Проходчики. Всем смертям назло...
ПРОХОДЧИКИ Роман
ГЛАВА ПЕРВАЯ
С комсомольского собрания возвращались шумной гурьбой. То, чего не посмели или не успели высказать там, за низенькой трибуной, обтянутой красным плюшем, теперь наперебой выплескивали тут, под широким донецким небом, без президиума и протокола, не выбирая выражений. Топали туфлями, пыхтели сигаретами, широкими клешами поднимали пыль во всю ширь дороги. Больше всех горячился Вадим Гайворонский.
— Не пойму я, братцы мои! — рассекая ладонью воздух, восклицал он. — Комсомольский секретарь — это что, пожизненная должность или как?.. Почему опять Кульков? В ПТУ Кульков, на шахту пришли — ему и тут секретарский портфель!
— Ты же сам выбирал, — осек его Виктор Тропинин, спокойный рассудительный парень, дружок Гайворонского. — Руку поднимал? Поднимал. Чего же петушишься? После драки кулаками размахивать каждый горазд! Почему на собрании не поднялся и не сказал открыто и честно: не хочу, мол, Кулькова! Твое отношение к нему — сугубо личное. Ты не прав.
— Почему не прав? Что я, не знаю Кулькова? Диплом ему выдали липовый. Он же половину занятий пропустил. Когда ему было их посещать? То собрания да совещания, то слеты, то еще что-то. В горном деле он ни бэ, ни мэ, ни кукареку.
— Он неплохой организатор, — настаивал Тропинин. — А это так же важно, как то, что из тебя выйдет хороший проходчик. У каждого свое призвание в жизни.
Шахтеры подходили к поселку. Навстречу зачастили спешащие на смену люди. Коротко здоровались, обменивались новостями, на лету пожимали руки, отпускали едкие шутки. С оглушительным треском промчался на мотоцикле Гриша Ефимов (опять снял глушитель) — неизменный барабанщик местного оркестра, безотказный в работе человек и толковый подземный слесарь.
Прошли два неразлучных друга — Кошкарев и Дутов. О чем-то рассудительно беседовали, один медленно: разводил руками, другой так же медленно кивал головой, соглашался.
«Значит, на участке все в порядке, уголек течет, как положено, — подумал Тропинин, — иначе ссорились бы».
День тихо угасал. Солнце будто зависло над ставком и не хотело опускаться за горизонт. Стояла вторая половина августа, пора, когда над Донбассом стихали знойные, песчаные суховеи и устанавливалась благостная погода. Время дождей еще не пришло, но жара иссякла, а холодный северный ветер пока не достиг этих мест. Голубая спокойная тишина висела над желтой, пожухлой степью, дымящимися терриконами, стлалась над поселком, плыла дальше, к горизонту, и сливалась там с белесой дымкой надвигающейся осени.
Высоко в небе, над головами ребят, проплыл клин журавлей. Вадим замедлил шаг и посмотрел вверх. Приотстал и Витька.
— Слышь, Вить, а они ведь из воронежских степей.
— Почем знаешь?
— Родные какие-то… чебрецом запахло…
Несколько минут шли молча. Тропинин в такт шагам широко размахивал руками, будто шел на лыжах, отталкиваясь длинными палками. Рядом с ним шагал Борис Дербенев, товарищ по бригаде, узкий, нескладный, и еле заметно улыбался. Они приближались к поселку. Слева белело здание клуба, справа трехэтажной глыбой высилась десятилетка, а за ними стройными рядами домов разбегались улицы поселка. Опустевшая было дорога вновь заполнилась шахтерами.
— Эй, комсомолисты, кого вождем выбрали?
— Хотели Володю Пузачева, а вот Гайворонский Кулькова предложил. Его и выбрали. — Борис сдерживал смех.
Посмеиваясь, шахтеры прошли мимо.
Смутно было на душе у Вадима. Он сам не мог понять отчего. И это собрание, которое не понравилось ему с самого начала, потому что в президиум не был избран Витька, а иные, менее заслуженные комсомольцы с других участков, и это непонятное для него избрание секретарем Кулькова, и спор с Виктором, в котором он чувствовал себя безоружным, и, наконец, этот тоскливый журавлиный крик.
Как на огромном полотне, объемно и четко появилась мать. Встала даже не зрительно, а заполнила всего, все его существо. Он любил мать, тосковал по ней беспредельно. Особенно было трудно в первые годы учебы в ПТУ. Она снилась ему по ночам, он часто думал о ней на занятиях, в столовой, в общежитии. И мучился Вадим непрестанно оттого, что не послушался этого самого дорогого для него человека и все-таки ушел учиться на шахтера.
«Вадюша, тяжелая это работа, не для тебя она, такого маленького, хрупкого. Случаи там всякие бывают, сынок, — умоляла мать и крепко прижимала его к груди, словно хотела защитить от всех бед, которые свалятся на него в его будущей суровой шахтерской судьбе. — Других профессий мало, что ли?.. На столяров учат, на токарей, на строителей. Чем плохо? Ну что тебе дались эти шахтеры!»
Вадим молчал и вроде бы тем самым соглашался с матерью, но про себя по-прежнему убежденно твердил: буду шахтером! буду!
Видел однажды в кино, как крепкие здоровенные парни в жестких брезентовых робах, в касках, с горящими звездочками на лбу, с черными лицами, выпрыгивали из темной ниши, будто из пасти огромного чудовища, и потом важно шагали по тоннелю, среди хаоса кабелей, вагонеток, причудливых арок, как входили в клеть, подцепленную к толстенным железным канатам, и потом рванулись все вместе вверх к ветру, к земле, к солнцу.
У Вадима захватило дух, а когда шахтеры выехали на-гора, пошли по шахтному двору, большие и чумазые, с непогашенными лампами на лбу, при ослепительном свете солнца, и суетливые пионеры, симпатичные девушки охапками бросали им под ноги букеты, ему до невыносимости захотелось быть среди них, идти рядом по хрустящему цветочному ковру…
Детская мечта выучиться на машиниста тепловоза растаяла, как дым. О ней стало стыдно вспоминать. И уже в восьмом классе вопрос о выборе профессии был решен. Ни уговоры, ни слезы матери не помогли. На следующий год он явился домой в форме пэтэушника.
— Кем же ты будешь, сын? — спросила мать.
— Проходчиком, мама, — гордо ответил Вадим.
— Что же это за работа такая?
— Это люди, которые под землей впереди всех идут, дорогу в камнях пробивают. Понимаешь, мам… — начал увлеченно рассказывать он. — На глубине семьсот метров геологи обнаружили пласт угля. Как до него добраться? За дело берутся проходчики. Прорубают ствол на семьсот метров вглубь, ну это вроде колодца такого, только намного шире и больше…
— Господи, а если на голову что упадет, с такой-то высоты? — охала мать.
— Не упадет, там всякая защита есть, — торопливо успокаивал сын. — Так вот, достигли мы угольного пласта, а дальше что? Дальше опять проходчики прорубают в камнях разные выработки, штреки, ходки-квершлаги — ну, тоннели такие, по которым и уголь в вагонетках возить будут, и люди передвигаться, и машины всякие, и все прочее. Так что проходчики самые что ни на есть главные люди, под землей.
— А если этот тоннель обвалится, ведь тяжесть-то какая, семьсот метров и все каменья, как же такую пропасть удержать? — сокрушалась мать.
— Ну, мам, ну, как ты не понимаешь. Тоннели крепятся. Подпорками такими из дерева, железа, бетона. Никогда он не обвалится. Там все рассчитано, все по науке. Нас вот три года учат этому. Это тебе не кирпичи класть — тяп-ляп — и готово! — гордился Вадим.
— Так кирпичи-то на солнышке, при свежем воздухе, небо над головой, а не каменья. — Мать вздыхала.
— Ничего ты не поняла, мам, — сердился будущий шахтер, — сто лет там люди работают. Это же так интересно!
Разбередил клин журавлей Вадькино сердце. И ковыльную степь под Воронежем вспомнил, и мать свою среди густых хлебов.
«Надо написать маме письмо, — решил он. — Работа, танцы, собрания, минуты свободной нет. А она каждый день почтальона выглядывает».
Витька ушел шагов на десять вперед, и Вадим видел его вихрастый затылок с длинными волосами, которые смешно подскакивали вверх в такт его шагам.
Друзья миновали клуб и медленно шли по широкой, усаженной кустами и деревьями улице. Во дворах шумела детвора, наслаждаясь свободой последних дней каникул.
На остановке толпилась молодежь. Подъехал автобус, и все хлынули в открытые двери. Вадим увидел знакомую девушку.
— Маринка, куда это вы?
— В театр, моряков смотреть! — Она приветливо помахала рукой. — Поехали с нами.
— Не могу. Нам в третью…
— Шахтеры вам уже не пара! — поддел Борис.
— У моряков любовь горячей! — весело стрельнула в парня статная дивчина с иссиня-черными цыганскими глазищами.
Витька хотел было вступить в разговор, даже приготовил фразу: «А у шахтеров она глубже», но встретился с этими глазами и замер, как завороженный. «Боже мой, неужели такие красавицы в нашем поселке живут?» Он остановился, раскрыл рот, но черноглазая с улыбкой скрылась в автобусе.
Парни подходили к общежитию, когда из-за угла навстречу им вышел Петр Васильевич Михеичев, пожилой сутулый шахтер, их бригадир.
— Что в забое? — спросил, здороваясь со всеми за руку.
— Убрали породу, поставили арку крепления, вторая смена докрепит, начнет бурить, — Виктор отвечал спокойно, рассудительно, и, глядя со стороны, можно было подумать, что это не двадцатилетний парнишка, а бывалый шахтер, с солидным подземным стажем.
— Трубы нарастили? — поинтересовался бригадир.
— Нет, — Витька опустил голову.
— Да что же это такое, черт возьми! — возмутился Петр Васильевич и хлопнул ладонями себя по бедрам. — Вы что, задохнуться хотите без воздуха?
— Просто мечтаем об этом! — так же резко сказал Борис. — Посчитаем за счастье дуба врезать в забое без кислорода!
— Так труб же нет, — сглаживая резкость Бориса, тихо сказал Тропинин.
— Как нет? — оторопел Михеичев.
— Очень просто, — набычившись, бросил Борис. — Позаботиться о том, чтобы были, некому.
— Сами знаете, у меня отгулы… — примирительно молвил бригадир. — А Плотникову доложили?
— Начальнику уголь нужен, а мы хоть в три дуги загнись в своем штреке! — Борис опять вспылил. — Десять метров полиэтиленовых выписал, а какой от них толк! Лопаются, как… — Борис сплюнул и отвернулся.
— Ты что… первый раз в забой спустился?! — набросился на него Михеичев. — Не знаешь, как этими трубами пользоваться? Одну в одну пропустить, получится двойная. Дак не лопнет.
— Пошел ты со своей рационализацией знаешь куда!.. — свирепел Борис. — Нам за погонные метры проходки платят. Какого хрена я битый час должен возиться с этими идиотскими трубами?
— А кто за тебя будет это делать? — твердо спросил бригадир.
— Тот, кто изобрел трубы, — подсказал Вадим.
— Какой-то прохвост в роли изобретателя три копейки сэкономил на материале, а в шахте сотни рублей на ветер из-за него летят… — Борис чертыхнулся.
— Изобретателя нам наверняка не удастся отыскать, — Михеичев понял, что спор получается беспредметным, вентиляционные трубы из нового материала действительно очень низкого качества, но других нет и работать надо с теми, какие есть. — Приходится мириться, — заключил он.
— Слишком долго вас приучали мириться со всем, — отрезал Борис. — У вас это уже в крови. А нам такое незачем. Мы не хотим расплачиваться за ошибки других!
— Эк, куда хватил! — Старый шахтер пристально посмотрел на Дербенева: — «Мы… вы…» Это что же, племена такие?
— Племена одни, взгляды разные.
— Ты вот что, Борис Петрович, рассуждения свои оставь при себе. Я институтов не заканчивал, а ты, коль пришел в забой, будь добр, честно работай! В третью смену пододвиньте вентилятор, нарастите трубы, а то и до беды недалеко.
Проходчики помолчали. Над северной окраиной поселка клубились белые облака и за ними, словно вымытое прозрачной синевой, простиралось бездонное небо.
— Правду ведь говорил Кульков, — Тропинин замедлил шаг, ждал, когда друзья поравняются с ним. — Кто, в самом деле, хозяин шахты? Мы, конечно.
— Посмотрел бы я на этого хозяина, когда его турнут в три шеи с шахты за что-нибудь, — Борис похлопал Витьку ладонью по плечу — мол, давай, давай, заливай.
— Ага!. За что-нибудь? — поймал на слове Витька. — За прогул? За пьянство, за нарушение ПБ, да? Но какой ты в этом случае хозяин, если шкодишь своему хозяйству?!
Они зашли в общежитие, протопали по коридору, открыли свою комнату. Все три койки были аккуратно застелены, на столе лежали газеты и одно письмо.
— Кто-то должен сбацать польку-бабочку! — Вадим поднял конверт над головой, повернулся к Борису. — А ну-ка, Боренька, с выходцем, да вприсядку!
Тот, не долго думая, хлопнул в ладоши, присел, потом быстро подпрыгнул и, изловчившись, выхватил из рук Вадима письмо. Прочитал обратный адрес, медленно сел, торопливо распечатал конверт и стал читать. Письмо было от сестры.
Виктор рассеянно копался в своей тумбочке, вытаскивал, перекладывал вещи с места на место, хмурил лоб, будто искал что-то и не мог найти.
— Так вот, Витенька! Какой я, едри те три дрына, хозяин!.. — Вадим, уперев руки в бока, сверху вниз смотрел на друга. — Если мне вместо хороших материалов суют в забой всякое дерьмо в виде полиэтиленовых труб. Как хозяину, они мне не нужны. Если я так буду хозяйствовать, то, сам понимаешь, вылечу в трубу.
— Ты носишь в кармане комсомольский билет, — Витька перестал копаться в тумбочке, — но ты хоть раз зашел в шахтком, рассказал о недостатках, попросил помощи, совета? Молчишь. Мастак побузить на задворках. А дело должен делать кто-то другой, хотя бы тот же Кульков.
— От Васеньки толку, знаешь… Одна пыль столбом. — Вадим безнадежно махнул рукой. — Что шеф скажет, то и будет.
— Ты катишь бочку на Кулькова, говоришь, не такой он. Буквально вчера я был невольным свидетелем его разговора с заместителем директора по снабжению. Заметь — вчера. Когда Кульков был всего лишь секретарем участка, а не шахты. Семен Гаврилович, говорит ему, не хотелось бы с вами ссориться… И рассказал об этих самых полиэтиленовых трубах. Тот отвечает: не я их, мол, изготовляю. А Кульков свое: на семнадцать-бис бесперебойно получают прорезиненные. Позвоните в комбинат, в министерство, вам виднее, но трубами постарайтесь обеспечить, иначе я не смогу больше сдерживать своих комсомольцев. Они рвутся на прием к секретарю райкома партии. Их несомненно примут, выслушают и сделают выводы.
— Ну и что?
— Что «ну и что»?
— Труб наш снабженец не достанет, отделается выговором, и все покатится по старинке. — Вадим сел.
— Тебе всегда все ясно. Поживем — увидим. — Виктор захлопнул тумбочку, занятия для рук там не нашлось.
Он опять подумал о жизни, о том, какая это сложная и радостная штука, и, наверное, никак нельзя без этих малых и больших сложностей, без них она, жизнь, была бы неинтересной, скучной и однообразной. Посмотрел в окно и вдруг представил, как наступит осень и как хорошо будет забраться с Вадимом в заросшую деревьями балку, валяться там по мягкому ковру опавших листьев, молча лежать на спине, смотреть в небо и мечтать. Он, Витька, сорвет несколько веток калины, отнесет в забой, сунет за распил и сам будет дивиться неестественной яркости горящих гроздьев среди серого однообразия породы.
«Чудак!» — скажет Вадим, а потом замолчит и надолго задумается. Может быть, он тоже будет думать о том, как хрупка и нежна эта веточка среди грозной мрачности подземелья и как силен человек, проникший сюда.
Потом они выедут на-гора и опять, уже в который раз, удивятся пронзительной яркости дня, радостной отчетливости цветов, деревьев, неба. И даже тогда, когда по окну застучат нудные осенние дожди и окончательно смоют все краски ушедшего лета, в душе Витьки загорится радостное нетерпение от ожидания предстоящих перемен в природе, а может, и в его жизни.
Тропинин вздохнул. Борис дочитывал письмо, громко сопел и все ниже опускал голову. Невеселые, знать, вести прилетели к нему. Витька походил по комнате, вновь присел у тумбочки, что-то искал.
«Неужели такая девушка может полюбить? — подумал он, перебирая в руках открытки с изображениями актрис. — Далеко всем им до нее, хоть и знаменитые…» Витька хлопнул дверцей, с разбега плюхнулся на кровать.
Над Донбассом стремительно сгущались сумерки.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Доверху груженная породой вагонетка сорвалась с рельсов и забурилась на все четыре колеса. Все бы ничего, дело это не такое уж редкое на путевом хозяйстве штрека, но она, эта вагонетка, застряла как раз на разминовке и отсекла партию порожних вагонов от лавы.
Хоть лопни, загнать порожняк было невозможно. Партия из тридцати пустехоньких вагонов, с электровозом во главе, стояла на подступах к лаве, и в самой лаве все было «на мази», чтобы на полную мощь качнуть уголек, но эта проклятая вагонетка с тяжелой, как свинец, породой затормозила все дело.
В штреке медленно, но уверенно назревал скандал. Виновника аварии определить было невозможно. То ли предыдущая смена слишком ретиво помогала люковому сформировать состав, то ли машинист электровоза резко сдал партию назад, забурил вагонетку, отцепил и умчал к стволу, — разбираться в этом было некогда. Ясным оставалось одно: в вагонетке — порода, значит, принадлежит она проходчикам, грузили ее в забое штрека, им и ставить ее на рельсы. Рабочим лавы порода эта совершенно ни к чему, их дело качать на-гора уголь. Тем более что добычная бригада находилась в самом верху лавы, и для того, чтобы ей спуститься на животах и коленях вниз, поставить вагонетку на колеса и потом тем же путем и способом ползти к своим рабочим местам, потребуется чуть ли не полсмены. И чего ради? Время простоя им никто не оплатит.
Но и у проходчиков в забое дел невпроворот. Да и не для того Михеичев плюнул на свои отгулы и спустился вместе с Борисом, Виктором и Вадимом в шахту, чтобы вместо занятий неотложным делом даром тратить время на какую-то идиотски застрявшую вагонетку. Продвижение штрека без того отстает от намеченного графика, лава вот-вот сядет на плечи, и тогда проблем на участке хватит, как любит выражаться Михеичев, по самые ноздри.
Смена обещала быть напряженной, без минуты передышки. Надо нарастить рельсы, зачистить и обурить забой, добавить эти злосчастные вентиляционные трубы, придвинуть вентилятор ближе к забою. Но, опять же, как перетащить трехсоткилограммовую махину вентилятора, если как раз против него застрял электровоз.
Александр Иванович Семаков, горный мастер участка, нацелясь лучом надзорки в лицо Михеичева, метеором подлетел к забою.
— В чем дело? — вкрадчиво и неопределенно спросил он, остановясь.
— Под шпалы канавки долбим, — невозмутимо ответил бригадир.
— Вижу, что канавки, а когда сюда шли, ничего не заметили? — Мастер пытался говорить спокойно.
— Вы про вагонетку… — Вадим опустил кирку.
— А то про кого же, про нее самую. — Семаков, как бы невзначай, чиркнул лучом света по лицу Вадима и вновь наставил его на Михеичева. — Л-л-лава, между п-п-прочим, уже п-п-пятнадцать минут с-с-стоит! — Он заикался, и, когда нервничал, заикание резко усиливалось. — По в-вашей м-м-милости порожняк нельзя з-з-загнать.
— Почему по нашей?.. — Бригадир знал, что мастер сейчас сорвется на крик, и тогда он сам, Михеичев, ответит ему тем же, потому тоже старался говорить спокойно.
— Породу из лавы качнули?.. — тихо спросил Семаков, еще надеясь, что все обойдется без шума, без нервотрепки, ему удастся убедить проходчиков покинуть забой и поставить на рельсы вагонетку.
— Нет, порода гружена в нашем забое. Ну и что из этого следует? — Михеичев тоже не хотел скандала, работать бы спокойно, но, видно, не избежать.
— Как что? — твердо, с расстановкой, боясь заикнуться, спросил Семаков. — Как что! — громче повторил он, губы его дернулись, и он, мучаясь и еще больше злясь от этого, выкрикнул: — Д-д-дядя з-за вас р-р-разбуривать б-б-будет!
— Разбурит пусть кто забурил, — бригадир деловито переложил кирку из одной руки в другую, собираясь продолжить работу и действием этим как бы говоря, к чему, мол, шум и глупо это заставлять их, людей очень занятых, заниматься посторонним делом.
— В-вагонетка ваша и вы д-должны немедленно поставить ее!
Семаков давно знал Михеичева, так же как Михеичев Семакова. Ни того, ни другого нельзя напугать криком, угрозами, отборным матом, каждый из них владел этим арсеналом в совершенстве. Но ситуация в эту богом проклятую смену складывалась из рук вон отвратительная, и горный мастер по долгу службы обязан был найти из нее выход. И чем скорее, тем лучше. За простой лавы ни руководство шахты, ни бригада шахтеров по головке не погладят.
— Послушайте, Александр Иванович! — Бригадир нехотя разогнулся, опустил кирку, слова цедил сквозь зубы, лениво: — Не дети мы с тобой. Порожняк-то нужен не мне, а им, — он кивнул лучом света в сторону лавы. — И вагонетку забурили не мы, а бог весть кто. Ну, с какой стати, ни с того ни с сего, мы должны зря тратить свое время?
— И бесплатно, — вставил Дербенев.
— Ты с-с-соображаешь, что говоришь? — Семаков не обратил внимания на слова Бориса, шагнул к Михеичеву. — Они же п-п-полсмены убьют н-н-на это!
— А если мы проволтузимся полсмены — это не в счет? — выкрикнул бригадир и зло сплюнул. Терпение его лопнуло, он первым решил перейти в атаку. — Видишь ли, лава стоит, угля нет, а если штрек остановится и та же лава догонит его, тогда что? А то, что и ее, голубушку, придется остановить. И не на день, и не на два… Или это никого не беспокоит? С каких пор проходчики стали пасынками на участке?
— Им ломовые лошади нужны! — подлил масла в огонь Борис.
— Ты пока помолчи, — осек его Михеичев. — У нас тоже есть план, и нам надо его выполнять. Это вы не хуже нас знаете.
— И заработать хотим не меньше их, — вновь вставил Борис. — Хлеб с маслом мы тоже любим. А его бесплатно не дают.
— Д-да поймите вы н-наконец!.. — мастер не выдержал и, торопясь и заикаясь, лихо загнул трехэтажным матом. — К-к-кроме личных интересов, есть интересы всего участка! — Ему вдруг полегчало, он перестал заикаться и, четко выговаривая слова, резко отрубал их взмахом ладони. — Струг стоит, конвейер стоит, угля нет. Угля! Из-за чего все мы торчим здесь, в этом подземелье. И не время разбирать, что главное, а что второстепенное. От нас ждут уголь. Уголь!
— За уголь платят им, нам — за погонные метры! — Борис сверлил мастера лучом своей коногонки.
— Не умничай, Дербенев! Кому нужны будут погонные метры, если не будет угля? И… В конце концов, сменой руковожу я. Б-б-бросайте инструменты и м-м-марш к в-в-вагонетке!
— Бабой своей командуй! — выкрикнул Борис. — Видали мы таких командиров!
— Я н-н-не знаю, к-к-каких ты видел, но тебя я отстраню от работы и отправлю на-гора.
— Н-на, выкуси! — Борис неожиданно заикнулся и разозлился от этого еще больше. — Мало того, что принуждает делать бесплатную работу, так еще и угрожает.
— Ты срываешь работу всей смены! — Семаков шагнул к Борису.
— Козлов отпущения ищешь! . . . твою мать! — процедил сквозь зубы Дербенев и поднял зажатый в руке клевак. — Хочешь, чтобы на носилках вынесли?
— А ну, разойдись! — Михеичев растолкал их в стороны, рванул из рук Бориса клевак. — Где нужно, пошустрей управляйся им!
— Если сейчас же вагонетка не будет стоять на рельсах, п-п-пеняйте на себя! — Семаков повернулся и быстрым шагом пошел по штреку.
Шаги его затихли, за ближайшим выступом потерялся луч надзорки, в забое повисла тягостная тишина. Михеичев крутил переключатель на коногонке, устанавливал то ближний, то дальний свет, но делал это не потому, что так надо было, а для того, чтобы хоть чем-то занять руки. Борис сопел, затягивая туже ремень на спецовке, Вадим осторожно шарил лучом по блестящему рельсу и все старался поднять свет на Виктора, посмотреть на выражение его лица, но почему-то боялся это сделать.
Сзади Михеичева, с кровли, крупными блестящими каплями плюхалась о почву вода, и Витька зачем-то начал считать шлепки, но сосчитал до шести и с досадой бросил это занятие.
Не понравился ему этот инцидент с самого начала. Во время разговора бригадира с Семаковым он никак не мог четко определить свое отношение к спору. Когда говорил Михеичев, казалось: он прав, но выдвигал свои аргументы мастер — и справедливость оказывалась на его стороне.
Виктор не хотел вступать в спор, слушать спорящих было неприятно, но и идти поднимать эту пятитонную махину тоже не ахти как хотелось, однако же коль такое случилось, то должен же кто-то поступиться и временем, и заработком, но аварию ликвидировать. Дело тут не в профессиональной гордости или в главенствующем положении, а в том, чтобы уголь бесперебойно шел на-гора. И в этом, самом главном, Виктор был согласен с мастером.
— Сейчас по телефону главному на нас настукает, — изрек Гайворонский.
— Пусть доносит! Пусть хоть самому господу богу жалуется! — Борис потер грязным кулаком нос, отчего все лицо его вмиг изменилось, будто он надел смешно разукрашенную маску.
— Шум будет… — мечтательно, с каким-то восхищением протянул Вадим. — На всю шахту прогремим. Про нас, может, даже в газете напишут.
— Только этого нам не хватало! — резко сказал Михеичев. — Три кола ей в корень! — Он зло отбросил кайло. — Чего зря время терять? Пошли…
Около вагонетки, невесть как забурившейся на разминовке, в двух метрах от погрузочного люка, с распилами в руках копошились Семаков и машинист электровоза. Колеса вагонетки по самые оси врезались в почву, между шпал хлюпала густая, холодная грязь — смесь размокшей породы и угольного штыба.
Мастер с ног до головы был забрызган липкой грязью, мокрый распил вертелся в руках, а он, пыхтя и оскользаясь, старался подсунуть его под ось вагонетки. Машинист черными оскользлыми руками толкал ее в бок с другой стороны, но делал это нехотя, скорее для вида, потому что ни на капельку не верил в успех этой затеи.
Заляпанная черной жижей, наваленная доверху серыми породными глыбами, махина даже не вздрагивала, стояла, будто намертво зацементированная. Да и сам Семаков суетился с распилом скорее от отчаянной безнадежности что-либо сделать такими чрезмерно малыми силами.
Он окончательно выдохся от бесплодных попыток засунуть вагу под ось. Грязь брызгала ему в лицо и вместе с потом текла к подбородку, холодными липкими ручейками ползла за ворот спецовки. Семаков глухо и как-то обреченно матерился и на эту трижды проклятую вагонетку, и на несговорчивых проходчиков, и на то, что надо же всему этому случиться именно в его смену и именно тогда, когда в лаве все в порядке, лишь нажимай кнопки и на всю мощь качай антрацит. Теперь же крупного разноса, притом в крутых выражениях, на которые был не скуп главный, не избежать.
Александр Иванович поскользнулся и упал.
— Т-т-твою м-мать!.. — каким-то бабьим писклявым голосом выругался он вслух и, совсем подавленный и обессилевший, смахивая со спецовки грязь, поднялся.
— Плавать в мультяге учишься? — Михеичев стоял с другой стороны вагонетки и шарил по колесам лучом света, прикидывая, с чего начать.
С толстыми распилами подошли Гайворонский и Тропинин. В глубине штрека мерцал приближающийся огонек Дербенева.
— Самоставы есть? — спросил бригадир.
— К-к-какие тебе с-с-самоставы! Не видишь, по самый пуп села. В-в-вагами н-надо…
— Домкрат бы сюда, — осторожно посоветовал Вадим.
— А еще лучше подъемный кран, — подтрунил бригадир. — Со стрелою. Пак — и готово! А над головой солнышко горит. Куда подсунешь домкрат?
— Так разгрузить ее, ко всем чертям собачьим, едри те три дрына! — Гайворонский аж каску сдвинул набекрень.
— Слушай, Вадим батькович, да ты же гений! — воскликнул Семаков.
— А породу по карманам рассуем или этому гению за пазуху нагрузим, — сквозь зубы процедил подошедший Борис.
— Го, за пазуху, что за пазуху! — обиделся тот. — Подгоним погрузочную машину, навалим ей в ковш, а потом…
— Бегом! Гони машину! — радостно гукнул бригадир, подталкивая Витьку в спину. — Вправду говорят, одна голова хорошо, а две лучше.
Витька вернулся без машины, угрюмый и злой.
— Рационализатор… — ворчал он. — У нее кабель-то не безразмерный. Всего и хватило на двадцать метров.
— Сам бы мог пораньше сообразить. А если пустую вагонетку подкатить поближе и в нее перегрузить? — не унимался Гайворонский.
— Пупок развяжется от таких каменюк! — набросился на него Борис. — Ближе десяти метров не подгонишь вагонетку!
— У кого он слабо завязан, пусть газводичкой торговать отправляется, — поддел Дербенева мастер и решительно скомандовал: — Ну, братцы-кролики, взялись!
Оскользаясь и падая, сдирая с ладоней кожу об острые края породы, чертыхаясь и подшучивая друг над другом, они перегрузили породу из одной вагонетки в другую, поставили забурившуюся на рельсы и уставшие, в мокрых снаружи и изнутри спецовках, вернулись к себе в забой. Хоть и чувствовали проходчики удовлетворение оттого, что авария ликвидирована, добычная бригада может включать струг и качать уголь, как говорится, сколько влезет, на душе у каждого было муторно.
С левой стороны штрека, у самого забоя, белели сваленные в кучу шпалы, сиротливо и будто обидевшись на своих владельцев, лежали у недоделанных канавок клеваки, молчали колонковые сверла, и сам забой казался хмурым и неприветливым.
«Они-то могут наверстать, — грустно подумал Михеичев, краем уха уловив звук включившегося струга и за ним конвейера, а через некоторое время уже отчетливый хрустящий стук падающего в вагонетки угля. — Наш график полетел ко всем чертям!»
Бригадир подумал, что непонятно как-то иной раз случается в их шахтерской жизни. Ни за понюх табака надо поступиться своими интересами и выручать других. А этого упущенного времени им никто не вернет, да и денег не доплатят и головомойку хорошую устроят, коли задания не выполнят, и если бы они отказались разбуривать вагонетку, то никто бы не заставил, закона такого нет, а они вот хоть и поворчали, но собрались и пошли и сделали то, что надо сделать. Да и с самого начала и они, проходчики, и, наверное, Семаков, пусть смутно, но были не то чтобы уверены, а по крайней мере, понимали: дело это надо сделать, и они его сделают, иначе и в глаза друг другу будет стыдно смотреть, и на-гора невесело выезжать.
Мысли шахтера вели дальше, и понемножку спадала тяжесть с души. Что ни говори, а приятно было, что его коллеги, ребята, только-только начинающие рабочую жизнь, пошли за ним без лишних разговоров, значит, поступили тоже по велению совести.
На какой-то миг Михеичеву стало по-отцовски жаль их, но он тут же отогнал это чувство.
«Чушь какая! А если бы мой сын был здесь и поступил иначе? Да я б с него семь шкур спустил! Мы ж шахтеры, а не какие-нибудь там…»
Где и кто «какие-нибудь», Петр Васильевич не стал отыскивать, потому что действительно вспомнил своего сына, а вспоминать его совсем не хотел, хотя и давно смирился с тем, что Валерий не пошел по стопам отца, не получилось желанной шахтерской династии, а двинул (по его же выражению) в финансисты. Торговый институт тоже ничего… Но Горный…
Любовь старого шахтера к своему сыну не уменьшилась от этого, но в последнее время он все чаще стал задумываться над тем, что слишком рано у современных юнцов появляется какой-то сухо-рациональный подход к выбору профессии. Грустно было видеть свое чадо и его друзей, которые в пятнадцать лет уже переболели романтикой и неотвратимо превращались в расчетливых старичков.
«Пап, ну что хорошего в твоем погребе? — Это он о шахте. — Тетя Эмма-парикмахерша зарабатывает больше тебя. И над головой у нее ничего не висит. И на пузе не надо ползать. Грязища, темнота…»
«Валера, ты же мужчина! Неужели не хочется почувствовать себя сильным, нужным?»
Он не любил громких слов, а по-иному объяснить свою любовь, гордость многострадальной, опасной, но безмерно милой его сердцу профессии горняка не мог.
«Это ж, знаешь, вот этими руками в нутре земли… тепло и свет… а на-гора выскочишь, человеком себя чувствуешь…»
«Ах, ах, ах! А Владимир Евстигнеевич, тот, что сосед наш справа, без всяких страстей-мордастей, чистенький, гладенький, складиком небольшим заведует, и во дворе у него «Лада» стоит, а около речки дача. Вот там, я думаю, он очень хорошо себя чувствует. Солнце, воздух и вода, и автомобиль в придачу».
«Тебе бы бабой родиться».
«Папуля, среди баб ряды романтиков очень поредели. Поскорее бы замуж выскочить за преуспевающего в жизни жениха и воспользоваться своей эмансипацией. В смысле, на его шее покататься».
«Святое-то хоть есть что-нибудь за душой?»
«Люблю своих предков, то есть тебя с мамулей, и хочу обеспечить их старость хоть самую малость. Сами этого не сумели сделать. Ты, я думаю, не откажешься, если я подкачу на собственном автомобиле и приглашу тебя в лес, на речку, шашлычком побаловаться, на природу полюбоваться, в город, в театр смотать. Витрины, магазины, ярмарки, базары…»
«Снаружи все это. Маета, блеск, а внутри что?!»
«Внутри магазинов красивые товары для народа, в театрах — спектакли».
«Допустим, дача сгорит, машина разобьется, что останется?»
«Но ведь в твоем погребе каждую минуту может случиться что-нибудь похуже. Жмяк — и в ящик…»
«Я тридцать лет работаю в шахте, и, если завтра случится то, о чем ты говоришь, люди скажут: он честно прожил свою жизнь. И совсем не ради барахла. Не за побрякушками приходит человек на эту землю».
«Я понимаю — сделать ее лучше, жить для других, посадить…»
«Просто каждый день чувствовать себя человеком, а не скотом!»
Они говорили на разных языках…
Михеичев встал со шпалы, привычно поплевал на руки, поднял клевак.
— Ну, ребятки, пора за дело. Витя с Борей, ставьте колонки, мы с Вадиком нарастим рельсы.
Штрек разом ожил, наполнился шумом, стуком; казалось, что он повеселел и забыл обиду. По кровле, почве, по черным распилам и серой породе метались лучи коногонок, скрещивались между собой, будто острые, длинные клинки, резали на крутые ломти поднявшуюся от забоя пыль.
Виктор поставил колонку, заправил бур, подошел к пускателю, мгновение помедлил, потом с удовольствием вдавил тугую, холодную кнопку в корпус. Бур вздрогнул, сердито уркнул и взвыл высоким звенящим звуком. Виктор потянул рычаг на себя, давая ход штанге, та со звоном чиркнула по камню, а потом начала медленно ввинчиваться в забой. Серой пудрой плеснула порода и туманом поползла по штреку. Рядом взревела колонка Бориса, звук слился в сплошной оглушительный вой, пыль вздыбилась стеной, и мечущийся свет коногонок уже походил на матово расползшиеся лучи прожекторов в дымном, разбомбленном небе.
Неистовый азарт охватывал в такие моменты Тропинина. Ему и самому хотелось орать что есть мочи, голыми руками наброситься на забой, ломать и крушить породу. Он торопил бур: скорее, скорее, глубже, еще глубже! Штанга медленно ввинчивалась в вековую твердь, парнем овладевало нетерпение.
«Неужели нельзя придумать что-либо побыстроходнее?!» — зудело внутри.
Порой Витька затягивал песню. И, еле улавливая свой голос, сливающийся с ревом бура, он вдруг переставал различать, кто поет — он, или бур, или кто-то другой, запрятанный в этой таинственной каменной глубине.
Витьке приходили на память рассказы старых шахтеров о том, что в шахте якобы живет злой шахтерский дух — Шубин, который крадет зазевавшихся горняков, затаскивает в глухой забой и губит там. Он не верил в эти сказки, невесть для чего придуманные. Но говорят, что дух — это душа шахтера, погибшего в завале да так и не извлеченного оттуда. Вот он и мстит живым. Что ни говори, но от этих мыслей становилось страшновато. Витька борол себя: не может такого быть!
Но в чудо Тропинин верил. Надеялся, что когда-нибудь, где-нибудь, неизвестно на каком километре его подземных дорог, он встретится с ним. Нет, не испугается — удивится, и многое в жизни станет понятнее. Ведь светило здесь когда-то солнце, если росли леса, из которых явился вот этот уголь.
Сегодня ему петь не хотелось. Не шла почему-то песня.
Бур шел ровно, без срывов, из шпура горячим серым ручейком текла породная пыль. Колонка дрожала и надсадно выла.
«Ни черта не успеем сделать, — уныло думал Виктор. — Михеичева жаль. Целый месяц без выходных вкалывал. Взял отгулы, один день с засолкой огурцов и помидоров душу отвел, бросил все, спустился в шахту — и вот тебе… Где она взялась, треклятая! График сломаем — разворчится аж до самого дома… Хуже зубной боли».
Колонка Бориса начала давать перебои, потом смолкла.
— Что у тебя? — крикнул Виктор.
Борис нервно дергал ручку подачи, но штанга только чуть-чуть вздрагивала. Витька отключил установку, подошел к Дербеневу. Тот, чертыхаясь, пытался провернуть застрявший бур.
— Какой олух придумал затачивать коронки! Была бы она новая, черта два застряла…
— Не скажи, — вяло возразил Тропинин, а в уме прикинул: «Минут на пятнадцать возни хватит, вполне. Одно к одному».
— Если хорошо заточить, не хуже новой визжать будет, — добавил он, убеждаясь, что пятнадцать минут, хочешь не хочешь, потерять придется.
— «Визжать, визжать…» — передразнил Борис — Если бы там, в полированных кабинетах, мужики получше головами думали, то не решили бы победитовую коронку наждаком точить. — Он дал обратный ход штанге, но мотор только обиженно мыкнул, как голодная корова, а бур даже не вздрогнул.
— Крутнем вручную, — предложил Витька. — Это верней, а то, чего доброго, мотор спалим. Ну и везучая у нас сегодня смена…
— Почему стоим, братва? — подал голос Михеичев.
— Бур застрял, — даже не сказал, а как-то обиженно прокудахтал Тропинин.
— Час от часу не легче. — Михеичев торопливо двинулся к ребятам. — Сила есть, ума не надо! А тут и то и другое потребно. Придавил что есть мочи, дак и защемило. Сколько раз повторял: легче нужно переть на забой, надо с умом спешить. Камень, он ведь тонкого обхождения требует.
— Ты мне коронку новую дай, а потом про обхождение толкуй! — взвился Борис. — Камень не баба, для него инструмент острый нужен, а не это трижды переточенное дерьмо! Какой-то охламон не заточил как следует, а тут возись с ним, да еще с диспутами лезут, воспитывают.
— Такой же, наверное, как ты или он, — Михеичев кивнул на Виктора. — Может, дружок ваш, вместе на танцы шастаете, футбол пинаете, в столовке за одним столом борщ стебаете. Вот отыщите его и как шахтер шахтеру скажите: что же ты, мол, охламон иваныч, подводишь нас! Я, мол, за такие штуки знаешь что с тобой сделаю!
Под нажимом ключа бур помаленьку поворачивался вокруг оси, а Тропинин и бригадир, будто заправские пушкари, тянули его из шпура, как шомпол из ствола орудия, и он подавался.
— Или на собрание его, голубчика, вызовите, поставьте лицом к людям и спросите: что же ты вытворяешь, паразит?! Мы работаем, а ты нам палки в колеса… — Голос бригадира удерживался на какой-то грани, отделяющей серьезный тон от шутливого, и Борис не мог уловить ее, эту грань, путался в догадках, то ли Михеичев шутит, то ли высмеивает его или просто издевается над ним.
Бур наконец освободили, и все разошлись по своим местам. Вновь взвыли моторы колонок. Тугим гудом дрожал вентилятор, конец полиэтиленовой трубы бился на свежей струе, будто пытающийся взлететь лебедь. И тут под лавой гулко стукнулись буферами вагонетки, воздух в штреке качнулся, упругой волной ударил в забой и, мелко дрожа, откатился назад.
«Вторую партию потянули на опрокид», — подумал Виктор, и стало ему радостно, что в лаве дела идут хорошо, уголь плывет к стволу состав за составом, значит, участок выполнит план и ребята выедут на-гора веселыми, с шутками-прибаутками, гоготом — молотки!
Виктор посмотрел на часы и подумал, что, наверное, вот сейчас, на поверхности, над восточной окраиной поселка, из-за ставка, всходит солнце. Огромный красивый шар выползает из-за горизонта, багрово блестит в окнах домов, освещает еще не совсем ярким малиновым светом шкивы на копре и тупорылый конус террикона.
В донецкой степи стоит росная тишина и огромные, длинные тени от строений как бы подчеркивают этот покой и умиротворенность, но потом тени отползут, степь расправится, смахнет сонную дрему и зазвенит, и заискрится под слепящими лучами.
Виктор почувствовал себя сильным и немного пожалел, что о состоянии этом нельзя никому рассказать, даже Вадиму. Да и возможно ли поведать об этом скупым человеческим языком, слов не хватит…
И тут он вдруг вспомнил, как однажды в ночную смену в бригаде случилась непоправимая поломка и им ничего не оставалось делать, как выехать на-гора.
Занималось утро. От правого скоса террикона отрывалось, набирая высоту, солнце. Шахтерский поселок спал, и только кое-где дымились трубы. Дым как-то несмело стлался над крышами, будто боялся подняться вверх, опередить солнце. С балкона трехэтажного дома звонко прокричал петух. И миг этот и его неповторимость волновали. Со стороны лесопосадки тянуло легким ветерком. Воздух пахнул созревшей клубникой, молодым донником, тополями. Тропинин стоял, широко расставив ноги, сняв с головы каску, ветер трепал его волосы, щекотно обдувал потную грудь, чумазое улыбающееся лицо. Он неотрывно смотрел на пылающий красной медью диск, будто впервые видел такое диво: совсем не яркое, не режущее глаза солнце у истока нового дня.
…«Обурить забой мы, пожалуй, успеем, — подумал, вернувшись к действительности, Виктор. — А что толку? — тут же возразил себе. — Пока рельсы не нарастим, все равно палить забой никто не будет. Породу вручную не нагрузишься. Для машины нужны рельсы».
Он переставил штангу, начал бурить последний шпур. Бур находился у самой почвы, и шахтер знал, что бурить будет легче, потому что порода там немного мягче. Отирая со лба грязный пот, к забою подошел Михеичев.
