«Избранное»

Избранное (fb2) - Избранное 3701K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Максимович Шугаев

Избранное

СМИРЕННИЦА МОЯ

Видел, как пишут товарищи: Распутин, тонко-тонко заточив карандаш, на длинных, узких полосках бумаги ставит такие меленькие, едва различимые буквы, что в пору их разглядывать через увеличительное стекло; Вампилов был более разгонист, заносил диалоги шариковой ручкой на стандартные листы, несколько небрежным, но довольно хорошо разбираемым почерком — диалоги вообще окружены на странице бо́льшим воздухом, нежели строчки прозы и поэтому, видимо, резче выделяются, легче читаются; Машкин заполняет страницы аккуратным, этаким школьно-старательным почерком, будто пишет классное сочинение, под рукой всегда держит ластик, сомнительное слово сразу же стирает и аккуратно вписывает, на его взгляд, более удачное.

Читал, как писали великие и малые предшественники: кто в специально сшитом балахоне и гусиным пером, кто ночью, при зажженных свечах и при скрипе сверчка за печью, кто, опустив ноги в таз с теплой водой и поглядывая на синеву реки за окном.

Запоминал, как пишут современники, встречаясь с их профессиональными откровениями в литературных изданиях под рубриками «Как мы пишем» или «В творческой лаборатории», — рубрику эту можно, кстати, время от времени разнообразить. Например, «В творческой кузнице», «На творческой мельнице» или «В творческом кессоне, забое…», «В творческой шахте», наконец. Секреты мастерства сводились, как правило, к рассказам о поисках и обретении сюжетов, о трансформации реальной судьбы в судьбу литературную, о замысле произведения и тех превратностях, которые подстерегают его (замысел) при писании — то есть речь шла о предметах, хоть и поучительных и интересных, но все же не приоткрывающих главную тайну: как же появляется проза, эта словесная плоть, никогда не бывшая, не виданная, пока не появился этот или другой сочинитель?

Все вышеперечисленные способы, приметы писательской работы — это только видимые, внешние покровы ремесла, а суть его: как появляется слово, как возникают на странице слова именно в этом порядке, а не в другом, как они, наконец, построчно соединяются в «Даму с собачкой» или в «Жизнь Арсеньева» — остается по-прежнему таинственной и неизреченной, хотя столько уже написано о «тайнах» стиха и прозы.

Кажется, все просто: налей в таз теплой воды, выпусти из спичечного коробка сверчка за книжный шкаф, если нет печки, возьми тонко очиненный карандаш и пиши. Ан не пишется. Не преодолевается некая преграда к тому, еще неизвестному тебе, но единственному строю слов, который будет сопротивляться, ускользать, вообще как бы отсутствовать — отчается сочинитель, начнет с первых попавшихся, потихоньку втянется в обман и ничего путного не сделает или плюнет на все, уверит себя, что и нет никакого строя, — и тоже ничего не сделает.

Найти без мук достигаемую лазейку, щель, выломанную доску в этой преграде, конечно же, пламенная мечта каждого сочинителя. Вот почему его так живо занимают все эти легенды о гусиных перьях, сверчках, тазах с теплой водой — все ему кажется, что существует, не может не существовать безболезненный способ прорыва к единственно нужным словам. Зажги свечки, думает он, и вдруг запишется, перо само пойдет, и не будет этого ежедневного страха: неужели и нынче слова не смилостивятся и не покажутся и будешь сидеть в дурацкой, постыдной пустоте?

Действительно, как разгадать, понять и высказать эту тайну преодоления?

Должно быть, существует независимо от нас, материально и обособленно живет стихия, течение прозы не в виде отдельных источников, как фольклор, диалекты, устная речь современников, из которых литератор на манер пчелы берет «строительный» материал для сочинений, а этаким цельным потоком, наподобие глубоко спрятанной подземной реки, и кому-то дано напиться из нее лишь ладонью, а кому-то зачерпнув полным ковшиком — все зависит от силы дара, заведомо сознающего прозу как цельную стремнину, как своенравное живое существо, а не собранную из разных источников некую языково-словесную данность.

Попутно замечу, что, видимо, существует подобный же, независимый от нас и поток поэзии, но, так сказать, с иным молекулярным строением и несколько иными подходами к нему.

Как же добраться до этого подземного потока? За какой зацепиться валун, за какую расщелину, чтобы свеситься над ним и зачерпнуть из него, хотя бы ладонью, его влаги, его поющей, звенящей словесной слитности? Как обуздать, усмирить это своенравное существо, пусть даже избив, изранив в кровь ладони, локти, голову? Вряд ли ответишь, вряд ли объяснишь — рассказать можно только о мучительности поисков ответа, но это никому не интересно.

Вот так, размышляя однажды о прозе, как о живом существе, ведущем где-то рядом соблазнительно-недоступную, заманчиво непостижимую жизнь, поглядывая на сирый лист бумаги на столе, читал я Пушкина и вычитал, что стихотворение «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» было опубликовано после смерти поэта. А написал его Пушкин в январе 1831 года, когда готовил к изданию «Повести Белкина» и, видимо, много размышлял о природе прозы, о родственном характере ее с поэзией, о проявлении этого характера на бумаге и о тех неожиданных, причудливых странностях, отличающих его от течения поэтического потока.

Пусть не морщатся пушкинисты, но почему бы не предположить, что Александру Сергеевичу привиделась в один зимний день проза в облике тихого, неизъяснимо волнующего своей живой прелестью существа, и он, сочиняя стихотворение «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…», безотчетно вложил в эти волшебно-откровенные, восторженно-чувственные строки и ощущение от противоборства в душе своей двух художественных стихий, которые должны проявляться на бумаге, закрепляться на ней, в сущности, с тою же чувственной страстью и силой, что и в любви.

Стенания, крики вакханки молодой, порывы пылких ласк — это, конечно, радость обладания, физически всесильной власти над поэтической строкой, полная, безоглядная, уже несколько утомительная близость с поэзией, с ее горячими, прекрасными, но уже привычными прелестями.

Но вот возникла за темным сумрачным окном проза, потупившаяся, мучительно милая и недоступная.

«О, как милее ты, смиренница моя!»

Надо умолить ее снизойти, не спугнуть неловким или чересчур пылким движением, надо показать ей всю свою влюбленную кротость, всю свою безропотность и рабскую готовность удовольствоваться самым малым знаком внимания — только снизойди!

«…восторгу моему едва ответствуешь…» — да, летят в воображении, свершаются прекрасные рассказы, романы, десятки мгновенно увиденных и вроде бы схваченных и покорившихся судеб, а на листе только жалкие строчки, которым никогда не угнаться за этими видениями, полными жизни, страсти и такой космической неподвластности.

Счастливая опустошенность при завершающих страницах и та покровительственно-усталая благодарность, не без доли ласкового физического самодовольства: «И делишь, наконец, мой пламень поневоле!»

…И опять все сначала. Жадное любопытство к прихотям коллег, к сверчкам, гусиным перьям, остро очиненным карандашам, к иным жалким попыткам обмануть сопротивление слова, вплоть до смешного восклицания одного литератора: «Мне бы Ясную Поляну, там бы и я написал — о-го-го как!»

Увы, и в Ясной Поляне надо сидеть перед чистым листом и долго молить, чтобы проза склонилась к вам. И робко надеяться, что и на этот раз ваш пламень будет разделен.

1979 г.

ПОВЕСТИ

ОСЕНЬ В МАЙСКЕ

1

В конце августа в Майске потихоньку отгорают лиственницы; ломкие, но пока зеленые листья ольхи отпускают легкомысленные паутинные бородки, в них копошатся какие-то паучки и козявки; на старой сосне у плотины можно считать иголки благодаря нестерпимой прозрачности воздуха; водовоз Степа — угрюмый небритый мужчина — в это время с ненавистью глядит на жаждущих: «Утки скоро, а из-за этих стервецов разве ж отпустят!»

В такие-то вот благословенные деньки киповцы справляют новоселье. Их начальник Михаил Семенович Тамм весело похохатывает, довольно потирает руки, распространяя сияние: сияют золотые очки, цыплячий пух на значительной лысине, рыжая шерстка на неспокойных руках.

Недавно Михаила Семеновича назначили начальником опытного конструкторского бюро по контрольно-измерительным приборам. Он произнес перед новыми сослуживцами речь:

— Дети. Мы первыми в этих местах, где недавно еще хозяйничали медведи, будем бороться за передовую техническую мысль. Мы отвыкли от рейсшин и кальки, но, уверяю вас, мы все это вспомним. Мы не опозорим звания киповцев. Я буду с вами, а вы со мной. С богом, дети!

Сказав это, Михаил Семенович каждой сотруднице поцеловал руку, даже уборщице тете Поле, а каждого сотрудника с отеческим расположением похлопал по плечу.

И вот — новоселье. Тамм в черной паре, энергично жестикулируя, расхаживает по кабинету. Он один, но ему захотелось представить, что вон в том кресле сидит жена, Мирра Федоровна, и что она любуется своим сумасшедшим Мишей. Михаил Семенович с удовольствием сочиняет за жену письмо в Киев многочисленным родственникам: «Слава богу, Миша теперь такой начальник, что у него есть отдельный кабинет. Теперь уже не надо сходить с ума и носиться в свой котлован. Слава богу, можно выглядеть интеллигентным человеком…»

Михаил Семенович с важностью одергивает пиджак перед призраком Мирры Федоровны и еще раз оглядывается: с тихой лаской смотрит на белый телефон, который из-под земли достал знакомый снабженец, на сверкающий чернильный прибор, который он приобрел самолично, доля симпатии распространяется даже на старую никудышную мебель, потому что она стоит в его, Михаила Семеновича, кабинете. Не в силах торжествовать в одиночку, Тамм проходит в отдел.

— Если вообще на свете бывают симпатичные бараки, — говорит он, — то наш — всем баракам барак. Вот давайте, давайте посмотрим, — с живостью продолжает Михаил Семенович, простирая руки над головами сослуживцев, заклиная подчиниться его восторгу. И все подчиняются, выходят во двор, еще раз смотрят и еще раз убеждаются: да, прав Михаил Семенович.

Лишь потные и усталые молодые специалисты Егор Четвериков и Витя Родов не принимают участия в ликовании. Они недавно затащили в барак последний шкаф и стоят под сосенками, чистятся. Егор лобаст, скуласт, смугловато-серые глаза не то раскосы, не то всегда прищурены — не поймешь, нос несколько тонковат для такого крупного лба и тяжелого подбородка.

Сейчас от Егоровых скул можно прикуривать, он зол и, с остервенением оттирая с пиджака известку, ругается:

— Нашли Поддубного. Грыжа уже, кажется, да при женщинах посмотреть неудобно. Как хочешь, Вить, но за три года нас замордуют. Может, темную Тамму устроим?

Витя молчит, сдержанно улыбается и свежим, ослепительным платком промокает лоб. Витя поджар, высок, темноглаз, бледен, лоб в резких, обильных морщинах, «от переживаний и нелегких дум», как говорит Ларочка Силантьева, преклоняясь перед Витиным немногословием, его корректностью и выправкой. Он наравне с Егором только что кряхтел под тяжестью сейфов, диванов, шкафов, но едва-едва запылился, быстренько отряхнулся, обмахнул пот и стоит вот, как всегда, невозмутимо-строгий. Егор кожей чувствует, какой он растерзанный, измятый, неказистый рядом с Витей, и с завистью, восхищением думает: «Черт, англичанин. Минуту назад из палаты лордов», но говорит другое:

— Вить, неужели так и будем ишачить?

Витя опять снисходит только до сдержанно-грустной улыбки, хотя и разделяет Егорово негодование.

Неизвестно, кто додумался помыкать молодыми специалистами, тиранить, мучить их, но этот «кто» был порядочной свиньей.

Слышится бодрый голос Михаила Семеновича:

— Дети, я знаю: все хотят выпить и закусить. Оставьте ваши рубли. У меня сто процентов надбавок, я покупаю шампанское. Только так, не спорить!

После, распивая шампанское, Егор и Витя отмякают: под воздействием легкого, очищающего жжения приходит утешительная мысль: скоро приедут салаги, и настанет их очередь таскать тяжести, унижаться, расшибать лбы, угождая «старичкам».

Среди выпивающих с граненым стаканом в руке ходит Тамм. Он печально улыбается, потому что эти молодые люди совсем не умеют пить шампанское: морщатся, занюхивают хлебом, будто проглотили теплую водку. Печаль Михаила Семеновича обостряется, когда он видит, как техник Куприянов, тощий и замызганный, пьет вино из мятого жестяного ковшика. «Где он его только взял?» — ужасается Михаил Семенович, вспоминая, кстати, что шампанское куплено на его деньги, а ведь эти несчастные надбавки тоже не золотое дно, и вообще он никакой не Рокфеллер, а Мирра Федоровна долго будет вздыхать и причитать, если узнает о его безумной растрате.

Упиваясь печалью, Тамм с мимолетной слезой восхищается собой: щедрый, добрый, веселый — таким он запомнится людям.

И Михаил Семенович говорит:

— Дети! Пью за вас! Будьте счастливы!

* * *

Общежитие молодых специалистов стоит возле «Трех богатырей» — трех стандартных железных закусочных под полотняными крышами. Один «богатырь» продает пиво и сыр, второй — водку и бутерброды с килькой, третий — и то и другое, да вдобавок еще что-нибудь мясное: холодные котлеты, холодные гуляши или сосиски без гарнира. Почему орсовцы выставили такую мощную «заставу» именно около общежития, объяснить трудно: то ли рассчитывали на волчий аппетит недавних студентов — все выпьют и съедят, то ли из добрых побуждений — молодые же, где кормиться будут? — что, впрочем, очень сомнительно.

Скорее всего орсовцам понравилась здешняя местность: зеленый пригорок, трамплином застывший над рекой, чуть в удалении — веселый березняк вперемешку с боярышником: в речке можно освежиться, в березняке — передохнуть, если уж очень тяжело станет, к тому же из города до пригорка добираться непросто: придет только тот, кому это действительно необходимо.

Месторасположением своего общежития довольны и молодые специалисты: пыли нет, река рядом, лес рядом — готовые декорации для личных драм.

Утро. Поднимается Дима Усов, он несколько минут сидит на кровати, погруженный в бессмысленность, и только тупо мотает головой. На белом, спросонья, вроде бы напудренном лице чернеет жирный, сочный мазок бровей, точно ночью кто-то, озорничая, нарисовал их сажей. Потом Дима раскладывает на столе с десяток спортивных журналов, брошюр, книжек, где изображены различные комплексы утренней гимнастики, и в задумчивости рассматривает их, наконец останавливается на свежем номере «Здоровья», кажется, ничего упражнения. Ежесекундно заглядывая в журнал, Дима не спеша размахивает руками и ногами, затем упражняется по другим источникам, надоедает, он выскакивает в коридор — будить Егора и Витю. Грохочет в их дверь, будто с петель снять хочет, и низким, дурным голосом орет: «Телеграмма! Целует мама!» — и бежит к реке, квадратный, литой — только ветер щелкает, путаясь в просторных футбольных трусах.

Напрасно Дима старался: Егор и Витя не спят. Кровати застелены, открыто окно, в него вползает утренний туман, настоянный на запахах сырого песка, охолодавшей хвои и свежих сосновых досок — туман шел со стороны лесной биржи. Егор обкатывает скулы электробритвой — он уже больше недели бреется каждый день, Витя стоит у окна, режет на газетке колбасу, иногда поглядывает на Егора, и тогда кажется Витя страшно усталым и добродушным человеком. Егор выключает бритву и с интересом смотрит в зеркало, будто не на себя, а на картину в музее. Изображение ему не нравится, он бурчит:

— Вот рожа так рожа…

Витя наконец заговаривает:

— Главное, чтоб человек был хорошим…

— Ну да. Может, хоть нос напрокат дашь? На грека походить буду, а то черт знает что!

— Чаю попьешь?

— Нет, не хочу. Ушел.

Он взмывает на второй этаж, трубит, втиснув губы в щель между косяком и дверью восьмой комнаты:

— Вера-а, я пришел!

Дверь распахивается, на пороге — Ларочка Силантьева с непобедимой, свежекрашенной рыжей копной на голове, маленький носик синевато-красного оттенка — у Ларочки насморк, она в крайне легкомысленном пляжном сарафане, в котором — Егор знает точно — и заявится на работу. Ларочка говорит:

— Ой, Егорушка, ты сегодня просто…

— Стоп, стоп, — перебивает Егор, — я все знаю. Во-первых, ты хочешь сказать, что я чудесно выгляжу. Врешь. Во-вторых, учти: на улице иней, задрогнешь, как цуцик.

— Я закаленная, — хлюпает носом Ларочка, — а днем, представляешь, какая жара. Проходи, проходи, Егорушка.

Вера в белой, толстенной кофте, черной юбке в обтяжечку, на ногах серовато-серебристые чулки в аккуратных дырочках (надо же, фабрика специально так делает), косы уложены, глаза продлены до висков черным карандашом, нижняя губа чуть, с самого краешка, прикушена, этак лукаво-мечтательно. «Да-а, брат», — с постыдной быстротой, восхищаясь, говорит про себя Егор.

Ларочка ходит мимо, бестолково что-то ища, подслеповато щурится, вздыхает, простуженно сопит. Половицы скрипят под крепкими, тяжелыми Ларочкиными ногами, икры перекатываются, как два спрятанных под кожу утюга. Вера спрашивает, опершись на Егорово плечо:

— Как выглядим?

— Ой, Верочка, чудесно! — откуда-то из-под кровати слышится натренированно-восторженный голос Ларочки. — Вы удивительны, прелестны вместе…

Вера и Егор смеются и поскорее убегают, чтобы не слышать Ларочкиных восторгов, а более всего боясь ее как попутчицу: в изъявлениях своей доброжелательности Ларочка будет чрезмерно приторна, а на каждое Верино или Егорово высказывание, даже самое пустяковое, будет откликаться умильными смешочками и восклицаниями: «Гениально!», «Невероятно!», «Ужасно глубоко!», нимало не смущаясь страдальческих взглядов идущих рядом.

Августовский утренник, легким инеем посыпав крыши, выстудив до звонкой сухости тропинки, теперь пропадает под влиянием солнца, оставляя влажно-темные пропарины на спинах заборов, на тугих животах лиственниц. Над оттаявшими же макушками гольцов вырастают радужные столбы.

Егор радуется чистому морозцу, веселому, суматошному утру, Вере, чье близкое присутствие делает его бог знает каким дураком: уже кажется, что стал выше ростом, раздался в плечах, скуластая же физиономия не багровеет сейчас, как натертая кирпичом, а, напротив, излучает интеллект, благородство и мужество. Егор напевает:

— Вера, Вера, Верочка, а я тебя люблю!

— Что же ты так? — Она даже не поворачивается к Егору, голос низковат, тих, на губах — тень улыбки, идет Вера отчужденно, будто бы сама по себе, без спутника, ноги легкие, длинные, голова чуть откинута назад, словно боится уронить что-то из корзинки кос.

— Да так, само собой вышло.

— Странно. К чему бы это? — снова тихо, удерживая улыбку, спрашивает Вера.

Егор не отвечает, берет ее руку и целует в ладонь.

— Надо же!

Он вовсе умолкает, застеснявшись своей восторженности, ему уже неловко за этот прогулочный лиризм, и, смягчая возникшее душевное неудобство, Егор думает: «Но ведь я объяснился, нельзя же теперь, после происшедшей откровенности, делать вид, что ничего не случилось. Мне же действительно хотелось так говорить!»

Она искоса взглядывает на него, понимает, что молчание продлится долго, ей хочется повторения недавних признаний, но, не зная, как вернуть Егора к прежнему умонастроению, Вера ругает себя: «Дурочка какая. Нашла время посмеиваться. Будто мне это нравится. Дура, дура!»

Сосенки у крыльца киповского барака темнеют мокрой хвоей, багульник еще хорохорится: выставляет солнцу только зеленые глянцевые листочки, а предательские, желтые упрятывает внутрь кустов, поближе к земле, в высокую некошеную траву. Густо краснеет рябина возле забора, одинокий куст облепихи скромно посвечивает бледновато-желтыми гроздьями, нестерпимо блестят медные шляпки на черном дерматине двери.

Егор обгоняет Вору, взбегает на крыльцо, распахивает с низким поклоном дверь и, мстя Вере за давешнюю ироничность, говорит:

— Сударыня, оставьте личные интересы у порога. В казенном доме они неуместны.

В комнате над чертежами уже корпит техник Куприянов, тощий, сутулый, в черном засаленном пиджаке. Глаза у него красные, веки воспаленные — постоянно недосыпает.

— Левачишь, Куприяныч? Привет!

— Привет, Гоша. Да понемногу. Энергомонтаж пристал, я и согласился. — Куприянов смущается, оттопыренные уши краснеют, он торопливо сворачивает чертежи. Никто, конечно, к нему не приставал, Куприянов сам выпросил «левую» работу.

— Смотри, первый отдел взъестся, если узнает. Спозаранок, один — подозрительно!

— Да ничего, Гоша. Объясню. Дома же, знаешь, негде. — Куприянов тонкими, бледными пальцами вытягивает из кармана пачку «Байкала», закуривает. Маленькую папироску почти не видно под длинным, извилистым носом. Клин подбородка резко выдается вперед: если бы Куприянов вздумал выступать в цирке — крутить на шесте разные блюдечки, тарелки — он мог бы, не задирая головы, ставить шест прямо на подбородок, как на ладонь.

Приходят Витя и Дима, с ними Ларочка. Как и предполагал Егор, она — в немыслимом, воздушном сарафанчике, голые руки, спина стали от холода фиолетовыми, мурашки высыпали крупные, зловещие — смотреть страшно. Вера сразу же снимает кофту, а Дима Усов говорит:

— Вот, полюбуйтесь на шизофреничку!

— Верочка, Верочка, не беспокойся, — щебечет Ларочка, не отнимая носа от платка, — утро просто чудесное, замечательное! Валюша, здравствуй! — обращается она к Куприянову. — У тебя ужасно утомленный вид. Как ребятишки? Прелесть, да? Ты совсем измучился с ними, представляю, тебе так трудно, так трудно, да? — умильно-округленными, преданными глазами смотрит Ларочка, и с ней охота сразу же соглашаться — иначе утопит в сладком сиропе.

Но Куприянов благодарен Ларочке за участливость.

— Все в порядке, Ларочка. Спасибо. Ребятишки привет передают, — врет Куприянов, потому что, когда он уходил из дому, его сестренка и братишка, которых он кормит, поит, одевает и обувает, еще спали. А в садик их отведет соседка.

Но Ларочка верит:

— Божественно! Какие милые! Поцелуй, пожалуйста, за меня. Скажи, что я обязательно, обязательно приду к ним в гости. Ой, как я соскучилась, не представляете!

Появляется Тамм. В сером макинтоше, в серой же ворсистой шляпе, выбрит, видно, что отменно позавтракал, глаза под очками сияют неукротимым оптимизмом.

— Доброе утро, дети мои! Та-ак… — он внимательно осматривает всех, — с похмелья никого, выглядите прекрасно. Вчера мне звонили из института, торопят с системой для Кимильтейской ТЭЦ. Я обещал на неделю раньше срока.

Вы, Егор, и вы, Дима, задерживаете свои узлы. Прошу, хотя и не имею права, за несколько вечеров наверстать упущенное. А вас, товарищ Куприянов… — Тамм с сожалительно-ласковой улыбкой смотрит на него, — прошу заняться копиями. Тоже по вечерам.

— Хорошо, — почти шепотом отвечает Куприянов, у него краснеют не только уши, но и несуразный, извилистый нос. Ему стыдно, что опять согласился на сверхурочные, что Егор и Дима ни копейки не получат за свою работу — у них основная тема, они идеедатели, а он только исполнитель; что в других бюро такую халтуру, как копии, делят на всех — всем заработать охота, а здесь всегда отдают ему, Куприянову. Стыдно, что он ни разу не отказался, что рад этой двадцатке и что ребята опять молча согласились с мнением Михаила Семеновича.

— Ну-с, приступим, — решительно говорит Тамм, идет в кабинет, на ходу стягивая макинтош. Можно подумать, что сейчас он очертя голову бросится в работу. Будет рвать и метать, но все знают, что сначала Михаил Семенович достанет шахматы, продумает отложенную вчера партию с главным диспетчером Тимофеевым, отклеит от свежих конвертов марки — для коллекции внука, почитает газеты, а потом снова вернется в группу — деятельный, остроумный, всесильный.

Егор провожает его взглядом и со вздохом достает справочники, последние выпуски «Экспресс-информации»: надо до вечера набраться ума-разума. Он примерно знает, что этот несчастный переключатель удобнее сделать на полупроводниках, убрав к черту реле и прочную конструкционную мишуру. Но все примерно, примерно, а пора бы уже знать в точности — возится вторую неделю. Егор раскрывает справочник, новенький, на лощеной бумаге, дефицитный и, говорят, очень стоящий — еще не удалось посмотреть. Справочник подарила Вера «из чувства симпатии к желторотым нахалам и с надеждой, что они превратятся в порядочных людей», — это случилось в один из далеких теперь вечеров, когда Егор, с часок почитав стихи, с часок поклеймив ханжество «как явление, недостойное современности», затеял было целоваться, но Вера, уклонившись, хладнокровно заметила:

— Поразительная стремительность. Если даже допустить, что я имею дело не с ханжой.

Воспоминание кстати, и Егор мечтательно смотрит на Верины косы, на покрасневшую впадинку у виска — в задумчивости долго терла пальцами, полколоска светлой брови, самодельная тень под глазом, — и с грустью сознает, что Вере сейчас до него никакого дела: цифры, цифры, в руках логарифмическая линейка — пересчитывает параметры.

Рядом с ее столом, у рейсшины, стоит Витя Родов. Пиджак снят, он — в бежевой трикотажной рубашке, рукава засучены, галстук в небрежно-изысканной позиции, брюки сидят, как на чемпионе мира по гимнастике. Витя задумчиво покусывает карандаш, лоб нахмурен, от крупного прямого носа уходят резкие, этакие волевые морщины — ну, просто знаменитый конструктор, размышляющий не над каким-то паршивым манометром, а по меньшей мере над искусственным спутником земли. «Дал же бог человеку выправку, рожу приличную», — опять вздыхает Егор.

Ларочка накручивает арифмометр, мощная спина ее и руки уже отошли, порозовели. «Куприяныча провоцирует, — думает Егор о Ларочкином пристрастии к открытым одеждам. — Считай, что дело конченое. Никуда он не денется».

Куприянов привычно сутулится над столом — головы не поднимает, а когда надписывает листы, большие, мосластые лопатки прямо-таки выпирают из-под пиджака.

Веселее всех, конечно, Диме Усову. В правом ухе у него выросла белая пластмассовая шишка — микротранзистор, который Дима собирал больше года и которым безмерно гордился. Губы у него сложены трубочкой — беззвучно подсвистывает какому-нибудь твисту, козырек бровей ходит вверх-вниз, отрубая такт: если бы черно-мохнатых июльских гусениц обучить твисту, они прыгали бы точно так, как сейчас Димины брови.

Времени уже полдесятого, Дима спохватился — все-таки старший инженер, — лезет в карман, где хранится батарейка, выключает приемник и объявляет перекур.

— Куприяша, — говорит он, — совсем забыл. Вот передай-ка своим детдомовцам. — Дима вытаскивает из огромного желтого портфеля две плитки шоколада и пачку печенья.

— Спасибо, — растроганно бурчит Куприянов, а Ларочка эхом откликается:

— Дима, ты гений!

Он, не обращая внимания на восторги, уходит на крыльцо покурить. Вчера наконец произошло полное примирение после месячного молчания Димы и Куприянова. Последний на радостях подарил Диме редкостный, японский полупроводник, и Усов сегодня отдаривает, потому что у него на этот счет строго: за добро — добром, за зло — злом, как ты к нему, так он к тебе.

В ссоре же был повинен не столько Куприянов, сколько другие киповцы, чрезвычайно завидовавшие музыкальному времяпрепровождению Димы за рабочим столом. Они уговорили знавшего толк в радиоделе Куприянова, несмотря на его многочисленные отказы, смастерить крохотный генератор. Сам Куприянов побоялся использовать его, а передал Егору. Тот в течение трех дней довел Диму до бессонницы: подойдет к нему и включит генератор — вместо музыки сплошной треск. Дима вечерами раз по десять разбирал и собирал приемник, прибегал к тому же Егору поделиться радостью: звучание вот такое! А днем снова слышал треск. Над Димой в конце концов сжалились, показали генератор, он успокоился, но с Куприяновым разговаривать перестал.

Перекур на исходе, когда в кабинете Михаила Семеновича раздается протяжный полувопль-полустон, и тотчас же Тамм выскакивает с воздетыми в отчаянии руками: в одной — какой-то листок, в другой — костяной нож для бумаги. Он проносится мимо удивленно застывших киповцев, короткие ноги быстро семенят: непостижимо, как не споткнется; из-под задравшегося пиджака выглядывает крепкое, благопристойное брюшко, волосы, имеющиеся на затылке и висках, свешиваются на лысину вопросительными знаками. Внезапно остановившись, Тамм кричит:

— Одно из трех: или вы будете работать, или вы не будете работать?! Это же какой-то ужас, — потрясает листком Михаил Семенович. — Мы не артель инвалидов, извините меня. Мы не можем… м-м-м… как это? шить да пороть?

Дима Усов, аккуратно вытащив из уха пластмассовую шишку, спокойно спрашивает:

— А что третье, Михал Семеныч?

— Какое третье? Что вы мне мозг путаете?

— Вы сказали: одно из трех. Так где это третье?

— Третье — это первое и второе. Видимо, мы не будем работать!

Тамм сдергивает очки, шлифует их о лацкан пиджака, как опасную бритву о ремень, снова нацепляет.

— Вот что пишут товарищи из Златоуста. — Он, торопясь, захлебываясь словами, брызгая слюной, читает длинную рекламацию, где подробно и сухо перечислены конструкционные и технологические недостатки ВИРа — прибора, отправленного в Златоуст месяца два назад.

— Нет, как мы подвели златоустовских товарищей! — восклицает Тамм. — Вот что они пишут в заключение: «Вашим прибором не только давление, а вообще ничего нельзя измерить». Позор, позор! С ума сойти, об стенку биться.

Неожиданно хохочет Дима Усов, на скромную улыбку решается Куприянов, Ларочка раскатисто брякает: «Очаровательно!», начинают смеяться Вера, Егор и Витя.

Тамм — в остолбенении: со страхом вглядывается в лица сослуживцев, а те продолжают умирать со смеху, потому что в самом деле развеселишься, когда в такой строго официальной бумаге, как рекламация, вдруг пишут, что «вообще ничего нельзя измерить». Все, видимо, живо представили, как где-то в Златоусте задерганный, затурканный, измученный начальник снабжения писал, писал рекламацию и уж так ему стало жаль себя за жестокую выволочку, полученную благодаря ВИРу, за дальнейшие хлопоты — нудная переписка, киповцы на него навалятся, он должен отбиваться, — что он взял напоследок да и выложил всю свою боль, злость и усталость, наплевав на тонкости официального письма.

— Как он нас! — успокоившись, восхищенно вздыхает Дима Усов.

— Вот именно: как он вас! — Тамм приглаживает лысину, снова собран и энергичен. — Я снимаю с себя всякую ответственность. Кто вам говорил, что датчики не выдерживают критики, что сигнальное устройство годно только для Вторчермета? Я вам говорил. Тамм. А вы? Надо рисковать, техническая смелость — каждый пишет объяснительную записку.

— Ну-у-у, — возмущенно гудят киповцы. Конечно, давно известно, что Михаил Семенович — арап, милый человек и все такое, но сейчас он явно зарывается. Слишком, слишком. Ведь все же помнят, как начинался ВИР. Тамм решил тогда: он докажет этим молодым людям, что может мыслить как конструктор, а не как завхоз, что он, слава богу, инженер с высшим образованием и не думает ни в чем уступать этим молокососам. Он сам возьмется за схему ВИРа, и уж, будьте уверены, разговорчики — «чего ему не сиделось в строителях», в его годы, ясно, замаешься по котлованам» — прекратятся мгновенно.

И верно, в те дни Михаил Семенович был великолепен: по утрам прибегал величественно-утомленный, рассыпал веер эскизов: «Дети! Когда вы гуляли с девушками, ваш Тамм сидел, как еврей на поминках»; шутил, простецкий, дурашливый, благорасположенный ко всем на свете: «Это будет прибор, какого вы никогда не видели. Это будет «Тамма-луч», «Свечение Тамма»; хмурясь, расхаживал между столами, вдруг замирал, настигнутый удивительным прозрением: «Дети. Тс-с… Этого, убежден, не знает мировая практика. Се-кун-дочку!» — и исчезал за дверью кабинета.

По прошествии голубого периода в таммовском творчестве, когда надо было садиться за чертежи, Дима Усов собрал группу и, разложив различные справочники и таблицы, сказал:

— Этот узел он взял отсюда, а этот — отсюда. Такова конструкция всего прибора. Это будет не прибор, а крокодил с медвежьей головой и заячьим хвостом. Что делать?

Киповцы молчали, размышляя о Михаиле Семеновиче. Было здесь и сожаление, что за долгие годы он все забыл, чему учился, и самовлюбленно-добродушное превосходство: «Ну, уж с нами-то этого никогда не случится», и веселое изумление перед наивным маневром Михаила Семеновича: «Как ребенок, право, из кубиков и гаек всамделишный паровоз захотел построить».

— Да-а, брат. Это тебе не наряды на канавы выписывать, — сказал Егор.

— Что делать? — снова спросил Дима Усов.

— Сходи поговори.

Вернулся Дима мрачный — сплошная траурная полоса бровей.

— Ну?

— Он сказал: «Дима, если вы такой умный, садитесь в это кресло. Я буду писать заявление».

— А ты?

— Ответил, что я не такой умный.

— А он?

— Тогда, говорит, делайте так, как вам советует Тамм.

— Но ты сказал, что у него безграмотная компиляция?

— Да. Более того, я сказал, что, если ознакомить с его проектом институт, будет смех и будут слезы.

— А он?

— Забегал, покраснел, платок в глаза совал. Потом говорит: «Дима, с институтом вы придумали очень хорошо. Завидую. Но, Дима, у нас же опытное бюро. Можем мы рискнуть и попробовать? Можете вы быть вежливым с пожилым человеком, Дима?» А у самого под очками мокро. Я махнул рукой и вышел.

Дима уселся за стол и закурил, забыв, что сам же запретил дымить в комнате.

— Жаль старика, — сказал Егор. — И зачем только он из СМУ уходил? Что за легкомыслие, черт?

— Бедняжка, — печально прошептала Ларочка. — Такой уж он славный!

— Два года, — сказал Куприянов, — два года до пенсии. Теперь уходить ему, что ли?

— Дима, давай решай, что делать.

— «Что», «что»?! Сочиним этот прибор.

— Как?!

— Так. Заведомо рекламационный.

— С ума сошел!

— Сочиним ради старика. Бюро-то в самом деле опытное. Шума не будет. А он поймет, хоть к нам лезть перестанет.

— Значит, не манометр, а пособие по педагогике? — спросил Витя Родов.

— Если хочешь.

— Ладно. Но этот компот надо довести хотя бы до сборочного состояния.

— А мы Степу подключим. Он поймет.

Степа Кривлев был начальником киповских мастерских.

Оценивая теперь этот поступок свежим взглядом, нетрудно, конечно, признать его баловством и шалопайством, но так или иначе киповцы впервые со столь великим нетерпением ждали рекламацию. И она пришла.

Вот она! В руках у многоуважаемого Михаила Семеновича, который ничего уже не помнит и не желает помнить, который премного разобижен бестолковостью подчиненных, которому уже наймется: только он всерьез болеет за честь фирмы. И Тамм наступает:

— Смейтесь, молодые люди, смейтесь. Мне тоже ужасно смешно. И стыдно! А вам-таки нет! Ай-ай! — Михаил Семенович всплескивает руками, сокрушенно качает головой, точно случайно заметил невинную детскую шалость. Но долго спокойно-язвительным он оставаться не может.

— Прошу вспомнить, молодые люди, кто постоянно предостерегал вас, ежеминутно поправлял, портил нервы вместо вас. Кто? Я, я, я! Дима, вы помните это?

— Нет, Михал Семеныч!

— Вы, Вера?

— Нет.

— Вы, Егор?

— Нет.

— Ну а вы-то, товарищ Куприянов?

— Что-то не припомню, Михал Семеныч.

— Прекрасно, великолепно. Я, пожилой человек, должен все помнить и все делать за вас. Вы молоды и беспечны. Стыдитесь, дети мои! Ларочка, вы разумная девушка. Надеюсь, вы поддержите меня?

Глупо, некстати хихикая, Ларочка отвечает:

— Вы милый человек… хы-хым… Михал Семеныч, но я не знаю… хы-хым… в чем я смогу поддержать вас?

— Хорошо, хорошо. Оставьте ваш смех. Я понимаю: вы думаете повеселиться за мой счет. Глупый, старый Тамм. Хорошо! Витя, но ведь вы же вели датчики. Неужели не помните, что я вам говорил?

Витя бесстрастен, темные глаза холодно-вежливы, уважая старшего, он встает:

— Успокойтесь, Михал Семеныч. Я помню. Вы предлагали монотипную схему датчиков, но я, к сожалению, настоял на своем.

Вот так так! Витя! Что он делает?! Михаилу Семеновичу большего не надо, он ликует:

— Ого-го! Ага, дети мои! Среди вас есть порядочные люди. Вы неудачно шутили. Надеюсь, вы глубоко раскаетесь в вашем неприличном поведении. Я прощаю вас, дети мои! — Торжествующий Тамм уходит.

— Как же так, Витя? — спрашивает Дима Усов.

— Ребята, странная история: то ли по наитию, то ли по незнанию, но он действительно мне это говорил. Мистика, но это так. Не мог же я солгать? — Витя, как всегда, прям, честен, неподкупен.

— Да, конечно, — грустят киповцы.

Дима снова закуривает:

— Баснословно везет этому Тамму. Все, дети мои: педагогика кончилась, начнется бюрократия. Он сейчас такую замолотит объяснительную — во! «Несмотря на трудности роста», «в невероятно тяжелых условиях», «нас до сих пор не обеспечили». Вот так получится! И нас похвалит и себя. А Златоуст, считайте, уже не город, а пепел, руины. Везуч старик!

Только в восьмом часу вечера Егор возвращается в общежитие: просидели с Димой над чертежами. Он идет через сосняк, ближней дорогой, руки в карманы — не торопится, задирает голову, надеясь рассмотреть, кто это там чирикает; слева в сосняк уткнулись дома, окна их превращены последним солнцем в странную, молчаливо-жутковатую выставку зеркал. Переливчатый, жидкий блеск раздражает Егора, подкарауливает за каждой сосной, чтобы внезапно выскочить, ослепить, резко и больно ударяя по глазам. Не раз споткнувшись, Егор сворачивает глубже в лес и идет уже по хвойному, скользкому насту, трещат под ногами сухие шишки, от отсыревших кустов таволожника несет холодом. Здесь совсем сумерки, где-то вверху — не то в сосновых лапах, не то повыше — притаилась темнота и вот-вот сползет на землю, над слоем темноты — бледное небо, бледные искры звезд и игрушечный, прозрачный, слабенький месяц — до сентября остаются считанные дни.

Попав под влияние сумерек, тишины, побыв в обществе равнодушно-приветливых сосен, Егор становится грустен. Он думает, что как-то странно проходит жизнь: заурядно, безынтересно, да и сам-то он — совершенно несносный человек: бесится из-за кратковременных пустяков, обижается на придирки, млеет, когда даже чуть-чуть похвалят, совестится говорить людям неприятное, а иногда до смерти охота это делать — и так без толку путается, мечется, а нет бы выработать какую-то главную, основополагающую жизненную задачу: прослыть бы лучшим инженером мира, замкнуться, тренироваться по системе йогов, выучить за год пять языков, поседеть, перенести два (несильных) инфаркта и после, с полной безучастностью, принимать поздравления от лучших умов мира. И вообще, черт знает сколько времени не соберется написать матери, не может раз в месяц посылать несчастную десятку, которая сама по себе ей не очень и нужна, но все-таки материальное подтверждение: где-то есть сын, правда, слабохарактерный дурак и эгоист, но есть: вот, пожалуйста, смотрите, перевод, не забывает старуху; соседки, тоже пенсионерки, одобрительно и завистливо вздохнут: «Сумела Анна Павловна сына вырастать», а матери больше ничего и не надо, растрогается, весь вечер о нем, этом самом сыне, будет думать, посылку соберет, сигарет купит…

Все, решено. Сегодня же, сразу же, как придет, сядет и напишет письмо, да не обычную записку, нацарапанную впопыхах прямо на почте, на обратной стороне телеграммного бланка, а именно письмо, длинное, обстоятельное: питается не кое-как, а нормально, регулярно, носки не дырявые, выпивает только по праздникам, начальство хорошее, девушки здесь не вертихвостки. И в конце надо будет обязательно написать не просто «целую», а «крепко целую» — мать же каждое слово обдумает и оценит.

Егору стыдно. Никто его не видит, но все равно он краснеет, нервно дергает плечами, точно желает оставить здесь, в сосняке, свою долю черствости, бездушия, мелочности. Уличенный во всех пороках, отрицая их с пронзительно-сладким презрением к себе, Егор понимает: надо сию же минуту непременно отречься от прошлого и начать иную жизнь, простую, ясную, без разных там завихрений и самоистязаний.

Спасение приходит в виде размышлений о Вере. «Она красивая, умная, — думает Егор, — и любит меня. Если это не так — ужас! Но она меня любит. Я уверен. Уверен? Уверен. Надо кончать эту идиллию: прогулки, вздохи, поцелуи. Мне скоро тридцать, и я хочу всерьез думать о жизни. Я сделаю предложение. Мы поженимся. Пусть будет все как у всех. Пусть будет сын, дом, телевизор, четушка после бани, поездки на юг, беготня на молочную кухню, капризы, мигрень, корь, коклюш, дизентерия. Пусть! Зато все ясно, порядочно, незыблемо. Я хочу этого».

Столь четкие и уверенные размышления действуют на Егора ободряюще, ему представляется, что в дальнейшем он будет поступать, сообразуясь только с ними, и, вполне утешенный, с ясной головой, спокойным сердцем входит он в общежитие.

Витя дома, переодет в пижаму, при настольной лампе возится с ружьем, «ижевкой» двенадцатого калибра.

— Салют, Витя!

— Добрый вечер.

— Может, прибавим люксов? — Егор включает верхний свет, потому что сейчас нельзя терпеть полумрак.

Сцена сватовства продумана до деталей; сначала он скажет: «Все великие истины просты. Поэтому просто: мы должны пожениться». Вера засмеется, а он, лишь снисходительно-ласково улыбнувшись, отойдет к окну и, не поворачиваясь, глуховатым, с хрипотцой голосом сдержанно и точно опишет вечерний лес, свое странное состояние, этот приступ одиночества, после которого он и сделал такое простое, но важное открытие: «Пусть все будет как у всех. Мы обманываем себя, когда думаем, что никого не повторяем, и страшно разочаровываемся, узнав, что кто-то сделал или придумал точно то, что мы. Начинаем мучиться, выкамаривать, жаловаться: «Подержанными вещами пользуемся». А смысл, повторяю, прост: надо как все. Растворимся в море, в океане — чего еще-то? А, Верка?»

— Егор, извини, — говорит Витя, — у тебя пять минут найдется? Понимаешь, мне показалось, ребята не поверили мне. Ну, что я Тамма поддержал. Наверно, подумали: Витя из-за рекомендации постарался. Не хотел, мол, подводить. Все-таки обязан Тамму, тот же в партию рекомендует…

Витя улыбается как-то беззащитно-грустно, видимо, от неловкости, что пришлось отказаться от привычной сдержанности, молчаливости и предстать таким вот уязвимым и сомневающимся. Егор опускается на кровать, трет лоб, не сразу возвращаясь от недавних мечтаний, в которых виделся себе безмятежно-уверенным женихом, к будничному общежитскому вечеру.

— Да что ты! Чепуха какая! — почти машинально восклицает Егор, но, увидев Витину улыбку, глаза его, потеплевшие, ищущие участия и совета, наконец соображает: да это же Витя просит, Витя — черт, молчальник, гордец, товарищ давний. А он все о себе, о себе, все собственную жизнь конструирует, а у Вити кошки на душе скребут, разоткровенничался даже, а старый товарищ пустодумством занимается, драмы сочиняет, уф-ф! — опять подвластен преображению Егор, потому что рядом — человек, с которым вместе пережито столько всякой всячины, что надо немедленно — к чертям! — отправить самого себя, причем с радостным и сладким пылом.

— Нет, нет, Витя, и не думай! Никто, уверяю, никто так не подумал! — Егор с нежностью смотрит на Витю: «Эх ты, старый. Молчишь. Каешься, наверное, что слезу пролил. Опустился до сантиментов. По глазам, рожа, вижу».

— Может быть. День, знаешь, какой-то дурацкий. По инерции и мысли дурацкие, — Витя восстанавливает на лице порядок: сгоняет неуместную для волевого человека грусть, бесстрастно замирают морщины, холодеют глаза.

Переполненный благодарностью к Вите, счастливый тем, что с ним дружит такой человек, Егор расхаживает по комнате, собирается высказать нечто путаное, нежное, преданное, но, боясь испортить минуту, молчит.

Потом он все-таки отправляется к Вере, но о первоначально задуманном разговоре — ни слова. А только о Вите: «Какой он — вот такой парень!»

Егор вспоминает различные случаи из студенческого житья-бытья, и герой каждого из них — опять же Витя. Витя, Витя, Витя! — этакий безудержно-восторженный гимн товариществу, в котором, конечно же, женщины мало что смыслят.

Вера смеется:

— Удивляюсь, почему это я еще с тобой, а не убежала к Вите.

Руки ее на плечах Егора.

Пожалуй, можно подумать и о себе.

Возвращается Егор часа в два ночи в прекрасном расположении духа, ровным счетом ни о чем не думая. Витя не спит, что-то читает. Поглядев на блаженно расплывшуюся физиономию Егора, говорит:

— Все понятно. Се хощет лира восхищенна… Та-та-тарата-та-та-ра…

В комнате — сонная, густая тьма, а за отворенным окном — свечение остывающего августа.

Егору решительно не спится, а отчего — он и сам не скажет: течение ночи едва покачивает его, и, подобно отдыхающему пловцу, с задумчивою настойчивостью разглядывает звезды, удаленную к ним ветку тополя, сквозящую звездную пыль, которую легко спутать с дымно-прозрачной тенью от жаркого костра.

«Вот ведь какой славный был день. И с Витей давно так не говорили. И с Верой так легко было. Конечно, она согласится замуж. Чего же свататься — смешно, право. Нет, мне до неприличия везет. Свински, баснословно. Нет, все очень славно, просто замечательно», — это еще не в точности передает состояние Егора, вот-вот возникшее. В действительности же он испытывает такое острое, сладкое и необъяснимое удовлетворение своею жизнью, что одновременно присутствует и в прошедшем и в будущем, и с затаенным дыханием ощущает теперешнюю ночь…

— Скажите, вы можете представить, что мы знакомы сто лет?

— Попробую.

— Так вот, милая Варенька…

— Тогда уж Верочка…

— Да, да, конечно. Сто лет знакомы, а я все путаю. Конечно же, мы на «ты»? За последний век ведь ничего не изменилось?

— Нет, я по-прежнему молода и беспечна, милый Сережа.

— Егор, всего-навсего, Егор, Верочка. Итак, мы встретились, стоит выпить и поговорить. Невероятная новость: я развелся в четвертый раз…

Это год назад, в пятом часу пополудни, на автобусной остановке «Правый берег» Егор пристает к прекрасной и разговорчивой незнакомке. Он только что с поезда, небрит, в пыльных кедах и несвежей ковбойке, этакий развязный и легкомысленный транзитник, убивающий время.

Но в автобусном соседстве спокойно-зеленые глаза, внимательно изучающие его, сосредоточенный, высокий лоб, мимолетные блики на тяжелой косе, влажно-смуглая впадинка под нижней губой, легкий пушок на щеках, густо зарозовевших под влиянием жары. Егор уже смущен, уже стыдится недавнего зубоскальства, с неожиданной силою пожелав, чтобы это знакомство случилось по-другому, где-нибудь не на людях, не наспех, чтобы оно не заглохло в праздной болтовне, а длилось и длилось, и кто знает, что бы из этого вышло. А проклятый, задубевший от неловкости язык продолжает нести околесицу: «А где ютятся молодые специалисты? Конечно, в раю, в шалашах?» И — как удар по потному затылку: «А я могу проводить. Я там живу».

Уныло взбирается Егор на пологий пригорок, попутно размышляя: «Вот дурак, так дурак. Теперь хоть не встречайся. Без смеха смотреть на меня нельзя будет». Вера, видимо, представляет его мысли о вышедшем конфузе и негромко смеется:

— Я соседка спокойная, несварливая.

В дальнейшем — вечерние общежитские чаи, зимняя луна, упругие холки сугробов, сухой шелест берестяных завитков у подножий берез, пустынно-синяя лыжня мимо редкого багула, санки с гор, молодеческая дурь — все быстрее, стремительней и — бах! — прогулки вдвоем, дальние городские концы, тихие улочки, снежные обвалы с потревоженных лиственниц, морозно-яблочный привкус губ, восторг, сумасбродство — господи, да что уж там. И тогда же прелесть воспоминаний, может быть, более нужных ему («Ты знаешь, я маленькой кудрявая была. И меня дразнили: «Курчавый баран, не ходи по дворам», «В восьмом классе с девчонками пойдем на каток, нарочно без коньков, и видим, как наши мальчишки к раздевалке мчатся», «А однажды маком сырым объелась, так, правда, спать очень хотела»), тогда же — страшная Верина ангина, длительные кроссы в аптеки, бешеная погоня за каким-то редким лекарством, ее чужое, горячее лицо, опустевшие, не для него, глаза и его мучительство над такими глазами, что болезнь все вытравит, выжжет, следа не оставит.

Почему-то он со всем соглашается: и как она судит, и как рядит, как думает о цветах, о книгах, о людях и о собаках — во всем, во всем он с ней согласен, и не потому, чтобы доставить ей приятность, а из какого-то безоговорочного щемяще-радостного безволия.

От нестерпимого, счастливого одиночества вдруг с гулом уносятся в темную пустоту дневная суетня, чертежи, Тамм, город Майск, а также предыдущие, уже прожитые годы. На свете нет больше этой ночи, этой речки под обрывом, а есть только он, Егор Четвериков, со своей нелепой, безудержной, истошной любовью, безмерно удивленный, что она — есть, есть, есть! — и как страшно, если бы ее не было.

Сокрытое до поры удивление это, освободившись, наконец растет так стремительно, так бурно, что рушатся стены, потолок, а оно уже в ночи источает такой мощный ровный свет — видно далеко-далеко и во все стороны. Егор смеется, смеется взахлеб, ему очень смешно, до беспамятных слез, как когда-то, как когда-то очень давно.

Он, не то шестилетний, не то семилетний, сидит на краю оврага, за пивзаводом, свесив ноги в овраг, точно так же сидят еще трое или четверо мальчишек и с открытыми ртами слушают Комарика, переростка в их компании, а потому — коновода, выделялу, шкодника, с остреньким носом, прозрачными упырьими ушами, сивого, распатланного, хитрого. Вечереет, дно оврага заливается тенью, темнеют лопухи и листья мать-и-мачехи, по хвощовому берегу речушки катится росистый холодок. Буранский лес превращается в темно-синий глухой заплот. Комарик рассказывает жуткую историю:

— И появиться Он может из любого места, сначала глаз один покажет, как таз, и вытянет руку, черную, длинную, во-от с такими ногтями — и цап!

Егор съеживается, с ужасом вглядывается в сизый холод оврага. Кажется, за тем камнем что-то шевелится.

— И сразу Сам выпрыгивает. Ноги мохнатые, на пузе ящик, куда головы складывает. А спасешься, если только заметишь и заорешь: «У-у! У-у! Кильда, кильда, коебарасам!» — и сразу трусы на себе рви, чтобы заговор не пропал.

Комарик вдруг поворачивается, глаза у него выкатываются, он машет руками и воет: «У-у-у!» Егор подпрыгивает, мурашки жарким ручьем по ледяной спине — и — раз, раз! — раздирает трусы.

— Обманули дурака на четыре кулака! А пятый кулак — сам дурак! — кривляется, пляшет, трясет сивыми патлами Комарик. Мальчишки, спохватившись, что пугают понарошку, тоже начинают визжать, орать, хохотать, теребить Егоровы трусы, разодранные на том самом месте, которое не положено показывать. Он бледен, чудище все тянет к нему лапу, потом, обрадованный, вновь обретается на краю оврага, а уж потом — плачет и, зажав прореху в кулак, бежит домой по теплой, пыльной улице Кучканской.

Как смешно, как давно, неужели было?

И проходит еще время. Во дворе у Юрки Елхова, ранним маем, они томятся у плетня бабки Ульянихи. Блестит черная, жирная земля, под пожухлой, прошлогодней лебедой бледно-синие оплывки льда; на свежевскопанном Ульянихином огороде кричат, делят червяков скворцы. Огород вскопан ночью тимуровцем Егором с товарищами, у ночных работников на лбах шишки, коленки — в грязных ссадинах, локти тоже — впотьмах-то несноровно работать, и теперь им неймется, не терпится, не спится посмотреть на изумление бабки Ульянихи. А она что-то медлит, возится с курами в хлеву, бродит по двору, согнутая в три погибели, сморкается в концы черного платка, подслеповато и подозрительно щурится на торчащих у плетня тайных благодетелей. Но наконец плетется в огород.

— Мать честная, сила нечистая! — Ульяниха вроде даже распрямляется. — Вот леший-то постарался. Дай ему счастья-то, господи.

Бабка долго восхищается, бубнит, крестится, а у мальчишек поджилки дрожат, так охота крикнуть:

— Да это мы, бабушка, мы! — но молчок, молчок.

Ульяниха уходит в избу и возвращается с крохотным белым узелочком, долго шарится в карманах обширной юбки, вытаскивает на шнурке стеклышко от очков, прицеливается на плетень и быстренько шаркает к нему.

— Вот, робятки, мороженым угоститесь. — Бабка коричневыми, корявыми, точно лакированными пальцами развязывает узелок и достает жевано-мятые рубли. — А то ночью кости ломит, не сплю, гляжу в окошко-то, а это вроде вы в огороде-то гомонитесь. Спаси бог, робята. Выручили старуху.

— Не-е, бабушка. Мы же так. Мы же тимуровцы.

— Вот и слава богу, что тимуровцы. Мороженого-то и поешьте! Бери, бери, робята.

Разоблаченные, но втайне довольные этим (а то бы кто так-то узнал), мчатся тимуровцы на угол Советской и Вахитова, где в зеленой будке тетя Маша Сумнина из жестяной пятиугольной формочки выталкивает замечательное, блекло-желтое, комковатое мороженое на меду. В двух гладких, твердых бумажках-кругляшах, водянистое, редкостное — слюни текут.

Тимуровец Егор не ест медовое мороженое и, чтобы оно не таяло, несется по каменным, щербатым плитам Конной, в гору, в гору мимо бело-красной стены монастыря, где сначала был детдом, а сейчас пожарка, потом за угол, вон две коричневато-серые огромные липы, под ними дом с голубыми ставнями и красной крышей, там живет «моя отрада в высоком терему» (песню эту томно и безнадежно в последнее время поет старший брат), девочка Вика, с мальчишечьей челкой, худющая, тихая — она тоже любит медовое мороженое.

Егор влюблен уже давно, их даже дразнят («жених и невеста из сырого теста»), но он все равно сидит с ней за одной партой и провожает ее из школы. Он безумно влюблен, они вместе учат уроки, он чуть не со слезами смотрит на ее замурзанные, чернильные кулачки, на синенькое, вздрагивающее горло, на упрямые, острые лопатки, и тогда что-то возникает, витает над их головами, что-то очень непонятное, стеснительное, такое, что они тотчас прячут в книжки горячие, невидящие глаза. Он влюблен до такой степени, что решается на роль пажа в «Золушке», спектакле, который школа приготовила к ноябрьским праздникам и давала на сцене нардома. Он наряжен в камзол, намертво помнит реплику: «Вот стакан, принцесса», — то есть Вика, его возлюбленная, его отрада. Выскакивает на сцену, запинается, падает, а из носа у него выскакивает, нет, не кровь, а коза со всем ее противным сопровождением. Он бездыхан, растерзан, не встает, нардом ревет и свистит от восторга, что паж такой сопливый.

Потом он будет уезжать из этого города, и к автобусу, который повезет его на пристань, придет Вика, и в окружении мальчишек Егор буркнет: «Ну, ладно, пока», — а она клюнет его в щеку, и сердце разорвется и осядет царапающими холодными кусочками.

А еще через несколько лет, басовито-писклявым десятиклассником с серым длинным пухом на верхней губе, зимой, в декабре, он поедет увидеть ее.

Он едет, едет, едет: бессвязно-неистовые уговоры матери, ее устало-ледяное: «Нет. И так концы с концами еле сводим», ее отступление под натиском клятв: «Мама пожалуйста. Я закончу на одни пятерки. Ну, поверь. Может, медаль будет. Должен же я как следует отдохнуть», язвительно-бесстыдные насмешки брата, отчаяние, надежды, мечты — он все-таки едет! Беспрерывно, до тошноты курит в тамбуре, в купе — комично солиден и рассудителен, презабавно одет: в серой ученической форме, на гимнастерке перешиты пуговицы, флотские с якорями, матросский же ремень; конечно, без подворотничка, виднеется тельняшка, на ногах белые, натертые манкой бурки, с трудом выпрошенные у брата. Они велики, неудобны, ежеминутно сползают голенища, но зато как они восхитительно, непередаваемо старят его!

И он в незнакомом белом городишке, рядом с ним незнакомая девушка Вика, румяная, крепкая, в длиннополом пальто с непомерными ватными плечами. Она пронзительно, с визгом хохочет, густо, напористо говорит: «Чо, надоело ехать-то?» «Я ничо живу, нормально». «В ФАШ пойду, у нас все девчонки туда собираются». «А чо? Два года — и фельдшер».

Растерянный Егор ищет и ищет за белыми сугробами, за стеной монастыря, где теперь пожарка, худющую, большеглазую, тихую девочку Вику. Пропала, исчезла, ветром унесло, не найти, ни за что не найти. Высокий терем, моя отрада, невеста из сырого теста. Как же так, а?

…И утром у него — прекрасное, легкое, праздничное настроение, словно все еще он не проснулся и находится во власти сладких ночных видений. Он спрашивает Веру:

— Что тебе снилось? Ведь, правда же, спилось? Я почти уверен — нам снился один сон. Давай вспоминать подробности.

Вера огорченно вздыхает:

— Ты почти ясновидец. Я в этом почти уверена. Но, прости, спала как убитая. И могла бы проспать полную рабочую смену.

— Да-а… Как же это я? Оплошал, оплошал. Хотя… просто-напросто я видел двойной сон — не цветной, не какой-нибудь, а двойной: за тебя и за себя. Рассказать тебе твой? — Егор искоса поглядывает на Веру, шутить-то шутит, а сам всерьез решает: «Возьму и скажу сейчас».

— Рассказать вам сказку про белого бычка…

— Значит, так: явился мне во сне кто-то сияющий, весь в белом и приказал: утром проси руку Веры Смольковой. Мне остается только повторить: сударыня, прошу вашу руку, а взамен…

На Верином лице следы мгновенного, опаляющего смущения. Она молчит, убыстряет шаг. Егор догоняет и тихо говорит:

— Я серьезно, Вера?

— Ты сумасшедший. Обязательно на бегу, да? Обязательно сейчас, да?

«Да, да, да», — повторяет про себя Егор и опять удивляется, что ему ужасно, баснословно везет в жизни, нет, просто-таки замечательная у него жизнь.

2

В пятницу, воротясь с работы, Егор получает письмо. Здесь же, у столика вахтерши, распечатывает его, потому что очень удивлен незнакомым почерком и отсутствием обратного адреса. По прочтении белыми, дикими глазами смотрит на сухонькую дремлющую тетю Клаву, чувствуя, как на висках зреет горячий пот, а затылок жжет, будто после сильного горчичника. Потеет также спина, шея, а рубашка кажется непомерно тяжелой и липко-теплой. Егор боится еще раз заглянуть в письмо, прикрывает глаза — это солнечный удар, фантасмагория, минуту постоять, и все пройдет, жуткое видение исчезнет, сгинет, можно будет взять ключ и в комнате отдышаться. Но чудо не случается, письмо в руках, Егор плетется по коридору, и уже невозможно не перечитать, как невозможно, падая с обрыва, с полпути вернуться обратно на спасительный край его.

Письмо выдержано в классическом духе:

«Друг! Только из чувства подлинного расположения к вам я, ваш тайный доброжелатель, хочу со всей серьезностью предостеречь: ваш роман с Верой Смольковой весьма и весьма компрометирует вас. Эта девица, извините за прямоту, побывала до вашего появления в Майске во многих руках. Участие ее в грязных оргиях, непристойных попойках и (да, да!) в «художествах» самого низкого толка превращают вас во всеобщее посмешище. Умоляю вас: не пятнайте свою мужскую и человеческую честь. И не сомневайтесь в вышеизложенном — я ваш друг. Не перечисляю, так сказать, документальные источники только из чувства глубокого сочувствия. Сошлюсь лишь на авторитет небезызвестного вам Романа Степанова с четвертого бетонного завода. Он все знает. Искренне ваш доброжелатель».

— Витя, что же это такое?! А, Витя? — нетвердо, почти истерически выговаривает слова Егор и протягивает письмо Вите. Тот читает, бледнеет, руки вздрагивают.

— Жуть… Жуть… — с жалостью смотрит он на Егора, понимая, как скверно тому, и отдавая в то же время отчет, что участие свое можно проявить только в нелепых междометиях. Витя, опустив голову, застывает у стола в бесплодном мрачном молчании. Вдруг Егор с нервически-сдавленным хохотком вскакивает, бегает по комнате, бормочет:

— Он думал — поверю… Поверю в гнусность… Я… Скотина, гад! — Егор с хрустом сжимает кулаки, бессмысленно размахивает ими и кричит, кричит бессвязно, яростно. Егор даже забывает, что в комнате Витя, который не переваривает мата в любых обстоятельствах и сейчас вздрагивает после каждого слова, морщится, но Егор не видит этого, ему все равно, хотя обычно стыдится ругаться при Вите.

Через некоторое время Егор успокаивается, идет на кухню, приносит кипятку и садится бриться. Бреется долго, тщательно, дважды меняет лезвие, с пристрастием ощупывает скулы. Так же долго и тщательно моется, раздевшись до трусов, не чувствуя жгучего холода колодезной воды. Потом гладит брюки, белую рубашку, словно собирается на черт знает какой торжественный вечер. Молча, методично исполняя все это, он наивно верит, что избавится от противной, зыбкой тошноты, подступающей к горлу. У него такое чувство, будто утром, при пробуждении, он увидел на подушке мокрицу, серую, двухголовую, мерзкую, и с ужасом подумал, что она находилась здесь всю ночь, и сразу стало невыносимо жить в этом грязном, сыром, слизистом помещении. Отмыться, отпариться, скорей на солнце!

Но и умытому, переодетому, выбритому ему не легче.

— Ты куда? — обеспокоенно спрашивает Витя.

— Так, пройдусь. — Егор аккуратно сворачивает письмо и прячет в карман.

— Егор… в общем-то… не ерунди…

— С какой стати?

Он уходит в березняк, поближе к реке, садится на скамейку из дерна. Солнце, продираясь через частую изгородь деревьев, запинается о рыжевато-зеленые, колючие надолбы остролистника, нерешительно останавливается метрах в двух от Егора и, потоптавшись в вязкой вечерней траве, тихо ускользает вверх, деля березняк на отсеки, у которых тонкие стенки, сделанные из дыма, лесной пыли и какой-то прозрачной желтой краски. И получается, что Егорова скамейка выселена из этих солнечных комнат, так как находится под старой березой, которая из-за возраста сгорбилась и всеми ветвями вроде бы упирается в землю, чтобы не упасть, и которой уже не до солнца: в холодочке-то лучше.

Егор думает о письме: «Вот сейчас я его достану, разорву на клочки, сожгу, а пепел втопчу в землю. Его не будет, его не было. Я посмеюсь над чьей-то дуростью, ведь это белиберда, не надо так мучиться. Ведь я-то понимаю, как это несерьезно. Быстрей, быстрей достать, все отрезать — ничего не было».

Шелестит письмо, Егор держит его на отлете, ругает себя, что показал Вите: так бы никто, никто не узнал. Вдруг он представляет, какой стыд, позор он чувствовал бы, если бы письмо прочла Вера. «Ы-х!» — даже пристанывает Егор, жмурится и трясет головой.

Письмо все еще не порвано, он что-то медлит, неожиданно улыбается: «Нет, я сохраню его. Это же смешно — первая семейная реликвия. Когда мы будем вместе, когда-то, где-то я дам его Вере. Она возмутится, а я скажу: «Видишь, через всю грязь жизни мы пронесли наше светлое чувство». А потом вместе засмеемся. Действительно, смешно. Что это я трагедию сочиняю».

Егор улыбается пришедшему успокоению, что так славно придумалось насчет «грязи жизни», что нашел мужество улыбкой ответить на гнусность. Он закуривает и небрежно, лениво, не боясь этих фиолетовых слов-заморышей, разворачивает письмо. «И Ромку сюда же приплел, негодяй, — думает Егор, — какая хитрая скотина. Можешь, мол, проверить». Он вспоминает Ромку Степанова, мастера с четвертого бетонного. «Экий он дылда. Да ему, кроме рыбалки, на все наплевать. Нашел свидетеля. Ромка-бражник, душа-человек. Да чего там!» — говорит себе Егор. Недели две назад они сидели за одним столом в «Порогах», он еще еле уговорил Веру зайти туда. Ромка страшно обрадовался им, будто только о них и думал. Размахивал руками, приносил стулья, сам пошел в буфет за выпивкой.

Вере вскоре надоело, они вместе упрашивали ее остаться, но бесполезно. Егор разозлился, не пошел провожать: ей бы только по улицам шататься. Ромка успокаивал:

— Брось, Гоша! Все они такие. Давай выпьем, мало будет — еще выпьем. — Ромка хитро, понимающе, ободрительно засмеялся. — Наплюй, Гоша! Нашел из-за чего губы дуть.

Егор со странной ясностью видит Ромкино лицо: широкий безвольный нос, толстые добрые щеки, шальные, прозрачные глаза за очками, хитрую, ласковую улыбку. «Почему он сказал: нашел из-за чего губы дуть, почему Вере так упорно не хотелось заходить в «Пороги»? Черт! Что же это творится?» Егор уже жадно впивается в письмо. «Не может быть! Я с ума схожу!» — Он мучается на скамейке, и дерн, высохший за лето, серой пылью окутывает Егора. «Вот пойду сейчас, найду Ромку, скажу: «Ну, что знаешь? Расскажи. Ну, между нами. Я по-мужски. Знаешь, я не верю этому, но пришел поделиться. Может, вместе разыщем этого мерзавца». — Егор комкает письмо, с ужасом понимая, что вот только что он поверил в самое дурное о Вере. «Идиот, тварь!» — мечется около скамейки Егор.

Потом снова садится, стиснутые кулаки заталкивает в карманы: «Успокойся, чего ты хочешь? Она была два года без тебя. Вообще не знала о твоем существовании. Чего же ты хочешь? Майск не монастырь, она свободный человек. Какое ты имеешь право копаться в ее прошлом?»

Но тут же одергивает себя: «Перестань! Ты вообще не имеешь права даже думать об этом, вообще не должен верить в письмо. Это анонимка, понимаешь, анонимка!»

Он вскакивает: «Нет, так больше нельзя. Я пойду к ней. Ведь что-то же связывает нас. К ней, она поймет».

Перед общежитием Егор опять сомневается: надо ли показывать письмо Вере. Он робеет заходить, смотрит на часы: «Через минуту, нет уж, ровно в семь», поправляет рубашку, курит, прохаживается. Наконец с кажущейся вялостью и неохотой, с ухнувшим куда-то вниз сердцем стучит в восьмую комнату.

— Ну, как ты тут? — стараясь выглядеть обычным, влюбленным Егором, спрашивает он. — Ждала ли ты князя с охоты?

Она — в халатике, косы распущены, от этого стала меньше и еще тоньше, улыбку не придерживает: пусть видит Егор, как она рада.

— Заждались, сударь, заждались. Думали, к цыганкам проедете, ан нет — пожаловали.

Вера целует его в щеку, а он, не спрятав тяжелого вздоха, грузно садится на табуретку.

— Чем опечалены, сударь? — намеревается и дальше шутить она.

— Так. Меланхолия.

— Рановато в семь-то часов.

— Извини, не рассчитал.

— Что ли, правда, тебе грустно?

— А тебе весело?

— Обыкновенно.

— Завидую.

— Что случилось, Егор?

— Понимаешь, психую без случая, понимаешь, в охотку. Как чесноку поесть.

— Может, отпсихуешь, а потом придешь?

Егор знает, что ничего не скажет, язык не повернется, смотреть на нее не может — стыдно, больно, и в то же время хочется, чтобы она разозлилась, накричала на него, оскорбила, и тогда бы он тоже не сдержался.

— А у тебя попсиховать нельзя?

— Оставь, Егор. Так я не хочу разговаривать.

— Жаль.

— Мне тоже.

— Чего тоже?

— Оставь.

— Тогда я пошел.

— Как знаешь.

«Ну что же она не остановит меня, не расспросит, не покается, не пожалеет, что из-за нее я так мучаюсь».

— Вера… Я…

— Что?

— А! Ничего! — Егор выскакивает в коридор.

«Конечно, я правильно сделал, что промолчал. Конечно. Я никогда не простил бы себе. И Вера бы не простила. Лучше помаяться, зубами поскрипеть, рубашку порвать, но молчать. Пройдет же, пройдет! Ну, день, другой, неделя — переживу». Егор подходит к коридорному окну. Из окна видно реку, серо-зеленые валуны на том берегу, за валунами — спокойный луг, приготовившийся к темноте, свежеошкуренная изгородь на выпасе сахарно, неестественно бела — медведь и ночью испугается, — луг плавно скользит по берегу, пока острым клином не вонзается в бок черной диабазовой скалы, допустившей в свои расщелины пяток-другой сосенок и какую-то дурную, буйную траву, выплеснувшую дремучие зеленые космы.

Егор смотрит на эту скалу, за которую сворачивает река, дальше видит только небо, на горизонте загустевшее сизо-красным, и уже представляет себя унесшимся в ту даль, позади разные годы, он, мудрый, ироничный, проходит по незнакомой еще жизни и непременно — с Верой, которой он все простил, которую он любит больше всего на свете, и ей, раз и навсегда потрясенной его благородством, тоже ничего больше не надо, кроме Егоровой любви.

В глазах у него тихая, сладкая резь от проступивших слез — он не встречал человека лучше, чем Егор Четвериков, и этот лучший человек сейчас думает: «Ладно, бог с ним. Ладно. Я не имею права подозревать, да и не подозреваю. Нет, нет. Просто я так мучился, потому что страшно охота верить человеку, которого любишь. Охота, чтоб только я, я был — и никого больше. Будто в пустыне встретились Она и Он. И Он понял, что это Она, а Она, что это — Он. И все друг про друга понимают — и верят, верят».

Умиротворенный, уверенный в дальнейшем, Егор возвращается к Вере, протягивает письмо, говорит спокойно и ласково:

— На, прочти.

Вера читает, а он, постигший земную тщету и все еще видящий небесную даль, в которой шагает рядом с Верой, терпеливо ждет.

— Ну и что? — сухо, резко, презрительно спрашивает Вера. Она бледна, сведенные брови потемнели, большие туго налитые губы, кажется, запеклись — никогда она не встречала еще таких подонков, как Егор Четвериков.

— Ну и что? — повторяет она.

Откуда-то сзади, разъяренным зверем, набрасываются на него все сегодняшние мучения: вот уже исцарапана шея, щеки, и горят, горят от непереносимого стыда, под веки лезут радужные, соленые пятна и, сминаемый собственным ничтожеством, Егор падает на колени, обнимает Веру за ноги и исступленно шепчет:

— Вера… Вера… прости! Ну, прости же… Мне было больно… Верка…

Поначалу она безучастна, стоит, опустив руки, в одной — проклятое письмо, глаза — огромные, замерзшие и уже не зеленые, а льдисто-серые. Потом они смотрят на вздрагивающий Егоров затылок и наливаются слезами. Свободную руку Вера прячет в жесткие Егоровы волосы и, тихонько шевеля пальцами, гладит, точно мать крепко ушибившегося мальчишку: «Где же больно-то, где? Ну, ну. Пройдет». Видимо, она понимает, как метался Егор и вот, истерзанный, пришел к ней.

— Хватит, Егор. Хватит.

Он слышит, что его простили, и погружается в бездонную счастливую пустоту, целуя ей руки, колени, а она все врачует, врачует его голову. Слезы, так и не упав, сохнут на ее щеках. «Все так ясно и хорошо, господи!»

Она негромко говорит:

— Встань, Егор. Ну, что же ты? Смешной, — улыбаясь, тянет его за уши; шелестит забытое письмо.

— Я знаю, это Витя, — опять негромко, без злости, как о чем-то уже неважном, говорит Вера.

Егор постепенно возвращается в сумеречную комнату, видит себя на коленях, Веру с письмом в руке.

— Что Витя?

— Это Витя написал.

— Не может быть. Вера, что ты говоришь?

— Я знаю, знаю…

— Не смей!

— Витя! Это же Витя Родов!

— Замолчи! — Егор трясется, пятится: «Что она говорит, послушать только!» — Замолчи!

— Не кричи на меня! Это Витя написал!

— Дура! — чуть не плачет Егор. — А я тебе верил.

— Эх ты, Егор, — жалостливо смотрит на него Вера, — Эх, ты… Иди.

— Я тебя никогда не знал! — кричит он, убегая.

В свою комнату он заходит спокойно, деловито, будто вернулся с обычной прогулки.

— Вить, ты знаешь? Вера говорит, письмо написал ты. — Егор с размаху бросается на кровать. — Кто бы мог подумать, что она такая дура! — Он поворачивает голову, Витя смотрит на него темными, печальными глазами. Что-то колет в сердце: «Он-то еще за что страдать должен?»

— Извини, Витя.

Тот молчит.

«Ах, ты! — Егор еле сдерживается. — Все запуталось, смешалось, все нелепо! Черт!»

* * *

Ночью ему тем не менее спится, а проснувшись, он даже улыбается, совсем забыв про вчерашнее, и, видя на полу солнечные пятна, с удовольствием представляет, как просторно, тепло и тихо на улице. Но странно: почему Витя уже одет, собран, сидит, пьет чай, потихоньку позванивая ложкой, и не будит его? Тут Егор вспоминает все и, погружаясь в случившееся, закрывает глаза — хоть не вставай, так скверно, снова видеть Веру, что-то предпринимать, а он не знает — что, зря обижен Витя, снова надо мучиться — нет, нет, нет! Егор не хочет возвращаться к происшедшему вчера, но по-утреннему ясно и отчетливо понимает: никуда не денешься, что было, то было, и оно долго теперь не отпустит. Егор резко поднимается:

— Витя, который час?

— Семь.

— Что же ты не будишь?

— Я думал, ты поздно уснул.

— Витя, на свежую голову: извини, что я впутал тебя в этот бред.

— Да ладно.

Егор торопится как на пожар, боится, что Витя уйдет, не дождавшись, а одному лучше не оставаться.

На улице действительно тепло и тихо: то ли утренник застрял где-то в гольцах, то ли солнце что-то перепутало и взялось за Майск пораньше да пожарче. Выспавшиеся, веселые улицы, на клумбах доцветает мак, рыжие лайки, лениво улыбаясь, бродят по скверу, на лиственнице у клуба свежая заплата афиши, призывающей на субботние танцы.

Егор видит, как кругом хорошо, солнечно, весело, а порадоваться не может, лишь до боли завидует равновесию утреннего мира и, во что бы то ни стало желая приобщиться к нему, говорит:

— Витя, давай сегодня на Караульную заимку, а? Уху сварганим, у костра проветримся. Давай?

— Давай.

— У Тамма на часовой автобус отпросимся. Червей в Максимихе накопаем, да?

— Да, Егор, да, — снова соглашается Витя и улыбается сочувственно-ободряюще, как у постели больного. Егор краснеет, поняв, что Витя догадывается о его теперешнем состоянии и потворствует ему в пустом разговоре, и, видимо, думает, что Егор боится вспомнить о вчерашнем.

— Конечно, Витя, письмо — это гнусность. Я ни слову не верю. Точнее, если там даже строчка правды — это не мое дело. Да нет, не верю! Но я никак не могу объяснить, почему тебя-то она оговорила? Почему?

— Может, ревнует. Знаешь, женщины ревнуют к товарищам, вещам, ко всему свету.

— Нет, Витя. Что ты! Вера же не вздорная. Нет, нет, здесь что-то другое. Но что, что?!

Витя пожимает плечами.

А до Егора только сейчас доходит весь смысл Вериного обвинения. Сказать про Витю такое! «Неужели она хотела поссорить нас? Но зачем? Неужели она думала, что я поверю ей? Про Витьку, которого как пять пальцев знаю, с которым голодали, пили, табак делили, — невероятно, не может быть, не думала она так! Тогда почему сказала? Даже смотреть в ее сторону не буду, на Колыму уеду, вообще ничего не знаю и ничего не было!»

И он говорит:

— Так, Витя, договорились, сегодня на Караульную?

— Договорились.

Суббота уже успела заразить легкомыслием всех киповцев: Дима Усов мечтательно напевает: «У каждой работы кончается срок», Ларочка завита — этакий оранжевый шар из мелких колечек — и сейчас походит на буфетчицу в пивном ларьке, на Куприянове синяя штапельная рубашка с широкими белыми полосами, надетая взамен черной лоснящейся косоворотки.

У Веры потемневшие, сухие глаза, они не подведены, ресницы не подкрашены — она проста, строга и грустна. В сером платье с черным пояском и черным воротником, в черных туфлях на самых высоких гвоздиках, коса перекинута через левое плечо на грудь, будто у примерной десятиклассницы: «Как бы тяжело ни было, но за собой следить надо». Однако по причине субботней беспечности киповцы не замечают Верину подчеркнутую простоту, кроме, конечно, Егора и Вити.

Дима Усов подделывает таммовский голос:

— Дети! Я чувствую, вы готовы уже сбежать. Но уверяю вас: лучше погибнуть на третьей схеме, чем тратить время на футбол. За дело, друзья мои!

— Молодец! — слышится шепот-придыхание Ларочки.

— Я не молодец, а пожилой человек, Ларочка. Я всегда думал, вы серьезная девушка. Оставьте ваши ужимки, здесь не пионерский сбор.

— Ой, ой! — счастливо визжит непробиваемо-восторженная Ларочка.

— Товарищ Куприянов, вы готовы пойти за билетами на этот футбол?

— Готов.

— Идут все? — перестав валять дурака, деловито и серьезно спрашивает болельщик Дима Усов.

— Конечно! — откликается Ларочка.

— Нет, мы по уху собираемся, — говорит Егор.

— Верочка, миленькая, чур мне хоть одного хариуска, — умоляюще складывает руки Ларочка.

— А я не собираюсь, — краснеет Вера.

— Да-а… А я думала, вы вместе.

Дима Усов хохочет:

— У них, Ларочка, вся рыбалка впереди. Ловись, рыбка, большая, ловись маленькая. А что, Егор, рекомендую медовый месяц — в палатке! Речка, звезды, цветочки, рыбы на все бюро засолите. Красота-а — на всю жизнь! Ха-ха!

Какой у него ужасный, самодовольный, тупой смех.

— Да, да, — с кривой, синей ухмылкой соглашается Егор, живьем горя, плавясь, проваливаясь в тартарары.

Вера тут же встает:

— Дима, я ненадолго в город схожу, хорошо? — И, не дожидаясь согласия, почти бежит к двери.

— У вас что, инцидент на восточной границе? — Черные Димины брови превращаются в треугольники. — Извини, старик.

— Да ничего. Пустяки, все нормально, — бормочет Егор.

На часовой автобус Егор и Витя опаздывают, долго ждут попутку и, совсем отчаявшись, собираются двинуть в Ершовский залив, где по субботам рыбаков больше, чем рыбы. Но в последнюю минуту все-таки везет, и с бугра скатывается к ним лэповская дежурка, идущая как раз в Максимиху.

В будке сидит веселая компания, частично выпившая, Егору и Вите достается место у заднего борта. Стенка у будки здесь выломана, поэтому всю пыль, всю мошку при остановках глотают они. Зато едут, зато Майск потихоньку исчезает, сливаясь с тайгой.

Егор прислушивается к разговорам, скачущим над компанией. Небритый парень в накомарнике с откинутой сеткой жалуется:

— Да разве ж я думал, что тесть — зверюга такая. Я ему сенки пристроил, погреб выкопал, а он гонит теперь. В городе, говорит, с теплым туалетом заводи. Вот же корынец какой! — Парень обиженно распускает губы, на щеках хмельной румянец.

Сосед его, мордастый, гладкий дядя, довольный трезвым своим состоянием (а уж законные, субботние граммы получит без всякого скандала из рук жены), развлекается, неумеренно сочувствуя товарищу:

— Иди ты! Такого парня гонит! Да он без тебя засохнет, в навозе сгниет.

— Так и именно! Пока живот надрывал — сынок, сынок, а счас, значит, выметывайся! Все! Седня же отломаю сенки и колодец засыплю. Не я буду!

— Ты смотри! — Дядя возмущенно крутит головой: вот, мол, заели парня.

— Вот точно. До последнего гвоздя сенки растащу.

У кабины разговоры иного характера.

— Тогда ее спрашиваю: зря, что ли, я такую очередину за яблоками стоял? Так, что ли, и уходить?

— Мы, понимаешь, на трассе, а усатые вроде тебя, Петька, в это время к твоей девушке. А?

— Сегодня побреюсь и к библиотекарше. А она так и тает… Толечка, дорогой…

Дорога в Максимиху мята-перемята: ребристая зыбь меж колеями-канавами, занозистые, шаткие лежневки, глубокие промоины, забитые пеньками, корьем и ветками. Трясет, мотает, перед каждой выбоиной пыль обдает машину желтой отравой, по мошке охота палить сразу из двух стволов; Егору душно, противно, лучше бы пешком идти, и он с ненавистью думает о себе: «И мучиться-то по-настоящему не умеешь. Другой бы просто наплевал на тряску, на пыль, а тебя еще и это изводит. Мелко, некрасиво».

Витя по-всегдашнему недосягаемо молчалив, сидит прямо, над переносицей, между бровями, кожа собрана в бугорок, придающий Витиному лицу этакое решительное выражение.

Отягощаемый серыми, мрачными размышлениями, перебирая случившееся с бесцельным упорством, нянчась с ним, как с больным зубом, Егор смотрит на Витю и с облегчением, не сопротивляясь, поддается гипнозу воспоминаний, тонет в добром, теплом потоке признательности: «Витька. Витек. Поехал, чтоб мне, дураку, легче было. Свои планы — в сторону, мне — ни слова. Молчи, молчи».

Егору все в Вите кажется необыкновенным, завидным, и временами со смешной, мальчишеской нетерпеливостью хочется самому быть таким же. Он помнит зимний день, еще в студенчестве, лыжню, до блеска измазанную солнцем, мохнатые снежные шарики на черных листьях осин, себя и Витю, свернувших почему-то с лыжни и идущих по сахарному, рассыпчатому пасту небольшой поляны. Вдруг Витя останавливается: «Смотри». Под тихим коричневым кустом шиповника прохаживаются два жулана, вернее, жулан, красногрудый и важный, и жуланиха, серенькая, в скромном зеленом фартучке. Недавно они поссорились, потому что жулан настойчиво предлагает сморщенную ягодку шиповника, а она, выхватывая за черешок из клюва, все отбрасывает ягодку в сторону. В конце концов настает мир, и жулан с жуланихой по очереди расклевывают ее. Егор помнит свое удивление, увидев влажные глаза Вити, очень растрогавшегося незатейливой лесной сценкой, помнит свою смущенность, что остался холоден, что не смог так остро и глубоко причаститься к природе, как Витя, и там же, на поляне, дал себе слово быть участливее, щедрее, зорче. В общем, таким, как Витя.

Затем видит Егор двадцатую аудиторию, свой стол у самой кафедры, Витю в новом темно-синем костюме, в который они вбухали четыре стипендии (Егору, по жребию, еще раньше купили пальто). Витя выглядит в нем министром, дипломатом и, черт возьми, самим Мастрояни, бросившим сцену и поступившим в их институт. Сопротивленка, преподаватель сопромата Софья Федоровна, шутит по поводу Витиной обновки: «Еще раз убеждаюсь, что не место красит человека, а человек место», — и Витя, не терпящий быть на виду, зло и резко отвечает: «Надеюсь, вы подразумеваете не себя».

Софья Федоровна растеряна, на щеках — розовые пятна, в аудитории — гул, а Егор, поначалу устыдившийся Витиной резкости и до жара завиноватившийся перед Софьей Федоровной, постепенно приходит в себя: «Может, так и надо? Чтобы и в мелочах над тобой не шутили? Наверное… Да, да, о себе думать ежесекундно! Прав Витя, прав. Достоинство хранить хоть где, хоть перед кем. Так себя держать, чтобы все понимали: он вот такой-рассякой, но с этим нельзя не считаться. Ведь так держится Витя…»

Вспоминаются также Егору разные вечеринки и вечера, происшедшие в течение студенчества, и опять-таки Витя на этих веселых сборищах, расставшийся с обычной сдержанностью, умеющий хохотать до изнеможения (платок у глаз и тонкие, булькающие всхлипы); знающий уйму фокусов с монетами, картами, шариком от пинг-понга (прячет за щеку, вытаскивает у соседа из-за ворота); поражающий рассказами о чудесах («В Африке есть племя, вся еда которого — стакан сока в неделю», «В Сахаре откопали древний космодром») и прекращающий тем самым нудные разговорчики о преподавателях, горящих лабораторных и курсовых проектах. Подобное Витино превращение — из молчунов да в отчаянные весельчаки — больше всего удивляло Егора: «Какой он странный. Иссмеялся весь, а завтра снова замкнут, сух — не подступишься. Умеет, черт, обаятельным быть. Мне бы так…»

Опять машину качает по желтой, мертвой зыби, и, отступись от воспоминаний, Егор замечает: они проезжают Турму, деревушку с заколоченными избами. Значит, минут через десять Максимиха, а еще через часок они очутятся на берегу: теплый, мягкий песок под босыми ногами, слабый, холодноватый запах сырой рыбы, гудящее пламя над смольем, застывшие кусты кислицы, белая пена над котелком, которую он снимет почерневшей деревянной ложкой. И так будет сегодня, завтра, понедельник невообразимо далек, пока-то доберется до здешних мест. И можно сладко жмуриться, постепенно проникаясь безмятежностью, свободой, покоем.

Шофер живет на краю Максимихи, он подруливает к палисаднику, кричит: «Разойдись!» Когда мужики, тяжелые, неуклюжие после дорожной качки, растягиваются по улице, шофер снова кричит: «В понедельник чтоб к шести! Ждать не буду! Пейте меньше, черти!» Мужики будто не слышат, боятся повернуться, чтобы не потерять, не спугнуть блаженных улыбочек, возникших в предвкушении ядреного жара на банном полке, кисловато-ледяной крепости браги, которую, разморясь, можно будет глотнуть, сидя на лавке в одних подштанниках.

Егор с Витей гадают: дома ли Миша Баохин, у которого они держат спиннинги, телогрейки, сапоги, пешню, фанерные ящики на полозьях, «трясучки» и прочую снасть для летней и зимней рыбалки.

Миша дома, мастерит лыжи-голицы, под ножом на желтовато-белых досточках проступают вены волокон — еще малость построгать и можно загибать концы. Мише тридцать лет, он уже лыс («Сопрели, паря, волосья-то»), и голова его сейчас сверкает от пота. Он один из немногих, не поддавшихся соблазнам Майска, а оставшихся в родной Максимихе рыбачить да охотиться («Ну его к лешему, этот город ваш»), Миша рассудителен, обстоятелен, у него странная любовь к галстукам: даже собираясь на охоту, на сатиновую цветастую рубаху он обязательно нацепляет галстук, черный, замусоленный, с чудовищно кривым узлом. Любит Миша также с женой своей, Марьей Ивановной, вдруг, ни с того ни с сего, вырядиться в будничный день: на нем черный костюм, хромовые сапоги, лучший галстук («У синего моря пальма, а на пальме обезьяна»); на Марье Ивановне синяя шерстяная кофта, бостоновая юбка, лакированные туфли на венском каблуке — и в таком виде они долго гуляют по деревенским улицам, а когда знакомые спросят: «Ай праздник какой сегодня?», они улыбаются загадочно-торжественно, и Миша со значением говорит:

— Не праздник, но все же.

Пока Егор и Витя ладят удочки, намолчавшийся Миша рассказывает:

— Значит, выпивали мы вчера с Илюхой Юрьевым. Так, знаешь, ночью раз десять к воде вставал — изжога, значит. Я когда чувствую, что с похмелья буду, ведро-то в сени выставляю, чтоб охолодало там. А вчера забыл. Теплую воду-то пьешь, пьешь — не напьешься. Марья Ивановна моя, значит, с утра ворчит: пьяница, говорит, с тобой и ночью отдыха нет. Ну, смехом она, конечно, это. Потом с утра-то полы с ней вымыли, я печь вот подправил…

Егор, обычно поражавшийся Мишиной способности так подробно запоминать и пересказывать сущие пустяки, сегодня с интересом слушает и уже не думает, что это пустяки. Он возвращается к недавнему вечеру, когда шел сосняком со сверхурочных и был безудержно самоуверен: «Пойду и скажу Вере: пусть будет все как у всех. Да, да, как у всех» — и радовался простоте и ясности жизни. А вот сидит перед ним Миша Баохин, рассказывает про это самое «как у всех», тот вечер невозвратим, невозвратимы другие суматошно-беспечные дни, у него никогда уже не будет так, как у всех.

Витя спрашивает:

— Миша, у Караульной-то что ловится?

— Да туто-ка бегал я, пару щучек взял. А хариус, считай, недели две как пропал. Соровая одна и берет: щука, сорога там, окунь.

— На уху-то наловим?

— На уху-то конечно!

Они уходят, прихватив еще старенькую Мишину берданку («А вдруг утчонка, паря, попадет»), возле бани, в глухом крапивном углу, копают червей, перелезают через плетень и по узенькой песчаной тропке торопятся к заимке: четыре километра — сорок минут, там пока то да се — хорошего клеву хватит на час, не больше.

Тропку кое-где пробивают тугие зеленые бутоны только-только родившихся сосен; полированные желтые корни выпирают, как ребра у худого человека; кусты кислицы, залитые красной спелой ягодой, нарочно вылезают на тропку: посмотришь — скулы сводит, а все равно сорвешь.

Над головой с писком летают коричневые августовские белки, неслышный ветер ходит по верхушкам сосен, дрожит, не дышит на старой коряге бурундук («Нашли время шляться»). Тихо.

«Как тихо, черт возьми! — думает Егор. — Это не я иду. Кто-то другой, кому есть дело до тишины, до бурундука. Может, ему повезет и подвернется килограммовый хариус. Он выпьет водки, закусит, уставится в костер, загрустит, заснет, продрогнет, вскочит, вспомнит об утреннем клеве и засмеется. Все будет хорошо! Обязательно!» — верит Егор присутствующему вокруг спокойствию, верит с горячностью, ожесточением — иначе на что ему сдались эти два дня?

Егор догоняет Витю:

— Вить, поблицуем? Я вперед десяток вытащу — ты чистить будешь, если ты — то я. Идет?

— Нож я тебе, так и быть, одолжу…

— Ну, привет, — Егор смеется, обходит Витю и легко, не чувствуя земли, бежит. Бежит уже не тайгой, а лугом, нечаянно выплывшим из детства, вон река, вон обрыв, скорей, скорей, лишь бы первому «разжечь костер» — с восторженно остановившимся сердцем ухнуть с обрыва вниз. «Ду-у-у! Ууу! Уа-а-а!» — орет Егор.

И потом, на плесе у заимки, он ведет себя так же озорно-дурашливо, будто бы обо всем забыв, упиваясь только собственным всесилием («Неприятности — тьфу! Обиды — тьфу! Как хочу, так и будет!»). Все-то у него выходит ладно и ловко: клюет как в сказке — тонут сразу три поплавка, леску не цепляет, блицтурнир он выигрывает («У Вити уже спиннинг свистит, значит, на удочках пусто»); и даже окуни не трепыхаются, а послушно, как на базаре, ложатся в руку.

У Егора полный котелок, посвистывая, он идет к Вите:

— Ну, как?

— Пять сорожек, — вздыхает Витя.

— Отлично. Уха есть. Пошли рогатки свежие вырубим.

Он великодушен и не напоминает о Витином проигрыше, а, напротив, принимает равнодушный вид:

— Давай считаться, кому чистить. Катилася торба с высокого горба. В этой торбе хлеб, соль, пшеница, с кем хочешь поделиться?

Витя улыбается, признавая Егорову победу, быстренько прикидывает в уме: что должно выпасть на него?

— Пшеница! — И идет к чурбаку с котелком.

Горит костер, хлопья пепла пританцовывают над пламенем, котелок наполовину пуст, сытые Егор и Витя благодушествуют на телогрейках. Темнота все туже и туже опоясывает костер, смутен и страшноват становится лес — самое время вспомнить что-нибудь веселое:

— Помнишь, Вить, как Генка Комаров физику сдавал? Извините, говорит, н-н-о я от-т-т рожде-дения з-з-аика — помнишь? Старик перепугался, говорит, лучше в письменном виде отвечайте. Н-н-нет, я п-привык устно…

Оба хохочут, перебивая друг друга:

— От-от-крытие к-к-вантов…

— Так что же с открытием квантов?

— Н-не м-мешайте… От-т-крытие к-квантов…

— Гм, гм. Вы хотите сказать…

— Н-не хочу. К-как я н-неодн-нократно п-повторял: от-т-открытие к-квантов…

— И ведь пятерка, пятерка! — вытирает глаза Витя.

Устав хохотать, долго молчат. Егор подбрасывает огромную, досиза высохшую лапу — костер разражается радостной, гулкой стрельбой.

— Вот, Витя. Умницы мы, что поехали…

— Да-а…

Они смотрят друг на друга и под воздействием ночи, сближающего света костра готовы к лирическим излияниям, к сумасбродным признаниям, вроде: «Ты, Витя, на меня всегда рассчитывай», «Ты на меня тоже, Егор. Я для тебя что хочешь…», после которых утром неловко встречаться глазами.

Витя говорит:

— А письмо это, Егор…

— Нет, нет, ну его к черту. Давай не портить вечер.

— Подожди, Егор. Ты должен знать. Это я написал…

Они враз привстают и, точно не решаясь выпрямиться, замирают в странных позах: скрюченные спины, опущенные головы — вот-вот земные поклоны начнут бить. Меж ними весело гудящее пламя, красная рябь проскальзывает по плечам, лицам; на багровых Егоровых руках, упертых в колени, кажется, сию минуту лопнут вены.

— Почему? — сдавленно, тихо, сдерживая дрожь, спрашивает он.

— Это долго, но могу объяснить. — Витя для чего-то снимает кепку, с силой мнет козырек, прикрывает глаза. — Извинения здесь бессмысленны, но…

— Не надо. Молчи, — шепчет Егор, встает, медленно, неверно идет от костра, гигантская изломанная тень опережает его, слабеет, размывается и тонет в лесной тьме.

— Егор, останься, — просит Витя. — Вернись же.

Тот не отвечает и вслед за тенью исчезает в тайге. Тупая бешеная боль: «За что?! За что?!» — заставляет его бежать. Он бежит, задыхаясь, не вытирая слез. Сзади грохочет выстрел, Егор спотыкается, вонзается лицом в мокрую холодную траву, не веря, ужасаясь: «Неужели в меня?! Но я не хочу, не хочу!» Оглушительный, звенящий стук в висках — никогда в жизни так безжалостно-ясно не понимал он, как страшно быть мертвым. Совсем не быть! Нет, жить, жить! Он поднимается на колени, лицо в слезах и росе. Не слыша себя, Егор шепчет странные слова.

— Господи, господи! Боже! Ну, не надо, прошу! Сделай все по-старому, верни, скажи, что это не со мной. Пожалуйста, ведь это нетрудно!

Его обступают слабо светящиеся сосны, блестит звезда в черном проеме, кажется, кто-то стоит вот за этим кустом и жарко, прерывисто дышит.

Не веря, молится и молится Егор, бормочет бессильные, чужие слова, все ниже сгибаясь под жуткой ношей.

Витя, оставшийся у костра, скульптурно-неподвижен. Потом отшвыривает кепку, кусает губы: «Напрасно расчувствовался. Совершенно напрасно. Кисель, дурак». Он вскакивает, с маху пинает котелок — злость на себя не проходит, он хватает Мишину берданку и палит в воздух.

«Теперь начнется, теперь закружится…»

Костер забыт, последние угли теряют жар, едва сочащийся сквозь пену пепла, вот-вот рыбацкая поляна соединится с темнотой, и Витя исчезнет, растаяв в глубине ночного колодца. А пока видно, как он, обняв колени и пристроив на них подбородок, тихонько раскачивается и время от времени коротко, сдерживаясь, мычит, точно занедуживший в дороге человек. Но глаза при этом у Вити открыты, и при достатке света можно бы заметить, что густо-коричневые зрачки крошатся на сотни радужных треугольничков, сопротивляясь ползущей мгле, с силой стараясь пробить ее. Но все зря, ночь непробиваема, каким-то вязким, мягким, теплым веществом заполняет глаза, немая, необъятная, давит на плечи, и Витя опускается на самое дно ее.

«Наверное, не выберусь, — думает Витя. — Впрочем, и гадать не надо. Ни к чему, без толку. Темень-то какая, темень», — ему очень хочется избавиться от нее, как позднему путнику забраться в стог у обочины, где тесно и жарко, и под суховато-горькое дыхание сена успокоиться. Не заснешь, не заберешься. «Вот я и я, попробуй убеги. Все я: письмо написал, вздумал покаяться, не вышло — не могу, не могу! Что же это такое?» — Витя с привычным усердием хочет обмануть себя и возбуждается, возбуждение это всплескивает в груди острыми, холодными язычками истерии, отчего сердце противно, муторно слабнет, как после чрезмерной порции кофеина. «Все, все про себя знаю, я — отвратителен, мучаюсь из-за этого, знаю, что надо мучиться, больно от этого, но боль-то моя, моя. Ну, разве мало того, что мучаюсь», — но рассудок нестерпимо ясен, почему-то не поддается влиянию обычной покаянной горячки, а понуждает Витю разглядывать себя с такою безнадежной трезвостью, с какою не случалось прежде. «Ладно, пусть. Я не схожу с ума, не надо кривляться. Спокойно, спокойно: да, я написал письмо, и мне почему-то нисколько не стыдно. А если узнают, что ты? Ни за что! Значит, будет стыдно? Перед другими — да, перед собой — нет. Я все понимаю: анонимка — пакость, нечистоплотность, все равно нисколько не совестно. Я ее написал. Не какая-нибудь закоренелая сволочь или твердолобый склочник, а я, Витя Родов, прекрасно знающий, что так поступают самые низкие люди. Значит… Ничего не значит, никто и не заикнется, даже не подумает, что я мог написать. Все дело в этом. Никто, никто и не подумает, а я знаю и не каюсь, не могу каяться, мне не в чем каяться. Я хорошо работаю, не ворую, не пью, никого не унижаю, кроме себя. Мне доставляет это удовольствие, мне это нравится, имею я право на удовольствие? Со спиннингом посидеть, анонимку сочинить, а? А? А-а?!»

Эхо падает неподалеку, поначалу гулко лопнув и просыпавшись затем тихими отголосками в мокрый, прибрежный тальник. А Витя с бессмысленно лунатической улыбкой прислушивается к нему, и постепенно закипает радость: как хорошо, что он здесь один, может не таясь отодрать тряпицы с гнойников и с наслаждением почесывать красновато-шелушащуюся кожицу вокруг них. Сам себе подсудимый, сам себе судья, это равновесие представляется ему спасительным, но неожиданно снова токает, горит боль в нарывах — к врачу бы, к врачу! Пусть проказа, пусть позор, только бы вылечиться!

«Почему Егор ушел? Почему не выслушал? Ведь я же хотел ему все рассказать, сознаться — вот все так, только свою боль берегут, до чужой дела нет, хоть бы полноши взяли, ведь тошно мне — очень, очень». — До бешеной скачки крови охота сейчас Вите кому-нибудь пожаловаться, участия христа ради попросить, но не у кого — ни у зверя, ни у птицы, — потому что на такую боль не жалуются, за такую боль не жалеют.

«Ты завидовал ему? Нет. Ненавидел, мстил? Нет! Хотел его женщину? Нет же, нет! Это он мне завидовал, это он меня любил. Может, слишком даже. Но это вовсе ни при чем. Я знаю, каждый какую-нибудь гадость прячет, и никому про нее ни слова — не принято, запрятано далеко, а есть, есть, может, с рождения самого. Я знаю. Договорились: то-то и то-то плохо, а вдруг и неплохо, вдруг наоборот? Если бы когда-то наоборот договорились? Каждого эта гадость точит, но приучились скрывать, привыкли, а я не умею, не могу. Сил не хватает. Можно же по-человечески-то понять. Проверить бы — так все могут написать. Да все пишут, все. Я знаю…»

После второго курса Витя практиковался на машиностроительном заводе в должности сменного мастера, то есть изображал тень всамделишного, узаконенного штатным расписанием мастера, тяжелорослого мужика Василия Лесникова, румяного, вислощекого, с белопыльными усами. Мастерил Василий недавно и любил при стечении публики подвести Витю к громадному зеленому горбу расточного станка и громко, сожалительно вздыхая, сказать:

— Вот, брат, на этой железяке семь разрядов постиг. Выше некуда, но без работяги разве ж обойдешься. Мастером вот поставлен, потому что все про это дело знаю. И академий твоих не надо.

Очень также нравилось Василию посещать планерки, утренние и вечерние, летучки, производственные совещания, собрания цехового актива, расширенные заседания партбюро с привлечением мастерского состава, где он обязательно «вставлял перья» («И я, брат, этому, технологу с малых серий, тоже ромбик на пиджаке носит, вчера такое перо вставил! Ты, мол, не кричи — поток, поток! — ты, мол, подумай, что рабочий класс жрать будет при твоем потоке»). Если термический тянул с заготовками, Василий по двадцать раз на дню говорил Вите:

— Ты малость побудь один. К начальству сбегаю, глотку подеру. — И Витя живо представлял, как Василий с зажатой в кулаке кепкой, с мазутными разводьями на щеках, врывается к начальнику цеха:

— Мне что! Я обратно на станок пойду. Я не пропаду. Сколько можно с термистами собачиться, товарищ начальник? Давайте отпускайте обратно на станок. На хрена мне нервы трепать, я свои деньги и так возьму.

Поступки Васильевы казались Вите крайне незамысловатыми, так что он сразу пропитался превосходством над этим бойким, разухабистым человеком, и только посмеивался над его корявым лукавством, усвоив с ним этакий нахраписто-фамильярный тон («Вася, кой черт я около тебя как привязанный? Имей совесть». — «Правда что. Давай, Витька, дуй на все четыре стороны. Успеешь еще, прокоптишься»). В общем, практика протекала спокойно, и даже с известной долею приятности.

Безмятежные дни были прерваны государственной нуждой: подписка на заем. Мастеров собрали у начальника цеха, где им и было сказано:

— Отвечать будет каждый персонально. Сто процентов охвата — премия, недобор — накажем, останетесь без прогрессивки.

У Василия на столе пухла пачка незакрытых нарядов, прекратились ежедневные скандалы с контролером Володей Сивковым, окончательно распоясалась ученическая братия, днями зубоскалящая в закутке у наждачного круга — некогда, некогда пустяками заниматься, Василий и Витя полную смену, без перерыва, проводят разъяснительную работу.

Говорил Василий:

— Костя, ты чего буркалы прячешь. Слышишь?! Мать твою… Я те к концу месяца сто часов подпишу, корпус от дробилки дам…

— Иди-ка ты, Вася, к чертям собачьим. Ты мне один раз дашь сто, а я цельный год платить должен.

— Десятку в месяц жмешь, куркуль. Убудет тебя?

— Убудет. А за куркуля я тебе счас врежу…

— Пропиваешь ведь больше, темнота…

— Зато в свое удовольствие.

— Костя, предупреждаю. Я с тобой чикаться не буду. Попомнишь у меня. Ты что, последний день работаешь?

— Ладно, гад. Давай бумагу. С кишками вытянешь…

Говорил Витя:

— Товарищ Михеев, вы поймите, вам же от этого польза будет: построят новый магазин или детский сад.

— Мне уж на пенсию скоро.

— Внуки ваши пойдут…

— Ничо, бабка с ними посидит.

— Нельзя же так, товарищ Михеев. Надо сознательным быть. Все-таки вы кадровый рабочий, с вас пример берут…

— Кто это?

— Да все. Молодежь цеховая. Что она скажет?

— Да хоть что. Деньги-то я не ейные отдать должен, а свои.

Витя бессильно вытирал пот, и тогда снова вмешивался Василий. И вроде всех убедили, всем разъяснили, подписалась даже уборщица тетя Феня, седенькая, сгорбленная, причитая, сморкаясь, но все ж таки добровольно нацарапала свою фамилию.

Не покорялся только карусельщик Коля Фролов, долговязый, мосластый мужик, с натужно красным лицом, точно он недавно надсадно кричал. Занимался с ним только Василий.

— Коля, я тебя по-соседски прошу, не лезь ты на рожон. Ну хоть на пол-оклада можешь?

— Ты по-соседски заметил, что у меня в избе мал мала меньше?

— Коля, даже тетя Феня подписалась. Иль не совестно?

— Вот и дура, а с дураков какой спрос. А совестить не тебе, Васька. Ну, чо ты тут брюхо выпятил?! Отстань!

— Значит, Коля, на «понял» хочешь взять? Смотри, Коля.

— Иди, иди. Полоротый.

Витя знал, что Коля и Василий давние соседи по рабочему поселку, вместе строили этот завод, всю жизнь рядом за станками простояли, сообща, дворами гуляли все праздники, и никак не мог понять их странных, враждебно-миролюбивых отношений. На людях Коля всегда кричал на Василия, издевался над его добротелостью, перекорничал, костерил, измывался как хотел, а Василий ласково, уговорчиво возился с ним, как с капризным ребенком. Но в то же время Витя сам видел их совместные выпивки после получки и в забегаловке у завода, и и пивном зале у стадиона и ничего не мог понять.

После решительного Колиного отказа насчет государственной подписки, Витя впервые увидел Василия злым: щеки снизу побурели и поэтому вроде еще больше отвисли, глаза заблестели как-то смущенно и воинственно — враз, точно перед вынужденной дракой, топорщились пепельные усы. Василий бормотал:

— Ладно, скелет недоделанный… Он у меня попляшет.

Через неделю состоялось цеховое собрание по результатам подписки. Председатель цехкома Горбачев начал его так:

— Рад сообщить, что рабочие цеха с честью оправдали надежды страны — подписка на заем прошла единодушно и с высоким подъемом. Но нашлись люди, которые пытались опорочить наш коллектив. Нам переслали письмо, где с болью и гневом говорится о поведении карусельщика Николая Фролова. Мало того что он пьянствует, угнетает жену и по-хамски относится к товарищам, так он еще враждебно настроен к важнейшим государственным мероприятиям. Он без стыда проявляет чуждую нам частнособственническую идеологию. И, я думаю, может жестоко поплатиться за это…

— Васька! — Коля вскочил, с багрово-синими губами, с вздувшимися на висках жилами, — Васька, курва толстобрюхая! — Коля, задыхаясь, матерился и рвался к переднему ряду, где сидел Василий, но его уже мертво держали два парня со сборочного участка.

— Опять, гад, за старое! Всю жизнь, ребята, стучит на меня! Надо было давно уж угробить сволочь такую! — Коля теперь не кричал, а с какой-то безнадежностью жаловался залу.

— Читай письмо, Горбачев!

— На самом деле, Васька?!

— Читай, читай!

Горбачев стучал штангелем по жестяной крышке стола:

— Тихо! Никто и не собирался скрывать автора письма. Для того нам и переслали его, чтобы мы обсудили в своем коллективе. Я понимаю гражданское возмущение Василия. Каждый бы так поступил на его месте. А Фролову придется ответить еще и за безобразия на собрании.

— Васька, встань!

— Скажи, сколько стоит!

— Сука!

Горбачев и стучать перестал, такой рев поднялся в зале. Василий медленно вырастал над стулом, с заметной испариной на лбу, с беспомощно мигающими глазами, донельзя растерянный и, видимо, вконец потрясенный, что такие письма теперь возвращают по месту работы.

— Я как лучше хотел, — сипло, свистяще прошептал он.

— Ребята, врет! — Коля Фролов длинной, сухой рукой тыкал в сторону Василия, — врет, врет! Всю жизнь так — заложит, а ко мне с поллитровкой бежит: Коля, не серчай, хотел как лучше, дай мне в морду, гаду такому. На коленях ползал, чтоб молчал я. Я по слабости и терпел.

— Как же так, Василий? — тихо спросил зал.

Он опять долго мигал, кашлял, потел.

— Так все же писали…

Назавтра Василий в цехе не появился. Говорили, что его крепко отлупили вечером. Не появился он и в дальнейшем, а переводом оформился на другой завод.

Витя и тогда, на собрании, и не раз, вспоминая его впоследствии, всегда испытывал неприятно ускользающее чувство: признавая непреодолимую низость Васильева поступка, он вместе с тем с холодным отчуждением спрашивал себя: зачем он подписывался? Неужели не соображал? — замирал перед мраком Васильевой души в болезненно восторженном непонимании.

«Вот видишь, разве объяснишь, от природы же человеку досталось, не всю же жизнь он доносить собирался, никто же не заставлял, самому захотелось. Где-то пряталось хотение-то, вот выплыло. Не круглый же гад он был. Я тоже не думал специально писать, когда захотелось только. В трезвой памяти и здравом уме написал, написал, пусть, пусть! Еще бы раз написал. Почему плохо только мне? За что? С какой стати все думают, что они хорошие, что имеют право судить других? Не-ет. Получайте, знайте. Голову поломайте. Ох и трудно чистенькими-то быть».

Ночь не обессудит, не выдаст, потому так легко и бесшумно растворяются в ней Витины откровения, они оседают на черную траву, на черные кусты, оборачиваются первой, пробной росой, которая еще тепла и липка, и земля ощущается как ладонь нездорового, обильно потеющего человека. Поначалу Вите спокойно в этой теплой липкости, но он знает, что стоит только пошевелиться, как нечто сырое, скользкое и мягкое коснется шеи, потом судорожно, гадко прокатится по ложбине до поясницы, потом холодно и слизисто будет лизать щеки, живот, под мышками, и тогда стиснет боязливое остервенение, точно идешь по дурно пахнущему болоту и кажется, что к телу присасываются разные болотные твари. И охота выть, кататься, сдирать невидимых, а у болота — ни конца ни края, и чугунеют сапоги, и в глотке першит, жжет от проглоченного крика. Не могу-у-у!

«Ведь было же время, когда я и не собирался писать, были же дни, когда я и не думал об этом, ведь…» — нестерпимо, мучительно Витино желание увидеть на этом берегу другого человека, которого бы тоже звали Витей Родовым и который совсем бы по-другому прожил предшествующую жизнь. «Не я, не я. Только не я! Зачем я все, все придумал? Ведь было же все иначе, ведь никто обо мне плохо не думает, почему же это не на самом деле, почему я все знаю? Нет, нет, надо забыть, что я знаю, надо думать о себе, как все. Я только для себя гад, не для других же, вот это важно. Сам виноват, сам. Зачем я все придумал? Заигрался, заигрался. Как бы здорово могло бы быть! Могло бы, могло бы, может, было?»

Видение приходит из той упоительной поры, из того июньского вечера, когда он за половину летней стипендии уговорил блаженно пьяненького сторожа из дендрария и выкопал обширный куст, не куст — целое дерево сирени, и как через весь город нес на себе эту белую гору, захлебываясь, задыхаясь от наслаждения (во-первых, потому, что только он, Витя Родов, мог додуматься до этого, а во-вторых, благодарному восторгу Галки не будет пределов). И потом эта сирень, расставленная по всей комнате в ведрах, банках, бутылках, вазочках, какое-то причудливо-счастливое кружение Галкиных потемневших глаз, смугло-розовых теней на полных губах, смуглых рук, смуглой шеи и его сумасшедшее убеждение, что этому длиться всегда, что наполненная такой вот щедростью душа никогда не опустеет. И Галка спрашивает с изумленно дрожащим спокойствием:

— Витя? Ты представляешь, Витя? Представляешь?

Она очень его любила. Однажды, будучи в скверном настроении, Витя сказал:

— Все хорошо, да? Ты извини, я боялся, мучился, но ты должна знать: я женат, у меня двое детей. Извини, что молчал, — сказал, сам морщась оттого, что такую несусветную ложь преподносит с серьезным видом.

Она отошла к окну, Витя подумал, что она начнет плакать, и смотрел на ее плечи, обведенные прозрачно-серым вечером, на всю ее крупную, сильную, красивую фигуру, с удовлетворением признавшись себе: «Вот какая женщина меня любит, а я ей любые глупости говорю», — и было собрался прекратить эту нелепую сцену, как Галка, еще больше придвинувшись к окну, тихо, устало заговорила:

— Хорошо, Витя, что ты сказал. Я ничего, Витя, не требую и не буду требовать, Понимаешь, ты только показывайся иногда. Пусть даже редко-редко. Я тебя прошу. Если сможешь. А нет, так все равно я буду ждать. Витя, Витя. Хоть редко-редко.

«Зачем я ее мучил? И тогда, в последний раз, не мог удержаться… Дрянь… Но мне же тоже было плохо… Да будет тебе. Сам, во всем кругом сам. Чего же еще-то? Лучше молчи. Но не думать же я не могу. Куда бы деться?»

Перед рассветом, еще до волглого, белесого тумана, появление которого предупреждает серая, дымная, непонятно откуда взявшаяся хмарь, Витя впадает в зябкое оцепенение и силится вспомнить дождь в непроглядно-далеком сентябре.

Они идут с Егором под несильным, но плотным дождичком в деревню Красный Ключ, в гости к однокурсникам, в третью бригаду, и не с пустыми руками, а несут сентябрьскую стипендию. Они сами вызвались казначействовать, и им нравится, что вот не побоялись дождя, распутицы, а решительно и молча вышагивают. Нравится также представлять, что хоть они и не герои, но именно так воспримут их девчонки из третьей бригады, будут ахи, охи, веселая суетня, гонцы в сельповскую лавку и прочие признаки благодарного и дружелюбного гостеприимства.

А в поле к тому же ветрено, стерня неуютна и холодна, впереди жуткая туча, которая вот-вот разразится настоящим ливнем — такая уж хлипкая тоска кругом, что только и греет мысль о предстоящей товарищеской заботе.

Да, были девчоночьи восторги, густо-сладкий жар «Сливянки», гудящее, красное тепло от водовозной бочки, переделанной в печку, почтительная тишина, когда их уложили на нары, и то покойное, дремное, счастливое чувство: «Ну и отлично, что все довольны».

Почему-то Вите очень хочется, хотя бы в воспоминаниях, вновь пережить его, но ничего не выходит. То ли мешает рано очухавшийся дятел, то ли одуревший от нетерпения, заждавшийся утра туман, лезущий прямо за пазуху, то ли просто свет, вставший между небом и землей.

Егор добирается до Майска в седьмом часу утра. Ноги не свои, в глазах сухая резь, рубашка мокрая от пота, но он не собирается отдыхать. Если лечь, значит, добровольно отказаться от этого дня, в котором все же не так страшно жить: воскресные улицы, даже пустые, выглядят праздно, каждый дом — в дреме безделья, но скоро начнется веселая бестолковщина массовок, пикников и прочих народных гуляний, и никто не виноват, что у тебя кислая рожа и отвратительно на душе, а поэтому ходи, смотри, приобщайся к чужому веселью, и станет легче. «Теперь бы чем-нибудь заняться, что-то делать, — говорит Егор, — а потом на улицу, на улицу!»

В общежитии тихо, вахтерша тетя Клава пьет чай, на белой тряпице разложены сахар, сушки, кусок колбасы, чаепитие длится давно — у тети Клавы отпотевшее переносье.

— Гоша?! Никак без рыбы?

— Без рыбы, тетя Клава.

— Куда же она подевалась, холера!

— Я по дороге встретил: на базар пешком тащится.

— Ах ты, чтоб ее, — смеется тетя Клава. — Витю-то куда девал?

— Там остался.

— Значит, надеется?

— Ага.

— Вот молодец, упорствует.

— Да, да, тетя Клава.

В комнате он распахивает окно, приносит ведро воды, моет пол, потом с тупой сосредоточенностью протирает шкаф, книги на полке. Когда убирается на столе, вдруг думает: «Интересно, он здесь писал или на почте? Наверное, все-таки на почте. Я бы здесь не смог». Егор удивляется, что так спокойно и холодно об этом рассуждает, и снова спрашивает сам себя: «Интересно, что он думал, когда писал? Видимо, давно уж собирался. Странно, что именно мне написал, зол, значит, на меня. Но вот сознался же, выходит, что кается». Тут Егор соображает: «Это я о Вите так думаю, о Вите, о Вите», — и, спрятав лицо в ладони, садится на кровать. Затем с силой зарывается в подушки, мечтая спрятать, утопить в них головную боль. И засыпает и спит до трех часов прямо в свитере, брюках, ботинках.

Просыпается взмокший, ослабший, с неприятно-невесомой головой, смотрит на часы и страшно стыдится: «Как я мог проваляться столько?»

У «Трех богатырей» безлюдно — в воскресенье предпочитают быть подальше за городом — только один вконец осоловевший парень дремлет на траве. Брезент над закусочной легонько похлопывает, но ветра не чувствуется, а внутри железной призмы банная духота, распаренная буфетчица не отходит от вентилятора, халат на боку расползся, и видно, что надет на голое тело. Егор берег две кружки теплого пива, ворох бутербродов и выходит на травку, устраивается рядом с дремлющим парнем. Тот таращит глаза, вставляет в них серо-черные кулаки, крутят с такой силой, что только чудом не слепнет, и, очухавшись, спрашивает:

— Пашку Горлова знаешь?

— Нет.

— А Юрку Сыромятникова?

— Нет.

— Хорошие ребята. Вместе со мной работают. Ты-то здешний? А-а… Вот я и думаю, где тебя видел. Из ОРУ, что ли? Нет? Тогда из УОСа, точно? — Парень улыбается с доверительной нежностью: уж никак вроде не должен ошибиться.

— Угадал.

— Ну-у, так своих всегда признаю. Знаешь Тольку Гусева? Знаешь?! Мы с ним по петухам живем, с самых палаток — вот так! Рубль займешь? Ну спасибо, друг.

Парень с легкостью вскакивает и исчезает в железном шатре. Оттуда он возвращается посвежевший, румяный, ласковый, в избытке чувств топчется перед Егором.

— Адресок-то мой запиши. Или свой давай. С получки забегу. Нет, я же не побирушник, я честно занесу. Ты не думай: ханыга, мол… Бывает же, правда? У тебя бывало, точно ведь?

— Да ладно… Не последний раз видимся.

— Во-во-во! Конечно, встретимся. О, да через Тольку Гусева и договоримся! Ну, спасибо, выручил ты меня.

Парень, болтая руками, медленно спускается с пригорка, несколько раз оборачивается, машет Егору и неожиданно тонко, весело орет:

Разлука, ты разлука, Соперница моя, Никто нас не разлучит, Лишь мать сыра земля…

Егор морщится — так несообразны слова песни с этим частушечным покриком.

Он возвращается в общежитие, садится у окна, курит, все собираясь на улицу и еще куда-то, где шумно, где толчея, и там он будет тоже сам по себе, но все-таки не столь одиноким — собирается, собирается, а не встает, не уходит, погруженный в вязкую, бездумную созерцательность.

Он видит Веру, идущую из березняка с букетом саранок, тихую, усталую, в белой косынке, на которой нарисованы смешные желтые цыплята. Вера не знает, что он дома, поэтому и глаз не подымает на окна, идет точно в другом мире — маленькая, незнакомая, с исцарапанными о боярышник руками. Егор хочет выпрыгнуть из окна, спрятаться за акацией, напугать Веру какой-нибудь дурацкой выходкой («Скырлы, скырлы! На липовой ноге, на березовой клюке…»), рассмешить, целовать руки («Прости, прости. Я такая скотина!»), но он еще глубже отодвигается в комнату, понимая, что к Вере больше не подойти.

Наконец Егор выходит на улицу. Пытается сосредоточиться на одной мысли: «Он придет, я спрошу: «Почему ты так сделал?», продолжение ее почему-то ускользает, растекается неуловимыми ручьями. Егор мечется по городу — час, другой — в надежде представить и объяснить себе дальнейшее. Но бесполезно. Только-только он спросит: «Почему ты так сделал?», как мозг немедленно выставляет глухую серую завесу, и короткие, безвольные мысли теряются во мгле и неопределенности.

Снова общежитская комната, снова он шепчет: «Вот он придет, я спрошу…», снова заполненные черной пустотой минуты и часы.

Витя появляется около двенадцати. Лицо, подгоревшее на ветру, внимательный, спокойный взгляд в сторону Егора, из рюкзака выглядывает осока — значит, рыбку ловил. Как всегда, Витя подтянут, строг и холоден.

— А я тебя жду, жду, Витя…

— Вот я пришел.

— Ты объясни, Витя, как это случилось?

— Давай договоримся: ничего не случилось.

— Но ведь было же, Витя, было!

— Было, но это я в последний раз говорю. А вообще не было. И для тебя, и для меня лучше — пусть будет по-старому.

— Нет! Почему ты так сделал?

— Пошутил. Устраивает?

— Но я должен, должен понять!

— Только без истерики. Я не хочу об этом разговаривать. Все.

— Витя. Витя! Витя!

Витя молчит.

* * *

«Хорошо, хорошо, — думает Егор, уже лежа в кровати, — надо все по порядку. Когда я с ним познакомился? Кажется, перед колхозом? Верно, после зачета по плаванию…»

Верно, верно, был серый, пыльный, холодный день в конце августа, институтский физрук вез в трамвае Егора и еще человек пять из недавней абитуры на водную станцию: почему-то каждому зачисленному полагалось проплыть стометровку любым стилем. Долго мерзли под ветром на бонах, наконец Егор решился и, одурев от ледяной воды, первым ткнулся в резиновую набойку финиша. Окоченевшие, они зашли в первый же магазин, купили водки и в трамвай запрыгивали веселыми.

Таким Егор и явился на первое курсовое собрание — веселым, общительным, упоенным высотой, которой достиг («Как-никак, было тринадцать человек на место, а он, представьте себе, зачислен»), у двадцатой аудитории прохаживались равные ему — баловни и счастливцы. И он, ободренный выпивкой, принадлежностью к касте поступивших, без усилия стал играть роль широкого, свойского парня.

— Ребята, чего мы болтаемся поодиночке, — громко сказал тогда Егор. — Давайте знакомиться. Пока за руку, а после собрания предлагаю за столом.

Он обходил всех, протягивал руку, от улыбки скоро заболели скулы, но решил тянуть до победного. Витя стоял у витрины, читал старую газету. Егор хлопнул его по плечу:

— А тебя как? Давай обрубок.

Витя медленно повернулся, в темных глазах — холодность и неприязнь.

— Меня — Виктор. А вас?

— Егор. Да ты брось, если хочешь, на брудершафт выпьем.

— Не хочу и настаиваю на «вы». — У него задрожала складка над переносицей, он отвернулся, так и не подав руки.

Егор млел рядом, пламенел, сверкая стыдливо-потным глянцем, — охота знакомиться мгновенно исчезла. «Ну, рожа спесивая, я еще с тобой посчитаюсь», — думал он тогда.

А сейчас думает так: «Может, правда в Вите одна спесь и была, а мне казалось — достоинство охраняет, собственную честь блюдет! Из-за спеси и замкнутость, и вежливость, и вечная многозначительность?

Оставь, не сочиняй! Просто тебе хочется какую-нибудь заковырку найти. Нечестно, нечестно. Ведь Витя потом другим оказался».

Потом, потом… Они ехали в колхоз, посредине вагона зыбился желтый круг от «летучей мыши», в этом кругу хохотали и пели ребята, а Егор никак не мог присоединиться к ним: чувствовал какую-то неловкость. Он ежился, ерзал на нарах, устраиваясь поудобнее, оттягивал воротник свитера — неловкость не проходила. Случайно он глянул в правый темный угол вагона и вздрогнул: в сумеречной, холодной серости четко белело Витино лицо. Глаз не было видно, но Егор знал наверняка, что они следят за каждой его улыбкой, гримасой, за каждым поворотом. И блестят, блестят, излучают в темноту презрение. «Чего ему надо? Чего он так смотрит?»

Егор встал, злой, решительный, раздвинул ребят, сел рядом с Витей.

— У вас, подчеркиваю, у вас отвратительный взгляд.

— Это вам кажется.

— Мне кажется, не стоит меня рассматривать как подопытного кролика.

— Забавно.

— Смотрите лучше на других, предупреждаю.

— Будете драться?

— Что-нибудь в этом роде.

Витя засмеялся:

— Я так и знал, что вы подойдете. Вот смотрел и смотрел.

— Интересно!

— А что, если нам попробовать на «ты»?

— Нич-чего не понимаю! В чем дело?

— Мне показалось, мы сойдемся. Знаете, как-то вдруг.

Егор курил, теряясь от столь прямой и столь нечаянной откровенности, косил на Витю, этак иронически-неопределенно гмыкал, постепенно превращался в восторженно мычащего субъекта: «Он молодец. Видимо, стоящий парень. Все сразу понял: кому охота с самого начала носы воротить. Пять лет вместе куковать».

Утром они понимающе, нерешительно, смущенно — и бог знает как! — улыбнулись друг другу.

Егор ворочается на кровати: «Почему это ему показалось, что мы сойдемся? Или в дурачка играл, меня приручал? — и снова чертыхается: — Ну и чушь я порю! Не с тех же пор он собирался письмо писать, — и стонет: — Ведь по-настоящему все было!»

Иней на ботве, зябнущие на ветру сизо-красные руки, бесконечное черное поле, раскиданные по нему студенческие муравейники, розовые пирамиды из картошки, вздрагивающая кожа на лошадиных шеях, дикие темно-фиолетовые глаза жеребят, зелененькие легкие корзины из свежего тальника — вот она, первая в студенчестве страда («В колхозе нашем, о Сан-Луя, доярка Маша красивая…»).

Он работал рядом с Витей, отдал ему запасные перчатки, оберегая от цыпок так странно явившегося ему товарища; Витя, в свою очередь, то норовил взять на него обед, то протягивал шапку: «На, погрейся, уши отморозишь», то брался один перетаскивать кули потяжелее, стараясь избавить от усталости вдруг угаданного, близкого ему человека.

Черт возьми, что это было? Впрочем, может, Егору все это казалось? Да нет же, нет. Уже тогда возникали эти молчаливо-нежные отношения, когда щемит, болит, разрывается душа от ежеминутного желания доказать другому, как он нужен, важен, дорог тебе.

Недели через три в деревенском клубе случилась драка. Неизвестно, кто ее затеял — студенты или «теушники», ребята из технического училища, — но драка вышла отчаянная, с обильными синяками, вспухшими носами, сопровождаемая истошным девчоночьим визгом. По каким-то непонятным соображениям «теушники» решили, что им досталось больше, и на другой день их дозоры несколько раз появлялись на студенческом поле.

К вечеру пошел дождь, преждевременно стемнело, уже собирались на ужин, как поступило сообщение: барак окружен, «теушников» видимо-невидимо, в руках у многих дубинки. Кто-то печально вздохнул: «Бинты-то хоть у нас есть?», кто-то выковыривал из печки кирпичи, девчонки испуганно-восхищенно ойкали, а потом предложили: «Ребята, мы вроде бы в столовую, нас не тронут. А сами — в правление, пусть спасают».

— Ни в коем случае, — сказал Витя, поджарый, гибкий, презрительно-надменный, и, не объясняясь, не захватив с собой ни кирпича, ни полена, выскочил на крыльцо. Егор, молча охнув, полегчав от страха и самоотверженности, — за ним.

Он и сейчас помнит, как это было здорово: сеет дождь; холод, ветер, темнота; они идут на огоньки папирос — ближе, ближе, вот уже облучаются угрюмой злостью, и Витя тихо-тихо спрашивает:

— Простите, вы нас дожидаетесь? Мы готовы.

— А где остальные?

— Сейчас подойдут. Ребята, есть предложение: подождать до утра. Ничего же не видно.

— Фонари засветим, — засмеялись «теушники».

Витя развел руками:

— Только и остается, — и снова тихо-тихо сказал: — А может, повременим, ребята?

— А чего ваши девчонки с нами не танцуют?

— В столовую всегда первые лезете!

— Ну и что, что студенты!

— Вчера кто нарвался? Подумаешь, на ногу наступили.

Подошли девчонки, парни, началось бестолковое, на крике, разбирательство: кто кого, за что, какие обиды, — и Егор понял: драка не повторится и спасибо надо говорить Вите, находчивому, спокойному, вежливому, личному другу Егора Четверикова.

Лихорадочно роясь в воспоминаниях, перевернув их вверх дном, Егор не может разыскать сколько-нибудь значительное происшествие, участие в котором позволило бы по-иному взглянуть на Витю, напротив: чем дальше ворошит он прошедшее, тем туманнее и бесформеннее оно и представляется уже в виде утомительно-безоблачного дня, в течение которого только и заботы, что походить на Витю. Утром зарядка («Витя же делает»), обязательно погладить брюки («Витя же каждый день гладит»), в трамвае зазубрить десяток английских слов (опять же по совету Вити), в столовой вместе, в читалке вместе, на рыбалку вместе («Витя приучил») — не жизнь, а сплошное умиление: у меня — вот такой товарищ! Да и сам я тоже — вот такой!

«Отчего же с ним был очень хорош Сургунов? Такая свинья — и хвалил Витю. Необъяснимо…» Встал перед глазами Сургунов, долговязый, сутулый мужчина, читавший у них физику. Узкий, сплюснутый в висках лоб, бескровные, толстые губы, причем к улыбке был способен только правый их конец, уползавший к уху, открывавший крупные золотые зубы, — вот весь Сургунов, если не считать похотливых глазок. Противный человек с гнусавым голосом. Сургунова не любил весь институт. Нелюбовь эта пошла от девчонок, чье внимание Сургунов правдами и неправдами хотел завоевать: темы докладов и сообщений на коллоквиумах раздавал самым красивым, их же оставлял после лекций и, пользуясь правом отечески настроенного преподавателя, расспрашивал о житье-бытье или просто ловил в коридоре, отводил в сторонку и говорил: «Люблю социологические экспромты. Видимо, вы с 39-го? Родители служащие? Любимое занятие?», сдабривая эти экспромты кривой золотой улыбкой.

Вдруг неумолимая мода переодела всех девчонок в брюки. Сургунов был ошеломлен: застывал у раздевалки, на лестницах, мечтательно, дымчато щурился, подолгу рассматривая преображенных студенток. Но в публичных высказываниях он гневно восставал против брюк: на собраниях, на лекциях трубил об утрате нравственных критериев, даже написал в многотиражку статью «Традиции и женская красота». А Алке Земцовой, звезде курса, сказал, принимая зачет:

— Уж от вас-то я не ожидал подобного легкомыслия. Хотя… признаюсь… — знаменитая улыбочка, — в этом наряде вы очаровательны, но подумайте о достоинстве, о гордости. Настоятельно советую.

Алка ответила:

— В платье мне еще труднее об этом думать.

Он отрывисто захохотал и с томной укоризной погрозил пальцем.

И вот этот-то тип прямо-таки отменно относился к Вите: всегда хвалил его ответы, предлагал аспирантуру, приглашал на разные научные конференции, зачеты ставил не спрашивая.

«Неужели он знал Витю лучше, чем я? Неужели почуял в нем что-то родственное?»

И опять Егор стыдит себя: «Чего тебе надо? Просто Витя здорово учился. Я гнусно делаю, гнусно. Не могу понять историю с письмом, а хочу во что бы то ни стало подкопаться. Фу! В институте же я не сравнивал. Сургунов Сургуновым, Витя Витей…»

Еще вспомнилась в эту ночь девушка Галя, однажды зимой появившаяся в общежитии. Витя был на тренировке, Егор страдал над курсовым проектом и очень обрадовался стуку в дверь. Вошла девушка в серой заячьей шубке, в белом пуховом платке — из-за него-то и бросились сразу в глаза смугло-жаркие щеки, резкие, тонкие брови, темно-пунцовые маленькие губы с булавинками изморози на верхней. Вошла девушка несмело, и Егору показалось, что она чуть поморщилась, сожалительно-досадливо, словно ругая себя, что решилась, постучалась и уже поздно поворачивать.

— Витя ведь здесь живет?

— Да. Садитесь, пожалуйста.

— Нет, нет. А он скоро будет?

— Через час, не раньше.

— Ой, тогда я пойду.

— Может, подождете? Я за чаем сбегаю.

— Спасибо, пойду. Вы вместе живете? Вы Егор? А я Галя.

— Галя, так оставайтесь. Нет, правда?

— А он часто сердитый бывает?

— Так… странно… Трудно сказать.

— До свидания. Ему не говорите, что я была. А то он рассердится.

— Галя! Да не уходите вы, оставайтесь.

Она замерла у двери, медленно повернулась, не глядя на Егора, в смущенной забывчивости потирая варежкой щеку, тихо сказала:

— Знаете что… Вот вы ведь товарищ его… Почему он так мучает меня? Мучает и мучает, а я его люблю. Скажите, чтобы он не мучил, а больше ничего не говорите. До свидания.

Егор рассказал и добавил от себя:

— Она милая. Страшно стыдно ей было прийти сюда, говорить все это, но, видимо, терпение-то уже под завязку. Щеку все варежкой терла.

Витя хотел было отмолчаться, но ему не понравилось, что Егор жалеет Галю:

— Мой совет: никогда не лезь в такие дела. Что ты знаешь? Ничего. И не надо тебе знать. Вообще безобразие творится. Узаконили, понимаешь, право — в чужом белье рыться. И роются кому не лень.

Егор покраснел, губы поджал — обиделся. Витя заметил это, но извиняться или оправдываться не стал, лишь утром, на ходу, сказал:

— Я сам ничего не пойму. Устал даже. Не сердись, хорошо?

И Егор оттаял, расчувствовался: «железный» Витя тоже страдает, ему тоже бывает нелегко, и доверяет он эти страдания ему, Егору. И впоследствии, когда Витя снова бывал сух, резок и даже груб, Егор действительно не сердился больше, догадываясь о кутерьме, царящей в Витиной душе, жалея его, что тот не умеет выговориться, притушить боль откровением из-за своего дурного, гордого, жестокого характера, которому, в общем-то, можно только позавидовать.

А потом — распределение. Егор спросил:

— Махнем вместе?

— Конечно, — ответил Витя, в миллионный раз доказывая, что товариществу их длиться и длиться.

«Где, что я просмотрел?» — в миллионный раз спрашивает сегодняшний Егор. И не находит ответа.

«Черт, какие были ясные, круглые дни!»

* * *

Витя тоже не спит и вспоминает Володьку Помогаева, крупноплечего, насмешливого драчуна из школьных лет, с летческой планшеткой на боку, в бледно-черном фезеушном бушлате, с неистребимой заполошной хитростью в смородиновых глазах — все, все помнит Витя про Володьку, вот только голос забыл — поутих он, стерся в памяти вследствие давности этой истории.

Володька редко является из прошлого, потому что Витя с изобретательным старанием избегает встреч: думает о постороннем и незначительном, торопится заснуть, прячется за стену минувших лет, память угодливо отодвигает свидание на неопределенный день и час, а когда все-таки оно неизбежно, Витя бессильно машет рукой: «Но, Володька, пойми. Меня же заставили так сделать». И опять неуютно, противно, как в те дни, глухо и гулко пульсирует сердце, только тревожа боль, перегоняя ее с места на место, но не изгоняя совсем, он виноватится, кается, с каждым годом все искреннее и ожесточеннее, но странное дело, вспоминая, кто и что тогда сделал, сказал, не может вспомнить голосов — ни Володькиного, ни физичкиного, ни директорского, вместо них вспыхивают в мозгу безмолвные таблички со словами, как титры в кино, а слышит он лишь свой голос, забивающий все остальные, и прислушивается только к нему.

«Хотя… Мы квиты с тобой, Володька. Ты лихо проучил меня. Хорошо. Неважно, что я первый. Но за ложь ложью не платят. Напрасно ты так сделал, напрасно. Может, дальше я бы не так пошел. Нет, Володька, теперь я ни при чем, ты не крути кулаками. Брось. Я не виноват, я не хочу быть виноватым. Не смейся, мне наплевать, наплевать, наплевать! Я нисколько не хуже тебя, да, наверное, и других…»

Витя резко натягивает одеяло на голову, до зыбкой, черной радуги жмурит глаза, потому что Володька возник совсем рядом, вот он сидит на стуле — только руку протяни, ничуть не изменившийся, щербатый, заедалистый, с сухими острыми кулаками — тот самый Володька Помогаев из 8-го «Б», прижав локти, легонько пошевеливая плечами, втискивается в Витину жизнь, устраивается попрочнее, надолго-надолго, может быть, навсегда.

Возвращение к прошлому стремительно; уже шелестят засохшие, повыцветшие дни, восьмиклассник Витя Родов только что впервые поцеловал девочку Иру в мрачном прекрасном подъезде, он парит в густом, мартовском воздухе, справедливо полагая, что сейчас он самый удачливый, самый счастливый, самый умный человек в мире, что в ближайшие столетия его ждет такое же вот головокружительное, сладкое парение, а оттого, что вскоре обрушатся весенние каникулы, Витя, молниеносно превращается в веселого, всесильного великана, небрежно пошлепавшего земной шар по макушке.

Да, они тогда изрядно повзрослели: целовались по подъездам, выучились танцевать танго, слушали Лещенко («Встретились мы в баре ресторана»… — вот дает!); до боли терзали собственные волосы, обильно смачивая их в материных духах, умасливая, лишь бы лежали назад; суконные штаны укладывали на ночь под матрацы, бредя идеальными стрелками; днем (представляете, днем!) прогуливались с девчонками под руку около школы, покуривали, пытались рассуждать о выпивке, а самые отъявленные счастливчики немели перед зеркалами, вдруг обнаружив невидимый, тончайший пух на щеках, и, замирая от наслаждения, гордости, сбривали его отцовскими бритвами, широко оповещая об этом событии товарищей («Знаешь, подожди минутку. Я побреюсь и пойдем», «Бритвы, черт, пошли тупые. Сегодня измаялся утром, чуть в школу не опоздал»).

А Володька Помогаев не взрослел, он по-прежнему дурил, сидя на своей «Камчатке»: с замкнутым ртом, среди контрольной, неожиданно испускал жуткие, утробные крики, на уроках полуслепого Гаврилыча, учителя анатомии, вместе с партой переезжал к доске, приклеивал бумажные кулечки к потолку, на переменах играл с шестиклассниками в орлянку, взрывал карбид в школьных коридорах — в общем, Володьку по-прежнему недолюбливали учителя, по-прежнему трепали его имя на классных собраниях и на педсоветах, со вздохами ссылаясь на это «тлетворное барачное влияние» — Володька жил в рабочем поселке, каркасно-насыпной столице местной шпаны, где почему-то чаще, чем в других местах, дрались, воровали и пили.

Особенно яро и неистребимо не любила Володьку учительница физики Анна Савельевна, черная, костлявая женщина со зловеще горящими глазами, прозванная в школе Головешкой. Никто и никогда не видел ее в добром расположении духа, злость присутствовала во всех ее повадках; в походке, в тонком, визгливым голосе — отродясь, она, наверное, ни с кем не разговаривала спокойно, — и в школе ее боялись, начиная от директора, старенького, сизоносого Григория Михайловича, и кончая сопливым первоклашкой, впервые увидевшим живую бабу-ягу.

С Володькой она обращалась так:

— Помогаев, прекрати хулиганство, а то выкину из класса.

— Я тяжелый, — бубнил в ответ Володька.

— Не смей пререкаться, когда замечание делаю!

— Я и не пререкаюсь.

— Вон! Помогаев, вон!

— А чо я сделал-то?

— Хулиган! Выходи немедленно! Урок начинать не буду.

Пыхтя, сопя, показывая в кармане кулак, Володька выходил. Не раз он пытался отомстить Анне Савельевне: подсовывал в патроны бумажки, и в кабинете не горели лампочки, подговаривал мальцов из родного Рабочего орать под окнами: «Головешка, Головешка! У тебя зубы кривые!», изображал Анну Савельевну на стенах уборной, а то и прямо на классной доске.

За неделю до весенних каникул, в мечтаниях о которых Витя пережидал март (девочка Ира властвовала в ненаступивших днях с утра до вечера), он дежурил с Володькой в физическом кабинете: подмел пол, вытер парты и ушел, оставив Володьку копаться в пыли многочисленных шкафов. Через полчаса, зачем-то вернувшись, он уже не застал Володьку — в кабинете была Анна Савельевна. Не заметив поначалу открывшейся двери, дергая нетерпеливо нижней оттопыренной губой, нахмуренная даже наедине с собой, Анна Савельевна уталкивала в черный потертый клеенчатый портфель электропаяльник, недавно приобретенный по безналичному расчету. Щелкнул замок, Витя кашлянул и, преодолев робость, решил объявиться.

— Ты чего болтаешься, Родов? Дела нет?

— Да мне… Я Помогаева ищу, — стушевался Витя.

— Ты, Родов, у хулиганья на поводу не иди. Сам таким станешь. Вот матери скажу, пускай-ка за тебя как следует возьмется.

— До свидания, Анна Савельевна.

— Беги, беги, не шалопайничай.

С облегчением передохнув, Витя в самом деле побежал, не помышляя даже, что случайная встреча с Анной Савельевной обернется в дальнейшем сущей бедой.

На завтра урок физики начался форменным допросом:

— Помогаев, это ты паяльник стянул?

— Какой паяльник?! — Володька, красный и несчастный, вылез из-за парты.

— Не прикидывайся дураком, я знаю.

— Да на что он мне?

Анна Савельевна, развалясь за столом, надменно, с противной улыбочкой уничтожала:

— Ягненок нашелся! Давай сознавайся, а то хуже будет.

Класс замер, не зная, что и подумать, а Витя глаз не сводил с клеенчатого портфеля, в котором, казалось, до сих пор спрятан паяльник. Он был растерян, сбит с толку: «Зачем она врет?! Разве так можно?! Добить Володьку хочет, головешка, дура, ведьма!» Он поднял руку, но Анна Савельевна не успела спросить, чего он хочет, Володька взъерошенный, с округлившимися, бешеными глазами бежал через класс, Анна Савельевна в испуге шарила на столе, придвинула чернильный прибор, точно защищаясь им, сипло крикнула:

— Но-но! Помогаев, без хулиганства!

Но Володька и не собирался броситься на нее, ударить или еще как-то посчитаться, он подскочил к лабораторной стойке, где была зажжена спиртовка, и сунул ладонь в пламя:

— Вот, вот! Я не брал! А вы врете, врете! — Кожа на ладони затрещала, вздулся сине-черный волдырь, сладковатый запах пронесся по классу. Володька наконец не выдержал, вскрикнул, бледный, потный, и выбежал в коридор.

Анна Савельевна опомнилась, стуча кулаком по столу, зарычала:

— Он теперь добьется! Я вам обещаю! Ах, хулиганье! Распоясался! Гнать таких надо!

Придавленный Анны Савельевниной яростью, класс молчал, Витя тоже съежился на парте, спрятав руки, но о нем вспомнили:

— Ты чего, Родов, хотел сказать?

— По-моему, не брал Помогаев паяльника…

— Молчи, защитник. Может, вдвоем стянули? Вместе дежурили-то?

— Не имеете права… — заговорил Витя, с отчаянием обнаружив, что язык не повернется напомнить о клеенчатом портфеле и затолканном туда паяльнике, что до тошноты страшно заподозрить и обвинить учителя, и он смолк.

— Я права без тебя знаю. Садись. Мы еще с тобой поговорим.

Она оставила Витю после урока.

— Ну? Ты кого защищаешь, подумал?

— Да он не брал. Мы же вместе были, — опустив голову, тихо, вновь ощущая боязнь перед учительницей, сказал Витя.

— Ты брось, Родов. Брал не брал — твое слово для меня не аргумент. Я знаю, что Помогаев — вор. Ты со всеми хорошим хочешь быть. Не выйдет. Хулигана прикрываешь, значит, и сам… того… нечист. Мать узнает, не похвалит…

— А чего мать… — пробормотал Витя, хотя в действительности даже в воображении материны слезы, убитый, растерянный вид ее, многодневная игра в молчанку («Вот, смотри, как мать переживает, а ты?!») делали его глубоко несчастным, и, не успев совершить ничего дурного, он с жалостливою горячностью ругал себя, каялся, ни за что не желая расстраивать мать.

— А то, что говорю: не похвалит за дружбу с этим бандитом.

Витя молчал, но не уходил.

— Все, Родов. Иди. Иди, иди, не сопи.

Он уже и не порывался сказать о виденном паяльнике, а просто не мог сдвинуться с места, надеясь черт знает на что: на мгновенное превращение Анны Савельевны в добрую, мягонькую старушенцию, которая запричитала бы, заохала, простила бы Володьку и, не держа зла, отыскала бы паяльник; на нечаянный прилив смелости, отваги, освободивший бы его от неумеренно-бессильного отчаяния и собственной трусости, копошащейся во всех закоулках души.

— Ты чего мнешься, как в детсаде, — Анна Савельевна показала крупные, обкуренные до желтизны зубы — улыбнулась, — поди, поди, а то как бы беды не вышло. Хотя… Родов, стой! Ты, пожалуй, думаешь всякую ерунду. Я вчера паяльник из дому приносила, трансформатора-то нет. Так что имей в виду, Родов.

— Да, нет… ничего, — по-прежнему не поднял головы Витя, обожженный бесцеремонно-бесстыдным признанием Анны Савельевны — он не верил ни слову, хотя и не знал, почему не верил, но не верил.

Под лестницей, ведущей в подвал, он нашел Володьку: тот торопливо курил, лицо в потемках казалось усталым и опухшим, правая рука обмотана какой-то тряпицей.

— Думал — сгрызла тебя. Ну, чо, Витек?

— Бесполезно. Разоряется, орет: я ему покажу, выгоню.

— Эх, блин. Правда, выгонит. Витек! Выгонит — ладно, но не брал я паяльник, а?! — Володькин голос сорвался на хрип, Витя застыдился своей робости перед Анной Савельевной, надо было кричать, уличить ее и, отдаленный от ее зловещего, гипнотического воздействия, Витя возбудился, переполнился нервозно-веселою участливостью к Володьке, готовностью стоять за него до конца. Он говорил о клеенчатом портфеле, своем случайном возвращении в класс, о подлой лжи Анны Савельевны насчет трансформатора и своем бесповоротном решении отвести эту ложь от Володьки.

— Ничего, Володька! Обойдется. Наша возьмет! — радостно кричал тогда Витя, восхитившись собственным мужеством и бесстрашием.

Володька тоже обрадовался:

— Витек, точно? Тогда — порядок. А то Лида застращала: завтра, говорит, учком соберем, комсомольское бюро — даром тебе, говорит, это не пройдет. А теперь ты скажешь — они попляшут. Еще кто вор-то! На пять, Витек.

— Сейчас же найду ее, — сказал растроганный Витя, — пусть раньше времени не зарывается. Пока, Володька, главное — не трусь.

Старшая пионервожатая Лида, полная, застывше-вежливая девушка, обладала отменно трезвым рассудком («На уроки опаздывать нельзя», «Стыдно грубить старшим», «Пионер — всем ребятам пример») и так далее, без каких-либо отклонений и сомнений. Поэтому Витина исповедь очень огорчила ее.

— Витя, честное слово, ты чудак, — скорбно надломились негустые белесые брови Лиды, — Анна Савельевна тридцать лет работает в школе. У нее же грандиозный опыт, она вас насквозь видит. Как же ты можешь говорить о ней такое?

С Лидой проще — все-таки ненамного старше, совсем не грозна, и отлично сознаешь, что здесь возможна большая свобода, большая откровенность, нежели с настоящими взрослыми, иной раз допустимо и этакое снисходительное фамильярничанье, перенятое у усатых десятиклассников.

— Это ты, Лида, чудачка. Эх ты, дорогая наша предводительница! — сказал Витя. — Я же своими глазами видел, вот этими, враз двумя! Разве ты мне не веришь?

— Пусть ты видел. Но я первая поверю Анне Савельевне, что это ее паяльник, и я убеждена, что Помогаева пора убрать из школы. Судя по его поведению, только он мог украсть.

— Да нет же! Вот честное комсомольское! — уже запальчиво кричал Витя.

— А такими словами вообще не бросайся. Подумай, за кого ручаешься? Ведь за слова придется отвечать, Витя. Ни я, ни директор, да, думаю, и весь педсовет не будет да твоей стороне.

— Но, Лида. Я точно знаю: Володька не виноват.

— А я этого не знаю.

— Ну и ладно. Я завтра все расскажу, при всех.

— Витя, я не угрожаю. Но не советую, не подумав, спасать Помогаева. Не со-ве-тую!

— А я буду! Не запретите! Буду! Буду!

— Смотри.

Вечером он встретился с девочкой Ирой у серой, шершавой стены ее дома, под тусклой лампочкой, освещавшей уличный номер, часто проходили жильцы, и Витя уступал им тротуар, независимо окаменевая, чтобы потом снова приблизиться к Ире, как всегда, загадочно молчащей, большеглазой, с родинкой на верхней губе, такой, такой невыносимо-милой, что только и хватало сил чувствовать себя почтительно-пылким, благородным рабом. Но очень трудно проявить это благородство, когда в кармане пусто (даже в кино не позовешь), когда ежеминутно из-за угла может вывернуть мать и, не вникая в тонкости, загнать домой («Ирочка, наверное, все уроки выучила, а ты опять по химии двойку схватишь»), когда все-то кажется, что Ире до смерти надоело бесцельное времяпрепровождение и ты ей скучен и ей хочется, чтобы происходили удивительные события: дуэли, похищения, драки, погони и прочие подвиги, героем которых был бы ты.

А вокруг — мартовский вечер; тепло-влажная темень, развешанные в ней фонари, они устало, оранжево щурятся в предвкушении длинных дней и коротких ночей; на снегу, на асфальте, на деревьях — пахучая, льдистая корочка, которая и сообщает мартовскому воздуху такую винную, густую терпкость; под его воздействием невозможно молчать, невозможно видеть девочку Иру — как все-таки хорошо, что вышла эта история с Володькой Помогаевым, и Витя сейчас возвысился в Ириных глазах, с жаром, с гневом защитив товарища от подлой несуразицы, воспев его смелость («Представляешь, руку в огонь сунул!») и, конечно же, не забыв собственных добродетелей. Кажется, после этого девочка Ира посмотрела на Витю особенно внимательно, ласково, загадочно и при расставании позволила поцеловать себя не один, а два раза.

Дома же — серо, буднично, никакого понятия о ликующем Витином сердце, и более того — у матери испорчено настроение: она с бледным, холодным лицом, нервно потираемыми руками, тяжело дыша, ходит из угла в угол, ждет не дождется мучителя — сына. Готов участвовать в семейной сцене и специально приглашенный дядя Андрей, брат матери, грузный, здоровенный, снисходительно-веселый мужчина, изредка наставляющий Витю уму-разуму, облегчая посильно тем самым вдовью участь сестры.

— Что ты опять натворил? — со стоном спросила Евгения Дмитриевна, не дав Вите даже раздеться.

— Где, когда? Ничего не натворил. — Витиной голове стало жарко, а внутри, под сердцем, появился неприятный, щекочущий холодок в предчувствии материных слез, крика, несправедливых, жестоких слов, которые бесполезно опровергать.

— Мальчишка! Дрянь, клеветник! Кто тебя научил клеветать на старших? Видит бог — не я. Ты вечно хочешь наплевать мне в душу!

«Была Лида и все рассказала», — догадался Витя, ужаснувшись предстоящей ссоры, сознавая, что рано или поздно поступится своей правотой — не перенесет измученно-бледного вида матери, давящей силы ее молчания, и все же, не желая быть без вины виноватым, стал кричать:

— Ты узнай сначала, узнай! Всегда я виноват, во всем! Ты всем веришь, только не мне! Мало ли что Лида наговорит, а я знаю, знаю — Анна Савельевна сама врет, она противная, подлая!

— Замолчи! Ты не сын — ты убийца. Ну, что я тебе сделала?

Дядя Андрей поморщился:

— Женя, успокойся, а ты, Виктор, в самом деле помолчи.

Дядя тяжело поднялся, заложил руки за спину и заходил перед плачущей Евгенией Дмитриевной, возбужденно-испуганным Витей, заходил спокойно, мерно, напрягши шею.

— Виктор, давай рассудим здраво. Положим, эта ваша Анна Савельевна действительно взяла паяльник, чтобы легче вытурить твоего Помогаева из школы. Положим также, что он действительно добрый паренек и не сделал тебе ничего плохого. Ты, значит, защищаешь его и во всеуслышание объявляешь воровкой учительницу. Представь реакцию: извини, какой-то сопляк и старый, заслуженный человек. Ведь никто всерьез не будет разбираться в твоей правде, тебя обсмеют, потому что уважение к человеку приходит с годами, с жизнью, а у тебя за спиной, кроме уличных забав да разбитых носов, ничего нет. Вот и подумай, кому поверят.

Странное ощущение заставляло Витю молчать: кто-то неизвестный из темной зыби насылал на него мягкие, усыпляющие волны, смывая недавнюю злость и пылкость, оставляя на берегу покорного зябнущего мальчика.

— Понимаю, ты не согласен. Ты хочешь спросить, а как же быть, если ты все же прав, видел своими глазами? Куда все это девать? И на это я отвечу, Виктор. Надо, дорогой, иногда подниматься выше личной правоты. Тут дело не только в одной Анне Савельевне. Обвинить одного старшего, одного учителя — значит обвинить всех нас, не верить всем нам. Понимаешь? А потом, из житейского опыта знаю, утрясется все: Анна Савельевна одумается, отойдет, и забияку твоего вернут. Но надо потерпеть, на терпение, дорогой мой, тоже мужество и смелость надо иметь. Нельзя так грудью на старших кидаться, можно и ушибиться. Пойми наконец.

И сейчас тишину общежитской ночи режут дядины слова, кувыркаются, мельтешат, натыкаясь на Витино нежелание вспоминать, но все-таки пересиливают и выстраиваются в светящиеся, непробиваемые ряды. Витя устало думает: «Вот и Тамма я жалею, и Анну Савельевну пожалел, и мать жалел, и дядю, и себя жалко», на самом деле веря сейчас, что во всем виновата его чрезмерная жалостливость.

А дядя Андрей тогда говорил:

— Теперь разберем другой вариант. А что, если она действительно паяльник из дому приносила? Что тогда? Опять же отвечу. Тогда ты вообще будешь дурак. И знаешь, чем все это кончится? Тебя выгонят вместе с Помогаевым и из школы и из комсомола. И я тебе скажу прямо: это пятно не смоешь всю жизнь. Каждому не объяснишь, что из-за благих намерений пострадал, хотел, мол, как лучше, а мне же и по шапке дали. Понимаешь? Да ты не злись, пузырь мыльный. Я тебя жизни учу, а нотаций, дорогой, я и сам не терплю. Поверь. Слышишь, Витюха?! — И дядя Андрей, улыбаясь, подмигивая, легонько поддел Витю под бока, и тот, ужасно боящийся щекотки, вздрогнул, улыбнулся в ответ.

— Ну и все! — загремел дядя. — Рот до ушей, давай чай пить. Женя, собирай-ка чай.

Успокоившаяся Евгения Дмитриевна захлопотала, заговорила обычным деловито-ласковым голосом:

— Витенька, давай кушай скоренько да ложись. — И она погладила его горевшую покорную голову.

За домашним столом, за белой скатертью, в присутствии ласковой матери и доброго, веселого дяди Вити очень уютно, тепло, покойно, он рад, что такой послушный и никому не доставил неприятностей (ну если самую малость, да и та растворилась в благожелательности взрослых), и только не хочется думать о завтрашнем дне, о школе, как о сырой, холодной, ветреной погоде, в которую волей-неволей надо выходить на улицу.

Утром, ощутив себя последовательным единомышленником матери, доказавшим не раз свою верность, он считал, что позволительны и даже необходимы поблажки в награду за эту верность. Витя спросил, не сомневаясь в согласии:

— Мама, мне так неохота в школу! Можно я не пойду сегодня?

Евгения Дмитриевна со спокойной убежденностью ответила:

— Нет, нет, сын. Ведь ты все понял? Все. Поэтому, Витя, некрасиво прятаться, раз все понимаешь и можешь отстоять свою правоту. Зачем же, чтоб тебя считали трусом? Иди, иди, сын, будь разумным и веди себя достойно.

И Витя поплелся в школу, у раздевалки встретил Володьку, одинокого, взъерошенного, настырно-упрямого Володьку, за которого он уже ни за что не заступится. А тот обрадовался, с неожиданным смущением признался:

— Витек! Ну, порядок. А то как-то боязно одному в класс входить. Ты же все знаешь, с тобой легче.

— Ага, Володька. Пошли.

— А ты чо такой квелый?

— Башка раскалывается. Не выспался вроде.

— До конца-то дотерпишь?

— Конечно, — вяло пообещал Витя, не представляя вовсе этого конца, стыдясь, боясь Володьки, но еще больше боясь гнева старших в случае ослушания.

«Что же я тогда? Эх», — ненавидит и жалеет себя Витя; ничего не исправить, ничего не вернуть, есть только бессонница; беспощадная ночь ослепительным светом заливает прошлое — ни малейшей тени, не спрятаться, — все четко, жутко, по-ночному безысходно. Рядом вздыхает, мается Егор, и Витя ненавидит его сейчас, потому что он прав, ждет раскаяния, потому что к нему наверняка не лезут такие страшные мысли, потому что он думает сейчас не о себе, а о Вите, а Витя только о себе. «Ну и черт с тобой, — беззвучно шепчет Витя, — исповеди не будет. Это я у костра распустился. В чем каюсь, так только в этом. Отстаньте, отстаньте все от меня!» — И снова рушится на него неистребимое прошлое.

И снова 8-й «Б», Володька Помогаев, съежившийся у доски, смятый бурным натиском Анны Савельевны и других учителей. Наверное, он много раз с надеждой смотрел на Витю, звал, просил из последних сил, удерживая слезы, чтобы они не мешали верить: вот сейчас Витя встанет и покажет им — Головешке, директору, Лиде, — как врать про Володьку Помогаева.

Но Витя не встал, а просидел все собрание, отвернувшись к окну, аккуратно сложив на парте дрожащие руки. Сильно ломило правый висок, видимо, из-за упорства Володькиного взгляда, но и ломоту Витя выдержал — не повернулся. Так и не посмотрел на Володьку напоследок, не проводил до порога и долго не видел потом.

Уже все путает Витя: кажется ему, что это тогда ему было гадко, боязно, пусто, что это тогда хотелось, истово проклянув себя, опять превратиться в честного, смелого паренька, совсем не знавшего Володьку Помогаева, а на самом деле так думает и чувствует теперешний Витя, опытный, рассудительный человек, напрочь не желающий судить себя и с какой-то яростной страстностью берегущий многолетнюю грязь, наросшую на душе.

Тогда он просто боялся выходить из школы, обмирая при мысли о Володькиных кулаках, но исключенным, видимо, не до драк, и Вите даже на синяки не повезло, как он понял впоследствии: разбита физиономия, зато совесть чиста.

Все было тихо, мирно и в тот день, и в другие, хлынули весенние каникулы, девочка Ира с загадочными глазами повелевала им, и перед ней он не мог выглядеть некрасиво — Витя сочинил героическую историю, в которой один воевал и с педсоветом, и с учкомом, и с представителем районо, но «ты знаешь, Ирочка, этим деятелям ничего не докажешь!». Впрочем, Ирочку результат сражения не интересовал, важно было знать, что с этим отважным, симпатичным мальчиком можно идти на край света, а если так далеко не собираться, то можно хотя бы весело провести каникулы, которые промчались вскоре по сияющим черным улицам куда-то в сторону лета.

Позже, в ученическом однообразии, Витя почти не вспоминал Володьку. Разве что в редкие, короткие паузы незначительных (но по тогдашнему умовосприятию — трагических) неудач: схватил двойку, дядя Андрей, кажется, видел с папиросой, девочка Ира чересчур внимательна к десятикласснику Ветлугину, с непонятной строгостью спрашивала в последний раз математичка, первый силач школы Рылов посмеивался над Витей при девочках, вроде бы шутя назвав слабаком. Вот в эти минуты и возникал в памяти Володька, вернее, не сам он, насмешливый, крепкий, остроглазый, а возникало гнетущее, еще смутное чувство отлученности от других ребят, школы, улицы, дома, как в день того собрания, когда видишь, что жалок, неприкаян, мал и грязен (это пока известно только самому себе), и боязно, что все так будут думать. Странный, расплывчатый страх-маскировщик заставляет лихорадочно исправлять двойку, заискивать под благородными предлогами перед дядей Андреем и девочкой Ирой, Восьмого марта с дурацко-умильной улыбкой лишний раз поздравить математичку, перехватив ее где-нибудь около учительской, а этого верзилу Рылова угощать «Северной Пальмирой», отказавшись от завтраков. Лишь бы казаться хорошим, добрым, свойским, вежливым. Лишь бы о тебе не думали плохо.

А в прочие нормально-беспечные дни он не вспоминал Володьку.

Таким Витя вышел из десятого класса и по дядиному совету решил поработать «на стаж» и дядей же был определен на машиностроительный завод учеником в механический цех.

Помнит Витя, как захлопнулись за ним громадные цеховые ворота, обдало ветреным теплом из калорифера, и он с опаской шагнул в гудящее, необъятное пространство, сверкающее зелено-масляными боками станков, пахнущее горячим металлом, упиравшееся где-то в вышине в сизую гущу переплетов, перекрытий, балок, дымно-радужных стекол. Пружинил под ногами пол, собранный из деревянных пробок-брусков, и справа и слева налетали непонятные зловещие звуки: визгливые всхлипы (кто-то заехал сверлом всухую), белое шипение (озвученная вспышка сварки), надсадный дребезг (кто-то плохо укрепил деталь), пронзительные, тонкие вскрики (затачивали резцы повышенной твердости); Витя вздрагивал, боясь уклониться от центра прохода, и думал, что никогда он здесь не освоится, вечно будут преследовать его эти враждебные звуки и все-то будет казаться большим, остроугольным, холодным, чужим.

Мастер подвел его к станку, над которым возвышалось тускло-серебристое зубчатое колесо, на зубья с трех сторон хлестали желтовато-целлофановые струи масла, вокруг станка было чисто подметено, и сам он, на удивление, работал бесшумно, вдумчиво, точно стеснялся досаждать суетным скрежетом и визгом.

Мастер сказал:

— Вот тут и укрепляйся. Станок этот называется зуборезным. Между прочим, уникальный. Чехословацкого производства. Для больших диаметров. Без спросу никуда не суйся — голову оторвет. Может, конечно, и руку и ногу. Не вздумай на карусели кататься — увижу, сразу выгоню. Ясно? Вот так и живи. — И он крикнул: — Эй, Соколов, Помогаев — кто там? Давай сюда.

Из-за станка вышел Володька с комком ветоши в руках, с папиросой в зубах — проглядывала золотая фикса — неузнаваемый, выросший, небрежно-уверенный, с черными тонкими усиками, в кепке-«москвичке» с петелькой на макушке, в промасленных сапогах с высокими гладкими голенищами, в серой диагоналевой рубахе, заправленной в брюки, ловкий, стройный, даже у станка соблюдавший рабочепосельскую моду.