— Поднажмите, ребятки, может, управимся. Авось господь бог поможет.
Он поднял палец вверх, и Витька невольно поднял голову: луч коногонки осветил низкую кровлю с набрякшими, готовыми сорваться волдырями вонючей сероводородной воды, крупную трещину, полоснувшую камень наискосок от забоя к арке, и рядом размытый предыдущим взрывом, нечеткий отпечаток то ли доисторического животного, то ли окаменелого листа.
Михеичев отошел. Штанга действительно шла в породу легче. Но в забое отчего-то стало вдруг темно. Тропинин переключил фонарь на другую спираль и увидел, что она медленно, как догорающая спичка, гаснет. Он поспешно вернул переключатель в прежнее положение, но и первая спираль светилась блеклым красноватым светом.
«Аккумулятор сел».
Виктор шарахнул кулаком по коробке на поясе, но света не прибавилось, наоборот, он с каждой секундой тускнел.
«Беда не ходит в одиночку…» — тоскливо подумал парень и на мгновение размяк, захотелось все бросить, махнуть рукой на долг, на график, сесть возле забоя, закрыть лицо руками и завыть.
Работать у колонки без света — такое же безумие, как пускать дрова в бешено вращающийся зубастый диск циркулярки с накрепко завязанными глазами.
«Болван! — клял себя Тропинин. — Вчера спешили, наверное, не очень плотно включил аккумулятор на подзарядку».
Он отключил колонку, подбежал к бригадиру.
— Петр Васильевич, аккумулятор сел. Коногонка совсем не светит. Ей-богу…
— Как не светит? — оторопело спросил тот.
— Ну, вот… — Тропинин щелкал переключателем и виновато морщил лицо.
— «Сел, сел…» — с досадой и как-то по-детски, со слезой в голосе перекричал его Михеичев. — Работнички, вашу мать! Ну смена выдалась! Вадим, живо к колонке! Да не жми на подачу, как мерин, бур сломаешь. Ну смена… Бери клевак, с моим светом работать будем. Да смотри по ноге не угоди, — прикрикнул на Виктора, потом, будто извиняясь, но все тем же бранным голосом, добавил: — Сапоги жалко, ногу — нисколько. Вот уйдем, а тебя тут оставим. Как до ствола-то доберешься?
— По свежей струе, — как на уроке ответил Витька.
— Ишь, догадливый какой! До обеда на ощупь ползти будешь, миллион шишек набьешь, если вообще дурную голову не сломишь.
— Так аккумулятор же сел. Я виноват, что ли… техника… — соврал Виктор и в темноте почувствовал, что покраснел.
— Проверять зарядку Шишкин будет? Нет, наверное, пока сама жизнь не научит, дак проку от слов мало. Какой же ты шахтер, если у тебя огонька нет! Ты же беспомощней, чем слепой в дремучем лесу. Пропадешь в два счета ни за понюх табака. Да еще как пропадешь!
Гайворонский добуривал последний шпур и, как всегда, лихачил. То освобождал штангу, оттягивая ее на себя, и мотор вскрикивал на высоких оборотах, то давил на нее изо всех сил, тогда двигатель задыхался, стонал, как от боли, то вновь отпускал… С машинами Вадим обращаться не умел, будто хотел испытать их долготерпение, издевался над ними.
«Вот ты железяка крепкая, как сто чертей, а я что хочу с тобой, то и сделаю. Кто сильней? Визжишь? Вот то-то!»
Михеичев подсвечивал Виктору своей коногонкой, работа шла без задержки.
— Сейчас что… Теперь электрика. А вот раньше… Тогда керосинки. Ух, чертовы бестии! Ну и привередливы. Сильная струя подует — тушит. Ненароком стукнешь дном — пламя с фитиля фьють — и будь здоров. Беда одна, да и только. Дак лет пятнадцать назад, на 153-бис работал…
— В проходке? — спросил Виктор, но не для того, чтобы узнать, где работал его нынешний бригадир пятнадцать лет назад, а чтобы извиниться перед старым шахтером за свою непоправимую промашку.
— В проходке, — довольно ответил тот; мол, а где же еще, незачем даже спрашивать, само собой… — Иду, значит, по штреку, забой зачищал, задержался трошки, отстал от бригады. Топаю себе, думы меня обуяли. Не помню какие, но хорошие. Приятные. Когда на-гора идешь, дак всегда приятность на душе устанавливается. Рот раззявил и… тюк керосинкой об стойку… Твою мать… темень в глаза давит, аж моргать больно. Ну, решаю, на общупку по свежей струе пойду. Ветер, значит, чтоб навстречу дул. Иду, падаю, поднимаюсь, локти, лоб, коленки — все поснес до крови.
— Сели бы, подождали, — жалобно посоветовал Витька.
— Кого? — с иронией в голосе протянул Михеичев.
— Кого-нибудь…
— Дак дело-то было под выходной день, а наша смена последняя. Кого ждать? Никто не пройдет. Хоть садись, как ты говоришь, и пропадай задарма.
— Далеко до ствола? — вновь пожалел Виктор.
— В том и вопрос, что километра три с гаком, да не по одной выработке, а с переходом еще на три. По штреку на бремсберг, потом по ходку на квершлаг. Вот я на одном из переходов дак и заплутал.
Бригадир говорил медленно, стараясь подсветить и себе, и напарнику. Они почти заканчивали долбить клеваками углубления, укладывать в канавки шпалы, при одном свете было проще.
— Иду, чувствую, дышать стало трудней. Что за чертовщина! Неужели устал? Дак не в усталости, чую, дело. Что-то не так. И в голове будто кружится. Да как вспомню! Где-то брошенная выработка была, без проветривания уже полгода стоит. В нее залез. Задохнусь к чертовой бабушке. Повернул назад. Дак хочу бежать, а сил нет. Один страх. Ноги заплетаются, воздуха не хватает…
— Не упали? — нетерпеливо спросил Виктор.
— Выкарабкался… Часа четыре шел до ствола. Шишки уже и считать перестал. Рад без памяти, что жив остался. Зато на всю жизнь запомнил: шахтер без света под землей — как без глаз и без рук, а то и без ног — все вместе. Электрика — дело хорошее, но за ней глаз да глаз нужен.
От лавы по штреку плыл неумолчный гул струга, с хрястом бились о днища вагонеток крупные куски угля, в забое тоскливо подвывал вентилятор, повеяло сырым воздухом, стало легче дышать, и Михеичев, вытирая пот с лица, пожалел о том, что при всем их желании задержаться в забое, чтобы помочь товарищам наверстать упущенное, они не смогут.
А в том, что ребята остались бы еще на часок-другой, он не сомневался. Поворчали бы, конечно, особенно Борис, но остались. Дак Борис, что Борис?.. Такой у него характер, и даже не характер, а взгляд на жизнь, что ли. Вот и… Мысль Петра Васильевича вильнула на другое.
«А Семаков молодец! Напористый парень. Руководитель таким и должен быть. А то, что бы… Дак вышло бы хуже».
Борис с Вадимом снимали колонки и громко переговаривались.
— Слушай, Борь, чего ты не женишься? — интересовался Гайворонский.
— Мне без жены баб хватает, — отговаривался тот. — Детей нарожает. А при такой повышенной зарплате, как у нас сегодня, без штанов останешься.
— На свадьбе во как охота погулять!
— Свадьба, ребятки, дело серьезное, — откликнулся Михеичев. — И то надо, и это необходимо, и того пригласи, и без этого не обойтись. Голова кругом пойдет. Туда кинешь, сюда бросишь, а сто человек приглашать необходимо. Больше тысячи средств потянет. Одно разорение. Лучше эти деньги отдать им — нате, как хотите, так и распоряжайтесь. Желаете — вещи-барахло приобретайте, хотите — в путешествие или на курорт отправляйтесь, воля ваша. Дак ведь осудят люди, пожадничал, скажут. И опять же, что мы — хуже других? У тех пир горой, а мы единственного сына и…
— Петр Васильевич, что-то вы так вплотную к этому вопросу? — спросил Витька.
— Дак как же иначе? — Бригадир подсветил ему, ловко тюкнул топором по шпале, чуть подвернул ее, уложил в канавку. — Плотнее некуда. Так и сказал: «Кончаю свою холостую, безалаберную жизнь, добровольно в лапы эмансипации пру».
— Кто, сын? — опять спросил Тропинин.
— Не сосед, ясно…
Михеичев было рассердился на себя — отчего ни с того ни с сего разоткровенничался?.. Нужны им его отцовские заботы-хлопоты с предстоящей свадьбой! Может, вовсе не поймут, высмеют старика. Зубоскалить ишь как поднаторели. Палец не то что в рот, на расстоянии не показывай — руку отхватят.
Но эта минутная отчужденность сразу прошла, и Михеичеву захотелось поделиться с ребятами своими переживаниями, потому что был почти уверен, не станут они подсмеиваться над ним. Вновь вспомнил сына, но за какой-то зыбкой пеленой, и опять на душе стало скверно, предстоящие хлопоты показались чрезмерно трудными, почти непреодолимыми. Теперь вообще уйдет Валерка из дому, окончательно оторвется от родителей.
Во всех своих помыслах Петр Васильевич желал сыну счастья, даже был уверен, что счастлив он будет, но каким-то другим счастьем, не тем, каким счастлив он, его отец. И горько и непонятно было от этого.
Взять Виктора, Вадима, они будут счастливы? Конечно. В этом он почему-то не сомневался. То ли оттого, что были они не сыновьями, а просто товарищами по работе, то ли потому, что видел: крепкие ребята, жадные до работы, и профессию выбрали что надо. Это счастье было понятно. И он чуть-чуть позавидовал их молодости, здоровью, их трудным, но таким интересным шахтерским дорогам.
Недалеко от забоя по-прежнему тяжелыми шлепками билась о почву капель. В месте ударов в камне образовалась неглубокая воронка, и через ее края вода тонким ручейком текла к сточной канавке, мутнела, смешиваясь там с размокшей и измельченной породой, и медленно ползла дальше к стволу, к булькающему хрипу водоотливных насосов.
Под лавой ухнул состав, груженный углем, вслед ему завыл на холостых оборотах мотор струга и разом стих. Работа в лаве закончилась.
Воздух под напором вентилятора шуршал по трубам, обвевал забой и широкой бесшумной рекой тек по штреку, заворачивал в лаву и тянулся через нее к запутанным лабиринтам горных выработок.
Проходчики приумолкли. Стучали топорами, клевками, спешили уложить шпалы, нарастить рельсы, но никто уже не надеялся на то, что они успеют закончить цикл к приходу сменщиков. Чертовски нелегкая работенка выдалась сегодня. Ныли руки, болели спины, и пот, уже не испариной, а ручьями, полз по лицу, смешанный с пылью, лип к телу; Витька, как заведенный, бил и бил кайлом по почве, а порода как никогда казалась твердой и неподатливой.
«Надо успеть, успеть», — твердил он, но клевак с каждым ударом становился все тяжелей и тяжелей. И тогда само по себе приходило: «Нет, не успеем, хоть лопни — не успеем».
Видел Витька, что и Михеич не так шибко тюкает топором по шпалам и все чаще разгибает спину, закладывает руки назад, пытается подпереть, выпрямить ее. Вадим балагурил, но Витька-то знает, чего это ему стоит. Борис, тот может бросить инструмент, сесть и сказать: все, братва, больше не могу, выдохся. Нет, Вадим будет падать, но такого не позволит. Шутить только будет зло. Впрочем, и Борис сегодня на высоте. Умывается потом, но вкалывает на совесть. Но что они могут сделать, если время неумолимо, а силы не беспредельны?
Муторно было на душе у проходчиков. И без того выбившийся из темпа штрек отстанет еще на несколько сантиметров, а то и на метр-полтора, если у следующей смены дела пойдут так же. А хорошо они просто не могут пойти. Придут в забой со взрывником — палить нельзя, и пойдет кутерьма. График проходки окончательно рухнет, как карточный домик. И пойдут бурные собрания, шумные до оголтелости; наряды, косые взгляды рабочих лавы.
«Ну, что, зашились?! Кишка тонка! Истопниками в бойлерную идите!»
И собрания, и наряды еще можно как-то перетерпеть, но эти взгляды коллег шахтеров, их высказанные и невысказанные укоры переносить будет обидно и больно. Зачастит в забой начальство, пойдет суета, толчея, работать придется с нервотрепными перегрузками.
А вот и они, сменщики. Впереди всех, шурша пересохшими брезентовыми штанами, шел Дутов. Глазок коногонки держал в руке и шарил им по боковинам выработки, будто что-то искал. Он всегда делал так, и каждый раз его спецовка издавала звук трущихся друг о друга кирпичей, все в бригаде знали об этом, вначале подсмеивались, потом привыкли — такая уж у человека походка. Ростом Иван был невелик, но суетлив и задирист.
Сзади двигались еще три ярких луча. Свежезаряженные аккумуляторы калили лампочки на всю мощь. Справа шел Кошкарев. Его тоже можно было безошибочно узнать на расстоянии видимости луча коногонки. Он и на поверхности ходил низко опустив голову, но там это, как ни странно, не так бросалось в глаза, как здесь, в шахте. Съехавшая на лоб каска с глазком светильника высвечивала впереди четкий крут, и казалось: Кошкарев, идя по штреку, только тем и занят, что изо всех сил старается догнать убегающий светляк и наступить на него. Над Гаврилой подшучивали.
«Ты как Олег Попов в цирке. Тот ладошками свет в кучу сгребает, а ты ногами затоптать норовишь».
«Что же мне, в кровлю светить прикажете? В цирке светло, тепло и мухи не кусают, а тут без божьей помощи лоб расшибить можно», — полушутя, полусерьезно отговаривался шахтер.
Чуть сзади конечно же мерцала коногонка Чернышева. Ее свет так же спокоен, уравновешен, как и он сам. Светит нацеленно, ровно, не мельтешит зря по сторонам, не обращает внимания на мелочи, сосредоточена на главном.
Четвертым был, вероятно, Гриша Ефимов, недавний пэтэушник с длинной, как у гуся, шеей. В его походке было что-то прыгающее, будто шел он по батуту или, дергаясь на своем оркестрантском стульчике, отмерял шаги в такт ударам по здоровенному белому барабану.
— Так, так… — подойдя, проговорил Дутов и начал деловито вставлять глазок коногонки в каску.
— Здравствуйте, во-первых, — Михеичев будто укорил его и вместе с тем извинился.
— Не за что здравия-то желать, — Дутов, не сумев вставить глазок, снял с головы каску и завертел ее в руках.
— Ты пойди Семакова спроси! — выкрикнул, не сдержавшись, Гайворонский.
— Я твоего Семакова знаешь где видел!.. — зло, но тихим голосом сказал подошедший Кошкарев.
— Сейчас взрывник подойдет, нам что прикажете делать? — Федот Изотович шмыгнул носом.
— Где он, взрывник-то? — спросил Тропинин, вытянув шею, и весь подался в сторону Чернышева, надеясь услышать от этого рассудительного человека какую-то утешительную весть, вроде той, что взрывник надолго задержится или по дороге к ним завернет и отпалит другой объект.
— На складе взрывчатку получает, — каменным голосом бросил Дутов. — И первая путевка у него в наш забой.
— Запальщик кто? — спросил бригадир.
— Павло! — как камнем пульнул в него Кошкарев.
— Хлопцы! — воскликнул Виктор. — Может, его перевстретить и попросить сменить маршрут? Пусть быстренько на другом участке отпалит, а потому нас…
— Другой его участок у черта на куличках, на Восточном крыле. Может, ты ему поможешь таскать шестьдесят килограммов аммонита туда-сюда?! — Дутов вставил наконец глазок, броском напялил каску.
— Да я…
— Ты, я вижу, шибкий очень! — оборвал его Дутов. — С коногонкой вон управиться не можешь. Шахтер… — он презрительно сплюнул. — С любой помощью Павло докостыляет с Восточного крыла до нашего к концу смены. Помощник нашелся! Чтобы носить по шахте взрывчатку, нужно иметь специальное разрешение. Первому попавшемуся охламону не доверят.
— Диспуты, как говорит ученый народ, проведем на-гора, когда со временем попросторнее будет, — Чернышев отложил в сторону самоспасатель. — Наверстать упущенное необходимо.
— Мне эти «наверстания» в печенке сидят! — Кошкарев старался говорить спокойно, но привычка жестикулировать всегда сбивала его на резкий тон.
— Ты, Гаврила, как мальчишка… — урезонил его Михеичев. — Если бы не эта треклятая вагонетка, дак мы бы…
— Хватит языками муку молоть… — примирительным голосом сказал Чернышев. — Этим делу не поможешь.
Сменщики раздевались, примеряли инструменты, готовились к работе. Помолчали.
— Что там, на-гора? — спросил Михеичев.
— Солнышко взошло… — со вздохом ответил Чернышев. — День новый зачался. Хорошим, ведренным будет. На небе ни облачка, и птицы летят стая за стаей, на юг, стало быть, кочуют. Красота… Так что поспешайте.
Проходчики медленно, с трудом переставляя непомерно отяжелевшие ноги, шли по штреку к стволу. Они были похожи на людей, преодолевших мучительно трудную дорогу, в конце которой ожидали встретить что-то радостное, утешительное, но обманулись в своих надеждах, и усталость со всей беспощадностью навалилась на их изнуренные, изошедшие потом тела.
Громко звоня колоколом, промчался мимо состав порожняка. Все четверо инстинктивно прижались к боковым затяжкам, пропустили поезд и, ни словом не обмолвившись, пошли дальше. Встретилась группа добычников. Все белолицые, пахнущие свежим воздухом осени. По докладам третьей смены они наверняка знали: струг идет как часы, успевай отгружать уголь. Работенка предстояла горячая, руки чесались. Шахтеры спешили.
Около ствола толпилась группа горняков, ждали клеть. На усталых черных лицах белели только зубы да белки глаз. Умаялись хлопцы в ночную смену.
По стенкам ствола ручейками бежала вода, густой капелью булькала внизу. В хитросплетении ферм, канатов, полозьев свистел ветер, разбойным напором врывался в околоствольный двор, трепал взмокшие от пота шахтерские спецовки, шуршащими струями растекался по сторонам.
На кровле, у пульта стволового, маятником билась лампочка, заключенная в толстый стеклянный колпак, крест-накрест перепоясанная железным каркасом, и тени людей, стоявших неподалеку, беспорядочно шарахались из стороны в сторону по тесному пространству двора, и казалось, что мечутся они не потому, что качается лампочка, а сшибает их и треплет упругая вентиляционная струя, пытается оторвать, закрутить и утащить невесть куда, в чернеющие провалы горных выработок.
Клеть почему-то задерживалась на верхней приемной площадке, и стволовой, низкорослый сердитый человечек, облаченный в блестящую от воды прорезиненную спецовку с капюшоном, энергично колотил по рычагу телефонного аппарата и до хрипоты в голосе что-то кричал в трубку, вызывая дежурного с поверхности.
Струя рвала на нем капюшон, била по телефонной трубке, и он, кривя лицо, с ожесточением отбрасывал его в сторону, будто капюшон был чужой, опротивевший и ненужный. Наконец ему надоело воевать со своей водозащитной фатой, он повернулся лицом к воздушному потоку, но теперь струя срывала с трубки слова, которые он силился прокричать, и на поверхности его не слышали.
— …людей… дей… дей… да, пойми ты!.. порода… рода… мать твою!.. — кричал стволовой, поворачиваясь к ветру то задом, то передом.
Струя была не холодной, но свежей и влажной. Взмокшие спины ребят остывали. Хотелось есть, курить, поскорее добраться до общежития и плюхнуться в мягкую постель. Вадим стоял рядом с Виктором, ветер бил им в грудь, обвевал лица, и, несмотря на усталость, друзья были наполнены какой-то спокойной, тихой гордостью, что закончилась еще одна подземная смена, прожит короткий, но насыщенный трудом отрезок жизни, и они хоть на малую толику, но уже не те, что были вчера, потому что на незримые миллиметры подвинулись к понятию того, зачем они живут в этом мире.
Грохнув о цапфы, пришла наконец клеть. Диспетчер на поверхности явно самовольничал, нарушал ПБ — правила безопасности и во время подъема людей решил опустить в шахту лес. Вот почему нервничал стволовой и задерживалась клеть. Шахтер, торопясь, открыл дверки, включил толкач, выкатил вагонетку с крепежным лесом и заспешил еще больше.
— Скорее, братцы, скорее садитесь! — частил он, слегка подталкивая каждого в спину. — У меня сорок вагонов породы скопилось. Ее же, проклятую, немедленно качнуть нужно. За грудки трясут — давай порожняк. А где он? Вот стоит, породой забит. Поживее, братцы. — Он замкнул клеть, бегом метнулся к пульту, всей своей маленькой блестящей фигуркой налег на кнопки.
Клеть дернулась, канаты задрожали, напряглись, как струны, вверху что-то ухнуло, засвиристело, и в следующее мгновенье шахтеры ощутили привычную тяжесть в теле, как будто в жилы им плеснули свинца и он придавил их к полу, да так, что согнулись колени, отяжелели реки глаз, отвисли щеки, сдавило грудь. Клеть стремительно рванулась вверх, на семисотметровую высоту, неся их к поверхности, к земным тропинкам, застланным осенним листопадом, навстречу восходящему солнцу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Осенью Борис всегда чувствовал себя скверно. Он сам не знал отчего. В нем поселялось какое-то беспокойное чувство, почти физическое ощущение приближающейся беды. Страха за здоровье или саму жизнь не было. Он даже не думал об этом. Но томительное ожидание изменений в жизни, против которых надо бороться, становилось невыносимым.
В шахте Дербеневу было немного лучше. А здесь, на поверхности, пространство казалось непостижимо огромным, загадочным, таящим в себе необъяснимую опасность. Это раздражало и пугало. И отчаянная яркость солнца, и пронзительная синь бесконечно высокого неба казались обманчивыми, и было достаточно какого-то неуловимого движения, чтобы все вдруг изменилось. Поползут черные тучи, заполнят окружающий мир мокрым, липким хаосом и слякотью. И тут непременно что-то изменится в его судьбе. Так было в детстве, потом в юности и обязательно случится в зрелые годы.
И вот это письмо от сестры. Оно было коротким, Борис перечитывал его несколько раз, стараясь понять что-то недосказанное, но подразумеваемое между строк.
«Сбылись твои пророчества, милый Боренька, — писала Ольга. — Одни мы остались с Настенькой. Упорхнул Вася-Василек. Что ж, не мы первые, не мы последние. Жизнь, она такая… Кому босичком по мягкой травке, а кому по грязище в кандалах. И ты от нас далеко».
Тогда, перечитывая письмо, Борис вспомнил не сестру, нет. Он смотрел на исписанную страничку, а в голове вдруг с поразительной четкостью всплыл тот дождливый осенний день, неистовый стук в дверь, обезумевший вскрик Оли и то, как он, в майке и комнатных тапочках, бежал сквозь колкие, холодные струи, разбрызгивая лужи, и там, далеко впереди, басили длинные и заунывные гудки.
Их было двое, и лежали они рядом — в грязных спецовках, с измазанными углем лицами, только без касок, и Борис сразу узнал отца, но ни на капельку не поверил, что он мертв. Ему показалось — более того, он был уверен, что оба шахтера встанут, привычно отряхнутся и, улыбаясь, скажут: ну, хватит, хлопцы, пошутили, а теперь по домам, чего зря толпиться. Но шли секунды, минуты, а они бездыханно лежали, устремив подбородки вверх.
А дождь, не переставая, сек по грязным лицам погибших, ручьями тек по слипшимся волосам, и лица под струями дождя начинали белеть, в голове у Бориса шумело и кто-то настойчивым голосом твердил: так нельзя, так не положено. Ему показалось, что говорит это он сам, но подойти к отцу и прикрыть ему лицо боялся. И все вокруг отупело смотрели на этих двоих, будто замерли, приросли к земле.
Шахтеры отравились в нарезной печке от внезапного выброса газа.
В тот год Борис закончил восемь классов, а Ольга перешла в третий. Не увидел отец аттестата зрелости сына, не порадовался его успехам и, наверное, при жизни не предполагал, что Борис пойдет по его трудному, так трагически закончившемуся шахтерскому пути.
«Эх, Ольга, Ольга, зачем тебе был нужен ребенок, да еще от такого пьяницы, как Василий? — думал Борис, шагая чуть в сторонке от Михеичева. — Ведь советовал, предупреждал. Ну, ничего, только не болей, лисенок. Действительно, не ты первая, не ты последняя…»
Михеичев, шурша болоньей, приблизился к Дербеневу.
— Давно хочу спросить: почему ты из мастеров ушел? Пять лет лямку в институте тянул и… простым проходчиком…
— Вы сами всю жизнь в проходке работаете и ничего, не жалуетесь.
— «Вы, вы»… Я без образования.
— Одни рвутся в начальство, вожжами не удержишь, другие… — Тропинин развел руками. — Несерьезно это.
— Серьезным постоянно быть — скучно, — тихо сказал Борис. — Люди могут узнать, о чем ты думаешь, чем терзаешься.
— Государство тебя учило, рассчитывало, что специалистов будет больше, — заговорил Тропинин, — грамотнее станет управление производством. А что получается на деле? Чтобы вкалывать простым рабочим, институтского образования не требуется.
— Дураком круглым был, вот и поперся в институт, — резко сказал Дербенев.
— Твоя дурость слишком дорого обошлась народу, — будто рассуждая с самим собой, проговорил Петр Васильевич.
Мимо них, играя солнечными бликами, промчалась белая «Волга». За рулем сидел главный инженер. Проходчики посторонились на обочину, а потом вновь развернутым строем зашагали по асфальту.
— За эти пять с лишним лет из тебя в институте все жилы вытянут, — Борис сплюнул, засунул руки в карманы брюк, подтянул их. — Зубришь, недосыпаешь, недоедаешь, а придешь сюда, на производство, оказывается, твои знания никому и не нужны. Надо уметь вышибать план, и ничего больше. Все твои сопроматы, начерталки, трехэтажные формулы, из-за которых ты психом стал, коту под хвост выброси.
— Не надо преувеличивать. Не надо. — Михеичев говорил мягким голосом и выставленной вперед ладонью правой руки будто осаждал кого-то. — Ведь кто-то же конструирует новые машины, прогрессивные системы разработок выдумывает, надежную крепь разрабатывает, графики работ составляет и прочие мудреные аппараты для облегчения шахтеров изобретает. Я, например, без образования, всего этого сделать не могу, хоть убей.
Дербенев посмотрел на Михеичева. Хитрит старик или действительно не понимает, о чем речь?
— Всем этим занимаются на-гора, в чистеньких, светленьких кабинетах с кондиционированным воздухом, а не в шахте. — Полуобернувшись, он внимательно посмотрел на бригадира. — А уголь качать нужно. Уголь… С людьми работать. С живыми, капризными, чересчур грамотными. Как раз этому-то в институтских аудиториях не учат. Не хотят или не могут.
— Машины организовать тоже по-научному необходимо. Чтобы взаимодействие имели. Где, какую, как повыгоднее поставить. Дак и машины эти знать и понимать надобно. А они вон какие сегодня! Одна хитрее другой. Разве можно ее сразу, без образования постичь? А если их на участке уйма? Дак и любой конструктор-изобретатель не сразу с карандашиком за стол уселся. Как он, сможет конструировать, если шахтных условий не знает, если душу тех, кто на этих машинах должен работать, не поймет?
Опять удивился Борис и никак не мог уяснить себе, куда клонит бригадир.
— А Витька-то с Вадимом больше нашего в жизни смыслят, хитрее оказались, — Борис махнул рукой в их сторону.
— Каким образом, поясни? — попросил Михеичев.
— Закончили восемь классов, три года в ПТУ и — будь здоров. Его величество рабочий класс, с дипломом, с квалификацией!
— Нашел чему завидовать, — Тропинин даже приостановился. — У меня, может быть, мечта всей жизни — в Горный институт поступить. Может, я сплю и во сне…
— Не пыжься, лапочка, не тяни из себя жилы, — насмешливо оборвал его Дербенев. — Учти опыт ближнего. Ты сколько сейчас зарабатываешь?
— Ну, двести пятьдесят… в среднем…
— Без «ну» триста. А горный мастер сколько? — Борис склонил голову, прищурился.
— Тебе лучше знать, ты им работал.
— Конечно, лучше. Двести двадцать рублей минус подоходный и бездетный, прибавь к этому комсомольские, профсоюзные взносы, присовокупь плату за общежитие… Чистыми выходит сто семьдесят рэ. А если у человека семья?
— Но у тебя ее нет.
— Вот поэтому, может быть, и нет… пока…
— Не все в жизни деньгами измеряется, — сказал Петр Васильевич. — Далеко не все.
— Есть и другие интересы, — поддержал бригадира Витька.
— Какие? — быстро спросил Борис.
— Ну, например…
— Что, что «например»? — не дав тому продолжить, выкрикнул Дербенев. — Власть? Удовольствия? Богатство? Положение в обществе? Слава? Ради чего ты спускаешься в погреб и вкалываешь, как скаженный?
— За эту разницу в зарплате упираться горбом в забое нужно, а не покрикивать с надзорочкой в руке, — вставил Вадим.
— Тебе потом отвечу. Хотя не маленький, сам должен видеть и соображать. Физически ты ненамного больше горного мастера вкалываешь. Машины за тебя управляются. А мастер за смену разов пять на пузе по лаве прошвырнется и выжимай его, как поролоновую мочалку, и мыло с него капает… Так что… Для чего ты идешь в шахту? — Борис повернулся к Тропинину. — Ради славы? Смотрите, девочки, какой я отчаянный, под землей шастаю, падайте к ногам! Ради Почетной грамоты? Ответь тогда мне на такой вопрос: с завтрашнего дня, за каждую отработанную смену, тебе, в торжественной обстановке, будут вручать грамоты и ни копейки денег. Согласен?
— Чего ты в крайности прешь! — попытался остановить его Вадим.
— Помолчи! — зыркнул Борис, вновь напирая на Витьку. — А что дальше?! На руках тебя будут под оркестр от койки до забоя носить, свежими розами дорогу устилать, но заметь — ни копейки денег. Через пару недель на твоих штанах дырки на заднице образуются, кишки ссохнутся, потому как задарма тебя кормить никто не станет. И так дармоедов развелось хоть пруд пруди. Что дальше? — Дербенев настойчиво требовал ответа, почти убежденный в том, что Тропинин смят и ответов на его вопросы ему не найти.
— Тебе бы, Боря, провокатором у какого-нибудь ренегата служить, едри те три дрына! — Вадим нахохлился, как бойцовский петух. — Чего ты ерунду-то несусветную несешь! Ребенку понятно: без денег прожить пока нельзя. Пока… — нажал он на последнее слово, — каждому и славы хочется, и одеться покрасивее, и пожрать по-вкуснее.
— На все это нужны деньги, деньги, деньги! — Борис будто устал, на лице появилось разочарованное выражение «какие вы все бестолковые!». — И в шахту ты лезешь в первую очередь за червонцами, чтобы потом купить все остальное.
— Хорошо! — ответил Виктор. — Завтра тебе прикатят пульман денег, сторублевыми ассигнациями. Целый вагон. Доверху.
Борис безразлично махнул рукой.
— И что будешь делать? Купишь машину? Хорошо. Сто костюмов? Ладно. Стереофонический магнитофон? Цветной телевизор? Дальше что?
— Самолет реактивный, — подсказал Вадим.
— Они у нас не продаются, — отмахнулся Тропинин. — Все, что можно купить, купишь, дальше что? Славу на эти деньги купишь? А уважение людей? Ощущение, что ты не трын-трава, а что-то можешь в жизни совершить, за деньги приобретешь?
— У вас в ПТУ хороший преподаватель политэкономии был. Видать, толковый мужик попался. Выдрессировал. — Борис ехидно скривил губы.
— По истории СССР тоже ничего!.. — уколол Тропинин. — Вот насладишься всеми земными благами, которые можно купить за деньги, дальше что? Ради чего будешь жить? К чему стремиться?
— Мне пульман денег не требуется. Я и тремястами обойдусь. Но почему я, как мальчик на побегушках, в горных мастерах маяться должен? Физически вкалывать не меньше простого рабочего, а получать половину? За что? За то, что диплом инженера имею?
— Сейчас много говорят о техническом прогрессе. Да и не только говорят, на деле видно, вон сколько новой техники, — вступил в разговор Михеичев. — Кто его двигать будет? Создать машину — это еще не все. Ее научить работать надо.
— Найдутся энтузиасты.
Некоторое время шли молча. От соседней шахты наискосок к балке пылил самосвал, и солнце брызгало от его стекол светло-малиновыми бликами. Навстречу проходчикам зачастили люди. Шли аппаратчики или, как их называли — управленцы: работники бухгалтерии, планового отдела, преимущественно женщины.
Витька увидел ее сразу, ту, черноглазую, что обожгла взглядом у автобусной остановки. Он опустил голову, боясь встретиться с ее глазами, потом быстро поднял и покраснел.
Женщины прошли. Тропинин немного отстал и дважды украдкой оглянулся. На ней была серая юбка и коричневый жакет. Темные волосы, собранные в небольшой жгут, игрушечной короной венчали голову.
Дорога опять опустела. Самосвал скрылся за посадкой, и над оранжевой листвой увядающих деревьев вилось облачко пыли.
— А что вы вообще знаете о работе горного мастера? — нарушил молчание Борис. — Только то, что он план вышибает.
— Да кое-что известно… — ответил бригадир.
— Вот именно «кое-что»…
Борис замолчал. Человек он был замкнутый. Ни своими горестями, ни радостями не привык и не любил делиться. Все нес в себе, считая это единственно правильной линией поведения. Иногда сомневался, начинал оправдывать самого себя перед собой же за эту замкнутость и скрытность перед людьми, как щитом прикрываясь услышанной однажды от кого-то фразой: «Кому нужны чужие радости и горе, в этом мире всяк сам по себе». У каждого своих забот хватает, и лезть в душу, прибавлять огорчений, по крайней мере, жестоко и нетактично. Так думал и верил в это Борис.
Жалости к собственной персоне он не терпел. И вот теперь мысленно клял себя за то, что ввязался в этот никому не нужный спор. Доказать ничего не доказал, да им и не докажешь, просто незачем доказывать.
В дальнем конце поселка, над школой, висели облака и сверкали в лучах солнца ослепительной белизной. Облака располагались слоями друг над другом и до удивления были похожи на крутой разлом пласта фантастически белого антрацита. Слои растягивались, расползались вширь, хрустальный уголь крошился, на нем появлялись голубые трещины. В местах этих изломов и над ними клубилась серебристая пыль, но не оседала вниз, на белый пласт, а легкой дымкой таяла в небе. Облако делалось все тоньше и длиннее и походило уже на гигантский меч.
Справа, из-за терриконов соседней шахты, огромной ватной горой, беспорядочно клубясь, катилась сизая туча. Было непонятно, откуда она взялась и какая сила гонит ее, взлохмаченную, злую, навстречу этой — тихой и чистой. Еще минута — и они обнимутся, схлестнутся, смешаются и закружатся в донецкой выси, то ли в радостном танце, то ли в мучительной схватке.
Тропинин увидел это одним взглядом, и все его существо наполнилось смешанным чувством удивления и восхищения. Открылось вдруг что-то новое, непонятное, будто спал он до этого момента и ничего не видел вокруг себя, не чувствовал, а теперь его разбудили и показали такое, что объяснило ему весь смысл рождения и бытия на этой земле.
«Вот в чем смысл жизни…» — размеренно гудело вверху, в синем бездонном небе, и Витька напряженно вслушивался в этот гул и все пытался угадать, где он, в чем этот смысл.
— Смотри, Вад, — Витька вцепился в его руку и остановился. — Что делается-то…
— Где? — не сразу понял тот.
Клубящаяся гора, кружась, накренилась, будто наткнулась на что-то твердое, тяжко осела одним боком на острие меча, застопорилась, и тогда белоснежное лезвие вонзилось в сизую вату, скрылось наполовину, потом вздрогнуло и, влекомое мутной круговертью, разломилось пополам, осыпая искрящимися брызгами и разбойную тучу, и небо вокруг себя. Искры же погасли в сизой пучине, будто костер, щедро залитый водой. Туча замедлила бег, словно пережевывала своей серой мутью хрустальный пласт и, растворяя в себе его сияющую белизну, медленно поплыла вдаль, за поселок, удовлетворенно клубясь горбатыми глыбами.
Вслед за первым облаком из-за горизонта показалась целая гряда других. Все они были темными, наливались свинцовой тяжестью, плыли навстречу солнцу, и Виктор с сожалением подумал, что, наверное, к полудню они закроют все небо, а к началу их смены пойдет дождь. Потом их будет много — нудных, холодных дождей, но этот явится первым, и, наверное, не таким уж нудным, и наверняка не холодным, и напомнит тот, благостный, еще не летний, но уже и не весенний, напомнит весну во всех ее запахах и цветении, но он, Витька, вряд ли испытает такое ощущение сегодня, потому что в это время будет глубоко под землей, в шахте.
Ему подумалось о том, что, наверное, не обратил бы внимания на эти облака, не будь он шахтером, не зная о чувстве стесненного пространства и висящей над головой каменной толщи планеты.
Проходчики степенно шли по поселку. Из раскрытой форточки на первом этаже вкусно несло запахом жареной картошки. Вадим шумно потянул носом, сладко причмокнул губами.
Сверкая никелированными частями, на большой скорости прокатила «Ява». В голубом шлеме с лихо нарисованными стрелами по бокам, слегка пригнувшись за рулем, сидел Игорь Малахов, которого земляки за звонкий и в общем-то приятный голос прозвали Карузой. Обгоняя шахтеров, с ранцами за плечами, с пузатыми портфелями в руках, стайками и в одиночку спешили школьники.
Воздух наполнился звонкими голосами, мальчишки и девчонки перебивали друг друга, спорили о прическах, газовых зажигалках, о кино и хоккее. «Мне бы в свое время ваши заботы», — с горькой усмешкой подумал Борис.
Вверху, в самой выси, продолжали густеть облака.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В кабинете директора шахты было так накурено, что в дыму мог застрять не только топор, но и увесистая кувалда. Курили все разом с какой-то обреченной жадностью, будто каждая затяжка была последней в их жизни или, по крайней мере, они заключили жестокое пари: кто меньше всех выкурит — тому голову с плеч.
Директор шахты, тощий, изможденный человек с желтым осунувшимся лицом, вытирал платком шею, крутил чубатой головой, будто хотел освободить ее из тесных объятий воротника, и болезненно морщил лицо. Станислав Александрович, главный инженер шахты, седой мужчина средних лет, с аскетическим лицом, на котором блестели маленькие глаза, придававшие взгляду сверлящую пронзительность, беспокойно ерзал в кресле. Казалось, он вот-вот вскочит, грохнет кулаком по столу и задаст такой разгон, какого еще никто не видывал. А повод для этого действительно был.
На западном бремсберге, самой ответственной и напряженной горной выработке, по которой текла добыча всего крыла и поступал весь груз со всеми необходимыми материалами для лав и проходческих забоев, на этой артерии-кормилице произошло ЧП.
Многотонный состав породы, сорвавшись с каната, с сумасшедшей скоростью ринулся вниз, сметая все, что попадалось на пути. Вагоны сошли с рельсов, перевернулись и, влекомые собственной тяжестью, кубарем катились вниз. Ломались стойки, ухала освобожденная от крепи порода, металл и камень свились в невообразимой круговерти, в какой-то дьявольской пляске, остановить которую было выше человеческих сил. Зловещий «орел» делал свое недоброе дело.
В пяти местах были выбиты арки крепления, там образовались непролазные завалы. Рельсовый путь был разворочен будто взрывом.
Мащенко перестал вытирать шею, поднялся с кресла, подошел к окну.
— Так что будем делать? — сказал, медленно обводя взглядом присутствующих. — Сообщать в комбинат или как?
Главный стукнул ладонью по столу, резко встал, сунул руки в карманы, шагнул по кабинету.
— Может, горноспасателей вызвать? — осторожно предложил начальник ВШТ — внутришахтного транспорта — и сам, наверное, не поверил в реальность этой затеи, потому что опустил голову и быстро забарабанил пальцами по столу.
— Ты чем думаешь, Когут! — сверкнул глазами главный. — Что они будут спасать! Твою репутацию? Обвалы без человеческих жертв спасатели не разбирают. Это не их функция. Самим выкручиваться надо.
— И как можно скорее, — добавил Мащенко, подошел к креслу, сел, прикурил от догорающей папиросы другую. — Если завалим план этого месяца, со всех нас и с каждого в отдельности портки снимут и отдерут крапивой. Будь оно трижды проклято!
Никто не понял, что означает это «трижды проклятое оно».
— Если бы только крапивой, — невесело пошутил Станислав Александрович.
— Может, есть смысл перебросить часть рабочих на Восточное крыло, — опять не то спросил, не то предложил Когут.
— Что ты этим выиграешь? Может, посоветуешь, как увеличить производительность струга? — Директор достал платок и вытер вспотевший лоб. — Восточное крыло полностью обеспечено рабочей силой.
— Что это ты все предлагаешь, Когут! — Главный с силой вдавил окурок в пепельницу и остановился рядом с начальником транспорта. — Ты когда канат проверял?
— Мастер докладывал…
— Меня не интересует, когда его осматривал мастер, я спрашиваю, когда ты сам лично осматривал канат?
— У меня нет оснований не доверять горным мастерам, — твердо сказал Когут, поднял голову, пристально посмотрел в глаза главному, но не выдержал его колючего взгляда, отвернулся, как провинившийся школьник, спрятал руки под столом. — И вообще…
— Что «вообще»?! — Главный почти кричал. — Меня ничто не интересует вообще… Мы поставлены перед фактом остановки трех лав, а не вообще!
— На весь комбинат прогремим, тьфу ты, мать честная! — директор горько покачал головой. — Только было наладилось, и вот тебе…
— Канат был в п-п-порядке, — Семаков смутился, покраснел, и получилось так, что он будто бы оправдывался сам и защищал начальника шахтного транспорта.
— Тебя никто не спрашивает, Семаков! — прикрикнул Станислав Александрович и опять повернулся к Когуту. — Ты когда в шахту лазил?
— Вчера две смены торчал… — обиженным голосом сказал тот и поджал губы. «Себя не жалеешь, из шахты почти не вылазишь, и вот тебе, получай благодарность. Дождешься ее от этого Мефистофеля!»
— Ты можешь торчать там сколько тебе заблагорассудится. Это меня не касается. Ты мне обеспечь безаварийную работу транспорта. Без-ава-рий-ную! — повторил главный и постучал согнутым пальцем по столу.
— Кто в предыдущую смену проверял путевое хозяйство бремсберга? Где начальник ВТБ?[1] — Мащенко заметил сидящего за столом Игнатова, кивнул головой в его сторону. — До тебя мы еще доберемся.
Директор недолюбливал начальника участка безопасности. Слишком часто им приходилось встречаться, и встречи эти, как правило, происходили в конфликтных ситуациях. Такова уж была должность у Игнатова — самая что ни на есть каверзная и скандальная на шахте.
ПБ — свод правил техники безопасности — суровый закон жизни и работы под землей. Малейшее отклонение от этих правил, а тем более нарушение их грозит очень серьезными последствиями. Надзор за пунктуальным соблюдением правил безопасности каждым рабочим, как и руководителем любого звена, возлагался на участок ВТБ во главе с начальником, горным инженером Сергеем Сергеевичем Игнатовым. Был он молод, энергичен, вспыльчив, но трудолюбив и честен по высшей мерке этих человеческих качеств.