— Где Соколов? — спросил мастер. — Появится, пусть идет договор на ученика оформит. Вот принимай.

— Привет, Витек! — протянул руку Володька с добродушно-гостеприимной улыбкой, как и положено при свидании давних приятелей.

— Привет! — хрипло ответил Витя. Что-то задрожало, заныло внутри, вспотели ладони — ему представилось, что, как только скроется мастер, Володька шваркнет комком ветоши по лицу, припомнив школьное собрание, Головешку и другие обиды, которые своевременно не облегчил Витя Родов. Но он вытащил из железного шкафчика стальной прут, загнутый наподобие кочерги, и сказал:

— Давай стружку из пазов выковыривай. Привыкай.

Витя привыкал: научился чистить плиту, собирать со станин масло в ведро, под любым углом затачивать резцы, укреплять детали, орудовать кувалдой и тяжеленным гаечным ключом, кататься на карусели-планшайбе карусельного станка, кемарить под калорифером в третью смену, отмывать маслом руки, зубоскалить с крановщицами и револьверщицами с участка малых серий — и ни разу за это время не почувствовал, что Володька зол на него, собирается мстить или стыдить за прошлое. Напротив, он помогал Вите чистить станок в аврально-короткие субботние дни, менял за него салфетки, ночью пораньше отпускал домой и даже оберегал от традиционных цеховых закупов типа: «Эй, паренек. Сбегай за фрезой на 250, да смотри не потеряй, в салфетку заверни» или: «Паренек, попроси у кладовщицы микрон, да пусть не жмется, получше выберет». При подобных просьбах Володька незаметно шептал:

— Возьми тележку. В фрезе под 80 килограммов.

— Быстро отвечай: говорят, микрон за полку завалился, третий год ищут, не найдут.

Непонятным было это великодушие, и временами Витя судорожно паниковал, воспринимая Володькину доброту как ласковую, изощренную пытку, и однажды, не утерпев, сказал:

— Помнишь Головешку? Паяльник-то она потом принесла, сказала: «Дома и без него обойдусь. Здесь нужнее». Ты, наверное, здорово на меня злился?

Володька свистнул:

— А чего мне помнить?! Пофартило, что выгнали. Мать хоть из химцеха ушла — без надбавок обходимся. Думать даже забыл.

И Витя окончательно успокоился.

Помнит он третью смену, сумрачный, опустевший цех, редкие фигуры в длинном, мертвенно-тусклом проходе, сонные лица стропальщиков, неожиданно-резкие звонки кранов. Соколов не вышел, и станок принял первый подручный, то есть Володька. Деталь попалась хорошая: уже настроенная, стоившая часов сорок, а управиться можно за смену, обработка легкая, в основном на механической подаче. Володька проверил размеры, режим, велел залить масло и сказал Вите:

— Часа через два разбуди.

И до сих пор Витя помнит ужасающий, будто сдирающий кожу с головы, скрежет, раздавшийся после этих слов. Витя в растерянности дернулся туда, сюда, но уже вскочил с лавки Володька, заорал: «Стоп, стоп, дурак!», заматерился и сам ткнул в красную клавишу. Прибежал мастер:

— Проспали, гады. Ну, вы у меня запоете!

Володька уже закурил, успокоился:

— Не ори, Белобородько. Вот этот дурак, — Володька кивнул на Витю, — хотел на ручной поупражняться — и саданул.

— Так, — мастер вынул блокнот, — напишем акт. Ты хоть знаешь, сколько она стоит? — спросил он у Вити. — Год задаром мантулить будешь.

Витя и раньше слышал о баснословной цене зуборезных фрез, но стоимость их была безразлична сейчас: «Я же и не притрагивался к станку, чего это Володька говорит?» Оглушенный нелепостью происходящего, Витя не понимал слов Белобородько. А тот уже составил акт:

— Помогаев, ты за старшего — подпиши. Родов, ты не паникуй, может, часть скостят. Давайте настраивайтесь.

— Володька, за что? — со слезами в горле и глазах спросил Витя. — Володька, нельзя же так. Ведь я не делал. Какая ты сволочь, вспомнил, вспомнил! Отыгрался. — Витя уже схватил трубу от гаечного ключа, но Володька легко отобрал:

— Не скули. Ничего ты не понял. Я и не забывал. Теперь знаешь, почем продается?

Витя мазал грязной ветошью по лицу.

— Деньги вместе заплатим, не плачь. Мне не жалко, если гадом не будешь. — И он отвернулся, стал снимать выщербленную фрезу.

Неизвестно, как дождался Витя утра.

Дома он снял только сапоги и в робе бросился на диван. Испуганно запричитала Евгения Дмитриевна, а Витя сказал:

— Замолчи. Все вы врете, врете, как не надоест.

Евгения Дмитриевна хотела было поскандалить, но передумала. Поджав губы, с треском двинула стол.

— Тише, — спокойно сказал Витя, — тише. Вот что. На завод я больше не пойду. Я уже все понял, разберусь сам.

Дядя Андрей замял дело с фрезой, а Витя с ожесточением зубрил физику, математику и через несколько месяцев уехал в другой город.

* * *

В понедельник, с утра, Егор решает: он возьмет три дня без содержания, будет бродить до одури, читать книги, пить газированную воду, посмотрит все картины в старом и новом городе, погрузится в этакое летаргическое безделье и рассеется, успокоится, пересилит боль, вытерпит.

Поэтому он сразу проходит в таммовский кабинет:

— Здравствуйте, Михал Семеныч. Я к вам с просьбой…

— Такое утро, а вы уже недовольны. — Тамм сидит без очков, в глазах плавает мечтательность; эта грубая, суровая действительность расплылась благодаря близорукости, и в ее нежной дымке встают пальмы Сухуми, море — близится счастливое отпускное одиночество.

— Почему недоволен? — спрашивает Егор.

— Запомните, дорогой Егор: если человек что-то просит, значит, он чем-то недоволен, — Тамм надевает очки, встает. — Хорошо, просите.

— Мне нужно три дня без содержания.

— У меня их нет.

— Но, Михал Семеныч. Очень нужно. По личному вопросу…

— Вы женитесь?

— Нет.

— Едете искать невесту?

— Да нет же. Это трудно объяснить, но мне очень нужно.

— Понимаю: переживания. А за кимильтейскую схему буду переживать я? Большое спасибо, молодой человек.

— Я вас очень прошу!

Тамм резко приседает, поддергивает на коленях штаны и лезет под стол, выныривает под носом Егора, запыхавшийся, красный.

— Куда же они пропали? Нигде не могу найти, молодой человек.

— Что найти? — удивляется Егор.

— Как видите, я искал эти три дня даже под столом. Нет, нет и нет. Может, хотите проверить? Прошу. — Тамм свешивает голову набок, щелкает каблуками, рукой приглашает Егора под стол.

— Да ладно, Михал Семеныч. Верю, — через силу улыбнувшись, Егор возвращается в отдел. Там угрюмая тишина понедельника, шелест чертежей, вздохи Ларочки Силантьевой: видимо, не терпится обмусолить «божественное, чудесное» воскресенье, но совесть и тишина не позволяют. Дима Усов, прикрывшись бровями, спрашивает:

— Дал?

— Нет.

— Я же говорил.

Егор открывает ящики, бесцельно ворошит бумаги. Витя к нему спиной, Вера тоже, работают, считают, чертят, стирают, снова чертят. «Что они думают, что они думают, черт возьми! Полно, полно прикидываться!»

Чего-то возится Куприянов, звякает ключами от стола, растерянно поглядывает на всех. Он в обычной косоворотке, нос по понедельникам кажется еще более длинным и унылым.

— Ребята, у кого ключи есть? — Куприянов снова дергает ящики, — мои что-то прокручиваются.

— У меня, — с готовностью предлагает Дима.

— Твои тоже крутятся.

— Беги в первый отдел, — советует Дима. — В столе, мол, сплошные тайны, а я попасть не могу. В чем дело!

— Брось ты, — Куприянов пыхтит, — вот ведь! Как сейфы в банке.

— А первого отдела не миновать, — деловито и бодро говорит Дима. — Придется пригласить на проверку. Сколько раз предупреждал: запирай стол как следует, внимательно, не бухгалтерские книги держишь.

В помощники навязывается Ларочка:

— Валюша, не расстраивайся. Сейчас что-нибудь придумаем. — Она, согнувшись, чуть ли не щупая глазами, исследует стол. — Ой, Валюша. Да он же на гвозди забит. Ты и не откроешь.

С удовольствием хохочет Дима, вволю потешившийся.

— Ну, уж это свинство, — бормочет Куприянов.

— Действительно, как нехорошо! — фыркает Ларочка. «Мне бы развеселиться, — думает Егор. — Счастливые люди».

Из кабинета выплывает задумчивый Тамм: планерка обещает быть элегической. Он поглаживает лысину, ласково щурится на сослуживцев, молчит, настраивая их на волну собственной минорной раздумчивости.

Поднимается Вера, осунувшаяся, измученная, по лицу неуловимо проскальзывают бледные тени. Егор замер, не дышит, только вовсю старается сердце.

— Михал Семеныч, пока вы не начали, — голос у Веры дрожит. — Ребята, Егор получил анонимное письмо обо мне. Я знаю, что написал его Витя. В субботу я ходила в экспертизу, но от частных лиц на проверку не берут. Нужно ваше согласие, и я отнесу письмо.

Грохот открытого наконец ящика, виновато кусает губу Куприянов, таращит глаза Дима, доставая папиросы, Ларочка громко шепчет: «Такие дружные, такие милые, ни за что не поверишь», бегает Тамм, вмиг разлохмативший остатки волос, маленький, толстый, взбудораженный Тамм.

— Верочка, дружочек, — прыгает он около Веры, — подумайте, что вы говорите. Наше бюро в какую-то экспертизу. Верочка, голубушка, вы не в себе, вы успокойтесь, но зачем крайности. Умоляю вас, дети, не ссорьтесь. Ах, боже, неужели надо портить собственную жизнь. Не понимаю.

Егор закрывает глаза и слышит Витин голос.

— Напрасно вы нервничаете, Михал Семеныч. Обвинение так серьезно, что я тоже настаиваю на экспертизе. Настаиваю, если даже у Смольковой бред, если даже, как мне думается, она лжет.

Витя вытаскивает из заднего кармана записную книжку и хлопает об стол.

— А это для сличения, — с прыгающими губами он уходит из комнаты.

Молчание, опущенные головы, расстроенный, убитый Тамм. Вера, морщась, берет Витину книжку и тоже уходит.

Егор курит, вспотевший, бледный. Дима спрашивает тихо:

— Что же это такое, а, Егор?

Но тот не слышит.

* * *

Прежде Вериной отчаянной откровенности Егор и не помышлял, что еще кто-то может соучаствовать в его беде, что она, беда эта негаданная, превратится к публичный позор. Он бы ни за что, никогда, нигде не заикнулся о письме, потому что произошла поездка в Максимиху, была невероятная ночь у костра и в ней гремели Витины слова: «Это я написал», и Егор сам — только сам! — должен вырваться из бездонного водоворота, куда его все глубже и глубже засасывает, вырваться во что бы то ни стало самому, пусть окровавленному, истерзанному, но знающему, почему сказаны эти слова. И никому не должно быть дела, если он вдруг не вынырнет, потому что последующее его существование бессмысленно без человека, которого он с такою горячею силою любил.

Он не хочет судить Веру за ее решительный поступок — она же не знает того, что знает он, хотя почему-то без колебаний обвиняет Витю. Кроме экспертизы, Вере некуда деться, чтобы доказать всему свету и себе самой в очищение — вот, смотрите, беспросветная бестолочь, размазня Егор Четвериков, унижающий женщин, преданный другом, никудышный человек.

И смятение, смятение, полный горечи и маеты тупик; в одном конце его глухо спрашивают: «Как это случилось?»; в другом эхо дробится на тысячу истерических, тонких воплей: «Не знаю, не знаю, не зна-ю-у-у!..»

«Хватит удивляться, хватит, — говорит Егор. — Хватит спрашивать», — и с холодным любопытством, не торопясь, входит в затишье, образовавшееся ненадолго перед новым нервным приступом, и рассматривает себя, оглядывает с ног до головы: «Вид отвратительный, в душе черт знает что, да вовсе и никакой души нет, а сплошная дрожалка от студня». С расчетливостью юродивого, наслаждаясь собственной безжалостностью, Егор размышляет: «Ладно, договорились: Витя — подлец. Все правильно, неопровержимо, ничего не понять, ни в чем не разобраться. А если снова спросить: почему он с тобой дружил? Забавно, да? Тоже не ответит? Потому что ты хороший, славный, искренний? Для отдохновения нравственного ему служил? А вдруг и ты гад? Ведь известно же: с кем поведешься… Вот представь, что ты гад, представь! Может, тогда что-нибудь поймешь. Ты же и другую формулу знаешь: если товарищ совершил гнусность, то где были мы? Просмотрели, не удержали, не поправили? А? Очень все понятно, правда?»

Егору не нравится этот разговор, он незаметно втягивается в спор, бездоказательный, сумбурный, опустошающе-пылкий. «Да нет, я не гад. Тут дело сложнее. Ведь если я не могу объяснить, чего-то не знаю, какой же я гад. Если так рассуждать, то на соседней улице будут дом грабить, а я должен за это отвечать? Не знал, мол, но в преступлении виноват. Увольте, дураков нет. Не гад я, что ты на самом деле!»

Нечаянно привиделся дед из Максимихи, уговаривавший пьяного зятя-лэповца: «Митрий, дурак ты куражливый. Не губи ты себя, Митрий. Пошто ты такой-то, пошто? Митрий, тебя спрашиваю?»

И Егор повторяет сейчас с вымученной, ненатуральной улыбкой:

— Пошто ты такой-то, пошто?

— Какой? Какой?!

Не подозревая, как он смешон и наивен, начинает лихорадочную, сбивчивую исповедь, пытаясь выудить из давнего и близкого все грехи, разложить их перед собой, рассортировать — и утешиться: «Не так уж много, да и не ахти какие страшные».

Припомнилось: первая беда в первом классе, когда он, получив по ученическим карточкам помадку, сжевал ее на уроке физкультуры, пока маршировали, и дальнейший, сжимающий сердце ужас: «Что сказать матери?», ее тяжелый вздох: «Ты, пожалуйста, не думай, что один живешь», первую сознательную ложь (кажется, он перешел в шестой), когда он в новеньких сапогах оттопал восемь километров до пионерского лагеря, чтобы увидеть одноклассницу Ленку и чтобы она увидела его, мужественного, пропыленного, в новых сапогах, а все зря (Ленка не пожелала с ним встретиться), и матери пришлось верить насчет позднего возвращения («На рыбалку, мама, ходили, к Дальней Елани»); потом он много раз еще врал ей (в школе насчет пропущенных уроков, писал из института, скрывая заваленную сессию), всегда оправдываясь: «Чего зря расстраивать?»

Припомнилось, как однажды ни за что ни про что пнул кошку, как лазил в соседский огород за огурцами, а в татарской деревне Байляры, куда ходил рыбачить, спер целого гуся.

Припомнилось, что не во всех драках участвовал, в которых надо было: боялся, закрывал глаза, обходил, а как-то поступил совсем мерзко: в трамвае пьяный, матерый уркаган ударил девушку, а Егор, проваливаясь от стыда, стал пробираться к выходу. Припомнилась также первая женщина, от которой он вышел утром, ее глубокие, черные глаза, торопливый шепот: «Ты еще придешь? Приходи, приходи, я буду ждать». И он обещал, и не пришел, хотя ничего плохого от нее не видел. Припомнились другие люди, которым он лгал, трубил, говорил пошлости, обижал по мелочам — все до одного припомнились, и перед каждым нестерпимо стыдно.

«Пошто ты такой-то? Пошто?»

«Но ведь у всех же так бывает, все же так живут? — думает Егор. — Ведь нет такого человека, который бы ни разу не соврал, не испугался. Конечно, нет. И каждому, наверное, однажды бывает плохо, как мне». Он опять видит себя в сосняке, где он заклинал: «Пусть все будет как у всех, пусть». Оказывается, сознание «я как все» не утешает, ему по-прежнему больно, дурно до пустого звона в затылке и совсем не нужно это буквоедство, это превращение в мелкого, занудливого старьевщика («Вот грешок, хе-хе, вот другой, хи-хи») — глупо, бесплодно.

И чувствует Егор с трепетом, с ознобом, что сейчас настигнет его, завертит какая-то беспощадная мысль. Вот она, вот — гремит, гремит, нет от нее спасения.

«Все дело в том, что я никогда не встречался с подлостью, никогда, никогда. Я слышал, что она есть, привычно, с чужих слов презирал, ненавидел ее, думал, что справлюсь, если сшибемся, читал про нее тысячу книг, смотрел тысячу раз в кино, а никогда, даже на минуту, не думал о ней. Не искал ее, а надо бы, надо — рядом ходила, рукой подать. Витя, Витек, лучший друг переполнен был ею, а я умилялся, пылал, истекал преданностью. На тебе, на тебе, глотай, давись — никто не поможет».

«Пошто ты такой-то?»

«Господи, ну ладно, Витю просмотрел — ослепление, наваждение, ну, может же быть — бывает! — ладно, ладно, но ведь еще кругом она творилась, творилась, кто-то видел, страдал, седел, спивался, а я глаза лупил, нюни по пустякам распускал, а надо было одному в рожу, другому в рожу. Почему я посмеивался над Сургуновым, над его похотливыми улыбочками, почему за галстук не взял, с лестницы не спустил?! Пусть бы выгоняли с волчьим билетом, пусть, может быть, сейчас так не маялся бы. Глупости, чушь! Были же покрупнее Сургунова, а я даже не подозревал, не знал, пиво пил, из-за рваных ботинок переживал».

Такой мучительно безоблачной, невыносимо сверкающей возникла и захлестнула Егора прежняя жизнь: все хорошо, хорошо, пустяковые горести, и снова хорошо. Он только и делал, что умилялся: собой, что такой уверенный и удачливый, разными книжками, стихами, девушками, песнями, целинными полями, преподавателями, верил во все, что ни скажут, и был упоительно безмозгл, а рядом был Витя и еще кто-то, кого он тоже просмотрел или не спустил по лестнице.

«Как у всех! Идиот. Наверное, все что-то делали, дрались, валидол глотали, один ты был в неведении, у одного тебя голова не болела. Стыдись, майся, на луну вой».

И Егор стонет, заходится в немой боли: есть Витя, работа, где-то там экспертиза и Вера, он должен выпрямиться, а сил нет. «Витя скажет, Витя признается, я заставлю признаться. Или уже все».

* * *

Очнувшись, Егор видит, что сигарета потухла, Дима сует стакан, у Ларочки жалостливо-испуганные глаза, Куприянов толчется рядом.

— Не надо, — отказывается Егор от воды. — Извините, ребята, пойду умоюсь.

Без него возвращается Витя, которого сразу же вызывает Тамм. Михаил Семенович стоит у окна, пиджак брошен на диван, из-под коротких рукавов рубашки стекает золотистая, теплая шерстка, губы у Михаила Семеновича обиженно выпячены.

— Что вы думаете об этой экспертизе, Витя?

— Мне неприятно об этом думать.

— Мне тоже, дорогой Витя. Но что происходит в моем бюро? По-моему, вы все сошли с ума. Надо пить по вечерам кефир, а не писать странные письма.

— Что, вы хотите сказать?

— Я не имею в виду прямо вас, но женщины, женщины, Витя, всегда портят нашу жизнь. Почему Вере понадобилась экспертиза?

— Вы же слышали.

— Витя, я хочу слышать от вас серьезные вещи. Что происходит?

— Вы хотите, чтобы я вернул рекомендацию?

Тамм подскакивает:

— При чем тут рекомендация? Имею я право знать правду? Я ни от чего не отказываюсь — вы добросовестный, серьезный юноша, я вновь мог бы это написать. Я верю вам, но объясните мне!

— Я не писал этого письма.

— А! Это я знаю — у меня нюх на порядочных людей. Иначе я не стал бы рекомендовать вас в партию. И почему Вера заподозрила вас? Вы с ней ссорились, объяснялись в любви? С чего она это взяла?

— По-моему, она хочет поссорить нас с Егором. Единственное объяснение, которое я нахожу.

— Понимаю, понимаю: таким путем воспитывает будущего мужа. Друзей выбирает она. Но послушайте, Витя, это же не лучший метод воспитания. Я совершенно запутался, дети мои. Что вам хочется портить нервы — это я понимаю. Ах, боже мой. Идите, Витя. Вы меня хоть немного успокоили.

Витя быстро, по привычке поправляет волосы, галстук, легонько встряхивает за лацканы пиджак и с каменным лицом бросается в тишину отдела.

* * *

«Кажется, доигрался, — вяло подумал Витя, — и не кажется, а точно», — почувствовав поначалу негромкую, ойкнувшую вспышку страха, как если бы был мальчишкой и разбил мячом стекло у сварливой соседки, но страх не исчез, разросся, заполнил окружающую пустоту, несколько раз прикоснувшись ледяной рукой к горячему животу, быстренько надел тесную серую жаркую оболочку, которую с наслаждением бы прогрыз, разорвал руками, облегченно постанывая при этом, гримасничая и вообще дав себе волю, но многолетняя привычка сдерживаться заставила съежиться, неестественно выпрямиться, чтобы только липкая, жаркая оболочка не касалась тела. С гордо поднятой головой (в мыслях он бился ею об пол) Витя представлял завтрашний день. «Письмо мое — докажут, как дважды два. Это ясно. И спросят: как же так, Витя? Тамм-то, Тамм как озвереет, сразу перестанет дурака валять: я добрый, я мудрый, всех насквозь вижу. Растопчут, растопчут, а ведь в глаза не посмотришь. Только не я! Ни за что не я! Ведь и экспертиза ошибается. Нельзя, нельзя сознаться, лучше молчать, отрицать, отказываться, послать всех к черту, но это не я» — так думал Витя, совсем не заботясь, что сделал гнусность, а с воодушевлением мечтая только, чтобы никто не узнал о ней и он оставался бы в глазах других молчаливо-сдержанным, вежливым, целеустремленным мужчиной, возбуждающим к себе из-за этих качеств уважение и любовь.

«Заигрался, заигрался», — с упорством твердит и твердит Витя, точно оправдывается и в то же время понимает, что слова эти жалки, беспомощны и за ними не скрыться от горячечно-потной тревоги, накапливающейся где-то сзади, на неуклюжем желтом маятнике громадных стенных часов.

«Заигрался, заигрался», — вновь Витя переносится в те дни, когда он ушел с завода, на этот раз действительно навсегда расставшись, с Володькой Помогаевым. В первые дни, отлеживаясь на диване, он часто думал: «Ну, я-то с перепугу о паяльнике промолчал — можно понять, но почему Володька так нагло сподличал? Отомстить он мне и по-другому мог — взрослые же люди. Подрались бы в конце концов. Нет, он не мстил». — Над Витей склонялось спокойное лицо Володьки — черные усики, кепка-«москвичка», презрительный, холодно-коричневый взгляд. Витя отворачивался, испытывая острую неловкость в позвоночнике. «Дело даже не в драке. Мог бы унизить меня, отчитать, все-таки я на самом деле виноват перед ним. Посчитался бы, и на этом — точка. А он же сознательно оглушить меня хотел. Ничего, говорит, ты не понял. — Витя садился на диване: — А чего я должен понять, Володька? Это же ты камень-то берег, а я не прятался. Чего же понимать-то?»

Иногда с озлоблением, но чаще терпеливо и ласково, возился Витя с этой мыслью, все пытаясь разгадать, что хотел сказать Володька.

И разгадка отыскалась. Как-то, пережидая под козырьком случайного подъезда дождь, тупо уставясь в пузырчатые, грязно-белые лужи, Витя наконец-то понял: вот что хотел сказать Володька! «Ты меня продал, и я тебя продал. Еще кого продашь — и опять тебя продадут». Так и должно быть: просто, незамысловато, с этим ничего не поделаешь — когда-то все это понимают, — и Витя очень обрадовался, что догадался, и пожалел мать и дядю Андрея, которые до сих пор не понимают такой простой штуки или прикидываются, что не понимают, прикрываются разными словами — столько их нагромоздили, что сами не разберутся.

Витя улыбнулся такому странному для взрослых ребячеству и пошел под дождем, мудрый, простивший Володьку Помогаева, прекрасно отзываясь о собственной персоне.

Тогда-то он и придумал игру «Угадайте меня». Дождь, во время которого Витя превратился в ясновидца, разглядевшего в сырой мгле сотни людей, заключавших полюбовные сделки: «Ты меня не продай, и я тебя не продам», смыл прежнего, слюнявого, боязливого мальчика Витю Родова и его неполные, не лучшим образом прожитые девятнадцать лет. Из дождливых луж возник неуязвимый, холодно-замкнутый, обаятельный в своей непроницаемости юноша, уж так глубоко все постигший, что сама мысль о детстве была неуместна (в один день, например, Витя покончил с порочной страстью к мороженому и конфетам, с пустой тратой времени на кино и телевизор, с постыдной юркостью, проявлявшейся в безбилетных трамвайных прогулках). От новой, пусть условной, жизненной границы должен был шагать совершенно новый человек, яростно спешащий стать подлинным джентльменом.

Игра началась так: каждый вечер он стирал носки, чистил и гладил коричневый шевиотовый костюм, сшитый к выпускным экзаменам (иначе как станешь безупречным?), обзавелся носовыми платками (идеальному человеку без них невозможно), по десять раз на дню умывался с мылом (с неумытым рылом в калашный ряд не попадешь) и так далее. Евгения Дмитриевна поудивлялась немного Витиному превращению в необычайного аккуратиста, потом решила, что объяснить это можно только воздействием какой-то умницы девчонки («Подумайте-ка, что она из моего разгильдяя сделала!»), которую Евгения Дмитриевна и поблагодарила заочно.

А девчонки были ни при чем, просто Витя усиленно тренировался, готовясь без страха встретить неизвестного пока, но где-то существующего злорадного человечка, собирающегося Витю продать. Он все усложнял и усложнял тренировки: «Сегодня буду целый день молчать, никому ни слова. Завтра — тоже, но изредка буду загадочно улыбаться». Или: «Любому встречному смотрю в глаза внимательно, упорно и чуть-чуть грустно. Выдерживаю любой взгляд». Такие опыты уже пугали Евгению Дмитриевну, она скверно думала об «этой девице, истязающей Витеньку», умоляла со слезами: «Не молчи ты, как каменный! Может, болеешь?» — но Витя не поддавался: характер должен быть стальным.

Видимо, мать обсуждала его причуды с дядей Андреем, потому что тот однажды просидел у них весь вечер и с любопытством, как-то сбоку посматривал на племянника, подъезжая к нему то так, то эдак. («Зубришь? Правильно. Студенчество, брат, золотое время. Я бы тоже куда-нибудь поступил», «Жениться, Витюха, не надумал? Смотри береги свободу», «О заводе-то вспоминаешь? Ничего, брат, все понемножку знать надо».) Витя держался отменно вежливо и даже с некоторой кротостью («Будьте добры, дядя», «Большое спасибо», «Извините, пожалуйста»), чем допек его окончательно. Дядя Андрей сморщился и сказал:

— У меня такое впечатление, Витюха, будто ты вот-вот кланяться начнешь. Ты чего рассюсюкался?

— Ну что вы, дядя. Вам показалось, — смиренно ответил Витя, про себя хохоча во все горло: «Как, дорогой дядя? Не подступиться ко мне, не поучить — досада-то какая, а? Теперь не вы меня, а я вас как хочу обведу».

Витя упивался выдумкой — потехой, которая казалась порой одушевленным существом, само по себе движущимся, изобретающим, цепляющимся тонкими лапками за любой маломальский достойный внимания предмет: то оно заставляло, это мохнатое, беспокойное существо, в жуткой очередище за яблоками, когда ты у самых весов, вдруг пропустить двух или трех бабушек, с надменным поворотом кинув сзади стоящим: «Не надо толкаться, у каждого есть своя бабушка. Понимаете?» То на виду у какой-нибудь миленькой, стройненькой девушки, ждущей автобуса, сесть в такси с озабоченно-утомленным лицом, громко сказав: «Пожалуйста, быстрее!» — и расплачиваться потом мелочью, выданной матерью на хлеб; то в библиотеке взять увесистую старинную книгу, что-нибудь вроде «Испанские монастыри XV века», и, помешкав с ней в читальном зале, будто ища место, и убедившись, что все заметили, какой ты умный и серьезный человек, сосредоточенно, порывисто лохматя волосы, просидеть два часа над одной страницей.

И все-таки временами игра утомляла: тянуло к прежнему отрочески-бездумному житью-бытью, в котором по отдельности существуют и Володька, и школа, и мать с дядей Андреем, и Анна Савельевна, и не надо объединять их в памяти, стараясь угадать, что же за этим необъяснимо прочным кругом. Теперешние же дни до краев залиты беспокойством, что ты взрослый и, значит, привыкай к тесной, поношенной одежде — так принято — ладно хоть фасоны есть на разный вкус и ты вроде бы выбрал наиболее подходящий, но раз сам выбрал, то фасонь истово, в полную силу, без устали.

Временами рассуждая подобным образом, Витя отводил душу перед зеркалом: нарочно кривлялся, кикиморствовал, говорил гадости, с вниманием исследуя свои ухмылки, невообразимо противные гримасы и долею рассудка признавая собственное ничтожество в эти минуты, но в основном радуясь, что наедине можно вот так вывернуться, покривляться и успокоиться: про самого себя он все знает, себе всегда простит, а остальное неважно.

В дальнейшем игра продолжалась. Перед приемными экзаменами в институт, на консультациях, Витя держался высокомерно-спокойно, тогда как вокруг суетилась пугливая, вздыхающая абитура, преданно заглядывающая консультанту в рот, задавая чрезвычайно умные вопросы, завоевывая его благосклонность накануне судного дня. Витя тоже с дрожью думал об экзаменах, но непозволительно, хоть намеком, выдать свое состояние: «Стелитесь, стелитесь, — смотрел он на сверстников, — и завидуйте мне: вот как ведут себя порядочные мужчины». В общежитии, где спорила, зубрила, выпивала, писала шпаргалки горластая братия, Витя преимущественно молчал и со всеми был на «вы», вызывая тем самым насмешливо-почтительное отношение к своей особе, но довольствовался и этим, потому что впервые проверял систему не в камерно-домашних, а, так сказать, в производственных условиях.

На экзаменах он одергивал чересчур громко отвечавших:

— Послушайте, нельзя ли потише? Невозможно готовиться.

Его утомленный, спокойный голос весьма отличался от нервно-сиплых басков десятиклассников и свидетельствовал, что в аудитории сидит не какая-то зеленая пигалица, а человек, твердо знающий, что ему нужно в жизни. Тогда только-только входил в силу закон, неизмеримо возвышающий «стажника» над вчерашним школьником, поэтому Витино спокойствие преподаватели расценивали с однотипным сочувствием:

— Работали?

— Да, пришлось, — следовал небрежный, независимый кивок.

— Очень хорошо. Где и кем?

— За три года побывал и грузчиком, и каменщиком, и станочником, — опять с интонациями утомленного достоинства, прекрасно понимая, что главный козырь — три проработанных года.

Экзаменаторы молча переглядывались. «Ну, этот-то в жизни смыслит», — и с добрыми улыбочками выставляли высший балл.

Витя ликовал: и здесь он играючи обошел этих проницательных, всезнающих старших, все замечательно, он зачислен, угадайте меня, угадайте! Ура-а-а.

Но ликование это вылиняло за несколько дней, потому что, кроме Вити, было зачислено еще сто с лишним парней и девчонок, а в такой толпе разве убережешься, разве возможно бодрящее, сладкое сознание собственной исключительности? Необходимо позарез («Эх, матери-то рядом нет!») если не ежеминутное, то хотя бы ежедневное чье-то питательное внимание, чье-то безоговорочное согласие считать Витю таким, каким он считает себя.

На первом курсовом собрании он познакомился с Егором, когда тот, выпивший, счастливый, скуластый, лез со всеми знакомиться, без стеснения обнажая мальчишескую, привязчивую душу. Витя стоял у витрины со старыми газетами и искоса следил за этим шумным, неуклюжим весельчаком, и не то чтобы сразу же — в точности — догадался: «Вот парень, который поверит в меня», а со смутным удовлетворением отметил: «Нахален как теленок, да и морда, как у теленка, симпатичная». Правда, знакомился Витя с ледяной учтивостью, но, увидев, что Егор мгновенно сник, завял, растерялся, с радостью подумал: «Точно. Я должен с ним подружиться».

Так оно и случилось. В колхозе Вите ровным счетом ничего не стоило превратиться в заботливого, верного товарища («Возьми плащ, Егор, а то у тебя не одеяло, а черт знает что», «Постой-ка, не надрывайся, давай вместе кули таскать»), скрывающего чувства за сдержанностью и грубоватым немногословием. А Егор так много слышал о знаменитом студенческом братстве, так жаждал скорее обрести его, что с восторгом принял Витину руку.

Вообще в ту пору все легко давалось Вите, чего бы ни захотел, и никогда уже впоследствии не чувствовал он себя таким сильным, уверенным, неуязвимым. Верно, в колхозе вышло одно происшествие, оставившее у него ощущение неясной тревоги и внутренней неловкости. «Да перестань же! Ничего особенного. Забудь и не вспоминай». В колхозном клубе подрались студенты и теушники, драка обещала продлиться и на следующий вечер, но девчонки предложили: «Ребята, вы из барака пока не выходите, а мы сбегаем в правление — бригадира позовем или председателя».

Скоротечное видение возможного разбирательства и усмирения странным образом подействовало на Витю. Он сказал:

— Никаких председателей, — и пошел в дождь, в угрюмый вечер, к толпе теушников, имея единственное желание отговорить драку, если даже самому и придется схватить пару фингалов.

С ним был Егор, мировая состоялась. Витя, естественно, прослыл отчаянным смельчаком, а про Егорову решительность как-то забыли, хотя по-доброму-то, рассуждал Витя потом, следовало бы перераспределить лавры; это Егор с искренним мужеством шел за синяками, а Витю почему-то больше испугало вмешательство бригадира и председателя, чем кулаки теушников. Но он не хотел об этом думать, отмахивался («Перестань! Все же в норме. Очень надо голову ломать») и в самом деле перестал вспоминать происшествие.

В городе опять с пылом с жаром ринулся в мягкие, успокаивающие волны самоусовершенствования: сшил новый костюм, доведя закройщицу до слез придирками и капризами (добивался идеальных линий), фанатично занялся баскетболом (через месяц взяли в основную институтскую команду), а в Академкниге подписался на всю литературную серию (и действительно читал, совершенствуя духовные запросы), по-прежнему частенько обращался к зеркалу (но уже без ужимок, а вдумчиво отрабатывая разные взгляды, улыбки и общую бесстрастность лица), по верху же всего этого дал сильный, сумрачный глянец молчания и розовую каемку вежливости. И черпал, черпал из этого красивого сундука всевозможные радости и полагал, что интересно живет.

Он разнообразил игру и как-то придумал вечерние прогулки, которые впоследствии ему очень полюбились. Ходил Витя только по многолюдным улицам, где изобилие витрин и хорошеньких девушек, рассматривал только себя в каждом стекле, в каждых глазах и видел стройного, гордого, красивого, безупречного человека.

«Молодец, Витя!» — вопили витрины.

«Симпатяга! Какой милый! Душка! Прелесть!» — вещали вразнобой женские глаза.

Витя шептал про себя: «Вот оно, вот оно! Начинается», — хотя и не знал определенно, что же начинается. Видимо, думал: скоро, скоро он станет законченным совершенством.

На третьем курсе ребята решили свергнуть Степаныча, седенького, дряблого, хлипкого старичка, никудышно читавшего теоретическую механику: шепелявил, гундосил, пересказывая учебник. Написали петицию в ректорат, собрали подписи. Витя, внимательно прочитав текст, значительно нахмурившись, тоже подписал, а когда петицию унесли, он вдруг беспричинно, безмерно испугался, уставясь в стол, застыв, горячечно соображал: посмотрит ректор, скривит губы. Позовет парторга, комсорга, декана, скажет: «Странно, товарищи. Николай Степанович уже два десятка в нашем институте, неужели мы послушаем мальчишек?» Все склонятся над петицией и начнут изучать подписи: «Та-ак, этот подписал, этот, хм! И Родов туда же. Такой вроде сдержанный парень. Как обманчива бывает внешность». И решат: гнать надо всех, гнать, распустились, так они всех захотят сместить. Витя спокойно достал платок, вытер руки, шею, промокнул лоб: «Не мели чепуху. Обыкновенное дело. Успокойся, это же бред». Ни страх выплескивался и выплескивался, хлестал горлом: вот уже ректор берется за ручку — Витя видит даже его крепкие, обкуренные ногти — и сейчас подпишет приказ об отчислении. Все насмарку! Зря! Столько лет потрачено, и опять неизвестно куда, как! Он не может позволить этого! Ведь так все хорошо шло.

После лекций Витя бросился в деканат, узнал адрес Степаныча и поехал к нему, не представляя, что он будет говорить, зачем едет, страх был сильнее его и выл сиреной.

Николай Степаныч удивленно побулькал розово-синими щеками.

— Товарищ Родов?!

— Извините, но я должен был вас увидеть…

— Посмотрим, посмотрим, побеседуем. Проходите, товарищ Родов. — Николай Степаныч зашаркал было в комнату, но Витя остановил.

— Нет, я на минуту. Дело в том, Николай Степанович, что курс просит заменить вас. Письмо уже в ректорате…

— А вы хотите? — старик попытался нахмуриться, но беленькие брови не слушались и растерянно вздрагивали одновременно с веками.

— Подождите, Николай Степанович. Успокойтесь. Я считаю, что сначала нужно было поговорить с вами, предупредить, а потом уже писать.

— А… вы подписали? — взволнованно-тонко завибрировал голос Николая Степановича.

— Да.

— Так что вы хотите, товарищ Родов?

— Мне не хотелось, чтобы для вас это было неожиданностью.

— Видите, товарищ Родов. Я ведь действительно неважно читаю. Даже совсем худо — годы, годы. Странно, что вы меня защищаете.

— Можно же без письма было.

— Значит, попросили… А я все тянул, тянул. Знаете, товарищ Родов, очень мне жаль, что не могу. Очень. Значит, пора. Лучше бы, конечно, самому сообразить.

— Я пойду, Николай Степанович.

— Секундочку, товарищ Родов, — старик взял Витю за рукав, — вы уж прямо скажите, что вас заставило прийти… Право же, спать не буду.

— Я же все сказал, Николай Степанович.

— Ну хорошо, товарищ Родов. Странно… До свидания… Очень странно!

Витя еще в подъезде начал плеваться и задушил бы себя, если бы это был не он.

«Кого испугался? Этого сморчка? Трагедию выдумал. Выгонят, подписи разбирать начнут. Кому это надо?»

Витя понял, что и тогда в колхозе, перед дракой, и сегодня, впервые за долгие годы, он был искренен: страх — его состояние, бояться кого-нибудь — его призвание, страх, страх, страх — вот она главная страсть, вот в чем все дело.

Витя метался по городу, по многолюдным улицам, где витрины, девушки, огни, где еще недавно все эти люди не стоили его мизинца, а сейчас пусто и противно, неохота видеть раздерганную, слепую толпу собственных «я». «Не надо, не угадывайте меня, не надо. Иначе я брошусь под поезд, перекусаю всех. Не на-а-адо!» Хотел побежать к Егору, но разве его лучезарные мозги выдержат столько грязи? Нет, нет. Бегом, бегом, куда-нибудь в темноту. «Продал не продал — при чем все это? Я боюсь, боюсь этих людей, чего они пристали, гонятся? Понятно — торопятся лгать, лгать и лгать».

От нервозного, истерического возбуждения Витю стошнило. Как пьяный, он постоял, привалившись у дерева, и пошел уже медленнее. У какого-то лотка купил папирос, хотя последний раз курил в седьмом классе.

На окраине, у лесозавода, он опомнился, разыскал автобусную остановку. Пусто, и хорошо, что пусто, — он никого не хочет видеть… В автобус Витя зашел с зажженной папиросой. Девочка-кондуктор, конопатая, накрашенная, со светлыми, глупенькими глазками, бойко грызла семечки.

— Гражданин, прекратите курение, — прикрикнула она.

В автобусе тоже пусто, и Витя с удовольствием ответил:

— Заткнись, дура.

Девчонка, видимо, не поверила, что такой парень мог сказать такое.

— Гражданин, бросьте папиросу.

— Отстань, дура, — вежливо, с улыбкой сказал Витя.

У девчонки глаза превратились в прозрачные пуговицы, и она разрыдалась, бурно, неожиданно, слезы ударили в три ручья — черный, красный и белый.

— Вот так-то, дура, — удовлетворенно заметил Витя, выходя из автобуса, задыхаясь, захлебываясь собственной мерзостью.

Потом припадок повторился без особых на то причин: бояться вроде было нечего, но страх так прочно, постоянно прописался в Витиной душе, как пауки в амбарной темноте, что он боялся уже себя — глупостей бы не натворить, врагов бы не нажить, не спутали бы ненароком с кем-нибудь да не врезали. И Витя повторил шутку в другом автобусе, на другом маршруте. И еще как-то повторил, но нарвался на зычную, здоровенную тетку, которая хотела отвезти его в милицию. Витя поутих и долго сдерживался, а перед самым дипломом взорвался, чуть не избил Галку, Галочку из мединститута, которая уж так любила его, так в глаза заглядывала, так прощала многое, а он сказал ей: «Чего ты ко мне липнешь. Надоело. Телка телкой!»

Он мечтал забраться куда-нибудь в глушь, в Соловки, в распоследнюю дыру, хоть мать и дядя Андрей звали в родной город. Но их он видеть не мог. И согласился с Егором, когда тот спросил:

— Вместе?

— Конечно.

Егор стоит на краю обрыва, над рекой — вторая река, поуже и поспокойней, из сизого, тонкого тумана, который слоится, колеблется, не спеша подымаясь к Егору, опутывает с ног до головы, тычется в щеки, забивает ноздри чем-то оглушительно-ароматным, речным, тальниковым, рыбьим, точно хочет связать, усыпить и утащить к чертям на кулички. Егор улыбается и до грудной ломоты дышит, дышит, глядит не наглядится на вечер, а услышав, как едва потрескивает трава под тяжестью зреющей росы, снова покойно улыбается. И мысли у него сейчас плавные, мерные, как у человека, вволю помучившегося, а потом принявшего окончательно ясное решение, которое и утихомирило все мучения. «Ну, да. Так я и сделаю, так и скажу. Да, да. Так и скажу. Витя, пойми меня: ты должен признаться, мы же очень давно друг друга знаем. Нет, не мне — всем это очень важно. Иначе не стоит жить, Витя. Вот пойми: мы все время дружили, у меня не было еще такого друга, и вдруг это письмо. Значит, я ничего не стою, раз ты мне написал? Значит, вообще все бесконечная ложь, да? Значит, все сапогом в землю и никому не верь? Нет, Витя, ты должен признаться. Да, я был дурак, наивен, розов, восторжен. Да, да, Витя, я все на свете просмотрел, я не хочу больше так, я не могу, чтобы ты отмалчивался. Так больше нельзя, так больше никогда не будет. Я понял, Витя, в чем дело: надо думать и тогда не будешь прощать. Не сможешь, никакого права не будет. Понимаешь! Ты скажешь, или не стоит жить. Ты думаешь, все перемелется, успокоится, пройдет, если только как следует промолчать, да? Ни за что, Витя. И я не буду жить, если ты не скажешь. Слышишь? Да, да», — шепчет Егор, с силой вглядываясь в темнеющий луг, в исчезающие вдалеке, струящиеся блики дня, и осязаемо, непостижимо чувствует душу свою.

Он приходит в общежитие и, не стесняясь случившегося недавно, стучит в Верину дверь:

— Добрый вечер, Вера.

— Здравствуй, Егор, — отвечает она, вроде бы безо всякого удивления, вроде бы давно ожидание ее предполагало внезапное посещение.

— Как ты здесь?

— Неважно.

Они молчат, перебирая, наверное, опять и опять происшедшее, бесконечно тасуя эти дни.

— Ты меня простишь?

— Хорошо. — Вера отворачивается, в сумерках кажется, что плечи ее вздрагивают, и Егор думает, что она плачет, подвигается к ее стулу, берет маленькую, горячую руку.

— Не надо, слышишь…

Уже Верино лицо в его ладонях, слез вовсе нет, губы тоже горячи и сухи, торопливы, преданны.

Постепенно общежитская комната растворяется в темноте, в которой жарко — до озноба, хорошо — до слез, и легко-легко — до гнета неизъяснимо-сладкой тяжести.

Проходит много времени, прежде чем Вера спрашивает:

— Ведь все наладится, Егор, да?

— Да, да, — целует он плечи, грудь, шею.

Совсем не собирается он говорить сейчас о своем определенно ясном решении.

* * *

На следующий день в половине двенадцатого звонят Вере. Настенные часы колотят, как хронометр радио: сейчас, сей-час, сей-час. Вера слушает, смотрит только на Егора, бледнея, он читает: «Так оно и есть», с хрустом сцепляет над столом руки, а Вера говорит в трубку: «Хорошо, я зайду» — и оборачивается к киповцам:

— Я была права.

Тотчас же — новый звонок, Дима растерянно отвечает кому-то: «Она была права», спохватывается, морщится и потом уже рубит: «Да! Да! Да!» — и бросает трубку рядом с телефоном:

— К черту! Вот что, ребята, — Он поочередно подходит к Вере, Егору и Вите, торопливо надевающему пиджак, — в принципе я за то, чтобы вы между собой расхлебывали эту историю, но видите — кивок на телефон, — так или иначе надо объясняться. Никуда не денешься. Я ничего не знаю и поэтому никого не сужу. Слышишь, Витя?

— Экспертиза ошиблась, — тихо говорит Витя.

— Дело не в этом. Я предлагаю вечером собраться. Согласны вы объясниться? Вера?

— Ни за что.

— Егор?

— Да.

— Витя?

— Еще бы.

Тамм зовет:

— Витя, зайдите ко мне. — Через минуту в кабинете, после неловкой паузы: — Витя, вы знаете, — Тамм рассматривает руки, — как я хорошо к вам отношусь, но этот нелепый случай…

— Экспертиза ошиблась, Михал Семеныч, — Витя особенно прям, спокоен, в темных глазах — боль, недоумение.

— Возможно, возможно, Витя. Сочувствую вам, но поймите и вы меня.

— Отдать рекомендацию?

— Да. Я не боюсь ответственности, Витя, я пожилой человек, и все-таки лучше разобраться как следует.

— Михал Семеныч, вы же вчера еще верили мне. Что могло измениться за сутки? Я повторяю — экспертиза ошиблась, почему же вы верите ей?

У Михаила Семеновича краснеют бугорки под глазами, выступают пятна на лбу.

— У вас очень трезвая голова, Витя. За сутки действительно ничего не изменилось. — Тамм берет протянутый листок. — Вы должны извинить меня и не обижаться — я не могу быть участником этой истории.

* * *

«Только не я! Все равно не я!» — Витя еле сдерживается, чтобы не въехать Тамму в переносицу, не разбить стекло, не завыть, приседая, корчась, вихляясь, дико выпучив глаза, до боли расщеперив рот, чтобы в спазмах омерзения к самому себе утопить страх. «Бежать, бежать!»

Но не бежит, держится, проглатывает колющий, тошнотворный ком. Вообще в Майске он взял себя в руки, с прежним спокойствием состязался с жизнью: «Здесь я вылечусь, вылечусь. Здесь я стану как все и даже лучше. Здесь я буду на самом деле таким, каким придумал себя». И уже выигрывал состязание.

Тамм спросил: «Витя, почему вы не вступаете в партию? Такие серьезные молодые люди должны быть в партии».

Он с радостно екнувшим сердцем ответил: «Я не думал об этом. Думал, что рано».

Михаил Семенович покровительственно улыбнулся: «Чем позже, тем хуже, — так, кажется, говорят, молодой человек. Очень хорошо, что рано».

Витя несколько дней носил в себе торжествующий крик: «Аг-а! Вот вам всем! Я еще не выдохся, фальстартов не было, дистанция — за мной, за мной!»

И — хлоп! — эта рекламация из Златоуста. Тамм ему ничего не говорил, как и всем, но Витя снова истерически испугался, что, если он не поддержит, не поддакнет Михаилу Семеновичу, тот отберет рекомендацию, поставит на плохую схему, а если узнают ребята, что он солгал из-за страха, будут презирать, ненавидеть, придется уехать черт знает куда, — и завертелся, закружился волчок призрачного, химерического воображения.

В тот вечер в комнату заглянула Вера, Витя с ласковой улыбочкой вежливо спросил: «Егора ищешь? Прикидываешься, что любишь его, а самой спать, спать с ним охота. Больше же в тебе ничего нет».

Вера ахнула и убежала, а Витя все с той же ласковой улыбочкой сел за письмо. «Вытерпите, промолчите. Вы же хорошие, честные. Вот вам, вот вам, вот вам!»

* * *

Витя уходит. Егор еще минуты две сидит за столом, шевелит губами, словно что-то доказывая себе, встает, улыбается Вере и бежит догонять.

— Витя, подожди. — Егор подбегает, они сходятся почти вплотную — со стороны доверительно беседуют товарищи — давненько так не стояли. — Ты что собираешься делать?

— То же, что и ты.

— Я требую, чтобы ты рассказал все.

— Даже вот как?

— Ты должен сказать, понимаешь?

— Специально для тебя: экспертиза ошиблась.

— Витя, но я же знаю.

— Что ты знаешь? Отстань, видеть тебя не могу!

— Витя, ты скажешь.

— Уйди!

— Нет, ты скажешь, слышишь?

— Никогда! Никому! Понял?

— Тогда я убью себя. — Егор спокоен и тверд.

— Чепуха!

— Я серьезно.

— Не пугай.

— Этим не пугают.

* * *

«Он признается, или я ничего не стою. Он признается, или лучше не жить. Мне страшно говорить это, но я верю, что не испугаюсь. Я никогда не думал, что смертью можно что-то доказать. Я думал — амбразуры закрывают только в бою, только в атаке и только тогда жертва имеет смысл.

Но я должен, должен думать теперь иначе! Прожиты годы, прожиты без горестей и страстей, заполненные неистовой, бессмысленной дружбой и ничем, кроме нее! Да, да, все эти годы я служил дружбе, преклонялся перед ней и верил, что живу счастливо и свято.

А дружба обернулась подлостью, и только я один могу ее уничтожить. «Любой ценой — вот она, моя амбразура! Пусть нелепо, дико, страшно мое решение, но можно, нужно умереть, чтобы одним подлецом стало меньше! Нет, не так: можно умереть, если нельзя иначе победить подлость.

Вот живешь, живешь и вдруг понимаешь: перед каждым живущим хоть однажды, но обязательно встает амбразура, и ее надо закрыть грудью. И доказать, что ты — боец, что чистая совесть для тебя дороже жизни!

Неужели он не признается? Неужели все кончено?»

3

Из красного уголка вынесены все столы, тумбочки, ветвистые пыльные фикусы, оставлен лишь бильярдный столик, за ним сидит Дима Усов в черном свитере, от бровей на лице — задумчиво-мрачная тень. Дима говорит:

— Ребята, я даже не знаю, с чего начать. Зачем мы собрались — всем известно. По мне, так лучше бы не собираться, я не знаю как.

В комнате горячий шепот: «Черт!», «И не придумаешь», «Попробуй разберись», потом густая, подавленная тишина. Встает Зина Мошкова, комсорг дирекции, белокурая, рослая, строгая девушка.

— Дима, ты абсолютно неправильно ведешь собрание…

— Какое это собрание? — пожимает плечами Дима, — просто так поговорить решили.

— Все равно, не продумав, нельзя. Надо организованнее, — Зина проходит к столу, аккуратная, в белой кофточке. — Сегодня я была в экспертизе, взяла это письмо.

— Ой, не надо! — слабо вскрикивает Вера.

— Верочка, я понимаю, что тебе тяжело, но ничего не поделаешь. Чтобы всем стало ясно.

Зина четко, громко оглашает письмо, Вера, закрыв лицо руками, чуть покачивается на стуле, тягостное смущение витает над опущенными головами молодых специалистов. Зина продолжает:

— В экспертизе убеждены, что написал его Витя Родов, как и подозревала Вера. Верочка, ты, может быть, скажешь, почему?

— Нет-нет.

— Понимаю — страшно неудобно. Витю и Егора мы спросим потом, а сейчас я предлагаю подумать…

— Да почему?!

— Пусть говорят!

— Может, и не писал Родов!

— Тише, товарищи, тише. Экспертизе мы тоже не имеем права не верить. Представляете, доказано, что писал Витя. Я слышала, он утверждает, что доказательство — ошибочно. Но представляете, экспертиза — строго научное разбирательство. Там не может быть ошибки.

Все растерянно переглядываются.

— Так почему бы нам не подумать, как это произошло. Вере тяжело говорить, мы же слышали, какая грязь в письме? Но мы-то тоже знаем Витю. И если экспертиза не ошиблась, а я думаю именно так, то почему мы не попробуем разобраться: как же это могло случиться? Понимаете? Автор анонимки — ваш товарищ. Почему? Почему так никто не подумает?

Ларочка поднимается с разведенными руками:

— Зиночка, миленькая. Витя — прекрасный человек, я не верю, что он написал это. Что ты, Зиночка! Это недоразумение, Верочка погорячилась. А экспертиза? Ну, кто не ошибается.

Следом бубнит Куприянов:

— Он помогал… Делился… Никогда не замечал плохого…

Вскакивает Дима:

— Зина, по-моему, ты затеяла постыдную вещь.

— Дима, не увлекайся, — строго говорит Зина.

— Да ну тебя! Бог с ней, с экспертизой. Пусть она тысячу раз права, но не могу я во что бы то ни стало выискивать недостатки в угоду твоей экспертизе. Не могу. Ребята они все хорошие, и больше я про них ничего не знаю. Понимаешь, нельзя доказать того, чего не знаешь, Зиночка.

— Вот здесь сидит наш руководитель, — Дима показывает на Михаила Семеновича, — можно и его, если на то пошло, Зина, спросить, а почему вы рекомендовали Родова в партию? Как же вы не разобрались в человеке?

Тамм резко перебивает:

— Во-первых, Дима, не надо думать за меня, даже если вы очень умный. Во-вторых, рекомендацию я взял обратно — знаю я или не знаю, но бдительность я проявить должен. Я вижу, вам хочется спросить, что это за рынок: дал, взял, а я вам, Дима, прямо скажу: это не рынок и не перестраховка, а чувство ответственности, которого, к сожалению, я не вижу в молодых людях. И еще два слова. Почему я должен плохо думать о вас, а не хорошо? Почему я должен думать, что вы сидите и сочиняете гадкие письма, а не читаете умные книжки? Я хочу хорошо думать о вас, молодые люди, и все отцы так хотят думать и думают, уверяю вас. Так что же мешает вам быть хорошими? Витя, вы можете ответить?

Витя встает, поворачивается к ребятам:

— Может быть, экспертиза никогда не ошибается. Правильно. Но клянусь, у меня нет других слов и доказательств, в этот раз произошла ужасная ошибка. Я не писал письма, поверьте. Прошу вас.

Облегченный вздох согревает комнату. Слава богу, не надо подозревать, мучиться, все ясно — конечно, не мог он написать.

Подброшенный этим вздохом, Егор стискивает спинку стула и долго, с ужасом смотрит на Витю. Тот выдерживает взгляд и повторяет:

— Поверьте, прошу вас.

Егор срывается и бежит в коридор. Настороженное, нервное недоумение — все поняли: что-то случится.

У Вити выступают крупные капли на лбу, взбухают вены на сжатых кистях. Слышно, как Егор бежит, топает по лестнице, вот уже гул тише — он на первом этаже, сейчас будет в комнате.

И Витя кричит, зажмурившись:

— Егор, Его-о-ор! Не надо, не на-н-а-до! Это я, я, написал! Я все расскажу, Его-о-ор!

Но поздно, поздно: дребезжат стекла, чуть пылит белая стена — грохочет картечный дуплет.

* * *

Егора похоронили рядом с могилой архитектора Юры Дятлова, под высокой, сильной рябиной. Здесь иногда бывает Тамм, бывает Дима Усов, бровастый, плотный парень, а тощий техник Куприянов приходит вместе с женой Ларочкой, пышной, румяной женщиной.

Где-то в начале мая — только-только возникает трава — они обязательно все встречаются здесь. В этот день по всей России поминают ушедших родителей и близких своих.

1966 г.

ЗАБЫТЫЙ СОН

1

Утром в день свадьбы Трофим Пермяков с завидной точностью поспешил на службу, хотя никто бы не укорил его за предусмотренный законом отгул. В обед отсиделся в конторе, мучаясь жениховским своим положением: любого встречного приглашай к столу да еще улыбку из себя тяни — изображай душевное довольство. В предсвадебной суете он видел досадный сбой всего прежнего хода жизни, такого обстоятельного и размеренно плавного.

Конторские знали нрав Трофима и не приставали с веселыми расспросами о свадьбе, не связывались — пошлет куда подальше, а потом драться, что ли, с ним.

Но с Дальнего озера пришел за ондатровыми капканами Иван Фарков и, дорвавшись до райцентровских запасов водки, с утра колобродил в конторе — в полный голос ругал директора промхоза, главбуха, приемщика пушнины, но вдруг, без перехода, сменил гнев на милость, всех зауважал, занежничал и, конечно же, сунулся к Трофиму:

— Слыхал, слыхал, Трофимушка! — черный, мордатый, здоровый Фарков неожиданно прослезился. — Прошла молодость-то, прошла! Уж я ли не парень был — не стало. И тебя, Трофимушка, сегодня пропьем. Ох, пропьем, не пожалеем!

Трофим упер глаза в стол, сухое, бледное, длинное лицо порозовело.

— Распишусь, тогда и с поздравлением лезь. А пропить, Ваня, без тебя пропьют. Завтра опохмелиться приходи.

— Но-но-но! Не зажимай! — Фарков погрозил толстым грязным пальцем. — А я те, Трофимушка, гостинцу привез. Сохатинка-свеженинка — хошь, шашлык жарь.

— Не нужен мне твой гостинец. Иди проспись лучше, не разоряйся.

— Обижа-аешь! — густо протянул Фарков и покрутил тяжелой головой. — Ох, обижа-аешь!

— Иди, иди, парень. Добром говорю.

— Молчи, жених. Хрен на палочке — вот ты кто! — И Фарков плюнул на Трофимов стол.

Трофим вскочил, и графин с водой на тяжелой скорости пронесся мимо увернувшегося Фаркова.

На мгновение протрезвев, Фарков выскочил за дверь, но снова просунулся.

— Врешь, Трошка. Не возьмешь на скандал — ученый. Думаешь, тебе — свадьба, а мне — сутки?! На-ка вот! Графин я те после припомню! Недоносок ты, и дети твои недоносками будут! — Фарков скорчил мерзкую рожу, скурносился, наморщил черные толстые щеки — глаза, придавленные ими, превратились в щелки, хищно выставились крупные желтые зубы. — Ы-ы! Мыфыфей! — гнусаво и непонятно подразнил Фарков и, сторожась, прикрыл дверь.

Трофим брезгливо подобрал губы, двумя пальцами вы тащил промокашку, потыкал ею в столешню: гнев сошел со лба, со щек — они вновь побледнели — и сжигал только уши алым, яростным пламенем, в котором белели хрящи.

Весь скандал наблюдал Виктор Буйков, инспектор из треста промхозов, но не вмешивался. Буйков часто бывал в Преображенском и, легко перенося тяготы таежного хлебосольства, не раз признавался в застолье: «Я, мужики, душой у вас отдыхаю. Будь моя воля, ушел бы к вам охотоведом. Но жена — зарежь ее — против. Из-за бабы и пропаду, чахотку на бумагах заработаю. Кстати, мужики… Благоверная моя спит и видит: соболь на плечах, соболь на голове. С кем по-дружески договориться можно? Сам-то в тайгу когда попаду? Добро, мужики? Вот спасибо!»

Буйков некоторое время молчал, а потом откашлялся и строго заметил:

— Что же ты, Трофим Макарыч, нервы распустил. Ты же руководитель, образованный человек — и вдруг графины кидаешь?

— Жалко, что не попал.

Обжигающе-светлые глаза Буйкова дрогнули.

— Попал! Да это же уголовный кодекс! Тем более пьяный-то он, а не ты. Нехорошо.

— Ты, Виктор Петрович, тоже помолчи. Настроение у меня неважное.

— То есть?!

— Без то есть. У меня еще чернильница на столе стоит.

— Ну-ну… Герой… Забываешься, парень! — Буйков потяжелел от справедливого возмущения, горло пересохло, потным жаром примяло реденькие волосы, и череп как бы раздался, увеличился, переваривая Трофимовы дерзости. Но Буйков вовремя опомнился. «Завелся мужик. На любой рожон полезет. Швырнет чернильницей — вся командировка насмарку. Доказывай, разбирайся, требуй наказания. Нет, нет и нет!»

— Ладно, Трофим Макарыч. Утихнем, замнем. — Буйков прикрыл ладонью лицо, как бы отстраняясь от прежнего настроения, а открывшись, улыбнулся. — Значит, захомутали ясна сокола?

— Почему захомутали? Сам в здравом уме и памяти.

— Значит, пир на весь мир?

— Приходи вечером. Выпьешь — посмотришь: на весь или только на район…

— Спасибо. Если смогу — обязательно.

— А чего не сможешь? Деваться тебе все одно некуда. А других гостей нигде нынче не будет.

— Первый раз такого жениха вижу: у него свадьба, а он на работе торчит. К чему бы это, а Трофим Макарыч?

— Что ж что свадьба. Работа-то замуж не выходит.

— Все-таки праздник. А то на тебя посмотришь и подумаешь: не иначе как на аркане мужика под венец тащат.

— На голове, что ли, мне ходить, если свадьба? Лет десять проживем, и все по уму — вот тогда я, может, повеселюсь.

— Да-а, далеко заглядываешь… — Буйков, удерживая зевок, напряг щеки, покраснел — выступили ленивые, крупные слезы.

— Без загляду только воробьи живут. — Трофим встал, потянулся к оленьим рогам на стене — снять плащ и кепку. — В общем, появляйся, Виктор Петрович.

Все же Трофим укоротил рабочий день, — пошел уговаривать дизелиста, чтобы тот светил нынче подольше, не глушил движок в одиннадцать вечера, когда свадьба только-только наберет силу.

Дизелиста Петра Красноштанова он застал дома. Тот сидел у окошка, читал книгу, обернутую в газету, и сделал вид, что страшно удивлен появлением Трофима.

— Ух ты! Кого вижу-то! Здорово, Троша. — Красноштанов встал, аккуратно, не закрывая, положил книгу на подоконник, снял маленькие, какие-то птичьи очки в стальной оправе. — Давно не виделись. Считай, с весенней охоты. Как живешь, Троша?

— Свадьба у меня нынче. Вот просить пришел.

— Что ты говоришь?! И тебя, значит, потянуло? Кого берешь? — Красноштанов распахнул руки, словно собирался обнять Трофима, длинное, тощее тело его странным образом заколебалось, закачалось как бы под воздействием столь неожиданной новости. «Во ломается! — подумал Трофим. — Будто первый раз слышит. Спектакль, стервец, покажет. Делать ему нечего».

— Петя, ты посвети нынче подольше. А уж я в долгу не останусь.

— Даже слушать обидно, Троша. Да я всю ночь могу светить. Мотору что — он железный, а я человек, я все-е понимаю!

— Хоть до часу посвети, ладно?

— Больше ни слова, Троша. Петька Красноштанов разобьется, но сделает. Что ты, не знаешь?! — бледное, худое, носатое лицо Красноштанова осветилось преданностью, братской готовностью услужить Трофиму, непроизвольно задвигался кадык на длинной шее, словно Красноштанов уже глотал свадебную бражку.

— Спасибо, Петя, сильно уважишь. — Трофим не знал, что еще сказать, и кивнул на книгу. — Что за книженция? Толстая какая.

— У-у, парень! Книга — во! Про то, как люди жили! — Красноштанов схватил книгу, суетливо нацепил очки. — Третий день читаю и почти все время реву. Вот посмотри, как он, чертушка этот Жан и Жак, пишет: «Оставьте меня навсегда, не пишите мне, не усугубляйте мук моей совести, дайте мне возможность забыть, если возможно, чем мы были друг для друга. Пусть глаза мои никогда более не увидят вас, пусть я не услышу более вашего имени, пусть воспоминание о вас не смущает моего сердца…» Это баба, значит, объясняется… Как, а? — Красноштанов опять бережно положил книгу на подоконник, сдернул очки и зажал в кулаке.

«Дурында он все-таки! — Трофим с жалостью посмотрел на Красноштанова. — В самом деле слезу пустил. Ослаб душой, совсем ослаб». Он вспомнил, что у Красноштанова есть прозвище — Милый Зять, что пьяного его колотят и жена и теща, а сам он, выпив, любит похулиганить: то собак свяжет за хвосты, то у начальника милиции дверь колом подопрет.

— Петя, тебе кто Милого-то Зятя дал?

— Да это карга. Теща. Тсс. — Красноштанов испуганно сжался, но тут же тихонько рассмеялся: — Тьфу ты, ее же дома нет, а я все боюсь. Она, она, дура старая, припечатала! Я ей однажды выпивши давай книжку читать. Читаю да говорю: вон как люди ласково жили. Не сволочили друг другу, а уважительно обращались. «Милая маменька, милый зять…» Она и давай меня Милым Зятем навеличивать с тех пор. Как ни скандалим, а все Милый Зять. Лучше бы материлась, честное слово.

— Ясно, — сказал Трофим. — Так ты уж посвети, Петя.

— Какой разговор!

2

Невеста тем временем изнемогала под тяжестью праздничных забот: чистила рыбу, шинковала капусту, до ряби в глазах крошила морковь, свеклу, картошку, воздвигая винегретную гору; схватывалась, что забыты огурцы, неслась в погреб; по дороге, на бегу, вспоминала, что еще не взяла у соседей посуду, и, не добежав до погреба, сворачивала к воротам — мчалась через улицу к Сафьянниковым, от них в магазин за гранеными стаканами; наконец, обессилев и утонув в омуте несделанного, опустилась на лавку и, приговаривая угасшим, дрожащим голосом: «Ну что это за свадьба! Не свадьба, а каторга!», расплакалась.

Мать ее, Елизавета Григорьевна, крупная, рыхлая, болезненная женщина, давно уже отдыхала на табурете посреди кухни.

— Ну, девка, и раскисла ты. Я в твои годы с зари до зари спину гнула, и ничо — плясать могла, с отцом твоим до петухов простаивала.

— Причем тут годы, мама! В такой день — и все сама, сама! Нет, я тебя не упрекаю — с твоим сердцем вообще бы в холодке сидеть да не шевелиться. Но он-то мог остаться! Знает ведь — родни нет, девчонки только после работы прибегут; и люди-то, поди, смеются, что в конторе сегодня.

— Мой тебе совет, Нинка. Брось ты счас все это, не гоношись боле. Ляг, полежи — тебе нынче, ой, не скоро отдыхать. Баня вон топлена, полежи — да сбегай поплещись. Пусть народ видит: румяна невеста да свежа. И перед мужем предстать должна как росой умытая. Старики как говорят: ясные да бодрые — будут дети добрые; квелые да пьяные — будут все с изъянами.

— Ой, мама, опять ты с этими разговорами! — Нина перестала плакать и покраснела, но на распаренном слезами лице краски не прибавилось. — Хватит уж тебе! Что я, девочка шестнадцати лет, — знаю, все знаю!

— Бесстыжие вы все-таки нынче все до одной. Нашла перед матерью чем хвалиться — зна-аю! Ты скажи, не таись: может, Ване полоумному люльку уж заказывать? Пусть плетет. А то и оглянуться не успеешь…

— Как не стыдно, мама! С утра просвещаешь — весь поселок слышит. — Нина окончательно возмутилась, и приступ возмущения вытеснил усталость. Она легко, быстро встала, схватила ведра, коромысло.

Елизавета Григорьевна не думала рассердить дочь, считала, что помогает набраться бабьего ума-разума, но спохватилась, когда дело до нервов дошло, громко, со стонами завздыхала.

— Что-то опять к сердцу подкатывает. Ох ты, батюшки! А кому ж, как не матери, это говорить… Ты брось, брось ведра-то, не двужильная! — Но Нина уже ушла.

Огородной тропкой меж желто-зеленых безголовых стволов подсолнухов она спустилась к обмелевшей сентябрьской реке. Забыла про ведра и, задумавшись, присела на теплый белый камень. Смотрела на живую, по-летнему блестевшую воду, на багровые, крепкие еще листы прибрежной смородины, смотрела слепо остановившимися глазами и ничего не видела. «Уж быстрей бы проходил этот день! — думала Нина. — Так устала, так устала — кто бы знал! Невеста, невеста, как-то дальше все будет?»

3

Весной Нина получила письмо от Томки Еланцовой, с которой училась когда-то в библиотечном техникуме. Письмо обрадовало Нину напоминанием об ушедшем безоблачном времени, она даже зажмурилась, глядя на конверт. Но отхлынула от сердца горячая грустная радость, и Нина удивилась: никогда они с Томкой особенно не дружили и писем друг другу писать не клялись. Томка жила в Боготоле, работала в городской библиотеке, вышла замуж за «чудесного скромного пария» — так писала Томка, он составитель поездов, заочно учится в институте, а можно считать, что «учимся вместе, я приношу ему книги, вместе сидим над контрольными», у них двое «чудесных крепеньких шалунов», — впрочем, Нина сама может убедиться в этом, посмотрев на прилагаемую фотографию.

И далее Томка расписывала, во что она одевает своих бутузов, своих кровинушек, хулиганчиков, чем их кормит, поит, забавляет, расписывала их необычайную смышленость, их многообещающие склонности и задатки. Нина внимательно рассмотрела фотокарточку: да, славные ребятишки, курносые, беленькие — в мать, и так же испуганно-удивленно таращат глаза, как Томка на экзаменах. «Наверно, погодки», — подумала Нина и спросила себя: зачем же Томка написала ей? То ли ее так переполняла материнская гордость, что она рассылала письма с фотографиями сыновей даже по случайным, необязательным адресам, и, может, сейчас уже пол-Союза умиленно вздыхает над ее «чудесными шалунами». То ли она узнала от общих подруг, что Нина еще одна, незамужняя, и новость эта удивила Томку: «Надо же! У Нинки столько кавалеров всегда было! Я ей как завидовала, в техникуме ни один парень на меня не смотрел, а вот в жизни-то все наоборот выходит», — видимо, так злорадно подумала Томка и, пожалев Нину, в утешение прислала карточку своих ребятишек, сопроводив материнскими восторгами.

Письмо произвело на Нину большое впечатление. Ночью ей даже приснились белоголовые курносые мальчонки, которых она любит без памяти: они за ворота, на траве поиграть, а она уже места не находит, из рук все валится — бежит посмотреть, как там ее миленькие да ненаглядные; они качели под старой черемухой привязали, а она с крыльца не уходит — не дай бог, расшибутся. И вот чуяло сердце — пришла беда: зовет их обедать мать, то есть она, Нина, а мальчонки не откликаются, как сквозь землю провалились. Она туда, сюда, плачет, кричит, волосы рвет — нет мальчонок. Догнала она их в глухом темном лесу: уводит за руки сыновей какая-то старуха, сгорбленная, с холщовой котомкой за спиной. Нина в ярости ухватила старуху за плечи и трясет, трясет ее: «Вот тебе, старая ведьма! Вот тебе! Будешь чужих детей воровать!» Старуха вывернулась, лицом к Нине стала: «Успокойся, Ниночка, — вежливо так говорит. — Сыночки-то мои, ошиблась ты. У тебя-то ведь никого нет». Томка, Томка Еланцова уводила Нининых сыновей!..

Проснулась Нина в слезах и долго обдумывала сон. За окном начинался рассвет, бессолнечный, но теплый, просторный, апрельский. Глухо дождила капель — Нина поняла, что ночь была тоже теплой, и, не угнетенная солнцем, сейчас особенно свежа снежная сырость, горчащая разбухшим ожившим тальником. Нина поспешно встала, словно торопилась куда-то, натянула пальто, платок, на босу ногу обулась и вышла на крыльцо. Влажно дышал прозрачно-серый теплый снег: на ближней горе за ночь появилась черная тропка — проторил ручей, и неторопливо, с паузами, пробовал сейчас голос в огородных сугробах. Все живое хмельно сникало от тальниковой, возбуждающе чистой горечи. У Нины закружилась голова, она схватилась за косяк, закрыла глаза и так простояла минуту-другую. Очнулась, с легкой улыбкой опустилась на мокрое, веселое от капели крыльцо. Сказала себе с неожиданной серьезностью, точно поклялась: «Как хочешь, Нинка. Хватит быть дурой. Тебе двадцать шесть, никого уже не дождешься — все принцы, рыцари и прочие «чудесные скромные парни» давно переженились и стали отцами. И черт с ними. Тебе нужен полный дом ребятишек, непьющий муж. Тебе пора замуж, Нинка. Хоть за колодину лесную, но пора».

Несколько позже мать завела излюбленный разговор:

— Котору весну без мужика встречаешь. Вон, смотри, Трофим. Чем тебе не пара? Не пьет, не курит…

Нина промолчала, хотя обычно морщилась, покрикивала на мать: «Замолчи!» Да, если уж замуж, то за Трошку Пермяка — вместе выросли, за одной партой сидели. И сейчас рядом Трошка живет, действительно на виду, не пьет, не курит.

Огорчало, конечно, что не больно пригож, да выбирать-то не из кого! Уж не по любви, а хотя бы по вкусу. В Преображенском одни старики да семейные мужчины, а холостые ребята, как на подбор, шалопуты, все же путные перебрались в город и, похоже, возвращаться не собираются. Так что Трофим еще первый жених здесь, больше того, завидный жених. Вот если бы в город. Но от больной матери не уедешь, лучше душу не травить, не надеяться.

И все-таки Нина порой вздыхала: «Уж там-то нашелся бы какой-нибудь, влюбился бы в меня, а я в него. Столько парней там — да разве стала бы я кому навяливаться? Да ни за что! Меня бы нашли, мне бы сказали: «Ниночка! Сердце мое!»

Впрочем, Нина забыла: девчонок в городе тоже хватает. К тому же у Нины была городская любовь, нежданная, сумасшедшая, которую она не забыла, а лишь старалась забыть.

4

Студенткой она снимала угол у одинокой старухи, жившей в рабочем предместье. Еще быстрая, худенькая, с ласковым морщинистым лицом, с легкими седыми волосами, которые она не любила прятать под платок, старуха казалась приветливой и добродушной, но на самом деле была сущей змеею: в одиннадцать вечера закрывала ворота, пряталась сама за многочисленными засовами и задвижками — и хоть в подворотне ночуй. В подворотне Нина не ночевала, но на лавочке однажды до утра просидела — хорошо, что время летнее было. Или старуха говорила: «Я в город съезжу. Ты меня не дожидайся, ложись. Изнутри закройся, я вторые ключи беру». Но вскоре возвращалась, жаловалась: «На автобус не сядешь — давка. Постояла, постояла, да и плюнула», и принималась за ревизию: пересчитывала куски в сахарнице, на свет разглядывала банки с вареньем, со вздохом, ласково спрашивала: «Вишневое-то, Ниночка, сильно приглянулось? Не распробовала, поди, как следует, не успела?»

Нина бледнела и, до слез ненавидя старуху, говорила:

— Дарья Семеновна! Что я, варенья в жизни не видела?

Дарья Семеновна, строго поджав губы, обрывала:

— Не ной. Может, и не видела, может, и не пробовала. А место свое знать будешь. Иди на кухню, да свет долго не жги. Норову больно много, а с норовом надо одной жить.

Живности Дарья Семеновна не держала: ни кур, ни свиней, ни какой-нибудь захудалой козы скуки ради, даже кошки не было в доме; и объясняла это так: «Мне самой немного надо, а скотину попробуй прокорми. Жилы вытянешь». Тем не менее с Нины брала двадцать пять рублей в месяц да еще заставляла мыть полы, колоть дрова, таскать воду, — за книги Нина садилась, изрядно умаявшись. Но от старухи не уходила, со странной покорностью терпя ее самодурство, словно верила, угадывала — за терпение это рано или поздно воздастся.

Ох, как же переменилась Дарья Семеновна, когда на побывку приехал ее внук Костя, тихоокеанский моряк! Преобразилась в добрейшую старенькую бабушку, для которой внук — свет в окошке, последняя радость, последнее утешение в этой затянувшейся жизни. Поубавилось морщин на лице, побелело оно, зарумянилось, прибавилось живого, искрящегося блеска в уставших холодных глазах, голос стал непритворно мягким, ласковым и рассыпчатым: «Костенька, сиди, сиди, я сама; Костенька, попробуй вот курник — курочку свежую купила, у деревенской бабы сторговала; Костенька, ты вот здесь, здесь, подле меня сядь, этак-то я на тебя еще не смотрела», — и все эти радостные причитания сопровождались каким-то бессильным робким смехом, будто Дарья Семеновна боялась надоесть Костеньке: соберется он, не погостив толком, да и укатит обратно, на свой Тихий океан.

И к Нине Дарья Семеновна переменилась: «Ниночка, садись с нами; Ниночка, ты куда побежала не поевши — ну-ка, ну-ка, оладьи с пылу с жару отведай; Ниночка, брось ты эти книги — сходили бы вон с Костей в кино или прошлись бы — теплынь-то какая».

Нина все ей простила и радовалась за нее: «Вот ведь, может человеком быть! Без родни-то сердце онемело — вон чо, вон чо, как хлопочет. Как бабушка моя покойная. Не наглядится, не нарадуется на внука».

А хлопотать было ради кого. Невысок, но строен Костя, широкогруд, не шея, а медный лиственничный ствол, кудрявый, белокурый, зубы будто только что надраены, скулы аккуратны, крепки, весело глянцевеют от избытка здоровья, прямой, может быть, чересчур четких линий нос, глаза дымчатые, ласковые…

Костя отнесся к Нине с покровительственно-братской сердечностью: «Повезло бабушке на юнгу. Ниночка, давай помогу. Хлеб нарежу, разолью сам. Как успехи в учебе и личной жизни? В норме? Ну, молодец, порадовала краснофлотца. А то страну защищаешь, а сам все думаешь: как там Ниночка-то? Двоек бы не нахватала да от женихов отбилась. Есть женихи-то? Да-да-да, трави давай, отнекивайся. Ну, я их отважу, — задымились ленивой грустью Костины глаза, он погладил Нинины косы сильной тяжелой ладонью. «Ниночка, не мучь меня, Ниночка пойми меня, Ниночка, мне грустно без тебя», — пропел он и, не стесняясь Нины, не замечая ее, как не замечал бы сестру, стянул форменку, стянул тельняшку — открылась Нине белая, мощная, в лепных сгустках мышц грудь тихоокеанского моряка, и на ней золотистый пух…

— Полей мне, Ниночка. Только от души.

Нина зарделась, застигнутая не смущением, а впервые испытываемым удовольствием видеть белое, сильное мужское тело. Она засмеялась, взяла ведро с водой, ковшик и вышла во двор. Она смеялась и когда окатывала крутую Костину спину, наслаждаясь его охами, стонами, вскриками, вместе с ним переживала восторг под струями колодезной, тяжелой от донного холода воды.

Вечером моряк предложил:

— Ниночка, выбирай: кино или танцы? Но сразу и честно предупреждаю: даже «Яблочко» не умею.

Конечно, Нина выбрала кино, и, конечно же, моряк купил билеты на последний сеанс, и места оказались в последнем ряду.

В жаркой, душно-влажной темноте зала Нина все-таки замерзла: закоченели руки, ноги, чуть зубами не начала прицокивать, но удержалась, стиснула так, что занемели скулы. Странное волнение, поначалу заморозившее ее, угнетало все более и более — Нине сделалось страшно. Чтобы прогнать страх, успокоиться, она сбивчиво, горячечно зашептала, не раскрывая рта: «Ой, какая же я дура! Чего боюсь, чего?! Нет, что-то будет — вон как трясет всю! Никогда раньше такого не было!»

Костя обнял ее за талию. Тонкий, шершаво-мягкий крепдешин вовсе не защищал тело от жара быстрой ладони. Дрожь, зябкость, ледяной покров тотчас исчезли, теперь погружалась Нина в огненный гипнотический водоворот, не имея сил, да и не желая вырваться из него. Потяжелела, сникла голова и устроилась, успокоилась на Костином плече.

Возвращение домой было медленным, кружащим, осененным цветущей яблоней, овеянным ее прохладой. Во дворе Нина вздохнула:

— Спокойной ночи, Костя. Приятных снов. — Нина повернула к дровянику, куда переселилась с первыми теплыми ночами.

Костя, возбужденный, обнадеженный покорным, уступчивым настроением этой студенточки, остановил ее:

— Ниночка, радость моя, куда же ты? Не бросай краснофлотца. Кубрик свой покажи. Посидим, потравим. А, Ниночка?

— Хорошо.

Едва переступили порог, он обнял ее. Объятие, сильное, непреодолимое, освобождало наконец Нину от всех сегодняшних страхов, от обморочного жара, от изнуряюще-томительной телесной жажды. Она обхватила его за шею и, уже не чувствуя силы его рук, приникла сама, как бы втеснилась в него, и опять согласилась:

— Хорошо, хорошо. Пусть… Пусть так, — и в торопливо-неловком беспамятстве потянула его.

Очнулась от тишины, пропитанной свежим, густым запахом смолы, разогревшейся в июньском тепле. Осчастливленная небывалой болью, уставшая от небывалых слез, Нина улыбнулась и услышала затаенное дыхание Кости, потянула руку, погладила его горячее лицо. Он испуганно, обрадованно заговорил:

— Ниночка, я же не знал. Если б ты сказала…

Она нашла его губы и прикрыла ладонью.

Костя быстро оправился от неожиданности, подаренной ему этой девчонкой. Голос его окрасился победительной, горделиво-усталой интонацией:

— Ты теперь жди меня, Ниночка. Мне год остался. Вернусь, ошвартуюсь возле тебя. Ты зимой, на каникулах, может, махнешь ко мне? Если, конечно, в плаванье не уйду. Все равно ясность полная: жди.

А Нина вмиг повзрослевшим, печальным сердцем поняла, нет, проникла в свою судьбу таинственным, безошибочным взглядом: не надо ждать, не надо верить этому моряку. Ничего не будет, никогда он к ней не вернется, хотя сейчас искренне думает, что говорит правду.

— Ты чего молчишь, Ниночка? Не веришь? Боишься?

— Нет, нет, не боюсь. Верю.

Были еще ночи. Ласковые, продуманные Костины клятвы не обманывали Нину, но она все равно засыпала на его плече счастливая и во сне часто улыбалась.

…Костя уехал. И в тот же день Дарья Семеновна отказала Нине в квартире. Не отводя глаз, сухо и твердо объяснила:

— Продавать буду дом. Не обессудь. У тебя каникулы скоро, за лето найдешь угол. А уходи сегодня же, я к сестре в Красноярск собралась — долго пробуду. И повременить не могу.

Нина охнула, зажмурилась, чуть не упала: ради Кости переменилась к ней эта ведьма, сделала из нее приманку, чтобы внучек, Костенька ненаглядный, всю побывку дома был, глаза да сердце бабушкины тешил. На тебе, Костенька, квартирантку, свеженькую, молоденькую, только не пропадай, ради бога, из дому…

Нина, бесслезно почернев, в минуту собралась и молча ушла. Старуха так же молча проводила ее до ворот. Несколько ночей Нина проспала на полу у подруги, а потом начались каникулы.

Она написала ему семь писем, в ответ получила два. В последнем он сообщал, что его долго не будет на берегу, то есть уходит в плавание, на учения — да не все ли равно куда! Нина поняла, что больше он не напишет.

Никогда впоследствии Нина не упрекала его, не винила, словом дурным не поминала, напротив, безо всякой надежды все ждала, думала, снился он ей, а если на улице видела моряка, вспыхивало, слабело сердце. Она замедляла шаги и ждала: сейчас ее окликнут, обнимут, оцарапают щеку грубым сукном форменки…

Но Костя неизвестно где, нет Кости — что же все оглядываться, переживать да реветь в подушку.

5

Сосватать Трофима помогло кино. Нина загодя запаслась билетами и, подкараулив Трофима во дворе, вышла на крыльцо.

— Соседу привет. В кино, Троша, не собираешься?

— Да вроде нет. — Трофим заметил, что Нина говорит непривычно звонко и весело, никогда с ним так не разговаривала. — А что за картина? — хотя и знал, какую картину будут показывать, вчера посмотрел.

— Ой, голова садовая! — Нина рассмеялась. — А я и не знаю. Мама билеты брала, да вот что-то сердце у нее прихватило. А одной идти неохота.

— Ага. Ясно. — Трофим подумал, разглядывая Нину. — А сама-то идешь?

— С кавалером чего ж не пойти. И возвращаться не боязно. — Нина опять рассмеялась, старательно и невесело.

— Ладно, раз так. Давай сходим, посмотрим. — Трофим, между прочим, часто недоумевал: что-то долго Нинка в девках сидит. Собою видная, рядом с ней наверняка не пожалеешь холостую жизнь. Он бы, например, не пожалел. Но как об этом скажешь? А ухаживать он вовсе не умел.

Они чинно сидели в зале, добросовестно смотрели на экран, Трофим угощал шоколадными конфетами — Нина терпеть их не могла, но не отказывалась, осторожно шелестя бумажками. После сеанса она говорить не могла — так липко, сладко было во рту. Хорошо хоть говорить не пришлось: Трофим разговора не затевал. До дому дошли молча. У калитки, протянув руку, он сказал:

— Спасибо за компанию, Нина. Вечер толковый вышел.

— До свидания, Троша. Тебе спасибо.

А вечер был в конце апреля теплый, темный, сухой; на завалинках пробилась трава, почки на лиственницах выпустили первые бледные иглы — витал над Преображенским хвойный дух, приняв в себя и тонкое, едва уловимое дыхание молодой травы. Нина постояла на крыльце, подышала, повздыхала и пошла в избу.

Через день уже Трофим караулил Нину.

— Нина, я подумал, долг платежом красен. Теперь у меня лишний билет. Пойдешь?

— Даже не знаю, Троша. Дома дел столько.

— Как же так, Нина? Должником-то нехорошо ходить. Совестно.

— Пожалеть, что ли, тебя? Ладно, всех дел не переделаешь. Пошли.

В этот раз он угощал ее лимонадом в клубном буфете, принародно, и Нина спиной чувствовала, как на них поглядывают поселковые бабы, и, кажется, слышала, как они перешептываются: «Вишь, в кино каждый день заладили».

Возвращаясь домой, он доверительно сообщил:

— Директор сегодня премию посулил. К маю. Думаю, мотор на лодку новый взять. На лодке любишь кататься?

— Люблю, но потихоньку. Чтоб ветер не сильно дул и не брызгалось.

У калитки опять пожал Нинину руку.

— Жалко, завтра картина та же. Больше ведь и ходить у нас некуда.

— Уж это точно. Или дома сиди, или в клубе.

— Жалко, что так, правда?

— А знаешь, Троша, если хочешь, приходи завтра к нам чай пить.

— Во сколько?

— Ну, часов в семь.

Чаевничал он у них теперь каждый вечер, ни одной новой картины они с Ниной не пропускали, и настал наконец день, когда Трофим торжественным, каким-то тугим, напружинившимся голосом сказал:

— Нина, мы должны быть вместе.

— Ой, Троша! Ты как… Ты так неожиданно… Я не думала, не знаю… Ой, ну как же это?!

— Нина, ты что-нибудь имеешь против меня?

— Что ты, Троша!

— Тогда решай. Согласна?

— Да. — Нина потупилась, каменно напряглась, ожидая, что вот сейчас Трофим обнимет ее, поцелует, начнутся жениховские вольности, к которым она еще не готова, не дай бог, не сдержится, оттолкнет — обнаружится ее холодное, расчетливое сердце — Трофим поймет, обидится, и все на том и кончится.

Но Трофим боялся отказа, а потому ни о каких вольностях не помышлял. Услышав «да», обрадованно вздохнул:

— Значит, так…

— Маме пока не надо говорить, — сказала Нина. — Привыкнем, обсудим, уж потом ей, ладно?

— Это верно. Торопиться не к чему.

В июне, на троицу, он посадил Нину в лодку с новым мотором и повез на Березовый остров.

На белый песчаный припай выползли разноцветные туши лодок, осыпа́лись, выравнивались высыхающие следы: женские, легкие и быстрые, и мужские — тяжелые, медленные под праздничным грузом. Поляны, лужайки, опушки, прелестно и тихо освещенные до людского нашествия пламенем жарков и желтенькими маленькими фонарями душистой зубровки, потускнели в грубых, ослепительных вспышках бутылочного стекла. Трещал, гнулся Березовый остров под неутомимыми ногами гуляющих и только чудом не тонул.

Нина и Трофим не знали, где присесть: за каждым кустом голосили, чокались, целовались, плясали, ссорились… Нина даже пошутила: «Нет места для жениха и невесты». Но место все-таки нашлось, укромное, солнечное, зеленое, этакий островок на острове, возникший у подножия старой березы и окруженный густым боярышником. Они выпили, помолчали, еще выпили — с жаркой, оглушающей быстротой затокала кровь. Трофим, красный, с мокрым лбом, глянул на Нину и тотчас опустил глаза:

— Вот денек, а! То ли от него, то ли от вина в голову ударяет.

— У меня прямо голова кругом. — Нина виновато и покорно улыбнулась, прикрыла глаза, прислонилась пунцовой щекой к берестяному березовому боку. «Ну, пусть поцелует, пусть обнимет. Что же теперь», — соглашалась она, возбужденная вином, горьковато-теплым, влажным запахом листа и близостью этого, вроде не чужого теперь мужчины.

Но Трофим медлил, не обнимал, Нина открыла глаза: он, пригнув ветку, выламывал березовый букет-веник.

— Сейчас ветер сделаем. — Он помахал веником, и Нину остудило, овеяло березовой свежестью. Она тоже притянула ветку и тоже выломала букет-веерок.

Поблизости, на одной из полян, возвысился, зазвенел пьяный голос Милого Зятя.

— Солнышко такое, воздух, а мы водку хлещем. Березки скоро почернеют от нашего дыха, сами скоро со стыда сгорим. Эх! Троица — святой день, а мы как в будни пьем. Вот я сейчас, сейчас скажу вам. — Милый Зять умолк и вдруг тонко-тонко закричал: — Троица! Поэт и женщина! С синим зверем на руках! Нет, надо же, какой день! И как сказано-то про него!

Трофим усмехнулся:

— Во дает Петька. Разобрало.

— А мне его жалко. — Нина уже опомнилась, оправилась от возбуждения, погрустнела, и ее до слез растрогали пьяные, непонятные, но красивые слова Петьки. — Он сейчас все-все понимает. А протрезвеет — и будет как побитая собака.

На обратном пути, приглушив мотор, Трофим сказал, не глядя на Нину:

— Свадьбу, однако, не надо большую. Суетня, колготня — зачем нам это?

— Конечно, лучше своих только собрать, и все. Мне тоже пир-то не по душе.

Но зато по душе он был Елизавете Григорьевне. Услыхав о желании молодых справить свадьбу в семейном кругу, она схватилась за сердце и закричала:

— Да вы с ума сошли! Позор-то какой: одну дочь, и ту не по-людски отдам? Нет уж, голуби мои, свадьба как свадьба — и никаких!

Трофим рассудительно начал:

— Вы поймите, мамаша…

— Ты не торопись, я тебе еще не мамаша. Вот свадьбу сыграем — буду мамаша. Нет уж, чтоб все как у людей.

Трофим подумал, подумал, спокойно сказал:

— Я согласен.

Решили, что свадьбу сыграют в сентябре, перед ондатровым сезоном, в осеннее благодатное затишье.

6

Пришел жених, сосредоточенно-усталый, в новом темно-синем костюме с красным сельхозинститутским значком на лацкане. Присел у кухонного стола, вздохнул:

— Еле вырвался. Как назло, инспектор из треста приехал. Пришлось пригласить. Петьку Красноштанова уговорил — будет светить до часу.

Невеста в светло-сером платье с обильными кружевами на манжетах и в треугольном вырезе на груди выглядела торжественнее жениха. Взволнованная, пламенно-румяная после сухого банного жара, она вовсе забыла дневную усталость и свое раздражение. «Все-таки свадьба не каждый день». Она не дала передохнуть Трофиму, схватила за руку, стряхнула невидимые пылинки с плеч, улыбнулась снисходительно-ласково, как малому ребенку, приговаривая озабоченно, с нежною ворчливостью:

— Не сиди, не сиди, костюм изомнешь. Встань-ка, я тебя отряхну. Галстук поправь. Ну что это ты без плаща — не лето ведь. Ну ладно, все. Ой, Троша! Как я волнуюсь! — Она хотела, чтобы и он взволновался, понял: к этому порогу вернется не прежний Трофим Пермяков, а преображенный в главу семьи, в ее мужа. Нина взяла его под руку, посерьезнела, выпрямилась:

— Пойдем, Троша. Мама нас уже ждет.

— То есть? Где ждет?

— Там. — Нина кивнула на закрытую дверь комнаты.

— А я думал, в загсе.

Посреди комнаты неподвижно, молча, неулыбчиво стояла Елизавета Григорьевна. Ее окружили подруги, такие же тяжелые, глыбистые от возраста старухи. На полу перед Елизаветой Григорьевной лежал коврик, сшитый из оленьих камусов, прежде виденный Трофимом на стенке.

Остановились перед тещей. Нина прошептала:

— Благослови, матушка.

Трофим вмиг покраснел, рассердился: «Во дают! Театр устроили, попа еще не хватает. Да я им кто?» — но Нина сильно дернула его за руку, Трофим не удержался и упал на колени. Хотел встать, но Нина не пустила.

— Ниночка, Троша! Детки мои! — Голос у Елизаветы Григорьевны задрожал. — У Троши никого нет. Не дожили отец с матерью до такого дня. И у Ниночки я одна. А теперь у вас обоих одна. Живите счастливо, детки, любитесь на здоровье! И помните родительское слово: берегите друг дружку, иначе не жизнь, а маета будет. Господь вас благослови! — И Елизавета Григорьевна всхлипнула, подруги ее старые потянули платки к глазам, и Нина поднялась с мокрыми глазами. Трофим, все еще рассерженный неожиданной выдумкой тещи, тем не менее здраво отметил: «А ничо, душевно вышло. Без колен будто нельзя было».

Они отправились в загс. В воротах Елизавета Григорьевна сунула в карман Нининого плаща гладкую золотистую луковицу — Нина удивленно замедлила шаг.

— От сглаза, дочка, от сглаза, иди. — Елизавета Григорьевна легонько подтолкнула ее.

Как раз в это время всем мужчинам поселка понадобилось быть во дворе: кто дрова колол, кто забор чинил, кто просто по двору шарашился, дело искал. Бабы были откровеннее и стояли у калиток, сложив руки на животах. Нина и Трофим шли не торопясь, посредине улицы, и поглядеть на них можно было, слава богу, досыта. Нина ничего не видела и не слышала — доплывала на Трофимовой руке к тихому желанному берегу… Трофим же думал: «Поглядите, поглядите. Денег не берем. Все ж таки сколько в людях любопытства! Ну бабы — понятное дело, а мужики-то, мужики чего не видели?» Трофим улыбнулся, заметив, как его однофамилец Федька Пермяков зазевался на них и упал, поднимаясь на крыльцо. «Так тебе, рыжему, и надо!»

Приближались к загсу, Трофим нахмурился: «Хоть бы Зуиха чего не выкинула. Стыда не оберешься».

Зуиха, или Антонина Зуева, крепкая, ладная, бездетная вдова, заведовала районным загсом. У нее всегда квартировал какой-нибудь геолог, и Антонина давно уже имела прозвище — Разведчица Недр. В прошлом году она ездила в город на трехдневный семинар «Новые свадебные обряды», перенимала опыт. Ничего особого не переняла, но вывезла какие-то чудные речи и вгоняла ими в краску молодоженов. Поздравив и вручив брачное свидетельство, Антонина поднимала руку, требовала тишины и, потупившись, задушевно так, негромко говорила: «Есть товарищи, в брачной жизни и деликатная сторона, как говорят ученые, интим. По их словам выходит, что счастье в семейной жизни начинается с брачной ночи…»

У Трофима в голове мутилось, когда он представлял, как Антонина и им ляпнет такое. Поэтому, расписываясь, прошептал на ухо Антонине:

— Только заикнись про свой интим. Сожгу твою контору и тебя вместе с ней!

Антонина отпрянула, возмущенно вытаращила прозрачные блудные свои глаза, хотела, видимо, одернуть Трофима, но пора было поздравлять молодых.

— Любовь вам да совет, Нина и Трофим Пермяковы! Горячо поздравляю новую семью от имени и по поручению Преображенского райсовета!

Разлили в стаканы красный густой портвейн — здешний райпотребсоюзовский магазин отродясь не завозил шампанского, а водкой потчевать молодоженов было как-то неловко.

…У дома молодых встречала Елизавета Григорьевна с подругами. Только Нина и Трофим приблизились к калитке — старухи запустили руки в карманы и из горстей осыпали молодых овсом и карамельками в бумажках. Одна карамелька угодила Трофиму в лоб — прожгло мгновенной обидной болью, чуть слезу не вышибло.

Их усадили в передний угол, теснехонько, плечом к плечу — не то что ссора, даже тень ее чтобы не протиснулась, — поставили перед ними рюмку, тарелку — пейте из одной, ешьте с одной — и, увлекшись приготовлением к выпивке, забыли о них. Сидеть, прижавшись друг к другу, было неловко и жарко, — Нина отодвинулась, наклонилась к подружке, они зашептались, засмеялись. Трофим между тем прикидывал: «После третьей должны «горько» крикнуть. Нет, однако, после второй, черти, не вытерпят». Он покосился на Нину — смеющиеся, влажно и темно набухшие губы, нежно чернеющий пух над верхней… Трофим вздрогнул от внезапного жаркого озноба, растерянно улыбнулся.

«Как же это при людях-то?» — стыдно стало Трофиму, не по себе. И в женихах боялся, не обнял ни разу, а теперь боялся пуще прежнего.

Он страдал, когда разговор в мужской компании ни с того ни с сего приобретал душно-скоромную тяжесть; грубая, с бесстыдными подробностями похвальба мужиков друг перед другом заставляла его бессмысленно ухмыляться — целомудрие так упорно и долго преследовало его, что он болезненно стыдился своего незнания: все эти анекдоты и россказни угнетали его.

— Горько! — дружно, весело и трезво прогремело застолье. — Горько!

Трофим побледнел, медленно развернулся, понес оттопыренные, сжатые вороночкой губы. Перед Нининым лицом не выдержал, закрыл глаза. Прижались губы к губам и быстро, неинтересно для гостей, расстались.

— Горько! — опять весело и дружно потребовало застолье. — Горько!

Теперь губы соединились, замерли надолго, и это длительное бездействие удовлетворило гостей — можно было выпивать дальше. У Трофима закружилась голова: Нинины губы теплы, ласковы и вовсе не так спокойны, как показалось гостям, — они приоткрылись ожидающе, покорно и обожгли влажным жаром, и закружилась у Трофима голова.

Вскоре пьяненькая старуха Сафьянникова задребезжала высоким, одеревеневшим голосом:

Я теперича твоя, сударь, Я теперь твоя суженая, Я теперь твоя ряженая, Я теперь расчешу кудри, Я теперь перевью желты.

Старуху не слушали. Настало то самое время, когда выпивка резко обозначила песенные пристрастия гостей. Истинно посельские добросовестно ревели:

Бежал бродяга с Сахалина Звериной, узкою тропой…

Антонина Зуева, полыхая ярким и сочным румянцем, голосила:

Что стоишь, качаясь, Тонкая рябина… —

подтягивал ей и Виктор Буйков.

Младшая ветвь застолья, хлебнувшая городской бойкости, перекрикивала всех:

А мы едем, а мы едем за туманом, За туманом и за запахом тайги!

В полночь погас свет, но Елизавета Григорьевна ждала этого и приготовила лампы — никаких происшествий в потемках не вышло.

Нина шепнула:

— Троша, я больше не могу. Устала.

Они пробирались меж гостей, занятых спорами, песнями. Лишь старуха Сафьянникова приметила исчезающих молодых и закричала:

— Ложитесь вдвоем — вставайте втроем! На каждую ночь — сына и дочь!

На пороге их встретил Милый Зять:

— Светильщика забыли! Люди добрые! Для светильщика «горько»! «Горько», Троша! «Горько», Нина!

Трофим с Ниной посторонились. Милый Зять, моргая, тряся головой, полез целоваться. Трофим пристыдил его:

— Где же твой час, Петя? «До часу буду светить!» Насветился уже.

— Троша, я еще зажгу, зажгу! Ты душу мою пойми: не мог я от вас вдалеке. Тошно, Троша, тошно! — И Милый Зять то ли рассмеялся, то ли заплакал, схватил чей-то стакан и выпил.

Ночной воздух легко покалывал морозцем; полная низкая луна освещала желтую замерзшую траву, печальные темные дома; ее свет ясно очерчивал деревья в ближнем сосняке, неторопливо отражался на льдистых вершинах гольцов.

В нетопленую комнату, куда вошли Нина и Трофим, лунный свет добавлял серебристого волнующего холода, белая пугающая синева окружала брачную постель.

— Совсем, совсем я озябла, — сказала Нина и обняла себя за плечи. Трофим укутал ее в пиджак. Нина подошла к столу, уставленному пирогами и кувшинами бражки.

— Троша, садись, поешь.

— Что ты! В горле застрянет. А ты будешь?

— Ну что это я так дрожу! — Нина плотнее закуталась в пиджак, нервно, коротко рассмеялась. Трофим взял одеяло с постели и снова набросил Нине на плечи.

— Троша, неужели Петька драться полезет? Вот ужас будет!

— Да его там вмиг свяжут. А вообще хорошо все, без крику, без скандалов, правда?

— Ой, господи, какой все-таки холод!

Больше нечем было укрыть Нину. «Медведя легче из берлоги поднять, — ненавидел себя Трофим. — Холодно, ты понимаешь? Не топлено специально — мужик ты или не мужик?!»

— Нина, мы хорошо будем жить, — Трофим приблизился к ней, вздрагивая, обнял за плечи. «Надо что-то сказать… Что-то такое…» — Нина, я что думаю. Я тебе все буду говорить. У меня от тебя никаких секретов нету. Понимаешь?

— Да, да! — Нина резко повернулась к нему — пиджак и одеяло упали на пол. Лунный свет смягчился, потеплел — господи, как светло!

7

Через два дня после свадьбы Трофим собрался в тайгу. В попутчики напросился инспектор Виктор Буйков, пожелавший осмотреть ондатровые озера. Трофим повел его верхней, хорошо набитой, но узкой тропой, — придется этому говоруну помалкивать и разглядывать Трофимов затылок.

Выходили с рассветом, по инею. Нина не проспала, не пронежилась, поднялась раньше Трофима, с первой синью в окнах, оладьев напекла, чаем напоила, забытый шарф сунула в рюкзак, — Трофим сейчас думал об этом и улыбался: ради одного такого провожанья стоило жениться. Раньше он наверняка бы ушел натощак, и давил бы грудь до первого привала утренний тошнотный голод, да и шарф наверняка оставил бы на гвозде, не хватился.

Начался длинный крутой тягун, но Трофим не почувствовал его, дыхание не заглохло, не сбилось — легко ему шагалось. Он все возвращался памятью к неостывшим ночам и с горячей головой, свежею радостью в сердце удивлялся, как он мог жить один.

Сзади задыхался Буйков, тягун замучил его, и он, хрипя, попросил:

— К черту, передохнём.

Буйков привалился к стволу кедра, жадно, со всхлипами хватал воздух. Багровое лицо омывал обильный пот. Трофим был недоволен задержкой, а потому не присел, поправил плечами рюкзак и стоял, наклонившись, выставив вперед левую ногу, в любую секунду готовый продолжить подъем. «Так мы далеко не уйдем. Охотовед называется. На первых километрах сдох. Инспектор, ешкин корень!»

Буйков наконец отдышался, пот высох на лице, побелели от соли брови. Но подниматься не хотелось, Буйков мечтательно сказал:

— Смотрю и не насмотрюсь. Красотища! В перекуры ее только и видим. Особенно я. Всю жизнь мечтал на природе жить, специальность такую выбирал, а сижу в дыму, в бумагах…

Трофим промолчал, огляделся: влажные темные подпалины появились на стволах сосен, кедров — утренник отступал, неровно слизывая иней с травы, с листьев кашкарника; на узких листьях можжевельника наливалась солнцем роса, сизо-влажно блестели ягоды жимолости. «Хорошо, — подумал Трофим. — Каждый кустик на месте, каждая травка в деле. Да только вслух хвалить — сглазить недолго».

Тягун вскоре иссяк, тропа выровнялась и чуть расширилась. Буйков тотчас же пристроился сбоку и изводил Трофима разговорами, без которых даже в лесу не мог обойтись.

— Слушай, а как это ты от медового-то месяца открутился? Я бы черта с два отпустил.

— Я, что ли, на тебе женился?

— Ладно, ладно. Ну, брат, у вас и бабы злые! Эта вдова-то, ну, такая здоровая… Антонина, Антонина — во как! Так меня двинула, я чуть в окно не вылетел.

— Не лезь, когда нельзя. Мужик рядом с ней сидел — кавалер ее, квартирант.

— Да что ты! А я ей наговариваю, я ее — за талию! Тьфу, дурак, честное слово.

— По-другому и не назовешь.

Буйков умолк, сморщился, потер ладонью лицо — то ли стыд стирал, то ли обиду прикрывал, что Трофим с его «дураком» согласился. Буйков решил поставить Трофима на место, напомнить о своем инспекторском чине и, проходя мимо просторной брусничной поляны, темно-багровой от перезревшей ягоды, сказал:

— Смотри, сколько добра пропадает. А вы заготовки на треть не осилили. Собрали бы баб, ребятишек, да и двинули добирать.

— Собирали, да всего не соберешь.

— Всего не надо. План сделайте.

— Ну что ты со своим планом! Дела, что ли, не знаешь? Мы вон грибы вообще не брали — некому.

— Кстати, за грибы выговор обеспечен. И тебе и директору.

— Хоть двадцать. Ни жарко ни холодно.

— Да ты что, Трофим Макарыч! С ума сошел?

— Не знаю, кто из нас тронулся. В прошлом году вы мне три раза на вид ставили. За ягоды, за грибы опять же, и за рыбу, и ничо, жив-здоров. Работаю. Может, выгоните?

— Может.

— Давай, посмотрю. Ты, что ли, за меня сядешь?

— Ты уж больно нервный. Ну неужели нельзя что-нибудь придумать? Сколько ягоды — и коту под хвост. Неужели бабам-то заработать неохота? Бери да бери.

Трофим остановился.

— Давай кончать, Виктор Петрович! Душу не трави — добро бы посторонним был. Где, где народ-то возьмешь?! Или охоться, или ягоды собирай. Мы нынче за лето одно зимовье построили вместо пяти. Собирались лабаз на Устьянке ставить — кола не вбили. Мы же не охотники, мы кто хошь: плотники, скотники, заготовители, только не охотники. Охотой кормимся, а палец о палец для нее не ударили!

— Что ты разорался! Знаю я все это, а за дело болеть все равно надо. А то и нынешнего не сделаем.

Озера они достигли только к вечеру, в послезакатных ясных сумерках. Сразу же пошли ставить капканы. Буйкова Трофим отправил к южному берегу, где погуще были заросли ежеголовки, болотника, рогоза, и среди обилия еды чаще встречались кормовые столики — поотвыкшему от промысла Буйкову легче будет найти ондатровые тропки среди зарослей. Значит, без добычи Буйков не останется, инспекторское настроение не испортится, а доброе настроение начальства, считал Трофим, по возможности надо поддерживать. Он наказал Буйкову:

— Смотри, ставь так, чтобы вместе с капканом тонула. Не то сова утащит или сама уйдет, без пальцев.

— Ладно, помню.

Сам Трофим остался на северном, привальном берегу, быстро нашел ондатровые выходы, насторожил десяток капканов, вернулся, поставил палатку, вырубил несколько лиственничных сушин для костра, надрал бересты, приготовил бредень — и как раз пришел Буйков.

Они, торопясь — вечер уже наседал на озеро, — не снимая сапог, прошлись по прибрежному травянистому мелководью, зацепили двух щучек-травничек и с дюжину окуней.

— Хорошо развернулись, — сказал Трофим. — И с ухой и с жарехой.

Позже, при свете аккуратного жаркого костерка, окунаясь в горячие, дурманящие запахи ухи, Буйков достал бутылку спирта.

— Примешь?

— Что-то охоты нет. Я привычки не имею — в тайгу брать, — соврал Трофим, потому что в рюкзаке лежала укутанная, запеленатая бутылочка. Но НЗ есть НЗ.

— Я это понимаю. Тут воздух пьянее вина. Пить вроде нужды нет. А как подумаешь: у костра, под уху, и не примешь — будто теряешь что-то. Плеснуть?

— Самую малость.

Буйкова разобрало быстро — Трофим толком поесть не успел.

— Вот, Трофим Макарыч, ну почему человек такой слабый? Мне город ужасно надоел, работа моя бумажная надоела, за всяким барахлом для дома надоело гоняться — нет же, ничего не могу изменить. Все на жену ссылаюсь, она, мол, никогда город не бросит, не уговорить ее, и так далее. Чушь это! Как миленькая бы за мной поехала! Поломалась, поломалась бы и никуда б не делась. Двое пацанов, без отца не оставишь. Все дело во мне! Это я не могу с места двинуться, лень мне хлопотать, менять что-то. Хочу, да слабости много. Все понимаю, а переделаться не могу.

Буйков, забыв о Трофиме, налил только себе, поспешно выпил, морщась, преодолевая спазму в обожженном горле, закурил, тупо уставился на костер. Трофим с любопытством слушал Буйкова: «Вон чо, душу выворачивает. Крепко мужика защемило», — но и о деле не забывал, готовил к ночи светильники: нащепал лучинок и в каждую зажимал берестяные лоскуты.

— Жена. Да что жена! — отвлекся от костра Буйков. — Если уж мужской разговор пошел, так такую жену давно выгнать надо. Вот у тебя еще все впереди, а я, считай, все прошел… Прошлым летом, представляешь, сама призналась. Я, говорит, была с одним мужчиной, не могу больше скрывать. Делай, говорит, что хочешь, а я должна сказать. Замучилась, мол… Представляешь?! Она была! Не спала, не скурвилась, а  б ы л а  с мужчиной! Дура, я ей говорю, зачем же мне-то рассказывать? Что я тебя, за язык тянул? До сих пор не пойму! Но самое смешное — простил ведь я ее! Простил! И знаешь почему? Именно за признание ее, как говорят на суде, за чистосердечное. Смутило оно меня, с толку сбило — и простил. Хотя, может, опять вру, опять слабость меня победила: с разводом морока, жизнь по-новому устраивать, квартиру разменивать… Да пропади оно пропадом!

Буйков уже еле-еле держался, еле языком ворочал. Поднял бутылку, посмотрел на свет, встряхнул, но ума еще хватило — не допил. Повалился на траву, мгновенно уснул. Застонал во сне, зубами заскрежетал.

Трофиму стало нехорошо от разговора. Он выругался: «Что за мужик, ешкин корень! Разве о таких вещах говорят? Дурак пьяный! Оплевал себя за здорово живешь и улегся».

Часа в три ночи он растолкал Буйкова:

— Пошли, капканы проверим!

Тот долго, мучительно очухивался. Наконец сказал осипшим, тяжелым голосом:

— Башку свернешь в такую темень.

— Не свернешь. — Трофим зажег берестяной светильник, береста вспыхнула чадным жирно-красным пламенем. — Держи, — он сунул Буйкову несколько лучинок.

— Зажигать замаешься, — Буйков уже сидел и отчаянно тряс головой.

— Скоро сто лет, как мы у треста фонарики просим. Может, ты теперь поймешь, что нельзя без них.

Пока проверяли капканы, вытаскивали мокрых черных ондатр — отвратительные, голые, сплющенные хвосты их тускло, зловеще взблескивали, — Буйков немного отошел и, видимо, сгорал от стыда, припомнив пьяные свои откровения. Страдающим дрожаще-бодрым голосом он сказал:

— Я, парень, ерунду какую-то порол. Ты не запоминай, не утомляй голову-то.

— А я и не помню. Мало ли кто что наговорит.

— Врешь, наверное. Вот ведь бывает! Понесет и не остановишься! — Буйков наклонился к воде, напился из ладоней — похмелье выровнялось, повеселело, пропали угрызения совести, вновь потянуло откровенничать.

— А между прочим, иногда полезно душу отвести, выговориться. Хоть и совестно потом, и клянешь язык свой, выплюнуть его готов, а все как-то легче делается. Жалко, что душу-то мы только во хмелю чистим. А если бы всегда сердце-то открытым держать! Чуть что, тоска какая завелась — сразу к ближнему своему: помоги, мол, брат. Как легко бы жилось!.. Вот хочешь знать, Трофим Макарыч, о чем я часто думаю?

— Скажи, если охота.

— Жаловался я сегодня и на жизнь, и на личность свою безвольную, и жаловался, конечно, зря. Сам кругом виноват. Скучно живу, серо, пасмурно! Лениво живу! Куда жизнь подтолкнет, туда и иду. А нет, чтоб посопротивляться, поупираться против течения — в этом же весь интерес! И ведь знаю, знаю — рано или поздно поплачусь за эту лень, за эту скуку, в которой увяз по доброй воле. Прямо-таки чувствую иной раз: готовится мне наказание или испытание какое-то! Ты пойми, я не в том смысле говорю, что чудеса какие-то должен был вытворять, подвиги там или геройство какое-то — нет! Тут в другом дело. Я вроде против себя самого иду. Мне сердце говорит: возмутись, плюнь на свою канцелярию, по свету помечись, поищи свою главную пользу, за которую люди тебя запомнят, а я его уговариваю: брось ты хорохориться, везде хорошо, где нас нет, живем же не хуже других. У тебя не бывает такого, Трофим Макарыч?

— С чего бы? Я с жизнью не заигрываю, серьезно живу. Как и положено.

— Откуда ты знаешь, как положено?

Трофим промолчал.

8

Вскоре Трофим забыл ночной разговор с Буйковым и думать не думал, что со временем вспомнит его. А вспомнит не раз и будет с недоверчиво-испуганной улыбкой говорить себе: «Надо же! Углядел, нагадал! С пьяных-то глаз да с угарной головы. Вот оно и пришло, испытание. А я не верил! Да ведь если разобраться, и не хочу верить. Ведь не может такого быть, чтобы каждому человеку испытание посылалось вроде как в расплату за обыкновенную, нормальную жизнь, без всяких там вывертов и мечтаний! Может, мне только обыкновенную и надо! И никакой другой? Потом: кем посылалось? Чушь какая-то, чертовщина! Не может быть!» — и здравый смысл, которым Трофим наделен был с избытком, решительно отверг похмельный буйковский бред. Но раз уже испытание настигло Трофима, пришло нежданно и негаданно, то и здравый смысл согласился с ним, примирился и даже объяснил это необычайно просто: «Значит, без этого жизнь не прожить. Так и положено».

А «полагалось» ему в разгар семейного счастья встретить девушку, и она с упрямою пылкостью влюбилась в Трофима. Чувство ее и возникло-то из девчоночьего желания кого-то полюбить и кому-то поклоняться, и в поклонении этом достигнуть такой жестокой и слепой чрезмерности, что и в самом деле подумаешь о наказании.

Больно будет Трофиму, тошно, мухоморная тоска к сердцу подкатит и долго будет мучить его удивление: за что же все это на него свалилось?

Пока же девушка эта, Маша Свирина, училась в далеком городе.

Маша Свирина была у родителей единственным и поздним ребенком. Когда-то мама учительствовала в сельской школе, учительствовала долго и с горьким, печальным мужеством думала, что ее удел — воспитывать чужих детей. Но однажды приехал инспектор районо, тогда еще моложавый, мечтательно-робкий и болезненный мужчина. Они встретились и поняли: счастье, лунные ночи в саду, вздохи над каждым листком и цветочком, домашний очаг, тихие вечера у старого абажура — все это еще впереди.

В Машеньке души не чаяли, холили, нежили, верили в ее счастливую судьбу — она была, по их мнению, необыкновенным ребенком: рано выучилась читать, была рассудительна, послушна, не боялась темноты, не боялась оставаться одна, редко плакала, даже от сильной боли: однажды дверью прищемила палец, так только побледнела, губы закусила — и ни слова. Рано в ней проявилось какое-то недетское, обескураживающее родителей прямодушие. Лет в семь она вдруг неприятно рассмешила их, начав передразнивать папу: «Ах, мамочка, мамочка. У Машеньки кровка из носу, скорее девочку в постель», — и с рассудительной укоризной прибавила: «Как маленькие. В куклы играете». И впоследствии, из некоего стихийного протеста, из детской неприязни к фальши, Маша никогда не употребляла ласкательных суффиксов.

Когда она училась в десятом классе, с папой случился инфаркт. Мама, всегда разбавлявшая свое прекраснодушие житейской трезвостью и гибкостью, как-то вдруг поняла: они — старики, и может так получиться, что Машеньку некому будет учить в институте.

Мама выбрала минуту, обняла дочь и сказала:

— Машенька, папа теперь уйдет на пенсию. Мне до нее тоже недолго. Может, тебе лучше пойти в техникум? Два года — и у тебя специальность. Осмотришься, повзрослеешь — будешь учиться дальше, где твоя душенька пожелает.

Маша отстранилась от нее, посмотрела огромными черными глазами, заполненными какою-то смелой сосредоточенностью, ясностью — всегда смущал маму ее взгляд.

— Значит, ты считаешь, что я могу остаться одна?

— Господи, Маша! Что за манера так грубо и безжалостно думать!

Маша хотела сказать: «Не надо, мама. Я же и тебя и папу очень люблю», — но помешал приступ внезапной, неуместной (Маша это понимала) сдержанности, и она промолчала.

Мама даже не расплакалась, опечаленная, что у ее дочери такое ясное, трезвое сердце.

Впрочем, опечалилась мама напрасно — уж она-то, с ее знанием педагогики, могла бы утешиться сознанием, что Маша достигла сейчас самого несуразного возраста, когда жестокое себялюбие и пылкое, легкое на подъем добросердечие дружно соседствуют в молодой душе.

Но какая уж тут педагогика, если родная кровь так холодна и безжалостна? И мама долго переживала объяснение с дочерью и поглядывала на нее с горьким, боязливым недоумением.

А Маша с неожиданной ясностью представила, как она останется одна. Вот она возвращается с кладбища, похоронив папу и маму, в окружении зареванных подруг. У самой же в глазах ни слезинки, только сухая радужная резь. И так пусто, черно в душе, что кажется странным и неприятным высокое, нежно-прохладное апрельское небо. «Почему апрельское? Неужели это случится в апреле?» — испуганно спросила себя Маша, но отвечать не стала, да и ответа никакого не было, и вновь, ясно и живо, она увидела себя в осиротевшей квартире. Услышала свой голос, безразлично-ровный: «Вот, никого теперь у меня. Теперь сама по себе буду», — и подруги, пришедшие к ней с похорон, снова заплакали, обнимая ее, утешая, и щеки у нее стали мокрыми от чужих слез. Потом Маша увидела, как она, проводив подруг, растерянно, невыносимо одиноко бродит по комнатам и спокойно, без слез причитает: «Вам хорошо, вы вместе, вам теперь ничего не страшно, а мне-то как быть, как жить?» Вдруг нашла старенькую папину пижаму на спинке стула, на подоконнике — не довязанный мамой шарф, и только тогда прорвались, захлестнули Машу рыдания.

Она так безжалостно мучилась своим воображаемым сиротским горем, что даже побледнела, осунулась, и у нее гулко замедлилось сердце. Но, очнувшись, Маша так застыдилась своего преждевременного страдания, что с какой-то отстраненной горячей ненавистью подумала о себе: «Дрянь, какая я дрянь! Заживо хороню! А они только обо мне и думают. Не надышатся на меня! Как, наверно, маме сейчас горько и больно из-за моей сообразительности! Ну надо же было брякнуть такое. Ужас! Откуда это во мне? Ведь люблю же их! Какие они старенькие и родные-родные!»

Маша рванулась было к родительской спальне, чтобы приласкать папу и маму, обнять их, руки их старенькие целовать, пока не поздно, но она не сделала и этого, потому что горячечное раскаяние все-таки не вытеснило из нее полностью сознания неловкости, смущения перед бурным изъявлением чувств. «Что же, так вот и кинуться на шею, заголосить: «Папочка, мамочка, простите, я вас так люблю!»? Некрасиво же, стыдно, как на сцене. Я-то не так хочу, может, и слов-то таких нет, чтобы всю боль, всю близость, что ли, свою высказать им. Нет, не пойду, — решила Маша. — Не смогу я голосить, не смогу на грудь броситься».

И потом, видя, как расстроена мама ее черствостью, Маша мучилась, пыталась переупрямить свое молчание, но без толку, и, как ни странно, даже рассердилась на маму: «Ведь жизнь прожила, столько лет классным руководителем была, а не может понять, что дороже их у меня никого на свете нет».

Маша и сама не знала, отчего так часто и причудливо меняется в ней настроение, но после каждого взрыва, толчка, перепада соглашалась, что она — ненормальная и скоро перессорится со всем классом, со всей школой, вообще со всем светом.

Вдруг она находила, что любимая, обожаемая ею Лидушка, математичка, чересчур часто спрашивает Колю — тихого, бледного отличника, и Маша однажды с благородной холодностью, а вернее, с ревнивой вздорностью высказалась: «Мне кажется, уважаемая Лидия Павловна, знания любимчиков не являются знаниями всего класса. Может быть, Коля и экзамены будет за нас сдавать?» Лидушка, бедная, так оторопела и растерялась, так запылала, что Маша, мгновенно опомнившись, не выдержала и выбежала из класса. «Ой, дура, дура! Теперь хоть из школы уходи. Ну как, как я снова с Лидушкой встречусь? Ведь глупо Кольке завидовать, ведь что противно-то, если честно: это мне хочется, чтобы Лидушка меня выделяла и чтоб все это видели. Хоть провались теперь! Нет, ни за что в школу не пойду!» Но, конечно, пошла, а покаянный, жаркий озноб при встречах с Лидушкой потихоньку слабел и вскоре вовсе перестал досаждать Маше. «А может, и не зря я тогда ляпнула, — думала она, — Лидушка ко мне ласковее стала, нет, дружественнее. И на переменах снова со мной разговаривает, и последний фильм ей не понравился, как и мне. Хочу, хочу быть такой же красивой и остроумной. Очень ее люблю!»

Ни с того ни с сего она могла выговорить задушевной своей подружке Галке Семиусовой, молчунье и скромнице: «Ты — моя тень. Неужели тебе не противно вечно со мной соглашаться, вечно поддакивать? И даже платье ты сшила в точности как у меня! Почему ты так делаешь, Галя? Это же смешно и жалко. Тебе этого никто не скажет, а я скажу. Я твоя подруга». А увидев, что в Галкиных преданных глазищах копятся, вызревают слезы, Маша, от избытка стыда и раскаяния, переходила на крик: «Зареви, вот зареви! Уж сейчас-то хоть не молчи! Обругай меня, поссорься, отвернись, уйди в конце концов! Ну что ты, дурочка, ревешь-то? Перестань! Учти, если не перестанешь, разговаривать с тобой не буду!»

Душевная неровность доставляла Маше столько хлопот и мучений, что она однажды задумалась: «Отчего я такая? Отчего так живу? Будто нарочно всех извожу, и себя тоже. Раньше же я не такой была. Хотя нет, раньше я и не думала, какая я. А сейчас вот думаю. Видимо, доросла, понимать хочу: зачем живу, для чего? Да, да! Хочу настоящей жизни! А то школа, уроки, отметки — с ума сойти как скучно. А где-то вокруг меня мучаются, ошибаются, работают — уж у них-то дни не такие резиновые, как у меня. Всерьез хочу жить! Да-да! И скорее, скорее! А то вдруг что-то главное, большое пропущу, а оно больше и не повторится».

И теперь уже Маша с радостью отнеслась к маминому предложению: да, да, только в техникум, два года — и все, все у нее будет всерьез!

9

Если бы в годовых отчетах Преображенского промхоза приводились сведения о семейно-бытовых достижениях, то в отчетах этих, вероятно, встретилась бы и такая запись: «Трофим и Нина Пермяковы за время совместной жизни добились неплохих результатов: они успешно воспитывают сына и дочь, ладят между собой, за истекший период не наблюдалось ни одного семейного скандала, а семейное согласие, в свою очередь, положительно влияет на производственные показатели».

Существуй такая бумага в действительности, Трофим полностью бы одобрил ее, он и сам не раз с удовлетворением отмечал, окидывая трезвым, хозяйским взглядом свою семейную жизнь: «Нормально живем, по уму все выходит. Юрка-горластик — толковый мужичок у нас получился. Шутка ли, в девять месяцев пошел, — говорят, большая редкость. Самостоятельный, цепкий — в меня уродился. Да и Лизке всего пять месяцев, а какая девка зубастая. Два зуба — тоже, считай, редкость. Мать-то ревет от нее — такая кусучая. По уму, по уму, чего там говорить!»

Потускнели уже в памяти, закатились за дальние горы сладкие медовые ночки, смолкли, заглохли их быстрые, невнятные и жаркие голоса, — порой всплывающие в памяти, вызывали они у Трофима лишь удивленную улыбку. «Откуда что бралось?»

Впрягшись в размеренную семейную жизнь, посадив на шею голосистое свое потомство, Трофим испытывал ровную, не убывающую с днями радость, сравнимую разве что с радостью при завершении институтского курса. Трофим удачно завершил и затянувшийся холостяцкий курс, и вот его дипломы — Юрка с Лизкой, своим ауканьем, гуканьем, ревом окончательно утвердившие Трофима в мысли: да, правильно он движется по жизни, разумно, солидно, с хозяйской сноровкой и размахом.

Трофим полюбил домашние нескончаемые хлопоты: подправить забор, починить крышу, углубить погреб, перебрать печку в бане, заменить водостоки, он на работе теперь составлял список хозяйственных прорех и нужд, которыми займется в субботу, воскресенье или после службы.

Он полюбил при мало-мальски удобном случае говорить:

— Это, парень, бабье дело. Меня не касается.

— Жене велю, она сделает.

— Где свитер купил? Да черт его знает! Благоверная расстаралась.

С неизъяснимым наслаждением возглавлял он семейные советы: кому какую обновку купить и к какому празднику; не попроситься ли ему в командировку в город, а то вон Лизка ползунки все истерла; брать ли у Кирьяновых телку и какую окончательно цену давать — в любом случае он соглашался с тещей, солидно, медлительно говоря: «Да, конечно, так и сделаем», — но ему казалось, что судит он и приговор выносит тоже он.

Его созревшее мужское самолюбие необычайно тешила дежурная бородатая шуточка Милого Зятя: «Что-то, Троша, экономия у меня в электричестве. Однако из-за тебя, парень. Рано свет тушишь».

Трофим довольно ухмылялся, но тем не менее приструнивал Милого Зятя:

— Болтай тут, охальничай! Ох, Петька, когда за ум возьмешься?

В общем, никаких изъянов в своей семейной жизни Трофим не находил, а когда порою горделиво, зорко щурился, как бы вглядываясь в предстоящие дни, то и там видел дружную, многочисленную семью Пермяковых, счастливую и во всем удачливую.

Утопая и нежась в тихом семейном счастье, Трофим только однажды за это время сильно понервничал и поволновался — в торжественные дни открытия поселковой телефонной станции.

В любой конец Преображенского можно попасть за пять минут, и никто здесь никогда не нуждался в телефоне. Но однажды город выделил районному узлу связи АТС на двадцать номеров. Господи, как, оказывается, ждали телефон в Преображенском! Сын пошел на отца, брат на брата, свояк на свояка — каждому нужен был телефон, и каждому в первую очередь! Трофим написал дюжину заявлений, прежде чем добился, утвердил свое право на этот, в сущности, бесполезный в Преображенском аппарат.

Телефон ему поставили, страсти утихли, и счастливчики, решительно не знающие, кому и по какому поводу звонить, прощались теперь друг с другом городским, хлестким:

— Ну, пока. В случае чего — брякни.

Нина, верно, телефоном пользовалась. Из библиотеки, шалея от дневного безделья и болтовни своих помощниц — Веры и Тани, она звонила домой:

— Мама! Ну как ребята?

— Чего? — кричала в трубку Елизавета Григорьевна, и Нине казалось, что она услышала бы ее крик и без телефона.

— Мама! Говори нормально, не кричи.

— Не слышу! Какого лешего как в подушку говоришь!

— Да не кричи ты! Ребят напугаешь! — рявкала Нина.

— Слышу, слышу! Чо надо, дочка?

— Ребята, спрашиваю, как?

— Юрка чашку разбил, а Лизавета вот проснулась. Слышишь, кричит?

— Ясно. — Нина расстроенно опускала трубку: разбудили Лизочку, разбудили сладочку. Некоторое время она сидела, сложив руки на коленях, уставившись в одну точку, и видела: Юрик заталкивает в рот осколки разбитой чашки, мать успокаивает Лизочку, а у Юрика из горла кровь, он без сознания, — Нина вскакивала: «Девочки! Я скоро!» — и мчалась домой.

Она влетала в дом и бросалась к Юрику: ушастый, худенький, белобрысый, он стоял у табуретки и за хвост стягивал жирного старого кота.

— Чашка где?! Осколки?! — запаленно выдыхала Нина.

— Да ты чо, девка! — Елизавета Григорьевна поджимала губы. — Дурней тебя, что ли? Собрала я осколки.

— Слава богу. — Нина целовала Юрика в макушку и с утихшим сердцем подхватывала на руки Лизку, надутую, нахмуренную толстушку.

— Кто здесь сердится? Кто губки свои пухленькие дует?

Лизка требовательно, сильно вцеплялась в материну грудь и, как галчонок, открывала рот.

— Ой ты, обжорушка моя, саранчишка противная! — Нина выпрастывала грудь, и Лизка ненасытно и жадно припадала — носишко плющился, скользил по тугой белой коже.

Елизавета Григорьевна укоряла:

— Потакай, потакай. Еще наплачешься. Как ни попросит — на, пожалуйста. Время знать надо.

— Мне не жалко, молока на двоих хватит, — невнимательно, не слушая, отговаривалась Нина, порозовевшая, похорошевшая, притихшая от сладко терзающей боли, причиняемой Лизкиными зубами.

Материнство переменило Нину, и порой она сама удивлялась: «Откуда во мне это?» Вдруг замечала: стала иной походка — медлительной, плавной, видимо, как вынашивала Юрика и Лизку, приучилась к такой. Ни с того ни с сего настигал Нину внутренний жар, тревожно напрягающий тело, она останавливалась, замирала от страха: «Что-то случилось! Ой, что-то случилось!» — но жар внезапно пропадал, Нина смахивала холодный пот, облегченно вздыхала и опять со странной ясностью замечала, будто в зеркало смотрела, что у нее налились, сухо и ярко запеклись губы, потемнели, провалились глаза, точно сжигала ее запретно-счастливая страсть. Или случались с нею припадки нестерпимой, захлестывающей радости — хоть кричи, плачь! Изнывало сердце от восторга: «Милые мои, сладкие, жизнь за вас отдам», — и она прижимала к себе Юрика с Лизкой, целовала бессчетно, взахлеб, как в последний раз: «Сыночек, доченька, ну что бы мне такое сделать для вас?»

10

Маша Свирина уезжала в Преображенское по распределению, закончив финансово-кредитный техникум. Провожали ее папа и мама, грустные, седенькие, похожие друг на друга.

Был пасмурный сентябрьский день. Тихое, тяжелое тепло сулило дождь, и Маша оделась по погоде: черный свитерок, короткая серая юбочка, черные туфли на низком широком каблуке. Плащ она пока положила в сумку, сумку поставила на чемодан и вот отрешенно стояла в зале ожидания. Маша погрузилась в странное состояние: еще в городе, дома, еще рядом папа и мама, а она уже не здесь, не с ними; предстоящая жизнь неизвестна, но уже имеет над ней волнующую, загадочную власть…

Папа и мама стояли чуть поодаль, вроде бы уже простившись с Машей, молча переживали разлуку. Папа потихоньку перекатывал языком мятный холодок валидола, смотрел на дочь с некоторой обидой: «Что же, ей нечего сказать нам? Удалилась, замкнулась, неужели трудно на прощание приласкаться, ободрить нас, — но тотчас же и огорчился, что в такую минуту корит дочь, пусть даже молча. Боже мой, какая она хрупкая, совсем девочка, разве дашь ей двадцать лет? Ведь никакого в ней лукавства, никакой житейской хитрости. И едет в тайгу, в глушь, с ее-то тонкой, болезненно-чуткой душой…»

Маша подошла к ним.

— Надоело, правда? Скорей бы уж улететь.

Папа вздохнул:

— Не могу привыкнуть, дочка. Ради такой минуты уместно отказаться от некоторой черствости.

— Папа, не мучь себя. Все хорошо, я улетаю, а тебе лучше всего сейчас полежать. Я заметила, ты вторую валидолину сосешь.

Мама грустно улыбалась.

Наконец объявили Машин рейс, они расцеловались, и Маша вошла в автобус, на прощание подумав: «Хорошо, что не разревелась. Они же ужасно расстроились бы».

Сентябрь в Преображенском — чистый, сухой, в прощальном пламени лиственниц. Оно ослепляло каждое утро, и Маша только что не жмурилась от оранжевого, багряного, золотого веселья на окрестных гольцах. И оттого, что было солнечно, просторно и каждый день вспыхивали новые праздничные костры, Маша быстро освоилась в Преображенском. Ее поселили у старухи Сафьянниковой, и та обрадовалась квартирантке. «Девку можно, с девкой веселее. Теперь не умру в тараканьей компании. Живая душа рядом».

Маша очень боялась собак, своры беспривязных лаек на улицах поселка ужаснули ее, но лайки были улыбчивы, и Маша скоро привыкла к ним. Привыкла раскланиваться с незнакомыми людьми, хотя вначале это смешило ее. Привыкла откликаться на имя-отчество: «Марья Сергеевна, отчет готов? Марья Сергеевна, вы разноску сделали?» — забавно, но в конце концов приятно: принимают за совсем взрослого человека.

Внеурочные часы она проводила на улице, утоляя новосельное любопытство. Вроде бы не на чем задержать глаз в Преображенском: темные, матерые пятистенники, плетни, жердевые заборы, кое-где тротуары из занозистых лиственничных плах, бревенчатый двухэтажный клуб посреди молодого посаженного соснячка — ни затейливой резьбы на наличниках, ни точеных-крученых балясин ни у одного крыльца, ни каких-нибудь этаких, с причудой, палисадничков — все просто, но добротно, из векового листвяка. Но Маша между тем находила, на что посмотреть. Ее поразили бесконечные поленницы, выложенные вдоль заборов, на полянках, за огородами, в тупичках меж домов, она однажды даже попробовала шагами измерить длину преображенских поленниц, досчитала до шести тысяч, сбилась, да и надоело. «Неужели их сжигают за одну только зиму?» — ужаснулась она. Отметила также, что в Преображенском почти нет замков, двери припирались либо жердиной, либо закладывались щепкой. «Конечно, все друг друга знают. Какие тут могут быть воры». Удивилась, что во дворах, помимо бань, стоят избушки, уменьшенные копии домов. «Неужели коров там держат?» — спросила она у старухи Сафьянниковой, у которой не было во дворе избушки. «Что ты, девка! Это же зимовьюхи: еду там для скота варят, стирают, многие и едят там — чтоб грязь в дом не таскать».

Подолгу Маша смотрела на реку, холодную сентябрьскую синь которой согревали костры пылающих лиственниц. Просилась, рвалась за быстрой водой возбужденная осенью душа.

В те дни Машу удостоил вниманием телеграфист Венка Мокин, необычайно нахальный парень. Рыженький, тощенький, с острым бледным носиком, Венка явился к Маше домой. Не поздоровавшись, не снимая кепки, прямо с порога приступил к делу.

— Ты, что ли, приезжая будешь?

— Я.

— Как звать-то?

— Маша.

— Марья, значит. Взаимно, — Венка небрежно сделал ручкой, этак от сердца к сердцу, — Вениамин я. Пошли в клуб.

— Зачем?

— В самодеятельность запишу. Петь, плясать будешь.

— Не хочу я петь и плясать.

Старуха Сафьянникова, онемевшая было за чаем, опомнилась, замахала руками.

— Я те дам, «взаимно»! Пошел отсюда, ботало коровье. Машенька, гони его взашей, шпану поселковую!

Венка и бровью не повел.

— Давай, Марья, собирайся. Нехорошо от молодежи откалываться.

Маша рассмеялась:

— От какой молодежи?

— От передовой и инициативной.

Старуха Сафьянникова не вытерпела, вылезла из-за стола:

— Кого ты слушаешь? Это же первый хулиган, Машенька. Я же его как облупленного знаю.

Венка опять сказал:

— Пошли, пошли, Марья. Я ведь не сам по себе. Меня секретарь комсомольский послал. Веди, грит, интеллигенцию. Не хватает ее.

— Врет он, врет, Машенька, — опять начала старуха Сафьянникова.

— Я пойду, Марфа Ульяновна. Мне интересно.

— Ой зря, ой зря! — завздыхала старуха.

На улице Венка сказал:

— Старуху не слушай. Из ума выжила. Про секретаря, чтоб ты знала, вранье. Это я, лично, тебя пригласил.

— И про самодеятельность наврал?

— Про нее — нет. Вовлечем.

В клубе Венка подводил ее к знакомым и представлял?

— Моя подруга.

Маша возмутилась:

— Почему ты так говоришь? Какая я тебе подруга?

— Еще успеешь, будешь. Не в этом дело.

Она повернулась, оделась, ушла. Венка догнал, взял под руку.

Маша вырвалась.

— Я думала, ты веселый. А ты действительно нахал.

— Нахальства во мне нет. Заводной я — что в голову взбредет, сразу осуществляю. — Венка пошел как-то бочком, бочком, скоком и улучил минуту, поцеловал Машу в щеку.

— Дурак! — Маша с силой оттирала щеку. — Дурак и хулиган.

— Переживу. — Венка опять изловчился, скользнул между рук, прилип и уже поцеловал в губы, с этаким жадным, быстрым прикусом.

Маша вскрикнула, замахнулась на Венку, но он отскочил.

— На память от Вениамина Мокина!

Маша бросилась к нему с кулаками, но Венка побежал, легко, неслышно, и исчез в осенней темени.

Ночью Маша лежала с открытыми глазами, осторожно трогала опухшие, горевшие губы. «Дурак какой! — шептала Маша. — Налетчик. И трус. Если бы не убежал, я бы ему показала!»

Маша никого еще не любила, не успела. Были, конечно, романы с одноклассниками, протекавшие целомудренно и бесцветно. Даже, как теперь выясняется, целоваться не целовались, а так — губами касались, испуганно дышали, быстро, панически-стыдливо чмокали воздух.

Но вот сегодня пиратский поцелуй рыжего телеграфиста заставил ее вглядываться в темноту, населенную бесшумными белоснежными видениями, о которых никто ничего не знает. «Сколько девчонок, наверное, сейчас вот так не спит, — неожиданно увидела этих девчонок Маша. — Думают, думают. А вдруг возьмут и решат: надо в кого-то влюбиться. Ой, что будет! Было тихо, спокойно, вдруг утром — миллионы влюбленных! — Маша засмеялась. — Вот и я, возьму и влюблюсь», — но представить, что будет после этого, она не могла и уснула.

Утро наступило свежее, хрусткое — легкий морозно-душистый иней покрыл заборы, траву, крыши, стволы деревьев и придал особую ясную прелесть притихшему пламени тайги. Ее безмолвное, плавно-волнистое течение по падям, распадкам, гольцам заворожило Машу, как только она вышла на крыльцо. Она почувствовала странное, неисполнимое желание соединиться с ним, слиться, проникнуть в его глубину и силу — никогда еще природа так радостно и полно не угнетала ее. Маша подумала, что в такое утро хорошо и легко отказаться от былых ошибок, грехов, от былого равнодушия; хорошо на этом морозце, при солнышке, решиться на новую жизнь, дать слово, клятву быть доброй, справедливой, любящей, выбрать в советчики — раз и навсегда — совесть и сердце, слушаться только их; чаще писать папе и маме, быть подтянутой, стремительной, красивой…

Хотя Маша не видела в своем легоньком, прозрачном прошлом ни грехов, ни ошибок, все же она истово захотела перемениться, превратиться в серьезную, умудренную женщину, чья судьба заполнилась бы страстной верою в какого-то человека и любовью к нему.

«Вот возьму и влюблюсь! — сказала Маша вслух, сказала, волнуясь, без тени ночной легкомысленной улыбки. — Влюблюсь, поумнею, буду страдать — ничего, ничего я не знаю. А ведь кто-то нуждается во мне, кто-то уже достоин моей любви, кому-то без меня плохо!»

В этот день Маша ни в кого не влюбилась, не влюбилась и в последующие дни — ее незнакомец нигде не объявлялся.

Но Маша не переставала ждать его, не отчаивалась — напротив, нетерпеливая вера в скорый приход любви приобретала черты опасной исступленности и горячности: Маша плохо спала, плохо ела, беспричинно вздрагивала и бледнела, начались слуховые галлюцинации — все казалось ей ночью, что где-то неутешно плачет ребенок, плачет до хрипоты, до беспомощного, булькающего визга.

Однажды Машу разбудил этот плач, она села в кровати и, не понимая еще, что очнулась, зашептала: «Меня же зовет, меня. Сейчас, сейчас, не плачь. Господи, что со мной?! Почему он плачет?» — Маша зажала уши, спрятала лицо в подушку и пожалела, что сама не умеет плакать.

Из тайги вернулся Трофим. Ветрено-черный загар на скулах освежил бледное, худое лицо.

Трофима познакомили с Машей. Он бегло отметил, что новая сослуживица хрупка, большеглаза, бела, по-городскому нарядна. «Где они этих маминых дочек берут? — сурово подумал он о трестовском отделе кадров. — Сами тайги годами не видят и к нам посылают таких. Сбежит же, изревется вся, к маме запросится. Добро бы, не знали. Здоровых нам надо. И лучше парней», — Трофим невнимательно тряхнул Маше руку и забыл о ней.

А Маша позже, за арифмометром, огорченно вздыхала, припоминая знакомство: «Вот в него бы влюбиться. Какое у него хорошее лицо. И взгляд — молодой, веселый. И высокий. А рука теплая, ласковая, крепкая…»

Через день или два в клубе к ней подошел Венка Мокин, чинно поклонился.

— Извини, Маша. Я тогда погорячился.

Маша отвернулась.

— Маша, сейчас же посмотри мне в глаза и скажи: «Веночка, ты дурак, но хороший». Ма-ша!

— Ты нахал! И отстань от меня!

— Спокойно, Машенька, спокойно. Не забывай. Вениамин Мокин у всех на виду.

Маша отошла: в самом деле, зачем с дураком связываться. Но Венка опять был тут как тут.

— Нас кое-что сближает, Маша, — Венка привстал на цыпочки и сделал вид, что тянется губами к ее щеке. Маша толкнула его, он качнулся, попятился, еще хмель подтолкнул, — Венка присел на пыльный пол. Тотчас же вскочил, раскинул руки и полез обниматься.

Машиным глазам сделалось жарко, сухо, стыдно — вокруг собралась толпа. Маша решила убежать, но Венкина компания не пустила, взяла в кольцо. Маша растерянно огляделась.

Тут вышел Трофим, схватил Венку за шиворот — и коленкой под зад. Тот разбежался, раскатился и замедлил движение лишь в дверях — уцепился за косяк. Обернулся, напыжился:

— Ну ты, Пермяк! Давно не били?!

Трофим пошел на него:

— Давно. Может, ты попробуешь?

Венка не стал рисковать, исчез, тем более что и приятели затерялись в толпе.

К Маше подошла Нина:

— Не обращай внимания. Шпаны везде хватает. И не бойся — после кино проводим.

— Я не боюсь. Противно только.

Вернулся Трофим, тоже утешил!

— Сейчас картина начнется — все забудешь.

— Спасибо вам, — неслышно проговорила Маша.

Трофим невнимательно отвернулся: «Не за что», — и с кем-то заговорил.

Маша убежала — какая уж теперь картина! Чаевничать не захотела со старухой Сафьянниковой, ушла к себе, свет включать не стала и тысячу раз с закрытыми глазами просмотрела сцену своего спасения. «Да, да, да! Такого можно полюбить! Смелый, сильный. А вдруг это он?! Он, он!»

И началось молчаливое, безответное, смиренно-страстное служение столь странно найденной любви.

Маша прислушивалась к голосам в коридоре конторы — может быть, услышит его; мимо комнаты охотоведов пробегала быстро, на цыпочках — вдруг выйдет он, а она растеряется, смутится и будет выглядеть дурочка дурочкой; дома она теперь просиживала у окна — смотрела, смотрела, смотрела, как во дворе напротив он колет дрова, кормит собак, чему-то смеется вместе с Ниной — Маша о ней не думала, забывала, да и не все ли равно! Как хорошо, что его двор напротив. Она мучилась, что он не знает о ее чувстве и только потому не замечает ее. Может быть, объясниться? Но как, где? Она не боялась объяснения, она боялась, что Трофим не поверит, и все выйдет смешно и по-детски.

Когда главбух Василий Игнатьевич возмутился Трофимом: «Резину тянет, наряды задерживает, а люди без зарплаты останутся», причем возмутился заглазно, назвав Трофима «лодырем», — Маша пламенеющим, звонким голосом заступилась:

— Почему же вы ему этого не сказали?! Он же только что заходил. Нехорошо, Василий Игнатьевич, нечестно, — радуясь, замирая от гордости, что сделала что-то для Трофима.

— А-а, с ним свяжись, — отмахнулся Василий Игнатьевич. — Замучит объяснениями. И вам, Марья Сергеевна, рекомендую с ним не связываться. Пожалуюсь директору, он его прижучит.

— Я с ним не связываюсь, — устало сказала Маша.

11

Стенную газету «Наш промысел» бессменно, из года в год редактировал Трофим и так поднаторел в этом деле, что вполне обходился без помощников: сам рисовал, сам писал, и газета выходила в положенный срок — в канун торжественных дат. Но чтобы сослуживцы не забывали общественных стараний Трофима, он перед праздниками обходил контору и с утомленной, капризной ноткою в голосе приказывал:

— Товарищи! Чтоб завтра каждый принес заметку. Не могу же я за всех вас сочинять.

Сослуживцы виновато, сочувственно поддакивали, уж в этот-то раз обещали написать непременно, но Трофим знал: завтра он возьмет из квартального отчета цифры, у Нины в библиотеке — журналы с подходящими к дате картинками и стихами и единолично усядется за лист ватмана: в левой половине отметит положительный опыт передовых охотников и подпишется под этой половиной своей подлинной фамилией; в правой — наведет критику на пьяниц, прогульщиков и лодырей и там подпишется псевдонимом — А. Сибирский-Былинников; в правом нижнем углу нарисует почтовый ящик и начертит тушью: «Дорогие товарищи! Слово — полководец человечьей силы. Пишите заметки от души, а не вполсилы. Редколлегия».

И перед нынешним ноябрем Трофим собирал заметки, вернее, напоминал: «У некоторых совести совсем нет! Обещанного в три года не дождешься», — но пришлось замолчать. Маша Свирина из бухгалтерии вызвалась ему помочь. Он обрадовался.

— Наконец-то! В кои веки нашлась добрая душа. Вот что значит молодой специалист. Легок на подъем, не то что наши замшелые пни. Спасибо, Маша. Вечером останемся, выпустим.

Вечером они остались вдвоем в унылой прокуренной комнате охотоведов. Маша торопливо, дрожащими руками расправила лист ватмана — он вырывался, пружинил, хлопал с неприятной жестяной гулкостью. Маше показалось, что эта белая резкая полоса вновь отодвигает, отдаляет ее от Трофима, — слова признания, которые Маша тысячу раз прошептала, наверное, не смогут пересечь это холодное сверкающее пространство. Она решила: «Последнюю точку поставим, и скажу. Нисколько не страшно. Даже если не поверит, не страшно. Главное — сказать. Главное, что я его люблю».

— Что мне делать, Трофим Макарыч?

— Вот из этого журнала стих вырежи. А из этого — картинку. Ее в центр наклеишь, а под ней стих.

Сам Трофим привычно и споро оформлял заголовок: нарисовал белку с кедровой шишкой в лапках, — ничего белка вышла, похожая; в противоположном от белки углу и пониже нарисовал охотника, целящегося в нее, — вроде тоже ничего вышло, только рожа получилась туповатая, неживая, ну да сойдет. Теперь аккуратненько начертить: «Наш промысел» — и, считай, полгазеты готово.

Трофим подумал, что все молчком, молчком неудобно, девчонка обидится, скажет: «Я ему помогаю, а он и словом не приветит».

— Как тебе у нас? Не скучно?

— Нет, мне здесь нравится.

— Так уж и нравится. Тайга, глушь — чего тут хорошего?

— Люди здесь добрые, просторно, тихо. Потом… — Маша хотела сказать сразу, напролом: «Здесь вас встретила» — но слова эти задержались, почему-то не посмели прозвучать. — Вообще хорошо здесь. Даже собаки не кусаются.

— И домой не потягивает? К отцу-матери?

— Мне их жалко, но домой не хочется. Возле них нельзя жить.

— Как так?!

— Я бы по-своему жила, а они бы мучились, дрожали над каждым моим шагом. И меня бы мучили. Я их люблю, но они уже старенькие, и без меня им спокойнее…

Трофим с интересом взглянул на нее. «Забавная девчонка. Я с ней просто так заговорил, язык почесать, а она всерьез, как на духу отвечает. И щеки разгорелись, и горлышко от правдивости подергивается — не может просто так, от нечего делать словами сыпать. Не болтушка».

— Значит, нравится тебе здесь? Ну и что ты с этим «нравится» делать будешь? Навек, что ли, с нами поселишься?

— Не знаю. Я об этом не думала.

— Вот когда подумаешь, сразу разонравится. Парней у нас молодых — ну, чтоб с перспективой — нет, жизнь однообразная, как тебя скука-то одолеет, без оглядки убежишь.

— Обязательно скучать, обязательно убегать — будто по-другому не может выйти?

— Вот и я не знаю. При мне по-другому не выходило.

Уже нарисован почтовый ящик, уже появились красные слова: «Пишите от души, а не вполсилы», вот-вот последняя точка. Маша уговаривала себя: «Пора, начинай, три секунды — и все, не надо оглядываться, как в реку броситься: холодно, тепло ли — поплыву», — оказывается, невозможно, язык отсох, горло перехватило.

Тогда Маша на клочке бумаги написала записку и протянула ее Трофиму.

— Что это?

Маша молчала.

Трофим прочитал вслух: «Трофим Макарыч! Я вас люблю». Несколько опешив, сказал:

— Я тебя, конечно, тоже люблю, но что-то таких шуток я не понимаю.

Он вертел, мял записку в пальцах, размышлял, нахмурив белесые брови.

— Хоть убей, Маша, ничего не понимаю! Может, игра такая городская? Или еще что? Понимаю, что шутишь, но в каком плане и что мне отвечать — не пойму.

Маша, наклонив голову, опустив глаза, закусив в отчаянии губу, уже не слушала его. Внезапно сорвалась и побежала из комнаты, из конторы — бежала и по улице, но недолго. Остановилась и, сжав кулачки, прошептала:

— Он поверит, поверит, что я его люблю!

Трофим остался в полном недоумении: «Чудная какая-то, ненормальная. Стой, стой! А может, бухгалтерские бабы подговорили ее разыграть. Ты, мол, ему объяснись и посмотри, что ответит. А завтра похохочем». Совершенно уверенный, что над ним подшутили, раздраженный этой уверенностью, Трофим в клочки порвал записку и сжег в пепельнице. «Ух, зла не хватает!» — ругался он, выходя на улицу.

Дорогой он поостыл, успокоился, более здраво подумал о сожженной записке. «Сама, наверно, все-таки придумала. Девка вроде правдивая, вон как отвечала мне. Записка, наверное, просто блажь, или от скуки, или от нервов. Любит она меня — как же! Иссохлась прямо вся. Рассказывайте».

В Трофиме вдруг не спеша, покряхтывая, заворочалось мужское самодовольство: «А что, молоденьким такие мужчины, в соку, как я, вполне могут нравиться. Одна ведь тут. Томится. А я что ж, действительно могу привлечь внимание: здоровый, не старый еще… — Трофим засмеялся: — Ну их к черту, этих баб!»

12

Через день или два Трофим обнаружил в кармане полушубка записку. «Я вас действительно люблю. М.» Он испугался — прохватило быстрой горячей испариной, порвал записку, затоптал в сугроб: читал ее под желтыми вечерними окнами конторы, после работы. «Это что же такое! А если бы я руку в карман не сунул? Если бы Нине попалась? Совсем девка с ума сошла: что я ей — парнишка желторотый, пацан, чтоб любовные писульки получать?! Дети, жена… Что она, дура такая, не понимает?»

Он решил завтра же все выговорить Маше, мозги ей прочистить, чтоб выкинула дурь из головы и оставила его в покое.

«Придумала забаву. Скучно, конечно, кровь молодая, надоело одной — это я понимаю. Но она-то как не поймет: ничего между нами не выйдет, неподходящий я ухажер. Семейный мужик, отец. Любовь крутить — характер не тот. Хвост раздувать, петушиться — не по мне, а всерьез — совесть не позволит. Завтра я ей все-е выложу!»

Перед домом, хоть и помнил, что клочки записки втоптаны в сугроб, все же снова сунул руку в карман, мало ли, береженого бог бережет. В дом вошел с ненатурально громким, показным оживлением, пряча от Нины смущение и несуществующую вину.

— Ну мать! Быка съем. Мечи на стол, что есть и чего нет.

Схватил на руки Лизку, пощекотал губами теплый оголившийся животишко. Лизка восторженно, зажмурясь, закатилась, зашлась в визгливом тоненьком крике. Нина отобрала дочь.

— Балуйся, балуйся перед сном. Потом до двенадцати не уторкаешь. Ты чего это шумный такой? Выпил, что ли, с кем?

— Какой там выпил! Много я выпиваю, будто не знаешь. Так что-то, в настроение ударило. Погода хорошая или еще почему.

— Да уж, да уж, рассказывай. Ну-ка дыхни. Правда, ветром надуло, развеселился, — Нина улыбнулась, передала дочь Елизавете Григорьевне, налила в умывальник воды, достала с печки мужнины тапки и уж потом захлопотала у стола.

Трофим ел без аппетита, кусок в горло не лез, но он ловко, вроде как раньше тренировки были, прикидывался: жадно, быстро, весело жевал, с полным ртом хвалил стряпню:

— Ну, молодец у меня хозяюшка! Прямо тает во рту — вроде уж сыт, а глаза все еще хотят.

Нина улыбалась, прислуживала за столом с ласковым, неторопливым довольством. А Трофим, встречаясь взглядом с женой, розовел, смущался и, чтоб скрыть смущение, подмигивал Нине, показывал большой палец, без устали жевал и жевал.

Назавтра, в обеденный перерыв, Трофим вышел из конторы за Машей, догнал ее в пустом переулке.

— Постой-ка. — Он помялся, похмурился, наконец, преодолев нерешительность, нашел подходящие слова: — Ты вот что, девушка. Записок не пиши. Выкинь эту блажь.

Маша удивленно, обиженно посмотрела на него, но тотчас же прогнала из глаз тускловато-сизую обидчивую дымку — посветлели и как-то резко, приметно погорячели зрачки, сообщив взгляду выражение смелого, отчаянного упрямства.

— Я не могу выбросить. Я вас люблю. — Напрягшемуся от волнения телу сразу полегчало. Свободно, плавно обмякли плечи, исчезла тянувшая шею боль — наконец-то Маша сказала эти слова, сказала, глядя ему в глаза, и голос почти не подвел, только чуть-чуть осип и дрогнул.

— Ты чего говоришь-то! За что ты меня любишь? Что это за любовь к женатому мужику? Думай хоть.

— Я думала. Я вас люблю. Вы не такой, как все. Я знаю, вы сильный, смелый, вы очень хороший, вас никто не любил, потому что вы — гордый и думали, что вам любовь не нужна.

— Не выдумывай ты, не морочь голову! Я обыкновенный. И люблю я жену, детей, так что ты уж не влезай, не путайся.

— Хоть тридцать три жены! Хоть сто детей — я вас все равно люблю!

— Ерунду мелешь! Вот заладила, как кукушка: «Люблю, люблю!» Ты чего добиваешься, не пойму? Чтоб, значит, и я в тебя втюрился, забыл дом, семью… Так, что ли?

— Если вы меня полюбите…

— Ох ты, батюшки! — Трофим схватился за голову. — Да мне тридцать три таких не надо, как ты! Это же стыд и совесть потерять! Ну что ты ко мне пристала? Помоложе, что ли, нет?!

Маша прижала к груди руки — красные варежки пылали маленьким костерком.

— Эх вы! Вы просто боитесь. Боитесь, что все так вдруг…

— Ну, хватит. — Трофим заговорил сухо, строго, уняв раздражение. — Чтоб больше никаких записок, никаких объяснений. Нынче последнее. И нервы не распускай. Все.

— Нет. Я люблю вас. — Маша прямо и смело подняла глаза.

Трофим не ответил, ушел растерянный и злой. «Боюсь! Все-таки молодая какая, а нахалка! Девушка называется! Навяливается, и все тут! Но ругайся не ругайся, а что же теперь с ней делать? Не прибьешь, не припугнешь кулаком — девка. И как ошалела, на рожон прет. А вдруг на людях подойдет и влепит: «Я вас люблю» — с нее станется, с сумасшедшей. Что я тогда? Как людям в глаза смотреть?»

Однако рядом с раздраженным недоумением возникло в Трофиме некое негромкое, приятное сомнение: а может, действительно, со стороны виднее, и замечает посторонний глаз что-то такое в его душе, особое… Но, на мгновение поддавшись этому сомнению, Трофим спохватился, обругал себя: «Эй, эй, парень, дуролом таежный! Послушал какую-то соплюшку и разомлел. Нашла, видишь, тебя, отметила».

И вечером, в семейном кругу, Трофим жестоко обругал себя, когда обнаружил, что сравнивает Нину с Машей. «Конечно, та девчонка, ей положено гибкой да тонкой быть. И глаза глупые таращить. А Нина — мать и должна матереть, соком наливаться. Только попробуй, дуролом, еще раз сравнить! Нашел дело. Вот ведь какая эта Маша! Как заноза сосновая впилась».

13

Маша думала: «Он не верит, что я его люблю. Если бы как-то доказать, что-то сделать — он бы переменился, поверил. Он бы тоже полюбил меня. А что, что сделать? Как доказать?»

Она помнила, что по воскресеньям, с утра, Трофим носит воду с реки — на всю неделю. Дождавшись воскресенья, морозным ясным утром Маша пошла на берег, забралась в фанерную будку, брошенную каким-то рыбаком, и, волнуясь, смотрела и смотрела на желтую льдистую тропку, пробитую в прибрежных сугробах. Пустынная белая река, голубовато-холодные торосы, снежная тихая пыль в розовато-печальном сосняке, прибрежная смородина — все это Маша видела в проем фанерной будки, и под влиянием снежного, морозно-радостного оцепенения ей примерещилось ненадолго, что она — маленькая девочка, сидит на елочном базаре, под Новый год, в фанерном теремке, пока пустом, не занятом торговлей, и забытое чувство щемящего, хвойного, детского счастья поселилось в ней. Когда оцепенение прошло и вместе с ним уплыло невесомое, прозрачное видение из детства, Маша сразу же озябла и погрустнела. «Никогда бы не подумала, что буду сидеть среди сугробов в какой-то будке и любить человека, который не любит меня».

Она увидела Трофима — в старой лоснящейся телогрейке, перехваченной какой-то веревкой, в валенках-бахилах. Осторожно шаркающий по льдистой тропке Трофим не ожидал встречи; лицо его, посеревшее от воскресной щетины, было усталым, опущенно старым. Маша вмиг разогрелась от бурного, быстрого движения сердца. «Какой он измученный и добрый, добрый!»

— Трофим Макарыч!

Трофим вздрогнул — взвизгнули ведра на коромысле.

— Маша? Ты зачем здесь? А ну уходи! — Он оглянулся: слава богу, высокий берег, надставленный сугробом, прятал их до домашних окон.

Маша подвинулась к нему — их разделяла теперь прорубь, широкая, с черной водой, которая холодно, таинственно жила среди белых сосулистых наледей.

— Я все думаю, думаю о вас, Трофим Макарыч… А вы обо мне?

— Уйди, уйди ты, ради бога! Ну есть совесть-то у тебя?

— Хорошо, уйду. — Маша побледнела. «Сейчас вот возьму и прыгну в прорубь. Тогда не погонит», — она вздрогнула от этой дикой, глупой мысли, отвела глаза от черной бездонной воды, отступила: «Да, да, уйду. Надо уйти. А он подумает: ну все, отделался, выбил блажь из головы. Неужели он думает, что у меня блажь? Прихоть? — Маша еще отступила, снова прошептала чуть ли не вслух: — Глупо, глупо, дико так делать!» — и, как бы отталкиваясь от этих слов, убегая от них, решилась, зажмурилась — и быстро шагнула в воду.

Загремело коромысло. Трофим бросился на колени, успел ухватить уже на глубине — воротник, приподнял, подхватил под мышки, выволок, усадил на лед.

— Ну, беда, ну, беда, — причитал он. — Что же ты, дура такая, делаешь?

Маша встала, измятая, мокрая, страшная, со сбитым платком — стекленели брызги в волосах. Она не испугалась, вернее, еще не испугалась и спросила серьезно, даже с какой-то деловитой ноткой в голосе:

— Теперь верите? Теперь видите?

— Верю, верю! — Трофим поправил ее тяжелый, льдисто-заскорузлый платок. — Быстрей домой беги. Переоденься, водки выпей. Есть водка-то?

— Не знаю. — Маша бессильно улыбнулась. — Теперь все хорошо. Вот, Трофим Макарыч.

— Беги, беги. — Он враз устал, закружилась, набухла ломотной болью голова.

Маша ушла, а он оперся на коромысло и долго бездумно стоял. Забыл набрать воды, домой вернулся пустым, пожаловался на сильную головную боль, разделся и лег. Нину перепугало его бескровное, дикое лицо, она дала ему две таблетки аспирина, укрыла, потрогала холодный лоб, покачала головой. «Нынче грипп такой, что не поймешь. Без жара, а вон как скрутило».

Он лежал с закрытыми глазами и на время как бы забывал, что женат, что за дверью кричат, плачут, лопочут Юрка с Лизкой, его дети, и тогда видел черную прорубь, стеклянные брызги в Машиных волосах, ее огромные, светящиеся, беспощадные глаза. «За что, за что она меня так полюбила?! Ведь это сколько сердца надо иметь, чтобы вот так-то в прорубь шагнуть? За что, за что?! Кто я такой? Какой она смысл во мне увидела? Надо рассудить, разобраться было: стоящий ли я человек? Чем я заслужил такую любовь?»

На самом деле, за что? Как жил, как годы заполнял, чем? Оглянись, и ничего не увидишь — все ровно, уныло, как тайга в пасмурный день. Ну, жил и жил, все по одному месту топтался, ничего не замечал: мать схоронил — дальше жил; институт одолевал восемь лет — одолел, снова живу; с Ниной сошлись — что же я не видел, не понимал: ее годы подперли, меня тоже — вот нравилось дураку довольным быть: «У меня все по-людски, слава богу, на жизнь не обижаюсь, ничем не обделила».

Никогда не мучился, никогда голова не болела. Не жизнь — тянучка, лыжня накатанная. Дурная, серая, сладкая, как в берлоге. Правильно тогда Буйков говорил: на беспокойство душевное сил жалко, хлопотно, мороки много.