Игнатов ерзнул на стуле, погладил вспотевшую лысину.
«Пожалуй, на всю катушку врубят. Пощады не будет».
Фактически его участок не был виновен в случившемся. Но… кто же ее определит, эту грань ответственности? Сейчас все пойдет по пословице: лес рубят — щепки летят.
«Надо немедленно спускаться в шахту, ликвидировать последствия аварии, а не искать виновных. Что от этого изменится? Я виноват, или Когут, или главный механик, роли большой сейчас не играет. Завалы расчищать нужно, а виновника в спокойной обстановке отыскать».
Сергей Сергеевич достал платок, тщательно вытер лысину. У сидевшего рядом начальника участка Плотникова по полным щекам обильно тек пот. Он не вытирал его и, почти беспрестанно жмуря глаза и выпячивая губы, сосал сигарету. Сигарета, как нарочно, была вонючей, с густым едким дымом.
«Чего, дурень, психуешь? Ты-то наверняка не виноват», — подумал Игнатов и отмахнулся от облака дыма.
Секретарь шахтного комитета комсомола сидел напротив Сергея Сергеевича и, очевидно подражая главному, пытался тоже сверлить окружающих взглядом. У него это плохо получалось, как в неотрепетированном школьном спектакле, но он не догадывался об этом и старался вовсю. Кулькова первый раз пригласили на важное совещание, и он был горд этим. Встречаясь взглядом с главным инженером или с директором, Кульков сразу как-то сникал, острый его носик еще больше заострялся, будто сам, против воли хозяина, тянулся к начальству, и все лицо выражало сплошную готовность к услуге. К немедленной. Таким он казался внешне и, по-видимому, внешность точно отражала его внутреннее содержание.
Игнатов покосился на него и почувствовал какую-то неловкость, будто в порядочном обществе сидел перед ним неприлично одетый человек или того хуже — совсем голый.
«Тебе-то тут чего нужно, сынок? — повел по его лицу взглядом Игнатов и тут же забыл о нем, мозг работал в другом направлении, и Сергей Сергеевич опять с грустью подумал о несуществующей для него и его коллег «графе особых заслуг», а то сколько бы добрых дел, сколько несвершившихся аварий, предупрежденных жертв было бы записано там на их счет. — До меня он еще доберется. А чего добираться? Не любит директор меня. Может, придется подыскать другую работу, на соседней шахте?»
Последняя встреча начальника ВТБ с директором состоялась на прошлой неделе. В Первой западной лаве, на участке Плотникова непозволительно далеко отстала подрывка вентиляционного штрека. У бригад пошел большой уголь, и о штреке на время забыли. Руки, как говорится, не стали доходить. Ситуация складывалась не то чтобы катастрофическая, но чреватая большими неприятностями.
Дело в том, что выход людей из лавы был серьезно затруднен, и, пока там шло все своим чередом, пока не случилось ЧП, шахтеры спокойно выползали на штрек. Так могло длиться сколько угодно. Но, не дай бог, случится беда и людям придется покидать свои рабочие места в аварийном порядке, когда секунда промедления может стоить жизни, в такую узкую и непомерно длинную щель бригаде трудно протиснуться — не то что за секунды, за час не управишься.
Это грубое нарушение правил было обнаружено мастером ВТБ. Дежурившего Семакова тут же предупредили.
Вечером Игнатов позвонил Плотникову.
«Иван Емельянович, тебе докладывали…»
«Послушай, дорогуша, Сергей Сергеевич, подожди пару деньков, уголь пошел, почти два месячных плана выдадим».
«В штреке грубое нарушение…»
«Ничего не случится, уверяю тебя. Отверстие там есть, чего еще?»
«Она настолько мала, что до беды недалеко. Неужели ребят не жалко».
«Да не жалей ты их, не жалей! Работают, как черти, удержу нет. Соскучились по настоящей работе».
«А если что случится?»
«Я же говорю, ничего не случится, кроме того, что антрацит рекой течет. Не останавливать же этот поток из-за пустяка».
«В том-то и дело, что это не пустяк».
«Вы там, на ВТБ, все склонны преувеличивать…»
«Иван Емельянович, распорядитесь подогнать подрывку. Не надо нам ссориться. Есть правила, и мы обязаны их выполнять. Речь идет о безопасности людей, работающих в лаве. Отставание штрека надо немедленно ликвидировать».
«Да нет у меня людей для этого! — Плотников помолчал и добавил: — А то что — доложишь Мефистофелю?»
«Обязан».
Утром Игнатов спустился в шахту и нашел положение на вентиляционном штреке Первой западной лавы угрожающим. Штрек отставал от лавы более чем на десять метров, что превышало допустимые нормы. В тесной, узкой щели свистел ветер и, насыщенный угольной пылью, как песчаный вьюн, сек лицо. Сергей Сергеевич с трудом протиснулся в щель, залез в лаву, с горькой усмешкой отметил про себя:
«Плотников, с его комплекцией, пожалуй, не пролезет. Застрянет, закупорит лаву, и все останутся без воздуха. Зарапортовался, козел!»
Внизу на всю мощь скрежетал конвейер, с грохотом врезался в пласт струг. Потные, черные, как черти, шахтеры с глазками коногонок на лбу, работали с каким-то лихим остервенением. Многие были без курток, блестели голыми спинами, будто загнанные черные кони. Игнатов спешил, но залюбовался этим экстазом, на миг замер, сидя на коленях.
«Может, не надо отрывать шахтеров от работы? — одолели сомнения. — Я же лишу их радости». На это наплыло другое: «А если что случится? Все могут остаться здесь…»
Он громко позвал к себе бригадира.
«Немедленно остановите лаву и выведите бригаду вниз, на откаточный штрек!»
«Вы что, Сергеевич, рехнулись?»
«У вас нет верхнего выхода из лавы».
«Только и всего-то… Чуешь, ветерок веет?»
«Разбираться будем на-гора, а сейчас выполняйте приказание!»
«Да вы знаете, что с вами Иван Емельянович сделает за такие выверты! Он же вас при помощи директора в порошок сотрет!»
«Я этого козла!..»
«Это кто же «козел»?»
Игнатов подполз к стругу, цвякнул кнопкой отключения.
«Все вниз. Кто посмеет включить струг, пойдет под суд!»
Вместе с бригадой он спустился вниз на штрек, нехотя пошел к телефону, попросил соединить его с директором. Ничего хорошего для себя Игнатов не ожидал. Это был как раз тот случай, когда ВТБ становилось костью поперек горла у руководителей добычными участками, а заодно и у руководства шахты.
«Я остановил Первую западную лаву».
«Кто это я?»
«Игнатов».
Очевидно, ему уже доложили о случившемся.
«В шахту поехал Плотников, решайте на месте».
«Решать нечего. Работы в лаве я запретил».
«Немедленно поднимайтесь на-гора, пишите объяснительную записку. Я жду у себя в кабинете».
Мащенко был один. Видно, решил поговорить с глазу на глаз. Игнатов вошел, молча положил на стол объяснительную, не дожидаясь приглашения, сел.
«Палку в колеса решил вставить?» — спросил директор и отодвинул записку.
«Нет. Предупредить ЧП. Достаточно…»
Арсентий Георгиевич не дал ему договорить.
«Чего там достаточно, чего нет, мне лучше знать!» — он посмотрел на бумагу, но по всему было видно, она его мало интересовала.
Начальник ВТБ не искал его взгляда. И так все ясно.
«Ты остановил по-ударному работающую лаву, формально ты прав, поступил по букве подземного закона, но мог бы не делать этого, если бы болел за план добычи. А то, видите ли, против своей совести пойти не могут. За уголь шею намылят мне в первую очередь, а вы со своей чистой совестью останетесь в сторонке».
Сергей Сергеевич достал сигарету, чиркнул спичкой. Директор вскочил, хлопнул по столу.
«Где ты был вчера, позавчера, когда штрек отставал на два, три метра, а не на двенадцать, как сегодня?!»
«Я предупреждал Плотникова, думал, что…»
«Видите ли, вы думали! Чем ты думал?» — переходя на «ты», спросил Мащенко.
«Плотников был предупрежден, когда штрек отставал на четыре-пять метров», — Игнатов встал, посмотрел директору в лицо — «мне нечего бояться». Тот не отвел взгляда — «каков наглец!».
«Почему ты не остановил лаву, когда отставание превысило норму на пятьдесят сантиметров, на десять миллиметров?»
«Все зафиксировано в путевках мастеров, в которых расписывается начальник участка. Плотников не принимал мер».
«Я спрашиваю, почему ты не остановил лаву, когда отставание штрека превысило норму?»
Игнатов не ожидал такого поворота дела. Будучи человеком порядочным, он той же меркой мерил других и полагал, что начальник участка сам поймет сложность ситуации и примет меры. Просто должен был, обязан был по долгу службы принять их.
«Ты мог это сделать?»
«Мог».
«Почему не сделал?»
Конечно же начальник ВТБ мог остановить лаву, когда подрывка штрека отставала на пятьдесят сантиметров. Но кто же прибегает к столь жесткой мере но такому небольшому нарушению? Не принято так… Смешно получается. Да и сам Мащенко скажет: «Придираешься к мелочам, палки суешь…»
«А потому, что ликвидировать отставание в пятьдесят сантиметров можно в считанные часы, а двенадцать метров — за сутки не управишься. Ты знал это. Знал, что участок недодает тысячи тонн угля и ударил Плотникова под дых».
«Он сам себя ударил».
«Дурачок, значит! Он уголь качает. Уголь!»
«А я слежу за техникой безопасности! — Сергей Сергеевич разозлился. — Меня люди интересуют, а не тонны!»
«Резонно! Так кто тебе мешает следить за техникой безопасности? Почему вовремя не уследил?!»
Игнатов сел, раздавил окурок в пепельнице. Директор поправил пышный, седеющий чуб, тоже сел.
«Спускайся в шахту и там на месте с Плотниковым разрешите проблему. Ошибки надо сообща исправлять». — Голос его примирительно подобрел.
«Как начальник ВТБ, я не разрешу никаких работ в лаве до тех пор, пока…»
«Ну что ж… — поджав губы, зловеще сказал Мащенко. — Горная инспекция тебя поддержит. Иди, ты мне больше не нужен».
Неприязнь Мащенко к Игнатову после этого случая усилилась. Он не преследовал его по службе, но чувства свои скрывать не считал нужным. Не любил директор строптивых. Во всем хотел, а зачастую требовал беспрекословного выполнения его распоряжений.
«Ему бы полком командовать, а он в горняки поперся!»
Характер у шахтеров не мед, иной раз нужно и голос повысить, и крепкое словцо употребить, но все-таки шахта не армия, рабочий процесс там подразумевает коллективное и добровольное начало.
И вот новая стычка. Игнатов поерзал на стуле, опустил голову. Главный инженер и Кульков сверлили его взглядами. Воротник у рубашки Плотникова до того взмок, что его хотелось выжать, и весь он был похож на человека, только что вынырнувшего из воды. Лицо блестело, пот каплями выступал на носу, тек по подбородку и собирался в воротнике.
Дым почти закрыл люстру и валил в форточку, наружу, как из трубы. Курить таким манером было заведено самим хозяином этого кабинета. На некурящих здесь смотрели подозрительно.
«И надо же этому чертову канату оборваться в самый неподходящий момент, — подумал Игнатов, готовый к тому, что сейчас начнутся поиски «козла отпущения», и скорее всего им станет он или Когут. — Уйду я с этой богом проклятой должности. Вот и Плотников, Когут живут как люди, в кино ходят, а Когут ухитряется по месяцу в шахту не опускаться. Главный что-то пронюхал, ишь, как ярится. «Когда в шахте был?» Санечка туда ходит, когда авария случится или большое начальство нагрянет. Плотников добряк и трудяга, совесть имеет. Вон как взмок, козел».
В кабинет вошла секретарша, с независимым видом прошла к столу директора, положила перед ним какие-то бумаги и молча вышла. На дым она привыкла не обращать внимания, к тому же сама рьяно курила. Двух пачек сигарет на день не хватало.
Мащенко на минуту умолк, отложил бумаги в сторону и повторил вопрос:
— Так кто проверял путевое хозяйство бремсберга?
— Мой мастер, — робко отозвался Когут.
— Кто именно? — попросил уточнить главный.
Память на лица и фамилии у него была феноменальная. Он знал на шахте почти всех шахтеров в лицо и по фамилиям, а ИТР и подавно.
— Малахов, — ответил Когут.
— Певец, что ли?..
— Он самый.
— Что он отметил в путевке? — В допрос опять включился Мащенко.
— Было все в норме. На трехсотом метре небольшое вздутие почвы. Оно там с прошлого года, — Когут развел над столом руками — такая мелочь! — Нарушений не было. Малахов врать не станет. Опытный мастер.
— На каком метре оборвался канат?! — главный не спросил, выкрикнул.
— Метров на тридцать ниже этой отметки, — тихо сказал Игнатов и еще ниже опустил голову.
Ему надоело ждать, когда до него доберутся, решил сам вступить в этот не то допрос, не то спор, не то черт его знает что.
— Ты был на месте аварии? — спокойным голосом спросил главный, и все повернули головы в сторону Игнатова.
— Да.
— Когда?
— Через час после «орла».
— Доложи, что произошло. — Главный опять встал, сунул руки в карманы.
Сергей Сергеевич вытер лысину, медленно встал, отодвигая в сторону стул, в нерешительности потоптался.
— Мы ждем, — поторопил Мащенко.
— Вздутие почвы на трехсотом метре значительно больше, чем это показалось мастеру с ВШТ.
— Нас не интересуют теоретические выкладки! — прикрикнул директор.
— Так вот… — Игнатов успокоился, начал говорить уверенно.
Кульков вытянул нос в сторону начальника ВТБ, прищурил глаза. Плотников, наконец, достал платок и вытер лицо. Семаков пошарил пальцем в пачке от сигарет, смял ее в кулаке, положил в пепельницу и попросил курево у Плотникова.
— В том месте, где вздулась почва, одна сторона рельсового пути оказалась сантиметров на пять выше другой. — Он покашлял в кулак и продолжал: — Направляющий ролик, что лежит между рельсами и по которому катится канат, оказался перекошенным.
— Ну и что из этого?.. — как спросонья буркнул Когут.
— Помолчи, — кивнул главный.
— Перекошенный ролик искатал канат до прорези. — Игнатов повернулся к Когуту и объяснял ему: — На канате, вероятно, перетерлось несколько витков…
— Без гипотез. Игнатов! Нам нужны факты. Объективные данные. — Директор откинулся в кресле, пустил облако дыма.
— Эту гипотезу нетрудно доказать. Канат оборвался не в том месте, где были порваны несколько витков. Эти витки застряли в ролике, собрались в прорези спутанным клубом и, когда этот моток стал большим, затормозили скольжение каната, он намертво застрял и оборвался. — Игнатов умолк и сел.
Несколько секунд в кабинете держалась тишина. Плотников достал платок и тщательно вытер шею. Кульков метался взглядом по лицам главного, директора, Игнатова, и по его растерянным глазам было видно, что он так и не понял, кто тут прав, кто виноват… Впрочем, разобраться в этой ситуации было трудно не только Кулькову.
Вновь вошла секретарша, на этот раз с тарелкой в руках, на которой дымился стакан кофе. И опять, с таким же независимым видом, будто в кабинете никого не было, проплыла к столу, поставила тарелку перед директором и с каменным выражением лица вышла, осторожно прикрыв дверь.
Директор отставил стакан в сторону, а в тарелку высыпал содержимое переполненной пепельницы.
Когут порывался что-то сказать или спросить, но только ерзал под столом ногами и не решался. Начальнику транспорта было отчего волноваться. Маленький, полненький, он походил на колобок. Когда Саня шел мелкими быстрыми шажками, то казалось, что он не идет, а катится по чуть-чуть неровной дорожке. Шахту он не любил, боялся ее, и было непонятно, что заставило этого человека, больше предрасположенного к работе ресторанной или торговой, пойти в Горный институт. Бегать бы ему в белом передничке, с бантиком поперек горла по хмельным залам, ан нет — Санечка поперся под землю.
В шахту он опускался крайне редко. Но когда появлялся там, то катился из одной выработки в другую и шум создавал вокруг себя неимоверный.
— Резонно! — вслух, но будто сам себе сказал Мащенко.
— Все просто, как все гениальное! — ни на кого не глядя, тихо сказал главный. — А почему опрокинулись вагонетки?! — выкрикнул он. — Какого хрена они кубарем катились по бремсбергу?! — Станислав Александрович смотрел на Игнатова.
— Этого я не знаю, — ответил тот.
— Кто знает? Когут, может, ты знаешь? Почему по твоим выработкам вагонетки кандибобером летят?
— Динамический рывок… — пролепетал Саня и перестал сучить ногами.
— У тебя голова на плечах или кочан капусты? «Динамический рывок»… — передразнил главный. — Хрен бубновый, а не рывок! Рельсы в бремсберге кривые, вот они и спопиндопились! По прямым рельсам они бы скатились на плиты и уже там грохнулись бы. И… бремсберг цел был бы!
На столе зазвонил телефон. Директор поднял трубку с черного аппарата, поднес к уху. По этому телефону звонили из шахты. Мащенко что-то невнятно бормотал, потом оживился, закивал головой.
— Да, да. Все здесь. У меня. Да, да. Сколько, говоришь? Не меньше? Вагонов много? Прикажи разгрузить. Да, да, прямо на штрек. Все до единой! От разминовки далеко? Да, да. И главный механик. Это он от фитилей спрятался. Не уйдет. Нет, нет. В полной мере! — Он оторвал от уха трубку, бросил на рычаги. — Звонил Клоков, — сказал, обращаясь ко всем. — Он в шахте.
— Какая нелегкая понесла его в такую рань?! — Главный сморщил лицо, как от зубной боли.
— Егор Петрович до всего сам желает дойти. Работы, говорит, более чем на двое суток. Вот так, мил-дружки. Влипли, как кур во щи! Надо сообщать в комбинат. Такую аварию с остановкой трех лав на двое суток не утаишь. Теперь подтягивай покрепче портки и успевай встречать комиссии. Черт бы все побрал! Кто же из вас просмотрел этот паршивый ролик? Кто, ты, Игнатов?
Сергей Сергеевич опустил голову: от бессонной ночи набрякли веки, табак корявой щеткой скреб горло, он чувствовал, как по лысине ползет муха, но прогнать ее то ли не хотел, то ли стеснялся. Наверное, это было смешно, и на душе у него стало совсем скверно.
«Начались поиски «козла отпущения». Как же без него? Не будет «козла» — самим придется отдуваться перед высоким начальством. А то… вот он, виновник. Недоработал, недосмотрел… Конечно и мы, но… Накажем по всей строгости и впредь не допустим».
— Мои мастера за прошедшие сутки никаких нарушений техники безопасности на Западном бремсберге не обнаружили, — твердо сказал Игнатов, но головы не поднял.
— Но оно было! — напирал директор.
— Оно могло появиться после осмотра выработки мастером ВТБ. При резком вздутии почвы…
— Ты не разводи теорий! У тебя там, на ВТБ, одни профессора собрались! — резко оборвал его Мащенко.
— При резком вздутии почвы… — твердо повторил Игнатов, глядя в глаза директору, и, сам не зная зачем, рубанул ладонью воздух.
Он вспылил, но вовремя почувствовал это и сдержался. Не надо грубостей. Необходимо спокойно и обстоятельно объяснить.
— …и резком перекосе направляющего ролика, при постоянной большой нагрузке на него он мог износиться за считанные минуты. А то, что канат в нем застрял и оборвался… это компетенция главного механика, это его хозяйство. У него спросите. — Он сел.
— Что же, по-вашему, почва — резиновый пузырь?! — с непонятной обидой в голосе сказал Когут, будто эта почва была живым существом, близким ему, а ее оскорбили.
— Главный механик свое получит, — директор подтянул к себе лист бумаги, что-то записал. — Когда было обнаружено вздутие почвы на трехсотом метре?
— Не помню уж… — нерешительно начал Когут. — С полгода назад.
— Какие были приняты меры? — Мащенко продолжал писать и задавал вопросы, не отрываясь от листа бумаги.
— А какие меры? Никаких мер принимать не нужно было, потому что вздутие совсем незначительное и рельсового хозяйства никак не нарушало, — Когут говорил заискивающим голоском, и оттого слова его, еще больше чем обычно, казались гладенькими и скользко-кругленькими. — Перекрепление выработок забота не моя. Это хозяйство ОКРа[2].
Станислав Александрович вышагивал по кабинету за спинами сидящих у стола. Он был крайне раздражен. И только присутствие Мащенко, которого уважал и стеснялся, не позволяло ему сорваться на брань. Тогда ему стало бы легче.
За эти бранные выходки в присутствии рабочих, а то и женщин, его критиковали и в официальных кругах, и на собраниях ИТР, а партийный секретарь, Егор Петрович, объявил ему настоящую войну; он прислушивался, обещал прекратить, на некоторое время затихал, а потом срывался.
— Что вы киваете друг на друга! — он остановился позади Когута. — Меня интересует, почему вагонетки сошли с рельсов? Бремсберг прям, как стрела. Хоть и на большой скорости, но они должны были скатиться на колесах.
— Игнатов докладывал… перекос там… от вздутия… — Когут дергался на стуле, хотел встать, но не решался, повернул виноватое лицо к главному.
— Ты первым обнаружил вздутие. Почему не принял немедленных мер? Почему, я спрашиваю?!
Начальник транспорта втянул голову в плечи, будто ждал удара. Он чувствовал, нужны какие-то веские доказательства, что ВШТ тут ни при чем, но от испуга в голове не было ни единого аргумента в защиту самого себя.
— А машинист не мог превысить скорость спуска? — спросил Когут, посмотрел на главного и тут же сник, поняв по его виду, что ляпнул очередную глупость.
— Наиболее вероятно то, о чем говорил Игнатов, — высказался молчавший до сих пор Плотников.
За окном пошел дождь. Крупные капли барабанной дробью ударили по подоконнику, извилистыми струями потекли по стеклу. Ветер шваркнул в окно горсть рыжего листопада, большой кленовый лист прилип к стеклу, забился на ветру огромной коричневой бабочкой.
Через равные промежутки времени вверху и справа тяжело ухало — это скип высыпал очередную порцию угля в бункер, подняв ее на-гора. От многотонного удара вздрагивало здание и на столе директора ознобно звенел большой граненый стакан, ударяясь о край такого же большого и тоже граненого графина. Мащенко осторожно отодвигал стакан в сторону, но того словно магнитом тянуло к графину. Он приближался, тихо замирал и, когда снова ударял скип, радостно вздрагивал и, тонко попискивая, заводил свою стеклянную мелодию.
Отодвигал стакан директор просто так, машинально, чтобы занять чем-то руки. Этот звон никогда не надоедал ему, он любил его. Более того, наверное, не мыслил ни этого кабинета, ни своей деятельности в нем без постоянного перезвона стекла о стекло. Когда звон стихал, а это случалось не так уж часто, но случалось, в груди директора поселялась тоска, падало настроение. Значит, где-то там, под землей, случилось ЧП, оборвалась производственная цепочка, прекратился поток антрацита, скип бездействует…
В такие моменты Мащенко становился хмурым и раздражительным. Первое время секретарша не могла понять причину столь быстрого и резкого изменения настроения шефа. Потом связь его поведения с работой скипового подъема была обнаружена, но пожилая женщина никак не могла понять, откуда так быстро директор узнает об остановке скипа. Телефонных звонков из шахты будто бы не было, устных докладов тоже не поступало, а он безошибочно и почти мгновенно знал: подача угля на-гора приостановилась. Не могла она также понять, почему Мащенко постоянно требует графин с водой и граненый стакан, хотя еще не было случая, чтобы он ими воспользовался. Директор любил кофе.
За окном дождь густел, вода по стеклу текла уже не извилистыми струйками, а бежала сплошной тонкой пеленой, и сквозь нее, как в тумане, поплыли голые, темные деревья, огромный рыжий террикон, от которого вместе с дымом валил густой белый пар.
Директор встал, подошел к окну. Ныло еще в войну простреленное плечо, тупой болью давило в затылок.
«Ах ты черт! Неужели на пенсию пора? Доктору и на глаза не попадайся, сразу уложит в постель. «Куда вы, голуба, с таким давлением?..» Плотников вон насмехается: «У вас давление как у трансформатора напряжение — двести двадцать на сто двадцать семь»». Это точно. Не меньше. Горчичников сейчас на затылок и икры — сразу бы полегчало. Может, пора на «заслуженный», дорогу молодым пока не поздно уступить?»
Он вспомнил, как позавчера от нестерпимой боли в голове свалился прямо здесь, в кабинете, на диван, рванул воротник, успел позвать секретаршу и потерял сознание. Он даже не испугался, так скоро и неожиданно все случилось. Испугался потом, когда, очнувшись, увидел рядом с собой людей в белых халатах.
Глазами проводил секретаршу за дверь, стеснительно спустил брюки, сжал веки, в ожидании знакомой режущей боли от укола магнезии.
«Сейчас скажет, чтобы приложил грелку».
И действительно, молоденькая белокурая медсестричка робким голоском посоветовала употребить грелочку, потому как укол этот плохо рассасывается и потом долго болит.
«Всю жизнь только тем и занимался в этом кабинете, что грелочки к заднице прикладывал», — невесело подумал Мащенко, от предложения поехать домой или в больницу отказался, немного полежал, зазвонил прямой телефон, он медленно поднялся и приступил к своим директорским обязанностям.
«Как бы опять не сплоховать, — подумал директор, стоя у окна. — Может, и вправду пора на пенсию? Стар стал. Нервы не те. Нагрузки теперь не по силам. Споткнусь вот так однажды и… привет. Наместник найдется. Свято место пусто не бывает. Вот хотя бы Игнатов. Противный, как сто чертей, но хорошего главного инженера ему в подмогу и… Нет, со Станиславом не сработается. Оба как норовистые кони. Плотников? Милый человек, но мягок для директорского поста, да и опыта маловато. Эк меня занесло! Так и в гроб лечь недолго. — Он вздохнул, правой рукой потер грудь около сердца, боль в затылке не отпускала. — Проклятая погода! А что я буду делать на этом самом заслуженном отдыхе? Ну, там, щуки-караси, отосплюсь, к морю съезжу, детей-внуков, проведаю…»
Ни рыба, ни море не привлекали Мащенко, потому что не знал он как следует всех этих удовольствий, а в глубине души был уверен — загнется в первый же год, как останется без дела. Затоскует и помрет.
Никто не помнит, когда пришел он на шахту директором. Казалось, что так было всегда, с незапамятных времен. Когда даже и этой шахты не существовало, он уже нес свою хлопотную службу. Пожилые шахтеры, те, кто давно на пенсии, тоже пожимали плечами.
«Мащенко? Да он всегда был. Спокон веков. Помню, сразу после войны, в гимнастерочке с орденами и медалями бегал по праздникам. Но тогда он был уже директором. Да, вовсю директорствовал. Спроси у Спиридона, он шахту эту рыл. Может, он помнит. Нет, кажется, и Мащенко рыл ее тоже».
Отличался директор необыкновенной щедростью души по отношению к шахтерам и ко всему рабочему люду. Знал все их беды и заботы. И у кого сын родился (встретит, пожмет руку, поздравит), и у кого сарай завалился (подойдет, расспросит, видит — нужда, пообещает материалами помочь и непременно выполнит обещание), и в семье если мир и согласие нарушены (зайдет, выслушает, пристыдит), а нерадивых на работе лодырей, тех, кто к горному делу относится нечестно, к такому столбу перед всем народом выставит — на всю жизнь запомнят. Шли к нему шахтеры и с бедами, и с радостями, потому как видели в нем свою и первую, и самую последнюю инстанцию власти и справедливости.
Устал сегодня Мащенко, устал. Не железный ведь. Не слушается его чудом не облезший, густой седой чуб, рассыпается по сторонам на прямой пробор, и кажется ему, что волосы налились чугунной тяжестью и давят череп.
«Хорошие, работящие люди сидят в кабинете. Грамотные руководители производством. Но вот прозевал же кто-то из них этого проклятого «орла», не предотвратил большой беды. Кто? Когут? Игнатов? А может, не Игнатов? Может, валю на него вину, потому что лично не симпатичен? Так не имею права. Он честный мужик. Когут? Скользкий парень. Виляет. Наказать придется обоих. Нельзя не наказывать».
Директор поправил чуб, помассировал затылок, сел. Сколько их, этих аварий, и больших и малых, пережил он! Случались они и по вине его подчиненных, и без их вины, по причине коварной сложности нелегкого шахтерского труда в постоянно меняющихся грозных условиях. Хоронил друзей, не спал ночей, избегал глаз шахтерских вдов.
Не меньше было радостей. И первая врубмашина, под аплодисменты опускаемая в шахту, а потом, через несколько лет, под такие же, не менее горячие, вывозимая за ненужностью на поверхность; и с цветами провожаемый в забой первый комбайн; и вот пришло время и их выбрасывать на-гора, а в лавы затягивать струги и целые горнодобывающие комплексы. Были рекорды, с цветами, с громом оркестра, с восторженными речами, с принятием еще более высоких обязательств…
Арсентий Георгиевич вспомнил вчерашний обморок, свел брови, потому что думать о случившемся не хотел, и было неприятно вспоминать о том, что уже сегодня на шахту понаедет великое множество инспекторов и проверяющих самых разных рангов — разбирающихся в горном деле и таких, которые ничего в нем не смыслят, и каждому из них необходимо объяснять причину случившегося, а сделать это без нервотрепки невозможно, и слегка пожалел, что не послушался доктора и не лег в больницу. Но в следующее мгновение мысль показалась подленькой, нелепой, он посмотрел на главного.
«Ему, что ли, за все отдуваться? Нет уж, терпи, казак, — атаманом будешь! — Он мысленно усмехнулся. — Атаманом… Если бы все, что я перетерпел, записать в эту атаманскую ведомость, то меня бы давно надо назначить генералиссимусом всех атаманов».
Директор опять покосился на главного инженера, увидел его изможденный вид, молча пожалел. «Прилепят же люди: «Мефистофель…»
— Мы так до третьих петухов виновника не отыщем, — сказал Мащенко. — Предлагайте меры по скорейшей ликвидации аварии. — Он взял карандаш, что-то записал. Нажал кнопку — в приемной послышался звонок, в кабинет тут же вошла секретарша.
— Я слушаю.
— Немедленно распорядись опустить в шахту канат, рельсы, шпалы, арочную крепь, лес для рам и костров. Все! Леса побольше.
Секретарша вышла.
— Семаков, иди и проследи, чтобы не было задержки. В случае чего — звони прямо мне или ему, — он кивнул на главного.
Директор, как до поры до времени сжатая пружина, теперь решившись, начал действовать.
— Я думаю, — поднялся Плотников, — прежде всего нужно создать штаб по ликвидации аварии. Для координации действий.
— Резонно, — поддержал его Мащенко. — Станислав Александрович возглавит его. Ты, — он указал пальцем на Ивана Емельяновича, — будешь помощником. Я с Игнатовым спущусь в шахту. Когут останется на связи или тут, или в шахте — где удобней. Все.
— Может, я в шахту, а вы здесь?.. — предложил главный.
— Разницы нет. Руководи здесь. Этот участок шахты я лучше знаю. Все согласны?
— Все.
— Теперь предлагайте.
— К первому завалу надо подойти сверху, — предложил Плотников. — Породу качать на откаточный штрек Первого запада и там ее ссыпать.
— А крепь, рельсы как доставлять? — спросил главный.
— По людскому ходку, — ответил тот.
— Очень долго… — будто рассуждая с самим собой, тихо возразил Мащенко.
— А что сделаешь, — развел руками Плотников.
— Я предлагаю, — поднялся Игнатов, — попробовать перекинуть канат через завалы и начать снизу. И с породой легче управляться, и все необходимые материалы будут под рукой.
— А если лебедка через завалы не потянет? — усомнился директор.
— Поставить направляющие, — сказал, словно чего-то попросил для себя, Игнатов.
— Новый канат каким образом думаешь подтянуть к лебедке? — уставился на него главный.
— Размотать оборванный до предела, стянуть его вниз, счалить с новым и намотать на барабан.
— Резонно, — опять сказал Мащенко.
— А кто будет стягивать вниз этот канат в условиях обрушающегося пространства?
В кабинете стихло. Стучал по стеклу и подоконнику дождь, за окном мутным облаком курился промокший террикон, ухал скип и тихо звенел стакан.
— Иного выхода нет, — Игнатов вздохнул и сел.
— Надо обратиться к комсомольцам, — предложил Кульков.
— Резонно… — с расстановкой сказал директор, помолчал, опустил голову. — Отвечать кто будет?
— За что? — не понял Кульков.
— За то, если не вернутся из завала, — Арсентий Георгиевич не поднимал головы.
— Так… добровольно… — оправдался комсорг.
— Иного выхода нет, — повторил Игнатов. — Обрушение уже улеглось. Все, что могло упасть, упало. Если хотите, я сам…
— Что сам? — громко спросил главный.
— Канат стяну вниз.
— За тебя кто будет отвечать? — как-то безрадостно спросил Мащенко и поднял голову. — Кто?
— Я сам.
— Отчаянный какой! А если тебе не придется отвечать? Если тебе станет не до дискуссий? Там останешься. Тогда кто? Ты о тех, кто вот тут сидит, подумал? А надо думать.
— Но ведь не обязательно лезть в незакрепленное пространство. — Игнатов вновь встал.
— Резонно! — директор бросил карандаш на стол, тот с легким стуком откатился в сторону. — Резонно.
— В этом есть смысл! — Главный вскочил. — По всем завалам снизу вверх пробить временную крепь и тогда можно перетянуть канат без риска для жизни. Да у тебя башка на плечах, а не хрен бубновый! — похвалил под конец.
— Ну! — отрывисто мыкнул Сергей Сергеевич.
— Товарищи! — засуетился Кульков. — Послушайте меня, товарищи! Я думаю, сейчас очень подходящий момент, чтобы дать проявить себя комсомольцам.
— Каким образом? — хмуро спросил главный.
— Надо немедленно создать комсомольско-молодежную бригаду для ликвидации аварии! Это всколыхнет всю шахту. Ребята почувствуют ответственность, доверие… — Кульков распалялся все больше.
— Обожди, Василий, — тихим голосом остановил его директор, оборачиваясь к Плотникову. — Иван Емельянович, сколько наскребешь квалифицированных проходчиков? Чтобы одни асы…
— В бригаде Михеичева почти все асы, и старые, и молодые. Думаю, не подкачают.
— Следует подключить ОКР, — предложил главный.
Кульков сидел будто на раскаленной сковородке, и внутри его все закипало. Он сгибал спину, разгибал, ерзал по стулу, чесал затылок, кашлял, бледнел, краснел, пытался поднять руку вверх, как школьник, сгорающий от нетерпения получить пятерку раньше всех, но на него не обращали внимания.
Василий хлопнул кулаком в раскрытую ладошку. Ах, черт! Какой момент! И тут же успокоился. Клокочущая в нем жажда деятельности потухла, вступило в силу другое правило, которому он следовал беспрекословно: если с ним не соглашались старшие, он не настаивал. Более того, немедленно переходил на их сторону и активно поддерживал.
— Работенки всем хватит, — вздохнул директор. — Скорее бы расхлебать все это. Может, не сообщать в комбинат, а? — спросил он, тая надежду, но, очевидно, понял, что она очень слаба, и добавил: — Потом хуже будет. Три лавы — не фунт изюма. Ай-я-яй, влипли-то как… Живком в могилу ложись.
Арсентий Георгиевич подумал о том, что в его пятьдесят девять лет, может, уже хватит ползать в шахте. Может, лучше гипертонию подлечить. Вдруг чего не додумаешь по старости, а люди стерпят, простят, пожалеют за заслуги прошлых лет… Пару уколов еще надо бы принять. До чего же болючие, окаянные! Будто побитое стекло под шкуру выдавливают. Сегодня надо горчичники на икры и банки на спину… Дарья это мастерски исполнит. Хлеще любого доктора.
Нервное напряжение, охватившее поначалу заседавших, постепенно спадало. Ровнее дымились сигареты, спокойнее звучали голоса. Растерянность от внезапно пришедшей беды улеглась, надо было действовать, исправлять ее последствия, и все настраивались на напряженную, без сна и покоя, работу.
Так было почти всегда в этом кабинете. Умышленно ли это делалось или так получалось случайно, судить трудно. Но руководство шахты и подчиненные походили на азартных боксеров, которые перед ответственным боем искусственно взбадривают самих себя, доходят до белого каления, чтобы в предстоящей схватке выложить все, на что способен. Разница состояла лишь в том, что все они, сидящие в этом кабинете, должны были объединить весь свой опыт, что накопили за долгую и недолгую службу суровым подземным лабиринтам, всю свою энергию, талант и умение.
— Мне кажется, нет необходимости затягивать на лебедку новый канат, — грузно качнулся Плотников.
— Чем же собираешься материалы вверх тягать? Паровозом? — Когут глупо хихикнул и, поняв это, засмущался.
— Счалить старый. Зачем новый канат тереть по завалам? Ведь можно дать гарантию, — Иван Емельянович оживился, — что после ликвидации аварии канат придется заменить.
— Плотников прав! — Игнатов шмыгнул носом и провел ладонью по лысине, приглаживая воображаемый чуб.
— Скажи, Игнатов, сколько метров каната надо выбросить, как негодного? — спросил главный.
— Метров тридцать.
— Это уже лучше. На барабане есть запас. — Всем показалось, что Станислав Александрович чуточку повеселел.
— Но счалка может не выдержать. — Директор глубоко затянулся папиросой. — Тогда второй «орел», а на бремсберге будут работать люди. Много людей.
— Без постоянного контроля это дело нельзя оставлять. — Плотников выпустил клуб вонючего дыма и помахал на него ладонью. — Нужно назначить человека, который бы постоянно следил за состоянием каната.
Директор резким движением нажал кнопку, вошла секретарша.
— Срочно разыщите главного механика, пусть доставит в шахту лучших счальщиков.
Кивнул головой, та молча вышла.
— Механик как-то хвастался: не счальщики у него, а артисты высшей категории. Счалку, говорит, днем с огнем не отыщешь. Что твой новый. — Мащенко усмехнулся, вспомнив, что в своей далекой молодости был отличным счальщиком.
Зазвонил красный телефон. Директор привстал, жилистой рукой цепко хватанул трубку.
— Слушаю.
Звонили с Восточного крыла. Начальник участка докладывал, что пошел большой уголь, не хватает порожняка.
— Сколько нужно? — спросил Арсентий Георгиевич.
— Сколько дадите, все загрузим!
— Так уж и все! — довольно хохотнул директор.
— Помогите порожняком, три плана дадим.
— Поможем, дорогой, поможем. Отдам все, что есть. Сам прибегу, в карманах носить буду, каской выгребать! — Мащенко шутил и широко улыбался.
— Когут, беги к стволу, распорядись от моего имени приостановить подъем и спуск людей. — Главный инженер, не дождавшись окончания разговора директора, принимал решение. — В срочном порядке пусть качают на-гора вагонетки с породой. Их там собралось черт знает сколько. Собери весь резерв, все до единой вагонетки, и немедленно отправь их на Восток. Понял? Действуй!
Когут шариком выкатился из кабинета.
— Давай, милок, давай… — ласковым голосом бубнил в трубку Мащенко. — Дашь три плана, гусь с меня причитаться будет! Слово даю, слово. Будет, будет, Когут побежал. — Он положил трубку, устало отер лицо. — Ну, слава богу, может Восток выручит с планом.
— Выручит, — уверенно сказал Игнатов. — Там жирный пласт пошел, без земника, без присухи. Жаль, что сто вагонов порожняка на Западе без дела стоят.
— Нашел о чем плакать! — бросил главный. — Три лавы без дела стоят, а он — «сто вагонов»… Восток мы порожняком обеспечим — кровь из носа, а снабдить надо.
— На шахтном дворе… у погрузки… вагонеток двадцать, с прилипшим штыбом… — Кульков запинался, никак не мог четко высказать свою мысль.
Станислав Александрович вытянул шею в его сторону, сощурился и терпеливо ждал…
— Может… организовать субботник и отбойными молотками очистить их?
— Дело говоришь, — сразу поддержал его главный. — Только зачем ждать субботы? Немедленно нужно действовать.
— Вот я и говорю… прямо сейчас… Выделите нам компрессор, отбойные молотки, а мы всем бюро… кто свободен… — Василий от волнения не находил нужного тона.
— Собирай бюро, молотки и компрессор будут! — решительным голосом сказал главный. — Я обещаю. Двадцать вагонов — не хрен бубновый!
Кульков поспешно, но тщательно расчесал чуб, сунул расческу в карман и быстрыми шагами вышел из кабинета.
Некоторое время держалась тишина. Дождь то усиливался, то ослабевал, прерывистыми наплывами выл главный вентилятор, тяжко ухал кузнечный пресс в механических мастерских. Мимо окна прострекотал бульдозер и вслед за ним, по мутным лужам, разбрасывая ноги в стороны, прикрыв голову газетой, пробежала женщина. От террикона густо несло вонючей смесью пара с едким сернистым дымом.
«Будто резиновым жгутом мозг передавила, проклятая! — мысленно ругнул свою гипертонию директор, вдавливая папиросу в пепельницу, «и ее, эту заразу, бросить бы!», а рука машинально потянулась за другой папироской, он ее достал, привычно покатал в пальцах, но в последний момент зло бросил на стол, поднялся и подошел к окну.
Плотников сопел, то и дело переворачивал платок, тер им шею. Игнатов медленно затягивался сигаретой, отрывисто кашлял в кулак. Мащенко обвел их взглядом, остановился на Станиславе Александровиче, и у него как-то горько и вместе с тем приятно защемило в груди. Он посмотрел в окно на дождь, на террикон, на голые и мокрые деревья, вздохнул.
«Рановато мне на «заслуженный». Как я без них?.. Без всего этого — я покойник. Это точно».
Арсентий Георгиевич подумал о том, что пойдут сейчас эти люди, снимут свои чистенькие пиджаки, белоснежные рубашки, натянут брезентовые робы, опустятся в шахту и будут работать не щадя ни сил, ни здоровья, ни времени, порой пренебрегая опасностью, и сделают все, что нужно сделать, не требуя ни похвал, ни наград, ни других привилегий, но станут счастливы тем, что потечет на-гора уголь широкой рекой, а где-то глубоко в груди, таясь от посторонних, горячим родничком, забьется радость от честно исполненного долга, оттого, что совесть перед самим собой чиста: сделал все, что мог.
Директор вдруг пожалел о том, что слишком резко разносил их, но, подумав, прогнал жалость: «Не барышни кисейные. Поймут. А коли поймут, не обидятся. Какие обиды? Общее дело делаем».
Мащенко представил себе, как с каждой минутой набирает темп включенная им машина по ликвидации аварии, как решительно закипает бой с каменной стихией, увидел людей, опускающихся в шахту, канаты, рельсы, шпалы, как горняки осторожно подбираются с клеваками в руках к опасно притихшим завалам, шарят лучами коногонок по кровле, будто ощупывают взбунтовавшийся камень, и сам весь сжался от нетерпения поскорее включиться в эту схватку, и боль, что давила в затылок, отступила, показалось, что мышцы налились прежней упругостью, глаз напрягся остротой, чаще забилось сердце… «Годков бы двадцать сбросить с плеч».
Арсентий Георгиевич постоял у окна, потужил о быстротечности лет, утешил себя тем, что не все еще у него осталось позади, вот и сейчас людям нужен его опыт, умение организовать шахтеров, заставить делать то, что срочно необходимо.
— Теперь за дело. Все свободны. — Он отпустил подчиненных, грузно опустился в кресло, потер виски, поднял трубку зеленого телефона. — Оля, соедини меня с трестом. Да. С управляющим.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В верхний и самый обширный завал на бремсберге Михеичев взял с собой Дутова, Кошкарева и Тропинина. Гайворонский было возмутился, начал кричать, что его не берут в шахту, считают ребенком, но вовремя сообразил, что таким методом Петра Васильевича не проймешь, и скоренько изменил тактику. Убавил пыл, начал просить бригадира взять его на разбор завала. Но и эта тактика не имела успеха. Михеичев был тверд и непреклонен.
В шахту собирались неторопливо, основательно. Кошкарев сопел, приглаживал прохудившуюся на локтях и коленях спецовку, будто надевал ее впервые и была она с чужого плеча. Иван Дутов застегнул робу на все пуговицы, как военный китель, и сразу стал похож на маленького, рассерженного командирчика, и странно было видеть его таким подтянутым и собранным.
Они прошли к стволу, стали в очередь. Из шахты выезжала добычная бригада Восточного крыла. На черных, как смоль, лицах ребят светились только белки глаз. Зубы и те были черными. Шахтеры выглядели уставшими, но шутили, смеялись. Шел большой уголь, и усталость была в радость.
— Сколько качнули? — придирчиво спросил Иван.
Такой же малорослый, но раза в два толще шахтер, в распахнутой куртке, из-под которой виднелась волосатая, в угольной пыли грудь, торжественно поднял вверх два черных, негнущихся пальца. Дутов вскинул сжатый кулак, мол, два плана — это здорово! Толстый хохотнул, показывая красный мясистый язык, и тонким, бабьим голоском похвастался:
— Мы такие, мы все могем!
— Смогешь, — пробурчал себе под нос Кошкарев. — Если пласт не пойдет, то смогешь…
— Так он когда и пойдет, его умело взять надо! — возразил горняк с длинными обвислыми усами, насквозь пропитанными углем.
— Его штурмом надыть! — толстый захихикал.
— Мальчики, мальчики, не задерживайтесь! Жетоны не забывайте опускать! — частила Маринка, стволовая на поверхности, рыжая с густо накрашенными ресницами девушка. — Чего ржете, как на бал-маскараде? У меня порожняка двадцать вагонов и три козы леса, все надо быстренько опустить. Не дай бог, Мефистофель нагрянет, без парашюта в ствол спустит.
— А ты его, лапочку, за шею обыми и вместе — тютю. Шахтеры тебе бронзовый памятник соорудят! — сказал Дутов.
Маринка собралась что-то ответить, но увидела Виктора, глазами поискала около него Вадима и тихо спросила:
— Вить, а Вадик где?
— В другую смену… — Витька почему-то засмущался.
Проходчики вместе с другими шахтерами вошли в клеть, стояли тесно прижавшись друг к другу. Они висели над семисотметровой пропастью, а вверху, в тугих канатах, гудел ветер, свистел в железном козырьке, и, наверное, там, у рычагов подъемной машины, в таком же напряжении застыл машинист; вот сейчас Маринка подойдет к щиту, нажмет кнопку — у него на табло вспыхнет надпись: «СПУСК. ЛЮДИ» — и он отпустит, как поводья резвого коня, тормоза барабанов и оставит их всех во власти земного притяжения.
На дереве, у копра, каркнула ворона, косой луч солнца полоснул по шкивам, и клеть, даже не вздрогнув, камнем ринулась вниз. Из-под ног ушел пол, в груди стало легко, все тело сделалось невесомым, будто не летели они со стремительной скоростью в глубь земли, а плавно парили в темной, глубокой трубе. Витька часто-часто глотал воздух, словно хотел запастись им, свежим и чистым, еще не смешанным с газами шахты, на всю смену. Так было всегда — вчера, позавчера и несколько лет назад, при первом спуске в шахту, — и каждый день было по-разному, и каждый раз он с непонятным упоением и детским восторгом глотал этот воздух падающей клети и не мог наглотаться.
У нижней приемной площадки вплоть до опрокида цепочкой растянулась вторая половина добычной бригады Восточного крыла, ожидающая своей очереди выезда на-гора. Здесь шахтеры казались еще черней и нетерпеливей, чем на поверхности.
— Что там на-горе? — спросил парень неопределенных лет.
— Дождик собирается на-горе, — нехотя ответил Михеичев.
— Вань, ты чего к куме моей в воскресенье с трешкой приставал? — хриплым простуженным голосом спросил горняк в спецовке с оторванным бортом.
— «Чего, чего…» — передразнил Дутов. — Того самого… — Он коротко хохотнул.
— Это она ко мне приставала.
— Да ты же на коленях два рубля у нее выпрашивал! Умолял! Унижался. На бутылку водки не хватало.
Шахтеры стонали от хохота. Дутова знали все. Человек он был общительный и веселый. Не говоря уже о таком качестве, как петушиная задиристость, что тоже приносило немалую популярность.
Проходчики миновали опрокид, вышли на квершлаг.
— Зря ты, Ваня, шутишь так. Нехорошо получается. Женщина — она мать. Начало всех начал, — сказал Михеичев.
— Так я же… И чего особенного я сказал? — ответил Дутов, но слова его прозвучали, не убедительно, с оттенком извинения. — Уж и пошутить нельзя, — добавил он через несколько шагов, как бы раскаиваясь.
— Почему нельзя? Можно. Шути, да знай край. — Петр Васильевич будто бы извинил его, строго не осудил, но и не согласился.
Помолчали. Шли, шарили лучами коногонок по монолитным бокам квершлага. Тугая струя воздуха, еще не растекшаяся по боковым ответвлениям, давила в спину. Идти было легко.
Взбираясь по людскому ходку вверх, Дутов спросил у Виктора:
— У Вадика с Маринкой любовь, что ли?
— С чего вы взяли? — попытался возразить тот.
— Ты что же, считаешь нас глухими и слепыми? — Иван расстегнул верхние пуговицы — умаялся от крутого подъема по скользким настилам.
— Ну и что вы видите?
Витька догадался, на что намекает Дутов, но, честно говоря, не знал, как ответить на его вопрос. Сказать, что у них любовь — нельзя. Сказать, что нет ее, — значит тоже соврать. Им самим трудно разобраться в своих взаимоотношениях, а куда уж там посторонним, пусть даже этот посторонний самый наипервейший друг. Не хотел Витька врать, а Иван наседал.
— Ох, и молодежь пошла! — накалял он. — Такая ушлая, такая умная, думают, что умнее их нет и не будет. Радио, телевидение, избыток информации…
— Никто так не думает, дядь Вань.
— Любовь, брат, дело серьезное, — философски заметил Дутов. — Тут ни себя, ни других не проведешь, не перехитришь.
Он вздохнул, расстегнул на куртке последние пуговицы и враз стал похож на самого себя, на прежнего Ивана, суетливого, грудь нараспашку, каким его привыкли видеть в шахте.
— Видел бы ты, как Марина посмотрела на тебя. Нет, не на тебя в точности, а в пустоту рядом с тобой, туда, где должен был быть Вадим. И глазоньки загорелись, и лицо посветлело — сейчас увидит его, самого красивого, самого сильного, самого, самого… Оп, его нет. И вся съежилась, растерялась… «Что видим…» — передразнил Витьку. — Все видим, все слышим, потому как сами через такое прошли.
Иван опять вздохнул, осторожным движением запахнул робу, о чем-то задумался. Может, вспомнил свою первую любовь и нежные взгляды той, которая была для него «самой, самой», по которой тосковал и ждал встреч. А может, загрустил бесшабашный весельчак оттого, что никто так не смотрит и, наверное, уже не посмотрит на него, все осталось в прошлом, позади, и подкатила к сердцу грусть.
— Понятное дело, — серьезно сказал Витька.
— Погодь, — остановил его Дутов. — У тебя у самого-то девушка есть?
— Нет.
— Никто не нравится?
— Нравится. — Витька отвечал не задумываясь.
— За чем остановка?
Теперь он замолчал. Не знал, что ответить Дутову. Действительно — за чем остановка? Да помани она его, та, черноглазая, одним пальчиком, и он побежит за ней на край света.
— Скромный ты очень, Витюша. Сейчас так жить нельзя.
— Таким родился.
К ним обернулся Михеичев, сверкнул лучом коногонки.
— Не дай бог, Иван, тебе этим самым, педагогом, работать. Одну шпану бы плодил. Чего ты парня с панталыку сбиваешь?
Теперь они шли вниз, по скользкой необхоженной почве, навстречу вентиляционной струе, к завалу. Идти было труднее, и шахтеры прижимались к аркам крепления, спускались гуськом друг за другом, придерживаясь руками. Шедший впереди Петр Васильевич остановился. Его луч света выхватил из темноты почти перерезанный пополам направляющий валик, что лежал между рельсов, и конец оборванного каната в нем.
— Почему он застопорился? — тихим голосом, будто речь шла о какой-то тайне, спросил Витька.
— Тут одним взглядом не определишь, одним словом не объяснишь, — Михеичев чесал затылок. — Ясно одно: причина тут…
Внизу, из глубокой ямы, мелькнул огонек: наверное, Плотников осматривал место завала. Через минуту они подошли к нему, стали рядом. Витька впервые в жизни видел такой хаос, такую невообразимую смесь камня, металла и дерева. Он стоял в каком-то оцепенении и недоумевал. Разве в человеческих силах навести здесь хоть какое-то подобие прежнего порядка? Да на это недели, месяцы потребуются.
Огромная гора породы, вывалившаяся сверху и теперь достающая почти до самой кровли, пологим скатом тянулась вниз, а из ее боков и сверху торчали искореженные металлические арки, обломанные рельсы, в щепу раздробленные шпалы, и вверху всего этого, как завершение каменно-металлического безумия, высилась серая породная глыба, в свежих кривых изломах.
Витька бросил луч света вверх — туда, откуда рухнула вся эта махина, и в груди у него похолодело. Потолок провала едва поднялся под луч коногонки. Обвал уходил круто вверх под острым углом к наклонной выработке, с его боков свисали темные, тупорылые груды, весом в несколько тонн каждая, и достаточно было неосторожного удара клеваком, а может, даже громкого крика, чтобы все это пришло в движение, рухнуло вниз, неотвратимо и беспощадно. И не отскочишь назад, не спрячешься в укрытие, не убежишь — просто не успеешь.
— Ну и ну… — сказал Плотников и покачал головой.
Михеичев взял в руки небольшой камень, запустил его в купол обвала. Все невольно отступили назад. Камень высоко вверху чиркнул о глыбу, и все, затаив дыхание, ждали: сейчас от удара посыплется порода, та, что еле-еле висела и которая лучше бы уж поскорее упала, но в бремсберге стояла тишина; обвала не последовало.
— Все высыпалось, что могло, — пробурчал Кошкарев.
— Сколько еще! — зло отозвался Плотников.
— Еще чуть-чуть — и солнышко засветит, — пошутил, но совсем безрадостно, Дутов.
— До солнышка дела не дойдет, семьсот метров — не фунт изюма, — возразил Михеичев.
Снизу, за завалом, сверкнул луч света. Все повернулись и умолкли.
— Что за чертовщина?! — строго спросил Иван Емельянович. — Кого это в завал понесло?! — Он поднял сжатый кулак, погрозил. — Куда прешь?! Назад! Ты что, спятил?!
— Дак он же снизу, через все завалы пролез, — просипел Михеичев.
Плотников обернулся к Петру Васильевичу, раскрыл рот, но сказать ничего не сказал.
Шахтер полз на животе через верхушку завала, цепляясь руками за торчащие рельсы, скрюченные металлические стойки, зыркал по сторонам лучом света, будто пробирался по минному полю, а вокруг него рвались снаряды.
— Там не страшно, там пройдет, — тихо сказал Дутов и расстегнул куртку.
— А под куполом как?.. — Витька втянул голову в плечи и показал рукой вверх.
— Уволю! Под суд отдам! — срывающимся голосом шипел Плотников: — Лихач! Сумасшедший! Под суд!.. — Иван Емельянович неотрывно следил за каждым движением приближающегося к ним шахтера.
Он уже полз по ближнему склону, и через несколько метров над его головой должен зависнуть черный, огромный конус незакрепленного пространства.
— Бегом шпарь! — крикнул Тропинин.
— Парень ушлый, сам сообразит, — успокоил Кошкарев.
— Хулиган! Стопроцентный хулиган! — твердил начальник участка.
Шахтер на мгновение застыл у края обвала, потом мощным прыжком рванулся вперед и через несколько секунд очутился рядом с проходчиками.
— К-к-канат н-н-ннельзя п-п-пр-р-р…
— Я тебя, сукина сына, под суд!.. Я тебя… — Плотников сорвался на длинный, многоэтажный мат, злой, отрывистый, как лай.
Семаков снял каску, полой куртки тщательно вытер пот с лица и, ожидая, когда кончится запал у начальника участка, медленными движениями отряхивал с робы пыль. Плотников постепенно затихал.
— Через з-завалы канат п-п-протянуть невозможно, — сказал Семаков. — Наделал «орел» делов…
— Завалов много? — спросил Плотников.
— Пять.
— Большие?
— Всякие. Арки повыбиты.
— Такие, как этот, есть?
— Нет. Этот самый большой. С него и надо начинать.
— В нижних завалах работать можно? — уже почти миролюбиво спросил Плотников.
— Нет. Куски породы по бремсбергу катятся. Чуть тронь — и…
— «Чуть»… — передразнил Иван Емельянович. — А если б это «чуть» килограммов в сто на тебя скатилось?!
— Если бы да кабы… Теперь я знаю фронт работ. С чего начинать и чем кончать.
— Лихачи, понимаешь!.. — Плотников повысил голос, хотел продолжить разнос, но не получилось, духу уже не хватило. — Отвечать кто будет за такие лихачества? Вы останетесь в стороне, шею намылят мне.
Иван Емельянович почесал затылок, будто ему действительно густо намылили шею, и деловито добавил:
— Подкрепите хорошенько кровлю и приступайте к делу. Об одном прощу, хлопцы, поосторожней. — Он повернулся и мелкими энергичными шагами полез вверх, к лебедке.
Проходчики задвигались, расстегивали пояса, снимали самоспасатели, фляги, вешали их на арки, крепления. Тропинин впервые попал на ликвидацию аварии. И в этой размеренной подготовке к необычной работе было для него что-то таинственное и немного торжественное. Ему хотелось запомнить каждую мелочь и потом подробно обо всем рассказать Вадиму.
«Конечно, можно было взять и его, но Михеичев отчего-то заупрямился, — думал Виктор. — Может, прав бригадир? Очень уж неуравновешен Вадька. А здесь, с этой прорвой, шутки плохи. Язык свой пусть попридержит. А то не столько дел, сколько болтовни. За это и поплатился».
Он вспомнил прыжок Семакова через завал и ощутил гордость оттого, что видел это, был рядом. На миг ему показалось, что отчаянный бросок сделал не горный мастер, а он, и по этому поводу вовсе не было крупного разноса со стороны начальника участка, наоборот, его крепко тискали в объятиях, а сам Плотников прослезился и чмокнул смельчака в щеку. В тот же миг такой поворот ему не понравился, он даже поморщился, но о Семакове с уважением подумал: «Молодец мастер! Отчаянный парень!»
В бремсберге было темно и тихо, и эта непривычная, вынужденная тишина давила в уши, делала темноту непроглядной, а тесноту сдавленного со всех сторон камнем пространства пугающей. Их было пятеро в этом каменном мешке, где недавно прогрохотал обвал, от которого все стало зыбким, ненадежным, и исподволь в душу закрадывалось щемящее чувство одиночества, оторванности от всего мира, незащищенности. И уже полуреальностью казалось то, что возможен иной мир, в котором есть свобода движений, есть пространство с воздухом и светом и нет повисшей над головой неумолимой каменной стихии. А она уже доказала свое превосходство над человеком, в мгновение ока сокрушила все его заграды и заслоны, созданные по последнему слову техники его самодовольным гением. Не есть ли эта удушливая тишина обман, ловушка, передышка перед новым буйством? Хватит ли ее для того, чтобы опередить камень, не дать разыграться вновь?
— Значит так, р-ребята, — Семаков откашлялся, поправил глазок коногонки. — Вот под этой аркой… — он показал на крайнюю к завалу неповрежденную металлическую крепь, — положите усиленный верхняк и пробейте под ним ремонтины.
— Одного ряда маловато, — усомнился Дутов, — надо бы два-три.
— Думаешь? — заинтересованно спросил мастер.
— Перестраховка не помешает, — поддержал Дутова Кошкарев.
— Так-то оно так, но и времени уйдет больше.
— Пробьем два ряда ремонтин, — твердо сказал Михеичев, и с ним молча согласились.
Витька работал как скаженный. Куда-то ушел страх, притупилось чувство опасности и только перла изнутри неутомимая энергия, будто во всем его теле сидела туго сжатая пружина, он дал ей волю, и она разжималась. Мир его мыслей сузился, сосредоточился на работе, он уже не докапывался, как обычно, до сути вещей, она, эта суть, заслонилась чем-то большим, тем, что они должны вот сейчас, немедленно, не теряя ни секунды времени, сделать. А то, что было позади, даже миг спустя, уже не имело значения, загородилось тем, что может случиться в следующее мгновение, если им не удастся его опередить.
Рядом шумно дышал Михеичев, в пересекающихся лучах светильников остро поблескивало лезвие его топора. Дутов работал без куртки, в заношенной до дыр, неопределенного цвета сорочке, и когда он замахивался зажатым в руке топором, то на правом боку его, в прорванной дыре, обнажалось белое, потное тело с рядами выступающих ребер.
«Когда-то рубаха была новой, форсил небось в ней на-гора», — мельком подумал Витька.
Но мысли об изношенной рубашке не задержались, маячил незащищенный клочок человеческого тела, показавшийся ему таким жалким в этом грубом каменном окружении.
Толстый, массивный верхняк, под который наметили забить ряд ремонтин, плохо прилегал к кровле, упирался концами в бока выработки, а делать углубления в потрескавшемся монолите было опасно. Шахтеры спешили. Тесали, подпиливали упрямое бревно, примеряли, вновь тюкали топорами, подрубали массивные ремонтины, подгоняли под верхняк. Важно сделать этот первый оборонительный рубеж, потом станет спокойнее, а главное — безопаснее работать.
Время будто взбунтовалось и неудержимо мчалось в какую-то непонятную опасную даль. Порой из обвала падали камни, и тогда секунды замирали и, казалось, пятились назад, к жуткому рубежу.
Дутов не вытирал пот и злобно бранился то ли на непослушную ремонтину, то ли на самого себя, а скорее на эти скачущие над самой головой пугливые секунды, над которыми невозможно было держать контроль, сладить с ними. Кошкарев молчал, и только Михеичев строгим голосом отдавал распоряжения, просил сделать то, поднести это.
Метрах в трех от крепильщиков опять упал кусок породы, ударился о конец рельса, сверкнул искрами и обдал шахтеров мелкими, колючими осколками. Они успели забить три стояка, когда вверху оглушительным выстрелом треснула крепь. Михеичев резко отпрянул назад и присел.
— Ремонтину по центру! Живо! — гаркнул он, рванулся к стойке, схватил ее за конец, поволок к завалу.
К нему на помощь бросились Дутов и Витька. С режущим слух хрустом верхняк медленно оседал, давил на ремонтины, и те, дрожа от напряжения, погружались концами в почву. По каскам шахтеров дробью стукнули куски породы.
— Ваня, бей справа, наискосок! — Бригадир подводил стойку под центр верхняка. — Виктор, тяни другую! Живо, Витя, живо!
По плечу Дутова секанул острый камень, разорвал сорочку, из раны капнула кровь. Иван только поморщился и еще отчаянней застучал обухом топора но концу стойки, вбивая ее под спасительный верхняк.
— Другую, живо другую! — хрипел Михеичев. — Что вы как сонные! Бей под правый конец! Живо, под правый!
Хруст ломающегося дерева переходил в тонкое завывание, будто скулило в смертной муке какое-то живое существо.
— Задавит… — ровным голосом сказал Кошкарев, и в этом звуке не было ни страха, ни удивления, словно речь шла не о них, вступивших в единоборство с подземной стихией, а о ком-то другом, из иного мира, безразличного для него и окончательно обреченного.
Витьке вдруг стало страшно. До этого мгновения он просто не думал об опасности. Некогда было думать. Опасность была где-то там, за ними, в неопределенном месте, и чем скорее он, они все вместе будут работать, тем дальше отстанет, рассеется эта опасность. А она оказалась рядом, прямо над головой, в этих скрежещущих, воющих звуках, в этом тихом, жутковатом слове «задавит».
— Цыц, сволочь! — Михеичев полоснул по Кошкареву лучом света, будто вмазал пощечину. — Бей ремонтину!
И от грубого слова, такого непривычного в устах бригадира, и от темного следа крови на рваной дутовской рубашке, и от того далекого, что было неизвестно где и так мгновенно очутилось над самой каской, с Виктором сделалось что-то непонятное. Он обмяк, мгновенно выступивший пот застлал глаза, к горлу, муторно клубясь, подступала тошнота. Неудержимо захотелось бросить все и убежать отсюда, убежать немедленно, куда глаза глядят, хоть в самый завал, лишь бы не видеть и не слышать всего этого.
Кошкарев заторопился, стойка вертелась в его руках, он никак не мог подвести ее под верхняк.
«Задавит, — думал Витька, — надо бежать! Чего они медлят? Все равно задавит!»
Мысли неслись вихрем, и будто бы не его, а совсем чужие. Но это чужое разрывалось надвое.
Гаврила споткнулся, упал, каска соскочила с головы, он ловко цапнул ее обеими руками, бросил на голову, вскочил, зло зыркнул на Витьку:
— Чего стоишь, паршивец, помоги!
Виктор вздрогнул, как от испуга, бросил топор, метнулся к стойке; торопясь, начал помогать.
— Я сейчас, я сейчас! — частил он, унимая противную дрожь в теле.
Они утихомирили взыгравший камень. Вбитые за считанные минуты дополнительные ремонтины не дали разыграться завалу. Первый надежный заслон был поставлен. И очень вовремя.
Изнуренные, обессиленные шахтеры сидели прямо на каменной почве бремсберга, недалеко от места недавнего сражения и молчали. В ремонтинах шуршала струя свежего воздуха, черный провал выработки уже не казался таким страшным и загадочным.
— Здорово мы ее подхватили! — сказал Дутов.
— Вовремя, — согласился Михеичев.
— Покурить бы… — не то сказал, не то попросил Кошкарев.
— А ты ныл — «задавит, задавит», — перекривился бригадир.
— Да я не ныл, я посомневался.
— Сомневаться будешь знаешь где?.. — хохотнул Иван. — И то не очень долго.
Витька не слышал разговора товарищей. Как навязчивый мотив, в ушах стояли невесть когда прочитанные строки незапомнившетося автора.
«Когда на бой идут — поют, а перед этим можно плакать».
«А перед этим можно плакать», — рефреном звучали слова, и Тропинин никак не мог понять: почему можно плакать только перед боем? Почему не во время боя? Почему не после?
— Ты чего притих, Витек, устал? — спросил Петр Васильевич.
— Немного, — тихо ответил тот.
— Работал что надо… — сказал Кошкарев, непонятно для чего — то ли похвалил, то ли отозвался просто так, для порядки.
— Он у нас молодец, — Михеичев наставил луч, внимательно вгляделся в лицо Виктора.
— Что у вас с плечом? — обратился Витька к Дутову.
— Да так, слава богу, царапина. Куртку не надо было снимать.
— На то ПБ писаны умными людьми, — пожурил бригадир.
— Давайте посмотрю, нас в ПТУ учили…
— Оказывать первую помощь, что ли?..
— Ну да…
— Раз в ПТУ, тогда действуй, профессор! — Дутов усмехнулся.
Виктора тошнило, и он боялся, что не сдержится и выплеснет рвоту прямо здесь, на виду у всех. Он искал дела, чтобы отвлечься от этого противного состояния.
— Поворачивайтесь, — сказал он, — у меня лейкопластырь есть.
— Пластырь!.. — ахнул Иван и снял с себя потную, вконец изодранную сорочку. — Крови-то всего как у воробья, а тут гляди — ручеек выбился.
Рана действительно оказалась простой царапиной, и Витька быстренько заклеил ее лейкопластырем.
— Живи сто лет!
— Ты отчего такой бледный, Виктор? — Петр Васильевич подошел к нему, пощупал лоб.
— Меня тошнит…
— Дак не мучайся…
Витьку рвало долго, будто выворачивало наизнанку. Михеичев держал парня за лоб, другой рукой пристукивал по спине.
— Освободись, Витя, освободись. Потом полегчает. Может на-гора выедешь?
Тропинин отрицательно покачал головой.
— Я уже все, мне легче…
— Его в столовке по злобе чем-то накормили. Есть там одна вертлявая, кажись, Иринкой зовут. И сама-то себе ничего, голова — как медный таз после чистки, и глазищи во-о, а они за ней табунами. Это она его из-за ревности накормила. — Кошкарев был уверен в своем предположении.
— Не, — со знанием дела отверг Дутов. — От крови стошнило. Это бывает. Я знаю.
К Ивану молча подошел Михеичев, крепко взял за подбородок, тихо сказал:
— Помолчи, балаболка. Может, сегодня, рядом с тобой, настоящий шахтер родился. Вот так! А еще фронтовиком себя называешь.
После передышки второй ряд ремонтин рос на глазах. Верхняк прилег к кровле как по шаблону, с тугим скрипом вбивались под него крепежные стойки. Шахтеры работали споро, даже с каким-то озорным лихачеством. Утихомирив буйство каменного потолка, теперь они будто мстили ему за жестокий нрав, закрепляли свою победу над ним. От острых ударов топоров взвивалась щепа, белым паркетом устилала почву.
— Братцы, а ремонтины-то сосной пахнут! — удивился Дутов, приник к стойке, обнюхал ее. — Честное слово, сосной…
— Зря ты, Ваня, грибками не занимаешься. Посмотрел бы, какие красавцы под соснами растут. Загляденье! — Петр Васильевич потянул носом воздух, словно хотел почувствовать все разом — и пьянящий дух хвои, и аромат жареных маслят.
— Я маслята за столом люблю собирать, — Иван блеснул голым животом, теперь он работал обнаженным по пояс, и, довольный собой, рассмеялся. — Да еще под добрую рюмку водки.
Виктор боялся поднять голову, боялся в луче света встретиться с кем-либо взглядом. Ему было стыдно. До слез, до острой боли в груди. Суть вещей его не интересовала в этот час. Что произошло с ним сегодня, что случилось? Неужели он трус?
«Трус, трус, трус…» Слово теряло смысл, но ненадолго, перерастая потом в огромную давящую тяжесть. «Я же не убежал», — тоненько, тоскливо пищало внутри, и на этот писк наскакивала злая, огромная собака.
«Трус, трус, трус!»
Хотелось забыть обо всем и только работать, без передышки, усталостью мышц глушить мысль.
— Петр Васильевич, рыбой можно отравиться? Как ее… этой… мойвой? — спросил Витька и покраснел.
Кровля держалась смирно — не «капала», не трещала, утихомирили ее шахтерские руки; и проходчики, уверенные в своей силе, уже не зыркали тревожно огнями коногонок по крепи, пренебрежительно отвернулись от нее. Жизнь в подземном мешке вошла в нормальную колею и время приняло свое обычное направление.
Тропинин вспомнил, что после слов «Когда на бой идут — поют, а перед этим можно плакать» шло: «Ведь самый трудный час в бою — час ожидания атаки». Он было обрадовался чему-то, скорее всего тому, что там упоминался, вернее, предполагался страх, значит, это чувство не отрицается как таковое и на него каждый человек имеет право, но все же для себя оправдания не нашел.
На миг вспомнил о Вадиме, но без прежнего сожаления, что его нет рядом, и без былой гордости какого-то превосходства, скорее с тихим удовлетворением. Достал фляжку с водой, напился.
Дутов и бригадир устанавливали ремонтину под левый конец верхняка. Она отчего-то не шла, упиралась. Обнаружили крючковатый, толстый сук. Стойка была последней в этом ряду, а потому ее упрямство раздражало.
Иван пытался срубить сук топором, но сделать это было не с руки. Он злился, острие лезвия не вонзалось в дерево, а стучало по нему, как по металлу.
— Дай пилу.
— Сук пилой не возьмешь. Пусти-ка…
Кошкарев поплевал на руки, примерился и точно ударил. Сверкнули искры, и сук обвис.
— Паршивец, — только и сказал Гаврила.
Шахтеры дружно обтесывали шилья, размечали места, куда ловчее и надежнее их забить. Длинные деревянные лаги должны были перекрыть завал, распереть его стены и тем самым обезопасить работу под его куполом. Работа спорилась.
В ушах у Виктора звучала непонятная музыка. Она рождалась внутри его, пыталась найти выход наружу, а он и желал, и не хотел этого. Дать ей волю было страшно, держать в себе — трудно. Звуки то вырастали до звенящей высоты, то замирали, и Виктор пугался, что не сможет удержать их, и вместе с тем боялся, что они утихнут, замрут и опустошат душу, не оставив в ней ни чувств, ни желаний. Мелодия тонко плакала, и тогда ему хотелось бросить все, сесть на холодные камни и забыть о том, что было, не ждать того, что будет. Но в глубине этой отрешенности рождалась новая волна, им вновь овладевала жажда деятельности. Пусть затрещит, завизжит, по-волчьи завоет кровля, он не дрогнет, он обрадуется этому, он встанет на ее пути исполином и сомнет, раздавит, взнуздает ее буйство, жестоко отомстит ей.
Стоял хряс топоров, и сверху, из камеры лебедки, доносился тупой металлический стук. Там сваливали в кучу рельсы. Нелегко было братцам шахтерам волочить их на плечах по круто поднимающемуся, скользкому ходку.
С фонарем «надзорка» в руке к проходчикам приближался невысокого роста коренастый человек — Егор Петрович Клоков, секретарь партийной организации шахты. Поздоровался, сел на распилы.
— Вон как с железяками обошлась порода, — Дутов кивнул на завал. — Будто и вовсе не арки, а медные проволочки какие…
— Шилья выдержат, если «капнет»? — поинтересовался Клоков.
— Должны, — заверил Михеичев.
— Надо бы пару рам под шилья вдарить. — Секретарь был дока в вопросах крепления выработок, и совет его был молча принят.
— Что в мире слышно, Петрович? — спросил бригадир, любивший потолковать с умными людьми о мировых проблемах.
— Неспокойно сегодня на планете. Неймется нашим противникам.
— Чего они задираются, чего им надобно? — орудуя топором, раздраженно бросил Дутов.
— Почва из-под ног уходит. Завтрашнего дня боятся, да и в сегодняшнем не уверены, — сказал с сожалением Клоков.
Разговор о войне тревожил души, как непогода бередит старые раны.
— Неужели начнут? Как думаешь, Петрович?
И ждали ответа, будто он, такой же смертный, как все, откроет им какую-то тайну, развеет сомнения или, того более, самолично и авторитетно запретит ее, проклятую.
Шилья шли туго, словно были живыми и боялись лезть в обрушенное пространство. Дутов при подходе секретаря накинул было куртку, но теперь разгорячился и опять сбросил ее, обнажив грязное, худое тело.
По крайнему шилу наискосок полоснуло куском породы, оно задрожало, как натянутая струна, но с места не сдвинулось.
— Как твои молодожены поживают? — сменил тему разговора Клоков, обращаясь к Михеичеву. — Свадьба-то, слышно, веселая была.
— Живут… — неохотно отозвался тот.
— С квартирой что?
— Частную сняли.
— В городе с жильем еще трудности, — Егор Петрович помолчал. — Здесь, на шахте, мы бы вмиг обеспечили.
— О чем говорить… — бригадир вздохнул, поправил глазок коногонки. — В собственных хоромах жить некому.
— Ладят?
— Кто ж их знает. Они там, мы тут. Галина ездила в воскресенье. Вернулась, плачет. Что там, спрашиваю. Живут, говорит. — Он помолчал. Квартира как курятник… — Михеичев раздумал говорить о том горьком и непонятном, что происходит между Валерием и Оксаной, о чем, плача, рассказывала ему жена. Свернул в сторону, заговорил о мелочах.
— Ноне дети, оно что? — вмешался в разговор Кошкарев. — Только оперятся в родном гнезде и… пырск на сторону. Вместе с родителями жить? Да вы что!
— Они деятельности хотят, независимости. Свободы! — вступился за молодежь Клоков.
— Не скажи, секретарь, — Дутов чиркнул лучом света по его лицу. — Иных от папы с мамой силой не оторвешь. Нам с вами хорошо, и баста!
— Таких единицы, — парировал Егор Петрович. — Люди живут в достатке. Детям ни в чем не отказывают. Балуют. Мелочно опекают. Вот это как раз и надоедает им. Самостоятельно жить хотят. Без ежедневного контроля и понукания. Сами собой распоряжаться жаждут. Правильно я говорю, Виктор?
— Я из ПТУ не чаял как выскочить. Делай то, учи это, туда не ходи, там будь обязательно, — Тропинину польстило внимание партийного секретаря, и он с удовольствием говорил о себе. — А тут я сам себе хозяин.
— Д-да… — поддакнул своим мыслям Клоков. — Давно хочу тебя спросить. Ты, кажется, учился вместе с Кульковым?
— Все три года.
— Вы избрали его комсомольским секретарем. Что он за парень?
— Кульков и в ПТУ был секретарем.
— Знаю.
— Ничего парень.
— Что значит «ничего»?
— Деловой, компанейский… выступает всегда правильно…
— Это всё?
— Да нет… — Тропинин замялся.
На крайнее слева шило свалился кусок породы, оно хряснуло и с жалобным писком начало прогибаться.
— Подстрахуй! — коротко бросил Дутов и со стойкой в руках кинулся в завал.
Михеичев лихорадочно бил лагу поверх ломающегося шила. С правой стороны, там, где было забито четыре шила, дробно застучали камни. Иван торопливо загонял спасительную стойку. На почве беспорядочно валялись куски породы, и шахтер никак не мог найти для крепи надежной точки опоры. К нему метнулся Кошкарев, отбросил в сторону угловатый камень, и Дутов одним ударом всадил под оседающее шило подпорку.
Теперь трещала правая сторона. Два средних шила скрежетали концами по породе, и звук этот противно резал слух. Дерево словно молило о пощаде, звало на помощь.
— Витя, распил!..
Михеичев тянул в завал стойку. Виктор с лету разгадал замысел бригадира, схватил толстый массивный брус, поволок его к Михеичеву. Концы шильев уже визжали, из-под них по рукам, по лицу больно секло осколками породы. Подбежали Дутов и Кошкарев, вскочил Клоков, но на них зло рявкнул бригадир — мол, не мешайте дело делать, вдвоем управимся — и прогнал в безопасное место. По щеке Виктора секанула порода, он резко хлопнул ладонью по тому месту, будто его ужалила оса. На щеке была кровь.
Они подвели стойку под распил, и Михеичев сильными, точными ударами загонял ее. Стойка оказалась длинноватой, шла туго.
— Ямку! — бросил Петр Васильевич.
С клеваком подскочил Дутов, рубанул почву под нижним концом стойки. Та осела и со звоном вошла под распил.
— Живо шилья! Побольше! Одно к одному. Живо!
Зазвонил телефон. Трубку взял Клоков. Главный инженер интересовался ходом аварийных работ, разыскивал Плотникова. Попросил пригласить к аппарату бригадира.
— Некогда ему! — отрезал Клоков.
Главный не любил строптивых, настаивал на своем, употребляя крепкие словечки. А этого секретарь не терпел.
— Вот что, дорогуша, спускайся в шахту и разберись на месте! Не мешай работать. Все. — Клоков с силой вдавил трубку в защелки.
Прошел, сел, помолчал.
— Так что ты о Кулькове хотел сказать?
— Энергичный парень, — не отрываясь от дела, ответил Виктор. — Но если сказать правду, говорит очень много. По любому поводу и без повода.
— Это не так уж плохо. Комсомольские, партийные работники должны уметь говорить с людьми. Убеждать, разъяснять…
— Все понятно… — Виктор забивал шило рядом с левыми, треснувшими, мешала вбитая бригадиром подстраховочная лага. — Если слова подкрепляются делом.
— Интересно…
— А у Василия иногда что получается? Как расшумится с трибуны — ну, думаешь, все перевернет. Проходит день, другой, Кульков остыл, и то, к чему призывал, его уже мало интересует. — Шило скользнуло поверх лаги и пошло вглубь. — Он уже о другом кричит.
— Может, у него толковых помощников нет? — Клоков внимательно слушал шахтера.
— Вряд ли… Бюро у нас боевое, ребята что надо! Но он… Инициатива-то всегда исходит от него. Хорошая ли, плохая. Потом первым же и остывает. Взрывной он какой-то. И вмиг гаснет.
— Укажите ему…
— Указывали.
— Не прислушивается?
— Горячо берется исправлять свои ошибки и… — Виктор умолк — мол, все ясно, как в басенке про белого бычка.
— Д-да…
Было непонятно, поверил ли ему партийный секретарь.
— Я сказал откровенно…
— Спасибо, Виктор, Молодец. Ты о вступлении в партию не думал?
— Кто? — не понял тот вопрос.
— Ты, конечно. О тебе речь.
— Страшновато как-то…
— Шахтер ты грамотный, человек честный, работаешь хорошо, комсомолец активный, что еще?. По всем статьям подходишь, чтобы стать членом нашей Коммунистической партии. Петр Васильевич, дашь рекомендацию своему коллеге?
— Не задумываясь.
— Подумать не помешает. Решайся, Виктор. Посоветуйтесь в бригаде. — Клоков встал и ушел из бремсберга так же неожиданно, как и пришел.
Ну и сменка сегодня выдалась Витьке! Один сюрприз за другим. Успевай переваривать. Самому и не справиться. Он вспомнил Вадима, и странное, острое чувство недостачи его в сегодняшнем дне охватило Виктора. Будь он рядом — наверное, все было бы как-то иначе. Может быть, хуже, может, лучше, но обязательно иначе.
Шурша робами, к ним быстрыми шагами приближалась группа шахтеров… Огней стало больше, в бремсберге посветлело.
— Никак смена?.. — удивился Иван.
— Она самая! — откровенно обрадовался Гаврила.
Первым подошел Чернышев. Степенно поздоровался с каждым за руку, заглянул в лицо.
— Вижу, времени даром не теряли.
— Так… пару раз в домино врезали, — Дутов отбросил свою рваную рубашку в забут, морщась, натягивал спецовку на голое тело. — В шашки Гаврила предлагал сгонять, да фишки бугор попрятал.
— А я думал, ты на солнышке пузо грел! — гоготнул Борис. — За приличную деньгу можно и повкалывать на всю катушку. — Дербенев даже поплевал на руки, показывая свою готовность работать. — Слышал, оплата-то аккордно-премиальная! Чем скорее сделаем, тем больше грошей!
— Дуй, Боречка, шахтерочки тебя не забудут! Чаем с трюфелями угостят. — Иван не на шутку развеселился.
Федот Изотович толковал с Михеичевым о делах, осматривали ремонтины, шилья, делились впечатлениями, советовались, как вести борьбу с вышедшей из повиновения кровлей. План дальнейших работ Петр Васильевич представлял себе отчетливо, старался довести его до сменщиков: усилить кровлю еще несколькими шильями, подхватить их снизу двумя-тремя рамами и начать возводить костры.
— Сверх шильев, по лагам, пробить бы еще рядок ремонтин? — посоветовал Матвей Митин, пожилой шахтер с широким шрамом на лбу.
— При надобности, — согласился бригадир.
Звено Михеичева одевалось, собиралось на-гора; прибывшие горняки готовились к работе.
— Вадьку видел? — спросил Виктор у Бориса.
— Морду ему набить хотел, да связываться неохота. — Он снял самоспасатель.
— За что? — Тропинин шагнул к Борису.
— Заявление понес. О переходе на другой участок.
— Какой переход? Какой участок? — Виктор ничего не мог понять.
— В нашей бригаде его за настоящего шахтера не считают.
— Кто не считает? — громко спросил Виктор и осекся. Ему стало все ясно.
Сорвался было бежать, его остановил Михеичев.
— Что ты сможешь изменить? Только масла в огонь подольешь. Сейчас я выеду на часок пообедать и постараюсь уладить, — он постучал Витьку по плечу. — Успокойся, Витек, все образуется.
Они шли по квершлагу к стволу, уставшие, физически измотавшиеся, еле перебирая ногами. Каждый молча воскрешал в памяти события минувшей смены, представлял на своем месте тех, кто остался там, в обрушенном бремсберге, не в силах еще мысленно отойти от всего того, что было. Дутов пытался шутить, но шутки получались не смешные, на них не реагировали.
Шахтеры сели в клеть, выехали на-гора. На поверхности лил дождь, косой, ядреный, даже слишком крупный для этой поздней поры, и Виктор снял каску, подставил разгоряченное лицо густым, прохладным струям. Дутов «стрельнул» у прохожих шахтеров сигарету и, не отрываясь, сосал ее, захлебываясь дымом.
«А здесь все по-прежнему…» — с немым недоумением подумал Тропинин, смахивая с лица дождевую воду.
И когда подходили к бытовому корпусу, тихо спросил:
— Дядь Петь… — Виктор сам не знал, почему он обратился к Петру Васильевичу именно так. — На войне бывало… ну, чтобы кто-то испугался и побежал назад?
— Бывало, Витек, все бывало…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Совещание инженерно-технических работников Первого западного участка затягивалось. Обсуждаемый вопрос был сложен со всех точек зрения. Трудность разрешения усугублялась неожиданностью его постановки.
Действительно, еще вчера о новой угледобывающей технике никто не думал не гадал. Дай бог, с бремсбергом-то благополучно раскрутиться, а тут, как среди лета снег на голову…
«Это же надо перестраивать работу всей лавы, всего участка!» — Иван Емельянович хватался за голову.
Главный восседал в своем кресле на этот раз спокойный, уверенный, говорил ровным голосом, не допускающим, однако, возражений.
У противоположного конца стола примостился Клоков и больше слушал, чем говорил. Идея замены старой техники новой ему нравилась. К механизмам секретарь питал, можно сказать, нежную любовь. Но сегодня в душе его поселились сомнения. Они были еле заметны, и Егор Петрович, внимательно слушая высказывания сторонников и противников комплекса, стремился вникнуть в суть спора, понять проблему, чтобы четче определиться самому.
— Тебе бы, Плотников, обушком рубать уголь. Потихоньку, и никаких проблем, — Станислав Александрович приподнял над столом руки, развел их в стороны. — Так оно, конечно, спокойнее, но кто уголь стране будет давать?
— Струг не обушок… И с планом мы справляемся.
Плотников почти уже не возражал, все равно руководство шахты не переломишь, он только оттягивал тот неприятный момент, когда надо окончательно согласиться и, засучив рукава, ломать к чертовой матери давно устоявшиеся порядки, привыкать к новой технике, новой технологии, к новым заботам и непредвиденным осложнениям. А они будут, ох, сколько их будет! В голове его сквозила тонко, как мышиный писк, жалоба: «Ну, почему все это на мою голову? Чем я хуже других?»
— Не было бы счастья, да несчастье помогло. — Главный изобразил на лице жалкое подобие улыбки. — Лава стоит, бригада бездействует, самое время подготовить фронт работ.