Трофим из всех сил вспоминал, перебирая пережитые дни чуть ли не с младенчества, искал в этой груде, выбирал из обломков заурядного, тусклого, обыкновенного хоть какую-нибудь малость, заслуживающую людской благодарности. Но попадались одни мелочи, пустяковины: когда-то у однофамильца Федьки Пермякова проходящие бичи разорили зимовье, всю добычу за сезон унесли — так он, Трофим, без слов принял участие в складчине, отдал двух соболей Федьке, чтоб с семьей лето перебился; когда-то в дальних гольцах пропал парнишка из геологической партии — так он, Трофим, охотившийся в тех местах, три ночи не спал, а вывел геологов на парнишку, который по дурости и с перепугу ушел в другую падь; когда-то поправил, починил Сафьянниковой избу, пожалев старуху, больную и одинокую.

«Как мало! — растерянно говорил себе Трофим. — Ну, ясно, понятно, людям обо мне нечего вспомнить, никуда уже не денешься. Но для общества-то старался, государство ни разу не обманул».

Теперь Трофим вспоминал, какую же выгоду имело от его жизни государство, и принужден был безжалостно признать: почти никакой. Работал, как нынче молодежь говорит, «от и до», не утомляясь лишними стараниями, — и все.

«Ну, что ты будешь делать? — мучился Трофим. — Со всех сторон зряшный человек. И из-за такого дуролома в прорубь кидаются».

И уж вовсе увязал он в темноте и духоте, когда думал о семье. «Ребятишки без отца не могут, на себе испытал. Безотцовщину с пяти лет прошел. Да и куда без них? Юрка вон только на коленки залезет, а я уж прямо мурлыкать готов. Лизавета тоже: заревет — и реветь охота. Глазенки, смотри, какие маленькие, а слезы крупнущие, дождем — вот же как все устроено: человечек еще никакой, а обиды в нем сколько на эту жизнь. И Маша — как дите. Сегодня в прорубь кинулась, завтра еще куда-нибудь залезет».

Нервное напряжение, с которым Трофим размышлял о своей горькой доле, ненадолго отпускало, сменялось каменно-жарким забытьем.

Опамятовавшись, Трофим долго не мог отделаться от чувства, что мучается давно, что нынешняя сердечная боль уже когда-то настигала его, что было уже, было вот так же горько, безысходно, и так же ослепляла мысль: иначе мог жить, значительнее, широко и щедро тратя душу. «Может, самому надо было ждать. Вот дождался бы. А то закрутился по жизни, испугался жданья-то, а теперь вот плати — настигло наказание, пришла расплата…

Думал, и нет никакой любви, сочиняют люди, сказками тешатся. Есть жизнь, кусок хлеба, семья, чтоб не одиноко было. А любовь — так, во сне видят. Вспоминают потом, вспоминают. Сладкий был сон, красивый, да вот забылся. Брезжит в памяти, томит, а в точности никто пересказать не может. Оказывается, можно вспомнить. Оказывается, и забытые сны до крови бередят душу…»

До вечера провалявшись, промаявшись в постели, Трофим встал, вместе со всеми поужинал, помог Нине уложить ребятишек и, когда остались вдвоем, тихо, с невыносимо замирающим сердцем, сказал:

— Помнишь, в день свадьбы я обещал тебе все говорить? — Трофим помедлил.

Нина не дала договорить:

— Ты что? Ты… — У нее покраснело лицо, покраснела шея и грудь в вырезе ночной рубашки. — Тебе кто-то понравился, да? — Голос был ласков и участлив.

— Да ты не думай, ничего серьезного не было. Ты помоги мне…

— Она… Она… Эта Маша Свирина?

— Да.

— Она знает?

— Да.

— Чем же я тебе помогу? Помощницу нашел! — В глазах, в голосе у Нины появилась злая, истеричная слеза, но она придержала ее.

— Зря, Нина, ты так. Тяжело мне. Помоги, ты же самый близкий человек.

— Тут я не помощница. — Нина уже заревела бы сейчас в голос, да боялась детей напугать. — Без помощи обойдешься. Иди к ней, иди!

— Нина, ничего же не было!

Нина отвернулась к стене, долго плакала, с тоненьким, жалобным подвывом, без причитаний. Вдруг села и сквозь слезы, сквозь мокрые, неслушающиеся губы выкрикнула:

— Уйди от меня! Никогда тебе этого не прощу! Уйди!

Он встал, взял подушку и перебрался на диван. «Кончилось, рухнуло все, все рухнуло! Хоть в петлю лезь!»

Нина снова заплакала, неслышно, в подушку, не жалея слез.

«Может, я что не так делала — на сторону его потянуло? Ухаживаю, может, плохо? Неряха, лентяйка? Придираюсь к нему, пилю? Ведь ни разу не поскандалили. Кроме Троша да Трошенька, не звала никак. По любви вон девки выходят, и то такого мира в доме нет. А может, вот теперь и аукается, что без любви шла? Детей хотела, семьи, дома — получила… Нет, нет, нет! Ни за что не отдам, не уступлю! Не уступлю — и все».

Под утро слезы кончились и, обессилевшая, какая-то невесомо-несчастная, Нина прислушалась: «Спит или нет? Будто бы ровно дышит. Всю ночь проревела, а ему хоть бы что. Помощь ему нужна, как же. Наверное, договорились обо всем. Ты, мол, ее подготовь, скажи, пусть, мол, проревется, злость-то слезами и выйдет». Нина опять всхлипнула — новых слез еще не накопилось. «Если все уладится, по-другому заживем. Чтоб не только дом и дети. Еще, еще что-то надо, а не только про зарплату да кому что купить».

14

Утром, чуть свет, Трофим ушел в контору, не представляя, как свежими, отрезвевшими глазами смотреть на вчерашний день. Нина слышала его вздохи, бормотанье, его поспешные сборы, но не встала, не накормила, не напоила — пусть натощак разбирается, кого любит, кого нет.

По дороге заскрипели его шаги, Нина в рубашке, босиком кинулась к окну: не вышла ли эта разлучница из дому, не свидание ли у них с утра пораньше. Нет, один на дороге; в доме напротив еще и окна не светят.

Ребятишки спали возле бабки на печи, спали крепко, дружно, разрумянившись в сладком тепле. «Деточки мои, — с навернувшейся слезой подумала о них Нина. — Может, осиротеете скоро, отцу-то не нужны вы». Одетая, в валенках, в шали — она не отрывалась от окна, дожидалась, когда выйдет из ворот Маша.

Елизавета Григорьевна, оказывается, хорошо слышала ночные слезы и разговоры и подала с печи голос:

— На улице-то не связывайся с ней, не позорься.

— Мама! Ты не вмешивайся, лежи! — Нина даже вздрогнула от неожиданного совета матери. — Смотри не вздумай со старухами горем делиться. Понайдут чай пить, а ты и давай дочь жалеть.

— Не бойся. Без меня скоро весь поселок знать будет. Сходила бы к Сафьянихе днем.

— Еще чего! С ума не сошла — молитвы собирать.

— Ну да, вы же ученые. Ничего, приспичит — и за молитву схватишься.

Маша вышла на улицу. Нина сорвала дошку — где быстрым шажком, где бегом — догнала. Из книг она знала, что ревность нехорошее, низкое чувство, что хуже нет унижения, чем выпрашивать своего мужа у любовницы, но к черту все эти книги, когда ясным днем в глазах темнеет, и земля, как у пьяной, из-под ног уходит.

— Здравствуй, Машенька! Утро доброе! — уж так голосисто и весело поприветствовала Нина, что иной угрюмый прохожий и позавидовал бы: мне бы такое настроение.

— Здравствуйте. — Маша побледнела, сразу замерзла, необъяснимо догадавшись: Нина все знает. Маша остановилась, выпрямилась, чтобы удержаться, не согнуться под волной противных, холодных мурашек.

— Не знаешь, правду, нет ли, говорят, будто уцененные мужики теперь в ходу?

«Зачем она так?» — поморщилась Маша.

— Не знаю.

— До чужого добра охотников много. — Нина не могла больше сдерживаться. — К Трофиму не лезь! Вылетишь отсюда — всю жизнь не опомнишься.

— Я люблю его.

— Уезжай отсюда, пропади, чтоб духу твоего не было! — Если бы не улица, Нина сейчас же ударила бы ее, уж за одно только, что глаз не прячет, ни стыдиночки ни в одном. — А он тебя любит?! Спрашивала, знаешь? Ему на твою любовь — тьфу и растереть. Он же не знает, куда от тебя деться.

— Это он так сказал, да?!

— Он, он! Сама вижу. Он что, говорил, что любит тебя?!

— Он сказал, что верит, что я его люблю. А раз верит, то ведь правда, и он может полюбить?

— Вот тебе мое слово: если не отстанешь — берегись! Что хочешь с тобой сделаю, я — мать, у меня — дети. Поняла?

— Почему вы так кричите? Пусть он сам все решит.

— Ну, смотри, я на руку быстрая!

— Не хочу с вами разговаривать. — Маша повернулась, пошла, напрягшейся спиной ждала: сейчас на нее бросятся, будет ужасно стыдно… Но Нина лишь плюнула ей вдогонку.

Маша думала: «Стыдно. Нехорошо как! Но я же знала, что так будет. И пусть. Пусть. Что же делать, если по-другому мне не пришлось? Наверное, он сказал ей вчера, признался… Ведь я не разлучаю его, ведь если сильно, сильно любишь, ни на кого нельзя оглядываться. Если так любить, всех победишь, а по-другому нельзя, по-другому лучше вообще без любви жить!»

В конторе ее сразу же отозвал Трофим, серый, невыспавшийся, с воспаленными глазами. Они зашли в красный уголок.

— Вчера я сказал дома. Теперь ты видишь: я в самом деле поверил тебе.

— Я сейчас разговаривала с вашей женой. Она сказала, что вы не знаете, куда от меня деться.

— Зря она это. Вчера я понял: никогда их не брошу! Никогда. Вот ты говоришь: любишь меня. Тогда уезжай. Ничего у нас с тобой не будет.

— Хорошо, хорошо! Но иногда, на секунду, можно вас видеть? Мне больше ничего не надо…

— Не знаю, Маша, ни к чему это. — Трофим настроился на бурное, длительное объяснение и потому растерялся от быстрого Машиного согласия. — Сильно она ругалась? Обидела, наверно, тебя?

— Что вы. Просто сказала, что мы не должны забывать о детях. Конечно, я не забываю, я понимаю, как вам тяжело.

— Да, да. Ее правда. И никуда от нее не денешься. — Трофим хотел уйти, но Маша взяла его ладони, спрятала на мгновение в них лицо, зажмурилась: «Может, поцелует», — но Трофим не поцеловал, а лишь легонько погладил щеки, отнимая ладони.

— Все, все, Маша. Хватит! Не трави душу.

15

Нина между тем места себе не находила: то бесцельно перебирала книги на стеллажах, то принималась подшивать газеты, но тотчас же оставляла их и, взяв журнал из свежей почты, долго листала его, не видя страниц. «Дура я, дура. Надо было утром встать, сделать вид, что ничего не случилось, поухаживать за ним, как всегда, а может, и получше, поласковей. Мужики же незлопамятных больше любят. Вообще одного нельзя было оставлять — закуролесит назло мне: «Ах, так она мне спектакли со слезой, и я ей — посмотрим, чей верх будет».

Не дожидаясь урочного часа, она побежала в контору, позвать Трофима на обед. Откуда только силы взялись. Явилась туда голосистая, веселая, бодрая.

— Ой, мужики! Друг друга не видите — так начадили. А ты, Троша, не куришь, а дышишь этой заразой. Собирайся-ка на волю! Утром убежал — крошки во рту не побывало. Пошли, пошли, стахановец!

На улице Трофим сказал:

— Зря ты с ней скандалила. Я же предупреждал: ничего между нами не было. Сами бы разобрались, зачем девчонку впутывать. — Он щурился, морщился от резкой снежной белизны, а Нине показалось, что это на нее он так кривится и куксится. «Еще защищает! Вон как дергается! На меня наплевать — девчонку пожалел». Но вслух Нина сказала смущенно и покорно:

— Да я не скандалила. Обидно стало, вот и не утерпела.

— Она ни при чем, ты запомни. Я уж ругаю, ругаю себя — черт за язык вчера дернул. Ляпнул с устатку да с больной головы. Давай не будем больше про это.

— Конечно, Троша. Я же понимаю.

Весело хрустел снег, весело светило солнце, теплый свежий мороз скользил по легким синеватым сугробам, но Нинина душа никак не могла открыться этому ясному зимнему дню. «Как он меня успокаивает! Врет все, врет, усыпляет! Любит ее, потому и выгораживает, потому и утешает».

С какой-то нервно-спокойной ласковостью она накормила Трофима обедом, заставила побриться, сменить рубашку («Нехорошо, Троша. Будто поухаживать за тобой некому!»), но как только проводила за порог, резко, сухо приказала матери:

— Сходи к Сафьянихе. Посмотри, одна ли дома.

Елизавета Григорьевна обернулась быстро:

— Одна. — И, даже не справившись с одышкой, полюбопытствовала: — Что, приспичило?

— Помолчи. — Нина, не одеваясь, только накинув шаль, выскочила на улицу. Елизавета Григорьевна примерзла к окну: у ворот Сафьянихи Нина замешкалась, быстро рыскнула взглядом налево, направо. «Боится, что увидят. Так дело соседское, мало ли что надо. Или этой шилохвостки боится, встречать больше не хочет», — с интересом стояла у окна Елизавета Григорьевна.

— Здравствуйте, бабушка Марфа! — громко, в расчете на тугое старухино ухо, сказала Нина.

— Здорова, здорова. Не ори так, стекла вылетят. — Нина забыла, что старуха глохнет почему-то лишь на улице, а дома слышит прекрасно.

— Давно не видела вас, бабушка Марфа.

— Ну садись, посмотри.

— Как живете? Не хвораете? — Нина злилась, что надо говорить обязательные пустяки: «Ведь знает, зачем я здесь. Мать успела, конечно, шепнула».

— А что со мной сделатся? Завтра не умру, так еще поживу маленько.

— Как с квартиранткой-то ладите?

— Слава богу. Девушка хорошая, заботливая. Мы с ней душа в душу.

— Видать, что хорошая. Только мужиков чужих любит.

— Ну тебя, Нинка, не греши. Такая скромница, тихоня. Поди, и не целовалась еще.

— Не скажу, не видела. Бабушка Марфа, некогда мне, на работу надо. Так что не обессудьте, напрямик спрошу.

— А чо такое, чо такое? Неужто Машеньку в чем подозреваешь?

— Будет вам, бабушка Марфа. Что я, свою мать не знаю? Сто раз уж тут, наверно, жаловалась?

— Не обижай, не обижай мать-то.

— Ну ладно. Питье просить я пришла.

— Это како тако?

— Если бы не ребятишки, я бы стерпела, бабушка Марфа. Ничего бы не надо. А теперь не могу, на вашу помощь только и надеюсь. Дайте питье.

— Чо-то, Нинка, темно говоришь. Недогадлива я стала.

Нина вздохнула: старухе скучно, охота язык почесать, любопытство потешить — требуются прямые, под своими именами, объяснения.

— Из-за вашей квартирантки Трофим голову потерял.

— Да ты чо! Чо-то путаешь, Нинка. Она вон какая. Ей и среди молодых найдется.

— Мне лучше знать, бабушка Марфа. Дадите, так давайте, а то некогда.

Старуха тоже поняла: терпение у Нины кончилось, вспыхнет, уйдет, и тогда насмерть обидится старинная подруга Елизавета Григорьевна.

— Так ведь кому помогает, а кому и нет.

— Попыток — не убыток, бабушка Марфа. Вреда же не будет, правда?

Старуха нахмурилась:

— Про вред думаешь — зачем ходить? Ничо не дам.

— Да я просто так.

— «Просто», «просто», — старуха открыла подпол. — Сомневаешься — не ходи, проку не будет.

Она достала жестяную коробочку, отсыпала два наперстка беловатого мучнистого порошка.

— Значит, возьми бутылку водки, высыпь туда эту меру до крошечки, взболтай, дай отстояться. Потом перелей водку в другу посудину, в графин, к примеру, а осадок в бутылке пусть остается. Ну и угостишь мужа…

— А говорить что?

— Подожди, не суйся, дойду. Значит, угостишь — повременишь малость, дашь в крови разойтись. И уж после как следует приластись, приникни к мужику. Чтоб в эту минуту никуда от тебя не делся. Когда ляжете, опять обласкай, огладь всего. И в самый интересный момент шепчи вот эти слова: «Сокол мой ясный, муженек единственный. Люби-не-забудь. В огне, в воде, в тюрьме, везде с тобой твоя жена. Одна кровь прольется, одна могилка откроется, один крест поставят — никто не разлучит. Люби-не-забудь». Это имя травы. Его повторишь девять раз.

— Самой-то пить? — Нина, волнуясь, краснея, рассматривала порошок.

— Нет, сама воздержись. Ну, беги. А я тут тоже поговорю, помолюсь за тебя.

Вечером, за ужином, Нина, пламенея, не поднимая глаз, достала графинчик. Наполнила объемистую зеленоватую стопку:

— Троша. Кто старое помянет… Выпей за это. Не век же теперь?

— А ты?

— Ой, водку же я не могу. Разве за компанию настоечки пригублю. — Она плеснула в стакан брусничного сока, потянулась чокнуться. — За это, Троша?

— За это. Вот давно бы так. Ведь ничего не было.

Нина улыбнулась виновато, вымученно.

Трофим еще выпил и опьянел: потяжелел, припух язык, жарким шумом набухли виски.

— Ну, кажись, до кровати не дойду. Ту-то ночь промыкался, глаз не сомкнул.

— Да, пора, пора спать. — Нина потянулась к нему и, не желая, через силу обняла, прошептала в ухо: — И я ведь не спала. Все дожидалась: придешь, помиримся.

…Люби-не-забудь, люби-не-забудь — волшебная миротворная, господи, это надо же какая трава!

16

Маша вспоминала со странным, томительным ознобом вчерашний свой порыв, когда, спрятав лицо в Трофимовы ладони, она прямо-таки затряслась от неожиданного желания: «Хочу, чтоб поцеловал! Пусть поцелует, больно, крепко, пусть!» А он ушел, не поцеловал, и до сих пор как будто на щеках его прохладные пахнущие смолой ладони…

В конторе, разбирая наряды, подписанные Трофимом, она нашла, что некоторые закрыты неправильно, и, не показывая их главбуху, отнесла Трофиму, прикрыв наряды запиской: «Трофим Макарыч. Не сердитесь. Но — очень, очень! — нужно поговорить. В последний раз — вчера я забыла. Правда, в последний. Согласитесь, прошу».

Трофим недовольно нахмурился, прочитав записку, но Маша стояла перед ним, худенькая, осунувшаяся, печальная, никого он еще не жалел в своей жизни так, как сейчас Машу: до сухой, царапающей горло спазмы, не справься с которой, не проглоти ее — и выбьются теплые бессильные слезы. Он покивал Маше и написал на листке: «Вечером. По дороге домой».

Из конторы они вышли вместе, но Трофим сразу же опередил Машу, а когда она пыталась поравняться, убыстрял шаг, чтобы любопытному взгляду сразу было ясно: вот человек, старательно и честно справивший службу, торопится к семейному очагу. Маша поняла боязливую обособленность Трофима и пожалела его: «Бедный. Как ему достается из-за меня».

В переулке, слабо освещенном искристым голубоватым мерцанием снега, Трофим остановился.

— Что же такое важное ты забыла?

— Вы, наверное, сердитесь, что я не держу слова?

— Ну что ж теперь разбираться?

— Я не спала ночью и все представляла, как мы не будем видеться, разговаривать… Это ужасно! Пожалуйста, Трофим Макарыч, поцелуйте меня — мне будет легче. Легче разлучиться с вами, забыть, уехать.

— Час от часу не легче? Что это ты выдумала — как я тебя поцелую, зачем?

— Да, я понимаю. Но что вам стоит, Трофим Макарыч? Вы поцелуйте и не думайте обо мне. Ведь мы даже ни разу не поцеловались.

— Ох, беда! Ну, что еще тебе говорить, чтобы ты поняла?

— Я поняла, поняла! На прощанье, Трофим Макарыч. Знаете, как мне тяжело. — Маша придвинулась к нему, прошептала с какой-то обморочной властностью: — Ну, пожалуйста.

Трофим склонился. Беспомощно-твердые, сухие, прихваченные морозом губы его приникли к Машиным губам…

Он очнулся от резкого, сильного толчка — шапка слетела в снег, — не успел удивиться, оглянуться, как очутился в ледяной бездонной пропасти: перед ним стояла Нина.

— Греетесь, да? И теперь между вами ничего не было, да? — От ярости Нина не могла кричать. Она замахнулась на Трофима, он попятился, закрыв лицо, но Нина забыла о нем.

— А ты что, скромница, здесь стоишь? Дорвалась, обрадовалась? — И Нина ударила Машу. Та покорно съежилась, даже руки не подняла, чтобы защититься. Ее виноватая беззащитность еще более разъярила Нину.

— Вот тебе, тихоня! Вот тебе! Вот! — с прорвавшимся наконец дурным криком Нина добралась до Машиных волос.

17

Трофим не представлял, как он появится дома. Кружил и кружил по окраинным тропкам, пока совсем не замерз и не сдался на милость безжалостной мысли: «Пора и домой. Никуда не денешься».

Возвращался он медленно, часто останавливался, вздыхал, разглядывал небо, мечтая, как всякий приговоренный, о чуде, которое взялось бы откуда ни возьмись и спасло бы его. Но чудо не явилось, и Трофим обрадовался даже незначительной отсрочке: тропка вывела его к дизельной, и он решил зайти повидаться с Милым Зятем. «Хоть малость отойду, опомнюсь. Конечно, Петьке всего не расскажешь, да и не стоит, завтра сам все узнает. А так, потрусь, посижу, и уж там — была не была».

Чисто, мягко работал движок, переливалась, сияла гирлянда разноцветных лампочек под потолком, со странной праздничностью освещая мазутные стены. Лампочки для гирлянды Милый Зять красил сам в любимые свои цвета: зеленый, ярко-желтый и оранжевый. Когда-то он необычайно гордился выдумкой и кого только не зазывал посмотреть на «галлюцинацию» — в силу редкой начитанности Милый Зять часто путал значения слов. При этом он вслух размышлял: «Смотри, как мало красоте нужно. Мазут, грязь, железка эта тарахтит — скука же. И глазу и душе. А я самую малость сделал: лампочки, как яички на пасху, покрасил, и скажи, как стало! Дворец прямо. Новый год в понедельник!»

Под этой гирляндою сидел на чурбаке Милый Зять и по обыкновению читал книгу.

— Здорово, Петя! На огонек пустишь?

— Проходи, проходи, Троша. — Милый Зять вскочил, обмахнул чурбак. — Садись, гость дорогой. А я как чувствовал: кто-то ко мне зайдет. — Милый Зять с надеждой оглядел Трофима: не оттопыривает ли какой карман бутылка — в дизельную часто приходили припозднившиеся с выпивкой мужики. Нет, не заметно. Милый Зять вздохнул.

— Читаешь все?

— Возле машины только и читать. Упирается за тебя, как зверь. А ты хозяин-барин!

Трофим вспомнил, как в день свадьбы Милый Зять читал ему какую-то книгу и прослезился при этом. Душу бы сейчас Трофим отдал, чтобы вернуться в тот далекий сентябрьский день. Да, знать бы все наперед, поберечься, обойти нынешнюю муку стороной…

— А помнишь, Петя, книжку ты мне читал? Давно, правда, года четыре назад. Сильное какое-то место выбрал. Помнишь?

— Ну, спросил! Я, парень, каждую строку любимую помню! — Милый Зять снова оживился, открыл сундучок, в котором хранил книги, — дома не мог, теща норовила употреблять «эту блажь» на растопку или на завертку.

— Вон он, чертушка, вот Жан и Жак! Слушай, то или не то место. А потом скажешь, какая память у Петра Красноштанова. «Оставьте меня навсегда, не пишите мне, не усугубляйте мук моей совести, дайте мне возможность забыть, если возможно, чем мы были друг для друга. Пусть глаза мои никогда больше не увидят вас, пусть я не услышу более вашего имени, пусть воспоминание о вас не смущает моего сердца…» Ну как, Троша? То или не то?

— То! То! Спасибо, Петя. — У Трофима повлажнели глаза, он поднялся. — Побежал я, Петя. Дома ждут. — «Надо идти. Хватит тянуть. Уж одним разом. Да-а… «Я не услышу более вашего имени…»

— А ты что заходил, Троша?

— Да так, на огонек.

Дома никто не спал. Нина, багровая, растрепанная, металась из кухни в комнату, отшвыривая с дороги пустые ведра, табуретки, что-то шепча, сжимала кулаки; Елизавета Григорьевна, постанывая, не вытирая слез, пыталась утихомирить в голос орущую Лизку; Юрка, поднятый криком, стоял в кровати, испуганно таращился на мать, на бабку, выбирая минутку, когда самому зареветь.

Трофим перешагнул порог.

— А! Явился! Что же она тебя на ночь не взяла?! Может, есть-пить попросишь? Не раздевайся, не раздевайся! Нет у тебя больше дома. — Нина схватила чемодан, стоявший у печки, и швырнула Трофиму. — Выметывайся! И про них забудь! Юрик, Лизанька! Нет у вас больше отца! — Нина заголосила. Сердито, нехотя загудел Юрка. Тоненько, жалобно затянула Лизка.

Трофим ночевал в конторе, а утром собрался и ушел в тайгу с обходом дальних зимовий.

18

Лыжи утопали в сухом рассыпчатом снегу, поэтому Трофим шел медленно, без наката, и заранее досадовал, что к Дальнему озеру сегодня не доберется. Но за Синюшиной падью он наткнулся на свежую лыжню и обрадовался — теперь, посвистывая, катись и катись. Кто-то проторил ему дорожку ранним утром — след прихвачен морозцем, не мнется и не осыпается. «Кто бы это мог? — вспоминал Трофим охотников, толокшихся в конторе в последние дни. — Вчера вроде никто не собирался. А! Хоть кто! Только позор мой обогнал меня, впереди бежит. Сегодня по всем зимовьям разнесется: «Трошку Пермяка баба вчера накрыла, с молоденькой спутался, а она выследила».

Бессонная, утомившая голову ночь несколько притупила в памяти вчерашний скандал, усмирила усталостью его дикую слепую силу. «Никогда тебе этого не прощу, — в который раз обращался Трофим к разгневанному видению жены. — Разве ж так можно? Подкараулить, в волосы вцепиться, на потеху всему поселку мужа выставить. Ну, ладно, нехорошо получилось, виноват я, ревность тебя загрызла, но можешь ты сдержаться? А девчонка при чем? Ну, влюбилась, по молодости не смогла себя перебороть — неужто простить ей нельзя, пожалеть, что женатого выбрала. Песни про это поют. Это что же у нас за жизнь будет? Разве ж мужа так удерживают — криком да воем! Никуда же я не делся. Не умер, в тюрьму не попал — всего-то девчонку пожалел. Вот встань на мое место. Да то же самое бы сделала!»

Он остановился перед спуском в неглубокий распадочек, скорее, даже лощину, светлую, неожиданную среди угрюмого, матерого ельника. Лощинка приютила реденький соснячок; самовольно порошил, соскальзывал с веток снег и, не достигая земли, серебрился, веял в сизых кустах малины — серебряная пыль возникала как бы из тишины, сгустившейся до синевы только здесь.

Трофим и в прошлые зимы проходил этой лощинкой, но отчего-то не замечал ни парящей серебряной пыли, ни тихих, одиноких кустов малины, ни особого голубовато-мягкого свечения, исходящего от белых полян между соснами, уловив, ощутив которое, непостижимым образом добреет и успокаивается душа — до умильной, слезной дрожи. Трофим промокнул рукавицей глаза: «Дожил! Вчера книжка слезу выбила, сегодня — соснячок этот. Ослаб на душу, как Милый Зять».

Он осторожно спустился, осторожно пересек лощину, боясь, что лыжный скрип или зашелестевший куст нарушат тишину. На перевале оглянулся: светлое пятно лощинки уже заглушалось сумрачной зеленью елей.

«Вчера неладно я поступил. Ох, неладно. Убежал, нехорошо, видишь, мне стало. Но только мне! Нина тоже с ума сходила — ей нехорошо было, только ей. А друг о дружке мы не подумали, нет! Где уж там! Может, подумали бы, так и скандала б не получилось. Маше-то хуже всех. А я ее бросил вчера. За что, за что она меня так любит? Все-таки выдумала она, по незнанию любовь эту терпит. Кто я такой, чтоб любить меня?»

К обеду он вышел на Фирсов ключ — до зимовья оставалось полчаса ходу. Издали увидел дымок над крышей, обрадовался: «К готовому чаю поспеваю», — но, узнав среди встречавших собак рыжего белогрудого кобеля, нахмурился: «Вон-он кто здесь. Ванька Фарков. По его, значит, следу шел. Ну, с этим будет разговор. Теперь все одно к одному пойдет. Ругань к ругани липнет».

Конечно, Иван Фарков помнил, как Трофим швырнул в него графин с водой, и не заспал, не простил обиду. Угрюмый, трезвый, черный, он поначалу и здороваться не захотел, но все же, помолчав, пошвыркав чай, буркнул: «Здорово!» — в тайге, под общей крышей, нехорошо сразу же приступать к ссоре. Но к столу не пригласил, да Трофим и не ждал приглашения. Достал из поняги припасы, налил чаю, устроился с кружкой на нарах, придвинул вместо стола сосновую чурку.

Отчаевничали молчком. Фарков свернул цигарку, вылез из-за стола и — мимо Трофима — брякнулся на нары, сильно толкнув его при этом. Трофим промолчал, хотя толчок и отозвался в боку резкой болью, — морду можно за такую нечаянность бить или на худой конец покрыть как следует. Но он лицо все ж таки официальное, терпение, выдержку должен соблюдать.

— Как у тебя с соболями нынче?

Фарков не ответил, лежал с закрытыми глазами, дремным прикидывался.

— Ты что, оглох? Сколько, спрашиваю, у тебя соболей нынче?

Фарков еще помолчал — большую выдержку имел.

— Штук двадцать есть. Только не ори так, не в конторе сидишь.

— А что не сдаешь? Тянете резину, а я ответить толком не могу: будет план или нет.

— Походи, поспрашивай. А то вместо зада — мозоль сплошная.

— Может, поглядишь?

Фарков к чертям отбросил выдержку — сел.

— Эй, Трошка. Не заговаривайся. Осмелел! Видно, со свеженинки бабьей. Как она те вчера приглянулась?

«Ну, все, — вздохнул Трофим. — Сил нет». Уже не Фарков сидел перед ним, а ненавистное, черное мордастое чудище, принесшее Трофиму все муки, все обиды, и надо было уничтожить его, растоптать, на куски изрубить и в огонь бросить.

У Трофима даже сердце набухло и глухо, редко затолкалось в грудь — как бы просило, приказывало: освободи ты меня от этой боли, от этого стыда, волю, волю дай мне! Но Трофим уважал мужскую ссору и, не желая поддаться безоглядному гневу, смирил сердце, посидел еще, помолчал. «Кулаки пусть остынут малость. Потяжелее будут. Да и не хватит, однако, кулаков — уж больно зла много. Синяки да разбитые губы — только охотку сбить. По пьяному пылу куда ни шло. А по трезвости надо на всю жизнь память оставить — в душу же, гад такой, наплевал. Не-ет, Ваня. Мы сейчас по старинке сделаем. Как деды учили за обиды рассчитываться».

— Вставай, Ваня, — ласково попросил Трофим. — Вставай, пришло время.

Фарков вскочил, деловито, тоже ласково, поинтересовался:

— На улицу выйдем или здесь места хватит?

— Нет, Ваня. Драки нам маловато будет. Ружье бери.

— Ах, вон как! Ладно, Троша. Согласен. — Фарков надел полушубок, подпоясался, снял с крюка «тозовку».

— Пошли.

Они выбрали поляну, обнесенную старыми толстыми соснами. Фарков спросил:

— За которую ляжешь?

— Да могу за эту, если тебе идти не лень.

— Ничо. Недалеко. — Фарков перешел поляну и спрятался за противоположную сосну. Трофим достал из поняги одеяло, бросил на снег, улегся, зарядил «тозовку» и крикнул:

— Готово!

— Добро! — глухо донесся голос Фаркова.

19

И началась старинная таежная забава, почти забытая, вспоминаемая разве что по пьяному делу да по такой же вот непереносимой ненависти. А когда-то охотник не считался за охотника, если не хлебнул этой молодецкой опасной игры. Часами скрадывали друг дружку, проверяя крепость нервов, готовность к риску, — от скуки, дикости, избытка удали, пулей приучали когда-то охотника к звериной осторожности и ловкости. Зазеваешься, забудешься, вылезет у тебя из-за дерева плечо — получишь свинцовый толчок, в другой раз не станешь ворон ловить. Жуткая забава, но, верно, смертоубийством кончалась редко, а вот калечиться — калечились, да еще как. В Преображенском многие старики носят метки: кому пол-уха оторвало, кто беспалым на всю жизнь остался, а кто — колченогим.

Трофим высунул краешек рукавицы — звонко щелкнул выстрел, посыпались розовые крошки коры — пуля увязла в сосне. «Хорошо, гад, видит». Трофим показал рукавицу с другой стороны ствола — теперь ее пробило, и Трофим прилег, успокоился на время, соображая, как перехитрить Фаркова. Он запустил руку в снег, пошарил, пошарил, нашел корень, загогулиной оттопырившийся над землей. Аккуратно, голой ладонью, отгреб от нее снег, опять полежал, отогревая занемевшую красную ладонь под мышкой, потом придвинулся к загогулине и продышал в середине изгиба дыру — теперь и он хорошо видел фарковскую сосну. Пристроив «тозовку», стал ждать. Вот по правому срезу сосны зачернелось: то ли шапка, то ли плечо. «Подожду, — решил Трофим. — Пусть побольше вылезет». Вылезло плечо. Трофим прицелился. «Сейчас я ему в мякоть на сросте врежу. Чтоб помнил, гад». Мушка зацепила угол плеча, по шву рукава. Трофим выстрелил — взорвался над поляной испуганно визгливый мат. «Так-то, Ваня, — усмехнулся Трофим: — Глотку дери, да не забывай с кем». Он отвалился от снежного окошечка, прислонился к сосне — все, перекур. Пока Фарков отойдет, осмотрит рану, заткнет ее чем-нибудь, не одна минута набежит. Трофим подождал, подождал и крикнул:

— Живой?! Ваня!

— Сука ты, Трошка! Больше никто! — откликнулся Фарков. Голос уже обычный, густой, хриповатый.

«Скажи мне кто месяц назад, что из-за девки надрываться так буду, к чертям собачьим того бы послал, никогда бы не поверил. Бестолково все же жизнь устроена: раз, два, и закрутит тебя, завертит, даже удивляться не успеваешь.

Ну, ладно. Полюбила она меня. Не заслужил я этого. Тоже ладно. Но почему же совестно-то из-за этого? Почему охота другим стать, чтоб не зря девчонка сердце расходовала? Ведь никак не объяснишь. И опять же, никто тебе не скажет: сделай то-то и то-то — тогда тебя можно и полюбить. А сам разве догадаешься? Разве придумаешь? Вот беда-то где главная!»

Он замерз, остыла и злость — надо было Фаркову на рожон лезть! Трофим заглянул в снежное окошечко и не успел испугаться, отпрянуть — на другом конце поляны сухо хлестнул выстрел: обожгло правую кисть, вспухла красная полоса, наперерез от указательного пальца. Трофим, не слыша себя, вскрикнул. «Ну, дурак же я! Ну, разиня!» Пока он лежал, о жизни думал, снег под тяжестью «тозовки» вывалился из-за загогулины и открыл Фаркову Трофимов секрет. «Ладно рукой сначала потянулся, а не сразу башку сунул». Трофим залеплял контуженную кисть снегом.

Теперь крикнул Фарков:

— Получил, Троша?

Трофим не ответил, занятый рукой.

— Пермяк?! Живой, что ли?! — повыше, потревожнее стал голос.

— Отвяжись! — Руку свело — пальцем не шевельнешь, и ругаться с Фарковым уже не было сил. «Замерзнем тут. Ванька же упрямый — до ночи пролежит. А я, однако, и курок не спущу. Пока-то отойдет». Трофим поежился, затолкал руку за пазуху, втянул шею в воротник, нос у него багрово посинел.

Но, видно, и Фарков замерз, и его лихотило после Трофимовой пули, потому что вскоре он опять закричал:

— Трошка! Ничьей хватит?

— Хватит!

— Встаем?

— Встаем!

Они поднялись, окоченевшие, синие, затекшие ноги наполнились колющей бессильной щекоткой. В зимовье Трофим залил йодом рану на плече Фаркова — ничего рана, добрая, рубец памятный будет. Смазал йодом и свою опухшую кисть, а потом долго пили чай — до блаженного пота. К разговору не тянуло: слишком свежо ныли раны. В сумерках Трофим засобирался: не улыбалось пока и ночевать под одной крышей. Фарков не удерживал, только спросил:

— На Дальнее подашься?

— Ну.

Осторожно появились первые звезды, не мешая последнему дневному свету заползти в распадки, залечь в сугробах до утра. Ускользающий день грустно напомнил Трофиму: «Один ты остался. Что делать будешь? Как жить? Вот же беда какая!»

20

Напрасно Трофим думал, что Маша мучается происшедшим скандалом. Когда Нина ударила ее, она не почувствовала ни страха, ни ответной слепой злости за причиненную боль. Боли этой Маша не противилась. «Раз она такая, значит, я должна была пройти через это». Соглашалась Маша даже с самой унизительной сценой, когда Нина, при толпе любопытных, вцепилась ей в волосы, — еле вытерпела Маша, чтобы не закричать, а вытерпев, поняла: никогда уже она не сможет пожалеть Нину, и любовь ее будет действительно безоглядно смелой.

Воротясь домой, Маша, не раздеваясь, присела у зеркала и долго рассматривала себя: в сбившейся шали, всклокоченная, с синяком под глазом, с отчаянно-пустыми глазами. «Вот бы он увидел, он бы сейчас рядом был. Я бы ни словом ее не упрекнула, ни за что бы не пожаловалась. Пусть побитая, смешная, пусть об этом весь поселок говорит, зато теперь вот как мы связаны. Так я была глупая девчонка, надоедавшая признаниями, а теперь, когда я такое приняла, он от меня просто так не откажется», — Маша повеселела, пошла умываться, причесываться.

А утром впервые в жизни напудрилась, припрятала синяк. Впрочем, могла бы и не прятать, если бы знала, что в конторе Трофима нет. Напудрилась же она для него, чтобы он не стыдился ее синяка, а ей было все равно.

Нина же в тот вечер, не протрезвев как следует после бурной расправы с соперницей, собрала Трофимовы вещи в чемодан, выгнала с причитаниями и криками мужа из дому и, наревевшись, накричавшись, ненадолго заснула. После, с похмельной, мрачной безжалостностью осудила себя. «Как с ума сошла. Стыд какой: все-таки библиотекой заведую, у всех на виду, а так разошлась?!» По дороге на службу, неохотно здороваясь со встречными, пыталась оправдаться: «Будто мне это надо. Из-за ребятишек же. А так, пропади бы пропадом, пусть бы целовались да миловались». Она снова представила склонившегося к Маше Трофима, ее красные варежки у него на плечах — и снова погорячело в висках, снова слепящая темнота ударила в глаза. «Все-таки как к человеку привыкаешь… Прямо по живому резануло. Тут про все забудешь…»

В библиотеке помощницы Нины, тихие девчонки Вера и Таня, с испуганным любопытством посмотрели на нее. «Знают, конечно. Видно, не ожидали, что я так могу». Нина с деланной прямодушной бойкостью спросила у них:

— Что, девочки, не знали, какая семейная жизнь веселая? Вот запоминайте, вдруг да пригодится.

Вера и Таня покраснели, глаза опустили, ни словом не утешили начальницу. «Стыдно им за меня. Непонятно. Дурочки еще, у них еще все впереди, успеют наскандалиться. А может, обойдутся, по любви выйдут. А что стыдно за меня, так правильно стыдно. И мне хоть глаз не кажи. Ну, вернется когда, что я ему скажу? Как встречу? Себя, мол, не помнила, прости. Так это он прощенье-то пусть просит. Я-то ни с кем не целуюсь. Я ведь на него смотреть не могу. Ну, жизнь, ну, жизнь! Как теперь наладится? И наладится ли?»

С нервно-усталой растерянностью ждала она Трофима. Похудела, извелась, кричала на мать, на ребятишек, — мать молча вытирала глаза, а ребятишки не стеснялись — ревели в голос, Нина ожесточалась, шлепала их, но, опомнившись, жалела, причитала раскаянно: «Сиротки мои ненаглядные!»

Трофим пробыл в тайге месяц с лишком, и, пока бегал от зимовья к зимовью, пока охотился, удавалось скрыться от назойливого вопроса: «Что же ты будешь делать? Как вернешься? Куда вернешься?» — и в то же время поддавался детской, наивной надежде: а, как-нибудь утрясется, само по себе образуется.

Но вот, возвращаясь, поднялся он на последний перевал, увидел как на ладони Преображенское, его родные дымы, и будто не был месяца в тайге: вчера целовал Машу, вчера была ссора, вчера он корил и не прощал Нину, а сегодня все это надо свести воедино, склеить, залатать, а вот как это сделать — он не знал.

Он зашел в контору, к директору, отчитался, обрадовал того, что план промхоз, должно быть, перевыполнит: по зимовьям добрые соболя сушатся. Директор отпустил Трофима домой мыться, бриться, чиститься и, между прочим, сказал на прощание:

— Не мое, конечно, дело, Трофим Макарыч. Но советую: наведи-ка в личном хозяйстве порядок. А то неудобно, я уж и то устал от сплетен. Только без обиды, Трофим Макарыч. Просто мужской совет.

Трофим не ответил, да и нечего было отвечать. «Советы-то легко давать, вот ты бы в моей шкуре очутился!»

Волновался он так сильно, что не сразу нашарил дверную ручку в темноте сеней. Переступил порог, сдавленно поздоровался. Елизавета Григорьевна молча поклонилась и сразу ушла из комнаты, а Нина, в незнакомой красной кофте, бледная, молодо похудевшая, неверным, дрожащим голосом спросила:

— Есть будешь?

— Можно.

От волнения Трофим невнимательно, торопливо поцеловал ребятишек, сунул им по беличьему хвосту и сразу же отошел. Нина помрачнела, еще более побледнела: «Чужими дети стали. Раньше бы не оторвать от них».

Так перемолчали день, не найдя сил для решительного разговора. Возникла какая-то душевная скованность, невозможность начать его или хотя бы на время сделать вид, что случившееся забыто. Вечером Трофим отправился в баню, а когда вернулся, ему было постлано на диване.

21

На следующий день, в субботу, произошло событие, поднявшее с печек всех преображенских бабок. Из соседнего села Ельцова, где действовала церковь, утренним рейсом прилетел священник. Заказала его старуха Сафьянникова, внезапно и тяжело заболевшая. Священник, молодой, высокий и статный, добирался по нужному адресу в густой толпе поселковой ребятни и в сопровождении своры бездельничающих лаек. С аккуратно подстриженной норвежской бородкой, в черной котиковой шапке, в дубленке с белоснежным воротником и белоснежными отворотами, он вполне бы мог сойти за студента, спортсмена, молодого специалиста, чья приверженность к всевозможным бородкам, бакенбардам, усикам общеизвестна, если бы не ряса, стекавшая из-под дубленки черным шелковистым потоком. Чуть приоткрывались на ходу тупые плоские носки теплых сапог, и, признаться, выглядели они в соседстве с рясой несколько странно. У батюшки смущенно щурились карие глаза и не сходила с губ ласково-неловкая улыбка, которую он обращал и к шустрой, насмешливо-удивленной ребятне, и к равнодушно-приветливым лайкам.

Старуха Сафьянникова попросила Машу оставить ее наедине со священником и никого в дом не впускать. Маша оделась и вышла на крыльцо. К их двору по белым ослепительным улицам и проулкам брели черные сгорбленные фигуры старух. Собирался народ и помоложе.

Заторопилась к выходу священника и Елизавета Григорьевна. Она надела свой парадный плисовый жакет, парадный платок, черный, в мелких красных цветочках, покрестилась со вздохами на складную иконку, стоявшую на комоде на манер зеркальца, каким-то затуманенным, тяжелым взглядом обвела Нину, ребятишек, подольше задержала его на Трофиме и вышла. Вскоре за ней потянулась Нина, но прежде заняла Юрку, рассыпав перед ним коробку домино, а Лизку упрятала за кроватную решетку и сунула ей туда кошку. Трофим потоптался, потоптался у окна — не утерпел, тоже стало любопытно.

Во дворе появился священник. Старухи закрестились, в поклонах потянулись к нему, негромко, ладно забормотали:

— Батюшка, благослови! Батюшка, благослови!

— Господь благословит! — И он рассыпал воздушные крестики направо и налево.

Елизавета Григорьевна протиснулась к нему и упала на колени.

— Батюшка, помоги!

Он испуганно покраснел, пропала ласково-неловкая улыбка. Склонился над ней, попробовал поднять:

— Встаньте, прошу вас. Нельзя так!

Но Елизавета Григорьевна тяжело, прочно стояла на коленях.

— Помоги, батюшка! Христа ради! Слово скажи. Дочку муж разлюбил, с двумя детьми бросает. Помоги! Словом божьим образумь их!

— Я помолюсь за них. Но встаньте, пожалуйста, встаньте! — Священник очень торопился, потому что боялся пропустить самолет: дома ждала молодая попадья, месяца не прошло, как обвенчались, он обещал ей вернуться именно с этим рейсом, она встречать придет, изнервничается, исплачется, если не встретит, — такая уж она у него чувствительная и нежная, — нет, нет, надо торопиться! Он хотел обойти Елизавету Григорьевну, но та с неожиданным проворством поползла и опять загородила дорогу:

— Скажи слово, батюшка! Не бросай ты нас так!

— Не могу я, милая, не могу!

Подбежала Нина, тоже попробовала поднять мать, но Елизавета Григорьевна оттолкнула дочь, сердито зыркнула на нее из-под выбившихся желтовато-сизых косм.

— Батюшка! Не уходи! Заступись перед богом!

Священник хмуро, расстроенно сказал:

— Хорошо, хорошо, милая. Но обещай больше так не делать, — Он вздохнул, перекрестился, прикрыл глаза. — Великое дело — любовь, и благо она великое: она одна из тяжкого творит легкое и всякую неровность ровно переносит. Ибо тягость носит она без тягости и все горькое превращает в сладкое и приятное. Ничего нет слаще любви, ничего крепче, ничего выше, ничего шире, ничего приятнее, ничего полнее, ничего нет лучше ее ни на земле, ни на небе. Ибо любовь рождена от бога, и в одном только боге может успокоиться превыше всякого творения. Аминь.

Елизавета Григорьевна сунулась поцеловать у него руку, но он не дал, осенив всех еще раз размашистым крестом, прижал локти к бокам и спорым спортивным шагом устремился по улице, ведущей к аэропорту, — только ряса защелкала и засвистала.

Заплакала Нина, сдержанно, горько, как-то сухо прикашливая при этом. Старухи, ротозеи помоложе отворачивались от нее, поспешно расходились, подавленно вздыхали.

Маша прижалась щекой к холодной гладкой балясине, зажмурясь, шептала: «Да, да! Ничего нет выше и ничего нет крепче! Да-да! Из тяжкого творит легкое — как просто и верно!» Она открыла глаза и увидела Трофима. Она не знала, что он вернулся. Улыбнулась растерянно и счастливо, помахала ему рукой. Но Трофим не заметил ее. «Ну что они со мной делают! — думал он о теще и жене. — И так места живого не осталось. Сердца уже нет, одна боль вместо него!» — он просунул руку под полушубок, расстегнул рубашку и с силой стал растирать, разгонять эту боль. Ушел за огороды, заметался по тропке, скрытой прибрежными кустами, — сейчас бы ни за что не заставили его остаться дома.

22

— Трофим Макарыч! Здравствуйте! — Маша прибежала, нашла его.

— Ох, Маша, Маша. Что же нам делать?

— Я вас так ждала, Трофим Макарыч! Так вам рада! — у нее перехватило голос, она прикрыла горло ладонью. — Давайте уедем отсюда, Трофим Макарыч!

Он посмотрел в ее черные огромные глаза — вот взять все бросить, отрубить — и в самом деле уехать! Как жутко и как просто!

— Вместе? — Он опять заглянул, углубился в ее глаза. «Да, просто — взять и уехать. И вот эти глаза все время будут рядом, и все время будешь так же в них тонуть». — Я подумаю, Маша.

— Хорошо. — Она еще постояла. — Только знайте, я очень серьезно это сказала.

— Я знаю.

Он представил, как они будут жить вдвоем, в каком-то городе, занятые с утра до вечера друг другом, и как его будут терзать приступы острой тоски по ребятишкам. «Ладно, уедем, брошу семью, тайгу, городским стану. И поймет она: любить-то некого! Не за что. Ведь здесь она любит потому, что здесь у меня что-то есть: дом, работа, какое-то уважение. А все оставлю — буду пустым, бесполезным человеком. Другую жизнь прожить надо, чтоб девчонки в тебя влюблялись. Или хотя бы то, что осталось, — по-другому. Но пока-то ничего нет. Весь я тут. И разлюбит, разлюбит сразу!»

Он вернулся домой. В комнате стонала Елизавета Григорьевна — поползала по снегу и слегла. Нина, подпершись ладонью, сидела в кухне у окна, серая, безразличная, и даже не слышала, как захлебывается слезами Лизка.

Юрка бросился к отцу, замахал, запросился ручонками: возьми, мол, но Трофим, занятый собой, буркнул: «Отстань!» — и, неосторожно шагнув, сшиб Юрку. От его крика Трофим отрезвел и испугался: «Да как же это я! Мальчонка стосковался, отца ему надо, а я колода бессердечная!» Он схватил Юрку, обнял, поцеловал: «Сыночка, сыночка. Не сердись, прости». К черту все, к черту! Запутался, сына родного чуть не затоптал!

Трофим бросился к Нине:

— Нина, Нина! Боюсь я ее.

Она вздрогнула, не поверила, но он говорил и говорил. Оттаивали у нее, опять плакали глаза. Она прижалась к нему.

Ночью он думал: «Маше скажу: не могу. Не такого тебе любить. Ты молодая — скоро забудешь. Выправишься».

23

К понедельнику твердо задуманное прощальное объяснение с Машей уже не казалось Трофиму столь необходимым. «Не поверит. Скажет: я же вас люблю. А я скажу, что нет. Однако не скажу. И уехать с ней не могу. Жалко-то как ее! Ох, беда!»

Он заглянул в бухгалтерию, Маши не увидел, спросил у главбуха Василия Игнатьича, где она.

— По какому-то делу отпросилась. Скоро придет. Ты бы оставил девку в покое. Как лучиночка стала. Удивляюсь, что она в тебе путного видит? Воистину, любовь зла…

— Ты чего это? — Трофим даже не разозлился — так неожиданно осмелел вечно пугливый, вечно ежившийся Василий Игнатьич.

— Из-за тебя работника такого потеряем! Было бы из-за кого! Жалко девчонку, жалко. — Василия Игнатьича пробрал маленький аккуратный пот — выступил на верхней губе, на висках: все-таки боязно с Пермяковым связываться.

— Ну, разговорился! Плешь нажил, а правила не знаешь: не суйся, куда не просят! — Трофим хлопнул дверью, ушел к себе, но настоящей злости не испытал — не то, что раньше, когда из-за пустячной, пусть и справедливой колкости мог на дыбы встать, разоряться целый день. «Однако он прав. Было бы из-за кого. Только почему это работника потеряем? Она же не уезжает. А может, собралась уже. Меня ждала — и айда побыстрее. Хотя у нее же подписка на два года. Нет, не может все так просто кончиться. Да, прав Василий Игнатьич: жалко девчонку… Что-то я теперь со всеми соглашаюсь. Все у меня правы. Кто хошь подомнет, а мне защищаться совестно стало».

Трофим не знал, что в воскресенье Нина выбрала минуту, сбегала к Антонине Зуевой, и между ними произошел следующий разговор:

— Нет, нет, Тоня. За чай не сяду, по делу пришла.

— Садись, садись. Чай — делу не помеха.

— Ты ведь у нас председатель женсовета?

— Вроде я. Как избрали, с тех пор никто не выгонял. Да ведь организация такая — про председательство забудешь. Совет весь по домам сидит, мужиков обхаживает. А тебе чего?

— Надо бы эту девчонку-то отправить отсюда. Ей срок — через два года уезжать, а если женсовет вмешается, хоть завтра подпишут.

— Чтоб, значит, ни глаза, ни душу не травила? Слушай, Нинка, вот мы с тобой счас одни: было у них что-нибудь с Трофимом?

— Не было. Точно знаю.

— Он, поди, уверял? Мужики же врут — не хочешь, поверишь. Вон Федя мой покойный, еще в городе жили. Я его, считай, на месте преступления накрыла. Пока с зазнобой его счеты сводила, он домой убежал, разделся, спит будто. Я вернулась — и за него. Он уперся: не был я там, и все тут. Верь, не верь, а убедил ведь меня! Такое у меня чувство стало, будто все это мне примерещилось…

— Тоня, ну дак как? Вызови ты ее на женсовет, внуши — и с протоколом к директору промхоза.

— И тебе ведь придется быть. Заявление-то твое будем разбирать. Ты давай-ка, напиши его счас. — Антонина подала бумагу и ручку.

Позже Антонина не поленилась, обошла квартиры женсоветчиц, предупредила. Зашла и к Маше. Сказала, что есть заявление Нины, что завтра разбирательство, прямо с утра, в помещении загса.

— А если не приду?

— Хуже будет. Сами придем в контору, всем гамузом.

24

И вот заседание женсовета. Антонина за столом, на привычном законном месте, осталось ей только встать и сказать: «Любовь вам да совет», — но нет молодоженов, заветная книга в сейфе. По одну сторону стола сидит Маша, по другую — Нина, а перед ними суровые, жестокие, истовые лица домохозяек, входящих в поселковый женский совет.

— Дорогие товарищи женщины! — начала Антонина. — От нашей подруги, такой же матери и хозяйки, как и мы с вами, Нины Пермяковой, поступило заявление. Вы знаете, товарищи женщины, какая обстановка сложилась в семье Пермяковых. Давайте обсуждать. От себя скажу… — Антонина повернулась к Маше, с материнской доверительностью положила руку на ее плечо: — Нехорошо, Мария, делаешь. В твои годы на молодых парней надо заглядываться. И кроме того, некрасиво девушке первой к мужчине лезть, тем более к женатому. Ты должна, просто-таки обязана понять это и не мешать семейной жизни! Прошу, товарищи женщины, высказываться.

— Пусть сперва сама скажет: правда ли, нет в заявлении?

— Правда.

— Встань, Маша, встань, — прервала Антонина. — Все ж мы постарше тебя.

— Правда, — повторила Маша. — Я люблю Трофима Макарыча.

— Ты бы, девка, про любовь-то молчала. Стыдно в такой-то сознаваться!

— Кого тут разговаривать! Смешно даже!

Маша села, стала греть замерзшие ладони, прикладывая их к щекам. Она невидяще смотрела на женщин и лихорадочно уговаривала себя: «Молчи, главное, молчи. Не слушай их — разревешься, раскричишься, убежишь. Держись, держись!»

— Ох, девка. Не ведаешь, чего хочешь. На алиментную зарплату поживешь — никакой любви не захочешь!

— Выслать ее — и всех делов, у молодых блажь хуже заразы. Втемяшится — ни себе, ни другим покою.

— Мало ей Нинка поддала. Ничо не понимат!

Нина покраснела, опустила голову, но смутило ее не напоминание о драке, а впервые пришедшая ясность, что перед ней действительно девчонка, глупая, искренняя, беззащитная и, в сущности, безопасная, никакая не соперница — с ней бы поговорить толком, поплакать вместе, пожалеть ее, а не натравливать баб. Трофима же простила, легче на сердце стало, могла бы и ее простить, не мучить больше. Как корь, прошла бы эта любовь, и делу конец. Напрасная затея с этим женсоветом, ох напрасная. «Чего я испугалась? — подумала Нина. — С самого начала надо было пожалеть ее».

Маша сказала:

— Никуда я не поеду. Никуда вы меня не вышлете. Не боюсь я вас.

— Она же бешеная! Время, девки, теряем!

— Надо сразу было в промхоз, и директору. Пусть увольняет, да через милицию вышлем!

— Да-а, девки. Сладко молодой-то быть. Все нипочем. Ни дома, ни ребятенок, ни коровенок. Конечно, можно любить. Эх, где мои семнадцать лет!

Антонина вдовьим, слабым к чужому горю и счастью сердцем тоже пожалела Машу: «Нинку зря вчера не отговорила. Вон былиночка какая… А мы тут в десять глоток на нее навалились».

— Уезжай ты отсюда, девушка, — сказала Антонина. — Зачем тебе беду искать? Когда надо, сама найдет.

— Нет! — Маша так резко, непримиримо потрясла головой, что на миг заболели глаза от мелкой черной ряби.

«На что она надеется?» — Нина незаметно и в общем-то легко отказалась от недавнего своего настроения. Она встала и со старательным спокойствием сказала:

— Между прочим, женсовет собрать не я придумала. Трофим просил помочь ему, он боится тебя и не знает, как отделаться. Я тоже не знаю — вот, может, женщины подскажут.

— Не может быть! Он просил?! Не может быть! — Маша посмотрела на Нину, на других женщин: одинаково бледные, строгие лица — ни одно не смягчилось сочувствием. «Если он так сказал, значит, никакой любви нет. Нет, нет, не может быть!»

— Спроси у него, если не веришь.

25

Маша бежала до конторы, не останавливаясь, не передыхая, ворвалась в комнату охотоведов, — ну и что, что люди, пусть! — бросилась к Трофиму:

— Это правда? Скажите! Это правда, вы меня боитесь?!

«Опять Нинка вмешивается. Ведь сам бы сказал! И при людях — этого не хватало! Хоть провались!» Но, взглянув в ее огромные лилово-черные глаза, встал и, мучительно возненавидев внимательную, напряженно-любопытную тишину комнаты, заговорил:

— Маша, подожди, — он взял ее под руку, вывел в коридор и там, не выпуская руки, увлек к дальнему маленькому оконцу, за теплый черный бок голландки.

— Я утром тебя искал. Хотел сказать, что не могу, что все. Никуда я не уеду, и больше не надо видеться.

— Вы… боитесь?

— Я, Маша, из-за тебя, может, от всей прежней жизни откажусь. Может, вовсе ее не так жил. Разве не страшно об этом думать? А остальную половину как жить? Думаешь, себя ломать, переиначивать не трудно? Не боязно? А ты быстро поправишься, тебе все сначала легче начинать. Ну, и спасибо тебе. Нашла вот меня такого…

— Вы совсем, совсем не любите меня?

— Не надо, Маша. Хватит. Все уже.

— Эх вы! Эх вы!.. — Она вырвала руку, побежала по коридору.

26

Вскоре она уезжала. Нина узнала от аэропортовской кассирши, на какое число взят билет, и во власти победно-снисходительного торжества, желая утвердить его в глазах всего поселка, предложила Трофиму:

— Пойдем проводим Машу. Чтоб люди видели — зла не держим.

Трофим, слабо порозовев, согласился. Он на минуту ушел в другую комнату, расстегнул рубаху, запустил под нее холодную руку — потер, утишил сердце, в котором вдруг сгустилась и погорячела боль. «Все, теперь — все. Знал, что уедет, ничего мне не надо, но, черт, теперь только понял: все. Коротенькое какое слово, а как корябает больно. Конечно, надо проводить, посмотреть хоть вдогонку».

Они встали под сосенками, напротив самолета, — пять шагов до железной лесенки. Объявили посадку: реденько, неторопливо потянулись пассажиры. Тетка с грудным ребенком на руке, огромный узел — в другой; приезжие охотники со своими собаками, с громоздкой, тяжелой кладью; наконец Маша, отдельно от всех, одиноко, не оглядываясь на бревенчатую избу вокзала, — видимо, никто ее не провожал.

Нина вдруг заплакала: господи, какая маленькая, худенькая, только жить начала и уже с несчастья — ведь сама была девчонкой, вспыхнуло в памяти то доверчивое, чистое небо — сколько же еще этой Маше выпадет… Нина подбежала к ней:

— Ты прости меня… пойми… Не поминай лихом.

Маша безразлично, не видя, посмотрела на нее:

— До свидания.

Маша увидела и Трофима, но отвернулась, не подняла прощально руки.

Она устроилась на жесткой холодной скамеечке, покосилась в окно: сеялась, взблескивала меж сосен морозная пыль, розовела солнечная тропа в глубине сосняка — вон прошли по ней Нина и Трофим.

На колени к Маше положила голову рыжая испуганная лайка — самолет взлетал. Маша погладила собаку, и та, благодаря, осторожным горячим языком лизнула Маше руку.

1970—1972 гг.

ВОЛЬНОМУ ВОЛЯ

1

Жену проводил утром, сына отвез дневным автобусом к теще в деревню и вернулся домой полным холостяком. Вернулся засветло — в тени еще не загустел холодок, еще черемуха не заполнила прокаленные улицы своим чистым вечерним дыханием.

Шагая к дому, он думал о долгом беззаботном одиночестве, предстоящем ему. Нынешняя беготня по вокзалам, душный автобус, тряский проселок — все это было как бы последним испытанием перед получением прав на него, на этот вот празднично-жаркий вечер.

«Проводил, освободился, заслужил», — приноравливал он к шагу вдруг возникшие слова, то напевая их, то бормоча, и попутно прикидывал, как ловчее распорядиться собственными сборами, чтобы ни минуты не утекло из отпущенной воли.

Но вот словно споткнулся: «От кого освободился? Что заслужил? Семью сплавил и, значит, рад-радешенек? Ни отец, ни муж — так, вроде отпускника. Ловко, парень, устроился. — Он, забывшись, даже головой покивал, этак подтверждающе: слышу, мол, слышу все укоры и упреки. — Ну, ешкин корень! Что-то рано виноватиться начал. Может, воля эта холостяцкая таким боком выйдет — в голос выть буду. Милые, хорошие, быстрей под одну крышу собирайтесь! Никого я не сплавил и никого не забыл. Передышка вышла в семейной жизни. Интересно побыть одному. Не в мужья да отцы запряженному, а самому по себе. Человек человеком. Погуляю, попытаю, а каяться, однако, никогда не поздно».

Дома побрился, переоделся, глянув в зеркало, завершающе прикоснулся к галстуку, нагрудному карману с заветной десяткой — и, наконец, ступил на многообещающую вечернюю дорогу. Его приветствовал насторожившийся караул старух пенсионерок, поросших мхом, на лавочке у подъезда.

— Жена за порог, и сразу — фур, фур!

— Теперь как петух пойдет наскакивать.

— А что ему! Мужик — не баба. Согрешить как умыться.

— Далеко наладился, Василий?

«Сидите, бабушки. Только и дела теперь — чужие грехи собирать. Свои-то отступились: были да сплыли. Искренне сочувствую», — но вслух весело рассердился:

— Значит, так вы со мной?! Когда нужен — Васенька, сынок, а нужды нет — петух блудливый?! Ладно, ладно. Баба Аня! Кто позавчера замок в твою дверь врезал? Тетя Тося! Кто на той неделе звонок тебе чинил? Васенька-сынок или мужик — не баба?

Старухи рассмеялись.

— Сынок, сынок! Иди, Васенька, гуляй. И греши с богом.

— То-то.

Василий было заспешил, мимо яблонь-дичков, вроде как для него расцветших именно сегодня; мимо молоденьких лиственниц, выбросивших первые метелки, тоже, должно быть, в его честь; вообще мимо желанного, праздно текущего вечера. Но на березовом островке, уцелевшем среди асфальта и камня, под сенью влажной, парной тишины он удивился: «Куда это я? Никто нигде не ждет, а я зачастил. Перекур. Посидим, подумаем».

А подумав — выяснил: холостяцкая воля так просторна, что можно до утра просидеть на лавочке, перебирая возможные развлечения. Василий не привык без толку переводить время, поэтому раскроил необъятную волю на небольшие, вполне осуществимые желания.

«Подамся в центр, выпью пива на дебаркадере, загляну на танцы. А там видно будет». Он хриповато, ненатурально засмеялся, вспомнив напутственное ворчание старух у подъезда.

«Вот почему так? Только мужик один останется, сразу его в мартовские коты записывают. Хоть святым будь, а жены рядом нет, обязательно произведут тебя в грешники. За тебя тебя придумают. Вон и в цехе узнали — всю смену подначивали. Ошалел от анекдотов да советов. Ну что тут такого, что один? Все как сговорились, в одну сторону подталкивают: дурака не валяй, а греши, раз возможность появилась. Природа, ешкин корень, грех первородный или как его там. Тьфу на тебя, Васька! Больше надумаешь, чем нагрешишь!» Он посидел еще, покурил и, так и не выяснив, чего же в нем больше: праведного или грешного, — махнул рукой, отправился дальше.

Василий пошел к центру не улицами, а прибрежной пустынной тропкой. Потемневшая, потяжелевшая к вечеру вода бесшумно, быстро обгоняла его, по пути унося, вымывая из души сколько-нибудь определенные желания, заменяя их бездумной созерцательностью. Василий согревал глаза на ярко-желтых россыпях одуванчиков по песчаным буграм, на нежно-зеленом разнотравье по замоинам — ясный, успокоенный подходил он к дебаркадеру и чуть не оглох от музыки, буйной разноголосицы, усиленной речным простором.

Пива не было, он огорченно потоптался у стойки, поклянчил у рыжей, тощей, злой буфетчицы: «Может, на донышке наскребешь, может, другу оставила, плесни кружечку», — но, ошарашенный ее пронзительно-раздраженным: «Я тебе найду сейчас друга!» — совершенно расстроился и хватанул стакан какой-то красной, вязкой дребедени, отказался от конфетки: «Сама ешь!», выскочил на палубу и больно ударился коленом о чугунный кнехт.

Побегал, побегал, поругался, поплевался — боль отпустила, и сразу жарко заговорило вино. Сладко прилило в висках; грудь раздалась от легкого беспричинного воодушевления: ясное воспарившее сердце переполняла доброта.

Василий прислонился к бортовому столбу и вовсе размягчился от свежеласкового холодка, возникшего, казалось, вместе с дрожащими огнями бакенов. Речной трамвай причалил и отчалил, плеснул на дебаркадер, может быть, последней волной усталого смеха, говора, последним отголоском воскресного дня. Василий тоже как бы покрутился, поучаствовал в этой празднично-грустной толчее и со всеми вроде бы расстался в наилучших отношениях.

2

У причальных раздвижных перил осталась девушка, верно, не захотевшая идти в толпе. Она облокотилась на перила, слегка перегнулась к воде — черные, свободно распущенные волосы скользнули с плеч, стекли вдоль щек. «Что она там увидела? — удивился Василий. — Стоит и стоит. Плохо ей, что ли? Или ревет? Похоже. Вон плечи обхватила — в дрожь от слез кинуло».

— Эй! Гражданка! Тебе случайно не помочь? Эй, девушка! Может, проводить куда надо?

Из-под волос вынырнуло юное, курносое, толстогубое лицо, и девчонка спокойно спросила:

— Долго думал?

— Чего думал?

— Как пристать?

— Я думал, ревешь. Больше, ей-богу, ничего не думал.

— Я?! Реву?! Ой, держите меня! — Девчонка засмеялась, вспышка белых, ярких зубов осветила ее губастое, грубое лицо каким-то трогательным, беспомощным простодушием.

— А чего тогда стоишь? Деваться некуда?

— Хочу и стою.

— Хочешь на танцы? Или в парк пошли, а? На карусели-качели?

— Ой, умора! В парк! В комнату смеха, да?!

— Нет, без смеха. Серьезно приглашаю!

— Лимонадом будешь угощать?

— Можно и покрепче. Как захочешь.

— А дальше что?

— Погуляем. В кино можно.

— В кино не хочу. Все картины смотрела.

— Значит, погуляем, поговорим.

— А потом?

— Ну, не знаю… — смешался Василий, но тут же нашелся: — Домой провожу. Чтоб хулиганы не приставали.

— Вот и ты, дядечка, не приставай. Хватит. Наговорились всласть. — Девчонка опять перевесилась через перила.

— Я же по-хорошему. Тебе скучно, мне скучно…

— Хватит! — закричала девчонка. — Караул! — гулко и тревожно прокатился крик по воде.

— Режут тебя, да? Грабят? Ну, привет, пока — только не ори.

На бугре, под тополями набережной, обернулся: девчонка смутно угадывалась под скудным кругом причального фонаря.

«Дядечка! Крепко приложила, крепко. В двадцать семь — дядечка, лет в тридцать — папаша, а под сорок — дедом обзовут. Так пойдет — быстро состарюсь. Сколько же ей? Шестнадцать, семнадцать? Черт их поймет!»

Василий вдруг устал, сонно отяжелел — еле ноги дотащил до автобусной остановки. Превозмогая желание немедленно прилечь на скамейку, он перечитал зажегшиеся вокруг вывески. Привычно, с бесцельной серьезностью перевернул слова: «игинк», «кабат», «онив» — к игре этой его пристрастил Мишка, сын, узнавший буквы в пять лет и распорядившийся новым знанием шиворот-навыворот. Вообще со словами Мишка обращался так же запросто, как и с другими игрушками: разбирал, развинчивал, переиначивал и вскоре понял, что слова можно сочинять. Однажды в городе остановился зверинец, и Мишка, довольно рассеянно посмотрев на приезжих львов и слонов, прямо-таки прирос у беличьего домика. В нем кружилась, сновала, металась рыжая белка, — видимо, ее стремительная жизнь и заворожила Мишку. Он притянул Василия за рукав и, удивленно дергая черными бровенками, сказал:

— Смотри, зырок?!

— Какой зырок?

— Да вон. Зырк, зырк. Даже глаза заболели.

— Ты про белку, что ли?

— Ну да! Похожа на зырка?

— А какой зырок-то, покажи!

Мишка рассердился:

— Это я ее так назвал! Как же я тебе имя покажу?

— Ладно, понял.

— Похоже?

— Похоже.

Дома, предостерегающе таращась на отца, Мишка заторопился:

— Мама, зырок! Угадай!

Ольга негромко, шутливо ахнула и взялась за голову.

— Значит, мама теперь зырок? Что же мне делать, куда же бежать?

— Мама, мама, мама! — Мишка рассмеялся. — Угадай, кто такой зырок?

— Зверек.

— Да, это легко. А какой, какой?

Она сощурилась, потянула пальцы к виску, легонько наморщила лоб — задумалась всерьез, вовсе подыгрывая Мишке.

— Или лисенок, или… — Ольга замедлилась, щеки заалели от азартного желания угадать, — или бельчонок.

— Ура, молодец, правильно! — Миша бросился к ней на шею.

Щеки ее вмиг ожили, потемнели от румянца, она облегченно вздохнула.

Василий удивился:

— А как это ты дошла?

— Не знаю, — она улыбнулась растерянно. — Представила, вообразила и догадалась.

С тех пор и началось:

— Пап, угадай, что такое курум?

— Угадайте, угадайте! Мама, папа. Талаг?

Василий из ревнивого соперничества с Ольгой пробовал угадывать, но — по его словам, шарики не в ту сторону работали, — измучившись, только пот вытирал. Ну как догадаешься, что «курум» значит гречневая каша, а «талаг» — дождевая лужа. Ладно, хоть осилил игру в перевертыши, а то перед Мишкой вовсе бы неудобно было.

Дожидаясь автобуса, разбитый бестолковым вечером, Василий подумал о Мишке, давно уж, конечно, спавшем на мирной бабушкиной кровати. Десятый сон, наверно, покружился сейчас вокруг его стриженной под нуль головенки и опустился, сморил еще глубже, еще слаще — зачмокал Мишка от удовольствия, засвистел маленьким, каким-то пушистым носом. «А отца твоего черти носят, дурь дубовая. — Василий вновь перечитал, перевернул слова на вывесках. — Дела мои, Мишка, кабат. На душе — кабат и в голове — кабат».

Перед сном, раздетый, посидел на диване, покурил, погрузившись в тяжелое оцепенелое безмыслие. Лег, закрыл глаза и увидел Ольгу — вернее, сначала поезд, увезший ее. Оконная желтая мережка мчалась по густой, таинственной траве откосов, на мгновение испуганно застывали ослепленные сосны и резко шарахались в темноту, и, вглядываясь в нее, стояла у окна Ольга в пустом коридоре — ночь все раздвигала пространство между ними, и Василий заворочался, закряхтел, ощутив его холодность и пустынность. «Ох, и далеко же мы сейчас друг от дружки. Даже не по себе делается… Давай спи, «дядечка».

3

Увидел день в далеком августе, Ольгу, под стать дню, ясную и тихую. Она ходила по школьному двору, негромко, смущаясь своего командирства, говорила:

— Вот здесь, товарищи, нужно поправить забор, здесь вот, где колышки, нужно вырыть яму для прыжков в длину. — Он заглядывала в блокнотик, куда, видимо, подробно записала директорский наказ. — Еще надо покрасить забор, поставить турник и разровнять весь песок на волейбольной площадке…

— Во! Разошлись педагоги! — возмутился Саня Мокшин, которого начальник цеха назначил старшим над посланными в подшефную школу. — У меня артель всего ничего. Твоей работы, девка, до снега хватит. Причем без выходных и в три смены…

— Меня зовут Ольга Викторовна, — не поднимая глаз, краснея, сказала она.

— Давай так, Ольга Викторовна. Забор починим, яму выроем — и шабаш. С нас хватит. А то другим ничего не останется.

— Хорошо, пусть так. — Она взяла лопату, достала из сумочки маленькие лохматые варежки. — Остальное сама доделаю.

— Как это сама? — удивился Саня.

— У вас директор строгий?

— Завода, что ли? Кто его знает. Я его раз в пятилетку вижу.

— А я своего каждый день. Если сегодняшнее задание не выполнить, он дежурство мое не примет. Вообще стыдно и нехорошо выйдет. Мы и так не успеваем — до сентября неделя осталась.

— А он тогда где? Не успеваете, дяди тут за вас ломят, а он, поди, пиво пьет.

— Почему пиво? Он краску уехал доставать.

— Ну, порядки. Мне бы такую жизнь. Что в колхозе, что в школе — все на кого-то надеются.

— Кончай, Саня. — Василий уже жалел ее, хрупкую, беззащитную перед строгим директором, жалел и знал, что никак теперь не бросит ее, пока не выполнит этого задания. — Что ты разоряешься? Нормировщик перед тобой? Воду мутишь и ничего не видишь.

— А ты не суйся! Вижу, что и ты видишь, да разглядывать некогда. Давай бери лопату!

Вскоре печально, чисто запахло теплой осенней землей; травяной, слабеющий, как бы поблеклый дух, не перебивая, нежно оттенял этот запах — тишина и прозрачность августовского дня были так совершенны, что счастливым холодком томило сердце. Они работали рядом, и Василий, с удовольствием подлаживаясь под нее, тоже разговаривал негромко, неторопливо:

— А вы ничего с лопатой, споро управляетесь. Где это научились?

— Я же деревенская. Покопала, слава богу — никогда не разучусь.

— Да?! В жизни бы не догадался. Вы такая… — Он невольным жестом хотел обрисовать ее хрупкость и воздушность, но спохватился, занял руки лопатой. — Вовсе не деревенская.

Она поняла, засмеялась как-то отдаленно, мягко, с нежным придыханием.

— Так я давно из деревни. Но мама меня утешает: подожди, еще ударит в кость матушка-деревня, еще скажется.

В самом деле потом, после родов, Ольгина стать покрепчала, попышнела от материнских преображающих соков.

Но в этот день Василий не поверил, поудивлялся, видя, что ей его удивление приятно.

— Не может быть, ни за что. Вы уж не верьте своей мамаше. Ошибается она — точно.

Саня Мокшин, конечно же, учел его явный интерес к учителке, его явную склонность к шефской работе:

— Васька! Хочешь почетным шефом стать? Песок один раскидаешь и забор тут докрасишь. Смотри, по-ударному трудись — чтоб Ольгу Викторовну директор не ругал! А мы уж пойдем. Тебе что, холостому да неженатому, — не мог Саня Мокшин не позавидовать. — У нас семеро по лавкам, а тебе стараться да стараться.

Доработали вдвоем, уже при длинных прохладных тенях, и Ольга повела его умываться. Ключом открыла парадную дверь, улыбнулась:

— Только для почетных шефов.

В высоком, широком коридоре пахло краской, необжитой новосельной чистотой. Василию показалось, что и коридор покрасили они, а теперь вот ходят, смотрят, согласно думают, как хорошо вступать в приветливо гулкое жилище. Он вздохнул:

— Жалко, что уже ученый, а то бы еще поучился. Придешь первого в школу, а вокруг все новое — парты, стены. Окна сияют. Вроде и голова новой становится. Любил учиться, хоть и не сильно получалось.

— А сильно ученый-то?

— Ну! Семи пядей. Вечернюю десятилетку еле дотянул. Устал так, что ноги подкашивались.

— Так что дальше думать неохота?

— Не в охоте дело. Надо, чтоб кто-то подталкивал, заставлял. Помогал то есть. Вот вы случайно не согласитесь? — ляпнул Василий и тотчас раскаялся: Ольга нахмурилась, замолчала и вроде бы с опаской отодвинулась от него.

Но потом, на улице, под влиянием прекрасного вечера и продолжающегося артельного сообщничества они снова разговорились и до глухой, звездной темноты прогуляли, проплутали по дорожкам городского сада.

В пустынном, черном октябре, когда одиночество непереносимо, как ожидание первого снега, Василий сказал Ольге:

— Искал, искал сегодня сватов — не нашел. Сам скажу: выходи за меня замуж.

— Прямо сейчас?

— Чем скорее, тем лучше. Если изо всех сил ждать, до ноябрьских подожду.

— Подожди, пожалуйста.

Позже, много позже он понял: не надо было объясняться с этакой мимоходной шутливостью — что-то ведь сопротивлялось в нем, но он переломил себя, пересилил сопротивление. Ольга, должно, ждала иного признания, была торжественна, серьезна, а он заставил ее шутить, — как, однако, ей было больно, неловко подыгрывать его незрячей, неуклюжей душе…

4

Проснулся от сухой, яркой жары, вдруг легшей на лицо, — с вечера не занавесил окно, и теперь высокое сильное солнце просто-таки придавливало Василия к подушке. «Вот это я по-стахановски! — Он взглянул на часы. — Полторы смены без роздыху!» — затем передвинулся, высвободился из-под солнца, подождал, пока остынет лицо и пропадет из глаз радужная чернота. Комната прозрачно, весело дымилась, солнечные лучи вгоняли в форточку запах нагретой, но еще не пыльной травы, он невидимыми редкими облачками налетал на Василия, и вместе с ним приходили уличные звуки: трель велосипедного звонка, плач ребенка, пароходный гудок, скрежет причальных кранов, водопадный грохот гравия, загружаемого на баржу, — звуки эти, празднично-свежие, не соединились пока в раздражающий шум.

Василий полежал, покачался на душистых, сверкающих волнах, вновь задремал, убаюканный безмятежным расположением духа. Сквозь дрему вспомнил вчерашний поход на дебаркадер.

«Ведь «караул» кричала в полный голос! — Он очнулся. — Да. Резкая девушка. А я-то, я-то! Кавалер нашелся. Понесло меня, разговорился. Ладно, хоть в милицию не попал. Что вот мне надо, что?!»

Он вскочил, принял душ, походил по квартире, выглядывая в окна. Увидел темно-зеленую манящую прохладу травы, ослепительно желтый берег в истомленных солнцем телах, дальние острова, источающие дрожащее, прозрачное марево, — Василий почувствовал в отдохнувшем, каком-то ясном теле такое обилие бодрости, силы, счастливого покоя, что бессовестно было бы жаловаться на жизнь, да и на себя тоже.

Утренним, не терпящим сомнений умом он наконец определил, «что ему надо», оправдал все изгибы личной жизни на ближайшее будущее и облегченно вздохнул. «Всем же снова охота в парнях побыть, в молодость хоть на денек вернуться. Той, ничем еще не разбавленной, воли хлебнуть. Так что Ольгу не задену, не обижу, если маленько в молодости побуду».

Сходил в кино, посидел в городском саду, вернувшись домой, еще поспал, а в одиннадцать вечера отправился на завод.

Табельщица Рита, изловчившись, просунулась в маленькое окошко:

— Вася! Вася! Подожди!

Он подошел, присел вровень с Ритиным лицом.

— Шею-то не боишься свернуть? Федька вернется, а ты окосевшая. Интересно ему будет?

— Вася! Скажи ему: завтра в двенадцать я жду. Он знает где.

— А сама что? Язык проглотила?

— Поссорились, Вася, насмерть. Ой, подожди, — Рита осторожно втянула голову в окошко и через секунду выскочила из будки — высокая, полногрудая, в пышном облаке белых тонких волос. — Да, Вася, ужас! Или, говорит, в загс, или я тебя не знаю. А ему, знаешь сам, в армию через неделю. Ну какой загс? Людей смешить.

— Верит тебе, значит, — Василий неприязненно покосился на бурную Ритину грудь. — Серьезно расстается, какой тут смех.

— Ага, верит. Зинка вон ждала, ждала законного, а он как выпьет — с ножом к горлу: с кем гуляла, кого водила? Я уж лучше так подожду, в невестах.

— Дождешься?

— А я, Вася, не люблю загадывать. Посмотрю, как служить будет. А то вон Верка выскочила в солдатки, а он там шофером был, генерала возил. И вывозил — генеральскую дочь сосватал. Нет, Вася, в дурах еще успею, нахожусь.

— Да… Хорошо видишь. Сначала стелешь, потом ложишься. — Василий представил, как зябнет, чернеет Федорова душа в эти дни, и разозлился: — Что же так-то? Завиляла… Феденька, Феденька! На шею аж при людях кидалась! Дороже не было. А теперь, значит, вы служите, а мы переждем?

— Люблю, Васенька. До смерти люблю. И сейчас бы кинулась. — Рита вспыхнула. — Страшно же, ужас один! Как скажет, на всю жизнь, так и страшно.

— Так не любят, — проворчал Василий. — Чего бояться, раз любишь?

— А как, как?! Вася! — Глаза ее ожидающе округлились, мелькнула вроде бы в них простодушная вера в чудеса. — У меня уж сил нету — ведь кто что говорит. А Федора во сне все время вижу. В гимнастерочке, стриженый и все «ура» шепотом кричит. Изревусь без него. Ну на что ему этот загс? Вася, научи!

— Наверно, с утра здесь стоишь? Советы собираешь? По радио еще выступи. Легче от этого, да?

— Представь себе. — Рита обиделась. — Ничего ему не передавай. Других попрошу.

— Ну спасибо, освободила. — Василию надоел разговор, пора было принимать смену и дела у мастера Безбородько, уходившего в отпуск. — Пока, девушка.

У большого фрезерного Рита догнала его.

— Вася, я больше не буду. Советоваться не буду. Только помири нас. — Она убрала волосы под косынку, лицо как бы осунулось, опечалилось, а обнажившиеся нежно-округлые скулы необъяснимо усугубляли выражение этой печали. Но Василий не заметил обновленного Ритиного лица, из нагрудного кармана вытащил папиросу, закурил, наконец понял Ритины слова, понял и удивился: господи, столько металла вокруг, работы, до поту упираться надо, чтобы справить ее, а тут малости какие-то, пузыри, а не горе. «Честное слово, в самодеятельности этой Ритке выступать, любовь разыгрывать». Улетела ее просьба в чернеющую высь, запуталась в оконных переплетах цеховой крыши. А Василий, не запоминая, сказал:

— Ладно, помиритесь. Помирю, помирю! Раз-два, и помирю.

5

Мастер Безбородько, тощий, долговязый, с хищно ссутуленной спиной мужчина, уже ждал его возле металлического стола, обнесенного металлической же оградой, и, как всегда, мрачновато пошутил:

— Не проходи, не проходи. Загляни на могилку.

— Здорово, Касьяныч. Давай отпевай, только быстро. Сменщик сбежит.

— Других, Ермолин, торопи. Меня не надо. У меня вещи в проходной. — Безбородько нехотя шевельнул губами, сизыми от недавнего бритья, улыбнулся. — Теперь тебе, Ермолин, крутиться-вертеться. Держи: вот наряды, вот сменный журнал, остальное перед глазами. Крутись, Ермолин. — Он распрямил жгуты бровей, вроде бы отправлял в отпуск и обычную свою нахмуренность.

— Далеко собрался, Касьяныч?

— Рыбачить, — опять нехотя шевельнулись сизые губы.

— Ну, счастливо. Может, как в прошлом, пораньше выйдешь?

— Пока не надоело.

— На уху-то пригласишь?

— Давай-давай, крутись. Заработай сначала.

Василий засмеялся и через огромный туманный пролет устремился к темной, влажно блестевшей глыбе станка. Переодевался, согнувшись, за низенькой дверкой железного шкафчика, а разогнувшись, увидел подручных — Федора и Юрика.

— Явились, значит… не запылились. Привет, привет!

— Здорово, — мрачно, простуженно прогудел Федор, детина гвардейского роста, с мрачным, темным лицом, с каким-то плоско-объемистым носом, под которым на толстой губе торчала узенькая, нелепая полоска усов. Но были ясны глаза, высок лоб, красивы густо-шелковистые брови — черты эти и смягчали топорную выделку нижней части лица. «Видно, Ритка дождалась его в табельной. Напричиталась, наревелась, вот жених волком и смотрит».

— Привет, шеф, — бодро, с улыбочкой откликнулся Юрик и протянул руку. Василий нехотя, вяло сунул свою: не любил он Юрика, его прилизанную, с пробором голову не любил, застывшую улыбочку в сине-молочных глазах Юрика этого: все как в детсаду знакомится — обязательно назовется Юриком. Опять он «шефа» вворачивает. На такси, понимаешь, поехал…

— Какой я тебе шеф!

— Старшой то есть. Уважаемый, — заулыбался, заулыбался Юрик и хотел по плечу похлопать, этак по-дружески привлечь Василия, но тот не дался. — А теперь совсем начальник, мастерило, босс, командир, — Юрик все-таки сумел, дотянулся и поощрительно похлопал Василия сбоку, по предплечью.

— Ладно. Кончай хихикать. Федька, масленку в зубы, смажь направляющие. А ты дуй за стропалем. Вон ту хреновину, у сборочного, забросите, — Василий махнул на огромную черную тушу — кожух волочильного стана. — Потихоньку настраивайтесь, а я побегу, посмотрю, где что творится.

Василий вернулся, запрыгнул на мостик, свесился влево — на глаз прикинул, где же не «ловится» вертикаль. Вершина детали заметно клонилась к станку — основание все было в литейных кочках.

— Не ловится! Два клина снизу — и вся вертикаль.

— Не лезут, Вася! Уж как бил. — Федор покачивал в ладони пудовую кувалду — белые щепки торчали вместо рукояти.

— Молодец, Федя! Хорошо бил. Думал плохо. — Василий включил верхний ход, расставил покрепче ноги — поплыл на мостике, наводя жерло главного вала на верхушку кожуха. Нацелившись, вручную упер вал в деталь, еще чуть поджал — кожух слегка приподнялся.

— Давай клинья! — Федор и Юрик быстро втолкнули их в щель. Василий укрепил на спине вала проволоку, заточенную на манер карандаша, острие совместил с линией разметки и поехал вниз. Только покрикивал:

— Подбей малость! Еще! Еще! Все! Закрепляй!

— Теперь болты крутите, а я в инструменталку загляну.

6

С какою-то тяжелой яркостью освещали инструменталку желто-белые груши «пятисоток». Казенный холод этого света был бы непереносим, если бы ему не сопротивлялись серебристо-масленые бока и спины инструментов, дробя его, превращая в россыпи веселых, прямо-таки елочных бликов.

Василий зажмурился, головой потряс от их затейливо-переливчатой игры, со всегдашним удивлением замечая, что эти радужно искрившиеся, прыгавшие вокруг зайцы быстро вытесняют из него сумрачный, сизый простор цеха. «Как сорока перед медной пуговицей. Шалею от блеска. Недаром Фаечку ни хмурь, ни дурь не берет».

— Эй! Кто парад принимает? — Василий сунулся за один стеллаж, за другой — Фаечку не увидел. — Фая! Ты куда потерялась? Фаечка! — Он звал повеселевшим, враз очистившимся от заботной хрипотцы голосом. — Солнышко! — еще добавил дурашливо-игривого звона.

Фаечка, оказывается, вздремнула за открытой дверкой шкафа, спрятав лицо в изгиб локтя. Василий подул на белую, нежно обнажившуюся шею — Фаечка вздрогнула и резко, торопливо выпрямилась на стуле. Невидяще, пристально уставилась на Василия снизу вверх — через силу очнулась и медленно, сквозь сдерживаемый зевок улыбнулась.

— Ой, Вася. Сморило — не заметила. — Она поднялась, мгновенно замерзла, отпустив дремное тело, и дрожа, цепенея щеками, пошутила: — И во сне тебя видела. Не успела насмотреться, а ты тут как тут. Как током ударило.

— Не к добру, Фаечка, мужчину во сне видеть. Либо деньги потеряешь, либо замуж не выйдешь.

— Не боюсь! Ни капли! Денег нет, замуж не хочу, пусть снятся. Такие вы все добрые, симпатичные во сне-то — хоть не просыпайся! — Она поправляла волосы, мимолетно оглаживала щеки и лоб, словно пыталась погасить темно-золотистый пыл веснушек, и вот в черно-медных пламенеющих ресницах засветились привычною, обволакивающей преданностью сизо-карие, как переспевшая жимолость, глаза. — Хочу, Вася, чтоб ты снился. Разрешаешь?

— Так и быть. По понедельникам. А то надоем скоро, Фаечка! Не смотри так. Я ругаться пришел, а ты меня сразу гипнозом глушишь.

— Ругаться? Со мной? Брови-то, брови у него какие! Дай приглажу — взъерошились, миленькие, — Фаечка, изнемогая прищуренными глазами, потянулась к его бровям и вдруг резко дернула за козырек, натянула кепку на глаза. — Здорово, да?! Скажи, не умею? Раз-два, и завлекла. Завлекла или нет?

— По уши. Теперь и не вырваться. — Василий качнулся к ней, распахивая руки, но Фаечка попятилась.

— Нет, нет. Сначала ругаться, а там видно будет.

— Раздумал ругаться.

— Тогда по-хорошему скажи. Ва-ся! Убери руки! Вот как тресну микрометром!

— Фаечка, понял. Делу время… У тебя какие фрезы? Глина, лапша. Одни жалобы, а не работа. Давай журнал — телегу напишу.

— Будь другом. Мне на-дое-ло воевать с инструментальным. Начнешь отказываться, мол, барахло, а они: не хочешь, не бери. Других не имеем. А я куда денусь? Вы же тут разнесете все.

Пока Василий писал требование-рекламацию, Фаечка стояла над ним, вслух повторяла написанное и нет-нет, упруго и мягко задевала Васильево плечо.

— Фаечка, ты завтра, тьфу, то есть сегодня отсыпаться долго будешь?

— Пока не надоест.

— То есть никуда не собираешься, ничем не занята?

— Вообще-то не знаю. Может, в кино пойду.

— Слушай, пошли на остров. Дни вон какие, а мы их и не видим.

Она опять обволакивала его преданным взглядом.

— Чур, не дурить, Фаечка. Приглашаю серьезно.

— Договорились, Вася. Спасибо. — В глазах дрогнуло что-то, пояснело, и он догадался, что Фаечка хочет спросить про жену. Но удержалась, притушила любопытство. — Загорать так загорать! Что мы, рыжие, что ли?! — Она старательно улыбнулась; облизав губы, неторопливо раздвинула их — влажно, бело, холодно блеснули зубы, — и была в этой улыбке какая-то виноватая, смущенная развязность…

Подручные Федор и Юрик сидели на мостике, отодвинувшись друг от друга: Юрик, свесив локти за поручни, закинув голову, хохотал, а Федор, набычившись, выпятив толстую усатую губу, гнул-ломал в кулачищах стальную кочергу, которой чистят пазы в пристаночном столе. Медленно взблескивая, крутился вал, лампочка-переноска устало свешивалась над расточенным отверстием и, казалось, светила тоже не торопясь, сонно щурилась на неутомимую стрелку резца. «Чистовую гонят, молодцы», — издали похвалил подручных Василий, а запрыгнув на мостик, пренебрежительно усмехнулся:

— А я уж думал, шабашите. Деталь сняли и стружку ковыряете.

— Да ты что, шеф?! И так ударники! — У Юрика плеснулось в глазах снятое молоко и вроде бы пролилось на синеватые от бессонницы щеки.

Василий с маху, без подготовки, вкатил ему щелчок — смазал, не больно вышло, только пробор Юриков сбил.

— Это за шефа! В другой раз — по шее.

— Размахался! — Юрик достал самодельную из нержавейки расческу. — Большой стал, да? Начальничек!

— Подожди, — перебил его хриплый, застоявшийся бас Федора. — Скажи, Вася, может все по уму, по-человечески в этой жизни складываться? Чтоб не маяться зря?

— То есть?

— Жениться хочу. Перед армией. Отца с матерью боязно одних оставлять. Может, пацана сумеем сотворить. Вернусь, а у меня — семья, дом, пацан на колени лезет. Вообще толковая жизнь. Сразу, без раскачки, и впрягусь в нее. Скажи, по уму соображаю?

— Ничего. Смысл есть.

— А Юрик вон живот надорвал, надо мной укатывается. Пацан, говорит, будет, не сомневайся. Но чей? Девку, говорит, раззадоришь, сам под ружье, а она куда? Говорит, допризывников много, с каждым весточку будет слать. Скажи, Вася, неужели по уму нельзя? Неужели никому толковой, чистой жизни не надо? — Такая густая, тяжелая обида похрипывала в Федоровом горле, что у Василия снова рука зачесалась — так бы и врезал Юрику.

— Ну, шпана же ты!

Юрик скривился.

— Уж ты-то, Вася, и без сказок мог бы. Человек утопиться хочет, а я его останавливаю. Умно, трезво, по-товарищески.

— Федя, наплюй и не верь. Все по уму будет! — Василий вдруг остро пожалел его детскую уязвимую душу. Чуть не сказал даже в утешение, что вот, мол, я жену на курорт отпустил и все равно никакой дряни в голову не беру, потому что без веры жизни не проживешь. Но вспомнил уговор с Фаечкой, засовестился: «Какой из меня утешитель?!»

— Когда отправка-то?

— На той неделе. В субботу. Вася, обязательно приходи, провожаться будем.

— Приду. Обязательно.

7

Василий ждал Фаечку у дощатого мостика, перекинутого с серой бетонной набережной на зелено-песчаный остров. Вода, тугая и быстрая, не сладила с жарой, упрятала прохладу поглубже, разнеженно щурилась, млела, сладко потягиваясь гладким ленивым телом. Василий изнемогал под взглядами яркой смуглой толпы, глухо топочущей босыми пятками по мосту. «Ох, жара! Вот палит так палит! — вслух приговаривал Василий и с некоторою картинностью вытирался, обмахивался платком. — Чистое наказание!» Он покосился на толпу, стараясь выглядеть случайно замешкавшимся, уставшим от солнца человеком, хотя на самом деле взмок и измучился не столько от жары, сколько от стыда: казалось, мимо проходят одни знакомые и все осуждающе запоминают: «Ага! Васька Ермолин барышню ждет. Смело холостякует! На виду у всего города!»

«Ну где она? Лучше бы уж вовсе не приходила!» Но Фаечка пришла, робко выдвинулась из сверкающей веселой толпы. Беззащитно белая, высокая шея, тонкие, белые руки в мелких веснушках, слабо зардевшихся под солнцем, на узкопокатых плечах легкие крылышки бело-красного сарафана. Медно чернеющие волосы, длинные завитки пущены вдоль щек, глаза прикрыты тенью от соломенного козырька — некая печальная прелесть была в Фаечке, но Василий ее не заметил, а заметил лишь робкое, медленное приближение Фаечки и подумал, что она смущена ненатуральной белизной кожи, своей как бы нездоровой приметностью. Спеша сократить это принародное свидание, он с притворною веселостью возмутился:

— Мы с тобой как белые вороны! Прямо хоть грязью мажься. Давай махнем во-он на тот конец острова! Слегка поджаримся, а там и на люди не стыдно показаться.

— Хорошо, Вася, — тихо и покорно сказала Фаечка, но глаза вроде бы насмешливо дрогнули. — В тот так в тот.

И они пошли, торопливо, молча, отстраненно, точно недавно повздорили, точно ссора гнала их, слепила, не позволяя в то же время разлучаться. Через мостик, через ленту сыпуче-вязкого песка, через пыльные, вытоптанные поляны — почти бежали, все чаще и запаленней дыша, багровея потными лицами, спотыкаясь, — казалось, они опаздывают куда-то и очень боятся опоздать.

Кое-где на острове пробивался таволожник, низкий, коряжистый боярышник, шиповник, а на северном, самом дальнем от города мысу устоял черемуховый колок. Возле него, в пустующей ложбине, Василий остановился и пересохшим, воспаленным горлом не сказал, а тонко просипел:

— Все. Таборимся.

Фаечка не ответила, только кивнула, с деловитой торопливостью огляделась, бросила сумку под куст шиповника. Удерживая нервное, усталое дыхание, спросила:

— Окунемся, да?

Теперь Василий только кивнул. Они опять торопливо, все еще куда-то опаздывая, разделись, не глядя друг на друга, побежали к воде. Василий задохнулся от ледяного прозрачного ожога, но вытерпел, не заорал. Зато Фаечка, не успев ноги замочить, пронзительно, весело завизжала:

— У-ю-юй! Чур не я, чур не я! Вася, спасай! — Хотела выскочить на берег, мгновенно передумала, вбежала поглубже, упала, испуганно, беспамятно замолотила руками и ногами. Пенные, яростно-белые всплески вздымались вроде бы не от этой молотьбы, а от высокого, свистящего визга.

На этом же визге она быстрехонько перелетела на берег — бликом, синим облачком пронеслась по воде тишина. А Фаечка говорила ясным, промытым голосом:

— Интересно, куда это мы мчались? Как заведенные. Будто гнал нас кто. Вася, кто нас гнал?

— Да кто… Дурная голова…

Наконец-то он мог внимательно и успокоенно посмотреть на Фаечку. Ее незагорелое, излишне полноватое тело, еще недавно подернутое огорчительным налетом комнатной бледности, теперь порозовело и непостижимо переменилось: вытянулось, построжело, приобрело упругую, гибкую силу, волнующе усмиряемую черно-белым купальником. Его шелковисто-мягкий, влажный блеск, казалось, не мог возникнуть сам по себе, от того только, что вода пропитала материал, — нет, он перенял эту шелковистость от кожи, нежно, зрело округлившегося живота, сильных, тяжелых грудей, округло-крепких широких бедер.

— Вот я тебя счас снова окуну как следует! — Василий шагнул из воды, потянулся к Фаечке.

Она увернулась, отбежала, сморщив нос, подразнила языком.

— Обрадовался! Никак не остынешь, да?

Растопырив руки, он обежал ее, пригнулся, готовый метнуться и не упустить, медленно, на цыпочках подступал, собравшись загнать ее в воду. Ближе, ближе — Василий прыгнул, Фаечка не шелохнулась, и он больно ткнулся носом в ее плечо. Тут же выпрямился, обнял — чужое, равнодушное тело, холодно подавшаяся грудь. «Чего-то уж я больно разлетелся», — поморщился Василий.

— Ну, что? Ну, что? А дальше что?

— Перекур. Загорать пора, отдыхать, а не обниматься.

— То-то же.

Они вернулись в ложбину, вспорхнул в Фаечкиных руках белый прозрачный платок, нехотя, едва касаясь, прилег на траву — выгнув легкую, прозрачную спину, попробовал взлететь — Фаечка удержала его пучком красно-фиолетовой редиски, орехово-глянцевой горбушкой, золотисто-сиреневой луковицей.

— Значит, освежимся? — Василий достал бутылку вина. — Освежимся, споем: «На зеленой траве мы сидели. Целовала Фаина меня…»

— Да уж, целовала…

— Не будешь? Наотрез?

— Посмотрим…

— Не будешь вина пить?!

— Ой, да ну тебя!

Выпили, весело захрустели редиской, сочно, благоухающе вскипела под зубами зеленоватая пена на розоватых пластах лука — молодой, здоровый голод расшевелило простое темно-вишневое вино. Из куста шиповника вдруг вырвался сухой, жаркий сквознячок, тотчас осушил сверкающие капли на плечах, и сразу припекло их, позолотило.

— Ох, господи! Жить неохота — так хорошо! — Фаечка отодвинулась в тень шиповника, зажмурилась, устроила голову в закинутые руки, покачала ее, побаюкала, чтобы не очень-то кружилась от блаженных минут. Покачиваясь, не открывая глаз, спросила:

— Васенька, хочешь, настроение испорчу?

— Не хочу. Совсем не хочу.

— Ну пожалуйста, Васенька, разреши. — Она открыла глаза, округлила обиженно. — Я тебе еще ни разу не портила! Стерпи уж.

— Кто бы спорил… Давай.

Фаечка значительно помолчала, погрызла травинку, затем быстро обмахнула губы, словно остатки, крошки нерешительности убрала.

— А ведь тебе стыдно было ждать — я видела. Я не сразу подошла. Сперва постояла за деревом. Уж так ты маялся, места не находил! Вдруг да кто со мной увидит!

— Не выдумывай? Не собирай что попало! Жара была, вот и маялся. Никакого спасу!

Фаечка рассмеялась.

— Вот за что я люблю женатиков, так за совестливость. И перед женой стыдно, и перед девицей — разрываетесь, бедняги! Любо-дорого! Ни за что женатика не променяю ни на каких парней! Тем бы только урвать, нагрубить, обидеть. Чувства мужского у них нет — один нахрап, Васенька, миленький! Знал бы ты чего! Прямо душа запела, когда увидела я, как ты топтался-боялся. Ну, думаю, настоящий мужик. И жену ему жалко, не хочет ее позорить. И меня жалко — не уходит, ждет. Вот она, главная мужская сила: на душе хоть миллион кошек скребутся, а виду не подавай, все равно имей уважение к женщине.

— Смотри-ка ты. Живешь и не знаешь, какой ты хороший. — Василию было неловко, он чуть папиросу не изжевал, слушая Фаечку.

Потом откинулся и затих. Тотчас же возникшие крылья подняли его, понесли. Редко взмахивая ими, он парил и парил над рекой, прибрежными полями, дымчато-зелеными падями. Пролетая над синевато-сизым хребтом, почувствовал, как в грудь уперся тугой, теплый поток, поднял его еще выше.

Это Фаечка гладила его маленькой, теплой ладонью. Он повернулся к ней: нижняя губа прикушена, смеженные ресницы подрагивают, лежит неподвижно, и только рука ищет Василия, как бы в темноте, и, найдя, жадно, сильно гладит.

Он оперся на локоть, приблизился к Фаечкиному лицу. Лоб в легкой испарине, щеки в пуховом нежном румянце, белая, тонкая шея беззащитна и покорна. «Теперь целуй», — скомандовал себе Василий и очень удивился, что не целует, а принуждает себя к поцелую — даже после команды все еще мешкает. Отпрянув, он на миг увидел происходящее сторонним взглядом, себя, сомлевшего под ослепительным солнцем, чужую женщину, молча ласкавшую его и, должно быть, ждавшую ответной ласки.

«Почему я должен ее целовать?! Ни с того ни с сего. Дикость какая-то. Да и не смогу. Вдруг не целовались, не целовались, а тут на тебе — средь бела дня. Комедия, цирк».

Василий вскочил.

— Все, испекся, Фаечка, за мной!

Она медленно перекатила голову по траве влево, вправо и посмотрела недоумевающе вспыхнувшими, потемневшими глазами. Он отвернулся, стыдясь своей внезапной трезвости, пробормотал:

— Ну, полежи, полежи, — и побежал к воде.

Потом долго играл со студентами в волейбол, на поляне, между черемухами, и не видел, что там поделывает Фаечка.

Вернулся, она была уже одета, безучастно сидела, подобрав ноги под красно-белый подол.

— Давно сидишь? Что ж не позвала?

Фаечка не ответила.

Василий быстро оделся, протянул руку, но Фаечка поднялась, не заметив ее.

— На сердитых воду возят, забыла, что ли? Фаечка, давай мириться. Ты на что сердишься-то? — разозлился Василий. — День без взаимности, да?

— Дурак.

— Ну, слава богу. Отмякла. Фаечка, солнышко, улыбнись.

Она поглубже надвинула соломенный козырек. Возле полотняных, колеблющихся стен ресторана Василий взял ее за руку, потянул:

— Зайдем. Это ты с голоду такая злая.

Руку Фаечка не отняла, позволила завести себя, устроить за стол. Уже пришли сонные, откормленные оркестранты, лениво снимали с инструментов чехлы, лениво рассаживались, долго читали записку, принесенную длинным, тощим парнем в красной рубашке. Наконец встал ударник, повертел, покрутил розово-сосисочными пальцами микрофон и объявил звонким, чистым голосом:

— Гость Юра дарит эту песню Марине.

Фаечка фыркнула, но тут же спохватилась, уставилась невидяще в обеденную карточку. Василий обрадовался: «Кажется, совсем отошла».

— Во дают! Которая же из них Марина?

Нет, не отошла, потому что смерила его таким непонимающе-равнодушным взглядом, что ему оставалось только покуривать да барабанить пальцами по столу.

На берегу, когда пора уже было расставаться, Василий попросил:

— Подожди, — перебежал дорогу к старухе цветочнице, торговавшей жарками. Вернулся с букетом. — Гость Вася дарит эти цветы и так далее. Фаечка, мир, а?

Фаечка улыбнулась, но медлила, не поднимала руку за жарками.

«Неужели не возьмет? Сорвал девке день. У нее, может, в кавалерах вся радость, а я и порадоваться не дал».

Фаечка букет взяла.

— Спасибо. Как это ты догадался?

— Сам не знаю. Фаечка, все по-прежнему, да? Как брат и сестра, да? Или, хочешь, я буду дядя, а ты племянница?

— Ну тебя к черту.

«Правильно, к черту меня! — думал он позже. — И этот холостяцкий промысел к черту! Чего захотел: в молодость заглянуть. Нельзя, все двери закрыты. И в чужую жизнь нельзя заглянуть — не имею права. Не хочу. Воля поманила, да я не волен. Чужая Фаечка. И близкой не станет. Судьбу не переклеишь. Ольга все равно всегда рядом. Нет уж, снова в парнях не побывать — сильно густо да жирно для одного человека. Навыдумывали: сладкий грех, веселый грех. Какой уж веселый, если еще на краю пустотой такой обдает. Обойдусь! Пусть скучно живу, без приключений-похождений, пусть день на день походит, но по-другому не умею. Не знаю, как по-другому. И весь разговор».

8

Субботним солнечным вечером подходил Василий к дому Федора в тихом, пыльном проулке Рабочего предместья. Федор ждал гостей на лавочке возле ворот, основательно принаряженный: черный костюм, черная кепка-восьмиклинка, красно-желтая, шитая шелком рубашка-гуцулка, запыленно-новые черные штиблеты. На плече сиял коричнево-лаковый ремешок фотоаппарата. Федор без улыбки поднялся навстречу, протянул руку.

— Спасибо, Вася. Не обошел. Проходи пока к мужикам, разговейся малость. — Уважительно медленный бас его с долею торжественности праздничным теплом отозвался в Василии! «Ну, будет дело. У ворот такие почести, а дальше вовсе адмиральский трап выкатят. Всерьез гулять собрались».

— А тебя что, сменить некому?

— Извини, Вася. По уму надо: самому встретить, самому проводить. Иди, иди, у мужиков, слышишь, звон? — Федор серьезно, как-то старательно улыбнулся и снова сел.

Во дворе, тесном от сараюшек, клетей, стаек, застланном толстыми крашеными досками, Василия остановила пегая лайка. Нехотя обнюхала, беззлобно щерясь, и махнула хвостом раз-другой: проходи, мол, разрешаю. Василий, подобравшись, застыв, подождал на всякий случай, пока собака не отойдет, и уже нацелился к крыльцу, когда услышал скрип колодезного ворота и негромкий, какой-то рассыпчато-теплый смех. Обернулся: у колодца, скользя ладонью по коричневому вспыхивающему глянцу ворота, стояла женщина в светло-сером открытом платье, украшенном спереди двумя рядами крупных кремовых пуговиц.

— Испугались старухи? Давай бог ноги, да? — Женщина снова рассмеялась. — Извините, уж больно смешно вы изогнулись. Будто стукнул кто.

— Какую старуху? — Василий смущенно, опомнившись, подошел к женщине. — Не вижу старух. Где они, где? — Василий козырьком прислонил ладонь ко лбу, огляделся. — Внучку вижу. Румяную, пригожую…

— На всех чертей похожую. Ладно, ладно. Смейтесь на здоровье. — Женщина чуть напряглась крупным, полным телом, вытягивая ведро. Милое скуластое лицо, щедро белые зубы, легкая рябь вокруг смеющихся прозрачно-карих глаз, волосы собраны тугим пепельным узлом. — Найда моя совсем старуха, — женщина кивнула на собаку. — Забыла уже, когда лаяла в последний раз.

— А меня бы тяпнула. Из последних сил. Меня собаки с детства не любят. На всю улицу одна шавка и та обязательно прибежит, цапнет. Почему так?

— Злые вы, наверно, вот они и чуют.

— Я-то злой? Да из меня кто хочешь веревки вьет. Не верите?! Начинайте, вейте!

— Ага! Из одного вила, а он взял да завербовался. Нет уж, навилась.

— Я не сбегу. Я терпеливый.

— Ох-ох-ох. Попробовала бы, да жалко.

— Может, боязно?

— Ладно, ладно! Боятся девчонки, а мы все храбрые… языком молоть.

— Давайте помогу, — Василий подхватил ведра. — Вы кто же Федору? Сестра, кума, племянница?

— Седьмая вода на киселе. Соседка.

Поднимались на крыльцо, и она отобрала ведра.

— Нечего, нечего в нашу работу лезть. Дверь лучше откройте.

На веранде, вокруг ведра с желто-розовой пенной брагой, весело толпились в ожидании застолья мужики и парни. Они уже преодолели чинность первых минут в чужом доме и были легло, добросердечно возбуждены, шумно приветливы — всерьез подготовились к долгим проводам и лишним слезам в честь Федоровой еще не начавшейся службы.

Поднесли и Василию. Брага шибанула в нос чистым колющим жжением, прокатилась, утолила, затуманила — нет, не хмелем пока, а хлебным сладким холодом улеглась, и зажглось ровно голодное пламя. Чашку наваристых щей бы в него, блюдо прозрачного холодца. Василий всунул папироску в зубы, удивился:

— Да! Берет без допусков. Хоть летай!

Василий решил покурить рядом с Федором на лавочке, но спуститься с крыльца не успел, как отворилась калитка и вплыла Рита, осторожно, неторопливо ступая, будто стекло несла — боялась лодочки лакированные запылить. В розовом, прозрачно-кружевном платье, очертившем ее полную высокую грудь, с подвито-распущенной белой волной на плече — Рита источала сияние, возникшее, видимо, для того, чтобы еще резче оттенить мрачную, черную фигуру Федора с этим дурацким фотоаппаратом через плечо.

В согласии с розовым нарядом был и Ритин голос, воркующе-розоватый:

— Феденька, ну не будь таким злючим, ну, миленький! Ни для кого я не вырядилась. Для тебя, Феденька! Специально к этому дню шила. Ждать буду, Феденька, до тебя больше не надену.

Тут Рита увидела Василия.

— Вот Вася пусть следит. Здравствуй, Вася. — Рита взяла Федора под руку, прижалась к нему. — Вторым свекром, Вася, будешь. При тебе говорю: больше это платье до Феденьки не надену.

Федор нетерпеливо, хмуро освободился.

— Помолчала бы лучше.

— А почему молчать, Феденька, почему? Может, я говорю, чтоб не реветь?! Знаешь, как разревусь сейчас?! Почему ты мне не веришь, почему мучаешь? Я для него свечусь вся, а он как хоронит. Вася, скажи, он тебя послушается.

— Не знаю, ребята, не знаю. Я в гости пришел, а с гостя какой спрос? — Он повернулся, быстро захлопнул за собой дверь, с громким звяком накинул крючок, сказал сквозь щель: — Малость остыньте, а то бесполезно, не впущу.

За стол садились, вроде не разбираясь, шумным базаром, а расселись — ну, будто места заказывали: дальняя родня подальше от красного угла, поближе — друзья, приятели Федоровы, а уж рука об руку с хозяевами — родная кровь и особо уважаемые гости. Василий оказался рядом с Ритой и, когда Федор ненадолго отвлекся от молчаливо-мучительного внимания к ней, спросил шепотом:

— Ну, помирились?

— Васенька, на волоске. Еле-еле все держится.

— Соглашалась бы уж с ним — и делу конец. А то: люблю, люблю, а успокоить не можешь.

— Его успокоишь! Как ненормальный. Переезжай завтра ко мне — и все тут. Не переедешь — хуже будет. А у меня даже мать ничего не знает. Вдруг зарежет — вот это любовь так любовь будет! Да, Васенька?! — И Рита прижалась к Федору, прикоснулась горячим, упругим боком, чуть не спалила парня в этой горячей тесноте — он задымился, затлел, вот-вот бы и вспыхнул, но помешал отец, костистый, высокий, изработанно-жилистый старик. Поднятой стопкой остановил застольное предвкушающее оживление:

— Вот Федор Иваныч, сын мой, уходит служить. А мы его провожаем. Тут все ясно. Братья его хорошие солдаты были, да и отец по кустам не бегал. Справно служи, Федор Иваныч! Такое мое главное пожелание. — Старик чокнулся с Федором, но не выпил, не сел, а подождал, пока не чокнулись другие, не взорвалось над столом: «Давай, Федя, счастливо!» — но и после не выпил, а, чуть отодвинувшись, посторонившись, спросил жену, тоже жилистую, суровую старуху: — Может, скажешь что, мать?

Она медлительно потянулась к Федору, со спокойной хмурью на лбу постояла:

— Даст бог, воевать не придется. Братья за тебя навоевались, и не видел ты их. Так что не забывай, парень: крепко ждать тебя будем.

Федор молча поклонился матери, как до этого поклонился отцу, после них — пригубил, после них — сел. Еще бы мгновение, и значительное молчание за столом превратилось бы в неловкую, скованную тишину, но старуха опередила это мгновение:

— Ну-ка, ребята, еще по одной. Чтоб нехристь какой не родился. Угощайтесь, угощайтесь — будет лодырничать. Чем богаты, тем и рады!

Поправив горячо перехваченное дыхание запахом свежей, ржаной горбушки, Василий с голодною, но неторопливою зоркостью окинул стол: пока выберет закуску, как раз и проснется, жадно заноет незаморенный червяк. А закусить было чем: сквозь снежно-кремовую белизну сметаны пробивалась зелень черемши и лука: лук топорщился кустиками и из студенисто-розовых ртов тяжелых черноспинных хариусов, окруженных серебристо-нежными ельцами, сочащихся свежим, розоватым рассолом; присыпанные крупнонарезанным укропом, исходили усталым паром сахарные, рассыпчатые бока картошки. Золотистое копченое сало, обнесенное прозрачно-алыми помидорами из погребной тьмы, было объято чесночно-смородинным духом, как невидимым пламенем; в центре стола, на огромном фаянсовом листе с голубыми прожилками, возвышалась сумрачно-вишневая влажная гора прошлогодней брусники.

Василий примерился было к блюдцу с золотисто поджаренными, хрупкими даже на вид, ельчиками, приподнялся, чтоб ловчее тянуться, но чья-то полная маленькая рука подвинула блюдо.

— Давайте-ка я за вами поухаживаю. — Напротив сидела женщина, так охотно шутившая у колодца. «Когда она успела? Ведь только что ее не было!»

— Спасибо, спасибо, сам! Как-то просмотрел — мне бы за вами надо. Серьезно. Давайте, что вам достать-положить?

— Все у меня есть. А за вашим братом не поухаживай — с голоду умрете. Или ошалеете раньше времени.

— А вообще, значит, шалеть можно?

— Ну, если по-хорошему. Весело и без скандала. Для чего тогда в гости ходим?

— Нет. Хочу шалеть вместе с вами. Или нельзя?

— Льзя. — Она погрозила ему, с игривою строгостью улыбаясь. — Ох, какой быстрый.

— Если успеем, молчу. Я, кстати, Василий.

— А я — Груня.

— За знакомство положено? Положено. Ваше здоровье!

— Век бы не знала, да вот повезло. И ваше!

Вскоре понесло их по извилистому, прихотливому руслу застольного разговора. Не заметили, как стали на «ты», как доверительность недавних знакомых перешла в душевную близость, в родственную участливость.

— Ведь я, Васенька, одним ожиданием жива. Мой-то вот после армии вернулся, поженились, пожили, и заскучал он. На Сахалин уехал, потом на Камчатку. И глаз не кажет. Жди, пишет, коли дождешься, заживем. А сколько ждать, Васенька? Свет велик, весь не объедешь. Да и я не каменная. Жить охота.

— Действительно. К нему надо ехать, Груня. Хоть на Камчатку, хоть куда. Все бросить и ехать — тут главное решиться. Может, он как раз и проверяет: нужен, мол, так хоть куда приедет.

— Э-э. Золотой ты мой! Бросила бы, уехала, да не зовет. Только ждать велит. А самой навяливаться — характер не тот. Что там у него, кто — значит, знать не положено. Подожду еще — жизнь длинная.

— Суровая жизнь, Груня, очень суровая. Тяжело же одной, грустно. Парнишка без отца растет — нет, надо тебе понастойчивей быть. Не могу, мол, больше. Давай приставать к какому-то берегу.

— Что ты, Вася! А вдруг скажет: вот и приставай к другому, к новому. Лучше уж подожду… Я вот еще как думаю: может, не тянет его ко мне, может, силы во мне такой-то нет, замана никакого? Тогда совсем плохо. Или уж странник он такой неудержимый?

— Конечно, странник, Грунечка! Вернется. Я бы на его месте без крыльев прилетел. Рядам с тобой жить — никакой Камчатки не надо. Честно!

— Ох, драгоценный ты мой! Твои бы слова… — Груня с хмельною дурашливостью чмокнула, поцеловала воздух, в котором еще не пропали, не растаяли лестные Васильевы слова. — Давай о чем-нибудь веселом, Васенька. Ну ее, эту жизнь!

Признания постепенно тяжелели, вообще стали лишними, оставалось смотреть друг на друга со значительною пристальностью.

Из этого обещающе-пламенного оцепенения вывел Василия дружный хор: «Штрафную ему! Будет знать!» Появился Юрик под руку с такой растерянно-трогательной черноглазой девчонкой, что Василий на минуту вырвался из хмельных своих интересов, возмутился разгоряченным сердцем: «Такому балбесу, такой шпане и такая школьница досталась! Вот не повезло девчонке! Обидно!»

— Вася, может, подышим на крылечке, — Груня встала. — Прямо обкурили всю — сил нет.

— Груня! Прямо в точку угадала: конечно, на воздух надо! — Он тотчас возликовал, что стол не будет разъединять их. — Пошли, пошли. — Василия переполнило чувство этакой звонко торжествующей уверенности: все, что он и и сделает, все будет хорошо. Он легко, пружинисто отодвинулся, встал, пошел вдоль спин, не сводя с Груни жадно-веселых глаз.

Юрик, только-только усвоивший штрафную, увидел Василия, извернулся бочком на лавке и ждал, когда тот поравняется с ним.

— Васек! Шеф! Здорово, милый! — Он готов был на шею кинуться. — Давай по маленькой за работу нашу, за тебя, Васек! Не горюй, шеф, справимся без Федьки. Ты же меня знаешь! Со мной!..

Василий сильно, зло взял его за плечи, усадил, нагнулся, собираясь сказать на ухо «пару ласковых», но встретился глазами с Юриковой девчонкой. Огромные, бархатисто-влажные, с какой-то сумеречной робостью, они просили не трогать Юрика, не осаживать, простить все его ломанье — более того, Василию показалось, что девчонка чувствует всю Юрикову тьму, бездумь, мучается ею, но готова принимать любую его вину. «Везет же подлецу!» Василий ничего не сказал, улыбнулся девчонке и вышел.

Груня ждала на крыльце. Июньская луна чисто дрожала над тихими тополями, над темным, неподвижным двором. Найда сладко, протяжно зевнула и заворочалась посреди него смутно-серебристым чудищем. Белела черемуха в огороде и, не дыша, молчала, не дразнила сонно-прохладным дыханием.

Само собой, без слов пошли от ярких окон, крыльца, за огородным плетнем обнялись. Груня прижалась к нему с нетерпеливою откровенностью:

— Золотой ты мой… Драгоценный…

9

Первым автобусом он поехал повидаться с сыном. Загородные поля еще потягивались под радужно-белым невысоким туманом, солнце свежо и неторопливо сквозило в незатопленных кронах берез и осин. Тяжело токала голова, дыхание опаляло набухшие, слипшиеся губы, глазные яблоки подпирала изнутри режуще-усталая боль — нет, невозможно смотреть на этот утренний, чисто-белый свет. Но при закрытых глазах было еще тяжелее: он видел вчерашнюю свою молодечески-бессмысленную улыбку, с которой сидел за столом, свое торопливое, хищное возбуждение, с которым сочувствовал Груне, жалел ее, изо всех сил располагал к себе, свой петушино-победный шаг вслед за ней, дородной, скучающей по мужскому присмотру. И эта мокрая осока, какая-то бешеная, бесстыдная любовь, внезапное, трезвое довольство женщины, которой он больше был не нужен. Да и она ему тоже.

Непоправимый стыд до того жег его и переворачивал, что потом, жаром и холодом — вперемежку — окатило голову и спину. «Добился, согрешил — хоть из автобуса выпрыгивай. Мишке как сейчас в глаза посмотрю? Ну, Груня одна, годы уходят, тело бесится — ей понятно, ей надо было. А я-то! Сколько себя уговаривал да стыдил! Чистый праведник. Пустынник, ешки. И надо же — в миг скрутило, полетел. С холодного сердца да с пьяной-то башки!»

При свете этого раскаяния он, конечно, увидел жену. Ольга явилась в тихом, кротком сиянии, исходившем от золотисто-русых волос, нежно-полных плеч, густо-синих, ласково-близоруких глаз — сияние это, разумеется, возникло лишь для того, чтобы вовсе добить замученную совесть Василия.

На миг приостыл стыд, и Василий усомнился, не слишком ли праведной видит жену? «Я-то пластаюсь тоже не для себя. Завод, завод и завод — скоро тридцать, а я нигде не бывал. То Мишка маленький, то квартиры не было, то техникум кончал — вообще без зазора живу. А когда чуть полегчало, о себе я подумал? Как же! Ольгу Викторовну на юг послал. Пусть вздохнет, подышит, встрепенется малость от забот. Я — ладно, привык вкалывать как вечный двигатель. А ее ребятня замучила, какие нервы надо иметь: сорок человек уму-разуму учить. Другие вон получку домой не приносят, им согрешить как на футбол сходить. И ничего — живут. И земля носит, и семья терпит. А я? Да господи! Святой угодник по сравнению с ними. И маяться нечего из-за пустяков».

Он опустил стекло, выставил тяжелую, горящую голову. Обдало упругой, мягкой прохладой, освежило, выдуло ненадолго серую, вязкую муть.

Туман пропал, автобус по тесной, каменистой дороге поднимался на Крестовый хребет, за которым скрывалась Крестовая падь и деревня Крестовка, где наверняка уже крутился у открытой калитки, высматривал автобус Мишка. У Василия нетерпеливо заныло сердце в лад с нетерпеливо воющим мотором — скорей бы, скорей подхватить Мишку, уткнуться в его заляпанную смолой рубашку, хлебнуть его молочно-лесного, родного духа — сразу полегчает, сразу отступит маетное это утро.

«Что-то уж больно я раздумался. Не с Ольгой ли что? Тьфу, тьфу, тьфу! Типун мне на язык. Очень уж жалею ее, очень нервничаю. Вроде бы она все слышала, все знает — хоть на глаза не показывайся. Ох, ешки, чую, отольется, отзовется мне этот грех какой-нибудь бедой!

Ну почему я до вчерашнего не думал о ней, как сегодня? Все знал и не остановился. Этим грехом, мать честная, вроде как перечеркнул все — всю прошлую жизнь. Оправдаться хотел! Нет их, оправданий-то, нет!»

Автобус бесшумно скатился в падь, весело взвыл в молоденьком, реденьком сосняке и вылетел на желтеющий луг перед Крестовкой. Василий издалека увидел Мишку: сусликом замер он на бревнах, скинутых у крайнего дома, у лесничества.

Попросил шофера хрипло-неуверенным после молчания голосом:

— Притормози напротив пацана.

Мишка спрыгнул с бревен, напрямик продрался сквозь крапиву, шиповник, черные дудки прошлогоднего дикого укропа, выскочил на лужайку перед дорогой.

— Папа! Ура, папа-а! — тоненько, ликующе взвился его голосишко над маленькой, тихой Крестовкой.

Обнял, прижался, повис, больно зацепил крутым лбишком подбородок, потом нос.

— Здорово, парень, здорово!

— У-у, колешься как! — все еще восторженно звенело Мишкино горло. — Что привез?

— Спрос. А кто спросит… — Мишка захохотал, запрыгал вокруг, зажимая ладошками нос — Держи. — Василий вытащил из сумки целлофановый пакет с мороженым, за дорогу сильно подтаявшим.

— Ого-го! Все мне? Зараз?

— Бабу-то, наверное, догадаешься угостить? Вон и Шарик в долю просится. — Василий потеребил за ушами Шарика, от радости стелившегося по земле.

— Баба, баба! — закричал, рванулся к дому Мишка. — Будем мороженое есть! И тебя угощу, и Шарика.

Теща, Евдокия Семеновна, стояла у калитки под осыпавшейся, в коричневых завязях, черемухой. Руки засунуты за фартук, как в карманы, русо-седые гладкие волосы собраны в жиденький узел, дряблое, доброе лицо, усталые, добрые, близоруко щурящиеся глаза — постаревшая Ольга стояла у калитки и негромко говорила:

— Здравствуй, Вася. С приездом. А мы уже третий раз чай разогреваем.

За столом, под сострадательно-пытливым взглядом тещи, Василий поерзал, поерзал, признался:

— Подручного в армию провожал. Вчера подгуляли малость.

Теща резво вскочила, зашарила в углу, за сундуком.

— Ой, что же это я!

— Не надо, Евдокия Семеновна, спасибо, так обойдусь, чаем.

— Вижу, как обойдешься. — Она поставила перед ним четвертинку. — Поди, не закусывал вчера. Вы все теперь наспех норовите. И пьете так, без удовольствия.

— Нет, угощали здорово. Грех пожаловаться. — Василий вздохнул. — Ну, со свиданьицем, Евдокия Семеновна! Ух, зелена!

— На здоровье. Давай ешь, поправляйся. От Ольги-то ничего нету?

— Нет. Думал, вы что знаете.

— Дорога дальняя, пока доберется письмо-то.

Мишка сидел рядом, теребил:

— Пошли, ну, пошли! Папа! Я тебе все покажу.

— Далеко идти-то?

— Рядышком, за забором. Потом в кустах, потом у речки…

Василий рассмеялся, встал.

— Ладно. Веди, показывай. Спасибо, Евдокия Семеновна.

Во дворе Мишка шепотом позвал:

— Сюда, сюда, папа.

Они на цыпочках обогнули дом, остановились у высокой завалины, заросшей молодой лебедой и коноплянкой. Мишка вытянулся, осторожно раздвинул траву. Василий увидел гнездо с желтовато-голубыми яйцами в редких, крупных крапинах.

— Угадай, — прошептал Мишка.

— Чье, да?

— Нет, как я придумал.

— Черт. Трудно, Мишка. Рябушки, что ли?

— Нет. Млеточки. Мои млеточки, мои милые, — ласково прошептал Мишка и подул на яйца потихоньку, тоже ласково.

Потом он показал отцу муравейник, выросший недавно под трухлявой, сухо сгнившей колодиной: собственную грядку в огороде, где выстрелил первыми листочками горох, беленькими, в зеленых разводьях; какие-то ямки, норки, нарытые по всему двору и забитые стеклышками, камешками, гайками. — Мишка называл их секретами.

— Это первый секрет, это второй, это…

— А что же в них секретного-то?

— Вообще секрет. Как ты не понимаешь? Интересно же: никто не знает, а у меня секрет.

— Вообще-то интересно.

Потом они пошли в лес. По ледянке, теперь высохшей, заросшей подорожником и пышной бесплодной земляникой, незаметно углубились в матерые, перемеженные кедром и березой сосняки. Солнечная, звенящая тень, перестук дятлов, живые, упругие прикосновения молодой листвы — Василий размягченно вздыхал, крутил головой, с наслаждением запоминая лесную жизнь.

Они находили по руслам недавних ручьев малахитно-зеленую, еще нежную черемшу, на буграх собирали красновато-сочный щавель, соскребали с жарких сосновых боков желто-белую рассыпчатую смолу и наконец устали.

Василий присел на подмытую, почти прилегшую лиственницу, закурил. Мишка на яркой наклонной поляне напротив играл с каким-то жуком, на коленях гнался за ним, прутиком останавливая, кричал: «Задний ход, муримура!» Слева поляну охватывали кусты жимолости. Ее тонкие резные листочки вздрагивали вроде бы от Мишкиного крика; справа по солнечным буреломным отвалам темно зеленел малинник, подернутый блеклым, невзрачным цветом. Василий почувствовал, что будет помнить, видеть эту поляну всю жизнь — вошла в него, запечатлелась. Еще он подумал, что вот она, лучшая на свете картина: солнечный летний лес и маленький человек, ребенок, освещенный ласковым доверием к каждой травинке, к каждому листу.

10

Замелькали денечки, торопясь к середине года, а в цехе изо всех сил старались притормозить их, чтобы наверстать, выжать, вытянуть полугодовой план. Было не до личных грехов — Василий и думать забыл, отпереживался, ну, разве изредка только что-то укалывало сердце, сжимало — может быть, выходили остатки стыда и раскаяния.

Так что Ольгу он встречал с чистым сердцем. Самолет пришел вовремя, но долго мешкали с трапом, и Василий нетерпеливо заволновался: «Вечно этот аэропорт телится. Люди восемь часов летели — ждут не дождутся на землю ступить, а кто нервный, вообще измучился! И вот тянут, тянут — может, внутри там что случилось? Пока разбираются, а ты как на иголках. Вдруг опоздала, отстала — да, черт знает что могло произойти! Может, все волнения впереди, а им обязательно надо еще и сейчас помучить!»

Но Ольга прилетела, жива-здорова, Василий руки поднял, замахал, чтобы заметила его, но вдруг замер, застыл с поднятыми руками: она остригла волосы — голая шея, голые уши, невероятно переменившаяся, помолодевшая голова. Мальчишка, пионерочка, студенточка. «Елки, совсем чужая, никогда не видел эту женщину, да она что, с ума сошла?!»

Она увидела его, как-то нехотя, слабо улыбнулась и больше не поднимала глаз, пока спускалась. Заболела, что ли? Или самолет всю душу вытряс? Василий почувствовал, как его недавнее нетерпеливо-радостное волнение потемнело, стало отдавать тревожной растерянностью.

«Загорела, конечно, здорово. Но уж больно яркая, даже неудобно. Это глаза меня испугали. То ли больные, то ли чужие, то ли тоже напуганные. Большущие стали. Или загар их так выделил?»

Наспех поцеловались в напористо бегущей толпе. Василию показалось, что целовал только он, а Ольга скользнула щекой, обдала мятно-апельсиновым запахом и сразу точно отгородилась им; пропустила ласковое «с приездом, Оленька», промолчала, обрадованно не заглянула в глаза — навалился теперь на Василия немощный, мелкий озноб, как при лихорадке, нутро занемело от дурных предчувствий.

Он не хотел поддаваться им, говорил с нервно-веселой дрожью в голосе:

— Обкорнали тебя по первому классу. Нет, ничего! Только здорово непривычно.

— Жарко было. Надоели.

— Прямо не узнал тебя — сильно устала?

Она пожала плечами, помолчала, прежде чем ответить.

— Не знаю. Кажется, нет. Только гул сплошной в голове, вроде все еще лечу.

«Просто отвыкли друг от друга, — ненадолго успокоился Василий. — Да на людях к тому же, в беготне этой. Не маленькие, с нежностями можно и до дома потерпеть. Дома уж обниму, прижму. Отойдет от путешествия, от юга этого. Наладится все, настроится. Завтра Мишка приедет. Заживем».

В такси спросила:

— Ты в какую смену?

— Во вторую.

Посмотрела на часы.

— Не торопясь успеешь.

— В Крестовку-то телеграмму посылала?

— Нет. Позвоню в лесничество, передадут.

Говорила равнодушно, отвернувшись в окно, и Василий снова опустел, снова прихватило душу лихоманным, дурным ознобом. «Вот уж действительно, как неродная. Давно не виделись называется. Что, что случилось?! — Он разозлился. — Ждал тут, надрывался. Оля, Оленька, свет в окошке. А у нее слова человеческого нет!»

— После юга-то тошно здесь, да, Оля?

— Почему? Все как всегда.

— Не слепой, вижу. Маешься, что приехала.

— Не выдумывай.

— Больше и сказать нечего, да? Рада, хоть вой? Со свиданьицем, Ольга Викторовна.

У нее сразу же заголубели, задрожали слезы.

«Ладно, помолчу. Скоро все узнаю. А то распалюсь, раскипячусь — машина взорвется, через потолок вылечу».

Дома, не заметив его праздничных стараний: сверкающих полов, цветов на столе — не сняв босоножек, словно на минутку заглянула в гости, забыв о чемоданах и коробках, Ольга быстро, отсутствующе прошлась по квартире, вернулась в комнату, где сидел на диване Василий, остановилась перед ним с нервно соединенными ладонями. Он ждал, окаменев, дав себе слово держаться, не переходить на нервы, что бы ни услышал, что бы ни узнал.

— Вася. — Она вздохнула глубоко-глубоко. — Вася, я, кажется, полюбила одного человека.

— Кого? — Он закурил и почувствовал, как проваливается, падает в горячую, непереносимую пустоту.

— Его зовут Андрей. Он живет в Калуге. — У нее перехватило горло, и в голосе была слезно-отчаянная звонкость.

— Как же ты его полюбила? — Пустота становилась все бездоннее, горячее, томительнее.

— Не знаю. Он очень хороший.

В пустоте появилась зацепка вроде кустика, обнажившегося корня, можно ухватиться и спросить: «Лучше меня? А я плохой?» Нет, лучше падать дальше.

— И что же ты хочешь делать?

— Он ждет письма, телеграммы. Вообще, меня ждет.

— Что у вас было?

— Все.

Все, и у пустоты есть дно. Ударился, чуть не взвыл, зашелся в беззвучной боли. Она плакала, размазывала слезы ладонью — южная смуглота на щеках превращалась в багровую, нездоровую припухлость.

— Спасибо, Вася, что ты так слушаешь… Спокойно… Мне так было страшно.

Боль не то чтобы отпустила, а переменила режим, стала вихреобразной, ломотно-безжалостной — вихрь этот поднял Василия из пустоты с гулкой стремительностью — как только сердце вынесло все перепады давления?

— А Мишку куда денешь?

— Мишка со мной, только со мной.

— На калужские харчи, значит?

— Не надо так.

— Мишку ты не получишь! У хорошего Андрея ему делать нечего.

— Как же я буду? Я не смогу без Мишки.

— Сможешь! Смогла лечь, смогла встать, смогла разобраться, кто очень хороший, а кто — нет. Все сможешь!

— Прошу тебя, не надо так! Это же очень серьезно — что же теперь кричать?

— А вот зачем! — Он испытывал безоглядное, какое-то пенно-яростное воодушевление. — Затем, что ты предала Мишку, меня, все эти семь лет предала за какие-то двадцать дней!

Она уже сидела на диване, беззвучно, с закрытыми глазами плакала, покусывая пальцы.

— Нет, нет, нет. Иначе бы я не сказала.

У него внезапно устало, ослабело сердце, точно окунули его в некий замораживающий раствор.

— Вообще, что ты ревешь? Я кричал, понятно, от неожиданности. Впору об стенку колотиться, а я только кричу. А ты-то что? На сто рядов весь разговор видела. Могла бы заранее нареветься. Уж слезами-то вовсе ничему не поможешь.

— Я не думала, что так тяжело будет. Так ужасно…

— Что же этот Андрей отпустил тебя? Ясно же было, не за сахаром едешь?

— Он хотел… вместе. Я не разрешила.

— Жалко, что не приехал. Поговорили бы всласть.

С тоскливым удивлением подумал, что еще час назад жизнь виделась ясной и устроенной — и вот пропала, развалилась; он уже может язвить и насмехаться над зловещим существованием какого-то Андрея. И тут Василий впервые увидел, безжалостно и полно, Ольгино соглашающееся тело, южную, пышную траву, на которой оно соглашалось.

— Как ты могла! — его передергивало, чуть ли не мутило от безысходно-холостой ярости. — Разомлела: солнышко, море, до нас далеко. Как ты могла нас-то забыть?! Неужели так дешево все? Ну ладно бы только сомлела, ладно бы только минуте поддалась — как-то понять можно. Да и то нельзя! Ну как ты могла сердце вкладывать? Сердце-то неужели такое дешевое? Неужели не болело, а сразу подавай ему Калугу, Мишке — отчима, тебе — хорошего Андрея! Неужели я для тебя никто? Неужели ничего не дрогнуло, ничего путного не вспомнилось?

Он снова устал, снова придавило жаркою безнадежностью.

Она, согнувшись, закрыв ладонями лицо, долго молчала.

— Как ужасно ты говоришь… Все не так. Это ты хочешь, чтоб хуже меня никого не было. Думала я о вас, еще как думала! Но если так вышло, если никогда со мной так не было. И вы рядом, и он, и еще что-то — сердце измучилось. Я думала, справлюсь, пересилю! Не смогла. Так ярко все, красиво — жизнь будто снова пошла, с другой стороны показалась. Ты вот судишь и даже не понимаешь, что есть совсем другая жизнь! Не хочу я оправдываться, объяснять, унижаться — все я сказала! Не мучь ты меня больше.

— Все так все. — «Какая еще другая жизнь?! Глупости. И объясняться действительно хватит. Яснее некуда. У нее-то, может, и будет другая жизнь, а у меня-то, у меня — откуда я другую возьму?» — Вообще, зачем ты мне все это рассказала? Знать ничего не знал, не спрашивал. Было и было! Сказка, другая жизнь — ну и хранила бы про себя. Пока не знал, меня не касалось. Развлекалась, с ума посходила, ну и все, точка. Мишка, семья, дом — жить надо, работать, положенные хомуты тащить. Господи, ну зачем ты все это рассказала!

Ее опухшее, несчастное лицо посерело, вытянулось, отвердело, и Василий понял, что эта спокойная и неожиданная серость от брезгливости, какого-то пренебрежения к его последним словам. За что-то осудила, хотя не ей бы осуждать. «Тут разберешься — как же! Может, и разобрался бы, да с непривычки трудно. — Он усмехнулся невольно этой «непривычке». — Да, парень, ко всему привыкнешь, когда нужда припрет».

Она сказала непросохшим, медленным голосом:

— Как же жить, если и об этом молчать?

Он не перенес ее голоса, ее непонятного презрения, ее серого, остывшего к нему лица.

— Как я молчу! Если хочешь знать, у меня тоже была женщина! Но я никого не продавал, ни от кого не отказывался! И в голову бы не пришло! — Отомстить, ударить, поквитаться. — Очень хорошая женщина. И полюбила бы меня, и никогда никакого обмана бы не припасла. Но я ушел, мне, кроме вас, никого не надо. И не сравнивал, не выбирал — просто ее не стало для меня.

Вроде бы вздрогнула.

— Я не сравнивала. Разве в этом дело?

— А в чем?

— В том, что случилось. Хватит, иди, опоздаешь.

Слепо и тупо собрался, вышел на улицу, остановился среди чахлого глинистого пустыря, совершенно забыв, куда идет. Подумал, что надо разыскать давнего приятеля Костю Ушканова — компаньона по таежным работам, — занять у него сотни две-три, хоть спрашивать не будет, зачем деньги, и уехать, улететь куда-нибудь на Курилы, исчезнуть, дав Ольге полную волю; тотчас же расхотелось пропадать ни за что ни про что, неотомщенным, рогатым, смешным — нет, он улетит в Калугу, найдет этого Андрея и вышибет из него охоту крутить мозги замужним женщинам, выпотрошит всю южную дурь из мерзавца: пришлет из Калуги телеграмму Ольге: «Ты ему больше не нужна. Твой бывший муж Василий».

А еще лучше махнуть сейчас в Крестовку, забрать Мишку и исчезнуть вместе с ним; поселиться в маленьком городке на Волге, устроиться бакенщиком и зажить с Мишкой тихо, уединенно; вырастить из него трудолюбивого, молчаливого, крепкого парня и вместе уж податься в Калугу — повидать мать, перед уходом в армию, к примеру. Сколько слез она прольет на вокзале, каяться-то как будет, провожая Мишку, и тогда он, Василий, скажет: «Не убивайся. Я-то на что. Я всегда тебе помогу». Не-ет. Он скажет: «Вот, Ольга Викторовна, как блудить-то при беззаветно преданном муже. Раз согрешишь, в жизнь не очистишься».

«А разговаривал я все-таки никудышно. Завелся, как на базаре. Вообще лучше бы молчать. Но ведь как ножом по сердцу, попробуй вытерпи. Слова — тьфу, только душу травят. Надо было врезать — и делу конец. Цыкнуть, врезать, кончай, мол, блажь. — Но и мысленно он испугался, засовестился, не смог поднять руку на Ольгу. — Нет, вру, не врезал и не врежу. Тоже привычки нет. И отмолчаться не отмолчался бы. Так крутит, жжет, да и от чего отмалчиваться-то? От жизни? От Ольги? От проклятой этой новости?

Вот уж про грех свой я зря высказался, вот уж захлестнуло меня не ко времени! Поквитался, дурак. Квитый-битый называется. Только со зла ляпнул — ни к чему ей было знать. Пусть есть за мной вина, но ее-то вины она не касается. Моя вина — не вина, баловство, приключение, я же в Калугу не собрался. Да и нет тут никакой вины — можно даже сказать, что выдумал все, чтоб уязвить побольнее. А она еще говорит: «Как же жить, если и об этом молчать?!» Прекрасно бы все было, если бы промолчала, дура. Тысячи, а может, миллионы мужей и жен черт-те как уже опоганились, и ничего — голубками воркуют, живут себе рядком да ладком. А тут надо сразу трагедию с комедией ломать — «кажется, я полюбила одного человека!».

Ну а если полюбила? Тогда тем более молчи, укрепись уж полностью и тогда — напролом! Ну разве можно за какие-то три недели полюбить. Добро бы я пьяница был, тупой, как валенок, вахлак вахлаком, тогда понятно: к любому встречному побежишь. Но ведь не так все, не так! Люблю же ее, любил, уважение всегда, мир. И на руках носил, и души не чаял.

Но зачем же тогда сказала? Значит, запал ей этот Андрей, значит, есть в нем что-то такое, чем я обделен. Да пошел он к чертовой матери! Еще о нем не хватало думать! «Как же жить, если и об этом молчать!» Ох уж и брезговала она мной, когда говорила это! Вроде мат от меня услышала или еще какую грязь. Выходит, противно бы ей промолчать было! Нехорошо, нечестно. Что, мол, если по-чистому да по-честному человек поступает, то всегда может во всем признаться. Мол, я не какая-то там согрешившая жена, а честный человек и не боюсь, мол, про себя правду говорить. А я, выходит, дешевка, прежде всего о тишине да благодати подумал, а не о правде. Лишь бы не маяться, а правда подождет.

Какая же это правда? Хуже смерти. Позорная правда. Что это за правда, если с нее всю душу выворачивает? Может, вся правда между женой и мужем — щадить друг друга? И так жизнь не ромашки с солнышком. Пока заботы да нужды перехлебаешь, никакой правды не надо. Ладно, я пощады не прошу. Не надо щадить. Но если она уж такая честная и чистая, почему она человеческое-то во мне не увидела? Мол, Вася, ты — не тот человек, скучно с тобой, карусель одна беспросветная, а я вот другого встретила, он жизнь мне приоткрывает, мы с ним мечтать будем, рассуждать о жизни, а не только жить. Ну, другое дело. Может быть, я бы и согласился, я действительно только жить умею. И умею, может, действительно скучно.

А она ведь мужчину другого нашла. У них ведь все-е-е было. И он лучше меня. Он — хороший. В Калуге живет! Это что за правда?! Мать честная, да и есть ли она? Если за считанные дни жизнь вверх тормашками становится, то правда вообще как ванька-встанька. Качай в любую сторону — все правда!»

Было три часа пополудни, было безоблачно, жарко и ветрено. Василия, нелепо застывшего на полынном крапивном пустыре, насквозь пропекло этим жарким ветром. Он был бы рад закричать, облегчить онемевшую, темную душу, но не находилось, не получалось крика, пусть бы и, бессловесного.

11

На заводе, в толчее пересменка, он несколько забылся, с причудливым старанием принялся примерять к своему настроению этих спешащих, шумных людей. «На вид у всех жизнь чин чинарем идет. Или научились нелады за проходной оставлять? Ну, ни про кого не скажешь, что у него горе какое-то или беда. Усталые — да, смурные, — да, — я бы три смены подряд мог пластаться, на карачках выползти, лишь бы ничего, кроме усталости, не было. Неужели у всех верные жены и дома полный ажур? Нет, кто-то наверняка притворяется. Или не придает значения. Притерпелся, наплевать, глаза закрывает, лишь бы не видеть. Что же, я особенный, на душу хлипкий — почему меня-то это с ума сводит, жить не дает? Как граф какой-нибудь из себя выхожу. По книжкам, все графья от ревности стрелялись. Граф не граф, а тоже впору стреляться! Сердце-то куда девать?!

Конечно, никому про это и под пыткой не расскажешь. И позор и жуть. Значит, ты с изъяном, значит, так себе человек, раз тебя можно обмануть, бросить, раз тебе можно за три недели замену найти.

А все-таки как же другие терпят? Ведь есть они, есть, другие-то. Узнать бы, поучиться этому терпению. Или такое дело — никто не поможет? Твой крест, сам и неси».

Он увидел Риту. В черном свитерочке, в черном, с редкими багряными листьями, платке, она выглядела осунувшейся, печально похорошевшею. Встретила Василия усталой улыбкой, как показалось ему, рассчитанной на сочувственные, участливые расспросы. Эта улыбка, кокетливая траурность наряда отозвались в Василии мгновенным неприязненным хмелем: «Ну, приставленная. Изо всего спектакль устроит». И подавляя его, долею ума понимая его вздорность и несправедливость, Василий заговорил с этаким лихим, напористым возбуждением:

— Невестке привет!

— Здравствуй, Вася. — Она потупилась, чуть втянула щеки — сирота казанская, да и только. — У тебя настроение — хоть взаймы проси.

— Пожалуйста! Даром отдам! А ты что это как монашка? Дай-ка, дай-ка поближе гляну: ты смотри, даже ресницы не красит! Федьке карточку пошли, а я, как запасной свекор, удостоверю: живет твоя Рита монашкой. Не забыла про свекра-то?

— Ничего я не забыла. Давно не виделись, Вася. А тебе бы почаще спрашивать-то.

— Есть, исправлюсь. Главный вопрос: как блюдешь себя, держишь?

— Ой, Вася. Уже пять писем пришло.

— На все ответила?

— Так пока некуда отвечать. С дороги прислал.

— Потому и киснешь?

— Почему кисну? Вообще. Теперь мое дело ждать. А будто вчера проводила.

— Руку жала — забывала… К старикам-то переехала?

— Нет. Так подожду. И у них пока так бываю.

— Решила, значит, всерьез присмотреться и всерьез подумать?

— Как-то ты шутишь, Вася… Хуже свекра.

— Какие шуточки! Попостишься, траур выдержишь, а потом твой «так» только и видели: прощай, Федя, кажется, я полюбила другого.

— Что ты болтаешь! — У Риты возмущенно-влажно остыли глаза. — Как не стыдно! Эх ты!

— Ни в одном глазу. — Конечно, замутилось что-то в Василии, воспротивилось, но он отмахнулся. — Все я про вас знаю. Все и еще кое-что.

Рита сморгнула обиду, вся как-то уменьшилась. Он поморщился, встрепенулся, хотел догнать, но опять справился с ненужной теперь совестливостью. «Обойдется. Начни сочувствовать да вздыхать вместе с ней — живо-два от рук отобьется, — попробовал он оправдаться, не получилось — все еще видел Ритины поникшие плечи. — Самому тошно. Собралась ждать, так жди по-человечески. Если Федьку любишь, скрась старикам дни. Вообще без нее не знаю куда деться!»

Тут же вспомнил, как недавно еще говорил Рите с ворчливою самоуверенностью: «Так не любят. Чего бояться, если любишь?» — ее торопливое, детское любопытство: «А как, Вася, как?!» Смешно, очень смешно, когда человек пыжится, поучает, на самом деле ничегошеньки не зная. «А как действительно, как? Кто бы меня научил. У кого бы спросить? Ни за что ни про что девку обидел, — сам-то валун полированный. А туда же — судить-рядить. Как вот надо жить, чтобы тебя не продавали?»

Прямо-таки с болезненным нетерпением ждал он цеховой нервной суеты — некогда, некогда будет бередить свежую, незалатанную беду. Но, видно, многого захотел: смена выпала мирная, неспешная и не дала роздыха напряженно работавшей душе.

Саня Мокшин с подручным снимали детали, не разгибаясь, торопливо крутили гайки, потому что уже подогнали кран и на куче деревянных кирпичей, которыми мостят пролеты, сидел стропаль Коля Арифметик, угрюмо-сонный мужик.

Василий постоял возле них, подождал — может, Саня из-за чего вскинется. «Ну давай, Саня, покачай права, душу на кулак вымотай — все легче станет!» Но тот удивленно, быстро покосился: чего, мол, тебе надо, и снова застучал, замелькал ключом — странно и одиноко взбухла, проступила правая лопатка, точно билось спрятанное под спецовкой крыло.

«С Колей, может, поговорить? Уж он-то наверняка повеселит. — Стропаль угрюмо, медленно курил, легонько прижевывал губами, словно говорил что-то шепотом сам себе. — Опять какую-нибудь ерунду подсчитывает. Поговорить, что ли? — Василии достал папиросу. — Сейчас подойду, прикурю. Но ведь ничего толкового не скажет. Собьет какой-нибудь мелкотой, еще хуже станет. — Василий удивился, вдруг обнаружив, что ему уже больно тратить свое смятение, такое мучительно полное, разбавлять его житейской водицей, прикасаться неловким, незначительным разговором. — Да как же тогда легче-то будет?» — совсем растерялся он.

Арифметиком Колю прозвали за пристрастие к странным подсчетам. К примеру, он вычислил, что за двадцать лет мог бы трижды обогнуть земной шар на трамвае. При этом Коля поднимал палец и говорил: «На трамвае! Подумаешь, на спутнике облететь. Попробуй на трамвае объехать. Я почище космонавтов буду. Им, понимаешь, значки за это, деньги, а мне что?»

В другой раз Коля сообщал, что за год он выпивает в цехе пять кубометров газированной воды. «Без натуги выпиваю, можно сказать, шутя. А если бы приналег? Чемпионом бы стал. Любого бы перепил. Знаешь, сколько в кубометре воды водки?»

Или однажды с мрачной торжественностью объявил: «Восьмой год подряд работаю в третью смену. Если в целом считать. Восемь лет баба без меня спала. Конечно, Ленька не мой. Это я прямо скажу. Разве ж можно восемь лет за здорово живешь во вдовах ходить?»

Василий, вспомнив, как потешался и хохотал над Колиными подсчетами, неожиданно возмутился: «Ну его к черту! Дурью мается, а мы рады, палец нам показали, животы вот-вот надорвем. Как же это можно — себя оплевывать и еще хохотать! Почему я не думал, не замечал — ведь жутко же! Свиньей в луже барахтаться. И напоказ, напоказ. Где смысл, где суть, как можно?!»

Он бросился к своему станку, долгожданному, спасительному. Грубо отстранил, почти оттолкнул Юрика от штурвала, вцепился в него, прохладно-привычный, с отполированной сварочной мозолью на стыке. Работать, работать, работать! Уж работа-то не предаст, не посмеется, не обманет! Только она, только она. Смягчит, утешит, освободит.

Настроившись, поостыл, включил механическую подачу, но не присел, устало привалился к поручню, устало, без охоты, закурил.

— Ну ты меня и напугал! — Юрик поправлял ногтем пробор и, не зная Васильева настроения, неопределенно, бесцветно улыбался. — Что за паника, думаю? Министр приехал, Безбородько из отпуска вернулся? Или, думаю, Вася на рекорд пошел?

— Надо же, он думает. Часто ты думаешь?

— Вопрос не ясен, но отвечу. Каждую минуту, Вася. То о тебе, то о себе.

— И что ты обо мне думаешь?

— Ты мой учитель, мой лучший шеф то есть. Старший друг и брат. А?

— Ясно. Слушай, Юрик. Что это за девчонка с тобой была на проводинах?

— А что? Глаз поимел?

— Хорошая девчонка. Только дурака любит. Все у нее в глазах, как на ладони.

— Плохих не держим. Понимать надо.

— Ну а в армию, Юрик, уйдешь? Она останется, допризывники останутся. Тогда как?

Молочно-голубые глаза Юрика загустели на миг, посинели в мгновенном испуге.

— Обыкновенно, шеф. Жена найдет себе другого…

— Теперь слушай, что я о тебе думаю. Гад ты, сопляк, пошел вон стружку чистить! — Василий закричал и даже, наверное, ударил бы Юрика, если бы того этим криком не сдуло с мостика.

«Все мы хороши, все. Смелые, веселые, охочие, пока нас не коснется. Все знаем, все видели, все пробовали — хахали высшего разряда. Ничего не дорого, все обхохочем. А вон как глаза-то заметались. Даже подумать ему страшно, что его девчонку дегтем вымазать можно. А все равно гонор скотский верх берет. Хороши, лучше некуда.

Я тоже разошелся — удержу никакого. Кавалер, любую за минуту уговорю. Фаечку — на остров, Аграфену — под черемуху, — гад хуже Юрика. Фаечка тоже придумала: люблю женатиков, они такие совестливые. Где она, совесть-то, в каком глазу?

Может, весь этот ужас, позор в отместку мне? Может, Ольга в тот же самый вечер? Может, донеслось как-то до нее, долетело, почуяла как-нибудь. Что пора со мной рассчитываться, пора поквитаться. Вполне могло быть такое совпадение. Да не совпадение, а наказание. Мне, мне наказание за все мое козлиное нутро!»

Он не успокоился, не примирился, но мелькнула тень какого-то причудливого облегчения, какого-то объяснения случившемуся, и Василий готов был ловить эту тень до окончания века. «Надо узнать, обязательно узнать, так ли это? Но как я узнаю? Легче язык проглотить, чем спросить о таком. Ну, не знаю как, все равно, но надо, надо, обязательно!»

Со смены бежал, твердя это «надо», мимо мягкой, теплой ночи, мимо такого обнадеживающего запаха отдохнувшей тополиной листвы.

12

Дома, только ступив на порог, он увидел стоптанные Мишкины сандалии, заглянул на кухню — за пустым столом сидели Ольга и Евдокия Семеновна, обе зареванные, красные, с мокрыми платками в кулаках.

— С приездом, Евдокия Семеновна. — «Быстро собралась, с последним автобусом прикатила. Как же: выручать надо дочь, любую беду от гнезда отведу». Впрочем, Василий не осуждал тещу, просто подосадовал, что приехала не ко времени — при ней и говорить и мучиться придется с оглядкой, не в полную боль и силу. «Ей-то зачем Ольга рассказала? Легче от этого, что ли? Чем-нибудь да все кончится. Можно было на троих и не разбрасывать».

Теща засуетилась, загремела крышками.

— Что же мы расселись-то! Человек с работы, а у нас — не у шубы рукав. Сейчас, Васенька, сейчас. Покормлю.

— Ладно, мама. Иди, отдыхай. — Ольга тяжело, через силу встала. — Я сама. Сама тут разберусь.

Теща сразу сникла, снова заплакала, по-старушечьи, немощно сгорбилась, подрагивая головой, ушла к Мишке в комнату, заскрипела, зазвякала под ней раскладушка — легла не раздеваясь.

— Что же ты, промолчать не могла? — Василий налил молока, жадно выпил; тошнотная, сухая пустота подкатывалась к горлу, как с большого похмелья. — Есть не буду, не разогревай. Мало тебе моего знания? Мать-то при чем? Или и ее не жалко?

— Я молчала. Она сама догадалась.

— И что говорит?

— Что я — дура. Что бить меня некому и стыда не оберешься.

— Совершенно верно. Лучше и не скажешь.

— Теперь что об этом. Хватит. Мишка тебя все дожидался. Еле уговорила лечь. — Она потянулась за платком, прижала к припухшим, больным, уже бесслезным глазам. — Ой, как его жалко! Худенький, ласковый, теплый.

— Ну-ну, пожалей, пожалей. — Василий вспыхнул. «Разжалелась. Сочувствия требует. Может, мне еще и утешать?» — О Мишке помалкивай. Знаешь закон: дети за наши грехи не ответчики. Так вот, Мишка за твои грехи отвечать не будет.

— Потому и жалко, Вася, что будет… Теперь не отмолчишься. Ты говорил днем, что тоже мог бы уйти, тоже кто-то был… Нет, нет, я не спрашиваю: кто, к кому. Но я вот думала… Неужели только в отместку сказал? Я тебе больно, ты — мне… Значит, и без меня уже трещина появилась, значит, все равно распалась бы жизнь. Ты бы ведь тоже не захотел скрывать. Что-то сломалось, исчезло, что ж теперь Мишку в судьи выбирать. Давай уж сами судить. Больше некому. — Она говорила робко, пробиралась от слова к слову как бы на ощупь. Брови у нее приподнялись удивленно-грустно, точно она не знала, откуда эти слова берутся.

— Во-он ты как. Забываешься, Ольга Викторовна, ох, забываешься. Обман обманом хочешь вышибить. Конечно, я бы тебе никогда не сказал, мой грех не имеет к тебе никакого отношения. Никакого. Я уже говорил и говорю: кроме вас, мне никого не надо. Неужели не ясно? А ты забыла, предала. Ни за что ни про что. Всем, всем виновата! И тем, что было, и тем, что есть! Я судить буду, я, и твоя помощь не требуется. Какая трещина? Что сломалось? Все по уму было — это ты сломалась, от добра добра искать стала!

— Пусть я. Пусть кругом виновата. Но ведь случилось, случилось. Почему ты об этом не думаешь? Почему ты меня только в дрянь превращаешь? Неужели сердца в тебе нет посмотреть по-другому? Ты все твердишь: грех, грех. Только этот грех и видишь. Дальше взглянуть или боишься, или не хочешь. Правым себя чувствовать очень удобно и, главное, думать не надо. Кричи знай. Обвиняй. Уничтожай. Ой, как легко это, Вася.

— Это мне-то легко? Ну, молодец, рассудила. Со всех сторон я, Ольга Викторовна, рассмотрел это дело. И вблизи и издали. Разлюбила ты меня — вот что исчезло. И грех больше перекатывать не надо. Именно ты разлюбила, не я, и, может, правду говоришь: не вина это, а беда. Одно только горько — могла бы подождать грешить-то. Расстались бы — и вольной воля. Или бы уж молчала. Не собиралась жить, зачем же напоследок-то еще топтать? Могу и дальше сердце тянуть, могу и поинтересоваться, а почему разлюбила? Какого рожна не хватало? Но не буду. Насильно мил не будешь.

— Быстро как все. Решаем. Приговариваем. — Она вздохнула спокойно и устало, с привычной, давней сосредоточенностью пощурилась на букет саранок, словно перебирала их глазами, погладила нежно-алую сквозную резьбу. — Раз — и разлюбила. Раз — и жить не собиралась. Просто и понятно, а я вовсе об этом не думала. Думала, что скажу, знала, что скажу — маленькой, даже секундной мысли не было утаить, промолчать. Потому что не по-человечески было бы, нечестно… Не знаю, путано все… А когда совсем уже подлетали, на посадку пошли, вместе вот с этим, ну, с новостью, что ли, было и нетерпение Мишку увидеть, домой попасть. И тебя. Я даже испугалась — такая мешанина во мне ворочалась. Дура я — мама права. Тебя увидела — так страшно стало, я прямо тут же, в ту же секунду, поняла, как я соскучилась по вас. Не знаю, Вася, ничего не знаю. И мне ведь плохо!

— Знаешь что? Не могу я, когда ты так говоришь. Спокойно все перебираешь, будто из кино пришла. Не могу! Тьма сразу в глазах — ну не знаю, что с тобой бы сделал! Орать сейчас буду! Иди лучше спи.

Она ушла.

«Не про то говорила, на одном месте толклись. Опять зашелся, обиду попридержать не смог. Вдруг наказание? Наказание — совпадение? Или в чистом виде? Сразу бы надо, с порога и спросить. Бестолково, конечно, и неловко, ну а если в этом все дело? Донеслось, долетело… Да нет. Она бы сейчас сказала, сердце, мол, болело, предчувствия были, потому, мол, все и ускорилось, потому и не выдержала. Опять не так думаю. Не хочет она оправдываться, не может. А предчувствия вспоминать — значит, оправдываться. Может, и были, может, и ныло. Она главное сказала и больше мельтешить не будет. Характер не тот — за криком да за нервами забыл про него. Вообще, хорошо, что не спросил. Стыдно. Сейчас уже стыдно, а если бы начал… К черту, хватит! Какое мне еще наказание надо?! Наказан вот так — вывернуло, прополоскало, и на кол сушиться повесили. За что только? Да ни за что, на роду написано. Но за здорово живешь ни судьба, ли люди не наказывают. За какую вину? Что я натворил? Или — мы? Вообще с какого теперь бока жизнь ласкать? Чтобы понятнее стала?»

В комнате Ольга сидела возле расправленной постели. Она сидела на игрушечном Мишкином стуле — нелепо и неестественно поднимались колени, упавшие руки касались пола, и была на лице отчаянная потерянность и усталость. Видимо, она совсем собралась лечь — даже халат расстегнула — но, наткнувшись на белизну широкой супружеской кровати, только теперь по-настоящему увидела будничную, неумолимую сущность случившегося. Теперь все порознь, теперь не соединит их и это белое, рассеченное синею тенью пространство.

Он увидел смуглые, сильные, высоко заголенные колени, ореховую позолоту налитых, помолодевших плеч и груди, розовый, бесстыдный теперь лифчик, который сам когда-то дарил к женскому дню, увидел забытую, родную наготу, теперь не его, невыносимо не его, и зажмурился, и если б был один, наверняка бы застонал. Нестерпимо, неизъяснимо больно — Василий сорвал со стола скатерку, швырнул Ольге:

— Закройся хоть! Не на пляже ведь!

Она вздрогнула, вскочила, запахнула халат.

— Тише. Мама не спит. Пожалуйста, тише.

Подстегнутый, возмущенный ее наготой, он яростно, сипло зашептал:

— Слушай, а вдруг у тебя ребенок? От него?! Вот и будет у Мишки брат. Как он называется-то? Сводный, сродный?

— Не надо. Нет. Какой же ты! — В шепоте ее была какая-то шелестящая торопливость, наверное, поэтому ему показалось, что она вскрикивает.

— Немазаный-сухой! А я сводный отец?! Мне что, я могу! Шея крепкая. Хочешь, его выкормлю, вынянчу?. Все грехи одним махом искуплю. Хочешь?