— Но ведь…
— А сам комплекс, — он прервал Плотникова, — спустить в шахту и, как только бремсберг станет в строй, загнать его в лаву.
— Шахтеров нужно обучить работе на новой технике, — осторожно вставил Клоков.
— Пусть обучаются. Кто не дает? Учебный комбинат работает в три смены. А у Плотникова половина участка в отгулах. Самое время учиться. Лучшего не будет. Не ждите.
— Пожалуй, в этом есть зерно, — согласился секретарь.
— Спасибо, Егор Петрович, — Станислав Александрович картинно склонил голову — видишь, мол, не мелочусь, предлагаю нужное дело; можно сказать, вопрос государственного значения, а вас приходится уговаривать..
— Первая западная лава как будто специально нарезана для новой техники. Все есть. Мощность пласта, длина загона, относительно устойчивая кровля, твердая почва — буквально все! — Главный инженер встал, со скрипом отодвинул массивное, обтянутое дерматином кресло.
— Но… — Клоков тоже поднялся со стула. — Есть одно «но».
Слово «но» секретарь произнес несколько резче, опять же не оттого, что питал антипатию к главному инженеру за его развязное отношение к подчиненным, совсем не поэтому. Его сомнения несколько конкретизировались, и он вступал в спор с самим собой, чтобы убедиться полностью.
«Опровергни меня, докажи свою правоту, и я обеими руками проголосую за новшество».
— Забой откаточного штрека подвигается с помощью буровзрывных работ. Кроме породопогрузочной машины, морально устаревшей, механизации никакой. Никакой! — твердо повторил Егор Петрович. — Максимум через месяц комплекс задавит штрек.
— Как пить дать! Через две недели…
— Погоди, Иван Емельянович, — остановил его секретарь. — Не получится ли так: лава на полную мощность качнет уголь, а его некуда будет грузить? Порожняк некуда загнать? — Клоков не утверждал, а спрашивал.
— Именно так и получится, — Плотников ухмыльнулся.
— Помолчи, Плотников! — Главный ударил ладонью по столу. — Какого… — он посмотрел на Клокова и от соленого словца воздержался. — Почему ты руками и ногами отпихиваешься от новой техники? Не умеешь построить работу по-новому? — зловеще спросил он. — Не хочешь?
— Писать заявление об уходе?! — Иван Емельянович достал платок и резким движением вытер шею.
— Эк, чего захотел! — Главный понял, что разговор на резких тонах ни к чему не приведет, да и присутствие Клокова сдерживало его пыл. — Мы тебя заставим работать, — тихо добавил он. — Ты коммунист! — постучал костяшками пальцев по столу. — Знаешь свой долг и обязанность, а также меру ответственности.
— Как прикажете строить работу по-новому при старой технике в штреке? — спросил Плотников. — Вот и Егор Петрович об этом говорит. Задавит же комплекс штрек, задавит…
— Положение действительно серьезное, но выход надо искать, — вступил в разговор начальник ВТБ Игнатов. — Может, объявить проходку скоростной?
— Вот именно, «объявить», — обиделся Иван Емельянович. — За счет чего эту самую скорость набирать?
— Уплотнить график работ, — советовал Сергей Сергеевич.
— А разминовку под лавой ты мне удлинишь?
— Сам рыл! — Главный повысил голос. — Никто не виноват, что она у тебя куцая получилась.
— Я не провидец. Я не знал, что мне придется в пожарном порядке забой штрека двигать.
— Для того чтобы качественно работать, особая прозорливость не нужна, — сказал Клоков. — Разминовка под лавой у него паршивая. Короткая, формула закруглений по паспорту не выдержана, там постоянно бурятся вагонетки. Над предложением Игнатова следует подумать. Проходчики на участке Плотникова квалифицированные, толковые… Поговорить надо с людьми, объяснить положение, и, я думаю, скоростная проходка поможет выправить дело.
— Временно поможет, — тихо согласился Плотников.
Он представил всю кутерьму, сопутствующую скоростным методам работы в неподготовленных условиях, до предела напряженный ритм работы, бессонные ночи, заполненные нервотрепкой дни, раздраженное состояние проходчиков, выбитых из привычной колеи, давление начальства — «давай, давай», — и в душе у него росла ноющая пустота.
— Почему временно? — спросил Игнатов.
— Потому что невозможно гнать штрек вплоть до границ шахтного поля скоростным методом. Изо дня в день, из месяца в месяц. Пороха не хватит.
— На Восточном крыле работает новая породопогрузочная машина… — Игнатов умолк, полагая, что вопрос ясен.
— Опять будут сложности с ОКРом. Они ее ждали, как бога… — По голосу главного чувствовалось, что он не возражает против перегона машины с востока на запад.
— Без сложностей не обойтись, — вздохнул Клоков. — Придется отбирать, иного выхода не вижу.
За окном пошел снег. Густой пеленай закрыл поселок, вмиг застелил шахтный двор белым покрывалом.
— Старую ППМ[3] можно демонтировать? — Плотников обращался к главному, но головы не поднимал.
Станислав Александрович ответил не сразу. Почесал затылок, побарабанил пальцами, потом решился:
— Можно. Демонтируй! — И к Клокову: — Уговорим ОКР, Егор Петрович? На вас надеюсь.
— Попробуем воздействовать на сознательность.
— Вопрос о ППМ решим. Будет у тебя новая машина! — Главный чуть погладил Плотникова теплым взглядом, будто преподнес дорогой подарок, которым оба остались довольны.
Иван Емельянович молчал. Не знал, радоваться ему или огорчаться. Новая машина намного производительней старой, но полностью скоростной проходки за ее счет не обеспечишь.
На участке бурно закипела авральная работа. Минуты сжались и поскакали торопливыми секундами, отсчитывая смену за сменой. В лаве кишмя кишели шахтеры, демонтировали транспортер, разбирали струг, переделывали крепь; шум, гам, стук и скрежет не смолкали круглые сутки.
И в шахте, и на-гора до хрипоты в голосе шли споры о целесообразности перехода на новую технику. Находились сторонники комплекса, немало было и противников. По участку густо ползли слухи. И о том, что у новой машины много автоматики, а на нее под землей надежда плохая, выйдет из строя — ищи-свищи слесаря. Приводились примеры с соседних шахт, где эти комплексы давно рубают уголь, и в большинстве своем неутешительные. Говорили и о том, что повысятся нормы выработки.
Тут же находились совершенно противоположные примеры с тех же шахт. И угля качают больше, и заработок резко повысился, и почти исчез ручной труд, и, что немаловажно, надежнее стала кровля над головой, работать стало намного безопаснее.
Плотников почти не выезжал из шахты.. Почернел, осунулся, голос охрип и приобрел какой-то злой, лающий оттенок. В лаву частенько заглядывало начальство. Приходил Клоков, давал дельные советы. Но и без этого работа на участке шла споро. Иван Емельянович умело руководил комплексом подготовительных операций.
На-гора кружила метель, тянула поземка, шахтерский поселок белел шапками крыш, дома будто присели и походили на погрузившихся в глубокую думу мудрецов. В морозной стыни трещал в ставке лед, в фермах копра гудел ветер, и по ночам над всем этим ярились звезды, и в синем ореоле плыла огромная луна.
Возвращаясь как-то со смены, ребята из бригады Михеичева спустились в квершлаг и, удивленные, остановились. Подъездные пути, вплоть до плит, были густо забиты вагонетками, козами, платформами с новенькими узлами и агрегатами, с чистенькими тумбами крепи. Новая техника стояла на старте, блестя в лучах коногонок заводской смазкой.
Проходчики с восхищением рассматривали агрегаты, дивились пытливости человеческого разума, мастерству рук, уважительно гладили холодный, еще не побывавший в работе металл и с удовольствием похлопывали заскорузлыми ладонями по бокам могучей машины.
Позади этой вереницы разрозненных узлов стояла новенькая породопогрузочная машина. Путь ее лежал к ним, в забой штрека.
…После трудных, суматошных дней, вызванных обвалами в бремсберге и заменой техники, Первый западный участок нарезал новую печку, затянул и смонтировал комплекс и, наскучавшись по большому углю, рванул вперед на полную мощь. Антрацит тек круглые сутки сплошной черной рекой. Солидно искрясь в лучах шахтерских лампочек, он плыл по конвейеру и с хрустом плюхался в вагонетки.
Механизированный комплекс работал как хорошо отлаженные часы, делом опровергая сомнения скептиков. Участок опять оказался в центре внимания всей шахты. На рабочих очистного забоя смотрели как на первооткрывателей и потихоньку, но откровенно завидовали.
В первую же неделю работы старый план добычи участок перекрыл вдвое. Плотников повеселел, но об успехах докладывал ровным голосом, осторожно, внутренне весь сжимался, словно был уверен, что это всего лишь начало, только обман, гипноз нового, гром обязательно грянет.
Но шли дни, по штреку взад-вперед, от ствола к лаве, от лавы к стволу, сновали составы, с оглушительными хлопками подгоняли порожняк, с сочным тугим перестуком увозили груженые вагоны. Грязные от угольной пыли, вспотевшие, разгоряченные, десантом выпрыгивали из лавы на штрек шахтеры, уступая место новой смене. Лава на короткий миг умолкала, а потом вновь взрывалась грохотом подземного сражения, извергая глыбы развороченного пласта.
Жарко было и в забое откаточного штрека. Усиленная опытными проходчиками с других участков, бригада Михеичева работала в четыре смены. Трудились напористо, не жалея ни сил, ни времени. Ритм проходки был таков, что времени на раскачивание, затяжную предварительную подготовку не оставалось. График требовал действий немедленных и точных.
Грохот взрывов чередовался со скрежетом породы, забой кипел тесным каменным котлом, не затихал ни на секунду. Порой Тропинину казалось, что вот еще минута — и камень не выдержит такого натиска людей, расслабнет, превратится в рыхлую глину, и тогда можно будет работать еще быстрее, орудуя только лопатой, успевай бить крепь. Эта идея его увлекала, он спешил, представляя себе, как далеко они уйдут от лавы и там, в загадочной глубине, обязательно повстречаются с каким-нибудь чудом.
А крепкий известняк никак не хотел превращаться в глину, подавался туго, с визгом, с россыпью колючих искр, порода стонала и крошилась, как будто на самом деле старалась сберечь вековую тайну. Пот застилал глаза, немели мышцы рук, но рядом с Витькой работали друзья, с таким же упорством, постигая какие-то свои загадки; отдышаться было некогда.
Говорили мало, только о самом необходимом, потому что произношение слов тоже отбирало силы. Надо… Над ними никто не стоял, не подгонял, не повторял этого слова, оно сидело внутри каждого из них, пылью кружилось в каменной круговерти забоя, они видели его там, на-гора, в глазах уходящих со смены и заступающих на подземную вахту рабочих лавы, ощущали в крепких, без слов рукопожатиях.
Надо… А грохот лавы с каждым днем приближался, он становился все отчетливее и мощней, и уже явственно ощущалось, как дрожит угольный пласт, пищит и стреляет мелкой антрацитовой крошкой. Лава, как чудовищный, разъяренный зверь, настигала их, пожирая пласт. Позволить настичь себя проходчики никак не могли. Если нагонит, то стихнет грохот, оборвется черная река, иссякнет тот поток, ради которого все они надевают жесткие шахтерские робы и спускаются в глубь земли, в самое ее чрево.
И к Тропинину, и к Гайворонскому постепенно приходило второе дыхание. Они меньше уставали к концу смены, во время работы не суетились, движения стали размеренными, точными, почти как у Михеичева.
В отличие от Виктора, Вадим в самом процессе проходки ничего интересного не находил. Его занимало совсем другое. Он сделался важным с виду, старался ступать по земле всей ступней, уверенно и сильно, хмурил брови, но это удавалось ненадолго и тогда он подпрыгивал, забегал вперед, махал руками и уже вовсе не шел, а парил в воздухе, как бабочка. Внутри по-прежнему сидел озорной мальчишка.
— Петр Васильевич, а нам этих… ну, вы знаете… Героев дадут? Могут, а?
— За что? — разинул рот Витька.
— Тебе, Вадик, в лучшем случае, медаль вручат. Звезды буграм раздают. — Борис даже не усмехнулся.
Михеичев молчал.
— Медаль на танцах можно носить? — Вадим живо интересовался.
— Партнерше платье на груди протрешь или потеряешь. Ты уж лучше ее в коробочке под стеклом храни, — опять без улыбки посоветовал Борис.
— Какой тогда от нее толк?
— Дело не в наградах, — отозвался Михеичев. — Лава нам на плечи прет. Нужно искать выход.
— Вкалываем, как носороги, какой еще выход! — Вадим взмахнул руками, будто оттолкнул кого-то.
— Этого недостаточно, — Петр Васильевич вздохнул, и дальше шли молча.
Недельный график скоростной проходки можно было выправить ценой выходного дня. На летучке Плотников против обыкновения говорил сидя, не поднимал головы, боялся встречных взглядов. Голос звучал тихо, заискивающе. Работать в воскресенье желали далеко не все. Одних манил покрывшийся ледяным зеркалом пруд с серебристыми рыбинами, другим позарез нужна была поездка в город, третьи справляли именины, а четвертым, после напряженной недели, хотелось просто так поваляться на диване у экрана телевизора.
Иван Емельянович долго объяснял, извинялся, просил… В нарядную невзначай заглянул Клоков, отнекиваться стало трудней, проходчики нестройно согласились.
Понедельник начался с ЧП. Отгрузив из забоя отпаленную в воскресенье породу, Михеичев выключил машину и, то ли оставшись довольным ее спорой работой, то ли предвкушая следующую операцию — крепление кровли, веселым голосом скомандовал:
— Тащи арки, ребятежь, крепить начнем! — Это дело бригадир любил больше других.
Борис и Вадим рысцой нырнули в штрек. Первую арку установили с лихим перестуком ключей, гаек, взялись за другую.
— Петр Васильевич, что же это получается? — с непонятной растерянностью проговорил Борис.
— Что такое? — Михеичев сразу почувствовал неладное, остановился.
— Крепи нет.
— Совсем??
— Последняя арка.
— Не подвезли… — нараспев простонал бригадир. — Сукины дети, не подвезли…
— Кто ее мог подвезти в воскресенье? — издевательским тоном спросил Дербенев. — Вот к чему приводят авралы! Эти патриотические воскресники!
— Пойду главному звонить, — сказал Михеичев.
— Разыщите Семакова, пусть он заботится. — Борис не сдерживал своего раздражения.
— Крепите, я сейчас, — бригадир туже затянул ремень на брюках, пригнувшись, побежал.
— Минимум полтора часа коту под хвост! Тьфу ты, работнички! — Борис шваркнул ключ и сел на шпалу.
— «Коту, коту…» — передразнил его Виктор и тоже сплюнул. — Давай устанавливать колонки. Пока суд да дело, а мы забой обурим.
— За производство работ в незакрепленном пространстве у каждого из нас талоны отберут, а то и из шахты выгонят! — предостерег Борис.
— Не выгонят! — отрезал Тропинин.
— Ну, едри те три дрына! Где наше не пропадало! — Вадим направился к сверлам.
Немного помедлив, за ним двинулся Витька. Борис встал, отряхнул куртку, махнул рукой.
— Семь бед — один ответ!
Проходчики злились и на того растяпу, что не доставил вовремя арки крепления, и на себя, что идут на грубое нарушение ПБ, и, взбудораженные всем этим, работали отчаянно. Они заканчивали монтаж второй колонки, когда вернулся Михеичев. Он чуть постоял, словно ошарашенный, поводил светом коногонки по лицам замерших на месте ребят, хотел что-то крикнуть, но поперхнулся, закашлялся и, обхватив голову, сел.
— Арки привезут через час-полтора, — тихо сказал он, потом, как подброшенный, вскочил, подбежал к Вадиму, тряхнул за грудки: — Ты?
— Нет, он, — испуганно кивнул тот на Тропинина.
Петр Васильевич отошел.
— Продолжайте. В тюрьму посадят меня.
— Петр Васильевич! Полтора часа даром тратить… — Витькин голос дрожал.
— Монтируйте. За все отвечу я.
— Пару ремонтин всадим, сто лет ничего не случится, — уверенно высказал Борис.
Михеичев сам принес деревянную стойку, с глухой яростью вбил ее под кровлю.
— Дерево тоже кончилось. Все.
— Что сказал главный? — осторожно спросил Гайворонский.
— Начальника ВШТ казнить пошел, — тихо ответил бригадир. — А при чем ВШТ! — крикнул он. — Самому головой думать нужно было! ВШТ в воскресенье не работал. Он отдыхал. Они не могли знать, что мы двухдневный запас съедим! — Михеичев жестикулировал руками и кричал. — А главный обязан был предвидеть эту ситуацию, заранее распорядиться. — Он притих, потом решительным голосом сказал: — Будем бурить!
Срываясь на визг, выли буры, бубнил над головой незакрепленный потолок, и старый шахтер, Петр Васильевич Михеичев, с болью думал о том, как ненадежен этот камень, висящий над ними могильной плитой, и имеет ли он право, он, отдавший шахте более половины своей жизни, облеченный полномочиями бригадира, рисковать жизнью вот этих ребят. И жалость, и страх, и смятение разом шевельнулись в душе Михеичева, он было остановился и уже готов был криком, командой остановить, немедленно прекратить безрассудно-опасную работу, кинул взгляд на парней, осатанело крушащих породу, потом посмотрел на кровлю, увидел крупные капли воды, грузно повисшие на монолите, вытер лоб и сорвавшимся вдруг голосом рявкнул:
— Стойте! Назад!
Крик потонул в визге сверл, он хотел побежать, по-вытягивать шахтеров из забоя, но оглянулся назад и увидел: по штреку к ним быстро подвигался шарящий по бокам выработки свет «надзорки». В забой шло начальство. Сердце бригадира запрыгало и упало в какую-то холодную яму. К ним подошел начальник ВТБ, Сергей Сергеевич Игнатов.
Шахтеры то ли услышали команду Михеичева, то ли затылком, интуицией, почувствовали неладное, как по команде выключили буры, выбежали из незакрепленного пространства и во главе с бригадиром замерли по стойке «смирно». Ни скрыть, ни предупредить ничего уже было нельзя. С грубейшим нарушением ПБ они нарвались на самого главного блюстителя техники безопасности. Попались с поличным, на месте преступления.
— Здравствуйте, — в мертвой тишине миролюбиво сказал Игнатов.
Петр Васильевич протянул руку для рукопожатия.
— Хотите казните, хотите милуйте, воля ваша… — Он опустил руку, голову, глаза.
Начальник ВТБ с одного взгляда на забой все увидел и понял.
— Так, так… — зловеще протянул он и двинулся в забой.
Михеичев поплелся за ним.
— Назад! — резко осадил его тот.
— Сергей Сергеевич! — голос бригадира умолял. — Понимаете… Лава наседает… а тут арки не доставили…
— Я все понимаю! — громко оборвал его Игнатов, разглядывая кровлю.
— Дак крыша тут крепкая. Надежная, можно сказать. Иначе разве бы мы…
— Паспорт крепления, правила безопасности для кого писаны? — Игнатов сдерживал голос, чтобы не перейти на крик, но у него плохо получалось. Совсем не получалось.
— Я виноват, я предложил… — шагнул вперед Тропинин.
— Помолчи! — остановил его Игнатов.
— Погоди, Витя, — попросил Михеичев — и к Сергею Сергеевичу: — За всю историю проходки этот штрек ни разу не обваливался…
— Хотите исправить историю? Бремсберг тоже ни разу не валился. А что получилось? Можете вы дать стопроцентную гарантию, что здесь ничего не случится?
— Этого гарантировать никто не может, потому как шахта…
— Значит, знали и намеренно шли на злостное нарушение?
— Поймите же, Сергей Сергеевич, дорогой, скоростной график мы, слава богу, в воскресенье подогнали, в забое установился хороший ритм, а тут…. остановка… Дак это как жеребца… сначала разгорячили, а потом на всем скаку шенкеля ему до крови в губы.
— Не для себя стараемся, личной выгоды не ищем, — пожаловался Гайворонский, смекнув, что инцидент этот к славе проходчиков-скоростников ничего не прибавит, наоборот, приглушит ее.
— Там, на бугре, в мягких креслах занимаются головотяпством, а мы должны расхлебывать! — встрял Борис.
— Дербенев! Тебя кто посылал, кто просил лезть в незакрепленное пространство?! — Игнатов прожигал его лучом «надзорки».
— Я спустился в забой работать, а не клопов давить! — Борис тоже светил начальнику в лицо.
— Любой ценой, что ли? Пусть заваливается штрек, пусть останавливается лава, а ты все равно будешь заколачивать деньгу? — вкрадчиво спросил Игнатов.
— Не в этом вопрос, Сергей Сергеевич, — предупреждая возможный взрыв страстей, заговорил Михеичев. — Ради общего дела…
— Ради дела как раз не надо нарушать ПБ. Стыдно, Петр Васильевич! Не ожидал я от вас таких фортелей.
Игнатов чувствовал свою непререкаемую правоту, успокоился, говорил теперь умеренным голосом. С кровли капала вода, забой присмирел и этой тишиной действительно походил на взмыленного жеребца, которого остановила после долгой гонки властная рука седока. Из лавы по штреку ползло завывание работающего комплекса, упругий гул моторов, дробный стук вагонеток. В забое осела пыль, серым слоем покрыла умолкнувшие колонки, штанги и слегка дымилась от струи вентилятора.
— Сунуть палку в буксующие колеса — дело несложное, — съязвил Борис.
— Замолчи! — прикрикнул на него Михеичев. — Виноват, Сергей Сергеевич. Бес попутал, виноват… Больше такого не повторится. Честное слово даю.
— Укройтесь в безопасном месте и ждите арки. Производство работ запрещаю. — Игнатов подошел к пускателю колонковых сверл, резким движением отключил и опломбировал. — За самовольное снятие пломб — уголовная ответственность. Включите только по моему личному разрешению, когда закрепите забой. За нарушение ПБ бригадир понесет наказание. — Он повернулся и ушел.
— Сергей Сергеевич! — метнулся вслед Виктор. — Петр Васильевич не виноват.
— Все! — отмахнулся Игнатов.
— Вот тебе, бабуся, и пышки с медом… — Вадим сел и ударил кулаком по колену.
Расчетная скорость подвигания лавы оказалась неверной. Комплекс превзошел все ожидания. Он вгрызался в грудь забоя с такой скоростью, что поедал пространство штрека не по дням, а по часам. Гром сражения за уголь уже отчетливо слышался в притихшем забое и днем и ночью.
Откаточный штрек, который в крепких известняках пробивала бригада Михеичева, прижатый лавой, все чаще испытывал недостаток порожних вагонов, затоптался на месте, скорости проходки явно недоставало. Лава неумолимо подпирала. В штреке все меньше и меньше умещалось порожняка. В первую очередь это сказывалось на работе комплекса. Уголь грузить стало не во что. Еще неделя — и Первая западная лава вновь окажется в прорыве. Гром не грянул, но от сводок горных мастеров попахивало грозой.
Плотников не находил, себе места. Надо было принимать срочные меры, чтобы оторваться от комплекса метров на сто — сто двадцать. Иначе неизбежна остановка лавы с вытекающими отсюда последствиями.
Инженеры ломали головы, протирали кресла, прокуривали кабинеты, балдели от бесчисленных заседаний, но дело не двигалось с места. Сходились на одном: угледобывающий комплекс действительно хорошая машина, но в наших условиях при прямой отработке шахтного поля он не подходит. Вот если бы его запустить при обратном способе, ему бы цены не было. Штреки нарезаны в самом начале разработки, загоняй эту махину и качай уголек сколько влезет. Откаточных выработок впереди сотни километров.
Каждый молча решал: лаву нужно временно остановить и всеми силами загнать штрек как можно дальше. Высказывать вслух эту мысль было страшно.
Тропинин тоже что-то чертил, считал, бегал за советами к Петру Васильевичу, что-то доказывал, спорил, потом надолго умолкал, думал.
«Пройти сто пятьдесят метров штрека да по таким породам! Такого не только на шахте, в комбинате не было».
— Рванем рекорд, а, братцы? — горячился в общежитии Витька. — Чем мы хуже других? Вон на пять-бис — по семьсот метров проходят!
— Дурень, там же сланец, — умерил его пыл Вадим. — Его можно лопатой, как глину, брать. Порожняк успевай подавать.
— Но надо же что-то предпринимать, — не унимался Тропинин.
— Начальство пусть думает. Им деньги за это платят и прогрессивку начисляют. Наше дело телячье, бери больше, кидай дальше, — вставил Борис.
— Заржавленный ты человек, Боря, — возразил Вадим и подмигнул. — Витя об обществе печется, прогресс, будто тачку, хочет в гору толкануть, нас с тобой от серости ограждает, а ты…
— Болтун ты, Вадька, — спокойно ответил Виктор. — И уши у тебя как у колхозного бугая! Неужели тебе не хочется чего-нибудь новенького, чтобы не так, как каждый день, чтобы интересно было.
— Будя, наинтересовались со скоростной проходкой, сели в лужу, — Вадим будто издевался.
— Значит, чего-то недодумали…
— Мне в кино интересно, — Борис зевнул. — Когда получку дают, ну и, само собой, с хорошенькой девочкой буги-вуги сплясать.
— Слушай, Витька… — заговорщицки протянул Гайворонский. — А если шпуры бурить не на полтора метра, а на два? Побольше взрывчатки и — шардарах! А? Каждая заходка на полметра дальше. Два отпала — метр. А если три?
— Несообразительный ты мужик, Вадим! — сострил Борис. — Если уж сверлить дырку, так метров на пятнадцать. Бомбу туда тонн на тридцать сунуть и так врезать, чтобы террикон ходуном заходил. Вот так настоящие проходчики делают. И чего-чего, а медаль тебе будет обеспечена. Дашь поносить, а?
— Вадька! — радостно охнул Тропинин, не обратив внимания на слова Бориса. — Это же идея! И просто, как все гениальное. — Витька остановился, сморщил лоб. — Только вот повышенный заряд аммонита, не будет ли он выбивать арки?
— Посчитать нужно. Крепь усилить, в крайнем случае.
— Ой, Вадька, я знал, что ты толковый парень! — Виктор попытался обнять друга, свалить на кровать, затеять возню, которую оба любили, но Гайворонский отстранился, солидно изрек.
— Тише, пацанва! Я мыслю. Свой телячий восторг выплесни на Борьку! — Он важно прошелся по комнате, остановился посредине, поднял палец вверх. — Я мыслю, дети мои! Где, когда, как, кто и у кого свистнет буровые штанги двухметровой длины?
Виктор молчал. Он был полностью поглощен идеей, высказанной Вадимом. Теперь ничто не могло остановить его. План действия созрел мгновенно. Надо подключить к этому делу комитет комсомола, Кульков загорится новшеством, поднимет шум — и успех обеспечен. Мысль Виктора работала отчетливо и быстро.
Он представил себе, как они двинутся вперед, в забое закипит настоящая работа, почище той, что сейчас, круглые сутки там будет стоять гром взрывов, грохот разворачиваемой породы, штрек метр за метром уверенно поползет вперед, все дальше и дальше оставляя позади лаву. Вот это будет скорость!
«Вадиму за это предложение надо выдать премию, — решает парень и представляет улыбающиеся лица шахтеров, слышит их восхищенные возгласы: «Ай да проходчики! Ай да молодцы! А говорили, что из-за них придется остановить лаву».
А в забое идет настоящий бой. Они бурят длинные шпуры, закладывают аммонит, взрывают, грузят в вагонетки породу и отправляют ее на-гора, к дымящейся верхушке террикона.
На породе встречались отпечатки листьев, скелеты неизвестных животных, и Витька поражался тому, что здесь когда-то цвела жизнь, светило солнце, тому, что над этой глубиной отшумели миллионы лет, выросли и окаменели леса, родились и вымерли целые классы животных, отшумели набеги и войны, рождалась радость и свершались трагедии — и все это ушло в небытие, закаменело семисотметровой толщей, и только след трепетного листка остался навсегда. Как же так? Ради чего все? Вот здесь, в этом камне, разгадка жизни. Нет, в следующем. Еще через два отпала. Вглубь, скорей, только скорей!
Забой подвигался вперед, и истина то приближалась, то уходила.
«Любовь — вот всему начало и конец, — иногда думал Витька, и тогда к нему в забой являлась черноглазая незнакомка, он ловил ее улыбку, ощущал прикосновение ее рук и убежденно заключал: — Конечно же любовь! Вся жизнь — это любовь. И дождь, и ветер, и солнце, и весна — любовь! Миллионы лет назад солнце грело этот лист. Ведь не просто так оно его грело?»
Тропинин чувствовал себя большим, сильным, крушил вековой монолит, утолял зуд и, выезжая на-гора, подолгу стоял у ствола, подставляя лицо теплым лучам солнца. И гордость переполняла его сердце…
— Идем к Кулькову, — обратился Витька к Вадиму.
— Только учтите одно, — поднимаясь со стула, сказал Борис. — Если вашей затее суждено сбыться и мы дадим хоть двадцать метров сверх плана, по всей шахте понизит расценки и увеличат нормы выработки. В газетах обзовут вас «маяками», «ударниками»; возможно, на первых страницах поместят ваши фотографии, но братцы шахтерики вполне свободно могут помять в натуре. Вот так. Эти рекорды вот тут у всех сидят! — Он ребром ладони провел себе по горлу. — Шум, гром, а потом…
— Ты бы, Боренька, лежал-полеживал на двух пуховых перинах, поплевывал в потолок, а тебе на блюдечке с синей каемочкой деньги пачками приносили, и все сторублевыми ассигнациями, да еще с поклонами до земли. — Вадим хлопнул дверцами шкафа. — Тогда ты был бы доволен житухой.
— И девки роем кругом, — зло вставил Витька.
— Нереально мыслите, мальчики! — Борис плюхнулся в постель. — Вот когда дойдем до светлого будущего, то тебе, Витенька, в награду за твое сегодняшнее рвение доверят эту самую «с каемочкой», и ты, услужливо подгибая коленки, дрожа и заикаясь, мне, своему другу, товарищу и брату, будешь приносить хрустящие, как свежие вафли, новенькие ассигнации.
— Это почему же заикаясь?
— А потому, что к этому светлому будущему ты приплетешься хилым, зачуханным и жалким. Выдохнешься на рекордах. Руки у тебя будут дрожать, заикаться начнешь и никому не нужен станешь. А я в это завтра ворвусь краснощеким, веселым и задорным. Люди меня бояться будут, а следовательно, уважать и ценить.
— Ну и гад же ты, Борька! — возмутился Вадим. — На посадку кровли я бы вдвоем с тобой не пошел…
Кульков их горячо поддержал. Долго говорил с кем-то по телефону, поддакивал, улыбался, ласково поглядывал на ребят, будто сидели перед ним его самые близкие и любимые люди, и он бы рад обнять, расцеловать, да вот дела — важный телефонный разговор.
— Так что — рекорд?.. Громыхнем, а? — Комсомольский секретарь встал из-за стола, поплевал на ладони и быстро-быстро растер, точно собирался вот сейчас, немедленно, засучить рукава, взять инструмент и ринуться на взятие рекорда. — Значит так! — Он сел в кресло, уперся руками в стол. — Ваша бригада берет обязательство пройти за месяц двести погонных метров откаточного штрека.
— А если без этих… — Виктор замялся, подыскивая слово, Василий понял его без слов и пресек.
— А почему, товарищ Тропинин, мы должны прятать от народа хорошие начинания? Соберем общее собрание, попросим Егора Петровича осветить создавшееся положение на Первом западном участке, потом подниметесь вы и возьмете повышенные обязательства. Я уверен, шахтеры поддержат нас.
— Нам бы бурильные штанги… — пробормотал Вадим.
— Все будет! — Кульков встал. — Заверяю вас, ребята, вам будет оказана вся необходимая помощь. Прошло время, когда рекорды ставили одиночки. Сегодня рекорд — это труд большого коллектива! Создадим «Комсомольский прожектор». Вот ты, Виктор, и возглавишь его.
— Так мне… — Тропинин попытался возразить, но почему-то не смог. Здесь, в этом уютном кабинете, встретив такое горячее одобрение, он оробел. «А что, если и вправду — корреспонденты, газеты, микрофоны, потом расценки чик-чирик?..» — Мне в забое нужно… — вновь хотел отговориться Виктор и сам почувствовал, что этим Кулькова не проймешь. «В начальство прешь, вот зачем потребовался рекорд!» Он отчетливо представил лицо Бориса, презрительную улыбку и голос, произносящий эти слова. — «Прожектор» лучше кому другому…
— Это все совместимо! — Василий не отступал. — У тебя будет заместитель. Кстати, комсомольские поручения у тебя есть?
— Нет, — ответил Виктор, чувствуя себя провинившимся школьником.
— Тем более! — Кульков сел и, хмуря лоб, полистал какие-то бумаги. — Не умеем мы интересно жить. Все бы нам по старинке, без тревог и хлопот, тихо, спокойно. Паутиной зарастем!
Выходило так, что он агитировал их, а они, несознательные, упирались. Становилось неловко. Было непонятно, кто не умеет интересно жить, почему не умеет, отчего не научились этому и что мешает интересной жизни. Витьке стало немного жаль Кулькова. Парень старается что есть мочи сделать жизнь интересной и содержательной, а его не понимают, чинят всякие препятствия, и он очень удручен этим, даже вот сморщил лоб…
— Дерзать надо, братцы! — Кульков встал, повеселел, глаза блеснули. — Наши сверстники КамАЗ строят, а мы какой-то там рекордишко провернуть не можем. Стыдно!
Действительно, стало стыдно. Вадим опустил голову и пожалел, что не к месту погорячился со своим предложением, от которого жди одних неприятностей. «Да еще и бока намнут братцы-шахтеры».
Виктору хоть и было приятно, оттого что намечается хорошее дело, выпадает случай показать, на что они, проходчики, способны, но шум, который затевал Кульков, смущал и пугал его. «Если бы тихо, спокойно, без газет, речей, обязательств».
Но в интересах дела так, оказывается, нельзя.
— Почему мы не можем! — вдруг вспылил Гайворонский, и удивился своей неожиданной решительности и тому, что он выкрикнул это, и разозлился на свое нелепое предложение, и что, как дурачки, прибежали сюда, к этому напыщенному индюку, и что он, этот индюк, распаляет их, как желторотых петушков перед дракой, и не верит, что и они не хуже других и способны на что-то большое, достойное их времени. — Почему не можем! Вы конкретно, без бюрократства! Давайте нам удлиненные штанги, а там посмотрим!
— Правильно! — поддержал его Витька. — Шум только раньше времени поднимать не надо!
— Вы не уверены в успехе? — удивился Василий.
— При чем тут успех! — резко сказал Тропинин. — Дело-то в том, что через неделю-другую остановится лава, и, пока не поздно, надо принимать меры. Если вести скоростную проходку с удлиненными шпурами, то дело может наладиться.
— Не пойму я вас, ребята… — Кульков опять пригорюнился. — Шире надо на вещи смотреть. Шире. Не жить только сегодняшним днем. Это понятно: лава остановится, план шахта не даст. Премии, прогрессивки и прочее… Не корень жизни разве тут? Главное разве в этом? Люди… — он ткнул пальцем в потолок. — Вот наша основная забота! Есть ведь у нас еще отстающие, прогульщики, тунеядцы и другая всякая шваль. Вот этих людей надо воспитывать на примерах самоотверженного труда их сверстников, поднимать на уровень передовиков. А вам бы тихо, спокойно, без шума…
«Борис прав, — подумал Гайворонский. — Рекорд теперь заставят делать, а потом срежут расценки. И этот гусь прав. Вон на ОКРе каждый день прогулы, и зарплата по всему участку с гулькин нос от этого. Чего Витька боится шума? Доска Почета, газеты, фотографии…»
Он представил свой портрет на Доске у клуба и то, как девчата, проходя мимо, посматривают на него, о чем-то шепчутся, прихорашиваются на ходу, как перед зеркалом. Маринка, конечно, издеваться станет: «Маяк, передовик!» А сама бы этот портрет на стол к себе…
— Почему не уверены?! — Виктор встал. — Не уверены, не пришли бы…
— К вечеру соберем бюро, — Кульков встал, быстро потер руки. — Будет Клоков. Приглашаю всех комсомольцев вашего участка.
Под ногами хрустел снег, морозный воздух покалывал в носу, щипал за уши, с придорожных тополей пушистыми хлопьями слетал иней и белоснежными бугорками ложился на искрящуюся серебром дорогу. Ярая, пронзительная белизна полей, неба, деревьев до слез резала глаза и наполняла душу тихой радостью, будто на землю спустился праздник, торжество, не отмеченное ни событиями, ни датами, но заполнившее собой все окружающее пространство.
Друзья шли молча, выдувая ноздрями густые клубы пара. Морозная тишина висела окрест всего видимого, и казалось, что мир замер, затаил дыхание, любуясь и наслаждаясь величественным покоем природы. Из-за белой мглы порой выглядывало солнце, и тогда снежное безмолвие вспыхивало пучками серебряных искр, которые, рассыпаясь, катились по холмам и балкам, застревали в деревьях и, уходя к горизонту, заливали его бледно-фиолетовым светом.
Дальние терриконы, что высились в искрящейся дымке, походили на замерших в степи горбатых всадников в белых бурках и остроконечных темных папахах. Всадники курили, и дым от их трубок тек в вышину, подчеркивая девственную красоту раскинувшегося внизу мира. Откуда-то взялись вороны и черными драконами молча проплыли над головами шахтеров.
Виктор шел бок о бок с Вадимом и находился в каком-то сказочном сне наяву. В коридоре бытового комбината он нос к носу столкнулся с той черноглазой девушкой, которую повстречал прошедшей осенью на автобусной остановке. Виктор даже не успел растеряться, подумать что-либо, как она скользнула мимо, и ему показалось, уголки ее губ чуть-чуть, еле заметно, растянулись в приветливой или насмешливой улыбке. Он замер на месте, боясь оглянуться, потом крутнулся и опять увидел ее, спешно уходящую за дверь расчетного отдела.
«Что означает ее улыбка? Смеется надо мной?» Так думать не хотелось. «Нет, нет, лицо у девушки было приветливое. Неужели я нравлюсь ей?» А так думать было страшновато.
Он шагнул к двери, но тут же остановился и попятился назад, словно там, за этой белой дверью, находилась бездонная пропасть, в которую его могут толкнуть. Сердце у парня скакало и отчаянно рвалось в какую-то манящую и пугающую неизвестность.
— Ты чего к полу прирос? — Вадим потянул его за рукав и подозрительно оглянулся. — Может, это самое… гениальная идея настигла?
— Что? — очнулся тот.
— Да ты как стенка! Айда на улицу. Хватнем по глотку кислородика.
Кислорода было хоть отбавляй, но и он не мог утихомирить взбудораженного и разгоряченного Витьку. Снежная даль казалась бесконечной и, усыпанная крупными бриллиантами, вела в незнакомый, волшебный город, в котором живут такие красивые люди, как только что виденная им девушка. Иначе не может быть. Как она оказалась в их шахтерском поселке, какие дороги привели ее сюда? Что заставило расстаться с теми волшебными, хрустальными замками, в которых она родилась и жила? Нет, не может она жить среди невзрачных донецких степей с пыльными терриконами, среди Людей, занимающихся такой тяжелой и опасной работой. Она заглянула в их поселок на один миг, и вот в ее честь ликует природа, щемящими сердце аккордами скрипит под ногами снег и сияют бесчисленные бриллианты.
«Неужели это любовь?» — думает Витька, и ему отчего-то становится грустно, и сам себе он кажется бесконечно несчастным.
— Ну как? — спросил Вадим, и Витька вздрогнул от звука его голоса. — Кульков — парень-гвоздь! Только для этого гвоздя молоток поувесистей нужен. Чтобы в камень, как в масло, шел.
— Зря мы к нему пошли. — Виктор вздохнул, поднял воротник пальто. — Тихо, аккуратно попробовали бы сами. Не нравится мне шум-гром.
— Это же не частная лавочка, а государственное дело, — возразил Вадим. — Пусть шумят, тебе-то что? Видели?.. Один звонок, и… штанги завтра будут. Оперативность везде нужна. В одиночку пока будем чухаться, комплекс на шею сядет. Почти сел. И скоростной график не помогает. Скоро и в лаве работы не будет, и у нас тоже…
— Все правильно, — согласился Виктор. — Но… не артисты мы, жонглеры какие-нибудь, и штрек не стадион. Проходчики мы. Рабочий класс!
— Да ладно, — Вадим, смеясь, махнул рукой. — Можно подумать, славы не любишь. Что у тебя, комплекс неполноценности, что ли? Выйдем из шахты, грудь колесом, улыбка девять на двенадцать до самых ушей, отбойные молотки из никелированной стали в руках сияют!
— Какие отбойные молотки! Их лет десять как в помине нет.
— Неважно. Дадут. По такому случаю все достанут. И цветы под ноги охапками — хрясь, хрясь! А по бокам пионеры. Тут Клоков с медалью, нет — с орденом. Ляп на грудь! Это вам, Тропинин, за геройский труд!
— Изувечу! — взревел Витька, схватил ком снега, запустил им в Вадима.
Тот ловко увернулся и, расставив руки, медведем двинулся на Витьку. Хохоча и подпрыгивая, они сцепились крест-накрест, как заправские силачи, вздымая снег, свалились в сугроб. Вадим, оседлав Витьку, усердно пихал ему за воротник пригоршни колючего снега. Изловчившись, Витька тоже сыпанул Вадиму в лицо горсть снега и, воспользовавшись замешательством, сбросил его с себя: обнявшись, они покатились по сугробу…
Далеко впереди показались два лыжника. Передний был небольшого роста, шел мелкими быстрыми шажками, но продвигался медленно, будто буксовал на одном месте. Фигура другого лыжника плохо просматривалась, он отставал, и тогда был виден его неуверенный, оскользающийся шаг и неуклюжая стойка.
— Учатся, — сказал Виктор.
— Когут, с кем-то уединяется, — уточнил Вадим.
— Зачем ему от людей прятаться?
— Значит, есть причина. Нужно регулярно слушать шахтерские известия.
— Сплетнями не интересуюсь.
— В каждой сплетне есть доля правды! — глубокомысленно изрек Вадим.
Витька с сомнением покачал головой. Лыжники заворачивали в сторону посадки.
…Общее собрание Первого западного участка, разрабатывающего нижний горизонт, было коротким, но шумным. Идея скоростной проходки штрека, этой главной магистрали, по которой шла добыча угля со всего участка, пришлась по душе как рабочим лавы, так и руководству. Угроза остановки комплекса отступала как кошмарный призрак только что виденного сна.
Иван Емельянович немного успокоился. Важно попыхивал своей вонючей сигаретой, согласно кивал головой выступающим с трибуны шахтерам. «Молодцы ребята! Вот это деловой разговор».
Кульков сидел за столом президиума бок о бок с Плотниковым и устало вытирал пот со лба. По поручению Клокова, он только что выступил, произнес толковую речь и еще целиком был там, на трибуне, лицом к лицу с шахтерами.
«Главное — поднять народ на большие дела, пробудить инициативу, энтузиазм — и дело будет сделано. Наш народ горы может свернуть, если его мобилизовать и направить. Нет, по старинке жить нельзя. Рекорд, если он удастся, встряхнет всех, покажет, на что каждый коллектив способен. Рекорд — это движущая сила технического прогресса. Сегодня — рекорд, завтра — норма трудовой жизни».
Собранием и своим выступлением, которое было проштудировано с Егором Петровичем, Кульков пока был доволен. Он сказал именно те слова, которые дошли до слушателей. Василий благодарил свою судьбу за эти минуты истинного вдохновения и был полностью уверен, что дело сделано, начало положено, рекорд будет! Ему даже стало немножечко жаль себя: призываешь, стараешься, а ради чего? Ему-то от этого нет никакой выгоды. Премии, прогрессивки получат другие, а он хлопочи, суетись, да и не все еще поймут это. Далеко не все.
С трибуны сошел Семаков и теперь пробирался между рядов к своему месту. Во время выступления волновался, много заикался и теперь был недоволен собой.
— Все ясно, товарищи? — Плотников раздавил окурок в пепельнице и встал. — Бригада Михеичева Петра Васильевича берет на себя обязательство пройти за календарный месяц двести пятьдесят погонных метров откаточного штрека. Рекорд шахты, так сказать. Партийная, комсомольская, профсоюзная организаций, так же как и руководство, горячо поддерживают этот почин и обещают всяческую помощь и содействие. Комсомол берет шефство над рекордом.
— Закавыка есть одна! — поднимаясь с места, задиристо выкрикнул Кошкарев. — Непонятно мне, откуда возьмем дополнительный порожняк, мать его крути, и те же арки? На скоростном графике пальцы обожгли, теперь нацелились носы обпалить. Он же, этот комплекс, прет, как «Жигули» по ровной дороге!
В нарядной стихло. Все повернулись в его сторону. Не ожидали такой прыти от Гаврилы. Плотников отмахнулся ладонью.
— Сядь, Кошкарев, тебе бы только побузить. На участке есть резервы. Изыщем.
— Так какого же… — Гаврила хотел вставить словечко посолидней, но удержался и сделал паузу. — Какого же пупа, — сказал он доверительно, — каждую смену мы ждем порожняк, который лава, как прорва, лопает и эти… — сравнения не получалось, — эти арки? Почему резервы в дело не пускаем?
— Есть план! — резко сказал Плотников. — Понимаешь, государственный план! Участок не может жить интересами одного дня. Надо смотреть чуть подальше. А тебе бы, Кошкарев, — начальник улыбнулся, — давай все сегодня, а завтра хоть трава не расти.
— Я этот самый план, коли его в корень, сегодня хочу дать, а не хрипеть с сумкой на шее в конце месяца! — выкрикнул с места Павло-взрывник.
— У тебя сколько прогулов, Сильверстов? — хмуро спросил Плотников.
— Вы нас на «кузькину мать» не берите! — резко сказал Иван Дутов. — Гаврила правду говорит. Где порожняк будем брать? Мы третью смену породу из забоя не можем вытолкать. Арки с перебоями поступают. Уже нарвались на начальника ВТБ. Михеичеву на всю катушку врубили. А за что? Он что же, арки себе на сарай уволок?!
— Нарушать ПБ никому не позволено, — тихо сказал Иван Емельянович.
— От телячьей радости, что ли, в незакрепленный забой лезем? У меня, между прочим, дети дома, их кормить надо, а рекорды им до лампочки!
— И всем спокойнее, когда кровля закреплена, а не висит кумполом над головой. Капнет когда-нибудь, потом виновных отыскивать начнем, — сказал Кошкарев и обиженно надул губы.
— Товарищи… — заговорил Плотников, с укоризной растягивая слова. — Эдак можно любое хорошее дело на корню подрезать. Молодежь проявила инициативу, чтобы вывести участок из прорыва, подошли к делу честно, по-государственному, правильно? Что же тут не понятно? Вы что — мальчики, первый раз в шахту спускаетесь? Ведь если откаточный штрек будет подвигаться такими же темпами, как сейчас, то через пару недель комплекс сядет ему на плечи. Лаву придется останавливать. Остановится лава — не будет угля. Не будет угля — не будет плана. Не будет плана — не будет денег. Зарплату нам даром платить никто не будет.
— О чем вы думали, когда эту прожору в лаву затягивали! — не унимался Дутов.
— Думали о том, что каждый из вас будет честно, с полной отдачей сил, работать на своем месте, — сказал Плотников, но взгляд опустил. — Что избавимся от лодырей, прогульщиков и чтобы штрек подвигался с достаточной скоростью. И еще, если тебе это так интересно, зачем комплекс затянули? Чтобы Родина получала побольше этого самого черного золота!
— Я сам, своими руками «это самое» колупаю! — вновь поднялся с места Кошкарев. — И мне обидно, что я натягиваю робу, опускаюсь в шахту, чтобы, как вы сказали, «на полную силу», а там арок нет, которые должны быть. Их почему-то не доставили, кто-то недоработал, недорассчитал, забыл распорядиться. А я бы этого «кого-то» в три шеи с работы погнал, а не отыгрывался на бригадире!
— Вы что же, товарищ Кошкарев! — Кульков медленно поднялся, уперся обеими руками в стол. — Против того, чтобы ваши коллеги рекорд проходки поставили?
Проходчик удивленно раскрыл рот, хотел что-то ответить, но слов, очевидно, не нашел и все с тем же удивленным лицом сел. «Чего с пацаном связываться? Сопляк еще указывать».
Кульков вытер лоб, нахмурился.
— Вам что же, уважаемый, — он нажал на последнее слово, — не до́роги интересы предприятия? Моя хата с краю! Вся страна, как один человек… — Кульков поперхнулся от негодования, на секунду умолк. — КамАЗ строят! — выкрикнул он.
— Какой там КамАЗ… — сидевший в первом ряду великан Еремин прыснул от смеха. — Гаврилка с Дутовым Ванюшкой вчера у кумы трешку на опохмелку не смогли выпросить…
Собрание понимающе гоготнуло. Кошкарев растянул было рот в улыбке, но быстро прогнал ее.
— Ты, Еремин, оставь свои шутки при себе, — урезонил Плотников. — Если что по существу желаешь сказать, иди сюда, говори.
— Мне тут сподручнее. Не отходя от кассы, — Еремин встал, огромной глыбой возвысился над сидящими товарищами. — Толковое дело ребятенки обмозговали. Прямо молодцы, как в хоккее. А то что? Правильно, вот ты про КамАЗ нам рассказал. Интересно. Дело-то какое закипело! А мы что?.. Вроде уж не мужики советские и не шахтеры совсем…
— Ерема, ты про расценки все обмозговал? — хихикнул сидевший сзади него Дербенев.
— А ты как хотел! — Еремин повернулся к нему. — Все по старинке, как при императоре-батюшке?
— Ты жил при нем? — спросил Борис.
Еремин не удостоил его ответом, отвернулся.
— Только не все оно богатство, что деньги. Сколько можно их копить? Хичник, и тот сознание имеет.
— Хищник, — поправил Кульков.
— Хичник, — повторил Еремин, стоя на своем. — Телевизор есть? Есть, — он сам себе ставил вопросы и, отвечая на них, резко рубил воздух кулаком. Рядом сидящие предусмотрительно отстраняли головы. — Ружжо двухствольное есть? Есть. Холодильник есть? Аж два. Ковры, барахло всякое я не считаю. Кардевон зарубежный есть? Есть. Я Валентине говорю: зачем он мне? Песни, говорит, про Штирлица выучишь и на вечеринках играть будешь. А у меня пальцы к ему не приспособленные. Целюсь одну досточку нажать, а зажимаю три. Гундят, машину купи. А на кой она мне? Такси развелось больше собак. Куда хочу, туда еду. Могу и выпить. Никто к морде трубку не будет совать. Опять же, ремонтируй ее, запчасти по блату доставай. Не желаю машины! Я что хочу сказать. Совсем не в деньгах цель. КамАЗ от нас далековато. Но мы что — хуже, что ли, не мужики, что ли, не шахтеры советские?! У меня все! — Он надел на голову шапку, тщательно заправил в нее волосы и сел.
— Очень яркая речь! — с серьезным видом сказал Борис. — Спасибо, Цицерон. Я плачу.
— Рокфеллер с аккордеоном! — выкрикнул Дутов. — У твоей кумы не то что трешку — снега зимой не выпросишь, вся в тебя!
Нарядную покрыл хохот.
— Что-то не слышно Федота Изотовича. Здесь он? — спросил Плотников.
— Где же мне быть, — откликнулся Чернышев. — Тут я.
— Скажи свое мнение, Изотыч, нам интересно его услышать.
— А что тут говорить? — шахтер степенно поднялся. — Коли не умеем сработать по плану, по расчетному, то нужны срочные меры. Иначе останемся без главного — без угля. Пьянство, прогулы и прочие несогласованности, как говорит ученый народ, действительно имеют место. Не умеем искоренить иными путями, надо наверстать другим: побойчее в забое работать. Это видно, как белым днем на макушке террикона. Спорить тут не о чем. Ради главного стоит поступиться мелочами. И крепежного материала на других объектах будет недоставать, порожняка также. Но это временно. Основное — качать, без перебоев уголь. Предложение ребят очень своевременное. Если сдюжим, то хвала нам и шахтерская слава. Дело тут совсем не в рекордах. Рекорд — в другом месте. Мы уголь без остановки должны на-гора качать. Вот вам весь мой сказ. — Чернышев сел.
— Правильно! — звонко выкрикнул Витька и часто захлопал в ладоши.
Его несмело поддержали.
Михеичев поднялся сам, без приглашения двинулся к трибуне. Плотников согласно кивнул головой: «Пора, Петр Васильевич, высказать свое мнение. Ты тут главная фигура».
— Дак, отсюда вот, — он ткнул пальцем в трибуну, — говорили о нехватке крепи, порожняка, несогласованности в работе, но почти все сходятся на том, что срочные меры необходимы. И как назвать это — рекордом или производственной надобностью — разницы большой не вижу. Комсомолии нравится величать это рекордом — пусть величают. Дак дело от этого не пострадает. А если они приложат к этому всю свою молодую энергию и силу, то только выиграет.
Михеичева слушали внимательно, не перебивали. Выступал он на собраниях редко, но говорил всегда дельно.
— Весь вопрос упирается вот во что: сумеем ли мы все вместе взятые — ИТР участка, проходчики, взрывники, слесаря, ВШТ — построить свою работу согласованно и ритмично. Почему вышла осечка со скоростной проходкой? Ведь не потому, что мы не хотим или не умеем работать. Мы очень желаем, чтобы уголь шел бесперебойно, дак и умеем работать так, как предписано… Но график скачет, как тачка на ухабах. Мы жертвуем выходными, отгулами, а штрек того… на одном месте. Отчего? Вот недавний случай. Уже второй по счету. Пришли на смену — опять нет арок. Почему нет? Крепи полный комплект, но козы с ней застряли на дальней разминовке. А когда загоняли порожняк под лаву, их забыли поставить впереди состава. Лава включилась работать на полную мощь, а у нас нет арок. Они есть, но стоят в полутора километрах, и, чтобы их доставить, надо остановить лаву, вывезти из-под нее наполовину груженный состав, загнать его на разминовку и толкнуть к нам козы. А эту разминовку все машинисты пуще зверя боятся, потому что на ней постоянно вагонетки бурятся. Ни диспетчер, ни дежурный по смене на это не пошли. Мы около двух часов ухлопали ни за понюх табака, палец о палец не ударили. Из-за того, что машинист шалопай, как многие на ВШТ. Не додумался потратить всего лишь одну минуту и вовремя доставить арки на место. Дак и какой машинист? Основной машинист прогулял, а вместо него поставили первого попавшегося человека. Или другой случай. Мы стараемся изо всех сил, а где и через бурки бурим, приходит взрывник, а подносчик не доставил глину для пыжей. Мелочь? Дак мелочь-то мелочью, но без нее нельзя палить. И вот тебе — тридцать восемь минут тю-тю, как корова языком слизала. Тут кто-то сомневался насчет наших шахтерских способностей. Я не согласен с ним. Мы что ни на есть настоящие советские шахтеры, потому что трудимся, как велит совесть и человеческий долг. Одна беда у нас. Еще не научились организованно, дисциплинированно работать. Если научимся этой премудрости — горы свернем. Теперь основное. Ну, хорошо, получится у нас этот рекорд, оторвемся от лавы, что дальше? Нормой эту скорость нам вряд ли удастся сделать, тем более что в лаве техника современная, а в штреке дедовская.
— Решается вопрос об удлинении лавы, — не вставая с места, сказал Плотников. — Когда она станет протяженнее, то, естественно, скорость подвигания груди забоя несколько уменьшится. И обычных темпов проходки, я думаю, будет достаточно. Но это, сами понимаете, за один день не сделаешь. Все решат расчеты. Они делаются. Удлинять лаву придется ступенчатым способом. А на это требуется время.
— Это уже разговор по существу, — сказал Петр Васильевич и сошел с трибуны.
— За тем и собрались, — в тон ему ответил Плотников, поднимаясь с места. — Ставлю вопрос на голосование. Кто за рекорд, поднимите руки.
Голосовали тихо, но дружно. Виктор с Вадимом вскинули руки разом, как в пионерском салюте, солидно поднял ладонь вверх Гаврила Кошкарев, за ним Дутов, Борис оглядывался по сторонам и от голосования воздержался.
За столом президиума сиял возбужденный Кульков. Его родная идея, идея рекорда получила почти единогласную поддержку шахтеров. Дело будет сделано!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Новый год ждали с нетерпением и затаенной надеждой на новые удачи, новое счастье. А старый завывал метелями, наметал сугробы, да такие, что дорога к шахте походила на колонну белых верблюдов, застрявших по живот в снегу, и пробиться по ней на автомобиле стало делом рискованным. Кутаясь в шарфы и воротники, спешили шахтеры, одни домой, в привычное тепло обжитых квартир, другие в шахту; шурша робами, толпились у ствола, садились в клеть и ныряли в глубину, в темный неуют подземных лабиринтов.
С утра до поздних сумерек в сугробах, щедро наметенных вокруг школы и шахтерского клуба, кишела детвора, скрипели лыжи, санки, разноголосый шум наполнял поседевший от изморози поселок жизнью, предвестием того, что все они — и дома, и люди — постарели еще на год, но нисколько не жалеют о том, потому что самое главное, самое важное в их жизни еще впереди.
Виктор с Вадимом долго гадали, как им получше, поинтереснее встретить праздник. Хотелось чего-то необыкновенного. Друзья долго бы еще судили-рядили, если бы в самый канун не ткнулись носом в огромную афишу, где разноцветными буквами сообщалось, что в клубе состоится бал с масками, фейерверками, викторинами и танцами до утра под шахтерский джаз-оркестр.
На бал собирались тщательно и долго.
— Культурный человек всегда должен быть при галстуке, — поучал Борис. — Галстук — это знак того, что ты человек благородных кровей.
— Насчет кровей Борис фрайернулся, — сказал Вадим. — Но по такому поводу селедочку бы надо подцепить. Хочешь мой, с серебряной ниткой?
— Что я — артист какой, что ли?
— Оно так, конечно. Проходчики-скоростники-рекордисты могут совсем голыми шастать. — Вадим спрятал улыбку и притворно вздохнул. — Черноглазая придет…
— Почем знаешь? — быстро спросил Витька.
— Где ты видел, чтобы молодая, красивая девушка под Новый год дома сидела?
— Если она не замужем, разумеется, — уточнил Борис. — Могут быть и другие варианты. Вполне вероятно, что не одному тебе она приглянулась.
Витька почесал затылок. Человек доверчивый, все принимая за чистую монету, теперь он мучился в сомнениях. «Почему она так улыбалась?»
— Вадик, а не слишком ярок твой серебристый?
— Галстуки с блесткой шик-модерн сейчас! — восхищенно сказал Борис. — Их металлическое сияние намекает на то, что наши предки носили кольчуги.
Когда они вошли в клуб, оркестр играл танго. Володя Пузачев, руководитель оркестра, мелко дрожал ослепительно блестящим саксофоном, пучил глаза, как-то подленько и угодливо сгибал колени и горбился. Инструмент хрипел и заглушал электрогитару. Справа от Пузачева сидел Гриша Ефимов, отчаянно колотил по многочисленным барабанам, подскакивая на стуле и закатывая глаза.
В середине зала ритмично дергались несколько пар. Гена Петраков, в широких, расклешенных брюках, с волосами, упавшими на плечи, крутил перед Мариной замысловатые кренделя и, заметив вошедших парней, подмигнул им. Маринка с улыбкой помахала Вадиму.
Танцевать Витька любил и относился к этому занятию серьезно, даже почтительно. Вадим рядом с ним выглядел отчаянным, но запуганным боксером. Все его движения в танце напоминали тренировку спортсмена у подвесного мешка. Он делал неуклюжие выпады в разные стороны, частил ногами, суетился, словно боялся, что сейчас получит удар в челюсть и очутится в глубоком нокауте.
— Тебе нравится Маринка? — танцуя, спросил Витька.
— С ней приятно танцевать.
— И все?
— Уж очень она какая-то… — Он подыскивал нужное слово, посматривая в ее сторону. — Понимаешь, не могу я представить ее матерью моих детей.
— Ого! — воскликнул Витька. — Вон куда хватил! Чтобы представить это, надо вначале полюбить.
— Ты знаешь, ведь я с ней только здесь, на танцах, а на большее меня не хватает. Даже проводить охоты нет. А танцевать с ней приятно. Молча только, а как заговорит… — Он сморщил нос.
— Не морочил бы ты ей голову.
— Тю-у-у, проповедник нашелся! Галстук шею не давит? Задумчивый ты какой-то сегодня.
Галстук действительно давил. Черноглазой нигде не было. Народ все прибывал. В клубе становилось тепло и тесно. Оркестр играл почти без остановок, как долгоиграющая пластинка.
Петраков отпустил наконец Маринку. Вадим увлек ее в середину танцующих, и оставшийся один Витька потерял их из виду. Он отошел в сторону и снял галстук. Терпеть его было невмоготу. Парень сунул в карман «серебристый намек» и в тот же миг увидел ее. Черноглазая стояла метрах в пяти в ярком кримпленовом платье, улыбаясь, рассказывала что-то высокой, длинноногой подружке.
«Не замужем», — замирая от волнения, почему-то подумал Витька.
На эстраду к оркестру во фраке, с галстуком бабочкой вышел Игорь Малахов. Медленно поднес к губам большой черный микрофон, минуту помолчал, набрал в легкие воздух и запел:
Давно не бывал я в Донбассе, Тянуло в родные края…Это была любимая Витькина песня. Она производила на него странное, непонятное действие. По спине, щекам, шее у него ползли мурашки, ему хотелось спрятаться в темный угол и отдаться грусти. Тропинину становилось жаль людей, которых разлучала злая судьба с родными местами, жаль их несбывшихся желаний, несостоявшейся любви, большой и сильной, как они сами. Ему делалось жалко себя, потому что это он давно не бывал в Донбассе, это его первая, прекрасная, но еще не изведанная любовь, живет в том далеком шахтерском городке.
Потом Виктору начинало казаться, что он прожил на свете сто лет и все прошло, ничего в его жизни не будет — ни любви, ни радости, ни счастья, потому что прекрасная Галя, Галина Петровна из песни, достанется другому, а если не будет ее, не станет Донбасса, зачем тогда жить.
Печаль сменялась радостью, и тогда ему до щемящей боли в груди хотелось жить, потому что где-то рядом с ним, совсем недалеко, живет она, его Галя, которую он непременно должен встретить и полюбить.
Отчаянно Галя красива, Завидев ее за версту, Бывалые парни глядят боязливо На гордую ту красоту, —пел Малахов, и Витьке уже казалось, что это о нем и о черноглазой поется в песне.
«Сейчас подойду и приглашу на танец, — подумал он и не мог сдвинуться с места. — Если не я, то кто-то другой пригласит», — испугался Витька, делая шаг вперед.
Она обернулась и посмотрела на него. Он опустил глаза, чувствуя, что в лицо ему плеснули кипятком.
«Как рак вареный, и уши кумачовые! — думал про себя Виктор, несмело пробираясь к черноглазой. — Жених замухрысчатый! Олух царя небесного! Где же Вадька? Тоже мне, друг! Вертится где-то, а тут… Сейчас ее пригласят. Жорик… уже идет».
Витька, как на край пропасти, сделал последний шаг и пересохшими губами промямлил:
— Девушка…
Она мило улыбнулась и коротко бросила:
— Пожалуйста.
Что-либо соображать Витька стал лишь через минуту. Теперь он напоминал испуганного боксера, побывавшего в глубоком нокдауне.
— Зачем же такой красивый галстук прятать в кармане? — мягким, певучим голосом спросила она и посмотрела на него большими иссиня-черными глазами.
— Кто?..
— Не я же…
— Так это… Вы в расчетном отделе работаете?. — спросил Витька и втянул голову. «Несчастный я человек… Вопроса путевого задать не могу».
— Я думала, вы поинтересуетесь, как меня зовут, — сказала она и вновь улыбнулась.
— Я… хотел спросить.
— Лариса.
— А меня Виктор… Тропинин…
— И работаете вы на Первом западе. Рекорд собираетесь поставить.
— Точно! — обрадовался Витька. — А откуда вы знаете?
— Я же в расчетном работаю, как вы заметили.
«Болван! Заладил, как попугай — точно, точно», — пресек сам себя.
— Вам эта песня нравится? — Он посмотрел ей прямо в глаза, она опустила взгляд, отрицательно качнула головой.
— Не очень.
Витька опять смутился. Он до сих пор не думал о том, что песня может кому-то не нравиться, и теперь чувствовал себя неловко перед Ларисой и оттого, что спросил, и оттого, что песня ему очень нравится, а ей нет. И виноват во всем этом несоответствии, вероятно, он.
Лариса танцевала легко и свободно. Зал притих, и только шарканье ног по полу, голос певца да тихие аккорды аккомпанемента, сливаясь в одном ритме, плавно качались, будто легкое судно на пологой волне. В кругу танцующих, в паре с Маринкой, проплыл Вадим, удивленно вскинул брови и, лавируя между парами, приблизился к Витьке.
— Сэ-э-р, — нараспев протянул Вадим. — Куда подевался клок мамонта? — и за спиной у Маринки поднял большой палец вверх — мол, «во, дивчина!».
Вальс кончился. Виктор проводил Ларису к подружке, хотел отойти в сторону, но длинноногая девушка была занята разговором, оставлять одну Ларису было неловко, и он, переминаясь с ноги на ногу, стоял около, нее, хотел о чем-то спросить и никак не мог придумать вопроса.
— Странно… только привыкнешь к старому году и вдруг Новый… — сказала Лариса.
— Прошлый Новый год мы с Вадимом в балке встречали, — сказал Виктор. «Во, болван, нашел чем хвастаться!»
— Ой, интересно как! — удивилась Лариса. — Расскажите, пожалуйста.
Оркестр заиграл быстрый танец, зал дрогнул.
— Можно?.. — сказал Витька.
Она согласно кивнула.
Звуки танца входили в них широкой взбудораженной рекой, наполняли радостью и выплескивались наружу в их движениях, принося ощущение свободы и счастья.
Глаза Ларисы возбужденно горели, их цыганская темнота посветлела, стала ласковой, мягкой и такой глубокой, что Витька тонул в них, как в омуте, не в силах оторвать взгляда. В этот миг Лариса действительно была «отчаянно красива», и Виктору стало страшно: как он мог жить, работать, не видя этой красоты?
Никогда в жизни ничего так сильно не хотел Витька, как того, чтобы этот танец продолжался бесконечно. В голове у Виктора слегка кружилось, он ничего не видел вокруг себя, кроме милого, улыбающегося лица Ларисы. Порой ему начинало казаться, что он всю жизнь, с самого начала, знал эту девушку, ради нее только жил, потом пугался того, что это не так, что он не может ей понравиться…
Разноцветными огнями вспыхнула елка. Сверху, справа и слева блеснули шары, плеснули на собравшихся яркими лучами перемешанной и расколотой на части радуги. Рука Витьки коснулась руки Ларисы, он вздрогнул, отдернул, потом осмелел, прикоснулся вновь, сжал пальцы и увлек к елке. Лариса не сопротивлялась.
— Тебе здесь нравится? — нечаянно перейдя на «ты», спросил он.
— Очень! — ответила она и улыбнулась почти так, как там, в коридоре расчетного отдела, но сейчас он видел, что ей хорошо и она ничуть не насмехается над ним.
К ним подобрался Вадим, обсыпал конфетти.
— Так как насчет капель датского короля, те, которые в звенящих бокалах шипят и пенятся? — спросил он.
— Вообще-то положительно! — поддержала его Маринка и захохотала, тряхнув кудряшками окрашенных под солому волос.
— Девушки, девоньки, девочки! — застрекотал подошедший Петраков. — Я предлагаю пойти в фойе и выпить по бокалу вина!
— Идем! — Лариса взяла Марину под руку, повела к выходу и обернулась к Виктору. — Ты не возражаешь?
Витька не возражал. Он готов был сгрести всех в охапку, на руках пронести через весь клуб и торжественно доставить в буфет. Лишь бы в этой охапке была она, самая прекрасная, самая желанная.
Пить ему ничуть не хотелось. Рядом шла Лариса, она первой поддержала Вадима и Геннадия, и теперь Виктор укорял себя только за свою несмелость, ведь это он, тюфяк эдакий, первым должен был пригласить, тем более что момент выдался самый подходящий, рядом стояли Вадим и Марина, и все вышло бы наилучшим образом. Но и теперь он был бы рад исполнить желание Ларисы, даже любую ее прихоть, будь она самой сумасбродной.
Какие прекрасные ребята Маринка и Вадик! Почему Вадик не полюбит ее и как это можно плохо относиться друг к другу, если все вокруг так хорошо и наполнено радостью?
Витька поднял взгляд на Ларису, залюбовался тонкой черной бровью, она почувствовала это, повернула голову, несмело улыбнулась, опустила глаза, чуть-чуть подвинулась к нему и сама взяла его за руку. Сбоку о чем-то переговаривались Вадим с Мариной, впереди молча шел Петраков, вокруг сновали люди, смеялись, что-то выкрикивали, Витька ничего не видел и не слышал.
— Будем пьянствовать? — сказала Лариса и зачем-то внимательно посмотрела ему прямо в глаза.
— Лариса… ты очень красивая…
Она отпустила его руку и немного отстранилась.
— Вы всем девушкам это говорите? — не посмотрев на него, спросила она, и этот неожиданный переход снова на «вы», отчужденность тона кольнули в Витькино сердце холодной иглой.
— Я еще никому так… первый раз… — Витька покраснел и окончательно растерялся.
— Ты говоришь правду?
У Витьки отлегло от сердца от этого ее нежного «ты» и от мягкого и теплого взгляда, на языке у него вертелось готовое сорваться признание: «Милая, хорошая, я безумно люблю тебя!», но язык каменел, и красноречивым был только его взгляд.
— Лариса… — повторил он, взял ее за руку с отчаянной решимостью никогда не отпускать ее. — Ты…
— Не надо, Витя. Хорошо?
Он слегка сжал ее кисть, Лариса ответила тем же и вновь внимательно посмотрела ему в глаза. Гирляндами огней кружилась елка, в серпантинной паутине трепыхались разноцветные флажки, сияли шары, в нарядный возбужденный зал сыпались мириады переливающихся огней, и в этот миг Витька не верил, да и трудно было представить, что есть иной мир, какие-то заботы и огорчения, что, наконец, есть шахта и его штрек, и жесткая шахтерская роба, что существует камень — неумолимый, серый, холодный монолит, в борьбе с которым он начал свою трудовую жизнь.
И сама жизнь, та, которая уже прожита, и та, которую предстоит пройти, не казалась теперь главным содержанием его бытия, вот все то, что происходит сейчас — и этот радостный блеск огней, смеющиеся лица друзей и, конечно же, Лариса, идущее от нее пьянящее ощущение счастья, легкое прикосновение ее руки и доверчивый взгляд темных, бездонных глаз — это и есть блаженное постижение смысла его существования.
— Спасибо, — тихо сказал Витька.
— За что? — Лариса вскинула брови.
— За все. За то, что ты есть, — ласково шепнул он ей на ухо.
Петраков остановился у двери, широким жестом пригласил на выход. В фойе их встретила Ларисина подружка. Вид у нее был запыхавшийся. Она подошла к Ларисе, бесцеремонно оттерла Витьку в сторону. «Все… — у того екнуло сердце. — Сейчас уведет Ларису. Откуда только такие длинноногие берутся!»
Девушка о чем-то возбужденно шептала Ларисе на ухо.
— А он? — тихо спросила Лариса.
«Он, он, он… — застучало у парня в висках. — Кто он? Почему о нем спрашивает Лариса? Кто он? Кто?»
Длинноногая увлекала Ларису в зал.
— Нет, нет, так мы ее вам не отдадим, — сказал Вадим, подошел к Ларисе и взял ее за руку.
«Вадюша! Да ты у меня гений!» — взвилось в Витькиной груди.
В буфете стоял разноголосый галдеж, хлопали пробки от шампанского, звенели стаканы. Свободных мест не оказалось, ребята прошли к стойке, взяли шампанского, и Геннадий лихо, с громким выстрелом откупорил его.
— За Новый год! — воскликнула Маринка.
Они вернулись в зал, когда оркестранты собирались на сцене. Туда же поднялся Кульков. Вскинул руки, требуя тишины, и сообщил, что на вечере появились подвыпившие дебоширы, которых нужно призвать к порядку. Он предлагает создать народную дружину и очистить клуб от пьяных. Василий спрыгнул вниз, к нему подошел Клоков и, резко жестикулируя, что-то сказал.
Витька с Ларисой уединились в дальнем конце зала, он держал ее за руки, и оба они уже ничего не замечали.
— Я хочу, чтобы так было всегда, — сказал Виктор.
— Это невозможно. Встретим Новый год, и все кончится, — ответила она.
— Почему же? — Он помолчал, ожидая ее ответа, она смотрела ему в глаза и тоже молчала. — Не может все оборваться в один миг.
Она понимала, о чем он говорит, но медлила согласиться с ним.
— Ведь мы не умрем, — глаза его просили ответа.
— Зачем такие мрачные мысли?
— Вот я и говорю, что остановить и продлить миг радости, все это… — Он хотел сказать «в наших силах», но не осмелился и продолжил: — Все это возможно, если захотеть, если… — Он опять умолк, Лариса опустила глаза, и ему показалось, что она чуть-чуть сжала кисть его руки. — Ведь и завтра, и послезавтра…
— Время никто не волен остановить, — сказала она.
— Но оно должно быть заполнено чем-то. Один человек никогда не будет счастлив. Для счастья ему нужен другой.
— Который тоже желает счастья? — спросила Лариса и улыбнулась.
— Ну, конечно! — заспешил Витька. — Счастье одиночки — это эгоизм. Сейчас мне хорошо, потому что я вижу, и тебе хорошо, потому что ты пошла со мной танцевать, стоишь вот рядом со мной и разговариваешь.
— А ты уверен, что мне хорошо?
— Мне этого хочется.
— Ты добрый, — сказала она.
— Это плохо?
— Желать — это еще не значит сделать.
К микрофону танцующей походкой шел Игорь Малахов. Привычно щелкнув по черной сетчатой груше, посмотрел назад. К своим местам тащились музыканты. Игорь вытянул микрофон из подставки, как кнутом, щелкнул проводом. Чуть дрогнули струны гитары, тоскливо вздохнул аккордеон, и в зал легли тихие, грустные аккорды:
А мы недавно повстречались, Мой самый главный человек. Благословляю ту случайность И благодарен ей навек… —пел Малахов, и Витька почувствовал, как побледнело его лицо и похолодел позвоночник.
Представить трудно мне теперь, Что я не ту открыл бы дверь. Другой бы улицей прошел, Тебя не встретил, не нашел.Песня была о нем. Песня была о Ларисе. Слова и музыка звучали о них и в их честь. Она попала в цель, отразив, как солнце в зеркале, все Витькино состояние. Песня говорила то, что он не мог и не смел выразить. Пары плавно кружились по залу. Витька положил руку на плечо Ларисе, другой обнял за талию, она доверчиво приблизилась к нему вплотную, он чувствовал ее упругую, вздымающуюся грудь, но сделать первого шага в танец не осмеливался, словно боялся, что песня затихнет, слова улетят, унеся с собой ту невыразимую прелесть, которая осенила его, наполнила и потрясла.
Чтоб никогда уже случайность Не разлучила в жизни нас……В общежитие Витька вернулся, когда Вадим уже спал, и, наскоро раздевшись, сиганул к тому в кровать, юркнул под одеяло, обнял за плечи и начал тискать.
— Ты что? Ты что! — завопил спросонья Вадим. — Пусти, чумарик! Ой, ребро схрустал! Пусти, Витька!
— Дрыхнешь тут, как кот сибирский! Ты погляди, луна-то какая! А снег, снег!.. Вадька, да нельзя же спать в такую ночь. Ты преступник, тебя на пятнадцать суток укатать надо!
— Проводил? — тихо спросил Вадим.
Виктор затих, заложил руки за голову.
— Вадь, неужели и вчера все так было?
— Что все?
— Ну, ночь, луна, звезды, снег… Ты знаешь, как он искрится! Будто там алмазы. Нет, не алмазы, чьи-то глаза, а в них тайна! Большая, большая и радостная! Тебе хочется на луну полететь? Вадик, прямо сейчас? Ты бы полетел, а?!
— Целовались? — спросил Вадим.
— Ты что!! — Витька убрал из-за головы руки, испуганно отодвинулся. — Разве можно вот так, сразу? Да ты знаешь, какая она! Она, она… Да ну тебя! Она же, можно сказать…
— Целоваться не можно, а нужно, — спокойным голосом перебил его Вадим.
— Ты циник! — Витька обиделся.
— А ты телок.
— Т-ты, ты… — у него перехватило дух, и он замолчал. — Это же знаешь!.. Ну, как можно? Вот ты с Маринкой целовался? Скажи, целовался?
— Была охота…
Друзья помолчали.
— Борька пришел? — спросил Виктор.
— Нет, — ответил Вадим.
— А вдруг она по физиономии, как в кино?
— За что? — не понял Вадим.
— Как за что? За это самое… Когда мужики первый раз целуют, то в кино их всегда по физиономии бьют. Щелкает так, аж мурашки по спине…
— Боишься — не лезь, — Вадим, зевая, натянул на плечи одеяло. — Сейчас девки с кастетами ходят. Как вмажет, так с катушек и… считай нокаут.
— «Девки»… — передразнил Витька. — Слова-то хоть подбирал бы покультурнее!..
— Я тебя завтра в три часа ночи разбужу и скороговорки с присядкой заставлю повторять. Посмотрю, как ты будешь слова подбирать!
— Эх, Вадик, красотища-то какая вокруг нас! Сколько радости пропускаем мимо. Не видим, не замечаем. Вот ночь, луна, вдали наш террикон, вверху дым, а внизу алмазы… шкивы на копре крутятся… Я сейчас шел, остановился недалеко от общежития, посмотрел на небо… звезды… на всю эту красоту, и так мне как-то радостно стало… ты знаешь, аж слезы к глазам.
— Это оттого, что Ларису испугался поцеловать, — вставил Вадим.
Витька пропустил его слова мимо ушей.
— Я глядел на террикон и думал: там и мой труд, мои камни, которые я вот этими руками извлек с семисотметровой глубины. И сейчас над всем этим лунный свет, потом взойдет солнце, а террикон будет стоять и во все концы помчатся поезда с углем, нашим углем…
— Ты в церкви когда был? — спросил Вадим.
— Никогда я там не был, — удивился Витька. — А что?
— Попом бы тебе служить, едри те три дрына! Весь сон перебил. И талдычит, и талдычит… А ну, валяй на свою кровать.
— Псих! — Виктор обиделся и перешел на свою койку.
В комнате стало тихо. Вадим усиленно раскуривал сигарету, Витька обиженно сопел и молчал. Налитый до краев ярким бисером круг луны заглянул в окно. Бледный свет залил пространство от стены до стены, заполнил всю комнату.
— Где же Борис?.. — ни к кому не обращаясь, сказал Вадим.
Помолчали.
— Вить, ну о чем вы хоть говорили с Ларисой? — тихо спросил Гайворонский.
— Ни о чем.
— Что ж, весь вечер молчали?
— Молчали!
— Холодно на улице?
— Жарко! — Витька отвернулся к стене.
— Сегодня у Маринки такие грустные глаза были, — вздохнул Вадим, — аж жалко стало. Может, закрутить с ней любовь? А что?.. Девчонка она ничего. Танцует легко, фигурка у нее приятная, не осиная талия, но все же… Не корова какая-нибудь. Сзади она даже очень хорошо смотрится!
— Сверху ты на нее не пробовал смотреть? — теперь язвил Витька.
— Самому, можно подумать, не приятно с красивой девчонкой по улице пройтись!
— Мне приятно, чтобы вообще никто не видел, а нам бы было легко и интересно друг с другом.
— Мозги у меня расклеиваются, — сокрушался Вадим. — Крутить любовь или не крутить?
— Гамлету было вдвое легче, — утешил Витька.
— Как представлю, что ее целовать нужно, слова разные говорить, еще что делать, так знаешь… ну, вся охота отпадает. А так она ничего. Любит меня. Это я точно знаю. Вот сегодня… Смотрит, смотрит мне в глаза и будто заплакать хочет. Без слов все ясно. Может, закрутить с ней любовь, а, Витька? Она на все согласна будет.
— Как можно, Вадька?! Что ты, скот, что ли, какой! — Виктор повернулся к Вадиму, луна освещала его лицо, и оно казалось бледным, с заостренными чертами, даже болезненным.
— А-а-а… — отмахнулся Вадим. — Сейчас все так делают. Секс всякий на Западе проповедуют… Что я — не мужчина, что ли!..
— Убийцы тоже свое дело делают и тоже считают себя мужчинами.
— Что ты божий дар с яичницей путаешь! Вечно у тебя крайности!
— А ты как думал, Ваденька! Всякого подлеца подлецом мамка родила? Сиську все одинаково сосали и в пеленки дули, не отличаясь друг от друга.
— Так что теперь — в одинаковых картузах и портках до пенсии топать? И думать одинаково, и плакать, и смеяться, и песни одинаковые горланить? — Вадим щелчком отбросил сигарету к двери.
— Теперь ты божий дар перепутал. Так жить, даже если и очень захочешь, не получится. Да чего далеко ходить! Вон, Петька Кондрахин — бродячего кобеля поймал, ножом распорол ему живот и отпустил. Ты думаешь, человек из него выйдет?
Вадим молчал. В лунном свете все предметы в комнате — шкаф, стол, тумбочки, простыни на кроватях — будто зависли в безвоздушном пространстве и легко парили. От брошенной сигареты струился дым и бесследно растворялся в лунном свете. И в комнате, и за окном стояла прозрачная, голубая тишина.
— Я в детстве, в деревне, знаешь сколько живности порешил. Не счесть. Кроликов, кур, гусей, однажды корову пришлось резать, — сказал Вадим.
— Так то ж совсем другое дело! — отозвался Витька. — То было нужно, необходимо. И наверное, жалко?
— Еще бы… — Вадим вздохнул. — Особенно корову. Она объелась. До сих пор помню. Подхожу с ножом, а она голову подняла и смотрит на меня, потом как замычит, а бабушка сзади меня: «Вадюша, прирезай скорее, пропадет ведь мясо». И никого из взрослых поблизости нет. Кровь из горла как цвиркнет на меня. В скирде колхозной потом отец меня нашел. По голове гладит: «Ничего, сынок, ничего, успокойся. Иди поешь, мать печенку пожарила». Какая там печенка…
Они опять помолчали, каждый прислушиваясь к самому себе, к своим мыслям. Где-то за школой, очевидно в ставке, резким, отрывистым хлопком треснул лед. Но тишина держалась непоколебимо, и этот короткий звук умер в ней тут же, не успев отозваться эхом.
— Жалко мне ее, — заговорил Вадим.
— Кого?
— Да Маринку.
— Объяснись с ней. Так начистоту и скажи: мол, будем дружить, ходить вместе на танцы, как хорошие друзья, и не больше.
— Хочешь, чтобы она меня дурачком посчитала? Дружба… — Вадим хихикнул и прокартавил: — Это мы в тлетьем классе длузыли! На третьеклассницу она уже не похожа… Ох, и жизнь пошла. Разбудил ты меня.
— Отоспишься. Завтра в третью. Вадик, айда на улицу! Возьмем лыжи — и в поле!.. — Витька привстал.
— Спятил парень! Лунатики и те хвосты поотморозили, а он… — остудил его Вадим.
— Заржавленный ты человек! Никакой фантазии в тебе нет, — Виктор лег и подтянул одеяло к подбородку.
Перед глазами возникла Лариса; искрился и, словно битое стекло, хрустел под ногами снег; куда-то вдаль, за террикон роем плыли звезды, увлекая за собой луну; Витька закрыл глаза и, расставив руки, тоже плыл в этом хрустящем блеске и белом безмолвии, рядом с ним плыла Лариса, приветливо улыбалась ему и что-то шептала, ласковое и теплое, а он силился и не мог разобрать ее слов…
…Борис явился утром. Луна давно проплыла мимо окна, свернула за угол дома, в комнате висел зыбкий сумрак. В морозной стыни ярче высветились звезды, стали крупнее, будто разбухли. За поселком, в ставке, опять треснул лед, и этот короткий, сухой хлопок остался в ночи без ответа, шахтерский поселок спал.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На первый отпал по новому паспорту буровзрывных работ собралось все начальство участка. По инженерным расчетам все выходило ладно, но как получится на деле? Не выбьет ли мощный взрыв больше расчетного количества арок, не повредит ли катастрофически кровлю, успеет ли вентиляция за необходимое время проветрить забой, не выбросит ли усиленный заряд породу в закрепленное пространство, на рельсы, — уйма неясных проблем волновала шахтеров, собравшихся в этот поздний час под землей.
Наконец в забое глухо ухнуло, штрек вздрогнул, загустелый воздух качнулся, лязгнули вагонетки, лампа под люком качнулась, сбивая зыбкие тени, во все сечение выработки, прямо на людей, клубами катилось темно-коричневое облако дыма и пыли. Оно двигалось бесшумно и уверенно, как кошмар во сне, и было что-то жутковатое в этой неотвратимости замкнутого пространства. Дутов торопливо расстегивал куртку, последняя пуговица не поддавалась, он рванул ее с силой, дернул из брюк подол исподней рубахи, закрыл рот и нос.
Облако сгущалось у кровли, лениво закручивалось в тягучую спираль. Свет коногонок тонул в ней, как в вате. У люка она сошлась со свежей струей, вытянулась в ленту, ускорила бег и с шорохом юркнула в люк.
Нижняя часть облака протекла под вагонетками, достала проходчиков, шибанула в нос вонючим смрадом. Плотников достал платок, закрыл им нос, Кошкарев и Михеичев молча отплевывались. Дым постепенно рассеивался, шахтная вентиляция работала исправно: «С этой стороны осечки нет, — подумал Плотников, чуть повеселел, но ненадолго, самое главное было впереди, там, в забое. — Грохнет арок восемь — пиши пропало. Мефистофель с потрохами съест».
Иван Емельянович потужил, что нет Мащенко, мается бедняга в больнице, и без его поддержки ему, Плотникову, плохо. Лава хоть и перекрыла план почти вдвое и дела идут там, против ожидания, без осложнений, но сидит занозой вот этот штрек. Плотников спрятал платок, коротко скомандовал:
— Пошли, ребята! Будь что будет.
Михеичев шагнул вперед, заторопился. По штреку еще полз вонючий дым, но с каждым шагом зловоние уменьшалось. Надувшиеся вентиляционные трубы на всю мощь качали свежий воздух. Бригадира настиг Федот Изотович Чернышев, с другой стороны торопливо топал Семаков. Иван Дутов никак не мог на ходу заправить рубашку, соскакивали брюки.