Она заплакала. Он отрезвел и с постороннею, усталою ясностью удивился: «Неужели это меня корежит и крутит сейчас, неужели это Ольга наплакаться не может? Зачем? Кому это надо? Уж больно не скупимся на боль. Не враги же мы, люди. Муж и жена. Малость попорченные — ну не вешаться же теперь?»

Он принес из кладовки тюфяк, расстелил на полу. Ольга уже лежала, отвернувшись к стене. Осторожно взял свою подушку, выключил свет. Устроился, растянулся на кочковатом тюфяке, пахнувшем пыльной, старой полынью, пучки которой висели по углам кладовки.

Лунные зайцы медленно, сонно гонялись друг за другом по стенам. Тишина, зыбкая, светлая, ночь совсем отделили, отодвинули от Василия недавнее разрушительное беспамятство. Лишь в теле оно еще отзывалось слабым ломотным гудом.

Заговорила Ольга:

— Не знаю. Не знаю, Вася. Так я тоже не думала… Он очень удивлялся мне. Какие у меня волосы, какие глаза, какие руки. Нет, нет, не комплимент — я бы сразу почувствовала. В самом деле удивлялся. Искренне. Прямо радовался, когда меня видел. Вместо «здравствуйте» все строчку есенинскую повторял: «Я красивых таких не видел…» Мне неловко было, стыдно даже — ну какая я красавица? Но вот он что-то высмотрел. Не знаю, как объяснить, но видно было, что не льстил, а верит в это, удивляется… Никто мне еще так не радовался, как он…

Опять стеснилось, жарко заболело сердце. «Молчи, молчи. Ничего тебе не надо знать. Ничего бы лучше не знать!»

13

То ли спал, то ли нет, скорее нет — голова не очистилась от сухой, давящей рези. Рано, до солнца, поднялась теща, стараясь не шуметь, ходила так, что гнулись половицы, уронила на кухне кастрюлю — Василий, не открывая глаз, слышал все это до последнего скрипа и дребезга.

Ольга вышла к ней, глухо, неразборчиво пошептались, вроде бы завсхлипывали. «Ну, принялись, на день-то не хватит». Он окунулся в секундное, легкое забытье, которым начинаются утренние сны, но, дернувшись, испугавшим, неизвестно чего, вынырнул, услышал Ольгин голос:

— Вася, пожалуйста, проводи маму.

Неторопливо сел, протер глаза, покашлял — неловко все же просыпаться под тещиным взглядом — уж она-то, наверное, как надеялась! Ночь сведет, помирит, все грехи покроет. Да вот не та ночь выпала.

— Что так быстро, Евдокия Семеновна? И не погостили толком.

— До гостей ли, Васенька! Дом бросила — соседке не успела наказать. Я бы и одна дошла, да ведь на вокзале не пробьешься. С утра пораньше куда-то всех несет.

Позавидовал, что через пару часов она войдет в старый тихий дом под черемухами. Почти от его крыльца поднимается к сосняку на увале мягкая луговина и синё втекает в приветливый, неглубокий распадочек. Кедровки покрикивают, дятлы стучат, сойки бесшумно просверкивают радужно-голубым пером.

— Встаю, встаю, Евдокия Семеновна. О чем речь.

Туманно-влажное утро, омыв голову, несколько утешило, смирило ее. «Что за трещину она вчера разглядела? Нормальная жизнь, как у людей, а может, и получше. Была нормальная. Гладкая и круглая, как яичко. Ну, где, в каком месте лопнуло-то? Убей, зарежь меня — не вижу. Видно, по-другому как-то надо думать. То ли сзади, то ли спереди на нее смотреть? То ли сверху? Трещина пока одна, да не трещина — разлом целый: семьи не стало. Ну, ладно. Предположим, ничего не было, ничего не случилось и не сломалось. Ольга вернулась, все у нас как прежде. Но трещина эта проклятая где-то есть. Мать честная, заумь какая-то! Подожди, не дергайся. Ведь если бы она не созналась, если бы промолчала, все равно это неладное-то было бы, было — вот в чем беда!

Совершенно верно, было бы. А теперь давай ищи трещину, шарь как следует, не торопясь. Живем, Мишку растим, дома мир да лад, на охоту езжу. Ольга в школе своей с ребятишками — чем не жизнь? Микронного зазора не нахожу, не то что трещины. Сбила меня Ольга Викторовна с панталыку — что исчезло, что сломалось? Душу за нее и за Мишку выложу! А куда ты ее выложишь? Кому она нужна? Ольге Викторовне, к примеру, не нужна. То ли колер не тот, то ли размер не подходящ. Тесная, жмет, так сказать. Чуть бы посвободнее да повместительнее. Ну уж какая есть! Другую не нажил. Раньше, значит, подходила, а теперь другую подавай. Безразмерную: тяни — не рвется. Нету у меня такой! И трещины нету. Не вижу, не нахожу. Пропади все пропадом! Почему же искать-то охота?! Прямо зуд какой-то! Где она? Хоть бы стык нащупать».

— Вася, Васенька! — Он так начал мерить, так забылся, что теща, хватая ртом, нездорово, сыро раскрасневшись, не поспевала за ним. — Не могу! Постоим. Ух! Так бежать, в Крестовке вперед автобуса будешь.

— Извините, Евдокия Семеновна. Это я спросонья шустрю. Давайте вон на лавочку. Что ж вы сразу-то меня не осадили? У-у, да с вас ручьями. Давайте, давайте посидим.

Потом потихоньку довел до трамвая, потихоньку довез до автостанции, открыл ей окно, достав из сумки алюминиевый пенальчик с валидолом. Стоял рядом, морщился, ругая себя, и виновато смотрел сверху на седую тещину голову.

На станции она отошла, одыбала, пока он стоял за билетами, купила в раннем буфете шоколадку Мишке, сходила умылась, погнала Василия домой — сама теперь доедет, не в Киев собралась. Но он подождал, усадил в автобус и было пошел — теща опустила стекло.

— Вася! — слезно, умоляюще посмотрела. — Ты уж будь мужиком. Держись. Поучи ее, что ли. Прибей малость, дуру такую. Господи, хоть бы не ездила она вовсе! Прости ты ее! Ради Мишки прости! По дурости, Вася, все по дурости — за дурость спроси, строго спроси. До последнего только не доводи…

— Ну, я побежал, Евдокия Семеновна. Счастливо доехать.

Утро переходило в день, поднимался ветерок, смягчаемый пока низовой росяной прохладцей. А через час-другой усилится, станет тоскливой, хлещущей жарой.

Василий возвращался пешком — некуда, незачем было торопиться. «Никогда, говорит, никто мне так не радовался, как он. Неправда же! Зачем же зря оговаривать? Будто я не радовался — прямо душа млела, деться не знал куда. Сказать только не мог. Как собака. Неужели не видела?

Конечно, тот гад калужский наловчился, насобачился слова говорить. Вот откуда такие берутся? Приехал, пристал, что же, не знал, что чужая жена? Скотина! «Я красивых таких не видел…» Делать нечего, дай с чужой жизнью поиграю.

А вдруг не видел? Вдруг всерьез? Приехал и ахнул: боже мой, где она жила-была? Почему я раньше-то ее не встретил?!»

Василий увидал Ольгу так, как никогда не видел. На срезе какого-то белого песчаного берега, одиноко, задумчиво идущую по тихой накатистой воде.

Волосы, плечи, золотистые руки, которые он знал наизусть, под теперешним его небывало пристальным взглядом превращались в недосягаемые, мучительно волнующие черты. «Что же, пес этот калужский в меня переселяется? — Василий крепко, с силой отер лицо. — Знал же, знаю, что лучше ее нет, не может быть. Как же я забыл? Как теперь вспомню? Как, как теперь буду?!»

Дома по комнатам уже бродил сонный, сладко припухший Мишка. Василий поднял его, зарыл задрожавшее, ослабшее лицо в Мишкину рубаху.

— Вчера ждал, ждал — нету. Сегодня нарочно проснулся — опять нету. Тебя почему дома-то никогда не бывает? — весело-сердито спрашивал Мишка, и пробивались в его голосе бабкины ноты.

— Ты не доспишь — как же. Вчера пятки щекотал — не проснулся, собаку знакомую позвал. Лаяла, лаяла — ты хоть бы хны.

— А куда она делась?

— Полаяла да ушла. Что, у нее дел, что ли, мало?

Рядом вздохнула Ольга. Василий, и не видя, понял, что она удерживает слезы.

— Давай, Мишка, бриться, мыться, умываться…

— Лицо или вообще?

— Вообще. Чтоб как чугунок начищенный звенел.

Они молчали, пока Мишка мылся: Ольга — на кухне, Василий — в комнате.

Мишка что-то учуял, догадался острым сердчишком, ластился, в глаза заглядывал то матери, то отцу, звенел и звенел над их молчанием. Когда сошлись за завтраком, Мишка, сидевший между ними, сказал:

— Отгадайте, что такое — мапа? — И тут же, с каким-то взрослым пренебрежением к себе добавил: — Нет, плохо. Сразу ясно, что мама и папа.

Опять, приостанавливаясь, вздохнула Ольга. Когда Мишка убежал на улицу, сказала Василию, дрожаще, покорно, с налитыми глазами:

— Вася, не могу. Пусть все будет как было, Вася!

— Не может, нельзя, не выйдет уже так. Слышишь?! Нельзя уже так!

Выскочил на балкон.

Невозможно простить, невозможно жить без нее, невозможно стоять под этим жарким, ослепительным ветром.

1975 г.

РАССКАЗЫ

АРИФМЕТИКА ЛЮБВИ

…этот бедный приют любви, любви непонятной, в какое-то экстатическое житие превратившей целую человеческую жизнь, которой, может, надлежало быть самой обыденной жизнью…

И. А. Бунин. Грамматика любви

Жена давно болела, он давно знал, что — неизлечимо, и уже как бы притерпелся к предстоящей пустоте.

За гробом шел со спокойным, серым лицом — даже хлесткая октябрьская крупа не выбила живой кровинки. Шел твердо; остро, без прощального тумана в глазах, смотрел на покойницу. Сухой крупитчатый снег синё набился в складки простыни и в изголовье, вокруг ее черно-красного платка. Но бледный, желтоватый лоб, белые, костистые скулы и нос снег не тронул. «Потом полотенцем обмахну. Ладно, хоть не дождь. Нехорошо бы ей было». Справа, под руку с ним, шел Веня, их старший, беленький, долговязый, изревевшийся до икоты. Младшего, Васька́, он вез на санках, и тот, укутанный соседками в тридцать три одежки, сидел квашенкой, важно и гордо поглядывал по сторонам сизыми, материнскими глазищами.

Веню трясло, он прижимал, стискивал отцов локоть. «Вразнос парнишка. Мужик пока не проклюнулся. И еще этот ик привязался. Ну что он руку-то мне рвет? У могилы-то что с тобой будет? Дальше-то, ребята, как будем?»

Поднимались в горку, он неловко ступил на ледышку, поскользнулся — Веня цепко и сильно поддернул, поддержал. Кладбище устроилось на пологом южном склоне хребтика, в кедраче, скорее даже не кладбище, а погостец: две-три стариковские могилы с крестами, две-три тесовые тумбочки со звездами — новосельное было место, как и их леспромхозовский поселок.

— Роман Прокопьич, Роман Прокопьич, — быстрым, задыхающимся шепотом окликнули его — догнала похороны диспетчерша Тоня. — Сварщик спрашивает, дверцы делать? — В гараже доваривали ограду, успевали к последнему прощанию. Ответил не сразу. В дверцы, конечно, попросторнее заходить, половчее, но опять же гурьбы не предвиделось и в родительский день — на всем свете втроем остались, а троим куда дверцы?

— Калитку.

Вот и первая горсть, вот и последняя — простоял без шапки, со строго сведенными бровями, все время шевеля засливевшими губами. Вроде как считал каждый камушек, каждый комок — сколько их надо, чтобы вовсе человеку исчезнуть? Гладил невнимательно Веню, прижавшегося к плечу; Васька́ поставил впереди, придерживая за концы шарфа. Когда могилу обхлопали лопатами, Роман Прокопьевич надел шапку.

— Все, нет у нас больше мамки, — так он хотел сказать напоследок, но губы не послушались, никто не понял его слов, разве только Веня — он сразу бросился к Ваську и торопливо усадил его в санки.

После поминок, после чересчур сладкой кутьи и чересчур горького вина, Роман Прокопьевич места не находил: сдавило нутро, медленно и тяжело разрасталась в нем то ли изжога, то ли другая какая муть. И соды выпил, и холодной воды — не помогло. Топал по дому, вздыхал, без нужды поправлял на Ваське одеяло. Видел, что Веня не спит, следит за ним большущими, белкастыми глазами. Потом сел, выпростал тонкие белые руки:

— Пап, давай я пока с вами поживу?

— Отстанешь, Веня. А нынче экзамены. Нехорошо может выйти.

— Догоню. Что такого-то? Возьму и догоню. А мне с вами охота…

— Надо учиться, Веня. Как ни крутись, а что положено, то положено. Спи. Каждую субботу теперь приезжать будешь. Спи.

Ушел на кухню, снова выпил соды, подождал: может, зацепит эту резь, всплывет она облегчающим пузырек. Нет, как было, так и осталось. Роман Прокопьевич посидел на табурете у печки, уперев руки в колени и чуть подавшись вперед. «Ох, до чего же муторно. Вроде и не больно, а прямо деваться некуда. Хоть на стену лезь… Тошно мне, душно, и не в соде дело. Никакая сода теперь не поможет».

Понял наконец, что давит и томит его не телесная боль, а душевная, прежде никогда не являвшаяся, и потому, видимо, с такою физической ясностью досаждавшая теперь. Он привык любое душевное неудобство заглушать работой или незамедлительной прикидкой своих ближайших поступков, жизненных движений — трезвый этот расчет начисто вытеснял любую сердечную смуту. А, впрочем, бывала ли она, эта смута? Где, в какую пору?

В лесную жизнь впряжешься — по сторонам оглянуться некогда! Был вальщиком, трактористом, мастером, сейчас механик: лес, металл, зимники, лежневки, запчасти, по двое рукавиц-верхонок за неделю горело — уставал до хрипа в горле. Все как надо шло, все как у людей! А вот эта вдовая, небывало долгая ночь отделила его ото всех, обособила.

Не заметил, как сжевал папироску, обжегся, зло махнул ее к печке — «К черту! Брошу курить!» — сгреб с тумбочки неначатые пачки папирос, перекидал в топку. Вспомнил, где-то махра еще была, пошарил, пошарил, нашел в рыбацком сундучке — тоже выкинул, крошки выгреб. «И вино брошу. Ничего не надо. Так буду. Вожжи подберу, справлюсь». — Еще посидел, походил, потряхивая головой, слепо таращась в углы и окна, точно придумывал, что же еще переиначить, какую еще ревизию произвести? Стало не то чтобы легче, но — терпимее.

Утром поехал с Веней в райцентр. Проводил до интерната, в дверях стеснительно и чинно пожал ему руку, молча выслушал сбивчиво-звонкие сочувствия выбежавшей учительницы. Покивал ей, пошел было на автостанцию, но вспомнил еще одно дело. Ощупывая легонько языком острый скол давно сломанного зуба, постучал в дверь Лейкина, частного зубного врача.

— Давай так, — сказал плешивому, сморщенному Лейкину. — Меня все одно не заморозить.

Потом Роман Прокопьевич стоял под навесом вокзала, ждал автобуса, баюкал щеку в остывшей ладони. Подкатывало в груди, подсасывало, маялась она еще и без курева. Роман Прокопьевич тупо смотрел на вокзальную суету и, откликаясь внутренним, тошнотным толчкам, приговаривал: «Так тебе. Так тебе. А еще и не так бы надо!»

Позже он уже не пытался перешибить боль болью, начальное горе отступило, но все искал и искал новых хлопот, занявших бы ноющую, ненасытную пустоту. В гараже не хватало слесарей — выдумал себе вторую смену: уложив Васька́, шел к верстаку, до полночи шабрил, пилил, нарезал, потом будил сторожа, но домой не спешил. Сидели с подслеповатым, хромым Терехуном, пили чай. После двух-трех кружек Терехун очухивался от сна:

— Парнишка-то сейчас один дома?

— Один.

— Вдруг проснется, звать начнет. А никого нет, темень кругом. Страх-то какой!

— Сообразит. Мужичок крепкий, в меня. Ни с того ни с сего не забоится. Да и с чего просыпаться-то? Меня нет, значит, спать надо.

— Мало ли что надо. Вообще, шел бы, Прокопьич. А то и я вроде не у места. Кого сторожить, если ты тут? Зачем тогда будил?

— Завидно стало. Успею, уйду. Ты чего не закуриваешь, Семен?

— Ты чего по ночам шатаешься, Прокопьич? — сказал как-то Терехун. — Народ напахался, спит, а ты, выходит, двужильный? Всех переработать собрался, что ли?

— Ладно, карауль потихоньку. Пойду. Ты траву, что ли, в махру подмешиваешь? Нет? Вот ведь наловчились делать — дух-то травяной, сладкий.

К дому почти бежал — вдруг да правда Васек проснулся. Соскальзывал в кочкастые, глубокие колеи, пробитые в снегу лесовозами. Прохватывало слабым, тревожным потом, Роман Прокопьевич приостанавливался, часто глотал открытым ртом морозную темень.

Васек спал глубоко и мирно, даже не распечатав аккуратного конверта одеяла. Почти в ухо ему мурлыкал черный седой кот, поленившийся спрыгнуть с подушки при появлении хозяина. Роман Прокопьевич прогнал кота, посидел немного с Васьком, чувствуя тяжелеющие, бездельно свисшие с коленей руки. Как попало разделся, огруз, закаменел поверх одеяла…

Отпустило его к лету. Садили огороды, Роман Прокопьевич копался в своем, и неожиданно потянуло его разогнуться над сырой, курящейся полынным паром землей, опереться на лопату, оглядеться. Так и сделал: на бугре, за огородом, уже согнал желтизну земляничник, тройка, промытая ручьями, весело и сыто чернела, черемуха светилась набухшими соцветьями — натягивало от нее терпким и чистым холодком. Роман Прокопьевич вздохнул раз, другой, — весенняя горчина и сладость охотно заполнили грудь.

— А что, Веня? — Роман Прокопьевич впервые пожалел, что бросил курить. — Давай за лето веранду пристроим. Варенья наварим и чаи будем на веранде гонять. Ваську́, так и быть, щенка возьмем. Пусть тоже с нами чаи гоняет.

Васек заколотил грязными ладошками в пустое ведро.

— Сейчас возьмем! Сейчас! Пусть сейчас чаи гоняет!

Веня нагнулся, забрал ведро.

— Отобьешь руки-то. — Выпрямился, тоненький, большеглазый, с нежно засмуглевшими щеками. — Давай, пап, пристроим. И колодец уж тогда надо. Не набегаешься на реку. — Улыбнулся. — Щенок тем более будет. Водохлеб.

Васек запрыгал, руками замахал.

— И я водохлеб! И я!

— Точно, Веня. И колодец выроем. — Роман Прокопьевич взялся за лопату. — Обязательно с журавлем поставим.

Он знал, что заглазно его уже сватают, прочат в мужья вдовой фельдшерице Анисье Васильевне. И в магазине, и на улице слышал, как за спиной вздыхала чья-нибудь сердобольная грудь: «И долго это маяться он будет? Усох уж совсем, почернел». Непременно вторила этому вздоху другая заспинная сваха: «И Анисья тоже одна с девчоночкой мается. Горе бы к горю, глядишь, и жизнь бы вышла».

Роман Прокопьевич всерьез еще не примерял дальнейшую жизнь, но понял: к вдовству не притерпишься, у Васька вон цыпки, как птичья роговица, а рубашки, хоть и на кулаках тертые, почему-то в пятнах и полосах — прямо корова жевала. К тому же исчезла куда-то прежняя сосредоточенность — решил-сделал, — дергался все, хватался то за дом, то за работу, и невыносимо ему было, что ни с чем не управляется.

Но и добровольным да сердобольным свахам не хотел поддаваться. «Знаю я их. От скуки хоть на дурочке Глаше женят. Их послушать — плевое дело себе жену, ребятам мать найти. Им — комедия, спектакль целый, а мне дом держать. Без всяких яких, в один пригляд, семью не собьешь. Другое дело, если Анисья сама этих свах напускает. Сама, может, щупальца-то раскинула. Залетит, мол, мужик, деваться ему некуда. Вроде бабочки на огонь. Только какая я бабочка?!» — Роман Прокопьевич возмутился: он и не взглянет в ее сторону, обходить за версту будет — не надо его заманивать, в спину подталкивать, дайте малость оглядеться.

Однако Анисья Васильевна вовсе не походила на женщину, привыкшую заманивать и завлекать. Дородная, статная, с азиатской крутостью в скулах и горячим сумраком в глазах, далеко слышным голосом — уж такая-то скорее предпочтет наступать, на своем настаивать.

Попробовал разгадать ее каверзы, чтобы, при надобности, помешать им — не на того, мол, Анисья Васильевна, напала. Зашел в фельдшерскую, укараулив, когда там никого не было.

— Здорово, Анисья Васильевна! Заглянул вот по дороге.

— Вижу, проходи. Здравствуй, Роман Прокопьич.

— Да тут постою. Наслежу только зря. Ты мне порошков каких-нибудь дай. Прямо ломает всего. — Ломать его, конечно, не ломало, но, переминаясь у порога, вспотел изрядно.

— Простыл, что ли? Лето на дворе, а они простывают. Хилый мужик пошел. — Она неторопливо потянулась к шкафчику на стене — весело, чисто запохрустывал накрахмаленный халат. — Держи градусник. Да не торчи в дверях-то. Садись. Поглядим, что за хворь к тебе привязалась.

— Какой там градусник! Некогда. Давай какой-нибудь порошок, да побегу.

— Я вот тебе побегу. — Анисья Васильевна сильно, резко встряхивала градусник — подрагивал черный тяжелый узел косы. Подошла к Роману Прокопьевичу, от ярко загорелых щек, от полной, нежно-смуглой шеи натянуло травяной, огородной свежестью. — Не больно, видно, ломает. Вприбежку захотел. На, ставь. Чего смотришь? Ну, чего ждешь-то?! Градусника, что ли, не видел?

Роман Прокопьевич, утираясь рукавом, вовсе смешавшись, пробормотал:

— Ты это… Анисья Васильевна… Минутку… Тут на пару минут выскочу… В гараже ждут… Потом уж приду, замеряю.

Она горячо, раскатисто возмутилась, даже замахнулась:

— Так бы и треснула этим градусником! Уговаривать еще буду! Ты чего дурака валяешь? Ломает его. Смотри, не переломись. Обойдешься. Нет, ты зачем приходил, Роман Прокопьич? Потолочься тут от нечего делать?!

— Да ладно, — слабо отмахнулся он. — Черт знает зачем. Показалось. — Выскочил, пробежался, остыл. «Пристала с этим градусником. Лечить вот ей с порога надо. Голосище-то дурной — загромыхала. Могла бы и спросить: как живу, что ребятишки делают. Тяжело, нет ли вертеться-то мне. Как положено, по-соседски. А если и так все знает, могла бы просто поговорить. О том о сем, о прочем».

С умыслом попался ей на глаза еще раз. Замедлил шаги, усердно поздоровался: может, она остановится, разговорится и вдруг да проглянет ее вдовья корысть. Анисья Васильевна в самом деле остановилась, но не для зазывных речей:

— Ох ты и вежливый! Опять, что ли, заболел, за версту кланяешься?

— Да неловко мне — сбежал тогда. Веришь, терпеть эту колготню не могу.

— Ясно. На здоровье не жалуюсь, вот головой только маюсь. Так, нет?

— Ну, спасибо. — Роман Прокопьевич вовсе не обиделся, но в голос подпустил обиженной мрачности. — Дураком, значит, помаленьку делаешь?

— Не засти дорогу-то, когда не надо.

— А когда надо?

— Когда рак на горе свистнет.

— Ясно. Теперь и мне все ясно. Пока.

Анисья Васильевна, смеясь, покивала часто — передразнила его давешнюю усердную приветливость.

«Нужен я ей. Думать не думает. Женщина самостоятельная, напрашиваться не будет. Правда что головой маюсь. Ведь думал, огнем горит, только знака ждет… Нет, одно неудобство вышло. Вот чего я к ней пристал? Ясно-понятно: проморгаться и забыть».

Но не забыл. За лето так из него ребятишки да хозяйство жилы повытянули, что перед ноябрьскими, приодевшись и наодеколонившись, опять пошагал к фельдшерской. Заглянул в окна — одна. На крыльце долго обмахивал голиком сапоги, хотя снег был еще легким и мелким — не приставал. Шапку сдернул заранее, в сенцах, и ни «здравствуйте», ни «давно не виделись», а от порога — напролом:

— Слышала, что про нас говорят?

— Слышала. — Анисья Васильевна сидела за столом, листала толстую, громоздкую книгу. Ответила спокойно, глазами встретила, не отвела, и вроде запрыгали в них холодные, сизые огоньки.

— Ну и что скажешь?

— Да что. На чужой роток… — Только теперь занялись ее скулы темно-каленым.

— Нет, это понятно. Чего сама-то думаешь?

— Ничего. — Прокалились уже и щеки, ярким, треугольным пламенем лизнуло и шею в вырезе халата. — С какой стати я думать буду? Других забот, что ли, мало?

— Да как же так, Анисья Васильевна? Что я, баб наших не знаю. Уж сто раз к тебе подступались. Им-то что-то же говорила!

— Мало ли что. Не запоминала. — Анисья Васильевна неловко встала, уронила табуретку — наклонилась, зло покраснела, тяжело шагнула было к узенькому шкафчику, тут же махнула на него: «А, к черту», остановилась у окна.

— А ты что за допытчик? Не совестно? С лету, с маху: что думаешь, что скажешь. Разогнался. Осади, сдай малость. — Говорила, не оборачиваясь, почти прижавшись лбом к стеклу. Руки в карманах — халат плотно обтянул большую, сильную спину, проступили пуговки лифчика.

— Не умею я издалека-то… То да се, шуры-муры — не привык. — Роман Прокопьевич сел на оббитый клеенкой топчан, беспомощно, жарко вздохнул. — По мне, чем много говорить, так лучше сразу: да — так да, нет — так нет.

— Что — да? Что — нет? — Анисья Васильевна вернулась к столу, тоже села. — Ерунду какую-то мелешь. Опять, что ли, ломает всего? — Лицо ее охватило уже какой-то брызжущей пунцовостью, появились, пропеклись черные веснушечки на азиатских скосах. Но глаза держала вскинутыми — влажный, черно-коричневый жар их заставил Романа Прокопьевича отодвинуться, заерзать на топчане, прижаться к горячим кирпичам печки.

— Вообще-то я никуда не тороплюсь… Прыть это моя дурная напрямую все хочет. И если толком-то, Анисья Васильевна, то вот я зачем. Говорят, конечно, мало ли что… Но я не против. То есть, в самом деле, Анисья Васильевна, вместе нам легче будет жить.

— Вон что. Сваты пришли, а мы и не заметили. — У нее остывало лицо и оживала насмешливая громкоголосость. — Пожа-алуйте, дорогие сваты, милости просим. — Она встала, в пояс поклонилась сопревшему Роману Прокопьевичу. — У нас товар, у вас купец…

— Анисья Васильевна, ей-богу, я серьезно. Нет, так и скажи по-человечески «нет». Потом просмеешь.

— Стой-ка, стой-ка, купец-молодец. — Она уперла руки в крутые бока. — Да ведь ты еще и жених, а, Роман Прокопьич? Что ж притулился, как бедный родственник? Давай гоголем, гоголем вокруг меня. — Анисья Васильевна притопнула, белую руку в сторону отвела. — Я невеста неплоха, выбираю жениха… — Вдруг устало обмякла, села, оперлась лбом на подставленную ладонь. — Ох, извини, Роман Прокопьич. Какая из меня невеста. И сердце закололо, и в глазах потемнело…

— Давай жизнь-то поддержим, Анисья Васильевна. Вот ведь я что пришел — сообща, домом и поддержим. Я уж в одиночку-то надсажусь скоро.

— Давай попробуем, — устало согласилась она, не поднимая головы. — Давай сообща.

Роман Прокопьевич не знал, что сказать еще — в самую бы пору закурить, переждать молчание. Можно бы, конечно, за вином сбегать, событие-то в самый раз для вина, но уж больно все строго вышло, больно сурово — «нужда проклятая все гонит, все умом норовишь, сердцем некогда».

— А я, дурак, и бутылку не захватил. Просто из головы долой. — Роман Прокопьевич кулаком по колену пристукнул. — С большим бы удовольствием за тебя выпил, Анисья Васильевна.

— Успеем теперь. Какая уж бутылка. — Анисья Васильевна говорила ровно и вроде даже насмешливо, а все ж закапали на стол слезы, пролились горячие, а может, и горючие. Быстро убрала их ладонью. — Вот помолчали, считай, враз нагулялись, напровожались, наухаживались. Теперь деваться некуда. — Улыбнулась. Снова накалялись щеки и скулы. — Ладно, жених. Обниматься-целоваться пока повременим… Смех, честное слово. Чего молчишь-то? Сосватал и испугался?

Роман Прокопьевич поднялся и тоже поклонился ей в пояс — само как-то вышло.

— Спасибо тебе, Анисья Васильевна. Все-е понимаю. Спасибо.

Повернулся, вышел, на крыльце нахлобучил вмиг выстывшую шапку на горячую, разбухшую голову.

Дома — еще со двора услышал — взвивались вперемежку визг, лай, мяуканье. Васек сидел на полу, у кровати, истошно крича, махал, тряс расцарапанной рукой. Рядом, припадая на передние лапы, тоненько вскуливал, взлаивал щенок, на рыжем носу проступали булавочные капли крови. Под кроватью, перебивая протяжное мяуканье злым пофыркиваньем, прятался кот.

Роман Прокопьевич подхватил ослепшего от рева Васька́, потащил к умывальнику:

— Давай-ка, герой, сопатку твою вычистим. Ну будет, будет выть-то. Кто это тебя? Кот, собака?

— Никто-о! Я разнимал, а они не слушались. — Васек уже стоял, невнимательно тыкал полотенцем в щеки, лоб, в подбородок — опять отвлекся, засмотрелся. Щенок, отчаянно колотя хвостом, заискивающе повизгивая, медленно вползал под кровать.

— Верный, опять получишь! — Васек с разбегу бухнулся на коленки, подкатился к щенку, схватил за шкирку. — Брысь, кому сказал — брысь! — Брызнуло из-под кровати яростное шипение кота.

— Правда что, битому неймется. — Роман Прокопьевич веником выбил кота, веником те легонько поддал Ваську́. — Все. Скоро кончится лафа. Мамка придет, разберется. Наведет порядок. По одной половице будем ходить. Да к тому же в носках. А Верный твой вообще — в мягких тапочках. — Говорил просто так, не из охоты поворчать — никогда привычки не было, — а от ощущения какой-то общей расслабленности, душевной зыбкости. «Устал — дальше некуда. Что вот мелю, спрашивается?»

Васек вроде и не слушал, занятый щенком. Мокрой тряпкой хотел стереть кровь ему с морды — тот пятился, извивался, рвался изо всех сил. Васек наконец прижал Верного коленкой к полу, утер ему вспухший нос и, пыхтя, заприговаривал, забормотал:

— Ну вот, а ты боялся. Мамка придет, а у нас порядок. Все лежим и спим. — Васек с усталым причмоком зевнул, а Роман Прокопьевич рассмеялся.

В субботу приехал Веня, соскучившись по Ваську́, он и укладывал его в этот вечер, что-то неторопливо ласково шептал — Васек громко вздыхал и нетерпеливо, счастливым голосом требовал, когда Веня умолкал:

— Еще! Веня, еще! А он-то куда спрятался?!

Роман Прокопьевич ждал Веню на кухне. Давно стыл чай, холодно, крупитчато забелело сало на картошке, но Роман Прокопьевич не торопил его, сидел за столом, спрятав под мышками замерзшие вдруг ладони.

Веня вышел размякший, разнеженный, с сонно сощуренными глазами. Плюхнулся на табуретку:

— Ну и Вась-карась. Еле уторкал.

Роман Прокопьевич взял стакан с чаем, прихлебнул:

— Что ты! Говорун — поискать надо. Один же все время. Намолчится, вот удержу и нет… Вот что, Веня. Жениться хочу. Дом без матери, сам видишь, разваливается.

Веня выпрямился, тревожно, горячо расширились глаза.

— Анисья Васильевна матерью будет.

Веня не сразу откликнулся.

— Мачехой, пап.

— Не должна, Веня. Женщина добрая.

— Все равно — мачехой.

— Конечно, не родная. Но я решил, Веня. Тебя вот ждал спросить. Как ты?

— Не знаю. Может, и добрая. — Веня потрогал самовар. — Я снова, пап, согрею.

— Подожди, Веня. Ты не мнись, прямо говори. Против, что ли? Или боишься?

— Меня ведь, пап, почти дома не бывает. Лишь бы Ваську́ хорошо было. — Веня наконец посмотрел на отца. — И тебе. А бояться чего — она веселая. Вон как в клубе пела.

— Вот я и говорю: добрая женщина. Значит, всем лучше будет. И тебе, Веня.

— Может, и мне.

Съехались, зажили. Анисья Васильевна сразу принялась белить, стирать — Роман Прокопьевич не успевал к колодцу бегать, — потом гладила, крахмалила, перевешивала, расстилала, передвигала — дом захрустел, засверкал, заполнился яблочной свежестью вымороженного белья. В занятиях этих и хлопотах, пока руки были заняты, она привычно разговаривала сама с собой, чтобы в первую же передышку громогласно «подвести черту»:

— Нет, даже не думай, Роман Прокопьич! Никаких гостей, никакой свадьбы — обойдемся. Как сошлись прогрессивным методом, так и жить станем.

Он изумлялся:

— Я и не думаю, бог с тобой…

— Квашню поставлю в субботу: Веня приедет, посидим. Вот и отметим новоселье. Новоселье-новосемье. Ух ты, как складно.

Или объявляла со столь же неожиданным напором:

— Васька я тоже в паспорт запишу. И Веню, если согласится. Раз теперь братья Любочкины, надо записать. Чтоб честь по чести. Раз ты записал, то и я. Хоть и разные фамилии, а все равно — родня.

Роман Прокопьевич неопределенно отвечал: «Как знаешь… Если охота, что ж…» — про себя между тем удивляясь снисходительно женской вере в бумаги, в силу каких-то записей — «Записывай не записывай, как жизнь покажет, так и выйдет…»

А жизнь показала, что Любочка, пятилетняя дочь Анисьи Васильевны, легонькая, конопатенькая, белобрысенькая, не ведая того, свела их всех на первых порах, смягчила многие непременные неровности и неловкости.

Она мягонько, но настойчиво вскарабкалась на колени Роману Прокопьевичу, он с растерянным смущением придержал щупленькое, верткое тельце — она умостилась, откинулась на кольцо рук, как на спинку.

— У тебя конфетки есть? — звонко и тоненько протянула-пропела. — И в кармане нет? Нигде нет?! А почему-у?

— Зубы болят, — Роман Прокопьевич чуть ли не краснел под ясно наивным ее, неотрывным взглядом.

Потянулась к нему, прижала теплые ладошки к впалым, щетинистым щекам.

— Не бойся, вылечим, у моей мамы лекарства много. — Ладошки скользнули по его щекам и смяли, оттопырили губы воронкой. — Скажи: «Любочка, не балуйся, Любочка, смотри у меня».

Роман Прокопьевич неожиданно поддался — промычал, прогудел:

— Люочка, не ауйся… Люочка, сотри у еня…

Она снова откинулась как в кресле, раскатила быстренький, бисерный хохоток. Коротко посмеялась Анисья Васильевна — обдала мимоходным, почти беззвучным смехом.

Васек давно уже стоял рядом с отцом и тяжело, ревниво сопел. Когда Любочка отсмеялась, сказал, едва сдерживая слезы и набычившись:

— Слезай давай. Это мой папа.

Любочка привстала на коленки, обняла Романа Прокопьевича за шею.

— Вот и нет! Вот и нет! Это мой папа.

Васек дернул ее за подол:

— Слезай, слезай! Не было тебя и не надо. — Разревелся, ногами затопал.

Из кухни выскочила Анисья Васильевна — «Что такое?» — Любочка выскользнула, вывернулась из рук Романа Прокопьевича, кинулась к матери:

— И мама моя, и папа мой. А ты — Васька-карась, по деревьям не лазь, — припомнила Любочка уличную кличку Васька.

Он ровно и громко затянул открытым ртом:

— А-а-а…

Роман Прокопьевич поддал ему: «Ну-ка, перестань! Тоже мне мужик». Анисья Васильевна подхватила Васька на руки, прижала: «И ты мой. Пореви, пореви. Ой, как обидели-то!»

Теперь тоненько, противненько завела Любочка.

— Ох ты, господи. — Анисья Васильевна присела, прижала и ее. — Давайте в две дуды. Вот весело как стало! Ну, ну. Ревун да хныкалка — куда я с вами денусь?

Любочка справилась первой, оттолкнула материну руку и сама стала гладить Васька, дуть ему на макушку:

— Васек, Васечек. Ну ладно, ну хватит, — завздыхала, то ли передразнивая мать, то ли всерьез.

В воскресенье за столом с пирогами, за самоваром собралось, по словам Анисьи Васильевны, новосемье. Возле самовара сидели взрослые: взволнованно румяная Анисья Васильевна в жаровой кофточке с отложным воротником; потный, осоловевший от чая Роман Прокопьевич в новой жесткой белой рубахе и Веня, в своем школьном мышином костюмчике, с тонкой, тревожно выпрямленной шеей и потупленно-замеревшими глазами. Сидели молча, вроде бы сосредоточившись на застольных шалостях Любочки и Васька. Они тараторили, смеялись, кричали — куролесили кто во что горазд и, вконец разойдясь, принялись строить друг другу рожи: Любочка, сморщив нос и губы, выкатив глазенки, трясла головой, потом спрашивала: «А так умеешь?» Васек, сглатывая восторженную нетерпеливую слюну, кивал и тут же косоротился, пучил глаза. Любочка хохотала: «Умеешь, умеешь». — «А вот так можешь?»

Анисья Васильевна зажала уши.

— Уймитесь. Ох и глупомордики. Лопнете сейчас, на кусочки разлетитесь. Ой, страх, ой, ужас. Васек! Не пугай ты меня!

Васек запрыгал, вовсе уже раззадоренный притворным страхом Анисьи Васильевны.

— Мама, мама! А ты вот так умеешь?! — надул щеки, одну щепоть приставил ко лбу, вторую к подбородку.

Веня по-прежнему сидел неподвижно и молча, но показалось, что он метнулся — так быстро и жарко глянул на брата, оказывается, привыкшего уже звать эту женщину мамой. Глянул, тут же спрятал глаза и покраснел. Анисья Васильевна все заметила, все поняла, запылала и, конечно же, уронила нож, а наклоняясь на ним, зацепила тарелку. Роман Прокопьевич налил еще чаю, отодвинулся от стола, как бы подчеркивая: он хочет посидеть в сторонке, помешивая, позвякивая ложечкой в стакане.

Анисья Васильевна потчевала Велю:

— А черничные-то ты и не пробовал. Ешь, пожалуйста, Веня. В интернате-то совсем отощал, — с нервным радушием приговаривала она, а Веня, не поднимая глаз, отнекивался.

Любочка и Васек притихли, чинно дули на блюдцу, гоняли по ним радужные пузыри. Вдруг Любочка, как давеча на Романа Прокопьевича, уставилась на Веню с ясной, наивной пристальностью.

— Ве-ня-я! — вдруг тоненько пропела-протянула Любочка. — Ве-ня-я!

— Что тебе? — Веня, слабо улыбаясь, повернулся к ней.

— Ве-ня, Ве-ня, — пела Любочка.

— Ну что? Что?!

Она повторяла и повторяла это слово, удивленно, радостно, ничего не добавляя к нему — ей достаточно было выпевать его чистеньким тоненьким голоском, чтобы все поняли, как интересно видеть и звать человека по имени Веня.

Анисья Васильевна потянулась к нему через стол.

— Ты зови меня тетей Анисой. Слышишь, Вениамин? И распусти, распусти душу-то. Я дак уж не могу. Неловко пока, не по себе, ну да и плохого ничего не сделали. Не из-за чего пока глаза-то прятать. Раз уж так вышло, Вениамин, давай противиться не будем. Слышишь?

Веня поднял глаза:

— Да я понимаю, — чуть запнулся, чуть покраснел, — тетя Аниса.

Впрягся Роман Прокопьевич в новый семейный воз и, чтобы хомут не стирал, не сбивал шею, потащил ровно, без рывков, не дожидаясь ни вожжи, ни тем более кнута. Давно, с первой своей промысловой осени, запомнил он и распространил на дальнейшую жизнь таежное правило: «Носом тыкать да понукать в лесу некому. Или сам старайся, руки наперегонки пускай, или пропадай». Так говорил дядя Игнатий, взявший когда-то его, долговязого, мосластого мальчишку, в напарники бить орехи в Дальней тайге. В зимовье они пришли к вечеру, позади был жаркий сентябрьский день, была долгая, петлистая трона с немереными тягунами и спусками. Поэтому Роман Прокопьевич — в те времена просто Ромка, — скинув понягу — рюкзак таежный, — плюхнулся на пенек и замер, как бы растворяясь в вечерней прохладе. Дядя Игнатий повесил понягу на крюк, под козырек зимовья, взял ведра, ушел к ключу, вернулся — парнишка малость пришел в себя:

— Чего мне делать, дядя Игнат?

Тот закурил, взял топор, подбил, подправил рассохшуюся дверь, из-за стрехи достал четвертинку с дегтем, смазал петли, потом уж ответил, да и то нехотя:

— Был бы ты парень, сразу бы прогнал. Хоть и так не маленький. И я-то хорош — взял напарника… Да правда, и выбирать не из кого… Два кола, два двора — вот и вся деревня. Все равно, Ромка, еще так спросишь — выгоню. Сам гляди.

Стал глядеть и мигом все увидел: надо дров нарубить, натаскать, сухой лапник на парах свежим заменить, печку подмазать, дыру на крыше свежим корьем заложить. — Больше он ни о чем не спрашивал дядю Игнатия, так молчком и отколотили полтора месяца…

Вот и положенную долю домашних работ справлял он незаметно и быстро. Анисья Васильевна только подумает, что надо бы воды запасти к стирке, а он уже с утра пораньше коромысло через плечо да по ведру в руки; только соберется она картошку перебрать, а он уже — в подполье, поставил «летучую мышь» на приступочек и знай гнется над ларями; только захочет она послать снег со двора в огород перекидать, а он уже навстречу ей с деревянной лопатой и метлой — Анисья Васильевна руками разводила и весело возмущалась:

— Да это что такое! Мне поворчать охота, власть показать, а он? Отгадчик какой нашелся. Прямо не жизнь, а по щучьему велению да моему хотению. — Как-то даже нарочно отодрала в дровянике слабую доску, думала, не заметит, и уж тогда она, в самом деле, отведет душу, наворчится.

Но он заметил, приколотил, по пути проверил затем на крепость все доски ограды и палисадника. Анисья Васильевна повинилась:

— Доску-то я оторвала. Догадался, нет?

— Правильно сделала. Еле держалась, да руки не доходили.

— Больше не буду. Все ты у меня видишь, все в голове держишь. Буду теперь только хвалиться. Ну, у меня, мол, хозяин, ну, мужик. — Она вздохнула с неожиданною, сожалительной кротостью, голову этак сочувственно приклонила к плечу и руки на животе сложила. — Уж больно молчишь ты много, Роман Прокопьич. Может, хвораешь?

— Все нормально.

— Может, я что не так? Может, мной недоволен?

— Да все так. Молчится, вот и молчу.

— Если накопится что, Роман Прокопьич, не держи. Всего не перемолчишь.

— Не накопится, я не бережливый.

— Ну и слава богу.

И точно. Он не останавливался подолгу на смущавших его или вызывавших прямо-таки душевную изжогу минутах, тем не менее минуты эти существовали, были всегда при нем, могли однажды объявиться и вволю помучить хозяина.

Когда в первую их супружескую ночь Анисья Васильевна, дремно отяжелевшая, вдруг ясным, смеющимся голосом сказала: «Теперь тебе любые семь грехов простятся», у него неодобрительно шевельнулось сердце, отодвинулся от прохладного белого плеча, сухо осуждая и себя и ее за разговорчивость, спросил:

— Как так?

— Вдову приветил. — Она рассмеялась, придвинулась к нему. — Приютил-приветил, семь грехов снял.

Он опять отодвинулся, отвернулся:

— А-а. Извини, Аниса, мне чуть свет вставать. — И поморщился: «Что ж про это говорить, как язык поворачивается?»

— Спи, спи. — Анисья Васильевна полно, громко вздохнула и опять рассмеялась. — Работник ты мой.

Засыпал: «Ладно, перемелется»; вздрагивал: «Ничего, ничего, попривыкнем»; перед тем, как совсем провалиться: «Перебьюсь, а там наладится».

В другую ночь приподнялась на локте, полулежа устроилась в изголовье, над ним — ломко прошуршала подкрахмаленная простыня, коснулись его маленькие, горячие ступни.

— Роман, расскажи, как маленьким был.

— Да разве я помню?! — Он очень удивился. — А зачем тебе?

— Ничего же не знаю. Молчишь, как прячешь что-то.

— Как я маленьким был? Да как Васек. Жил, правда, хуже. Босой, в цыпках, брюхо щавелем набито — да ничего. Кости были, мясо наросло. Маленький был, хотел большим стать — чего тут еще упомнишь? А стал большим — все работаю и работаю.

— Это я понимаю, Роман Прокопьич. Вот тебя пока понять не могу. Живем, живем, и не знаю: то ли мы сообща хозяйство ведем, то ли и друг дружке нужны… Вообще нужны, не только так вот…

— Живем ведь — разве мало? Ты подумай-ка: жизнь поддерживаем, дом есть. Нет, не мало, Анисья Васильевна.

— Вроде так. Да все равно неспокойно. Вроде сердцу воли мало. Тесно как-то, ну и ноет, мешает. А может, кажется. Больно уж жизнь-то ты строго поддерживаешь. От гудка до гудка — и молчок.

— Дался тебе этот молчок!

— А куда его денешь? Похоже, Роман Прокопьич, что не просто ты молчишь, а сказать ничего не хочешь…

— Ну, беда. А что я должен говорить?

— Не знаю. Только не должен. Без нужды и не начинай. Нет нужды, тогда, конечно, молчи. А охота, ох, как охота, чтоб появилась она, чтоб понял ты…

— Да что понял-то?!

— Ничего.

Анисья Васильевна села, резко и зло взбила подушку, как-то размашисто, больно толкаясь, улеглась. Роман Прокопьевич прижался к стенке: «Вот разошлась. Нарочно так ворочается, будто нет меня тут». Она, полежав, полежав, вновь повернулась к нему:

— Может, Роман… может, ты жену забыть не можешь?

Он медленно, придерживая грудь, вздохнул:

— Ты теперь моя жена.

Замолчала и больше не шевельнулась.

«Вот же травит себя, — думал он. — Да и меня по пути. Блажь не блажь, дурь не дурь — бабий сыр-бор какой-то. Зачем Зину-то вспомнила? Судьба раскрутила — не головой же мне биться. При чем тут — забыть. Тоже жизнь была. Васек с Веней — как забудешь? Живая память, и я живой. Но отошла та жизнь, и сердце отболело. У Анисы тоже человек был, хлопоты были, муки свои, Любочка… Снова теперь начали — так чего ей надо? Живем же не тужим — обязательно, что ли, душу скрести?.. Характер, видно, на первых порах унять не может. Пускай, если ей так легче».

В субботу топили баню, Веня из школы не приехал — Роман Прокопьевич прождал его и пропустил первый нар. Послал Анисью Васильевну:

— Иди, ребятишек купай. Я потом — все равно жар не тот.

— А я выкупаю, подтоплю — сама хоть с тобой похлещусь. Забыла, когда парилась.

Сначала повела Васька. Оттерла, отшоркала — только поворачиваться успевал — окатила: «С гуся вода, с Васеньки худоба», — завернула в полушубок, поверх шалью затянула, в охапку его — и домой. Румяно блестели его щеки и глаза из-под шали, весело, тоже умыто — зырк, зырк.

Любочка же капризничала, противилась, выскальзывала, то пискляво закатываясь: «Ой, мама, щекотно», то трубно, ненатурально голося: «Мы-ыло, мыло щиплет. Пусти, не тронь», — и с маху плюхалась на пол — Анисья Васильевна измучилась, накричалась, а одевая Любочку, не удержалась, нашлепала и, голосящую, брыкающуюся, утащила в дом.

Роман Прокопьевич открыл им дверь:

— Вот это я понимаю! Помылись так помылись, — и вернулся к газете, оставленной на столе. Любочка мгновенно умолкла, подбежала к Роману Прокопьевичу:

— Видишь, я какая!

— Вижу, вижу.

— Ну?! — Любочка ткнулась влажным лбом в его руку. — Чего молчишь?

— С легким паром, Любочка!

— Нет, как Мустафа скажи.

— С легким банем, сэстренка. — Так говорил их сосед татарин Мустафа.

Любочка с разбега запрыгнула на кровать к Ваську:

— С легким банем, братишка! Ура-а! — Завизжали, в ладоши захлопали, ногами засучили.

Роман Прокопьевич спросил:

— Готово у тебя, нет?

Анисья Васильевна будто не слышала, старательно заглядывала на кухне в шкафчики и тумбочки.

— Подтопила ты, нет, спрашиваю?

— А когда бы я это успела?! — Она хлопнула дверцей кухонного стола, распрямилась. — Спрашивает он, барин нашелся!

— Сама же собиралась, — Роман Прокопьевич отложил газету, чуть скособочился, выглядывая в проем двери, — что это с ней?

— Я много кой-чего собиралась! — Она слепо, путаясь, натягивала телогрейку. — Вот только в домработницы не нанималась. Хоть бы предупредил, что тебе не жена, а прислуга требуется. — Ушла так резко, что конец шали прищемило дверью, чертыхаясь, приоткрыла, выдернула шаль и опять с силой вбила дверь.

В бане отошла, отмякла, и когда Роман Прокопьевич нырнул, пригнувшись, в сухой, дрожащий жар, она встретила его этаким отсыревше-довольным голосом:

— Веники готовы. Пожалте париться, Роман Прокопьич.

Открыла каменку, плеснула полковшичка, и в прозрачную, раскаленную струю сунула сначала темные, тяжелые пихтовые лапы — разнесся, забил баньку смолистый хвойный дух; потом окунула в этот горячий дух не расправленные толком березовые лохмы — пролился в пихтовую гущину медленный ручеек осенней, терпкой прели.

— Ну, Роман Прокопьич, подставляй бока.

Он забрался на полок, улегся — опалило каким-то остро посвистывающим ветерком. Анисья Васильевна, меняя веники, обмахивала, овевала его, чтобы глубже, полнее раскрылась кожа для жгучего, гибкого охлеста листьев и ветвей. Потом скользом, скользом, потом впотяг, потом мелко, часто припаривая, прихлестывая от лопаток до пят, от носков до груди. Роман Прокопьевич, медлительно переворачиваясь, только уркал, как сытый голубь.

Слез, малиново светящийся, с шумящей от смолисто-березового хмеля головой, нетвердо прошел к кадке — и с маху на себя один ушат, другой, третий — ледяной, колодезной; занемел на миг, застыл и вновь наполнился жаром, но уже ровным, не обессиливающим.

Анисья Васильевна поддавалась венику как-то раскидистее, вольнее, смуглое тело ее вскоре охватило темно-вишневым пылом, лишь ярко, розово-густо проступали из него соски. Слабым, рвущимся голосом попросила окатить ее тут же на полке:

— Силушек моих никаких…

Пар потихоньку схлынул, из-под пола потянуло холодком, чисто зажелтело, залучилось стекло лампочки. Отпустила и вяжущая, сонно-горячая слабость — тело наполнилось до последней жилочки томительной, благодатной чистотой. Анисья Васильевна, сидевшая на широкой лавке, вся потянулась, выгнулась:

— Ох ты, сладко-то как! — чуть откинулась, чуть улыбнулась, прикрыла глаза.

Роман Прокопьевич вдруг застеснялся, отвернулся к черному, слезящемуся оконцу.

— Роман! — засмеялась. — Не туда смотришь. — Придвинулась, задела, опять засмеялась.

— Да неудобно, Аниса. — В поту сидел, а все равно почувствовал, что еще потеет. — Окошко это тут…

Рывком встала, даже вскочила, схватила ковш с кадки, замахнулась:

— У! Так бы и съездила! Пень еловый. — Бросила ковш, вскинула руки, собирая волосы. — Все, Роман! Все! — Будто только что раскалились крепкие, слегка расставленные ноги, чуть оплывший, но все еще сильный живот, матерые, набравшие полную тяжесть груди — раскалились от злости, обиды, от нетерпения сорвать эту злость и обиду.

— Что все-то? — Он исподлобья взглядывал на нее.

— Больше ни кровиночкой не шевельнусь. Вот попомнишь!

После, за самоваром, причесанная, в цветастой шали на плечах, румяно-свежая, исходившая, казалось, благодушием, она неторопливо говорила:

— Черт с тобой, Роман Прокопьич. Тебя не пробьешь. Хотела, чтоб душа в душу. А ты как нанялся в мужья-то. Ладно. Раз так, то так. Вроде и семья, а вроде и служба. Вот и буду как службу тянуть.

Он не откликался, сидел в нижней рубахе, млел от рюмочки да от чая, про себя посмеивался: «Покипи, покипи. На здоровье. Пар-то и выйдет!» — еще принял рюмочку, закурил. Он теперь снова не отказывался ни от вина, ни от табака. Как и положено семейному человеку.

Конечно, Анисья Васильевна не переменилась тотчас же, на другой день, но несколько спустя домашние разговоры стали тусклее, бесцветнее. Она уже не сердилась, не язвила, не шутила — исчезла из обихода сердечность, а осталась хозяйская расторопность, привычка к хлопотам и заботам. Угасли и ночные разговоры. Но когда Роман Прокопьевич обнимал ее, не противилась, хранила должную отзывчивость.

«А грозилась: все, попомнишь! Напугала — не нарадуешься. Вот теперь у нас все чин чином. Прямо душа отдыхает» — так рассуждал Роман Прокопьевич, полностью довольный теперешней жизнью, удачно продолжившей прежнюю по знакомому и вроде бы прочному кругу.

Но вскоре заметил, себе на удивление, что довольство его непрочно, тонко́ и легко рвется. Возвращался с нижнего склада, где день-деньской латали кран-погрузчик, настолько дряхлый, что давно бы пора ему на кладбище, в тяжелые челюсти пресса, но и заменить его было нечем, новый-то никто не припас. Латали, ладили на каком-то порывисто хлюпающем, воющем ветру, снег задувало в рукава и раструбы валенок. Да еще слесарь Сорокин, здоровый, мрачный мужик, все время пророчил:

— Рассыплется. Соберем, и рассыплется. — Гулко откашлявшись, плевал. — Ворот от кафтана. Дырка от бублика.

Роман Прокопьевич слушал, слушал его, наконец рявкнул:

— Не каркай! Рассыплется — тебя поставим.

Сорокин плюнул:

— Меня-то конечно. В любую дыру поставь — стоять буду.

Промерзший, злой, голодный поднимался Роман Прокопьевич на крыльцо, а дома и не увидели, как он вошел. Посреди комнаты было расстелено ватное одеяло, на котором «выступал» Васек: смешно набычился и топориком тюкнулся в одеяло, медленно перевалился через голову, и в эту секунду Любочка опрокинулась над ним в мостике — два громадных красных банта в ее косичках качнулись, заскользили по красному верху одеяла. Анисья Васильевна устроилась сбоку, на низенькой скамеечке, хлопала в ладоши, локтями удерживая рвущегося с коленей кота, негромко, певуче приговаривала:

— Ай да мы, да молодцы. — Лицо ее при этом жило ласковым, усмешливым покоем, брови раскрылились, слегка выгнулись, глаза расширились веселым, искренним интересом к ребячьей возне. Прыгал, рвался к одеялу и тут же пятился, взлаивая, щенок, тоже с бантом на шее. Любочка и Васек вскочили, красные, взъерошенные, и с серьезно-торжествующим сиянием на мордашках поклонились Анисье Васильевне, коту и щенку.

Роман Прокопьевич, тихо выглядывая от порога, вмиг согрелся, разулыбался, впрочем, и не заметил, что разулыбался, и тоже захлопал в ладоши, полез в карман за конфетами:

— Ну-ка, становись в очередь по одному!

Любочка и Васек бросились к нему.

— А мы в цирк играем! Васек — клоун, а я акробатка. — Любочка первой взлетела к нему на руки, Васек обнял его за колени.

— Дайте отцу хоть раздеться-то. — Анисья Васильевна поднялась, отошло с лица недавнее усмешливо-ласковое оживление, стало оно озабоченно-ровным, с легкою, деловитою хмурью на переносице. — Навалились — с ног собьете.

Из чугуна налила теплой воды в умывальник, на стул повесила свежеглаженный лыжный костюм, с печки достала опорки — валенки с обрезанными голенищами, которые заменяли Роману Прокопьевичу тапочки. Накрыла стол:

— Садись, ешь на здоровье. — А сама пошла прибрать в комнате после циркового представления.

Хлебал щи; потихоньку пробирало Романа Прокопьевича их прозрачно-тяжелым огнем; брал полотенце с коленей, утирался, но обычного, сосредоточенно-жадного азарта к еде не было, мешало недовольство собой. «Поторопился, сильно поторопился. Надо было еще у порога постоять, посмотреть, а не в ладоши хлопать. И ребятишек спугнул, и Анису. Так уж ей интересно было, так уж сладко — вроде и не в годах женщина. Прямо хоть самому кувыркайся. Может, и мне бы похлопала — черт, что-то совсем не в ту сторону меня уводит. Да, надо было еще постоять и еще посмотреть».

После обеда в воскресенье он заснул на диване. Спал недолго, за окном еще было светло, чуть только отливало начальной, сумеречной синевой. На кухне, за столом, друг против друга сидели Веня и Анисья Васильевна, говорили старательным шепотом, то есть довольно громко и со смешным присвистом на шипящих. Он видел их лица, освещаемые окном: ее, тревожно-внимательное; морщины вокруг глаз собраны с едва скорбным напряжением; его — худое, печально-смущенное; нежный кадычок судорожно и нервно бегал на тонкой шее.

— …не знаю я, тетя Аниса. Мы на одной парте сидели, а в прошлый вторник она пересела. Не здоровается теперь.

— Может, обидел, Вениамин? Вы же сейчас дерганые все, думать некогда — раз, два, и такое ляпнете… А она — девчонка, да с норовом, да не замухрышка… Нет, ты не обижайся, Вениамин, я же вообще рассуждаю… Ты-то у нас — мухи не обидишь…

— Я ей только записку написал, в кино звал… А она сразу же пересела… Из рук, тетя Аниса, все валится.

— Ох, Веня. Не горюй ты так. Девчонки в ее годы все в барышни норовят. Уж и глазки строят, и круть-верть, и ровесники им не пара — дурочки, да что с ними сделаешь? Потом сами поймут. Главное, ты, Веня, ее пойми. Не обижайся, не кручинься, а пойми. Водит ее туда-сюда, а ты уж постарайся, не суди. Дай понять, что насквозь видишь, да не судишь. Что сердце у тебя понятливое. Она к тебе и потянется.

— Я не обижаюсь. Хорошо бы, как вы говорите… Только не выйдет, тетя Аниса. Ее еще в классе нет, а уже слышу — идет. Это она меня насквозь видит… А я посмотрю и уж ничего не знаю.

— И хорошо, Веня. Хорошо. Душа в тебе живая, вот и болит. Если девка с умом да в сердце не пусто, не бойся, разберется… — Анисья Васильевна вздохнула.

Роман Прокопьевич заворочался, на кухне замолчали. «Это Верка Маякова мозги ему закрутила. Всем парень хорош, но любит слюни пускать. Не в меня… Как бы двоек не нахватал, — подумал невнимательно, точно о погоде за окном, опять приоткрыл глаза: Анисья Васильевна, косясь на комнатный проем, что-то совсем тихо шептала Вене. — Переживает за него, а он и рад стараться. Душа нараспашку. А со мной будто в рот воды… Вон ведь как она сочувствует… Мне бы, что ли, в какую историю попасть. Случилось бы что… Тоже бы, наверно, руку гладила и в глаза заглядывала… Да что мне это заглядывание далось! Должно, заболею скоро — вовсе что-то раскис. Хватит голову морочить».

Тем не менее сильно поманивало сесть сейчас напротив Анисьи Васильевны и попросить: «Посмотри на меня, ради бога, как на Веню. — Дернулся, встал с дивана. — Черт! То ли опять засыпаю, то ли еще не проснулся!»

Умылся, походил, вроде развеялся. Хотел было сказать Анисье Васильевне, что вот, мол, совсем у тебя мужик свихнулся, дурней дурного желания его одолели, и надо дать ему каких-нибудь порошков — видно, застудился в этот раз на кране. Покружил, покружил вокруг нее — не сказал. Постоял, поглядел, как она чистит картошку на ужин, хоть и про себя, но не удержался, проговорил: «Посмотри ты на меня, ради бога, Аниса. Как на Веню». — Стало ему смешно, стыдно до зябкости в кры́льцах, быстрей за шайку — и на улицу.

Долго закрывал ставни, долго стоял у ворот, смотрел на бледненький, тощенький — одна спина да рожки — месяц. Льдисто, по-весеннему оплывшие сугробы, черная полоса дальнего леса, искристое пространство перед ним — успокоили Романа Прокопьевича, и уже спокойно он подумал: «Вот что. Куплю ей какую-нибудь штуковину. Так сказать, ценный подарок. Тем более мартовский праздник скоро. Все они на подарки падкие. Вот и потешу. А там посмотрим, как обрадуется, как глядеть будет».

Утром уговорил бухгалтера выписать ему досрочно аванс и с деньгами за пазухой заторопился к магазину — хотел до открытия застать продавца одного. Тот впустил его в подсобку, запер дверь на железный крюк и, не поздоровавшись, вернулся к мешкам и ящикам, которые то ли пересчитывал до прихода Романа Прокопьевича, то ли передвигал-перетаскивал.

— Матвеич, что ты там в заначке держишь? — Против воли голос заискивал с грубоватой бодростью.

Матвеич повернулся: невозмутимое лошадиное лицо, пыльные ленивые глаза.

— А ты ее видел? Заначку-то эту?

— Да должна быть. Покажешь, так увижу.

— За погляд, сам знаешь, деньги платят. — Матвеич присел, привалился к мешкам — любил человек отдыхать. Он и в магазине все приваливался — то к косяку, то к полкам с товарами. — Что надо-то?

— Анисья скоро именинница. Такое бы что-нибудь, не больно фасонистое, но не наше. Из одежи там или на ноги. Черт его знает, ничего же еще ей не покупал, — договаривал и уже понимал: напрасно договаривает, вроде разжалобить этого пыльного Матвеича хочет.

— Можно посмотреть, можно. — Матвеич вовсе уж разлегся на мешках, так, легонько только локтем подпирался. — Слушай, все спросить забывал: у тебя автокран на ходу?

— На ходу.

— Мотоцикл у меня, видел, наверное, на дворе, под клеенкой стоит. А в городе гараж сварили… — Матвеич замолчал, сел, с ленивым равнодушием уставился на Романа Прокопьевича.

— Привезем твой гараж. Ясно. — Роман Прокопьевич чуть ли не вздохнул с облегчением: слава богу, можно теперь не улыбаться через силу. — Давай короче, Матвеич. Товар на стол.

Тот вытащил из картонной коробки большой целлофановый пакет. Просвечивало коричневое вперебивку с темно-желудевым.

— Вот могу завернуть. Анисья твоя в ножки поклонится.

— Да уж. Что это за штуковина?

— Брючный костюм. — Матвеич зашелестел целлофаном. — Тройка. Штаны, маленькая вот кофточка, вроде жилетки, и большая кофта.

— Не смеши, Матвеич. Как она его тут наденет? За грибами разве? Или на работу в лес перейдет. Нет уж. Баба в штанах — все-таки не баба.

— Эх! Понимал бы. В городе вон от мала до велика в этих тройках ходят. В драку, считай, за ними. Старуха уже, смотришь, голова трясется, а все одно — в штанах. Мода, Прокопьич. Я к тому ж чистый дефицит предлагаю. Японский. Днем с огнем не сыщешь.

— Врешь, поди. Так уж и в драку. — Роман Прокопьевич и сомневался по-прежнему, и проникался постепенно необычностью возможной покупки. — Из дому же меня выгонят за твою тройку. Днем с огнем, говоришь?

— Бери, Прокопьич. Точно. Откажется, у меня с руками оторвут.

— Значит, чуть чего, сдать можно? Заворачивай.

Спрятал до поры у себя в мастерской, в несгораемом ящике, где хранил наряды и дефектные ведомости, а в праздник принес домой, неловко вытащил из-под телогрейки, выложил на стол:

— Носи на здоровье, Аниса.

Молча развернула, соединила вещи на длинной лавке: сначала брюки, потом жилетку, потом кофту — пока расправляла, выравнивала каждую вещь, густо покраснела. Роман Прокопьевич стоял сбоку, засунув руки в карманы, ждал, когда же она взглянет.

Анисья Васильевна выпрямилась и, не отводя глаз от костюма, тихо сказала:

— Спасибо, Роман Прокопьич. Очень хорошая вещь.

— Как она тебе? Ничего? — «Не взглянула даже. Жилочка никакая не засветилась. Глаза бы мои не смотрели на этот костюм. Навялил же, силком всучил, крыса магазинная». — Угодил, нет?! — слегка повысил голос, не слыша ответа.

— Спасибо, Роман Прокопьич. Еще бы. Чистая шерсть. — Она отошла к столу и сразу переменилась, повеселела, как бы вырвавшись из некоего пасмурного пространства. — А Веня открытку прислал. Перед тобой принесли. Вот уж обрадовал! — Протянула открытку Роману Прокопьевичу.

По бокам и поверху ее шли крупные буквы, нарисованные красными чернилами, с разными завитушками, листиками, цветочками: «Лучшей женщине в мире желаю счастья», — а в центре меленьким, аккуратным Вениным почерком было написано: «Дорогая тетя Аниса! Поздравляю с Международным женским днем, крепкого нам здоровья и большой радости. Веня».

Повертел открытку так-сяк, бросил на стол. «Откуда что берется. Сообразил. «Лучшей женщине в мире»! Как язык поворачивается? А тем более рука? Лучшая… женщина… Правда, что язык без костей».

— Он что, за тридевять земель у нас живет? Зачем писать, когда приедет сегодня? Дурачок все же еще суетливый.

Анисья Васильевна бережно взяла открытку, открыла буфет, прислонила к задней, стенке.

— Божницы нет, туда бы спрятала. — Охота ей было взорваться, обидеться за себя и за Веню, но сдержалась, дрожащими руками стала сворачивать подарок Романа Прокопьевича, тройку его злосчастную. — Затем прислал, что сердце доброе. Приедет — еще раз скажет. У доброго человека добра не убывает.

— Да разве в словах дело?

— А в чем? Думаешь, деньги перевел и обрадовал? Лишь бы отделаться. А то, что Вене костюм надо, забыл. Любочке — пальто, Ваську́ одеть нечего.

— Слов знаешь сколько можно наговорить? Причем бесплатно.

— Ну коне-ечно!.. Нету их — так ни за какие деньги не возьмешь. Уж за этот твой костюм не выменяешь. — Она затолкала «тройку» в пакет, сунула в сундук. — А я бы поменяла. Я бы отдала, Роман Прокопьевич. — Накинула платок, взялась за полушубок.

— Далеко?

— Ребятишек позову.

Остался один, достал из буфета графин с самодельной рябиновкой, выпил стоику и сразу же другую. «Поглядела — так поглядела. Дождался. Бог с ней, с обновкой. Согласен, не по вкусу, но сам факт-то могла отметить. Что вот для нее постарался. Не забыл, денег не пожалел. То есть уважаю и на все для нее готов. Поди, нетрудно порадоваться-то было, прижаться там, поцеловать, на худой конец, поглядеть ласково. Нет, Венькина открытка ей дороже. Ну, Анисья Васильевна, плохо ты меня знаешь. Я ведь не остановлюсь. Как миленькая будешь и в глаза заглядывать. Еще попереживаешь за меня».

Через месяц с лишком он случайно услышал, что в конторе предлагают путевку не в очень дальний, но хороший санаторий. Его точно подтолкнуло: «Беру. Надо взять. Отправлю ее. Может, вдали-то настроится как следует, заскучает. Пускай отдыхает, на воле-то быстрей поймет, что я за человек», — подхватился, побежал. Мимолетом вспомнил, что в санаториях этих, на разных там курортах народ со скуки начинает бесстыдничать, семьи забывать, — сам Роман Прокопьевич в такие места никогда не ездил и сейчас вспомнил слухи да россказни, которыми потчевали мужики друг друга в перекуры. Он, посмеиваясь над этими разбавленными веселой похабщиной байками, никогда им не верил. Разве может серьезный человек верить на слово?

В конторе узнал, что выкупать надо немедленно — побегал, побегал по поселку, у того занял, у другого — вечером положил путевку на стол.

— Вот. Отдыхать поедешь, Аниса.

Она так и села.

— Да ты что, Роман. — Придвинула путевку, рассмотрела ее, прочитала. — Да ведь целый месяц выйдет. А кто огород будет садить?

— Сами посадим.

— Никуда я не поеду. Иди сдавай, рви, выбрасывай! Что ты все отделаться от меня хочешь? Молчит, молчит — и на тебе! Штаны носи, езжай черт знает куда!

Теперь он чуть не сел.

— Да ты что! Как отделаться? Для тебя же стараюсь. Как тебе лучше.

— Что я там забыла? Постарался, называется. Ты кому что доказываешь?

— Ничего я не доказываю. — Он не знал, что говорить, что делать, такие кошки скребли — вот уж, действительно, постарался. — Поезжай, Аниса, отдохни. Чего теперь.

— Не собиралась, знать не знала — не хочу. В другой раз наотдыхаюсь.

— Так куда путевку-то теперь девать?

— Куда хочешь.

— Пусть валяется. Смешить никого не буду.

— Пусть.

Он вышел не одеваясь, постоял на крыльце, замерз, но тяжелую, какую-то клубящуюся обиду не пересилил. Тогда, не заходя, улицей пошел к соседу, шоферу Мустафе играть и «подкидного».

Уговорил Анисью Васильевну Веня.

— Тетя Аниса, интересно же. Справимся мы тут, поезжайте. Походите там, подышите. Надоест — вернетесь. Ну, съездите — мы вам письма будем писать. Вообще, тетя Аниса, отдыхать никогда не вредно.

— Ох, Веня. Не ко времени. Потом, кто так делает? Люди вместе ездят. Одна-то я и раньше могла… Не смотри ты на меня так! Ладно. Только ради тебя, Веня.

Уехала. Установились жаркие белесые денечки. Снег сошел за неделю, быстро высохло, запылило желтовато-белой пыльцой с опушившихся приречных тальников. После вербного воскресенья пришло от Анисьи Васильевны письмо, в котором она жаловалась на головные боли, на ветреную, холодную погоду, наказывала, где что посадить в огороде и даже план нарисовала, пометила, где какую грядку расположить. Еще спрашивала, как питаются, мирно ли живут Васек с Любочкой, как Веня готовится к экзаменам — целовала их всех, а всем знакомым кланялась. Отдельно Романом Прокопьевичем не интересовалась, никаких отдельных наказов и пожеланий ему не слала.

Оставил Любочку с Васьком играть у соседей, а сам, впервые, может, за всю жизнь, пошел бесцельно по поселку, по сухим, занозистым плахам мостков-тротуаров. Встретил слесаря Сорокина, угрюмого, здорового мужика, и хоть не любил его, остановился.

— Чего шарашишься, Прокопьич? — гулко откашлявшись и плюнув, спросил Сорокин.

— Надоело по двору, вот по улице захотелось.

— Закурим, что ли, на свежем воздухе?

Закурили, постояли, потоптались.

— Слушай, Прокопьич. Ты меня на неделю отпустишь?

— Далеко?

— Лицензию свояк достал. На зверя.

— А работать кто? Дядя?

— Да я свое сделаю.

— Сделаешь — отпущу.

— Может, зайдем, прихватим? — кивнул Сорокин на магазин.

— Неохота. — Роман Прокопьевич слегка покраснел, в доме теперь было рассчитано все до копеечки — какая там выпивка. — Да и ни рубля с собой не взял.

— Ну, подумаешь, я же зову, я угощаю.

Садилось солнце за крышу конторы, розово светились кисти на кедре, твердела потихоньку, готовилась к ночному морозцу земля, и от нее уже отдавало холодом — трудно было отказаться и еще труднее согласиться Роману Прокопьевичу, свято чтившему правило: самостоятельный мужик на дармовую выпивку не позарится.

— Пошли, — все же согласился, с каким-то сладким отвращением, и если бы видела его сейчас Анисья Васильевна, он бы ей сказал: «Вот до чего ты меня довела».

Посадили огород, снова набухла, завеяла холодом черемуха. Пора было встречать Анисью Васильевну. Сообща, как умели, выскребли, вымыли дом, в день приезда велел Любочке и Ваську надеть все чистое, луж не искать и два раза повторил:

— Автобус придет — бегите за мной.

Вроде и не работал, а торчал все время у окна — не бегут ли.

Любочки и Васька́ не было и не было, Роман Прокопьевич наконец вслух возмутился:

— Хоть бы раз по расписанию пришел!

— Ты про автобус, что ли? — спросил только что вошедший Сорокин. — Да он с час уже как у чайной стоит.

Роман Прокопьевич, забыв плащ, побежал к дому. «Не дай бог, не дай бог, если что!» — только и твердил на бегу.

Любочка и Васек сидели на крыльце.

— Приехала?! — Распаренный, багровый, от калитки выдохнул он.

Любочка приложила палец к губам.

— Мама устала, говорит, не дорога, а каторга, просила не будить, — шепотом выпалила Любочка.

Роман Прокопьевич сел рядом с ними.

«Да она что! Да она что! Видеть, что ли, не хочет?! Извелся, жить не могу, а она устала. Я ей все скажу. Это что же такое! Прямо сердца нет!»

Он вскочил и неожиданно для себя начал топтать землю возле крыльца, поначалу удивляясь, что трезвый мужик белым днем может вытворять такое, а потом уж и не помнил ничего, наливаясь темным, неиспытанным прежде буйством. Топтал землю и выкрикивал:

— Я без нее! А она! Я без нее! А она…

1976 г.

ОДНОКУРСНИЦА

— Сюда вот ставь свой баул, вот тебе стол, вот лежанка. Живи на здоровье. — Высокая, плоская старуха с широким коричневым лицом подошла к окну, раздернула занавески. — Кормиться-то здесь будешь или в штоловой? — Она по-чалдонски путала свистящие с шипящими. — До тебя доктора жили, да к все у меня кормились. В столовой-то молодые девки поварят. Им все быштрей, быштрей надо — набухают чо попало, а ты и есть не станешь.

— В столовой не буду, встаю на довольствие к вам. — Он был полон еще новосельной бодрости и покладистости.

— Зовут меня Елена Ивановна, а тебя, жначит, как?

— Константин Николаевич. — Он чуть не сказал «Конштантин» — так заразителен был чалдонский выговор. Засмеялся. — А у вас хорошо. Чисто, солнечно. Мне нравится. — Он решительно раскрыл баул: немедленно обжиться, устроить книги, платье, купить настольную лампу, и вот он — свой угол, где так сладко, наверное, погрузиться в деятельное, серьезное одиночество.

— Вечером, Елена Ивановна, прошу на новоселье.

— Ну, поживи, поживи.

Присел у окна, смотревшего на реку. Голубые торосы; санный след, бежавший вдоль правого берега. След искристо, желто взблескивал на раскатах, и вдалеке, у розоватых береговых сугробов, сворачивал в синюю мглу ельника. «Обязательно узнаю, куда это ездят. На лошадях век не катался. И даль-то, даль! В серебре, в дымках каких-то. Охотничьи избушки, наверное? Эвенкийские чумы», — Константин Николаевич снова засмеялся: так солнечно, морозно, полозья где-то скрипят, от лучины на печке — густой смолевой дух, а еще пять часов назад он был в пыльном, ветреном октябре, солнце, красное от ветра, уже не грело и от съежившейся жестяной листвы на асфальте до снега, казалось, не дожить. «Но что это я расселся? Ничего не достал, не разложил, полку не сделал — ах, Конштантин, Конштантин. Чтоб на новом месте не было этой проклятой созерцательности!»

Пошел представиться главному врачу. На улице, в желтовато-синих, рассыпчатых сугробах у каждого дома лежали лайки. Не вынимая носов из теплых пазух, провожали Константина Николаевича умными, настороженно-сизыми взглядами: кто, мол, тут еще появился? Чернявенький и рот до ушей?

Больничный пригорок топорщился корявыми, низкими соснами с ярко-желтой чешуйчатой корой и засахарившимися потеками смолы — такие обычно растут на песчаных, продуваемых косогорах.

— Привет, привет, — сказал главный врач, почти ровесник Константину Николаевичу, розово и благодушно располневший. — Алексей, — сунул распаренную, вялую руку. — Устроился? Не торопись — о деле успеем! Приходи в гости. Молодость вспомним под грибочки. У меня жена — тоже медик, в аптеке провизором. Ну, осматривайся. Я — в райтоп, ругаться. С дровами, черти, тянут и тянут. О-о, на подъем тут тяжелы, поживешь — увидишь.

Через месяц он знал в лицо всех жителей райцентра, а их собак, пожалуй, и поближе — собачья жизнь, с драками, ссорами, мгновенными примирениями и откровенными любовными хороводами невольно занимала свежий взгляд. Он спрашивал у Елены Ивановны: «А чей это рыжий вислоухий кобель? Ласкается, ласкается, а только отвернешься, так и норовит то за полу, то за штанину?» — «Фарковский. Весь в хозяев. Школько помню, все шобаки у них такие. Лыбятся, лыбятся, а потом где-нибудь сконфузят. Ты вот жамечай, Конштантин Николаевич: какой пес, такой и хозяин». — «Н-да, — улыбался он. — С собачьей меркой, Елена Ивановна, я еще как-то к людям не подступался». — «Все ишшо впереди. Не горюй…»

В больнице у него был один только больной — эвенк Монго, лежавший с радикулитом. По утрам в окна его палаты маячили плоские, ветвистые ухваты оленьих рогов — кто-то из многочисленной родни приезжал навестить. По вечерам он, перевязав поясницу собачьим чулком, сидел у печки, курил; бегущие от пламени тени делали загадочно-тревожным его бесстрастное, одутловато-желтое лицо. При очередном осмотре Монго сказал ему:

— На два дня отпускай меня, доктор.

— Как?! — не понял Константин Николаевич. — Ты и половину положенного не пролежал.

— Брат женится, поеду. Через два дня вернусь.

— И не выдумывай. Запрещаю. — Не мог же при всем при том объяснить Константин Николаевич, что больница лишится единственного больного — анекдот чистой воды, что ему тогда здесь делать?

— Надо ехать, доктор. Брат обидится.

— И я обижусь.

— Ты не брат, маленько меньше обидишься…

Вот так разрушались в этом, богатом на здоровых людей районе, все мечты Константина Николаевича о деятельной, серьезной жизни. Он взял ночные дежурства на «Скорой помощи», но вызовы были так редки, что, ошалев от теплой, дремной тишины дежурки, выскакивал на больничный двор и долго ходил под низкими, крупными звездами. Слушал, как на реке с тихими стонами и резкими гулкими вскриками ломался лед — при этих стонах и криках рождались голубоватые, нежно искрящиеся торосы. С шелестящим, далеким вздохом срывался снег с какой-нибудь ели; лениво, как и подобает ночным сторожам, перекликались собаки; быстро и тревожно скрипели его шаги — невероятно, что у него была другая жизнь, ученье, молодость, как казалось ему теперь, ежедневная праздничная суматоха.

Он записался в драмкружок и сам себя ненавидел, когда деревянным, неумеренным голосом говорил: «Не образумлюсь, виноват…» — но из кружка решил не уходить, пока не выгонят, все-таки два вечера в неделю заняты. Но руководительница кружка, учительница литературы Галина Алексеевна и не думала прогонять его: страдая и бледнея от его бездарности, она тем не менее ухитрялась говорить ему какие-то туманно-доброжелательные слова. Константин Николаевич не обольщался: какая же старая дева прогонит молодого холостяка?

В комнате Елены Ивановны на стене, на белой атласной тесемочке, висела мандолина, темно-вишневая, с фиолетово-розовой инкрустацией.

— Елена Ивановна, дайте поучусь. Всю жизнь мечтал на мандолине играть.

— Не дам. Испортишь, разобьешь, а мне — о штарике намять.

— И правильно сделаете. Слуху у меня все равно никакого.

— Томишься, Константин Николаевич. Дурью маешься. Взял бы да женился. Вон сколько девок понаехало. И в школу, и на метеостанцию.

— Разве со скуки женятся, Елена Ивановна?

— Почему со шкуки? Присмотрись, выбери — не на три года, на всю жизнь. Так и быть, на квартиру пущу.

— Нет, несерьезно, Елена Ивановна. Вся жизнь — слишком сурово. Ну! Путешествие без возврата. Я пока с духом не собрался. — Константин Николаевич свободу свою собирался ревностно беречь: впереди могли быть аспирантура и длительное, подвижническое служение медицине.

Его нашел пилот Красноштанов, золотозубый, плотный, быстрый, в облезлых, стоптанных унтах.

— Ну, ты — тихий, тихий, а девушки из-за тебя под самолет бросаются. Держи. — Протянул записку. — Теперь лечи вне очереди. Пока.

«Село Каженка. Больница, Веронике Смирновой. Интересно!» — прочитал Константин Николаевич обратный адрес и распечатал записку.

«Роднуля, здравствуй! — он несколько отвык от институтского жаргона и теперь поежился от этого «роднули», тем более никакой Вероники Смирновой он не припоминал. — Что же ты не навестишь всеми брошенную и богом забытую свою однокурсницу? Костенька, как услышала, что рядом, честное слово, легче жить стало. Прилетай, родной мой. Хоть наговоримся, нахохочемся — душу отведем. По пятницам я свободна, и в первую же пятницу, Костенька, жду. Уж, пожалуйста, соберись. Вероника».

Курс у них был людный, и лицо некой Вероники Смирновой сразу же слилось с другими девичьими лицами, которые попытался сейчас разглядеть Константин Николаевич. Он вспомнил ее ночью, на дежурстве, когда воспаленно-сосредоточенный мозг, измучившись мгновенными находками и мгновенными же их потерями, вдруг вырвался в большое светлое помещение — нашел, наконец. Да, Константин Николаевич увидел себя в институтской раздевалке, услышал вскрик: «Костенька, держи!» — на него с разбега летела, то ли запнувшись, то ли поскользнувшись, чернокосая, с испуганно-радостными глазищами, Вероника. Да, да, это была Вероника Смирнова. Он подхватил ее тогда и хорошо сейчас вспомнил, как с невольною силой и мягкостью прижалась она грудью в тонкой, кажется, шелковой блузке.

В пятницу, отпросившись, он полетел с пилотом Красноштановым в Каженку. Перед посадкой, уже над Каженкой, Константин Николаевич нетерпеливо припал к окну, точно мог кого-то разглядеть среди редких, одинаково черных фигур встречающих у рубленой избушки аэровокзала. На саму же Каженку и смотреть нечего было: те же темные, крепкие избы, как и в его райцентре, своры собак на улицах, в окрестностях — те же старые ельники, покойно заснеженные озерца — калтусы меж ними, редкие заплаты пропарин на белой спине реки.

Встретила его курносая, не закрывавшая веселого, набитого зубами рта женщина, в белом полушубке, в расшитых бисером оленьих камусах, в белом пуховом платке, туго стянувшем крепкие, румяные щеки. Встретила, под хватила под руку: «Родной мой, ты просто чудо, что собрался!» — такую Веронику он все же не знал, но теперь было совестно признаваться, и Константин Николаевич с излишне твердою веселостью выговаривал: «А долго ли нам собраться? Голому собраться — только подпоясаться… Рад тебе, очень. Сельская жизнь тебя не сломила. Ты все так же весела и открыта». — Про себя, между тем, растерянно соображал: «Лицо, несомненно, знакомое. Но нигде и ничего нас не сводило. Девчонок же добрая сотня на курсе была. Теперь что ж, буду выкручиваться. Поменьше прошлого, побольше настоящего».

Занимала прируб к больничному пятистеннику — комнатка, кухня, сени с чуланом. И без полушубка оказалась крепка и широка статью, выскакивала простоволосой, с голыми руками в чулан за пельменями, за мороженой брусникой, за дровами к поленнице под окном, не давая ему встать и участвовать в предзастольных хлопотах. «Ради бога, сиди, родной мой. У меня вообще-то все готово, ну, вот только занесу все — и за стол. Сиди, рассказывай. Я так соскучилась по городу, по всем нашим». Но рассказывать ему ничего не пришлось. Хлопая дверьми, подтапливая печку, перетирая тарелки, Вероника только спрашивала, не дожидаясь ответов.

— Помнить, как мы хохотали до упаду, когда профессор Зуев читал о простудных заболеваниях? Только сказал: «Простуда любит вялых и ленивых» — и сам так расчихался, что мы прямо попадали все. Ты в третьем ряду сидел, и так уж смешно было, что ты все хлопал соседа по плечу — я думала, оно у него отвалится…

А последний колхоз наш помнишь? Так весело жили, по-особому дружно — прощально, что ли… у тебя тогда был красный шарф, длинный-длинный такой… Ребята все еще шутили: «Костя, тебе бы быков дразнить, а не турнепс дергать».

Константину Николаевичу было неловко: «Ну надо же. В самом деле, был у меня такой шарф. Все помнит, а! Как же я-то ее не видел? Где глаза-то были?» — неловкость вытеснялась виноватой растроганностью: «Вот был человек, который видел, где я сижу, какой шарф ношу. Влюблена, наверное, была. А я даже не помню, в какой группе училась. Вот так так. А вроде только тем и занимался, что по сторонам глазел».

Когда сели за стол, Константин Николаевич сказал, приближая, неся рюмку к Веронике:

— Спасибо тебе за хлопоты душевные, за воспоминания твои — от самого, самого — спасибо. — Чокнулись. — И позволь уж по старинному обычаю. — Наклонился, поцеловал в плечо. Губы пришлись на срез блузки, и он одновременно почувствовал тепло и бархатистость ткани, и прохладу, упругость кожи.

— По-моему, ты была в такой же кофточке? Помнишь, когда ты чуть не упала в раздевалке? И я тебя подхватил?

— Родной мой. Ты все перепутал. Это была Алка Семенова.

— Какая Алка Семенова? Совершенно ее не помню. Ты просто забыла. Неужели не помнишь? Ты еще крикнула тогда: «Костенька, держи!»

— Нет, Костенька, это ты забыл. Мы с Алкой немного походили друг на друга. И немного дружили. Я тогда впереди тебя стояла и все помню.

— Странно, очень странно, — Константин Николаевич опять потянулся с рюмкой. — Давай, за наши лучшие воспоминания.

Отпила, закрыв глаза, отвернулась, встала, ушла на кухню.

— Ой, что-то печка моя еле дышит. Сейчас, Костенька, сейчас. Вот я ей задам.

Побренчала рукомойником, вернулась, радостно блестя маленькими, тесно посаженными зубами, и с какою-то обновленною напористостью из нее посыпались «а помнишь, а ты не забыл?». Константин Николаевич ничего не помнил, но утвердительно кивал, с грустной рассеянностью говорил: «Да, да. А как же! У тебя удивительная намять».

— Вероника, у тебя что это, патефон из-за печки выглядывает? Откуда?

— Наследственный. Вернее, постоянный житель этой квартиры. Переходит от хозяина к хозяину. Да и работает.

Достала патефон, завела пружинно-сопротивляющейся ручкой, выбрала из стопки на тумбочке пластинку. Чуть дребезжащий, как бы спрятанный в ящике голос запел:

Помнишь годы юные — Встречали ночи лунные Мы в нашем парке старом…

— Ух ты! Как по заказу! — Константин Николаевич встал, склонил голову. — Вероника, позволь. Уж тогда не подхватил, позволь сейчас. Подхвачу, закручу. — Он чувствовал, что говорит неладно, пошло, хмель подталкивал его к этим словам, хотел извиниться, переправить, но Вероника уже поднималась, тянула руки к его плечам.

— Конечно, родной.

Она преданно, с обещающей покорностью прижалась к нему. Не останавливая шага, он длительно поцеловал ее, придерживая ладонью ее крепкий, горячий, коротко стриженный затылок.

За окном проскрипели шаги и вроде бы кто-то тихонько поскребся-постучал.

— Кажется, постучали, — замедлился он, не выпуская, однако, ее плеч.

— Послышалось. — Лицо ее темно пылало и было непривычно серьезно. — Нет, нет, родной мой. — Она чуть надвинулась грудью, слабо подтолкнула — они снова танцевали.

Но вот постучали уже явственно, твердо.

— Да ну его к черту! — Вероника вырвалась, будто бы — послышалось Константину Николаевичу — зло всхлипнув или всхрапнув, и пошла к двери.

— Подожди, кого к черту?!

— Да фельдшер наш! Опять притащился. Просила я его!

Услышал, как в сенях что-то раздраженно и резко говорила Вероника, голос ее натыкался на бубнящий, упрашивающе-ласковый басок и вяз в нем.

Тяжело протиснулся в дверь большой, высокий человек в черной собачьей дохе, с широким ясным лицом, большегубый, с туманно-добрыми глазами.

— Здрассьте. Вот Вероника Александровна ругается, гонит меня, незваного, а вы знаете… Давайте знакомиться, — протянул теплую, широкую ладонь. — Петро. А вы знаете, Константин Николаевич, такая звериная тоска одолела, думаю, загляну на огонек. — Он кивнул на окна, плотно закрытые тяжелыми шторами.

— Это я понимаю, — Константин Николаевич приглашающе показал на стол. — Проходите. Я хоть и не хозяин, но, думаю, и ты, Вероника, сжалишься над тоскующим человеком.

Она молча, первой прошла и села, немного боком, к столу, обняв себя за плечи. Петро быстро пьянел.

— Хоть Вероника Александровна и ругала меня, а вообще-то она очень добрая. Поверите, добрее женщины, уж наверное, и не бывает. Уж такая добрая…

— Помолчал бы ты, Петр Григорьевич. А лучше всего восвояси тебе отправиться. — Она побледнела, осунулась и тяжело, пристально смотрела на Петра.

— Все, все, больше не буду, — но молчал недолго и уже звал Веронику Никушкой.

— Никушка, ну, зачем же так-то. Ты же знаешь, как я к тебе… Ну, Никушка, я же со всей душой… — и обиженно топырил большие свои, телячьи губы и смотрел на все неотрывно полными бессмысленной, телячьей доброты глазами. Она уже ничего не говорила, только дергала головой, как замученная путами лошадь.

Потом принялся долго, ласково, заплетающимся языком, рассказывать, как шел он однажды в эвенкийский чум принимать роды и встретил медведя. Объяснял, почему пешим отправился — сломалась моторка; объяснял, какой инструмент с собой взял, и что до этого роды он никогда не принимал и потому взял еще с собой учебник… До медведя он добраться никак не мог. И Константин Николаевич, уже не слушая его, засыпал; сквозь красноватый туман с удовольствием видел, как удаляется, удаляется от него Петро и вот-вот растворится, исчезнет.

Константин Николаевич встряхнулся, извинился и решительно пошел к кровати. Скинув ботинки, прилег поверх покрывала.

Вероника сразу же погнала Петра.

— Уходи, хватит! Видишь, замучил человека. Я со стыда не знаю, куда деться. Распустил тут свои… Уходи! Быстро.

Петро с пьяным простодушием отвечал:

— Да, я уйду, а вы тут без меня начнете что-нибудь.

— Пошел вон! Дурак! Не смей мне больше на глаза показываться!

Константин Николаевич уже не слышал, как она притащила из чулана раскладушку, как приготовляла постель и как долго сидела на раскладушке и плакала, не чувствуя босыми ногами настывшего к утру пола…

Утром, по дороге к самолету опять спросила, видимо, не в силах выбраться из вчерашней колеи:

— А ты помнишь майскую вечеринку? На четвертом курсе? Ну, еще мы за город поехали, на дачу? Как раз к Алке Семеновой. Еще Дашенька Кравцова пела тогда, а у гитары струны порвались. Ты тогда все плоскогубцы искал, поправить. Неужели не помнишь?

— Нет, не помню, — ответил Константин Николаевич.

Он увидел, как из-за угла аэропортовской избушки выглянул Петро и снова спрятался. Константин Николаевич покричал его. Петро, виновато, ласково косясь на Веронику, подошел.

— Счастливо, Константин Николаевич. Как самочувствие, нормальное?

— Вероника, я тебя очень прошу не сердиться на Петра. А то и я вроде виноват перед ним.

— Да ну его.

Петро сдвинул шапку на затылок, подмигнул Константину Николаевичу.

— Помиримся. Не сердись, Вероника Александровна. Так сказать, перед лицом отлетающего товарища.

Константин Николаевич помахал им еще в окно, отвернулся, нахохлился, поднял воротник.

Конечно, он помнил эту майскую вечеринку. Он провожал тогда Дашеньку Кравцову. Шли по утренним, розовеющим улицам, Дашенька несла на плече огромную яблоневую ветку, которую он обломил в каком-то саду, и разодрал, залезая на забор, новый пиджак. Смотрела на него сквозь белые, диковато вздрагивающие цветы своими серыми, горячо-серыми глазами и спрашивала:

— Что же ты молчишь, Костик? Хочешь, я тебе счастливый найду? — и перебирала цветы тонкими длинными пальцами, а он отворачивался, чуть не до слез мучаясь нежностью к этим пальцам. Он все пересиливал горькую сухоту в горле, наконец, смог, сказал Дашеньке, что любит ее и что только этим и жив. Дашенька промолчала, перекинула ветку на другое плечо, взяла его за руку, значительно, крепко сжала.

А на крыльце, уже позвонив, не отводя горячих, счастливых глаз, простилась:

— Нет, Костик. Пусть сразу больно, но нет. Нет, нет.

Он так старательно забывал ее. А теперь опять, наверное, будет сниться и махать яблоневой веткой из темного, сонного проема окна.

1977 г.

СИТЦЕВЫЕ ЗАНАВЕСКИ

На белом подоконнике самовольно, невесомо перемещалась желтая цветочная пыльца. Обтекала горшочки с геранью, обернутые серебряной фольгой, прибивалась к баночкам-скляночкам с пудрами, кремами, притираниями.

Смуглая, быстрая рука, с колечком на безымянном, распахнула окно — пыльца взвихрилась и просеялась на блестяще-охристые половицы. Ситцевые занавески затрепетали, защелкали и, прильнув к гераням, запарусили под напором утренней прохлады.

Под окном дотлевали поздние цветы мать-и-мачехи, старая черемуха сыпала последними обуглившимися лепестками, а дикая вишня только-только занималась бело-розовым. И гаснущий цвет, и свежевспыхнувший прибавляли дыханию утра терпкой печальной чистоты.

Снова мелькнула смуглая рука с колечком на безымянном, охваченная теперь прозрачной голубой тканью, и захлопнула окно. Занавески увяли, стекло припотело от сизого солнечного тумана.

Девушка приостановилась у зеркала: «Может, не пудриться сегодня?» — пожалела зарозовевшую после холодной воды кожу, вздохнула: «Но и голощекой-то нехорошо», — потянулась к пудренице, густо припорошилась, разровняла пуховкой, обмахнулась — на помучневшем лице резко проступили тонкие, черные брови, как-то недобро выделились глаза — и смородиновая, живая чернь вроде бы потускнела.

В дверях опять притормозила: «Что-то забыла! Ох ты, господи! Дороги же не будет. Ну что, что?» — вспомнила, вернулась, наклонилась над кроватью подружки, потормошила: «Дусь, а Дусь!» — Та еще глубже и глуше забилась под одеяло, только рыже-каштановый клок выплеснулся на подушку. «Если и добужусь, не запомнит спросонья». — Нашла лист бумаги, написала: «Дусь! Сходи, будь лапочкой, за туфлями в мастерскую. Квитанция в сумке. Надя». Положила записку на пол и прижала Дусиным шлепанцем.

В прихожей приоткрыла соседнюю дверь, напряженным шепотом позвала:

— Коля! Ко-ля! Вставай. — Хозяйка будильников не любила и квартирантам не позволяла держать. — Коля! Утро на дворе.

В углу, за печкой Надя увидела лыжную палку, просунула ее в дверь, дотянулась до кровати, потыкала в темный ком.

Коля будто и не спал. Откинул одеяло, длинной худой рукой схватил палку:

— Я тебе кто?! Куль картошки?!

— Хуже. И так опаздываю. Вставай. — Вырвала палку и снова ткнула его в бок.

— Все, Надежда, конец света. Насквозь ты меня. — Коля вдруг вскочил, бросился к двери, худой, долговязый, в небесной маечке, в красных плавках.

Надя выронила палку, тихо взвизгнула:

— Дурак бессовестный! Ненормальный! — и вылетела из дома.

У старой деревянной лестницы, почти отвесно спущенной на берег, Надя помедлила: ступеньки сносились, зловеще поскрипывали в пазах, перила развалились, как борта у телеги — коричневым, трухлявым дымком отзывалась лестница на каждый шаг, со дня на день собиралась рассыпаться и скорее всего именно под Надей. Окольная же, пологая тропка петляла меж молодых бурьянов, лебеды, полыни, еще обильных розовой, парной росой — и ноги мокрые будут, и босоножки раскиснут, и юбка по подолу зазеленится и тяжело почернеет. Судорожно схватившись за шаткие перила, приойкивая про себя, она ступила на лестницу.

На причальных мостках ждали речного трамвая Надины товарки, работницы слюдяной фабрики, тоже квартировавшие в нагорном предместье. Пересекая галечный береговой пустырь, Надя ревниво присматривалась: кто что успел купить со вчерашней получки? «Ага, на Верке новая блузка. Видела такую, только желтую. Ой, а Нинуля-то с Клавкой! Брюки как у двойняшек. Хороша бы я была. Тоже ведь почти клюнула». Надя подходила к мосткам. Вскинула руку с зажатой в кулаке белой косынкой:

— Привет, девы!

Ей замахали в ответ, закричали, но тяжелый бас трамвайчика перекрыл крики. По-утреннему угрюмый, какой-то отсыревший матрос держал уже наперевес трап. Матрос все же пересилил сонную свою хмурь, пошутил:

— Опять слюду щипать? Ух, завидно. Меня возьмете? Щипать буду — от и до.

* * *

— О-хо-хо да о-ха-ха, далеко ли до греха, — приговаривал Коля давние бабушкины слова, потягивался, позевывал, но вполголоса, без сладких стонов и хрустов — боялся разбудить хозяйку за стеной. — Возьму вот и снова завалюсь. Еще минут на триста — пропадай эти экзамены и стипендия вместе с ними! Спать хочу, есть хочу, больше ничего не хочу, — так вроде бы безвольно расслабляясь, он тем не менее трезво уж посматривал на развалы учебников и тетрадей, ждавших его на столе, на подоконнике и табуретке, на гимнастическую резину, клубочком свернувшуюся у порога, на черные, холодные лбы гантелей, высунувшихся из-за печки, — надо было начинать день, и Коля встал, тоже распахнул окно, раздвинул пестренькие занавески, чтобы не замедляли хода утренних свежих волн. Передвигаясь потом по комнате, выжимая гантели, растягивая резину, приседая, он продолжал ворчливо насмешничать: «Сдался мне этот режим, плевал я на всякие распорядки и беспорядки, я вольно жить хочу, отдыхать и веселиться. Лениться хочу, груши околачивать, наследство хочу получить».

Эта Колина склонность оговаривать себя, переиначивать на словах каждый свой вдох и выдох проявлялась не только в дремотно-брезжущие утра, но, пожалуй, более всего в прочие, ничем не замутненные минуты.

К примеру, какой-нибудь институтский приятель, напуганный накануне сессии собственной ленью и праздностью, приставал к Коле:

— Колька, вывернемся, нет? Нет, ты почему такой спокойный?! Весь в шпорах? С профессурой домами дружишь? О, о! Весело ему. Выгонят же, в стройбат забреют.

Коля приобнимал приятеля за плечи:

— Не дергайся. И будешь долгожителем. У меня вон дед к сотне подкрадывается. А почему? За жизнь ни одной нервной клетки не потерял. Вот как-то пошли с ним за черникой. Ходили, ходили — пустая тайга. Я уж язык высунул, на плечо положил, норовлю присесть на обочинку. А дед меня учит: не думай, не думай, паря, что устал. На ходу и отдохнешь…

— Колька! Пошлю ведь. И очень далеко.

— А ты: пропадем, пропадем. Будут экзамены, на ходу и сдадим. Я, знаешь, как делаю? Учебники под подушку, конспекты под зад — и сплю. Обучение во сне. С утра — умны-ый, аж голова трещит.

Приятель, ругаясь, отмахивался, убегал, а Коля весело кричал вслед:

— Не дергайся, па-ря! Отметок на всех хватит! Не обойду-ут! — И круто поворачивал, торопился домой: конспектировал, чертил, читал, запоминал, а где туго подавалось, зазубривал — беспечность беспечностью, а прилежание прилежанием.

Когда другой приятель попробовал однажды занять у Коли после стипендии, тот виновато, но и с долею гусарской гордости вздохнул:

— Прокутил. До копеечки, до ниточки. Загулял вчера, парень, как с цепи сорвался. Ну, да и не жалко. Зато смеху, дури — покуролесили всласть. — На самом деле Коля не выпивал и по красным дням, табаком не баловался, а всегда на что-нибудь копил: на зимние сапоги, на свитер, на плащ — всегда одолевали его мелкие выгадывания и корысти, не вылезал из их вязкого болотца.

Вот и в нынешнее утро, размявшись, умывшись, Коля вспомнил: он собирает на летний костюм, всю стипендию относит в сберкассу, в тумбочке у него шаром покати — ни крошки хлеба, ни щепотки чая, ни кусочка сахара. Зимой, однако ж, копить-откладывать куда легче: старушки, населявшие нагорное предместье, прямо-таки охотились за Колей — одной дров поколоть, другой снег со двора вывезти, третьей уголь разгрузить. За Колей в очередь вставали с понедельника, нарасхват был Коля, зато и кормился бесперебойно, даже капризничал: от картошки отказывался и каши пренебрежительно отодвигал. Летом же — зубы на полку. Пока огороды садили, была еще в Коле нужда, в пахаре и сеятеле, а уж полоть старушки сами готовы, сами в охотку поползают меж грядок, да и польют сами при летних-то водопроводах.

Коля, натощак листавший учебник и, в сущности, не видевший его, вдруг затих, прижал ухо к стене: вроде бы завздыхала, закашляла хозяйка. Нет, глухо. Показалось И пусть, родимая, поспит на здоровье. Никаких завтраков квартиранту не надо. Все он уже вылизал в доме, все гвозди заколотил, все щепки собрал — может и не евши теперь жить. На старости-то только и отоспаться. Пусть отдыхает. Пусть хлеб в буфете черствеет, пусть из яиц птенцы вылупляются — нам торопится некуда».

Он вышел в прихожую, приложил ухо к соседней двери: «И Евдокия пусть спит. В молодости тоже поспать не вредно. Сил надо перед сменой набраться. А сыр ее в чулане пусть заплесневеет. Пусть его мыши съедят. Завтракать всем охота. А мне этого костюма и даром не надо. Эка невидаль: бежевый, с шоколадной полосочкой. Пусть пижоны носят. А мне и так хорошо. В дерюгу какую завернусь, камень в руку да с обрыва. Одним голодающим на свете меньше станет».

Осторожно, не постучал — поскребся в хозяйкину дверь:

— Милитина Фоминишна-а… Спите, нет? Милитина…

Хозяйка гулко, с надрывом закашляла, зазвякала стаканом, причмокивая, попила, забренчала спичками, закурила. Наконец пробасила:

— Здорово, Кольча. — Она родом была из Колиных мест и звала его по-тамошнему. — Спасибо, разбудил. Черт знает что за сны повадились!

— Ничего, Милитина Фоминишна. Все равно утро доброе. — Коля уже говорил погромче, понапористее, но дверь не открывал: шибануло бы сейчас прокуренно-кислым, старческой, едкой пыльцой.

— Ну, доброе. Понятно. Еще что за новости?

— Да вот на разнарядку на утреннюю пришел. Может, сделать что, сбегать куда?

Хозяйка долго не откликалась — только табак потрескивал от глубоких затяжек.

— Кольча. Такой пока план. Возьми тележку и двигай на лесозавод. Опилы нагребешь, лед в погребе посыпь. Что-то сильно таять начал. Ну уж, а магарыч — когда встану.

Привез опилки, перетаскал деревянной бадейкой в погреб, просеял сквозь пальцы, облепил желтой, влажно-теплой крупой оплывшие бока ледяных валунов — смолистой свежестью сразу же забило погреб и вроде бы потеплело. От этого соснового летнего вея дрожью в лопатках проступил скопившийся в Коле холод. И нос каменно, как-то отдельно от лица затвердел, и руки опалило ломотой. Он выскочил из погреба — густое, прошитое воробьиным чириканьем тепло крепко обняло его. Зажмурился, постоял, не вырываясь из объятий, посопел блаженно в полынную, просторную, мерно вздымающуюся грудь июньского дня. Но вот попривыкли друг к другу, разошлись в стороны. Коля открыл глаза и снова зажмурился: сиял на веранде, слепил красными боками самовар.

Милитина Фоминишна, согнутая, сухонькая, остролицая, с тяжелой кружевной шалью на плечах, не выпуская папироски изо рта, сновала вокруг самовара, выставляла «магарыч»: сметану, вчерашнюю холодную рыбу, яйца, светло-зеленый пучок батуна, масло, хлеб. Освободились наконец руки — вытянула папироску, с мокрым всхлипом затянувшись напоследок, отошла, оглядела завершающе стол:

— Н-да, дела на полтинник, а магарыча на целый рубь. Садись, Кольча. Налегай. — От ее хриплого баса, видимо, с годами так высушившего Милитину Фоминишну, вытянувшего из нее все силы, легонько задребезжали ложки в стаканах.

Коля хотел промолчать, хотел лишь согласно головой кивнуть, но затянувшийся утренний голод да недавний погребной холод вновь живо столкнулись в нем. Он разозлился:

— Жалко, что ли? Тогда и не буду. А то подавлюсь еще.

Хозяйка подумала, глядя на стол, вытащила откуда-то из-под свисающего конца шали папироску, закурила.

— Вообще-то нет. Не жалко. Одной все одно не съесть. Пропадет. По привычке, Кольча, считаю. За жизнь насчиталась — остановиться не могу. Да садись ты, садись! На голодное брюхо все мы обидчивые.

Коля сел.

— Я тоже, Милитина Фоминишна, считать умею. Хоть и не люблю.

— А кто любит? Нужды не было бы, разве считали? А по правде-то так, замечаю, отвыкают считать. Не от богатства, от безалаберности… Давай, подвигай стакан-то.

Пока пили чай, встала Дуся — слышно было, как на кухне бренчит умывальником. Вскоре вышла, розовенькая, гладенькая, в тесном коротком халатике. Еще и ладони ухитрилась затолкать в маленькие, узкие кармашки — халатик сшит был без запаха и теперь расходился у пуговиц, приоткрывал белое, сытое тело.

— Лучше бы нагишом вышла! — плюнула Милитина Фоминишна. — Дуська! Марш отсюда! Добро бы одна была. Парень же в доме! — Коля прикрыл глаза, вроде бы сонно, вроде бы захмелев от чаепития.

— Ну уж и парень. — Дуся прошла, села бочком к столу, не вынимая рук из карманов. — Какой это парень, Фоминишна! Хилый студент, а никакой не парень. Правда, Коленька? — Сладенький, веселый голосок был у Дуси.

— Угу, — не открывая глаз, кивнул Коля.

— Вот, пожалуйста. А ты, Фоминишна, прямо напугала меня. Парень да парень. Где, думаю, дай посмотрю. — Дуся встала, прошлась перед столом. — А одета я очень прилично. Правда, Коленька?

— Еще как, — опять не открывая глаз, кивнул Коля.

— Садись, чаю попей. — Милитина Фоминишна зябко куталась в шаль. — Ох, Дуська, скорей бы ты замуж вышла. От греха подальше.

— Ой, не смеши, Фоминишна. Тебе-то какой грех? Уж ничего и не помнишь.

— Вьешься уж больно сильно. И присмотреть за тобой некому. А мне жалко будет, если что случится.

— Ничего не случится. Я девушка смелая и ничего не боюсь. Правда, Коленька?

Он, уже не отвечая, опять кивнул: «Заманивай, заманивай, я юноша влюбчивый, мечтаю пеленки стирать, на молочную кухню бегать. Очень хочу грузчиком стать и на заочном поучиться. Всегда готов, как пионер».

Коля ушел к себе и почти до сумерек просидел над учебниками, а потом опять постучал в хозяйскую дверь:

— На вечернюю разнарядку пришел, Милитина Фоминишна.

По субботам и воскресеньям Коля отдыхал. Милитина Фоминишна поила чаем без отработки: «Грех, Кольча, всю неделю горб набивать», — днем его зазывали к самовару Дуся с Надей, чтоб не скучать, а к вечеру они дружно уговаривали Милитину Фоминишну: «Да давайте вместе посидим, почаевничаем. По-людски, за одним столом» — и снова приглашали к столу Колю.

Сидели долго, до холодного самовара, до синей мглы в дверном проеме веранды. Света не зажигали. И тогда Милитина Фоминишна просила:

— Давайте мою, девки. И ты, Кольча, поддерживай.

Запевали:

Ах, да со вечера Делать нечего, Идти некуда, Любить некого…

Милитина Фоминишна сморкалась, всхлипывала, уходила в комнату, говоря тихо булькающим басом:

— Приберусь малость…

После Коля все хотел включить свет, но Дуся с Надей хватали за руки, усаживали, давясь смехом, колотили его по гулкой, костлявой спине.

— Как это любить некого?! А!

Коля вырывался, отталкивал их, наконец, сдавался:

— Понял. Есть кого. Есть.

* * *

Ветреная синяя жара перетекла из воскресенья в понедельник, охотно, не сбавляя радости, зашумела и в его честь. Коля глаз еще не открыл, а уже понял: проспал! Солнце горячо, нетерпеливо лизало ухо, влетев наконец в комнату, вырвавшись из тесной листвы черемухи под окном.

Вскочил, дорожа временем, слегка только, для полноты режима, помахал руками, ногами, натянул трико, решительно вышел в прихожую. На двери Милитины Фоминишны блестел маленький, с монетку, замочек — значит, ушла надолго, не в огород и не к соседке, иначе бы не навесила. С пятерней в затылке поплелся к умывальнику, потом медленно, со вздохами, выпил ковш воды, вернулся в прихожую. Увидел: дверь в комнату Нади и Дуси стояла распахнутой. «Евдокия летела. Как же это Фоминишна шла, не заметила? А-а… Еще и окно настежь. Ух ты, как тянет!»

С трепещущим присвистом реяли, летели в комнату ситцевые занавески, дрожала, перекатывалась упругая рябь по их розовым цветкам. По стене, по потолку бесшумно бежала, переливалась тенисто-солнечная волна, и ее бегущие отсветы, блики, сталкиваясь, казалось, тоже посвистывают, позванивают, тоненько шепотят — так слагался волнующе-свежий, счастливый голос июньского дня.

Под его вольный чистый трезвон Надя спала крепко и сладко. Сбилось розовое пикейное одеяло — смуглые плечи чуть пристыли, засветились матовым у ключиц: нежно, сонно отяжелевшие груди освободили какую-то таящуюся розоватость ложбины, — может быть, так отсвечивало скомканное на животе покрывало, а открытые ноги тоже чуть призябли, особенно нежная, белая кожа выше коленей, еще не хватившая солнца.

Все это Коля вобрал в один миг, замор, покраснел, быстро захлопнул дверь и метнулся к себе. «Ну, Евдокия! Ну, мать честная! Расхлебянила — ходи тут за ней, закрывай. Прямо в стыд ввела. Вот ведь в самом деле. Надо же. — Так, чуть не вслух бормоча, Коля тыкался из угла в угол, не замечая ни раскрытых учебников, ни конспектов. — И окно так бросила. Сдует еще чего, разобьет. Да мало ли чего может, при открытом-то. — Коля еще пометался, покружил по комнате. — А что там случится? Да ничего. Не выдумывай, Коленька… И все ж таки нехорошо с распахнутым-то».

Он на цыпочках подошел к Наде.

— Надежда-а, — позвал прогорклым шепотом. — Надя. Окно-то закрыть? Ну и спишь ты. Слышишь? — Голос рвался, оседал в сухой колкий хрип. — Закрыть, нет окно-то? — Коля присел на железный краешек кровати, выставившийся из-под матраца.

Надя, не просыпаясь, вздохнула с какими-то смутными словами, повернулась к нему, с сонной доверчивостью выпростала, протянула руку.

Он отвернулся, поглядел в окно.

— Надя! Хватит спать-то!

Очнулась, с резким, еще немым испугом отпрянула к стене, судорожно потянула, не расправляя, ком покрывала на себя.

— Ты что, Колька? Ты что? — на просящей, жалобной нотке прорезался голос, но тут же окреп, набрал возмущенную зычность. — Ну-ка уматывай сейчас же! Подкрался! Кот ободранный! — Она толкнула его, но Коля удержался, пересел поглубже, перехватил Надины злые руки.

— Кого бьешь? Кого гонишь? Пожалей некурящего, — попробовал поцеловать в плечо, в шею, в щеку — куда удастся. Надя вырвала руки, опять уперла кулаки в Колину грудь.

— Уйди, паразит! Я кому сказала! Колька, выйди вон! Ну, паразит. Ну, паразит! — Надя, наконец, изловчилась и так двинула, что Коля слетел с кровати, почти сел на пол, но успел выставить назад руки.

— Надежда, ты не знаешь Колю Щепкина! Война, теперь война. Мир кончился. — Коля поднырнул под ее молотящие кулаки, обнял ее. — Ты не знаешь, как он к тебе относится. Ты снишься ему по ночам. На лекциях снишься. — Удалось, поцеловал в щеку, сквозь пахнущую хвоей прядь.

— Колька! Кричать буду. Лучше отстань. Укушу ведь… Глаза выцарапаю. — Но не закричала и не укусила, а только яростно и неутомимо сопротивлялась, все норовя поддеть его побольней и побезжалостней.

Взмывали над ними легкие облачка горячих, неровных дыханий, но ненадолго — свистящий, упругий ветерок, срывающийся с ситцевых занавесок, разбивал, развеивал эти облачка.

— Ох и паразит же ты. Ох и паразит…

Но и после Надя не подобрела. Молча полежав, она локтем опять так двинула Колю, что он, обидевшись, встал и перешел на табуретку.

— Теперь-то зачем дерешься?

— Затем…

Полежала, помолчала, опять сказала недовольно и зло:

— Ну, чего расселся? Обрадовался тут… Отвернись! Собираться буду…

Коля уставился в угол, устало сгорбился.

— Надежда, можно вот что придумать… — Голос его был печален и тих. — Давай в субботу в парк пойдем. Сначала на пароходике покатаемся. — Он подумал, подумал, несколько дрогнувше добавил: — В ресторане посидим. Приглашаю. Потом, если захочешь, в кино можно или на танцы…

Она ходила мимо, уже причесанная, в пестром сарафане — и молчала. Взяла с подоконника колечко, пудреницу.

— Если на Дуську хоть раз еще посмотришь, берегись. Уж тогда точно глаза выцарапаю. Учти!

— При чем тут глаза? Я приглашаю тебя в субботу…

— Слышала. Посмотрим.

Собрала сумку, остановилась за спиной.

— Как молния время-то. Вот уж и на смену пора. Ты, если хочешь, у нас тут занимайся. Просторнее будет, а может, и веселей. — На прощанье стукнула несильно по спине. Пожалуй, даже ласково. — Вечером выйди к причалу, проветрись. Я с последним приплываю.

Посидел еще один, придвинувшись к окну. Поймал в кулак занавески — они забились, запарусили. Неожиданно прикоснулся к ним щекой — чистым солнышком и черемуховой горчинкой отдавал их мягкий холодок.

Ушел на кухню, в чугуне, прикрытом фанеркой, нашел картошку в мундире. Не присаживаясь, придвинув только солонку, склонился над чугуном. Задумчиво чистил, задумчиво жевал, и странно было, но чувствовал, что у него легонько, тоже задумчиво, шевелятся уши. «Ешь, Коленька, ешь. Набирайся сил, бодрости. Не мешало бы и ума немного набраться. Ну, да и без него хорошо». Вспомнил все, головой крутнул, засмеялся. «Ох, и прыткий ты, Коленька. Хоть плачь. Теперь давай в парк ходить, на качелях качаться, в комнату смеха хоть каждый день, само собой — к причалу, очень полезна тебе ночная прохлада — вот тебе, Коленька, новая жизнь. Куда ты денешься? То-то и оно».

Вернулся в Надину комнату, закрыл окно, расправил увядшие занавески — иначе бы все думал, как они тут полощутся и летают, и уже больше бы ни о чем не думал.

А потом ушел к себе.

1977 г.

РУССКИЕ ДОРОГИ

В путешествиях, пусть и недальних, видим вдруг необычайный закат на Братском море, тихую, белую, июльскую ночь над эстакадой Усть-Илимской ГЭС, встречаем случайного человека где-нибудь на берегах Витима или Тунгуски и неожиданно понимаем: надолго, может быть, на всю жизнь он запомнится нам. Как он говорил, как улыбался, как пожимал нам руку.

Мы дорожим этими открытиями, дорожим счастливым мигом, принесшим нам душевную зоркость.

Автор

1

Несколько лет назад, в декабре, я собрался на Тунгуску, в районный центр Ербогачён. До него от Иркутска тысяча с лишним верст, и даже по сибирским понятиям конец предстоял неближний.

На Севере я еще не бывал, и потому при сборах не давали покоя романтические видения: в них я то нос к носу сталкивался с медведем; то мчался на оленях, так сказать, в белое безмолвие; то обжигал рот ледяной сиговой расколоткой… Одолевали и сугубо реалистические мечты: купить бы медвежью шкуру, унты-гурумы, расшитые бисером, или же добыть шкурок ондатры на шапку…

Между прочим, как ни появишься и Москве, знакомые обязательно просят: «Слушай, закажи там у себя пыжиковую шапку, медвежью шкуру, меховые сапожки, пару соболишек, оленьи рога» — и прочая и прочая. Так вот, попутно скажу: сами не видим, сами бы рады заказать, купить, достать — да по Иркутску давно медведи не ходят, лоси не заглядывают, а белки в детсадах ребятню развлекают. Шапки же, сапожки, прочие заманчивые вещицы, вышедшие из рук народных умельцев, бывают раз в году — на выставке.

Итак, я собрался на Тунгуску; взял у приятеля валенки, пододел меховую безрукавку, на всякий случай посмотрел еще раз карту, запоминая звучные эвенкийские названия — Тетея, Наканно, Инаригда, выяснил, по обычаю всех очеркистов, что на территории Катангского района поместится с пяток зарубежных стран, и полетел — до Киренска на Ил-14, дальше на Ан-2.

С той поры я не раз бывал на Тунгуске, и все эти побывки постепенно слились в памяти в одну, довольно длительную и довольно интересную, поэтому, для удобства рассказа, я не стану нумеровать воспоминания тем или иным годом, пусть они будут итогом одного большого путешествия.

У заборчика Ербогачёнского аэропорта была привязана оленья упряжка. В просвет рогов виднелись крыло и винт Ан-2 — совсем как на фотографиях, которые любят привозить фотокоры из северных командировок. Я восхитился: на первом же шагу от самолетного трапа, и пожалуйста, — олени. Рядом вздохнул попутчик, местный житель:

— Ну вот мы и на земле Катанги, — сделав ударение в слове «Катанга» на втором слоге, на «африканский» манер.

Глубокий, легкий голубоватый снег, густая зелень сосен, присоленная инеем, и как-то порознь существующие в просторном северном воздухе звуки: лай собак, визг бензопил, ребячьи голоса и усталый баритон московского радио, сообщающий последние известия (на здании Ербогачёнского клуба висит мощный репродуктор, слышный в любом уголке села с шести утра до часу ночи).

Ербогачён — в переводе с эвенкийского — «холм, поросший сосновым бором» — действительно устроился на правом крутом берегу Тунгуски в сосняке; живет в нем две тысячи человек и примерно втрое больше собак, которые встречают тебя у каждого сугроба и, не торопясь, с достоинством обнюхав, провожают до крыльца Дома охотников — здешней гостиницы. Постройки здесь все без исключения деревянные (кирпич попадает сюда раз в году, во время весеннего паводка), окна без форточек, чтобы в жуткие зимы попадало меньше холода. Хозяева домов — в основном добродушны и хлебосольны.

Если бы кому-нибудь пришло в голову появиться в Ербогачёне инкогнито, у него бы ничего не вышло: во-первых, в аэропорту к каждому самолету стекается толпа праздно встречающих, и каждое новое лицо, не сомневайтесь, будет пристально изучено, чтобы долгим зимним вечером не раз задаться вопросом: «А этот еще зачем приехал?»; во-вторых, любой приезжий — охотник, ревизор, газетчик, частное лицо, пожелавшее сохранить инкогнито, — обязательно должен представиться в райкоме партии, иначе его, тоже обязательно, спросят: «А в райкоме вы были? Ну что же вы! Сходите, сходите, у нас такой порядок».

Порядок этот, учрежденный первым секретарем райкома Георгием Павловичем Масягиным, показался мне несколько странным, и я отнес его на счет северного любопытства и северной жадности до новых людей. Лишь позже я понял, что масягинское желание встречаться с каждым приезжим проистекает не из любопытства и не от избытка свободного времени, а из хозяйского расчета: а ну-ка, послушаем вас, дорогой товарищ, и посмотрим, какую пользу вы можете принести Катанге?

В кабинете навстречу мне поднялся невысокий плотный человек: окатистый, с залысинами лоб, прямой короткий нос, щеки возле него обветренно-красны. После знакомства он заговорил осипшим, быстрым баском:

— Очень хорошо, что приехали. Рад приветствовать вас на земле Катанги!

«Опять «африканское» ударение, — подумал я. — Видимо, излюбленная здешняя шутка».

Масягин, между тем, советовал съездить в Непу на норковую звероферму — там замечательный заведующий; в Наканно — там замечательная школа-интернат северного типа; в Преображенку, где замечательный клуб. Я слушал невнимательно, размышляя о медведях, соболях, северных сияниях и о том, как я обо всем этом напишу. Георгий Павлович предложил:

— А можете в чум, к оленеводам поехать. Тут недалеко — тридцать-сорок километров. Эвенкийская семья: отец, мать, два сына. Один как раз здесь, в Ербогачёне, за продуктами приехал. Захватит вас.

— Еще бы! Конечно! С удовольствием! — захлебнулся я от привалившей удачи и только-только не добавил: «Всю жизнь мечтал». Масягин улыбнулся и вздохнул: «Слава богу, угодил», — так я и понял этот вздох, и лишь когда мы сошлись поближе, Георгий Павлович признался: «А я увидел, что с тобой всерьез не потолковать — от экзотики голова кружится, и, пока вволю ее не хлебнешь, на район как на сказку смотреть будешь».

Да, что было, то было — голова у меня кругом шла. Север, как некий празднично-хмельной вихрь, налетел на меня и превратил в самонадеянного легкомысленного человека: казалось, никто до меня не видел этого белого снега, этого желтого морозно-радужного солнца, никто не слышал такой полной, необъятной тишины, такого обморочного, щемящего душу, покоя; казалось, никто и никогда не напишет об этом, как я — жадность, черная жадность переполнила душу: надо не медля «заграбастать» всю Катангу, каждую ее падь и заимку, чтобы скорые на ногу и на руку коллеги не «застолбили участки» рядом со мной. Я метался из деревни в деревню, ходил с охотниками в тайгу, учился верховой езде на оленях (кстати, чуть голову не расшиб; у оленя кожа как бы перекатывается, переливается через хребет, и нужна большая сноровка, чтобы усидеть) и уже изнемогал под гнетом скоропостижных, нелепых замыслов, как в Непе встретил Семена Сафьянникова, чья скромная жизнь отрезвила меня и заставила остановиться. «Хватит, — решил я. — Всего не заграбастаешь, не застолбишь. Отдышись, посмотри, подумай».

Семен невысок, невзрачен, и нрав подобрал как бы в соответствии с внешностью — тихий, конфузливый, на губах все время несмелая виноватая улыбочка, точно сказать ею хочет: уж извините, мол, такой я есть…

Он долго работал продавцом в сельповском магазине, торговал мануфактурой, сахаром, селедкой, книгами — одним словом, товарами повседневного спроса.

И потихоньку, не в один час и день, опостылела Семену торговля, захотелось иной жизни. Вроде бы на вольном воздухе потянуло поработать, но в точности Семен не знал, куда переметнуться: то ли в плотники, то ли в конюхи.

Он так объяснил мне это состояние:

— Томиться стал, парень, — хоть беги из Непы! Есть-пить не мог.

Томился он до одного колхозного собрания (тогда в Катанге еще были колхозы). Артель решила завести в Непе норковую ферму, хотя противников у этой затеи хватало: «Какая такая норка? Леший ее знает, что за зверь!» Пока судили да рядили, Семен сидел как на иголках: вот куда свою охоту до перемен приложить.

И не усидел, обратился к собранию:

— Ставьте меня звероводом!

— А ты эту, норку-то, в глаза видел?

— Не видел, но охота посмотреть.

Дома коротко сказал жене:

— Норок буду разводить.

Тамара Георгиевна, женщина строгая и серьезная, непский врач, лишь плечами пожала:

— Что ж. Норок так норок, — потому что знала по долгому опыту: мужа не отговоришь, если ему что втемяшилось. Сколько раз звала его переехать в Ленинград (сама она ленинградка), а у Семена один ответ: «Не поеду. Задохнусь там».

Затем началось ученичество, о котором Семен вспоминал так:

— Поехал я в Куйтунский зверосовхоз, обучаться новому ремеслу. Увидел этих норок. Ничего, думаю, зверьки, на соболя похожи. Надел халат из синей диагонали, тетрадь общую завел. Пишу в нее: сколько мяса, сколько капусты, то есть запоминал, как ублажать их да как потчевать. Клетки, конечно, каждый день чистил…

Много ли, мало ли времени прошло, по осени собрался Семен обратно в Непу. Артель прислала на подмогу еще одного мужика, и повезли они пятьдесят норок.

В дороге Семен так нервничал — температурить стал, и в сотый раз объяснял попутчику:

— Сам видишь: зверюшка, как малый ребенок. Не скажет, где болит. Какой с нее спрос? А с нас, в случае чего, спросят.

Приехали в Непу, а для фермы только столбы заготовлены. Между тем Тунгуска уже встает, и бураны пошаливают — по словам Семена, норкам в сугробах хоть норки рой.

Ахнул Семен — и к председателю. Тот утешил:

— Выделю человека. Вдвоем ничо, поставите ферму.

И выделил! Человек топор не умел держать. Ладно, Семен немного плотничал, и дело потихоньку двинулось. А зима знает свое, поджимает. Семен даже во сне ругался с председателем. И наяву тоже. Построили ферму.

Потом облпотребсоюз вместо норковой прислал лисью сетку. Пришлось добывать новую. Потом пришлось ехать в Иркутск и правдами-неправдами выпрашивать прямо с облпотребсоюзовского склада мясорубку.

Потом две зверюшки подохли. По деревне сразу разговорчики: «Ну вот, дождались. Чистую прибыль начали получать».

— Веришь? — говорил Семен. — Могу в ветеринары теперь записываться. Сколько я этих брошюрок про звериные болезни изучил! Сотню, однако. Ночами читал. Встану, холодной воды попью и опять за книжку. Неладно, парень, без образования-то…

Остальных норок Семен уберег. Более того, по прошествии некоторого времени ферма перешла в разряд прибыльных статей колхоза.

Вот так появился в Непе первый зверовод. Я спросил его:

— А плюнуть и забыть эту историю тебя не поманивало?

— Вроде нет.

— А почему? Из упрямства, от скуки или в самом деле привязался к этому зверю?

— Кто его знает. Заело. Заело, и не бросил. Чего тут еще скажешь?

Пожалуй, нечего больше.

С восторгом приняв масягинское предложение, в тот первый день я познакомился с Иосифом Поповым, рослым парнем в роскошной парке из собачьего меха и немыслимо красивых гурумах, на голенищах которых обильно сверкал бисер. Одутловато-гладкие, безвольно натекающие на скулы щеки; тяжелые припухшие веки; бесстрастные коричневые глаза. В них дрогнуло любопытство, когда я изъявил желание поехать в чум, но он тотчас же прогнал его и равнодушно-вежливым голосом сказал:

— Ладно, поедем. За оленями сбегаю, и поедем.

— Далеко ехать?

— Не. Два часа. Может, три.

— Два или три?

— Поедем, увидим.

Выехали вечером, при слабых отсветах последней зари, и, когда нарты скатились с высокого берега на лед Тунгуски, мы окунулись в сумеречную морозную синеву — сухой острый ветер прорывался сквозь оленьи рога, сразу же сливели губы, немели щеки. Я поднял воротник райкомовского волчьего тулупа, пригрелся дыханием и задремал. Когда открыл глаза, над Тунгуской уже созревали огромные низкие звезды, меж ними веяла морозная пыль, на широких ледяных излучинах вспыхивали черной голубизной торосы.

Вдруг небо заслонила страшная косматая морда, и кто-то тяжело, жарко задышал мне в лицо. Ушло в пятки ослабевшее сердце, прошиб холодный пот, я испуганным рывком сел на нартах. Тьфу, черт! Совсем забыл, что за мои нарты были привязаны запасные олени. В сумерках они бежали, не приближаясь, а ночь заставила их искать общества человека, пусть и спящего. На оленьих ноздрях наросли увесистые сосульки, и потому олени так жадно, запаленно дышали открытой пастью. Впереди под редкий звон колокольчика-конгилона и скрип полозьев тянул какую-то песню без слов Иосиф. Я крикнул ему. Он подошел, отодрал сосульки с оленьих морд, сел ко мне в нарты.

— Скоро доедем?

— Скоро. Маленько выпьем?

— Может, подождем? Доедем и выпьем.

— Не. Маленько выпьем. Надо.

Я попросил:

— Ты, пожалуйста, пой со словами. Какую-нибудь свою эвенкийскую. Можешь?

— Спою, спою, чего же не спою. — Иосиф встал и побежал к своим нартам, и мы снова поехали. Отвернув воротник тулупа, я ждал песню.

Иосиф долго не начинал: вставал в нартах, размахивал хореем, кричал на оленей, они и без того бежали резво, садился, снова вставал — и я решил, что про песню он забыл. Но нет, наконец-то запел:

Жила бы страна родная, И нету других забот…

Летели мимо черные берега, щелкали по тулупу снежные пули, крупные чистые звезды опускались все ниже и ниже — родная страна простиралась сейчас под северным небом.

Внезапно мы остановились в непроглядной тени прибрежных сосен. Раздался частый удаляющийся скрип снега — Иосиф побежал вперед, затем вернулся, так же молчаливо и быстро побежал назад. Его долго не было. Он вышел из сосен напротив моих нарт.

— Дорогу, паря, потерял. Вижу — место не то.

— Как же так?!

— Поворот проглядел. Палку в снег ставил. Нет палки.

— Говорил же, до чума надо с выпивкой подождать.

— А! Плохо говорил. Здесь свернем.

— Как здесь?! Здесь ехать некуда!

— Найдем! По тайге поедем, дым услышим.

— О чем ты говоришь? Ветра нет — какой тут дым?

— Однако, боишься. Нехорошо. Приедем, сам смеяться будешь.

— Давай сначала приедем.

Иосиф повернул упряжку в тайгу, и мы полезли напролом. Как нам не повыхлестало глаза, как мы не увязли и не переломали ноги в черной чащобе, как не угробили нарты на диких завалах — до сих пор удивляюсь, но более всего удивляюсь другому: на одной из полян Иосиф остановился и, подняв лицо, долго принюхивался, потом махнул рукой:

— Чум там. Совсем недалеко. — И он действительно оказался там! И действительно недалеко!

И вот я в чуме. Сижу на медвежьей шкуре, надо мной темные своды, тоже из шкур, в мою честь зажжены три карманных фонарика (хотя я знаю, батарейки к ним достать в Катанге невозможно); тепло от маленькой чугунной печки пьянит, погружая в волны невиданного блаженства. Надо же, я в чуме! На печке жарит белые толстые хлебцы мать Иосифа, женщина с румяным от жара, ласково-усталым лицом. Напротив меня сидит его отец — сухонький, легонький старичок, с жиденькой седой бородкой, с невозмутимыми грустными глазами в сморщенных темных веках — и посасывает медную трубочку. Он ни о чем меня не спрашивает, а только покачивает головой и говорит время от времени:

— Хорошо, очень хорошо видеть гостя.

Рядом со мной брат Иосифа Анатолий, с какими-то странно тревожными темными глазами, лицо резкое, скуластое и не такое доброе, как у Иосифа.

Меня угощают: на маленькой столешне, лежащей перед нами, румяные, в искорках масляных пузырей, хлебцы-колобы, розовато-черные пласты вяленой сохатины, величественные желто-сочные куски конченого сига, ломти бурой, истекающей салом медвежатины, до сладких спазм доводит меня запах огненного супа из молодой оленины, и особнячком, только для гостя, стоит кружка с густым, коричнево-белым оленьим молоком — его прохладные струи, проскальзывающие с мягкой сытой силой, повергают меня в совершенный восторг. Надо же, надо же! Я в чуме, и все происходит именно так, как я мечтал! Спирт мы, конечно, запиваем теплым медвежьим жиром, и его странный вкус кажется мне тоже восхитительным.

Мы разговариваем. То есть разговариваю я, утопая в восхищении, взахлеб хвалю жизнь в чуме, среди шкур, у живого огня.

Но постепенно беседа выравнивается, тяжелеет и течет уже с ночной плавностью. Выясняется, что Иосиф не бывал в Москве, в Иркутске и даже в Киренске. Более того, он ни разу не видел «живого» паровоза, электрички, ни разу не ступал на пыльный асфальт. Я смотрю на транзисторный приемник, свисающий с жердины, и думаю: «Господи, как причудлива ты, цивилизация!»

Потом все вместе убеждаем его, что надо обязательно посмотреть большие города и прокатиться на поезде. Особенно старается в уговорах мать: «Езжай, езжай, вернешься, все расскажешь». Наконец мы все решили: за оленями присмотрит Анатолий, я встречу Иосифа в Иркутске и буду ему показывать, рассказывать, за руку водить.

Иосиф довольно улыбается:

— Соболя сдам, в феврале приеду. Однако раньше — в январе приеду. Чего ждать?

…Через год я спросил его:

— Что же ты не приехал? Долго собраться, что ли?

Иосиф задумчиво, с ленивой грустью в глазах посмотрел на меня:

— Боязно стало. И оленей жалко. Как их бросишь?

А в тот вечер мы согласно помолчали, думая, как это интересно — впервые приехать в большой город… И тогда неразговорчивый Анатолий предложил:

— Давай меняться? — И в глазах у него появился азартный блеск.

— Как?

— Твое пальто — моя парка. Вон, в углу лежит.

Хотя в чуме углов нет, я увидел за печкой седовато-черный бугор — ездовую парку из оленьей шкуры. Мое видавшее виды городское пальто лежало неподалеку, и я с недоверием пожал плечами: «Этакую тряпку на целую гору меха».

— Не знаю… Как-то вдруг…

— Давай, давай! В городе другое купишь! — Анатолий подвинулся ко мне; глаза, лицо прямо-таки горели от нетерпения стать хозяином городской вещи.

— Ну… если хочешь… давай. — Мы ударили по рукам.

Иосиф тоже привстал и каким-то изменившимся, осипшим голосом сказал:

— Может, и со мной меняться будешь?

— Так нечего больше.

— Как нечего? Твои валенки — мои гурумы.

Я быстро, чтобы он не передумал, согласился.

— С удовольствием!

Анатолий пристальным, цепким взглядом оценивал оставшуюся на мне одежду. Через полчаса я стал владельцем замечательных рукавиц с поперечной прорезью на ладони, чтобы быстрее высвобождать руку при стрельбе, за которые отдал кожаные перчатки, и комбинированного лисье-ондатрового малахая в обмен на котиковую, черную, тоже городскую шапку. Меня так растрогало это неожиданное ночное переодевание, что я сиял часы и подарил Анатолию — на память и как бы в награду за его удивительную инициативу.

Ночью я проснулся от жары, сбросил с себя шкуры, сел и сразу же услышал:

— Однако, выпить хочешь? — Старик Попов сидел у печки, покуривал медную трубочку, дым от нее клубился к луче карманного фонарика.

— Попить. Просто попить. Который час?

— Утро скоро. Спи еще, паря, спи. Пока светло не станет, спи. — Это значит, он сидел всю ночь, караулил сон гостя, недвижно, молча, этаким живым памятником прославленному северному гостеприимству.

Я снова лег. Через дыру — харан — заглядывали в чум звезды. Они по-утреннему побледнели и слабо, устало помигивали. И при закрытых глазах я долго еще видел их.

Днем старик Попов повез меня назад. По морозной солнечной тайге, по рассыпчатому, стекающему с торосов снегу, под звон колокольчика-конгилона мы быстро домчались до синих медленных дымов Ербогачёна.

Ни разу не заставало меня ненастье в самом Ербогачёне, и оттого, наверное, каждое возвращение туда бывало столь желанным и исполненным веселого нетерпения. Его безоблачное небо надолго ослепило меня, сообщив мыслям безмятежный, праздный настрой, с каким уместно появляться разве что в День оленевода, когда вся Катанга собирается на льду Тунгуски и свистит, улюлюкает, отбивает ладони на оленьих гонках. По километровому кругу несутся упряжки — треск сцепившихся нарт, белые взрывы в сугробах, сумасшедшие, измученные морды оленей у финиша и каменно-напряженное потное лицо каюра-победителя. А позади рвущихся к призу (транзисторный приемник) упряжек спокойной рысцой бегут олени старика Сычегира, восьмидесятилетнего эвенка. Он обязательный участник гонок на каждом празднике и обязательно приходит последним. Ради него учредили специальный приз: «Тише едешь — дальше будешь». У старика Сычегира сморщенное желтоватое лицо с темно-коричневыми подпалинами на щеках и вывернутым правым глазом: когда-то амака-медведь приветил. Старик плохо видит, и, когда я спросил, как же он ухитряется добывать по двадцать соболей в сезон, он ответил:

— А по стволу, паря, целюсь.

Ах, День оленевода, День оленевода! И я там был, мед-пиво пил, и кое-что в рот попало! Хмельной его удалью, я долго не желал расставаться с праздничной Катангой, а она жила и по будням. Но о них позже.

Я вернулся в Ербогачён из гостеприимного чума, и сотрудник местной газеты «Правда Севера» Валерий Сафьянников спросил:

— Ты знаешь, что у нас есть домик Шишкова?

Я не знал и тотчас же отправился посмотреть на него. Окнами на Тунгуску, на плавную излучину, противоположный берег которой чернел от голого льдистого тальника за ним, в устье распадка, — избушка, придавленная крышей-сугробом, затем уж — дремучая синь тайги… Дом как дом, занятый жильцами. Их не было, внутрь я не попал, и, впрочем, не пожалел об этом: что бы я там увидел? Современный интерьер, ну, естественно, с северной поправкой на мебельный голод. Утварь и предметы домашнего обихода людей второй половины двадцатого века — ни одной бы тени прошлого, ни в одном углу. Лучше было постоять у ворот и еще раз посмотреть на излучину Тунгуски и представить, что, возможно, на этом же месте стоял Вячеслав Яковлевич Шишков и размышлял о героях романа, который он назовет потом «Угрюм-рекой».

В деревне Подволошино жив еще Егор Осипович Зырянов, который нанимался в одиннадцатом году в экспедицию Шишкова. У старика крепкая память, он даже помнит условия найма: рубль в день и еда дармовая. Зырянов помнит, как гостил В. Я. Шишков в эвенкийском чуме, недалеко от деревни Гаженки, и как хозяйка чума Анна Петровна Салаткина показывала ему могилу шаманки рода: лиственница, а на ней гроб чернеет, раскачивается. И шаманку ту, лежавшую в гробу, звали Синильгой. Вспомнив это, Зырянов говорил: «Увидел Вячеслав Яковлевич гроб, побледнел весь, а все равно в книжке что-то черкал».

Другой житель Подволошина, Павел Ильич Жарников, помнит, как Шишков фотографировал подволошинскую церковь, деревенскую ребятню, Тунгуску. И провожатой его была Таня Карелина, по словам Жарникова, «ох и шустрая же девка!». Невольно вспоминаешь другую Таню, первую любовь Прохора Громова, встреченную им в деревне Подволочной, на Угрюм-реке.

Я спрашивал в свое время и у Масягина, и в Ербогачёнском райсовете: почему бы им не открыть музей В. Я. Шишкова? Восстановить бы обстановку сибирской избы тех времен, собрать бы шишковские книги, записать рассказы тех, кто помнит его экспедицию, заказать бы мемориальную доску — и музей уже можно открывать. Что из того, что этот дом временное жилище Шишкова, приют, крыша над головой путешественника? Его книги сто́ят и музея, и памятника на берегу Тунгуски[1].

…А теперь, пожалуй, о первом возвращении из Ербогачёна, когда я был одет так, что мама родная бы не узнала. Наш Як застрял в Непе, в сорока минутах от Киренска, — над каким-то перевалом разорвался снеговой заряд. Мы просидели трое суток, и Новый год собирались встречать в пустынной маленькой холодной Непе — даже елку присмотрели. Командировочные кончились, и раз в день мы ходили к председателю сельсовета — он безропотно кормил казенных людей. В остальное время пилоты с застрявших Яков играли в преферанс с обязательными прибаутками, вроде: «Летчик просит — надо дать», «Без унта, без унта», пассажиры слонялись, а я чистил свою роскошную парку снегом, потому что в тепле она стала катастрофически лысеть. «Будь добра! — уговаривал я ее, — Потерпи до Иркутска. Дай пройтись, пусть посмотрят на северного человека!»

Парка не подвела, снеговой заряд рассеялся, и 31 декабря я шел по Иркутску. Бушевала новогодняя оттепель, свалившаяся на город впервые за последние 50 лет, гурумы мои квасились в лужах, но я не торопился — пусть сгорит от зависти весь Иркутск.

Встречные смотрели на меня косо и прямо, они оборачивались вслед! Видимо, прикидывали про себя, какие можно было бы сшить сапожки, какую шапку, какую шубку из этой горы меха…

А я шел и думал: вот бы появиться в таком наряде в Москве, в литературно-художественных и общественно-политических журналах. Как бы у меня стали выпрашивать романы, стихи, легенды, сказания и прочий эпос! Да что там журналы! Меня тотчас же напечатали бы в «Роман-газете» тиражом в три миллиона экземпляров.

* * *

Постепенно я расставался с северными одеждами: паркой обил дверь в квартире, гурумы подарил брату, любителю зимней рыбалки, малахай надел в командировку приятель и оставил в какой-то гостинице, рукавицы с прорезью на ладонях отдал еще кому-то, — прямо-таки тянет сейчас написать, что, освобождаясь от одежд, я освобождался от иллюзий, и из почитателя северной экзотики превратился в строгого критика, разглядывающего будничную Катангу.

Нет, с иллюзиями я расставался значительно медленнее и неохотнее.

Однажды в Киренске я трое суток ждал самолета в Катангу и познакомился в этом бессонном грязном аэропорту с парнем, солдатская выправка которого и редкая воздержанность в пище привлекли мое внимание. Пригласил его обедать.

— Не хочу, спасибо. Денег только на обратную дорогу, сутки продержусь.

Голод не тетка, поэтому он принял, в конце концов, мое приглашение. Между первым и вторым я узнал следующее: парень недавно демобилизовался, очень любит природу, мечтал поселиться в каком-нибудь охотничьем крае, услышал про Катангу, написал письмо, нельзя ли, мол, устроиться на работу. Ему ответили «можно», и вот он едет. Я поздравил его с удачным выбором и, радужно сгущая краски, обещал ему райское житье: и охота-то замечательная, и люди один другого лучше, а День оленевода — вообще сказка, ради него только стоит приехать. Парень оживился, порозовел — на сытый желудок человек становится чрезвычайно доверчив и благодушен. Утром мы добрались до Ербогачёна, я познакомил пария с Масягиным, тот обрадованно сказал:

— Первая ласточка. Хорошо. Милости просим. Нужна, нужна Катанге свежая кровь.

Оказывается, в райкоме и райисполкоме лежало сотни две писем с одинаковым содержанием: «Примите на работу», и на все письма было отвечено: «Приезжайте». Я простился с парнем, уверенный, что он будет счастливым новоселом.

А случилось так, что ровно через год мы встретились в том же зале ожидания Киренского аэропорта. Я радостно бросился к нему:

— Ну как ты? Все в порядке? В отпуск, да?

Он холодно, хмуро посмотрел на меня:

— Нет, совсем.

— Как совсем?!

— Так. Ни шиша не заработал. И скучно.

— Плохо, наверное, старался?

— Как мог.

Мы сухо расстались, и я с благородной пылкостью, характерной для заезжего патриота, думал: «Длинных рублей он не нашел! Тоже мне, куркуль. В Катанге ему не понравилось! В таком месте не ужился!»

В Ербогачёне я навел справки об уехавшем: работал на звероферме в Хамакаре, работал хорошо. Нет, не пил. Зарабатывал 100—120 рублей в месяц… Спросил у Масягина, почему же он уехал?

— Ну, скажи, что им надо? Встречаешь, как дорогих: гостей, пожалуйста, живите, работайте. — У Масягина покраснел лоб — признак того, что он начал волноваться. — Ну, мало, мало ста рублей для Севера! Конечно, мало! Так что, я из своего кармана должен им доплачивать? Скучно им, а как я их развлекать буду? Плясать, петь? Они все в Ербогачёне жить хотят, а здесь жилья нет, сложней, чем в городе, квартиру получить. Некому строить, не на что. Живите по деревням, там-то домов хватает!

Уехал не только мой знакомый, так мечтавший жить в охотничьем крае, уехали и другие новоселы, которым в свое время было сказано: работа есть, Катанга вас ждет. И Георгий Павлович Масягин, который так ждал новых жителей и так звал их в район, задыхающийся от недостатка рабочей силы, естественно расстраивался, нервничал, даже злился, но удержать отъезжающих не мог. Во-первых, потому, что не мог платить с северной щедростью: хоть Катанга и приравнена к районам Крайнего Севера и в ней существуют положенные надбавки, но поясной коэффициент остается 30 процентов, тогда как должен быть 70, и многочисленные запросы, жалобы, мольбы района пока что не привели к устранению этой ошибки. Одни же надбавки нетерпеливым новичкам кажутся чересчур медлительным средством для роста их зарплаты.

Во-вторых, Масягин не может поселить всех приезжающих в районной столице, где есть клуб, столовая, прекрасная библиотека, почти круглосуточное электричество, баня и прочие приметы двадцатого века. А в глухих и маленьких деревеньках, где избыток жилья и избыток же сумрачного таежного быта, переселенцы не выдерживают.

В-третьих, Масягин не может из городского плотника или маляра сделать в одночасье добычливого охотника, и потому из Катанги возвращаются и те, кто наивно думал приехать, пойти в лес и настрелять, сколько душа пожелает, белок, соболей и прочей ценной живности. Приехали, пошли в лес, и оказалось, что охота — работа тяжелая, зачастую неблагодарная, — лучше вернуться в город.

Вскоре после огорчительной встречи в Киренском аэропорту мы шли с Вячеславом Калининым, охотоведом Катангского коопзверопромхоза, на пожарище — два дня назад ребятишки из ученической производственной бригады подожгли тайгу. Пожар потушили, но надо было выяснить, на какой площади выгорело: промхозу предстояло расплачиваться за неосторожность школьников.

Сентябрьская теплая чистая тайга; желтый дождь лиственничных иголок, нехотя, после долгого парения, касающийся земли; веселый свист бурундуков, неслышный полет коричневых еще белок — так солнечно и покойно! Даже не верится, что скоро мы увидим черные пни, черную землю, будем дышать неживым, влажно-дымным воздухом пожарища. Калинин пока тоже не думает о мрачном поручении, идет, напевает:

Шелкова рубашечка Бьет Ванюшу по плечам…

Калинин курнос, с небольшими, но круто выпирающими скулами. Он приехал с запада давно, в Катанге прижился, и, когда я спросил его, не тянет ли в родные края, ответил: «Хорошо там, где нас нет».

Мы идем по ольшанику, и Калинин говорит, что многие хают это дерево, как бесполезное, а напрасно: ольха — первый материал для гармоник. Вообще Калинин не любит задерживаться на одном предмете и часто без всякого перехода начинает высоким напористым голосом новый рассказ: «Ой, паря, что я вспомнил-то!..»

У Калинина на плече недавно купленная «белка», и время от времени мы останавливаемся у какой-нибудь лесины, отмеряем пятьдесят-сто шагов и пробуем ружье: навскидку, с упора, лежа.

Потом Калинин зовет:

— Свернем-ка вправо, к озеру. Тут охотник наш, поговорить надо.

На двери зимовья записка: «Я на озеро. Верхотуров». Калинин стреляет в воздух, и вскоре с берега доносится: «Иду, иду-у».

Верхотуров в суконных штанах, в ичигах, давно не брит, и по его темному морщинистому лицу никак нельзя понять, сколько же ему лет: то ли пятьдесят, то ли сорока нет. Вообще даже у ежедневно бреющихся северян возраст по лицам угадать трудно: морозы, ветра, обилие солнца сушат кожу, покрывают ранними морщинами, а вынужденное длительное молчание на охоте налагает угрюмо-сосредоточенное выражение.

Калинин весело рассказывает промхозовские новости, рассуждает о погоде, строит прогнозы на нынешний охотничий сезон — Верхотуров молчит, выжидательно смотрит на Калинина темными глазами: когда же, мол, ты о главном заговоришь? Наконец Калинин, как бы между прочим, предлагает:

— Слушай-ка… Взял бы школьную бригаду к себе. А то присмотреть за ними некому.

— Ну их. Пусть учитель смотрит.

— Так что — учитель. Надо, чтобы охотник смотрел. Видишь, пожар устроили. В тайге живут, а с огнем не умеют обращаться.

— Отвечай за них потом. Не, не возьму.

Калинин опять долго разговаривает о том о сем, и снова подкатывает:

— Ну так как? Возьмешь? Не я тебя прошу, директор просит.

— Мало ли о чем он попросит. Потом садись за них.

— Сразу уж — садись. Общее же дело, раз промхоз за производственную практику отвечает.

— Да как я за ними услежу? Ондатра начинается, а я бегай за ними.

Так или иначе, часа через два Калинин уговорил его. Верхотуров завернул нам на дорогу парочку щук-травничек, и мы отправились дальше.

Я спросил:

— А почему он так долго отказывался? Ему же заплатят за это.

— Хлопот знаешь сколько? Никаких денег не стоят. Ученики эти кто куда глядят, только не в тайгу. Вроде местные, а охотой редко кого заманишь — все о городе мечтают. Дети охотников, а непохоже. С огнем балуют. Скажи, разве смысл есть? Вообще, натерпимся с этой практикой.

Несколько позже я был на районной комсомольской конференции, слушал выступление секретаря школьного комитета ВЛКСМ и вспомнил слова Вячеслава Калинина. Комсомольский секретарь говорил, что в школе регулярно проходят вечера «Кем быть?», но в длинном перечне встреч с людьми интересных профессий не назвал лишь одной — профессии охотника…

Самое время написать высокие слова о земле отцов, о голосе крови, о святой необходимости любить свою маленькую родину. Но я воздержусь, потому что словами делу не поможешь, а дело выглядит так: в Катанге очень мало молодежи, вчерашние школьники поголовно уезжают учиться, и отнюдь не на охотоведческие факультеты. Очень редко возвращаются на родину демобилизованные катангчане, а те редкие случаи, когда молодые люди все-таки остаются жить в Катанге, общей картины никоим образом не меняют.

Да, вывод напрашивается печальный: надежд у Катанги на приток свежей, по словам Масягина, столь необходимой ей крови мало.

Однако жить все равно надо. Надо сдавать государству пушнину, рыбу, ягоду, надо осваивать новые охотничьи угодья, косить сено, заготовлять дрова, чтобы не сидеть иждивенцами на шее государства. Поэтому оставлю на время в стороне так называемую кадровую проблему и расскажу о других будничных делах Катанги. Но прежде, чем сделать это, несколько слов об одном литературном разговоре, в который я был втянут в Ербогачёне.

* * *

Начал его Масягин. Посокрушавшись о нехватке людей, он неожиданно сказал:

— Вот взял бы, да так написал про Катангу, чтобы валом народ к нам повалил! Опиши все наши трудности, но заманчиво опиши. Чтоб охота повоевать с ними была.

Я ответил, что это нелегко.

— Может, и трудно. А ты попробуй. Во-первых, спасибо тебе скажем, во-вторых, самому приятно будет. Что, у нас людей замечательных нет? Вот и расскажи, как они живут.

— Конечно, — сказал я, — замечательных людей много и про них надо писать, но вряд ли от этого недостатков убавятся.

— А ты так напиши, чтоб убавилось.

Я промолчал.

Разговор нашел продолжение вечером, в компании молодых специалистов, куда я пришел потолковать о житье-бытье.

Меня спросили:

— А вот трудно или нет написать про хорошего человека? Чтоб он не картинкой был, а по-настоящему живым?

— Трудно, — сказал я.

— А вы верите в положительного героя?

Я ответил, что не являюсь специалистом в таком сложном вопросе.

Курносенькая, близоруко щурившаяся учительница вздохнула:

— Какое все-таки счастье читать книгу и верить в ней каждому слову! Потом ходишь под впечатлением неделю-другую и невольно ловишь себя, что говоришь и думаешь, как герои этой книги… Ужасно хочется быть такой же. И чтоб мыслить не буднично, а значительно, высоко…

Я подумал тогда, что на Севере, может быть, как нигде, уместны размышления о положительном герое — здешняя суровая и отдаленная жизнь воспитывает натуры сильные, мужественные и трудолюбивые…

Помню из детства: ранним летом, после третьего класса, мы с приятелями прочли «Тимура и его команду». Впечатление было ошеломляющее: мы тотчас же купили карманные фонарики и темной теплой ночью вскопал и соседской бабке огород. Бабка утром крестилась, вздыхала, недоверчиво ощупывала землю и наконец прослезилась. К сожалению, кто-то из нас не удержался и не сохранил ночного великодушия в тайне. Мы сидели на завалинке, когда бабка подошла к нам и бледно-сморщенными пальцами принялась развязывать узелочек:

— Внучики дорогие, господь вас наградит за доброе дело. А от меня на мороженое возьмите.

Мы, конечно же, отказались.

Вот пример незамедлительного воздействия литературного произведения на жизнь.

Но видимо, только в детстве и возможно такое восторженно-доверчивое прочтение книги; с годами читателя уже не удовлетворяет полностью герой, характер которого выражается формулой: «Делай как я!» Для него положительным героем скорее всего становится вообще талантливая книга, которая обязательно учит быть нравственнее, благороднее, неистовее в честной и справедливой борьбе. И тем не менее, когда я слышу споры о положительном герое или читаю фундаментальные статьи, посвященные его поискам, обязательно возникает в памяти видение из детства: темная ночь, лучи фонариков, дрожащие руки бабки, развязывающие узелок.

В последние годы появился ряд книг, главными героями которых являются люди с физическими недостатками, а попросту говоря, инвалиды. Сюжет этих книг примерно одинаков: обычные, мирные трудовые будни, несчастный случай — и человек прикован к больничной койке. Он мучается, страдает, думает о самоубийстве, но, прочитав «Как закалялась сталь», сознает безграничное величие жизни и находит силы вернуться в строй.

Кроме того, эти книги роднят небрежно выполненные, поверхностные описания «здоровой» половины жизни, зато на изображение физических мук краски тратятся щедро.

Человеческому сердцу свойственно сострадать, и сострадание не оставляет нас, когда мы видим чужую беду, — поэтому произведения о таких людях пользуются успехом у читателей. Несомненно также, что книги эти нужны как памятники личному мужеству и общественной чуткости, как бодрящий пример в исключительных жизненных обстоятельствах. Хотя мой товарищ из Братска, настигнутый инвалидностью в расцвете сил, однажды с горечью признавался, что человеческое участие, обрушившееся на него после аварии и выдержанное в восторженно-соболезнующем тоне, временами утомляет его. Он довольно мрачно пошутил, переиначив прутковское изречение: «Лучше быть здоровым и безвестным, чем знаменитым и больным».

Наша молодежная критика (термин, конечно, нелепый, но не более, чем «молодежная проза») необычайно пылко приветствовала эти книги, настоятельно рекомендовала их молодым людям не только для прочтения, но и в качестве универсального жизненного пособия: вот так надо жить, вот с кого надо брать пример! Выходило, по словам критиков, так, что герои, перенесшие физическое несчастье и ставшие инвалидами, — духовные братья Павла Корчагина, его литературные потомки.

Конечно, критиков понять можно: им надоела «молодежная проза» с ее «самокопающимися» героями. А тут дело ясное, никакого самокопания, а только оптимистическое самоутверждение, сила духа, пример для подражания.

Но воспитательное воздействие этих книг на юношество явно преувеличено критиками. Представьте на минуту, что их читает молодой строитель из Братска или Усть-Илима или молодой паренек из какого-нибудь менее известного города — суть не в этом. Конечно же, читая, он сострадает попавшему в беду герою, сочувствует ему, но несколько отстраненно, как и должен сочувствовать здоровый больному. В книге нет того необъяснимо возбуждающего импульса, от которого разгорается в читателе желание действовать, и именно так, как действует герой: бежать на баррикаду, идти записываться в бойцы Первой Конной или же, если на земле мир, ночью вскопать огород соседской бабке. Одним словом, читателю мешает подражать герою барьер физической несовместимости, если так можно сказать.

Читателю хочется узнать, как надо жить: он внимательно сравнивает свою судьбу с судьбой героя — и как тот влюблялся, и как работал, как воспитывал в себе характер, и это довольно-таки наивное сравнение вдруг приводит читателя к мысли: и я так смогу, и я так должен делать! А вот герою-инвалиду юный читатель вряд ли сможет подражать, какой бы силой духа тот ни обладал. И уж если говорить о мужестве, силе духа и других высоких человеческих достоинствах, то разве в жизни и в литературе мало физически полноценных, вполне здоровых людей, обладающих всеми этими качествами и могущих по-настоящему быть активным, действенным примером?..

И вряд ли надо вспоминать всуе Павла Корчагина. Мы чтим его не только потому, что он столь мужественно держался при трагическом завершении жизни, а прежде всего потому, что прожил ее безупречно, под яркой звездой революционного подвига. Мы видим его жизнь от отрочества до зрелости, и каждый ее миг можем взять на вооружение: и бесшабашную смелость, когда он освобождал Жухрая, и фанатическое упорство, когда он, больной, голодный, разутый, заготовлял дрова. Он удивительно прожил отпущенные судьбой годы, и, в сущности, уже ничего не изменится от того, какой исход ждет его (конечно, такой взгляд возможен только при первом чтении), и смерть, и любую муку, мы знаем, он примет с решительным, молчаливым мужеством. И в этом — принципиальное отличие корчагинского характера от характеров теперешних героев, борющихся с недугом. Если Корчагин предстает в нашей памяти живой, мощной натурой, которая увлекает нас неистребимым стремлением к действию, то теперешних героев, неосторожно выдаваемых за его «потомков», мы наиболее ярко запоминаем на больничной койке. У Корчагина борьба с болезнью — продолжение подвига, у теперешних же героев она главный подвиг в жизни.

Вот почему стук корчагинского сердца всегда будет слышнее и всегда будет немедленно отзываться в наших сердцах.

Возможно, все это литературное отступление несколько выбивается из жанра путевого очерка, но ничего не могу поделать: я думал об этом особенно много в Катанге.

* * *

А теперь, не мешкая, вновь в Ербогачён, под его голубое небо, к тихим берегам Тунгуски, к которым в самом деле влечет неведомая сила.

Я в кабинете Михаила Колесникова, директора Катангского коопзверопромхоза. Он разговаривает с Тетейским участком по радиотелефону:

— Как не вышли?! Что?! Кто не вышел?! Не понимаю! Сколько до плана осталось?! До пла-на? Понял?! Ничего не понял! — Михаил, вспотев, бросает трубку. — Видишь, и у нас двадцатый век. Снял трубочку, вызвал Тетею. Представляешь, Тетею? Нигде в мире, кроме Катанги, о ней слыхом не слыхивали, а я звоню.

— Здорово. Даже охрип.

— Нет, это сегодня только. Снеговые заряды еде-то. А так — слышимость нормальная.

У Михаила иссиза-бледное лицо — от утреннего бритья и долгого сидения взаперти, темно-серые глаза под широкими черными матерыми бровями. Когда он раздражается, спорит или молча переживает какую-нибудь неприятность, глаза горячо, влажно светлеют. Михаил директорствует не первый год, а я все не могу привыкнуть к его новой должности: он был секретарем райкома комсомола, заочно учился в сельхозинституте, его кабинет был полон шумных споров, на столе лежали учебники вперемешку с комсомольскими журналами; на дверях райкома висели объявления, написанные его рукой: тогда-то лыжный поход, тогда-то субботник по заготовке дров для школы, тогда-то расчистка льда на Тунгуске под каток — одним словом, заботы и забавы комсомольских лет. А теперь — начальственная тишина, солидная мебель, а за креслом как бы тает, ускользает тень юности…

Некоторым несведущим людям должность директора коопзверопромхоза представляется заманчивою и романтичною. Дескать, человек постоянно на свежем воздухе, для здоровья хорошо, все время связан с охотой, рыбалкой — опять и польза и выгода, не каким-нибудь заводом руководить, где с утра до ночи только и слышишь: план, план, план! А тут — зверя нет, и плана нет, соболей в тайгу никаким авралом не загонишь!

Ничего подобного. Должность суровая. У Колесникова уже было предынфарктное состояние — это в тридцать-то с небольшим лет. В больнице долго пролежал, и сейчас еще, что называется, нет-нет да схватит. А все потому, что и с директоров коопзверопромхозов план спрашивать умеют: соболь не пришел — ондатры больше добывай, ондатра перемерзла — на белку нажми.

— Ну как сердце? — спрашиваю Колесникова.

— Стучит… С легкими перебоями. — Он улыбается. — Промхоза два стало — и сердцу в два раза легче.

Да, в районе изменения, теперь там два промхоза: Катангский и Преображенский — два штата, два директора и, так сказать, две сферы влияния: там я охочусь, а там — ты.

— Лучше стало?

— Мне лучше. Вернее, легче. Территория, сам знаешь, какая. Хоть разрывайся было, охотоведов по штату кот наплакал. Я сколько просил в тресте: добавьте нам несколько единиц — не добавили. Вот разделили. План у меня поменьше стал, площади поменьше, но людей все равно не хватает.

— Нет, подожди. Для дела-то лучше стало?

— Ну, как тебе сказать… В Преображенке тоже людей не хватает. В райфо им надо — к нам летят, в банк надо — к нам, рации нет, с трестом они не связаны — опять через нас сообщаются. С планом у них плохо. Мы кое-как натянули, а они — и близко нет. Пока слабый промхоз. Но поживем — увидим.

Колесников с характерной для северян нелюбовью к категорическим суждениям уклонился от прямого ответа: целесообразно разделение или нет? Потом я спрашивал об этом у многих в Катанге, спрашивал в тресте коопзверопромхозов и получал одинаково сдержанные ответы: разделились недавно, надо посмотреть, хоть верно, экономические показатели пока ничего утешительного в пользу разделения не говорят. Однако с выводами торопиться не следует.