Они подошли к забою и как по команде остановились.
— Коли тебя в дых! — удивленно чертыхнулся Федот Изотович.
— Дак… — Михеичев запнулся. — Дак это же… — Ему не хватало воздуха.
— Арки-то на месте стоят, — равнодушно сказал Гаврила, подошел, похлопал по ним ладонью. — А куда им деться?
— Дак это же поразительно! — Михеичев вздохнул полной грудью, отчего все лицо его растянулось в улыбке, будто после пробежки по морозцу он стал под горячий душ, а Гаврила теранул его теплой мочалкой по спине.
Ровным бугром, будто аккуратно ссыпанным из самосвала, лежала, дымясь, порода. В забое почти точно по сечению зияла черная дыра и в свете коногонок виделась намного длинней той, привычной, прежней. На кровле не было ни одной трещины.
Семаков улыбнулся, хотел что-то сказать, но слово вертелось около губ, и он никак не мог с ним совладать, чтобы превратить в членораздельный звук и выпустить наружу. Иван Емельянович деловито тер лоб платком, размазывая по нему ровный слой грязи.
— Рекорд сам в руки прет! — воскликнул Игнатов, с силой ударив Михеичева по плечу. — Как думаешь, Васильевич?
— Поживем — увидим.
В одну из смен в забое скоростного штрека получился небольшой затор. Не сходился с графиком цикл проходческих операций. Очередная смена была вынуждена доделывать хвосты предыдущего звена. На это уходило хоть и мало времени, но проходчики выбивались из ритма, и подготовительные операции для следующего цикла непроизводительно отнимали время.
Бригадир нашел выход. Рассек две смены на три. Вклинил в работу двух звеньев третье полузвено, которое и явилось связующей цепью в графике проходки и должно было ликвидировать этот хвост, это бельмо на глазу. Выбор пал на Виктора и Вадима.
Они пришли в забой, сняли самоспасатели, отстегнули фляжки с газированной водой и положили все это на подножку породопогрузочной машины. Витька хотел было отогнать ее подальше от забоя, но тут же передумал. «Когда будем ставить арку, с машины удобнее загонять верхняк. Пусть стоит».
Забой был тщательно очищен от породы, рельсы наращены, и слева, в полуметре от последней арки, темнела ямка для установления следующей стойки.
«Не теряли ребята времени даром».
Тропинин хозяйским глазом окинул место предстоящей работы и остался доволен. На всякий случай обстукал кровлю клеваком, потолок звенел монолитом.
«Интересно, сколько тут тонн? А если до самой поверхности?»
Он вдруг представил себе луг, тот, что был за балкой, большой, просторный, и маленькие, будто карликовые, ромашки на нем. Витька даже удивился. С чего-то вдруг здесь, в мрачном коридоре, ему прибредился живой, солнечный луг, плеснул в глаза ярким разнотравьем и ничего не вызывал в памяти, только почему-то те, раз виденные, крохотные цветы?
Та яркая безбрежность там, на поверхности, никак не совмещалась с сырым, холодным мраком штрека, и Витька тщетно пытался найти что-то общее, что, на его взгляд, должно было соединить, протянуть хоть какую-нибудь ниточку от бурлящей на-гора жизни к той, что давно отшумела и потухла.
Он подумал о том, что весной надо непременно сходить на тот луг вместе с Ларисой и нарвать большой букет тех маленьких ромашек.
«Лариса…»
Яркость дня там, над его головой, налилась ослепительной радугой. Вот она бежит по зеленой траве, и огромное солнце, заполнившее все пространство, играет в складках ее платья, путается лучами в черных волосах, отражается в глазах, и все вокруг звенит каким-то тревожащим душу, сладко-пьянящим звоном.
«Витя, ты любишь меня?»
Трелями уходят к солнцу птицы, наклоняется земля, и Витька бежит под горку, никак не может остановиться и чувствует, что сейчас подпрыгнет и полетит.
«Витя, я люблю тебя. Слышишь, люблю!»
…На прошлой неделе Витька впервые поцеловал ее.
«Зачем ты, Витя?» — дрогнувшим голосом сказала она.
«Я люблю тебя, Лариса! Очень люблю! Я не могу жить без тебя, милая моя». Он опять приник к ее губам, она обняла его за шею и всем телом подалась к нему.
С неба сыпалась пороша, за углом мерцал далекий фонарь, почти рядом скрипнули чьи-то шаги, но то был иной, чуждый им мир, неощущаемый и невоспринимаемый.
«Лариса, ты любишь меня? Скажи, любишь?»
Она опустила голову и еле заметно кивнула.
«Нет, ты скажи: люблю».
«Люблю», — прошептала она.
«Еще, еще, еще!» — горячо просил Витька, целуя ее лицо.
«Никакой совести нет у этой молодежи», — скрипуче проворчал женский голос.
«Сама молодой не была, что ли, — урезонил мужской голос. — Забыла, как это делается? Давай напомню!»
Мужчина гикнул, попытался обнять закутанную в шаль спутницу, но та грубо оттолкнула его.
«Иди, старый черт! Завидно стало?»
Витька взял Ларису за руку, и, вздымая снег, они побежали. У школы Лариса остановилась. Витька отдышался, подхватил ее на руки и закружил.
«Хочешь, я на весь поселок прокричу, что люблю тебя?»
«Витя, я верю».
…Около забоя с кровли тоненькой струйкой сбегала вода. Тропинин поплевал на руки и взял топор. Острие хищно сверкнуло в луче света, он с удовольствием тронул лезвие пальцем. «Точно! Бриться можно».
— Вадик, смени коронки, я обрублю опору. Мы это дело, как с небоскреба!..
— Слушай, Витька… — испуганным голосом проговорил Гайворонский. — У нас нет запасных рельсов.
— Зачем они нам?
— Нам-то они не нужны, а как следующая смена работать будет? Машина до забоя ковшом не достанет.
— Как нет? Почему нет? — Тропинин все понял и опустил руки.
— Очень просто! Выдвижные, видишь, на пределе, а новых ни одной. Забыли доставить. Ребята без этих железяк смену ухлопают.
— Ты что — обалдел?
— Да ты вон куда посмотри! — разозлился Вадим, кидая луч света в сторону. — Пустой след от рельсов остался. Нет, я этого так не оставлю! — Вадим метнулся вдоль забоя, подскочил к Витьке. — Что ты стоишь, как истукан! Нет, этого оставлять так нельзя. Сплошное вредительство! Я к Кулькову… Все, точка, иду звонить! Ох, я ему сейчас речь скажу! Ох, какую я ему речь скажу!
— Кульков не обязан доставлять нам рельсы, — Витька поник.
— Как так «не обязан»? А «Прожектор» для чего создавал? Это его прямая обязанность — следить за своевременной доставкой материалов! А он что?.. Баклуши бьет!
— Да замолчи ты, балаболка! — Виктор что-то соображал. — Пока туда-сюда будем мотаться, смена закончится. За час-два рельсы теперь сам архангел не доставит. Самим надо что-то предпринимать, и немедленно!
— Может, домну с прокатным станом соорудим и это самое… сами… — Вадим делал непонятные жесты руками.
— Топор ты мастак отыскать, а где раздобыть пару рельсов, шариков не хватает?
— Давай, мыслитель, изобретай лисапет, я побегу к телефону, едри те три дрына!
Задыхаясь от злобы, оскользаясь на мокрых шпалах и кляня комсомольского секретаря на чем свет стоит, Вадим бежал к телефонному аппарату, расположенному метрах в десяти от погрузочного люка. Не переводя дыхания, рванул из зажимов трубку, дунул в нее, грохнул кулаком по рычагу.
— Соединяю, — пропела телефонистка.
Вадиму показалось, что она издевается над ним, умышленно медленно перетыкает штепсели и нарочно растягивает слова.
«Куда ей спешить. Тепло, светло и не капает над головой!»
— Василий Иванович? — спросил Вадим.
— Да-а-а-а, слушаю-ю-ю-у…
«И этот прохвост дремлет в кресле!»
— Так вот, разлюбезный!
Мысли вдруг покинули его голову. Парень стиснул трубку, как горло хорька.
— Я немедленно выезжаю на-гора и набью тебе… — Он переложил трубку к другому уху.
— Кто говорит? — властно гукнуло около уха.
— Какого хрена «Прожектор» спит?
— Какой прожектор? Кто у телефона?
— Ты что думаешь, ППМ это лисапет и может обойтись без рельсов? — Дыхание у Вадима восстановилось, он взял себя в руки. «Скажи спасибо трубке, а то я бы тебя приласкал».
— Вы толком объяснить можете?
— Толком говорит Гайворонский. Мы спустились в забой, а для следующей смены нет рельсов.
— Она еще не наступила. И какое тебе дело до этого?
Вадим снова ощутил приступ злости и опять переложил трубку.
— …три дрына!..
— Что, что?
— Рекорд лопнет, как… — Сравнение, слышанное от Дутова, парень проглотил.
— Может, ты, Гайворонский, предполагаешь, что я спущусь в шахту и поднесу вам рельсы?
— Тебя сюда не пустят. Зачем «Прожектор» создавали? — Он внезапно почувствовал, что напрасно горячится, зря бежал, звонил, тратил время и трепал нервы.
— «Прожектористы» безответственно подходят к комсомольским поручениям. И мы обсудим их на заседании бюро. Кто возглавляет «Прожектор»?
— Козьма Прутков.
Трубка помолчала.
— Не солидно, Гайворонский… Положение сложилось серьезное, а ты шутками забавляешься. Не по-комсомольски это. Ты думаешь, что у меня только и забот — ваш штрек. Ошибаешься.
— Я буду звонить главному инженеру!
— Звони. Это по адресу.
— Я доложу Егору Петровичу!
— Гайворонский… Послушай, Гайворонский! Ты недопонимаешь…
— Я звоню Клокову.
Телефон, как голодный волк, клацнул зажимами. Вадим повернулся, чтобы идти в забой, но остановился и прислушался. Навстречу шел Виктор. Молча подошел к телефону, вытянул трубку.
— Диспетчера мне. Максим? Говорит Тропинин с Первого запада. Нам не доставили рельсы. Не подскажешь, где они сейчас находятся? Ясно. Понятно. Спасибо.
Витька повернулся к Вадиму.
— Коза с рельсами стоит на плитах, у бремсберга. Айда!
— Мы не успеем обурить забой.
— Толку мало, если и успеем.
— Семаков где? — заупрямился Вадим. — Это его дело.
— Может, поищешь? Вадик, не тяни резину. Мы бездарно теряем время.
Они бежали по темным лабиринтам горных выработок, чертыхаясь и кляня тех, кто по долгу службы обязан был обеспечить их всеми необходимыми материалами. Но так уж повелось, что обязательно а чем-нибудь забудут, упустят из виду мелочь, а от нее по цепной реакции пойдут неувязки и разнобой, которые в конечном счете приведут к срыву графика проходки.
Случалось это постоянно. Ребята не хотели мириться с таким положением дел, но радикальных средств для искоренения недостатков в сложном хозяйстве шахты пока не находили. Слишком много звеньев тесно переплеталось между собой. Постоянно хромала дисциплина, не хватало знающих дело шахтеров, заедала текучесть кадров, когда люди метались с одного участка на другой, с шахты на шахту, в поисках заработка покрупней, и пойди отрегулируй все это, если один месяц лава качает уголь, как прорва, потом наткнется на сброс пласта или иное геологическое нарушение и забуксует, затопчется на месте, оборвется угольный поток, лопнет план, упадут заработки, и, если это надолго, попробуй удержать на участке любителей жирных получек.
Очень непростое это занятие — качать на-гора уголь. На поверхности матушки-Земли дождь научились заменять орошением, а в каменном чреве ее законы суровы, сладить с ними человеку иной раз бывает не под силу.
Хочется, ох, как хочется молодым парням мнить себя богатырями. Землю держать на своих крепких плечах!
Как-то прошлой осенью друзья возвращались с шахты домой.
«Вить, давай женимся, а? Чай друг к дружке будем ходить пить. Детей нянчить».
«Кого же ты порекомендуешь в жены?»
«Зачем рекомендовать! Поедем в город, выберем самых красивых…»
«А если не пойдут?»
«Как так — не пойдут! Женщин-то больше мужчин. Женихи нарасхват».
«Дите ты, Вадик!»
«А ты корова стельная!»
Потом они тихо лежали рядом, раскинув руки среди степи, над ними в замутненной осенней голубизне проплывали пушистые облака, и отчего-то светло и радостно было наблюдать, как парят они над поселком, ставком, уходят за копер в белесую даль донецкой степи, к столпившейся гряде синих терриконов.
Витька закрывал глаза, и тогда ему казалось, что облака, и небо, и солнце столпились в кучу, застыли, а он вместе с землей, с шахтой, с терриконом, покачиваясь, начинает медленно вращаться. Он быстро открывал глаза и, погружаясь в бездонную синеву, сладко замирал от этого размеренного колыбельного покачивания.
«Вадик, слышишь, как гудит Земля?»
«Порожняк на Первом западе гоняют».
«Да нет. Под нами как раз квершлаг. Наш штрек вон там, за ставком».
«Ха, чудак! Разве через семьсот метров что услышишь?!»
«Нет, ты прислушайся. Прислонись ухом к земле. Плотнее, плотнее, — убеждал Виктор. — Она не то что гудит, а вздрагивает. Черт подери! Неужели есть профессия интереснее нашей?»
«Есть! — подчеркнуто убежденно ответил Вадим. — Вон туда бы забраться! — он протянул руку к небу. — Орел, Орел, я — Беркут! Слушай меня, планета Земля! Космос! Звучит, а?!» Счастливый человек Юра Гагарин.
«Слушай, Вадька! Да куда бы они без нас, шахтеров? — Виктор сел. — Что там особенного? Ну, пустота, ну, невесомость, океаны, материки, шарик наш голубой… Интересно, конечно. Но на все это раз посмотреть и хватит».
«Не-е-т… — протянул Вадим. — Белоснежный лайнер, по бокам истребители, красная дорожка и… строевым, раз, раз, раз!.. Товарищи начальники! Задание Родины с честью выполнил! Готов… Нет, что ни говори…» — Он вздохнул.
«Один разок я бы, конечно, слетал, — согласился Витька. — Но это только один разок, всю жизнь-то в космосе не пробудешь. А шахта — это на всю жизнь. Один раз выбрали и — навсегда. Тихо, незаметно… Вот прислушаешься, как нутро Земли гудит… Знаешь, Вадька, я себя таким богатырем чувствую! Вот так, протяну руки к небу и подопру его, и держать могу, если надо».
«А тут кино, телевидение… — мечтательно продолжал Вадим. — Красивые девчонки руками машут…»
«Вадик, но это же короткий миг, эпизод. А у меня каждый день, когда на-гора выезжаю, дух от радости захватывает. Вот сейчас, еще миг — и я вырвусь из недр на поверхность, к своему солнышку, оно брызнет лучами, обогреет меня, обласкает, а завтра опять забой, вековой мрак, камни крепче металла, а мы вгрызаемся в них, крушим и всё вперед, вперед! Так кто сильней? Нет, все человечество пошло от шахтеров. Это они добыли уголь и запалили им солнце».
«Шахтером может каждый стать, а вот космонавтом…» — усомнился Вадим.
«Как это каждый? — Виктор повысил голос, нахмурил лоб. — Как это каждый! Ну-ка вспомни, сколько гавриков сбежало с нашей шахты только в этом году? А ну, посчитай!»
«Так то ханурики. Разве то шахтеры! Настоящий шахтер эту судьбу один раз в жизни выбирает. Коль подошла, то навсегда».
«Вот, вот! — обрадовался Витька. — Значит, не каждый?»
Донбасское лето уже угасло, и только кое-где, среди серой пожухлой травы, в горбатых перекатах степи, виднелись островки ярко-желтых кустов, а от ставка, наискосок к школе, багряными пятнами тянулась поредевшая от листопада лесополоса. Воздух был чист и вдали за терриконом чуть-чуть дрожал зыбким маревом, напоминая зной укатившего лета. В будыльях засохшего бурьяна путалась паутина и искрилась на солнце серебряными нитями, словно луч света в свежих изломах антрацита.
Птиц не было, они недавно улетели, и удивительно было слушать, проходя по степи, от шахты к поселку, поздний и оттого, наверное, звонкий треск кузнечиков. Ветер дул со стороны шахты и в полукилометре от террикона пахнул еще мокрым углем, но уже дальше, за первым поворотом дороги, прокатясь по каменным изломам и балкам, отдавал привкусом пересохшей полыни.
Небо широкой белой бороздой бесшумно распахал самолет. Вслед за первой, чуть сбоку, закучерявилась другая. Потом оба следа слились в широкое длинное облако и медленно растворились в бездонной синеве.
Друзья молча ждали, что послышится гром моторов, но небо безмолвствовало, и только прерывистый гул шахтного вентилятора плавными волнами плыл над степью, смешиваясь и приглушая редкие голоса уходящего лета.
…Коза с рельсами стояла на плитах, в самом конце длиннющего состава с арками, шпалами, шлангами, вентиляционными трубами, крепежными тумбами, инертной пылью, вагонетками, набитыми разнообразными материалами, необходимыми для работы под землей. Рядом рельсовые пути были заставлены вагонами с породой, углем, изношенным и вышедшим из строя оборудованием — всем тем, что ожидало своей очереди для выезда на-гора. Меж вагонеток, по свободным путям сновал электровоз, бубнил в колокол, сотрясая воздух, бил по буферам. Наверное, одному машинисту был понятен этот беспорядочный порядок, этот винегрет хаотически разбросанных составов и отдельных вагонеток.
— Тю-ю-у… — Вадим присвистнул. — Тут к концу смены не вызволишь нашу козу.
— Слушай, друг, помоги, — Витька подступил к плитовому. — Подцепи козу с рельсами на Первый запад. Пропадаем.
— Все пропадают или пропадут без нас, — равнодушно ответил немолодой, с помятым лицом, шахтер.
— По-человечески прошу, а… — умолял Витька.
— Все люди-человеки. Всем нужно побыстрее. А у меня свой порядок. Всему свой черед. — Плитовой цеплял к канату партию вагонеток с гидравлическими стойками для комплекса. — Их небось тоже ждут не дождутся.
— Друг, эти стойки везут в нашу лаву. Они будут ни к чему, если мы штрек запорем.
— Запорете — ответите. Стоек не будет, уголька не станет. Без его, родимого, денюжек никто не заплатит. Вразумел? — Шахтер дал сигнал к отправлению, трос напрягся, и состав, вильнув последним вагоном, скрылся вверху, в черной пропасти бремсберга.
— Чего с ним рассусоливать, едри те три дрына! — вступился Гайворонский. — Пошли!
— Ну-ну… погорячитесь трошки, легче станет, — невозмутимо бросил плитовой.
— Да пойми ты!.. — сокрушался Витька.
Его резко дернул за рукав Вадим.
— Айда к машинисту! Подкатим под плиты козу, никуда этот аист не денется!
Плитовой своей длинной шеей, с высокой каской на голове и далеко вперед оттопыренным глазком коногонки, действительно напоминал аиста.
Машинист электровоза оказался сговорчивым парнем. Ловко маневрируя по подъездным путям, он подобрался к злополучной козе сзади, смаху подцепил ее и, гремя уложенными в ней рельсами, поволок к плитам. Растолкал состав порожняка, приткнул груз к очередной партии.
— Самовольничаешь, Коля, — ровным голосом сказал аист. — Саня Когут шутки не обожает.
— Доложишь?
— Как знать…
— Свои люди, сочтемся, — ответил Николай. — Ребята рекорд делают.
— Бутылка с них. — Помятое лицо аиста сморщилось еще больше.
— Канистру хочешь? — съязвил Вадим.
Вверх, по ходку, бежать было трудней. Мешали часто поставленные вентиляционные двери с двойными створами. Проходчики оскользались, вслед им оглушительно хлопали влекомые закороченной вентиляционной струей и тугими пружинами регулирующие заслоны.
Вадим отстал, ртом хватал воздух, Витька пер впереди, как лось, его согнутая спина удалялась все больше.
«Зачем нам эти скачки с препятствиями! — разозлился Вадим. — Делали бы свое дело… Энтузиасты!»
Пот ручьями тек по позвоночнику, задерживался в поясе брюк, мокрым кольцом опоясывал живот.
«Добегу до штрека и упаду. Гори оно все синим огнем!»
Тропинин замедлил бег, подождал Гайворонского.
— Устал?
— Иди ты!.. Нужно мне очень раздувать свои легкие! — капризно отозвался Вадим.
— Осталось совсем немножко, — успокоил Витька.
— До самой пенсии беготни хватит.
— На то и родились.
Коза с рельсами уже стояла на приемной площадке штрека. Витька мотнул вокруг себя лучом света, электровоза поблизости не было. Он обязательно должен стоять где-то здесь. По бремсбергу качали порожняк, а раз так — значит, машинист обязан подогнать его сюда.
— Не мельтешись… — обреченно сказал Вадим и сел на рельсы. — Банки с заряженными аккумуляторами стоят на плитах. Сам видел. Если мы и отыщем электровоз, он без батарей. Подождем. Аккумуляторы скоро поднимут. Около них машинист вертелся. Мы его на две партии опередили.
— Опупел! — вспылил Витька. — Для того мотались туда-сюда, чтобы сидеть и спокойно ждать?
— Что предлагаешь, Кулибин?
— Сами покатим.
— Рехнулся парень, — спокойно произнес Вадим, потом вскочил, зашумел, замахал руками. — Я тебе не тягловый скот! Я тебе не тяни-толкай африканский! Я…
— Вадик, — Витька дотронулся до его плеча. — Неужели и тебя уговаривать надо?
— Ты мне на сознательность не дави! Кулькова иди агитируй!
— У Кулькова другие обязанности.
— У нас у всех одна цель — уголь! Если бы этот болтун побольше делом занимался, то нам не пришлось бы гонять по шахте, будто нам одно место скипидаром натерли. Зачем «Прожектор» создавали? Зачем болтологией три часа, занимались? Отвечай, зачем?
— Можно подумать, что ты ни разу в жизни не ошибался, — Витька старался успокоить Вадима. Остынув, тот будет делать все, что нужно.
— Ошибался. Часто ошибался, но оттого, что не знал, не из-за лени и наплевательского отношения к делу. Вспомни, и в ПТУ Кульков таким же был. — Вадим было успокоился, потом вскочил, загорелся. — Снять его к чертовой бабушке — и делу конец! Пусть в шахте повкалывает, тогда, может, поймет разницу между словом и делом.
— Его дело и есть слово.
— Вот, вот! Вася со школьной скамьи привык к этому. Сказал и думает, что дело сделано. Его уже не интересует, кем и как оно будет сделано. Иной раз мне кажется, что в комсомол его приняли сразу секретарем. — Вадим умолк, сел, опять вскочил, накинулся на Витьку. — Ну, чего расселся! Вручную так вручную, в душу ее мать, тяни-толкай на Занзибаре!
Подталкиваемая сзади коза с рельсами шла туго, спотыкалась на стыках рельсов, ребята оскользались, потом покатилась легче, загремела, как пустая бочка, Вадим с гиком подпрыгнул, плюхнулся поверх рельсов; не долго думая, за ним последовал Витька, и, дурашливо улюлюкая, друзья помчались по темному штреку.
Около разминовки козу пришлось притормозить. Перевели стрелки, с грохотом миновали состав вагонов под лавой и, разогнавшись, лихо подкатили к забою, клацнув по буферам погрузочной машины. Рельсы были доставлены на место. Очередная смена не потеряет драгоценных минут.
Тропинин посветил на часы, потрогал рукой бур и, убедившись, что все в порядке, надавил кнопку пускателя. Тонко завыл мотор, ввинчиваясь в твердь, закрутилась штанга, навивая бесконечную сталь витков.
— «Другой бы улицей прошел, тебя не встретил, не нашел», — вполголоса запел Виктор, и в мутном луче света шахтерской коногонки явилось милое лицо Ларисы, он улыбнулся ей, подмигнул. — Все будет хорошо, Лоронька! — и с силой надавил на ручку подачи. — «Благословляю ту случайность и благодарен ей навек».
Колонка ревела, Витькин голос вибрировал, звуки отрывались от губ и летели к забою, навиваясь на штангу, и то пропадали вместе с ней в камне, то возвращались из глубины и, дрожа, входили в него.
…Он стоит около ее дома, под ногами, как сочное яблоко в крепких зубах, хрустит снег, мороз щиплет в носу, на первом этаже, сотрясая заиндевелое окно, отчаянным ритмом бьется радиола, а на втором ярким светом горит самое дорогое в мире окно. Сейчас скрипнет дверь и выйдет о н а.
«Ты давно ждешь?»
«Нет, нет. Одно мгновение и целую вечность. Хочешь в кино?»
«А ты?..»
«А ты?..»
«Давай погуляем. Такой вечер! Зима скоро кончится».
«Ты ждешь весну?»
«Весной мне почему-то бывает грустно. А тебе, Вить?»
«Мне нравится осень».
«Каждую весну я чего-то жду».
«Осенью спокойно на душе, как будто уже чего-то достиг».
«Весна будет прекрасна! Теперь мне от нее ничего не нужно, кроме цветов и теплого солнышка».
«Без солнышка в шахте тоскливо. А теперь вдвойне».
«Почему?»
«Рядом с солнышком ты».
«Завидно?»
«Нет, скучно. Иной раз мне становится страшно».
«Отчего?»
«Что жизнь так прекрасна! На земле есть ты и солнце. Солнце и ты. А вдруг что-то перестанет светить. Выеду на-гора, а там темно».
«Я люблю тебя, милый».
Он ощущает, как вздрагивают ее губы, теплые пальцы нежно теребят на затылке волосы, краешком глаза видит ее чуть подкрашенные голубизной закрытые веки.
На шее тонко бьется жилка. Как она беззащитна! Витька губами ловит ее, ласкает, жалеет, оберегает от непонятной опасности. И сыплет, сыплет последний снег, глазеют ядреные звезды, Большая Медведица услужливо кренит ковш, будто задумала зачерпнуть им спящую Землю.
…Бур вьется ровно, и кажется, что ему не будет конца. Вадим торопится, нервничает, его колонка то, захлебываясь, урчит, то срывается на отчаянный визг, будто молит о пощаде. Крошится и течет порода, шумит струя свежего воздуха, в перекрещивающихся лучах двух коногонок гудит неутихающим гулом штрек.
Проходчики заканчивали бурить последние шпуры, когда пришла основная смена. Первым в забой вкатился Дутов, минуту помолчал, прилаживая глазок светильника к каске, шваркнул к затяжкам банку самоспасателя, подскочил к Витьке.
— Чем занимались, громовержцы?
— Делом занимались, — спокойно ответил тот.
— Оно и видно! Пять бурок не смогли прокрутить, работяги! Надейся на таких…
— Пацанва желторотая, — приласкал Кошкарев. — Вам не в шахте работать, а воробьев по улице гонять!
— Что теперь прикажете делать? — распалялся Иван. — Баб на помощь звать?
Вадим рванул ручку подачи, щелкнул выключателем, подкатил к Дутову.
— Чего орешь, как продавщица за прилавком!
— А ты думал, за такие успехи я целовать тебя брошусь!
— Мне твои поцелуи как петуху самокрутка!..
Витька добурил шпур, дернул штангу, та со звоном жмякнулась о почву.
— Не шумите, забой обурен.
— Колонки демонтировать дядя за вас будет? — не унимался Дутов.
— Дядя за вас, между прочим…
— Помолчи! — цыкнул на Вадима Виктор.
Подошел Чернышев. С высоты своего роста, почти из-под самой кровли, посветил на притихшие колонковые сверла.
— Не горячитесь, не на базаре… По телефону сейчас звонил диспетчер. Спрашивал о козе с рельсами. В чем дело?
— Ни в чем! — Витька почему-то обиделся. — Вон она, ваша коза!
— Так электровоз стоит на заезде без банок.
— Она сама на крылышках сюда прилетела! — съязвил Вадим, для пущей важности хотел ругнуться, но великодушно пожалел непонятливых сменщиков.
Шахтеры мигом повернулись к козе, ощупали ее лучами света, помолчали.
— Ваня, живо убирай колонки, — скомандовал Чернышев. — Это минутное дело. — Повернулся к ребятам. — Идите на-гора, идите, ребятки… — Погладил Витьку по спине, слегка подтолкнул. — Идите…
В шахтерской бане было тесно и душно. Только что выехала смена Восточного и Западного крыльев. Черные, как сам уголь, шахтеры сидели на лавках, курили, устало переговаривались. В предбанник валил пар, смешиваясь с табачным дымом, вихлял под потолком, хлопали двери, тугими струями шуршала вода. Из бани выходили помывшиеся горняки, распаренные, чистенькие, с ободками вокруг ресниц, и казались квелыми, как новорожденные дети, среди чумазых, черных дьяволов.
— Эх ты, дьявол! Нам бы вагончиков десять и ажур! — сокрушался сидящий рядом с Вадимом голый черный человек с худым впалым животом и крепкими бугристыми бицепсами.
— Первый запад все резервы съедает, — уныло откликнулся его сосед, выпустив изо рта, как из паровозной трубы, густое облако дыма.
— Рекорд… — безрадостным тоном протянул другой, с шикарной татуировкой во всю волосатую грудь.
— А по мне, так… — Тот сплюнул черной слюной и, виляя измазанными ягодицами, скрылся в душевой.
— Начальству видней, — все так же уныло сказал сам себе его напарник и тоже скрылся за дверью.
Витька молча курил и будто не слышал разговора.
— Тоже мне… — проворчал Вадим. — Деятели… Только и забот, что собственная шкура.
— Пошли, потрешь мне спину, — Витькин голос звучал печально.
Они драли друг другу спины, будто намереваясь содрать всю кожу. Горячие струи приятно секли тело, по полу бежали темно-серые шапки пены. Вадим набирал шайку воды и, крякая, нежился в горячем водопаде. Витька старательно тер мылом глаза, отмывал черноту с ресниц, которая не очень шла к его лицу.
Душ парни любили, мылись подолгу, с удовольствием ощущая, как вместе с грязью уходит усталость и под густо намыленной кожей упруго играют мышцы. Распарившись, с красными кроличьими глазами, выскочили в предбанник.
Оделись, вышли на улицу, морозная стынь обожгла лицо, глаза ослепило яркое, но еще холодное солнце. Дорога к поселку блестела наледью, скользила под ногами. Предвкушая плотный обед и голубоглазую улыбку рыжей Иринки, Вадим повеселел, вырвался вперед, скользил как на коньках по льду.
«Мальчишка, совсем как мальчишка, — осуждающе думал Витька, потом не выдержал, разбежался, плюхнулся на дорогу и, поглаживая набитую шишку, тихо засмеялся. — А, Лариса… Как хорошо, что ты есть у меня! Вот пацан, голову свернет».
— Вадик, осторожней!
«Где она сейчас, что делает?»
В наледи сияло солнце, в груди замирало сердце.
«Лариса, я здесь, я на земле, я рядом с тобой!»
…Колкий ветер донес запах кухни. С алюминиевым половником в руках перед глазами замельтешила Иринка и где-то незримо, но поблизости от нее, неприятным пятном маячил Максим, ее поклонник. У раздатчицы на носике выступил пот; в проворных руках, с розовыми ноготками, ловко вертятся миски, тарелки…
Вадим нерешительно скользнул по дороге, замедлил шаг. От кухни несло запахом борща. Солнце закрыла белесая пелена. Свет лился ровной немигающей лавиной, мир был так широк и светел, что не вмещался в видимое пространство, сливался с небом, уходил ввысь, растворяя в себе само солнце. Где-то за бескрайними пределами этого собиралась с силой весна. Скоро она постучит в эту белесую оболочку, как желторотый цыпленок, проклюнется первая травка и властно заполнит всю землю зеленым буйством.
Скорее бы…
К запаху борща присоединился аромат жареной картошки. Из столовой, в облаке пара, вывалилась группа парней.
— У киевлян уже семь ничьих, они в этом сезоне, тютю, пролетят! — пулеметом строчил Жора Пойда.
— Нынче Кубок у нас, это точно! «Шахтер» такого шанса не упустит, — заверил Гриша Ефимов, но как-то не очень уверенно.
— Первый запад рванул. Вот тебе и комплекс.
— Плотников именинником ходит, красный галстук подцепил, как флаг на копре.
— Давно пора переходить на новую технику, а то кричим — революция, революция, а в забоях сохой пашем. Цоб-цобе!
— Отчего-то Иришка сегодня, как лампочка, светится?
— А ты не слышал?
— Нет.
— Завтра в загс идет.
— С Максимом?
— С кем еще, не со мной же…
— А хотел бы?
— Спрашивай…
Шахтеры загоготали.
— Тебе и комбайн в лаве цоб-цобе.
— Но техника-то…
Вадим уже ничего не слышал. С ним кто-то поздоровался, он не ответил, шагнул к двери, но открывать раздумал, потоптался на месте, повернул назад. Запахи исчезли, аппетит пропал. Подошел Виктор.
— Ты куда?
— Проветрюсь…
— А еда?..
— Луком воняет. Подгорело что-то. С детства не переношу горелый лук, — Вадим вымучивал улыбку.
Из столовой вышла еще группа горняков. Делились сигаретами, чиркали зажигалками.
— Спешите, мальчики. Иришка сегодня блины с повидлом затеяла! — Павло, взрывник, совал руку Витьке, потом Вадиму. — В магазин пиво чешское забросили. Вам брать?
— Ящик! — решительно сказал Вадим.
— Есть! — услужливо козырнул взрывник, подмигнув глазом.
Вадим шагнул прочь от ненавистной столовки.
Его настиг Виктор.
— Голодовку объявил?
— Ага, — Вадим кривил лицо, пытаясь улыбнуться. — Слышал? Пиво зарубежное…
— Перестань! Ты его терпеть не можешь.
— Кто, я? Да я с детства…
— А ну, не дури! Пошли есть.
— Я не хочу.
Вадиму было несносно жаль себя. «Ну ладно, ну что же теперь… Вы живите, радуйтесь на здоровье, а что я? Такая уж у меня судьба-злодейка, такая участь — вечные муки и сплошные несчастья, я привык к ним, я все перенесу, лишь бы всем вам было хорошо».
— Ты иди поешь, Вить… — ровным голосом сказал он, грустно улыбнулся и на расслабленных ногах двинулся к общежитию.
Белесая пелена сползла к горизонту, край солнечного диска блеснул острой бритвой, громким треском ломалась под ногами наледь, на голых тополях хрипко каркали вороны.
«Так, даже лучше, — подумал Вадим. — Теперь я свободный человек».
Он представил, как пройдет мимо Иринки с тарелкой сосисок в руках и даже не посмотрит, не поднимет на нее взгляда, не промолвит ни единого слова. Ему захотелось вернуться и немедленно продемонстрировать свою каменную холодность, но что-то удерживало парня от этого шага.
«Уйду в солдаты или на КамАЗ махну».
Дальние края не очень манили. Витьки рядом не было, и роль страдающего старца уже не подходила. Вадим, глубоко вздохнул, достал сигареты, закурил, затянулся дымом, и в голове его, как итог всего этого суматошного дня, отчетливо высветилось:
«Женюсь на Маринке, всем назло!»
На дверях общежития висела афиша: демонстрируется фильм «Добровольцы». «Схожу», — решил Вадим.
В оконной раме блеснул луч солнца, хорошо поставленным басом гаркнул магнитофон, скрипнула форточка, испустив еще один луч, голос умолк, прямо под ноги плюхнулась стайка воробьев, взлохмаченные птицы затеяли кутерьму, зачирикали, и во всем этом Гайворонский увидел какой-то смысл…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Расчетный отдел бурлил избытком новостей. Эту бурю подняла жена Дутова — Вера, сообщив подружкам о том, что будто бы Мащенко уходит на пенсию, а директором шахты назначается Станислав Александрович. И только одного человека не взволновала эта новость. Далека была в этом мире Лариса от дел общественных. Она невидящими глазами смотрела в окно и рисовала грядущие вечера и в них Виктора, такого сильного и нежного, его губы, теплые ладони, его голос, шепчущий самые желанные слова. По дороге к шахте одиноко маячила человеческая фигура, и Лариса подумала, что, может быть, это идет Витя. Хоть на один миг взглянуть в глаза друг другу, одно слово услышать. Девушка присмотрелась и тут же отмела сладкую мысль. Во-первых, он отдыхает после ночной, во-вторых, куда же он один, без Вадима…
Они вошли без стука, остановились у дверей. Борис сидел за столом, понурив голову, и плакал.
— Боря… — вырвалось у Витьки, он шагнул вперед, но, смутившись, остановился. — Что с тобой?
— Читай.
Борис взял со стола телеграмму, протянул ее Виктору. Вадим подбежал к ним.
Скачущими вверх-вниз словами в телеграмме сообщалось:
«Не приходя сознание больнице скончалась Ольга».
— Боря, ну… ты это… — Вадим разводил руками. — Ты… крепись…
— Я всегда чувствовал: нашу семью преследует какой-то рок, — сказал Борис и, мотнув головой, закрыл лицо руками.
— Крепись… — Витька придвинулся к нему вплотную, положил руку на плечо. — Слов тут не найти. Что ни скажешь, все не то. Не всякий огонь водой зальешь. Успокойся, Боря.
Борис, уставившись в пол неподвижным взглядом, молчал. Вадим, шевеля губами, читал телеграмму, словно никак не мог добраться до ее смысла.
— Может, врут? Разыгрывают?.. — сказал наконец.
— С такими делами не шутят, — ответил Витька.
— Три дня назад надо было ехать. — Борис устало поднялся, подошел к окну. — Думал, обойдется. Не обошлось. Никогда не прощу себе этого.
— Она болела? — спросил Виктор.
— Автомобильная катастрофа. Дочь трех лет осталась. И никого, кроме меня…
— Тебе нужно немедленно ехать. Чего ты медлишь? — Вадим загорячился, шагнул по комнате. — Билет взял?
— Денег туда-назад не хватает и в шахтной кассе нет. Только от бухгалтера вернулся.
— Как не хватает? Ты же хорошо зарабатываешь… — Вадим, удивленный, остановился посреди комнаты.
— Половину зарплаты отсылал сестре. Неделю назад купил костюм. И вот…
Витька молча посмотрел на Вадима.
— Сберкасса открыта? — спросил тот.
— Должна.
Вадим нырнул в дверь. Шахтеры помолчали. Кто-то заглянул в комнату, но войти не вошел, постеснялся. В коридоре монотонно и не зло спорили, просто так — доказывали друг другу какую-то пустячную истину, и чередующиеся голоса не очень настаивали на своей правоте, журчали, как заведенные, но не совсем исправные моторы. За стеной похрапывал аккордеон, срывался на лихой мотив «Цыганочки», но сноровки в пальцах у музыканта явно не хватало, и перебористое вступление к танцу не получалось. Аккордеонист был упрям и каждый раз, наткнувшись, как на стенку, на непослушную ноту, начинал все сначала.
— Ты извини нас, Борь… — опустив голову, сказал Витька. — Мы неправильно понимали твое отношение к деньгам.
— Оля росла без отца и матери… — Борис побарабанил пальцами по столу. — Когда я учился, она помогала, чем могла.
— Что же теперь с племянницей?
— Ума не приложу, — он горестно помотал головой. — Отец ее принудительно лечится от алкоголизма. Да разве ему можно доверить Настю?
— А где его родители?
— Они вряд ли подозревают о существовании внучки. Я их ни разу не видел, даже не знаю, где живут. В Казахстане, что ли…
Они вновь умолкли. Виктор смутно чувствовал свою вину перед Борисом. В чем она заключалась, было непонятно, но разговаривать с ним становилось трудно.
Борис сидел, ссутулившись, и Виктор заметил, что в голове его, особенно на висках, небольшими пучками серебрится седина. Раньше он этого не замечал. От глаз струились тонкие морщинки, нос заострился. Витька присмотрелся к уголкам опущенных губ, хотел представить Бориса улыбающимся и не смог.
В распахнутом пальто, с мокрым от пота лицом, вбежал Вадим. Молча прошел к столу, положил перед Борисом пачку денег.
— Бери.
— Что это?
— Четыре сотни хватит?
— Не возьму.
— Так любил сестру, что в последний путь проводить не хочешь? — Вадим говорил строго, будто по-учительски отчитывал нерадивого ученика.
— Не могу я…
— Можешь, должен, обязан… — Гайворонский смягчился: — Они мне ни к чему. Дурь нашла, мотоцикл хотел купить. Сам знаешь, зачем он мне? Шею свернуть.
Борис молча качал головой.
— Упрашивать, что ли, тебя? Будут — отдашь.
— Спасибо. — Борис сгреб деньги, не считая, сунул в карман.
— Вот еще что… Тут я встретил… — Вадим помедлил, будто ему было неприятно произносить дальнейшие слова. — Диспетчера… Максима Антонова… И уговорил, попросил подбросить тебя на его «Жигуленке» в город, к Аэрофлоту. Он согласился.
— Спасибо, Вадик. Я мигом соберусь. Документы только возьму.
Друзья вышли проводить Бориса.
На улице шел снег. Крупные, мокрые хлопья медленно порхали в воздухе, но, приближаясь к земле, мигом тяжелели, ускоряли бег и плюхались в лужи дождевыми каплями. Выглянуло солнце, и все пространство вверху сверкнуло ослепительной, шевелящейся белизной. Воробьи с обочин попрятались, ребята пробивались сквозь снег, как через густые заросли белого камыша.
Снегопад так же быстро прекратился, как и начался. Подул ветер, поселок потемнел, с севера, от террикона шахты пять-бис, надвигалась темная, с серыми пятнами, туча. Ветер был сырым и колким, сосульки на крышах вытянулись, капель притихла.
Навстречу бежал Жора Пойда, хотел остановиться, что-то рассказать, вероятно очередную футбольную новость, но, увидев хмурые лица ребят, от сообщения воздержался и пробежал мимо.
Возвращались в общежитие не спеша, молчали. В глазах стоял Борис, с грустным виноватым лицом, и то, как он осторожно, словно боясь повредить чужую машину, дергал за ручку «Жигулей» и не мог открыть дверь, а рядом стояли они и тоже смущенно улыбались, и было непонятно, почему и он и они чувствуют себя виноватыми друг перед другом. Борис наконец открыл дверцу, повернулся к ребятам, пожал обоим руки. Вадим вскинул кулак:
«Держись!»
Ребят обогнал Геннадий Петраков, пыхнул сигаретой, замаячил впереди длинной фигурой. Обернулся, оскалившись, приподнял шапку.
«Мое вам, с кисточкой!»
Виктор кивнул головой, Вадим молча отвернулся. Подходя к общежитию, Виктор остановился:
— Что теперь с Настей будет?
— Если бы я знал… — ответил Вадим.
— Детские дома есть…
— Борис на это не пойдет.
— А что делать? — вновь спросил Витька.
— Настя у Борьки единственная родственница… Нет, нельзя ее в детдом.
За углом общежития они нос к носу столкнулись с Маринкой. Та на ходу застегивала шубу, была чем-то возбуждена. Очевидно, встреча с комендантшей не привела к взаимному пониманию. Мягко говоря, Дарья Степановна не очень одобряла визиты девушек в мужское общежитие.
— Салют, мальчики! Как Борис?
— Ты с кем поцапалась?
Вадим погладил ее по раскрасневшейся щеке. Маринка ляпнула его по руке.
— Ох и мегера у вас комендантша! Как вы только уживаетесь с ней под одной крышей!
— Борис поехал хоронить сестру.
— Как?.. — У девушки округлились глаза.