Во всяком случае, у меня составилось впечатление, что просто еще рано признавать разделение ошибкой, не солидно как-то, не по-хозяйски: разделили — и сразу каяться. Нет, надо повременить, посмотреть, а там, возможно, снова соединить…

Спрашиваю Колесникова:

— Как ты думаешь, государству выгодно иметь такой район, как Катанга?

— Дорого мы ему обходимся. Все ведь к нам завозят: от муки до последнего гвоздя. Почти все самолетами. Это ого-го какая копеечка! Надбавки нам как часы идут, а продукцией-то мы их не покрываем. Сдаем пушнину на такую-то сумму, а на нас потрачено во много раз больше.

— Наверное, аукционы все расходы покрывают?

— Вот это нас и выручает. Хотя в точности мы не знаем, сколько валюты получает государство за нашу пушнину, но, видимо, достаточно. Иначе какой смысл тратиться на Катангу.

— А что, если пустой сезон выпадет: ни соболей, ни белок?

— Ну, что-нибудь да будет.

— Нет, но может быть пустой сезон?

— Может.

— Тогда что?

— Тогда полностью на шею государства сядем и ножки свесим.

— А застраховаться от пушного неурожая можно?

— Конечно, можно. Надо готовиться к сезону, а не надеяться на тайгу как на бога. Мы ни копейки не хотим в нее вкладывать, а получать хотим много. У нас есть план освоения охотничьих угодий, так мы его на четверть не выполняем. Сотни гектаров «белыми пятнами» лежат, ни одной там зимовьюшки. Во-первых, как туда доберешься — вертолеты мы арендуем только перед началом сезона, во-вторых, кто туда будет добираться? Например, в Ербогачёнском отделении всего двадцать штатных охотников. А чтобы застраховаться от неурожая, надо с весны людям в тайге жить: лабазы строить, зимовьюхи, прикармливать зверя. У меня многие охотники просятся: отпусти, не надо нам никаких нарядов, что в сезон заработаем, то и ладно, но отпусти угодья готовить. А как я их отпущу? Кто дрова заготовлять будет? Кто сено косить, на скотном дворе кто работать будет? Застраховаться можно, только побольше денег в тайгу надо вложить.

— Но ведь на случай пустого сезона можно и по-другому застраховаться. Производство какое-нибудь открыть, ту же сувенирную мастерскую, тот же цех по пошиву эвенкийской одежды?

— Производство… Когда оно будет? Геологи давно ходят, ищут, да ничего пока серьезного не находят. Сувенирную мастерскую? Открыли мы. Два человека делают. Но это же не выход, не масштаб. А одежду кто будет шить? Старухи эвенкийки, их осталось-то раз, два и обчелся. А молодежь не заставишь учиться, не хочет. Некому, некому ремеслами заниматься. Мы вон летом неплохо на оленях зарабатываем — геологи нанимают. Так только летом. А зимой вся надежда на тайгу.

В Катанге, грубо, куда ни ткнешься, везде проблема. В прошлую зловеще-суровую зиму перемерзли говоря почти все озера, погибла тьма ондатры — даже не было осеннего отлова. Я спросил у Александра Комарова, старшего научного сотрудника Сибирского отделения ВНИИОЗа (Всесоюзного научно-исследовательского института охоты и звероводства): можно ли было ее спасти?

— Конечно. Ондатра хоть и дар божий, но к ней нельзя относиться по принципу ловить не переловить. Существует обязательный комплекс биотехнических мероприятий, при выполнении которого только и возможен грамотный отлов ондатры. В частности, я предлагаю: охотники после персонального закрепления озер должны обеспечить ондатровым семьям сытую и спокойную зимовку. Летом, чтобы поднять уровень воды в озерах, они должны ставить в протоках плотинки: вбивается двойной ряд кольев и оплетается прутьями — тогда озеро в любую стужу не будет промерзать. Охотники должны ставить «бугры» (основания для ондатровых хаток): на те же вбитые кольцом колья наваливаются сучья, прибрежный хлам, трава, ондатрам уже не надо тратить силы на постройку хаток; охотники должны отводить от берегов сплавины и укреплять их, чтобы у ондатры было побольше «обеденных столов». Надо весной подсеивать траву для кормления, надо… Впрочем, надо делать многое, но все это под силу охотнику. И конечно же, если он нерадив и биотехнические мероприятия проводит кое-как, надо отбирать у него озера и передавать их другому.

Я убежден, что при таком ведении ондатрового хозяйства Катанга сможет сдавать по шестьдесят тысяч шкурок в год. Тем более что в прошлом есть примеры…

Существовали в свое время ГОХи — государственные ондатровые хозяйства, регулировавшие жизнь ондатры и охоту на нее; в пору расцвета ГОХов Катанга сдавала по восьмидесяти тысяч шкурок, а теперь эта цифра снизилась до двадцати тысяч.

— И все эти мероприятия можно осуществить при теперешней нехватке людей?

— Да. И в Катанге согласились с моими предложениями. Хотя нехватка кадров, конечно, может в какой-то мере сказаться на ведении ондатрового хозяйства, чем дальше от Ербогачёна, тем обширнее ондатровые угодья у каждого охотника, тем, естественно, труднее обслуживать их. Но возможно, — так говорил Комаров.

Откуда же, откуда взять людей Катанге? — все больше недоумевал я и пошел к Масягину. Он был занят. Потом мы несколько дней не могли встретиться, наконец он позвонил в семь утра в гостиницу и сказал:

— Приходи, чаю попьем.

Чаевничали мы вдвоем: жена Георгия Павловича была в командировке, дочь собиралась в школу. Солоноватый неприятный вкус тунгусской воды не заглушался ни заваркой, ни сахаром, а для меня этот утренний чай вообще казался горьким, потому что я говорил Масягину: что же делать, Георгий Павлович? Деревни пустеют, народу все меньше, что делать?

Масягин выслушал и чуть не поперхнулся.

— Экие заоблачные проблемы тебя занимают! Мы тут третий год трактор выпрашиваем, выпросить не можем, третий год кран на Подволошинский причал поставить не можем, не дают! Да если хочешь, я тебе в райкоме бумагу покажу, так сказать, список предметов первой необходимости — пальцев не хватит загибать, и ничего получить не можем. Деревни пустеют, народу не хватает — все это так, конечно! Мы, веришь, думать об этом не успеваем, хотя надо думать, надо. Но приходит день, и с ним столько сиюминутных нужд, забот, волнений! За голову схватишься… Пойми, я не жалуюсь, успевать надо обо всем думать, и о перспективе, и о буднях, но не так легко совместить эти думы, как тебе кажется. — Масягин махнул рукой и уткнулся в стакан. Я понял, что в последние дни, видимо, его преследовали какие-то хозяйственные огорчения, недаром же он вспомнил и этот недосягаемый трактор, и несуществующий кран на Подволошинском причале. Вот сейчас мы «Орбиту» просим. Штука, конечно, дорогая, и просить, наверное, долго придется. Но представляешь, в Ербогачёне — телевизор?! Кто и подумывает уехать — останется. Вот тебе, пожалуйста: сочетание будничных забот с перспективными. Телевизор в Катанге — это не столько модная прихоть, сколько средство агитация за приезд сюда, своеобразный уполномоченный оргнабора.

А вообще знаешь как к нам относятся? К району и просьбам района? Как к милому, капризному ребенку. Этак шутливо-снисходительно: ну что, мол, взять с этих лесных людей? Дети природы, охотятся, рыбачат там, причуды у них разные: то им трактор, то им дизель, то «Орбиту». Ну, и как малым, капризным детям то подарят игрушку — возьмите, потешьтесь, то не подарят, раздумают. А мы, между прочим, золото добываем, хоть и мягкое, но золото. И вот, честное слово, просишь, просишь, и надоедает иногда…

Я давно не видел Масягина, и то ли он плохо спал, то ли разговор его раздражал, но в этот раз показался он мне постаревшим и уставшим. А впрочем, почему бы ему и не устать, хотя по должности и не положено. Круговорот работы, верно, обновляемый меняющимися требованиями дня, все же утомляет однообразием, и приходит усталость. Хорошо, когда человек умеет быстро прогонять ее: молчаливо подумает о ней, тряхнет головой и вновь посмотрит на дело свежими глазами. По-моему, Масягин умеет отделываться от усталости, потому что характер у него решительный, в усталом бездействии сидеть не позволит.

Как у всякого энергичного, напористого человека, требующего от себя и от окружающих дела, дела и дела, у Масягина много друзей и много недоброжелателей. Недоброжелателям кажется, что он излишне самовластен, вспыльчив, резок. Видимо, в какой-то мере недостатки эти присущи Масягину (уж кто-кто, а недоброжелатели — большие доки по нашим недостаткам); но попробуйте найдите человека, который, занимаясь живым делом, каждый день скрещивая свой характер с десятком других, самых противоположных, оставался бы бесстрастным, ровным и учтивым.

Он человек горячий и увлекающийся, а потому и возможностей ошибаться у него больше. Помню, как он увлекся звероводством: читал справочники, пособия, учебники, словно собирался защищать кандидатскую диссертацию. Изучив все эти книги, поверил, что Катанге нужны зверофермы, с горячностью новообращенного заставил поверить и остальных. Открыли несколько звероферм. Сейчас осталась одна Непская, другие пришлось закрыть — оказались убыточными: не было обильного и дешевого корма. Масягин ошибался, но все равно, наверное, столь новую для Катанги и прибыльную идею звероводства надо было испытать на практике, тем более что предварительные расчеты выглядели весьма и весьма заманчиво. Конечно, после драки легко кулаками махать и говорить, что надо осторожнее подходить к новым затеям, семь раз отмерить и прочее, но мне, например, понятна и близка нетерпеливая одержимость человека, когда он старается не для себя.

Масягин старается для Катанги, с этим, пожалуй, согласятся и его недоброжелатели. Из истории нашего знакомства мне вспоминается сейчас, может быть, и несущественная подробность, но в какой-то мере дающая представление о стараниях Масягина: сколько он ни приезжал в Иркутск, ни разу мы не посидели, не поговорили толком в городских условиях, потому что Масягин обязательно куда-нибудь торопился: то с нечаянными хлопотами в трест, то в управление связи — выпрашивать давно обещанную рацию, то на какую-нибудь базу, то в клинику к больному катангчанину, — во всех этих визитах нуждалась далекая, лежащая за тысячу верст Катанга.

Конечно, нельзя сказать, что масягинские старания напрасны и пропадают даром, а сам он ходит в безвестных подвижниках, нет, Масягин награжден орденом Трудового Красного Знамени, как принято говорить, за успешную и плодотворную деятельность в Катанге, и деятельность эта, несомненно, включает и деловые ошибки, и личные недостатки награжденного, без которых невозможно быть деятельным человеком. Но, увы, в сиянии ордена на лацкане пиджака еще виднее та гора дел, которую ты не осилил, еще резче проступают очертания новых забот, тревог, проблем.

— Да, народу убывает, — говорил он утром за чаем. — Как его удержать, как зазвать в Катангу? Вроде самый ясный ответ: рублем. Конечно, когда мы получим коэффициент 70 процентов, нам легче будет уговаривать, да и вообще рубль в рекламе не нуждается. Допустим, что понастроили мы жилья в избытке, «Орбиту» приобрели, энергопоезд поставим, и будет Катанга процветать, покоиться на спинах, так сказать, мощного материального стимула и не менее мощного духовного. Разве что тайга прежней останется… — Масягин помолчал, видимо мысленно заглядывая в эту тайгу, вдруг загорячился: — Но, если хочешь знать, нужен совершенно иной взгляд, совершенно иной подход к таким районам, как наш. Во-первых, нужны крупные капиталовложения в охотничий промысел, чтобы промхозы имели свои вертолеты, достаточное количество вездеходов, аэросаней, тракторов. Тогда появится возможность осваивать тайгу масштабно, промышленно и, если хочешь, не ожидая милостей от природы. Во-вторых, охотничьему промыслу нужен ореол большей государственной значимости, а не теперешний умильно-романтический: ах, охотник такой-то встретил медведя и убил его, а охотник такой-то настрелял за месяц двадцать прекрасных соболей — двадцать прекрасных воротников.

Надо сказать, что труд охотника тяжел, почетен, как, предположим, труд строителя из Норильска. Я специально говорю — Норильск: это тоже район Крайнего Севера. Все, даже школьники из начальных школ, знают: Норильск — край мужества, неслыханного упорства, самоотверженного труда и так далее. Про Катангу вряд ли кто знает за пределами области, да и в области далеко не каждый школьник про нее слышал. А если современно и к ней подходить, если современно переиначивать охоту, то Ербогачён может стать таким же городом, как Норильск, а про труд охотника будут писать рядом с сообщением о пуске новой домны. И тогда народу в Катанге будет хоть отбавляй. Пойми, я не свое болото хвалю, а просто настала пора всерьез и безотлагательно взяться за перестройку охотничьих районов. Ведь мы не берем у тайги и десятой части того, что можем взять, и не даем ей сотой части того, что обязаны дать. Конечно, первые шаги в этом направлении сделаны. Я имею в виду постановление Совета Министров СССР о повышении закупочных цен на пушнину. Постановление своевременное и важное, оно повышает заинтересованность охотника в своем труде. И пришла пора внести принципиальные изменения в охотничий промысел, в организацию всего дела…

Возможно, представление о Масягине будет более полным, если привести здесь его рассказ об одном трагическом пожаре, едва не уничтожившем Ербогачён.

Таежные трагедии возникают с будничной простотой, и «авторами» их становятся, как правило, либо разгильдяи, либо новички, не ведающие, что творят. В восьми километрах от Ербогачёна расположилась геологическая партия, и на ночь она разжигала костры — иначе шурфы в вечной мерзлоте не продолбишь. Конечно, у костров оставался караульный, и все шло как надо. Но в ту обычную, холодную уже ночь караульный сильно захотел спать, прямо-таки до смерти, он поворошил, поворошил костер, позевал до сладкой судороги в скулах и уполз в палатку. Может, у него был бы сон праведника, если бы он не забыл очистить от сухого августовского мха пространство вокруг кострища.

Мох вспыхнул, легкий, жадный огонь кинулся к деревьям — взметнулся дружный, гудящий факел. Геологи, вылезшие из палаток, еще могли бы потушить, могли бы попробовать потушить пожар — они же мгновенно свернули палатки, собрали прочий скарб и погрузились на вездеход: скорее, скорее перебросить лагерь, замести следы, и к пожару они непричастны.

Добавлю, опережая события, что после пожара двух геологов осудили (одного — на два года, другого — на три), катангский лесхоз взыскал с геологического треста около миллиона рублей — возмездие в данном случае чисто символическое, потому что ни за два, ни за три года не восстановить сгоревшую тайгу, а сколько улетело в пламя рублей, лучше не называть — это уже астрономия.

А теперь слово Масягину.

— В то утро я вернулся из Непы. Пока летел, все к отпуску примерялся: через день-другой собирался на юг. Думаю, через Москву полечу, в главк зайду — может, с коэффициентом что прояснилось. Потом задремал, словно меня уже южное солнышко сморило. И вот, считай, с чемоданом в руке захожу в кабинет, и тут звонок: «Тайга горит! Где геологи стояли!»

Я — в вертолет, взял с собой начальника экспедиции, полетели. Спрашиваю: где стоит партия? Он — там-то. А его, оказывается, эти поджигатели по рации успели предупредить, ну, что перебазировались. Действительно, они уже в безопасном месте, работают как ни в чем не бывало. А летели мы низко, и я разглядел след вездехода — прямехонько из пожара идет. А полыхает уже гектаров сто. Жуткое зрелище, да в такую-то сушь. Почему, спрашиваю, ваши люди не на пожаре? Говорит: у нас план, каждый час дорог.

Такая оторопь меня хватила, что, по-моему, вертолет качнулся! Нет, представь, можно быть таким бесчувственным человеком?! Добро бы пожар за тыщу верст от него полыхал, тогда еще как-то можно его понять — далеко, не жжет, не греет. Но тут-то, тут-то! Вот-вот поджариваться начнем, а ему, видите ли, каждый час дорог. И ведь молодой еще, рано бы сердцу зачерстветь и, когда живое гибнет, пальцем не шевельнуть. Вот скажи, кто он: бюрократ, чинуша, или по недомыслию это?

Крупно я с ним поговорил, очень крупно.

Быстро вернулись. Над Ербогачёном уже черный, жирный дым, этаким зловещим куполом. В район пожара немедленно отправился десант парашютистов, ушли тракторы. А я — быстрее, быстрее в радиоузел. Беру микрофон, а сам думаю: что же бы такое сказать, короткое, мобилизующее, ясное? И как-то само собой сказались две фразы: «Ербогачён в опасности! Все на борьбу с огнем!»

Да, старые лозунги не спишешь с вооружения, имеют они власть, когда надо, над нашими сердцами! Я так думаю, что они в крови у нас, с ними рождаемся. И ведь все, действительно все пришли: женщины, школьники, старики, студенты, приехавшие на каникулы! О мужчинах я и не говорю. Одного старика спрашиваю: «Дедушка, что делать думаешь? Спасибо, что откликнулся, но тяжело тебе будет. Стариков мы отпускаем». Он отвечает: «Ты уж не гони, не помешаю. На какую-нибудь малость сгожусь, попить принесу, топор поправлю — все помощь!»

Ведь что получается? Живем мы как бы в одну сторону: дело за делом, забота за заботой — некогда, некогда останавливаться, вперед торопимся, вроде охота нам быстрей жизнь прожить. Порой не успеваем в близких людях разобраться. А что говорить о тех, которые подальше от тебя находятся? Мало их знаем, очень мало. Хотя и ссоришься с ними, и миришься. Про одного думаешь: так себе человек, без смысла, а на другого, наоборот, не нарадуешься. Но вот приходит беда, беда, которая никого не милует и в стороне не оставляет. И вот тут-то русский человек себя проявляет, тут-то он себя не жалеет: в атаку так в атаку, в огонь так в огонь. И забываешь, каким он был до беды или казался тебе таким: прижимистым на копейку, на доброе слово, на доброе чувство — остается в нем только высокая готовность послужить общему делу.

Простая мысль, а воодушевляет меня, например, очень сильно.

Огонь окружал Ербогачён. Что ты хочешь? В ста метрах от взлетной полосы была кромка пожара. А до села от аэропорта, сам знаешь, рукой подать. Да тут еще ветер поднялся. Опасность была настолько серьезной, что мы подумывали эвакуировать стариков и детей. Начался верховой лесной пожар. Ты представляешь, что это такое? Лавина огня высотой с пятиэтажный дом, которая движется с бешеной скоростью…

Я представлял. Однажды плыл на теплоходе в Якутск, и где-то за Витимом по обоим берегам Лены ярился верховой пожар. Огнедышащие, драконьи языки нависли над кодой. Наш теплоход шел строго посередине реки, но все равно на палубе обжигало лицо, хоть до огня было метров двести. Каково же приходилось ербогачёнцам, встретившим его лицом к лицу, грудь к груди?

— Как мы защищались? Не щадя живота своего. Круглосуточно. Скажи кому-нибудь, что часов за пять мы ухитрились вырубить и очистить трехкилометровую просеку шириной в 50 метров, не поверит. Пускали несколько встречных палов, так сказать, клин клином вышибали.

Еще одну бешеную ночку стоит вспомнить. Недаром говорят: беда не ходит одна. Пожар окружил участок с готовыми дровами, этак тысяч десять кубов, заготовленных для школы, для детского сада. Сгори дрова, считай, зиму хоть на улице встречай — никакой разницы, что в доме, что на морозе.

Двадцать шесть человек спасали дрова. Уже не просеку рубили, а траншеей окопали. Версты три отмахали. Прямо в траншее засыпали. Нет, люди у нас замечательные!

Считаешь, часто хвалю? Считаешь, обычное дело — на защиту родного угла встать? Может, и так. Но все равно: не могу не хвалить. Золотые люди.

Но справедливости ради замечу: были и чересчур осторожные люди, добро свое по огородам стали закапывать, были и откровенные трусы, не только от огня бежали, но манатки похватали — и к самолетам. Больше скажу: я в одном человеке так ошибся! А верил ему, уважал. Трус, самый обыкновенный трус! Так что беда не только очищает душу, но и обличает, выводит на чистую воду мелкое, низкое, грязное.

И хочу еще вот что сказать: все-таки собственными силами мы бы не обошлись. Полстраны нам помогало. Да, да! И уральцы, и новосибирцы, и забайкальцы, и дальневосточники — все послали к нам десанты парашютистов-пожарников. Обычное дело. И тем не менее раздумаешься и скажешь сам себе: удивительная у нас, замечательная страна!

…Думаю, роль рассказчика несколько мешала Масягину — могло составиться впечатление, что он был лишь наблюдателем, этаким руководящим наблюдателем. Поэтому спешу уточнить: все эти трагические дни и ночи Масягин бессонно и бессменно был у кромки огня.

Воротясь в Иркутск, я решил поговорить с охотоведом Виктором Владимировичем Тимофеевым, кандидатом биологических наук, старшим научным сотрудником Восточно-Сибирского отделения ВНИИОЗа. Толком мы не были знакомы, лишь раскланивались, но при каждой мимолетной встрече я давал себе слово: надо, надо познакомиться поближе с этим человеком! Даже внешность Тимофеева пробуждала интерес: невысокий, сухой, сутулый старик с большой лысой головой, в зубах неизменная трубочка, а из-под густых, буйно спутанных бровей блестят насмешливые, пытливые, колючие глаза, определенно говорящие о живом и резком уме. Кроме того, я слышал, что Тимофеев в пору юношеских скитаний по Северу был у эвенков шаманом, и они вроде бы звали его шаман Тимофей; что Тимофеев на недавнем Международном конгрессе биологов-охотоведов в Москве, на одной неофициальной встрече, был избран коллегами старейшиной конгресса, — все это тоже возбуждало любопытство.

И вот я сижу у него дома. На стене голова кабарги, в углу эвенкийская пальма — нож с длинной рукояткой, на письменном столе черный пластмассовый стакан, из которого торчат обгоревшие головки трубок.

На мой вопрос, что он думает о будущем и настоящем Катанги, Тимофеев долго не отвечает, чистит трубку, набивает ее.

— Я об одном попрошу вас, молодой человек. Когда будете писать свой очерк, не пишите, что белку убивают в глаз. Это ужасно смешно. Я знаю многих хороших стрелков, сам вроде неплохо стреляю, но очень редко кто попадает белке в глаз.

Несколько растерянно отвечаю:

— Да я и не собираюсь об этом писать…

— Все равно. — Тимофеевская трубка всхлипнула, свистнула и с тихим вздохом затихла. — Катанга, Катанга… Я всю жизнь занимаюсь охотой. Я старик уже. И смею уверить вас, со всей ответственностью возраста и профессионального опыта, что если мы немедленно не займемся переустройством охотничьего хозяйства, то, несмотря на сказочные богатства тайги, мы будем добывать их все меньше и меньше. Возможно, вам покажется преувеличением, но я считаю, что к охотничьим районам вроде Катанги следует относиться с той же государственной пристальностью, как, допустим, относились мы к освоению целинных земель или, как сейчас, к сельскому хозяйству. И охотничьи таежные районы должны возбуждать такой же общественный интерес, как, допустим, строительство Братской ГЭС. Да, самое время объявить ударным комсомольским делом охотничье освоение тайги, сообразуясь с последними достижениями науки и техники.

Воспользовавшись паузой, я сказал, что примерно то же самое слышал от Масягина.

— Он прав. Масягин — деловой человек, я его уважаю за это. Ведь вы посмотрите на теперешний промысел. Для него должна работать специальная промышленность, а ее нет. У охотников очень плохое промысловое оружие, потому что никто не выпускает хорошего. Да что оружие! Путных капканов теперь не найдешь. Мы вон по осени получили партию, заказанную для нас на каком-то заводе, так из нескольких сотен годными оказались несколько десятков.

Не очень-то высоко ценится труд охотника. Помню, в двадцатые годы охотник за шкурку соболя, конечно, очень хорошую шкурку, получал столько, что мог, пожалуй, дом и корову купить, и это, по-моему, было справедливо…

Я бы приравнял работу охотника к работе шахтера, по износу, что ли, организма и трудоемкости. Охотник идет, например, за одним соболем день, второй, буквально продираясь сквозь тайгу, прорубаясь, а потом мокрый, обессиленный ночует где-нибудь у костра, на так называемом вольном воздухе. А шахтер отработал свою тяжелую, но все же короткую смену, принял душ и пошел приобщаться к радостям семейного уюта. Охотник же месяцами в зимовье, у костра, без бани, бука букой, а вернется и получит значительно меньше, чем геолог, полярник, хотя никто не скажет, что охотнику приходилось легче.

Не скажет еще и потому, что охотнику почти не помогает техника, машины. Главный его помощник — собственный горб. В довоенные годы, когда начинался охотничий сезон, в Иркутской области в тайгу вместе с людьми уходило шестнадцать тысяч лошадей, а нынче я не рискну назвать и десятой части этой цифры. В Катанге в ту пору охотничий промысел обслуживали тысячи четыре оленей. А сейчас где они?

Но, может быть, в век авиации неуместно вспоминать каких-то оленей, каких-то лошадей? Зачем они, если есть вертолеты, которым под силу доставить вас на любую заимку, на любой кордон, в любую падь и на любой голец? Быстро, удобно, но не выгодно. Пока еще ни один промхоз в стране не имеет собственных вертолетов, а арендует у Аэрофлота. За один час аренды с промхозовского счета в банке снимается двести с лишком рублей. За один час! А если до ваших охотугодий три часа лету, да обратно три — простая арифметика, я бы сказал, печальная. Ну какой хозяин станет часто прибегать к услугам вертолета? Ведь тогда пушнина будет не то что золотая — бриллиантовая! Каждый директор промхоза раз сто почешет в затылке, прежде чем решится нанять вертолет. Да что там говорить! Килограмм лука, который в городе стоит полтинник, добравшись до Катанги по воздуху, продается уже по рубль тридцать, недаром этот лук называют аэрофлотским.

Конечно, у Аэрофлота своя выгода, свой расчет — не мне судить, насколько они целесообразны. Мне ясно лишь одно: при нынешней баснословно высокой арендной плате за летный час промхозы вынуждены подчистую выскребать близлежащие угодья, тогда как дальние, более богатые пушниной, значатся «белым пятном». Мы, конечно же, поторопились, отказавшись от помощи наших старых друзей — безропотных, двужильных коняг и безотказных, старательных оленей.

Мы долго проговорили с Тимофеевым, и, когда распрощались, была ночь. Рекламы и окна академгородка, где живет Виктор Владимирович, излучали какую-то холодную веселость, неподалеку сияла неутомимо-праздничная гирлянда Иркутской ГЭС. Два памятника нашему быстротекущему времени, два младенца XX века, два его баловня…

Пора, пора, однако, сменить реалистические чернила на утопические и попытаться описать Катангу грядущую. Возможно, под пером экономиста, социолога или футуролога (даст же бог людям профессию! Раз-два — и ходи в пророках!) описание это было бы снабжено убедительными расчетами, солидными математическими выкладками, ссылками и рекомендациями, а я всего лишь путешественник, причем очень боящийся цифр, и потому отважусь изложить только некоторые фантастические соображения, конечно же, возникшие не без помощи более здравомыслящих людей.

Итак, вы приземлитесь в Ербогачёне в 19… году и, естественно, не узнаете его. «Боже! — воскликнете вы. — Не улицы, а заснеженные аллеи, не дома, а виллы», — и долго не сможете найтись: с чем же сравнить теперешний Ербогачён, этот городок одно- и двухэтажных особняков? Наконец вспомните: ах, ну конечно же, с писательскими поселками в Красной Пахре и Переделкине — та же тихая, высококультурная жизнь, тот же патриархальный покой в сочетании с современным комфортом, те же классические аллеи, но только гуляют по ним охотники и звероводы. Да, в том далеком Ербогачёне есть все, даже парикмахерская и фотография. Не то что теперь, когда вам приходится бежать к соседу, имеющему машинку или фотоаппарат, или, если у вас привередливый вкус, ждать оказии в областной город. Ербогачён, заметите вы, необычайно разросся, потому что все маленькие деревеньки опустели, жители их перебрались в охотничью столицу, да, в сущности, в таких деревеньках теперь нет нужды: Ербогачён имеет мощный вертолетный парк, просторные гаражи, в них тесно всевозможным северным вездеходам и аэросаням — значит, проще простого забраться в любую таежную глухомань. А опустевшие деревеньки приспособлены под базовые стоянки на время охотничьего сезона, куда можно выйти на день, помыться в бане, посмотреть новую кинокартину, почитать свежую почту.

Кроме того, в Ербогачёне давно построена фабрика, выпускающая северные сувениры. Давно работает мясокомбинат, продукция его уникальна: охотничьи колбаски из медвежатины, копченая сохатина, вяленая оленина, наборы полуфабрикатов «Привет из Катанги», которыми вы непременно набьете сумку в здешнем магазине и тем самым крайне обрадуете жену. Мясокомбинат поставляет дешевый корм гигантской норковой звероферме. Процветает торговая фирма «Тунгуска», реализующая продукцию и сувенирной фабрики, и мясокомбината. Одна из прибыльных статей фирмы — сбыт свежей рыбы через комиссионные магазины в Иркутске, где никакая цена не остановит лакомку-горожанина при виде серебряно-темных «поросят» — тетейских карасей.

В Ербогачёне откроется свое строительно-монтажное управление, свой кирпичный завод, школа ФЗО, готовящая рабочих для сувенирной фабрики, школа охотминимума, обучающая азам охотничьего ремесла новоселов…

А на высоком тунгусском берегу встанет памятник Вячеславу Яковлевичу Шишкову, и ветры с Угрюм-реки овеют его бронзовое лицо…

Но, попустившись фантазиями, замечу, что некоторое время спустя в быту и промысле охотников Катанги случились изменения.

Во-первых, к началу охотничьего сезона катангские промхозы получают спецодежду, суконные куртки и штаны, в которые и одевают охотников, причем не берут с них ни копейки. Бесплатными стали и боеприпасы. Следовательно, теперь за каждую добытую шкурку охотник получит больше — ведь затраты на боеприпасы и на одежду (которая в тайге прямо-таки не изнашивается, а горит) съедали немалую часть заработка.

Во-вторых, в Ербогачёне появилось водяное отопление: в больнице, в школе-интернате, детском саду, в райкоме, в клубе навешены теперь батареи (совсем как в городе), убраны печки, появилось в обиходе жителей непривычное слово «котельная» — мне рассказывали об этом с такой гордостью, с какой уместно говорить разве что об открытии метрополитена. Хотя… Сто лет топить печки утром и вечером, с нетерпением проверять замерзшими ладонями, не согрелись ли у печек бока, и вдруг аккуратные, серебристые железки, ровно горячие, — и так изо дня в день. Да, надо пожить в пятидесятиградусные зимы у черта на куличках и тогда поймешь гордость ербогачёнцев.

В-третьих, в Ербогачёне устанавливают автоматическую телефонную станцию на 450 номеров. Помню первый коммутатор там и те страсти, разыгравшиеся при распределении номеров. Телефон всем был нужен до зарезу — в узел связи хлынули заявления и жалобы, обоснования, вплоть до угроз уехать из райцентра, если такому-то и такому-то не поставят телефон. Я тогда удивился: весь Ербогачён при желании можно обойти минут за сорок, а то и быстрее — для чего же ербогачёнцам телефон? Какая в нем может быть особая нужда, ну, разве что вызвать врачей? Но когда услышал, как счастливчики, все-таки добившиеся телефона, прощались после работы с этакой хлесткой, городской, заветной небрежностью:

— Ну, чуть чего, брякни, — я все понял и даже умилился такому наивному, я бы сказал, ребяческому тяготению к городской культуре.

А теперь в Ербогачёне монтируется АТС на 450 номеров, и телефон из городской диковинки превратился в обыкновенное бытовое удобство.

Что ж, все эти перемены предвещают иную жизнь на берегах Тунгуски.

Ну а катангские деревеньки все равно должны опустеть — уж слишком притягательна цивилизация, даже в границах районной столицы. Останется несколько крупных поселков, как центры промхозовских отделений. В пользу этого территориального прогноза высказывается и странное, неприятное существо, именуемое северной скукой. Симптомы ее незаметны — так, излишняя сонливость, газетки что-то неохота читать, аппетит волчий, припадки рассеянной задумчивости где-нибудь на лавке у окошка, томительное, непреодолимое желание что-то сделать, куда-то пойти, и тем не менее — книжка валится из рук, изба не топлена, чай не вскипячен, тропинки от снега не расчищены…

У меня был в Катанге знакомый, молодой специалист, врач. Славный парень, с воодушевлением думавший о своей профессии, о самостоятельной одинокой жизни, о предстоящих схватках с болезнями и тех удивительных победах, которыми он обогатит медицину. Я долго не был в Катанге, наконец выбрался, прилетел, пошел в гости к этому молодому врачу. Он выдвинул из-под кровати сундучок, открыл и извлек кларнет. С какой-то застенчивой страстностью сказал, даже не сказал — выдохнул:

— Вот!

Я удивленно рассматривал кларнет:

— Скажи, пожалуйста, я и не подозревал, что ты играешь.

— Нет, я не играю, что ты! Полгода как купил по случаю у пропойцы проезжего.

— А зачем он тебе?

— Я научусь, обязательно научусь! — Мой знакомый говорил таким горячим, убедительным шепотом, что стало понятно: человеку безумно скучно — хоть пой или играй на кларнете. — Мне знающие люди говорили, что главное — ноту ми научиться брать, а там как по маслу пойдет!

— Ну и получается?

— Пока нет. Но — кровь из носу — одолею.

«Полгода ми не можешь взять? А остальные шесть когда? К пенсии?» — подумал я, но промолчал: никакие мои слова не охладили бы пыл так страстно скучающего человека.

Конечно, сейчас можно наговорить расхожих фраз: «Книжки бы читал», «В самодеятельность бы записался», «Новогреческий бы изучал». «Да мало ли для умного человека занятий, чтобы не скучать?» — но вряд ли стоит торопиться с советами. Лучше, пожалуй, представить, что среди зимы вы очутилась в какой-нибудь Тетее: десять дворов, из сугробов трубы торчат, электричества нет, книжки перечитаны, на этой Тетее свет клином сошелся, никуда ходу нет: тайга да морозы. Вся жизнь уже обдумана, и самым глупым днем вы находите тот, в который согласились ехать в Тетею, — да тут и убежденный сторонник сухого закона начнет зашибать. Все веселее: горизонты раздвигаются, и Тетея как бы удваивается.

Северянин пьет с большим достоинством и с большим чувством меры. Леонид Марченков, начальник районной милиции, показывал мне цифры, которые утверждают, что «кривая пьянства» в Катанге идет вниз и случаи пьяного хулиганства редеют, причем Марченков огорченно комментировал:

— Если бы не приезжие, не «бичи», еще меньше бы пьяных приводов было…

Северяне пьют, так сказать, в рамках исторической преемственности: в честь свадеб, крестин, именин, в честь календарных дат и торжеств местного происхождения — возвращение с охоты, День оленевода, День рыбака, — вообще у них тяга к веселому застолью, к праздничному общению. К счастью, угрюмая манера «быстро выпить и быстро разбежаться» здесь не приобрела характера моды, которой больше подвластны города.

Заходишь в праздничный дом, где тебя встречает радостно возвышенными голосами румяное застолье, где к тебе спешат обрадованные хозяева, для которых каждый новый гость — искренняя радость, и нет предела радушию хозяев: «Спасибо, что уважили, спасибо, что пришли, милости просим, вот сюда, сюда, здесь вам хорошо будет!» Тебе наливают штрафную, ты встаешь, кланяешься хозяевам, кланяешься гостям: «Ваше здоровье!» — и в эту минуту испытываешь к окружающим прямо-таки родственные чувства. Выбираешь, чем закусить: вот холодная картошка сахарно, рассыпчато белеет по разваренным швам, нежно светится розово-серебристый елец в берестяном лоточке, обильный студенисто-коричневый сок его с блестками чешуи остро, пряно пахнет свежим засолом; сало курчавится бледно-розовыми стружками на темной лиственничной дощечке, источает чесночный дух — господи, как хорошо жить на свете!

Эталоном гостеприимства и радушия принято считать кавказско-среднеазиатские обычаи. Там, говорят, так принимают, слагают такие тосты, что не от хмеля, а от них кружится голова и сладко, радостно сжимается сердце. Не знаю, не бывал, не слышал. Но и в русском доме, когда в зените застольное единодушие, когда ты сидишь и умиленно-нежным взглядом смотришь на соседей и уже любишь их всех, когда тихо размышляешь: «Вот сейчас все хорошо, и хватит тебе, довольно», а в это время подлетает к тебе хозяйка, счастливая, несколько ошалевшая, хмельная весельем гостей, и укоряет: «Что же вы под груздочки-то не попробовали? Сами солили. И пирог не попробовали. Нехорошо, обижусь. Давайте, сама вам налью», — и вот тогда тоже радостно сожмется сердце и спросишь себя: что же ты — баптист, что ли, какой, пятидесятник?

Предвижу недовольство приверженцев сухого закона и критиков, пьющих только нарзан, и спешу оговориться: я вовсе не проповедую северный способ пьянства, я всего лишь за разумную выпивку, как уже говорил, в рамках исторической преемственности. Пьянство же, в северном ли исполнении, в среднерусском ли, остается пьянством, и вряд ли кто возьмется его защищать.

Помню, мы поехали в Могу: прокурор Таскаев, Леонид Марченков, тогда еще начинающий следователь, бывший начальник катангской милиции Александр Семенович Хохлов, крепкий румяный мужчина, любимым обращением которого было: «Ну как, командир, жизнь?» — и я. В Моге избили киномеханика, и мы ехали разбираться: кому что за это следует.

Киномеханик, избитый жестоко и основательно, лежал дома, вставать, видимо, не мог, но при появлении столь могущественных и, конечно, не очень приятных гостей зашевелился, приподнялся на локте. Александр Семенович остановил его.

— Лежи, лежи, командир. Здорово, брат, тебя. Кто бил?

— Да Витька. — Киномеханик назвал и фамилию, но дело теперь давнее, вспоминать ее не стоит.

— За что?

— Кто его знает. Пьяный он был.

— А ты?

— Да ну, скажете тоже. Когда кино показываю, в рот не беру.

— Вот, командир, придется Витьку садить.

— Может, обойдется? Пьяный же он был…

— Нет, брат, не обойдется. Ты к суду-то поправляйся, а мы пойдем Витьку забирать.

Витька, мрачный, с черной окалиной на губах, не поднимал глаз, вздрагивали на коленях большие немытые руки.

— Давай, командир, расскажи, как дело было.

— Никак.

— За что бил?

— Ни за что.

— А все-таки?

— Скучно было.

— И все?

— Все.

За это «скучно было» Витька получил пять лет. Иван Степанович Сафьянников, управляющий Могинским отделением промхоза, жалел парня и, понимая, что закон есть закон, говорил:

— Разве такой была Мога? Сколько девок, парней! В клубе соберутся — дым коромыслом. Но чтобы пьянствовать, драться — нет. А теперь молодежи нет. Раз-два, и считать некого. Конечно, скучно.

Скука, разумеется, не оправдание пьянству. И в Катанге воюют с ним так же настойчиво, как и в других местах, а может, чуть настойчивее: каждый пьяница на виду, и добраться до него проще, чем до затерянного в городских дебрях алкоголика.

В Катанге воюют с пьянством и милиция, и общественность, и газета. Причем, уверен, ни одна газета страны не догадалась обличать пьяниц следующим удивительным способом. Владимир Юрьев, местный газетчик, краевед, знаток истории Катанги и мой старый знакомый, сочинил на основе подлинного случая и напечатал в «Правде Севера» современную былину, примечательную своей незабываемой эпичностью:

…Как-то в летний день из Подволошиной, Словно стая гусей завороженных, По реке, рассекая густой туман, Вниз направился караван белян С богатырскими двумя дружинами. День и ночь гремит на белянах гром: Водки выпито не одно ведро. Месяц плыли до Непы дружинники Средь бутылочек, как в малиннике, Как козлы в огороде с капустою. Гром дружины той в райсоюз дошел. «В Непе снять вино», — ей приказ пришел. Сняли. Стали считать и заахали — Семьсот сорок бутылочек трахнули Побратимы в пути и не ахнули.

Северная скука, конечно, не оправдание пьянству.

Но все же она достаточно серьезный враг, которого ни словами, ни призывами не закидаешь. Искоренить ее — значит побыстрее приблизить Катангу к современной культуре, к наиболее полному перечню ее проявлений, а это возможно лишь при переустройстве экономики и быта района.

* * *

Однажды я прилетел в Наканно, самую северную деревню Катанги, прилетел первым рейсом: уползал в тайгу стылый туман, из-за круглой, белой спины ближней сопки осторожно выглянуло промерзлое, бледное солнце.

Самолет и солнце встречали все жители Наканно. Знаменитый охотник дед Комбагир пришел, потому что не привык валяться на койке; Евдокия Егоровна Попова торопилась отправить дочке в город посылку; Вика Монахова, смуглая, пугливая красавица — киномеханик из красного чума, — встречала новый фильм, в общем, у всех было какое-то дело. Я не увидел лишь Зои Васильевны Инешиной, поговорить с которой и прилетел.

А солнце уже наливалось желтым соком и потихоньку выбиралось из белых сугробов, чтобы хоть немного обогреть Наканно и тайгу.

Я отправился в школу и встретил Зою Васильевну. Она шла по хрусткому снегу, вовсе не торопясь, словно не замечала знобкого, острого, скрипучего мороза. А может, и правда не замечала в оренбургской-то шали, в черных, новеньких катанках, в теплом, тяжелом пальто. На лице у нее было выражение той особенной, — учительской, — рассеянно-ласковой отстраненности, и, когда я окликнул ее, она вздрогнула, не узнавала какое-то мгновение, но тотчас же вернулась из дальней своей дали, прищурила серые, учительские (почему-то опять хочется сказать так) глаза и улыбнулась:

— Чудесное утро, не правда ли?

Зоя Васильевна ходила по этой дороге всего десять лет, а сдавалось, что она прожила в Наканно всю жизнь. Она знала здесь каждого — от мала до велика — и каждый знал ее.

Потом мы разговаривали. Вот как, например, начинала она учительствовать в Наканно:

— Это были ужасные маленькие упрямцы. Я не знала, с какой стороны к ним подступиться. Вызываю на уроке одного, другого, — они застынут у парт — и ни слова! Головенки опустят, насупятся и будто черными стрелами в меня.

Я уже хотела уехать из Наканно, но оставил счастливый случай. Устроила в классе конкурс на лучший рисунок. Мои черноголовые упрямцы вдруг разрумянились, расшумелись. Охотно рисовали тайгу, оленей, цветы, некоторые что-то непонятное. Я подхожу, спрашиваю, и тут они мне хором: «Это же амака, амака! Медведь это!»

Посмеялись все вместе. И начались милые, мудрые, бесхитростные рассказы о повадках зверей, о таежных встречах, об охотничьей жизни, которую эти малыши знали пока лучше, чем страницы учебников. Увлекутся, головенками встряхивают, и у всех чубчики такие забавные, как вороненые крылышки. Так и взлетают.

И вот Зоя Васильевна прожила в Наканно десять лет. За это время можно построить гидростанцию вроде Братской, можно несколько раз слетать в космос.

А что можно сделать за десять лет в Наканно, где многие жители не видели поезда? Что можно там сделать, если один день походит на другой и через год можно знать каждого человека, как самого себя?

Она успела десять раз сводить ребятишек в Вилюйскую тайгу, и они нашли десять серьезных месторождений различных ископаемых; проверила тысячу, а может, три тысячи сочинений, написанных крупными буквами; она десять лет, изо дня в день, волновалась от радости за прозорливость и чистоту ребячьих душ; она прикипела сердцем к этой земле, к ее доверчивому народу.

Почему-то так вышло, что на долю Зои Васильевны одиночества пришлось больше, чем надо. Только и есть у нее черноголовые, румяные сорванцы, которых надо очень любить и не жалеть для них сердца.

…Когда она приходит в класс, она обязательно спрашивает:

— Ребята! Вы видели, как сегодня солнце вставало?

До сих пор вижу тихую, холодную луну, вставшую над тайгой, над Тунгуской, над волглыми желтыми полянами.

Я шел по случайной дороге, в ночном ельнике. Шел, шел и незаметно попал на ербогачёнский стадион, где блестела от инея трава и можно было читать — такой сильный, ясный свет излучала луна.

Никто на свете, наверное, не подозревал, в какой тишине взошла луна над Тунгуской. Вдруг я понял, что жизнь исчисляется миллионами лет, и можно быть свидетелем многих событий, не участвуя в них.

Я подумал о поляке Ходаковском, сосланном сто лет назад на Тунгуску. Говорят, он был горд, вспыльчив, сероглаз. Говорят также, что у него была привычка часто теребить русые, жидкие усы. Говорят, до ссылки он часто и сердито спрашивал самого себя:

— Что это за жизнь?! Я кланяюсь за каждый кусок хлеба и ломаю шапку перед паном Родзинским. Я не хочу так.

Пан Ходаковский дождался осенней ночи, когда ветлы со свистом плескались на ветру, вышел из старой хаты и сел на обочине проселка, прямо в сырую траву. Хлесткий дождь мешался с молниями, и тихо текли часы.

Наконец из дождя выехала тройка. В карете сидел пан Родзинский, дремавший после бала.

Наш гордый и бедный поляк подошел к дверце и сказал:

— Простите, пан Родзинский, я остановил вас. Но скажите, почему вы ездите на тройке, а я мокну под дождем?

— Потому что ты холоп и быдло, — ответил пан Родзинский. — Скажешь завтра управляющему, чтобы высек тебя.

Тогда-то пан Ходаковский и выхватил нож. За этот нож, за эту осеннюю ночь он и провел остаток жизни на берегах Тунгуски.

…Через сто лет я разговаривал с внучкой пана Ходаковского, усталой женщиной Татьяной Петровной. Мы сидели в светлой избе, косое солнце делило ее на дымящиеся отсеки.

— В чем смысл жизни? — спросила Татьяна Петровна.

— Трудно сказать. Не знаю.

— Я думаю, в том, чтобы хорошо жилось.

— Может быть.

Татьяна Петровна щурила светлые, как у пана Ходаковского, глаза, потирала небольшие, потемневшие от жизни руки. Тихонько играл на баяне Георгий Степанович Зарукин, ее муж. По солнечным отсекам бегали их дети. У Зарукина на войне повредило ногу, и он сидел, вытянув ее неестественно прямо.

Татьяна Петровна говорила:

— Хорошо жить — это когда все по справедливости, по честности. Честно работать, честно с народом обходиться. Вот и хорошо выйдет.

— Но не всегда же хорошо выходит.

— Что ж. У плохого тоже справедливость имеется — полегчает через какое-то время.

У Татьяны Петровны опять беспокойно шевельнулись руки, устроенные на коленях, и я увидел, как на правом запястье бьется жилка.

Женщина, верно, думала о своей судьбе. И сама она, и ее муж Зарукин, повредивший на войне ногу, не жалели ни пота, ни крови, чтобы жить по справедливости, и теперь в точности могут сказать, в чем смысл жизни.

Татьяна Петровна вдруг спросила:

— Удивляетесь, наверное, что у нас с мужем фамилии разные? Так я в память о деде осталась Ходаковской.

Сто лет неожиданно спрессовались в один короткий и яркий миг, осветивший мне частичку народной судьбы…

Вскоре я попрощался:

— До свидания, товарищ Ходаковская, — с каким-то странным, необъяснимым волнением думая в эту минуту, что нашего разговора с Татьяной Петровной не было бы, не будь той давней осенней ночи, того давнего дерзкого вопроса пана Ходаковского, того… Да, впрочем, все ясно.

Помню золотое паутинное воскресенье в сентябре. Иду по берегу обмелевшей, вылинявшей от сильных утренников Тунгуски, иду с ербогачёнскими комсомольцами на воскресник. На плечах поигрывают сизые блики — свежеотточенные топоры и свежеправленные пилы; над головами поблескивают, перелетают звонкие округлые хохотки, вспыхивает девчоночий визг, брызжут шуточки, беспечные разговорчики — окружает нас то празднично-озорное оживление, сопутствующее работе, которая человеку в охотку, а если и не в охотку, то все равно он поддался артельному веселому возбуждению.

Мы идем на воскресник и заработанные деньги отдадим сражающемуся Вьетнаму.

Прибрежные кусты залиты разноголосым пенящимся эхом: поют пилы в наших руках, розовеют опилки, пылит коричневая труха; пахнет смолой, прохладной терпкой тиной, лежалым, сладко гниющим корьем.

А меж кустов, стволов и просто так, на полянках, откуда ни возьмись, сквозит невидимая паутина, полет которой вдруг замечают опутанные, слипающиеся ресницы. Может быть, она так же летает и по вьетнамской осени? Хотя, наверное, никто об этом не думает, потому что все слишком молоды, беспечны, заняты собой и пока даже мысленно не могут преодолеть многоверстную дорогу между Ербогачёном и тем тропическим берегом.

У зимовья нас встречает Степан Дормидонтыч Пермяков, высокий, пригнутый временем старик. Он улыбается беззубым ртом, щурит выцветшие глаза:

— Здорово, здорово! Ну, ребятишки, обрадовали старика.

Степану Дормидонтычу — восемьдесят. Его знает вся Катанга, он утверждал здесь Советскую власть, он — партиец почти с полувековым стажем, знаменитый охотник.

В первый раз, когда я пришел к нему знакомиться в Ербогачёне, он сидел и мастерил лыжи-голицы. На белых сосновых досочках проступали смолистые вены. Вымоченные в воде, а потом подпаленные огнем, досочки изогнулись и походили на вопросительные знаки. Степан Дормидонтыч, видимо, давно возился с ними, и с его крутого морщинистого лба медленно стекал пот. Он поднял голову, буркнул: «Здорово», — и снова склонился над рукоделием, точно мы вчера только с ним расстались я вообще давным-давно надоели друг другу. Я присел на краешек табуретки и ждал, что же будет. Он достал папиросу, пощелкал зажигалкой — огня не получилось, попросил у меня спички.

— Кремней пришлешь?

— Пришлю.

— Ладно, поверим.

Опять замолчал, и я уже подремывал, как вдруг он принялся за историю, да не сначала, а с середины, будто я уже слушал ее.

— Жил тутока ссыльный поселенец Василий Саввич Пироженко. Отчаянный был мужчина! Губернатор приедет, зовет Василь Саввича к себе. А тот — на-ка тебе! Надо, мол, так сам иди. И шлендал губернатор к избе поселенца. Вот, брат, какие крепкие мужчины в Сибири были.

Я сидел, молчал, с удовольствием плавал в густом сибирском говорке Степана Дормидонтыча. Потом он, тоже без предисловий, рассказал, что в двадцатые годы работал секретарем райкома партии, уполномоченным Комитета Севера при ВЦИКе.

— Я, паря, в разных званиях был. Грамотных-то тогда не особо встретишь. Ну, и я не больно ученый был. Но раз надо, то надо. К примеру, ремесло у меня основное — слесарь-ружейник. С кузней малость знаком. Топор там сковать, ножик, пальму. А вот пришлось в нашей первой школе труду учить — ради ребятишек столярничать выучился, берестовое дело узнал, как обутки шить. Полагаю, не напрасно жизнь прожил.

Говорят, Степан Дормидонтыч сочинял охотничьи байки, их так и зовут — «дормидонтихи». Разные люди пересказывали мне их, но от самого Степана Дормидонтыча я слышал только одну, да и то он не признался в авторстве.

— Пошли, паря, в тайгу в октябре. Спирту взяли месячный запас. В зимовье его укрыли, в углу, тряпьем. И што ты думаешь? Приходим раз, нету спирта. Медведь унес — дверь сорвана, в зимовье наследил. Ах, думаем, забулдыга треклятый! Простились со спиртом. И што ты думаешь?! Утром выхожу по нужде — медведь под кустом пьянехонек лежит. Связали мы его, ждем. Просыпается пьяница. И что ты думаешь?! Говорит так хрипло: «Ребята, дай опохмелюсь, потом стреляйте», — и лапой тычет в другой куст. А там наша бутыль. Отпито, конечно, но пробочкой заткнуто…

После воскресника у зимовья нас встречает Степан Дормидонтыч и весело бубнит:

— Счас, счас! Угощаться будем.

Он угощает нас бражкой, кислой, прохладной, густой. Угощая, поднимает кружку:

— Ну, ребятишки, за Вьетнам этот! Добрым словом пусть вас помянет.

Возбужденная прозрачным, просторным днем тихо дрогнула душа: мыслимо, странно, ужасно, что где-то льется кровь, а здесь тишина, паутина летает, и рядом сидит Степан Дормидонтыч Пермяков. Перекинулось невидимое коромысло времени от далеких партизанских костров к нынешним.

Помню свою первую поездку в Могу. В Преображенском сельсовете мне дали черную, смирную, раскормленную кобылу и при ней черного жеребенка с бело-розовой грудкой и ласковыми глупыми глазами.

— «Ну, милая, трогай!» — с удовольствием произнес я эту классическую фразу, необъяснимо ласкающую городской слух. И мы потихоньку тронули берегом, пересекая обширные луговины, заросшие анис-травой. Я наслаждался и скрипом седла, и бархатным теплом лошадиной шеи, и мерными раздумчивыми вздохами Зорьки — так звали кобылу. Мы переехали ручей, и кобыла встала. Как я ни погонял ее, как ни упрашивал — ни с места. Я вспомнил про жеребенка и оглянулся: он стоял на другом берегу. Все ясно — я слез, обхватил его теплое вздрагивающее тельце и перетащил. Всего до Моги я насчитал одиннадцать ручьев, и у последнего он казался уже жеребцом.

Взмыленный подъезжал я к Моге. К счастью, неторопливо пошел снег и не то чтобы остудил, а утешил и успокоил. Жеребенок впервые видел белую землю, боязливо нюхал ее и с удивлением разглядывал свои маленькие черные следы.

Поднявшись с берега на деревенскую улицу, я забыл про усталость, потому что увидел мужика, тащившего на спине стиральную машину. «Что же он — вручную крутить ее будет?» — удивился я, разглядывая Могу — двадцать-тридцать домишек, несколько повеселевших от выпавшего снега. Дизельной я не увидел, увидел столбы, но не понял, откуда несут они электричество.

Иван Степанович Сафьянников, управляющий могинским отделением промхоза, темнолицый усталый мужчина, удивился, в свою очередь:

— Как откуда? У нас же ГЭС есть!

«Могинская ГЭС? — я наскоро перебрал в уме родословную отечественного гидростроения. — Днепрогэс знаю, Волжскую, Братскую знаю, Усть-Илимскую знаю, Могинскую — нет». Через двадцать минут в сопровождении смотрителя ГЭС Геннадия Павловича Сафьянникова — Мога не избалована фамильным разнообразием — я шел посмотреть на нее. Сухой, прямой, молчаливый смотритель шагал впереди, ичиги его скользили, оставляя на снегу влажно темневшую широкую колею. Спустились к багровому, холодному и голому красноталу на берегу, вступили на плотину: в щелях досок осклизло зеленел мох, меж заснеженных камней насыпи пробиралась враз почерневшая вода. Смотритель снял замок с приземистого сарая, войдя, зажег «летучую мышь», и я осмотрелся: желтеющие пустые стены, лишь на одной рама рубильника, забинтованного по трещинам изолентой. Из деревянного колодца на полу торчит генератор, тускло блестит отполированная ладонью колодезная рукоятка подъемника — вот и весь машинный зал. Смотритель покружил рукоятку, поднял задвижку — под полом зашумела вода, и вскоре на рубильнике зажглась лампочка.

— Давно стоит?

— Лет пятнадцать.

— А точнее?

— Не знаю, не я ставил.

— А кто?

— Иван Иннокентьевич Сафьянников. Да, здешний. Нет, не повидаетесь. Умер он. Я его? Нет, не знал.

Управляющий Иван Степанович несколько позже рассказал, что помнил, про первого гидростроителя Моги.

— Ну, какой он? Мужик как мужик, не больно высокий, вот вроде меня, лицо как лицо; скулы, нос, глаза малость по-тунгусски смотрели, вприщур, — да обыкновенный катангский мужик!

С войны как вернулся, стал приставать к нам: давайте, мужики, ГЭС строить. Как люди, при свете жить будем. Мы его сначала на смех: какая ГЭС? Без нее, что ли, дела мало?! ГЭС! А он на войне сапером был и где-то то ли в Венгрии, то ли в Польше — махонькую ГЭС помогал восстанавливать. Видно, речушка-то на нашу Могу походила — вот Ивану Иннокентьевичу и запала она в голову. Мы уж забыли про станцию, а он что-то все рисовал, чертил. Могу мерил шестом, а потом объявляет: «Никуда, мужики, не денетесь. Вот проект составил». Тогда у нас колхоз был, ну, колхоз и снарядил его в город с этим проектом. Волокиты не случилось, и вскоре Иван Иннокентьевич вернулся: утвердили проект, давай людей, строить. А тут уж, понятно, всей деревне интересно стало. И мужик и бабы каждую минуту выходили, без всяких приглашений. За мотором я с ним в город ездил. Еле доволокли.

Когда лампочки загорелись, он аж заревел и ушел — покачать не успели. А через полгода собрался он еще одну ГЭС в Калинине строить. И как-то на лодке поплыл, на солнышке пригрелся и заснул. Нет, выпивший не был. Его провожали туда, видели. Пригрелся, заснул, а на перекате лодку перевернуло. Вот так он смерть нашел.

Искали мы его неделю — нету и нету. Шестами, поди, пол-Тунгуски прощупали. Уже решили ждать, пока не всплывет. А тут старик у нас один был, приходит и говорит:

— Ребята, вы его завтра найдете. Солнышко будет, так у тех вон островков ищите. Сон я ночью видел.

И веришь, утром, правда, солнышко такое взялось — насквозь реку лучит. Подплываем к островкам — мать честная, лежит наш Иван Иннокентьевич на песочке и неглубоко совсем.

Вот, парень, кто ГЭС нашу строил.

Нынче зимой я попал в Могу быстрее: сел в Ербогачёне в геологический вертолет и высадился на краю деревни. На бугре меня встречал Иван Степанович, в телогрейке внакидку, в наспех нахлобученной шапке.

— Здорово! Давно не был.

— Давно.

— А я, парень, болею. Астма откуда-то взялась. Жена теперь отделением управляет, а я домовничаю. Столярничаю потихоньку.

Вечером мы сидели у его родителей, Елены Ивановны и Степана Ивановича. Она — крепкая полная старуха со спокойным, ласковым темным лицом, он — щупленький, маленький, белоголовый с глубоко запавшими светлыми глазками.

Помянули Ивана Иннокентьевича. Помолчали. Я спросил Елену Ивановну, охотилась ли она нынче?

— На Ушть-Чайке-то была, да из ижбы не вылажила. Медведь что-то меня вше шкрадывал, ребята жапретили выходить. Видно, отохотилась. А Штепан Иваныч ничо еще, — она поправила мужу завернувшийся лацкан пиджака, — бегает.

Степану Ивановичу за восемьдесят. Ему, единственному в районе, присвоено звание «Лучший охотник». В конце вечера Степан Иванович сильно оживился, бегал по комнате, в лицах изображая, как они с товарищем переходили на сторону красных в далеком 1917 году.

Я думал о катангских стариках. Они так долго и горячо старались для своей милой северной родины, что старания их не пропали и не пропадут, а продолжатся и умножатся руками внуков. Думать иначе было бы слишком грустно.

Позже я написал еще несколько страниц о Катанге. Думаю, они будут уместны здесь в качестве некоего лирического послесловия.

В Ербогачён хорошо было летать на Яке, маленьком, неприхотливом, почти вымершем теперь самолете. Потолкавшись в Киренском аэропорту среди геологов, охотников, старателей, вербованных и других, не поддающихся профессиональной классификации бродяг, до головной боли наслушавшись дорожных былей и небылиц, воспылав мгновенным желанием «пойти туда — не знаю куда», хорошо плюхнуться на жесткую скамеечку Яка, отдохнуть взглядом на траве-мураве ленского берега, успокоенно подумать, что и душа отдохнет за четыре часа неспешного полета. Летим невысоко; чуть потряхивает, покачивает, и в голову приходит видение бывалого тарантаса, в который запряжены смирные, добрые, сильные коняги, нанятые у местных жителей.

Внизу — конец августа. Блекло синеющая Тунгуска устало петляет меж желтых луговин и красных, уже сентябрьских, лиственничных боров. Глядишь, и взовьется на какой-нибудь светлой, печальной поляне сохатый, вспугнутый тенью самолета, и пойдет махом по буреломам, тараня осинники и молодые сосенки. И светло-ореховые ляжки его вскоре потемнеют, взмылятся от бешеного галопа. Над луговинами, полянами, опушками, знаю, тянет сейчас холодноватым запахом аниса, а в белых, тонких, почти невидимых волосах бабьего лета нет-нет да запутается, застрянет темно-лиловый лист боярышника.

Появляются купола редких стогов, подернутые зеленоватой позолотой, обнесенные сахарно-белыми свежеошкуренными жердями — скоро, значит, вынырнет из тайги сельцо, аккуратно поставленное на юру или на песчаном суходоле. Деревушки так далеки друг от друга, так одиноки, что каждая представляется последним, или, вернее, единственным, человеческим пристанищем в этой необозримой глуши. Неторопливо выстраиваются в ряд имена: Соснино, Гаженка, Непа (самое старое поселение русских на Тунгуске), Мартыново, Боковиково, Юрьево, Преображенка, любезный сердцу Ербогачён. А если полететь дальше к Северу, то и там встретятся, медленно проплывут под крылом не менее прекрасные слова: Хамакар, Наканно, Инаригда, а уж потом начнется действительно иная, эвенкийско-красноярская даль.

Ербогачён открывается издали приветным блеском окон и праздничной синевой в широких улицах. Всматриваюсь с нетерпеливым волнением — может, какие новости и с высоты разгляжу? На улице Ленина несколько новых срубов — строится новая гостиница, новая столовая, новый жилой дом. И на набережной, и в порту золотятся новые стены. Странно: ни сват ни брат не ждет тебя здесь, земля строга и молчалива, а волнуешься, как перед отчим порогом. Должно быть, сердце так устроено, что врезается в него однажды тот или иной берег с самовластной, необъяснимой силою, и уже никогда не покинешь его.

Спешу заочно, не дожидаясь посадки, побывать и в том доме, и в том — сразу в тысяче мест. Тороплюсь так, так уж предвкушаю медлительный ход вечерних бесед, что на лбу проступает испарина, как после обильного чаепития, и я понимаю: не успею погостить и в половине знакомых домов — ни времени не хватит, ни застольного здоровья. Конечно, зайду к Степану Дормидонтычу Пермякову — он встанет навстречу с низенькой, тяжелой табуретки, согнутый, еще более полысевший, со старчески-невинной голубенью в глазах. «Здорово, паря, здорово. Садись, чай пить будем». Я спрошу, давно ли он бывал на Караульной заимке в старинных своих угодьях, в восьми верстах от Ербогачёна? Степан Дормидонтыч ответит: «Туто-ка бегал, парень, да шибко уставать стал. Ничо, кой-кто попадается». И, может быть, мы соберемся с ним потихоньку, «побежим» на заимку, постоим на зорьке у крохотного калтуса, а вернемся к зимовью уже при полной луне. Резкие, черные тени лягут на Караульный бугор, и собаки будут слизывать первый иней с травы.

Конечно, забегу к Вячеславу Калинину, старшему охотоведу Катангского коопзверопромхоза, с которым мы однажды ходили подсчитывать убытки от лесного пожара, возникшего по небрежности производственно-ученической бригады; к Владимиру Юрьеву, старожилу, газетчику, краеведу, и он обстоятельно, с мельчайшими подробностями расскажет, кто чем жив и кто чем дышит; к Владимиру Зарукину, учителю ербогачёнской музыкальной школы, он достанет аккордеон, прищурится, улыбнется.

Катанга, Катанга, как хорошо мне с тобою, Пусть в твоих тропах и мой затеряется след…

Может быть, выберусь и к старому товарищу Ивану Степановичу Сафьянникову в Могу, маленькую деревушку, где он живет и охотится. А отвезет к нему на моторке его сын Степан, молчаливый могучий парень.

Однако хватит мечтать. Приземляемся. Як уже катит мимо коряво-веселых сосенок, мимо толпы праздновстречающих. Песчаная земля Ербогачёна тепла, тишина прозрачна, Тунгуска быстра и полноводна, и, как всегда, ее просторные берега отзываются в душе внезапным раскаянием: в сущности, жить надо только здесь.

Теперь в Ербогачён ходил Ил-14 — там удлинили и расширили посадочную полосу. Два с половиной часа до Киренска, и оттуда — час с небольшим. Оглянуться, конечно, успеешь, но не очень-то многое разглядишь. В конце августа мы (Станислав Куняев и я) прилетели в Ербогачён субботним рейсом. И угадали к открытию утиной охоты. Встретил нас Михаил Колесников, второй секретарь райкома партии, и с обычным немногословием разметил наше время:

— Устраивайтесь и выходите к реке. Сегодня позорюем, завтра, а в понедельник соберем оргкомитет. — Мы прилетели посмотреть на приготовления к юбилею В. Я. Шишкова.

Мы устроились в новую гостиницу «Катанга» и пошли в новую столовую, мимо новых двухквартирных домов… И грустно было знать, что не ходит теперь по помолодевшим улицам Ербогачёна Степан Дормидонтыч Пермяков. Позже я навестил его могилу и поклонился ей.

На набережной (сейчас улица имени В. Я. Шишкова), у спуска к реке, увидел Аню Попову, на редкость веселую и общительную эвенку. Она еще издали протянула руку, прокричала-пропела:

— Здорово, дружба!

— Здравствуй, Аня!

— Надолго? Ну-у, три дня! Зачем на три дня приезжать? Поживи. Скоро Еська с Толькой прибегут.

У братьев ее, оленеводов Иосифа и Анатолия Поповых, как-то зимой я гостил в чуме. И конечно, встретиться было бы замечательно, но что такое, в самом деле, три дня? Как ни крои, все коротки.

Колесников уже у лодки, ставит «Вихрь», укладывает карабин, ружья, рюкзаки. Он в серой куртке из грубого шинельного сукна, в синем берете. Берет туговат — натянул, распрямил кожу на большом лбу. Широкие черные брови подрагивают, точно колеблются, нахмуриться им или нет. Пока суд да дело, Колесников говорит, махнув на Тунгуску:

— Нынче три раза поднималась. Все сено недавно унесла. А раньше половину гнезд затопила. Утки мало нынче.

Идем на Кочему, где у Колесникова с товарищами зимовье. По берегу белеют берестяные шалаши, длинные, крытые лапником балаганы, рыжеют пятна выцветших палаток — почти все население Ербогачёна, а живет там около двух тысяч, собралось под этими крышами. По кустам, по замоинам, в прибрежной тайге, выкашивают, выскребают остатки травы, чтоб худо-бедно прокормить коров. Молока самолетами не навозишь.

Спрашиваю у Колесникова:

— Давно на берег-то переселились?

— Третью неделю.

— И на зорьку сегодня не соберутся?

— Ну что ты. Обязательно. Через полчаса разойдутся, разъедутся по калтусам.

Да, начинается утиная страда. Помимо азарта, пьянящего холодка нетерпения, когда сидишь в скрадке, сладкого, обморочно-оглушающего свиста крыльев, утиная охота для катангчан — трезвый, нелегкий промысел. От тайги кормятся, потому и погреба перед осенью чистят, прибирают — до зимнего мяса надо запастись птицей.

Вообще, если бы вдруг появилась в Катанге причудливая должность экономиста-импрессиониста, то он так бы поделил таежный год: зеленая страда, желтая страда, белая. Зеленая — с апреля по сентябрь — обозначала бы весеннюю охоту, ночные караулы на солонцах, строительство зимовий и лабазов, подготовку охотничьих угодий, сенокос. Желтая — с сентября до середины октября — осенний утиный перелет, отлов ондатры, последние ягоды, сети, полные серебристо-тяжелых карасей. И белая — со второй половины октября до марта — великое белковье, погоня за соболем, куницей, горностаем — за тем самым мягким золотом, которым так знаменита Катанга.

На Кочеме мы отстояли три зорьки. Туман над таволожником, теплое, сонное кряканье, разошедшееся утро с тенями в неподвижной воде. Прикуриваешь, а от рук вкусно тянет пороховым дымком. Днем ходили, проверяли дальние калтуса. Таскали на себе по чернотропью плоскодонку. Мы с Куняевым с непривычки взмокли, отчаялись. Тогда лодку взял на одно плечо Василий Степанович Иванов, пожилой, сухощавый, невысокий мужчина, и понес, легко, споро, неутомимо. Кстати, в открывшемся музее имени В. Я. Шишкова хранится комсомольский билет Василия Степановича, простреленный посередке, в бою, в последнюю войну.

Вечером в понедельник поехали на прощальную зорьку, но уже вверх по течению, в сторону Онкулы. В лодке обычно молчишь — все равно «Вихрь» не переговорить. Поэтому я удивился, когда Колесников, перегнувшись, начал кричать:

— Вот здесь меня весной выкинуло! Руль вывернулся — и я в воду! А в сапогах был, в телогрейке. Лодка вокруг жужжит, а перехватить страшно — саданет винтом. Ладно, мужик знакомый мимо ехал. — Вот ведь какое злопамятное место, если даже Колесников без нужды разговорился. А я и не слышал ничего об этом приключении. Да, Колесников завидно немногословен, несуетно деловит и безупречно обязателен — золотые черты, которыми в высокой мере наделен сибирский характер.

Охотников позоревать собралось на небольшом озерке более десятка. Мы окружили его, затаились. На кочке-островочке посреди озерка устроился некто Вася. Уже темно, почернела осока, зашелестели листья на кусте краснотала, возле которого я стоял. Ага, послышалось, засвистело. Дуплет, еще дуплет, целая очередь с секундными паузами. Слышу голос Колесникова:

— Вася, карауль!

Вася привстает на кочке и хлещет дуплетами. Один я не стреляю. Никто надо мной не летит.

Куняев, стоявший на другом берегу, показал мне позже двух тяжелых крякв. Ночь с победным смущением сияла в его очках. Вот так всегда. Приезжает новичок и убивает твоих уток. И вообще ему везет, а тебе нет.

Через месяц Куняев прислал мне в утешение шестнадцать строк, рожденных, должно быть, воспоминанием об охотничьей удаче. Не знаю, правда, до каких внушительных размеров разрослась она в его московских пересказах. Так вот, в присланном стихотворении есть строки, которыми уместно, на мой взгляд, завершить это повествование о прекрасной Катанге.

Что нам время? Когда между нами И землей — Столько связи извечной, Что ручей из лесной глухомани Прямо в Путь выливается Млечный.

2

Отблеск тайны, загадки, красоты золотит тесовые крыши и лиственничные стены Мишелевки. Во всяком случае, в моем воображении. Как это вышло, что среди глухой, матерой тайги, в удалении от больших дорог возник поселок, на чистом, прохладном сиянии Белой и Хайтинки, возник заводик, окруженный прудом и уютно-провинциальными тополями? И под их сенью запел, зазвенел, заискрился фарфор, хрупкая, нежная белизна которого кажется столь несовместимой с дикими сибирскими красками, с их мрачною, резкою силой?

Конечно, если на время попуститься воображением, то появление Мишелевки и заводика легко объяснимо: под рукой прекрасная трошковская глина, сравнимая с лучшими глинами мира, под рукой и топливо — присаянская тайга. Кварц и шпат нашлись возле Байкала.

Сообразность и разумность этого объяснения полностью приемлю, но до тех пор, пока не соберусь в очередной раз в Мишелевку. Ранней, холодно-пустой электричкой доеду до Усолья-Сибирского, города большого и неуютного, там пересяду в автобус, и через час он вынырнет из боровой, сосновой тайги на берег Хайтинки. Откроется с пригорка пруд, белая, старинной кладки водокачка, плотина через пруд, которая и отделит меня от нынешнего суетного берега, допустит к тонкому, таинственному, старинному ремеслу…

Кондовые, с нетускнеющей резьбой дома, меж ними, как бы для исторического контраста, благоустроенные трех- и пятиэтажные параллелепипеды, современные, необходимые, но убогие; старый парк под охраной немо чернеющих елей и под каждой — сумрачная, столетняя тень; быстрая темная Белая с тальниковыми песчаными берегами; звонкий широкий мост через нее, и дорога к заводу, корпуса которого образуют букву Е. Очертания этой буквы сохранились и после недавней, полной перестройки, а появились они в 1927-м, когда завод обновлялся, строил первые в стране туннельные печи. Их постройкой руководил инженер Емельянов, и местное предание объясняет, что расположены цеха буквой Е в честь этого славного инженера.

Так вот, увидев все это, я начисто забываю о преимуществе близких сырьевых запасов и, может быть, с излишним восхищением думаю: достало же вкуса, чувства меры поставить завод в этой долине, огражденной с востока таежным хребтом, а с запада — Белой. Остров, пространство, на котором только и может существовать чистый, совершенно белый фарфор!

Вокруг — власть большой химии, прославленных гидростанций, но фарфор не покорился ей, выстоял. При всей хрупкости тоже набрал силу и власть, может быть, не менее могущественную, чем у молодых нахрапистых соседей. Может быть, именно в грохоте строек голос его, нежно-звонкий, певучий, стал еще чище, прозрачнее и прекраснее?

С первой встречи с Мишелевкой (тому более десяти лет) меня занимало и занимает ее, если можно так определить, двойственное бытие. Она живет на стыке города и деревни, ремесла и искусства, современности и патриархальности… Впрочем, все мы живем на грани. Радости и горя, добра и зла, удачных строк и никудышных.

Встретил Нилу Феофиловну Нестеренко, технолога художественной лаборатории. Невысокая, смуглая, седеющая женщина в синем халате-спецовке. Глаза вишнево-карие с усталым, тревожным блеском. Беспокоящий взгляд: то ли нервничает женщина, то ли поссорилась с кем, то ли испытывает постоянное душевное возбуждение. Странное дело, но вот этот ее особенный взгляд придавал и словам ее какую-то тревожную, драматическую окраску, хоть и были они просты и спокойны. Или мне так казалось?

Спросил: довольна ли новой лабораторией и вообще новыми временами на заводе?

— Работой я всегда довольна. От нее ведь не отмахнешься, подождать не заставишь. Хочешь не хочешь, а ею всегда будешь доволен. Иначе, какой ты работник?

— Что-то уж больно сурово, Нила Феофиловна?

— Зато справедливо. А вот перестройка шла. Рядом отбойным молотком пол буровят, ведь ни на день не остановились. И вот тоже вроде все наладилось.

— А что так предположительно, Нила Феофиловна? «Вроде наладилось»?

— План еле-еле наскребаем. А в прошлом году вообще провалились.

— Почему?

— Строители с недоделками нам сдали. Да ладно бы действительно недоделки — там подмазать, там подправить. А то ведь в каждом цехе такие огрехи — не обойдешь, не объедешь. Они доделывали, а мы план заваливали.

— Зачем же принимали с недоделками?

— А куда денешься?

Несколько опешив от этого производственного фатализма, я распрощался с Нилой Феофиловной и пошел по длинной прохладной галерее, соединяющей массозаготовительный цех с живописным. Шел вдоль медленного, чуть полязгивающего конвейера, который перегонял ящики с «бельём» — обожженной, но не расписанной посудой, и все удивлялся: «Как куда? Как куда?»

Заводик основали сто с лишком лет назад крестьяне из деревни Узкий Луг, братья Даниил и Филипп Переваловы. Они прибыльно занимались добычей, сбытом и извозом огнеупорной глины, то есть у них были деньги и была предприимчивость. Однажды им крупно задолжал купец Сыропятов и отдал за долги фаянсовую фабрику. С нее-то и начали братья фарфоровое дело, первое в Сибири.

Помимо коммерческой хватки, братья имели нюх на таланты: выписывали, переманивали первоклассных мастеров со всей России. Вскоре хайтинский фарфор замечают на выставках: в Екатеринбурге он получает серебряную медаль «За трудолюбие и искусство», в Нижнем Новгороде — тоже серебряную «За хорошее качество изделий при значительных для Сибири размерах производства».

В былые времена, оказывается, тоже грешили громкой фразой. Как понимать слова: «значительные для Сибири размеры производства», да еще выбитые на медали? Безудержное преувеличение, граничащее с хвастовством. Ведь заводишко был маломальский, осиливающий за год полмиллиона штук изделий. Вряд ли и для тогдашней Сибири этого хватало.

В прошлой пятилетке Хайтинский завод выпускал пятнадцать миллионов чашек-тарелок в год — не хватало. Нынче выпустит двадцать восемь миллионов — еще не хватит. Хватит, когда завод освоит тридцать пять миллионов изделий в год.

Бьются за эту почти астрономическую цифру уже сегодня. Бьются изо всех сил, до пота, и, помня особенности производства, до белой ряби в глазах. О тридцати пяти миллионах заговорили в 1969-м — заводу, а значит, и сибирскому фарфору исполнилось тогда сто лет. Кстати, в двадцатые годы у завода был иной ранг, он числился фабрикой, но зато с каким звучным именем — «Сибфарфор». Позже, видимо, из соображений бюрократической скромности, имя заменили скучной, труднопроизносимой аббревиатурой — ХФЗ.

Не успел выветриться юбилейный хмель, не успели толком налюбоваться юбилейной наградой — орденом «Знак Почета», как началась перестройка, а в сущности, строительство нового завода: за два года отгрохали три громадных, гулких корпуса, бездну подсобных служб, все цехи связали единой ниткой конвейера, поставили новые станки, шаровые мельницы, полуавтоматы — под новыми крышами, где справляют бесконечное новоселье голуби и воробьи, я не то чтобы заблудился, но как-то весело растерялся.

Зашел к заместителю директора по хозяйственной части Леониду Ивановичу Трифонову. Он высок, дороден; крупная, тяжелая голова на широких плечах. Коротко стриженные черные волосы, крупный нос, тяжелый подбородок, недоверчиво-усмешливые черные глаза.

Он — опытный хозяйственник и, судя по отзывам, способный снабженец. Так и просится на перо классическое определение «который что хочешь из-под земли достанет», но к Трифонову оно неприложимо, потому что однажды он изрек: «Под землей давно ничего нет. Все на базах».

Несколько раз он приглашал меня на охоту в Саяны, но сам же и отменял приглашения, ссылаясь на бешеную, полную превратностей жизнь снабженца. В утешение потчевал охотничьими байками: как в глухую ночь его собственная собака приняла его за медведя и что из этого вышло; как однажды пристал к нему пестун и провожал чуть ли не до дома — постепенно, под влиянием этих баек, я внушал себе, что съел с Трифоновым на охоте не один пуд соли. И порой ловлю себя на желании спросить его: а помнишь, как за утро взяли мы с тобой по пятку косачей? Да, надо уметь заменить словом реальность, которая дается нам в ощущении.

Сижу у него в кабинете, спрашиваю:

— И крупные были недоделки?

— Массозаготовительный недостроили — раз… Да что тут считать, почти в каждом цехе были недоделки.

— Заплат, словом, не хватало? Видно, вам так новоселье не терпелось справить, что плюнуть решили на «такую мелочь»?

— Понял я твой сатирический вопрос. Нет, с новосельем мы не торопились. Недоделки видели. Приемочный акт изо всех сил сопротивлялись подписывать.

— Плохо сопротивлялись.

— Нет, брат, хорошо. Да только без толку. Заставили подписать.

— Не понимаю. Как можно заставить? Заведомо знать, что будут авралы, бессонница, низкий заработок у рабочих, тьма нервотрепки помельче — и подписывать? Убей, не понимаю.

— Тебе легче. Не понимаешь — и все тут. А вот нас вызовут в район или сюда приедут: товарищи, срок пуска под угрозой срыва. Мы не имеем права допускать этого. Ваши претензии обоснованны, никто их не отвергает, но завод должен быть пущен. Недоделки можно устранить во время освоения.

Потом приезжают строители: ребята, заверяем, клянемся… Вы только примите. В кратчайший срок устраним все недоделки. Люди же мы все. С нас три шкуры снимут, если сорвем плановый срок.

Приезжает областное начальство: товарищи, надо вам миром разойтись со строителями. Обещаем помочь вам, проконтролировать. Вы подпишите, а строителям никто не собирается спуску давать.

Мы упорствуем, на приемочный акт смотреть не желаем. У начальства всех рангов иссякает терпение. Тон порезче, обещания пожестче, вообще грозовая атмосфера…

— Отстранить и разжаловать, что ли?

— Примерно в этом духе. Ты уж больно в лоб формулируешь! — Леонид Иванович недовольно морщится.

— И вы, значит, дрогнули?

— Дрогнули.

— И дальше что?

— Строители на другой день в глаза смеялись: ну и губошлепы, говорят, закон вам не писан. Теперь, говорят, подождите, походите.

— Трудно с ними не согласиться…

— Знаешь что! Посмотрел бы я на тебя, окажись ты на нашем месте. Прижали бы так — не пикнул. Дрогнули! Дрогнешь тут.

— Все равно ведь не посмотришь. И во что вам эта «дрожь» обошлась?

— На полтора миллиона рублей продукции недодали. И долг не скостят, это точно. До конца пятилетки надо покрыть.

После разговора с Леонидом Ивановичем одолели меня, возможно, наивные мысли. Но как бы наивны они ни были, надеюсь все же, что за пределы здравого смысла не выходят.

Никому не надо доказывать, что план составляется для того, чтобы его выполняли в определенный и непоколебимый срок; что за план следует спрашивать строго и жестко, не позволяя подменять работу краснобайством; что от строгого выполнения плана зависит наше материальное и нравственное благополучие — все это непреложно. Пресловутый лозунг «План любой ценой» тоже вроде бы осужден и снят с вооружения.

В случае с Хайтинским заводом меня удивляют и оглушают не столько отголоски этого лозунга, сколько откровенная, грубая тяга к самообману: мы недоделали, но вы сделайте вид, что все в порядке, а мы сделаем вид, что выполнили план… Конечно, я понимаю, этот самообман дорого стоит: премиальные, переходящие знамена, победные рапорты, деловые, тешащие душу и тело банкеты. А потом выясняется: не только себя обманули, но по пути и государство, которому из-за строителей хайтинцы задолжали полтора миллиона рублей.

Вот если бы я пообещал товарищу помочь выбраться из свалившейся на него беды, горя, из иной сложной житейской ситуации, а потом, пожалев свое время и душевные силы, пришел к нему и сказал: «Ничего не изменилось, я по-прежнему твой товарищ, но из этой беды выкарабкивайся сам. Помогать мне сейчас некогда, да и охота пропала», — он бы имел полное право проклясть меня, а окружающие обвинить в полной безнравственности.

Почему-то мы очень строго судим отдельного человека, нарушившего нравственные нормы, а на коллективные проступки наша строгость не распространяется.

Коллектив же строителей поступил безнравственно по отношению к своему товарищу, коллективу Хайтинского фарфорового завода, как бы узаконив эту безнравственность поддержкой руководящих товарищей.

Перечитал сейчас вышеизложенное и даже вздрогнул: прямо приговор пишу. А я — не судья, не прокурор, я всего лишь охотник до истины, и, чтобы приблизиться к ней, добавлю следующее: хайтинцы тоже хороши. Беспринципность тоже относится к безнравственным поступкам, и в значительной мере их долг в полтора миллиона рублей — плата за эту беспринципность.

На заводе распространены сейчас не то субботники, не то авралы, лучше всего обозначить их как «помочи». Итээровцы, фэзэушники устремляются, например, на сортировку «белья» — сегодня там запарка и нехватка рук. Завтра «помочь» идет на выборку — доставать после обжига посуду из шамотных капселей. Короче, «помочь» шумит и гомонит там, где много ручной несложной работы.

Перестроенному, раздавшемуся ввысь и вширь заводу нужно рабочее пополнение. Раньше социальную принадлежность охотно меняли крестьяне из окрестных деревень. Теперь почти все деревни исчезли.

Своя, мишелевская молодежь, не отставая от времени, ослеплена, увлечена передвижением. Надо обязательно куда-то ехать и что-то строить. Хоть в близлежащие Ангарск и Усолье-Сибирское, тем более что и заработки там пока повыше. Так сказать, звонкий рубль пока сильнее красивой и звонкой профессии.

При заводе есть профессиональное училище, старое, с заслугами, но маленькое, готовящее рабочих только для живописного и формовочного цехов и увеличивающее списочный состав весьма незначительно.

Недавно в соседнем с Мишелевкой отделении совхоза случился пожар. Сгорел уличный порядок, погорельцы подались в квартиранты, на свежем пепелище хайтинцы предложили им, разумеется без широкой огласки, переезжать в Мишелевку, пока в общежития, а через год-другой будут квартиры. Массового переезда, однако, не состоялось — совхозу тоже нужны рабочие, и он немедленно принялся ставить погорельцам дома. Конечно, только нужда заставила хайтинцев разбавить гостеприимное сострадание долею корысти.

При всем при том на заводе составлен долгосрочный кадровый прогноз: серьезнее и разнообразнее влиять на умы мишелевских школьников, настойчиво внушая им, что связать жизнь с фарфором — это многих славный путь. Производственно-учительские бригады с обязательной практикой на рабочих местах, приобщение на уроках и на заводе к столетней истории рабочих династий — все это, должно быть, вызовет в ближайшие годы приток свежих молодых сил. Кроме того, производство будет и далее насыщаться автоматикой и механизмами, будут совершенствоваться художественные достоинства фарфора, и не одно впечатлительное молодое сердце потянется служить его красоте.

Василия Сластного нашел тоже на «помочи» — на сортировке, в преддверии живописного цеха. Издали увидел порыжевшую кепку, сдвинутую на затылок, вороное крыло чуба, худое, скуласто-резкое лицо. Привычно, больше налегая на правое плечо, сутулился — сутулиться научился, склоняясь много лет над модельным станком.

Подошел со старинным приветствием:

— Бог в помощь, Василий Прокопьич!

Разогнулся над ящиком, не узнавая, кивнул:

— Спасибо. — Но тут же узнал: — А-а! С приездом, что ли? — Он подошел, поздоровались, присели на перевернутый ящик. — Ты вот что, приходи вечером, чаю попьем. Мед еще остался. — У Сластного несколько непривычная, разбросанная манера говорить: — С кем виделся, где был? Как завод-то тебе? Свежего нет еще меда-то. Рано. А знаешь что, к концу смены заходи, вместе пойдем. — Сластной живет на левом берегу Белой, в своей небе, держит пчел и три куста черноплодной рябины в углу огорода.

Договорились, посидим вечером, чаю попьем. Сластной снял, помял кепку, снова посадил на затылок:

— А может, не только чаю, а? Медовухи, правда, нет. Ты как, переносишь пока?

— Переношу, Вася, переношу.

Сластному с чистым сердцем можно выдать все самые лучшие характеристики: ветеран труда, золотые руки, солдат Великой Отечественной, человек с живым умом и добрым сердцем. Он — модельщик шестого разряда, из-под его в основном резака выходят эталонные формы бокалов, чайников, кофейников, которые затем размножают для производства.

Несколько лет назад, когда мы только познакомились, Сластной привел меня в заводской музей, к пирамиде из трех чайников: нижний литров на восемь, средний — на шесть и верхний — на три — этакие жизнерадостные, сияющие золотисто-румяными боками пузаны.

Я засмеялся тогда. Сластной тревожно спросил:

— Почему смеешься?

— Нравятся.

Он тут же расцвел, затоптался, кепку подергал на затылке туда-сюда.

— Моя форма. Пойдем еще вазу одну покажу.

— Твоя — в смысле ты точил?

— Нет, придумал я. Моя скульптура.

Он показал еще вазу, вытянувшую тонкую шею с каким-то неуклюжим изяществом, позже, в мастерской — бокал, кофейник, чашку, — все они были исполнены простодушного, веселого лукавства — так, во всяком случае, воспринял их я. Чувство формы, пространственное воображение, чуткие руки — есть, есть у Сластного дар, видимо, неслучайный и ненапрасный.

Спросил его:

— Можешь ты объяснить, как придумывается форма? Ну, с чего начинается, что ли? С каких черточек, линий?

— Когда как. Иной раз возьмешь карандаш, почертишь, почертишь, и смотришь, линия сама пошла, вроде как дожидалась, чтоб только чуть-чуть подтолкнули ее. А то, бывает, руки сразу чувствуют. Ну, сразу за станок встаешь, пробуешь: так ли чувствуют. Приглядно выйдет или нет.

— По-моему, проще некуда?

— А что? Какие могут быть сложности? Форма и должна быть простой, ясной, красивой.

— Уж это точно, Василий Прокопьич. Ни убавить, ни прибавить. Жаль, ты не литературный критик.

— Не жалей. Знаешь бы, как я ругался?

— Почему?

— Да вы как-то пасмурно на жизнь смотрите. Читаешь, то грусть-тоска, то переживания сплошные, а надо весело писать. Я веселое люблю!

— Что значит — «веселое»?

— Ну, чтоб я читал и смеялся, и чтоб интересно читать было.

— То есть, чтоб не книга, а клоун в цирке, да?

— Вот хочешь, историю одну расскажу? Ее написать — со смеху все умрут.

— Расскажи.

— Жил-был у нас тут пьяница — Игорем звали. Дожил до того, что ни надеть нечего, ни поесть. А главное — выпить не на что. Пошел по домам, предлагает бабам: козлятины не желаете купить? А он охотник мало-мало. Козлятина, сам знаешь, мясо что надо. Бабы позарились, денег ему надавали. Он, конечно, немедленно их пропил. Неделя проходит, другая — бабы всполошились: где же козлятина? С ножом к горлу к этому Игорю подступают: или деньги, или мясо гони. Он руками разводит: сегодня, говорит, ходил в тайгу, во хотите, бабы, верьте, хотите нет: пять коз попалось — одна тощее другой. Решил не брать. Пусть жирку нагуляют. Врал он так, врал. Дальше врать некуда. Бабы его с утра до вечера скрадывают. Хоть в петлю лезь.

— Да уж, Василий Прокопьич. История веселенькая. Веселее не бывает.

— А что? Это надо же таким дурам быть — пьянице деньги доверить. Деньги ладно, вообще поверить.

Сластной — один из собирателей и хранителей поселкового фольклора, и, конечно, дело хозяйское, какую историю извлечь на свет божий. Но приведенная выше, на мой взгляд, не столько веселит, сколько обескураживает своей причудливой нравоучительностью. А категорическое требование Василия Прокопьича к искусству «чтоб было весело и интересно» кажется мне объяснимым и точно характеризующим, так сказать, эстетические склонности мишелевцев.

Жизнь их проходит среди сияющего белого фарфора, принадлежит ему. А фарфор не может быть мрачным. Он может быть искрящимся, радостным, веселым, звонким, певучим. К нему приложимы только оптимистические эпитеты. Слух и взгляд, привыкшие к ним, ищут волей-неволей и в жизни только блестящие, мажорные краски. Наверное, поэтому мишелевцы столь охочи до розыгрышей, шуток, веселых и соленых слухов. Рассказывают: тот же Сластной целый месяц изображал из себя знатока всех европейских языков перед каким-то простодушным студентом-практикантом художественного училища, с утра до вечера не ленился коверкать язык, чем вызывал у практиканта безграничное почтение. Сам видел: за конвейером в живописном сидят в основном женщины и девчонки, выпускницы училища. Меж ними редкие вкрапления мужского пола. На медленной черной ленте конвейера какая-то девчонка нарисовала, обмакнув палец в воду, лучезарную рожицу и приписала: «Петя, не улыбайся мне. Думай о семье». Недавно прошел слух: вахтерша задержала женщину, прятавшую под подолом чайник «Богатырь». Мишелевцы с веселым недоумением всплеснули руками: ах ты, бедолага, мать честная, как же он там уместился?

…Жаль, что порой иные критики наши, подобно дорогому Василию Прокопьичу, пытаются свести литературу к прикладному безоблачному однообразию. Но душа человеческая сделана не из фарфора. Корежат ее, крутят, гнут житейские ветры, а она не бьется, не рассыпается. Знай себе, выплавляет боль и счастье, да еще, пожалуй, слова. Терпкие, живые, многострадальные…

Как договорились, перед шабашем зашел к Сластному в мастерскую. Он снял фартук, повесил на гвоздь, из тумбочки достал клеенчатую сумку, собрал в нее оставшиеся от обеда хлеб, луковицу, соль в тряпочке, молочную бутылочку с бумажной пробкой, потом снова сунулся в тумбочку.

— Вот посмотри-ка. — Извлек большой, литра на три, чайник, обожженный, но не расписанный. Чайник холодно засиял белым глянцем, как бы построжел, подтянулся под чужим взглядом — строгость эту, подтянутость сообщали ему меридианные, округло намеченные ребра. Показалось, что будь они порезче, поострее проявлены, чайник был бы совершенным, грациозным красавцем: появились бы во впадинах между гранями голубовато-глубокие тени, еще более подчеркнувшие бы белизну, звонкость, изящество этой формы.

— Не дотянул я его. — Сластной медленно поворачивал чайник за треугольную легкую ручку. — Надо, чтоб ребра-то покруче выпирали. И закруглил их напрасно. Знал ведь, что не идет тут выпуклость, грань нужна, а все равно думал: вдруг да ничего ляжет. А вдруг — звук только и бывает. С гранью-то фарфор ох, и легок, ох, и строен — прямо уж и не фарфор, а командир молоденький! Да если роспись с умом положить — глаз не оторвешь! Время будет — попробую, дотяну его. — Сластной вздохнул. — А вообще что-то неладно со мной. То ли старею, то ли устал. Хуже теперь, труднее форма идет, ломаешь, ломаешь голову, а рука не видит, вянет над станком. Вроде как слабость предостерегающая в ней появляется: не то, не то. Не знаешь, почему так?

— Может, с годами строже стал? Торопиться не хочешь? Больше думаешь, меньше делаешь?

— Кто его знает. Иногда смешно даже: содержания дополна, а форма куда-то пропала. И никак соединяться не хотят. Ищешь ее, ищешь — замаешься. Аж бессоньем прохватывает. Лежишь и вроде как учебник геометрии сочиняешь. Что там говорить: тяжело теперь форма дается. Ох, тяжело!

Позже в доме Сластного пили чай за большим круглым столом. В вазе, посреди стола, тяжело золотился, прозрачно темнел мед. Чай пили, мед пили и, как говорит один мой знакомый эвенк-охотник, кое-что еще было. Распаренные, разомлевшие, разнеженные души рвались на простор, к вольному, доверительному разговору. Сластной наклонялся ко мне:

— Конечно, хорошо, что завод перестроили. Но ведь не все у нас ладно…

Вмешивалась Зоя Ивановна, быстрая, работящая, славная жена его:

— Молчи, молчи. Разговорился. Время пройдет, все хорошо будет.

Сластной, уважая жену, терпел некоторое время, потом опять наклонялся:

— С планом-то у нас ведь туго. И знаешь почему?

Зоя Ивановна оказалась у стола:

— Мели, Емеля. Сегодня туго, завтра наладится. В прошлом году завалили, а нынче за квартал уже справились. Вот тебе и туго!

— Да как справились? Я сколько смен в сортировке отстоял?

— Ничего с тобой не сделалось. Надо будет, еще постоишь.

Сраженные ее оптимизмом, мы решили было попеть, но сами, без ее вмешательства, передумали. Вышли на улицу прогуляться под мелким, освежающим майским дождем.

Каждый день заглядывал в заводской музей, вернее, в гулкое, просторное помещение, которое готовят под музей. Раньше, до перестройки, он располагался в небольшом зальце с низким потолком и тесными окнами. Там был собран фарфор, когда-либо выпускавшийся заводом. Начиная с первых, переваловских чашек. Помимо фарфоровой экспозиции была и другая, не менее важная: история завода и поселка, представленная в фотоснимках и документах. Возле них мишелевским школьникам объясняли, сколь прекрасно и трудно дело отцов и дедов. В новом музее намереваются продолжать это профессионально-патриотическое влияние на умы школьников. Будут уроки истории прямо в музее, встречи с ветеранами и героями труда.

Пока же в музее — малярные козлы, решета, ларь с цементом и песком, кирпичи, доски, формы для отливки гипсовых плит.

Две стены уже готовы; одна выложена лиственничными срезами-кругляками, другая — разномерной галькой, взятой прямо с берега Белой. Спрашиваю у Георгия Александровича Андреева, старого рабочего с морщинисто-добрым лицом:

— Как же вы галечные-то плиты ставили? Тут краном впору!

— Сподручнее делали. Чтоб не надрываться. — Георгий Александрович вздернул очки на лоб, этак приосанился, обводя рукой стены. — Скажи, голь на выдумки хитра. Где ты еще такие стены увидишь? Дешево и сердито. Галька дармовая, бревна тоже свои. Это тебе не… собачий хвост, а интерьер!

Музей — витрина завода, парадное место, где будет зарегистрирована любая лесть, любое похвальное слово хайтинскому фарфору. И конечно же, в музее будут собраны его совершенные, вернее, лучшие образцы. Талант и рабочее старание, вложенные в них, настойчиво требуют, чтобы и стены, и крыша, и строительная выдумка соответствовали им или хотя бы стремились соответствовать.

Еще одну стену, напротив окон, облицовывают гипсовыми плитами собственного рисунка и собственной выделки. По рисункам художника Виктора Лозинского Сластной выточил форму — чешуйчато-волнистый прямоугольник. Отлили первую плиту — вышла бело-розовая, какая-то заморенная, скучная. Андреев сказал: «Колеру мало», а плиточник, Илья Николаевич Шишанин, возразил: «Колер что! Не будет гипс на стене держаться. Его на раствор не положишь», — карие, охваченные темными крупными веками глаза Шишанина погорячели: самому интересно стало — будет гипсовая плита держаться или нет? Сказать-то сказал, усомнился вслух, а вдруг встанет?

Пробная плита намертво схватилась с досками, которыми затянули бетонную стену. Шишанин ломом отдирал плиту, радостно удивлялся: ты смотри, встала! Ну, дело будет! Теперь только давайте, как миленькие, никуда не денутся.

Долго бились с колером. Добавляли, убавляли, наконец вроде «выскочил» тон: смугло-розовый, с охристой искрой, «с веселым звоном колер», так определил его Андреев. Обрадовались, сели перекурить. Но пришел Владимир Арсентьевич Муравьев, начальник ремонтно-строительного цеха, и сказал, что такое колера на складе всего мешок, а другого, чуть потемнее, вагон и маленькая тележка.

— Ну, вот. Вечно так. Чего надо, никогда нет.

Муравьев утешил:

— Не скажи. Всегда все найдется, если покумекать толком. Я думал — эта краска ни в жизнь не пригодится — который год на складе лежит. Выходит, места не пролежала. Пускайте ее в дело, деваться-то вам некуда.

Наблюдать за всей этой изобретательно-строительной толчеей очень интересно, хотя не вспыхивают при тебе ни производственные драмы, ни факелы рекордов, ни поучительная борьба нового со старым. Просто видишь живое дело, и оно завораживает тебя, вовлекает в будничные заботы, без которых жизнь была бы пресна и малопривлекательна.

Созерцая, исподволь знакомился с художником Виктором Лозинским. Я видел его работы на выставке в Иркутске. Тонкие, нежные линии их вдруг перебивались мелкими лепными розочками, лепестками — впрочем, перебивка эта хороша и уместна, на мой взгляд, в фарфоре, и с этой выставки я ждал случая познакомиться с Лозинским, с новым для Мишелевки человеком.

Поджар, подтянут, длинные жидкие волосы, сильные очки увеличивают, приближают серые глаза. Он разрабатывал план интерьера, он и доводит его до ума. «Шишанин, пожалуйста, подгоняйте поплотнее», «Вы, Андреев, попробуйте поплотнее», «Вы, Андреев, попробуйте доливать белым гипсом», — плиты готов протирать рукавом, особенно переживает за свою розовую стену.

Он пригласил в гости, познакомил с женой Станиславой — и муж, и знакомые зовут ее почему-то Тасей — она тоже художница, но сейчас работает дома — кормит сына, первенца, которого, кстати, назвали Святославом. Должно быть, очень дружная семья, потому что муж и жена часто выступают соавторами того или иного сервиза, набора — мне даже хочется думать, что изящество и тонкость линий — от него, а кропотливые, требующие бесконечного терпения розочки и лепестки — от нее.

Долго, наперебой, расхваливали Одессу, где жили, учились и поженились. После нее, многоречивой, сверкающей анекдотами, Сибирь показалась суровой и мрачной. «На рынке цену спрашиваешь, и то не торопятся отвечать. Или вообще не отвечают». Но работать здесь, в Мишелевке, интересно: полная самостоятельность, простор для инициативы, быстрая возможность утвердить свое художническое имя. «Ни один день не проходит бесследно, — с энергической убежденностью говорит Виктор. — Работаешь и видишь результаты работы. В Одессе же нашей специальности трудно найти применение».

Показывали тонкостенные, на высоких ножках, бокалы, несколько вычурные, но тем не менее красивые сувенирные поделки: фарфоровые перстни, медальоны, брошки — все это было отмечено вкусом и подтверждало слова Лозинского: «Ни один день не проходит бесследно». Поколебавшись и посмущавшись, он показал даже фарфоровый ночной горшок для сына — так сказать, творческое проявление первого пылкого отцовского чувства. «Да, брат Святослав, — подумал я о младенце, — о твоем эстетическом воспитании беспокоиться не придется. Ешь с фарфора, пьешь из фарфора и так далее — в фарфор. Своеобразное приобщение к прекрасному».

Спросил, готово ли что-нибудь из показанных сувениров и посуды к производственному существованию?

— Нет, это пока только лабораторные упражнения. Правда, некоторые вещи собираемся показать на художественном совете в Москве.

— Когда?

— Осенью. Худсоветы обычно два раза в год бывают.

— А есть гарантия, что ваши работы совет утвердит?

— Нет. Там же народу сидит добрая сотня. Одному одно не понравится, другому — другое, и — завалят. А может и на «ура» пройти. Вообще иногда забавные истории случаются. На одном совете вещь не проходит, не приглянулась, а на другом она же получает всеобщее одобрение.

— Действительно забавно. Коллективное мнение, коллективный вкус — вроде уж объективнее суда не бывает.

— Ну что вы. Живые же люди сидят. У того настроение плохое, у третьего семейные неурядицы на уме. Потом устают смотреть с утра до вечера.

Нечто подобное происходит и на наших издательских советах, когда обсуждаются годовые планы. И с настроением разным приходят, от разных забот отрываются, и аннотации скучные с утра до вечера слушают. Книгу по аннотации, как правило, не представишь. Послушают, послушают, да и махнут рукой: пусть идет, как идет. Или, напротив, раздражаются: да что же это такое! Одно по одному повторяется — и говорят «нет». Конечно, существование бесталанных книг, картин, бесталанной посуды неизбежно, во всяком случае, сведущие люди утверждают, что во все времена талант окружало море бездарности, а можно сказать помягче: во все времена был необходим поток мертвых, неинтересных произведений как фон, как чуть ли не питательная среда для выдвижения произведения талантливого.

Пусть так, по-моему, этот поток мог бы быть помельче, пожиже, мог бы время от времени пересыхать. Вроде бы художественные советы и должны вставать плотинами, запрудами, по крайней мере, волноломами на его пути. Но с годами «питательная среда» серятины все ширится и ширится, думаю, во многом по вине коллегиального вкуса, то есть по вине художественных советов. Ответственность за определение художественных достоинств того или иного произведения раскладывается на плечи многочисленных членов совета, коллегиальное мнение превращается в некий «усредненный» обобщенный художественный вкус, и за появление серятины, в сущности, никто всерьез не отвечает.

Разумеется, я понимаю, что в члены советов выбираются люди толковые, обладающие чувством меры и прочими объективными чувствами, и, порознь взятые, они, может быть, доки и знатоки своего дела, но, собранные вместе, они волей-неволей становятся носителями некоего стандартного вкуса, который не столь опасен для читающей и смотрящей публики, сколь для авторов. Авторы постепенно проникаются убеждением или ощущением: эта работа пройдет на совете, а эта — нет, и, таким образом, постепенно превращаются в поставщиков стандартных поделок. Коллегиальное мнение заведомо превращает автора в страдательную сторону, как бы обрекает его на подчинение большинству, причем путем простого, даже не тайного голосования. То ли это извечное, неразрешимо-романтическое противоречие «поэта и толпы», то ли организационные издержки нашего творческого процесса — утверждать не берусь, но убежден, что подумать обо всем этом следует.

Встречался с Раисой Григорьевной Алешиной. Она тоже показывала свои последние работы: чайный сервиз, пышно, причудливо, прекрасно расписанный солями кобальта, и бокал с трогательно-наивным рисунком: испуганный олененок среди елочек. Раиса Григорьевна — человек талантливый, многие годы была главным художником завода. Так случилось, что во время моего житья в Мишелевке Виктор Лозинский занял эту должность, сменив Алешину.

Мы проговорили с ней долгий летний вечер. Тихим, ясным, каким-то певуче-придыхающим голосом она выговаривала свои обиды, пристрастные суждения, освещала бесспорные и вроде бы безобидные факты странным, вспыхивающим сию минуту гневом — я понял, что душа ее смятена и не хочет примириться со случившимся. Кроме того, я впервые подумал, что очерк все-таки ограниченный литературный жанр. Трезвое, объективное в ее рассказе настолько часто омрачалось клокотавшей обидой, что приведи я этот рассказ здесь, то совершенно заслуженно прослыл бы бестактным человеком. А опиши бесфамильно, в качестве истории человека, потерявшего из-за служебных неурядиц душевное спокойствие, равновесие, опять погрешил бы против документальности, подменив очерк моральной притчей. То есть в очерке о живых людях не все можно и нужно рассказывать, потому что не имеешь права посыпать солью раны, мнимые они или действительные.

Сочувствуя обидчивому, впечатлительному, склонному к преувеличениям характеру Раисы Григорьевны, все же должен сказать: служебное перемещение ее произведено самым безжалостным и неумолимым администратором — временем. Допотопный заводик в мгновение ока (что такое два года?!) превратился в современное, мощное производство, в заводище; жизнь решительно принялась стирать с Мишелевки налет патриархальной дремы. Нужды нового производства потребовали вмешательства людей энергичных, молодых, у которых и глаз посвежее, и больше охоты к творческому риску. Дело всегда жаждет обновления, ибо только постоянное обновление заставляет дело служить людям. Вообще здесь уместно повторить вслед за поэтом: «Тогда спаси нас, добрый гений, от малодушных укоризн, от клеветы, от озлоблений на изменяющую жизнь».

За эталон белизны принята белизна пластины сернокислого бария. Ослепительная, совершенная, белее, наверное, не бывает. Хайтинский фарфор «погрязнее» этого совершенства всего на 28 процентов, хотя и трудно представить, как удается определить подобное отличие в процентах. Для химика, технолога, заводского рабочего нет ничего удивительного, когда из сыро-серой массы цементного оттенка получается белоснежно-блестящая чашка — для них разительное превращение, происходящее в огненном нутре туннельной печи, понятно, привычно и, возможно, малоинтересно. Но заезжего человека вроде меня всегда будет удивлять это чудо, это технологическое волшебство. Сколько раз бывал я в массозаготовительном цехе, столько раз и недоумевал, не верил: полно, возможно ли из этих камней, завезенных самосвалами в «карманы» — хранилища, пыльных, грязных, невзрачных, как ни дроби их, не смешивай, выжечь, добыть в конце концов фарфор? И ведь понимал всю наивность своих сомнений, и в то же время не мог от них отделаться.

Массозаготовительный цех даже теперь, полностью механизированный, просторный, с современной, сильной вентиляцией, — производство все-таки неуютное, грохочущее, какое-то действительно каменно-холодное. В утробах дробилок так безжалостно «переваривается» камень, что думать об этом почему-то неприятно. Затем в огромных, закрытых, как бы раздувшихся от сытости мешалках готовится масса (точнее, суспензия) и по подземным трубам подается в формовочный цех (для простоты изложения я пропустил фильтр-прессное отделение).

Там веселее и интереснее. Звучно-мягкие шлепки серых колбас из массы о проволоку струнорезок: они режутся на формовочные ломти-заготовки. На полуавтоматах они обретают формы тарелок, тарелочек, чашек, супниц.

Глазуровка — и пламенный, очищающий обжиг: скорее, скорее, не заглядывая в гипсолитейку, не останавливаясь возле бессмертных гончарных кругов на участке ручной формовки, мимо сосредоточенно калящих туннельных печей — на участок выборки, где из шамотных капселей высвобождается только что рожденный, непривычно, младенчески, что ли, белый фарфор. Его уложат в конвейерный ящик, покачивающийся на цепи как зыбка, и, провожая эту дощатую колыбель, попадешь в живописный цех.

Тут вроде бы напрашивается восторженное слово о нем, как о вершине, венце производства, о радостно-птичьих вскриках, которыми перекликается, перезванивается фарфор с фарфором, о праздничных красках — золотых, красных, голубых, — которыми наделяют его склоняющиеся над конвейером живописцы (так именуются рабочие-расписчики). Но удерживает от восторгов простое соображение: без тяжелых, каменных стараний массозаготовительного, без необходимых, но невидных трудов остальных цехов не было бы и этого, красочно-звенящего, праздничного завершения. Впрочем, и в живописном цехе — работа, будничный, плановый смысл которой не менее суров и требователен, чем у любой другой. Работа скорее всего стесняется праздничных эпитетов, как пожилая женщина, редко оставляющая хлопоты-заботы, стесняется гостевого, нарядного платья и с трогательною неловкостью прячет темные, потрескавшиеся руки.

В сущности, неизбежность черной ломовой работы и очищающего «обжига», чтобы вышел хороший фарфор или сложилась хорошая книга, подразумевается само собой, неизбежность эта очевидна, и, может быть, не стоило говорить о ней, если бы однажды в старинном переваловском саду я не встретил Юрия Кокорева. В сопровождении черного, замурзанного старикашки он смутно шел по солнечной песчаной дорожке. Встретившись со мной, не узнал, принял за какого-то начальника, потому что стал извиняться:

— Больше не буду. Это не повторится. В последний раз…

Кокорев был пьян в этот тихий, теплый полдень. Старикашка испуганно взмахнул клеенчатой сумкой, юркнул в сторону. Кокорев покачался, покачался, мгновенно, бесшумно всплакнул и пошел к воротам, так и не узнав меня.

В иное, трезвое время Кокоревым не нахвалятся. Он умелец, самородок, семи пядей во лбу и пр. и пр. Может быть скульптором, художником, живописцем, и в каждой этой фарфоровой профессии проявляет сметку, талант, душевную силу. Может наладить и пустить какой-нибудь сложный английский полуавтомат, может встать к слесарным тискам или быть заводским фотографом. Нет, одним словом, на заводе дела, не подвластного его золотым рукам.

Но находит пьяный морок, и вроде нет Кокорева, пропали его многие таланты. Ничего ему не надо, кроме горькой чаши. Можно бы умолчать об этом, можно бы еще раз, печатно, осудить его, воззвать к совести и разуму, но меня удручает, сводит с ума некая зловещая закономерность: почти всегда тонкое ремесло, граничащее с искусством (впрочем, кто эту грань проводил?), имеет в своих служителях людей, схожих с Кокоревым, по размаху таланта и по безудержному небрежению этим талантом. Почему, почему?! Не выдерживают перегрузок при стремительных взлетах своего дара? Неизбежная плата за совершенство этого ремесла, как неизбежен грубый, каменный скрежет в истоке фарфора? Есть ли сила, которая преодолеет эту неизбежность?..

Сколько же страстей перекипит, сколько сердца потратишь, сколько чувств живых воспрянет, пока доберешься, приблизишься к нравственной высоте, которая сияет, наверное, ослепительнее пластины сернокислого бария, этого эталона белизны.

Говорил с Людмилой Семеновной Сажиной, парторгом завода. Молодая, невысокая круглолицая женщина в очках, в голосе явственны размеренно-учительские интонации. Да, действительно, закончила Иркутский педагогический институт, дошкольный факультет. Работала заведующей детским комбинатом в Мишелевке, а в прошлом ноябре избрали парторгом. Спросил, как привыкала к производственно-воспитательной работе, так сказать, к партийной педагогике.

— Я ведь местная. Здесь родилась, здесь выросла. Родители всю жизнь на заводе проработали. Так что производство я довольно четко представляла. Но трудно было! И прежде всего потому, что я местная. В поселке девчонкой знали, школьницей, ну, было ко мне этакое свойское отношение. Пришлось преодолеть эту «свойскость», максимум строгости, требовательности предъявлять, прежде всего к собственной персоне… Потом, хорошо знакома я была только с комсомольской работой — по школе, по институту, а опыта партийной… вот с ноября и коплю, собираю его.

— И много скопили?

— Кое-что, крупицы, зерна. — Людмила Семеновна слабо улыбнулась. — Сначала ко мне пошли пропагандисты. За советами, как лучше поставить занятия в кружках политпроса. Потом пошли рядовые коммунисты. Как принято говорить, по личным вопросам. И с семейными неурядицами, и с производственными. Думаю, к совершенно неопытному человеку за советами не пойдут…

Спросил, что, по ее мнению, отличает Мишелевку от других рабочих поселков.

— Здесь, в известной мере, замкнутый мир, с давно сложившимся укладом, жизнь проходит на виду у всех, и все друг друга так хорошо знают, что поселок как бы одна громадная семья.

Вспомнил, что в обеденный перерыв видел приткнутые для разогрева к форсункам кастрюли и чайники, разложенные на верстаках белые тряпицы с яйцами, луком, холодными картофелинами — обдало меня тогда каким-то артельно-сенокосным духом, некой домашностью: так и деды и прадеды обедали, притулясь к верстакам. Хоть и есть новая, просторная столовая, почему-то старые рабочие не особенно ее жалуют.

— Здесь, например, сразу видно, с серьезными намерениями человек приехал или так — в трудовой книжке есть чистые страницы. Начинается вольное, хмельное существование, значит, скоро Мишелевка его выдворит, не привыкли тут к расхлябанным, беспутным людям. То есть здесь человек постоянно помнит и чувствует, что каждый его шаг, каждый поступок или проступок будет уже завтра так или иначе оценен поселком. Вообще жизнь на виду очень дисциплинирует…

— И очень угнетает…

— Не знаю, наверное. — Людмила Семеновна рассмеялась. — Мы привычные. Не подумайте, что у нас тут прямо-таки дистиллированная жизнь, сплошь высокоморальная. Отклонений ой еще сколько, но с большим процентом гласности.

«Ну уж кто совсем на виду, как на пригорке живет, так это директор завода, — подумал я позже, собираясь встретиться с Азаровым. — В городе директору легче. Закончил свой ненормированный рабочий день и исчез, затерялся в городских просторах. В преферанс играет, марки коллекционирует, с женой ругается — ведет, одним словом, личную жизнь, во время которой решительно может забыть про свое директорство. В Мишелевке про него не забудешь. От пристального и не всегда доброжелательного взгляда сослуживцев и односельчан никуда не скроешься. Пошел на бережок посидеть — задумаются: что это у директора в сетке завернуто? Однако, бутылка. Смотри-ка, а еще директор. Не успел кому-то на улице поклониться — немедленно осудят: директор-то наш, паря, заелся. Уже поздороваться трудно, шея не поворачивается. С женой, разумеется, и не вздумай не то что ругаться, косо посмотреть не вздумай — впрочем, тут директору можно позавидовать: время, потраченное бы на ссору с женой, он употребит для раздумий о совершенствовании производства».

Захожу к Азарову и, не остыв от сочувственного запала, спрашиваю:

— Что, Григорий Михалыч, трудно тебе в Мишелевке жить?

— Пока не жалуюсь. — Он несколько удивился вопросу, но тут же справился с удивлением, снова стал приветливо-спокойным, сдержанным, может быть, холодновато-сдержанным — в общем, таким, каким я его знаю давно.

— Нет, все-таки трудно жить на виду? Или тишь да гладь? Директорская вершина всегда над тучами?

— А-а, ты вон о чем. — Азаров сидит, строго, привычно выпрямившись перед чистым пустым столом. — Нормально. Почти нормально. В год — две-три анонимки.

— На тебя?!

— Не на дядю, конечно. Что весь я в грехах, как собака в репьях. И такой, и разэтакий — никудышный руководитель. Завод лихорадит, в каждом цехе — развал. Меня пора снимать.

— Надо же. И ни одного доброго слова?

Смеется.

— Да, много бы я дал, чтобы хоть раз увидеть положительную анонимку. Интересно, правда? Настолько скромность человека обуяла, что он хвалит, а не хочет, чтоб знали, кто хвалит. Причем удивительное дело: анонимки появляются всегда в трудное для меня время.

— А куда они приходят, анонимки-то?

— Разумеется, не в мои руки. В вышестоящие инстанции.

— Ну и что?

— Приезжает комиссия, разбирается. Соответствует ли обвинение действительности.

— Ну и что?

Азаров опять смеется.

— Ни разу не подтвердилось. А все-таки пишут. То ли на всякий случай, то ли из любви к гневному слову. Может такая любовь быть?

Не успел я ответить, в кабинет вошел Николай Васильевич Барахтенко, начальник ЖКО. Пожилой человек, с прожилочным румянцем на дрябловатых уже щеках. При узеньком пластмассовом галстучке.

— Григорий Михалыч. Вчера опять в женском общежитии беспорядок был. Опять к этой, к крановщице-то нашей, демобилизованный рвался.

— Очень интересно, Николай Васильевич. Вы хотите, чтобы я следил за порядком в женском общежитии?

— Другое хочу сказать, Григорий Михалыч. Не наказал я ее. Ограничился предупреждением. Я ведь понимаю, как у нас с крановщиками трудно. Вдруг обидится девка, увольняться вздумает.

— А демобилизованный как отнесся к вашему предупреждению?

— Ой, да ладно, Григорий Михалыч. Я ведь насчет озеленения пришел поговорить. В цехах очень напряженно с людьми, а я уж саженцы заказал…

С Азаровым мы знакомы давно. Он приехал на завод старшим инженером в производственно-технический отдел, закончив Томский политехнический институт. А я приехал на завод в первую журналистскую командировку, закончив университет, — тогда и познакомились. Он директорствует десятый год, и, конечно, я мог бы сказать сейчас много доброго о его директорстве, но, не желая льстить «по знакомству» и вовсе не желая умалять роль коллектива, кратко перечислю, что сделано в Мишелевке и на заводе при Азарове.

Значит, так: поставлен в сосняке на сопке телевизионный ретранслятор; перекинут двухсотпятидесятиметровый железобетонный мост через Белую, накрепко связавший Мишелевку со станцией Половина; построено несколько многоквартирных многоэтажных домов, вполне современных; завод награжден еще до реконструкции орденом «Знак Почета»; всего за два года перестроен, в два раза увеличилась его производственная мощность, стал просторным, светлым, современным предприятием; наконец, нынче вошел в предназначенную колею — выполнил полугодовой план по реализации — и все это, перечисленное достаточно бегло, случилось при Азарове.

Ушел из кабинета Барахтенко, появился некто в диагоналевом плаще, снабженец из Ангарска, просить несортную посуду для пионерлагеря: «Уж вы нам выпишите, а мы в долгу не останемся. Что вам надо?» Азаров задумался, засмотрелся на снабженца, прикидывая, должно быть, какие же дефициты кроются под этим плащом.

Потом пришел дорожный мастер, так, по пути заскочил напомнить, что ведь и оштрафовать можно завод за несвоевременный ремонт дороги, потом приходили главный бухгалтер, начальник планового отдела, главный инженер, Лев Михайлович Агафонов, только что вернувшийся из отпуска, потом еще кто-то и еще — всех не запомнил.

Под вечер выбрались в экспериментальный цех, то есть в ту часть старого заводского здания, где он будет, а пока там передвигаются стены, перекрываются потолки, стеклятся окна, пока там командует вездесущий и неутомимый Муравьев. При реконструкции цеха такой и не значился в планах, поэтому завод строит его своими силами.

— Строим за счет средств, отпущенных на капитальный ремонт, — объяснил Азаров. — О своем будущем мы должны думать сами. А будущее таково: три-четыре года поработаем в полную силу и массовой, обиходной посудой обеспечим всю Сибирь. Резко возрастет спрос на тонкостенный, оригинальный, высокохудожественный фарфор. Здесь, в этом цехе, мы и будем загодя готовить, создавать такой фарфор, осваивать его технологию. Нынче осенью пустим. Пустим, Владимир Арсентьевич? — спрашивает он Муравьева.

Тот, не моргнув глазом, с ходу, бодро отвечает!

— И думать нечего. Нынче осенью обязательно, Григорий Михалыч.

Прошлой осенью в Томске, в родном своем политехническом, Азаров защищал диссертацию, соискал ученую степень кандидата технических наук. Диссертация доказывала, что запасы трошковских глин, столь необходимых фарфоровой промышленности, практически увеличатся на 30 процентов, если воспользоваться технологическими новшествами, разработанными и проверенными им на Хайтинском заводе.

В проходной было душно, жарко, и потому вахтерша сидела на табуретке возле раскрытой двери, на майском сквознячке. Заглянув в мой пропуск, удивленно воскликнула:

— Ты смотри! Еще один Шугаев выискался! Родня, что ли?

Познакомились. Валентина Яковлевна Шугаева родилась в Мишелевке и состарилась здесь. На пенсии не сидится, вот пошла в вахтерши. Сын есть, Сашка, на выборке работает. Поогорчались взаимно, что вроде ни по каким линиям родней друг другу не доводимся. Валентина Яковлевна вздохнула:

— Может, вдалеке где и пересекаются крови, да как теперь узнаешь?

— В Мишелевке-то Шугаевы давно появились?

— Однако, давно. Считайте, мне скоро шестьдесят, и мать с отцом здешние были. Вот дед не знаю, то ли здешний был, то ли нет. И не спросишь уж. Разве что на том свете.

— И откуда появились, не знаете?

— Не скажу, не скажу. Должно, с запада. Вся Сибирь из той России. — Валентина Яковлевна наморщила лоб, белую косынку без нужды перевязала, чуть зарумянилась, быстро, может быть, уже непривычно быстро вороша память. — Нет. Чего не знаю, того не знаю. Вам к Иннокентию Михалычу надо сходить, к брату моему двоюродному. Он пограмотней, попамятливей меня. Капитаном в армии был.

У меня уже были знакомства с однофамильцами. Однажды подучил письмо на двадцати страницах из мест не столь отдаленных. Автор его, однофамилец, писал, что вот, мол, прочел в газете вашу статейку и интересуюсь, из каких вы будете Шугаевых. Затем подробно описывал свою неудавшуюся жизнь и просил соорудить посылочку. Посылочку я «соорудил», но, не имея того свободного времени, каким обладал он, письмо написал короткое, на полторы страницы. Краткость эта, видимо, обидела однофамильца, и больше он не подавал вестей. Так и не знаю, получил он посылочку или нет.

Другое знакомство состоялось на берегу Байкала, состоялось неожиданно и причудливо — долго рассказывать. Шура Шугаева, женщина двухметрового роста, шофер, по-моему, райпотребсоюза, потребовала документ, подтверждающий, что я ее однофамилец. Потом пригласила в дом и за богатым, ломившимся от всякой рыбы и ягод столом, обращалась ко мне, поднимая граненую стопку:

— Ну, давай. Не родня, а все же!

Помня это Шурино «а все же», вечером пошел к Иннокентию Михалычу Шугаеву. Сухой, смуглый, невысоко-ладный, он радушно засуетился, когда познакомились.

— Садись, садись. Чаю польем, закусим. Потом во всем разберемся.

Жена его, Мария Михайловна, добрая, грузная женщина, собрала на стол, но с нами почти не сидела — рылась в сундуках, тумбочках, собирая альбомы с семейными фотографиями.

— Вот сам карточки посмотришь, может, признаешь какие фамильные черты. Отец мой точно в Мишелевке родился. Звал бы, так расспросил. Он-то наверняка слышал от деда своего, откуда здесь наша фамилия. Твоя-то родовая из каких мест?

Я объяснил.

— Вообще ты правильно сделал, что зашел. Вот ведь в голову не приходило вовремя интерес проявить. А знать надо, понимаю. — Иннокентий Михалыч, видно, принадлежит к породе самовозгорающихся нервно-впечатлительных людей. — Заусило меня, парень. Ну, как же это я не знаю?! Хотя вот что вспомнил: Шугаевы третий дом в Мишелевке поставили. Слыхал и вспомнил. А чего не слыхал — извини, парень.

Возможность вдруг попасть в потомки основателей Мишелевки показалась мне весьма лестной и заманчивой. Чуть ли не дрожащими руками перелистывал я старые, пыльные альбомы. Вроде похожи, но мало ли что кажется. Креститься все равно не будешь. Видно, хватит и того, что «не родня, а все же»… Вздохнул, неуверенно сказал:

— Кто его знает, Иннокентий Михалыч. Вроде похожи.

— Знаешь что. Пошли к тете Клане. Она одна может сказать. Родная тетка. Кроме нее, ни у кого не узнаешь.

Пошли. На улице хлестал сильный холодный ветер, от низких туч было темно и пусто. Шли через кладбищенскую гору, и Иннокентий Михалыч, перекрикивая ветер, махал в сторону железных оград:

— И там наша фамилия лежит. А кого спросишь?

Тетя Кланя — глухая, древняя старуха, сидела на лавке, сгорбившись, сложив руки на коленях. Иннокентий Михалыч сел рядом, прокричал:

— Вот человек интересуется, откуда дед в Мишелевку приехал?!

С какою-то белесою сумрачностью она взглянула на меня.

— Ниоткуда не приехал. Здесь жил.

— Да как же ниоткуда? Бог с тобой! Тут народу-то никакого не было!

— А я не знаю. Он не говорил. Я ведь его плохо помню.

— А отца-то помнишь?

— Помню.

— А он откуда?

— Он здешний. Горновым был. Книжки умел читать. Соберет нас и все читает, кто кого воевал. Ну, и выпивал сильно.

Старуха выпрямилась, прислонилась к спинке. Уставилась на кота, спавшего на припечке.

— Неужели не у кого узнать?! А, тетя Кланя?! — с отчаянием прокричал Иннокентий Михалыч.

— А у кого узнаешь? Я не знаю, кто будет знать? Я не сказала, кто еще скажет?

Иннокентий Михалыч хлопнул с досадой по коленям:

— А! Ну, вот что ты с нее возьмешь!

Расставаясь, он говорил:

— Будешь в Мишелевке еще, заходи. Прошу тебя. На рыбалку пойдем. А не любишь, так с ружьишком куда сбегаем. Зайдешь? Ну, буду ждать.

Мы вышли. Старуха проковыляла за нами на крыльцо. Держась за притолоку, поднесла ладонь к глазам, молча смотрела, как мы пересекали двор, как возились с разбухшим от дождя засовом, открывая калитку.

Ветер не стихал. Уворачиваясь, кутаясь в плащ, я все повторял старухины слова: я не скажу, кто скажет, мы не вспомним, кто вспомнит, кто!

Все. Надо точку ставить.

Где там наш фарфор?

Пора чай пить. Пора и поговорку старинную вспомнить: чай не пьешь — откуда силу возьмешь?

3

Глухая звездная ночь, последняя в апреле. Постоял на крыльце, послушал, как захлебывается, всхлипывает от избытка чувств узкое горло Ушаковки, повздыхал вслед за вершинным, прерывистым ветром, с долгим шорохом оседающим в недалеком сосняке. Вроде как умылся легкоморозным, грустным, горчащим талиной воздухом.

Только лег, в дверь отчаянно заколотили.

— Сосед! Сосед! Вставай!

С ухнувшим, опустевшим сердцем я кинулся к двери.

— Что такое, Федорыч?! — На пороге стоял лесник Седловский. От него вкусно натягивало хмельным предпраздничным духом.

— На ток сбегаем? Как ты? Хотел один идти, да уж больно темно.

— Далеко?

— Да десять-двенадцать километров. Светать начнет, а мы тут как тут.

— Можно, конечно. — Я потоптался, покосился на лежанку, изо всех сил представил утренние, сумеречные ели, огромных, черных петухов на матерых ветвях — видение победило. — Ладно, пошли.

Пошли. Седловский впереди, с фонариком, я — за ним, сначала одышливо и вяло, потом ничего, ноги привыкли к тропе, разошлись. Изредка Вячеслав Федорыч выключал фонарь, и тогда мы шагали в странной брезжащей тьме. Кто-то тяжело ворочался в кустах, вздыхал, вдруг выскакивал на обочину, тянул толстые, корявые руки. Седловский хватался за ружье, я тоже, хоть и не на миг не забывал, что в стволах пусто.

— Федорыч, у тебя, что ли, заряжено?

— Нет.

— А чего хватаешься?

— Кто его знает. На всякий случай.

Часа через два остановились на придорожной полянке, заваленной сучьями и пеньками. Я светил, а Седловский споро раскладывал костер: натесал с узловатого корня смолевых щепок, надрал бересты, нарубил соснового сушняка — огонь сразу же наладился ровный и жаркий. Наполнилась наша полянка желтым, напряженно-зыбким светом — совсем рядом невидимо сорвался с ветки глухарь, протаранив верхушки деревьев, вломился в чащу.

— Смотри, как долго терпел! — удивился я. — Говорили в полный голос, с костром возились — не шелохнулся.

— Спал, должно. — Седловский зевнул. — И я что-то приморился. Нынче глухаря мало, да и тот на сто рядов пуганный. Вот раньше их было: по сорок петухов за утро насчитывал. А осенью идешь — головой не успеваешь вертеть, туда-сюда взметывают.

— Так уж и туда-сюда.

— А что? Точно! Нынче и токов-то почти не осталось. Идешь и не знаешь, будут нынче играть или нет.

— Зачем тогда идем, раз не знаешь?

— Куда идем, там есть. Проверял. Я вообще говорю. Знаешь что? Вздремну-ка я малость. Нам теперь недалеко, успеем.

Он быстро нарубил лапнику, настелил на хворостины, прилег и мгновенно уснул. Я караулил костер.

Потихоньку подступило странное беспокойство: то ли смущал густеющий черный холод, с которым, казалось, ни за что не справиться одинокому, тревожно бьющемуся пламени, то ли крадущиеся шорохи, быстрые, гулкие трески, то ли чья-то жадные, налитые кровью глава, следящие за мной из трещобы, как говорят в Добролете.

Добавил несколько тяжелых, облитых смолой пеньков в огонь — он пыхнул раз-другой черными, копотными взгустками и разошелся, побелел. Я погуливал вокруг, курил, посматривал на Седловского: хватит уж, вставай, словом хоть перекинемся. Беспокойство не пропадало, а, томя, разрасталось до какого-то острого нетерпения освободиться, понять причину — эдак и ток не в радость будет.

Привалился к нагревшемуся боку сосны, постарался спокойно вспомнить, как подкралось это неизъяснимое беспокойство. Пусть себе тьма тьмою, зловещие ночные голоса и вскрики — слышал, не единожды, тоже засыпал, как проваливался. Нет, ночь здесь ни при чем, разве только подталкивает, приближает к тебе какую-то иную, исходящую от человека, неприятность. Почему-то меня очень задели безмятежно-уверенные, сонные слова Седловского: «Вот раньше было!»

А что было-то? Тайжища кромешная, до Иркутска двое суток добирались, хоть дороги-то всего — сорок верст. Это на лошади. А пешком да с поклажей — с двумя ночевками топали. Ни света, ни урочной почты, ни телевизора. Что было-то?

Деготь гнали, скипидар, известь жгли, лес сплавляли. Он плыл, крутился, дыбился вниз по Ушаковке, сначала для нужд акционерного общества «Добролет» (его-то полузабытое имя и носит деревня), потом — для гортопа, для мебельщиков, для лесозаводов.

Пробили лет пятнадцать назад лесовозную дорогу до самого Байкала, до села Большое Голоустное. Пока ее пробивали, обмелела, поизносилась Ушаковка: закрылись сплавные конторы. От извести, дегтя и скипидара город отказался, нашлись более близкие и удобные поставщики, к тому же химия повытеснила натуральные продукты. Леспромхозы отодвинулись от Добролета в глубь матерой тайги, осталось в деревне лесничество, водомерный пункт да фельдшерский.

До города теперь за час, от силы за полтора доедешь — автобусом или попутным лесовозом. Почта ежедневная, телевизор можно смотреть, из лесничества по телефону можно разговаривать — открылся для Добролета, как принято писать, большой и интересный мир.

К току подошли в стыло-серых тяжелых сумерках. Тропа твердо вызванивала, прихваченная утренником. Седловский замер, выставил ухо.

— Вроде тэкает. Но далеко, холера.

Я ничего не услышал, хотя тоже старательно топырил ухо.

— Давай так, — Седловский переломил стволы, достал патроны. — Я по ключу проверю, а ты потихоньку на гору ступай.

Мерзлая трава приминалась с таким оглушительным хрустом, что самый беспечный глухарь и тот бы не выдержал, близко не подпустил. Сразу же потяжелело ружье, навалилась сонливая лень — теперь разве скрадешь, лучше на пеньке посидеть да покурить.

Тем не менее поднялся на увал, прошел по гребню, как бы провалившись, исчезнув в сплошном грохочущем хрусте. Спустился к ручью, где он пересекал тропу, там уже ждал Седловский.

— Ничего не слышал?!

— Слышал, да стрелять было лень.

— Не говори! Такой вечер теплый был. Кто же знал, что заморозок падет.

Я промолчал.

— А козла не видел? Ну, такой козлище! Ты его и поднял. Так замахал — я аж вскинулся! — Седловский приглашал меня утешиться, поудивляться и поахать над близкой, но ушедшей добычей. Я не поддался, потому что с угрюмой ясностью представлял долгое, безрадостное, пустое возвращение.

Рассвело, уже поигрывала какая-то радостно-вежливая заря — я отвернулся от ее холодной, дежурной улыбки.

Зашагали назад. Седловский показывал по пути: вот здесь он когда-то снял глухаря, потянувшего почти девять килограммов, а здесь вот, на этом глинистом пригорке, когда-то был у него солонец («хаживали, хаживали, парень, звери»), а в этом ельнике встретил однажды медведя, но, слава богу, мирно разошлись.

— Совсем тайга опустела. Ни птицы, ни зверя прежнего. Одни бурундуки свистят. Последнее добро высвистывают.

— Что же ты не берег? Опустела, опустела! Смотрел бы как следует, тогда не опустела бы.

— О-хо-хо, не берег! Как ты ее убережешь? Забор поставить? Дорога появилась, считай, кто хошь зайдет.

— Значит, ни к чему дорога?

— Ты что! Да как с ней справиться-то?

Сосняк поредел, тропа потекла под уклон, с Крестовой горы, к которой и жмется, припадает Добролет. Вот и он: жердевые изгороди, черный высохший листвяк на краю деревни, белые буквы «Л-во» на крышах, прибрежный луг, выпустивший там-сям кусты шиповника и черемухи, пойма Ушаковки обозначилась зазеленевшей вербой, корявым боярышником и тоже — черемухой. За ней — темный, в ельнике и кедраче, хребет Сахалин. Этот вид, этот скромный очерк добролетских владений всегда отзывается во мне душевным прояснением. Отыскалась наконец, вынырнула причина ночного беспокойства — неужели и я когда-нибудь буду говорить: теперь что, вот раньше было! К току подойдешь, прислушаешься — играет! Под сосной покурить присядешь, а с нее очнувшийся глухарь взмахнет, день вдоль ручья побродишь — пару рябчиков на ужин принесешь. Неужели, неужели и я когда-нибудь буду ворчать, как Седловский: опустела тайга, поразогнали зверей и птиц, ягоду повыбрали, орех повыбили — неужели?!

Похоже, буду. Похоже, все к тому идет.

Живут в Добролете 23 человека — для пущей важности скажу, что это данные последней переписи населения. Два лесника, шофер лесничества, сам лесничий, техник, четверо работают в Ушаковском леспромхозе, в семи километрах от Добролета. Остальные — пенсионеры и домохозяйки.

Третий год пошел, как живут без магазина, в прошлом году закрыли фельдшерский пункт, движок, дающий свет, в основном молчит — в лесничестве нет ставки моториста. Все держат десятилинейные керосиновые лампы, видимо, чтобы помнить время, когда не было великих гидростанций. Начальная школа закрылась лет десять назад, и детные семьи переехали либо в леспромхозовский поселок, либо в пригородную Пивовариху. Лесничеству тоже предлагали перебраться в Горячие Ключи, но лесники заупрямились: полжизни прожили в Добролете, детей вырастили, укоренились в здешних местах огородами, покосами, устроенным и налаженным хозяйством — тем более Горячие Ключи стоят на болоте, в незавидном, чахлом распадке.

Получается, что Добролет обречен, никому не нужен, и чем скорее исчезнет, тем легче будет дышаться сельсовету, который худо-бедно, но вынужден пока заботиться о добролетцах, хотя бы тот же поусадебный налог собирать; райпотребсоюзу, который вынужден время от времени посылать сюда автолавку; лесхозу, которому надоели просьбы о ставке постоянного, как говорят в Добролете, светильщика.

Болен Добролет неизлечимо, увядает, и понял я это с какою-то особенной остротой однажды в декабрьский, хрустящий и сверкающий день. Увидел на дороге сгорбленную старуху в длиннополой телогрейке, в разношенных валенках. Старуха через силу тянула самодельные широкополозные санки с хворостом. Я удивился: для чего это ей хворост понадобился? Горит как порох, а тепла — только чай согреть.

Но оказалось, что именно хворостом старуха топит печь, и не потому, что ей нравится эта разновидность дров, а потому, что никто ей не привез, не заготовил нормальных, лиственничных или сосновых. Сын где-то мечется по свету, вербовочное счастье ищет, о матери забыл, даже на дрова денег не пришлет. И вот посреди тайги, которая завалена упавшими от бурь и болезней деревьями, старуха собирает хворост и, точно сойдя с картин передвижников, везет его на самодельных санках. И помочь некому: у одних жителей свои работы, у других — свои заботы.

И никому не нужный Добролет тащит свой воз с хворостом, и мимо, мимо него проносятся могучие, новехонькие лесовозы со звонкими, один к одному, бревнами, с бывшим лесом, который Добролет растил, охранял и сейчас охраняет.

Время пожаров, или, говоря по-казенному, пожароопасный период, начинается в добролетской тайге с середины апреля, но вероятные поджигатели появляются в ней значительно раньше. По апрельской снежице устремляются в пихтовые деляны первые «заготовители»: перед родительским днем в городе нарасхват пихтовые букеты, венки, просто веточки — видимо, поэтому в сознании многих пихта — красивое, на редкость стройное дерево — окрашена кладбищенской печалью. Заготовители набивают мешки ее строгими хвойно-пахучими ветками и волокут их на городские базары. В мае по ключам, по низинам пробивается нежно-изумрудная черемша. Охотников до нее, самой сочной и вкусной в это время, уже значительно больше. Заготовители черемши — вполне реальные поджигатели. Майская тайга, как бы соскучившись за зиму по огню, горит охотно и жадно. В лесничестве дверь не закрывается до 8 вечера, у телефона дежурит кто-нибудь из лесников, или, чаще всего, Галина Артемьевна Пеньковая, в одном лице и сторож, и уборщица, и истопник, и вот — постоянный дежурный.

Лесничество рядом, и если я сижу во дворе, то слышу все звонки. Когда Галина Артемьевна выходит на крыльцо, спрашиваю:

— Тревога, да, Галина Артемьевна?!

— Пока, слава богу, тихо. Это я сватье в город звонила. Узнавала, в субботу приедут, нет ли.

В конце июля поспевает жимолость, кислица — все чаще и чаще появляются на добролетской дороге люди с горбовиками. На мотоциклах, в «Москвичах» и «Запорожцах», в инвалидных таратайках с «грузоподъемными» решетками на крышах. Значит, скоро-скоро раздастся роковой звонок или прилетит вертолет, сбросит роковую гильзу с запиской. Шофер, Иван Зосимович Пеньковой, заведет машину: поедет собирать лесников — «опять ягодники, так их, подожгли». Из дымного, трещащего пламени будут выскакивать голые, заживо опаленные глухарята, пронзительно, непереносимо будут верещать зайцы, козлята кинутся к ногам людей, но те уже не смогут им помочь.

Боязнь пожара в летнем Добролете естественна, что ли, и непреходяща. Пожалуй, стоит привести один курьезный случай, произошедший в жаркую, июльскую субботу. Из-за хребта вдруг вынырнул маленький красный вертолет и засновал над деревней. Мы, замерев, ждали гильзы с запиской, но вертолет, посновав, сел на луг, возле Ушаковки. Бросились туда наперегонки: ну, уж если сел, что-нибудь серьезное случилось. Всех обогнал Седловский — как раз возвращался из города на мотоцикле. Пилоты, румяные пареньки, увидев наши потные, тревожные лица, смущенно заулыбались:

— Вы что, мужики, разлетелись? Все нормально. Поостыть сели, искупаться.

А в последние августовские дни мимо Добролета уже проносятся моторизованные отряды нетерпеливых заготовителей: ни брусника еще не дошла, ни смородина, но ведь день промедлишь, «кого потом собирать будешь — народ нынче ушлый». Их так много, сгорающих от нетерпения взять свое у тайги-кормилицы, что иногда приходит на ум: батюшки-светы, а по другим-то дорогам сколько мчится, видно, пол-Иркутска личным транспортом обзавелось, а все за машинами очередь.

Добролет никому не нужен, исчезновение его, возможно, предопределено неким суровым экономическим роком. Но поупрямиться, изо всех сил отдалить черные дни он обязан. Если он это сделает, думаю, мы в свое время возблагодарим его за упрямство, за решимость противостоять судьбе.

Лет через десять, может, чуть раньше, в тайгу валом повалит и стар и млад — их мощный, неуправляемый поток превратится в стихийное бедствие. Уже сейчас в Иркутской области сгорает за год (лишь по разгильдяйству горе-таежников) столько леса, что его хватило бы для серьезной работы доброму десятку леспромхозов.

Людей, жаждущих общения с природой, но не умеющих обращаться с ней, становится катастрофически много, кстати, число их растет прямо пропорционально успехам нашей автомобильной промышленности. И будет расти. Охрана тайги, при удивительно малочисленных штатах таежных лесничеств, сводится, в сущности, к плакатным, набившим оскомину, прописям: «Лес — наше богатство! Береги его! Не бросайте в лесу незатушенных костров» и т. д. — прописям этим не внимают и, судя по многочисленным пожарам, по остаткам варварских привалов, богатство не берегут, костры не тушат. Устрашение тем или иным штрафом тоже превращается в безобидную надпись на плакатах: тайга большая, всех не оштрафуешь. Существуют школьные лесничества, лесные дружины, посты защитников зеленого друга, то есть вроде бы тайгу охраняют тысячи людей, но тем не менее на общественных началах действенно ее не защитить — большую часть времени общественные защитники учатся или работают, а охрана тайги — дело бессменное, круглосуточное.

И вот, когда она будет изнемогать от присутствия любителей-потребителей всех мастей и праздных воздыхателей, тогда мы вспомним о Добролете, о его пограничном, заградительном призвании. Если даже он исчезнет к тому времени, мы все равно вспомним о нем и возродим добролеты — эти кордоны, эти заставы на таежных, жизненно важных пространствах. Мы щедро снабдим их техникой: вездеходами и вертолетами, мотоциклами специальной конструкции, пригодными для троп и тропинок. С должным вниманием мы устроим быт лесников. Объявим возрождение лесных кордонов ударным комсомольским делом и будем отправлять на них лучших из лучших, по комсомольским путевкам, по рекомендациям Общества охраны природы. Одним словом, мы материально и нравственно уравняем труд охранителей леса с трудом лесозаготовителей.

Здесь уместно заметить, что и сейчас мы охотно признаем важность и необходимость защиты тайги, но признаем покамест более на словах, а на деле защита эта не выходит за рамки второстепенных наших хозяйственных забот. Пока что Добролет хворост на санках возит. Почему бы уже сейчас не останавливать проносящихся мимо Добролета таежников-любителей? Почему бы не дать лесникам право останавливать их? Останавливать и интересоваться: далеко ли путь держите, дорогие товарищи? За ягодой, за черемшой, за грибами, за орехами? Значит, вы хотите что-то получить от тайги, что-то взять, собрать? А что вы даете ей? Чем отплатите за ее щедроты? Не знаете? Так вот, мы подскажем и научим.

Надо посильно помочь лесникам: в том или ином обходе поработать на рубке ухода, на санитарной рубке, упавшие после бури деревья убрать. Территория наша, Ушаковского лесничества, ни много ни мало — 43 000 гектаров, а лесников пока девять человек, нет пока больше. Сами понимаете, что не управиться им с этой территорией — целое государство какое-нибудь океаническое или королевство не шибко большое. Вон, например, у лесника Павла Николаевича Опалько почти тыща гектаров в обходе, вот и спросите его, нужна ему помощь или нет.

— Да как не нужна? Не разорваться же мне. Вдоль дорог я еще смотрю, успеваю. А в дальних кварталах уж когда и бывал? Ни руки, ни ноги не доходят.

А можете, дорогие таежники-любители, сосну помочь высадить, шишки сосновые на семена пособирать — везде, везде нужны руки.

Поработайте, посильно послужите тайге, тогда — милости просим, заходите в нее, собирайте свои ягоды, грибы, шишку бейте, просто гуляйте, у костерка над ручьем посидите. Вот вам и разрешение специальное. Теперь-то уж вы сами знаете, каких потов стоит в порядке-то ее содержать, теперь и сами не оплошаете, не поднимите на нее руку, да и чужую, несведущую пока, остановите…

Такой разговор мог бы уже и сейчас состояться на добролетской дороге, во всяком случае, был бы очень уместен.

Например, на таежных дорогах, входящих во владение того или иного коопзверопромхоза, в разгар осеннего промыслового сезона дежурят контролеры, работники промхозов, и проверяют поклажу каждого выходящего из тайги. Не выносит ли он сверх положенной нормы орехов и ягод, всю ли пушнину сдал, все ли условия договора с промхозом выполнил? Но контроль этот все же односторонен: он не разрешает промысловику-любителю выносить лишку таежной добычи, но и вовсе не интересуется, а что человек сделал для тайги, как следил за ее здоровьем, помог ли ему. Время для этого обоюдного товарищества, для взаимовыгодных отношений человека и тайги давно настало, и, не дай бог, если оно станет прошедшим.

Однажды я высказал изложенные выше соображения добролетскому лесничему Иосифу Антоновичу Каспришину. Он погмыкал, погмыкал и эдак дымчато, хитровато прищурился:

— Неловко выйдет. Люди наработались, отдыхать едут, а мы их, стало быть, снова к делу приставим.

— Значит, Иосиф Антонович, в цехе я — хозяин, на заводе тоже, и в стране хозяин. А в тайгу приехал — гостем стал. Гуляй, веселись, и пусть деревья гнутся. Медведь в тайге хозяин, да? А я сбоку припека.

— Пожалуй, так. Вы, к примеру, неделю за станком отстояли и ждете не дождетесь, когда с удочкой на бережочек сядете или на току позорюете. А я вам — топор в руки, давайте-ка вон в той трещобе сухостоины вырубите. Вы меня знаете, куда послать можете?

— Вот вы, Иосиф Антонович, приезжаете в город. Хотите отдохнуть от таежной работы, сходить в кино, в театр, на стадион. Вы же платите деньги за билет, подчиняетесь правилам отдыха: не сорите, не кричите, не плюете, качели-карусели не ломаете. Вам же не приходит в голову возмущаться: я же отдыхать приехал, а вы мне тут правилами тычете да еще деньги за это берете.

— Ну, в тайгу билеты продавать — билетов не напасешься. Выгоднее даром.

— Так нельзя уже даром-то! Кончается ее дармовая мощь, иссякает! Так щедра была, скоро сама нагишом останется. За каждую ягодку надо платить, чтобы снова раздобрела, разбогатела тайга.

— Ну уж. Страхи какие. На наш век хватит.

— На наш-то — да. Что только говорить будем? Вот раньше, помним, тайга была! Нынче что… Так будем говорить?

Вспомнил, что где-то читал, как заботятся то ли новгородские, то ли псковские лесники о неорганизованных посетителях леса. Для них заранее выбирают привальные полянки и лужайки, устраивают кострища, навесы, заранее припасают дрова и вроде даже стрелки рисуют, указывающие путь к привалу. То есть приезжай и отдыхай спокойно, не топчись, не мечись по лесу, ненароком или по незнанию не губи его.

Предусмотрительность, конечно, похвальная и, может быть, необходимая, но тем не менее горчит она каким-то отчаянием, выглядит известной потачкой потребительским склонностям отдыхающих: все равно не внушишь вам чувство хозяйской любви к лесу, лучше уж самим поухаживать за дорогими товарищами.

Спросил Каспришина, что он об этом думает.

— Интересно-о… Даже очень. Но не для нас. У нас обходы, считайте, беспризорные есть в тысячи гектаров. Лесников не хватает — пока придется в тайге без лавочек и навесов странствовать. Может, и выгодно таким манером беду сторожить, но не про нас пока выгода, не про нас.

Раньше, когда народу здесь побольше было, мы и дранку сдавали, и метлы вязали, и черенки тесали. Сейчас уж который год отступились — не вяжем, не тешем. Не хватает рук. Хотя на дранку, например, и сейчас большой спрос. Можно бы, конечно, и через силу ее драть, если б прибыльно было. А то работа тяжелая, нудная, а платят за нее — копейки. Да, к слову сказать, в лесу вся работа копеечная. Размеры большие: гектары, кубометры, а плата — копеечная…

— Неужели не добавят лесников? Неужели не понимают, что девять человек — это действительно капля в море?

— Почему не понимают? Прекрасно понимают. Вообще-то нам положено 18 человек, да где их только взять? А может, и искать не надо? Чего дармоедов плодить? Не сеют, не пашут — ходят, понимаете, по лесу…

— Кто так говорит?

— Да разве вспомнишь? Люди. Чужая работа всегда медом кажется. А наша вообще: ушел себе в лес, да на пеньке посиживает. Или ягоды собирает. Скажите, не думают так? Некоторые?

— Думают, наверное. Что ж на таких «думальщиков» обижаться.

— А на кого обижаться?

Время от времени встречаюсь с Михаилом Дмитричем Барохоевым, директором Ушаковского леспромхоза. Иногда заворачивает, возвращаясь из города.

— Сидишь все, сочиняешь? Здорово! Голова не болит? Ох, я в детстве сочинять мастер был. Возьму газетку и будто читаю вслух. А сам все про соседей, разные деревенские новости выдумываю — так, веришь, складно выходило.

— Вон газетки, на столе. Любую бери, вспомни детство. С удовольствием послушаю.

— Нет, парень… Теперь голова не тем занята. Сочинять не надо: что ни день, то новость — кру́гом, кру́гом, голова-то. Из отпуска, понимаешь, отозвали. Месяца не прошло, а план по вывозке наглухо провален. Кой-какие сбережения имелись, и те как языком слизнули. Ну скажи, как так можно? Я же не надсмотрщик, чтоб ходить и погонять: давай план, гони план!

Барохоев на моей памяти, не догулял ни одного отпуска, всегда отзывали и всегда из-за проваленного плана.

— Выходит, незаменимый ты. Тебя нет — плана нет. Ты появился — леспромхоз опять в передовых.

— Какой там незаменимый! Помощники такие.

— Что же ты их не учишь? Знаешь поговорку: если тебя некем заменить, значит, ты плохой руководитель. Все дело в хорошей замене.

— Думаешь, так легко ее найти?

— Неужели без тебя ни у кого голова за дело не болит? День прошел, и ладно — так, что ли?

— Голова-то, может, кой у кого и болит, да этого мало. Надо, чтобы еще и сердце болело. Чтобы совестились, если дело не ладится.

Леспромхозовский поселок Горячие Ключи по сравнению с Добролетом — оазис цивилизации и культуры: там три магазина, клуб, школа-восьмилетка, почти круглосуточный свет, водонапорные колонки, дощатые тротуары, библиотека и солидный медпункт.

Часть леса, заготавливаемого Горячими Ключами, идет в Японию, и довольно часто в леспромхоз совершает поощрительный рейс специальная автолавка с японскими товарами. Конечно же, в такой день и добролетские женщины оказываются у ее прилавка. Немедленно кто-то из горячинцев замечает:

— А вы тут с какой стати?! Вас не звали и не приглашали — за какие такие глаза вам импорт должен доставаться?

Добролетские женщины, сколько хватает терпенья, отмалчиваются, а потом, разгоревшись, вскидываются:

— А мы виноваты, да?! В нашу дыру что привезут? Сахар, чай, махорку?! Тоже не хуже людей, тоже в лесу живем! Только его и видим! Импорт этот к нам в первую очередь должны везти. Нечего!

Говорю Барохоеву:

— А за Добролет сердце не болит, Михаил Дмитрич?

— С какой стати?

— Ну, как же. Живет как в каменном веке. Хоть бы дизелиста дал. Лес тебе кто отводит? Добролет. Штрафует тебя за плохую приборку делян кто? Добролет. Картошку здесь сколько твоих рабочих садят? Мог бы и дать что-нибудь на бедность.

— Переселяться надо в Горячие Ключи. Всеми благами по пути оделим.

— Кто-то и здесь должен жить.

— Живите, я не мешаю. А вот насчет штрафов ты зря сказал. Не больно выгодно нас штрафовать. За сучки, за нависшие деревья, за нарушение зоны — дело живое, рабочее, можно много насчитать. Так ведь и лесников будут ругать. Почему не следили вовремя, почему не заставляли вовремя? Так что насчет штрафов у нас вполне терпимые, ну, не сказать что товарищеские, а приятельские отношения. Вообще с уборкой делян — дело сложное. Я однажды такой опыт провел: поставил бригаду, чтобы все по правилам подобрали и подчистили. И что ты думаешь? Пришлось им доплачивать до тарифа, ничего не заработали. Расцепки за уборку низкие. Вроде как нарочно такие выдумали, чтоб нас искушать: да плюньте, ребята, кто за такие деньги работает?

— То есть получается, лесники для вас стараются, а вы для них — палец о палец не ударяете.

— Знаешь, за язык меня не тяни. Не знаю, как получается. Нет пока равновесия — так я тебе скажу.

Прекрасен Добролет в декабре. В розовато-синих, искристых снегах; веселые, рождественские дымы над крышами; редкий скрип шагов: редкий же, рассыпчатый шорох кратких снегопадов с ветвей — хожу и хожу с ощущением преждевременной праздничности. До Нового года еще две недели.

Зову соседскую собаку Милку, и мы идем в лес, присмотреть елку. Сначала по лесовозной дороге, потом сворачиваем на плотную, укатанную лыжню. Милка — веселая, ласковая лайка. Сама белая, лишь на морде и на боку черные заплаты, хвост в полтора кольца, умные, живо блестящие глаза. Бежит легко и весело впереди, иногда останавливается, ждет меня, улыбается добродушно-снисходительно: что ж, мол, ты еле плетешься?

Вдруг слева, из сугробчика под березовым пнем, взметывает рябчик — вздрагиваю, завороженно смотрю ему вслед. Вот он мелькнул в частом осиннике и исчез: только розовеет, искрится тонкая снежная пыль. Впереди залаяла Милка, с какою-то истошной звонкостью. Тороплюсь на лай — наперерез по мелкому, частому сосняку машут, уходят летяще два изюбра. Милка долго гналась за ними, вернулась охрипшей и обиженно попрыгала на меня, потрепала за рукав: что же ты не гнался? Разве можно было упускать?

А вот и елка, с каким-то приметным достоинством стоящая на отшибе, на сине-белом бугорочке. Обошел ее, отряхнул от снега — хороша, приглядна, стройна, с тонкими густыми иголками. За ней и приду ближе к Новому году. И мы неспешно возвращаемся с Милкой в деревню.

Загляну к Амилаевым, Евгении Акимовне и Алексею Дмитричу. В сенях, на полке, круги мороженого молока, под ручками-щепками — застывшие кремовые всплески сливок. Опять заискрится, мелькнет видение Нового года. Евгения Акимовна шугнет с табуретки белого ленивого кота Казначея, пригласит: «Посидите, посидите с нами, расскажите, где были, что видели». «Да где был, за речку ходил, елку присматривал». Алексей Дмитрич только что вернулся с работы, еще лицо не остыло от ходьбы. Он работает в Горячих Ключах и зимой ходит пешком, если не подвернется попутка. Туда — семь километров и обратно. Ночью ли, днем — как смена угадывает. Тоже расскажет, как ночью шел на работу. Как заяц выскочил на дорогу и долго прыгал впереди. «В компании-то сразу веселее идти стало. Под Новый год у зайцев самое веселое время».

А в лесничестве Новый год вообще уже стоит на пороге. Подъезжают и подъезжают машины. Из школ, из детских садов, из Домов культуры. За елками. Веселые, неуклюжие в толстых одеждах люди толпятся у крыльца, Галина Николаевна Каспришина с утра до вечера в эти дни пишет разрешения и только спрашивает: «Какую вам? Два, три, пять метров? Одну, две?»

В эти дни Добролет нужен всем. Дорога из него празднично присыпана хвоей. Может быть, в Новом году и его спросят: «А тебе-то что надо? Ты-то в чем нуждаешься?»

1971—1974 гг.

СКАЗКИ ДЛЯ АЛЕНЫ

КАК ПОЯВИЛИСЬ ЭТИ СКАЗКИ

В малолетстве Алена не любила манную кашу. Сев за стол, смотрела в окно, считала воробьев, расспрашивала меня о всякой всячине, а сама все отодвигала и отодвигала тарелку.

Но если я занимал ее какой-нибудь историей, она преспокойно съедала манную кашу. Я стал сочинять разные истории.

У Алены начался бурный рост. Ее уже не надо было уговаривать сесть за стол, а у меня появилось свободное время, чтобы занести эти истории на бумагу. Я рассуждал так: раз истории помогли выкормить Алену, то, может быть, собранные в книгу, они помогут еще кому-то выкормить своих детей, что папы и мамы, читая ее, найдут и для себя нечто забавное и поучительное.

Конечно, нехорошо читать книжки за столом. Но что поделаешь, если манную кашу можно победить только словом?

И вот однажды герои истории появились у меня и сказали:

— Расскажи, будь другом, всем, кто мы такие. Объясни, чьи мы родом, откуда мы. Объясняй подробно, потому что кашу маслом не испортишь.

Пришлось по настоянию деда Пыхто, пари Михея и. пари Ванея, в присутствии Главного медведя и Лимохала сочинить это объяснение, а затем приступить к подробному рассказу.

ДЕД ПЫХТО

Скучная жизнь

Дед Пыхто сидел без работы. От скуки отрастил бороду: рыжие, жесткие волосы выросли быстро, завились в мелкие колечки, превратив щеки в огромные медные шары.

Целыми днями и ночами сидел дед Пыхто на крылечке, играл бородой, заталкивая рыжие колечки в нос или наматывая их на пальцы. Но по-прежнему было скучно.

Стал отращивать ногти, каждый день измеряя их веревочным метром. И ногти выросли замечательные: длинные, крепкие, широкие, словно лыжи, только носками вниз. Однажды дед Пыхто неловко повернулся на крылечке и увяз ногтями в щели, подергал, подергал ногами, но вытащить не смог. Тогда закричал:

— Когти пропадают! Помогите!

Под крыльцо забрались семеро пыхтят и попытались освободить ногти своего деда, но силенок не хватило, только ладошки поранили.

Дед Пыхто попыхтел, попыхтел и разозлился: остекленели глаза, нос покраснел и раздулся, напоминая шишкастую картофелину, — с громким криком дед Пыхто вырвал ногти из щели и, конечно, обломал ногти.

Он велел семерым пыхтятам собрать их в вязанку и сдать в лавку старьевщика, а на деньги, полученные в лавке, купить большую медную трубку.

— Курить теперь буду! Все равно делать нечего.

Потом повернулся лицом к двери и с обидой сказал в комнату:

— С таким братом разве проживешь! Видел, что в беду попал, и пальцем не шевельнул! Я ли тебя не растил, я ли тебя не кормил? Без матери, без отца выучил, к делу приставил! Колода ты, братец, пень, чурка осиновая!

В комнате на холодной печке лежал брат деда Пыхто — Пыхт Пыхтович, босой, лохматый, и молчал. Он и раньше, когда работы было невпроворот, тоже все время лежал на печи, молчал, но тогда почему-то его боялись, и дед Пыхто уважал брата.

Теперь же, при безработице, от молчания Пыхт Пыхтовича никакого толку не было, поэтому дед Пыхто корил брата за беспросветную лень:

— Во рту-то у тебя, поди, мох вырос, дармоед проклятый! Вишь, печка просела, пролежал, кирпичи не выдержали. Мухи бы тебя засидели!

Покричав на брата, постыдив его, дед Пыхто успокоился и тоненьким голоском запричитал:

— Какие были времена, а, братец! Какие времена! С утра до вечера со смеху умирали! Манная каша рекой лилась! Брат мой милый! Пыхтоша дорогой! Как же дальше-то жить будем?

В это время семеро пыхтят принесли из лавки старьевщика большую медную трубку. Дед Пыхто вытер слезы, трясущимися от нетерпения руками затолкал трубку в рот и крикнул:

— Табаку мне быстрей, табаку!

Пыхтята поползли от крыльца в разные стороны, отыскивая в траве мягонькие кругленькие подушечки — грибы «дедушкин табак», они набрали гору таких подушечек и свалили у ног деда Пыхто. Он набил трубку, нажимая на подушечки пальцем, закурил — изо рта, из носа потекли коричневые струйки дыма.

— Нет, я не переживу этих скучных серых дней! Нет, нет, нет! Сердце кровью обливается. Всем, всем нужен был дед Пыхто. Только и слышал: дед Пыхто, пожалуйста, к нам, дед Пыхто, возьмись за этого мальчика, за эту девочку, за этот детский сад. И какие люди просили! Матери-героини, отцы семейств, пожилые, молодые, старые родители!

Семеро пыхтят, похожие одновременно на медвежат и на чертенят, уселись на крыльце вокруг деда Пыхто и слушали во все уши. Пыхтята были мохнатенькие, черноглазые и такие уж дружные — водой не разольешь. Один начинал плакать, плакали и другие шесть, одному соринка в глаз попадала, за компанию и другие шесть терли глаза маленькими черненькими кулачками; один говорил: «Мороженого хочу», и остальные тоненько, хором пищали: «Мороженого хочу», а пищали они быстро и получалось непонятное слово: «Морчу, морчу!» — поэтому дед Пыхто никогда не мог их понять, и пыхтята ни разу в жизни не ели мороженого.

Больше всего пыхтята любили посидеть на крылечке, тараща грустные, влажные глазенки на белый свет, и поспать, сбившись в кучу, и, сладенько причмокивая, поесть манной каши.

Пыхтята очень обрадовались, что у деда Пыхто кончилась работа, потому что устали и хотели отдохнуть. В былые дни дед Пыхто не давал им ни сна, ни отдыха. Обрадовались они тихо, потому что боялись деда Пыхто и никогда не шумели. Они боялись также кошек, мышей, лягушек, темноты, большой черной-пречерной комнаты, среди которой стоит черный-пречерный стол, а на столе стоит черный-пречерный гроб, хотя никогда в жизни не видели ни этой комнаты, ни этого стола, ни этого гроба. Пыхтята закрывали глаза и шептали: «Ой, страшно, ужасно!» и несколько раз принимались лечиться от страха. Один прохожий посоветовал есть им подгоревшие горбушки, от которых все становятся смелыми. Другой прохожий посоветовал есть для храбрости сажу — они вылизали шершавыми язычками каждый камень печной трубы — языки почернели, а смелости по-прежнему не было. Третий прохожий посоветовал есть глину, потому что к глине прилипает весь страх, имеющийся внутри. Глина понравилась пыхтятам и больше подгоревших горбушек, и, уж конечно, больше сажи — такая сладкая и жуется долго, как сера.

Пыхтята сидели на крылечке вокруг деда Пыхто, слушали, как он жалуется на скучную жизнь, жевали глину и хотели быстрее попасть под крылечко, чтобы сбиться в кучу и поспать.

Вдруг дед Пыхто выронил трубку:

— Смотрите! Ура! Неужели конец безделью?! Неужели сюда?! — восторженным шепотом спросил он.

Среди кустов шиповника, невдалеке от избушки, появились мальчик и девочка. Девочка ела мороженое, а мальчик время от времени дергал ее за косичку и требовал:

— Дай откушу! Моя же очередь!

Дед Пыхто замахал руками, закричал:

— Сюда, сюда! Не проходите мимо!

Мальчик и девочка, испугавшись страшной бороды деда Пыхто, убежали. Дед Пыхто плюхнулся на крыльцо.

— Табаку мне быстрей, табаку!

Пыхтята опять поползли по траве искать «дедушкин табак». Набрали его целую гору и спрятались под крылечко. А дед Пыхто окутался коричневым дымом, затих, почти заснул, и несколько пауков стали плести паутину в его бороде.

Проезжий зверинец

Девочку звали Аленой, мальчика — Сашкой Деревяшкиным. Они шли на Конную площадь, где гостил проезжий зверинец. Чтобы посмотреть на львов, обезьян, лисиц, нужно было заплатить по десять копеек за вход. У девочки Алены в кармане фартучка бренчали десять блестящих монеток — копейка к копейке, а Сашка Деревяшкин зажимал в кулаке два тусклых, позеленевших пятака, которые дала ему бабушка.

По дороге им попалась тетенька в белом халате, с белым деревянным ящиком на груди, похожим на школьный ранец. На крышке ящика лежало эскимо в новенькой синей «рубашке». Сашка Деревяшкин толкнул девочку Алену в бок и сказал:

— Попробовать бы. Когда я вырасту, я буду съедать по три порции подряд, три раза в день.

Девочка Алена вздохнула и ответила:

— А я пять порций подряд и пять раз в день.

Сашка Деревяшкин спросил у тетеньки в белом халате:

— Почем мороженое?

— Всего девять копеек, мальчик. Уж такое сладкое, такое холодное — ни у кого такого нет.

Сашка Деревяшкин сказал девочке Алене:

— Может, купим? А зверей в книжке посмотрим.

— Да-а, а мама с папой узнают.

Сашка нахмурил соломенные брови, для чего-то потрогал кисточку на тюбетейке.

— Может, и не узнают. Как узнают, их же здесь нет?

— По глазам узнают. Мама всегда так узнает. Посмотрит и говорит: по глазам вижу, ты опять что-то натворила…

— А ты зажмурься, когда с мамой разговаривать будешь.

— Тогда по носу узнает. Скажет, по носу вижу, что-то не так…

— Да-а, — вздохнул Сашка Деревяшкин, — узнают. Вообще-то, зверей тоже интересно посмотреть.

Вдруг девочка Алена вскрикнула:

— Ой! А я придумала!

— Что придумала?

— Пополам съедим и пополам посмотрим.

— Как так пополам?

— Купим одно эскимо и один билет. Эскимошку пополам съедим и билет пополам порвем. Ты одну половину зверинца посмотришь, я другую.

— Не пустят, а съесть можно.

— Почему не пустят?

— Потому что пополам. На карусель можно пополам? Нельзя! На качели можно? Нельзя! И в зверинец нельзя!

— Нет, можно, нет, можно! Карусель нельзя пополам разделить, а зверей можно. Вот, например, ты на зайца посмотришь, а я на льва. Я от льва отвернусь, ты от зайца, я — от слона, ты — от тигра.

— А я и на льва хочу смотреть.

— Ну, ты только будто бы не посмотришь. А по правде все увидишь. Он же большой. Отворачиваться будешь и посмотришь.

— Если так, конечно. Только, чур, эскимошку поровну кусать.

— Ага. Ты сверху откусишь, я снизу.

— Хитрая какая! Низ-то толще.

Купили эскимо и задумались.

— А как же мы поровну откусим? — спросил Сашка Деревяшкин. — Вдруг у тебя рот больше, значит, ты больше откусишь.

— Да, а вдруг у тебя? У тебя и зубы вон какие большие.

— Ну, давай враз кусать. Раз, два, три!

Они быстро стукнулись лбами, носы влипли в мороженое, а в рот ничего не попало.

— Нет, давай по очереди, — сказал Сашка Деревяшкин.

— Давай. — Девочка Алена откусила и передала эскимо Сашке Деревяшкину. Он тоже откусил и замер, вытаращил глаза:

— Ой, Аленка! Воробей-то, воробей какой!

Девочка Алена закрутила головой:

— Где, где? — и в это время Сашка Деревяшкин откусил эскимо лишний раз.

— Так нечестно, нечестно! — закричала девочка Алена, заметив Сашкино жульничество, и заплакала, затопала ногами.

Сашка Деревяшкин терпеть не мог девчоночьих слез, при виде их сильно краснел.

— Ну, не буду больше, ну, чего ты, Алена, не реви, не реви. А то дразнить буду. Плакса-вакса-королек — жарена капуста…

Девочка Алена не слушала его и ревела. Сашка Деревяшкин подумал и сказал:

— Хорошо, хорошо. Ешь одна, целиком. Только не реви.

Он еще подумал и добавил:

— Все-таки я мальчик.

Девочка Алена сразу успокоилась, вытерла слезы и принялась за эскимо, неторопливо обсасывая его.

Сашка Деревяшкин помрачнел, отстал от девочки Алены, затолкал руки в карманы. Про себя считал, сколько уже раз откусила Алена, наконец не вытерпел, махнул рукой на то, что он мальчик и должен уступать девочке, дернул Алену за косичку, потребовал:

— Дай откусить.

Девочка Алена снова хотела заплакать, но тут они услышали громкий крик:

— Сюда, сюда! Ребятишки!

Они повернулись на крик — на крылечке старой покосившейся избушки размахивал руками страшный старичок: вместо головы у него была рыжая необъятная борода, тоненькие ножки, тоненькое туловище, тоненькие ручки. Сашка Деревяшкин схватил девочку Алену, и они помчались.

Бежали, бежали, пока не увидели Конную площадь, толпу ребятишек на ней и огромного слона, поднявшего хобот к небу.

— Думаешь, это кто? — отдышавшись, спросила девочка Алена.

— С бородой-то?

— Ага.

— Ясно, кто…

Девочка Алена приложила палец к губам. Они пошли к кассе и купили один билет в зверинец. Разорвали его пополам и молча протянули половинки тетеньке-билетерше.

Та удивленно и строго подняла брови:

— Это еще что за обрывки?

— Это не обрывки, тетенька, — вежливым, сладким голоском сказал Сашка Деревяшкин. — Это два полбилета…

— Да, тетенька, да, — подтвердила девочка Алена.

— Вы мне голову не морочьте! — сурово и громко заметила билетерша.

— Тетенька, ну правда, это половинки нового билета. Правда, правда! — Голос у девочки Алены задрожал от сдерживаемых слез.

— Мы же не какие-нибудь… — мрачно пробубнил Сашка Деревяшкин. — Она в левую сторону пойдет, а я в правую. Каждый на свою…

— А ну-ка, посторонись! Ну-ка, отойди! — Билетерша отодвинула их в сторону, к веревочной изгороди. Девочка Алена заплакала, а Сашка Деревяшкин насупился, надулся и надолго замолчал.

Мимо проходили парами детсадовцы.

Мальчики и девочки, взявшись за руки, пели:

Сам я балалаечку                            смастерил, Лаком балалаечку я                               покрыл…

Воспитательницы останавливались возле входа, отсчитывали пары и отдавали билетерше длинные полосы синих билетов. Затем догоняли свои группы, крича на ходу:

— Младшая, ждите у клетки льва! Средняя, соберитесь у жирафа! Старшая, смотрите бегемота!..

Девочка Алена заплакала еще горше, увидев счастливых детсадовцев. Она прямо-таки умывалась слезами и говорила:

— Да-а, Сашка! Из-за тебя все. Они все посмотрят не напополам. Без мороженого обошлись. И младшая группа посмотрит, и старшая. А мы, а мы-ы? Хоть и старше старшей и даже подготовительной старше, ничего не увидим…

Сашка Деревяшкин молчал, и девочка Алена удивилась сквозь слезы: почему он ее не жалеет и не уговаривает. Она попридержала слезы и оглянулась — Сашки не было. Девочка Алена старательно потерла глаза, из-под ладошки оглядела всю Конную площадь — Сашка Деревяшкин исчез.

Вдруг она услышала совсем рядом громкий шепот:

— Алена! Стройся быстрее!..

«Ах вот что!» — хотела удивиться девочка Алена, но удивляться не было времени. Оказывается, перед тетенькой-билетершей выстроилась еще одна колонна, но уже бывших детсадовцев, которую Сашка собрал и организовал, пока девочка Алена ревела. Бывшие детсадовцы как один потратили свои гривенники на ириски, на красненьких леденцовых петухов, на палочки желтой серы, на кедровые орехи и, конечно, на мороженое. Колонна эта не пела, зато дружно чмокала, обсасывая леденцы и ириски, громко жевала серу и весело шуршала обертками эскимо. Сашка Деревяшкин скомандовал:

— Хватит жевать! Запевай!

Колонна бывших детсадовцев запела:

Шел козел по лесу, по лесу, Нашел себе принцессу,                                    принцессу.

Запела так громко и весело, что тетенька-билетерша зажмурилась, заткнула уши, помотала головой и закричала:

— А ну, живей проходите! Всех зверей перепугаете! А воспитательница где?

Сашка Деревяшкин махнул рукой на какую-то тетеньку, идущую сзади, и будто бы позвал ее:

— Марья Антоновна! Марья Антоновна! Быстрее! А то не пустят нас!

Но билетерша устало вздохнула и устало приказала:

— Живо, живо. Никуда ваша Марья Антоновна не денется.

Бывшие детсадовцы мгновенно разбежались, рассыпались по зверинцу. Лишь девочка Настя сказала грустным, тихим голосом:

— Саша, мы очень нехорошо поступили. Надеюсь, ты понимаешь это? Давай больше так не делать. Я, например, обещаю: никогда, никогда в жизни не буду покупать ириски, даже если никуда никакого билета не надо.

Сашка Деревяшкин обиделся:

— Ну и выходи назад, раз стыдно. Чего же тогда пошла?

Девочка Настя возразила:

— Но ведь это в первый и последний раз. Я же слово даю. Притом важно понять, Саша, что так больше делать нельзя.

— Привет! — сказал Сашка Деревяшкин. — Привет тебе! Бежим, Алена!

И они побежали. Остановились у клетки льва. Долго молчали, разглядывая его. Наконец девочка Алена вздохнула:

— Жалко его, правда? Худой такой, бедненький.

Лев действительно выглядел неважно. Он так отощал, что мослы чуть ли не прорывали шкуру, шерсть свалялась, посерела, желтые тусклые глаза ввалились и нет-нет да заволакивались слезой — видимо, лев в эти минуты вспоминал вольную жизнь или своих стареньких родителей, потерявших единственного сына.

Сашка Деревяшкин тоже вздохнул и, подражая отцовскому голосу, сказал солидным баском:

— Возить возят везде, деньги берут, а накормить толком не могут.

— Конечно! — тоже солидным голосом заговорила девочка Алена. — В поезде едут, у них же столовой там нет. Вот жалко, звериных самолетов нет. Там хоть завтрак дают. Я летала на самолете, так меня два раза кормили. Им бы так, правда, Сашка?

Девочка Алена прижалась к прутьям клетки и сказала льву:

— Бедненький львушечка, тарапушечка. Я тебе хлеба принесу, масла, мама халвы купит. Хочешь?

Лев не ответил, а Сашка Деревяшкин продолжал рассуждать:

— Возят и возят. Оставили бы у нас, все равно зоопарка нет. Уж мы бы откормили.

— Конечно, — опять солидно, по-взрослому согласилась Алена. — Витаминок бы для аппетита давали, книжки бы им за едой читали. Чтобы лучше ели. Правда ведь?

— Нет, не оставят нам. Видишь надпись: передвижной зверинец. Уж не могут у нас зоопарк сделать. Вот бы здорово было, да?

Пока девочка Алена и Сашка Деревяшкин ели мороженое, ходили по зверинцу, дед Пыхто очнулся на своем крылечке, выскреб из бороды пауков и козявок, трубку спрятал под порог, вскочил и с хрустом потянулся:

— О-ха-ха! Эй, пыхтята! Подать плащ, накомарник и любимую клюку!

Семеро пыхтят бесшумно выскочили из-под крыльца и наперегонки бросились к сараю, где у деда Пыхто был гардероб: на плечиках висели плащи, телогрейки, кацавейки, душегрейки и дюжина разноцветных косовороток. Пыхтята нашли брезентовый дождевик, накомарник с черной, густой сеткой, березовую палку, обливаясь по́том, высунув тоненькие, красные язычки, помогли деду Пыхто одеться.

Он завернулся в плащ, в накомарник затолкал бороду и голову, поверх него нацепил соломенную шляпу и ткнул березовой клюкой в бок Пыхт Пыхтовича.

— Бра-атец Пыхтоша! — тоненько пропел дед Пыхто. — Дом на тебя оставляю! Смотри, чтоб ни крошки не пропало, ни капли не упало.

Пыхт Пыхтович как всегда промолчал, только быстрее зашевелил грязными пальцами босых ног: понял, мол.

— То-то. — Дед Пыхто еще раз ткнул брата клюкой в бок.

— А ну, пыхтята! Смотреть в оба! — Дед Пыхто подбоченился на крыльце, картинно оперся на палку. — Как выгляжу? Хорошо или плохо?

— Хорошо, хорошо! Дальше некуда, — дружно запищали пыхтята.

— То-то. — Дед Пыхто спрыгнул с крыльца и бодро зашагал в город.

Он разыскал девчонку и мальчишку, недавно пробежавших мимо его избушки. Дед Пыхто увидел их возле клетки льва, подкрался к ним, подслушал разговор. «Так, так, так! Зоопарк захотели? Будет у вас зоопарк! Ох, помаетесь, ох, поплачете. — Дед Пыхто подпрыгнул от радости. — Ох и шум будет, ох и гам! А тут уж без меня не обойтись!» Он побежал на почту и сочинил телеграмму: «Африка. Срочно. День и ночь мечтаем о вас, дорогие звери. Приезжайте в Сибирь, милости просим. Ждем не дождемся. Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин».

Телеграфистка спросила:

— Куда в Африку-то? Африка большая.

— Куда надо. Куда написано, туда и посылай.

— Дело хозяйское. Не мне бегать адресата искать.

— То-то и оно, что хозяйское. — Дед Пыхто вспотел под накомарником и сдернул его.

— Ах! — вскрикнула телеграфистка, ослепленная его рыжей бородой. — Вы кто?

— Дед Пыхто.

Телеграфистка снова ахнула, сразу села за аппарат и отстучала телеграмму в Африку.

— Ой, дед! Ой, Пыхто! — вскрикивала телеграфистка.

— Бывала у меня? — спросил дед Пыхто.

— Бывала, бывала. Во втором классе училась. На манную кашу до сих пор не гляжу, — телеграфистка нервно захихикала.

— А я только ее и могу есть. Зубов-то не осталось, — грустно вздохнул дед Пыхто, но тут же спохватился. — Но силы еще есть! Есть! Еще обо мне услышите! — Грозно закричал он и вышел вон.

Заморские гости

Вскоре телеграмма стала известна в Африке всем слонам, слонявшимся без дела, всем бегемотам, лежавшим в болотах, всем жирафам и жирафшам, лениво и грустно жевавшим, прочему зверю помельче, убегавшему от ружейной картечи, — всему животному миру от озера Чад до Алжира.

На большую поляну, в центре Африки, вышел Главный слон, поднял хобот и протрубил:

— Все сюда! Все сюда!

Было жарко, скучно, аппетита никакого. Звери со всех ног кинулись к большой поляне, надеясь развлечься. Главный слон обратился к ним:

— Друзья мои! Пришла телеграмма из далекой Сибири. Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин мечтают о зоопарке… Одну минуту, простите. Эй, ягуар! Оставь в покое антилопу. Как тебе не стыдно! Друзья мои! Предлагаю пока не есть друг друга, не кусать, не царапать — нам предстоит принять серьезное решение. Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин мечтают о зоопарке в их городе. Я подумал, подумал и вот что придумал: нас рано или поздно всех перебьют, переловят, увезут в разные концы света. Мы все равно покинем Африку. Не лучше ли, друзья мои, самим устроить свою судьбу, а не дожидаться горькой невольнической участи? Давайте соберем пожитки, погрузим их на плот и поплывем в Сибирь. Там о нас мечтают, а значит, жизнь будет сытая и спокойная…

Так говорил Главный слон. Слушая его, звери оживились: в самом деле, как заманчиво сесть на плот и уплыть в неведомую Сибирь, по собственной воле, подобру-поздорову.

И когда Главный слон умолк, раздался дружный крик:

— В Сибирь, в Сибирь? В серебряную ширь!

Начали строить плот: слоны таскали громадные толстые бревна, обезьяны перевязывали их лианами, дикобразы шили парус из пальмовых листьев.

И вот плот закачался у берега. На него спрыгнули два тяжелых бегемота и стали кататься по бревнам, прыгать топать — проверяли плот на прочность. Бревна выдержали, лианы не порвались — можно плыть.

По старинному обычаю звери присели на дорожку — кто на пенек, кто просто на траву, обезьяны замерли на ветвях деревьев. Помолчали. Первым встал Главный слон и сказал:

— С богом! Тронулись!

Быстро погрузились на плот, специальными петлями укрепили парус между шеями двух молодых, сильных жирафов, и тотчас же подул попутный ветерок. Он высушил прощальные слезы на звериных мордах и погнал плот в открытый океан.

— Прощай, Африка! Прощай, родная земля! — кричали звери и махали белыми платочками пустому, желтому берегу.

Не уехал один лишь ленивец, потому что спал на дереве и не видел, как плот отчаливал.

Главный слон, набрав в легкие побольше воздуха, протрубил прощальную речь:

— Все! Поплыли мы. По морям, по волнам — нынче здесь, завтра там. Будь здорова, Африка!

В это время проснулся ленивец, протер глаза и заплакал: он остался один-одинешенек на все джунгли.

Много дней и ночей плыли звери. Иногда плот обгоняли корабли, а иногда попадались навстречу. Пассажиры на палубах и матросы курили папиросы, но, увидев зверей посреди океана, немедленно выбрасывали окурки за борт и протирали глаза: не снится ли им этот плавучий зоопарк?

— Эй, звери добрые! Далеко ли путь держите? — кричали с кораблей.

— В Сибирь. Куда же еще? — с достоинством отвечал Главный слон.

— Что делать там собираетесь?

— Жить-поживать да добра наживать.

— Там же холодно! Замерзнете, околеете. Опомнитесь, звери!

— Ничего, перезимуем! — сердито отвечал Главный слон.

После встреч в океане звери приставали к нему.

— Как это замерзнем?

— Как это околеем?

— Что такое «холодно»?

Главный слон чесал хоботом в затылке и устало говорил:

— А я откуда знаю? Будто я там был!

Лев, измученный морской болезнью, не евший и не пивший ровно десять дней, мрачно заметил:

— Возможно, «околеете» — какое-нибудь сибирское чудовище. Но я готов сражаться с сотней «околеете» — только бы ступить на твердую землю.

Весело и оглушительно запричитали попугаи:

— Околеем, околеем, а потом повеселеем!

Главный слон цыкнул на них и посадил на спину мартышку, которая давно уже порывалась что-то сказать. Она с трудом отвернула слоновье ухо:

— Я вспомнила, вспомнила! Моя мама была путешественницей, она была во всех зоопарках мира! Но у нее был очень неуживчивый характер, попросту говоря, моя мама была очень вредная мартышка, и даже мы, ее дети, понимали это…

Главный слон неожиданно рассмеялся, ухватил хоботом мартышку за шиворот и потыкал ею в огромное волосатое ухо.

— Все ухо исщекотала своим писком. Потише верещи. — Он снова посадил мартышку на спину. Мартышка огладилась, оправилась от испуга. Пальчиком погрозила слоновьему затылку.

— Так вот. Моя мама, когда бывала в хорошем настроении, рассказывала, где что видела. Ну и, конечно, где что слышала. Как сейчас помню, она говорила однажды: «околеем» на человеческом языке значит «умрем», люди этим словом называют звериную смерть. Моя мама добавляла при этом, что своими глазами видела…

Главный слон сбросил мартышку со спины.

— Болтунья, балаболка зловредная! — гневно затрубил слон. — Не слушайте ее, звери добрые! Я хорошо знал ее мать, ни одному слову нельзя было верить.

За время путешествия на плоту появились два новых пассажира, два жирафленка, увидевшие свет недалеко от берегов Сибири. Они очень походили на свою маму-жирафиху и на папу-жирафа — такие же длинношеие, такие же пятнистые, с такими же черными, грустными глазищами. На зверином совете под председательством Главного слона жирафлят окрестили. Одного назвали крошкой Сиб, другого — крошкой Ирь. Мама-жирафиха часто теряла их и бегала по плоту, испуганно звала:

— Ау, крошка Сиб! Ау, крошка Ирь! Куда же вы пропали? Ау, Сиб, Ирь! Немедленно находитесь!

Однажды мама-жирафиха вот так же искала жирафлят, звала их: «Сиб, Ирь, Сиб, Ирь», а на горизонте появился зеленый холмистый берег. Мама-жирафиха первой увидела его и, забыв о жирафлятах, закричала:

— Вижу Сибирь! Вижу Сибирь!

Встреча

На сибирском берегу к встрече чужестранцев готовились давно, с тех пор как один странствующий дрозд рассказал, что видел в океане плот, населенный зверями. Главный медведь вызвал барсука и сказал:

— Вот что, Петя. Ты у нас художник, талант. Давай-ка сочини какой-нибудь плакат, чтоб гостей приветствовать. Только чтоб душевно все было и чтоб со смыслом. Ну, не мне тебя учить.

Барсук достал пенсне из кармана кожаного фартука, подышал на стеклышки, протер их, но пенсне нацеплять раздумал — чего доброго, упадет в траву, потом век не сыщешь — и важно сказал:

— Сообразим.

Главный медведь только собрался выкурить в холодке трубку, появилась сорока, летавшая на разведку в океан.

— Михал Ваныч, а Михал Ваныч! — заторопилась она. — Их там тьма-тьмущая! И кого только нет: крокодилы, обезьяны, попугаи, львы, носороги — сущий цирк, да и только! Каждой твари по паре. Чем кормить будем, чем поить?! И все страшненькие, черные — ни одного знакомого лица! Сразу чувствуешь: не наши звери, и дух у них не наш — тяжелый!

— Будет, будет, Маня, не тараторь. — Медведь тяжело вздохнул. — Главным-то у них кто? Лев, поди?

— А вот и нет, Михал Ваныч, вот и не угадали. За главного у них слон. Уж такая туша — ужас смотреть. И все-то он покрикивает, все-то он командует, и — надо же! — все его слушаются. Даже лев хвост поджимает.

— С характером, видно, мужик. — Медведь опять тяжело вздохнул. — Это я вас тут распустил: каждого слушаю да с каждым совет держу. Ты вот что, Маня, скажи: комплекция-то у него посолидней моей?

— Ой, Михал Ваныч, сравнили тоже! Воробья с пальцем! Ой, ой, что это я говорю, заговариваюсь! — Сорока, опасаясь вспыльчивого нрава медведя, перелетела на ветку повыше. — Даже если на задние лапы встанете, Михал Ваныч, — только до подбородка ему дотянетесь. Уж не серчайте, Михал Ваныч.

— Ладно, не до этого мне. Хоть воробьем, хоть пальцем готов быть, лишь бы от суеты от этой сбежать. Ладно, Маня, лети. Смотри, язык-то особенно не распускай.

Через час Главный медведь собрал свою многочисленную родню и произнес перед нею речь.

— Дорогие родственники! Приближается час ответственной встречи. Как мне стало известно, в главных на плоту ходит слон. Этот слон, по описаниям, детина необыкновенный. Косая сажень в плечах. Хлеб-соль подносить стану, а он меня и не заметит. Буду в ногах у него путаться. Вся надежда на вас, ребята. За ночь вы должны скатать из толстых бревен помост. Чтобы я встал на этот помост, а слон у меня в ногах путался. Уж вы, ребята, постарайтесь! Не посрамите медвежий род.

Медведи разделились на пары, засучили рукава, поплевали на ладони и хотели было уже выворачивать деревья, но Главный медведь снова заговорил:

— А где Потапыч из пятой берлоги? Для него что, мое слово не указ? Или он опять того… Закуролесил? Понятно. Так я и думал. Вот что, ребята. Вы его завтра с утра заприте в берлоге и на встречу не выпускайте. А то, право слово, все торжество испортит. Греха не оберешься. Да-а… Так не забудьте, ребята. Свяжите его, заприте и караульных у берлоги поставьте. А теперь — за дело!

Застонала, завыла, заохала тайга, и в воздухе запахло медвежьим по́том. С гулом и треском бухались на землю толстенные кедры, лиственницы, сосны и пихты, трещал молодой ельничек и березнячок, вздымались к небу желтые, черные, белые корни, и сыпалась с них черная, влажная земля.

Медведи работали без пил и топоров, да и не нужны они были им. За лето столько накопили силы и так соскучились по работе, что любое дерево выдергивали из земли, как былинку.

Затем медведи обломали у поваленных деревьев ветви и корни, бревна стаскали на берег и скатали там помост, украсили его цветами и разноцветными лентами. Вернулись на поляну, пустую и черную, собрали все сучья и корни, сожгли их, ямы засыпали, заровняли, подмели поляну березовыми вениками и засеяли ее семенами сосны — каждый медведь носил на груди мешочек с такими семенами. Когда дело было сделано, один пожилой мечтательный медведь воскликнул:

— Нет, только подумать! Каких-то пятьдесят лет, и здесь будет сосновый бор! Очень люблю встречать утро в сосновом бору!

В это время Потапыч из пятой берлоги был уже сильно навеселе: он принимался то плясать «Барыню», то стращать самого себя: «Вот я тебе, Потапыч, сейчас дам! Ох и дам! Ты меня уважаешь, Потапыч? Уважаешь? Смотри! В бараний рог скручу!», то начинал безудержно хохотать, хватаясь за живот.

Наконец Потапыч утомился, залез в берлогу, поудобнее устроился на еловом лапнике и, чтобы убаюкать себя, запел потихоньку песню:

Когда я на почте служил                                       ямщиком, Был молод, имел я силенку…

Потапыч блаженно улыбнулся, с хрустом потянулся и захрапел.

Потапыч еще в детстве, когда мама звала его Потапуней, пристрастился разорять муравейники. Подойдет к рыжему, колючему бугорку, запустит туда передние лапы и ждет, пока муравьи не облепят их. Потом аккуратненько оближет лапы, набьет полную пасть муравьями и стоит жмурится от удовольствия: муравьи вкусные, кисленькие — легонько пощипывает язык муравьиным спиртом. Один муравейник разорит, второй, третий, и, глядишь, уже в голове зашумело, петь охота, плясать. А к зрелым годам Потапычу, чтобы развеселиться, хватало одного муравейника, потому что стал Потапыч горьким муравьяницей, всегда ходил навеселе и сильно озорничал: прятался за дерево и караулил прохожих зверей, подкараулив, выскакивал со страшным криком: «Жизнь или кошелек!» Также любил Потапыч забраться в чащу и оттуда кричать тонким, жалобным голоском: «Ой, спасите, ой, помираю! Ой, «Скорую помощь» мне!» — Прибегали дюжие волки из «Скорой помощи» с носилками, но, увидев медведя, поджимали хвосты, а он басом приказывал:

— А ну, серые, да белые, да, эх, вороные! Несите меня в пятую берлогу, да живо! А не то… — Потапыч резво запрыгивал в носилки, и волки бежали к его берлоге, дружно подвывая:

По кочкам, по кочкам, По гладенькой дорожке, В ямку — бух!

Потапыч вздрагивал, трезвел ненадолго и ворчал:

— Эй вы, черти серые! Забыли, кого несете?

Пока Потапыч спал, берлогу его окружили родственники, те, что поздоровее и покрепче. Окружили молча, осторожно, — ни одна ветка не хрустнула, ни один куст не качнулся. Медведи объяснялись жестами: две лапы вверх — значит, стоп, остановиться; две лапы в сторону — значит, ползи по-пластунски, — сороке, которая подглядывала за медведями, показалось даже, что они делают физзарядку. Кроме того, медведи перемигивались: правым глазом подмигнут — значит, окружай справа, левым — слева. Наконец они окружили пятую берлогу так тесно, что стукнулись лбами, потихоньку цыкнули друг на друга и замерли, прислушиваясь: как там Потапыч? Спит или газетки читает?

Медведи переглянулись, перемигнулись и — раз! — раскидали крышу берлоги, скатанную из бревен и камней. Раскидали, раскатали:

— Навались! — И мигом скрутили Потапычу лапы свежими тальниковыми прутьями.

Потапыч открыл мутно-желтые глаза, хотел протереть их и понял, что связан.

— Братцы, за что? — хрипло спросил он.

— Не наша воля, Потапыч. Понимать должен. Главный велел связать тебя и караулить. Боится он. Чужестранцы едут, а ты безобразничать будешь.

— Да он что, с ума сошел? — зарычал Потапыч. — Из-за каких-то африканцев родную кровь обижать? Да я, да я, яй, яй, яй! Знаешь, что я сделаю? — неожиданным шепотом спросил Потапыч. — Благим матом на всю тайгу орать буду.

— А мы тебе пасть репейником заткнем, — заметил рассудительный медведь.

— Наклонись-ка, по секрету что-то скажу, — попросил его Потапыч.

Рассудительный медведь наклонился, Потапыч изловчился и укусил его за ухо.

— Вот тебе за репейник!

Рассудительный медведь хотел поколотить Потапыча, но тот закричал:

— Чур, лежачего не бить!

— Ладно, не буду! Но запомню-ю… — Рассудительный медведь пошел от берлоги, за ним пошли и другие, лишь Мишка и Мишаня, назначенные караульщиками, остались сидеть на пеньке.

Ранним утром на горизонте показался плот.

— Едут, едут! Вон они! Показалися вдали! — закричали, зарыдали, захрюкали, защебетали встречающие и полезли, полетели на деревья, чтобы получше все разглядеть и запомнить.

Главный медведь поспешил на помост с хлебом-солью на льняном полотенце. Он очень волновался, хотя плот был еще далеко, и от волнения Главный медведь сжевал весь каравай и вылизал всю соль и принялся было жевать полотенце, но тут опомнился, смутился, выплюнул полотенце и крикнул:

— Эй кто-нибудь! Принесите новый каравай и новую соль! Эти никуда не годились — хлеб сырой, а соль сладкая. Ладно, догадался попробовать!

За помостом, на зеленом пригорке расселся сводный оркестр: в первом ряду солисты — толстые, сытые волки, которые могли выть не только на луну, но и на солнце; сзади них — пятьсот бурундуков, сразу же начавших посвистывать на разные лады; дальше расположились двести зайцев с барабанами, а уж за ними стояли четыре медведя с медными тарелками в лапах.

Правее оркестра, на прибрежной луговине были накрыты столы, которые, конечно же, ломились от яств: бочонки с малосольным омулем, горы кедровых орехов, корчаги со свежей брусникой, кувшины с брусничным квасом, колоды с медом, берестяные лагушки с соленой черемшой и наособицу, для любителей острого, туески с маринованной заячьей капустой.

Плот покачивался уже недалеко от берега. В воду бросилась тысяча бобров, они облепили плот, чтобы отбуксировать его к самому помосту.

По берегу в это время ходил, волнуясь, уссурийский тигр по имени Вася. Он взглядывал на плот и бормотал: «Нет, нет! Не может быть! Неужели все-таки он? Сколько лет прошло!»

Его окликнул старый Ворон:

— Васька, гляди! На плоту-то братан вроде твой, Кешка-африканец.

— Глядел я уже. Вроде он. Да боюсь, не признает. Ведь столько лет прошло, как он стал африканским. Поди, загордился за границей-то своей.

— Небось признает. Не велик барин: тигр он и есть тигр.

— Ты у меня покаркай, покаркай тут! Разговорился! Много ты в тиграх понимаешь!

Главный слон ступил на берег, грянул оркестр! Главный медведь поднес хлеб-соль, а полотенцем перевязал слону хобот, сделав пышный бант, а затем заревел с помоста, возвышаясь над слоном:

— Добро пожаловать, гости дорогие! С приездом! Со свиданьицем, значит! — Неожиданно все заранее приготовленные слова пропали из медвежьей головы, он в ужасе обхватил ее лапами, затоптался, зашатался на помосте, потом плюнул на забытые слова и произнес первые подвернувшиеся:

— В общем, рад тебя видеть, Петя!

Слон удивленно поднял хобот:

— Что это значит — ПЕТЬЯ?

— Да понимаешь, я кого уважаю, всех зову Петя. Или Маня. Тебя я уважаю.

— И я тебя уважаю. Спасибо на добром слове, Петья, — слон поклонился.

— В общем, милости прошу к столу. В дороге, поди, проголодались. На пустой живот какой разговор может быть. Прошу, прошу подкрепиться.

— Позволь, дорогой Петья, я подвезу тебя к столу, — предложил Главный слон.

— Что ты, что ты, бог с тобой! Я еще пока сам в силе. Если уж так охота прокатить кого нибудь, вон ребятню нашу подвези — ни разу в жизни на слоне не катались!

— Можно и так, — согласился Главный слон.

— Раз, два — живо! — скомандовал Главный медведь. Медвежата, рысята, волчата, барсучата и остальные дьяволята с восторженным визгом попрыгали на спину к Главному слону.

Рядом шагал его сын, слоненок Пуа, подсаживая на спину к отцу опоздавших зверят.

А на берегу медведь обнимал льва, ягуар целовал лосиху, дикий кабан клялся в вечной дружбе бегемоту, по прозвищу Онже. Прозвище это пристало к нему еще в Африке, где он знакомился всегда так: «Честь имею представиться: бегемот — он же гиппопотам».

Уссурийский тигр обнимал африканского и, всхлипывая от счастья, приговаривал:

— Кешка, братан, наконец-то свиделись! Сколько лет, сколько зим!

Тот ревел в голос:

— Васька, миленький! Не забыл, значит, Кешу! А я как чувствовал, что встретимся — щемит сердце и щемит!

Главный медведь и Главный слон прошли во главу стола. Медведь с поклоном пригласил гостей:

— Уж не побрезгуйте, гости дорогие! Чем богаты, тем и рады.

Затем между Главными началась неторопливая беседа.

— Зачем пожаловали в Сибирь? — спросил медведь.

— Добровольно решили в зоопарке жить. Все равно всех нас переловят.

— Да-а… Не страшно?

— А чего бояться? Сыты будем, крыша над головой — что еще зверю надо?

— А воля?

— Волей сыт не будешь. На этой воле ходи и дрожи: то ли в капкан попадешь, то ли под пулю.

— Так-то оно так. А все ж таки воля.

— Может, с нами в город подадитесь?

— Повременим.

— Провожатого нам не дашь? А то места незнакомые.

— Какой разговор. Будет провожатый.

— Да, чуть не забыл. Что такое «холодно»?

— А кто его знает. Сам-то я никогда не мерзну. Однако вечером узнаешь. Говорят, вечером это «холодно» и бывает.

Неожиданно у стола появился Потапыч. Он таки уговорил своих караульщиков, соблазнил их праздничным угощением, они и не устояли: развязали Потапыча, взяли с него слово, что он не покажется у стола, и отпустили на все четыре стороны.

А Потапыч приложился к ближайшему муравейнику: повеселел, море ему по колено стало и вот заявился к столу, к ужасу всех сибирских зверей. Потапыч заулыбался, лапы раскинул, вроде всех обнять захотел.

— А! Гости у нас! Из Африки! — Он вдруг рявкнул: — Африка — страна рабов! Темнота! Люди нагишом ходят! На сибирские харчи, значит, перебрались?! — Тут Потапыча подхватили под лапы, мешок на голову накинули и уволокли в кусты.

Главный медведь вздохнул:

— Вот наш хулиган! Один на всю тайгу. У вас-то водятся хулиганы?

— Сколько хочешь. Замаялся с ними. Особенно среди обезьян много. Ну что ж, спасибо за угощение. Пора нам в путь.

Уссурийский тигр Вася между тем расспрашивал брата:

— Кеш, ну как там жизнь-то?

— Да ничего, жить можно. Жара только сильная.

— Кеш, ты не ходи в зоопарк. Ну его. Поживи у меня, к родне съездим. Погуляем вволю.

— Не могу, Васек, честное слово, не могу. Меня же Главный за шиворот — и утащит. Ох и строг зверь. Не смотри, что ласковый. Нет, Васек, пойду. Может, ты со мной?

— Не-е, я зверь вольный. Не тянет в клетку.

— Жалко, Вася. Сколько не виделись и опять расстаемся.

— Живы будем, увидимся.

Главный слон протрубил сбор. Звери построились парами — впереди Главный слон и медвежонок Мишук, назначенный провожатым. Главный медведь сказал ему:

— Ты уж, Петя, постарайся. Доверяю тебе: ты резвый, расторопный и умишко толково соображает. Пора уж специальность какую-нибудь иметь. Вот проводником станешь. Потом геологов, охотников будешь водить.

Главный слон скомандовал:

— Шагом арш! Запевай!

Звери зашагали в город и запели старинный африканский марш.

Ночью звери вдруг почувствовали, что по коже побежали мурашки, мышцы свело, носы онемели, и все враз начали ежиться, зевать, чихать.

— В чем дело? — спросил Главный слон у медвежонка.

— Ночь. Холодно. А вы непривычные.

— Что делать?

— Бегать, скакать и играть.

— Показывай.

Медвежонок разбежался и плечом поддел слоновую ногу, слон и не почувствовал толчка, но понял, в чем суть. Передал по цепочке приказание:

— Всем толкаться, да посильнее. И при этом бежать.

И действительно, от толкотни стало теплее.

В городе

Зверей в городе не ждали, сном-духом не слыхали про их мореплавание, поэтому горожане при виде звериной толпы побледнели, онемели, с перепугу забыли знаменитое сибирское гостеприимство. Вместо того чтобы встретить хлебом-солью, повести с дороги в баньку дорогих гостей — пусть бы попарились, похлестались березовыми веничками, а после кваску холодного попили, да и за стол — к самовару для душевной и долгой беседы — вместо этого горожане попрятались на чердаки, в подвалы, за толстые, каменные стены домов. У одного окна стояла старушка, вздыхала, крестилась, жалостливо приговаривала:

— Охти мне, горюшко какое! Пожар в тайге все зверье выгнал. Куда же они подеваются, погорельцы лесные! Вышла бы, милостыньку подала, да ведь боязно. Ишь страшные какие!

Муж ее, Пантелеймон Иваныч, торопливо протер очки:

— Да ты что, старая? Вовсе глаза потеряла? Это где же ты в тайге слона видела? Или этого, пятнистого-то черта? Тьфу, из головы вылетело! Леп, лип, лэп… Ну, вроде партыто! А! Леопарта. Нет, Фоминишна, тут не пожар. Тут, считай, мировое событие. Тут, крестись не крестись, а звери иноземные. Должно, от войны сбежали. А может, ученым неймется: опыт какой проводят. Переселяют из одного места в другое. Сейчас такие опыты сплошь да рядом: то зайцев привезут, на волю отпустят, то рыбу из реки в озеро. Чтоб, значит, везде было густо, а пусто — нигде. А может, просто по свету бродят, счастья ищут. Надо посмотреть, Фоминишна, радио послушать, газетки почитать, потом уж на улицу-то показываться. А то выйдем, а вдруг не положено.

Суматохе в городе радовался, пожалуй, один дед Пыхто. В прежнем плаще, в накомарнике он залез на дерево и вопил изо всей мочи, подливая масла в огонь.

— Дожили! Слоны и львы по улицам ходят! Мало им собак и кошек, теперь львы. Чем ты возьмешь этого льва? Не пнешь, палкой не стукнешь, кипятком не ошпаришь! Он тебя первый ошпарит. Разжует и выплюнет. Нет, куда смотрит милиция? Безобразие!

Он спрыгнул с дерева, вскочил в будку телефона-автомата и, не закрывая дверь, позвонил в милицию.

— Алло! Милиция! Вы куда смотрите?

— На улицу.

— Так звери же там, звери!

— Видим.

— То есть как видим! Вам за что деньги платят?! За «видим», да? Перекусают же всех, съедят, косточки обгложут. Сделайте что-нибудь! Оштрафуйте, задержите — нельзя же так!

— Кого? Зверей? На сколько оштрафовать?

— Вы мне бросьте эти шуточки! Я ведь и на вас управу найду.

— Выходите, посмотрим.

— Безобразие! Еще милицией называются! Даже со зверями справиться не могут! — Дед Пыхто бросил трубку, довольно улыбнулся под накомарником, но тут запнулся о порожек будки и упал. Мгновенно рассвирепел. На лбу у него засияла шишка. Дед Пыхто вскочил и, не сходя с места, при свете шишки начал писать жалобу на милицию.

Еще у одного окна сидели две приятельницы. На одной был розовый сарафан, на другой — лазоревый. Приятельницы восхищались, хлопали в ладоши, перебивали друг друга:

— Ой, Маня!

— Ой, Таня!

— Ой, прелесть!

— Ой, чудо!

— Смотри, смотри, какая миленькая обезьянка. Так бы и погладила, так бы и прижала!

— А зеброчка-то, зеброчка какая полосатенькая! Пижамка, халатик, тельняшечка миленькая!

— Ах, я так люблю зверушек! Но квартиры такие тесные — никого нельзя держать. Всю жизнь мечтаю вырастить какую-нибудь животинку. Чтобы как друг была.

— И я! Ах, боже! Ведь они наши маленькие братья! Такие трогательные, беззащитные. Мне до слез их жаль. Я даже погладить их не решаюсь. Чтобы случайно не обидеть.

Старый павиан, проходивший мимо, услышал эти слова. Он остановился под окном, приподнял бескозырку (случайно нашел в океане) и с вежливой улыбкой сказал:

— Прошу прощения, прекрасная сибирская незнакомка. Погладьте меня, я не обижусь. Меня много били в жизни, но ни разу не гладили.

Приятельницы завизжали, замахали руками, опомнились, захлопнули окно:

— Какой ужасный нахал!

— Как не стыдно приставать к незнакомым!

— Фи!

— Фу!

— Обезьяна!

Старый павиан натянул бескозырку, вздохнул и побрел дальше. «Вот так всегда, — грустно думал он. — Ах, миленький, ах, смешной, забавный-презабавный. Только поверишь в это, а тебя как обухом по голове: «Обезьяна!»

Зато младшие горожане долго не рассуждали. Они выбежали, высыпали, вырвались на улицу и кинулись к разношерстным, пропыленным, дорогим на шеи. Сашка Деревяшкин с удивлением обнаружил, что у зверей холодные, мокрые носы, точь-в-точь как у соседского Шарика. Серьезная девочка Настя, круглая отличница, ни разу в жизни не наказанная ни мамой, ни папой, здоровалась с жирафом. Он достал из-за уха маленькую подзорную трубу, рассмотрел в нее из-под небес девочку Настю, почтительно нагнулся, и Настя чинно ему поклонилась.

— Очень рада вас видеть. Я слышала, что жирафы самые добрые и серьезные звери.

— Да, это так, девочка, — высоко, под облаками раздался голос жирафа. — Мы не переносим грубых слов, ненавидим сплетни, наговоры, не можем видеть ссоры, драки, звериную грызню. Вот почему мы так возвышаемся над всеми.

Девочка Катя, которую все, кроме папы, мамы и учителей, звали Мулей-выбражулей, показывала присмиревшим от восхищения обезьянам свое новое платье. Вертелась перед ними, приседала:

— Ни у кого в классе нет такого платья. Все мне ужасно завидуют, на переменах просят снять фасон.

— Ах, фасон! — вздыхали обезьяны. — Кто будет он?

— Не кто, а что, глупые. Фасон — это складочки, бантики, фантики, тапочки, пояски, колоски, туески, трэбэдэт… т… тэм… — затараторила в упоении Муля-выбражуля.

— Ах, трэбэдэт-тэм! — опять хором вздохнули обезьяны.

Лишь толстый румяный мальчик Вова Митрин не веселился и не ликовал. Он еле сдерживал слезы, кривил, морщил толстые, румяные щеки, будто у него болел зуб. Вову Митрина обидел, расстроил, чуть до слез не довел медвежонок Мишук, служивший проводником у африканских гостей. Когда Вова распахнул объятия и хотел облобызать Мишука, тот отстранился, загородился лапой и холодно сказал:

— Без нежностей, приятель. Я не мед, а ты не медведь. Нечего лизаться.

— Но я же рад тебе! Я очень люблю медведей! — растерялся Вова Митрин.

— Люби на здоровье. Но я — не маменькин сынок. Я — проводник. Можно сказать, следопыт. Ты видел, чтоб следопыты целовались?

— Не видел.

— И не увидишь. Бывай здоров. Вон Главный слон на совет зовет.

Мальчик Вова чуть не заплакал: теперь никому-никому никогда в жизни он не сможет сказать, что целовался с медведем.

Сашка Деревяшкин, поостыв от встречи, вспомнил, что не видел сегодня Алены. «Неужели не знает, неужели не слышала?! Конечно! Девочка! Сидит в куклы играет. В лоскутки разные. Знаю я их!»

Он помчался к Алениному дому, подниматься на второй этаж не было времени, поэтому Сашка с разбегу, с прискока ухватился за водосточную трубу, вскарабкался по ней, перелез на балкон и заглянул в комнату. Алена стояла в углу с закрытыми глазами и что-то шептала — губы у нее шевелились. «Стихотворение какое-нибудь учит», — подумал Сашка и крикнул:

— Ты что делаешь?

— Стою в углу.

— Вижу. А почему?

— Мама поставила.

— За что?

— За разговорчики.

— За обедом разговаривала?

— Что ты! За обедом обошлось. Это потом. Мама мне одно слово — я ей десять. Она мне два — я ей двадцать. Она мне десять — я ей сто.

— Кто слова-то считал?

— Мама, конечно.

— А если бы девяносто девять было? Тогда что?

— Не знаю. Может, тоже бы обошлось.

Сашка вздохнул.

И снова спросил:

— А почему не ревешь?

— Некогда, сказку сочиняю. Я уже давно заметила: в углу очень интересно стоять, если про что-нибудь сочинять.

— Подумаешь, сказка! — перебил ее Сашка Деревяшкин. — Тут слон по улице ходит, а ты — «сказка, сказка!»

— Как слон ходит?!

— А так — ногами. А ноги, как столбы. И вообще, толпа зверей в городе, а ты в углу стоишь.

Когда Алена узнала, что происходит в городе, она заплакала.

— Вон их у тебя сколько накопилось! — удивился Сашка. — А теперь-то почему ревешь?

— Да! Обидно! Ты-то льва обнимал, а мне бы хоть маленького-маленького мышонка погладить!

— Ну так бежим. На слоне покатаемся, льва за ушами почешем.

— Не могу я бежать. Мне еще двадцать минут стоять.

— Так кто узнает, Аленка?!

— Мама.

— Да-а… А ты сознаешься. Скажешь, двадцать минут не достояла. Осознала, мол, свою вину и не достояла.

— Мама обязательно спросит, как осознала?

— Скажешь: глубоко!

— Да?! — Слезы мгновенно высохли. — Ведь не каждый раз глубоко осознаешь, правда?

— О чем разговор. Бежим.

— Бежим. — Аленка похлопала ладошками по щекам — будто и не ревела. Взяла карандаш, на клочке бумаги написала: «Ушла гулять, скоро буду. К. в 45-й», то есть ключ у соседей, в 45-й квартире. Закрыла дверь и вставила записку в замочную скважину.

— Побежали!

Звери подходили к Главной площади города. Главный слон спросил медвежонка:

— А где же люди?

— А это кто вам, звери, что ли? — Медвежонок кивнул на орущих, хохочущих, бегущих ребятишек. — Вот уж, действительно, слона-то я и не приметил.

Главный слон покряхтел, покашлял, почесал хоботом в затылке:

— Ты, парень, не обижайся. Не привык я пока. Все такие обидчивые здесь — слова не скажи. Я и так стараюсь молчать. Я хотел спросить, где большие люди? Эти малявки, конечно, тоже люди, и очень приветливые, но пойми, парень, их радостью сыт не будешь. А у меня уж давно в животе от голода бурчит. Что есть будем, где жить будем — вот что меня волнует, парень!

— Это верно. Так недолго и ноги протянуть.

Откуда-то взявшаяся мартышка запрыгала вокруг медвежонка, захлопала в ладоши:

— Остроумно! Очень! А-ха-ха-ха! Недолго ноги протянуть. Я так и вижу себя протянувшей ноги — я так устала, так устала! Уважаемый Мишук! Значит, ты считаешь, нам недолго ждать заслуженного отдыха?

Медвежонок замялся:

— Ну, как тебе сказать. Я другой отдых имел в виду.

Вмешался Главный слон:

— Понял я твои «протянутые ноги». Я теперь многое понимаю. Прошелся по холодочку, голова ясная стала и все думает, думает. Ты мне вот что скажи: тебя грамоте учили?

— Немного. А что, заметно?

— Еще как. Ты очень ученый медвежонок.

Медвежонок застеснялся.

— А-а.. Все знания из книг. Вернее, из одной книги. У нас в тайге медведь такой есть, Потапыч, в пятой берлоге живет — вот он и учил меня. И других медвежат. Соберет нас на полянке и читает книжку. Называется «ЖЗМ» — «Жизнь Замечательного медведя».

— Понятно. Жаль, у меня в детстве не было такого Потапыча. Сейчас до всего сам дохожу. Но где же все-таки большие люди?

— Кто где. Кто работает, кто веселится.

— И как веселятся большие люди?

— На гармошке играют, песни поют.

— Очень интересно. И долго веселятся?

— До упаду. Все. Пришли. — Медвежонок остановился под балконом розового двухэтажного дома. — Вот здесь находится Главный человек. Подсадите меня.

Главный слон аккуратно обхватил его хоботом и аккуратно перенес на балкон. Медвежонок запел приятным тенорком и стал подыгрывать себе на гитаре, которую чудом где-то раздобыл.

О, выйди, о, выйди скорей на балкон!

Главный человек вышел, поклонился:

— Приветствую честную компанию.

Главный слон вежливо протрубил:

— Здравствуй, Петья!

— Вы ошиблись, уважаемый. Меня зовут Иван Иваныч.

— Что ж… Если вам не хватает «Петьи», я с удовольствием исправлюсь. Здравствуйте, Иван Иваныч.

— Мое почтение.

— Вот мы пришли, Иван Иваныч.

— Вижу. Зачем пожаловали?

— Хотим поселиться в вашем прекрасном городе.

— И что собираетесь делать?

— Работать и веселиться.

— Похвальное желание. Но мы вас, к сожалению, не ждали и принять не сможем.

Протяжный жалобный стон повис над площадью — последние силы вкладывали звери в этот стон.

— Понятно. — Главный слон задумчиво покачал хоботом. — Но как же так, Иван Иваныч! Нехорошо получается. Сами пригласили, а теперь от ворот поворот, как говорит наш замечательный проводник.

— Заявляю вам совершенно ответственно: никакого приглашения мы не посылали. Поэтому повторяю: ничем не могу вам помочь. Устраивайтесь, между прочим, сами.

— Но, но, но… — Главный слон от волнения и обиды начал заикаться. — К-как же сами? Было приглашение, Иван Иваныч, было! Клянусь зелеными холмами Африки!

— Где это приглашение? Покажите! Телеграмму, письмо, вообще бумагу, в которой черным по белому написано: приглашаются африканские звери в таком-то количестве для постоянного места жительства. Покажите, и дело с концом.

Главный слон величественно отпрянул и величественно протянул известную телеграмму.

— Вот. Хотя приглашения я ношу в своем сердце.

— Но это же частная, личная телеграмма! Мало ли о чем мечтают девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин.

— Но поймите, Иван Иваныч. Что за жизнь, в которой звери сами по себе, а дети — сами по себе?

Главный человек приказал:

— Эй, поскорей! Приведите сюда Алену и Сашку Деревяшку. Прошу извинить, Деревяшкина.

Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин появились на балконе.

Главный человек строго и жестко взял Алену и Сашку за плечи, подтолкнул к балконной решетке.

— Вот, уважаемые звери. Они приглашали, с них и спрашивайте.

— Мы же просто мечтали, — тихо сказал Сашка, — чтоб зверинец не ездил, а всегда у нас стоял.

— Мечты никого не интересуют. Мало ли о чем я мечтаю. На рыбалку, между прочим, второй год не соберусь. Молчу же. А может, тоже мечтаю, чтоб под этим балконом пруд с карасями появился. Да что тут говорить! Алена, отвечай, чем кормить будете, где селить? Отвечайте. А я ума не приложу.

— Пироженок куплю, газировки. У меня копилка есть, — шепотом ответила девочка Алена, и у нее задергались, закривились губы, потому что вдруг захотелось заплакать.

— Родители помогут, — ответил Сашка Деревяшкин. — И они сейчас в ответе.

— Интересно! — прогремел над площадью голос Главного человека. — Такую ораву пирожными накормить?! Да вот этому гражданину нужно тысячу штук! — Главный человек кивнул на Главного слона. — Извините, уважаемые звери, за ораву. Ничего обидного в ней нет.

— А я все равно обиделся! — заревел бегемот. — Я очень обидчивый! Иногда сам удивляюсь: ничего обидного нет, а мне все равно обидно. О-хо-хо! — Бегемот залился горючими слезами.

Главный человек тревожно оглядывался на комнату. Там звонили десять телефонов, и секретарша Марья Ивановна испуганно отвечала, что у Ивана Ивановича очень важное, очень срочное совещание и освободится он не скоро…

— Говорю последнее слово: вот этот мальчик и эта девочка пригласили вас сюда. Они надеются на помощь родителей. Чуть что, «мама!» кричат, чуть что, «папа!». А пора уж самим поумнеть. Как приглашать, так сами, как отвечать, так к маме. С этой минуты дети отвечают сами за себя. И за свои приглашения тоже. Пригласили — устраивайте, кормите, угощайте. Все. Своими гостями занимайтесь сами. Пока, до лучших времен.

Главный человек ушел с балкона и со звоном захлопнул дверь.

Главный слон поднял хобот к девочке Алене и Сашке Деревяшкину, мрачным, усталым голосом спросил:

— Что скажут наши гостеприимные хозяева?

Сашка Деревяшкин ответил:

— Спокойно! Есть мысль!

Главный слон тотчас же протрубил:

— Молчать! Есть мысль!

Звери мгновенно утихли, ощетинились, оскалили клыки, поджались, напряглись, готовые жевать, терзать, глотать эту странную еду под названием «мысль».

Мальчик Сашка Деревяшкин скрестил на груди руки, затем обхватил лоб и погрузился в глубокое раздумье. Пробормотал что-то себе под нос — только девочка Алена и разобрала:

— Легко сказать, придумать трудно.

И вдруг Сашка принялся чесать в затылке.

— Что он делает? — спросил Главный слон у медвежонка.

— Мысль добывает. Я знаю, в «ЖЗМ» так написано. Замечательный медведь всю жизнь любил повторять: два великих огня возникают от трения — огонь, чтобы согревать тело, и огонь, чтобы согревать голову. Вот мальчишка этот огонь и добывает. Простое дело — затылок потереть, а сейчас скажет так скажет.

Угощение

Сашка Деревяшкин оставил наконец в покое затылок.

— Ребята! Разбегайтесь все по домам и тащите, кто что может. Хлеб, колбасу, сыр, молоко, сахар — пусть хоть червячка заморят. А я пока буду думать. И Алена будет.

— Сашка! — возмутилась Аленка. — Я тоже принесу какую-нибудь еду. У меня суп дома, каша. Я обязательно хочу принести.

— А кто думать будет? Ты что, забыла, да? Одна голова — хорошо, две — лучше. Моя и так еле держится. Уж и не знаю, что придумывать.

— Ну ладно, ладно, — согласилась Алена. — Я тогда тоже буду думать.

Тут раздался веселый крик Вовы Митрина:

— Мы уж скоро заморим червячка! — Вова сбегал домой и принес большую банку черничного варенья и большой мешок с печеньем и сухарями. — Смотрите! Смотрите все! Мы скоро его уморим! — Вова горстями доставал печенье и сухари и всыпал в открытую пасть бегемота. Бегемот Онже захлопывал пасть — раздавался вкусный, рассыпчатый хруст. Бегемот щурился от удовольствия и говорил с полным ртом:

— Авай, Вова! Аеньем залей! Стоб не першило!

Вова, краснея от натуги, поднимал банку и наклеивал на розовый бегемотий язык черно-красный язык варенья.

— Ум-ч-м-х! — восторженно сопел бегемот. — Даже ушам сладко.

Главный слон удивился:

— Но где же червячок?! Я его не вижу! Неужели за путешествие у меня разболелись глаза? Раньше я мог разглядеть любую козявку, любого червячка! Скажи, Мишук?

Медвежонок, облизываясь, не отрывая глаз от варенья, исчезающего в пасти бегемота, небрежно объяснил:

— И не увидите. Слова, одни слова. Когда в животе пусто, вот и кажется, что червячок там копошится, щекочет. Красненький, противный — аж выть охота, палку грызть. Хоть камни глотай — лишь бы пустоты этой щекотной не было, червяка этого лишь бы задавить. Ну, и пошли разговорчики, червячка заморить. Не досыта поесть, а слегка, чтобы терпеть можно было.

— Ах, вон как! — уныло воскликнул Главный слон. — Если так, то у меня в животе червячище, похожий на взрослого крокодила. Как его уморишь?

Возвратились мальчишки и девочки. Кто чем разжился, тот тем и угощал. Девочка Настя кормила тигра по имени Кеша зелено-поджаристыми голубцами. Муля-выбражуля, оттопырив мизинцы, чинно подобрав губки, повязала крокодилу салфетку и маленькой серебряной ложечкой наполняла его пасть гречневой кашей, не доеденной ее младшим братом.

Один мальчик, который жил у бабушки и все лето не вылезал из бабушкиного огорода, принес огромную охапку гороха и бобов вместе с листьями и стеблями. Он привязывал пучки к длинному шесту и подавал жирафам. Они аккуратно и тихо хрумкали стручками и вежливо склоняли головы, благодаря. Жираф несколько раз останавливал мальчика:

— Сначала даме, молодой человек, затем — малышам. И учтите: ни один жираф в мире не нарушил этого порядка. Иначе бы я не смог так высоко носить голову.

Жирафлята, названные при рождении крошкой Сиб и крошкой Ирь, были очень любопытны:

— Мальчик, что это у вас в зубах?

— Свисток.

— Скажите, и вы можете свистнуть?

— Всегда пожалуйста. — Мальчик дребезжаще, басовито свистнул, нет, скорее продудел.

— Ах, какой прекрасный свисток! — вздохнули жирафлята. — У нас никогда не будет такого.

— Почему? — удивился мальчик.

— Наш папа говорит, что свистеть неприлично. Можно просвистеть удачу и вообще всю жизнь.

— Ну уж. Разок-то можно. Свистеть очень интересно.

— Еще бы! Правда, мы ни разу не свистели, но, должно быть, это так весело, так замечательно. Лучше всего на свете!

— Так попробуйте!

— Неужели вы отдадите свой свисток?

— Могу и свой. Но сделать свисток проще простого. Надкусывайте стручок. Та-ак. Убирайте горошины. Правильно. Берите в зубы, чтобы надкусанный конец чуть-чуть выставлялся. Дуйте.

Жирафлята дунули — Жираф вздрогнул, несколько отпрянув шеей, глянул вниз:

— Сиб, Ирь! Наверное, вам не нужно больше есть гороха. Фошейм, как писал мне приятель из английского зоопарка. То есть стыдно.

Жирафлята от испуга проглотили свистки, быстро вытерли губы о шеи друг друга и покорно прошептали:

— Да, папа.

А про себя подумали: «Как замечательно, что мы умеем теперь делать свистки».

Другой мальчик принес две пачки овсяных хлопьев и угощал ими зебру.

— Ешь, зебруня, не стесняйся! Не овес, конечно, но из овса. Как тебе нравится?

— Ничего, есть можно.

— Молодец! Аппетит у тебя — будь-будь!

Третий мальчик принес чугунок картошки и пакетик с солью. Он раздавал картошины обезьянам и приговаривал:

— Кушайте на здоровье! В глаза не видели, наверно, картошку-то?

Обезьяны быстро научились обмакивать ее в соль и вскоре восторженно верещали:

— Чудесно! Восхитительно! Вкуснее бананов, вкуснее тюльпанов! Несравнимая! — И хором запели: — Ах, картошка-тошка-тошка!

Мальчик добродушно улыбался:

— Эх, вы! Вкуснее бананов! Вы бы попробовали с подсолнечным маслом, с селедкой — вот тогда бы и кричали: не едали никогда!

— Да?! — удивились обезьяны. — Да?! Мы без тошки, ах, картошки никуда!

Две девочки кормили Главного слона. Хобот он погрузил в ведерко с компотом, а на отвисшую треугольную губу ему накладывали бутерброды с маслом и мармеладки. Главный слон во время еды говорить не мог и только покручивал хвостиком то влево, то вправо, то ненадолго выправлял его, серый, морщинистый, маленький.

Девочки в это время разговаривали:

— Когда он машет хвостиком вправо, тогда ему очень нравится мармелад.

— А влево — он в восторге от хлеба с маслом.

— А прямо — нет ничего лучше компота из сухих груш и чернослива…

Главный слон все доел, все допил:

— Век бы ел хлеб с маслом, мармелад и запивал компотом. Благодарствую, девочки. Извините, если что не так.

Бледный, худенький мальчик угощал старого павиана. С виновато опущенными глазами достал из-за пазухи краюху хлеба и желтый кусок сыра.

— Извините, я ничего больше не нашел. Вы приходите к нам после. Мама у меня очень добрая и специально для вас состряпает пельмени.

— О, вы напрасно извиняетесь, мой юный друг! Мечта каждого старого павиана: корочка хлеба, кусочек сыра и глоток холодной воды. Сердечно благодарю вас! — У старого павиана не было ни одного зуба, и он решил, как только мальчик уйдет, перебраться к фонтану и размочить в воде горбушку и сыр. — Мой юный друг! У вашей мамы поистине золотое сердце. Она готова поделиться последним куском хлеба со старым, никому не нужным павианом. И вдобавок приглашает его в гости. О, я бесконечно тронут. — Павиан утер ленточкой бескозырки навернувшуюся слезу. — Передайте ей, пожалуйста, мое восхищение ее добрым сердцем. До конца дней, которых, увы, осталось мало, я буду с благодарностью вспоминать вашу маму.

— Спасибо! — Мальчик пожал старому павиану руку. — Спасибо за маму! Приходите. Мы будем очень рады.

Старый павиан снял бескозырку, поднес ее к сердцу и молча поклонился.

Его передразнил странный человек в брезентовом плаще и черном накомарнике. Это был дед Пыхто. Он что-то высматривал, подслушивал, что-то выискивал.

За угощением все забыли о медвежонке. Он подождал, подумал, что его угостят последним, на правах местного, на правах хозяина. Нет, никто не вспомнил об усталом и голодном проводнике. Медвежонок еще подождал, пососал лапу, попил воды. Вокруг жевали, хрумкали, чавкали, чмокали. Он рассердился, быстро вскарабкался на балкон, открыл дверь и встал перед столом Главного человека.

— Послушайте, Иван Иваныч! Хоть вы меня накормите. Ребятишки гостями занялись. А мне что делать? Ведь я-то ваш, сибирский. Неужели своего голодом уморите?

Главный человек отложил ручку, снял очки и задумчиво посмотрел на медвежонка:

— Потрудись объяснить, как ты сюда попал?

— Через дверь. Извините, что без доклада.

Главный человек задумчиво посмотрел на огромную картину, где медведица на утренней поляне любовалась своими крепенькими озорными медвежатами:

— Как это тебя мать-то отпустила? Сердце, наверное, все изболелось.

— Я — сирота. Отца с матерью убил иностранный турист, убил, сфотографировался и уехал, а я чудом спасся.

— Сочувствую, сочувствую. — Главный человек достал из шкафа тарелку с бутербродами, бутылку минеральной воды. — И некому присмотреть за тобой?

— Нет, у меня тетка. Материна сестра. Но живет далеко, на Камчатке. Я даже не знаю, как добираться туда.

— Да… — Главный человек циркулем измерил расстояние на карте до Камчатки. — Порядочно. Если пешком. Ты как решил? С приезжими останешься?

— Не знаю, еще не думал.

— Слушай, а хочешь я тебя самолетом на Камчатку отправлю?

— Боюсь я их. В небе гудит, и то страшно, всегда под колодину лезу. Нет, я пока подожду.

— Смотри сам. Неволить я тебя не хочу. Как решишь, так и поступай.

— Спасибо на добром слове. И за угощение спасибо. Будьте здоровы, пока.

— Пока, пока. Ты дверь-то не закрывай, накурено тут у меня. — Главный человек повернулся вместе с креслом, провожая медвежонка взглядом.

Тем временем на балконе о зверье думали девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин. Думали долго. Наконец Алена воскликнула:

— Ой, придумала! Надо взять их в квартиры. Ну, каждый мальчишка, каждая девчонка возьмут по зверю и приведут его домой. Одного-то легко прокормить.

— Не разрешат. Родители не разрешат. Представь, явишься домой с крокодилом. Что ты! На порог не пустят. Нет, их надо подготовить. Разве тогда согласятся.

— Вообще-то да. Надо готовить. — Алена вновь замерла и уставилась в одну точку.

Тут вскрикнул Сашка:

— Есть, и у меня блеснуло! — И, не советуясь с Аленкой, сразу обратился к зверям:

— Дорогие звери! Выход найден! Хотя бы на сегодня! А там еще что-нибудь придумаем.

— Слушаем тебя, Александр! — радостно взревел Главный слон.

— Кто не работает, тот не ест! — провозгласил Сашка. — И мы будем работать! Мы сейчас же идем на базар, а там мы заработаем на обед!

— На базар, на базар! — закричали некоторые звери.

— Посмотреть на товар! — подхватили остальные.

— Саша, ты с ума сошел! — громким шепотом возмутилась Алена. — Почему на базар? Можно же колоски собирать, макулатуру, металлолом!

— Думал я об этом. Ни одной железки, ни одного клочка бумаги не найдем. Раз двадцать только наша школа собирала. А другие, думаешь, сложа руки сидели? Нет, в городе шаром покати. А до колосков сколько идти? Не обедавши-то. А до базара — рукой подать. Кто тяжести поможет таскать, кто фокусы покажет…

— Теперь понятно. Пошли.

Зверей и ребят построили парами, впереди поставили барабанщика, и все зашагали на базар.

Крокодил устроился у базарных ворот и разгрызал грецкие орехи всем желающим. Щелк — копейка. Щелк — копейка. Одной бабушке он нагрыз на целый рубль.

— Ох, сынок, не знаю, как тебя отблагодарить. Мне бы, старой, за день не управиться. А ты — чистый пулемет. На вот тебе горсточку полакомиться.

Длинная очередь выстроилась к тигру Кеше, который развалился на прилавке и, тихонько мурлыча, изображал из себя кошку. Позволял гладить, чесать за ушами — все это удовольствие стоило три копейки. Какой-то рыжий парень, гулко хохоча от избытка хорошего настроения, похлопал Кешу по спине. Тот быстро лапой ухватил парня за воротник, подтянул к самым усам:

— Это что за штучки, рыжий хохотун?! Забыл, с кем дело имеешь? Хочешь, нос твой конопатый откушу? По спине он еще хлопать будет. Не хочешь? Плати полтинник.

Обезьяны висели на хвостах под крышей базара и корчили рожи базарному люду, а старый павиан, стоя с протянутой бескозыркой, напоминал:

— Уважаемые граждане, как говорил мой дед: за погляд тоже деньги платят. Открывайте кошельки, доставайте пятачки.

— Ну, беда с вами! — хохотала одна толстая, краснощекая гражданка. — Обезьяны, истинные обезьяны!

— Да, мадам, — грустно кивая, соглашался старый павиан. — Мы истинные обезьяны. Мерси. Мерси. Пожалуйста, пятачок сдачи.

Бегемот помогал асфальтировать рыночную площадь — его огромный, тяжелый живот укатывал асфальт лучше всякого катка. Медвежонок со слоненком пели частушки и играли на балалайке и рожке.

А жирафам не нашлось никакого подходящего дела, и они молчаливо и гордо стояли в сторонке. Люди, задрав головы, обходили их, восхищенно вздыхали: «Вот это вымахали!» и бросали медяки к черным лакированным копытам. Жираф искоса поглядывал на толпу и думал горькую думу: «Боже мой! До чего я дожил! Мне, как нищему, бросают медяки. Не могу же я каждому объяснять, что я еще здоровый, сильный жираф, и просто мне не нашлось дела. Да и гордость не позволит что-либо объяснять».

Главный слон помогал смуглым людям перетаскивать корзины и ящики с фруктами.

— Ах, дорогой! — воскликнул один черноусый, черноглазый кавказец. — Смотрю на тебя и думаю: сколько силы даром пропадает.

— Почему даром, — насторожился Главный слон и отпустил корзину. — Мы же твердо договорились: ящик — рубль, корзина — полтора.

— Вай, дорогой! Ты меня не понял. Что деньги?! Мираж, вода в горной речке. Я хотел сказать: слоны должны жить на Кавказе. Там есть все, не хватает только слонов. Приглашаю, дорогой. Приезжай.

— С меня хватит приглашений. Устал.

— Отдохнешь! Какая здесь жизнь? Все хмурые, сердитые, все ругаются.

— Ты много говоришь. Меня это утомляет.

— Беседа украшает жизнь. Я — южанин, ты южанин, почему ты сердишься, дорогой?

— Настроение скверное. И чихнуть охота.

— Будь здоров, дорогой. Чихай на здоровье.

— Буду. — И Главный слон чихнул. Фонтаном взметнулись с прилавка груши, яблоки, сливы, абрикосы, и посыпался фруктовый дождь на головы людей и зверей. Засияли синяки и шишки, завизжали радостно обезьяны под потолком, попугаи закричали караул, а черноусый кавказец схватился за голову:

— Вай, вай, вай! Что ты наделал?! Мой драгоценный фрукт, мой драгоценный фрукт.

— Что ты так кричишь? — виновато спросил Главный слон. — Ты же сам говорил: это стоит копейки.

— Что ты понимаешь в финансах? Ты чихнул на сто рублей! Кто так чихает, жуткий ты зверь?!

— Слоны. Все слоны так чихают. Но почему я жуткий? — обиделся Главный слон. — Я еще раз чихну.

— Нет, нет! Извини, дорогой. Вот твой заработок. Ты можешь идти и отдыхать. Кушать шашлык, пить вино.

— Не надо мне твоих денег. Вообще ничего не надо. Устал я. На ходу сплю. Никак не могу привыкнуть, что здесь день, а в Африке ночь. — Главный слон прислонился к бетонному столбу и ненадолго уснул.

Средь базарных рядов то тут, то там мелькал черный накомарник деда Пыхто…

Через два часа девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин собрали деньги в большой холщовый мешок. Наполненный монетами, он был пузатый, тяжелый — с места не сдвинешь.

— Неужели все эти деньги надо считать? — ужаснулась Алена.

— Вот еще! — отмахнулся Сашка. — Зачем считать, если денег целый мешок. Неужели мешка не хватит, чтобы пообедать?

Сашка подозвал Главного слона, тот взвалил мешок с деньгами на спину, и звери отправились обедать.

Когда Главный слон подал в окошко мешок, заведующая столовой пришла в восторг:

— Сейчас мы вас попотчуем. Аппетит-то, наверное, как у студентов. Ненасытные вы мои! Сейчас, сейчас, милые! Девушки! Быстренько по местам!

— Вы только посчитайте, сколько тут. — Сашка Деревяшкин небрежно пнул мешок. — А то нам все недосуг было.

— Посчитаем, миленький, посчитаем! Вот сюда, клиент, поставьте на весы! — обратилась она к Главному слону. Он переставил мешок.

— Только я не клиент. Я — слон. И настаиваю на этом.

— Хорошо, хорошо. Слон так слон. Вас как величать-то?

— Петья — мое любимое имя.

— Вот и славно. Не сердись, Петруша. — Заведующая, прищурившись, взвешивала мешок, пальцем толкала гирьку-противовес.

— Сколько? — спросил Сашка Деревяшкин.

— Очень много.

— На все!

— Девушки! Растапливайте еще одну плиту! Несите со склада все продукты.

Заведующая после обеда вручила Главному слону «Благодарность», напечатанную золотом на белой бумаге.

Коллектив столовой № 13 выносит

сердечную благодарность за отличный

аппетит и желает большого

нечеловеческого счастья!

А на базаре в это время отличался дед Пыхто. Он переоделся, был в красной косоворотке, в жилете из чертовой кожи, на голове — кубанка с хромовым верхом, на ногах — смазанные дегтем ичиги. Бороду, чтоб не топорщилась, дед Пыхто окунул в подсолнечное масло и пригладил. Он достал из-за пазухи мешочек с «дедушкиным табаком», набрал полные горсти коричневых подушечек и, крадучись, обсыпал коричневой мукой все ягоды, все фрукты и овощи. Затем неторопливо и важно стал приценяться к испорченному товару.

— Эй, любезный! Сколько просишь за яблоки? — спросил он у смуглого кавказца. — Такие деньги за такую труху?!

— Где, где труха?! Ты с ума сошел, такой старый и уважаемый человек!

— А это что? — Дед Пыхто показал на коричневую пыль. — Опыление? Удобрение? Грязь?

— Вай, вай! — посинел кавказец. — Совсем был свежий яблок! Прямо с дерева! Неужели эти проклятые звери оставили такую коричневую пыль? Боже, боже! Они разорили меня!

Дед Пыхто возмутился:

— Это ты с ума сошел! Санитарного врача сюда! Зверье начихало на все фрукты. Их нельзя продавать! Отрава! Отрава-а! — И дед Пыхто схватился за живот. — Грипп, чума, холера! Люди добрые, берегитесь! Коричневая пыль — отрава-а!

На базаре поднялась паника. В ужасе закричали покупатели, навзрыд заревели продавцы. Какой-то покупатель бросил помидор в продавца и угодил ему в лоб. Продавец, недолго думая, схватил кочан капусты и швырнул в покупателя. Скоро овощи и фрукты замелькали в воздухе. Никто уже не вспоминал зверей, коричневую пыль, а только успевал увертываться от яблок, груш, бананов, абрикосов. Некоторые до того вошли в азарт, что ловили фрукты зубами и сразу проглатывали.

Дед Пыхто, довольно похихикивая, потирая руки, выбрался из свалки и не спеша зашагал к дому. «Зверей теперь на пушечный выстрел к базару не подпустят. А зверью есть, пить надо. Где заработают? Нигде. Девчонки и мальчишки примутся выручать их, а я уж буду смотреть в оба. Я их, голубчиков, знаю. Ничего для зверей не пожалеют. Посмотрим, подождем». Дед Пыхто в приливе хорошего настроения попрыгал по асфальту на одной ноге, поиграл в «классы».

Удлинились тени деревьев, придорожная трава стала прохладней, на клумбах устало жмурились анютины глазки. Приближался вечер.

Алена и Сашка Деревяшкин собрали зверей вокруг себя.

— Сейчас мы отведем вас в Березовую рощу, — сказал Сашка. — Там заночуете. Ну а утром видно будет. Утро вечера мудренее.

— Вы не бойтесь, — добавила Алена. — В роще вовсе не страшно. И трава там высокая, густая, спать как на перине будете. Вас же много, и в темноте вместе не страшно. Другое дело, если одна.

— Ведите, отоспимся, — сказал Главный слон. — В рощу так в рощу.

Громко вздохнул старый павиан:

— Мой дедушка говорил: бог даст день, бог даст пищу. Хорошо, если случится так, как говорил мой дедушка.

— Мы вас ни за что не бросим! — звонким, дрожащим голосом воскликнула Алена.

Медвежонок говорил слоненку:

— Ты вроде ничего паренек. Нравишься мне. И на рожке у тебя здорово получается.

Слоненок скромно потупился.

— Я люблю музыкальных ребят. Не соскучишься. То споют, то спляшут, глядишь, и день прошел. Послушай, ты что думаешь об этой роще, о завтрашнем дне? Опять по базару шастать?

— А там хорошо. Весело, шумно. Бубликами угощают.

— Я и не говорю, что плохо. Но как подумаю, что опять надо в эту столовую идти, опять строем, опять в рот заглядывать этим мальчишкам и девчонкам — жить неохота! Скажи, ты как относишься к личной свободе?

— Никак. Что это такое?

— Когда никому не подчиняешься и живешь сам по себе.

— Никому-никому?!

— Никому. Здорово! Значит, с утра до вечера ничего не делать? Только играть?

— Конечно. Все будем делать в охотку. Поспим в охотку, поиграем в охотку, отдохнем в охотку. Никто над душой стоять не будет. А то я знаю: сегодня по базару заставили ходить, завтра цирк устроят, послезавтра — учиться заставят. А мы с тобой звери вольные.

— Вольные-то вольные. А ты разве забыл: не поработаешь — не поешь. Как с этим-то быть?

— Подставляй ухо, объясню. Я предлагаю стать попрошайками.

— Ну уж, — поморщился слоненок. — Я думал разбойниками или пиратами. Попрошайничать очень нехорошо.

— Откуда ты знаешь? Пробовал, что ли?

— Нет, все так говорят. Я только на свет появился, мама сразу же сказала: «Не попрошайничай. Время придет, накормлю».

— Говорят, говорят! Мы же не обыкновенными попрошайками будем. Веселыми. Петь будем, плясать, кувыркаться, на балалайке, на рожке играть. В стогу жить будем. Попрошайничать по пути будем. За веселье неужто никто куска хлеба не даст? Зато — воля, солнышко, в ручье рыбы наловим, ухи наварим. Надоело мне и проводником и медведем быть. Хочу быть вольным, веселым!

— Я вообще-то музыкантом хотел стать.

— Мы, считай, музыкантами и будем. Какая разница, как называться? Музыкантами или попрошайками веселыми. Дело, парень, не в названии. Ох, совсем забыл. Есть одна книга, «ЖЗМ» называется. Я отцу твоему рассказывал про нее. Значит «Жизнь Замечательного медведя». Так этот замечательный медведь тоже начинал с попрошайничества. «Мир посмотрел, — пишет Замечательный медведь, — и себя показал». Три года он попрошайничал. Зато, говорит, я понял великую истину: самые добрые существа на свете — маленькие дети. И я, говорит, знаю теперь, куда идти в горький час: в ближайший дом, где живет маленький человечек. Он напоит и накормит. А такой оравой ходить — кто тебя к сердцу прижмет? Скажи, кто?

— Папа с мамой.

— Да им сейчас не до тебя. Тут с жизнью не ясно, а ты «папа с мамой». Маменькин сынок, что ли? Только и умеешь за подол держаться.

— Ты не обзывайся. А то живо-два синяк поставлю. Тоже мне, «за подол»!

— Вот это уже настоящий разговор! Молодец! Я тоже медведь резкий, чуть что — в драку. Ну, согласен ты?

— Согласен. С чего начнем?

— С клятвы. Замечательный медведь сочинил клятву веселых попрошаек. Поклянемся… Тебя, кстати, как звать?

— Пуа, а по-русски Ваня.

— Ну, а я — Мишук. Давай, по-нашему, по-сибирски назовемся?

— Разве есть сибирский язык?

— Нет. Язык-то русский, но мы кое-какие слова ловчее говорим. Допустим, везде говорят: парень, паренек, парнишечка. А у нас коротко: паря. Давай, я буду паря Михей, а ты — паря…

— Ваней.

— А что? Складно. Паря Михей и паря Ваней. Давай быстренько поклянемся, а то смотри: скоро ночь на дворе. Повторяй: «Никогда нигде не стану я реветь, даже если я не Замечательный медведь…»

— Уж это точно!

— Что точно?

— Что я не замечательный и не медведь.

— Ты давай повторяй, паря Ваней.

— Хорошо, паря Михей.

— «Буду петь, плясать и веселиться, чтоб на этом месте провалиться. Быть надежным другом обещаю и на этом клятву я кончаю». А теперь бежим, паря Ваней, к стогу. Завтра посошки вырежем, холщовые котомки смастерим, балалайка на плечо, и — вперед, не робей!

…Девочки и мальчики проводив зверей в рощу, возвращались теперь по домам, понурые, мрачные, молчаливые.

— Ох и достанется мне! — Сашка Деревяшкин глаза зажмурил и головой потряс, представив, как ему достанется. — В магазин не сходил, сестренку из садика не взял, пол не вымыл! Ой-о-ой! Горе мне!

— Вовка! Снимай ремень, — обратился он к Вове Митрину. — И пару раз мне всыпь. Уж привыкать так привыкать.

Вова Митрин быстренько снял ремень и, надо сказать, сделал это с удовольствием: характер у него был мягкий, робкий, и все-таки он завидовал, что верховодит среди ребят Сашка Деревяшкин. «Сейчас узнает, как выделяться!» — подумал Вова Митрин и взмахнул ремнем.

— Да сильней ты! Гладишь, а не бьешь! — крикнул Сашка. — У отца рука тяжелая. Разве он так будет? Бей, не жалей, Вовка!

Вовка Митрин изо всех сил стегнул. И раз, и другой, и третий, и четвертый.

— Стой, стой! Ты чего разошелся! Я два раза просил. Давай сюда ремень! Поворачивайся. Остальное тебе верну: мне чужих не надо.

— Нет, я решительно против. — Вова Митрин отдышался, гордо выпрямился. — Меня никогда не наказывают ремнем.

— А что? Прямо ладонью?

— Нет. Папа берет меня сначала за правое ухо и говорит: «А вот мы тебя за ушко да на солнышко!», потом за левое: «Вот мы тебя выведем на чистую воду!» — и отправляет в угол.

— Больно берет?

— Уши огнем пылают и кажутся крыльями. Вот-вот взлечу.

— Ревешь?

— Конечно, нет! Две-три слезинки и то потому, что жалко папу. Он очень раскаивается. Прямо-таки мучится, что надрал мне уши. Хватается за сердце, таблетки глотает. И бормочет про себя: «Лучше бы этот мальчишка был сыном более спокойного человека».

— Сегодня надерет?

— Должен. Он черничное варенье очень любит. Сам ягоды собирал. А я последнюю банку унес. — Вова Митрин побледнел, вздохнул, впервые за день поняв, какой он ужасный мальчик. — Без спросу. — И опять характер у него стал робким и мягким.

— Все ясно, Вовка. Давай должок верну. Сначала дерну за правое, потом за левое.

— Давай, — согласился Вова Митрин. Уши у него побледнели, напряглись, развесились чуть в стороны.

Девочка Алена отвернулась — жалко, очень жалко Вовины уши и самого Вову очень жалко.

— Вот потрогайте, потрогайте! — с гордостью предложил Вова Митрин, когда Сашка Деревяшкин надрал ему уши.

К ним действительно невозможно было прикоснуться — обжигали, как угли.

Алена сказала:

— Не расстраивайтесь, мальчики. Не переживайте. Меня тоже наказывают. Вот сегодня Сашка нашел меня в углу. — Так утешала Алена Вову Митрина и Сашку Деревяшкина, а про себя радовалась: уж сегодня-то ее не накажут, не за что. Утром отстояла свое, а к вечеру не накопила еще никаких проделок.

— И меня только в угол ставят, — сказала Муля-выбражуля. — И сегодня поставят. Брата не накормила, молока не купила, кашу не сварила — вот такая ужасная нянька!

— Да, — вздохнул Вова Митрин. — Скучно в углу стоять. Очень. Неужели нельзя в углу какой-нибудь интерес найти?

— Можно, — ответила Алена. — Придумывай сказки и не заметишь, как время пролетит.

— Договорились, ребята! — крикнул Сашка Деревяшкин. — Нас накажут, а мы — сказки сочинять. Не ныть, не хныкать, прощения раньше времени не просить. Знаю я их. Быстро начнут жалеть и раскаиваться.

— Кто начнет жалеть?

— Родители, конечно. Если наказание переносишь молча и послушно, они вскоре начинают раскаиваться: нехорошо, мол, нам, взрослым и большим, так мучить детей.

— Извини, Саша, — перебила его девочка Настя. — Но я не смогу сочинить сказку. Меня никогда не наказывают.

— Как?! — хором закричали ребята и замерли, остолбенели на месте.

— Очень просто. Меня не за что наказывать. Я никогда не поступаю плохо, я поступаю только хорошо. Сама не знаю, как это у меня получается.

— Не может быть!!! — чуть не задохнулись от удивления ребята. — Ни разу — плохо?!

— Да, ни разу. Я отличница, очень послушная, по дому помогаю, никогда не грублю и не лгу, всегда опрятна и аккуратна, умею шить, гладить, стирать, варить обед, я — староста класса и у меня еще двадцать других нагрузок. Кроме того, я помогаю Васе-рыжему подтянуться по физкультуре. Он отстающий, и после уроков мы прыгаем с ним в длину. Не подумайте, пожалуйста, что я хвастаюсь. Я в самом деле такая.

— Откуда ты, прелестное дитя? — опомнившись от удивления, деловито поинтересовался Вова Митрин.

— Такая уродилась.

Сашка Деревяшкин поднял руку.

— Внимание! Я не договорил. Так вот. Когда родители раскаются, надо нам всем к ним подлизаться.

— Как?

— Подходить и лизать щеку языком.

— А если мой папа будет бриться и будет намыленный?

— Ладошкой мыло сотри и лизни. Когда мы подлижемся, их сердца растают, как воск. Тогда можно просить о чем угодно. И мы попросим разрешения разобрать зверей по домам. Ясно?

— Ура! Ясно! — закричали ребята.

Подлизы

Напрасно Алена радовалась, что ее сегодня не за что наказывать. Она забыла о записке, которую воткнула в замочную скважину, убегая утром из дома. В записке Алена объясняла, что оставила ключ у соседей.

Мама и папа вернулись с работы вместе, взяли ключ у Василисы Филипповны, подошли к своей двери. Через минуту мама возмутилась:

— Вечно в этом подъезде, как в погребе! Куда лампочки деваются — темень кромешная!

— Спокойно, — сказал папа. — Ты устала и нервничаешь. Позволь я. — Папа отобрал ключ у мамы — спокойно, неторопливо зазвякало железо о железо, прошла минута, другая, папа уже орудовал ключом, как штыком, истыкал всю дверь, но она не открывалась.

— Успокойся, пожалуйста, и ты, — строго сказала мама, разыскивая ключ на полу. — Вот теперь еще и ключ не найдем. А-а-ай! — закричала мама, наткнувшись в темноте на соседскую кошку Муську, дремавшую в углу. Муська от испуга мяукнула. А папа в эту минуту заворчал:

— Хулиганье! Забили скважину щепкой! Вот хулиганье!

Пришлось искать дежурного слесаря. Слесаря папа нашел, но тот сказал, что он — обыкновенный, нормальный слесарь, ему и в голову не приходило быть дежурным, сегодня футбол, и вообще он с места не сдвинется, и, если гражданин не торопится, они могут вместе посмотреть футбол.

Папа не торопясь вернулся к маме.

— Футбол, массовое зрелище, — развел руками папа. — Никого не найдешь.

— Что же, мы будем стоять здесь весь матч? — Голос у мамы задрожал, и губы запрыгали, как у Алены.

— Может быть, и до утра. Я же не взломщик, у меня другая профессия.

— Ты хуже взломщика! Ни один взломщик не относится так к родной жене! Ну придумай что-нибудь? В милицию позвони!

Папа позвонил в милицию:

— Алло! У вас какого-нибудь взломщика, медвежатника на примете нет?

— А нам зачем?

— Дверь взломать.

— Очень интересно. Вы что, решили добровольно отдаться в руки закона?

— Я просто хочу попасть в квартиру.

— В чью? Адрес?

— В свою! Собственную!

— Нам не до шуток! Вы будете взламывать или не будете?

— Но чем, чем? Подскажите!

— Вот когда мы вас заберем, тогда объясним. Всего хорошего.

Папа повесил трубку, из телефонной будки выходить не хотелось. Он долго изучал правила пользования телефоном-автоматом, а в это время дворник дядя Федя ломом и топором открыл дверь и, не слушая маминых «спасибо», пробурчал:

— И не такие открывали.

Мама, включив в коридорчике свет, увидела Аленину записку.

«Ох, несчастная! — думала мама. — Кто ее учил вставлять записки в замочные скважины? Только не я!»

И тут влетела сияющая, Алена, и вдруг она увидела пасмурные лица родителей и сломанную дверь. Сердчишко у Алены екнуло.

— Ой, кто это? Ты, папа? — сказала она, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Нет, ты! — ответила мама. — Ты сломала дверь, испортила мне настроение и еще носишься где-то, как саврас без узды.

— Я не ломала, не ломала! Да! Не портила! — плаксиво запричитала Алена, но тут же вспомнила Сашкин приказ: не артачиться, быть молчаливой и послушной.

Мама продолжала ругать Алену, а папа, засунув руки в карманы, ходил вокруг да около, молчал и все время уговаривал себя не вмешиваться. «Это непедагогично — ругать вдвоем. Надо иметь выдержку. Но и она могла бы остановиться, — думал он о маме. — Девчонка голодная, одни глаза остались, и вообще еще маленькая. Но, опять же, непедагогично делать замечание при ребенке. Не полагается». Так молча и проходил, пока мама не поставила Алену в угол.

Алена сразу же начала сочинять сказку. «Бежал по лесу заяц. Вдруг видит, на пеньке сидит чертенок с желтенькими рожками…» Дальше Алена ничего не могла придумать. Вспомнила зверей, оставленных в Березовой роще. «Как они там, бедненькие? Трава уже в росе, холодная, а им и укрыться нечем».

Сашка Деревяшкин, отведав ремня, тоже стоял в углу и тоже сочинял сказку. «В зоопарке шел тихий час. Маленький тигренок лежал в кровати и скучал. Как хорошо бы сейчас путешествовать…» Сашка захотел есть, будто и не ужинал недавно. Решил пробраться на кухню и раздобыть кусок хлеба с солью, но передумал: опять попадешься, и тогда отец ни за что не раскается.

Лишь Муля-выбражуля начисто забыла об уговоре, и когда мама показала ей на угол с зеркалом, Муля топнула, сжала кулачки:

— Не хочу в угол! Чуть чего — сразу в угол! Надоел мне ваш Петенька. Все из-за него! Завели, вот и сами нянчитесь.

Мулина мама, онемев от изумления, округлила и без того большие глаза с чуть подкрашенными зеленоватыми ресницами. А Петенька, увидев Мулю и услышав ее голос, быстро запрыгал в кроватке и потянулся к Муле. Она даже не взглянула на него:

— Превратили меня в няньку! Носитесь со своим Петенькой, как с писаной торбой. А меня разлюбили. Только и умеете наказывать!

— У тебя все? — спросила Мулина мама.

— Нет, не все! Я бедная, несчастная девочка! Хуже Золушки. Уже все платья Петенька кашей замазал. И нового не допросишься. Кто говорил: дочка, уж посиди еще вечерок, а завтра сходим купим новые банты. Кто?! На меня смотреть страшно! Не девочка-припевочка, а падчерица.

— Теперь все?

— Все.

— Вставай в угол. И обдумай все глупости, которые ты сейчас сказала.

— В угол, в угол! Пеленки стираю да в углу стою. Что за жизнь. А вы с папой по театрам ходите да по гостям. Скажи, хорошо вы поступаете?

— Екатерина! — повысила голос мама. Мулю-выбражулю мама обычно называла Катей, а когда сердилась — Екатериной. — Ты встанешь в угол?

— Нет.

— Хорошо. — Мама сняла телефонную трубку. — Алло, девушка! Соедините, пожалуйста, с пригородной! Пригородная? Номер тринадцать.

Телефон зазвонил в избушке деда Пыхто. Он, позевывая, потягиваясь, встал с лежанки, поковырял пальцем в волосатом ухе, подождал, пока звонок повторится.

Брат Пыхт Пыхтович по обыкновению спал на печке, сильно храпел, и дед Пыхто не разобрал: то ли храп у Пыхт Пыхтовича стал со звоном, то ли в самом деле заработал давно молчавший телефон.

— Неужто померещилось? — спросил Пыхто у семерых пыхтят, черненьких, мохнатеньких, славненьких. Они сидели на лавке и ели печеную картошку, быстро перекатывая ее в розовых ладошках, чтобы не обжечься.

— Был звонок, был звонок! — дружно закричали они. — В голове Пыхт Пыхтовича!

Пыхт Пыхтович приспособил телефон вместо подушки, и вот уже который год пролеживал его. Дед Пыхто ткнул брата в бок:

— Пыхт Пыхтович! Неужели не слышишь? Правда, хоть из пушек пали!

Пыхт Пыхтович пошевелил пальцами, причмокнул, перевернулся на другой бок, протирая глаза. Он молчал всю жизнь, поэтому и сейчас не сказал ни слова.

— У-у, лень беспробудная! — Дед Пыхто выхватил трубку из-под головы:

— Але! Слушаю.

— Говорит мама девочки Кати. Здравствуйте.

— Здорово, здорово! — закричал дед Пыхто. — Чего на ночь глядя трезвонишь?!

— А кто со мной говорит?

— Как кто? Я.

— А вы кто?

— Дед Пыхто.

— Вас-то мне и надо. Дедушка, помогите. Дочь от рук отбилась. Может, возьмете на воспитание? Недельки на две?

— Рад бы, милая, да все запасы вышли. И щекоталки запылились. Девчонка, говоришь? Одна? В общем, так договоримся. Денька через два веди. Слышишь? Але! Але! Чего молчишь? Жалко девчонку стало? Эй, Катина мамаша! — Дед Пыхто кричал в трубку до тех пор, пока телефонистка пригородной станции не сказала:

— Папаша, охрипнете. На том конце короткие гудки.

Дед Пыхто не глядя положил трубку — серединкой она улеглась на переносицу Пыхт Пыхтовича, а мембранами прикрыла ему глаза.

— Что, чумазые, слыхали? — Дед Пыхто, подбоченясь, прошелся, точно барыню собирался плясать. — Такие звонки очень мне нравятся! Чую перемены! А ну-ка, марш с лавки! Скоблить, чистить, мыть. Живо!

Семеро пыхтят спрыгнули с лавки.

На самом деле Катина мама не бросала трубку, и ей было очень неловко, что ни «до свидания», ни «извините за беспокойство» не успела сказать деду Пыхто. Муля-выбражуля, то есть девочка Катя, услышав, кому звонит мама, подбежала к телефону, нажала рычажок и быстро проскакала в угол.

— Значит, не хочешь на перевоспитание? — спросила мама.

— Нет, нет. Лучше в углу постою.

— Смотри. А то он согласен заняться тобой.

— Мамочка, лучше я обдумаю глупости, которые успела наговорить.

— Что ж, не буду тебе мешать.

Девочка Настя долго упрашивала маму и папу поставить ее в угол, но они наотрез отказались.

— За что? — спрашивали они.

— Все стоят, и я хочу.

— А если все на головах будут ходить?

— Не будут. Поймите, ребята стоят из-за зверей. Неужели нельзя и мне за них постоять?

— Нет, нет, Настя. Ты ни в чем не виновата. Пожалуйста, угощай своих зверей, привечай — мы не против. Ведь ты у нас все успеваешь, нарадоваться на тебя не можем!

— Ну, пожалуйста! Хочу быть хорошим товарищем! Хочу делить чужое горе, чужую беду! Ну, пожалуйста, поставьте меня в угол!

— Нет, нет, Настя. У меня сердце кровью обольется, — говорила мама.

— Я не хочу быть несправедливым, — говорил папа.

Девочка Настя впервые в жизни разревелась и, пока ревела, думала: «Может, мне тоже надо набедокурить? Разбить окно или получить двойку? Босиком прийти в школу? Тогда меня придется наказать…»

О, как был дальновиден Сашка Деревяшкин! Не отстояли ребята и по часу в своих углах, как родители начала раскаиваться, мамы и папы, смущенно переглядываясь, зашагали по комнатам, виноватыми глазами лаская затылки своих детей. «Все-таки мы чересчур строги и жестоки, — думали мамы и папы. — Ведь эти маленькие человечки, в сущности, покорны, послушны и беззащитны. Мы почему-то не поощряем их любопытства, доброты, бесхитростности, мы требуем только послушания. Слушайтесь — и все тут! Ах, дети, дети! Поседеешь, пока вас вырастишь!»

Папы и мамы шагали по комнатам, придумывая, чем же, чем загладить, искупить свою черствость и строгость, и уже сыпался воображаемый дождь ирисок, батончиков, эскимошек, матрешек, мелькали спицы воображаемых велосипедов, блестели лаковые гривы деревянных коней, красные бока надувных матрацев и серебристые спиннинговые катушки.

Но папы и мамы даже предположить не могли, что от всех этих подарков их удивительные, несравненные дети откажутся.

Утром, собираясь на работу, Аленкина мама сказала:

— Будь умницей, дочка. Мы с папой решили купить подростковый велосипед. До школы вволю накатаешься.

Алена только-только просыпалась, дневные заботы еще ходили вокруг кровати на цыпочках, не мешая ей нежиться и сладко-сладко зевать. Поэтому Алена отнеслась к маминым словам с утренней, розовой ленцой и слабо, сонно взмахнула рукой, послала маме воздушный поцелуй. Прикрыла глаза и увидела себя на велосипеде, в окружении мальчишек и девчонок, которых она выстраивает в очередь к своему велосипеду.

Аленка села в кровати:

— Велосипед — это замечательно! Спасибо, спасибо, мамочка! Так и быть, вас покатаю: маму на раму, папу — на багажник… Ура!

Но тут она вспомнила, что в городе звери, что они уже проснулись и голодные бродят по Березовой роще. Алена вскочила, подбежала к маме и два раза лизнула ее подбородок, потянулась к папе и три раза лизнула его ухо.

— Что с тобой?!

— Подлизываюсь.

Мама и папа рассмеялись.

— Пожалуйста, не покупайте велосипед. Машины возле дома часто ездят, еще, чего доброго, попаду.

Мама побледнела.

— На велосипеде в парке можно досыта накататься. Напрокат. Можно я приглашу жирафов в гости? И больше мне ничего, ничего не надо!

— Д-даже не знаю… Жирафы в доме — очень странно, — пожал плечами папа.

— Ничего странного, — сказала мама. — Ребенок и так ничего не видит. И детства не запомнит. Пусть приглашает. Кстати, что ты имеешь против жирафов?

— Звери все-таки. Укусить могут, обидеть…

— Что ты, папочка! — звонко воскликнула Алена. — Они такие славные, ласковые!

— Пусть приглашает, — проворчал папа. — Если бы у нее был брат, она не мечтала бы о жирафах. Давно говорю.

— Ах, ах, ах! — сказала мама. — На одну-то времени не хватает. — Повернула папу к двери, подтолкнула. — Пошли, пошли, брат. На работу опоздаем.

В это время почти в каждой квартире девочки и мальчики облизывали своих родителей. Мама Мули-выбражули рассердилась:

— Только напудрилась! Екатерина, нельзя же пудру слизывать! Приглашай своих обезьян, но смотри, чтоб у Петеньки кашу не съели.

Сашка Деревяшкин уколол язык о папину щетину:

— Как мама уехала, ты и бриться перестал! Вернется — не поздоровится! Даже подлизываться больно.

— Кроме языка, тебе ничего не больно? — спросил папа, намекая на вчерашний ремень.

— Все быльем поросло. Приглашу слона во двор?

— Хоть двух. Мне бы твои заботы. Тут побриться не успеваешь, а ты заладил свое: слон, слон. А на моем участке план, план горит. Ясно?

— Не сгорит.

Вова Митрин, аккуратно полизав мамины и папины щеки, получил разрешение пригласить бегемота. А девочка Настя не подлизывалась. Ей разрешили привести тигра Кешу. Настя осталась одна у раскрытого окна. Она смотрела на улицу и думала: «Как приятно, наверное, лизнуть папу или маму в нос. Но ведь подлизываться очень нехорошо. Я это понимаю. Должна понимать. Просто-таки обязана».

Постояльцы

Веселые попрошайки проснулись от утреннего ветерка, сквозившего по поляне, где сметан был стог — теперешнее жилье медвежонка и слоненка. Медвежонок проснулся и удивился: лежат в стогу, а видно, как по голубому небу плывут белые облака. Ах, вон что: слоненок спал на спине и хоботом проткнул стог почти до самой вершины, разворошив сено.

— Эй, паря Ваней! Нос-то не отморозил?

— А куда я его дену, паря Михей? По-моему, у меня уже насморк. — Слоненок чихнул — на ближней березке зашелестели листья.

— На боку надо спать, паря Ваней. На правом. Сны хорошие будут сниться, и тепло будет.

— Я очень беспокойный во сне. Все Африка снится, родные лианы над озером Чад. Я и ворочаюсь.

— Скучаешь, стало быть, во сне?

— Скучаю. А вроде ничего хорошего в этой Африке не видел: джунгли, болота, голодное детство. А все равно — родные места.

— Да, паря Ваней. Разжалобил ты меня. К Потапычу потянуло, в родную берлогу. У меня там брусничник рядом был. На живот ляжешь и, веришь, целый день, не сходя с места, ешь… Но Замечательный медведь говорил: скучает тот, кто ничего не делает. Подъем, паря Ваней!

Они отряхнулись от сена и побежали к ручью. Вода казалась очень холодной, слоненок поежился, поежился и предложил:

— Может, разогреемся, паря Михей. Зарядочку сделаем?

— Лучшая зарядка — хорошо потянуться, чтоб в пояснице захрустело, и как следует зевнуть, чтобы челюсти скрипнули. Вот организм и расправится.

— Я, пожалуй, не буду сегодня умываться, паря Михей. На то мы и вольные: хочешь умываешься, хочешь — нет.

— Твоя правда, паря Ваней. И мне что-то расхотелось. Давай умываться через день. А то и так грязь скапливаться не успевает.

Собрали хворост, развели костерок, и в ожидании чая принялись шить холщовые котомки. Медвежонок поучал:

— Сейчас мы пойдем попрошайничать в первый раз. Все равно что в первый класс. Одеты мы ничего себе, справно: котомочки, палочки, балалаечки — любому будет приятно посмотреть. Но не вздумай, паря Ваней, веселиться с первых шагов… Сначала владельца надо разжалобить и только потом — развеселить. Замечательный медведь учил: от слез до смеха — один шаг.

— Какого владельца?

— То есть мальчишку или девчонку, которые владеют хлебом, колбасой, конфетками, пирожками с ливером, тушеной капустой, омлетом повара Эскофье. Ясно?

— Ну ты даешь! Эскофье. Откуда что берется. Ясно, чего же не ясно. Так бы и говорил: разжалобить едовладельца.

…Девочка Алена отправилась было за жирафами, но на пороге в растерянности остановилась: как же закрыть сломанную дверь? Постояла, постояла и придумала: написала записку «Замка нет. Без хозяев не входить», приколола ее кнопкой и побежала. Выскочила из подъезда, хотела и дальше бежать, но вдруг услышала грустную, грустную песенку:

Вот мы идем, Вот мы поем! Кто нас накормит, Кто нас напоит, Спать кто                уложит                            нас?

По улице устало брели медвежонок со слоненком, грустно пощипывая струны балалаек. Увидев Алену, перемигнулись:

Вот мы идем, Вот мы поем, Как там наша                      девочка, Как наша Аленушка? Как там ее пироги?

Алена назвала их:

— Мишуля! Слоник! Миленькие! Идите сюда. Я вас накормлю и напою. Откуда вы узнали, что мама пироги с яблоками пекла?

Медвежонок не переносил, когда к нему обращались умильно-уменьшительно. «Тоже мне. Мишу-ля. Прямо сахарный сироп, а не медведь!» Но он сдержался, недовольства не высказал, а печально и тихо сказал:

— Называй нас, пожалуйста, паря Михей и паря Ваней. Мы теперь, веселые попрошайки. Но пока нам грустно. Маковой росинки во рту не было. А у пари Ванея всю ночь зуб болел. Может, найдешь ему ириску на больной зуб? Очень помогает.

— Миленькие вы мои! Пойдемте быстрее. Еще и чай, наверное, не остыл. Ириски есть, пироги есть. Вообще, все, что есть, то и съест.

В квартире медвежонок и слоненок положили котомки, палки, балалайку с рожком в уголочек, за обувной ящик, и прошли на кухню. Медвежонок на цыпочках, осторожно раскачиваясь, вытянул нос, приблизился к плите.

— А что у тебя в кастрюле, Алена? Можно, я посмотрю?

— Можно, можно. Суп там.

— А в холодильник можно заглянуть? Интересно, как вы живете?

— Можно, можно.

— Пробовать все можно?

— Все, все.

Вскоре они разрумянились, повеселели.

— Спасибо, Алена. Мы к тебе еще придем. Если, конечно, не возражаешь.

— Хоть каждый день. А знаете что? Оставайтесь у меня жить.

Алена вдруг вытаращила глаза, лицо вытянулось и окаменело.

— Ой!

— Что с тобой?

Алена стала колотить себя кулачками по лбу и реветь:

— Противная я, противная! Уже пригласила жить жирафов. Я же не знала, что вы так ходите! А мама не разрешит и вас и их держать!

— Нас не удержишь. Ты не плачь. Мы ходить должны, попрошайничать. Мы в стогу живем, на полянке. Судьба у нас такая, а с судьбой не поспоришь.

Алена не слушала их и все плакала, плакала.

Медвежонок наклонил голову:

— Кувырк, паря Ваней?

Они кувыркнулись десять раз подряд.

Алена не заметила, как высохли слезы:

— И я! И я! Можно?

— Давай!

Вместе они перекувырнулись еще десять раз подряд. Потом медвежонок дернул плечиком:

— Попл, паря Ваней?

— Попл, паря Михей.

— И я попл! И я попл! — закричала Алена. — А что это такое?

— А вот что! — Медвежонок схватил балалайку, а слоненок рожок, и они ударились в пляс:

Барыня ты моя, Сударыня ты моя!

Алена взмахнула платочком, и-и-и! — пошла, пошла, пошла!

Плясали до упаду. Когда упали, пришли соседи с первого этажа.

— У вас что, полы перестилают?

— Нет! У нас пляшут!

— А если у нас потолок обвалится?

— Будете по потолку ходить. Ой, извините! Совсем заплясалась!

Медвежонок и слоненок стали прощаться:

— Так мы еще придем, Алена?

— Обязательно!

— Ну, пока. Кувырк-попл!

— Кувырк-попл! Не забывайте, а!

— Живы будем, не забудем.

Березовая роща тем временем опустела — звери разошлись по домам. И жирафы, устав ждать Алену, потихоньку двинулись ей навстречу.

Девочка Настя привела тигра Кешу…

— Проходите, пожалуйста, располагайтесь. Чувствуйте себя как дома.

Кеша вытер лапы о половичок, мягонько, неслышно скользнул в комнату.

— Постараюсь.

— Простите, Иннокентий… Не знаю вашего отчества?

Кеша смущенно, растроганно замурлыкал.

— Пустяки. Зови просто Кешей. Я привык.

— Нет, я не могу. Уж, пожалуйста, скажите. Вы старше меня, а старших надо звать по имени-отчеству. Во всяком случае, я всегда так зову. Даже маму с папой.

Кеша замурлыкал еще смущеннее:

— Степаныч я, Иннокентий Степаныч. Уважила ты меня, сильно уважила. Никто и никогда не величал меня. Да я теперь лоб за тебя расшибу, с любого, кто обидит, семь шкур спущу! Давай дружить!

— С удовольствием, Иннокентий Степаныч. А сейчас я вас чаем напою. Вы как любите: с вареньем, с медом, с сахаром?

— С мясом. Я всегда пью чай с мясом. С молодых лет, понимаешь, привычка у меня такая.

— Удивительно! И вкусно?

— Пальчики оближешь!

Девочка Настя достала из холодильника большую баранью кость и положила рядом с самоваром. Они пили чай и беседовали.

— Пейте еще, Иннокентий Степаныч. В Сибири чай любят. Много пьют. Так что привыкайте.

— А я ведь, девка, земляк твой. Тоже сибиряк. Почти сибиряк. Уссурийский тигр. Батя у меня беспокойный был. На одном месте подолгу не сидел. Все счастье искал. Ну, и махнули мы в Африку всей семьей. Хорошо там, где нас нет. Жара, вода стоячая, желтая. Разве со здешней сравнишь. Ну да, слава богу, снова в родных краях. Плесни-ка мне еще каплю. Косточка что-то в горле застряла.

— Тайгу, наверное, во сне видели?

— Не говори. Чуть задремлешь, и кедры снятся. И на каждой ветке сороки ругаются. Веришь, во сне ревел. Да, тайга зовет. Еще как! Вроде уже старый, а все охота куда-то запрыгнуть, обо что-то клыки поточить, пореветь в охотку, чтобы рык по всем распадкам прокатился. Слаще музыки. Ну, спасибо тебе превеликое. Сыт, пьян и нос в табаке.

— Может, яблоко еще съедите?

— Хватит. Не в коня корм. Может, лучше сыграем?

— Как?

— В картишки. На носики. Я проиграю, ты мне по носу бьешь, ты проиграешь — я.

— Я в азартные игры не играю. Это нехорошо. Давайте в шахматы.

— Нет, у меня с них голова болит и в сон клонит. Ох, накормила ты меня, совсем разомлел. Признаюсь тебе, девка, когда сыт, просыпается во мне что-то кошачье. Помурлыкать охота, потереться, спину повыгибать, порезвиться в свое удовольствие.

— Пожалуйста, Иннокентий Степаныч. Резвитесь на здоровье, а я почитаю.

Тигр Кеша подошел к буфету и потерся боком, сладко зажмурившись. Буфет закачался — посыпались, зазвенели рюмки, тарелки, чашки, старинный фарфоровый сервиз. «Теперь-то уж накажут, — радостно подумала девочка Настя, отрываясь от книги. — Пусть еще что-нибудь натворит!»

Кеша напружинил лапы и прыгнул на ковер, висевший на стене — ковер упал, и Кеша разорвал его в клочки — поточил когти. Потом поиграл немного на рояле — только клавиши в стороны летели, почесал о диван зубы — диван превратился в деревянную скамейку. Кеша натешился, замурлыкал и улегся поспать на куче тряпья.

…Вова Митрин ублажал бегемота Онже. Усадил его в папино кресло, накормил тертой редькой со сметаной, суточными щами, на десерт влил в него банку вишневого варенья, за едой рассказывал сказки и показал диафильм про Африку. Бегемот был не в духе и потому капризничал. Редьку ел, зажмурившись от удовольствия, но, съев, сказал:

— Ну и горечь. Хуже хины. Наверное, никто ее не ест, вот ты мне и скормил: зверь, мол, много он понимает. Смотри, мальчик. Я тебя насквозь вижу.

Щами упивался, до крошечки вылизал кастрюлю и все-таки сморщился:

— Бурда какая-то. Учти, я не поросенок, а бегемот. Люблю изысканную кухню. И чтоб сервировка была. А ты меня из какой-то бадьи кормил. Очень невкусно. — Охаял и вишневое варенье. — Чересчур сладко. Ни разу в жизни, ни в одних гостях не ел такой сладкой гадости.

Про Вовины сказки заметил:

— Вранье.

А над диафильмом долго и презрительно хохотал:

— Голый мальчик прыгает по деревьям! Что, нельзя было его одеть в трусики, в майку? Да в Африке, если хочешь знать, все мальчишки ходят в тулупах, в варежках и в непромокаемых валенках. Вообще, в Африке все наоборот. А не как в этом фильме. Кстати, что-то душно стало. Освежи-ка меня вон теми духами. «Южная ночь» называются? Вот, вот. Освежи «Южной ночью».

Вова Митрин наконец возмутился:

— Может, губы помадой покрасить? Вон той, сиреневой? Расселся тут, и все ему не так! Из болота вылез и еще распоряжается.

Бегемот помолчал, посопел:

— Ах, мальчик, мальчик! Разве ты забыл: желание гостя — закон для хозяина. Разве не ты мне говорил: бегемоша, приходи ко мне, и ты не пожалеешь? Ах, зачем я не выбрал другого мальчика!

— Ну, ладно, ладно. Я погорячился. Я тебе рад.

— У тебя в ванне поплескаться можно? Что-то вспотел.

В ванне бегемот закряхтел, заохал от удовольствия.

— Хоть и не болото, а приятно. Мальчик, потри-ка мне спину.

Пока Вова тер ему спину, ванна переполнилась, а тут еще бегемот заворочался, захлюпался — ванна лопнула.

— Ой, что будет, что будет! — запричитал Вова. — Два дня вытирай — не вытрешь.

Потоки побежали по квартире, а Вова, бессильно присев на корточки, пускал бумажные кораблики — больше ничего не оставалось делать.

— Мальчик, не огорчайся. Лучше пожелай мне легкого пара. И напои меня чаем. После баньки — первое дело.

— Напою, — устало сказал Вова. — Чего уж теперь.

— И прихвати там отцовскую пижаму. По-моему, она мне впору. Ужасно боюсь сквозняков!

В доме Мули-выбражули обезьяны примеряли платья. Примеряли с восторженным похрюкиванием, вприпрыжку, у зеркала устроили кучу-малу — Муля-выбражуля смеялась как никогда. «Милые, смешные, забавные-презабавные обезьянки!»

Но вскоре они подрались. Мулино любимое, белое с красными зигзагами, платье понравилось каждой обезьянке. Конечно же, через секунду от него остались клочья. Обезьяны, все до одной, разозлились друг на друга, заорали благим матом — через три секунды от всех платьев остались клочья. Обезьяны еще сильнее разозлились. Полетели пудреницы, флакончики, пузырьки, пробочки — любимые мамины вещи. Заорал благим матом и Петенька. Одна обезьяна отняла у него соску, уселась на спинку кровати и, вытянув фиолетовые губы с соской, дразнила его. Он тоже разозлился и неожиданно заговорил — это в восемь-то месяцев! До чего человека могут довести обезьяны!

— Отдай соску, мартышка! А то как дам! Мэ-мэ-му! Думаешь, я кривляться не могу?!

И Муля-выбражуля заплакала. Преждевременно заговоривший Петенька доконал ее окончательно. «Платьев нет, Петенька теперь замучает разговорами, только и будет ябедничать. Нет, так невозможно жить!» Она пошла на кухню и, чтобы успокоиться, съела килограмм ирисок. Вернулась: обезьяны по винтикам разобрали телевизор — тоже, видимо, хотели успокоиться. Взяла на руки Петеньку, а он сказал маминым голосом:

— Ох, Екатерина! Дождешься ты у меня. — А потом тоненько пропищал. — О-о-ой, какая ты сладкоежка!

— Помолчи уж. Тебе тоже достанется. Прямо сейчас, от меня.

— Маме скажу.

— Да знаю, знаю, пугай. Мама и без тебя все увидит и услышит.

Главный слон — и тот! — оконфузился. Поначалу он расположил к себе всех жильцов Сашкиного дома. Добродушный, спокойный, Главный слон стоял во дворе, съедал все, чем угощали, вежливо благодарил. Древние бабушки одобрительно шептались на скамейках:

— Воспитание сразу видно. Не хулиганит, не кричит, а уж вежливый! Без «спасибо» шагу не ступит. Вот оно, африканское воспитание. Климат, говорят, там для вежливости самый подходящий. Считай, круглый год тепло, фрукты всякие бесплатно — с чего там грубым станешь?

К полудню Главного слона разморило, и он направился к большой железной бочке, оставленной на прошлой неделе малярами. Но Главный слон думал, что в ней вода, а не жидкая известка. Уже задремывая, он втянул в себя побольше жидкости и слегка плеснул на спину, но желаемого холодка не почувствовал. Удивленно обернулся: мать честная, вся спина белым бела. «Как ужасно я перегрелся! — подумал Главный слон. — В хоботе вода закипела. Жара почище африканской будет!» — И с перепугу он полил известкой древних бабушек, ребятишек и домоуправа Тихона Пантелеича, шедшего куда-то по делам.

Тихон Пантелеич, размазывая известку по лысине, закричал:

— Опять ты, Деревяшкин!? Опять за свои шуточки! Один раз простоквашей облил, теперь решил известью? Ах, ты!

— Я-то при чем? — забормотал Сашка. — Вы же видите, где я стою. И сам в известке.

— При том, при том! Кто эту обормотину сюда привел? Я? Нет, ты! Нарочно его подговорил — я тебя знаю. Все смешки, шуточки! Вот я посмотрю, как ты с отцом шутить будешь!

— Какие мешки? — бубнил Сашка. — Нет никаких мешков.

— А! — отмахнулся Тихон Пантелеич.

…Девочка Алена стояла на балконе, жираф на земле, но все равно Алена разговаривала с ним, запрокинув голову. Жираф извинялся:

— Не будьте слишком строги к этим сорванцам! Я бы ни за что не позволил им зайти в квартиру.

Жирафлята сшибли головами лампочки во всех комнатах, а она не успела помешать им, потому что угощала в это время из окна жирафа и жирафиху.

— Поверьте, мне очень неприятно! Что подумают ваши родители?

— Да уж, — вздохнула Алена.

— Я не переживу, если они подумают, что жирафы — дикие, необузданные, невежественные существа. На старости лет и такой позор!

— И я не знаю, как переживу.

— Разумеется, мои сыновья будут наказаны. Но, боже мой, какой стыд, какой стыд!

— Пожалуйста, не наказывайте. Наказание ожесточает детское сердце. По себе знаю. И не переживайте. Я попереживаю за всех. Я умею переживать. Очень сильно. Давайте лучше споем.

Только старый павиан ничего не натворил. Он был в гостях у бледного, худенького мальчика, который приносил ему вчера черствую краюшку хлеба и кусок желтого окаменевшего сыра. Мама мальчика купила мяса, яиц, муки и состряпала пельмени. Она работала на швейной фабрике во вторую смену и угощала старого павиана сама.

— Мадам. Я прожил жизнь, полную лишений и горя. Редко я чувствовал себя счастливым. Но день, когда я попробовал ваши пельмени, стал лучшим днем моей жизни. Да, мадам. Я не преувеличиваю.

— Полно вам. Пельмени как пельмени. А вы хвалите так, что мне даже неловко, — женщина тем не менее улыбнулась довольно. — Ешьте, ешьте, не стесняйтесь, вот я вам еще с пылу, с жару.

— Ах, мадам. Старая поговорка гласит: хлеб, испеченный женщиной, скажет о ее сердце все. У вас доброе сердце, мадам. Хоть вы и не печете хлеба. — И старый павиан, обжигая беззубые десны, с наслаждением глотал сочные, аппетитно набухшие пельмени.

Затем они долго беседовали о жизни.

Вернулись с работы папы и мамы, и дикий нечеловеческий вопль взвился над городом. Вздрогнул даже Пыхт Пыхтович, всю жизнь пролежавший на печке равнодушно и молчаливо. А дед Пыхто вышел на крыльцо и понюхал воздух.

— Допрыгались, голуби, — пробормотал дед Пыхто. — Все, созрели. Ждать теперь недолго. — Он вернулся в избу, весело теребя, оглаживая бороду.

Девочка Настя в это время торжествующе спрашивала:

— Ну, теперь накажете, накажете?! Меня просто необходимо наказать. В доме полный разгром. Папа! Федор Иванович! Теперь справедливо меня наказать?

— Нет, дочка. Во всем городе сейчас разгром. Виновата не ты, виноваты обстоятельства. А зверь пусть уходит. Тигр есть тигр.

— Иннокентий Степаныч! Голубчик! Простите! Вы видите, меня даже не наказали. Неужели у моих родителей нет сердца? Ведь наказывают только в сердцах. Иннокентий Степаныч, не обижайтесь! О, как я несчастна!

— Ну уж, ну уж, Настя, — сказал тигр Кеша. — Не будь дурочкой. Все будет хорошо. Если, конечно, не будет плохо. Пока. — Кеша скрылся в ночной тьме.

Изо всех окон вырывались крики родителей:

— Долой зверей! Пусть идут, куда хотят! Или уйдем мы. Куда глаза глядят!

Звери вновь ночевали в Березовой роще.

Утром Сашка Деревяшкин рассуждал:

— На базар их больше не поведешь. Объявление повесили. Никаких, мол, зверей не пускать, какая-то африканская болезнь. У нее и названия-то нету. Но все боятся. В гости тоже не пригласишь. Сами понимаете. Позавчера не надо было все деньги проедать. Полмешка на черный день бы оставить. Вот он, черный день-то, на дворе. Проснулись уже, голодные, могут все березы в роще обглодать… Да! Кто-то тут про деньги заикался?

— Я заикалась, — ответила Алена. — Девяносто девять копеек копейками.

— У кого еще есть деньги? Поднимите руки!

Сто мальчиков и девочек подняли руки.

— Живем! — обрадовался Сашка.

— Тащите у кого сколько. Но, сами понимаете, это не выход. Сегодня накормим, а завтра? И, самое главное, где им жить? Нужны деньги. Много денег… Отец у меня строитель. Я его спрашивал, сколько копеек надо, чтобы построить дом. Он говорит: несколько миллионов. Гору мелочи высотой с пятиэтажный дом.

— А как мы их сосчитаем?!

— Да, как? — удивленно переспросил Сашка. — Понятия не имею!

— А если на палочках попробовать? — подсказала Алена. — Вон Вова Митрин на палочках хорошо считает. У всех первоклассников счетные палочки собрать и, кто копейку принесет, сразу палочку класть. А Вова уж их будет пересчитывать.

— Принято! Все несите палочки! — объявил Сашка. — Но считать-то пока нечего. Потом, надо экономить. В магазин идем, покупаем не двести граммов масла, а сто восемьдесят. И так далее. Само собой, отказываемся от кино, от мороженого, от ирисок. Отказываемся, конечно, на улице, но не дома. Дома надо просить: «Хочу мороженого», «хочу-у в кино», — и быстренько тащить копейки в общую кучу.

— Попадет же, Сашка! Мало вчерашнего?

— Будто нам не попадало! Переживем. Ради такого дела не страшно.

— Пусть попадет. Может, хоть за это мне попадет! — воскликнула девочка Настя.

Сказано — сделано. Мальчики и девочки вдруг все запросились в кино, вдруг все захотели мороженого, вдруг все побежали в булочную, гастроном. Даже те, кто раньше не любили туда ходить.

Вова Митрин прохаживался по пустырю, где решили складывать деньги в общую кучу. «Какой я главный бухгалтер? — думал с горечью Вова. — Никакой. Самый настоящий бездельник. Ребята там изворачиваются, а я хожу как фон-барон. Лучше бы в Березовую рощу пошел. Утешил бы как-нибудь, развеселил. Как там мой бегемоша? За ушами даже некому почесать…»

Но тут появились первые вкладчики. Зажав в кулачках потные, горячие пятаки и гривенники, они подбежали к Вове, крикнули:

— Считай и помни: копейка рубль бережет. Не имей сто рублей, а имей сто друзей! Да здравствуют наши милые звери! — Первые вкладчики расписались в Почетной книге основателей звериного приюта и убежали.

Вова Митрин сразу же пересчитал деньги и выложил на тропинку тридцать девять палочек, коричневых, пластмассовых, похожих на шпалы игрушечной железной дороги.

Через час Вова уже бегал по дороге, высунув язык — коричневая лента палочек растянулась, наверное, на добрую версту. У Вовы пропал румянец, он сразу похудел, загнанно дышал и, к тому же, сбился со счета. Он бегал вдоль палочек и, как заведенный, повторял: «Палочка плюс палочка — равняется двум палочкам, да еще палочка…»

На пустыре уже заметно блестела куча сэкономленных родительских денег.

Девочка Алена пошла в молочный магазин. Молока еще не привезли, и она растерялась: как же можно утаить сколько-нибудь копеек, если в руке неразменянный рубль? Подумала, подумала и купила сыру. Сбегала на пустырь, бросила двадцать копеек в общую копилку, а вечером сказала маме:

— Ой, мамочка! В молочном такой вкусный томатный сок! Я выпила два стакана. Ты ведь не будешь ругаться?

— Да, на здоровье, ласточка. Если хочешь, еще сбегай выпей.

— Нет, больше не хочу. Вдруг живот заболит. Я второй-то еле допила.

— Ну, как хочешь, — рассеянно ответила мама.

— Можно, я погуляю?

— Да, конечно. Только далеко не убегай.

Немного погодя мама обнаружила, что молока в доме нет. «Вот забываха, сыр зачем-то купила, а молока нет. Ну, ладно. Пусть играет. Сама схожу».

В магазине мама вспомнила, как Алена расхваливала томатный сок, и решила: «Попробую-ка и я. Тысячу лет не пила томатный сок». Подошла к стойке — большие, стеклянные воронки, из которых обычно наливали сок, были пусты и слегка запылились.

— Скажите, — спросила мама продавца. — Сегодня у вас был томатный сок?

— Что вы! Уже второй месяц не привозят.

У мамы потемнело в глазах, она, пошатываясь, вышла аз магазина. «Боже мой! С этих лет и так лгать! Кто же из нее вырастет? Где взять сил, чтобы пережить этот ужас?!»

Алена вернулась с улицы румяная, веселая, голодная:

— Хочу пить, хочу есть. Ох и устала!

Мама спросила:

— Ты точно помнишь, что пила томатный сок в молочном?

Алена быстро взглянула на маму, все поняла и нестерпимо покраснела — нет, запылала, запламенела, так растерялась и сникла, что смотреть было жалко. Потом разревелась:

— Да! Я эти деньги отдала на зверей… Мы, мы… им, им… дом построим!

— При чем тут звери, Алена? При чем копейки? Весь ужас в том, что ты в глаза мне врала и еще улыбалась при этом! Кто тебя научил? — Мама чуть не плакала.

— Мамочка, мамочка! — испугалась Алена. — Я сама не знаю откуда! Я больше не буду так! Мамочка!

Мама молча отстранила Алену, пошла выпила таблетку от головной боли.

Алена ревела, тоненько, противно подвывая. Мама позвонила папе и, всхлипывая, пересказала историю с томатным соком. Папа долго утешал маму по телефону. И еще что-то говорил. Наконец мама уже совершенно спокойно переспросила:

— Отдать на перевоспитание? К нему?! Именно к нему?!! Что ж, ты — отец, тебе виднее.

Она положила трубку, приказала:

— Одевайся. Поедем за город.

Так или примерно так разоблачили своих детей остальные папы и мамы и, ужаснувшись их порочным наклонностям, тоже решили: пора перевоспитывать, пока не поздно.

Только девочка Настя осталась в городе. Она не нуждалась в перевоспитании. Еще утром мама дала ей рубль и сказала:

— Учись тратить деньги. Расходуй рубль, как хочешь, а потом я тебе скажу: разумно ты потратила или нет. Ты ведь у нас умница!

Девочка Настя отдала рубль на строительство звериного приюта. Мама похвалила ее.

— Очень хорошо, что ты не себялюбка, что думаешь о несчастных и обездоленных. Только так и поступают серьезные, умные девочки. Хотя некоторым кажется, чго поступать всегда правильно — очень скучно. Ничего. Поскучаешь, зато вырастешь хорошим безупречным человеком.

Дед Пыхто за работой

В парикмахерскую на окраине города вошел рыжий старичок. Лицо его заросло густым, жестким волосом, будто кто-то опутал медной проволокой. Сияли глазки, весело выставлялся из бороды толстый красный нос.

— Здорово, голубь! — сказал рыжий старичок.

Рыхлый, плешивый парикмахер в испуге попятился: сорок лет он стрижет и бреет, но впервые за сорок лет видит такую бороду. «Я затуплю все машинки, поломаю все бритвы. Эту бороду нужно подстригать садовыми ножницами». Парикмахер решил прикинуться глухим, может, тогда старичок уйдет в другую мастерскую.

— Да, да! — закричал он. — Чудесная погода стоит!

— Вот глухая тетеря! — Рыжий старичок наклонился к уху парикмахера и крикнул: — А ну, быстро за работу! Некогда мне!

— За какую заботу?! — еще громче закричал парикмахер.

Рыжий старичок сел в кресло и рукой обвел бороду и голову: побрить, мол, и постричь.

— Бритвы в заточке, машинки в ремонте. А сам я в отпуске.

Старичок пощелкал средним и указательным пальцами: ножницами, мол, поработай.

— Санитарный день у меня. Комиссию жду!

— Да что ты врешь-то! — Старичок гневно подскочил в кресле. — А это что?

На столике лежали и бритвы, и машинки, и ножницы.

— Металлолом! В металлолом хочу сдать.

Старичок слез с кресла, внимательно осмотрел инструменты, подпрыгнул, подскочил к парикмахеру, большими пальцами поддел его за бока.

— Ы-хи-хи! — испуганно всхохотнул парикмахер, ужасно боявшийся щекотки. — Не хулигань!

Большими пальцами старичок прошелся вверх, вниз по бокам.

— И-ха-ха! — зашелся в хохоте парикмахер. — Ой, спасите! Ой, щекотно!

— Понял, кто я?

— Миленький, хорошенький, рыженький старичок, — и парикмахер поцеловал старичка в лоб.

— И слышишь теперь хорошо?

— Замечательно!

— Тогда так. Бороду клинышком сделаешь, усы колечками кверху. Прическу… Прическу изобразишь «под горшок».

— Но у меня нет горшков!

— А это что? Чем тебе не горшок? — Старичок схватил мусорную корзину и надел на голову. — Какие волосья выставляются, обстригай! Да смотри, уши не задень! А то я тебе — ух! — Старичок подцепил воздух большими пальцами.

Парикмахер хихикнул: «Ясно, ясно», — и принялся за работу.

— А вы, извиняюсь, кто? — осторожно спросил он через некоторое время.

— Дед Пыхто.

— Ах, вон кто!

— Да, вот он я!

Парикмахер опять хихикнул.

— Ох, помню, в детстве вы и помучили меня! Страсть! А вы сильно… того… постарели. Не признал.

— Плешь-то зато ты нажил. У меня еще ни одного волоска не упало. Разве что вот, в парикмахерской.

— А «под горшок» вам идет. Прямо на глазах молодеете.

— Плохо я тебя учил. Говоришь много. Тебе как платить? Или по старой памяти даром отпустишь?

— Что вы, что вы! Задаром нельзя. Тут ревизии постоянные. Вдруг вы по совместительству еще и ревизор? По пути проверяете меня?

— Ну, хват ты. Теперь, главное, и не перевоспитать тебя. Держи. — Дед Пыхто протянул деньги, но тут же убрал их в кулак и большим пальцем ткнул парикмахера в живот.

— Ий-хи-хи! Ий-хи-хи! — визгливо захохотал тот.

А дед Пыхто надел соломенную шляпу и вышел. Аккуратная бородка клинышком, лихо подкрученные усы, и глаза вроде побольше стали, поинтереснее, и нос на бритых щеках уже не казался толстым и красным, а вполне нормальным — ни дать, ни взять пенсионер-дачник вышел из парикмахерской.

В автомобильной конторе он нанял грузовое такси, проехал по городу, скупая манную крупу. Когда вернулся домой, на поляне перед крыльцом уже ждали его Алена, Сашка Деревяшкин, Муля-выбражуля, Вова Митрин — почему-то всех привели мамы. Только Сашка Деревяшкин пришел один, с запиской отца. В ней было написано: «Делайте с моим сыном, что хотите, не обижусь. Мать в отъезде, я — на работе. Воспитывать некогда. Деньги за перевоспитание внесу с зарплаты. К сему — Деревяшкин-отец».

Дед Пыхто весело закричал:

— Здорово, мамаши! Что, дорастили деток? Без деда Пыхто все-таки не управиться?

Мамы грустно молчали.

— Ну, нечего вздыхать. Дальние проводы — лишние слезы.

Мамы вскоре ушли, дед Пыхто хлопнул в ладоши, прибежали семеро пыхтят.

— Я пойду переоденусь, а вы давайте рассортируйте их по грехам. Кого за что привели.

Взяв крохотные грифельные доски и разноцветные мелки, пыхтята начали обходить ребят и спрашивать тоненькими, комариными голосками:

— Мальчик, в чем вас обвиняют?

— Врун я, — басом ответил Вова Митрин.

— А ты, девочка?

— А я люблю придумывать. — Алена, нахохлившись, сидела на пенечке. — Но, оказывается, не придумываю, а лгу.

Врунов пыхтята отметили белым крестиком, упрямцев — синим ноликом, лентяев — сразу крестиком и ноликом, красным мелком. Затем протягивали ребятам розовые, прохладные ладошки и за руку отводили врунов к сарайчику, упрямцев — к крыльцу, лентяев — к старой березе.

Пока пыхтята опрашивали и сортировали ребят, в громадном котле, вмазанном в печку, поспела манная каша. Пыхт Пыхтович, лежавший на печке, высунул язык и молча собирал им манные запахи. Пыхтята притащили из кладовой белые ведерки, разукрашенные разноцветными надписями: «Сухая ложка рот дерет», «Кашу маслом не испортишь», «Семеро с сошкой, один — с ложкой». Последняя пословица особенно нравилась семерым пыхтя-там.

Ведерки, доверху наполненные кашей, пыхтята поставили возле девочек и мальчиков — на каждого приходилось по ведерку и по пословице.

И тут стих ветерок, умолкли сороки, гулко вздохнул Пыхт Пыхтович — на крыльце появился дед Пыхто. В желтой шелковой косоворотке, подпоясанной черным шелковым шнурочком, в козловых сапожках, в новенькой кубанке с хромовым верхом.

— Не обессудьте, ребятки, если что не так. Наказание — дело суровое.

Нахмурился, надел длинные черные перчатки из овечьей шерсти. На кончиках пальцев были пришиты кисточки, срезанные с рысьих ушей.

— Что стоите, слуги верные! — Высоким, дребезжащим голосом обратился он к пыхтятам.

Пыхтята принесли толстую книгу с медными застежками на тяжелой дубовой подставке. Дед Пыхто сунулся в один карман, в другой, суетливо, быстро охлопал себя, пробормотал: «Куда они запропастились?» — потом сел, снял сапог, — да, очки были там, потому что карман в штанах давно продырявился, и очки проскользнули в сапог. Нацепил их, потрескавшиеся, вместо дужек — веревочки, и скороговоркой прочитал:

— Пункт первый — для укрепления детских нервов. Вралей, врунов, врунишек — щекотать, начиная с подмышек. Пункт второй — для детей с вредной головой. Упрямцев и упрямиц рассмешит шерстяной палец. Пункт третий — от несусветной лени. Бездельников и ленивцев — щекотать крылом птицы. Точка, точка, запятая, выйдет рожица кривая. Все! — У деда Пыхто горло пересохло, он закашлялся.

Затем дед Пыхто подкрутил усы, сдвинул на затылок кубанку, растопырил руки — закачались рысьи кисточки на перчатках, ноги согнул колесом и, приседая, попрыгивая, двинулся к сараю, где в одних маечках стояли вруны и вруши. Дед Пыхто попрыгал, попрыгал вокруг них, выкрикивая непонятные слова.

— Кух, куг, кук! — и подпрыгнул к Вове Митрину. — Пошто врешь? Пошто мамку за нос водишь?! — пронзительно тонко закричал дед Пыхто.

— Я не вру, я выдумываю, — съежился Вова Митрин. — Выдумка — не вранье. Виноват я, да? Если выдумки никто не понимает?

— Подымай руки! Живо!

Вова поднял. Дед Пыхто быстро пощекотал Вовины подмышки рысьими кисточками. И хоть Вове было вовсе не весело, он прыснул, ойкнул, гоготнул.

— Щекотно?

— Ага-га-га… — залился Вова.

— Не гогочи, не гусь. Отвечай: щекотно?

— О-о-очень-мих, мих, мих!

— Будешь врать?

— Уе-ей-ей, — приплясывал Вова. Отвечать он не мог. Дед Пыхто подскочил к Алене и даже пальцем не дотронулся, а в горлышке у нее забулькал смех.

— Боишься?

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь!

— А врать не боишься?

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь!

— Боишься и врешь — вдвойне поревешь.

Дед Пыхто легонько дотронулся до ее спинки рысьими кисточками — Алена завизжала, задрыгала ногами.

— Подрыгайся, подрыгайся! — Он переметнулся к Муле-выбражуле:

— Упрямая?

— Упрямая! — Муля-выбражуля подбоченилась.

— Не засмеешься?

— Ни за что!

— Сейчас узнаешь дедушку Пыхто! — Он прошелся по Мулиным ребрышкам шерстяными пальцами. Муля-выбражуля надулась от смеха, побагровела, но не захохотала.

Дед Пыхто выхватил из-за пояса маленькую щекоталку — деревянную рукоять с заячьим хвостом на конце. Причесал хвост, подул на него и, высунув язык от старания, бережно пощекотал Мули-выбражулины ребрышки.

Она фыркнула.

— Не-е-хе-хе-от! Нее… ах-ха-ха!

— То-то же! — Дед Пыхто довольно подкрутил усы, подошел к лентяям.

— Я здесь случайно! — сказал Сашка Деревяшкин. — Я хоть кто, только не лентяй. Вот посмотрите: у меня руки в мозолях. И вообще, руки у меня золотые: хоть рогатку, хоть скворечник — для меня раз плюнуть.

— А на языке у тебя мозолей нет?

— Нет.

— Покажи.

Сашка высунул язык.

— Ах, ты еще и дразнишь меня!? Старому человеку язык показываешь?

— Вы же сами велели!

— Ах, ты еще пререкаться! Зубатиться? Забыл, где находишься?

— Да не боюсь я вашей щекотки!

— Врешь!

— Хоть пятки щекочите. Приятно, и сразу дремать охота. Я часто сам себе пятки щекочу.

— Экой хвастун! — Дед Пыхто хлопнул в ладоши. — Подать главную щекоталку!

Пыхтята притащили обыкновенную скалку, обклеенную гусиными перьями. Дед Пыхто раскрутил ее меж ладоней, весело заверещал:

— А мы тебя по пузичку, по пузичку.

Гусиные перья легонько коснулись Сашкиного живота — живот вздрогнул и покрылся гусиной кожей.

— Аа! Прохватило! — Дед Пыхто еще сильнее раскрутил скалку — перья только посвистывали. Сашкин живот затрясся, и из Сашкиного горла вырвалось ленивое:

— Хо-хо-хо!

— Вот она, лень-то, смехом проступила! — закричал дед Пыхто. — Смеется лень — и ночь и день, живешь, как пень! Защекочу, кочу-кочу!

Сашка стал вскрикивать:

— О-хо-хо! О-хо-хо! О-хо-хо-хо-хо-хо!

Замелькали задумчивые, грустные мордочки семерых пыхтят, розовые их ладошки, желтенькие рожки — пыхтята жалели и врунов, и лентяев, и упрямцев, и если бы дед Пыхто не присматривал за ними, они бы щекотали спустя рукава. Но дед Пыхто присматривал, покрякивал, притопывал, покрикивал, и пыхтята работали в поте лица.

— И-хи-хи! — заливались врунишки.

— Кех-кех-кех! — захлебывались упрямцы.

— О-хо-хо-хо! — грохотали лентяи.

Дед Пыхто выкурил трубочку и обошел ребят. Время от времени грозно спрашивал:

— Щекотно или манно?

— Ы! Ы! Ы… А-а-ем! — отвечали ребята, то есть они хотели ответить: «Не понимаем», — но мешал смех.

— Выбирайте: дальше вас щекотать или манную кашу будете есть?

— А-а! Анну! Ю!

— Кушайте на здоровье! Но кто ложку опустит, тому снова щекотун. — Дед Пыхто зевнул. — Пойду прилягу малость. Смотрите мне, не жульничать! Жевать без передыха! А то еще хуже будет! — Дед Пыхто кивнул на открытую дверь: в проем видна была печка и на печке Пыхт Пыхтович. Он молча лежал и шевелил грязными пальцами босых ног. Вроде ничего особенного не делал, а смотреть на него было страшно.

Косясь на печку с Пыхт Пыхтовичем, мальчики и девочки принялись уплетать манную кашу за обе щеки: сначала — за левую, потом — за правую. В ведерках не убывало: пыхтятки подкладывали и подкладывали. Вова Митрин шепнул Алене:

— Не могу больше.

— И я смотреть не могу. А ведь я любила манную кашу и всегда удивлялась, почему мама с папой морщатся, когда я ее ем. Наверно, когда они были маленькими, объелись вот здесь же и с тех пор ненавидят.

Вова Митрин зажал уши и закричал:

— Щекотайте меня! Умоляю! От каши совсем умираю!

Остальные ребята как по команде бросили ложки. Их опять щекотали, от смеха каша в животе утряслась, и снова ребята брались за ложки. Наконец на крыльцо вышел заспанный дед Пыхто.

— Сеанс окончен. Разойдись до следующего! Врунам прописываю три сеанса, упрямцам — тоже три, лентяям — пять. Потом скатертью дорога! На все четыре стороны. Вы будете лучшими ребятишками в мире. Лучше девочки Насти. А теперь — спать.

Мальчики и девочки бросились в сарай, улеглись на сене и мгновенно уснули. Во сне вздрагивали, взвизгивали, жевали губами. Семеро пыхтят ползали между ними, прикладывали розовые, прохладные ладошки к горячим щекам и ребята успокаивались.

Добровольный зоопарк

— Паря Михей, ты мороженое ел?

— Не приходилось, паря Ваней.

— А видал?

— И не видал. А с чем его едят?

— С хлебом, наверное. Я ведь тоже не едал. Когда на плоту плыли, старый павиан показал букву «М» и сказал: самые вкусные вещи начинаются с этой буквы. Молоко, мясо, мороженое. Неужели Замечательный медведь ни словечка не говорил про мороженое?

— Не припомню. Вообще, Замечательный медведь про еду не любил говорить. Была бы пища для ума, учил он, для желудка найдется.

В жаркий августовский полдень по улице шли медвежонок и слоненок, обливались по́том и так вот вяло переговаривались.

— Стой, паря Ваней. Мороженое — значит, от мороза. В самый раз для нас. Ты эту «М» помнишь?

— Спрашиваешь. Я запоминаю один раз и на всю жизнь.

На углу стояла лоточница и торговала папиросами, спичками, мылом.

— Вот, вот, паря Михей! Вот буква «М», — ткнул хоботом слоненок в кусок мыла.

Они отошли в сторону, развязали холщовые котомки: под горбушками выпрошенного хлеба, под ломтями сыра и колбасы нашли монетки, которыми разжились кое у каких щедрых горожан.

— Считать-то не умеем, паря Михей.

— Зачем считать эти копейки? Замечательный медведь говорил — сто рублей не деньги, сто верст — не расстояние, а тут — копейки и два шага. — Медвежонок сделал два шага к лотку, протянул горсть монет!

— На все, вот этого, — показал на мыло.

— Вот молодцы какие! Запасливые. — Лоточница протянула шесть кусков мыла. — Теперь надолго хватит.

«Ну, уж, надолго! — подумал медвежонок. — Враз съедим», — а вслух сказал:

— Премного благодарствуем!

В первом же скверике они разлеглись на траве, взяли по куску хлеба и по куску мыла. Откуда им было знать, что многие звери во многих сказках совершали эту ошибку.

— Ну, паря Ваней! Поедим самую вкусную вещь на свете! Странно, что эта вещь — голубая.

— Изо льда же, наверное, делают.

Они откусили понемногу хлеба и — во всю пасть! — мыла. Не спеша, смакуя, пожевали.

— Ну как, паря Михей?

— У-ум, ничего вкуснее не ел. Только почему оно не холодное?

— Жара, видишь, какая. Нагрелось. Да, паря Михей, объеденье, да и только.

Они съели по два с половиной куска. Один кусок оставили на ужин. Через несколько шагов слоненок схватился за живот:

— Зря, паря Михей, навалились так. Наверное, понемногу его едят. Бурчит что-то.

— Лишку, лишку хватанули. И у меня там что-то ворчит.

Слоненок икнул.

— Ой! — из хобота вылетел громадный, сверкающий мыльный пузырь.

— Ой! — икнул и медвежонок и тоже выпустил к небу радужный шар.

— Ой, ой, ой, — дружно и быстро заикали они. Мыльные пузыри выскакивали из ноздрей, из ушей и даже из-под хвостиков. Тысяча, а может, больше шариков летало над их головами.

Собралась толпа.

— Уважаемые, ой! Скажите, ой! Что с нами, ой! — обратился к толпе медвежонок.

— Похоже, мыла наелись.

— Не мы-ой, а мо-ой-онного. В-ой! — Медвежонок показал оставшийся кусок мыла.

— Это мы-ха-ха! — рассмеялась толпа. — Умы-ха-ха! По утрам и вечерам. Воды попейте, все пройдет.

Медвежонок и слоненок побежали к фонтану, напились, искупались. Пока обсыхали, решили, что надо попробовать настоящего мороженого.

— А куда все мальчики девались, паря Михей? Спросить не у кого.

— И девчонки. А вон у бабушки спросим.

Бабушка объяснила, куда подевались ребята и как пройти в кафе-мороженое. Через пять минут медвежонок и слоненок сидели за столом.

— На все! — сказал медвежонок, высыпая оставшиеся монетки, — их еще хватало. — Только нам бы в посудину покрепче да побольше, не в эти штучки, — медвежонок отодвинул никелированные вазочки.

Им принесли две деревянные чашки с розовым, льдистым, душистым мороженым.

— Нет слов, паря Ваней!

— Нет, паря Михей!

Замелькали, застучали ложки. Медвежонок причмокивал. Слоненок прицокивал. За ушами слегка потрескивало.

— Любовь к сладкому когда-нибудь вас погубит, — неожиданно раздался мрачный, скрипучий голос. Медвежонок и слоненок вздрогнули и чуть не подавились: за их столиком сидело тощее зеленое существо, похожее на крылатую обезьяну, если бы такие имелись в природе, с большими, вроде лопухов, красными ушами. Удивительно, но у существа было два рта: на левой щеке и на правой.

— Ты кто? — опомнился медвежонок.

— Лимохал. Я пью только лимонад и ем только халву. Лимохал.

— Ты откуда?

— Откуда ни возьмись.

— Вот и проваливай туда же! — рассердился медвежонок. — Первый раз в жизни мороженое ем, а ты тут мешаешь.

— Не гони несчастного Лимохала. Выслушай печальную повесть его скитаний, и ты пожалеешь его. Сейчас я скитаюсь по свету с единственной целью: добиваюсь, чтобы уничтожить все сладости в мире. Иначе весь мир заболеет золотухой, как я. — Лимохал показал на свои красные уши-лопухи. — И потеряет, проест зубы. — Он открыл два рта. Медвежонок заглянул: в самом деле, ни одного зуба.

— А почему у тебя два рта?

— Одним я ем халву, другим пью лимонад. Я делаю это одновременно. Но выслушайте меня. В детстве я жил на острове, уж не помню, в каком он море-океане. Однажды у его берегов разбился разбойничий корабль, нагруженный халвой и лимонадом. Оставшийся в живых всего один разбойник приручил меня, и я стал Лимохалом. То есть в одно прекрасное утро проснулся с двумя ртами и уже не мог обходиться без халвы и лимонада.

— Будет врать-то! — Медвежонок стукнул Лимохала по лапе — тот за разговором потихоньку доедал мороженое сразу из двух чашек. — Ты нахал, а не Лимохал!

— Привычка. Я машинально тянусь к сладостям.

— Ты сейчас из зеленого станешь красным, как твои уши! — закричал медвежонок.

— Прощайте, друзья! Не ешьте сладкого! О, моя загубленная жизнь! — Лимохал поплыл к выходу, слабо помахивая старенькими, прохудившимися крыльями.

— Держи жулика! — Медвежонок рванулся за ним, но встать не смог — примерз живот к столу.

— Паря Ваней, я примерз! Подуй мне на живот — видишь, иней выступил.

— Встать не могу, паря Михей. Тоже примерз. К столу.

— Хоботом подыши. А потом я тебя выручу.

Слоненок растопил иней на животе медвежонка. Тот сбегал на кухню, принес электроплитку, сунул ее под стул. Вскоре и слоненок встал. Они выскочили на улицу, но Лимохала и след простыл.

— Ничего-о! Мы еще встретимся. Поест он тогда чужое мороженое! — пообещал медвежонок.

Тут они увидели девочку Настю, схватили балалайки и запели:

Ах, Настасья, ты, Настасья, Отворяй-ка ворота…

— Здравствуй, Настя! Ты любишь сласти?

— Только леденцы. А почему вы спрашиваете?

— Тут один тип головы нам заморочил. Золотуха, золотуха, а сам мороженое наше уплел…

— Извините. Я забыла поздороваться с вами. Здравствуйте.

— Извиняем. Так и быть. Здорово, здорово. А куда все ребята делись?

Девочка Настя рассказала.

— И Алена там?! — закричали медвежонок и слоненок.

— И Алена.

— И ее щекотает этот тип?!

— Да. Только говорите, пожалуйста, правильно. Ее щекочет.

— Но он быстренько расхочет, — задумчиво проговорил медвежонок, по привычке посасывая лапу. — Да! Именно так. Придумал. Недаром Замечательный медведь говорил: решительность — вот черта, достойная подражания. Паря Ваней, едем в логово того рыжего-пыжего…

— Едем! Спасем Алену от конопатого.

— Я с вами! Пожалуйста! Не бросайте меня! — попросила девочка Настя. — У меня рубль есть, можем на такси доехать.

— Рубль? Поехали.

Они запрыгнули в такси. Медвежонок хлопнул шофера по плечу.

— Давай потихонечку трогай.

Дед Пыхто стоял на крыльце, как будто нарочно встречать их вышел.

Слоненок за шиворот подвел к нему медвежонка:

— Вот принимай. Всю душу вымотал. У родителей и у меня.

— Хулиган?

— Хуже.

— Врет, упрямится, ленится?

— Хуже.

Дед Пыхто понизил голос:

— Что, неужели деньги ворует и дома не ночует?

— И это случается.

— А ведь посмотришь, не подумаешь. Неисправимый, значит. Так, так! — Дед Пыхто подозвал пыхтят. — Готовьте инструмент. Помогать будете. Одному не справиться — редкий зверь попался. — Он натянул перчатки с рысьими кисточками на пальцах.

— А ты что тут потеряла? — спросил он девочку Настю.

— Пожалуйста, пощекочите меня. Я не хочу быть белой вороной. Товарищи в беде, и я хочу быть с ними.

— Доверенность есть? От родителей?

— Нет.

— Не могу. Противозаконно.

— Ну пожалуйста.

— Учишься как?

— Отличница.

— Ну-у, девка, чего захотела. Отличников пальцем не трогаю. Может, недостатки какие есть?

— Есть один, и самый большой. Я чересчур правильная.

— Переживешь. С таким недостатком в люди выходят. Ладно, отойди от греха подальше. Не до тебя.

Девочка Настя уселась на крылечко.

Дед Пыхто принялся за медвежонка: щекотал под мышками рысьими кисточками, играл на ребрах, как на гармошке, скреб живот главной щекоталкой, прошелся перышком по пяткам. Семеро пыхтят в четырнадцать лапок чесали, щипали медвежонка — он только сонно, довольно урчал, разнежившись, забыв о мщении. Наконец-то его как следует почесали. Дед Пыхто вспотел, устал, отбросил главную щекоталку, снял перчатки — перекур, заслуженный перекур.

— Сейчас, сейчас. Дай отдышусь, — бормотал дед Пыхто. — Уж я тебя скручу, сомну, сокрушу, ты у меня захохочешь!

Разомлевший медвежонок сказал:

— Бока мне недочесали. Ты, дедок, уж больно нежно на ребрах играешь. Еще пуще чешутся. Надо сильнее, палец-то под ребро, под ребро запускай! Вот так! — Медвежонок ткнул лапой в бок деда Пыхто.

— Йа-ха-ха! — взвизгнул, закашлялся дед Пыхто и выронил трубку.

К медвежонку вернулась обычная живость соображения: «Неужели?» — И еще раз ткнул деда Пыхто.

— Ухи-ха-ха! — подпрыгнул, извиваясь, дед.

Мальчишки и девчонки бросились помогать медвежонку.

— Ой, миленькие! Ой, не надо! Ой, пожалейте вы старика.

Да, дед Пыхто сам боялся щекотки.

— Щекотно или манно? — закричали ребята.

— Манно, манно! — Дед Пыхто, обжигаясь, захлебываясь, полчаса без передыху глотал манную кашу. Взмолился: — В горле встала. Не могу больше.

Вдруг раздался, как гром среди ясного неба, оглушительный мрачный бас:

— Свершилось! Попался, старый мучитель! — Это заговорил Пыхт Пыхтович.

От его мощного баса задрожала и рассыпалась печка. Пыхт Пыхтович окунулся в котел с манной кашей — вылез из него весь манный и радостный. Бросился к медвежонку:

— Твою лапу, приятель! Сто лет пролежал я на этой печке и боялся пошевелиться! Он из меня пугало сделал, чучело, страшилище. А у меня, между прочим, профессия есть. Я рыболов. — Пыхт Пыхтович смущенно гмыкнул. — Но тоже боюсь щекотки. У нас вся родня щекотливая. Еще мой прадед, Пыхтор-оглы, защекотал сам себя до смерти. Братец мой запугал меня, застращал, уложил на эту печку и велел лежать молча, под страхом смертного смеха. Час расплаты пробил! — Пыхт Пыхтович отер с рук манную кашу. — Сейчас я из него душу вытрясу! А где же он?

Деда Пыхто не было. Пока Пыхт Пыхтович гремел, он ползком, ползком добрался до огорода, прячась за подсолнухами, пересек его и скрылся в темном лесу, до которого было рукой подать.

— Что ж, — развел руками Пыхт Пыхтович. — Не судьба посчитаться сегодня. Пойду-ка я лучше в баню. Считай, сто лет не мылся. Ох, попарюсь, ох, попарюсь — всем чертям тошно станет!

Пыхт Пыхтович, рассадив семерых пыхтят по карманам, ушел.

И тут ребята всполошились.

— Звери! Милые звери! За кого они нас считают? За предателей и обманщиков! К ним, к ним! К африканским, дорогим!

— Золотые мои, бегемошие! — всхлипнул Вова Митрин и побежал по тропинке, ведущей к Березовой роще. За ним убежали остальные мальчики и девочки. Прибежали, закричали:

— Ну, как вы тут живете?

— Потихоньку траву жуем, — ответил Главный слон и приглашающе — смотрите мол, — повел по сторонам хоботом: звери с опущенными шеями бродили по Березовой роще и щипали траву, как коровы. — Вот вся наша жизнь, — вздохнул Главный слон. — У меня от этой травы в глазах позеленело. Вот Александр, например, кажется с ног до головы зеленым.

Главный слон за плечи обнял Сашку Деревяшкина.

— Как я соскучился по тебе, Александр.

— Думаешь, я нет?

Ребята грустно и нежно обнимали зверей. Листва Березовой рощи зашелестела от общего, продолжительного вздоха:

— Не будем разлучаться никогда!

— Да!

Вздох этот услыхали папы и мамы. Опустели фабрики и заводы, конторы и канцелярии — папы и мамы со всех ног бросились на Главную площадь.

Позвонили Главному человеку.

— Слышал, слышал, — ответил он. — Я, между прочим, только об этом и думаю. Дайте сосредоточиться, и выход найдем.

— Друзья! — обратился он к папам и мамам, выйдя вскоре на балкон. — Сограждане! Я долго размышлял и вспоминал свое детство. Почему-то вспомнился такой случай. Однажды на зимних каникулах я подобрал на дороге замерзающего воробья. Спрятал за пазуху, принес домой. Воробей отогрелся, ожил, почистился и зачирикал, словно летнее солнышко встретил. Сел ко мне на плечо и прощебетал:

— Спасибо, мальчик! Я не волшебный, я обыкновенный серый воробей. Но даю тебе слово: если в грустную или трудную минуту ты вспомнишь этот зимний день, на сердце у тебя повеселеет.

Между прочим, воробей этот жил у меня до весенних каникул и потом много раз прилетал в гости.

Сегодня я его вспомнил. В самом деле, сердце сразу повеселело. Призываю вас, сограждане! Вспомните и вы своего воробья. Оттают ваши сердца, и тогда мы быстро обо всем договоримся. Между прочим, редко мы этих воробьев вспоминаем.

— Да, да! Очень редко, — взволнованно откликнулась Аленина мама. — Я тоже вспомнила, как выходила облезлую, голодную, больную кошку. Выросла новая шерстка — серенькая, веселенькая, пушистая. Господи! Я до сих пор с нежностью вспоминаю, как мурлыкала эта кошка. Какие она мне истории рассказывала! В общем, от имени присутствующих мам мне поручено заявить: дети наши и звери наши. В память о детстве не будем их разлучать.

— Что ж, — сказал папа Вовы Митрина, толстый, румяный мужчина, — а я имею честь заявить от имени пап: поможем зверью. Техника у нас есть, денег из зарплаты выкроим на такое дело. Город добавит. Я, с вашего позволения, тоже коротко вспомню детство. Дворняга у меня была. Заберусь к ней в конуру, она в нос лизнет. «Привет», — говорит. — «Доброе утро!» — и ухо у нее забавно так встопорщится. До того, бывало, разыграемся, из конуры вылезать неохота. Славная собаченция. Шариком звали. — И Вовин папа, растрогавшись воспоминанием, полез за носовым платком.

— Так чего ж мы стоим? — удивился Главный человек. — Там же наши дети. И наши звери. Между прочим, траву едят.

Зоопарк выстроили в Березовой роще. Выстроили быстро, за три дня и три ночи. Работали не покладая рук. Главный слон даже похудел, и на хоботе у него появилась мозоль — столько бревен и камней он перетаскал. Запыленные цементом, заляпанные раствором, с желтыми стружками в шерсти, звери и перекуров не устраивали — торопились под крышу. Бегемот надсадил живот, и Вова Митрин с утра до вечера ходил за ним с мешком таблеток. С остальными зверями ничего не случилось. Все были живы-здоровы.

В день новоселья по дорожкам зоопарка ходил Пыхт Пыхтович, нанятый сторожем, и посыпал их желтым песком. Пыхт Пыхтович отмылся, отпарился, купил новую ситцевую цветастую косоворотку. Он так намолчался на печке, что теперь без умолку разговаривал, в основном сам с собой.

Семеро пыхтят устроились поварятами. Надели белые колпачки, белые фартучки и с утра до вечера варили манную кашу — звери ее очень любили, потому что не боялись щекотки.

На новоселье прибыли гости из тайги: Главный медведь и сорока Маня. Просился еще Потапыч из пятой берлоги, но Главный медведь наотрез отказал.

— Нет, Петя. Там мировое торжество, а ты опять намуравьянишься, и один конфуз выйдет.

Пировали, конечно, весь день.

Одна заздравная речь сменялась другой. Главный человек говорил:

— Я рад, между прочим, что так славно у нас обошлось. Чтоб и дальше дружить без сучка, без задоринки. Ура!

— Ура-а-а!

Пока Главный человек произносил речь, у западного въезда в город и у восточного установили мраморные доски, на которых было начертано: «Первый в мире добровольный зоопарк».

Отвечал Главному человеку Главный слон:

— Иван Иваныч! И ты, Петя! — Главный медведь чинно поклонился. — Я никогда в жизни не произносил речей вот так, можно сказать, в семейном кругу. Все замечательно! Все мне родные! Сбылась моя пламенная, африканская мечта! Нет львов или зебр, тигров или обезьян — есть просто дружные звери. За дружбу!

— Ура-а-а!

Откашлялся Главный медведь:

— Конечно! Так! Каждый кулик свое болото хвалит… То есть каждый зверь свой зоопарк… Да нет, не то я! Что-то вывертываются слова. Мы пока вот без зоопарка обходимся… Опять я не то! Растрогали вы меня совсем! — Главный медведь плюхнулся на место, всхлипывая. Успокоившись, нагнулся к уху Главного слона:

— Тут, Петя, предложение у меня есть. Не знаю, как ты посмотришь… — Дальше Главный медведь говорил совсем тихо, все слышала только сорока, сидевшая на его плече. Она восхищенно затараторила:

— Ой, Михал Ваныч, Михал Ваныч! Как интересно, как неожиданно! Ведь придумать такое…

— Молчи, Маня! Еще слово, и полетишь из-за этого стола. И запомни: слова мои — великая тайна.

Так появилась первая великая тайна.

В щелку забора глядели на новосельный пир медвежонок и слоненок.

— Что-то грустно, паря Михей. Вон они все вместе. Дружно. А мы? Жалкие бродяги.

— Вспомни клятву, паря Ваней. Дружить так дружить. Неужто можешь променять наш стожок, наш ручей, нашу вольную жизнь на эти заборы?

— Не знаю, паря Михей. Очень грустно. Мне все кажется, что папа на меня смотрит. Все-таки старенький он. Жалко. И маму тоже.

— Эх ты! Разнылся. Замечательный медведь учил: ничто так не ослабляет душу, как грусть.

— Да, легко ему было говорить. Постоял бы он здесь. Надоело мне, паря Михей, быть попрошайкой. Все-таки стыдно.

— Ну давай по-другому назовемся. Веселыми гостями. Будем только по гостям ходить, попрошайничать не будем. Паря Ваней, неужто бросишь меня?!

— Нет, конечно. Бросить друга еще стыдней.

— Во-от! Молодец. А я одну штуку придумал. В тысячу раз интереснее у нас жизнь пойдет. Не то что за этим забором. — Медвежонок шепотом долго что-то рассказывал слоненку. Тот обрадованно воскликнул:

— Дело, паря Михей! Очень интересно! Сразу возвращаться расхотелось!

— Но только это великая тайна! Запомни, паря Ваней.

Так появилась вторая великая тайна. До позднего вечера шумел пир на весь мир. Потом все пошли спать-почивать. Пора и сказку кончать. О великих же тайнах, о пропавших без вести Пыхто и Лимохале — в другой раз. После, после! Как говаривал Замечательный медведь, после дождичка в четверг, когда рак на горе свистнет.

ПАРЯ МИХЕЙ И ПАРЯ ВАНЕЙ

Старая избушка

Недалеко от Города на высокой горе сидел старый Рак-свистун. Он забрался сюда ранним утром, нацепил очки, огляделся. Безоблачное небо удивило его, старый Рак проворчал:

— Всю ночь косточки ныли. Клешней пошевелить не мог. Неужели не к дождю?

Теплый редкий дождичек пробрызнул в середине дня, и тотчас снова появилось солнышко. Был четверг, второе сентября.

Старый Рак-свистун оживился, приосанился, усы подкрутил, вставил две клешни в рот и оглушительно, по-разбойничьи свистнул. Пожухлая трава вовсе примялась, приникла к земле, на рябине под горой желтые листы задрожали, задребезжали стекла в мрачной избушке-развалюхе на краю города. Кто-то, подозрительный и лохматый, крестясь, выскочил из нее, закрыл ставни. Старый Рак-свистун от натуги покраснел как вареный, поперхнулся свистом, закашлялся. Затем победоносно плюнул в сторону города:

— Никто не верил, что я свистну! Так вот вам! Последний привет от Рака-свистуна. На покой ухожу. Теперь ждите, когда внуки засвистят!

Старый Рак-свистун, пришлепывая клешнями, съехал вниз, к тихой речной заводи. Влетел в нее, переполошил сонных карасей, ершей, головастиков. Поплескался, поплавал и залез в глубокую, темную нору. Вскоре о Раке-свистуне напоминали лишь круги на воде да легкое облачко желтой пыли над горой.

Разбойничий свист разбудил веселых попрошаек. Они спали в стожке сена под горой, на опушке соснового бора. Слоненок протер глаза хоботом, потянулся и быстро сел. Затормошил медвежонка.

— Паря Михей! Проснись! День на дворе!

— Я и не сплю.

— А чего же храпишь?

— Сон провожаю. Очень трудно расставаться.

— Слышал свист? Чуть перепонки не лопнули. Это кто же так постарался?

— Хулиган какой-нибудь.

— Ну уж! Что хулиган на горе забыл?

— Хулиганы везде ходят. По горам, по долам. И хулиганят.

— Охо-хо! Паря Михей! — Слоненок протяжно зевнул, сладко потянулся — чуть не вывернулся весь. — Что же это мы валяемся? Добрые люди давно уж пообедали. О зверях я и не говорю.

— Во-первых, мы не валяемся, а лежим. — Во-вторых, Замечательный медведь учил: хочешь начать новую жизнь — выспись как следует. А мы с тобой сегодня начинаем…

— Новую?!

— Да. А может, и того лучше. Заснули веселыми попрошайками, а проснулись… А проснулись…

— Кем же, кем же?! Не тяни душу, паря Михей!

— Пока сам не знаю. Не в этом суть. Просто встаем и живем по-новому.

— И умываться будем?

— Обязательно.

— И зарядку?!

Паря Михей надолго запустил лапу в затылок.

— Нет, зарядку не будем. Нельзя резко рвать с прошлым. И позади ничего не останется, и впереди ничего не видать.