— Что там… на шахте? — спросил Витька, чтобы не молчать и отвлечь Марину.
— Тебе привет от Ларисы, — она спрятала платочек, попыталась улыбнуться.
— Спасибо, — поблагодарил Витька и покраснел.
— Ой, мальчики, вы же, наверное, ничего не знаете! Там такой шум, такой гам, там такое творится, побесились все!
— Фистов чего-нибудь предсказал? — остановил ее Вадим.
— Да нет же! Мащенко сняли, а вместо…
— Знаем, — лениво бросил Вадим.
— И что?.. — Марина обиделась.
— Да ничего, — Вадим нахохлился, тронул двумя пальцами шапку, сдвинув ее набекрень. — Нас это не очень волнует. Мащенко, Геращенко, хоть Макар Фистов — нам до лампочки! Наше дело уголь рубать!
— Ох, держите меня! Если бы ты, Ваденька, родился на сто лет раньше, ты вырос бы каким-нибудь анархистом.
— А что ты в этом плохого узрела? Пулеметные ленты крест-накрест, на боку пистоль и никакой власти. Полная свобода!
— Вить, скажи хоть ты ему… Пифагоры! — фыркнула Марина и повернулась уходить.
— Зайди к нам, чайку сообразим, — остановил Вадим.
— Ты что?.. — девушка испуганно замахала руками. — Она меня живьем съест, ваша Степановна.
— Это точно! — смеясь, подтвердил Вадим.
— Между прочим, в клубе сегодня танцы, — Марина кинула быстрый взгляд на Вадима.
— Мы до конца недели в основном под землей танцуем, — Вадим указал пальцем себе под ноги.
— Ох, проходчики-рекордисты! — Она кокетливо рассмеялась и, помахав рукой, убежала.
Друзья прошли по коридору, вошли в комнату. Виктор, не раздеваясь, сел на стул, задумался. Вадим сбросил пальто, открыл шкаф, но, осененный какой-то мыслью, замер.
— Слушай, Вить… А если Борис привезет Настю сюда, в общежитие?
— Так ей кашу, пеленки, распашонки всякие…
— Какие пеленки, какие распашонки! Девчонке три года. Поставим вот тут еще одну кровать, устроим Настю в детский садик и по очереди будем ухаживать за ней. Один отведет в садик, другой заберет… Игрушек накупим…
— Это идея! — Виктор поднялся, начал торопливо раздеваться.
— Попросим Михеичева, чтобы поставил нас в разные смены, так, чтобы кто-то из нас был дома, — Вадим быстрыми шагами мотался по комнате, убеждая и себя, и Витьку.
— Разрешат ли? — усомнился Виктор.
— Что разрешат?
— Девчонке жить в мужском общежитии?
— Она же дите… сирота… звери, что ли, вокруг… Уговорим, пойдем к Куль… — Вадим запнулся. — К Клокову пойдем. Попросим, потребуем!
— Борис может оставить ее там… — Витька вопросительно смотрел на Вадима.
— Дадим телеграмму.
— На деревню дедушке будем телеграфировать? Где адрес?
— Ты что? В отделе кадров наверняка есть, а нет — так я и без того знаю, видел письмо у Бориса.
— Тогда гони гроши, пойду давать телеграмму…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Бригада Михеичева сдержала слово — рекорд проходки откаточного штрека был сделан. Прозвучали многочисленные речи, тосты, поздравления, но когда встал вопрос об оплате труда шахтеров, свое веское слово сказал главный бухгалтер.
На шахте иногда случалось, что заработная плата задерживалась. Подогреваемые хранительницами семейного бюджета, ворчали шахтеры, и руководству шахты приходилось обращаться в банк за помощью.
Сейчас никто не хотел быть просителем. Стыдились.
Спасительную соломинку подбросил бухгалтер. В забурлившей мутной воде за нее и уцепился новый директор Станислав Александрович. Решено была не выдавать шахтерам премиальных. Будучи начальником Первого западного участка, Плотников возражал, но через несколько дней, заняв должность главного инженера, от возражений стал воздерживаться.
Среди шахтеров вопрос о премиях встал сразу. Свои права и обязанности они знали туго, терять заработанного никто не хотел. Начались споры. Их удалось потушить обещаниями, рассмотреть вопрос в конце квартала. И вот он наступил, этот конец…
Клоков сидел у себя в кабинете, листал бумаги, и из головы у него не выходила предстоящая встреча с руководством шахткома, дирекции и представителями бригады проходчиков. Неуютно себя чувствовал партийный секретарь.
В кабинет осторожно протиснулся Кульков.
— Присаживайся, — пригласил Клоков.
— Тут такое дело, Егор Петрович, — заговорил тот. — Организовали мы секцию бокса…
— Знаю. Хорошее мероприятие затеяли. Тренируются ребята?
Василий покраснел и опустил глаза.
— Да разве с ними сваришь кашу…
— Как понимать? — отрывисто спросил партийный секретарь.
— Тренера у нас хорошего нет, — виноватым голосом начал оправдываться Василий.
— Кто все-таки тренер-то?
— Малахов. Расхвастался, что у него второй разряд по боксу… — Кульков открыто смотрел в глаза Егору Петровичу, искал сочувствия. — А на деле оказалось, перчатки как следует зашнуровать не умеет. Песенки петь только мастак. Ну и пошло в секции… кто во что горазд. — Сочувствия в глазах Клокова он не увидел, вновь покраснел и уставился взглядом в стол. — Соберут компанию… пьяную… двое на ринге, а остальные ставки делают…
Василий говорил с остановками, будто преодолевал препятствия, все время на что-то натыкаясь.
— Какие ставки? — не понял Клоков.
— Денежные… как на скачках…
— Расскажи подробнее, что-то я ничего не пойму.
— Чего не понимать? Кто рубль на Вадима, а кто на Жору. Проигравшие идут в буфет… покупают водку… пьют… и сами на ринг лезут…
— Пьют в спортивном зале?
— Да.
— Сам видел?
— Нет. Докладывали.
— Понятно… — с расстановкой протянул Егор Петрович.
— Я вот что предлагаю… Шахматно-шашечную… — залепетал Кульков.
— На боксерские принадлежности сколько денег ухлопали? — Клоков резко ударил ладонью по столу.
— Мы школе все продадим. Я уже говорил… они…
Клоков встал, медленно прошелся по кабинету, успокаивая самого себя. Не ко времени этот разговор с комсомольским секретарем. Вот и не сдержался, по столу саданул. Нельзя…
— Так ведь и в шашки можно на ставки играть, — остановившись, сказал Егор Петрович. — А, Василий? Еще удобнее, без шума, без драки. Ты как думаешь?
Кульков понял, что поддержки он у секретаря не получит, скорее наоборот — не миновать очередной взбучки, и окончательно скис. На вопрос Клокова ему нечего было ответить.
— Ты, я вижу, шахтерский поселок в Монте-Карло намерен превратить. Иди. На следующей неделе собери бюро и меня не забудь пригласить.
Потупив голову, Кульков вышел.
Зазвонил телефон. Клоков поспешно поднял трубку, приложил к уху. По лицу секретаря было видно, что сообщали что-то приятное. Егор Петрович все время поддакивал и довольно улыбался.
В окно рекой тек свет, низко, почти над самым терриконом, мощным ревом зашелся самолет, сверкнул длинным рядом иллюминаторов и мгновенно пропал.
В кабинет быстрыми шагами вошли Станислав Александрович, Плотников, Михеичев и председатель месткома Николай Овчаренко, тощий, высокий шахтер, совсем лысый, с огромными, как лопухи, ушами. Клоков встал, поздоровался с каждым за руку, пригласил сесть. Директор резко, со скрипом выдвинул стул, повернул его спинкой к столу, заведя ногу, сел, положил поверх спинки скрещенные руки и уткнулся подбородком. Орлиный нос, ставший от такой позы чуть длиннее, и ни на ком не остановившиеся глаза говорили о нежелательности такого собрания.
Михеичев долго гладил себя по голове, прилизывал коротенький чубчик от макушки ко лбу, будто готовился к какому-то священнодействию. Потом осторожно присел на краешек стула, предварительно смахнув с него невидимые пылинки.
Овчаренко коротко подкашливал и каждый раз дергал себя двумя пальцами за ухо. Обстановка складывалась нервная. Кому-то нужно было начинать разговор, но пока все молчали. Хозяин кабинета достал ручку, щелкнул, хотел что-то записать, но тут же передумал, клацнул шариком еще раз и долго возился за пазухой, пряча ручку в карман.
— Поговорить, к примеру, необходимо, — выдавил из себя профсоюзный начальник, и уши у него сначала поползли вверх, растянув мочки, потом опустились, потянулись вперед, в сторону окаменевшего директора. — К примеру, вот Петр Васильевич, он законы знает. Но зачем, к примеру, сор из избы выносить? — Уши успокоились, приняли обычное оттопыренное положение. — Есть и над нами начальство, но мы и сами… к примеру…
— В этой бригаде шахтеры или крохоборы?! — резко выкрикнул директор.
Овчаренко вздрогнул и умолк. Михеичев погладил себя по голове, встал.
— Дак мы не милостыню просим. — Голос прозвучал негромко, но твердо.
— Я спрашиваю, вы советские шахтеры или шабашники? — Станислав Александрович неотрывно смотрел на бригадира.
— Да, мы советские шахтеры! — так же твердо ответил тот, но директорского взгляда не выдержал, отвернул глаза.
— Тогда должны понимать, что шахта попала в финансовый кризис, что временно у нас нет на счету денег, что для выплаты зарплаты мы берем ссуду! — Директор встал и, приподняв за спинку стул, грохнул им по полу.
— Бригада сделала рекорд, и ей нет дела до того, как вы хозяйствуете, — Михеичев осторожно переставил свой стул с места на место. — Ребята из кожи…
— Ах, вы из кожи лезете, а мы не умеем хозяйствовать! — От злости у Станислава Александровича перехватило дыхание, лицо, бледное от постоянного недосыпания и бесконечных прокуренных заседаний, заострилось.
Овчаренко ерзнул на стуле и, кашлянув, подергал себя за ухо. Клоков и Плотников слушали перебранку, не поднимая головы.
— Бремсберг на Западе кто завалил? — понизив голос, вкрадчиво спросил директор.
Михеичев пожал плечами — мол, во всяком случае не я и не моя бригада.
— Не знаешь? А его восстановление в какую копеечку влетело, тоже не знаешь? А аккордно-премиальную премию я получил?
— Дак…
— Помолчи, я не все сказал.
— Я тоже не все сказал! — бригадир повысил голос. — Во-первых, не кричите. Я не выгоду для себя ищу, а представляю здесь бригаду проходчиков, а во-вторых, шахта это не ваша вотчина, а наше предприятие… наше… и мы не хотим, чтобы нас за нос водили…
Директор криво ухмыльнулся, сел, помолчал.
— Вы думаете, рекорд это только ваша заслуга? — ровным голосом спросил он.
— Мы этого не думаем, — тихо ответил бригадир.
— Тогда, может, задумывались о том, что полшахты работало на вас. Мы вот, руководство, не давали им работать в полную силу. А почему? Не вашего ума дело? Объясню. Порожняк в первую очередь шел кому? Вам. Крепь новейшую в чей забой везли? В ваш. Трубы, рельсы, шпалы, новая ППМ с неба упали? В результате всего этого зарплата на других участках снизилась до минимума. Другим шахтерам деньги не нужны? А?
— В таком случае, может, не нужно было затевать рекордную проходку? — в тон ему спросил Михеичев.
— Это вы зря, Петр Васильевич, — Клоков покатал по столу карандаш. — Грамотный проходчик… Вы же понимаете, по старинке работать дальше нельзя. Внедрение новой техники процесс не простой.
— Дак концы с концами сводить нужно. Помогать — помогали, верно, однако ж никто, кроме нас, не решился рекорд-то взять. Так ведь? А Станислав Александрович тут столько сложностей наговорил, невольно думаешь: может, овчинка выделки не стоила?
— Жизнь без сложностей не бывает… — Секретарь отбросил карандаш, и тот стуча покатился по столу.
— Только не надо эти сложности пытаться разрешать за счет рабочего класса. Вы руководите шахтой, я — бригадой. — Михеичев адресовался к директору. — С вас комбинат требует порядка, с меня — бригада. Я говорил, что если сделаем рекорд, будет премия. Кем я теперь оказался в глазах шахтеров? Треплом? Может, вы думаете, что простому бригадиришке авторитет не нужен? Ошибаетесь. Вы мой авторитет подорвали, но ведь и себе мало что приобрели. Наоборот. Крохоборами нас обзываете… Вы хоть раз пришли в бригаду, поговорили с людьми? Так, мол, и так, черти полосатые, в финансах прорыв. Дак совсем не в деньгах дело, хоть и нужны они каждому. Не в коммунизме еще живем. Но ведь идем к нему, строим его. Или это только на словах? Я уверен, что если бы с тем же Дутовым поговорили по душам, дак он бы хоть и рванул рубаху на груди, но ситуацию учел бы и о деньгах печься не стал. Писульки, подписи не организовывал бы. Потому как понятие имеем.
— Вот и надо понимать без лишних слов. К тому же нормы выработки были старыми, несколько заниженными. — Плотников старался не смотреть на бригадира. — Отдел нормирования пересматривает их. Организация труда улучшается, техника растет, не может же производительность топтаться на месте.
— Дак она должна стимулироваться чем-то. Больше сделал — больше получай.
— Да, но можно брать уголь врубмашиной, а можно механизированным комплексом. Разница есть? — Иван Емельянович как бы извинялся.
— Мы-то работали по тем расценкам и нормам, которые сейчас существуют.
— Вам по ним заплатили, — буркнул директор. — А они занижены. Этим компенсируется премия.
— А совесть чем компенсировать? — тихо спросил бригадир. — Мне лично премия не нужна. Как мне в глаза ребятам смотреть? Их у меня полбригады мальчишек. Мы скоро уйдем, а им наше дело продолжать.
— Зачем же воспитывать алчность к деньгам, — вновь, будто оправдываясь, вставил Плотников.
— Путевки им, к примеру, выдаем почти даром, больничные стопроцентно оплачиваем, — Овчаренко развел руками. — Ну, что еще?
— Вы заслуги нашего строя не относите за свой счет. Мы знаем и о квартирной плате, и о медицинском обслуживании, не из-за границы приехали. Знаем о своих обязанностях и стараемся честно их исполнять. Такой же честности требуем по отношению к себе. — Михеичев посмотрел на Плотникова, тот избегал открытого взгляда.
— Нас всех веревочкой связывает одна обязанность — давать стране уголь. Как можно больше, с наименьшими затратами. — Директор сказал это вяло, будто был не уверен в правоте произнесенных слов, а может, устал доказывать ее.
— Кое-кто из шахтеров предлагал отдать премию в Фонд мира. А теперь заупрямились, наблюдая за поведением начальства. — Михеичев опустил голову и шмыгнул носом.
— Обиделись? — спросил директор.
— Да, обиделись, — подтвердил бригадир.
— Ну и зря, — вставая, сказал Клоков.
Он молча прошелся по кабинету, остановился у окна. Неуютно чувствовал себя секретарь, неприятный разговор состоялся в его присутствии. Директор, как задиристый, но не очень умелый боксер, был загнан в угол несколькими точными ударами соперника. В этом углу оказался и он, Клоков. Даже в более глубоком, чем директор.
«При Мащенко такого конфуза не случилось бы», — хмурясь, подумал Егор Петрович.
Мысль пришла сама собой, но как убеждение, хотя было непонятно, как, каким образом удалось бы выкрутиться из этого сложного положения бывшему директору? Может быть, он просто не допустил бы его? Скорее всего использовал бы все свои связи в финансовых кругах, в комбинате, нажал бы на все педали, как сам любил выражаться, и разорвал бы этот круг.
Арсентий Георгиевич умел это делать. Новая метла хочет чисто мести, но веников выбирать не умеет, а неровности на полу от чрезмерного усердия не видит.
«Резковат Станислав Александрович. Сколько говорил с ним на эту тему… А за этот случай придется наказать. По всей партийной строгости».
Секретарь попытался оправдать себя перед самим собой, сослаться на суету, сопровождавшую смену руководства, но причины оказались малоубедительными и облегчения не наступило.
«Прав, во всем прав бригадир. Черт возьми! Как он точно подметил: «При коммунизме еще не живем, но строим его».
Клоков повернулся от окна, сбоку посмотрел на Петра Васильевича, на его несмело примостившуюся на самом краешке стула фигуру, напоминающую скромного студента перед сердитым профессором, представил его на рабочем месте, в забое, огромного, порывистого, с крепкими жилистыми руками и уверенными движениями человека, привычного к тяжелому шахтерскому труду, к работе, которую умеет делать и делает ее всю жизнь, а вот теперь по их руководящей милости вынужден сидеть тут, в непривычных условиях, говорить о деньгах, которые никогда не составляли суть его бытия, и что-то неприязненное и к новому директору, и к Плотникову шевельнулось в груди у Егора Петровича.
Он перевел взгляд на Овчаренко, на его раскрасневшиеся лопушиные уши и мысленно похлопал по плечу.
«Тоже мне, защитник прав шахтеров. Чего лебезишь, кого боишься? «К примеру…» К примеру, по заднице нам всем напороть нужно, чтоб жгло…»
Плотникову было нехорошо. О премиях он разглагольствовал больше всех. Видел, какого труда, упорства потребовала скоростная проходка штрека от бригады Михеичева. Проходчики работали как одержимые, не считаясь ни с чем, почти без выходных, не успевая просушить спецовки от едкого, вперемешку с породной пылью, пота. Не нужно было кого-либо понукать или уговаривать, шахтеры рвались вперед, работали азартно, и Плотников чувствовал себя иной раз лишним в забое. Дело шло само собой, без его начальственного вмешательства.
Нет, сполна заработали его орлы и почет с уважением, и премию!
Иван Емельянович вспомнил, как его уже в ранге главного инженера битый час уговаривал главбух не подписывать документы на премии, потом подпрягся начальник отдела нормирования — и он не устоял, сдался. Сам себя убеждал, что делает это ради интересов всей шахты. И слова, которые он только что говорил Петру Васильевичу, были не его, а все тех же главбуха и начальника отдела нормирования. Теперь только стыд за собственное малодушие был его личным.
Подумалось, что, наверное, чем выше должность, тем больше уступок нужно делать, мотивируя все какими-то высшими соображениями. А власть посаженного в это кресло человека не что иное, как призрачный мираж, который держит в плену иллюзий и расплывается тут же, соприкоснувшись с действительностью. Он может все и ничего. Дело в обстоятельствах и в том, как они повернутся. Своей остается совесть. Но и ее надо укрощать, как строптивую лошадь на поворотах, иначе вылетишь из седла.
А Мефистофель подтолкнет.
Его, Плотникова, директор почти открыто считает не доросшим до столь высокой должности, которую много лет успешно занимал сам. Вот и в вопросе премии директор не советовался, не просил, а повелевал. Тут бы и восстать главному, высказать откровенно свое мнение, показать, что и он что-то значит в новой должности, но опять помешала робость перед всесильностью Мефистофеля, не хотелось портить отношений сразу же, на первых порах новой деятельности.
«Продолжаться так дальше не может», — Плотников сжал губы.
— К чему мы пришли? Что будем решать? — Секретарь сел, сунул руку за пазуху, отыскивая там свой паркеровский шарик, будто намереваясь немедленно записать найденное решение.
— От чего отъехали, к тому приехали. Денег в кассе нет! — Директор вызывающе посмотрел на Клокова.
— Меня направила сюда бригада. Что отвечать ей? — Михеичев спрашивал у всех, но смотрел на директора.
— Что хочешь, — бросил тот.
— Провести, к примеру, разъяснительную работу… — начал Овчаренко.
— Приходи и проводи, милости просим! — Михеичев резко поднялся и пошел к выходу.
Его не остановили.
Как разжатая пружина резко встал Клоков. Кулаками уперся в стол, медленным взглядом обвел всех присутствующих и, чеканя каждое слово, но сдерживая себя и не повышая голоса, заговорил:
— Вот что, товарищи… Я думаю и надеюсь, что с этим согласится партийное бюро шахты: премию бригаде Михеичева надо незамедлительно выплатить. Всю! Всем. До копейки.
Секретарь сел, разжал кулаки, на стол легли крупные с синими полосками шрамов руки. В кабинете повисла тишина. Ее разорвал Плотников. Увесисто грохнув кулаком по столу, он встал, прошел к двери и уже оттуда бросил:
— На бюро я первым буду голосовать за премию!
Петр Васильевич не слышал всего этого. Он грузно протопал по ступенькам, медленно побрел к раздевалке. До начала смены оставалось свободное время, он подумал было о том, что надо бы сходить в механические мастерские, заточить коронки для сверл, но внутри кто-то другой безразлично махнул рукой. «Пропади оно все пропадом!»
В раздевалке было чисто, прибрано и пусто. Новая смена еще не пришла, а старая не выехала. Михеичев подошел к своему шкафчику для чистой одежды, постоял, потряс в руке ключ, открывать не стал и сел на лавку.
За перегородкой шуршала вода, в бане кто-то мылся, фыркая и громко отплевываясь. Встречаться с кем бы то ни было не хотелось, бригадир встал, вышел на улицу.
«Что хочешь, то и говори»! Я бы тебе сказал!»
И опять погасил вспыхнувшее было зло.
Над шахтой собирался дождь. Низкие серые тучи, чуть ли не цепляясь за верхушку копра, темнели и разбухали. Ветер дул свежий, но не холодный, остро пахло оттаявшей землей, соками пробуждающихся деревьев.
По шахтному двору скакали тощие скворцы, шахтер залюбовался ими, сначала в недоумении, что они ищут тут, потом понял и улыбнулся. Конечно же не пищу, откуда ей здесь взяться, жилище строят птицы, готовят дом для будущего потомства, вот и разыскивают подходящий материал.
Над домами сверкнула молния, сломавшимся деревом хряснул гром, стена дождя отсекла от поселка сначала школу, потом поползла вдоль центральной улицы, захватывая все больше и больше домов, наконец закрыла его весь густой пеленой и, ускоряя бег, поползла к шахте, поглощая метр за метром пространство, грозя отрезать от остального мира и почерневший террикон, и вытянувшиеся к тучам копры, всю шахту. Еще раз ударил гром, теперь уже раскатисто и мощно, испугав вспорхнувших скворцов, крупные капли дождя шлепнулись в пыль, земля задымилась, стала рябой.
Михеичев снял шляпу, подставил голову дождю. Вода потекла по волосам, капнула за шею, он подставил лицо, ставшее сразу мокрым, и, будто смахивая усталость, медленным движением отер его. Прохладный ручеек скользнул по позвоночнику, Петр Васильевич по-ребячьи взбрыкнул и наутек пустился в раздевалку.
Дутов и Вадим были уже там, снимали с себя насквозь промокшую одежду. Чуть в сторонке стоял Виктор и никак, не мог стянуть прилипшую к спине майку. В дверь пулями влетали шахтеры, брызгались, отряхивая с одежды воду, одни бранили ненастную погоду, другие хвалили ее.
— Ох и шпарит, чертяка!
— Не мог десяток минут подождать, пока бы мы в погреб юркнули. Потом хоть с каменьями…
— Каменьев тебе в забое хватит! — пообещал Дутов.
Около шкафов со спецовками он подошел к Михеичеву.
— Был?
— Был, — Петр Васильевич пристраивал каску, на Ивана старался не смотреть.
— Яс-с-с-сно… — поджав губы, сказал тот и отошел.
— Ничего тебе не «яс-с-сно»! — Бригадир рассердился.
— Впереди целая смена. Поговорим, — угрожающе кинул Дутов.
По штреку проходчики шли молча. Гайворонский с Тропининым догадывались, что между бригадиром и Дутовым пробежала неопределенного цвета кошка, и теперь каждый про себя гадал, к чему это приведет. А те выжидали подходящего момента, чтобы возобновить начатый на поверхности разговор.
Дутову не терпелось выплеснуть свою обиду на несправедливость. И дело тут было вовсе не в деньгах, не в премии.
Как горькая редька надоели Дутову издевательские вопросики поселковых пустобрехов, преследующих на каждом шагу с поздравлениями по поводу покупок на премию самых фантастических вещей, вроде яхты на Средиземном море, дачи в Ялте или позолоченного автомобиля. В долгу Иван не оставался — не таков человек, но выходить из дому на люди иной раз не хотелось.
Михеичев шагал впереди, словно спешил скрыться от своих коллег, убежать от этого неприятного разговора. Дутов пытался настичь его. Под лавой, около доверху загруженного углем состава, суетился машинист электровоза, В самой середине поезда лопнула сцепка, и шахтер сложными маневрами пытался выкатить вышедшую из строя вагонетку на разминовку.
— Что сказал Мефистофель? — Дутов вырвал из каски глазок коногонки, стрельнул лучом света вдоль штрека, потряс им, будто длинным упругим дрыном.
— В кассе нет денег, — Михеичев тоже выдернул глазок, крест-накрест стеганул по дутовскому лучу. «Не петушись. Мне не легче!»
— Во всем нашем социалистическом государстве исчезла валюта? — Иван нажал на слово «социалистическом», ударил лучом света в лицо Петру Васильевичу.
— Ерунду говоришь.
— А что, братцы! — встрял Вадим. — Давайте забастовочку сообразим!
— Дура! — обернувшись, сказал Михеичев. — Против кого бастовать собрался? Против меня? За то, что вовремя не догадался отказаться от этой премии? Потому что стыдно людям в глаза смотреть.
— За что мы жилы рвали? — выплеснул Иван.
— За то, чтобы завтра… — хмурясь начал Витька.
— Помолчи, малец.
— А я не хочу молчать! — Тропинин задиристо приблизился к Дутову. — Ты сколько денег получил? Без премий? Одной зарплаты?
— Почти в три раза больше, чем обычно, — ответил Михеичев за примолкнувшего Дутова.
— А ведь правда, братцы! — удивился Вадим. — Я такую пачку денег впервые в жизни в руках держал!
— И в последний… — огрызнулся Дутов. — Лиха беда начало. Сегодня премию украли, завтра расценки срежут.
— Как ты не поймешь, Ваня… — голос Петра Васильевича прозвучал мягко, почти ласково. — У других-то шахтеров, на других участках и семьи есть, и дети…
— У меня мои вот тут сидят! — тот постучал себе по шее.
— Лава новую технику осваивает, — включился Виктор. — И не только наша. Вся шахта помогает нам, в ущерб другим бригадам. А для чего? Для того чтобы завтра и в свои лавы затянуть комплексы. — Витька говорил Дутову, но убеждал самого себя. — И с меньшими сложностями и потерями, чем у нас.
— Мы уже достаточно потеряли, — Иван переходил на насмешливо-издевательский тон.
— Техническая революция в шахту прет, а ты ей подножки!.. — Бузы не получилось, Вадим принимал сторону Витьки, который всегда и во всем оказывался прав.
Они подходили к своему забою. Вереница вагонеток, загруженная породой в предыдущую смену, была подцеплена к порожняку, и расстояние от последнего вагона до забоя хоть и выглядело солидно, но Михеичева не очень устраивало. Метров десять — пятнадцать еще вырвать бы совсем не помешало. Пока все идет хорошо, а случись какой-нибудь затор в забое штрека — лава вновь не замедлит сесть на плечи. К графику скоростной проходки привыкли, не считали это чем-то выдающимся, воспринимали как трудное, но необходимое дело, штрек подвигался вперед, не снижая темпов. Колонковые сверла заменили буровыми станками, работа пошла еще спорее, шпуры пробуривались с большой скоростью. Только крепление кровли, укладку шпал и наращивание рельсов теперь уже двухколейной дороги по-прежнему приходилось делать вручную, тратя уйму времени и физического труда. Как раз этим злопротивным делом и предстояло заняться проходчикам.
Слева от ППМ поблескивала горка новеньких костылей, неподалеку аккуратно уложенным штабелем высились развинченные детали арок. Вместо привычных деревянных шпал у правых затяжек грузно серели железобетонные брусья. Это тоже было новшеством в их проходческой практике и, как всякое новое, вызывало подозрительный интерес.
Вадим подошел, пощупал ладонью влажный бетон, попробовал на вес. Брус был тяжелым. Он отпустил конец, новинка увесисто жмякнулась о такую же штуку. Парень вытер руки, покачал головой: «Ничего себе, дура! Пупок развяжется».
Михеичев слышал о том, что в шахту опустили новые шпалы, и теперь с любопытством разглядывал их.
Бригада готовилась к началу работы, спор как-то сам собой затих, и только Дутов громко сопел, резкими движениями сбрасывал самоспасатель, фляжку и кидал их на почву рядом с арками. Намерился снять спецовку и уже высвободил одну руку, но передумал и вновь накинул, застегнул пуговицы.
Петр Васильевич осмотрел кровлю, вид нависших серых глыб ему чем-то не понравился, он взял клевак, постучал по изломам породы и, успокоившись, распределил работу. Гайворонский с Дутовым должны были наращивать рельсы, а сам бригадир с помощью Тропинина принялся за арки. Крепление выработки он считал делом наиважнейшим и потому операцию эту всегда производил сам, призывая на помощь самого сообразительного и старательного напарника.
Всю оставшуюся злость Дутов обрушил теперь на неподатливые, увесистые шпалы. Работал он ловко, залихватски кляня и того, кто придумал эти «чушки», и тех, кому пришла в голову сумасбродная мысль опустить их в шахту, и Вадима — за то, что взопрел, то и дело вытирает пот, — и всех и вся.
Первая же канавка под шпалу оказалась мелкой, ее долго пришлось обхаживать клеваками, пока железобетонная «дура» не легла в нее надежно и удобно. Иван и сам взмок, как скаковая лошадь, скинул робу, потом футбольную майку, поблескивал еще не успевшей измазаться спиной. К концу смены она покроется пылью, обильно смочится потом, заблестит дегтем, и Петру Васильевичу придется немало потрудиться, помогая смыть въевшуюся в поры черноту.
Вадим работал молча, не тратил силы на ненужные разговоры. Пот застилал ему глаза, но в голове с приятной ленцой текли мысли о том, что наконец-то на этой неделе у них с Витькой все вечера свободны и можно будет сходить на танцы, в кино, поблукать с гитарой по поселку, поиграть с Настенькой. Воспоминания о Насте освежили душу Вадима, будто в этой сырой, удушливой атмосфере штрека повеяло чистым, прохладным ветерком. Из-под клевака густо сыпала порода, а в глазах у парня стояла лукаво улыбающаяся мордашка Насти, тоненько звенел голосок.
«Вадик, а почему снег летит вниз, а не вверх? Вадик, а почему ты Вадик, а дядя Витя — дядя Витя?»
«Настенька, мы же договорились с тобой, что никакие мы не дяди — просто Витя, Вадик, Боря. Ты наша младшая сестренка».
Девчушка хлопает глазенками, ничего не может понять.
«А Даша кто?»
«Дарью Степановну ты можешь называть тетей Дашей».
«А почему?»
Вадим вспомнил о непрекращающейся войне между комендантшей и их комнатой, нахмурил лоб.
Вторая канавка под шпалу опять получилась неудачной. Дутов клокотал, как вода из лопнувшей трубы. Подошел было Виктор, хотел помочь, но, услышав нечленораздельную брань, невольно попятился и принялся за свои арки. Вадим поддел шпалу ломом, крутанул в сторону, и та со скрипом села на место. Дутов крякнул и поблагодарил напарника залихватской тарабарщиной.
Парень заразился буйством Дутова, работал зло, и мысли в голове текли отрывистые и решительные.
«Ишь, чего захотела, старая! Девчонку к себе забрать! То мы ее не так одеваем, то не тем кормим. Фигу ты получишь, а не Настеньку!»
Злился Вадим искренне. Девчушка вошла в их комнату каким-то инородным, неуклюжим существом, вроде интересной, но стесняющей привычный быт игрушкой. А через некоторое время наполнила жизнь новым, доселе неизвестным содержанием.
Заботы об этом маленьком, потешном человечке стали общими для всех троих, еще больше сблизили ребят, внесли в их дружбу какой-то большой смысл. Каждый старался, как мог. Комната наполнилась куклами, медвежатами, разноцветными книжками, специально купленные вазы и тарелочки полнились конфетами, вопреки запретам Дарьи Степановны. «Дитю, шоколад…»
В один из дней Вадим привел Настеньку домой, забрав ее из детского садика. Расстегнул шубку, снял сапожки, смеясь, потер раскрасневшиеся с мороза щечки. Витька сидел за столом и загадочно улыбался. Потом подошел, взял Настю на руки, что-то шепнул ей на ушко. По тому, как блеснули ее глазенки, Вадим понял, что Витька приготовил сюрприз.
Настасья росла большой модницей, и плеснувший в глаза разноцветьем красок сарафан привел ее в восторг. Она соскочила с рук, затанцевала на месте, примерила обновку, прыгнула к Витьке, обвила его шею ручонками.
«Витя, Витя, ты Дед Мороз — волшебник?!»
Зависть острыми коготками щипнула Вадима за сердце. Никогда такого не случалось с парнем раньше.
На другой день он обшарил все местные магазины, но ничего подходящего для Насти так и не нашел. Зато через неделю, вернувшись из города, Вадим возложил к ногам Настасьи сияющее люрексом платье.
«Это мне?» — ахнула изумленная девчушка, а потом неутешно плакала, размазывая по личику крупные слезы. Наряд оказался настолько большим, что она утонула в нем, как в бездонном мешке.
«Перешьем!» — утешил Виктор, неизвестно к кому обращаясь.
Утешение в равной мере нужно было обоим.
…Рельсы на новые шпалы ложились ровно, будто влипали в вязкий клей. Иван немного поостыл, надоело материться в одиночку.
Они заканчивали настилку рельсового пути, но крепление штрека подвигалось туго. Арки не хотели прилегать к боковинам и к кровле, стыки топорщились, стяжки приходилось загонять молотом. Михеичев нервничал, то и дело поглядывал на кровлю, словно нюхом чувствовал опасность. Чем-то не нравилась она старому шахтеру. Не внушала доверия. У Витьки из рук выскользнул ключ, больно ударил по колену. И в этот миг левая арка пронзительно взвизгнула, потом зашлась каким-то неестественным храпом, металл дрогнул под многотонной тяжестью и сразу сдался, будто размягчился, осел, завиваясь в спираль. Угластый валун медленно, как-то нехотя шевельнулся и, хрустя боками, пополз вниз на головы проходчиков. Вадим выронил клевак и отскочил назад.
— Витька, берегись!
Валун тяжко ухнул на спину породопогрузочной машины, и та сначала качнулась, лязгнула, потом как-то-присела и со страшным металлическим хрястом пропала в клубах пыли.
— Витька!..
Вадима била дрожь, и он, не в силах унять ее, тянул руки, пытался не то закрыть ими глаза, не то сдавить рот. В густой пыли пропал Дутов.
— Витя, Дутов, Витя!
— Тя-тя-тя… — отозвалось в глубине штрека, и Вадим увидел, скорее почувствовал, как вокруг него, справа и слева, извиваясь змеями, с металлическим воем зашевелились арки.
— Витька!
Из черного провала кровли, круша металл и закрывая собой все пространство штрека, прямо на него ползла чудовищно большая глыба породы. Гайворонский рванулся с места, но свет на каске погас и непроглядная темень обволокла его.
«Конец», — спокойно подумал он, будто речь шла о другом человеке.
Но в следующий миг Вадим вспомнил Витьку и то страшное, что случилось, и все в нем вспыхнуло, запротестовало, он вновь попытался бежать, но не мог шевельнуться, будто схватил его кто-то громадными лапами и держал. Он только слышал, как совсем рядом, в вязкой темноте, все приближаясь, тяжко ухают глыбы породы и так жутко скрежещет металл о камень, что на голове у него зашевелились волосы.
— Витя, ты жив?
Послышался тихий стон.
— Кто там? — Гайворонский ощупью двинулся на звук голоса.
— Беги к телефону, — простонал Дутов.
— Ты где? Говори громче.
— Звони на-гора.
Вадим наткнулся на Дутова, ощупал его ноги, руки — вроде невредимы. Лапнул ладонью по лицу и отпрянул.
— Звони… — стонал Иван.
— Сейчас, сейчас, — торопился Вадим, оттягивая обвисшее тело Дутова глубже в штрек, подальше от разъяренного камня.
Он рванул на себе подол исподней рубахи, вырвал целый бок, ощупью стал бинтовать голову Ивана. Кровь шла из раны выше лба, Вадим никак не мог закрепить на ней повязку. Дутов, скрипя зубами, стонал и все просил его скорее бежать к телефону, сообщить о случившемся на-гора.
Рядом с ним и дальше в забое все еще падала порода, гулко била по почве, рельсам, отскакивала в штрек. Со всех сторон визжала крепь, и казалось, что все подземелье превратилось в разъяренного хищника, готового поглотить в свое непроглядное чрево все сущее.
Вадим забинтовал голову Дутова, подхватил под руки, оттянул еще дальше, куда не долетала порода.
— Беги, Вадик…
Он поискал вокруг себя каску, не нашел, вскочил на ноги и в сплошной темноте двинулся к телефону. «Что же это такое? Неужели их накрыло?»
Гайворонский добежал до погрузочного люка, около реле сидел Петраков.
— Гена, беда…
— У тебя кровь на щеке.
— Скорее, Гена! Вытяни Дутова. Витьку с бригадиром накрыло.
Тот вскочил, поправил коногонку, побежал к забою.
Вадим вырвал из защелок трубку телефона, прокричал в микрофон:
— В Первом западе обвал! Горноспасателей…
На-гора, над шахтным копром, сияло яркое полуденное солнце.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Пожалуй, это была самая кошмарная ночь в его жизни. Он смутно помнил, как вновь бежал к забою, сдирая ногти, пытался разобрать завал, кричал, звал Витьку, как потом штрек заполнили незнакомые люди с ранцами кислородных аппаратов за плечами, и его силой уволокли к стволу, где он краем уха услышал фразу: из завалов такого порядка мало кто выходит…
Не помнил он также, как и с кем шел в общежитие, не раздеваясь, упал в кровать, мгновенно уснул, но через некоторое время проснулся, и ужас случившегося теперь с ясным сознанием охватил его.
За окном шел дождь, в комнате, висела такая тишина, что он отчетливо слышал, как размеренно сопит Борис, как гулко и медленно бьется его собственное сердце. Вадим смотрит в темный потолок, и на душе у него становится так тяжко, что не хочется ни о чем думать, он злится на темную ночь, дождь, на то, что должен наступить день и надо будет принять реальность жизни такой, какая она есть.
«Витя, неужели тебя уже нет в живых?»
Еще никогда в жизни Вадим не испытывал такого пугающего, такого гнетущего одиночества. Он хочет забыться, уснуть, с тайной надеждой на то, что, проснувшись, увидит все не так, как есть, все изменится, и рядом с ним опять будет Витька.
Гайворонский, будто подброшенный пружиной, вскочил с постели, выбежал в коридор. Кутаясь в халат, вышла Дарья Степановна. Вадим поднял трубку телефона, лихорадочно набирал шахту.
— Не надо, Вадик, — остановила его комендантша. — Я только что звонила… — Она опустила голову, и он понял, что ничего утешительного нет. — Всех лучших проходчиков собрали. Бог даст, откопают. Спи иди, тебе в первую смену.
Он прошел в комнату, лег, будто заснул, потом вскочил, сел на край кровати, подумал о том, что через несколько часов надо идти в шахту, пройти по штреку к завалу. И Вадим вдруг представил себе такое, что содрогнулся. «Там кровь, она брызнула из-под камней и залила все…»
Страх от пережитого до него еще не дошел. Он только подбирался к нему, подступал медленно, но уверенно.
Проснулся Борис. Подошел к кроватке Насти, поправил одеяло.
— За все на этом свете человек должен платить. — Борис стоял у окна и будто говорил с кем-то, притаившимся там, в темноте. — За уголь, за сталь, за все блага, и несуразности жизни. И самое нелепое — это смерть в расцвете лет.
«Да, действительно, что может быть нелепее? — подумал Вадим. — Зачем мы вообще явились на эту землю? Любить, работать, ненавидеть, переживать, мучиться? Нет, Витька жив, жив, жив! Иначе зачем все?» Гайворонский вдруг понял, что если он увидит кровь на боковых зашивках или на породе, которую будут разбирать, то не выдержит, убежит из забоя и уже никогда не сможет спуститься в шахту. И в поселке, и в этом общежитии ему не жить. Смерти, как таковой, он не боялся. Он просто не думал о ней. «Через час надо вставать. Зайду в нарядную, потом в раздевалку… Переоденусь… Нет! Нет, в той куртке работать мне нельзя, она обрызгана кровью. Ее нужно заменить…»
Он сидел на кровати, упершись локтями в колени, опустив голову на ладони. Еще ничего не решив, страшась самой мысли, что нужно принимать решение, он обзывал себя трусом, предателем и не стыдился этих определений, словно инстинктивно строил баррикаду, за которой хотел укрыться. А из-за укрытия надвигалось: «Там кровь, весь забой окровавлен. Но надо же…» Он уловил смысл этого «надо» и не мог сдвинуться с места.
Потом заставил себя протянуть руку, нашел на спинке кровати брюки и медленно поднялся. Парень был почти в прострации и если двигался и делал что-то, то только потому, что шаг за шагом неохотно, но неукоснительно подчинялся этому «надо». Надо вставать, и он вставал, надо надеть брюки, и он надевал, надо умыться, и он шел к умывальнику.
Всем его существом двигало теперь это непонятное, но властное «надо». Оно толкало вперед, он сопротивлялся, но двигался, явственно ощущая, что за этим пока маленьким «надо» стоит огромное и пугающее: надо сесть в клеть, спуститься в шахту и пройти в родной и такой страшный теперь забой.
Порой он начинал торопиться: «Скорее, скорее на помощь!», но надежда на спасение друга была так мала, а вероятность увидеть раздавленное чудовищным грузом тело так велика, что сердце стыло и страх парализовывал волю.
Вадим был уже убежден, что его куртка обильно залита кровью. Он видел ее цвет, ощущал запах и тошнотворное кружение в голове. Парень отчаянно пытался избавиться от этих видений, но они становились только ярче. Вадим больно ущипнул сам себя за ногу, начал спешно одеваться. Хотел подождать Бориса, но передумал, выбежал на улицу.
Дождь затих, по небу мчались рваные клочья туч. На восточном краю поселка, за ставком, край неба алел, вот-вот должно было взойти солнце. Чирикали проснувшиеся воробьи, в деревьях, под балконами, тенькали синицы. В некоторых окнах горел свет, реденькая цепочка людей протянулась к столовой. Поселок пробуждался, нехотя сбрасывал покров ночи; будто многопалубный корабль, выплывал из тумана.
Есть Вадиму не хотелось. Но, поразмыслив о том, что на пустой желудок много не наработаешь, завернул к знакомой двери. В зале было тихо, в разных углах парами и в одиночку сидели шахтеры, сонно жевали еду, на кухне гремели тарелки, стучали стаканы, тихо переговаривались повара. Завтрак он ел без аппетита, лишь бы наполнить желудок, накопить силы. Сосиски обжигали рот, и он глотал их нежеваными, чувствуя, как они припекают внутри, согревают тело. Вскоре однако им овладело такое отвращение к пище, что он перестал глотать и, уставившись пустым взглядом в тарелку, решил, что все кончилось, что и эта столовая, и пища, и лениво жующие люди за синими столиками, и бросившее кровавый свет в окно взошедшее солнце — все это не реальность, не настоящая жизнь, а какая-то подделка.
По дороге на шахту его догнал