С глинистого обрывчика они спрыгнули на белую песчаную полоску берега. Зашли по колено в реку: паря Михей макал лапы в воду и старательно тер лоб, нос, попробовал вымыть уши, но лапы были великоваты, а уши — маловаты. Паря Ваней, поежившись, набрал в хобот воды и обкатывался, подергивал серой бугристой спиной.

— Как оно, паря Михей? Терпишь? — У слоненка зуб на зуб не попадал.

— А что поделаешь? Надо терпеть, значит, терплю. Терплю и чувствую: каждая шерстинка становится новой. Прямо на глазах обновляюсь. Ощущаешь?

— У меня же шерсти нет. Чему обновляться-то?

— Представь, что ты смываешь прошлое — сразу полегчает.

— Ну, представил. Еще больше замерз.

— Крепись, паря Ваней. Замечательный медведь учил: ничто не дается так трудно, как первый шаг к исправлению.

Медвежонок вышел на берег, снял с ивовой ветки холщовую сумку, неторопливо порылся в ней, достал красный частый гребешок. Неторопливо и неумело начал причесываться.

Слоненок округлил глаза, хобот изогнул вопросительным знаком:

— Что ты делаешь?

— Чешусь. То есть причесываюсь. Надоело уже лохматым да косматым быть. — Медвежонок повертел гребешок перед слоненком. — Видишь, сколько зубчиков? То-то. Больше не увидишь, — спрятал гребешок в сумку.

— Где ты взял эту штуку?

— Алена подарила.

— Почему мне никто никогда ничего не дарит?!

Паря Михей, растерявшись, спросил:

— Как? А на день рождения? Тебе ничего не дарили на день рождения?!

Слоненок вздохнул.

— В Африке не запоминают, когда ты родился. Не принято. Родился — и ладно, живи — не тужи. Потом о подарках там и слыхом не слыхивали. Сам берешь что надо. А дополнительно никто ничего не дает.

— Н-у, брат, и порядки в твоей Африке. Я на что сирота круглая, и то день рождения помню. До двух лет табличку на шее носил: родился в такой-то берлоге, такого-то числа, такого-то месяца. И уж в это число чужие, в сущности, звери дарили мне кто медку, кто орешков, кто ягод. Это уж как водится. Недаром Замечательный медведь говорил: медведь, не помнящий родства, годится только для выступления в цирке.

— Грустно, паря Михей. Ничего я не видел, ничего не знаю. Даже собственного дня рождения. И плакать нельзя, и не плакать нельзя.

— Брось! Не кручинься. Давай лучше на песке поваляемся.

— Давай!

Они повалились на песок, животами кверху, и давай перекатываться то на одну лопатку, то на другую, урча и визжа.

Вскочили, отряхнулись, воскликнули:

— Ну во-от! Почище зарядки. Косточки — разомнешь — далеко уйдешь.

Они спрятали под кустом балалайку и рожок, холщовые сумки, в которых еще оставалось кое-что от прежнего попрошайничества: кусок грибного пирога, две ватрушки с творогом и две кругленькие, желто-румяные репы.

— Пригодится, паря Ваней, на черный день. И в новой жизни могут быть черные дни.

— Конечно! — со вздохом откликнулся слоненок.

Не спеша пошагали в город. Когда проходили мимо покосившейся мрачной избушки-развалюхи, паря Михей подтолкнул слоненка:

— Заметил, нет? Ставень отошел, и кто-то выглянул. Увидел, что я смотрю, и сразу спрятался. Заглянем?

— Нехорошо в чужие окна заглядывать. Как жулики какие-нибудь. Ничего себе новая жизнь.

— А почему он спрятался? Неужели не интересно?

— Ну, мало ли. Видеть нас не захотел.

— Паря Ваней! Нельзя проходить мимо, когда что-то непонятно. — Медвежонок свернул к избушке, вспрыгнул на завалинку, припал к окну. Вдруг истошно закричал: — Дверь, паря Ваней, дверь!

— Что дверь?

— Навались на дверь. Быстро! Потом спрашивать будешь!

Слоненок побежал вприпрыжку и боком привалился к двери. Он почувствовал, как кто-то рвется в дверь, ручка больно вонзилась ему в бок.

— Кто это, паря Михей?!

— Держи крепче! — Медвежонок соскочил с завалинки, бросился к навесу с дровами, схватил осиновый кол, валявшийся там, и колом подпер дверь.

— Пошли, посмотришь.

Слоненок заглянул в окно: по грязной убогой комнате бегал, всхлапывая зелеными крыльями, Лимохал. Под ногами шелестели конфетные обертки, катались бутылки из-под лимонада, громыхали жестяные банки из-под халвы.

— Видишь голубчика! — кричал паря Михей. — Попался любитель мороженого! Объедало заморское! Сейчас мы с тобой посчитаемся!

— Успокойся, паря Михей. Может, простим ради новой жизни?

— Ни за что! Мы простим, а он и пойдет воровать, обманывать. Нет, надо проучить, чтобы неповадно было.

Лимохал осторожно, на цыпочках, приблизился к окну. Улыбался сразу двумя ртами: один рот изображал заискивающую улыбку, другой — смущенную.

— Мальчики, мальчики! Не сердитесь. Я ж больное, измученное сладостями существо. Милые мои, любимые! Я устал жить с двумя ртами. Мне надоел лимонад, мне надоела халва, но больше всего я надоел сам себе. Не хочу сладкой жизни. Хочу горькой, острой, горчично-уксусной. Хочу жить по-новому!

Слоненок с медвежонком переглянулись:

— Паря Ваней, давай побьем его и возьмем с собой. Пусть исправляется.

— Бить не надо. Бедняга измучился. Ни одного зуба у него, на ушах золотуха. Кого тут бить?

— Ладно, уговорил. Давай, тихоня золотушная, собирайся. Если здраво рассудить, исправляться всем места хватит.

Лимохал скорбно сморщил оба рта:

— Вы можете перевоспитывать меня физически, но оскорблять себя не позволю. Я вам не тихоня золотушная, а существо с высоким чувством собственного достоинства.

— Все, все. Собирайся, существо, и пошли. Говоришь много.

Лимохал, капризно подергивая узкими плечиками, отошел и капризно проговорил:

— Отвернитесь, пожалуйста. Я должен переодеться.

Паря Михей и паря Ваней отвернулись. Медвежонок недовольно пробурчал:

— Замучимся мы с ним.

— Ничего. Кто-то же должен и с таким возиться. Удивительно только, во что он переодевается? — Слоненок скосил глаза в окно и ахнул:

— Вот это да!

Медвежонок вздрогнул и так резко сунулся к окну, что выбил лбом стекло.

Из загнетки русской печи высовывалась рыжая голова деда Пыхто. Он что-то шептал в большое, обвисшее, как у легавой, ухо Лимохала.

Когда зазвенело, посыпалось стекло, дед Пыхто резко унырнул в печь, Лимохал оглянулся и, увидев, что медвежонок выламывает раму, тоже нырнул в печь — только мелькнул зеленоватый хвостик.

Медвежонок вырвал наконец раму, впрыгнул в комнату, бросился к печке, отшвырнул заслонку — в печи никого не было.

— Поздно, паря Михей!

Медвежонок выскочил на улицу. Над домом, медленно взмахивая крыльями, летел Лимохал. Деда Пыхто он держал за брючный ремень. Оба были перемазаны сажей.

— Из трубы вылезли! А! Кто бы мог подумать! — Паря Михей показал Лимохалу кулак. — Ну, берегись! И ты, дедушка!

Лимохал слабым, далеким голосом крикнул:

— До свиданья, мальчики! Аау-у! Живите по-новому! Не поминайте бедного Лимохала лихом.

Завопил дед Пыхто:

— Молчи, дьявол! Скорей лети! Ремень трещит, голова кружится. Ох, батюшки, света белого не вижу!

Черная мрачная пара скрылась вскоре за сопкой, поросшей веселым синим кедрачом.

— Ух! Не знаю, что бы с ним сделал! — Медвежонок подпрыгнул от злости и скрипнул зубами.

— А что, что бы ты с ним сделал?

— Вот я и говорю: не знаю что! К примеру, посадил бы их в клетки и сдал в какой-нибудь зоопарк.

Встречи

Паря Михей и паря Ваней вошли в городской парк, где наготове стояли качели, колесо обозрения, «мертвая петля», карусели большие и маленькие — ждали больших и маленьких учеников на «неповторимые осенние гуляния с участием зверей и животных» — так гласили афиши.

Девочка Алена, увидев медвежонка и слоненка, подбежала к ним.

— Здравствуйте! — За руку Алена держала юркого, веселого мальчишку, который сразу же навел на медвежонка пистолет. — Ой! А где же балалайка? Где рожок? И почему вы такие грустные?

— Решили перемениться. Нет больше веселых попрошаек. — Медвежонок невольно всхлипнул.

— Трудно, Алена, дается новая жизнь. Ты когда-нибудь пробовала жить по-новому? — Паря Ваней оттопырил уши, чтобы лучше слышать ответ.

— Не приходилось. То некогда, то забуду, то марки начну собирать — все как-то не доберусь до новой жизни.

Медвежонок вдруг закрылся лапой: из наведенного на него пистолета блеснул огонь.

— Что это за мальчик, Алена? Почему он балуется оружием?

— Да это же пистолет-фонарик! А это Егор, мою двоюродный брат Егор.

— Все равно неприятно. Пусть твой брат-пистолет уберет свой фонарет… То есть фонарик!

— Егор, спрячь пистолет! Мой брат, паря Михей, пока маленький, хитренький. В общем-то с добреньким сердчишком. Будем надеяться, что он исправится.

— Будем, будем. Что еще остается делать? Рано или поздно все исправимся.

Паря Михей достал недоеденную морковку, которую он носил за ухом, как носят карандаши плотники и столяры, протянул ее Егору и задумчиво сказал:

— Алена, может, ты посоветуешь! С чего нам начать? С какого края подступиться к новой жизни?

— Миленькие, хорошенькие, не знаю. Дома спрошу, в школе спрошу, а самой тоже ничегошеньки в голову не приходит. Ой! Вот что. Посоветуйтесь с девочкой Настей. Она все знает, все умеет, она все, все, все знает!..

Алена погладила слоненка, погладила медвежонка, дала им по конфетке, а ее брат Егор подарил им пистолет-фонарик.

— Живем, паря Ваней! Теперь чуть что, сразу посветим. Ночью, конечно, днем-то и так все видно. Пошли, поищем девочку Настю. Где она, Алена?

— Тут где-то, размышляет о жизни.

На скамейке под старой сосной сидели Вова Митрин и Муля-выбражуля. Вову в честь первого сентября наголо остригли, одели в новую форму с белым отложным воротничком — он сидел, чинно сложив руки на коленях, пухленький, аккуратный, тихий. Его, пожалуй, можно было и не заметить на скамейке, потому что Муля-выбражуля разоделась в пух и прах и загораживала Вову от прохожих огромными золотистыми бантами — если бы банты превратились в бабочек, они подняли бы Мулю-выбражулю над землей. На белоснежных гольфах тоже готовы были вспорхнуть два голубых атласных банта. А на цветастой блузке с рукавами-крылышками красовалась гроздь вишен, да таких крупных, тяжелых, что они скорее напоминали яблоки.

— Здорово, Екатерина! — дружно сказали паря Михей и паря Ваней. — Здорово, Вова! Девочку Настю не видели?

— Нет. Мы увлеклись с Владимиром беседой и ничего не видели.

— Охти-тити-ти! — передразнил Мулин-выбражулин голосок паря Михей. — Что это за гири навесила ты на грудь? Топиться собралась?

— Это самые модные в городе вишенки! Как это грубо: гири!

— Вишенки?!! — ахнули медвежонок со слоненком. — Ха-ха-ха! А ты, паря Вова, что уши развесил? Замечательная у тебя прическа. И щелчки хорошо ставить. Ну, если кому-нибудь захочется. Ты не обижайся, ладно, Вова?

Вова молча кивнул и опять уставился в глаза Мули-выбражули.

Девочка Настя одиноко прохаживалась по тополиной аллее. Задумчиво потупив голову, заложив руки за спину, она крупными, неторопливыми шагами мерила и мерила аллею — только песок похрустывал да солнечные брызги падали на выпуклый Настин лоб, когда она попадала в солнечный дождь, пробивающийся сквозь листву.

Паря Михей неслышно догнал девочку Настю и обхватил ей голову лапами, закрыл глаза.

— Угадай кто? — измененным, веселым баском спросил он.

— Иннокентий Степаныч! Наконец-то! Я уже заждалась. — Девочка Настя отвела лапы от глаз.

— Вот и нет! Вот и нет! — Паря Михей от удовольствия, что его перепутали, запрыгал, захлопал в ладоши. Но тут же нахмурился:

— Ближе к делу, Настя. Некогда нам. Торопимся начать новую жизнь.

— И я могу вам помочь?

— Конечно. Все говорят, что ты девочка безупречная во всех отношениях. А мы и попрошайничали, и врали, и дурака валяли. Теперь мы решили стать безупречными. Научи нас, расскажи все без утайки.

— Еще в детских яслях я приучила себя слушать старших. Я не ковыряла в носу, не плакала, не капризничала, в мертвый час спала, читала стихи и пела песни на всех утренниках, одним словом, никогда и ничем не огорчала своих родителей и своих воспитателей. В школу я пришла зрелым человеком. Сразу стала учиться на пятерки, охотно бралась за общественные нагрузки — их у меня двадцать, — живу всегда по режиму. Встаю в шесть утра, вместо зарядки мою полы, глажу белье и готовлю папе с мамой завтрак, потом бужу их и уже вместе с ними делаю зарядку, провожаю их на работу, захватив с собой какой-нибудь учебник. Возвращаясь, я на ходу решаю задачи или учу наизусть стихи. И так — в любую погоду. У меня нет недостатков, и только недавно я поняла, как это скучно. Все говорят, что я — идеальная девочка, но никто не догадывается, как я страдаю. Вы хотите жить, как я?

— Нет, Настя… Такими, как ты, мы пока не сможем стать… в тайгу сегодня подаемся, на жизнь зарабатывать. А в тайге народ грубоватый, палец в рот не клади. Мы пока некоторые недостатки при себе оставим, но будем стараться стать лучше.

— Как в тайгу?

— Так. На чужой шее долго не просидишь. Мы собственным горбом можем прокормиться. Самая пора сейчас в тайге для заработков. Орехов кедровых набьем — сдадим, брусники соберем — тоже сдадим. Получим денежки, приоденемся, гостинцев вам всем накупим. Заживем чинно и благородно.

— Если бы не школа, с удовольствием пошла бы с вами. Так хочется перемениться!

— Не выдумывай, Настя. Пожалуйста, не меняйся. Плохим стать очень просто, а вот хорошим — не один пуд соли съешь. По себе знаю. Как побаловаться, дурака повалять — просить не надо, готов с утра до вечера. А как делом заняться — по три дня на раскачку уходит.

Девочка Настя потерла указательным пальцем лоб.

— И не останетесь на праздник?! Как же так? Уходить, не повидавшись с Главным слоном, с другими зверями — не понимаю. Вас же никто не гонит, не выпроваживает.

Слоненок грустно-грустно вздохнул:

— Так хотелось бы поздороваться с папой, с мамой, ткнуться лбом в их теплые бока.

— Вот видишь, Настя, — проговорил паря Михей. — Останемся, а его больше никуда не пустят. Заберут с собой в зоопарк. И прости-прощай, верный друг. — Паря Михей всхлипнул.

— Что ты, что ты, паря Михей! — Слоненок обнял его хоботом. — Мы хоть теперь и не веселые попрошайки, а клятва все равно в силе. Никогда не расставаться. Идем, идем. Не поминай лихом, Настя. Поцелуй за меня маму и папу. Скажи, как только начну новую жизнь, сразу вернусь в семью.

Осенние гуляния

Паря Михей и паря Ваней уже не видели, как в сад прибежал потный и запыхавшийся Сашка Деревяшкин.

— Скоро придут! Всех оставили после уроков! — Он бегал в добровольный зоопарк узнать, почему опаздывают на осенние гуляния звери, которых поголовно записали в начальную школу.

— Почему же их оставили? Как это безжалостно! — сказала Муля-выбражуля и повернулась к Вове Митрину. — Правда, Вова?

— Да, Катя, да. — Вова не отрывал глаз от ее огромных золотистых бантов.

— Очень просто, очень. — Сашка Деревяшкин никак не мог отдышаться. — Оставили. Еще бы не оставить. Ни «а», ни «б» не понимают. Вот и сидят, хором поют: А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало, кто остался на трубе?» Пока не отгадают, не отпустят.

— И ты не подсказал? — возмутилась девочка Алена.

— Подсказал! Учитель с места вскочил, бросился меня обнимать: спасибо, Саша, выручил. Я, говорит, подсказывать не имею права, а сам вижу: никогда им не догадаться, какая буква осталась на трубе…

— Ой, Сашка, вруша несчастный! — Девочка Алена засмеялась, за ней остальные ребята. — Так уж и обнимал он тебя! Придут они или не придут?

— А вот они, легки на помине.

К воротам сада подходили звери. Впереди — Главный слон с супругой, семеро пыхтят семенили сбоку, тащили опахала и веера — слониха была толста, часто потела и все время жаловалась на жару даже в Сибири. С другого бока вышагивал веселый рыжий Пыхт Пыхтович с огромной метлой на плече.

Главный слон трубил:

А и Б сидели на                         трубе, А упало, Б пропало, Кто остался на трубе?

— И-и! И-и! И-и! — хором подхватывали остальные звери. За слоном шел уссурийский тигр Кеша по прозвищу Африканец, с перебинтованной головой. Девочка Настя сразу бросилась к нему:

— Иннокентий Степаныч! Что с вами? Вы ранены?

— Хуже. Не ранен, а еле ноги тащу. Голова от этой азбуки распухла, прямо мозги наружу. Пришлось перевязывать. Нет, девка, по складам выучусь и — баста. Не тигриное это дело — ученым быть.

— Хотите я вам помогу, Иннокентий Степаныч? Я ведь отличница и уже брала на буксир Васю Рыжего. Учила его прыгать в длину.

— Ну в длину я дальше кого хочешь прыгну. Тут ты мне не помощница. А буковки складывать — тут, обижайся не обижайся, помощь твою не приму. Ты ведь после школы собираешься помогать? А мне и школы за глаза хватит. После школы я хочу играть, забавляться и веселиться.

— Что ж, — вздохнула девочка Настя. — Тогда давайте веселиться… Приглашаю в комнату смеха.

В комнате смеха тигр Кеша хохотал как сумасшедший, чуть живот не надорвал.

— Ое-ей! Ха-ха! Умираю! Прямо какая-то облезлая кошка. Впору мяукать. Мя-у-у! У-ха-ха! Ты посмотри, посмотри, Настя, на урода. Полосы-то на мне так и прыгают, так и ломаются.

Девочка Настя посмотрела в вогнутое зеркало — лицо оставалось нормальным, не вытянулось, не сплющилось. Серьезно, солидно, задумчиво, как всегда. Девочка Настя бросилась к другим зеркалам. Ни одно зеркало не рассмешило ее, ни одно не осмелилось искривить ее, съежить, переломить. Девочка Настя заплакала.

— Даже кривое зеркало не берет меня! По-прежнему я правильная и серьезная. Иннокентий Степаныч, что делать! Даже посмеяться над собой не могу-у…

Тигр Кеша погладил ее лапой по голове.

— Будет тебе реветь-то, Настя. Никакой еще порчи в тебе не завелось. Вот и зеркало отступило. Радуйся лучше. Голубиная, можно сказать, у тебя душа…

Вова Митрин обнимался с бегемотом Онже.

— Здравствуй, Онжешечка, здравствуй, дорогой! Видишь, как меня обкорнали. Под нуль! Ты меня, наверно, и не узнал?

— Привет, Вовка! Ух, как ты замечательно выглядишь! Похож на маленького бегемотика. Такой же лысенький, мордастенький. Пошли купаться, а?

— Кто же в сентябре купается?! Опомнись, Онже, простынешь.

— А я тут пруд заметил, когда шли. Вода теплая, в рясочке такой уютной. Пошли, Володя. Бегемотик мой закадычный. Покупай мороженое — и в воду. Посидим, поплещемся, мороженое поедим.

— Вообще-то интересно. И мороженое в воде никогда не ел. Только вот… — Вова Митрин нерешительно оглянулся на Мулю-выбражулю, которая гордо и презрительно кривила губы.

Бегемот заметил Вовин взгляд, заметил и капризно дернувшиеся губки Мули-выбражули, заметил и подумал: «Э-э, старому бегемоту все ясно». Он подмигнул Вове Митрину и обратился к Муле-выбражуле:

— Милая Катенька! Какие прелестные у вас банты. Ни одна африканская бабочка не сравнится с ними! А вишенки! Если бы бегемотики носили их, я бы попросил вас одолжить для одной моей хорошей приятельницы.

Муля-выбражуля зарделась и широко-широко улыбнулась.

— Благодарю вас, Онже. Вы так добры и внимательны. Если хотите, я могу пойти с вами к пруду. И от мороженого я бы не отказалась.

Они купили мороженого и пошли к пруду. Муля-выбражуля села на бережочке. Бегемот, посадив на спину Вову Митрина, заплыл на середину пруда, нарвал поздних, ярко-желтых кувшинок, и Вова вручил их Муле-выбражуле. Затем они ели мороженое вокруг костерка на берегу.

Старый павиан потихоньку покачивался на качелях с бледным, худеньким мальчиком, у которого когда-то угощался пельменями. Они разговаривали о жизни.

— Мой друг! — Старый павиан беззубо шамкал. — Как поживает ваша мама, прекрасная, гостеприимная мама? Она по-прежнему работает в две смены? Я вижу, вы в новой форме, в новых ботинках — я рад поздравить вас с обновами.

— Мама купила. — Худенький, бледный мальчик угостил старого павиана ириской. — Вы знаете, я теперь после школы подрабатываю на почте. Разношу газеты, телеграммы, и маме на день рождения купил косынку. Красивую-красивую.

— Представляю, как довольна была ваша мама. Благодарю за ириску. Она как раз по моим зубам. Мой друг! Вам, должно быть трудно успевать в школе и на почте. Времени свободного у меня предостаточно. Позвольте, я буду помогать вам.

— Спасибо. Я очень тронут. Но лучше я сам.

— О, понимаю, понимаю, мой друг. Я из лучших побуждений, поверьте!..

— Да, да. Я тоже понимаю. Заходите к нам в гости, мы всегда вам рады. В шахматы поиграем.

— Непременно! Непременно, мой друг, загляну.

Девочка Алена стояла с жирафом и жирафихой. Крошка Сиб и крошка Ирь — обе двухметрового роста — крутились на скрипучей карусели.

Жираф, склонив шею и приставив к Аленкиному уху длинную переговорную трубку, жаловался:

— Видите, какие у них постные, скучные мордашки? Мы с женой прямо-таки отчаялись: им все время скучно. В зоопарке им скучно, слушаться родителей — скучно, в школу пошли — скучно. Какое-то раннее равнодушие. Я в их годы занимался спортом, мог за сутки пересечь всю саванну; коллекционировал марки с изображением жирафов; увлекался перепиской со своим старшим товарищем, который живет в Лондонском зоопарке.

— Прямо не верится! — сказала Алена. — Были такие живые, резвые, веселые. И вдруг — скучают. Помните, как они играли у меня в доме и перебили все лампочки? Может, у них тоска по родине началась? По Африке?

— Их родина — плот, качавшийся на волнах океана. Они родились на плоту. Не могут же они скучать по этой посудине!

— Может быть, у них нет товарищей? — предположила Алена. — Все-таки они на голову выше всех своих одногодков, и поэтому они разговаривают только друг с другом. Может быть, они стыдятся своего роста?

— Не думаю. Нет, нет. Они не могут стыдиться, могут только гордиться, что природа позволила им на все смотреть свысока. Они умеют только гордиться и вовсе не умеют играть. Ах, боже мой, как мне это не пришло в голову раньше! Нужно научить их играть. Алена! Помогите! Научите!

Алена позвала:

— Сиб! Ирь! Хотите играть в бал?

Жирафлята подбежали, склонили к ней грустные мордочки.

— Значит, так. Вам барыня прислала туалет и сто рублей. Ну, будто бы прислала! Ну, хорошо, хорошо пусть не барыня, я сама толком не знаю, кто такая барыня. Это вроде бы женщина, которая никогда ничего не делает. Это давно было. А туалет — значит одежда. Бальная. Ясно? Ладно, будто бы я вам прислала туалет и сто рублей. Черное с белым не берите, «да» и «нет» не говорите. Не смейтесь, не улыбайтесь, губки бантиком держите. Вы поедете на бал?

— Да! — дружно согласились крошка Сиб и крошка Ирь.

— Нельзя, нельзя так говорить. Ни «да», ни «нет»!

— Все равно поедем! — закричали жирафлята.

— Вот сейчас правильно сказали. Если неправильно ответите, вы проиграли. Я беру с вас фанты и придумываю наказание: вы будете мне сказки рассказывать. Песни петь, плясать, в гамаке меня качать. Вы поедете на бал?

Сашка Деревяшкин гулял с Главным слоном по тропинкам и дорожкам сада.

Главный слон еще с порога заявил:

— Ваши качели и карусели не для меня. Не выдержат. Давай, Александр, погуляем. Очень полезно после умственного труда погулять. Вот выучусь, Александр, и буду первым слоном в мире, который знает всю азбуку. Вот тогда!.. Уж я и не знаю, что тогда делать буду!

Так тихо, мирно протекали осенние гуляния с участием зверей и животных. Из животных была одна вислоухая собака, случайно завернувшая в сад, — общего языка со зверями она не нашла, засмущалась, спряталась в кусты и до позднего вечера продремала в них.

В чистых кедрачах

Паря Михей и паря Ваней поднимались глухой тропой к кедровому перевалу, где стояла заготовительная контора. В ней принимали кедровые орехи, бруснику, лекарственные травы от людей, промышляющих в тайге, и от зверей, живущих в ней. Солнце снопами прорывалось сквозь сосны и ели, пахло прелым листом и грибами, вдалеке, ближе к перевалу, вскрикивали кедровки, а здесь, на троне, была густая, тяжелая тишина.

— Запевай, паря Михей. Что-то скучно идти.

— А какую? Марш веселых попрошаек уже нельзя, а другого пока не сочинили.

— Ну, тогда давай сочинять. Ты слово, я — слово, вот и песня готова.

— Чур, я второй сочиняю.

Слоненок долго молчал, пыхтел, наконец, тоненьким голосом запел:

Вот идем мы по тропе.                          Пе-пе!

Медвежонок, не раздумывая, пропел следующую строчку:

Не играем на трубе.                       Бе-бе!

— Так нечестно, паря Михей. Ясно, что на трубе мы не играем. Нет ее у нас.

— А ты думаешь, умный не поймет, что мы по тропе идем?

— Ну, хорошо. Давай снова.

— Давай.

— Чур, я теперь второй.

Медвежонок вздохнул поглубже и без промедления пропел:

Я люблю таежную тропинку И неба голубой простор…

Слоненок подхватил:

По ней нельзя ходить в обнимку И слушать птиц веселый разговор.

— Так, так, паря Ваней! Давай дальше! Припев давай — и нашу песню запоют по всему свету.

Слоненок, весело помахивая хвостиком, пропел:

Эх, раз кедровка, два кедровка! Мы идем на заготовку!

Идти сразу стало легче. Медвежонок замаршировал и хрипловатым баском допел:

Где же наши ягоды? Где наши                                               орехи? Нам бы хоть маленько залатать                                                 прорехи.

Так, распевая во все горло и маршируя, вышли на большую брусничную поляну. Посреди нее на старом мшистом пне сидела сорока Маня в очках, с полевой сумкой на боку.

— Здорово, Маня! — удивленно остановился паря Михей. — Ты как здесь очутилась?

— Обследую. — Сорока Маня важно блеснула очками.

— Что обследуешь?

— Что надо. — Маня помолчала, но, видимо, ей самой ответ показался чересчур кратким. — Летаю совершенно секретно.

— Это ты-то секретно?! — Паря Михей рассмеялся. — С твоего хвоста любой секрет свалится. Давай говори, что обследуешь-то?

— Не могу. С удовольствием бы, но не могу. Главный медведь строго-настрого запретил. — Сорока спрятала очки в сумку. — Маня, говорит, если проговоришься, можешь не возвращаться.

— Либо говори, либо с глаз долой.

Сорока подпрыгнула, подлетела, кувыркнулась в воздухе.

— Ох, как охота сказать! Прямо рвется с языка. Важнейшее обследование! За всеми слежу, все записываю. И вас запишу. Где, значит, что, и что, значит, где… Ой-ой-ой, язык мой проклятый. Вырву, проглочу! А пока улечу. Главному-то что передать?

— Ничего. Обойдусь без твоих услуг.

— А-а! Все ему расскажу. Что шляешься где попало, приятелей заморских завел, жизнь медвежью забросил — ух, пар-р-ря! Задаст он тебе пар-ру! — Сорока Маня нацепила очки и полетела меж деревьями, зорко обследуя с высоты поляны, полянки, берега ручьев, звериные и людские тропы.

Пошли опять вверх по тропе, по веселым, просторным и чистым кедрачам: синел, золотился сентябрьский воздух меж толстыми матово-серыми кедрами; тонкая паутина перегораживала тропу то тут, то там. Вскоре морда у медвежонка «поседела», облепленная паутиной, а у слоненка на хобот намотался целый клубок, будто он нарочно ходил и сматывал эту осеннюю таежную пряжу. Лились со склонов распадков и падей темно-вишневые потоки брусничников — так густо уродилась в тот год ягода. На черничниках уже опала листва, голые кустики упрямо топорщились, не сгибались под тяжестью сизо-черных, переспелых ягод. Паря Михей ахнул:

— Смотри — черники-то! Хоть ложись и ешь!

Так они и сделали. Легли на животы и медленно по-пластунски поползли вверх, набивая пасти морозно-сладкой, чуть привянувшей черникой. Медвежонок и слоненок перевернулись на спины, перевели дух.

— Ух! Теперь неделю можно не обедать!

В кедраче, выросшем на каменной осыпи, они увидели просторную площадку, по углам которой стояли огородные пугала — четыре молодца из жердей и досок, наряженные в соломенные шляпы, в старые телогрейки и пиджаки, на растопыренные жердевые руки были надеты рваные рукавицы. Пугала охраняли кучу шишек от прожорливых кедровок, но охраняли плохо, потому что на шляпах пугал бесстрашно сидели пестрые длинноклювые птицы. Они дружно приветствовали парю Михея и парю Ванея скрипучими голосами:

— Пр-ривет, р-ребята! Пр-рисаживайтесь к нашим ор-рехам. Угощайтесь, не стесняйтесь.

— Да замолчите вы! — Из-за кучи выскочил маленький лохматый человек. Он обливался слезами и не отнимал от красного, разбухшего носа клетчатого платка. — Пр-рекр-ратите кр-рик! Голова раскалывается. Скоро по-вашему скрипеть буду. — Не замечая парю Михея и парю Ванея, бросился к пугалам, грозил им кулаками, топал ногами. — Дармоеды! Ни на что не годитесь! Все проворонили, все.

Пугала молчали, кедровки подняли невообразимый крик.

— Как тебе не стыдно! Позор-р!

Маленький лохматый человек разревелся пуще прежнего.

— Эй! — окликнул его паря Михей. — Тебя как звать?

— Федор Сидорыч.

— Что ж ты ревешь, Сидорыч?

— А как мне не плакать, слез горьких не лить? Две недели надрывался, шишку бил, всю утащили. Обворовали темной ночью. И пугала не помогли.

— Кедровки?

— Нет, нет! Сначала на них грешил, думал — они. Думал, всех перестреляю. Но и ружье утащили. Сделал рогатку, а кедровки возмутились: что ты, Феденька, сокол ясный, ружье-то нам зачем? Брось рогатку, поможем твоему горю. Вот натаскали эту кучу орехов. Благородные птицы, мне перед ними стыдно.

— Что-то не похоже на кедровок, — засомневался паря Михей. — Все кедровки — прирожденные воровки.

Кедровки на пугалах захлебнулись гневным, возмущенным криком.

— И я так думал, молодой медведь! Но чужая душа — потемки. Рядом с дурными наклонностями всегда соседствуют добрые. Так устроены и кедровки. Увидели человека в беде и пришли на помощь. Как могли — помогли.

— С чего бы это они раздобрились? — задумался паря Михей. — Растащить — это их дело, а назад вернуть… Чем же ты их так пронял?

— Я же собиратель сказок. Собираю сказки о зверях и животных. Возможно, мне встретятся сказки о кедровках. Я их как следует изучу и докажу, что кедровки могут быть причислены к благородным птицам.

— Вот как? Интересно. А много ли сказок, к примеру, про слонят и медвежат?

— Тьма-тьмущая.

— Их тоже изучаешь, Сидорыч?

— Да. Мне известны все сказки про медвежат и слонят. Три тысячи триста штук.

— Ого-го! — Паря Михей подхватил Федора Сидорыча под одну руку, паря Ваней — под другую. — Скажи, тебе встречалась хоть одна, где медвежонок и слоненок начинали новую жизнь?

— В каком смысле новую?

— Ну, чтоб они не дурака валяли, а жили всерьез, со всеми дурными и добрыми… ну, этими, как ты говорил, поклонностями? Да-да, наклонностями.

— Нет, не встречал. Во всех сказках медвежата и слонята — милые забавники, которые развлекают детвору.

— Так я и думал. Паря Ваней, поможем собирателю.

— Как?

— Вот этими лапами, вот этим хоботом, вот этими головами!

— Разве я против, паря Михей!

— Давай, Сидорыч, хватай мешки!

Медвежонок поплевал на ладони и мигом вскарабкался на разлапистый, мощный кедр.

— Эй, сторонись, берегись, уворачивайся!

Дождь шишек посыпался с вершины. Литых, тяжелых, фиолетово-золотистых. Паря Ваней с Федором Сидорычем только успевали подбирать да заталкивать в мешки. Полные под завязку ларя Ваней вскидывал на спину и бежал к площадке с пугалами, быстро высыпал — бегом назад.

Уже поздним вечером притащили на табор последний мешок. На площадке гора из шишек выросла.

Федор Сидорыч, счастливо ахая, бегал вокруг нее:

— О, какое бескорыстие, друзья мои! О, теперь сказочное дело продвинется вперед семимильными шагами! Вот деньги, полученные за орехи, я потрачу, чтобы доказать, что медвежата и слонята трудолюбивее муравьев, великодушнее оленей и жирафов!

Паря Михей и паря Ваней сидели у костерка, хлебали похлебку и добродушно посмеивались над восторженным Федором Сидорычем.

— Садись, Сидорыч. Передохни. Да опять не проворонь.

— Глаз не сомкну! Кто же их мог унести? Кто, какие враги сказок могли поступить так бесчестно?!

— Я вроде догадываюсь, — пробурчал паря Михей.

— И я, — откликнулся паря Ваней.

— Двинули, паря Ваней. На ходу и подремлем.

Паря Михей включил фонарь-пистолет, и они отправились дальше, к Кедровому перевалу, главной заготовительной конторе.

Пришли туда утром, когда солнце только-только разгоняло дымчато-белый туман. У коновязи стояли лошади, топились огромные плиты-жаровни — на них сушили орехи, ходили вокруг плит бородатые, молчаливые шишкобои и деревянными лопатами ворошили орехи, чтобы те сохли равномерно. Разномастные лайки, позевывая, стояли у открытой двери пекарни — надеялись, что перепадет кусок-другой хлеба.

Паря Михей и паря Ваней поздоровались со всем честным народом, с лайками и постучались в ставень дома, где была контора и где жил главный конторщик. Окно открыл старичок в ночном бумазейном колпаке и в больших темных очках. Выставил вперед черную бороду, ласково спросил:

— Что скажете в такую рань, ребятушки? Я еще и чаю не пил.

— Наниматься пришли. Орехи колотить, ягоду собирать.

— Доброе дело, доброе. Подождите малость на крылечке. Я зарядку сделаю, гирьками побалуюсь. Да и внутрь, как говорится, подзаряжусь, самовар уже кипит.

— Может, и нас, дедушка, к самовару пригласишь? Мы всю ночь топали.

Конторщик меленько, дребезжаще рассмеялся:

— Вот и внучек отыскался. Давно не виделись. Уж вы, родимые, не сердитесь. Привык чаевничать в одиночестве. Посидите, посидите, отдохните.

Усевшись на крылечке, паря Михей сказал:

— Не нравится мне этот старичок. Ласково говорит, а, чувствую, вредный.

— Что же, он обниматься с тобой должен? — рассудительно заметил паря Ваней. — Мы ведь работать пришли, а не к дедушке на побывку.

Вышел конторщик с толстыми амбарными книгами под мышкой, со счетами, присел рядом с приятелями.

— Давайте, ребятушки, запишу я вас. Поставлю на довольствие. Что брать будете с собой?

— Хлеб, сахар, сгущенное молоко. — Паря Михей поколебался. — А меду в баночках у вас нет? Вот товарищ мой в глаза мед не видел.

— Найдется. — Конторщик рассыпчато посмеялся. — Значит, так, ребятушки. Получите на складе все, что просите. А уж денежки за продукты потом вычтем. Ясно?

— Еще бы не ясно! — Медвежонок плечами пожал. — Мы ведь не с луны свалились. Понимаем: кто не работает, тот не ест.

— Вот и славненько. Распишитесь и идите к кладовщику. Записку вам дам.

Медвежонок и слоненок засмеялись:

— Не умеем мы расписываться.

— Ну, можно крестики поставить. Можно нолики.

Медвежонок поставил крестик, слоненок — нолик. Получили продукты, уложили в котомки и отправились в кедровую деляну, которую заранее присмотрели.

Вставали засветло, пили чай с медом, макали хлеб и сгущенное молоко, сладко причмокивая, жевали, а потом шли в кедрач и били шишку до вечера. Однажды паря Михей поранил об острый сучок лапу, и, пока она не зажила, на кедры не лазил. Подобрали брошенный кем-то колот — на толстой длинной жерди прикреплен лиственничный чурбачок — и вот с таким «молоточком» ходили от кедра к кедру. В первый день паря Михей размахнулся колотом, ударил по стволу, сам прикрыл голову чурбачком, а слоненка забыл предупредить, и хлынувшие с кедра шишки больно побили парю Ванея. «Ой!» — вскрикивал он, и на голове вскакивала шишка. «Ой!» — вскакивала другая.

— Эх, жалко, у нас пятака нет! — Паря Михей виновато ходил вокруг пари Ванея. — Сейчас бы потерли шишки пятаками, и они бы пропали.

Ночью они лежали и лениво, сонно переговаривались. Вдруг паря Михей вскочил — ему в лоб угодила тяжелая шишка.

— Сорвалась! Глаз-то нет, вот и летит куда попало! — На всякий случай он отодвинулся с прежнего места. Через минуту опять вскочил — опять шишка угодила в лоб.

— Неужели белка балуется?! Уж медведей перестала бояться. — Он почесывал ушибленный лоб. — Тоже вздувается, паря Ваней.

Через некоторое время третья шишка ударила медвежонка в лоб.

— Эй, кто там балуется? Есть совесть-то или нет? — Он зажег фонарь-пистолет, направил луч в кедровые ветви. На большом голом суку сидел Лимохал с ружьем в руках и с шишками за пазухой.

— Ку-ку, мальчики. — Лимохал показал два длинных, синих от черники языка. — А у меня-то ружье.

— Видим, — мрачно сказал паря Михей. — Чего надо?

— Соскучился. Повидать захотелось. Как живете, мальчики? Что жуете? Часто ли меня вспоминаете?

Медвежонок схватил колот, подбежал к кедру.

— Вот мы тебе крылышки-то обломаем! — Швырнул колот, Лимохал тяжело взлетел.

— Предупреждаю, мальчики. С нами теперь шутки плохи. Про ружье не забывайте.

Медвежонок и слоненок долго молчали. Наконец паря Ваней вздохнул:

— Что-то теперь будет… Чует мое сердце.

— Будет так будет, — неохотно отозвался паря Михей. — Чего теперь гадать-то.

С утра принялись друзья лущить орехи. Медвежонок сыпал шишки в лущилку — слоненок хоботом крутил ручку, и орехи вместе с измятой шелухой падали на подстеленный брезент. Потом орехи вместе с шелухой зачерпывали совками и кидали на наклонно натянутый брезент. Шелуха в полете отделялась от орехов и падала на землю, а орехи, уже чистые, ударялись о брезент и скатывались по нему вниз, на другую подстилку.

Друзья просушили орехи на плитах-жаровнях, ссыпали в мешки и перетаскали их к складу. Сюда же принесли огромные корзины с брусникой, которую собирали попутно.

Кладовщик взвесил орехи, бруснику, пощелкал на счетах, заглянул в амбарную книгу:

— Неплохо промышляли, ребята. Но уж больно много ели. Сколько заработали — столько проели.

— Как?! Нам нисколько не причитается?!

— Рубля два, на мороженое.

— Не надо нам мороженого. Нам на жизнь надо, на подарки ребятам. Мы совсем мало ели.

— Вы взяли сто килограммов сахара, сто буханок хлеба, бочку меда.

— Ты же нам сам выдавал! Махонькую баночку меда! А сколько это — сто килограммов сахара?

— Два вот таких мешка.

— А у нас был мешочек. Угол котомки занял. Да это что же такое?!

— Знаю, что вы брали. Сам отпускал. Но в книге-то сто килограммов стоит и сто буханок. И крестики ваши, нолики. Может, вы должны были конторщику? Ну, он и записал все вместе.

— Ах, вот оно что! Понятно, больше не объясняй. Паря Ваней, понял?!

— Я сразу понял, нас ужасно обманули.

— Ты понял, кто?!

Паря Михей схватил колот, паря Ваней — пудовую гирю с весов, и они побежали было к конторе, но кладовщик остановил их:

— К конторщику, что ли? Сбежал он. И — фью-ить! — поминай как звали.

— Но ты-то, ты-то! Видел же, знаешь! Обман, один обман!

— Видел, знаю, а с бумагой не поспоришь.

Паря Михей бросил колот:

— О моя безграмотность, о моя бестолковость!

— И моя, — понурился слоненок.

— Тихо, тихо, ребята. Верю-то верю, а помочь не могу.

Паря Михей и паря Ваней загрустили, сели на бревнышко. Посидели, подумали и решили остаться еще в тайге на несколько дней.

Черный день

Безграмотность и невезение задержали парю Михея и парю Ванея на ореховом промысле. А в это время в Город пришел черный день. Никто не знал, что пришел именно он — утро выпало тихое, солнечное, с легким, сентябрьским инеем на желтой траве, вроде бы обычное утро обычного дня. Но оно обещало одни неприятности, и черное их дыхание первым почувствовал Сашка Деревяшкин.

Он выскочил из дому за час до школы, в семь утра, нащупал в кармане двухкопеечную монету и закрылся в будке телефона-автомата. Из будки было видно кухонное окно на третьем этаже красного кирпичного дома, где жил знакомый мальчишка Серега. Сашка вот уже второй день по утрам звонил ему и видел, как Серега берет трубку — телефон стоял на кухне. Сашка прикрывал мембрану кепкой и спрашивал:

— Квартира Лапшинецкого?

— Да.

— Сергей?

— Да.

Сашка громко, сокрушенно вздыхал и молчал. Серега кричал в трубку:

— Алло! Алло! Что случилось?! Кто там вздыхает?

Сашка, ежась от какого-то ехидного восторга, глухо, сквозь кепку спрашивал:

— Сергей! Плохо тебя слышу. Тебе девять лет?

— Да, да! — кричал Серега. — Кто спрашивает?

— Ты ничего не знаешь?

— Нет! А что я должен знать?

— Плохо слышу тебя.

— Что я должен знать?!!

— Девятилетним запретили по вечерам выходить на улицу.

Сашка прыскал со смеху и опять смотрел в окно: Серега растерянно ерошил волосы и что-то говорил отцу, Степану Федоровичу, разводя руками.

Сообщать глупости по телефону измененным голосом Сашка выучился без чьей-либо помощи. Однажды в дождливый день он сидел дома и раздался звонок: чей-то женский взволнованный голос закричал: «Домоуправление?! Слесаря дежурного немедленно!»

Сашка ответил, что в их квартире домоуправления нет, а слесарь живет на первом этаже. Женщина бросила трубку, а Сашка подумал, что ошибаться номером — очень забавно. Он раскрыл телефонный справочник и позвонил по десяти номерам, требуя домоуправление и дежурного слесаря. Хохотал, хихикал, зажимал рот рукой, слыша недоуменные, раздраженные, веселые голоса, объясняющие, что он ошибся.

И вот додумался звонить Сереге, потому что Серега — выделяла и никак Сашка не мог его проучить.

Итак, Сашка закрылся в телефонной будке, уставился на знакомое окно и набрал знакомый номер.

— Квартира Лапшинецких?

— Да, да. Доброе утро, — весело ответил Серега.

Сашка потуже натянул кепку на мембрану.

— Сергей, тебе девять лет?

— Уже десятый.

Вдруг окно телефонной будки заслонила чья-то фигура, распахнулась дверь, и Степан Федорович Лапшинецкий протянул Сашке руку.

— Здравствуй, Саша.

— Здравствуйте, — прошептал Сашка и в растерянности стал жевать кепку, прикрывавшую мембрану. Серега прилип к окну и хохотал, корча рожи.

— Вот, Саша. Теперь наговоримся всласть. Это что за розыгрыши с утра пораньше? Мы с Серегой еще вытерпим. А вот жена у меня — сердечница. Из-за всего волнуется.

«Взял бы уж лучше за ухо меня. Да-а, батя задаст мне. А Степану Федоровичу лучше в глаза не смотреть».

— Из-за твоих звонков она пьет лекарства. Ей кажется, Сереге что-то угрожает, кто-то его преследует.

«Что он со мной сделает? Говорит и говорит. Хоть бы провалиться мне куда-нибудь».

— Степан Федорыч… я не подумал… я… я сгораю… больше не буду…

— Ты, дорогой Саша, не сгоришь. Я попрошу на телефонной станции, чтобы у вас сняли телефон. Ты сам, слышишь, сам расскажешь обо всем отцу. Ты придешь к нам домой и извинишься перед моей женой. Тебе все ясно, Саша?

— Да.

Степан Федорович оглядел себя и сконфузился:

— О боже! В каком я виде! Бегу, бегу. — Он был в пижаме и шлепанцах.

«Как же я бате-то скажу? Я, мол, звонил в чужую квартиру, глупости говорил — батя же побелеет, сразу за ремень! Лучше бы перед матерью Серегиной извиниться, а уж потом — бате сказать. Но как, как язык-то у меня повернется?!»

С мрачным сердцем зашагал Сашка в школу.

Вова Митрин каждое утро заходил за Мулей-выбражулей. Брал у нее портфель, мешочек со сменными тапочками, заглядывал в ее глаза. Вовино сердце замирало. Он готов был в такие минуты идти на край света с двумя портфелями в одной руке, с двумя мешочками — в другой.

В это утро Муля-выбражуля ждала его у подъезда, хотя обычно Вова ждал ее — ей же надо было завязать двадцать бантиков и бантов.

— Здравствуй, Владимир! Какое чудесное утро, правда? — Мули-выбражулины глаза сияли особенно ярко загадочно и с чуть уловимой печалью. — Ты не слышал, хотя бы случайно, таких слов: осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане?

Вчера Муля-выбражуля была в гостях у двоюродной сестры — десятиклассницы, и та в присутствии одноклассника напевала эти слова.

— Здравствуй, Катя! — Вова постоял зажмурившись — так ослепили его Мули-выбражулины глаза.

— Мы должны запомнить этот день, Владимир.

— Хорошо, Катя. Я запомню его навсегда. — Вова потянулся к портфелям и мешочкам. — Я запомню, Катя, но до звонка осталось четырнадцать минут.

— В школе мы бываем каждый день. Если мы пойдем в школу, этот день сольется с другими. Как же ты его запомнишь?

— Постараюсь, Катя. Буду сидеть на уроках, заткнув уши и закрыв глаза.

Муля-выбражуля гневно прищурилась и отобрала у Вовы свой портфель и мешочек.

— Иди в свою школу и дожидайся, когда тебя выгонят с уроков! Если ты зажмуришься и заткнешь уши, тебя обязательно выгонят с урока. А я буду целый день гулять по парку и махать рукой улетающим вдаль журавлям.

— Я тоже хочу махать. Но ведь школа, Катя, школа!

— Знать тебя больше не хочу!

— Катя, нет!

— Пойдешь со мной в парк?

— Пойду.

— А школа?

— А в школу не пойду.

— Ой, Вовочка! Ты самый замечательный мальчик и нашей школе!

В парке гуляли по песчаным дорожкам, кружились на карусели, взлетали в туманное небо на качелях, беспрестанно восхищались и ахали над увядшей листвой, над поздними астрами, над поникшими, желтыми камышами посреди пруда. Вернее, восхищалась и ахала Муля-выбражуля, а Вова поддакивал, кивал головой, вымученно улыбался, сияя потным, толстощеким, румяным лицом. Портфели оттянули ему руки, ныли плечи и спина.

Муля-выбражуля присела на скамейку, открыла свой портфель.

— Вовочка, я совсем забыла! Мама вчера пирожное пекла. Ой, Вовочка, как мне тебя жалко. Ведь мальчики не едят сладкого. Ты настоящий мальчик, Владимир, и, конечно, не ешь. Не так ли?

— Так. Ненавижу сладкое. — Вова еле сдерживал слезы, потому что он обожал пирожное, мороженое и шоколадные конфеты.

— Ну, хоть кусочек, Вовочка, попробуй.

— Нет. Видеть не могу. — Вова отвернулся, у него легонько кружилась голова.

Потом они собрали крошки и отнесли их уткам, плавающим в пруду. Сентябрьское солнце тихо осветило Вовину белую макушку и золотистые банты Мули-выбражули, когда они склонялись над прудом и бросали крошки сонно и сытно покрякивающим уткам.

Но чем ближе подвигался день к обеду, к концу первой смены, тем больше Муля-выбражуля нервничала:

— Вова, как мы вернемся домой? Что мы завтра скажем в школе?

— Как сюда пришли, так и домой вернемся. Скажем, прогуляли. Как было, так и скажем.

— Ты с ума сошел! Что это за прогулки, когда надо учиться! Почему ты не отговорил меня? Почему со всем соглашался? Ты — мальчик и должен был понимать, чем все это кончится.

Вовино сердце закалилось в это утро и стало мудрее. Оно подсказало, что с Мулей-выбражулей не надо спорить, не надо оправдываться и доказывать, что она не права. Спорить с девочкой, поняло Вовино сердце, недостойно настоящего мальчика.

— Хорошо, Катя. Я виноват. Сейчас придумаю, как нам возвращаться и что нам говорить.

— Только побыстрей, пожалуйста. Я сама не своя. Мне так страшно. Ольга Михайловна, наверное, уже позвонила маме. Мама — папе. Ищут сейчас по всему городу. А мы гуляем, уток кормим.

Вова долго и мучительно размышлял, но ничего, кроме правды, придумать не мог.

— Катя, хочешь я пойду к твоей маме и скажу, что это я сманил тебя сбежать с уроков.

— Да?! — Муля-выбражуля обрадовалась было, но тотчас же спохватилась, вздохнула. — Нет, Вовка. Совсем уж нечестно. Спасибо, что ты такой добрый, но давай лучше вместе отвечать.

— Может, пойдем на площадь? Ребята соберутся после школы, может, вместе что придумаем.

— Хорошо. Хуже уж не будет. Пойдем на площадь.

На площади они встретили девочку Настю. Косы ее расплелись, перепутались, на плаще были оторваны пуговицы.

— Настя! Ты давно из школы? — окликнула ее Муля-выбражуля и Вова Митрин.

Настя не сразу услышала их, не сразу узнала.

— Настя, что с тобой?!

— Со мной? Чудо какое-то! Со мной наконец случилась неприятность!

— Ничего удивительного, — сказала Муля-выбражуля. — Сегодня у всех неприятности. Лучше скажи, Ольга Михайловна про нас спрашивала?

— Никто ничего не спрашивал. Я все забыла. — Девочка Настя мечтательно вздохнула и возвела глаза к небу.

— Нет, вспомни, вспомни! Очни-ись, Настя! — Муля-выбражуля помахала ладошкой перед Настиными глазами.

— Про вас ничего не говорила. Кстати, а почему вы сегодня не были?

— Долго объяснять. — Вова бросил портфели и мешочки в траву и сам, обессиленный, прилег. — Теперь говори, что у тебя за неприятность?

— Васю Рыжего вы хорошо знаете?

— Знаем, знаем.

— В прошлом году он отставал по физкультуре, не умел прыгать в длину. Я оставалась с ним после уроков, и мы прыгали. Я говорила: смотри, Вася. Разбегалась и прыгала. Он тоже разбегался и прыгал. В общем, мы подружились. Он был неряхой: редко стригся, носил ногти с черными ободками, не мыл уши — хоть картошку в них сади.

Я побывала у него дома, беседовала с родителями, они стыдили Васю при мне. Я заходила за ним каждый день и сама мыла ему уши и каждый день стригла ногти. Водила его в парикмахерскую. Учила стирать воротнички. Но Васе правилось быть неряхой. Он прятался под кровать, когда я приходила, убегал от дверей парикмахерской, проглатывал мыло, когда я учила стирать его воротнички.

И вот сегодня Вася окончательно разозлился. Подкараулил меня после уроков, обозвал «дурой», оторвал пуговицы на плаще, дергал за косы и приговаривал: «Сама неряха, за собой следи! Уж я тебя заплетать не буду и пуговицы не пришью!» Потом разревелся, наверное, от злости и убежал. Я была потрясена неблагодарностью Васи Рыжего. Но больше была обрадована: все-таки я попала в неприятность. Мимо проходила Ольга Михайловна и спросила: «Что с тобой, Настя? В каком ты ужасном виде! Кто тебя обидел?» И хоть никогда в жизни я не лгала и должна была сказать, что обидел меня Вася Рыжий, я этого не сделала. Я впервые в жизни соврала! Сказала, что не могла сесть в автобус — такая была давка. В этой давке я и стала выглядеть так ужасно. Ура! Две неприятности за один день! Какое незнакомое, волнующее чувство! Поздравьте меня!

— С чем хорошим бы, — устало вздохнул Вова Митрин, лежащий на траве. — Мы тебя поздравим, а ты — нас. У нас тоже неприятности. А вон и Аленка идет. Не идет, а плетется. Видно, и у нее на душе несладко.

Понурая фигурка Алены показалась в дальнем конце площади.

А день этот складывался у Алены поначалу превосходно: утром и у папы и у мамы было хорошее настроение, они пообещали ей в ближайшее воскресенье отправиться за город, в осенний лес. В школу шла весело, всю дорогу «в классы» пропрыгала — так хорошо все вокруг было и солнечно. И ребята в классе, даже отъявленные задиры и забияки, встретили ее единодушным дружелюбием: никто за косу не дергал, локтем не подталкивал, не дразнил. Вроде бы специально для нее был этот день, день Алены, когда решительно все удается и во всем везет. И на последнем уроке все еще было хорошо. Учительница Ольга Михайловна долго хвалила ее ответ по русскому языку, и пока Ольга Михайловна хвалила, Аленке казалось, что она какая-то необыкновенная, очень умная и славная девочка, которая может приносить окружающим одну только радость.

Чувство необыкновенной праздничности переполняло Алену. И уж так она не хотела расставаться с этим чувством, что после уроков подошла и пригласила Ольгу Михайловну.

— Приходите к нам в два часа. Мама приглашала. У меня день рождения. Мама очень просила.

— Поздравляю, Аленушка! — Ольга Михайловна обняла ее. — Что же ты раньше не сказала. Весь класс бы поздравил. Расти большая и умная. Приду, обязательно приду.

Алена, по-прежнему, чувствуя себя необыкновенной, очень славной девчонкой, растроганно поблагодарила:

— Большущее спасибо, Ольга Михайловна. Будем ждать вас.

Отошла от Ольги Михайловны и чуть не откусила себе язык. «Какой день рождения, кто приглашал? Какая вруша! А сейчас еще стыднее вернуться и сказать: я вам наврала, потому что у меня было расчудесное настроение».

Долго Алена ломала голову, как же отменить день рождения, чтобы Ольга Михайловна не приходила — ведь это такой стыд! Ничего не придумала. Бегала от окна к окну, а около двух часов не выдержала, написала записку: «Ольга Михайловна! Извините. Маму с папой не отпустили с работы», — и убежала из дому. Из соседнего скверика видела, как Ольга Михайловна прошла к их подъезду. Едва удерживая слезы и покусывая кулачки от стыда и злости на себя, побрела на площадь, вспомнив слышанную от бабушки поговорку: «На миру и смерть красна».

Собрались на площади горемыки и удивились: как, оказывается, много на свете неприятностей. Среди пасмурных лиц резко выделялось оживленное, веселое лицо девочки Насти. Не хватало лишь Сашки Деревяшкина. Все позавидовали: везет все человеку, никаких неприятностей и сидит себе преспокойно дома. Но Сашка появился, да что там появился, пулей влетел на площадь. Едва отдышавшись, сообщил великую новость:

— Маетесь! Не знаете, как от неприятностей избавиться? Я тоже не знал. Тоже маялся. Шатался по городу, пришел на окраину, к старому кладбищу. А там ларек новый появился. И вывеска на нем: «Прием и продажа неприятностей». Представляете?! Я даже заходить в него не стал — сразу сюда. Вдруг, думаю, еще у кого неприятности. Так и есть. За мной! Все сдадим, до единой!

Прием и продажа неприятностей

На берегу мелкой, узкой речушки, возле старой церкви, пустовали два сарая — бывшие склады. Мальчишки и девчонки играли в них в прятки, в войну, в сыщиков-разбойников, как вдруг в один прекрасный день, который ухитрился совпасть с черным днем, появилось объявление, что в сараях откроют торговый ларек. На дверях повесили замки, огородили сараи высоким, плотным забором и над воротами укрепили громадную вывеску. Сверху маленькими, черными буковками на ней было написано: «Товары повседневного спроса», пониже — аршинными, красными: «Универсальный ларек», и в самом низу — опять черными, наклонными: «по приему и продаже неприятностей».

Вот к этим воротам с вывеской гуськом и подходили ребята. Впереди в распахнутом плаще с оборванными пуговицами, с растрепанными волосами шла девочка Настя, за ней Муля-выбражуля, высоко вздернув голову. Праздничные золотистые банты покачивались перед самым носом Вовы Митрина, потного, понурого, еле тащившего портфели и мешочки со сменной обувью. Затем шел Сашка Деревяшкин, посвистывая, бодрясь, засунув руки в карманы, а сам представлял, как сейчас у них отключают телефон и остроносый Степан Федорович жалуется отцу. Девочка Алена была последней, чуть не на каждом шагу оглядывалась — все ей казалось, что следом идет Ольга Михайловна, протягивает руки и жалобно кричит:

— Аленушка! Где ж твои именины? Родилась ты когда?

За забором «универларя» хрипло и весело заиграли патефоны.

Выходила на берег Катюша, На высокий на берег                                 крутой…

Все молчали, удивленные, что в ларьке по приему неприятностей поют такие веселые, приятные песни.

Сашка Деревяшкин сказал:

— Я понял, почему там патефон. Людям тяжело. С неприятностями идут. Чтоб развлечь их, вот и заводят.

— А может, чтоб не так жалко было с неприятностями расставаться? — Девочка Настя запахнула плащ и зябко поежилась. — Ведь и с ними трудно расставаться.

— Ну уж нет! — возразил Сашка Деревяшкин. — Кому угодно задаром отдам. Без них легче дышится.

— А я понимаю Настю, — вздохнула девочка Алена. — Все-таки мои ведь неприятности, не чьи-нибудь. С ними тяжело, страшно, а без них пусто и скучно.

— Что же выходит? Будем носиться со своими неприятностями, как с писаной торбой? Пока отцы с матерями не всыпят нам по первое число. Может, все-таки заглянем в этот «универларь»?

— Первое число прошло. Месяц-то только начался, — сказал Вова Митрин. — Отец никаких чисел ждать не будет. Он — горячий. Давайте зайдем.

— Ты прав, Владимир. Хуже не будет. — Муля-выбражуля хотела первой зайти в ларек, но девочка Настя опередила ее.

— Нет, нет! — взволнованным, звонким голосом воскликнула она. — Этот порог я преодолею первой.

В ларьке были голые, недавно побеленные стены. Из одной, напротив, двери торчали толстые, остроклювые крюки, под ними стояли два открытых, недавно сколоченных ларя. На одном дегтем было написано: «Прием», на другом — «Продажа». Перед ларями бодро погуливал-пошагивал, потирая сухонькие ручки, старичок в черных очках, с черной бородой и в соломенной шляпе с красной лентой.

— Привет! Почтение честной компании! — У старичка был визгливо-веселый голос. — Первые ласточки появились.

— Мы по делу, дедушка, — прервал его Сашка Деревяшкин.

— Подожди. — Девочка Настя приблизилась к ларям, на щеках ее проступили розовые пятна. Я хочу купить у вас две-три неприятности, самые что ни на есть неприятные.

— Ах, милая сударыня! — Старичок захихикал. — Мы ведь только открылись. Ни одной стоящей нам еще не сдали. Уж подожди: нанесут, натащат — большой выбор будет.

— Да чего тут ждать? — вмешался Сашка Деревяшкин. — Мы сейчас свои сдадим — и пожалуйста, хоть на шею их повесь.

— Ваши я не могу взять, — расстроилась девочка Настя. — Это будет не по-товарищески. Вы можете обидеться: что, мол, ей больше других надо? Все время оглядываться будете: наши-то, мол, неприятности у Насти.

— Не обидимся, не обидимся, не бойся, — проворчал Вова Митрин.

— Ах, так у всех остальных неприятности?! Очень приятно! — Старичок достал карандаши и тетрадные листки, — Хотите сдать? Прошу, прошу. Можете сдать навсегда, на время, в рассрочку.

— А как это в рассрочку?

— Это значит сдавать неприятность по частям.

— Лучше сразу и навсегда, — решительно сказал Сашка Деревяшкин.

— Но все ли сразу могут рассчитаться? Ведь, чтобы сдать неприятность, надо кое-что за это заплатить.

— То есть как?! — возмутился Вова Митрин. — Мы сдаем, и мы же платим?

— Мальчик! Голубчик! Ты же не макулатуру пришел сдавать, а неприятность. Чтобы с ней разделаться, кто должен иметь выгоду?

— И сколько стоит сдать крупную неприятность? — спросил Сашка Деревяшкин.

— Кило халвы и литр лимонада. — Старичок опять захихикал и опять потер сухонькие ручки. — Удивлены, мои хорошие? Бывает, бывает. Но сами подумайте: зачем старику деньги? Остатки дней подсластить надо. А то всю жизнь на картошке да на черном хлебе сидел. Вот и беру теперь за труды свои сладеньким.

— А за среднюю неприятность сколько? — спросил Вова Митрин.

— Полкило халвы и пол-литра лимонада.

— А вареньем черничным заменить можно?

— Можно, можно, внучек. За среднюю можно. А вот за крупную тариф один. Тут уж без перемен.

— У меня мало сказать крупная — крупнейшая неприятность… — опечалилась девочка Алена. — И где эту халву с лимонадом взять? То есть где деньги на них взять?

И Сашка Деревяшкин приуныл. А Вова Митрин зашептал на ухо Муле-выбражуле:

— Катя! Я для тебя — все. Никакого варенья не пожалею.

— Спасибо, Вовочка! Какое у тебя доброе сердце!

— Шестьдесят восемь ударов в минуту делает, — счастливым шепотом сказал Вова.

— У меня есть деньги. — Девочка Настя вынула кошелек. — У мамы с папой скоро серебряная свадьба. Я хотела подарить им книгу о вкусной и здоровой пище и электрокастрюлю. Вот и накопила. Но теперь, когда речь идет о судьбе моих товарищей, я решила подарить только книгу. По-моему, вкусно и здорово можно готовить и на газовой плите. Было бы из чего. А электрокастрюлю я подарю им к золотой свадьбе. Электрокастрюля никакому юбилею помешать не может.

— Настя-я! Ты — молодчик! — закричал Сашка Деревяшкин. — Обещаю тебе кучу неприятностей! Хоть каждый день. Как попросишь, так и устрою.

Сладкоежка старичок деловито, призывающе похлопал в ладоши.

— Тогда опишите на этих листках печатными буквами свои неприятности. Я неважно вижу. Потом наколем ваши описания вот на эти крюки. — Старичок подпрыгнул и подтянулся на толстых, остроклювых крючьях, вбитых в стену. — Проколем ваши неприятности.

Пока ребята писали, в ларек зашел мрачный небритый мужчина с горящими глазами и черными потрескавшимися губами.

— Дедок, почем принимаешь?

— Неприятности-то? А у тебя много?

— Озолочу. Вагон и маленькая тележка. Жизнь трещит по швам. Давай быстрей принимай да гони монету.

— Э, нет, любезный. Это ты гони монету. Тогда приму.

Старичок объяснил мужчине, как принимаются неприятности.

— Жулик ты, дедок. Чтоб я еще и приплачивал! Погожу. Погожу с неприятностями. Может, еще кто принимает. За деньги, дедок, я сам готов ларек открыть. Дай лучше двенадцать копеек на газировку.

— Обойдешься.

Старичок собрал листки у ребят, далеко отставив, прочитал. Разволновался, забегал вдоль стены, под крючьями. Шляпу с красной лентой на затылок сдвинул. Забылся, что здесь ребята, забормотал:

— Ах, какие замечательные неприятности! С месяц кормиться можно. Чуть чего, припугнуть, прижать: я, мол, вас на чистую воду выведу. Тащите рублишко, гоните халвишку… Стоп, стоп! Не дай бог, догадаются. — Старичок, подпрыгивая, быстро наколол листки на крюки, обернулся к ребятам. — Теперь так. Мне не возражать! Слушать внимательно. Как скажу, так и делать. Александр Деревяшкин!

— Здесь.

— Ты не звонил сегодня по телефону. Тем более в чужую квартиру. Этот Степан Федорыч тебя с кем-то спутал.

— Да как спутал. Он слышал и видел, что я им звоню.

— Молчать! Свидетелей не было? Не было. Он очки носит? Носит. Очень просто мог спутать. Отцу скажи, что уроки учить мешают. Все время звонят и звонят. Кто-то, мол, балуется. То ли Федоров, то ли Степанов.

— Так он и поверил. Скажет, доброму парню никто не мешает, а тебя сразу нашли.

— Цыц. Вообще отцу ничего не говори. Я этого Степан Федорыча на себя беру. Телефон у него обрежу, дом подожгу. Шучу, конечно. Я ему позвоню, договорюсь. Можешь ты сделать вид, что ничего такого не было?

— Вид-то могу. А вот на самом деле…

— Не твоя забота. Теперь с тобой, девчонка. То есть девочка Алена. Завтра своей Ольге Михайловне скажи: что же вы не пришли? Уж мы ждали, ждали. Глаза проглядели…

— Приходила она, я сама видела. Из кустов смотрела.

— Не возражать! Странно. Обычно учителя к ученикам не ходят. Скажи: вы, наверное, квартиру перепутали.

— Да как она перепутает? У нее в журнале записано.

— Не спорь, не люблю. Мы твоей Ольге Михайловне устроим. Все забудет. Шучу, конечно. Скажи, что мать с отцом перепутали день рождения, а тебя не предупредили. Извиняюсь, мол, неувязка вышла.

— Как они перенесут, если мой день рождения еще через два месяца?

— Зачем тогда приглашала?

— Захотелось. А теперь неприятность. Вот к вам и пришла.

— Вижу. Дома молчи, а учителке скажешь: никакого вам дня рождения, я вас ненавижу.

— Но я ее люблю! Ольга Михайловна очень хорошая!

— Тогда скажи: я вас обожаю, но все родители перепутали. Твердят и твердят: ты вон уже какая большая, я, мол, и подумала, что день рождения наступил. Особенно, мол, сегодня утром приставали: такая большая девочка, а ее надо будить. Ведет себя как новорожденная. Забудь. Все устроим.

— Хорошо, забуду.

— А вы, голуби! Екатерина и Владимир! Скажите, что боялись. В школе, мол, задразнили женихом и невестой из сырого теста. А тут вместе в школу пошли. Увидели бы, мол, проходу не дали. Скажете?

— Стыдно! — ответили Муля-выбражуля и Вова Митрин. И густо покраснели.

— А прогуливать не стыдно?

Они что-то невнятно пробормотали, опустив головы.

— Девочка Настасья! Хочешь неприятностей? Советую: выскочи на улицу, разбегись как следует и какую-нибудь тетеньку, купившую в магазине яйца и молоко, толкани с маху-то. Все она уронит, под ногами — лужа молочная, в луже — яйца всмятку, а ты вместо извинения покажи ей язык. Так, мол, тебе и надо.

— Нет, нет! — побледнела девочка Настя. — Я не смогу. Мне противно.

— Неприятности все противные.

— Не все! Вася Рыжий меня обидел, а я…

— Молчи, молчи! Ни одной неприятности не получишь. Давай, давай, девица, не мешай, — старичок вдруг завизжал. — Собаку спущу!

Девочка Настя пулей вылетела в дверь, потому что очень боялась собак.

— То есть, я шучу, конечно. — Старичок ласково улыбался и мягонько, виновато потирал ручки. — Никаких собак у меня нет. Так, так. С неприятностями покончили. А теперь прошу вот в эту дверь. Там во дворе мой помощник — Коля глухонемой. Уж он вас рассмешит, он вас распотешит, все неприятности забудете.

Во дворе, чисто подметенном, посыпанном песочком, была площадка для игры в «классы», на турнике подвешены качели, для тех, кто мечтал казаться выше ростом и взрослей, стояло у забора несколько пар ходулей, а посреди двора глухонемой Коля — долговязая фигура в черном плаще и черных очках — крутил за ручку медное колесо, которое вращало несколько скакалок, укрепленных меж деревянных стоек. Четыре патефона на табуретках, по одному в каждом углу двора, хрипло позвякивая, наигрывали польку-бабочку. Глухонемой Коля, увидев ребят, выхватил из-за пазухи картонную маску и приставил к лицу. С розовыми, надутыми щеками, с крупными, редкими зубами, с выпученными, глупыми глазами маска была так неожиданно смешна при Колиной-то долговязости, что ребята, не очень-то веселые и настороженные, не удержались, прыснули со смеху.

Потихоньку разошлись, разыгрались и в самом деле забыли о неприятностях. Прыгали, скакали, плясали, со смеху умирали над масками, которые глухонемой Коля ежеминутно менял. И собачьи, и медвежьи, и заячьи, и человечьи — в каких только масках Коля не гонялся за ребятами, растопырив длинные худые руки в черных перчатках и громко мыча. Нахохотались, навизжались, накатались до головной боли и даже не заметили, как Коля мало-помалу теснил их и теснил к калитке и вытеснил. Очутились на улице, расслабленные, с мокрыми от смеха глазами.

— Даже муторно стало, — пожаловался Вова Митрин.

— Зато как мы веселились! — с сожалением вздохнула Муля-выбражуля.

— А мне тоже как-то нехорошо. — Девочка Алена побледнела и прислонилась к забору.

— Веселье тут ни при чем, — с мрачной раздумчивостью сказал Сашка Деревяшкин. — Муторно потому, что неприятности-то опять с нами. Кто как, а я только вышел и сразу все вспомнил. И сразу нехорошо, нехорошо на сердце. Прямо места не нахожу…

— Да-а… Твоя правда… — согласились остальные. — Все как было. Пока плясали — веселились, а вот вышли — прослезились.

Ребята долго стояли у забора. И вдруг услышали: с горы катилась песенка:

Где же наша девочка? Где наша Аленушка? Где наша новая жизнь?

— Ура! Паря Михей и паря Ваней! — Ребята бросились их встречать.

Новая жизнь

Пока ребята встречали парю Михея и парю Ванея, глухонемой Коля сбросил черный плащ, снял черные очки — оказался Лимохалом. Потер, помял занемевшие крылья и взлетел на крышу сарая. Достал бинокль, всмотрелся: увидел медвежонка и слоненка, спускающихся с горы, ребят, бегущих им навстречу, и тихонько посвистел, будто подзывал собаку. Из сарая выбежал старичок, тоже снял черные очки и отлепил черную бороду — засияла медная, конопатая физиономия деда Пыхто.

— Собирай манатки, — сказал простуженным басом Лимохал. — Кху, кха! — прокашлялся он. — Остыл в проклятой тайге. Всю грудь заложило. Быстро, Пыхтоша. Догадываюсь, что наши лучшие друзья вот-вот будут здесь. Живо!

— Ты чего раскомандовался, аспид зеленокрылый! Волю взял.

— Поругайся у меня, поругайся. Возьму да один улечу. Брошу тебя вместе с патефонами. Посмотрю, далеко ли убежишь.

— Ладно, ладно. Пошутил я, конечно. Складываюсь, сматываюсь. Не серчай. — Дед Пыхто погрозил сухоньким кулачком отвернувшемуся Лимохалу: «У-у, змей. До смерти бы защекотал ненавистного!»

Ребята в это время окружили медвежонка и слоненка и, вместо того чтобы целоваться, обниматься, оторопело замерли. На паре Михее была малиновая попонка-поддевка и малиновый плисовый картуз, а на паре Ванее — те же наряды, но только канареечного цвета. Они смущенно, но охотно повертелись перед ребятами, а потом паря Михей сказал:

— А что удивляетесь? С заработков идем. Испокон веку с заработков в обновках возвращались. И с гостинцами. Паря Ваней, достань-ка.

Слоненок снял со спины берестяной горбовик, запустил внутрь хобот. Всех попотчевал сначала орехами, потом брусникой в меду. Подождал, пока ребята управятся с гостинцами, потом опять запустил хобот в горбовик с атакой медлительной торжественностью. Вытащил огромного, прозрачно-розового леденцового петуха.

— Один такой в лавке был. Только что не кукарекает. Сла-адкий. Слаще ничего не пробовал. Мы с парей Михеем немного полизали. Уж вы не обижайтесь.

Ребята по очереди тоже полизали петуха, но им он показался горьким, потому что все враз вспомнили, что неприятности как были, так и остались. Помрачнев, повздыхали и рассказали паре Михею и паре Ванею, как пытались избавиться от неприятностей.

— И вы не догадались?! — Паря Михей даже присел от возмущения. — Просил халву, лимонад, и вы не догадались! Эх, вы!

Медвежонок снял картуз, поддевку, быстро и аккуратно свернул ее, положил на горбовик.

— Паря Ваней! За мной! Не отставай!

Они помчались под гору, на бегу прихватив осиновые колья, чтобы вышибить дверь в «универларе». Разумеется, они сбегали напрасно, потому что дед Пыхто и Лимохал уже исчезли.

Вернулись запыхавшиеся, злые. Долго и молча приходили в себя.

— Ну, что надумали? — спросил у ребят паря Михей.

— Да ничего. Противно на душе.

— Ути, ути — ножки гнути, — непонятно сказал паря Михей. Снял картуз, повертел его на лапе, сдул приставшую хвоинку. — Паря Ваней? Чувствуешь? Ведь сегодня начнем новую жизнь. Ей-ей.

— Я готов. Давай только петуха долижем.

— Главное, ребята, не завираться, хвостом не крутить. Паря Ваней, покажи.

Слоненок оттопырил хвостик и быстро-быстро завертел им.

— Вертеться вот так не надо. От неприятностей увертываться не надо. По себе знаю. Бывало, тетка Медведица соберет малину на варенье, поставит корзинку где-нибудь на пеньке и пойдет к соседкам мед занимать. И вот знаешь, что нельзя эту малину трогать — поди да сам собери, — все равно подмывает что-то: возьми. Запустишь лапу раз, другой — полкорзинки нету. Тетка вернется и давай охать, ругаться. «Ты, окаянный, умял». А я в глаза ей заглядываю: что ты, тетя, это лиса проходила и приложилась. Еле ее прогнал. Клянусь, божусь. Хоть и стыдно, и жалко тетку — целый день эту малину собирала, у самой — мал мала меньше, муж муравьяница… Да! Ладно. Это уже к делу не относится. Не надо, повторяю, хвостом крутить. Если все время врать, изоврешься к концу жизни. Одна тень останется.

— Короче, паря Михей. — Слоненок долизал, дочмокал леденцового петуха. — Словами горю не поможешь. За дело.

— Молодец, паря Ваней. Я пойду с Сашкой Деревяшкиным. И Вову с Катей прихватим. Они все рядом живут. А ты иди с Аленой. Как говаривал Замечательный медведь: если кто-то оступился, надо вытолкнуть его на правильную тропу. Попробуем, вытолкнем.

В это время подошла девочка Настя. Она была возбуждена, щеки и глаза горели. Забыла даже, что давно не виделась с медвежонком и слоненком. Едва кивнув им, сказала:

— Я знаю, что я сделаю. Я пойду к Васе Рыжему и наставлю пришить пуговицы на плаще. Заставлю заплести меня. И надаю ему тумаков. Я устала, поймите, устала ждать неприятностей. Лучше сама пойду навстречу им. И пос-смотрим, кто кого.

— Правильно, Настя! Одобряю. — Паря Михей поднял приветственно лапу. — Как это в песне поется? Сама садик я садила, сама буду поливать. Замечательный медведь говорил: мы сами творцы своих неприятностей. А я добавлю: и сами будем их побеждать.

Девочка Настя повернулась и решительным, быстрым шагом ушла.

По дороге паря Михей говорил Вове Митрину:

— Если бы ты был один, все просто. Признаться в школе, что прогулял, и понести заслуженное наказание.

— Так в чем дело-то, паря Михей! Неохота, чтобы наказывали.

— Никуда не денешься. Ты хоть раз в жизни видел хоть одну неприятность, которая бы кончилась добром? Вот и я не видел. Но, паря Вова, не один ты прогулял, а имеете с девочкой. У тебя мать с отцом строгие? — спросил паря Михей у Мули-выбражули.

— Когда как. То ласковые, тихие, добрые, то хоть из дому беги. Может, между собой поссорятся, может, на службе неприятности.

— Да. То есть может сильно тебе влететь?

— Да, — печально кивнула Муля-выбражуля.

— Вот, Вова. Что ты на это скажешь?

— Я этого не перенесу, — побледнел Вова.

— И хорошо сделаешь. Девочка не должна страдать. Ты должен, Вова, пойти к ее родителям и взять вину на себя. Это будет святая ложь. Ты понимаешь, что речь идет о спокойствии девочки?

— Понимаю. Еще как!

— Что ж, Вова. Вот Катин дом. Хватит духу пойти?

— Попробую.

— Пойти с тобой?

— Нет! Я защищу Катю! — Вова гордо выпрямился и четыре раза выжал портфели я мешочки со сменной обувью.

— А потом?

— Потом мне ничего не страшно. Папину вспышку я перенесу.

— Хорошо, паря Вова. Мы постоим, проводим вас — Вова взял за руку Мулю-выбражулю, и они пошли к подъезду. Ярко пламенели в заходящем солнце оттопыренные Вовины уши и нежно золотились Мули-выбражулины банты. Паря Михей крикнул вдогонку:

— Помни, Вова! Замечательный медведь учил: честь девочки превыше всего.

— Пошли, Александр. — Паря Михей потянул Сашку Деревяшкина.

— Вовка уже решился, ему легче. — Сашка задумался. — Паря Михей! А ты бы на моем месте боялся?

— Мне, Саня, жену этого Степана Федорыча жалко. Как у нее сердце-то, наверное, обрывалось, когда ты Сереге звонил. А ты все про себя да про себя.

— Правда что. — Сашка Деревяшкин покраснел. — Веришь, нет, я про отцово наказание и не вспоминал. Со стыда перед Степан Федорычем сгорал. Как вспомню, так и сгораю. Ужас какой-то!

— Так, может, зайдем к ним?

— А простят?

— Посмотрим.

Дверь открыл Степан Федорович. Удивленно поднял брови, снял очки, обернувшись, покричал в комнаты:

— Маша, Маша! Иди скорей! Телефонный разбойник явился!

А у Сашки отнялся язык. Он открывал рот, хватал воздух и опять закрывал. На щеках проступили бледно-красные пятна. Паря Михей толкнул его в бок: что же, мол, ты? Сашка неожиданно пискляво, заикаясь, сказал:

— Мне стыдно, что я вас мучил, — и опять проглотил язык, и уж снова никак не мог заговорить.

Паря Михей солидно покашлял в кулак:

— Значит, извиняется он. Измучился парнишка от стыда.

У Сашки Деревяшкина прорезался наконец голос:

— Извините, пожалуйста!

— Да уж ладно…

А паря Ваней провожал девочку Алену. Оба вздыхали и молчали. Наконец девочка Алена не выдержала:

— Паря Ваней! Посоветуй что-нибудь, помоги.

— Охо-хо, Алена. Какой из меня советчик. Я же иду для поддержки. Чтобы не так страшно было возвращаться. Из любого вранья один выход: сказать правду. Что же еще придумаешь?

Чем ближе подходили к дому, тем чаще девочка Алена вздыхала, прикладывала скомканный платочек к глазам. Слоненку стало жалко ее:

— Давай по мороженке съедим. Охладимся. А потом уж к тебе поднимемся.

Алена, всхлипывая, согласилась. Постояли на углу, под тополем, досуха выскребли стаканчики, еще постояли. Алена предложила:

— Может, еще по мороженке?

— Хватит, Алена. Осипнешь. Как тогда извинишься?

— Да-да. — Алена пошла к подъезду.

Дома за круглым столом сидели папа, мама и учительница Ольга Михайловна. Девочка Алена встала у порога как вкопанная, глаза вытаращила. Слоненок снял картуз, молча поклонился. Папа встал из-за стола, пошел к порогу, распахнув объятия:

— Вот и наша именинница! Заждались — уж пироги остыли. Поздравляю, доченька! Ты единственная в мире девочка, досрочно прожившая год!

Алена упала на пол, слоненок даже не успел подхватить ее. Мама и Ольга Михайловна ахнули. Папа бросился поднимать, но Алена быстро-быстро поползла и уползла под кровать. Папа нагнулся, приподнял покрывало:

— Доченька, что с тобой?

— Не вылезу, никогда не вылезу. Стыдно! До конца дней здесь просижу. Так мне и надо, противной.

Папа встал, развел руками, мама и Ольга Михайловна пожали плечами. А паря Ваней не растерялся и не удивился:

— Гм, гм. Извиняюсь. Вот у меня завтра действительно день рождения. Именины, так сказать. Прошу отпустить завтра Алену. Смотрите, как она раскаивается. Отпустите? Прекрасно. Алена, придешь?

Алена не ответила. Она горько плакала под кроватью.

— Придет, придет, — поспешно сказала мама и тоже полезла под кровать успокаивать дочку. А за мамой полезла под кровать и Ольга Михайловна успокаивать любимую ученицу. А папа в растерянности топтался возле и смущенно улыбался слоненку.

Вечером, когда медвежонок и слоненок встретились, паря Ваней сказал:

— Помнишь, ты обещал мне день рождения, как только вернемся из тайги и начнем новую жизнь? То есть когда начнем всем помогать?

— Помню.

— Так вот, у меня завтра день рождения. Приглашаю.

— Что ты говоришь?! А у меня и подарка нет. Как же я с пустыми-то руками?

— Паря Михей! Не говори глупостей. Я тебя и так люблю.

— Смотри-ка ты.

Именины

Снова скрипели в городском саду карусели, качели, снова взлетали в воздух серпантин и конфетти. Родился паря Ваней. Паря Ваней посреди танцевальной площадки принимал подарки.

Сашка Деревяшкин подарил губную гармошку:

— Рожок ты забросил, а зря. Я подрасту, а ты пока «Барыню» и «Подгорную» выучишь.

Вова Митрин преподнес огромный леденцовый банан:

— Я заметил, как ты петуха-то облизывал. Любишь леденцы? — смущаясь, добавил: — Я ведь сам банан-то приготовил. Страсть люблю стряпать. Мы с Катей уже договорились: она в повара пойдет, а я — в кондитеры.

Муля-выбражуля отдала слоненку свои вишенки, можно сказать, от сердца оторвала:

— Это самые модные в городе. Глупости, что слонам нельзя носить вишенки. Может быть, только слонам и надо носить. Я просто завидовать буду твоим чудесным вишенкам.

Девочка Настя подарила глобус.

— Вот это твоя Африка, — она крутила глобус. — Ты, наверное, скучаешь по ней? Теперь будешь смотреть. Хотя, если серьезно вдуматься, скучать некогда, и нехорошо скучать.

Алена принесла расшитый бисером чехольчик и надела на хвост слоненку.

— Поздравляю. Я все запомнила. Не надо крутить хвостиком. Спасибо тебе, паря Ваней.

Слоненок всем чинно, низко кланялся. После всех подошел паря Михей и вытащил из-за пазухи позднюю синенькую ромашку:

— Держи, паря. От всей души.

Слоненок крепко-крепко обнял медвежонка. Они расцеловались. Потом все прошли к длинному столу, поставленному в рябиновой аллее. Сели чай пить. Загалдели, насмеялись, запели. Лишь именинник сидел грустный и ни к чему не прикасался. Паря Михей спросил:

— Ты чего как мышь на крупу дуешься?

— Жаль, что в такой день рядом нет папы с мамой…

— Но зато рядом с тобой друг… — Медвежонок вдруг закричал. — Ау! Сюда! Он ждет вас, ждет!

В аллее раздался тяжелый топот — бежала, задыхаясь, мама слониха и, сдерживая себя, тоже чуть ли не бежал пака Главный слон.

— Сыночек, сынулечка! — слезно затрубила мама слониха. — Ты нашелся, моя крошка, — и тяжело, крепко обняла слоненка. — Я не поверила, когда пришел твой друг и сказал, что у тебя день рождения. Представь, я не могла вспомнить, когда ты родился. Ведь никогда не знаешь, что надо запомнить в этой жизни, что не надо. Дай я тебя обниму! Му! Миленький!

— Будет, будет лизаться-то, — добродушно заворчал Главный слон. — Здорово, сын. Поздравляю. Рад, что у тебя такой верный и преданный друг. Я вчера расспросил его, как вы жили. Ты — достойный сын достойного отца.

Маму слониху и Главного слона усадили пить чай. Слониха не ела, не пила, а затуманенными глазами смотрела и не могла насмотреться на дорогого сыночка.

А папа Главный слон негромко говорил медвежонку и слоненку:

— Получил весть от Главного медведя. Просит незамедлительно быть. На каком-то совете. Что это за совет?

— Все звери собираются на большой поляне, и Главный медведь учит, как надо жить.

— Ну, меня, положим, этому не надо учить. Сам кого хочешь научу. Но взаимопонимание должно быть. Так я мыслю. И вас с собой возьму. Ну и сопровождающих лиц, конечно.

Паря Михей и паря Ваней согласно кивали и уплетали пирожки с картошкой, луком и грибами.

День рождения незаметно перетек в вечер рождения. Потом в ночь, а с наступлением утра день рождения стал вчерашним днем.

ТАЕЖНЫЕ КАРАУЛЬЩИКИ

Совет у Главного медведя

В конце сентября на Большой таежной поляне, окруженной старыми елями, Главный медведь собрал совет.

Он уселся на матером мшистом пне.

В лапах держал высокий березовый шест, а на шесте сидела сорока Маня.

— Такое дело, ребята. Собрал вас потолковать кое о чем… — Главный медведь поднес к глазам листок бумаги, по которому читал, долго, напряженно вглядывался. — Ну, и слов же мне крот-писарь навставлял. — Он отбросил листок, пристукнул оземь березовым шестом — сорока Маня подпрыгнула, замолотив крыльями, вновь угнездилась на нем. — Не могу по бумажке! Внимание, граждане звери. Значит, из-за чего сегодняшний сыр-бор разгорелся? А из-за того, что хуже пожара разоряют тайгу всякие нечестные люди. Ягоде поспеть не дают, рвут зеленую. Птица на крыло не успеет встать, а за ней уже гоняются… Те же пожары. Как жить будем, ребята?

— У-ух! Ужасу какого нагнал! — ухнул филин, сидевший на ели. — Прямо хоть на Луну переселяйся.

— Э-э, темнота кромешная. Только ночью и видишь, да и то не дальше своего носа.

Главный медведь походил, поворчал, снова сел на пень.

— Бороться надо!

— А как?

— Научи!

— Для «как» и совет держу с вами. Вместе будем решать. Я тут Мане обследование поручал провести. Вот она полетала, посмотрела что да как, да что к чему, поспрашивала кой-кого. Как зверь в беду попадал, так Маня сразу беду эту на карандаш брала. Маня! Изложи-ка.

Сорока попрыгала, попрыгала на ветке, приосанилась, достала из полевой сумки листки. Откашлялась и напряженно-тоненьким голоском начала:

— Прекрасна осенняя тайга с высоты птичьего полета! Бесконечные пади, затянутые дымкой, и море тайги, проплывающее под крылом, колышет оранжевые, желтые, багряные волны.

— Маня! Не могу! — Главный медведь схватился за уши. — Уши вянут! Немедленно прекрати эту сорочью болтовню!

— Хорошо, ну хорошо, Михал Ваныч. — Сорока вздохнула и затараторила: — Я обнаружила вот что. Кое-где уже стоят петли на зайцев и даже на изюбров, кое-где рубят и пилят кедры, а потом собирают орехи. И это не все. Ладно, к нам, зверям, некоторые не по-людски настроены, но и к своему брату, человеку эти некоторые относятся так же. Разоряют зимовья, бьют стекла, разваливают печки. Вроде бы не мое дело, а все ж таки я записала. Ведь мы первые караул закричим, когда настоящие охотники не смогут жить и охотиться в тайге.

— О-о-о!

— У-у-у, — откликнулись звери.

Лишь старый волк с рваным ухом и глазом не моргнул. Когда все успокоились, он с пренебрежительным спокойствием сказал:

— А мне не страшно. Я плевал на все эти петли и динамиты. Меня который год истребляют всевозможными способами. Потому как я хищник, и жить мне не положено. А я вот живу.

— И живи… задумчиво сказал Главный медведь. — Да-а. Завидую твоему спокойствию, дружище Волк. Завидую, но оно мне не по душе…

В это время раздался мощный трубный рев.

Главный медведь вскочил:

— Ну вот, и гости пожаловали. Однако, надеюсь, и гости и помощники.

Помощники

На поляну вышел Главный слон. На спине его в кресле сидел Главный человек.

Вслед за слоном через кустарник ломились паря Михей и паря Ваней, тигр Кеша, лев, два-три леопарда — в точности невозможно было рассмотреть, потому что их пятнистые шкуры сливались с осенней листвой.

А поверх этой компании по веткам с ужасным визгом прыгали-скакали обезьяны.

— Здорово, коллеги! — торжественным басом приветствовал Главный медведь Главного слона и Главного человека.

— Привет, привет, Михал Иваныч! — бодро отозвался Главный человек. Он впервые ехал верхом на слоне, очень переживал и боялся, и поэтому изо всех сил бодрился.

— Владыка Африки сердечно кланяется владыке тайги! — И Главный слон в самом деле поклонился, да так низко, что кресло с Главным человеком съехало со спины на голову, а с головы по хоботу на землю.

Прямо как санки с ледяной горки.

— Это ты, что ли, владыка? — Главный медведь покачал, осуждающе покрутил головой. — Охота тебе чиниться? Какие мы владыки. Ты — бывший, а я хоть и настоящий, да толку мало. Обложили со всех сторон, правда что, как медведя. Заботы, тревоги, зимовать скоро. А тут еще браконьеры житья не дают. Сильно надеюсь, что поможешь мне.

— Что значит слово «браконьер»?

— Ничего хорошего. Те же жулики, только лесные. Впрочем, у меня вон Маня специалист по словам. Прямо-таки летающая энциклопедия. — Главный медведь поманил сороку. — Объясни-ка.

Сорока Маня прикрыла глаза, порылась в памяти и объяснила:

— Браконьер — трехсложное слово. «Бра» — это значит, лампа, светильник такой на стенке. Конь — тут и объяснять нечего, лошадь значит. Зебра, по-вашему. Ну а «ер» — когда-то так твердый знак назывался. У меня все. Какие будут вопросы?

Сорока Маня с гордой усмешкой оглядела все это безграмотное зверье.

Главный слон долго размышлял над Маниным объяснением.

— Очень интересно! Получается, что браконьер — это зебра, скачущая по твердому знаку при свете лампы. Удивительно! Значит, вот какие у вас в тайге жулики. Видимо, очень загадочное и страшное существо. Жулик. А какое маленькое ласковое слово! Как все перепутано в этом мире!

Главный человек встал из кресла, пиджак одернул, очки нацепил.

— Хватит глупостями голову забивать! Жулик — это мелкий воришка, а браконьер — настоящий, законченный ворище. Обворовывает тайгу и прежде всего самого себя. Но этого не понимает. В конце концов мы не слова пришли говорить, а дело делать. Так давайте приступим!

— Прошу к столу, перекусите, подкрепитесь с дороги. — Главный медведь первым отправился к столу с самоваром и закусками. — Чай не пьешь, откуда силу возьмешь? А нам сил много надо.

Уселись, закусили. Главный медведь объяснил что к чему.

Главный слон удивился:

— Странно. Если зверь нарушает закон, его карают звери. Если человек нарушит, его карает человек. Нельзя допускать путаницу и неразбериху.

— Пойми ты, великан заморский. — Главный человек отставил стакан с чаем. — Просторы у нас необъятные. Рук не хватает, глаз не хватает за всем усмотреть. Вот браконьеры этим и пользуются. Почему я и согласен, чтоб звери нам помогли, чтоб зря под выстрел не становились.

Пока Главные судили да рядили за самоваром, во всех углах Большой поляны встречались давние знакомые.

Потапыч из пятой берлоги обнимал парю Михея.

— Мишук, милый, как я о тебе соскучился! Думаю, куда пропал парень, совсем забросил старика. — Потапыч прослезился, — Считай, кроме тебя — никакой родии. Хоть дальний, а родственник. А тетку Марью, медведицу мою, каждую ночь во сне вижу. Сидит, голубушка, на пенечке и чулок шерстяной вяжет. К чему бы такой сон, а? К добру ли, нет ли? Ох, одиноко мне, Мишук. Ты приходи, миленький, почаще.

— Приду, Потапыч, обязательно. — Медвежонку стало жалко старика. — Ох и рубашка у тебя, Потапыч. Одни дыры, а не рубашка.

— А где новую-то возьмешь? Сам портняжить не научился, а тетки Марьи нет.

— Как где? — Медвежонок достал из торбы сатиновую, в зеленых цветочках косоворотку. — Вот, дарю. Заработал нынче на орехах.

Потапыч опять прослезился.

— Вот уважил так уважил! Уж какое тебе спасибо говорить, и не знаю…

Тигр Кеша вновь встретил своего брата Васю. От радости они сначала и говорить не могли, а лишь обнимались, тискали друг друга в объятиях.

— Братан! — радостно кричал тигр Вася.

— Братуха! — на всю тайгу мурлыкал тигр Кеша. Наконец устали от объятий, уселись друг против друга.

— А ты ничего, на казенных-то харчах отъелся. — Тигр Вася любовно смотрел на брата. — Не тянет на волю-то тебя?

— Да вроде нет. Привык. Воля-то, видно, не больно хороша, если на тебя посмотреть. Худой, облезлый. Ох, Васька, худо, худо выглядишь!

— Мне жирок-то некогда нагуливать. Тигрица моя дома сидит, нянчится. Двое у меня. Один я кормилец-то. Зато такие уж тигрята растут — не нарадуемся с матерью. — Тигр Вася достал из-за пазухи фотокарточку. — На, посмотри на племянника с племянницей.

Тигр Кеша долго рассматривал ее, вздохнул:

— Хорошие ребята. И девочка миленькая, и этот разбойник. Подаришь? Перед собой в зоопарке поставлю…

После чаепития, после первых встреч все звери снова собрались на поляне. Главный медведь предоставил слово Главному человеку. Тот долго объяснял, что каждый из зверей должен делать завтра, а в конце спросил: все ли согласны покарать браконьеров?

Звери дружно закричали:

— Конечно!

Главный человек поднял руку:

— Благословляю.

Месть первая

Толстый краснолицый мужчина по имени Сидор Самсоныч очень любил охотиться. Но он был неповоротлив и ленив, поэтому на охоту выбирался редко, в основном осенью, когда боровая дичь, глухари, рябчики, выходили на каменистые песчаные дороги. Они набивали животы мелкими камешками, галькой, песчинками, чтобы лучше перемалывались, перетирались ягоды, листочки, трава, которыми они кормились.

Сидор Самсоныч любил осенью ездить по таким дорогам на машине. Ветровое стекло открыто, осенний густо настоянный воздух приятно обвевал красные, толстые щеки Сидора Самсоныча, глаз радовали просторные поляны, усыпанные желтой листвой оранжевые лиственничные боры, горочки, поросшие темным ельником. Едет потихоньку Сидор Самсоныч в свое удовольствие и вдруг видит, на дороге глухарь сидит, камушки собирает, и брови у него в лучах утреннего солнца ярко-малиново, пламенно вспыхивают.

А глухари машины не боятся, близко подпускают, удивленно только головы тянут — что это, мол, за чудище движется, что это за зверюга такая. Сидор Самсоныч потихоньку ружье достанет, не выключая мотора, прицелится — бах-та-ра-рах! — подпрыгнет глухарь и упадет за мертво, прикроет рубиново-красные веки, и долго они еще вспыхивают живым огоньком.

Вот и в эту осень, ранним, холодным уже сентябрьским утром выехал Сидор Самсоныч на промысел. Выбрал каменистую лесовозную дорогу, свернул на нее и двинулся в глубь тайги. Ружье зарядил, положил рядышком на сиденье.

Сидор Самсоныч и знать не знал, думать не думал, что на самой высокой ели сидит дозорная обезьяна, орешки пощелкивает да на дорогу посматривает. Далеко еще Сидор Самсоныч был от этой ели, а обезьяна уже кубарем скатилась прямо на спину Главному слону. Заверещала:

— Показался, показался! И ружье зарядил. Веселый, трубку курит!

— Пускай покурит. Потом некогда будет, — Главный слон обратился к глухарю Глебу, сидевшему неподалеку на ветке. — Давай, Глебушко, твой черед настал. Выходи, брат, на дорогу да ближе, ближе подпускай. Да побеспечнее себя веди. Напевай что-нибудь. В общем, чтоб он не суетился и не дергался. Спокойно целился.

— Только вы уж успевайте. Боязно все-таки. Ему ведь пристрелить — раз плюнуть.

— Вперед, Глебушко. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Глухарь слетел на дорогу, из тени деревьев неторопливо вышел на солнечный, еще мокрый от росы галечник. Чтобы не струсить в последнюю минуту, он отвернулся от поворота, из-за которого должна была появиться машина.

Сидор Самсоныч, увидев глухаря, вздрогнул и чуть мундштук у трубки не откусил — вроде за многие годы и привык, что глухари всегда неожиданно возникают на дороге, а вот вздрагивать не отучился. Сбавил скорость, вынул трубку изо рта и машинально выбросил ее в окно — с деревянным стукотком прокатилась трубка по камешкам, табак высыпался, задымились желтые крошки. Сидор Самсоныч чертыхнулся про себя, но тут же успокоился: «Потом подберу, никуда не денется», — пододвинул ружье поближе. Еще подъехал, еще чуть-чуть — до глухаря совсем близко, все перышки рассмотреть можно. Остановил машину, не выключая мотора, осторожно выставил стволы. Приладил половчее приклад к плечу, подвел мушку под грудь глухариную, замер — осталось курок нажать.

В это мгновение Главный слон, заранее набравший в хобот пыли, с силой выдул ее в красное лицо Сидора Самсоныча. Тот нажал сразу оба курка — отдача у ружья была такая сильная, что плечо отнялось и машина попятилась.

— Какой внезапный порыв ветра! — жалобно простонал Сидор Самсоныч и заплакал, чтобы поскорее слезами промыть глаза от пыли. — И синоптики не предупредили, что будет пыльная буря!

Поплакав, Сидор Самсоныч открыл глаза: о, чудо! Глухарь сидел на том же месте. Сидор Самсоныч просиял, быстро перезарядил ружье и снова стал целиться. Его пыльное, в слезных подтеках лицо было так нелепо и смешно, что Главный слон покачал головой:

— Воистину не видит лица своего и не думает над делами своими. О браконьер! Сколько в тебе преступного упрямства!

Главный слон набрал из маленького болотца зеленой жижи в хобот и, когда Сидор Самсоныч готов был опять спустить курок, влепил ему этой жижей. Лицо Сидора Самсоныча позеленело. Сидор Самсоныч завопил:

— Есть ли справедливость на небесах! То пыль, то дождь! Какого глухаря упустил!

Рукавом отер лицо — нет, все-таки судьба была на его стороне: глухарь, как заколдованный, сидел на прежнем месте.

Сидор Самсоныч вскинул ружье. Тогда Главный слон со свирепым шепотом: «Безумец! Он ничего не хочет понимать!» — ухватил хоботом машину и положил ее на бок. Сидор Самсоныч закричал:

— Еще и землетрясение! Ну, нет. Не на того напали. Глухарик, миленький, подожди! — Сидор Самсоныч с трудом, ему очень мешал огромный живот, выбрался из машины и, стоя, стал целиться в глухаря Глеба, которого так увлекла эта игра-наказание, что он уж действительно забыл об опасности. Главный слон вышел из-за деревьев и чуть ли не в ухо Сидору Самсонычу протрубил:

— Опомнись!

Тот, мельком оглянувшись, увидел слона, но нисколько не удивился, что в тайге появились слоны. Со словами: «А, еще всякие будут тут свой хобот совать», — мимоходом жахнул в Главного слона из одного ствола, а другой опять навел на глухаря.

Если бы у слона были руки, он развел бы ими от удивления — он никогда в жизни не встречал браконьеров, а таких азартных тем более. Слон схватил Сидора Самсоныча за шиворот и потряс:

— Хорошо, что твой выстрел мне — как слону дробина. А если бы ты попал мне в глаз, я бы зашвырнул тебя вон в то болото.

Сидор Самсоныч затрепыхался, забился, заизвивался на весу.

— Отпусти меня. Уйдет, уйдет же глухарь-то! Есть у тебя совесть?!

Слон решил молчать — этому человеку бесполезно что-либо объяснять. Положил его на траву, отобрал ружье, расшиб его о дерево, снова взял Сидора Самсоныча за шиворот, поднял и зацепил воротником за толстый сосновый сук.

— Повиси немного, подумай. — Главный слон повернулся к глухарю. — Молодец, Глебушко. Никогда не думал, что в птичьем сердце столько мужества и отваги. Я попрошу Главного медведя сделать тебя Главным глухарем.

— Ой, не надо! Замаешься с такой честью. Рядовым родился, рядовым помру. Столько страху натерпелся, не чаю на свой ключ попасть, во мху прохладненьком отдохнуть, полежать.

Сидор Самсоныч, подвешенный на суку, пытался втолковать Главному слону:

— Какая же это птичка малая! Здоровенный петух, килограмм на девять. Пустите меня к нему!

Вскоре Сидор Самсоныч сорвался на землю, а тужурка, рубашка и майка остались на суке. Сидор Самсоныч лежал кверху огромным животом, хлопал глазами и ничего не соображал. Дозорная обезьяна, пробегая мимо, похлопала маленькой ладошкой по животу:

— Не унывай, папаша! Лучше цветы выращивай, внучат нянчи, сказки им рассказывай.

Сидор Самсоныч что-то глухо промычал в ответ.

Месть вторая и третья

На другое утро звери отправились в распадок, по дну которого бежал ручей, а по-над ручьем были густые заросли дикой смородины, рябины, боярышника. Пологие склоны распадка редко поросли березами и соснами.

К ключу часто приходили козы — водицы прозрачной попить, вкусную траву пощипать, потолковать о том о сем под веселый, переливчатый говор ручья.

Этим утром городские охотники собрались в распадке погонять коз. Стрелки расположились на склонах, залегли за кустики, за пеньки, а загонщики пошли вдоль ручья, грохоча пустыми ведрами, колотушками, крича во все горло разную бессмыслицу. Загонщики должны были поднять коз, лежащих на берегах ручья, выгнать их на выстрел.

В прозрачно-высоком осеннем небе сияло солнце, паутина летала меж кустов и деревьев, от земли пахло прелым листом и инеем. Стрелки долго лежали без курева, молчком, а коз все не было. Загонщики охрипли и вяло колотили в пустые ведра. Вот они дошли до устья распадка и повернули назад, чтобы еще раз прочесать заросли над ручьем. А солнце пригревало ласково, не торопясь, и стрелки задремали, всхрапывая и очумело дергая головой, тараща глаза — уж не коза ли мелькнула за березой. И снова роняли головы — даже крики загонщиков действовали на них усыпляюще.

А звери проворно и бесшумно подкрались к стрелкам. Завладели ружьями, отползли, упрятали их в пожухлую и густую траву, а стрелкам в руки вложили палки.

Сорока Маня, наблюдавшая за происходящим с дерева, полетела к Главному медведю:

— Все, Михал Ваныч. Всех засонь вооружили до зубов.

Главный медведь встал, потянулся — он и сам было задремал, откашлялся и рявкнул во все медвежье горло:

— Эй, на номерах! Козы!

Стрелки вскочили, со сна не разобравшись, схватили палки и начали целиться. Но вот один заметил, что держит корягу, другой… Дружный, изумленный вопль повис над распадком.

— Ружья-я! Где ружья! Что за шутки!

Стрелки шарили руками по земле, заглядывали на деревья, не повесил ли какой шутник ружья на сучки. — нигде не нашли. Обернулись, надеясь, что, может, сзади где-нибудь поставлены к колодине или к дереву прислонены. Обернулись — и новый душераздирающий вопль прогремел над распадком. Напротив каждого охотника сидел либо лев, либо тигр, либо медведь. Сидело это зверье, мирно улыбалось. Но разве догадаешься, что, к примеру, тигр улыбается, а не угрожающе скалится. «Уж не сон ли все это?» — подумали стрелки и, чтобы прогнать кошмарные видения, замахали руками на зверей, закричали:

— Сгинь, сгинь, нечистая сила!

Попробовали стрелки пройти сквозь приснившихся зверей. Но те вежливо, мягонько стук-стук лапой в грудь — куда это, мол, ты полез? Тогда поняли охотники, что звери не приснились, ужаснулись пуще прежнего и — давай бог ноги! — бросились бежать вниз, к ключу, чтобы забиться под смородиновые кусты и ничего не видеть, ничего не слышать — авось удастся передрожать.

У ключа столкнулись стрелки, бежавшие с правого склона, со стрелками, бежавшими с левого. Сшиблись лбами, искры посыпались в прохладную воду ключа, обеспамятев, взвыв, рухнули стрелки на сыру землю, затихли. Но в это время со склонов распадка громоподобно проревели два тигра, два брата, Кеша и Вася.

Стрелки от ужаса перевернулись со спин на животы и быстро-быстро поползли вверх по склонам, потом, подгоняемые тигриным ревом, побежали, и опять с распростертыми объятиями встречали их медведи, львы, леопарды. Стрелки, как по команде, крутнулись на месте, развернулись и помчались проторенной дорогой к ключу.

Так они бегали вверх-вниз, пока не обессилели и с хрипом не повалились на траву.

— Будь что будет.

А какой-то стрелок начал требовать музыки:

— Эй, загонщики! — кричал он. — Хоть в ведра поколотите. Помирать, так с музыкой.

Но загонщики тоже лежали в этой куче-мала и бессильно хрипели.

Отлежавшись, отдышавшись, стрелки зашевелились. Первым поднял голову капитан охотничьей команды, белый, с черными усиками. Увидел Главного медведя, сидевшего на колодине. Нога на ногу и голову задумчиво подпер лапой. Капитан подполз к нему и, заикаясь, спросил:

— Ч-чего сидишь?

Главный медведь весело забасил:

— Слава богу! Ожили охотнички. Что, ребята, славно набегались?

Капитан подполз еще ближе, ухватил Главного медведя за грудь.

— З-зачем гонял? Ты з-знаешь, кто я? Я ф-фотограф. Чик — и навеки тебя.

— Ну малость обожди. — Главный медведь легонько толкнул капитана, и тот, отлетев, уселся в пустое ведро. — Чик нашелся. Все бы стрелял! — Главный медведь понятия не имел, кто такой фотограф.

— У нас р-разрешение есть! У меня д-друзья!

— Если такие, как ты, так немного стоят. — Главный медведь подозвал сороку. — Разрешение проверяла?

— Все честь по чести, Михал Ваныч.

— Ну тогда слушай, Чик, мою речь и чикай отсюда. — Главный медведь уперся лапами в колени. — Разрешение у нас есть. А вот совести нет. Вас тут добрая дюжина. Один другого краше. И всей оравой на одну козу нападаете. Эх! Говорить неохота. Сами учите: семеро одного не бьют, а тут разнесчастную козу — добро бы зверь крупный был — гоняете, орете. Это по-людски-то как назвать?

Стрелок, который требовал музыки, зарыдал:

— Безобразие это! Я все осознал! Мне стыдно. Могу у всех коз прощенья просить, капусту им буду приносить.

Капитан холодно покосился на него.

— Отчисляю из команды.

— Один на один охотиться надо. Коза вам не мамонт. Оравой-то кого хошь перебить можно. Потом сами ахать будете: вымер зверь, не уберегли. А ружья мы вам не вернем. Со зверей какой спрос. Пока новые заведете, может, одумаетесь. Ну, теперь чикайте.

В это время к северу от распадка прогремели два быстрых тяжелых выстрела.

— Пулями кто-то бьет, — завистливо вздохнул капитан.

Главный медведь поднялся.

— На солонцах кто-то орудует. За мной, ребята. — И неожиданно для своего веса и возраста побежал легко, бесшумно. Звери — за ним.

Солонцы находились в старом, душном и темном ельнике. Неподалеку был водопой — ключевой омуток — и изюбры очень любили эти солонцы. Полизал, полизал солененькой земли — и пожалуйста, попей, утоли жажду.

На солонцах действительно орудовал сухопарый, темный лицом мужик — большим ножом разделывая убитого изюбра. Мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел. Насел, отобрал нож, скрутил руки:

— Маня, проверь, есть разрешение?

Мужик понял, что деваться, некуда, и хмуро сказал:

— Нечего по карманам шарить. Нету никакого разрешения, — и с хмурой тревогой посмотрел на здоровенную кучу валежника. Главный медведь перехватил его взгляд, приказал Потапычу:

— Ну-ка, раскидай валежник.

Под хворостом лежала убитая изюбриха.

Даже старый волк-разбойник ахнул:

— Да-а, вот это аппетит у мужчины. Я уж хищник, и то изюбрих не трогаю. Они — матери. Им изюбрят растить, кормить.

Главный медведь устало спросил мужика:

— В кого же ты, батя, жадный такой? Неужто своих детей нет?

Мужик молчал. Он не любил оправдываться, попусту тратить слова. «Тайга рисковых любит. Мог и не попасться. Ну а попался, что толку вертеться и юлить. Подвернулась, вот и пристрелил. Не хватало еще об изюбрятах думать. О себе надо думать». И мужик думал о себе: «Придется теперь за изюбра штраф платить, а за изюбриху могут и в тюрьму ненадолго посадить. Да, ни люди, ни звери не простят ему изюбрихи».

А она лежала, вытянув умную, грустную морду, закрыв глаза, словно отдыхала после долгого бега. На ее курчавой, светло-коричневой щеке застыла крупная, прозрачная капля влаги — то ли с ветки упала, то ли в последний миг, уже расставаясь с жизнью, изюбриха заплакала, что не увидит этого леса, неба, этого ключа-омута, и самое печальное, что не увидит своих смешных, глупых изюбрят на разъезжающихся ножках. Главный медведь отвернулся от изюбрихи — невыносимо стало смотреть.

— Что же ты, батя, наделал? Экую голубушку не пожалел. Неужели ты такой прожорливый? Одного изюбра тебе мало?

Главный медведь посидел, подперев голову.

— Вот что. Раз он такой жадный, приговорим его к обжорству. Пусть, не сходя с места, съест это мясо. Недели ему срока.

— Надорвется, — презрительно бросил матерый волк с рваным ухом.

— Надорвется, туда ему и дорога, — ответил Главный медведь. — Не надорвется, сдадим властям. Караулить этого живоглота поручаю тебе, Потапыч, и тебе, Коша.

Погоня

Однажды паря Михей и паря Ваней, отстав от зверей, выловивших всех браконьеров, пошли по узенькой, по хорошо утоптанной тропе и вышли к охотничьему зимовью, маленькой избушке, крытой дерном, с низкой дверью и одним-единственным оконцем.

— Заглянем? — предложил паря Михей. — Посмотрим, как настоящие охотники живут.

— По-моему, и браконьеры могут в ней прекрасно останавливаться. — Слоненок пожал плечами. — Даже наверняка останавливаются.

— Не скажи. Браконьер ведь как живет? Заскочит в тайгу, наворует — и обратно. Ему по зимовьям рассиживать опасно.

— Давай заглянем. Все равно делать нечего.

В избушке кто-то похозяйничал. Банки с крупой, с солью, с сахаром были перевернуты, телогрейки, старые плащи, покрывающие нары, взбиты комом, труба у железной печурки отломана, стекло от семилинейной лампы разбито, а керосин из нее вылит на пол. Устойчивый керосинный дух перемешивался с горьким, стылым запахом запустения.

— Да, скучновато живут настоящие охотники, — заметил паря Ваней.

— Без тебя вижу. Неужели ягодники, когда ночевали, этот кавардак устроили? Не должно бы. Зачем им крупу да соль на пол вытряхивать?

— А ты все-таки груб, паря Михей. «Без тебя вижу»… Разве со старым товарищем так говорят?

— Ладно, ладно. Что за тонкости африканские? Будь другом, не сердись. Тут погром был, а ты — груб, старый товарищ…

— А знаешь, зачем крупу и сахар просыпали? Ой, ой, паря Михей, я сейчас умру. — Слоненок попятился: на горке крупы сидели три серенькие пушистые мыши. — Я сейчас визжать начну, паря Михей.

— А ну кыш! — махнул лапой паря Михей, и мыши шмыгнули в подполье. — Жаль, что мышей до смерти боишься. Сейчас бы порасспросили, кто тут хозяйничал.

— Нет, нет. Не перенесу. Сами узнаем. — Слоненок поднял хобот и начал старательно обнюхивать все углы и щели. — Человеческим духом точно пахнет.

— Обижайся не обижайся, паря Ваней, но опять я тебе скажу: без тебя знаю.

— Подожди, подожди. Еще вроде подсолнечным маслом пахнет. — Слоненок запустил хобот под нары и вытащил оттуда пустую жестянку из-под подсолнечной халвы. — Ты говоришь, браконьеры сюда не заходят. Понял, кто был?

— Бежим, паря Ваней, летим. Мчимся, несемся. Они же все зимовья разорят! По этой тропе еще одно есть — давай прямо туда. Может, успеем.

Но и следующее зимовье было разгромлено. Вдобавок еще окно выбито, и как бы в насмешку привязана была к раме пустая бутылка из-под лимонада.

— Вот же хулиганы! — вытирал пот паря Михей. — Тебе не жарко?

— В самый раз.

Они бежали теперь не по тропе, а напрямик через лиственничный бор, по жестяной, оливково-красной кашкаре — догоняли Главного медведя со зверями.

Паря Ваней спросил:

— Одного я никак не пойму: зачем окна-то бить и безобразничать? Ну, посидели бы, поели бы свою халву, чайком запили или лимонадом. Так нет, надо еще безобразие учинить.

Догнали Главного медведя, рассказали, что видели, о чем догадываются и что надумали.

— Ну, поймаем, а дальше что? Что мы с ними сделаем? — Главный медведь хмыкнул. — Какие-то странные ребята. Халва, лимонад — и разбой.

— Михал Иваныч, давайте сначала поймаем, — вежливо заметил паря Ваней. — А там видно будет.

— Резонно. Будь по-вашему.

До ночи проверили еще два зимовья — и в том и в другом любители халвы и лимонада нахулиганили.

Оставалось проверить последнюю избушку на краю дальнего болота.

— Подождем, — сказал Главный медведь, когда сквозь деревья завиднелось зимовье и дымок над трубой. — Теперь никуда не денутся. Пусть разнежатся, разморятся, а мы их тут, лимонадных витязей, и схватим.

Взошел остренький месяц, заблестели, засеребрились окна луж и промоин на болоте, натянуло на зверей запах жилья и ночного покоя.

— Только осторожней надо. У них ружье есть, — вспомнил паря Михей. — У сказочника украли. Мы еще орехи ему помогали собирать.

— А у одного еще и крылья, — сказал паря Ваней. Подумав, добавил: — Вдруг не они в зимовье, а простые охотники?

— Они, — лениво сказал Главный медведь. Он развалился на траве и слегка придремывал. — Простых мы всех видели, а браконьеров больше нету. Они.

Часа через два поднялись, бесшумно окружили зимовье. Главный медведь распорядился:

— Кто-нибудь колодиной окно привали. Чтоб не выпрыгнул. А я дверь сниму. Если стрелять будут, увернусь. Я привычный.

Он одним рывком высадил дверь, отставил в сторону. Послышался испуганный визгливый голос:

— Кто тут балует?! Эй, отойди, стрелять буду!

Нутро избушки осветилось красной вспышкой, и грянул выстрел.

Главный медведь рассмеялся:

— У него дробь-то утиная. Ну, попались, голубчики! — Медведь шагнул в избушку и вытащил заспанного, жиденько трясущегося деда Пыхто в ночном колпаке. — Больше там никого нет.

— В трубу, наверно, залез. Было уже так, — сказал паря Ваней. Он схватил шест и бросился в избушку, а паря Михей мгновенно забрался на крышу, склонился над трубой.

— Пусто. Куда же он делся?

Дед Пыхто, связанный по рукам и ногам, наконец сообразил, что произошло.

— Аспид зеленокрылый! — плачущим голоском затянул он. — Прокараулил. Теперь начнется, закружится карусель. Лимохал! Дьяволова душа!

— Что, что, Пыхтуша?! Опять ругаешься. Я такой сладкий сон видел, и вдруг — ругань. — Лимохал сидел на сосне, на широком, разлапистом суку. Он всмотрелся, увидел, что дед Пыхто связан, что под сосной сидят звери. Лимохал встал на суку, похлопал крыльями.

— Ого-го, Пыхтоша. Дело-то керосином пахнет. Ну, прощай, старик. Признаться, надоел ты мне. Ругаешься, ешь много. Прощай, не поминай лихом.

— Долго прощаешься, — вдруг захихикал дед Пыхто. Пока Лимохал говорил, обезьяны подобрались к нему и навалились всей оравой, враз заверещав, загукав.

Дед Пыхто тоже хохотал.

— Лимохалушко! Нас ведь водой не разольешь. По гроб не разлучимся. Посмотрю теперь, как ты жизни-то станешь радоваться.

Раздался бас Главного медведя:

— Крылья ему связали? Ну, хорошо. Айда в город.

Суд

Деда Пыхто и Лимохала посадили в телегу, спинами друг к другу, запрягли в телегу резвого молодого медведя и поехали. После каждой ямы дед Пыхто плевался и яростно шипел:

— Ты потолкайся, потолкайся, дьявол!

У въезда в город стоял столб с вывеской. На ней золотыми буквами было написано: «Первый в мире добровольный зоопарк». Возле этого столба встречали зверей Главный человек, ребята и прочее население. Играл духовой оркестр пожарников.

Главный человек поднял руку — оркестр умолк.

— Дорогие друзья! Младшие наши братья, звери! Город никогда не забудет вашей удивительной, неоценимой помощи. В окрестных лесах не осталось ни одного браконьера — все разоблачены и наказаны. Конечно, мы сознаем, что пойманные в лесу браконьеры живут теперь и городе и, может быть, мечтают свои дурные склонности применить в городской жизни. Но мы им этого не позволим. Главное, что тайга теперь свободна от разбоя. Чиста и прекрасна. Слава вам, дорогие звери!

Грянул оркестр, вертолет разбрасывал над толпой карамельки и леденцы.

Главный человек снова поднял руку.

— Мы хотели увековечить ваш подвиг еще одной вывеской у въезда в город. Но это чрезвычайно бы затруднило движение на главной дороге. И в честь ваших трудов я отдал распоряжение: вычеркнуть из всех словарей слово «браконьер». Были люди, которые добавляли слова в энциклопедии и словари, но никого не было, кто бы вычеркивал. — Главный человек захлопал в ладоши, и его дружно поддержали.

Ответную благодарственную речь держал Главный медведь.

— Спасибо и на том, дорогой Иван Иваныч! Я, конечно, куплю несколько штук словарей и всем буду показывать, что нет там теперь этого проклятого слова. Может быть, вот здесь последние мошенники на свете. — Главный медведь знаком велел откинуть брезент с телеги, которым укрыли деда Пыхто и Лимохала перед самым городом.

Толпа угрюмо загудела, раздались выкрики:

— Вот они! Попались!

— Да, вот они, — продолжал Главный медведь. — Ребятишек мучили, на чужое зарились. Право слово, как тати ночные. Что с ними делать будем?

— Судить! — сказал Главный человек.

Толпа дружно и грозно подхватила:

— Суди-и-ить!

Суд состоялся в городском саду, при стечении народа, и поэтому назывался открыто показательным. В судьи попали Главный человек, Главный медведь, Главный слон и Сашка Деревяшкин. Когда его выбирали, паря Михей сказал: «А ты, Сашка, будешь ребячьим заседателем».

Потапыч и тигр Кеша привели подсудимых. Рыжая борода деда Пыхто так весело и ярко блестела, что всем показалось: дед доволен, спокоен и в ус себе не дует. Лимохал, напротив, еще больше позеленел, съежился, все время кутался в свой дырявый черный плащишко, будто мерз и никак не мог согреться.

— Ну-с, начнем, — сказал Главный человек, — Кто имеет слово? — Он снял очки, протер их.

Подал голос Сашка Деревяшкин:

— Давайте спросим, как они дожили до жизни такой? Как стали мучителями и разбойниками?

— Можно, — одобрительно пробасил Главный медведь. Главный человек молча кивнул.

Дед Пыхто встал, оправил косовороточку, сапожки подтянул — вроде как плясать собрался.

Он плаксиво сморщился и ткнул сухонькой ручкой в сторону Лимохала:

— Этот злодей кругом виноват! Из-за него все. Сбил меня с толку, втянул в воровство это, в мучительство. Не он, так жил бы я припеваючи да добра наживаючи. Ух, кулаки бы об него обломал! — Дед Пыхто погрозил Лимохалу. Тот и ухом зеленым не повел. В зале засмеялись, кто-то крикнул:

— В детсад старичка надо сдать!

Засмеялись все судьи, кроме Главного человека. Он только улыбнулся.

— Ладно, граждане. Все я вам расскажу. — Дед Пыхто подошел поближе к первым стульям. — Давно это было. Растил я внуков, души в них не чаял. Попросят, бывало, дедушка, голубчик, сделай нам свисток, я сразу же бежал в лес. Срежу орешину или рябиновую ветку — из них хорошие свистульки выходили. Свистите на здоровье, милые внучата. Вот как я их любил. В школу провожал, из школы встречал. Не поверите, вязать выучился. Варежки им, носки вяжу, пока они в школе-то. Уж как я их нежил! Как боялся за них! Вырастил, выходил. Думал, дни-то остатние свои то у одного буду коротать, то у другого. Разъехались внучата, разлетелись орлы.

А орлы-то оказались хуже куриц. Хуже кукушек — вот как. Ни письмеца мне, ни привета. Больше и глаз не показали. И так уж у меня сердце-то заболело. Ах, думаю, внучата мои. Ничего для вас не жалел: ни души, ни здоровья. А вы чем отплатили? Поболело, поболело сердце, да и изболело. Застило его сплошной мглой. Как услышу детский смех, так передергивает всего от злости. Вот, думаю, еще один обманщик растет. Вот как я ребятишек-то невзлюбил. А потом уж вообще все человечество. Мгла-то не сходила с души. Да этот вот еще аспид подвернулся! А ну его. Как присудите мне, граждане, так и ладно будет. Одно только знаю: жалеть надо дедушек да бабушек. Одна у них радость — во внуках дорогих. — И дед Пыхто, всхлипывая, вернулся на скамью подсудимых.

— Как ты думаешь, — Вова Митрин наклонился к девочке Алене, — врет или нет?

— Не знаю. Мне его очень жалко. Разве про это врут?

Главный медведь призвал к ответу Лимохала. Тот вышел к столу, жалко всхлопывая крыльями, сутулясь. Тощий, зеленый — походил он больше на сироту казанскую, а не на разбойника.

— Граждане судьи. Я — неисправим. Со мной ничего нельзя поделать. Я порочен с самого дня рождения. В детстве я только и делал, что досаждал маме, грубил отцу, всячески не уважал старших. Потом на наш тропический остров волной забросило бочки с лимонадом и ящики с халвой. И один морской разбойник, тоже выброшенный волной, превратил меня в Лимохала. В пожирателя халвы и попивателя лимонада. Я — сластена. У меня нет других страстей. Жить не могу без халвы и лимонада. Вот и сейчас не могу жить! — Лимохал задергался, закатил глаза, прохрипел. — Хал… ли… — и упал замертво.

Среди зрителей нашелся доктор. Он послушал Лимохала, пощупал пульс и облегченно вздохнул:

— Прикидывается.

Лимохал поднялся, растерянный и виноватый, и вдруг пропел глубоким баритоном какие-то слова на незнакомом языке. Вышло у него так чисто и хорошо, что зал неожиданно зааплодировал.

— Э-э, нечего с ним разговаривать, — махнул рукой Главный медведь. — Это убежденный клоун. Затейник самодеятельный. Суд удаляется на совещание. Прошу всех сидеть, не расходиться.

Судьи совещались долго. Зал волновался. К публике вышел Главный медведь.

— Мне поручили огласить приговор. «В поучение будущим поколениям приговариваем гражданина Пыхто к пожизненному писанию мемуаров». — Главный медведь отвлекся от приговора. — Мемуары, дорогие друзья, если попросту говорить, это когда человек или зверь вспоминает прожитую жизнь и записывает ее на бумагу. Читаю дальше приговор. «А гражданина Лимохала приставить к гражданину Пыхто пожизненно подтачивать карандаши и пожизненно соблюдать диету». Если опять по-простому, друзья мои, то диета означает… сильно не объедаться.

— А петь можно будет? Ну, когда карандаши буду подтачивать?

— М-м… Наверно… Это мы не обсуждали.

— Спасибо за разъяснение. — Лимохал скромно потупился.

— Только ночью. Или рано утром. А то что я напишу, если ты рядом орать будешь, — сварливо заметил дед Пыхто.

— Молчать. — Главный медведь выпрямился. — Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Все, расходитесь, друзья-приятели. Пока!

Зимние денечки

Вечером выпал первый снег. Пушистый и легкий. Все думали, что он растает. Но снег полежал, полежал, привык к теплой и мягкой земле и не растаял. Ребята построили снежную горку, достали санки и после уроков до первых звезд не уходили с нее. Африканские звери приходили на горку реже, потому что ученье давалось им труднее и не у всех еще была теплая одежда. Две пимокатные мастерские трудились над валенками для слона, а пока он ходил в галошах и толстых шерстяных носках, которые связали ему девочка Алена и Муля-выбражуля. А девочка Настя одна, не отдыхая и по праздникам, связала длинные красные шарфы жирафам, и они, закутав шеи, ныряли головами в облака, помогали угадывать погоду: пойдет ли завтра снег или снова будет солнечно и морозно.

Потом, чтобы звери могли чаще греться, горку, каток, зимние карусели перенесли в добровольный зоопарк, к звериным, хорошо натопленным домам.

Медведи залегли в берлоги. Паря Михей до весны распростился с парей Ванеем и зазимовал вместе с Потапычем.

Дед Пыхто, не разгибаясь, сочинял мемуары, или, как он говорил, сказки из собственной жизни, был очень капризен и все время покрикивал на Лимохала.

— Острей чини! У меня мысли такие острые, а как дашь тупой карандаш, и мысли сразу тупятся.

Тихий и печальный Лимохал показывал деду Пыхто за спиной два языка и без устали чинил карандаши. Попробовал он однажды запеть, но тут же простудил горло, и голос у него так охрип и осип, что он предпочитал молчать.

Мальчики и девочки, вернувшись домой со снежной горки, пили чай и, румяные, притихшие, брали в руки книжки со сказками. И читали сказки своим бабушкам.

Бабушки, приспустив очки на кончик носа, вязали варежки, слушали сказки, а рядом, на столе, тихонько напевал-мурлыкал меднощекий самовар. Иногда какая-нибудь бабушка спрашивала у внука или у внучки:

— Про деда Пыхто что слыхать? Не знаешь? Пишет он, нет? Наврет, поди, с три короба.

Недавно дед Пыхто приносил мне свои воспоминания. Просил написать предисловие. Я прочитал его сочинение. Это было чистое-пречистое, преудивительное вранье. Мне стало завидно. И вместо предисловия я написал эту книгу. А сказки деда Пыхто с чьим-то, не моим, предисловием вот-вот выйдут в свет.

1970—1975 гг.

УЧИТЕЛЯ И СВЕРСТНИКИ

В МИРЕ ТОЛСТОГО

Впервые толстовское слово я услышал лет в пять-шесть, зимой, в далеком от воины татарском городке Мензелинске. Иззябнув в сугробах и снежной пыли на спусках к Мензеле, вволю набегавшись за редкими в городке военными и вволю накозырявшись им, мы (двоюродные братья и я) собирались у бабушки, Татьяны Алексеевны. Дав вам по куску хлеба с мякиной и разбавленного молока, бабушка приговаривала: «Горького-то побольше кусайте, а сладкого-то пореже глотайте».

Потом, присмирев от тепла и сытости, мы просили бабушку:

— Почитай.

Она долго и сердито отнекивалась. «Нашли грамотею», — но все же доставала очки с веревочными заушинами и книжку, завернутую в старый фартук. Читала медленно, спотыкаясь, пренебрегая при чтении буквой «ё» — вместо «ещё» произносила забавно «е-щ-е». Мы смеялись, перебивая, поправляли ее, но бабушка продолжала: «прежняго», «счастливаго» — наверное, книжка была с дореволюционной орфографией.

Она читала нам «Акулу». «Артиллерист, бледный как полотно…» — бабушка замолчала, забыв о нас, резвее зашевелила губами — про себя она читала быстрее, и ей не терпелось узнать, что там дальше случилось с мальчиком и акулой.

Мы, тесно обступив ее, возмущенно требовали:

— Бабушка! Ну что же ты! Догнали, да?!

Бабушка, глубоко вздохнув, вновь начала потихоньку прикладывать к строчке строчку. Когда пассажиры и матросы на палубе радостно закричали, увидев желтое брюхо убитой акулы, мы тоже, дурея от восторга, принялись орать, толкаться, щипать друг друга.

С тех пор, казалось, прекрасно помнил и старого артиллериста, и мальчиков, причем один из них виделся мне толстощеким и конопатым. А старый артиллерист, по давним впечатлениям, был усатым, с обкуренной трубкой в зубах, чубук которой артиллерист перекусил в минуту смертельной опасности.

Недавно я перечитал «Акулу». Оказалось, мальчики неотличимы друг от друга, даже по именам не названы. Разумеется, нет никаких толстых щек и конопатин. У старого артиллериста нет усов, трубки, однажды только говорится о его внешнем облике — «он был бледный как полотно». Затем артиллерист характеризуется только глаголами: «побежал», «прилег», «повернул хобот» и т. д. Главный герой — действие, драматическое стечение обстоятельств. Но странное дело: окунувшись сейчас в стремительные воды этой истории и с достаточной трезвостью выплыв из них, я никак не мог избавиться от старого видения, что у менее проворного мальчишки — толстые щеки и он — конопат, у старого артиллериста, его отца, все-таки есть усы, трубка и более того — у него прокуренно-хриплый голос бывалого офицера-служаки.

Видимо, ключом к этому читательскому наваждению, к этому «дополнительному» читательскому зрению служат начальные фразы рассказа, из которых мы узнали, что «наш корабль стоял на якоре у берега Африки… К вечеру стало душно, и точно из топленой печки несло на нас горячим воздухом…» Эта-то «печка» сразу и уничтожает безликость, всеобщность, что ли, ситуации, и мы уже видам корабль, населенный русскими людьми, ибо кому еще придет в голову сравнивать африканскую жару с сухим, духовитым веем, исходящим от русской печи? Должно быть, когда бабушка читала нам «Акулу», у нас тоже была истоплена печь, и мы легко представили себя на месте тех мальчишек и старого артиллериста в облике соседского деда, усатого, ворчливо-доброго, не выпускавшего изо рта короткой черной трубки. И никогда не виденная нами акула легко поместилась в нашу жизнь, в которой топили русские печи и сладко пахло пареной репой, смолой, овчиной.

Читать я научился осенью 45-го, причем долго читал с бабушкиной спотычливостью на словах и строчках. Той же осенью за несколько дней одолел «Кавказского пленника», вслух возмущаясь: почему такой добрый и славный Жилин связался с таким беспомощным трусом Костылиным? Да еще тащил такую размазню целую ночь на себе!

В один из этих дней по ученическим продовольственным карточкам нам выдали помадку. Я положил ее в карман, и тут начался урок физкультуры. Мы маршировали в школьном дворе, с завистью поглядывая на других первоклассников, которые прыгали, бегали, подтягивались на турнике, вбитом в развилке березы, — наша же Софья Дмитриевна умела только маршировать, смешно размахивая маленькими сухонькими ручками и ежесекундно поправляя очки.

Пока маршировали, я все отщипывал да отщипывал от помадки, пока не обнаружил, что отщипывать больше не от чего.

Дома ждали мою помадку, собирались скрасить ею пустой послевоенный чай, и, когда я боком вдвинулся в комнату, потея от жаркого стыда, и каким-то склеенным голосом (приторно было в горле от сладкой слюны) сказал, что съел всю, от меня отвернулись с тяжелым вздохом. Забился я на свой сундук с «Кавказским пленником» и, видимо желая освободиться от беспросветного стыда, вдруг начал приговаривать, затверживать как урок: «Лучше бы Жилину отдать, лучше бы Жилину…» — как раз в это время татарская девочка Дина кидала лепешки Жилину в яму, где он сидел и лепил игрушки из глины.

Многие годы вспоминал «Кавказского пленника» как притчу о неверном товарище, как предостережение не связываться в серьезном деле с Костылиными, но, недавно вернувшись к злоключениям Жилина и Костылина, обнаружил, что Толстой нигде, ни в единой строчке не судит Костылина, он лишь сообщает живые черты трусоватого, вялого, слезливого человека, которому можно лишь посочувствовать, что и делает Жилин, таща на закорках и приговаривая: «Только не дави ты меня руками за глотку, ради Христа. За плечи держись».

И лишь при перечитывании я понял, что «Кавказский пленник», в сущности, не притча, а гимн во славу русского характера, во славу Жилина, отважного, совестливого, терпеливого, добротой своей и золотыми руками завоевавшего расположение врагов и любовь татарской девочки Дины.

Теперь о выражениях: «влияние Толстого на Ваше духовное развитие», «уроки Толстого» — по-моему, они употребительны разве что в литературных учебниках, но применительно к нашим литературным будням они вряд ли уместны. Слишком явно проступает в них наша тяга к преувеличениям. Мы с какою-то странною настойчивостью торопимся провозглашать на больших и малых писательских сборах: столько-то у нас появилось изумительно талантливых книг, столько-то значительных, столько-то просто серьезных — при этих подсчетах мы забываем о классике. Нынешние литературные достижения не принято мерить ее законами и правилами, то ли по забывчивости, то ли по нежеланию, но, полагаю, только не из скромности.

Дыхание классиков еще так горячо, они, позволительно будет сказать, дышат нам в затылок; еще так недавно изнемогали их перья от попыток приблизиться к совершенству, еще так свежи чернила на их листах (Бунин умер в 1953 году), что нас должна одолевать и мучить скромность, торопливый скрип собственных перьев должен раздражать нас, ибо он мешает слушать недавно звучавшие волшебные голоса. А мы, не оглядываясь и не застывая, хотя бы на миг, в почтительно-профессиональном трепете, торопимся подсчитать, сколько написано выдающихся книг и сколько вызвано к жизни новых талантов… И подбиваем друг друга не скупиться на щедрые слова в адрес этих талантов…

Мы излишне склонны к употреблению звучных литературоведческих терминов и к досрочному распределению лавров — впрочем, может быть, мы путаем лавры с рангами. Мы пытаемся определить долю влияния того или иного классика на нашу жизнь, хотя скорее всего следует признать, что мы живем пока в полностью сотворенном художественном мире, в частности в мире Толстого. Пока мы даже не усовершенствуем этот мир, а лишь обживаем его и, увы, зачастую без должной благодарности воспринимаем красоту и мощь его пространства.

Поэтому превращать Толстого в некоего носителя литературных приемов, так сказать, профессиональных секретов, которыми мы воспользовались или воспользуемся, в некоего «влиятеля», который благодетельствует нам, а мы с амикошонской трезвостью подсчитываем количество благодеяний — короче, низводить Толстого до нашего литературного обихода по меньшей мере кощунственно. Пожалуй, уместней предположить, что Толстой деятельно участвует в нашей жизни, от рождения и до смерти, он растворен в ее воздухе и крови, он вездесущ, как мучивший его долгие годы бог. Он — в нашем восприятии родной земли (без восторженных спазм невозможно читать картины сенокоса в «Анне Карениной»), в нашем постижении национального характера (как безоглядно и прекрасно забылся капитан Тушин во время боя, выскочив вперед пушек и размахивая своей трубочкой), в нашем приобщении к таинственным и, если можно так выразиться, исполненным мрачной ясности силам человеческой души (безмолвное переглядывание Нехлюдова и Катюши через окно в пасхальную ночь), в нашем возвышении над суетой и бестолочью буден (удивительное примирение Каренина и Вронского у постели умирающей Анны) — конечно, не в таком буквальном виде, как на бумаге, присутствует в нас Толстой, более сложно и причудливо соединяет он нас, но без его присутствия, без его незатихающего сердца уже невозможно представить себя в полной мере русским человеком. Поэтому Толстой всегда находится у истоков наших скромных литературных помыслов и трудов.

В воссоздании чувств, преображении их в счастливо-тревожный мир двоих, союз молодых, пылких душ, созданный на глазах читателя с какой-то горячечной страстностью, Толстой неутомим, настойчив, готов повторять себя, творя этот мир, созводя этот союз. Наташа Ростова, дважды прошедшая все круги любви, Анна и Вронский, Кити и Левин, студент Нехлюдов и еще девочка Катюша Маслова — перед этим невиданным даром возрождать и возрождать жизнь остается лишь молчаливо склонить голову. И, может быть, позволить себе однажды воскликнуть от полноты чувств: «Господи, а как совестлив-то был! Как совестлив!»

БУДНИЧНЫЙ ТЮТЧЕВ

Когда, к примеру, говорят: «У каждого свой Пушкин» или «свой Некрасов» — подразумевают прежде всего читательскую избирательность, круг любимых и многократно прочувствованных читателем стихотворений этих поэтов, возникшее убеждение, что вот эти строки Пушкин писал для него, имея в виду именно его порывы ума и сердца. В понятие «у каждого свой поэт», видимо, вовлекаются и некоторые страницы его жизни, вызывающие у читателя опять-таки чувство личной близости к этим, как бы родственно выпирающим из биографии, поступкам поэта. Так или иначе, «присвоение» поэта, превращение его в спутника жизни случается после долгих часов чтения, постепенно накапливающих в нас чувство неповторимой, только нам доступной упоенности тем или иным поэтическим даром.

Помимо подобного выбора «своего поэта», бывают встречи с ним будничные, вроде бы случайные, но тем не менее оставляющие след в наших душах. То в ненароком услышанном разговоре, то в истории находки его книги, рукописи, портрета, то в каком-то житейском событии, дополнительно осветившем наши взаимоотношения с поэтом.

О будничных встречах с Тютчевым я и попытаюсь рассказать.

Одной осенью я жил в зимовье на Нижней Тунгуске. Иней уже держался до полудня, желтая трава потом долго и влажно блестела, тропы в тайге приминались упруго и бесшумно, и тянуло по ним хвойным холодком. Ходил до вечера по береговым распадкам, раздавшимся и углубившимся от позднесентябрьской прозрачной тишины. Хозяин зимовья, старик Фарков, домовничал — сети его стояли прямо под окнами в темной, холодной, как бы просевшей воде. Он встречал меня, похаживая перед зимовьем между вешал, каких-то кольев, жердей, тальниковых загородок, ссутуленный, без шапки, с зажатыми под мышками ладонями — донимал его, на месте не давал посидеть приступ ревматизма, никогда, кстати, им не леченного.

— Опять маешься, Иван Романыч?

— Дьяволу бы его. Уж так ломит, так сводит — деться куда, не знаю.

— Зачем же в воду-то лезешь? Отрыбачил, значит. Что ж упрямиться?

— Да ведь без рыбы на зиму останусь. Непривычно… Ничего. Малость побегаю — отпустит. Пальцы уж вроде гнутся.

Топили печку в зимовье, но в тесноте его, пахнущей керосином, не сиделось, и мы развели еще костер — посумерничать возле на старом лиственничном бревне, дождаться, пока не истлеет зеленовато-ясная с розовыми подпалинами заря. Покуривали, вяло переговаривались, кто что видел за день, кто вверх по реке прошел, кто вниз. Собаки улеглись вокруг костра, тянули к нему морды — красновато поблескивали глаза и рыбьи чешуйки, застрявшие в шерсти. Над ельником проступил, поярчел дрожащий узенький серпик, и слабо, тускло засветились поляны, речные обрывы — иней отзывался на новый месяц. Иван Романыч поднялся:

— Что, на боковую? Или малость послушаем? — кивнул на свисавший с жердины транзистор. Батарейки почти сели, и мы включали его на две-три минуты — так, убедиться на всякий случай, что не только на Тунгуске есть живые души.

— Давай.

Густой, рокочущий усталыми нотками бас неторопливо читал:

Когда на то нет Божьего согласья, Как ни страдай она, любя, — Душа, увы, не выстрадает счастья, Но может выстрадать себя…

Заворочались, заворчали собаки, услышав чужой голос, Иван Романыч шепотом цыкнул: «Тише, вы, дьяволы», слова стихотворения, казалось, не рассеивались, не пропадали в воздухе, а потекли вместе с искрами, дымом к реке, их можно было догнать. И в самом деле, потекла вдогонку облачком некая нерассеиваемая словесная плотность:

Душа, душа, которая всецело Одной заветной отдалась любви И ей одной дышала и болела, Господь тебя благослови!

Облачки эти медленно опустились на иней и легко соединились с ним — чуть вспылила серебром поляна на обрыве. Видимо, упала ветка в эту минуту, а может быть, и ее задели, проплывая, слова, потому что они были в удивительном согласии с этой просторной, холодно-печальной, чуть посеребрившейся от нового месяца ночью.

Батарейки враз обессилели, и бас сник, договорил еле слышно:

Он милосердный, всемогущий, Он, греющий своим лучом И пышный цвет, на воздухе цветущий, И чистый перл на дне морском.

Иван Романыч выключил приемник:

— Управы нет на наше сельпо. Просто беда с этими батарейками. Просишь, просишь — как в воду все.

Другой осенью, тоже в сентябре, собрались в Чите молодые литераторы Сибири и Дальнего Востока поговорить о работах друг друга, а более всего — душевно сблизиться, найтись и уже не теряться в этом безбрежном и суровом просторе, именуемом литературным процессом. Нас тогда учили, как надо писать, все, кому не лень, а как надо жить, как, говоря старинным словом, душу возвышать и укреплять — никто. И мы надеялись в общении друг с другом хоть несколько прикоснуться к этой науке: всласть повитать в классических высях, всей артелью осудить и отринуть все мешающее писать искренне и реалистично, помечтать с юношескою запальчивостью о том, чтобы никогда не превращать сочинительство в средство для прокорма и т. д. Отчасти и витали, и мечтали, и отрицали — золотая была осень.

Среди ее забот выпал один вечер, когда и семинаристы, и руководители наши сошлись как-то сами по себе в гостиничной прихожей, расселись там тихо и устало, видимо, не могли еще пересилить дневную тягу к людности и разговорам. Молчать вскоре надоело, и кто-то предложил прочитать по кругу по одному любимому стихотворению. Я прочитал: «Душа моя — Элизиум теней».

Ко мне подсел литератор С. И., руководитель семинара, и с неожиданною, поощрительно-ласковой улыбкой сказал:

— Смотри-ка, Тютчева знаешь. Хо-ро-шо.

Я растерялся:

— А почему я не должен его знать?

— Ну… — С. И. чуть потянул шеей, поправил ее в тесном воротничке. — Как-то не в почете он у нас. Не на виду. Мало знают, мало читают.

Не придав по тогдашнему, какому-то бурсацкому легкомыслию значения словам С. И., я вспомнил их через несколько лет, когда услышал, как дочь громко, «с выражением» заучивает: «Люблю грозу в начале мая…»

Проверяя ее с хрестоматией в руках, вдруг изумился: в книге не хватало последнего четверостишия:

Ты скажешь: ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок с неба, Смеясь, на землю пролила.

Должно быть, составители хрестоматии посчитали его «темным», недоступным уму школьницы, так сказать, перегруженным мифологическими фигурами — во всяком случае, у составителей этих Тютчев был явно «не в почете и не на виду». А сколько, помню, мне в детстве счастливо-таинственных минут принесли и эта ветреная Геба, и этот Зевесов орел — пока разузнал, расспросил про них, и потом уже со знанием все себе живо представил.

В «Литературных памятниках» двухтомничек Тютчева появился в 1965 году, но и Вампилов и я обзавелись им позже, но в один день, на книжном складе. Мы жили по соседству на улице Дальневосточной в Иркутске и потому могли совместно радоваться обновкам, несколько дней не выпускали томики из рук.

— Слушай, а ты обратил внимание на это: «Святая ночь на небосклон взошла. И день отрадный, день любезный…»

— И правильно. Хорошо. Но это что! Вот теперь ты послушай:

Как дымный столп светлеет в вышине! Как тень внизу скользит неуловима!..

В те дни мы даже ввели в товарищеский обиход аббревиатуру ТГК, когда хотели что-то особенно похвалить и выделить. Буквы эти в обилии нанесены рукой Толстого на полях тютчевской книги в Ясной Поляне и значат: «Тютчев! Глубина! Красота!» — иногда со значительно большим количеством восклицательных знаков.

…Из окна вампиловской комнаты видна была Ангара, несущаяся тяжело и быстро. Саня, читая, поднял указательный палец, как бы предупреждая: вот сейчас, сейчас наступят главные строки:

Вот наша жизнь, — промолвила ты мне, — Не светлый дым, блестящий при луне, А эта тень, бегущая от дыма…

Многие годы связывают меня — силой сердечной приязни — с поэтами С. Куняевым, В. Соколовым, А. Передреевым, А. Жигулиным, И. Шкляревским. В сущности, если хорошенько припомнить, давно уже у меня нет дня, которому бы так или иначе не сопутствовали их строки. Ходишь ли, работаешь, едешь ли куда-нибудь, а строки вроде бы сами по себе всплывают, бормочутся, произносятся — этак смакуешь и смакуешь с полным душевным удовольствием.

Однажды в лесу под Иркутском, на глухой тропе, где особенно вольно «бормочется и произносится», я с внезапной и острой благодарностью подумал об этих идущих рядом, таких привязчиво-надежных строках. И о поэтах, конечно, подумал. И тогда же подумал, что напишу статью о них, да не рецензионно-критическую, а благодарственно-товарищескую, что, мол, на собственном опыте убедился в жизненной необходимости ваших строк, что они действительно и утешают, и ободряют, и врачуют, и т. д. Придумал даже заголовок к статье: «В честь музы вашей» — разумеется, не без помощи Тютчева, — и смутился.

Не давал покоя критический бес. Подзуживал, подталкивал, подсказывал: «Куняева ты назови певцом пространства, нет, не певцом — поэтом пространства. А то певец уже один был. Во стане русских воинов. Точно, точно: поэтом пространства. Неплохо. А может быть, простора? Ведь у него же сказано: «Надо было понять эту даль, эту тайную силу простора…» Соколов, конечно, последний рыцарь… Пожалуй, последний из поэтов, кто сохранил старинное благородство к женщине. Да, да, последний рыцарь. «Я грущу о зажиме чрезвычайной тоски, как при старом режиме вашей белой руки…» Так… Передреев… Ну, тот слова как на камне выбивает… Чеканит… Печальная медлительность, может? Вон ведь как он говорит: «Не помню ни счастья, ни горя. Всю жизнь забываю свою…» У Жигулина какая-то прощальная прозрачность. Скорее всего поэт осени. А? «Что-то печальное есть в этом часе. Сосны вдали зеленей и видней. Сколько еще остается в запасе этих прозрачных, стремительных дней?» У Шкляревского отметь неутолимость. Неутолима его жажда любви, жизни, ненависти. Да, да. «Как ненасытен человек! Придет любовь, нагрянет слава, блеснет под солнцем первый снег, а сердцу жадному все мало…»

Я отмахивался от этой схоластики, отнекивался, возмущался, а бес подмигивал и не отставал. Тогда я принялся читать Тютчева:

У Музы есть различные пристрастья, Дары ее даются не равно; Стократ она божественнее счастья, Но своенравна, как оно. .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  . Давайте ж, князь, подымем в честь богине Ваш полный, пенистый фиал!

Наконец-то бес отступился. Не надо писать статью. Надо поднять в честь музы моих поэтов «полный, пенистый фиал». С добавлением просторечного «спасибо».

Были и две замечательные встречи с книгами Тютчева. На иркутском рынке, возле мешочников, небритых, прокопченных дядей, торгующих кедровыми орехами, стоял потертый, жалкий человек со следами старинного утреннего недуга на лице. В руках у него была книга, обернутая в газету, и он то протягивал ее прохожим с сиплой скороговоркой: «В нагрузку не желаете взять?» — то, засунув под мышку, ронял голову и с мрачной пристальностью подолгу рассматривал землю.

Я открыл ее — это было приложение к журналу «Нива» за 1913 год: Полное собрание сочинений Тютчева под редакцией П. В. Быкова с критико-биографическим очерком В. Я. Брюсова.

— И сколько вам за нее?

Человек поднял прозрачно-желтые, нездорово блестевшие глаза:

— Вообще бы никогда не отдал. Да вот дожил. — Он потянул книгу из рук, но тут те резко оттолкнул. — Берите, если берете. Мне здоровье поправить — больше не надо.

Возвращался я с базара, в самом деле неся под мышкой «не милорда глупого», а Федора Ивановича Тютчева.

Нынешней весной в городе Соколе Вологодской области, на книжном лотке купил книгу Тютчева, изданную «Советской Россией» в 1976 году в серии «Поэтическая Россия». Составил книгу В. В. Кожинов. В поезде, бегло заглянув в комментарии, я уже не мог оторваться от них — столько в них было (обычно с сухой бесстрастностью оповещающих, когда и где было написано и напечатано стихотворение и какими событиями навеяно) личной, что ли, любви составителя к Тютчеву, живого интереса к его жизни, исследовательской страсти, горячего неприятия некоторых толкователей Тютчева — и все это уживалось, чудесно соседствовало с педантичной, научной строгостью собственно комментариев. И вступительная статья перекликалась с ними своею живою и ясною влюбленностью в Тютчева.

Вот это тщание составителя, пыл его, позволительно сказать, злободневной любви к поэту передались и мне, читателю, и я долго сидел у ночного окна, бережно перелистывая, как бы впервые держа в руках стихотворения Тютчева. И отмечал все новые и новые свидетельства неутомимой и завидной пристрастности составителя: вот он восстановил, если можно так выразиться, орфографическую волю поэта, вот объединил стихотворения, посвященные Е. А. Денисьевой, в один усиливающий их пронзительность цикл…

И как бы заново я читал:

Чему бы жизнь нас ни учила, Но сердце верит в чудеса: Есть нескудеющая сила, Есть и нетленная краса.

ПОД СЕНЬЮ ТЕМНЫХ АЛЛЕЙ

В рассказе «Генрих», может быть, самом «темноаллейном», поэт, любитель путешествий Глебов говорит спутнице в ночном вагоне: «Хорошо сказано в одной старинной книге: «Сочинитель имеет такое же полное право быть смелым в своих словесных изображениях любви и лиц ее, каковое во все времена предоставлено было в этом случае живописцам и ваятелям: только подлые души видят подлое даже в прекрасном или ужасном».

Возможно, старинная книга эта существовала лишь в воображении Бунина, и до «Темных аллей» он непрестанно настаивал на своем праве «быть смелым в словесных изображениях любви и лиц ее». В «Солнечном ударе» и «Легком дыхании», в «Митиной любви» и «Последнем свидании» мы найдем ту чувственную живопись, то словесное ваяние любовной близости и страсти, которые потом, в прощальную пору жизни Бунина, достигли совершенной и печальной ясности и излились в триптихе «Темные аллеи». Сам Бунин обозначил части его римскими цифрами: I, II, III, расположив под ними рассказы, должно быть, в строгой и одному ему ведомой последовательности. Соблазнительно здесь пойти за другими литераторами, писавшими о «Темных аллеях», и удовлетвориться лишь их тематическим делением книги: любовь, жизнь, смерть — но темы эти соседствуют, переплетаются в каждой части, поэтому соблазнительнее все же попытаться расшифровать римские цифры подробнее, чтобы явственнее проступили связи и отличия частей. Пожалуй, можно предположить, что основной мотив, обозначенный цифрой I, — прихотливость, причудливость возникновения страсти, неуместность ее в окружающем мире и обязательность расплаты за эту неуместность: разбитые, погубленные судьбы; цифрой II — невозможность разлуки для любящих — они могут либо умереть, либо заполнить дальнейшую жизнь муками воспоминаний и тоской по ушедшей любви; цифрой III — неисповедимость женской души, ее мрачное, возвышенное и неистовое служение страсти.

Но, возможно, все это не так, И даже, наверное, не так. Наступал, видимо, некий миг в писании, когда у пишущего появлялось ощущение завершенности, исчерпанности задуманного — вот оно усмиренное, втиснутое в слово воображение, и руки в старческой гречке, счастливо леденея, перебирали листы. Но эта покойная пауза, глубокий облегченный вздох — два-три дня, а то и всего сутки — прерывались вновь оживавшим, вновь разгоравшимся чувством недосказанности, острым, усугубляемым старостью, беспокойством, что если он не дополнит картину вот этой сценой, историей, этой страницей, не дополнит никто, никогда, и, привычно пожевывая бледными губами, кособочась, Бунин выводил, предположим, на листе цифру II или III.

До него в русской литературе такой книги не было, никто до него не вникал в тайные подробности любви с такою художественною (а значит, и нравственною) чуткостью, с таким печальным и возвышающим душу обнажением темных минут страсти — замечательное упорство Бунина в изображении «любви и лиц ее» можно представить в виде чистого и одинокого огня в вечереющем поле, к которому почему-то не тянулся, не присаживался ли один из позднейших литераторов, хотя бы на манер путника, торопящегося мимо и на ходу посунувшего к огню озябшие ладони. То ли они опасались, что у этого пламени рассохнутся их лиры? То ли было не с руки добиваться? То ли, поспевая за летящими днями, вообще не знали, что есть такой огонь? Так или иначе, но у него однажды следует собраться и с непритязательной отрывочностью, присущей разговорам у костра, поразмышлять: отчего и по сей день так свежа, прохладна и таинственна листва темных аллей?

* * *

Горечь, разлитая по этим рассказам, обладает странной, завораживающей властью над читательским сердцем: изноет оно, сострадая повествованию, моченьки больше никакой нет, а после завершающей точки вновь обращается к началу, вновь жаждет раствориться в каком-нибудь «сказочном, морозном вечере с сиреневым инеем в садах», в сдержанно мощном течении этой горечи. Исток она берет, как и положено, из мшисто-сумрачной зелени родника под синеющим небом срединной России, из полуденной, счастливой жизни, из любви, настолько полной и радостной, остро чувственной, что душа сжимается тревогой за ее совершенность (в «Темных аллеях» почти нет неразделенной любви, Бунина, должно быть, она не занимала, ибо судьба подстерегает и не щадит только любящих, чем щедрее, жарче их страсть, тем неизбежней, по Бунину, ее несчастный исход). И тревоги наши не напрасны. Лунной ясностью и холодом наполняется слово — Бунин пишет разлуку. «Темные аллеи» предназначены для расставаний, для этой щемящей и безнадежной пылкости, от которой изнемогают его герои. Они зачастую верят, что еще встретятся, что еще длиться и длиться их счастливым дням, но вера эта обрывается выстрелом, смертью, бегством на чужбину, уходом в монастырь. Бунин не признает житейско-обыденного завершения страсти: надоели друг другу, разлюбили, состарились — слишком ничтожным кажется ему такой итог после таких пожаров, после таких душевных трат. Тем не менее при всех этих роковых изъятиях он никогда не изменяет реализму, не допускает даже случайной оговорки в духе демонического романтизма. Выстрелы, смерти, иные уходы безупречно соответствуют характерам героев, когда и тени сомнения не возникает: а могли ли они отважиться на подобный поступок? Бунин ухитряется на пятистраничном пространстве отправить на свидание некоего Павла Сергеевича, офицера, находившегося в прекрасном расположении духа и ощущавшего в себе «счастливое чувство готовности на все, что угодно»; исчерпывающе очертить историю его любви; застрелить из офицерского браунинга женщину и превратить Павла Сергеевича в арестанта, плывущего на пароходе «Саратов» по Индийскому океану. Событийная плотность такова, что в пересказе реализм оборачивается дурной мелодрамой, причем при пересказе исчезает, глохнет тот словесно-волшебный воздух, которым живет и дышит «счастливое чувство готовности на все, что угодно», заставляющее читателя поверить в этот выстрел и во всесильность бунинского дара: прямо на глазах сгустил, спрессовал огромный роман в маленький рассказ.

Пересказывать что-либо из этой книги — сущее наказание, одна неловкость, да и вообще вряд ли возможно. Вот сейчас я хотел проследить историю еще одного выстрела, которым один австрийский писатель убил русскую журналистку (рассказ «Генрих»). Начал вспоминать, как появляется эта журналистка: в Лоскутной гостинице Глебова провожает прелестная юная Надя, на Брестском вокзале — черная, жгуче страстная Ли, а в поезде из смежного купе входит к Глебову Елена Генриховна, журналистка, писавшая под псевдонимом «Генрих» — немедленно утратилась вся грустная прелесть рассказа, сразу же нависла над ним какая-то анекдотически непристойная тень. И как перескажешь, что Надя была «вся холодная и нежно-душистая, в беличьей шубке, в беличьей шапочке, во всей свежести своих шестнадцати лет, мороза, раскрасневшегося личика и ярких зеленых глаз», что Ли «зло смотрела на него своими страшными в своем великолепии черными глазами», а Генрих, «смеясь, вошла, очень высокая, в сером платье, с греческой прической рыже-лимонных волос, с тонкими, как у англичанки, чертами лица, с живыми, янтарно-коричневыми глазами», — только из этих слов и выясняется поэтически-беспорядочная, грешная, полная холостяцких недоразумений жизнь Глебова…

Кстати, со значительно меньшими потерями можно пересказывать прозу Мопассана, столь любимого Буниным, видимо, за родственность художнических пристрастий: писать любовь, жизнь, смерть. Действие в рассказах Мопассана стремительно, хорошо выстроено — оно, и только оно, выявляет характеры, безусловно живые и яркие, но порой чрезмерно, до анекдотической однозначности. Впрочем, Мопассан обожал анекдоты, полной горстью разбрасывал их по своим книгам, в том числе и любовные анекдоты, а событийный каркас анекдота легко запоминается и легко возводится в пересказе. Но и в анекдотах своих, и в рассказах, и в романах, живописуя любовь с нежностью, смехом, печалью и какою-то античной откровенностью, Мопассан все же принужден признать: в любви больше непристойности, нежели поэзии. Так часто она продается и покупается, так часто зависит от курса акций, так легко вытесняется вожделением, так часто сводится к забавной игре и досужему развлечению, где важны правила игры, а не душевные муки, — какая уж тут любовь, одна непристойная несообразность.

У Бунина в любви соединяются родные души, и столько жертвенной преданности в этом соединении, столько исступленной нежности в «борьбе неравной двух сердец», что любовь как бы переливается за пределы, уготованные ей природой, и трагически гаснет. Вот эти невыразимые сердечные муки, вызванные не недостатком любви, а ее избыточностью, более всего волновали Бунина, как проявление, уместно предположить, сугубо русского понимания чувства. За любовь, или, вернее, мучаясь любовью, русский человек шел на плаху, на каторгу, стрелялся, пускался в загул, принимал монашество. Нужна истовость сродни религиозной в служении любви — вот на чем настаивал и что проповедовал Бунин в «Темных аллеях».

Поэтому интересна фигура, так сказать, главного служителя любви, героя, идущего под густыми липовыми сводами. Почти во всех рассказах он одинаков: пылок, душевно зорок, элегичен, полон сострадания к женщине и несколько созерцателен — таков должен быть мужчина, стоящий любви и находящий ее. Странно только, что Бунин позволяет ему быть одинаковым, не наделяя его сколько-нибудь определенным характером. Вряд ли подобную безликость объяснишь писательским недосмотром — и генерал из рассказа «В Париже», и молодой человек из «Чистого понедельника», и Левицкий из «Зойки и Валерии», и отец из «Ворона» — все живые, написанные с обычной бунинской щедростью. А с какою восхитительной скупостью и с какою подчеркнуто сторонней тщательностью написаны обманутые мужья! В «Кавказе»: «…был поражен его высокой фигурой, офицерским картузом, узкой шинелью и рукой в замшевой перчатке, которой он, широко шагая, держал ее под руку… я мысленно видел, как он хозяйственно вошел в него (вагон. — В. Ш.) вместе с нею, оглянулся, — хорошо ли устроил ее носильщик, — и снял перчатку, снял картуз, целуясь с ней, крестя ее…» В «Куме»: «Муж уезжает в контору в Москву в девять утра, возвращается в шесть вечера, сильный, усталый, голодный, и тотчас идет купаться перед обедом, с облегчением раздевается в нагретой за день купальне и пахнет здоровым потом, крепким простонародным телом…» В «Дубках»: «Признаюсь, живописен он был. Велик, плечист, туго подпоясан зеленой подпояской по короткому полушубку с цветными татарскими разводами, крепко обут в казанские валенки, кирпичное лицо горит с ветру, борода блестит тающим снегом, глаза — грозным умом…» Но, пожалуй, все же пробивается в этих характеристиках бунинская неприязнь к людям, которых разлюбили или вообще не любили. Так и сквозит раздраженно-убежденное: «И поделом вам, если вы не достойны любви!»

Стало быть, «одинаковость» героя умышленна, Бунин сознательно не наделяет его характерной неповторимостью, чтобы она не мешала герою во всех любовных поисках и приключениях быть сердечно пристальным, чувственно наблюдательным и неутомимо восхищаться женщиной, сострадать ей, поклоняться ее душевным и телесным тайнам. И лиши героя подчеркнуто постоянной художнической сути, «раздроби» его на отдельные судьбы с присущими им житейскими и иными подробностями, и придется приноравливать каждую любовную историю именно к этой судьбе, к этому характеру, которому, может статься, весьма далеко до печальной пылкости сердца…

Предположим, что в рассказе «Натали» героем был бы не студент Виталий, заехавший погостить в имение дядя, улана Черкасова, и нашедший там «сразу две любви, такие разные и такие страстные, такую мучительную красоту обожания Натали и такое телесное упоение Соней», а его кузен — Алексей Мещерский — «картавящий великан, с красным, сочным ртом», человек, судя по всему, недалекий, скучный, с праздной душой. Тогда рассказ превратился бы в историю сватовства этого Мещерского к Натали, их венчания и недолгой жизни в браке (что и происходит, но на задворках рассказа) — история, возможно, вышла бы интересной и, несомненно, отличалась бы большими литературными достоинствами, но была бы совсем, совсем не та, не «Натали». Не было бы этой горячечно-страстной прелести слога: «Вот они сейчас войдут во всей своей утренней свежести… молодое утреннее возбуждение, блеск выспавшихся глаз, легкий налет пудры на как будто еще помолодевших после сна щеках и этот смех за каждым словом, не совсем естественный и тем более очаровательный… А перед завтраком они пойдут по саду к реке, будут раздеваться в купальне, освещаемые по голому телу сверху синевой неба, а снизу отблеском прозрачной воды…» Не было бы той молодой чувственной радости, которой пропитан рассказ: «…Я читал и время до времени с сладкой тоской взглядывал на ее левую руку, видную в рукаве, на рыжеватые волоски, прилегавшие к ней выше кисти, и на такие же там, где шея сзади переходила в плечо, и читал все оживленнее, не понимая ни слова», — и что существеннее всего, без соединяющего рассказ впечатлительного сердца Виталия не было бы юных, живых, очаровательных Сони и Натали, о которых Виталий однажды думал: «Как же мне теперь жить в этой двойственности — в тайных свиданиях с Соней и рядом с Натали, одна мысль о которой уже охватывает меня таким чистым любовным восторгом, страстной мечтой глядеть на нее только с тем радостным обожанием, с которым я давеча глядел на ее тонкий склоненный стан, на острые девичьи локти, которыми она, полустоя, опиралась на нагретый солнцем старый камень балюстрады?»

Да, однозначно проявляются чувства героя «Темных аллей», одноликим проходит он по рассказам — и все же есть в нем художественное обаяние, читатель не может, мне кажется, не посочувствовать его пылкому сердцу. Оно столь зорко видит столь малейшие даже не движения, а дуновения чужой души, что нельзя не плениться этой зоркостью и не признать: да ведь и в нашей душе когда-то брезжили, проносились, жили эти тени.

Женщина в его жизни почти всегда соединена с природой — с лесом, с полем, морем, с облаками, — и он с тою же остротой, изощренно пронзительной, с какою воспринимает окружающий ландшафт, воспринимает и запоминает женщину… «и такая тишина стояла в этой знойной пустыне скал и мелкого южного леса, что слышно было, как иногда набегала на тело, ничком лежащее подо мной (герой смотрит со скалы. — В. Ш.), и сбегала с его сверкающей спины, раздвоенного зада и крупных раздвинутых ног сеть мелкой стеклянной зыби» («Месть»). «В сумраке сказочно были видны ее черные глаза и черные волосы, обвязанные косой. Он больше не смел касаться ее, только целовал ее руку и молчал от нестерпимого счастья. Все казалось, что кто-то есть в темноте прибрежного леса, молча глядящего кое-где светляками, — стоит и слушает» («Руся»). «Он пластом лежал рядом с ней, прильнув щекой к хвойным иглам, на которые текли его горячие слезы. В застывшей тишине небес и лесов неподвижным ломтем дыни краснела вдали, невысоко над смутным полем, поздняя луна» («Зойка и Валерия»). Женщина неотделима от природы, она ее часть, и потому, видимо, наделена некой стихийной, неуправляемой силой, как ветер, молния, наводнение. Может быть, под влиянием этой силы занесено столько душевных мук в «Темные аллеи»?

…Отчего-то каждый раз, листая «Темные аллеи», вспоминаю Лику из «Жизни Арсеньева». Впрочем, ясно отчего: отблески, отсветы ее характера лежат на многих бунинских женщинах. Лику, Гликерию, с ее тяжелыми капризами, с отходчивым и каким-то парящим сердцем, с ее преданностью и той избыточной любовью, ценимой и воспетой Буниным. Все кажется, что и «Темные аллеи» он написал, чтобы Лике не было скучно на том прекрасном возвышении, на которое он ее поднял. Чтобы теснились вокруг нее, говорили что-то несуразное и нежное «жены человеческие, сеть прельщения человека».

* * *

Недавно читал в одном журнале повесть и встретил в ней сцену любовной близости. Сцена была настолько примечательна своей схожестью, повторяемостью в современной прозе, что я тут же выписал ее: «Казалось, невозможно большее счастье, чем держать в своих объятиях прекрасную женщину, касаться губами ее волос, вдыхать горьковатый молодой запах духов, исходящий от струящегося платья, слышать биение другого сердца, но нет, есть еще большая радость — обращенное к тебе «ты». Он повторял бесконечно, варьируя на все лады, это такое неожиданное и дорогое «ты». Он осторожно и нежно поцеловал ее лоб, щеки, подбородок. Ее горячие губы сами нашли его», — и т. д.; сюсюкая, слащавя, автор не заметил, что не употребил ни одного своего слова, а все готовые, литературно-заношенные, и не услышал, как даже в данном, паточно-приторном случае, дико и неуместно звучит слово «варьируя». Желание изъясниться «красиво» — «исходящий от струящегося» — погубило ситуацию, лишило ее естественности, простоты, низвело этот телесно-душевный взлет до некой бесполой риторики.

Конечно же, немедленно вспомнился Бунин: «Слышны были ее шаги за открытыми дверями освещенной спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье… Я встал и подошел к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла, спиной ко мне, перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем черные нити длинных, висевших вдоль лица волос.

— Вот все говорил, что я мало о нем думаю, — сказала она, бросив гребень на подзеркальник, и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне: — Нет, я думала…» («Чистый понедельник»), — вспомнился вовсе не для того, чтобы воскликнуть: «Вот как надо писать!», а для того, чтобы показать меру житейской трезвости и художественной строгости, полагаю, крайне необходимых в писании таких сцен (туфельки же лебяжьи и черепаховый гребень отнесем к излишествам старых времен). Откровенно волнующая недоговоренность значительно целомудреннее, нежели кокетливо-слащавые излияния.

Однако же, увы, оглядкой на Бунина, призывом учиться у него изображению нежных чувств не изгонишь, не вытравишь из теперешней литературы серенькие, красивенькие описания любовной страсти, любовного горения, похожие на причитания: «И она принадлежала ему, а он ей. И не было на земле ничего, что могло бы разъединить их, потому что то, что было у них, было вечным и было еще выше всего, и для этого рождались люди и умирали потом, уступая место другим»… и пр. и пр.

Слишком въелось в сознание многих литераторов, что личные наши, так сказать, внеслужебные чувства должны находиться на обочине повествования, за пределами дневных, производственно-общественных отношений. Никто не разубеждает их, что это неверно, что воспитание чувств: как любят люди, как страдают, как ревнуют, как соединяются и разлучаются — начинается, видимо, с их правдивого описания, и не бегом, не мимоходом, не в паузах между освоением гор, рек и лесов, а с тщательностью и подробностью, которых заслуживает жизнь сердца. Хрупкость, ненадежность нынешней семьи все повышается — процветают торопливые браки, торопливые разводы, — и скорее всего потому, что современный человек разучается чувствовать, не находит уже душевной услады в терпкой неторопливой готовности (которую теперь почему-то называют провинциальной) служить женщине: потакать ее слабостям, прощать избыток эмансипированности — нет, предпочитается так называемая стремительность чувств, в которой сердце, конечно, не участвует, занятое кровеобеспечением этой стремительности, а проще говоря, этого чувственного нахрапа. Из немногих книг, противостоящих ему, борющихся с ним, прежде всего следует назвать «Темные аллеи». К сожалению, по какой-то странной инерции, за ней долгое время держалась слава некоего кодекса «низких чувственных страстей», хотя, прочитав ее без предубеждения, несомненно увидишь только поклонение женщине и радость с горечью пополам, от ее присутствия в мире — разве этот благородный мотив не делает ее удивительно современной и нужной книгой, особенно в противопоставлении с теперешним всплеском официально расторгнутых, каких-то бездумных и скоротечных любовей?

Но покамест живописные открытия, сделанные Буниным в изображении «любви и лиц ее», не освоены, смею думать, должным образом ни нашей прозой, ни критикой, ни читающей публикой. И кажется, вовсе не соприкасались с этими открытиями иные наши журналы и издательства. Автора, рискнувшего на толику реалистической живости и плотскости в описании, положим, первой близости героя и героини, встречают примерно так: «Эк, вы хватили! Пусть она у вас выключает свет, и этого достаточно. Вполне». Автор, разумеется, вскидывается: «Но они же любят друг друга! В жизни же этих минут не стыдятся. Почему же в книге нельзя их показывать?!» — «Уж слишком у вас все обнажено… Если бы вы, к примеру, передали эту сцену отрицательному персонажу — пожалуйста. Она бы дополнительно разоблачала его. А тут у вас хороший человек целует, простите — хе-хе — грудь, глупости какие-то говорит…» Автор наш, пристыженный, возвращается домой и переписывает сцену в «возвышенном» ключе. Тогда-то и появляются «исходящие из струящегося» или «он принадлежал ей, а она — ему» — смутные и жалкие иллюстрации к мифу о непорочном зачатии…

Приблизительность, красивость, заменившие зримость, наглядность, что ли, течения чувства, почти изгнали из теперешних книг женский портрет, с таким неистощимым художественным разнообразием писавшийся нашими классиками, в частности Буниным. Видимо, некогда иным авторам, занятым, предположим, рационализаторскими муками своего героя, запомнить и перенести на страницу, какие у женщины были губы, щеки, брови, из какого материала сшито платье, как она надевала передник, как тянулась, прямилась, доставая что-то с высокой полки, как сидела, как переодевалась — черты эти и движения могут вызвать приливы удивительной нежности или, напротив, удивительной неприязни, и не только у героев, но и у читателей. Потому что в описании чувств, в воспитании их очень важны детали. Во многих нынешних книгах так и мелькают — до тупой ряби в глазах — «у нее были красивые ноги и высокая грудь» или «полная», «она была высокая и стройная», «она была плоскогруда и у нее было злое лицо», «он залюбовался ее нежным румянцем и вздернутым носиком» — так сказать, визуальные наблюдения прохожего, не притязающего на живость воображения. Допустим, автору все равно: полная или плоская грудь у его героини, допустим, он не придает этой форме значения, он озабочен только содержанием, но каково его герою? Подчиняясь авторской воле, он принужден любить какое-то бесполое существо, обязан приносить этому существу зарплату, уверять, что его любовь струится и исходит — впечатлительный читатель может отбросить такую книгу и воскликнуть: «Это еще что за мистика!»

Нерешительность, нарочито смущенная скороговорка при очерчивании женского тела вызывает порой при чтении забавное предположение, а не стоит ли за спиной иного автора жена или теща, и только он осмелится наделить героиню, к примеру, тугими бедрами, как сразу слышит гневно-ревнивое: «А откуда ты это знаешь?» — и, конечно, немедленно исправит на нейтральное: «она была высокая и стройная»…

…Хорошо, что есть «Темные аллеи», под сенью которых начинаешь понимать, как умеет любить и страдать живое человеческое сердце.

ИЗ ЮНЫХ ДНЕЙ

1

Припоминая то или иное душевное свое состояние, умонастроение, всегда пытаюсь восстановить облик дня, времени года, сопутствовавшие им, а вернее, соответствовавшие им. Речная излучина, солнечно зарябившая под ветерком, горький и чистый зной в июльском осиннике, негромкий, с реденьким снегом, зимний полдень — вот они, главные хранители, по словам старинного романса, былых мечтаний и былых желаний. Вдруг попадешь на такую же излучину или под такой же тихий, полуденный снег, и вернутся чувства, когда-то владевшие тобой.

Вот и теперь вижу август, легкой позолотой коснувшийся горбатых улиц Глазковского предместья, застекленевшей зелени Ангары, всего деревянно-праздничного в эту пору, уютно старинного Иркутска. А в глубине августа, в сердцевине его синих, сухих дней уже копился, зрел осенний холодок, как бы настаивался на утренних ангарских туманах. Общее, согласное дыхание августа и сентября отзывалось томительным нетерпением слиться с прозрачными днями, делать что-то для них, не остаться в них посторонним.

В том августе я ехал в Иркутск, оберегая в кармане новехонький, обтянутый темно-синим коленкором диплом журналиста. В дороге не утерпел, показал его попутчикам, крепким, молчаливым парням, завербовавшимся на Камчатку. Они покосились на диплом, слегка приподняли стаканы:

— Давай, за законченное высшее! — Один все же полюбопытствовал дольше, повертел его в коротких, черно-толстых пальцах, унизанных синими наколотыми перстнями и кольцами, звонко щелкнул корочками:

— Спрячь и на булавку застегни. С тебя причитается.

Еще из окна увидел Юру Скопа, нахмуренного, строго оглядывающего вагоны, — и хмурь эта, и строго округленные глаза очень не шли к его завидно румяным в ту пору щекам, ко всему его лобастому, свойски-открытому лицу. Увидел меня, нехотя заулыбался, пошел навстречу чуть враскачку, изрядно-таки возвышаясь над встречающими.

— Заждались, заждались, — поезд опоздал часа на два. — В «Арктику», поди, и на порог теперь не пустят. — «Арктикой» именовался главнейший иркутский ресторан, расположенный напротив редакции областной газеты.

Поселился у Скопа, и отец его, Сергей Антоныч, смущенный продолжительностью нашего веселья, удивился вслух:

— Уж больно весело живете, ребята. Один гулянки на уме, поберегли бы головы-то. Все ж таки вас думать учили, а не так вот время проматывать. Куда вот вас на ночь глядя несет? Если головы занимать не хотите, в сад бы, что ли, ко мне приехали. Кой в чем помогли бы.

Сергей Антоныч был на редкость сердечным и отзывчивым человеком. В гражданскую он партизанил в Сибири, прошел всю Отечественную, многие годы работал директором иркутской слюдяной фабрики, и даже когда стал пенсионером, бывшие сослуживцы искали его совета и доброго слова. О прожитых годах Сергей Антоныч умел рассказывать с такою живостью и с такою впечатляющей яркостью, что слушать бы его да слушать тогда, а не сожалеть вот теперь о еще одной прошедшей мимо судьбе.

А в сад к Сергею Антонычу мы все-таки выбрались. С горы, на которой он вырастил вишни, смородину, яблони, крыжовник, видна была пойма Иркутска, в густых всплесках тальника, чуть-чуть зардевшегося уже, притихшего, потерявшего силу. Сырой, грустный холодок, поднимающийся от Иркута, перемешивался с яблочной свежестью, с горечью полыни, вянущей вдоль забора, — чистота его так возбуждающе омывала душу, что уж и деваться некуда было от настойчивого желания делать что-то нужное и полезное. Писать, копать, камни на мостовой бить…

Мы с каким-то сладким остервенением рыли тогда погреб, лопаты споро одолевали тяжелую, комкасто-рассыпчатую глину, — только черенки похрустывали от наших стараний. Наверху, уже над головами, потихоньку что-то напевал Сергей Антоныч, собирая обед на щелястый стол под яблоней. Он быстро расчувствовался от нашей помощи и, этак добро погмыкивая, приговаривал время от времени:

— Вот ведь… Стоит только взяться… И пошло дело.

Потом мы сидели со Скопом на скамейке, обращенной к Иркуту, млели от табачного дыма, солнечного, сухого ветерка, кружившего над Садовой горой, и говорили друг другу. что хватит уже повесничать, баклуши бить, надо прочно садиться за стол и сочинять, сочинять, сочинять. Скоп строго добавлял, затягиваясь при этом с особым вкусом и сосредоточенностью:

— Причем до упора не вставать. Хоть до геморроя, но свое написать.

Сочинять мы собирались вместе, то есть в две головы, в два пера и, разумеется, в два сердца.

…За год до этого разговора, в августе 60-го, я проходил преддипломную практику в «Восточно-Сибирской правде», и мы со Скопом взялись написать несколько репортажей с открывшейся выставки достижений народного хозяйства Иркутской области — редакционное задание, разложенное на двоих, казалось нам не столь тягостным.

Мы днями пропадали на выставке, разглядывая и запоминая диаграммы, графики, действующие модели различных механизмов и машин, записывали в блокноты цифры достижений и побед, в сущности, не задумываясь, откуда они взялись, каким по́том и мозолями какими достались, — мы воспринимали эти победы, как данность, как естественное, что ли, состояние областного хозяйства, мы видели его, позволительно будет сказать, только в победном исчислении.

Наконец однажды вечером мы сели за стол друг подле друга, аккуратно и любовно огладили, поправили листы чистой бумаги и принялись искать слова, покрасивее и позвончее, которыми следовало, на наш взгляд, рассказать об увиденном.

Мы бились и мучились, к примеру, над описанием работающего экскаватора — как пустой ковш лязгает, как груженый плывет медлительной ладонью, как вгрызается он в угольный пласт, опять же, с каким звуковым сопровождением и с какою жадною непреклонностью — гору сигарет выкурили, часто возникали темные, пропитанные мгновениями взаимной неприязни, паузы или утомительное, какое-то тяжеловесное подначивание друг друга — подобные муки мы принимали, в сущности, ради простенького утверждения, составляющего смысл репортажа: областная угледобывающая промышленность работает прекрасно.

Мы ухитрились сочинить пять или шесть таких репортажей, втолкав в них и описания рассветов, и беллетризованные биографии знатных людей области, и разносезонные пейзажи. Печатались они в нескольких номерах, под заголовком, тоже характерным для наших тогдашних умонастроений — восторженных — «Большое созвездие Сибири», и были сочувственно встречены на редакционной летучке. Конечно, мы не понимали еще бесцельности художественных потуг такого рода, но сочинительство «о две головы» помогло прояснить и резче обозначить нашу тягу, если можно так выразиться, к словоподбирательству, к свежим и точным словам. А вкус к этой точности и свежести укреплялся во взаимных, перекрестных, что ли, предложениях, спорах, ссорах. Вообще в Иркутске в ту пору собрались начинающие газетчики (А. Вампилов, В. Распутин, Е. Суворов), истово ценившие слово и истово пытавшиеся служить ему, поэтому от репортажа требовали очерковой осмысленности и психологической тщательности, от зарисовки — сюжетной завершенности рассказа, от очерка — стереоскопических измерений повести. Даже информация в номер должна была отличаться известным изяществом слога и выдумки — написать фразу, «подсчитав свои возможности и резервы», пусть в совершенной спешке, и в голову бы не пришло, легче было утопиться, чем произнести ее.

Расставаясь на год, мы охотно и долго рассчитывали со Скопом, как в будущем потратим совместные усилия на написание книжки, потому что, соглашались мы, вдвоем все же быстрее получается, да и веселее. Мы уже начисто забыли о мытарствах перед чистым листом, о вывертывающихся прямо из рук словах, никак не встающих в строку… Впрочем, как выяснилось впоследствии, в одиночку справляться со словами нисколько не легче.

Объяснить нашу склонность к соавторству, так сказать, к «двухперьевой системе» лишь боязнью одиночества за рабочим столом, юношеской охотой быть всегда на людях, в компании вряд ли возможно, хотя долею это объяснение приемлемо — на миру ведь и смерть красна. Уместней предположить в основании нашей склонности иную боязнь. Когда представишь, со всею живостью, сколько народу читает каждую новую строку — придирчивого, дружелюбного, насмешливого, — аж испарина выступает на висках: так ли сказано, не ради ли красного словца, не рассмешит ли, не огорчит неуклюже выпирающая строка? Предположим, читает сто тысяч человек, со всем вниманием знакомится с твоим сочинением, и под пристальной тяжестью этих взглядов начинаешь поеживаться, замедлять перо, чаще переводишь дух: ох ты, господи, зачем же ты поставил эту толпу за плечами. Со временем это чувство публичности, принародности исполнения каждого слова притупляется, и тогда раздается страшное: «Ну, этот исписался, как попало слова валит», — а по молодости скованность, робость, стократная оглядка на каждое слово, некий трепет при его написании и рождали обостренное чувство ответственности за сочинительство, схожее с юношеской застенчивостью, этой спутницей душевных и житейских неловкостей. Так вот, стремление наше к соавторству происходило, по-моему, из желания разделить ответственность за слово, принять ее на две пары плеч. Не то чтобы легче, но не так страшно. А если уж дадим маху, то у Скопа будет отговорка, что из-за меня грех вышел, а у меня — из-за него…

…В саду у Сергея Антоныча мы решили отправиться надолго в Братск, в Коршуниху, на Тайшет — Абакан. Получили командировочные, приехали в аэропорт и сели: день, другой, третий — Братск не принимал. Мы еще мало наездили тогда по Сибири и не было у нас еще суеверной опаски перед задержками в пути: раз задержался, значит, что-то случится, значит, не повезет. Как ни странно, впоследствии эта примета никогда «не подводила». Ожидание так утомило нас, так накалилось наше нетерпение попасть в Братск, что, когда объявили посадку, Скоп, забыв, что недавно в аэровокзале навесили стеклянные двери, рванулся сквозь стекло, на удивление не порезавшись. Я, протянув остолбеневшему вахтеру какие-то деньги, тоже побежал к самолету.

В Братске угасал, сходил на нет дождик, красная, вязкая жижа чавкала под ногами, какой-то серый, невзрачный ветерок метался между палаток, бараков, начатых фундаментов. Промокшие, мрачные, попали мы в котлован Братской ГЭС, пожалуй самый знаменитый в то время котлован страны. Буксовали самосвалы, с какою-то, казалось, безнадежностью бодали грязные валуны бульдозеры, холодно и невесело вспыхивали там-сям огни электросварки, все звуки и голоса были примяты дождем. В дощатом буфете на нижней эстакаде мы малость повеселели, осмелели и пошли в соседний бригадный вагончик знакомиться с покорителями, первопроходцами, с людьми, которые в нашем воображении ежеминутно совершали трудовые подвиги. В вагончике к тусклому свету дня добавляла малиново-красная спираль «козла», было влажно и душно. На лавках курили три или четыре мужика и уныло поглядывали в окошко. Мы, пытаясь переломить их пасмурное настроение и по пути свое, заговорили с неестественной свойскостью и бодростью. Мужики послушали, послушали нас и сказали:

— Можно бы, конечно, и поводить вас и кое-что показать. Но мокнуть неохота. Давайте пока одни, а потом обменяемся впечатлениями.

Так начиналось знакомство с бригадой Михаила Кулаченко. Мы потоптались тогда еще немного в вагончике и отправились восвояси, в гостиницу. Пошли уж не бечевником, вдоль левого берега, а по крутой, стометровой лестнице полезли из котлована, сокращая дорогу.

— Ну что, Юра? — сказал я, когда мы выбрались. — Пора уже и двести строк в номер. Материал так и просится на бумагу.

— Да я хоть сейчас. Как назовем-то? «Тучи над Ангарой» или «Наперекор дождю»?

В конце концов распогодилось, засветились оранжевым и нежно-желтым сентябрьские лиственницы, быстро высохла, по-осеннему зазвенела братская земля под ясными прозрачными днями. По котловану нас водил Кулаченко, чернявый, сухой, верткий мужик. Мы спускались в туннели подземных коммуникаций, пробирались траншеями, выемками, бетонными перекрытиями и переходами, мы видели, как ставят опалубку и заливают бетон, варят арматуру, сами пробовали работать отбойными молотками и вибраторами, мы видели, как ссорились, смеялись ребята из бригады Кулаченко, пивали чаи с ними в семейные и общежитские вечера. Пора было садиться за очерк.

Сидели долго, злились друг на друга, но лист оставался чистым. Мы не могли найти сюжетного ключа, повернув который, мы бы увидели всю постройку, от фундамента до венца. К тому же кончились командировочные, и время от времени кто-нибудь из нас раздраженно восклицал:

— Думать хорошо, а щец похлебать еще лучше…

Так или иначе, но ключ, точнее, форму, мы нашли, правда, довольно немудрящую и изрядно ношенную до нас. Бригада Кулаченко переписывалась со строителями из ГДР, и мы решили уложить очерк в рамки воображаемого письма Кулаченко своему немецкому коллеге, то есть Кулаченко должен был у нас как бы готовиться к такому письму, размышлять о том, что он должен написать в Германию.

Такая форма очерка позволяла нам рассказать и о ненастье в котловане, и о ссорах, и о чаепитиях, вообще о будничном течении жизни, и с должной искренностью. У нас же вышло почему-то довольно длинное сочинение, причем от лица Кулаченко, о суровости сибирского климата, быта, но суровости эти нашим гидростроителям нипочем. Бригада Кулаченко у нас что-нибудь да преодолевала: грязь, морозы, нехватку стройматериалов, бытовую расхлябанность некоторых членов бригады — видит бог, мы не лукавили, а писали так, как считали нужным и должным. В согласии с восторженным звоном, которым был переполнен очерк, был и заголовок — «Письмо, написанное на рассвете», — у нас, видите ли, Кулаченко, наломавшись за день, просыпается на рассвете и гвоздит письмо немецкому другу.

Другой очерк из Братска назывался «Провода оживут в восемь», в Коршунихе мы написали «Встретимся на горизонте» и «Встречает и провожает земля» — и в каждом были восторги при виде преодоленных трудностей, и одинаково бодрые герои — лэповцы, монтажники, шоферы, бульдозеристы — как жаль, что тогда не дано было нам рассказать о них просто, ясно, с должным состраданием, соучастием и должной любовью — все они этого стоили!

Через десять с лишком лет, вспоминая наши поездки, Скоп напишет в своей книге «Открытки с тропы»: «…сначала я все-таки привозил в газету очерки, основа которых была пропитана той, не стоит сегодня бояться собственных приговоров, ложной романтикой. Кто-то кого-то спас… Чуть сам не утонул… Поступки подменяли раздумья. Внешняя фабульность — философичность… Да, тогда еще было много неясного, внешняя дымка героики заслоняла истинные перспективы героики Сибири». Мы не могли тогда писать иначе, не были готовы к раздумьям, к философичности. Восторженность была нашей сутью и потому водила нашими перьями. И мы, и сверстники наши начинали писательство, не имея прививки от вируса восторженности и потому должны были переболеть этой болезнью, прежде чем приблизиться к художественной и гражданской трезвости. Когда мы писали «рассветные письма» и «встречи на горизонтах», Вампилов, к примеру, печатал в иркутской молодежной газете очерк «Подвинься, товарищ тайга», Распутин сочинял рассказ «Я забыл спросить у Лешки» — поверхностная многозначительность была нашим тогдашним писательским уделом, и, может быть, удел этот заслуживал бы самого строгого приговора, если бы не ряд смягчающих обстоятельств. Опыт русской классики, смогший бы привить нам серьезные представления о соотношении жизни и слова, мы изучали в школе и университете и, надо сказать, с известной односторонностью: искания и достижения классического реализма, по словам наших преподавателей, остались в прошлом и как бы уже не соприкасаются с теперешними днями, превратились в некую музейную ценность. И потому классика до поры до времени оставалась для нас заповедным островом, который мы огибали по протокам и быстринам на веслах телеграфно-пунктирно-хемингуэевского стиля. Мы писали в вихре лакировочных и бесконфликтных теорий, в сонме книг, подтверждающих правильность той или иной, и юношеская восприимчивость вовлекала нас в эти вихри.

…Завершение той поездки было печальное — сказалась-таки первоначальная заминка в Иркутске. По осенней таежной распутице мы добирались на отдаленный, еще строящийся разъезд Саранчет на Тайшетско-Абаканской трассе. Еле-еле прополз туда мощный новенький МАЗ, глухой, холодной, слякотной ночью высветил среди ельника два-три дома из свежего бруса. Скоп так торопился встретиться со старым своим знакомым, начальником строительно-монтажного поезда Скрягиным, что, вылезая из кабины, неловко прыгнул и сломал ногу. Всю ночь проохали, пробегали, мастеря ему лубок, вырубая костыли, пичкая нашедшимися антибиотиками, а девчонка-фельдшер, недавно приехавшая на разъезд после училища, жалась в угол и таращила черные, с застоявшимся испугом, глаза.

Наутро сели в тот же МАЗ и целый день тащились до Тайшета. Скоп, нездорово, бессонно опухший, пошутил, когда проезжали мимо готового полотна:

— А этот очерк мы назовем «Последний костыль», нет, лучше — «Еловый костыль Юрия Скопа».

В Иркутске ждала его только что вышедшая, как бы в утешение, книжечка — «Земля первых», рассказывающая как раз о жителях Саранчета. Несколько оправившись, отлежав положенное, Скоп на костылях принимал поздравления. Маленькая эта книжечка, в сущности, тоже проба восторженных сил, вызвала прилив какой-то особой, согорделивой, что ли, радости у нас, его сверстников: ну, вот, лиха беда начало, есть первая ласточка, первый блин, видно, не за горами и другие наши книжки, — не знаю, получал ли Скоп потом, по выходе своих других, уже серьезных книг столько товарищеской, окрыляющей доброты. Говорю не к тому, что раньше мы были лучше, но что сердечнее, искреннее — несомненно.

В июле 62-го взяли отпуск и поехали со Скопом на трассу нефтепровода Туймазы — Ангарск, намереваясь, как принято говорить, собрать материал для повести и, возможно, начать ее — решительности нам было не занимать. Как не надо было занимать и уверенности, что поступаем правильно: по Сибири в это время многие литераторы собирали материал, чтобы изложить его в форме повестей ли, романов, причем литераторы эти с гордостью сообщали о своем собирательстве по радио и в газетах — вот мы и решили, что не лыком шиты. Лишь позже, с трудом освободившись от власти расхожей формулы: увидел — восхитился — написал, мы поняли — не надо специально ездить собирать материал, куда-то ездить для изучения жизни, не надо глядеть на людей с романно-прицельным прищуром, надо просто жить, в меру твоего сердца делить с соотечественниками горе и радость, и если течение жизни заденет в тебе болевой нерв, некое седьмое чувство, и ты поймешь, что не можешь не откликнуться на этот толчок, на эту боль — вот тогда собери свои мысли, собери душевные силы, примерься к перу, — должно быть, это лучший вид писательского собирательства. «Сюжет для небольшого рассказа» — будничная рабочая памятка классика, результат умственного и сердечного отбора, но не специального поиска, одна лишь капля из житейского моря, а мы как бы заранее условились раздробить жизнь на сюжеты и сюжетики, которые осталось вроде только собрать, но не прожить. Поэтому, видимо, так часто досаждают нам холодные и пустые сочинения, возникшие от избытка собранного материала, а не от прожитых сердцем «сюжетов».

Зимой я уже был на нефтепроводе, приглядывался, заводил знакомства — дело представилось мне достаточно наглядным и живым, люди — один другого лучше. Таборились нефтепроводчики за городом, в чистом поле — пейзажная стихия прямо-таки рвалась в замышляемую повесть. Мы сошли на станции Зима, нефтепроводчики стояли на берегу Оки, на зеленом приволье, в зеленых вагончиках без колес. Заглянули в пресс-лабораторию, где жил знакомый мне дозиметрист Эдик Быстров. Рентгеновскими лучами он проверял, надежно ли сварены трубы. У Быстрова бывало свободное время, и он согласился быть нашим «штатным» провожатым.

Потихоньку зажили мы на трассе: гостили в вагончиках, с шоферами трубовозов ездили на полигон за трубами, перекуривали, усевшись на траншейном отвале, со сварщиками и трубоукладчиками, помогали Эдику Быстрову таскать его дозиметрические снасти, запоминали разные байки и истории, которыми полна жизнь кочующих строителей, — все вроде было ясно, вот она, бесхитростная, здоровая трудовая жизнь, тянется и тянется, как нитка нефтепровода. Но мы уже чувствовали, что пространство повести слишком велико для изъявления одних восторгов, нужна была драматическая какая-то пружина, сжимавшая бы, напрягавшая это пространство и, как нам казалось, драматического «сжатия» повествования следовало искать не в характерах, не в столкновении их, а в каком-то событии, в какой-то производственной ситуации, вокруг которой бы и закружились все действия и все характеры.

Мы приставали к Эдику Быстрову: ну что у вас такое может случиться, что всю жизнь с ног на голову поставит? Какие у вас могут возникнуть неприятности, ссоры, предположим, с поставщиками труб, с заказчиком, с трестовским начальством? Эдик отшучивался: с ног на голову — задержка зарплаты, землетрясения, трубоукладчики запьют. Неприятности — по болоту трубу тянуть, трестовское начальство голову снимет, если план сорвем, — наконец он искренне возмутился: да зачем вам это надо?! И неприятностей, и ссор всяких у нас — куча, ну а как же без них, — шумим, жмем друг на друга, и поставщики подводят, и начальство хамит — все есть! Читать только про все это скучно. Производственные конфликты все до одного знакомы, а вот про свою жизнь ничего не узнаю. Почему так? Вот нашего начальника участка возьмите. Мужик лет тридцать по трассам. Волк. Никогда не дрогнет. А тут вот, ну, в этих местах, скрутило мужика. Завел любовницу, все дело забросил. Семья на него жалуется, из треста комиссии приезжали, прорабатывали его, внушали ему, выговор влепили. А он не отстает от этой девки. Вот напишите про это. Почему его так скрутило?

Мы поморщились — подумаешь, страсти какие, любовницу завел. Мы-то уже представляли, как на этих зеленых просторах случится у нас схватка между нерадивостью, бесхозяйственностью и принципиальностью, совестливостью, между рабочей гордостью и холодным карьеризмом, и не собирались отступать от взлелеянных представлений. Впоследствии нашего героя, молодого человека с детски незрелой душой, мы снабдили профессией дозиметриста и заставили отчаянно бороться с начальником-очковтирателем: начальник принуждал нашего героя принять плохо, наспех сваренные швы, дабы не сорвался месячный план, а вместе с ним и премиальные, и знамя передового участка.

Сочиняя повесть, мы уже не сидели плечом к плечу за одним столом. Видимо, настигало уже нас сознание несовместимости тишайшего, только в одиночестве смелеющего бега пера и какого-то декламационно-неестественного отбора слов, вроде бы замерзавших, твердевших от нашей двугласности. Мы подробно обговаривали, продумывали несколько глав и расходились по домам, выписывались и начинали стыковать главы, сваривать на манер нефтепроводных труб. Жаль, возле нас не было какого-нибудь дозиметриста, который мог бы «просветить» наших героев и, поскорбев над их неуклюжими и наивными попытками казаться исключительными, обратился бы к ним примерно с такой речью: «…вы были людьми, и ваша внешняя и внутренняя жизнь так же исполнена поэзии, так же любопытна и поучительна для нас, как мы и наша жизнь в свою очередь будем любопытны и поучительны для потомков. Вы были такими же действующими лицами всемирного великого зрелища, с незапамятных времен представляемого человечеством, так же добросовестно разыгрывали свои роли, как и все люди, и так же стоите воспоминания».

Публикуя повесть в 1965 году в альманахе «Ангара», мы назвали ее «Сколько лет тебе, парень?» — все-таки пробилась в ней, видимо, благодаря раздельной работе, достаточно серьезная мысль о позднем взрослении нынешних молодых людей, о их неумении и нежелании «строго спрашивать с себя», отвечать за свою жизнь перед обществом… Конечно, альманашный заголовок с излишней газетной бойкостью и прямотой ставит вопрос, но и для отдельного издания мы придумали не лучше — «Мы придем в город утром» — враз не отстать было от дурной многозначительности.

Еще через год, опять летом, мы затеяли длинное путешествие: от истоков до устья Лены, и еще не знали, пересаживаясь с буксиров на самоходки, с теплоходов на лихтера, что тихо плывем к устью нашего соавторства, к закату его и погребению. Попробовали написать несколько очерков: «Луна стоит на капитанской вахте», «Влюбитесь в зеленую Лену» — и поняли, что по горло сыты этой патокой. А тут еще в каюте с нами жил стажер-рулевой, ремесленник из Усть-Кута, рыжий, тихий мальчишка. Он спал на верхнем рундуке и, свесив голову, подолгу наблюдал за нашими стараниями. Однажды вздохнул: «Ох, ты! Сколько слов составить надо и чтоб все складно было». Мы смущенно засмеялись и при нем больше не писали. Почему-то его «складно» мы восприняли как «вранье», «небылица», как нечто очень отрезвляющее.

Потом, с некоторыми смешными теперь, трудными и нелепыми разговорами и сценами, мы решили с Юрой: пора уж каждому приниматься за свое.

* * *

С Распутиным мы написали повесть «Нечаянные хлопоты». Напечатал ее журнал «Наш современник» в 1969 года. А начинали мы ее, вернее, додумались до совместного сочинительства летом 1967-го.

В конце июня — уже листва налилась темным, выбродившим соком — встретились мы возле Ангары и, как любили в те времена, закружили по низеньким, неторопливо стекавшим к реке улочкам, по их летнему, празднично-зеленому переплетению. Вроде и виделись почти каждый день и почти все слова перевели на «вольный пыл бесед», а тем не менее затягивало это кружение, это исполненное юношеской, неостывающей доверительностью единение. Видимо, бывает в товариществе пора, не терпящая будничного течения чувства и как бы требующая ежедневных доказательств, что оно свежо и полно сил и продолжает возносить нас, кружить, неизъяснимо волновать.

Мы тогда неожиданно загорелись желанием куда-нибудь поехать, коротко ли, долго попутешествовать — «хорошо бы по воде, на пароходе или на барже», — говорили мы, и веселым нетерпением, казалось, взблескивали даже волны в Ангаре. Все-таки, наверно, не речная праздность поманила нас (хотя и она прекрасна), а видение неких дорожных приключений, неких дорожных забот, еще более соединивших бы нас. Должно быть, все собирающиеся путешествовать: кто на плоту по горной реке, кто пешком по таежным тропам — одержимы предстоящей дорогой не только из желания развлечься и провести отпуск на воле, а прежде всего из необходимости возродить, обновить, что ли, товарищество, несколько потускневшее в суете, увидеть подлинный его лик, почувствовать подлинную его ценность — крепость плеча идущего рядом.

— Можно ведь и по Ангаре поехать, — сказал тогда Распутин. — И капитан знакомый. — Он каждое лето плавал в свою Аталанку и знал на «Фридрихе Энгельсе» всю команду. — Плохо, что ли, когда капитан знакомый?

Конечно, и по Ангаре неплохо, лишь бы нашелся покровитель путешествия, чьим иждивением бы, как встарь говаривали, снарядиться в дорогу. Отправились в обком комсомола к первому секретарю Геннадию Куцеву. Так, мол, и так, хотим до Усть-Илима по Ангаре добраться. Может, книгу очерков привезем.

Куцев, с его редким умением сразу же превращать слово в дело, сказал:

— Ясно. Дадим вам социальный заказ. На книгу очерков о молодежи Усть-Илима. Завтра приходите, торжественно оформим — и с богом!

Дня через три мы стояли на палубе «Фридриха Энгельса». Гремела отвальная музыка, прозрачно и ярко зеленела вода у причала — ходу до Братска было двое суток, а все же отзывалось сердце и на недальнюю дорогу.

В берегах Ангара продержалась недолго, растеклась вскоре Братским морем, меж черных верхушек бывших лиственничных боров — смотреть стало не на что, и мы, так сказать, спустились в корабельный трюм… Знакомый капитан почему-то этим рейсом не шел, команда тоже была другая — мы быстро сошлись с пассажирами, с некоторой грустью прощаясь с ними на маленьких пристанях, где причальные мостки врезались в пустынные песчаные откосы либо в береговую тайгу.

Аталанку проплывали утром, в густом холодном тумане — он отрубил конец трапа, и казалось, люди сходят не на берег, а в белое, бездонное нечто. Распутин тем не менее разглядел кого-то или по голосу узнал, поздоровался, наказал матери передать, что заедет на обратном пути. Утренний этот, вялый, как бы отсыревший разговор перебил веселый, свежий голос:

— С пивом-то как у вас, Валентин? Может, запасы есть?..

В Братск приплыли утром и, сойдя на берег, обнаружили, насколько верно присловье: весело плыть — дорого платить, — командировочные наши шуршали по палубам белотрубного теплохода. Сели в автобус, поехали за тридцать верст на правый берег, к Борису Гайнулину, пережидать безденежье.

Борис был во дворе, увидев нас, покатил к воротам, резко и сильно перехватывая колеса своего кресла.

— Ну вот, только вас и не хватало. Привет, ребята! — протянул чуть влажную ладонь с длинными, тонкими, сильными пальцами. — В Усть-Илим, значит, собрались? Хорошо. Встретим и заодно проводим. — Он засмеялся, засветился белыми, ядрено крепкими зубами, серо-голубыми глазами в легком, золотистом крапе. Вскинулись густые и широкие брови, скулы, чуть заплывшие уже отечно, нездорово, взбухли весело и твердо. Могуч он был — что плечи, что грудь, что постанов шеи — только в несоответствии с этой могучестью острились худые, неподвижные коленки под широкими отутюженными штанинами.

— А теперь давайте знакомьтесь, — Борис повернул от ворот, мы пошли за ним, к гаражу. — Вот этот и этот — с Усть-Илима сегодня. Работали когда-то вместе. Зубы не болят? А то вот, пожалуйста, зубной техник. Старый товарищ, живет неподалеку. А теперь подтянитесь, дышите в сторону — перед вами инспектор ГАИ. Так. Вроде все. Со мной вы знакомы… Хотя нет… Перед вами владелец новой «Волги» — сегодня пригнали. Ребята, распахните-ка дверки… — Мы поняли, что компания в сборе и поводов для застолья более чем достаточно.

На крыльцо вышла мама Гайнулина, Любовь Васильевна, как всегда опрятно-ласковая, с усталой приветливостью в тихо голубеющих глазах.

— А я слышу, шуму прибыло. Здравствуйте, с приездом.

Позже, когда мы проходили в дом, она остановила меня, увела на веранду.

— Вы уж Борю-то как-нибудь обносите. Нельзя ему, а все хорохорится. Хорошо встречаться-то, да ведь нездоров он.

— Ясно, Любовь Васильевна.

К несчастью своему Гайнулин относился с какою-то усмешливою холодностью. Я не раз слышал его горькие шутки: «Был вроде неплохим строителем, стал знаменитым инвалидом»; «Я вот катаюсь по дому да Пруткова переиначиваю. Лучше быть здоровым и безвестным, чем больным и знаменитым», — и пристукнет с силой по подлокотнику…

Прогостили мы у него два или три дня и, так сказать, только головами успевали вертеть, следя за его какой-то вихревой, беспощадно щедрой жизнью. К нему приходили, приезжали друзья, знакомые, знакомые знакомых поговорить, посоветоваться, просто так посидеть — время скоротать или некую тоску развеять. Полдня он сидел у телефона: кого-то устраивал в больницу, кому-то выбивал место в общежитии, кто-то пожаловался, что почту плохо носят — звонил и на почту, спрашивал, знают ли они, что такое время. Потом, вспомнив, ездил вдоль книжных шкафов и полок, выхватывал томики: «А вот это у тебя есть?! Ага. То-то! А мне прислали». Поставив книгу в шкаф, вдруг спохватывался: «Слушай, тут же одно место удивительное есть!» — читал вслух, восхищенно смеялся… Минутами мрачнел, сидел, переплетая пальцы, мял их, поглаживал — видимо, давило что-то душу, скорее всего личные неувязки… Потом быстро, молча катил в ванную. Умоется, отойдет, пересилит и снова — разговоры, хлопоты, встречи.

Поздним вечером спрашивал меня:

— Допустим, напишете вы очерки об Усть-Илиме. Ну и что?

— А то, что про хороших людей поговорить иногда не вредно.

— А про плохих вредно?

— И про плохих расскажем.

— Ладно, расскажете. Ну и что?

— Все. Давай лучше спать.

…Ах, Боря, Боря. Когда он умер, Любовь Васильевна прислала телеграмму, но меня тогда не было в Иркутске…

В Невоне, дожидаясь автобуса, мы увидели, как к самолету, уходящему в Братск, бежал опаздывающий пассажир, высокий, рыжий мужчина, с запаленно-потным лицом — его догоняла, хватая за куртку, за ремни рюкзака в голос ревущая женщина. Он отталкивал ее — она прямо-таки повисала на нетерпеливо-злой руке: «Не бросай! Ое-ей! Не бросай! Как же я-то! Оста-а-вайся!» — мы не знали еще, что почти этой сценой начнем нашу повесть; тогда же испытывали ту крайнюю душевную неловкость, которую вызывают подобные публично устраиваемые семейно-любовные сцены. Самолет взлетел, увозя долговязого рыжего беглеца, а женщина, топая ногами, грозила ему вслед кулаком. В кулаке была зажата белая косынка.

В Усть-Илиме стояла жара, с маревами, с неоседающей красной пылью, и дни мы проводили на Ангаре, точнее, на Лосятах, — были такие острова, — с которых экскаватор нашего старого товарища Бориса Тамма отсыпал продольную перемычку. Обедали экскаваторщики здесь же, надергав за считанные минуты хариусов на уху. На ветерке, под солнцем, под дальний, как бы все время ускользающий, звон ангарских перекатов, да еще под уху — так вольно и сладко говорилось! У обеденного костерка мы и услышали однажды историю о сгоревшем доме. Рассказал ее командированный из Братска крановщик, седоусый серьезный мужчина, почему-то прикуривавший не от живого огня, а от спички. Да и обгоревшую спичку не в костер бросал, а засовывал под донышко коробка. Крановщика этого пустил пожить вроде как квартирантом в недавно поставленном доме его приятель, а сам уехал за семьей. Крановщик уснул однажды с зажженной папиросой и теперь сокрушался у костерка: «Куда мужик семью привезет? Как я ему в глаза смотреть буду?» — мы повздыхали, поохали вместе со всеми и больше крановщика никогда не видели. И конечно, даже не предполагали, что сгоревший дом объединит все действие в нашей повести, о которой мы еще тоже и думать не думали.

И вот через год, в «упоительный и роскошный летний день», мы сели наконец за стол. Долго пили чай — я с сахаром, Распутин — без, и договорились написать короткую повесть. А для нее необходим был ясный, стремительный и сердечный сюжет, тяготеющий, так сказать, к академической формуле: завязка — кульминация — развязка. Нам обоим в ту пору представлялось, что сочинительство немыслимо без сюжетной строгости. Многие дни мы вели себя как герои одного бурятского анекдота: «Собрались, пьем чай…», — а желанный сюжет не находился.

Вспомнили, перебрали все наши усть-илимские побывки, шаг за шагом, слово за словом, — вспыхнул наконец и костерок на острове, ожил рассказ командированного крановщика. Мы поняли, что главным «героем» будет сожженный дом. Его будут заново строить наши герои, торопясь к возвращению хозяина с семьей подвести сруб хотя бы под крышу. И вот уже торопясь, обжигаясь чаем, мы начали устно пересказывать друг другу «историю, слышанную на Усть-Илиме», — таков был подзаголовок у нашей повести. Вот уже героиня наша, ослепнув от горя, с бесстыдным ревом, не пускает Пашку к самолету, а Пашка этот, оказывается, сбегает не столько от Нади и от Усть-Илима, сколько от строительства дома. Вот уже герой наш Миша Сухов, взявший многие черты Бориса Тамма, только что прилетевший в Невон, заступается за Надю, а потом попадает на экскаватор, на Пашкино место. И обеденный костерок с сиюминутной ухой вставал в строку, и брезентовая, двадцатиместная палатка с вывеской «Ателье», когда-то удивившая нас. И конечно же, милый сердцу барак, общежитие первостроителей.

Само как-то пришло название — «Нечаянные хлопоты», счастливо совместившее нечаянность наших хлопот с нечаянными хлопотами (возведение дома) наших героев.

Писали по главам. Главу — Распутин, главу — я, но не поочередно, а одновременно. Обговаривали в принципе содержание глав, намечали стыковочные вехи, пытались заранее согласовывать словесную тональность — здесь было больше всего издержек и, позволительно сказать, к общему словесному знаменателю приходили позже, в рукописи.

На удивление, управились довольно быстро, месяца за два. Позвонили Г. Ф. Куцеву.

— Поздравляю. На очередном бюро обкома отчитаетесь.

Мы пришли на бюро и выложили на стол сто страниц «Нечаянных хлопот». Куцев подпер лоб ладонью, из-под нее пристально всмотрелся в кипу листов.

— Если все читать, сколько займет времени?

— Часа три с лишним.

Он убрал ладонь, выпрямился.

— Товарищи, у меня есть предложение. Пусть ребята частично прочтут, а частично перескажут.

Так мы и сделали, уложившись в полтора часа. Бюро обкома предложило иркутской «Молодежке» напечатать «Нечаянные хлопоты».

А в майском номере за 1969 год повесть появилась на страницах «Нашего современника».

2

В июльский вечер 1962 года у кирпичных старинных стен Иркутской музыкальной комедии протянул мне руку чернокудрявый, с азиатским разлетом бровей, человек.

— Саша, Вампилов. — Он стоял против солнца и чуть щурил темно-медовые глаза с какою-то донной, зеленоватой подсветкой. — Да, теперь вот и очно.

Он учился в Центральной комсомольской школе, когда я приехал в Иркутск. Но до этой встречи мы кое-что слышали друг о друге от общих знакомых. Теперь он, отучившись, вернулся в «Молодежку» ответственным секретарем.

Лето нашего знакомства было солнечным, с тихими долгими закатами, тонущими в напористом прозрачном холоде Ангары. «Может, пройдемся по набережной?» — «Что-то очень уж людно и пыльно стало. Давайте отправимся на залив. У костра посидим, молодость вспомним». Те летние дни наплывают сейчас как некое беспрерывное праздничное кружение по островам, заливам, по тенистым и сонным протокам. Всплески костров над сырой прибрежной травой, пылкие ночные споры, навсегда забытые возле этих костров. Сколько же, однако, времени успели мы отдать застольям, дурачествам, всевозможным спорам и ссорам, вряд ли нужным кому-то еще, кроме нас, спорам, которых не передашь на бумаге, тем не менее они живы, осели на сердце, так сказать, неизреченною и неизъяснимою прелестью.

И странно, что наша последняя встреча с Саней, наш последний разговор тоже пришлись на ясный июльский вечер 1972 года — товариществу нашему было отпущено ровно десять лет. Мы говорили о пьесе «Прошлым летом в Чулимске», только что написанной им. Саня курил и, часто затягиваясь, скашивал глаза на сигарету, выпуская дым, как-то зло и толсто напрягал верхнюю сизую губу. Провожал синие завитки сощуренными, посветлевшими до желудевой желтизны глазами. Он был недоволен моими словами, более того, был чрезвычайно раздражен ими. Я же говорил, что Валентина — героиня «Чулимска» — не обладает каким-либо определенным характером, каким-то ярко выраженным нравом, норовом, она просто юна, а юность, говорил я, является лишь возрастным признаком, но, увы, никак не отличительной индивидуальной чертой того или иного характера. Впрочем, добавил я, может быть, подобный обобщенно юный образ позволит различным актрисам по-своему истолковать и показать героиню и, может быть, такая свободно очерченная роль и есть уже драматургическое мастерство.

Саня отмахнул сигарету, посмотрел наконец в глаза:

— А сам-то, сам что написал?!

В то же, начальное, лето нашего знакомства все его пьесы были впереди, а пока он написал несколько комических сценок, напечатанных в местных газетах, и выпустил книжечку юмористических рассказов «Стечение обстоятельств» под псевдонимом А. Санин. Рассказ, давший название книжечке, начинается словами: «Случай, пустяк, стечение обстоятельств иногда становятся самыми драматическими моментами в жизни человека». Мысль эту он в той или иной мере разовьет в своих пьесах и в полной мере подтвердит своей гибелью.

Через год после нашего знакомства, близко или, как встарь писали, душевно сойдясь, мы надолго отправились с Саней на север области. Прилетели в Нижне-Илимск, старинное просторное село с тротуарами из лиственничных плах, с широкими чистыми улицами, с густой акацией и старыми тополями возле школы. Село стояло на берегу Илима, теплой и мутновато-желтой речки, пролегшей меж вольных лугов и знаменитых илимских пашен. Сейчас на этом месте, как принято говорить, плещутся волны Усть-Илимского водохранилища.

Многие дни мы ходили мимо высоких осанистых домов Нижне-Илимска, по его лугам и берегам, с какою-то вдруг пробудившеюся жадной пристальностью запоминая, как вьючат лошадей охотники, собравшиеся в тайгу, к Илимской конторе, как полощут бабы белье с длинных, добела выгоревших мостков, называемых здесь лайницами, как пробиваются, выглядывают из песка зеленые кочанчики — будущие сосны.

Зашли и на почту — командировочные утекали, как илимская вода. В пустой гулкой комнате жужжали мухи и две дремно-распаренные девицы грызли семечки. Саня спросил:

— Девушки, как вы посоветуете? Откуда быстрее деньги придут: из бухгалтерии или из дома?

Девицы оставили семечки.

— С вашим опытом уже романы надо писать. А как лучше телеграмму начать: срочно шлите или нетерпением жду?

У него уже был черновик «Двадцати минут с ангелом», и Саня соотносил его, так сказать, с беловиком — всегда беловиком! — реальности. Добиваясь естественности звучания и событийной естественности, Саня всегда проговаривал написанные или задуманные сцены: «ставил» для нас, товарищей, реплики, монологи, порой втягивал и нас в участники неких обусловленных им сцен. Мы жили на одной улице, через дом друг от друга. Я бывал у него, он приходил: «Ты как, не очень занят? Хочу посоветоваться». Или: «Давай поразмышляем. Кто есть кто и что из этого выйдет», — и размышляли мы до едкой рези в глазах от табачного дыма. Саня долго колебался, выбирая профессию Шаманову — герою «Прошлым летом в Чулимске». Хотел вывести его журналистом. Мы размышляли: журналист слишком привычен в роли мучимого совестью человека, штатная фигура во всех представлениях, изображающих борьбу за справедливость. «Вот и хорошо, — говорил Саня, — пусть очищается от привычного», — но в конце концов написал Шаманова следователем, значительно, на мой взгляд, углубив этим выбором тему раскаяния.

Изустные, предварительные испытания пьес на прочность, должно быть, помогали Сане и ладно кроить, и крепко шить, добиваясь при этом чрезвычайной, если можно так выразиться, плотности, густоты остроумия. Почти каждая, даже отдельно взятая реплика остроумна, а в сцеплении, соединении они порой оборачиваются чересчур крепким настоем. Его бы чуть разбавить той живой, пленительной сумбурностью, той речевой волшебной невнятицей, которую находим мы в пьесах Гоголя и Островского. Я говорил об этом Сане.

— Не жидко, и то слава богу, — отвечал он.

В Нижне-Илимске же мы услышали историю дома, принадлежавшего когда-то купцу Якову Андреевичу Черных. Купец был суеверен. Ему однажды сказали, что жить он будет до тех пор, пока строится дом. Черных перестраивал его всю жизнь, добавляя балкончики, башенки, крытые переходы. Саня перенесет этот дом в «Прошлое лето…», устами Мечеткина помянет купца Якова Андреевича, а суеверное упорство, с которым он перестраивал дом, превратится в пьесе в символ неустанно возрождающейся человеческой чистоты: хлопоты юной Валентины с калиткой и палисадником, оберегающей цветы от ног равнодушных прохожих.

Улетели из Нижне-Илимска в Кеуль, деревушку на Ангаре, ниже створа Усть-Илимской ГЭС верст на сто. Темная, несущаяся ширь Ангары, темные, неказистые избушки вдоль левого берега, сети на пряслах, туманный холодный быстрый закат — вроде из последних сил он добрался до этой забытой деревушки. И вновь ненасытная пристальность, до странности сильное желание ничего не упустить, все запомнить и сохранить: глухую, согнутую старуху, пустившую нас на ночлег, с неожиданно ясными, младенчески-голубыми глазами: чугунное лицо и чугунные плечи здешнего представителя рыбнадзора, обстоятельно объяснявшего: «У меня не купите, никто не продаст. А что это значит? Не евши спать ляжете, и уж сон не сон, а одни сновидения», — мы торговали у него таймешонка; и переменчивую рябь — от темно-малахитовой до салатной — на траве деревенского выгона. Мы становились как бы совладельцами и этого выгона, и этого заката, и вечерней неоглядно пустынной реки — так соединены мы тогда были, такое было полное, жаркое единодушие, что, пожалуй, те дни можно отнести к лучшим дням жизни.

Днем мы ходили в сельскую библиотеку. Пришли — замок, вернулись через час — замок. Разыскали библиотекаршу. «Молодую, но не в меру полную женщину» — так характеризовал Саня одну из своих героинь — с мордастенькими голосистыми двойняшками на руках. Подержали их, пока она снимала с лоснисто-полной шеи ключ от библиотеки, а потом несколько часов пробыли в маленькой, похожей на баню избушке с большим и прекрасным подбором сочинений русских классиков в сытинском и саблинском изданиях. Саня с темно-зеленым томиком в щедром тиснении, напечатанным, конечно же, на веленевой бумаге, отошел к окну. Полистал, уселся на лавку:

— Вот тебе и Кеуль. Можем здесь осесть, вступить в колхоз, стать образцовыми книгоношами. Послушай-ка…

Темно-зеленый томик оказался «Выбранными местами из переписки с друзьями». «Театр ничуть не безделица и вовсе не пустая вещь, если примешь в соображенье то, что в нем может поместиться вдруг толпа из пяти-шести тысяч человек и что вся эта толпа, ни в чем не сходная между собою, разбирая по единицам, может вдруг потрястись одним потрясеньем, зарыдать одними слезами и засмеяться одним всеобщим смехом. Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра». Меняясь, долго читали вслух.

— Хоть Белинский и разругал эти «Места», а слог у них все равно отменный, — говорил Саня, когда мы закрывали библиотеку.

Отнесли ключ, пошли вдоль ручья, остановились у тальниковой полуразобранной запруды перед впадением ручья в Ангару и все говорили о «Переписке». Сейчас я с некоторым отстраненным удивлением вижу нас, тогдашних, у ручья, слышу наши неутомимо-восторженные голоса; глушь, где-то в кустах чисто и редко взбренькивает коровий колокольчик, посвистывает лозина под напором ручья, инспектор рыбнадзора тащил в гору очередного тайменя, а мы говорим о Гоголе — есть некая причудливость в этой картине, но тогда мы — разбуди нас ночью — охотно ввязались бы в любое разговорно-литературное бдение.

На моторке поднялись в Усть-Илим. Он только начинался: несколько палаток у Тонкого мыса окружали наспех сделанную волейбольную площадку, а угрюмую, дикую еще громаду Толстого мыса оживляло лишь знамя, поставленное первым десантом.

Мы поселились в двадцатиместной палатке вместе с лесорубами из бригады Валентина Мальцева. В палатке висела старенькая гитара, и Саня в первый же вечер потянулся к ней. Он потихоньку, не мешая намаявшимся за день лесорубам, наигрывал любимую свою мелодию яковлевского романса на слова Дельвига: «Когда еще я не пил слез…», — и, должно быть, парил где-то далеко над этой палаткой, над этим усталым, пропахшим мокрой полынью вечером.

Воскресенья в ту пору на Усть-Илиме все проводили на берегу. Пошли и мы с бульдозеристом Мишей Филипповым, героем нескольких Саниных очерков. Развели костерок, улеглись вокруг и размякли в густом июльском тепле. Вдруг Миша Филиппов быстро, бесшумно вскочил, склонился над речным обрывчиком. Помахал нам: подвигайтесь, мол. К самому берегу подошла стерлядка и розовым кругленьким ртом хватала мошку. Миша шутливо перекрестился и с маху, прямо в робе, прыгнул на стерлядку — то ли при падении он оглушил ее, то ли она растерялась, незнакомая еще с человеческим азартом, но Миша ее поймал воистину голыми руками.

Вполне возможно, что стерлядку поманила счастливая звезда Сани — рыба чуть ли не сама шла ему в руки. Удачлив он был и в охоте: ты целый день пробегаешь, даже верещания кедровки не услышишь — пустая тайга, а вернешься к табору, Саня уже сидит, покуривает, и два-три рябчика лежат у ног. Видимо, бесы или ангелы, где-то там, в высях отсчитывающие наши дни, уже определили Санин срок и, смутившись своею поспешностью, щедро вознаграждали его водными и лесными радостями.

Целый день хлебали стерляжью уху.

— Что делается, а? — с какою-то счастливой сокрушенностью вздыхал Саня. — Прямо-таки и сравнить не с чем. Ты смотри, какая рыба! — застывшая к вечеру юшка была уже так плотна и студениста, что ложка торчком стояла.

Саня всегда ел с видимым и завидным наслаждением, с тою восточною медлительностью, которая одна только и уместна за столом. Он даже на аэрофлотские завтраки распространял ее, ухитрялся растягивать их от Иркутска до Омска, так, что однажды при посадке поднос с чаем и курицей улетел от толчка к пилотской кабине, и уже от Омска до Москвы Саня ходил по рядам, облитым чаем, с извинениями.

Усть-илимские его очерки спокойны, порой усмешливы, совершенно свободны от тех умильно-экзотических завихрений, которыми изобиловали тогдашние некоторые книги, песни и поэмы о сибирских стройках. Саня рассказывал, к примеру, как женился бульдозерист Миша Филиппов, в весеннюю распутицу вызволивший невесту из родительского дома на бульдозере; о плотнике Мише Ковче, получившем от любимой девушки письмо: «Между нами все конечно, я выхожу замуж»; о плотнике Павле Ступаке, к которому приехала жена, и как они зажили в отгороженном простыней углу двадцатиместной палатки — во всех историях этих уже просвечивало, проблескивало Санино хлесткое, остроумное слово. Вот он пишет о затоплении старого села Наратай:

«В новейшей истории Наратаю отводилась роль Помпеи, разумеется, без жертв и неожиданностей. Заговорили о Братске, о невиданной стройке, что вот-вот должна грянуть у Падуна. Из Заярска приехал продавец и рассказал, что на Ангаре появились уполномоченные… При упоминании об уполномоченных, которых здесь никто не видел с сорок первого года, старые наратайские браконьеры тонко усмехались».

А вот сцена из первых дней Усть-Илима:

«Громко ахнула дверь, в сумерках к нам подошел топограф Федя Аскеров. После работы Федя успел скатать в Невон, в магазин. Он подошел к нам, капризный и мечтательный.

— Я шатун, — сказал Федя, — я пашу с утра до вечера… по тайге в снегу вот по это место. Я шатун.

— Пройди, — сказал Толя, — пройди.

— Ты бурундук, — сказал Федя, — ты ничего не понимаешь. Я хочу чаю».

Из описания женитьбы Миши Филиппова:

«В Макарово ехали засветло. Третьим ехал сват — бульдозерист Михаил Шустов, хромой, гоношливый, в леспромхозе — первый звонарь. В предвкушении выпивки он был невероятно оживлен, врал и острил напропалую.

— Жениться, — говорил он, — надо ездить на бульдозере. Уважения больше, и задний ход хороший».

Тяготение к будничности, таящей и прячущей раны души, Саня выразил в своих пьесах с должной искренностью. Кстати, писатели-сибиряки, добившиеся читательского признания в последние годы, добились его именно рассказами о будничной жизни Сибири, но никак не сочинениями о ее романтически-праздничном покорении.

А нашими общими закатами, лугами, илимскими тропами и встречами на них мы и распорядились сообща: написали путевые заметки, пожалуй, переполненные пейзажами и этакой печальной созерцательностью, озаглавив их под стать тогдашнему нашему настроению — «Голубые тени облаков». Оказывается, когда мы печатали их, в Иркутск прилетал на день или два О. Н. Табаков. Прочитал наши заметки, запомнил и зимой 1965 года встретил Саню, принесшего в «Современник» «Старшего сына», вернее, вариант пьесы под названием «Нравоучение с гитарой», словами:

— Что, опять голубые тени облаков?

— Да нет, — сказал Саня, — теперь просто тени…

«Провинциальные анекдоты» Саня предварил гоголевскими словами: «Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, — редко, но бывают». Сам он не только верил в случай, редкое происшествие, стечение обстоятельств, но и охотно шел им навстречу.

Мы жили в Красной Пахре. Февральским вечером ждал я Саню из Москвы и поеживался от резких внезапных стуков в окно — рвалась, чуть ли не высаживая рамы, метель. Она так нажгла ему щеки, что они темно, припухше рдели.

— Ну чудеса, доложу я тебе, творятся! Нет, при чем тут метель, я и не заметил, как пробежал. В Москве настоящие чудеса в решете. Захожу днем на телеграф — мы получали почту на Центральном телеграфе, — денег нет, зато взамен несколько писем, стою в углу, читаю и, как писали в прежних романах, дав глазам необходимый отдых, кого, ты думаешь, я увидел?

— Иркутского заимодавца.

— Нет. Арбузова, совершенно не подозревавшего, что у меня при себе, за пазухой, похрустывает рукопись пьесы. Поднимается он по ступенькам, без шапки, в немыслимой куртке, на плече блестит заграничным лаком футляр, то ли с фотоаппаратом, то ли с транзистором. Я к нему: «Здравствуйте, Алексей Николаевич». Он отпрянул — то ли думал, взаймы буду просить, то ли пальто моего испугался. — Саниному черному драповому пальто который год износу не было. — Вы, говорю, меня не помните, я был на семинаре одноактовиков, не могли бы вы прочесть мою новую пьесу? Спрашивает: большая? Пять листов, говорю. — Первоначально «Прощание в июне» была именно такого размера. — Вздохнул — большая. Посмотрел на меня, посмотрел — я тоже без шапки. Возможно, это и решило дело. Давайте, говорит. — В автобусе, метро, магазине, вот и на почте Саня немедленно снимал шапку — видимо, его жесткие черные кудри, как бы продутые однажды, освеженные ветрами бурятских степей, не выносили зимнюю жаркую неволю. — Сказал позвонить, как кончится чемпионат мира.

— Какой чемпионат? — удивился я.

— По хоккею. Учти, драматурги любят зрелища. — Саня перепутал дни и позвонил Арбузову в завершающий день чемпионата. Арбузов тем не менее уже прочел «Прощание в июне», пригласил Саню к себе, вместе они посмотрели хоккей, а потом Саня выслушал одобрительные слова, столь важные для него в ту начальную московскую зиму.

Первый театр, куда он принес «Прощание в июне» и «Старшего сына», был театр имени М. Н. Ермоловой, и выбрал его Саня лишь потому, что стоял театр и стоит рядом с Центральным телеграфом, — вышел, востребовав почту, и никуда больше добираться не надо, вот он, театр, в двух шагах. Зашел Саня к ермоловцам, и встретила его заведующая литературной частью Елена Леонидовна Якушкина, чей живой и насмешливый ум, чья сердечность, чье знание московской театральной жизни, не только, так сказать, ее восьмой, надводной части, но и остальной, подводной, таинственно-громадной, так помогли Сане впоследствии.

— Саша, вы выбрали рискованное занятие, — говорила в ту пору Елена Леонидовна. — Я видела многих людей, сочинявших пьесы. Но где эти пьесы? — И влажно блестели ее черные, какие-то ночные глаза с удлиненным и чуть приопущенным вниз разрезом век.

— Должно быть, на вашем столе, — кивал Саня на гору рукописей, как правило, роскошно переплетенных.

Осенью 1965 года мы были в Чите на семинаре молодых писателей. Семинар был наделен правом рекомендовать в члены СП СССР, минуя приемную комиссию. Мы тогда с излишней нервностью относились к этому обстоятельству. Ночью, накануне оглашения списка рекомендованных, мы узнали, что Саня в него случайно не попал.

— Глухая ночь, — говорил Саня, — никому ничего не докажешь. — Мы сидели у него в номере, курили. — Может, в коридор выйти, авось что-нибудь…

В коридоре мы встретили Б. А. Костюковского и, предводительствуемые им, в третьем часу ночи стучали в номер Л. С. Соболева. Он открыл. С серебряными взъерошенными висками, на щеках красные рубцы от подушки, он тем не менее улыбался.

— Что за тревога? Что за аврал?

Выслушал, сказал: «Обнародуем», — взял с подоконника большой, так и охота сказать — ведерный термос.

— Садитесь, чаю попьем. — И отпустил нас на рассвете, расспросив и выспросив нас с дотошностью, какую и днем не часто встретишь.

В сухие, безлиственные уже октябрьские дни 1965 года мы поехали с Саней в Бурятию, в Баргузинскую долину — Иркутская студия кинохроники предложила нам написать о долине документальный сценарий. Мы легкомысленно согласились, предвкушая золотисто-фиолетовые, гулко-прозрачные дали и вовсе не представляя, сколь капризны, необъяснимо прихотливы требования нашей кинохроники (недавно я перечитал тот непошедший сценарий, и, как мне опять показалось, он не нарушает каких-либо литературных и изобразительных законов).

По дороге из Улан-Удэ к Байкалу наш автобус забуксовал, завис над краем длинного крутого обрыва, а вернее, над краем маленькой пропасти. Пассажиры, завороженно онемев и привстав, заглядывали в нее. Когда автобус справился, выполз на надежную колею, я спросил у Сани:

— Что ты думал?

— Вот случай, который может не повториться.

Вот и август 1972 года. Я вернулся в Иркутск из поездки, вечером увидел темные Санины окна и вспомнил, что он собирался на Байкал. 17 августа, ближе к полуночи, телефон зазвонил длинно и громко, как обычно звонят с междугородной.

— Старик, это Глеб. Саня утонул. Я из больницы звоню. Лодка перевернулась. Меня вот спасли, а его нет. — Звонил из Листвянки Глеб Пакулов, иркутский литератор, владелец этой проклятой лодки, которую когда-то мы помогали ему перевозить на Байкал.

Минуту спустя я позвонил главному врачу Листвянской больницы.

— Да, есть у нас утопленник. Да, вроде бы Вампилов.

Приговаривая это «вроде бы», ни на миг не отпуская его от себя, позвонил Распутину — он вернулся в этот день из деревни. Распутин позвонил М. Д. Сергееву, и через полчаса таксист мчал нас по затихшему до утра Байкальскому тракту. С горы на гору, через мосты и мостики — свет фар завидно обгонял нас, и вдалеке взблескивали по падям первой желтизной лиственницы.

Громко, возбужденно говорили о пустяках, как бы условившись не говорить о главном, пока не доедем. В Листвянке со свистом и пылью кружил ветер. И пока мы искали больницу, налетал на нас из-за каждого закоулка и угла. Нянечка или сестра повела нас в чулан. Перед дверью зажгла свечку, сказав:

— Там у нас света нет…

Саню нам не отдали. Мы походили по набережной, постучали в несколько домов, прося перевезти на ту сторону, в порт Байкал, где была Ольга, Санина жена, еще ничего не знавшая.

Хозяева домов отвечали:

— Да вы что, мужики! Не видите, что делается?! — Байкал ревел без передыха, и видно было, как высоко над берегом разваливались, рушились тускло-белые гребни.

Вернулись в город. М. Д. Сергеев пошел писать некролог, а мы с Распутиным закружили черными вестниками. Заехали к Машкину, заехали к Саниному брату Михаилу, геологу, тоже только в этот день вернувшемуся из отпуска. Он вышел в майке, заспанный. От наших слов молча закружился на месте в холодном, плохо освещенном подъезде.

К шести утра, к первому пароходу в порт Байкал, мы вернулись с Распутиным в Листвянку. Холодный ветерок, чуть отдающий ночной пылью, серо-зеленая зыбь — шторм ушел к северу.

Мы еле передвигали ноги, заранее мучаясь тем, что нам предстояло сказать Ольге. Перед домом посидели на камнях. День начинался ясный, солнце в прозрачном байкальском воздухе поднималось по-особому чистое и теплое.

Ставни еще были закрыты. Мы постучали. Выглянула жена Пакулова, Тамара.

— А мужиков наших нет, где-то загуляли.

Ольга вышла на крыльцо, посмотрела на нас:

— Что? Все?

Мы бросились к ней…

В морге я не сразу узнал его — таким матерым, скульптурно-рельефным стало его тело. Обряжали его две женщины: маленькая худая старушка, не выпускавшая папиросы изо рта, и прелестная, юная, голубоглазая — видимо, студентка медицинского института, зарабатывавшая прибавку к стипендии столь печальным образом. «Муза драмы и муза комедии», — сказал бы Саня. Старушка протянула мне перочинный нож, часы, просто и устало сказала:

— Там еще деньги были… Ну, спасибо, сынок.

Было пасмурно, но сухо и тихо, когда мы несли его на руках до здания театра, где ждали машины. От оркестра мы отказались, помня Санину печальную усмешку, с которой он написал Сарафанова, музыканта из «Старшего сына», играющего на похоронах.

Должно быть, бесы или ангелы, провожавшие Саню вместе с нами, решили напомнить, что хоронят драматурга, комедиографа: мы забыли веревки, на которых опускают гроб, и побежали к кладбищенскому сторожу, которого, конечно же, не было на месте…

Долго я еще, выходя из подъезда, взглядывал налево: вдруг да идет Саня, по обыкновению задумчиво свесив кудрявую голову. И мы пешком отправимся в город, толкуя по дороге о том о сем. Как бывало когда-то.

Через год прилетел в Иркутск В. А. Андреев, ставивший тогда «Прошлым летом в Чулимске». Мы ходили с ним по утренним улицам, по набережной (Андреев удивлялся: «Почему у вас набережную назвали бульваром?» — не подозревая, что Саня тоже этому удивлялся, и этими же словами), по острову — там, где любил бывать Саня. Только-только разошелся туман. Был влажный холод и холодное ясное солнце. Андреев изредка спрашивал: «А здесь он бывал?» С особой, как бы отстраненной трезвостью я наконец понял: Сани нет и никогда не будет.

3

В первые январские дни 1965 года мы с Александром Вампиловым собирались в Москву. Сборы эти вершили долгое сидение в захудалом доме отдыха «Мальта», расположенном под боком Усолья-Сибирского, в старом, сосновом бору. По утрам отдыхающие играли в лото или в «подкидного» — морозы никого не выпускали на улицу. Вечерами они танцевали вальс «с отхлопыванием» или дамское танго — отдыхали почему-то одни женщины, а редкие мужчины были нарасхват.

Мы и утрами и вечерами сидели в тесных, холодных комнатах, укутав ноги байковыми одеялами, изо всех сил старались закончить к Новому году свою работу: Вампилов писал комедию «Нравоучение с гитарой», известную теперь под названием «Старший сын», я — повесть «Бегу и возвращаюсь».

Перекуривали, прижавшись к черной, горячей спине голландки. Чуть отогревшись, с воодушевляющим пристрастием судили только что написанные строки, абзацы, диалоги. Совсем разогревались, точно дров накололись. (С годами со странной неприметностью исчез из нашего обихода такой вот товарищеский суд, повытеснил его самосуд, вернее, саморасправа. И, чиня эту расправу, с мучительной нежностью вспоминаешь горячее дыхание голландки, морозные скрипы за окном, товарищеское участие, источавшее какую-то прекрасную чистую горечь.)

Судили да рядили, но спохватившись, с тревожною поспешностью расходились по комнатам — мы боялись не уложиться в «жесткие сроки — отличные сроки», не успеть с сочинениями к Новому году. Разумеется, никто и нигде не ждал наших комедий и повестей, но мы торопились из некоего наивно-суеверного упрямства: сказали — сделали. «А не то ничего не получится», — частенько говаривали мы с этакой глубокомысленной хмурью на лбах. Что не получится — мы понятия не имели, но смутно подразумевали нечто честолюбивое, какую-то из ряда вон выходящую удачу. Тайно, подспудно, не выговариваясь, подгоняло нас простенькое рассуждение: если справимся с теперешним уроком, то Москва обязательно дрогнет, попятится и покорится — ведь мы запасли еще по вещице, и они, дымясь, сладким угаром попыхивая на нас, отлеживались. Вещицы эти были: комедия «Ярмарка» и повесть «Любовь в середине лета». Впоследствии Вампилова принудили — блюстители театральной безобидности — перекрестить «Ярмарку», и комедия получила безлико-меланхоличное имя «Прощание в июне», хотя картине нравственного соглашательства, нравственного торга, запечатленной в ней, более приличествовало называться ярмаркой.

Итак, мы были молоды, безденежны (состояние, увы, не проходящие с возрастом) и полны иллюзий. Сейчас, вспоминая те дни, мне кажется, что и чемоданы, с которыми мы летели в Москву, тоже были набиты иллюзиями. Мы не сомневались, что в Домодедове нас будет встречать шампанским, так сказать, цвет литературной и театральной общественности. Слава богу, хватило ума и здравого смысла, пролетая то ли над Красноярском, то ли над Новосибирском, пообещать друг другу: во что бы то ни стало добиться своего, переупрямить Москву или судьбу — еще неизвестно, кого труднее. Хоть и не на Воробьевых горах находились, но все же на высоте, и довольно приличной — 9000 метров. Так что обещание это, по тогдашней нашей сердечной пылкости, сразу же превратилось в самовластный, не подлежащий пересмотру закон.

В Домодедове рвал и метал сырой январский ветер, аэродромные фонари, залепленные снегом, тускло и жалостливо помигивали, глядя на нас. «Шампанского не было. Приветственных речей тоже» — так однажды написал в своем очерке Саня. Ежась от чужого московского холода, кстати вспомнили эти слова. Здесь, думаю, уместно заметить, что при жизни Вампилова я звал его Саней и, дорожа естественностью изложения, не буду и в дальнейшем заменять эту товарищескую просторечность холодной точностью паспорта.

День, ночь путешествовали по московским гостиницам, но ни одна нас не приветила. Малость передохнули в зале ожидания Казанского вокзала и опять отправились по большому гостиничному кольцу. В «Украине» дежурная от нечего делать поинтересовалась, кто мы такие. «Литераторы, живущие на вокзале», — ответили мы. Видимо, у нее было представление о литераторах, как о людях денежных, и она предложила нам полулюкс.

Начались московские денечки. Какие-то призрачные, неуловимо безжалостные — видимо, приставка «полу», так дорого нам обходившаяся, роковой тенью сопровождала нас. Полулюкс, полусвет, полуголод, полуотказы, полуснег и полудождь. К тому же вскоре нечем стало платить за номер, и мы прятались от коридорных и дежурных — долг наш рос, как снежный ком. В конце концов мы из жильцов превратились в заложников. И вздохнули свободнее. Не надо уже было прятаться, проскальзывать — к добросовестным неплательщикам относились с сочувственно-бдительным вниманием: жалко вас, ребята, только, ради бога, не сбегите.

Но судьба отходчива, и, как встарь писали, ей было угодно повернуться к нам лучшей стороной. Писатель Борис Александрович Костюковский, бывший иркутянин, предложил жить у него на даче в Красной Пахре, где была картошка, квашеная капуста, соленые огурцы. С грехом пополам рассчитавшись с гостиницей, мы не мешкая перебрались в Красную Пахру. В синий солнечный январский день.

Всегда буду благодарен Борису Александровичу Костюковскому за этот приют, за истинно сибирскую верность землячеству.

Жизнь наша в Красной Пахре осветилась знакомством с Александром Трифоновичем Твардовским. Мы видели его и разговаривали с ним почти каждый день. Было сто таких дней. Причудливо и странно, как сказал бы Александр Трифонович, но именно сто. Сто дней, так счастливо сошедших на начальную нашу, робкую тропу.

Позже, рассказывая в товарищеском кругу о встречах с Александром Трифоновичем, я часто слышал: «Запиши, пока не забыл. Заметки хоть сделай, на карандаш возьми». Я ничего не записывал ни в ту зиму, ни позже. Какою-то нездоровой расторопностью сквозило, в моем представлении, от подобных записей.

Но вот минуло десять лет. Не стало Александра Трифоновича, не стало и другого Александра — Вампилова. Теперь, пожалуй, необходимо припомнить те дни и вечера и низко поклониться им.

4

Январь сходил на нет, а из застывших, ноздревато-затвердевших сугробов поглядывал уже февраль. Но противился до последнего: аккуратно выстуживал ночное небо бледными, маленькими звездами, под утро еще постреливал, поскрипывал в сосняке возле дачи и днем нет-нет да похватывал за щеки. Неделю какую-то не додержался — повымели его начавшиеся метели.

Слышно было, как с сугроба под окном, неторопливо шелестя, взметывает снег и, шурша, шипя, повизгивая, разбивается о деревья. Саня с утра уехал в Москву, назад собирался с последним автобусом, а я готовил ужин. На одну конфорку поставил чайник, на другую кастрюлю с водой, принес из сеней пачку пельменей, включил приемник и бездумно сел у плиты.

По заснеженным половицам веранды заскрипели шаги, и кто-то постучал. Вошел Твардовский. В пыжиковой, огромно-пушистой шапке, в черном длинном пальто с серым каракулем. На черном хорошо виделись полосы снега, примятые варежками или перчатками — отряхивался перед порогом. В руке объемистая целлофановая кошелка. Поздоровался, спросил хозяина.

— Да? А я смотрю: свет везде, думаю, зайду, должок верну. — Он приподнял кошелку. — А вы откуда? — Лицо его, изрядно поджелтенное, видимо, долгим сидением взаперти и показавшееся мне очень строгим, смягчилось. — Бывал в Иркутске. Бывал. Давайте знакомиться.

Я назвался и предложил ему раздеться и пройти.

— А отчество? — Он вроде даже принахмурился недовольно — как же, мол, это можно знакомиться без отчества.

Я сказал.

— Холодно у вас?

— Сорок, сорок пять.

— Да-а. А я недавно из Италии вернулся. Так мы там еще купались. — Он сощурился, отчего прозрачная зелень глаз как бы сгустилась, поярчела и добавил с непонятным мне усмешливым удивлением: — Вот почему-то только переводчик наш не купался.

Закипела вода в кастрюле, и, распечатывая пачку с пельменями, я пригласил его поужинать вместе.

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз. Передайте, пожалуйста, Борису Александровичу, что я заходил и кошелочку вот сюда, в угол поставил.

Он ушел, я несколько оторопело закружил по кухне, повторяя и повторяя про себя весь наш незатейливый разговор, удивляясь водобоязни неизвестного мне переводчика и той странной усмешливости, с которой помянул его Твардовский. С какой-то болезненной быстротой умещались во мне, приходили к согласию недавно чуждые друг другу минуты: метель, затерянность, тоскливые снега до самого Иркутска, леденящая душу неизвестность, имя которой «начинающий писатель» и вдруг — явление прославленного народного поэта (вон еще снег с его ботинок не растаял), знаменитого главного редактора знаменитого «Нового мира», чья литературная и гражданская самобытность так высоко и живо отзывалась в нас…

А я к знаменитому человеку со своими пельменями, а он меня по имени-отчеству навеличивает, а за окном метель, а в Италии еще купаются — господи, закружило, завихрило, еле Саню дождался!

Рассказал ему. Вставал у порога, приподнимал кошелку, отказывался от пельменей — разыграл, в общем, сценку, картинку, явление. Саня сказал: «Знал бы, никуда не поехал. И ездил-то попусту. А тут, смотри-ка, целое событие». Он поспрашивал еще, видимо тревожась, что я пропустил или упустил некую деталь. Потом мы оба удивились, что о пятиминутном миге можно, оказывается, говорить очень долго — было далеко за полночь.

Твардовский пришел через два дня. Был в сером простецком полупальто, в лыжных коричневых штанах, с ореховой палкой-посошком — завернул к нам, должно быть, с прогулки. Когда разделся, оказался в коричневой же домашней куртке с этакими шнурочновитыми большими петлями. Охотно согласился почаевничать с нами.

Снова сделаю некоторый крюк, чтобы воспользоваться традиционной, но существенной оговоркой: ручаюсь за смысловую точность его речи, но, к сожалению, не смогу теперь воспроизвести ее изустную (к этому определению Твардовский был явно расположен) прелесть. Неторопливую, раздумчиво-ясную основательность, с какою выкладывались слова в его фразе, неожиданно изящные ответвления вводных предложений, своеобычную неправильность в произношении некоторых шипящих («ишщо», «перевощщик-водогребщщик» — да и то транскрипция эта весьма приблизительная), сообщавшую речи особый аромат и особую крепость, необъяснимо шедшую к его крупной, прочной, плотной фигуре.

В тот вечер, раскрылив руки на столе и привалившись к нему грудью, Александр Трифонович подробно, не из вежливости, расспрашивал об Иркутске, о Байкале, о своих иркутских знакомых («Как там наш сибирский Шолохов поживает?» — подразумевал он К. Ф. Седых, «А иркутский Луговской?», «А вы сами давно на Байкале были?»). Разминал крепкими, какими-то припухше-широкими пальцами тугие, дешевые махорочные сигареты «Ароматные», а размяв, долго не прикуривал — отвлекало вдруг припомненное еще одно знаменитое место в Иркутской области — Александровский централ. Спросил: «Он действительно среди скал? Нет? Странно. Я привык по песне представлять, что там мрачные скалы. Жаль, в те наезды не побывал. Собираюсь к вам. Может быть, нынешним летом. Хотите, вместе поедем на Байкал? Надеюсь, в вашем обкоме мне дадут машину?» — это «надеюсь» круто всплеснулось среди ряби других слов, всплеснулось одновременно с расширившимися, прозрачно погорячевшими глазами.

«Ну! Еще бы!» — бодро и дружно ответили мы, тем не менее удивились про себя: откуда взялось это смиренно-резкое «надеюсь», как мог ему примерещиться этакий пустяк, неужели он хоть на секунду всерьез озаботился этим? А может быть, иные отказы, иное недружелюбие, иные тяготы, томящие душу, аккумулировались именно в сегодняшнем, приправленном подспудным огорчением вопросе?

Должно быть, сквозь наше единодушное «еще бы!» все же пробились растерянность и удивление, потому что Александр Трифонович, глянув на нас, гмыкнул, улыбнулся, пояснел лицом и притих глазами.

— Приеду, видно будет. А покамест до Байкала далеко. Может, песней наверстаем? Давайте, ребята, споем.

Вырвалось через дачную, зарешеченную форточку, окатило глухой снег Красной Пахры «Славное море, священный Байкал». Пели мы, надо признать, без должного благозвучия, но, несомненно, с душевным старанием. Более или менее ладно выходили у нас повторы. И вот когда раскатисто-печально повторили: «Старый товарищ бежать пособил, ожил я, волю почуя», — Александр Трифонович умолк. Повесив голову, опять взялся крутить, разминать сигарету. Сказал как-то в стол, вроде только себе:

— Вот — строка. Какая строка. Целый роман. — Он неторопливо, спокойно, чуть привздохнув, повторил: — Старый товарищ бежать пособил… — И поднял голову. Глаза его, еще недавно полные сухого, горяче-зеленого напряжения, несколько поголубели от медлительной проливающейся и, видимо, неподвластной ему влаги. Мы, притихнув, ждали, когда он намолчится. Но он вскоре засобирался: молча встал, молча оделся, взял из угла ореховую палку, глуховато сказал на пороге:

— Не думайте обо мне дурно.

Мы долго сидели, погрузившись в этакую летаргическую бессловесность. Тысячу раз пели эту песню — ни одно застолье в Сибири без нее не обходится, — тысячу раз как бы растворялись в ее мощной, вольной горечи, но ни разу не замечали скромного и высокого присутствия в ней старого товарища. Неожиданное вторжение его в тот вечер надо было приветствовать только молчанием, но мы тогда молчать не умели.

Саня сказал:

— Тоже ведь каторжник был. Воля-то и его манила-выманивала. А вот остался…

Я добавил:

— А, представляешь, последние дни перед побегом! Душа, наверно, разрывалась. И товарища терял, и воля прости-прощай — с Акатуя часто не бегали. А вот пособил…

И мы, пронизанные каким-то внезапным, знобящим волнением, закурили, взглядывая друг на друга исподлобья, смущенно, преданно, неисповедимо и необъяснимо приобщили мы в ту минуту силу прекрасной строки к нашему, ярко горевшему, еще ничем не уязвленному товариществу.

Я и не подозревал тогда, что с годами товарищество из праздника самоотвержения, из некоего безоглядно-истового устремления души к душе превратится в сердечную боль, в постоянную и, может быть, главную тревогу жизни: а так ли мы ему служим? С прежней ли искренностью и пылом? Не заскорузли ли в дороге души? И если да, то как спастись, очиститься, повернуть назад?

Александр Трифонович, уже полный мерой вкусивший от щедрот и тягот товарищества, нет-нет да обращался к нему разговором или воспоминанием. Разумеется, не специально, а к слову и по случаю.

Прихотлив и невосстановим сейчас повод, заставивший Александра Трифоновича вспомнить один сон. Летней ночью на даче приснилось ему, что умер старый товарищ. Проснулся Александр Трифонович в слезах. Видение было столь явственно, что сердце помутилось:

— Миша умер!

Маялся, не верил, уговаривал себя, а с первой зарей зашагал в соседнюю деревню, за семь верст, где жил товарищ. Было свежо, росисто, привольно, но начинавшееся утро не рассеяло дурного сна. Александр Трифонович и по дороге плакал — такой уж тоской сжимало сердце.

Пришел. А товарищ сидел на веранде, пил чай.

— Как же я его обнял! Как расцеловал! Как я был рад ему! — Александр Трифонович, заголубев глазами, вновь переживал утреннюю дорогу, необоримую свою тоску по ушедшему и счастливое его обретение.

Товарищество неутомимо в своей требовательности, мучительно в своем ослепительно-ревнивом бескорыстии. И как трудно порой сохранять трезвость, позволяющую видеть его несколько со стороны. Как видит влюбленный дорогое лицо, омраченное усталостью, искаженное гневом, унынием или иной отрезвляющей гримасой. Трезвость эта не вредит собственно чувству, а, напротив, укрепляет сердечную зоркость.

Иногда Александр Трифонович вспоминал с какою-то грустной нежностью своего сверстника, обладавшего страстной и, может быть, излишне непреклонной душой.

Однажды рассказал:

— Приехал я в Москву с фронта, на несколько дней. Пошли мы с ним в Сандуны. Помыться, попариться, а более всего — поговорить. Сидим нагишом, пар хороший, а он мне говорит: мол, в напечатанных тобой главах «Теркина» не удалось отразить ни ту роль, ни эту… И, мол, в таком виде не могу твоего Теркина поддерживать… Я в мыле, в пене. Про себя думаю: не удалось так не удалось — ладно. И ему так говорю: не можешь, мол, поддерживать, ладно, пусть… Но ведь надо же! Не виделись мы давно, в бане сидим, не на литературном обсуждении, и все-таки сказал, не дрогнул. Вот какой он был! — Александр Трифонович, видимо, углубился в давние свои дни — резче обозначилась одутловатость, сухо и узко сжались губы, весь как-то мрачно и грузно нахохлился — в самом деле, на глазах постарел. — Да, такой он был.

Зашел вместе с О. Г. Верейским мартовским днем. Саня был в Москве, я только что вернулся со двора, где разгребал снег да поглядывал на пасмурные, серые облака, на потемневшие, влажно отекшие березовые сережки. Попробовал, разгрыз одну — она была льдисто тверда и вяжуще горька.

Верейский, подтянутый, в щеголеватом лыжном костюме, в яркой пушистой шапочке с помпоном, протянул руку.

— Это Саша виноват — затащил. Зайдем да зайдем, — то ли извиняющимся был тон, то ли раздосадованным — я не разобрал.

— Правильно, затащил! — Александр Трифонович был оживлен, этак добродушно, компанейски. — Вот познакомься с ребятами. А-а, Саши нет. Тогда вот с одним пока иркутянином познакомишься.

Верейский боком, несколько неловко отвернулся к двери, приподнимая полу куртки. Достал бутылку и со смущенно-тихой улыбкой поставил на стол.

— Знакомиться так знакомиться.

— Представляешь! — гремел Александр Трифонович. — Живут тут второй месяц, главный редактор к ним каждый день в гости ходит, и ни разу не попросили почитать их сочинений. Странные люди. — Он ходил вокруг, пока я собирал что-то на стол, курил и как-то молодецки, весело растопыренной пятерней вскидывал рассыпчатые, легкие, седые с прожелтью волосы.

— Вот вы почему ничего не дадите почитать? — Остановился напротив меня.

Я пожал плечами, промолчал. Наши доверительные, затерянные в сугробах и метелях вечера, тени великих и малых сочинителей, каждый раз сопутствовавшие Александру Трифоновичу, — он устраивался за столом, а они вдоль стеночки, ближе к печке, — неторопливые, порой дантовские погружения в новейшую историю отечественной литературы — ни за что на свете мы не стали бы отравлять эти вечера литературным искательством, докучать трудоустройством своих рукописей!

Александр Трифонович, с мгновенной пристальностью уколов сузившимися зрачками, посмотрел на меня, должно быть, признал неловкость вопроса (а может, нарочно испытующе спрашивал?) и снова добродушно загремел:

— Ну, давайте, что ли. С охоты — не с горя…

Не знаю, часто ли они встречались, но тогда показалось — не часто. Разговаривали с тем непоследовательным, скачущим оживлением, какое приходит после долгой разлуки. Каким-то образом задели они непритязательность закуски на нашем столе, и Александр Трифонович, похохатывая, припомнил, как где-то, по-моему под Кенигсбергом, они объелись с Верейским кониной и всю ночь маялись животами.

— Война кругом, стреляют, а нам не до войны. Устали бегать.

Верейский, потупившись, улыбался, почти молчал, но когда коротко, тоже потупившись, что-то говорил, Александр Трифонович не сводил с него глаз. И столько ясного, доброго дружества было в них. И той — невыразимой словом — чудесной грусти, вызываемой памятью, былым, вместе пройденными огнями и водами. Фронтовое товарищество, возникшее по трагической необходимости, обернулось для воевавших святым, бесценным даром судьбы. А нам, не воевавшим, никогда не достичь его высоты, нам лишь томиться и жаждать его чистых ключей.

…Оказывается, годы вымывают из души жесткость, тягу к бесспорности, и вдруг замечаешь, что умолк и отступил там, где раньше бы головой о стенку колотился и рубаху рвал. Вряд ли состояние это можно определить как «постарел, поумнел», — видимо, скопилась в тебе некая таинственно благотворная сила и освободила от сердечной катаракты. Тогда увидел ты почти забытую вину (когда-то терзал ты товарища, конечно же, из лучших побуждений, своей черствостью) и вновь ослеп от внезапного стыда (какой-то ничтожный житейский пустяк, по давним твоим представлениям, не давал спать товарищу, а ты смеялся, кричал: «Вздор, пошли пиво пить», — пустяк-то вот как крепко засел в памяти и сердце). Да что там! Тотчас возмечтаешь о прощеном дне, да не о том забытом перед великим постом, а о каком-то внекалендарном, который сам бы нашел и пригнул бы твою голову перед товарищем:

— Прости, милый.

Да вот беда: не осталось на твою долю прощеных дней. Лишь невозможными, далекими огнями помигивают они.

С каким мучительным бесстрастием, с какими тоскующими глазами припомнил однажды Александр Трифонович поэта, поддержавшего и одобрившего его в юные годы.

— Осенью в дождь возвращался на дачу. На ЗИМе меня везли. А он шел по обочине. С палкой, в сапогах, в синем кашемировом плаще. Сутулый, одинокий, вдрызг разруганный в то время. Мне бы остановиться, подвезти, поговорить! А я пока соображал, далеко уехал — ну, и рукой махнул, неловко вроде стало возвращаться… Боже мой!

Мы тогда, единовременно приобщившись к этому горестному «боже мой», сочувственно, но беспечально дрогнув сердцем, не представляли, что от подобных воспоминаний просыпаются среди ночи, тянутся дрожащими руками либо за сигаретами, либо за валидолом…

Иногда удивлялся, привскинув брови и слегка выкатив весело блестевшие глаза:

— Странно, но литература скоро со всеми меня перессорит. Особенно сверстники суровы. Все пишут, и все считают, что я их прямо-таки обязан печатать. И каждый норовит передать рукопись на дом. Или сюда приезжает. Будто в домашнем кругу у редактора иная мера взыскательности.

Вставал, ходил вокруг стола, уже серьезно спрашивал:

— Полагаете, требовательность исключает компромиссы? Увы. Попросили как-то у одной писательницы новую вещь. А у нее, оказывается, муж тоже сочиняет. Конечно, она деликатно намекнула: неплохо бы сначала мужа напечатать, а уж потом и свое отдаст. Что поделаешь, будем мужа печатать, — он устало улыбнулся, — раз уж жена такая заботливая.

Все же вольно или невольно, но с каким-то простодушным упорством, пытался он отнять собственно товарищество, в его, что ли, житейско-первозданной сущности из цепких, порой чересчур, объятий литературы, освободить его от придирчиво-ревнивых ее притязаний. Однажды, вспоминая Братск, сказал:

— Я там без денег оказался. Забавно, но как-то так вышло. Слава богу, туда много народу понаехало. Обратился к одному, — Александр Трифонович назвал известное литературное имя. — Он, ни слова не говоря, достал бумажник и выручил. Он — хороший товарищ…

Я долго недоумевал, что понятие «хороший товарищ» он столь определенно связал с таким, казалось бы, пустяком, как денежный долг, даже если долг этот возник в крайне исключительных обстоятельствах. Но позже, читая его прощальное слово о Казакевиче, я понял, что Александра Трифоновича постоянно и, возможно, мучительно занимали подобные, как он пишет, не слишком часто встречаемые простые формы отзывчивости. Он вспоминает, как Казакевич поселил у себя в квартире старого, вернувшегося из эвакуации писателя с женой, и они жили у него год, пока не получили собственное жилье.

Он, должно быть, очень хотел, исходя из собственного опыта и понимания товарищества, освободить его от холодного гнета литературного или иного преуспеяния. Теперь, кое-что повидав, я понимаю, сколь благородно было это его желание и сколь оно трудно выполнимо, особенно когда встречаешь сытое и гладкое самодовольство, настоянное на литературных хлебах.

5

В ту пору он писал о Бунине. Заговорил о работе своей в один теплый мартовский день. В доме нам не сиделось, и мы, сонно, счастливо щурясь, бродили по двору. Александра Трифоновича увидели еще на улице, или, говоря высоким слогом обитателей Красной Пахры, на аллее, когда он, вывернув из-за въездных сугробов, шел к нашей калитке. С неизменной палочкой, с сосредоточенно вскинутым лицом неторопливо шел от ворот, а мы стояли у крыльца и смотрели на него, и радостно изнывали под ясным, уже весенним небом; тихие вздохи талого снега, густой, с осиновой горчинкой воздух, мягкая капель с синеватых сосулек, радужно-синие вспышки капель на плечах Александра Трифоновича — и сейчас хорошо и полно вижу этот день.

Увидев наши блаженно-бессмысленные улыбки, Александр Трифонович в ответ не улыбнулся, но подобрел, отмяк лицом:

— Невольно к этим грустным берегам… А впрочем, не таким уж и грустным. Значит, млеете здесь и душой воспаряете… А я по лесу сейчас ходил. — Он прислонил палку к стене, достал сигареты. Закурил — дым вкусно перемешивался с влажным, теплым дыханием дня. — Вы знаете, выходит девятитомник Бунина? Пишу к нему предисловие. Вот по лесу сейчас ходил, — возвратился он к своей прогулке, во время которой, видимо, всецело был занят Буниным и потому так легко соединил ее с неожиданным для нас вопросом о девятитомнике. А может, вновь помянул ее, так сказать, в синонимическом качестве из неприязни к глаголам «обдумывал», «размышлял» и профессионально-значительной терминологии, которую он терпеть не мог.

— Надо вернуть долг старику, — спокойным, до бесцветности, голосом сказал, и лицо у него при этом было необычайно спокойным, скорее даже равнодушным. Мы замерли, ожидая какой-нибудь разъяснительной прибавки к этой фразе, но Александр Трифонович молчал, задержав неторопливо-пристальный взгляд на наших лицах. Словно проверял, достаточно ли просто и ясно он высказался, не мешают ли нам недоуменно-недоверчивые тени, поняли ли мы все благодарное достоинство его мысли. Разумеется, мы догадались, о каком «долге» идет речь. Александр Трифонович подразумевал письмо Бунина Телешову, в котором Бунин с безоговорочной и непривычной для него щедростью отозвался о «Василии Теркине». Мы догадались и поняли, но ощущение некоего соглядатайства, хоть и невольного, было. Была и некоторая растерянность — все же не каждый день присутствуешь при таких расчетах.

…А в тот (назову его — бунинский) день, пережидая на крыльце, пока не скроется, не истает в розовато-синем проеме меж сосен видение старика, пришедшего за необычным долгом, Александр Трифонович стоял с какою-то глыбистой, усталой недвижностью, не отпуская с лица важную сосредоточенность, забыв про сигарету, и струистый дымок медленно, одиноко тек перед его сощуренными глазами. Потом вздохнул, затянулся, сдвинул шапку с припотевшего лба и, привалившись плечом к стене, заговорил с обычною, доверительно-негромкою неторопливостью. Заговорил об Анисье Минаевой, жалкой старушке из бунинского рассказа «Веселый двор».

Не знаю, как Александр Трифонович писал прозу — я имею в виду внешнюю, доступную пересказу, сторону дела: ручкой ли, карандашом, в какой час, прерывал ли писание, чтобы походить, полежать, чаю попить и т. д. — но, думаю, он «вышагивал» ее в своих долгих прогулках по лесу, «вышагивал» построчно, поабзацно, и думаю так потому, что позже, читая его страницы «О Бунине», никак не мог отрешиться от чувства, что я давно знаю эти страницы и давно люблю. Когда он пишет об Анисье: «Ее материнская печаль и материнская нежность к беспутному сыну, оставившему мать без крошки хлеба, ее страдания вызывают у нас прежде всего не восхищение мастерски написанным портретом, а просто душевный порыв, страстное желание помочь этой бедной женщине, накормить, приютить ее старость», — я вижу тот мартовский день, темную строчку капели на дачном крыльце, Александра Трифоновича, подставившего сигарету под тяжелую литую каплю, явственно слышу, как он говорит именно эти слова. Причем, уверен, хоть и признаю временное преломление памяти, что если они и отличались от печатного текста, то очень незначительно. Вообще, ни у кого больше не встречал такого редкого сближения устной речи с письменной — как в разговоре он был неумолимо строг к словам, напряженно соединяя их в изысканно простые фразы, так и в прозе.

Врожденным было это свойство или выработанным — тоже не знаю, но если принять во внимание удручающее несовпадение обиходного языка многих наших литераторов с языком их книг, то свойство это поистине редкостное, побуждающее к самым серьезным размышлениям.

С этого дня многие наши разговоры, коснувшись разных разностей, устремлялись все же к Бунину. Склонность Александра Трифоновича к таким поворотам понятна: он, видимо, вставал и ложился тогда с сердечной пристальностью к бунинской судьбе, но, к счастью, и мы более или менее были к ним подготовлены — перед Москвой, в выстывшей библиотеке Мальтинского дома отдыха мы взяли пятитомник Бунина, перечитывали, читали, обмениваясь томами, как бы заранее совмещали душевную потребность в этом чтении с угаданной необходимостью быть свидетелями «по делу Бунина», предстать перед его судьей, прокурором, адвокатом — все три эти должности Александр Трифонович правил с пронзительным, любовным пристрастием.

Он судил, упрекал позднего Бунина за «прямолинейно чувственный характер» писаний, за «эротические мечтания старости». Мы же, возможно с излишней горячностью, свидетельствовали, что, пожалуй, никто из русских писателей не достиг такой поэтической высоты и такой реалистической свежести в изображении этой самой чувственности, ни у кого, пожалуй, она не проникнута такой психологической новизной, что без Бунина наше знание о тайных и прекрасных глубинах человеческого духа было бы весьма и весьма обуженным.

Мы восторгались «Мордовским сарафаном», «Солнечным ударом», «Галей Ганской», а Александр Трифонович сидел напротив, с печально-ясным лицом слушал наши восторги и молчал. Эта печальная, даже скорее кроткая ясность возникала, я заметил, при полном неприятии им тех или иных разговоров, вкусов, слов. Он как бы отгораживался ею, неприступно и ласково защищал свое, нечто неколебимое, не нуждавшееся в объяснениях и доказательствах. Думаю, упрекая Бунина в «излишней пряности», Александр Трифонович впадал в некоторый ригоризм, питавшийся, должно быть, строгими патриархально-крестьянскими моральными принципами, накрепко усвоенными им в детстве и отрочестве.

Между прочим, потом, на страницах, посвященных Бунину, Александр Трифонович назовет «Солнечный удар» превосходным рассказом, хотя в разговорах с нами и его зачислял в разряд «пряных», а мы, разумеется, с особым жаром протестовали против столь сурового и несправедливого суда. Вовсе не хочу сказать, что мы повлияли на переоценку рассказа, при нашей истовой защите переменилось мнение Александра Трифоновича — нет, конечно. Видимо, поддразнивал нас, проверял нашу способность к аргументации, насколько мы умеем облекать искренность в приличные, серьезные одежды, а может, еще более укреплялся в необходимости высказать именно этот упрек Бунину, видя, как горячо пьянят молодые головы его «старческие мечтания», решив оттенить упрек признанием художественной полнокровности «Солнечного удара»…

Подчас мы дурно и неблагодарно пользовались расположением Александра Трифоновича. То ли настигали нас приступы душевной глухоты, довольно часто досаждающей нам в молодости, то ли приступы неумеренной душевной простоты, заслоняющей границы, переступать которые непозволительно. Как-то мы спросили Александра Трифоновича, почему он никогда не писал о любви, о муках и озарениях собственного сердца?

Ласково-печально осветилось лицо, кротко заголубели глаза — мы еще не знали, что маска эта прикрывает его мгновенно возникшее душевное несогласие, может быть, боль, загустевшую и затвердевшую в упорно-непроницаемом молчании. А мы — совестно вспомнить — принялись обставлять этот вопрос примерами из истории отечественной литературы. Что, мол, все большие поэты не миновали в строках своих этой целительной, губительной, испепеляющей страсти, что, мол, у поэта, не заплатившего ей стихами, сердце с явным изъяном и т. д. и т. п. Александр Трифонович молчал, молчал, а потом негромко, с какою-то подчеркнутой доброжелательностью спросил:

— Ох, ребята, сколько вы славных имен помянули. Может быть, вы прочитаете что-нибудь наизусть? На избранную тему? Может быть, из Есенина?

Осекшись, смутившись, мы потянулись к сигаретам. Он улыбнулся, с этакой прощающей кротостью, вновь попросил:

— Серьезно. Припомните Есенина. С удовольствием послушаю.

Припоминали, читали, а он, опершись подбородком на тыльный скат ладоней, устроенных на палке, не мигая, пристально глядел в ночное окно.

…Вернувшись однажды из Москвы, я застал Саню растерянно-смущенным: свесив чернокудрявую голову, быстро ходил, скорее даже метался по комнате. Закушенная сигарета как-то отчаянно, бурно дымила, добавляла в его кудри бело-сизых завитков.

— Корифей был? — так заглазно называли мы Александра Трифоновича. Словцо это кажется мне теперь забавным и нелепым, но его не вычеркнешь.

— Был. Вот только что ушел. — Саня опять закружил по разноцветному, в пластмассовых плитках полу. — Ужас, но я только что отрывок ему читал! Прочтите да прочтите. Хочу знать, чем вы тут занимаетесь. Уговорил, прямо-таки заставил!

Саня читал ему сцену из «Прощания в июне», в которой старый жулик Золотуев (даже среди других вампиловских «безобразников» выделяющийся крупно и сильно) говорит герою комедии Колесову: «Где честный человек?.. Кто честный человек?.. Честный человек — это тот, кому мало дают. Дать надо столько, чтобы человек не мог отказаться, и тогда он обязательно возьмет!»

— А корифей что?

Саня засмеялся:

— Помолчал, помолчал, потом сказал: «Я тоже мечтаю пьесу написать. О тридцатых годах».

— Как молчал-то? В окно глядел?

— Да вроде нет. Вздыхал, правда, часто.

…И вновь поселялись, вспугивали вечернюю сумеречную тишь отблески, отзвуки его многодневных и, должно быть, многотрудных бесед с Буниным. Александр Трифонович вдруг предлагал:

— Почему бы вам не написать по небольшому рассказу для «Нового мира»?

Мы переглядывались, недоуменно и виновато пожимали плечами: хорошо бы, конечно, но у «Нового мира» своих забот полон рот, а у нас — своих, уж как-нибудь потом, даст бог, если целы-невредимы выберемся из этой московской замы.

— А то взялись бы. Не спеша, тщательно отделали бы, да и показали. Совершенно исчезли небольшие, хорошие рассказы.

Он часто и с каким-то раздраженным удовольствием удивлялся обилию романов, содержания которых и на небольшой-то рассказ недостанет. Позже, печатно рассуждая о мастерстве Бунина, он скажет: «С ходу пишутся толстенные романы, потому что нет времени написать, довести многократным возвращением к начатому до совершенной отделки, в меру дарования автора, небольшой рассказ». Он с такой настойчивостью и неутихающей язвительностью возвращался к этой мысли, то пересказывая содержание какого-либо опуса, прочитанного им по редакторской нужде, то резко огорчаясь, что слишком долго «и с готовностью прощали несовершенство формы», что, право же, в руке зуд появлялся: немедленно сжать, урезать написанное! И потом не забываться, по двадцать раз на дню повторять вслед за Александром Трифоновичем: «Короче. Покороче», — понимая, что болтливость, увы, не только старости сестра.

Язвил над «пухлописью», над прискорбной разновеликостью формы и содержания, то есть имел в виду предметы сугубо профессиональные. Но, конечно же, дело не только в нехватке времени и нежелании того или иного сочинителя «многократно возвращаться к начатому». Благодаря преимущественному вниманию критики, печатных органов к произведениям крупных, так сказать, эпических жанров роман превратился в глазах иных литераторов в показатель некой литературной солидности. Написание романа (во что бы то ни стало романа!) зачастую свидетельствует не о творческих возможностях автора, а о его желании укрепить свой общественно-литературный престиж, то есть объемистость труда, многостраничность, как бы открывают перед ним двери в общество литературных избранников, лавро- и вершинодержателей — шутка ли дело, человек роман написал! Эпик! А эпическому кораблю, как известно, и плавание эпическое, этакое державно-неторопливое.

А сочинителя рассказов, напротив, довольно часто и методично упрекают: пора вырваться из рамок камерности, пора расширить кругозор, пора полнее и глубже изображать действительность — в конце концов, сочинитель рассказов поймет, что его призывают к роману. Поймет и скажет: хватит пустяками заниматься, сажусь за большое дело. Большое дело окажется плохим романом, потому что наш сочинитель не умеет писать романов, но зато он вырвался из рамок камерности, зато на всех литературных перекрестках его хвалят: при некоторых литературных несовершенствах все же надо отметить, что такой-то имярек поднял значительный пласт жизни. Опыт рассказчика помог создать ему запоминающиеся характеры и т. д. и т. п. Вот так! Волей-неволей раздумается сочинитель, да и сядет за другой роман — раньше-то его опыт рассказчика не замечали…

…Пришел однажды и, не раздевшись, успев только палку в угол поставить, спросил:

— Ребята, вы знаете, чем русская классическая литература отличается от западной классической? — Снял шарф, но к вешалке не потянулся, теребил в руках, дожидаясь нашего ответа.

— Ну… Две такие громады… Враз и не ответишь… Враз-то и не сообразишь…

— А вот давайте попробуем. Возьмем «Мадам Бовари» и «Даму с собачкой». История Бовари начинается с пылкой, возвышенной, романтической любви, а кончается пошлым, мещанским адюльтером. «Дама с собачкой», напротив, начинается с пошлого, пляжного курортного адюльтера, а кончается тем, что Гуров едет в город С. Ходит целый день вдоль забора и мечтает хоть в щель увидеть Анну Сергеевну. Понимаете?!

Да, мы понимали воодушевляющую, хрестоматийную ясность этого сопоставления, понимали и то, что он нарочно завершил «Даму с собачкой» поездкой Гурова в город С., опустив существенную часть рассказа, чтобы резче, графичнее выявить свою мысль.

В страницах «О Бунине» он подсушит ее (мысль эту), Эмму Бовари и не упомянет, принеся ее в жертву сдержанности изложения: «Но этот эпизод (курортная близость Анны Сергеевны и Гурова. — В. Ш.), вопреки обычной, утвержденной в мировой литературе схеме, — в начале красота и восторг зарождающегося чувства, в конце скука и пошлость, — этот эпизод вырастает в настоящее большое чувство, противостоящее пошлости и ханжеству и бросающее им вызов».

Тем не менее наблюдение это, сделанное как бы мимоходом, столь значительно, что, будь моя воля, я бы предварял им все наши споры о положительном герое, снабжал бы им в качестве некой дорожной памятки всех, отправляющихся на поиски этого героя — возможно, в дороге они бы и пришли к мысли, что любая талантливая, возвышающая и врачующая душу книга и есть самый главный положительный герой.

Вообще беседы наши часто превращались в вечера вопросов и ответов. Разумеется, вопросы задавали мы, и без устали, а он отвечал, раздражающе-скупо и головокружительно.

— Как вы относитесь к такому-то писателю?

— Мармелад.

— А к такому-то поэту?

— Пишет неплохие фельетоны в стихах.

— А почему вы такого-то не печатаете?

— Я отношусь к искушенным читателям и то не понимаю его стихов. Как же я буду предлагать их широкому читателю?

Признаться, подобные вопросы не нравились ему, — он досадливо морщился и укоризненно качал головой, но и мы не могли удержаться, — да и кто бы удержался получить характеристику текущего литературного процесса из уст Твардовского пусть даже в такой неполной, списочно-беглой форме? И он, конечно, понимал, что нами движет не праздное любопытство, что наше провинциальное, отдающее категорической восторженностью миропонимание надо изменять, склонять к сдержанности, самостоятельности, которые не оставят места идолопоклонничеству. Думаю, он намеренно был жесток и суров в своих отзывах — они не то чтобы оглоушивали нас, но повергали в горячечно-изумленную растерянность: как же так? Не может быть! Властители наших дум, и вдруг — мармелад, фельетоны, темень?! Мы воздевали руки, спорили после ухода Александра Трифоновича до надсадного хрипа, хватались за головы, но, так или иначе, докапывались, понимали, что умышленная заостренность характеристик Александра Трифоновича все же ближе к истине, чем наша однозначная, бездумная восторженность. Думаю даже, что его знаменитый завет: «Сурово спрашивать с себя, с других не столь сурово» — невозможно понять и усвоить без предварительной науки строгого, даже с перехлестом, разбора литературных фактов и явлений.

…Даже в автографах был сдержан до какого-то усмешливого небрежения или, вернее, до какой-то лукавой отчужденности к этой невинной человеческой страсти. Вышел юбилейный номер «Нового мира» и тотчас же стал библиографической редкостью. Один любитель автографов при нас долго упрашивал Александра Трифоновича написать что-либо на книжке журнала. Тот долго отнекивался: «Да зачем вам? Это не моя книжка, я постольку поскольку» и т. д. — наконец уступил, неторопливо вывел несколько слов в правом углу листа с началом своей статьи. Мы прочитали: «Такому-то, в честь Дня выборов в местные Советы А. Твардовский».

…Видел я его и во гневе. Он пришел днем, когда я был один. Сначала разговор тянулся довольно вяло, но, постепенно воодушевившись, Александр Трифонович с жаром заговорил о том, что подлинный эпос, в прозе и поэзии, под силу поднять только мужику, выходцу из мужиков… Что-то дернуло меня, и я вклинился в его горячую речь, напомнив, что и графу это под силу. Он бешено, прозрачно округлил глаза — зеленоватые иглы, брызнувшие при этом, показалось, физически укололи меня в переносицу, в лоб, в щеки. Он побледнел, немедленно вспотел от гнева, и, хоть ничего не говорил, я понял: как я смел перебивать?!

Он сдержался, так ничего и не сказал, устало махнул рукой:

— Да, да. И графу, конечно.

Он с любопытством наблюдал за нашим странным, полумонашеским, полурасхристанным бытом. Порой вмешивался.

— Ну кто же так яичницу жарит?! Сухой блин будет, а не яичница. Давайте-ка покажу. — Резал мелко сало, ссылал в сковородку, давал подплавиться кусочкам, прозрачно зажелтеть, потом разбивал яйца. Снимал пышную, с ярко-янтарными глазами, в шипящих, булькающих фонтанчиках.

— Вот как это делается! — Но сам, как правило, за стол не садился. — Ешьте, ешьте, аппетиты у нас, к сожалению, разные.

Заходил нахмуренный, строгим баском неточно цитировал сам себя, из «Родины и чужбины».

— Вот сейчас я строжайше и наставительно направлю указательный палец на вас. Снег у крыльца источен ржавыми щелями. Этого не делать!

— Есть не делать! — Охотно вытягивались мы, даже каблуками прищелкивали — ох и горазды тогда были дурака повалять…

…Неожиданно, среди отвлеченного разговора, задумается, как-то искоса, сочувственно посмотрит, спросит:

— Ребята, а как у вас дома-то? На что живете, квартиры есть? Ну, сколько вы в газетах заработаете? На это разве проживешь? На авансы тоже надеяться чревато. Пока-то дождешься. Раньше проще все же было. Помню, примерно в ваши годы, принес я в журнал стихи. Редактор посмотрел, отобрал парочку, открыл ящик и сразу со мной рассчитался. Я — на седьмом небе. Сразу пошел шубу купил…

Попутно вспомнил, как впервые просил квартиру:

— Пришел к одному из тогдашних руководителей Союза, он газеты свежие читает. Я робко ему говорю, что угол надо, что семья у меня… Он спрашивает, читал ли я сегодняшнюю передовую. Нет, говорю, не успел. «Ну, вот! — он мне с этакой отцовской укоризной. — Узбекистан цветет, Таджикистан цветет, а ты этого даже и не знаешь. И еще квартиру просишь». Ну, я понурился, думаю: ладно, что ж, действительно мелкая просьба. Поднялся уходить. А он останавливает: посиди, посиди. «И книгу мою, конечно, не читал?» Тоже, говорю, не успел. А она у него на столе лежит. И вот берет он книгу и читает страницу за страницей. Сам хохочет, сам плачет, про меня уже забыл! И все с удивленным восхищением восклицает: «Как дано! А? Как дано!!!»

…О деньгах, как о предмете серьезном и особо существенном в жизни литератора, говорил не то чтобы часто, но всегда с живою, если можно так выразиться, философической заинтересованностью. То вспоминал, как однажды, в конце июня, когда пробрызнули первые грибы, к нему на дачу пришел тяжелый, мрачный мужик с лукошком этих грибов: «Купи, хозяин».

— Я вынес — почему-то случились такие — несколько новых рублевок. Мужик удивился: у-у, какие новые! Я пошутил, что, мол, сам их печатаю, потому и новые. И представьте, он испугался до синевы. Начал пятиться от крыльца, бормотать, что раздумал продавать. Еле успокоил его и вернул.

То рассказывал, как покупал дачу и был очень удивлен желанием хозяйки, недавней вдовы, получить сумму, весьма солидную, наличными.

— Поудивлялся, но делать нечего. Поехал в сберкассу, в самом деле набил чемодан деньгами, привез. Вдова принялась за пересчет, а я про себя все удивляюсь: куда бы проще было перевести на сберкнижку. Вдруг слышу, в соседней комнате шорох, приглушенное покашливание. Я осторожно заглянул: в комнате, в углу, стоял маленький, этакий бальзаковский человечек и тихонько, робко, сам себе улыбался… Разумеется, удивление мое действиями вдовы немедленно улетучилось.

То учил, как надо отстаивать профессиональное достоинство. В одной центральной газете ему начислили построчную плату, ниже установленной.

— Я вернул деньги в бухгалтерию газеты и позвонил редактору, высказав свое недоумение. Он со странною пылкостью стал ратовать за экономию: вы поймите, у нас же газета, мы не можем вам столько заплатить… Тогда я сказал, что везде в Советском Союзе мне платят за строку сколько положено, и что я не вижу причин, по которым бы газета, руководимая им, отклонилась от правил. Согласился, хоть и пытался придать голосу этакое брезгливо-снисходительное звучание…

Между прочим, иные наши издательства и журналы с охотой строят брезгливо-снисходительные мины, как только автор заводит речь об авансе, очередном проценте выплаты — отчего-то дурным тоном считается любой разговор о литературном заработке как таковом, а уж как о составной и немаловажной части профессионального достоинства — упаси боже, низкая тема, оскорбление высоких и нетленных понятий: вдохновение, творчество, поиск художника… Стеснительность, конфузливость, всевозможные умолчания, как только речь заходит о материальном положении писателя, необъяснимы, если добросовестно перечитывать эпистолярное наследие великих и малых литераторов: озабоченность заработком, частой нехваткой денег, тревога из-за задержки гонорара — в сотнях, тысячах писем эта «низкая» тема равноправно соседствует с блестящими мыслями о ремесле. И продолжает соседствовать в разговорах и письмах нынешних литераторов, особенно провинциальных, которым, можно смело предположить, еще далеко до материального благоденствия. Странно, например, но поясные коэффициенты в Сибири не распространяются только на заработок писателя, то есть никаких надбавок к этому заработку, положенных всем остальным трудящимся того или иного района Сибири. В зиму нашего знакомства с Александром Трифоновичем мы как-то не сталкивались и не задумывались вплотную об этом странном выделении сибирских писателей в «особооплачиваемую» группу — он бы наверняка выказал живое внимание и живое участие…

…Мы не ждали его в день открытия съезда писателей РСФСР и добросовестно сидели по комнатам. Вдруг часа в два дня его голос.

— Вы что же, думаете, в президиуме интересно сидеть? Доклад послушал и сбежал.

Он был оживлен и празднично массивен в темном парадном костюме.

— Есть предложение, ребята. Давайте вместе пообедаем. Мне сегодня должок один вернули, — он достал из кармана сотенную бумажку, положил на стол. — Сходите в магазин и купите съестного, на всю. Чтоб запасы у вас кое-какие были. Ну, и что там еще полагается к обеду. Догадаетесь?

Мы взяли санки и, по очереди запрягаясь, поехали в магазин.

Вернулись. Александр Трифонович в очках, в парадном костюме сидел уже за столом, солидно и строго листая какую-то книгу. Очень удивился, что мы купили болгарских очищенных помидоров. Долго вертел перед глазами банку:

— Вы не находите это сочетание противоестественным — томаты очищенные?

…Вижу некоторую связь только что написанного со следующей историей. Александр Трифонович, будучи депутатом Верховного Совета РСФСР, вызволил из тюрьмы одного молодого поэта, неправильно осужденного.

— А как все вышло? Ко мне на депутатский прием пришла девушка и принесла тетрадку стихов. Просит: вы прочтите, не может преступник писать такие стихи. Я прочел, они действительно были талантливы. Напечатали в «Новом мире» одну подборку, потом другую. Я возбудил ходатайство об освобождении. К Генеральному прокурору ходил. Скоро ли, долго ли, но освободили его. Эта девушка поехала его встречать. Не знаю, что бы делали поэты без таких девушек?.. Перед поездом зашла ко мне. Я предложил ей немного денег, чтобы одеть на первое время нашего поэта. На обратном пути она привела его, так сказать, благодетелю поклониться. Стоит у порога, мнется, глаз не поднимает. В сереньком дешевом плащишке — он на нем этаким жестяным коробом, — костюмишко из-под плаща выглядывает, тоже новый, бумажный, убогий. Хрипло, невнятно, и в то же время с вызовом, сказал несколько слов. Уж так он смущался, видел, что я его смущение вижу, и, должно быть, ненавидел меня в эту минуту…

Все начало апреля мы его не видели и решили, что куда-нибудь срочно уехал. Так оно и было. Пришел грустный, осунувшийся, бледный.

— Мать похоронил. — Сел на табуретку, стоявшую почему-то посреди комнаты, — Теперь никто не загораживает.

За его спиной сквозь пыльное окно сияло апрельское солнце, дымящиеся, синеватые лучи как бы обхватывали Александра Трифоновича, одиноко выделяли его среди большой и пустой комнаты, усугубляли печаль опущенных плеч. Не торопясь, прерываясь, рассказывал о похоронах.

— Мы на машине поехали в Смоленск. Остановились в гостинице. Через час примерно позвонили мне из обкома партии… Спросили, не могу ли я к ним заглянуть. Я объяснил, что в Смоленске по горькой необходимости и она вряд ли оставит время для визитов. Тем не менее настойчиво просят зайти… Что ж, поехал… Оказывается, пригласили, чтобы сочувствие выразить… Потом, помня советы знающих людей, что смерть требует проверки и проверки, пошел в похоронное бюро. Успел как раз к обеденному перерыву, минут за двадцать… За конторкой сидит милая большеглазая девчонка. Объясняю, что бы я хотел заказать. Она как вскинется: «Вы что! Не видите — обеденный перерыв! И жить не умеют, и умирают бестолково. Фамилия?!» — и глазищи ее вроде опустели от этого крика. Называю фамилию. Она с завидной непосредственностью обернулась к открытой двери в другую комнату: «Девочки, девочки! Живой Твардовский пришел!..» Потом поехал на кладбище, проверить, как могилу копают. Могильщики, эти гамлетовские ребята с хмельным румянцем во всю щеку, говорят: «Отец, земля не отошла. Смочить надо». — «Сколько?» — спрашиваю. «Литровку, отец». Ну что ж, литровку так литровку. Скорей бы уж только, думаю…

Видимо, вскоре он и написал эти отмеченные высокой мудростью и высокой горечью строки:

Они минутой дорожат, У них иной, пожарный, навык: Как будто откопать спешат, А не закапывают навек. Спешат, — меж двух затяжек срок, — Песок, гнилушки, битый камень Кой-как содвинуть в бугорок, Чтоб завалить его венками… Но ту сноровку не порочь, — Оправдан этот спех рабочий: Ведь ты и сам готов помочь, Чтоб только все — еще короче.

…Апрельская, волнующе-влажная жара, по ближним деревням отогрелись уже, радостно прочищали горло петухи — пора было собираться домой. Жмурясь от луж, замирая от вешнего приволья, нужно было искать денег на дорогу. Я поехал в Москву, но не задержался, вскоре вернулся. Саня увидел меня в окно, выскочил на крыльцо:

— Ты в «Юность» заходил?! Давай, поворачивай, тебя там ждут. Тут что было! Пришел корифей, то да се, спросил, где ты. Да вот, мол, поехал выяснять, попадет на праздники домой или нет. Слово за слово — как-то так получилось — я ему сказал, что у тебя повесть в «Юности» лежит. Спросил: большая? Нет, говорю, три листа, по листу в месяц читают. Он изумился: три месяца не могут решить?! Замолчал, посидел малость, ушел. Возвращается через полчаса, говорит, позвонил в «Юность». Велел тебе немедленно зайти туда.

Легко догадаться, что я повернул и снова ударил в Москву. Меня принял С. Н. Преображенский. Спросил, давно ли я знаком с Твардовским. Я сказал. Читал ли он мою повесть? Не читал. Сказал, что собираются меня печатать. В мгновение ока оформили договор, и вечером я ехал в Пахру со всякой прощальной снедью и с билетом в Иркутск.

Александр Трифонович пришел назавтра ранним утром. Постучал в окно. Я открыл, и еще на пороге он сказал:

— А я вам деньги на билет принес. Если не ошибаюсь, до Иркутска за девяносто рублей можно долететь.

Выслушал мои сбивчивые благодарные слова. Присел, не раздеваясь, на кухне.

— Преображенский спрашивал, читал ли я вашу вещь?

— Да, я сказал, что нет.

— Напрасно. Сказали бы, что я этак партитурно просмотрел.

— Ну что вы!

На крыльце был ледок, на лужах, а в воздухе уже настаивалась и млела дневная теплынь.

Мы увиделись через год, в июльский широколиственный день, чуть колеблемый знойными сквознячками. Мы вышли от В. Ф. Тендрякова и увидели Александра Трифоновича — они жили через дорогу друг от друга. Он подошел, поздоровался. Постояли немного:

— У-у, как от вас вкусно натягивает. Надолго в Москву?.. Ребята, как у вас с деньгами? Чуть чего — не стесняйтесь.

— Спасибо, Александр Трифонович. Пока держимся.

Еще постояли. Мы, кроме каких-то междометий и незначительных слов, ничего не смогли сказать ему.

Попрощались, пошли. Он окликнул:

— Ребята! Я с нежностью вспоминаю те вечера, — и приветственно, грустно приподнял палочку.

— И мы! И мы! — все вскинулось в душе, рванулось к нему, но только пооглядывались, помахали еще и зашли в лес. Мы видели его в последний раз.

Мы шли тогда березовой рощей, по сухой веселой тропинке, напрямик к остановке автобуса, на тридцать шестом километре Старокалужского шоссе. Солнечные пятна, сквозящая листва, редкие, после полудня, птичьи голоса — все это так ясно ложилось в душу, но не успокаивало ее, донельзя растревоженную встречей. Я пытался про себя облечь это волнение в слова, усмирить ими его, но тоже не получалось. «Он внушил мне горячую и живую любовь к русской классике… Приобщил к суровой мысли, что горек хлеб и горька чаша у человека, рискнувшего служить русскому слову… Что для занятия литературой, помимо того или иного дара, надо иметь мужество… что…» — примерно так я думал тогда, и именно так я думаю сейчас.

1973—1979 гг.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В одном из своих очерков Вячеслав Шугаев писал:

«В Сибири, как, может быть, нигде, товарищество требует ежечасной, ежеминутной отзывчивости сердца. Товариществу здесь служат преданно и неустанно, возвышая это служение до подвижничества, без которого трудно было бы или совсем невозможно устроить Сибирь так, как она устроена нынче».

А действительно, как она «устроена» — Сибирь? Интерес к этому далекому загадочному краю был всегда велик, хотя и не всегда одинаков в своих целях и силе. Если же говорить о сравнительно недавнем прошлом, то следует отметить, что особый интерес к Сибири возник в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов и был во многом связан с освоением целинных земель и строительством грандиозных промышленных объектов, когда тысячи молодых людей двинулись в своих романтических устремлениях на Восток.

Естественно, что движение в Сибирь породило и новую волну литературы о ней, а если точнее, литературы о самом этом движении. При всей неодинаковости писательских манер она оказалась довольно однообразной: за избыточностью романтической приподнятости и обилием искренних восторгов нельзя было не обнаружить поверхностности оценок увиденного и беглости взгляда тех, кто решил свои впечатления сделать общественным достоянием.

В тот же период образовался и своего рода «встречный поток»: молодые писатели Сибири все чаще и чаще стали выступать со своими произведениями на страницах центральной печати. (Разумеется, о «встречном потоке» можно говорить лишь условно, так как Сибирь к тому времени дала уже немало значительных писательских имен.) Проявлен был своевременный интерес к первым произведениям Павла Халова, заметный резонанс вызвали повести Виля Липатова. С восторгом был принят разносторонний Василий Шукшин — прозаик, актер, режиссер. С некоторым «опозданием», но зато очень прочно вошел в литературу Виктор Астафьев. Этот список можно было бы и продолжить.

Надо заметить, литературное понятие Сибири не накладывается без остатка на понятие Сибири административно-географическое, отсюда и расширительное толкование «сибирской прозы», к которой мы правомерно относим не только произведения, написанные собственно о Сибири, но и о Дальнем Востоке. Особые исторические и природные условия, а также оторванность от центральных районов России наложили, естественно, свой отпечаток на характер человека, который не без особой гордости называет себя сибиряком.

В большинстве своем сибиряки писали ярко, броско, в их произведениях сюжет почти всегда был напряжен и изобиловал действенными поступками героев. Это самые общие, так сказать, родовые признаки «сибирской прозы», не нивелирующие, а объединяющие своеобразие различных талантов.

С конца шестидесятых годов в нашей литературе получила известность «вологодская школа», с которой связывались имена таких несхожих в своем проявлении талантов, как Александр Яшин и Василий Белов, Николай Рубцов и Ольга Фокина, Сергей Викулов и Александр Романов… В 1969 году в Вологду переехал Виктор Астафьев, и он как-то очень быстро вписался в «вологодскую школу» (сравнительно недавно В. Астафьев вернулся в родную ему Сибирь).

Говорить о «сибирской школе» трудно — слишком уж обильна и разнохарактерна эта литература, и, главное, она выдвигает все новые и новые имена. Только в минувшее десятилетие Сибирь дала такие писательские имена: Александр Вампилов и Валентин Распутин, Вячеслав Шугаев и Геннадий Машкин, Евгений Суворов и Юрий Скоп… И все они из одного города — из Иркутска. И все они родились в конце тридцатых годов и в литературу входили одновременно.

Когда мы сейчас читаем прозу Распутина, Скопа, Шугаева или пьесы Вампилова, то как-то трудно поверить, что когда-то они были… соавторами. Писали вместе очерки, рассказы, повести, выпускали совместно книжки. Пожалуй, такой артельный писательский метод — случай беспрецедентный в нашей литературе. И потом они «разошлись» не из-за каких-то внешних обстоятельств, а в силу закономерного тяготения самобытного таланта к индивидуальному самовыражению. А вот «сошлись» они в свое время по причине внешних обстоятельств — не было под рукой крепкой и авторитетной литературной поддержки, недоставало жизненного опыта и жизненных впечатлений, да и мастерства тоже. Тут-то вот и создалась своеобразная писательская артель.

Сам Шугаев в своей книге «Учителя и сверстники» не без самоиронии рассказывает, как в самом начале шестидесятых годов встретились в Иркутске молодые газетчики Александр Вампилов, Валентин Распутин, Юрий Скоп и автор будущей книги «Учителя и сверстники». Моментально сошлись и подружились. Да, сблизила их работа в газете, но только в какой-то мере. Главное было в другом — каждый из них мечтал стать писателем. Солидарность в мечте породила солидарность в жизни, и создается настоящая писательская артель — они зачастую совместно пишут репортажи, очерки и даже повести.

«Расставаясь на год, — вспоминает Шугаев, — мы охотно и долго рассчитывали со Скопом, как в будущем потратим совместные усилия на написание книжки, потому что, соглашались мы, вдвоем все же быстрее получается и веселее…»

Потом Шугаев и Скоп засядут за повесть.

«Сочиняя повесть, мы уже не сидели плечом к плечу за одним столом. Видимо, настигало уже нас сознание несовместимости тишайшего, только в одиночестве смелеющего бега пера и какого-то декламационно-неестественного отбора слов, вроде бы замерзавших, твердевших от нашей двугласности».

Да, слово уже протестовало против неинтимного с ним обращения. Но пока протестовало только слово:

«Мы подробно обговаривали, продумывали несколько глав и расходились по домам, выписывались и начинали стыковать главы, сваривать на манер нефтепроводных труб».

Пройдет время, и что-то начнет протестовать еще:

«Потом с некоторыми, смешными теперь, трудными и нелепыми разговорами и сценами мы решили с Юрой: пора уж каждому приниматься за свое».

Совместно (Вампилов, Скоп и Шугаев) напишется целая книжка, а позже (в 1969 году) Шугаев и Распутин совместно напишут повесть «Нечаянные хлопоты». И надо сказать, «соавторство» было чем-то принципиальным в творческой судьбе молодых иркутских писателей. И трудно сказать, кому здесь больше «повезло»: городу Иркутску или тем молодым литераторам, которые в шестидесятых годах оказались в Иркутске и стали работниками местных газет. Так или иначе, но именно этот сибирский город дал в минувшее десятилетие самые яркие писательские имена. Потом по-разному складывались судьбы бывших «иркутских соавторов». А Вампилов целиком посвятил себя драматургии, правда, о его пьесах в полный голос заговорили лишь после его трагической гибели (17 августа 1972 года), теперь в театральной критике даже бытует термин «вампиловский театр». Ю. Скоп надолго затерялся в кинематографе, и критика его заметила только после выхода романа «Техника безопасности» (1977 год). В. Распутин последними своими повестями «Живи и помни» и «Прощание с Матёрой» снискал широкую известность не только у нас в стране, но и за рубежом. Прочное место в литературе занимает теперь и В. Шугаев, при чтении повестей, рассказов и очерков которого нетрудно заметить, что в центре его писательского внимания постоянно находятся наши молодые современники, а в центре художнического исследования — пути их нравственного и гражданского становления. И этот выбор не случаен.

Вячеслав Шугаев родился в 1938 году в небольшом городке Мензелинске, что находится в пятидесяти верстах от нынешнего КамАЗа. В одиннадцатилетнем возрасте он вместе с матерью переехал в Свердловск, где закончил среднюю школу, работал подручным расточника на «Уралмаше», а в 1961 году, закончив Уральский университет (факультет журналистики), переехал в Иркутск. И хотя печататься Шугаев начал еще в Свердловске (будучи студентом, он сотрудничал в газете «Уральский рабочий», а в 1959 году в Свердловском издательстве вышла его первая книжка «Прокатчик Иван Никонов»), его с полным на то основанием считают писателем-иркутянином. Биография Вячеслава Шугаева в самых общих чертах сходна с биографиями его героев в той мере, в какой могут быть сходны биографии современников, живущих активной гражданской жизнью, не уклоняющихся от ветров своего времени.

При всем различии характеров и жизненных устремлений героев фактически Шугаев исследует героя одной и той же складывающейся исторической судьбы, что позволяет нам говорить о самостоятельности творческих исканий самого автора.

Мы сколько угодно можем найти произведений, в которых с большей или меньшей глубиной выявляются муки неразделенной или обманутой любви или, напротив, радость взаимного чувства. Дружба — не менее сильное, во всяком случае, более бескорыстное чувство, всегда предполагающее жертвенность и душевную щедрость, предполагающее воспитание в человеке нравственного самоконтроля, но вот об этом чувстве обычно в современной литературе говорится как-то мимоходом или вообще не говорится. Вячеслав Шугаев здесь почти исключение: тема дружбы, товарищества буквально пронизывает все его произведения.

Мне как-то довелось участвовать в обсуждении одного из изданий московского «Дня поэзии», а потому пришлось предварительно прочитать его полностью. И меня тогда прямо-таки удручило такое обстоятельство: я насчитал в стихах разных поэтов около сорока обращений к образу пернатых (чайки, орлы, соловьи, жаворонки) — будто издание было посвящено дню птиц. И только в одном стихотворении (С. Куняева) было обращение к другу.

Александр Твардовский, раскрывая содержание пушкинской поэзии, напоминал:

«Лирика Пушкина — высшее выражение благороднейших человеческих чувств, возвышенной дружбы и любви, понятий бесконечности жизни и мужественного взгляда на ее быстротечность, на горечь любых утрат и испытаний».

В последние годы мы много и охотно рассуждаем о пушкинских традициях, особенно когда речь заходит о поэзии. Что ж, трудно, конечно, рассуждая о поэзии, как-то миновать имя Пушкина, однако вот в разговоре о художественной прозе оно звучит крайне редко. И это, вероятно, не случайно, поскольку в поэзии легче продемонстрировать формальное сходство с поэтикой Пушкина, нежели продемонстрировать его в прозе. Но формальное сходство мало еще говорит в пользу освоения пушкинских традиций.

Постоянное стремление Пушкина к «возвышенной дружбе» есть органическая потребность яркой индивидуальности в гармонии человеческого духа, противостоящей хаосу разобщенности. Индивидуализм для Пушкина равно чужд и как мировоззрение, и как жизненная позиция. Осмыслить, а тем более воспринять традиции Пушкина — значит в какой-то мере приобщиться к постижению «высшего выражения благороднейших человеческих чувств».

Нет, я вовсе не собираюсь утверждать, будто Вячеслав Шугаев единственный или только один из немногих, кто в своем творчестве приобщается к пушкинским традициям. Скорее он один из многих, кто к ним приобщен, однако он тут идет своим путем, и в этом-то как раз и видится самобытность его творческих исканий. Во всяком случае, трудно назвать другого современного писателя, который столь последовательно и глубоко исследовал бы одно из «высших выражений благороднейших человеческих чувств», какими являются дружба и товарищество, когда они нужны не на какой-то крайний случай, а на каждый день, когда взаимная требовательность друг к другу возвышает человека, а измена в дружбе оставляет в душе не менее горький след, чем измена в любви.

В книге «Деревня Добролет» В. Шугаев рассказывает, как он слушал пение бывших фронтовиков и какие чувства его при этом охватили:

«Но вот запели фронтовики, пятеро морщинистых мужиков с одинаковой, только что набежавшей хмурью на лбах. Они разом вздохнули: «Враги сожгли родную хату», — и я понял: подпевать не надо, неловко, неуместно подпевать.

Как проникнуться их товариществом? Научиться ему? Как преодолеть черту, отделившую воевавших от невоевавших? Что случилось с их сердцами, столь широко раскрывшимися товариществу?

Неужели только через кровь и достигают его?!

Фронтовое товарищество, возникшее по трагической необходимости, обернулось для воевавших святым, бесценным даром судьбы. А нам, невоевавшим, никогда не достичь его высоты, нам лишь томиться и жаждать его чистых ключей…»

Я ранее употребил словосочетание «тема дружбы». Нехорошее, школярское, мертвое словосочетание, запавшее еще от чтения школьных учебников, написанных холодной рукой. Дружба — это не тема, дружба — это целое мировосприятие, целое миропонимание жизни, дружба, товарищество — это чувства судьбоносные. Способность к дружбе, товариществу — первый признак высокой человечности.

Герой ранней повести В. Шугаева «Караульная заимка» Володя Зарукин струсил и фактически предал своего друга Кеху, и дружба, естественно, разладилась. Внутренние терзания приводят Володю на Караульную заимку, где жил его дед — партизан гражданской войны. И тут то ли во сне, то ли в полузабытьи Володя переносится в далекую эпоху гражданской войны. Вплетение этой «ретроспекции» в настоящую судьбу героя служит причиной его нравственного очищения.

Но, в общем-то, для Шугаева нехарактерно решение нравственного конфликта через столь условный «ход». Обычно он, не ставя героя в какие-то исключительные ситуации, исследует жизнь под тем углом, который позволяет ему выявлять содержание нравственного поиска своих героев. И такой угол зрения — испытание на верность. Если мы возьмем его повести «Бегу и возвращаюсь», «Осень в Майске», «Забытый сон», «Петр и Павел», «Вольному воля», то увидим, что здесь все главные герои показаны в сфере их трудовой деятельности и будничной жизни.

Молодые инженеры Матвей и Осип (повесть «Бегу и возвращаюсь») дружат вроде бы по-настоящему, их объединяет не только общее дело (служба), но и общая мечта. Осип когда-то предложил идею и пригласил Матвея совместно разрабатывать проект. Матвей откликнулся и полностью отдался работе. Осипу же, по сути дела, было наплевать на все идеи и на все проекты: сначала он попросту покрасовался своей идеей перед другом, а теперь, когда Матвей весь ушел в работу, он красуется перед другими…

И после ссоры с Осипом Матвей мучительно рассуждает:

«Да-а… Как все вздорно и нелепо. Пока я кому-то прихожусь просто сослуживцем, однокашником — у нас милейшие отношения: без нервов, капризов и прочих антимоний. А случись между нами какая откровенность, обменяйся мы, так сказать, душами, и начинаем жилы тянуть. Чего-то недовольничаем все, невозможного требуем от собственных персон…»

«Невозможного требуем от собственных персон…»

Осип был не готов к такому режиму отношений, когда взаимное требование «невозможного» и есть то, ради чего и возникает союз двоих людей. А может быть, Осип был таким человеком, для которого это «невозможное» — вообще невозможно? Но главное в повести не разоблачение Осипа, главное в ней — содержание переживаний человека, обманувшегося в дружбе.

До крайнего драматизма эта ситуация доведена в другой повести Шугаева — «Осень в Майске». Мы знаем немало произведений, в которых измена в любви приводит к гибели того, кому изменили. В повести же «Осень в Майске» главный герой, которого предал друг, не сумел перенести этого и покончил с собой. И если в повестях «Осень в Майске» и «Бегу и возвращаюсь» главными героями становятся люди, которых предали в дружбе, то, как мы уже говорили, в повести «Караульная заимка» главный герой — человек, сам предавший друга.

Вот такая пристальная и всесторонняя разработка нравственной проблемы позволяет говорить о серьезности творческих исканий Вячеслава Шугаева. Правда, читая ранние его произведения, все-таки чувствуешь некоторый авторский «нажим», когда и конфликт произведения, и само направление переживаний героев как бы предопределяют развитие сюжета. В более же зрелых произведениях важная и актуальная проблема нравственной связи между людьми решается одновременно во многих ее жизненных проявлениях.

Казалось бы, повесть «Вольному воля» — о любви, вернее, о том, как двое молодых людей разрушили это свое чувство. Ольга уезжает на южный курорт и там, влюбившись, изменяет Василию. Но обо всем этом мы узнаем только в конце повести, а до той поры в центре авторского внимания (и нашего тоже) находится Василий. Собственно, повесть и начинается с описания его внутреннего состояния после проводов жены…

«Шагая к дому, он думал о долгом беззаботном одиночестве, предстоящем ему. Нынешняя беготня по вокзалам, душный автобус, тряский проселок — все это было как бы последним испытанием перед получением прав на него, на этот вот празднично-жаркий вечер.

«Проводил, освободился, заслужил», — приноравливал он к шагу вдруг возникшие слова, то напевая их, то бормоча, и попутно прикидывал, как ловчее распорядиться собственными сборами, чтобы ни минуты не утекло из отпущенной воли».

И вот эта воля станет теперь постоянно соблазнять Василия, руководить его помыслами и поступками. Воля… Она возбудит в нем желание познакомиться на улице с девушкой, потом из желания насладиться волей он пригласит знакомую на пляж, по зову той же воли он окажется на свадьбе у приятеля. На свадьбе выпить не грех. Василий выпьет и… познакомится с женщиной, которую никогда прежде не видел. Соблазняла его вроде бы женщина (Груня), а соблазнила все та же воля.

На следующий день Василий едет навестить сына, однако случившееся не будет теперь давать ему покоя.

«Неоправданный стыд до того жег его и переворачивал, что потом, жаром и холодом — вперемежку — охватило голову и спину. «Добился, согрешил — хоть из автобуса выпрыгивай. Мишке как сейчас в глаза посмотрю?..»

При свете этого раскаяния он, конечно же, увидел жену. Ольга явилась в тихом, кротком сиянии, исходившем от золотисто-русых волос, нежно-полных плеч, густо-синих, ласково-близоруких глаз, — сияние это, разумеется, возникло лишь для того, чтобы вовсе добить замученную совесть Василия…

«Ну почему я до вчерашнего дня не думал о ней, как сегодня? Все знал и не остановился. Этим грехом, мать, честная, вроде как перечеркнул все — всю прошлую жизнь. Оправдания хотел! Нет их, оправданий-то, нет!»

«Нет их, оправданий-то, нет!» — казнился. Василий, считая дни до приезда жены. Ольга вернулась какой-то, отчужденной и сразу же, как говорится, с порога выложила карты на стол. И не только это. Она уже приняла решение: взять сына (без сына она жить не может) и уехать к своему возлюбленному в Калугу.

Василий за содеянное казнится. Ольга содеянное ею оправдывает своими правами. Василий не отрицает прав Ольги на любовь к другому, хотя это право и мучает его. Но не меньше мучает и другое: Ольга предала их дружбу — она не просто изменила ему, Василию, она легко идет на разрушение всех их прежних отношений, словно их и не было вовсе. Ведь свою новую любовь она не выстрадала: вдруг показалось ей, что с другим будет лучше, и сразу же предала их совместное прошлое.

Возможно, не будь виновен сам, Василий и простил бы Ольгу. Но для прощения требуется великодушие, но о каком великодушии может идти речь, если чувство собственной вины перекрывает в нем все остальные чувства. Казалось бы, вина одного должна перечеркнуть вину другого, на деле же вина одного только усугубляет вину другого… Что станет с Василием? Что станет с Ольгой? Наверняка здесь можно утверждать лишь одно: и их личные отношения, и их отношение к жизни, да и сами они станут другими — во многом непохожими на теперешних. А будущее их в первую очередь зависит от того, какие духовные ресурсы накоплены ими в предыдущей жизни.

Теперь уже, как видим, Шугаева интересуют не столько сюжетные ходы и сюжетные развязки, сколько те душевные состояния героев, что чреваты одновременно разными возможными жизненными продолжениями. И тут мы вправе уже говорить о писательской зрелости Вячеслава Шугаева. Вероятно, пишись повесть «Вольному воля» раньше, и финал ее был бы иным, наверняка более определенным, более конкретным в своем драматизме. Однако драматизм, замкнутый на конкретность, очень часто, сводя весь диапазон нравственных исканий в единую точку трагической случайности, сужает до конкретной случайности и само содержание нравственных исканий. Так, в ранней повести «Осень в Майске» пусть финал (самоубийство Егора) нисколько не противоречит ни логике характера главного героя, ни логике рассматриваемой автором жизни, и все же исключительность поступка Егора невольно делает в какой-то мере исключительным и его нравственный поиск.

Повесть «Петр и Павел» начинается вроде бы бесстрастно-повествовательно:

«Старинные приятели Петр Карнаухов и Павел Томшин возвращались из дальней тайги, где искали каменный зверобой — невзрачную, мелкую травку, известную еще под именем папоротника душистого».

Но почему не «друзья», а «приятели», если старинные?

Зная главное направление нравственных исканий В. Шугаева, сразу же настораживаешься в ожидании какого-то резкого конфликта между людьми, осторожно названными автором «старинными приятелями». Сначала случилось так, что Павел спасает от гибели Петра, потом роли переменились, и теперь уже Павел обязан своим спасением Петру. Казалось бы, теперь их старинное приятельство выдержало строгий экзамен на верность и впредь имеет полное право именоваться дружбой. Но вот Петр и Павел, выбравшись из тайги, расходятся в разные стороны. И по всему видно — расходятся навсегда.

Когда-то Шугаев и сам полагал, будто дружба проверяется по-настоящему только каким-то «крайним случаем», и потому стремился так выстроить сюжет, чтобы герои в конце концов подошли к «крайнему случаю». Однако этот литературный прием скоро стал не удовлетворять писателя, потому что он сужал художественное исследование важнейшей нравственной проблемы. И уже в повести «Петр и Павел» Шугаев вроде бы не придает особого значения возможным, хотя и не всегда обязательным, в жизни «крайним случаям». Не придают им особого значения и сами герои повести, потому как понимают, что куда труднее сохранить нравственную требовательность к себе и строгий нравственный самоконтроль в обыденной, повседневной жизни, нежели в том или другом «крайнем случае».

И теперь «крайний случай» потребовался писателю не для того, чтобы проверить им крепость отношений героев, а для того, чтобы побудить одного из них (Петра) к покаянному признанию.

«Веришь, Паша, давно уже душа не отмывалась, как нынче, — начал вскоре Петр доверительно-размягченным голосом, — Да, да! Не улыбайся, потянуло меня, повело, изъясниться хочу, сердце открыть. Внемли, а?»

Когда-то вместе учились в институте, потом вместе работали, затем вместе встретили нового начальника Семена Аркадьевича Златова. Многое в жизни было вместе. Даже когда-то вместе дружили с Варюхой. Но замуж она вышла за Петра. А новый начальник Златов оказался непростым человеком: начал подбирать ключики к своим подчиненным. Павел на компромиссы со Златовым не пошел, а вот Петр оказался не столь щепетильным. Тут приятели пошли каждый своим путем. Но вот Златов сумел их пути свести — столкнул интересы Петра и Павла на квартирном вопросе. Павел стоял на очереди первым, но Златов теперь «покровительствовал» Петру, а этого было достаточно, чтобы скорое новоселье справил Петр.

«Нет, Петя. Помощь за помощь — вот идеальная формула. С твоего позволения, расшифрую ее: ты мне помогаешь строить загородный терем, я — изо всех сил стараюсь добыть тебе двухкомнатный терем в городе. Подчеркиваю: изо всех сил. По-моему, справедливо говорю».

И Петр согласился, что златовская формула справедлива.

Петра не назовешь человеком безнравственным, к нему, пожалуй, больше подходит определение нравственно неустойчивого человека. По собственной инициативе ему трудно совершить безнравственный поступок, но если есть на то авторитетная для него санкция, то он его совершить может. Варенька санкционировала компромиссы со Златовым, Варенька санкционировала и златовское предложение по квартирно-строительному вопросу. После всего этого Петру стало как-то неловко в обществе Павла. Но и тут всепонимающая Варенька пришла на помощь:

«Ой, все-таки какой ты у меня несамостоятельный. Павлик, наверно, устал от твоей привязанности. Вообще, Петенька, пока вы рядом, Павлик будет заслонять тебя. Ты очень добрый, мягкий, не умеешь отстаивать свои интересы. И боюсь, все время будешь в тени».

Вот это покаянное признание Петра и развело навсегда «старинных приятелей», несмотря на то, что в «крайних случаях» каждый из них проявил себя с лучшей стороны. Как мы уже сказали, Петр не был нравственно устойчивым человеком, а с тех пор, как он «размягчительно и нежно решил слушаться только жену», он утратил всякий интерес к нравственному самоконтролю. И тут В. Шугаев подошел к очень сложной проблеме, к проблеме сохранения самостоятельности, нравственного поиска в дружбе, в любви, в рабочем коллективе, то есть, короче говоря, в совокупности всех явлений повседневной жизни.

Один из исследователей творчества Льва Толстого, анализируя его драму «Живой труп», писал, что «семья порой становится замкнутым оборонительным и наступательным союзом против всех, и в ней, как в военном лагере, вводится жестокая дисциплина, устанавливается строгий и постоянный взаимный контроль — и в результате семейная жизнь превращается в ту пресную обыденщину, от которой даже издали, со стороны веет холодом и скукой».

Вот в такой «оборонительный и наступательный союз против всех» и превратила Варенька свою семью, точно так же, как и героиня повести «Забытый сон» жена Трофима Пермякова — Нина.

Смелый и сильный мужик был Трофим Пермяков. Задел его чувство к Маше зловредный Иван Фарков и сразу же:

«— Вставай, Ваня, — ласково попросил Трофим. — Вставай, пришло время.

Фарков вскочил, деловито, тоже ласково, поинтересовался:

— На улицу выйдем или здесь места хватит?

— Нет, Ваня. Драки нам маловато будет. Ружье бери…»

«И началась старинная таежная забава, почти забытая, вспоминаемая разве что по пьяному делу да по такой же вот непереносимой ненависти».

Лесная дуэль закончилась ничем. Видимо, не хватило все же взаимной ненависти.

Но вот любовь к Маше настолько осложнила семейную и прочую жизнь Трофиму, что он не нашел ничего лучшего, как сказать жене (Нине), что он боится Машу. А Нине только этого и нужно было, она быстро собрала «женсовет», теперь уже Нина от обороны перешла в наступление. Вот он «оборонительный и наступательный союз против всех», и в этом союзе Трофим нашел защиту от собственного же чувства. Маша в конце концов уехала.

Высота нравственных требований — вот постоянный и неизменный предмет художественного исследования Вячеслава Шугаева, и пусть чувство писательского пути не равновелико и не равнозначно совокупному нравственному поиску нашего современника, однако бесспорно, что оно пролегает в русле этого нравственного поиска, черпает в нем свое содержание и обогащает его своим ответным содержанием, преломленным через художественное восприятие действительности. Поначалу Шугаев как-то меньше щадил своих героев и меньше щадил читателя, отсюда и шли категоричность нравственных требований героев, жесткость авторской позиции и сюжетная завершенность конфликтов. Постепенно максимализм внешних требований уступает место в его произведениях максимализму требований внутренних, и нравственный поиск героев при всей кажущейся его незавершенности обретает все более глубокое содержание, размыкаясь на широкий диапазон нравственных исканий нашего современника.

Дружба, если это не просто приятельство или сообщничество, любовь, если это не просто «оборонительный и наступательный союз против всех», есть чувства, предполагающие предельную требовательность к себе и друг к другу.

Мы порой слишком фетишизируем коллектив. Да, безусловно, коллектив помогает личности реализовать себя, но коллектив — всего лишь хранитель нравственных норм и жизненных обычаев, и если человек опускается ниже этих норм или если внешне проявляет себя так, что окружающим кажется, будто он опустился ниже этих норм, то в этом случае и возникает конфликт между коллективом и одним из его членов. Нет, коллектив вовсе не нивелирует личность, в своих требованиях он как бы учитывает потенциальные возможности каждого, но… только учитывает. Так, к примеру, Лев Толстой, опубликовав первые произведения, обнажил свои потенциальные творческие возможности и взял своего рода моральные обязательства перед широкими читательскими и литературными кругами и поэтому в дальнейшем без урона для собственного престижа писать хуже уже не мог, вернее, не имел морального права.

Таким образом возникает ответственность личности перед коллективом и ответственность коллектива перед личностью. Да, коллектив как бы наложил на молодого Льва Толстого обязательство писать «не хуже» и вправе был ожидать, что Лев Толстой будет писать «еще лучше». Но никакой коллектив никогда не мог предъявить такое требование: «Напиши „Войну и мир“!» Такое высокое, «невозможное» требование человек может предъявить себе только сам и еще его могут предъявить друг или любящий человек. Разумеется, в данном случае мы имеем в виду не конкретное написание «Войны и мира», а масштаб реализации собственного творческого потенциала.

Герой рассказа В. Шугаева «Помолвка в Боготоле» Григорий Савельевич, с точки зрения своего рабочего коллектива, вряд ли заслуживает каких-либо упреков, но вот более высокой моральной проверки он не выдерживает: дружбу он свел к приятельству, а любимая женщина отворачивается от него с презрением.

Григорий Савельевич — по образованию он врач — польстился в свое время на посулы и вот теперь вынужден заниматься административной деятельностью. Да, он еще надеется вернуться к живой врачебной практике, однако с каждым годом его надежды носят все более самоутешительный характер. И вот Григорий Савельевич встречает Ирину Алексеевну — врача не только по образованию, но и по роду своей деятельности. Возникшее поначалу робкое чувство к Ирине Алексеевне постепенно разрастается и в конце концов, встретив ответное чувство, обретает многие признаки настоящей любви.

Перед самым знакомством с Ириной Алексеевной, ну буквально за несколько минут до того, Григорий Савельевич признается своему бывшему однокашнику:

«Так вот. Администраторские учения мои очень и очень затянулись. Благодетель забыл все обещания, а я, по робости, не напоминаю. Сочиняю бумажки, проверяю больницы, разбираю жалобы. И все это по личным указаниям товарища Кашеварова. Превратил меня в бюрократического недоросля».

Воодушевившись собственными словами, Григорий Савельевич даже предложит тост «за перемены».

Во время этой запоздалой и в общем-то случайной исповеди появится Ирина Алексеевна, и Григорий Савельевич окажется вскоре на пороге новой жизни. Но он, так ждавший перемен, так ждавший какой-то новой жизни, этого порога не переступит, и лотом, когда он предаст свое чувство к Ирине Алексеевне, мы поймем, что вовсе не Кашеваров виноват в том, что Григорий Савельевич превратился в «бюрократического недоросля». Кашеваров — всего лишь конкретное внешнее обстоятельство, виноват же сам Григорий Савельевич, так рано капитулировавший перед жизнью. Когда-то он предал свое призвание, потом он предал свое чувство к жене, теперь он предал свое чувство к Ирине Алексеевне. Каждый раз, предавая самого себя, он что-то закрывал в себе навсегда и постепенно становился не только бюрократическим, но и духовным недорослем, неспособным по-настоящему откликаться ни на какие высокие чувства.

От произведения к произведению зреет писательское мастерство Вячеслава Шугаева. Тоньше и обусловленней становится психологический рисунок, богаче и одновременно емче вся образная структура его произведений. Шугаев всегда экономно относился к слову, поздние же его произведения (такие, как «Вольному воля», «Помолвка в Боготоле», «Арифметика любви», очерки об Александре Твардовском и Александре Вампилове, статьи о Бунине и Тютчеве) отмечены той высокой и самобытной культурой языка, которая позволяет говорить об обретении писателем индивидуального стиля, и этим стилем отмечены в полной мере не только последние его повести и рассказы, но и очерки, и публицистические статьи.

Но мы не случайно начали наш разговор с высказывания Вячеслава Шугаева о том, что в Сибири товариществу «служат преданно и неустанно, возвышая это служение до подвижничества». Нет, это все же не констатация достоверного факта, иначе не было бы у самого Шугаева зависти к товариществу бывших фронтовиков, иначе его произведения не заключали бы в себе столь острые и злободневные конфликты. Это лишь идеальное авторское представление о том, в какую сторону должны быть направлены нравственные искания наших современников.

Вероятно, прав окажется тот, кто скажет, что Шугаева более всего тревожит проблема отчуждения. Однако мы не ради упрощения разговора избегали этого современного научного термина. Как правило, «литература отчуждения» констатирует сам факт отчуждения, порой даже рассматривает его как единственно достойный человека XX века способ жизни, не ища никакого идеала за его пределами. Шугаев же рассматривает эту проблему с другой стороны, со стороны нравственного идеала, а сам факт отчуждения расценивает как духовное обнищание, не упрощая при этом сложных жизненных явлений и не избегая печальных житейских ситуаций.

Произведения В. Шугаева нашли заслуженное признание у широкого читателя и особенно у молодого. Большинство его повестей, рассказов, очерков печаталось в молодежных журналах.

За произведения, отражающие идейно-нравственное становление молодого современника, в 1977 году В. Шугаев удостоен премии Ленинского комсомола.

Настоящая книга Вячеслава Шугаева — это факт не только его творческой биографии, это факт духовной биографии и людей его поколения.

Анатолий ЛАНЩИКОВ

БИБЛИОГРАФИЯ

Прокатчик Иван Никонов. — Свердловск: Кн. изд-во, 1959.

Бегу и возвращаюсь: Повесть. — М.: Сов. Россия, 1966.

Любовь в середине лета: Повесть в монологах. — М.: Мол. гвардия, 1966.

Осень в Майске: [Повесть]. — М.: Сов. Россия, 1967.

Бегу и возвращаюсь. [Любовь в середине лета]. Повести. — Новосибирск: Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1969.

Проводины: Повесть. — М.: Мол. гвардия, 1969. — (Молодые писатели).

Повести о жителях Майска. — Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1971.

Тунгусский берег: [Очерк]. — М.: Сов. Россия, 1972.

Дед Пыхто: Сказки для Алены. — Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1973.

Белый Север: Размышления в дороге. — Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1973. — (Черты сегодняшней Сибири).

Забытый сон: Повести / Предисл. В. Тендрякова. — М.: Современник, 1973.

Деревня Добролет: Очерки, размышления. — Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1975.

Кое-что о сибиряках: [Очерки]. — М.: Сов. Россия, 1975. — (Писатель и время). (Письма с заводов и строек.)

Вольному воля: Повести, рассказы / Предисл. А. Ланщикова. — М.: Современник, 1977.

Таежные караульщики: Сказки для Алены. — Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1977.

Дождь на Радуницу: Повести и рассказы / Послесл. В. Гейдеко. — М.: Мол. гвардия, 1978.

Арифметика любви: Повести и рассказы. — М.: Сов. Россия, 1979. — (Российские повести и рассказы).

Петр и Павел: Повести и рассказы. — Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1979. — (Соврем. сиб. повесть).

Бирюзовые, золоты колечки: Рассказы. — М.: Правда, 1980. — (Б-ка ж-ла «Огонек»).

Учителя и сверстники: Лит. портреты и размышления. — М.: Современник, 1980.

Любовь в середине лета: Повести, рассказы. — М.: Современник, 1981.

Примечания

1

В 1973 году, в дни столетия со дня рождения В. Я. Шишкова, музей был открыт. Собранный с большим старанием и любовью, стоит он сейчас на самом берегу Тунгуски.

(обратно)

Оглавление

СМИРЕННИЦА МОЯ

ПОВЕСТИ

  ОСЕНЬ В МАЙСКЕ

    1

    2

    3

  ЗАБЫТЫЙ СОН

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

  ВОЛЬНОМУ ВОЛЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

РАССКАЗЫ

  АРИФМЕТИКА ЛЮБВИ

  ОДНОКУРСНИЦА

  СИТЦЕВЫЕ ЗАНАВЕСКИ

РУССКИЕ ДОРОГИ

  1

  2

  3

СКАЗКИ ДЛЯ АЛЕНЫ

  КАК ПОЯВИЛИСЬ ЭТИ СКАЗКИ

  ДЕД ПЫХТО

    Скучная жизнь

    Проезжий зверинец

    Заморские гости

    Встреча

    В городе

    Угощение

    Подлизы

    Постояльцы

    Дед Пыхто за работой

    Добровольный зоопарк

  ПАРЯ МИХЕЙ И ПАРЯ ВАНЕЙ

    Старая избушка

    Встречи

    Осенние гуляния

    В чистых кедрачах

    Черный день

    Прием и продажа неприятностей

    Новая жизнь

    Именины

  ТАЕЖНЫЕ КАРАУЛЬЩИКИ

    Совет у Главного медведя

    Помощники

    Месть первая

    Месть вторая и третья

    Погоня

    Суд

    Зимние денечки

УЧИТЕЛЯ И СВЕРСТНИКИ

  В МИРЕ ТОЛСТОГО

  БУДНИЧНЫЙ ТЮТЧЕВ

  ПОД СЕНЬЮ ТЕМНЫХ АЛЛЕЙ

  ИЗ ЮНЫХ ДНЕЙ

    1

    2

    3

    4

    5

ПОСЛЕСЛОВИЕ

БИБЛИОГРАФИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg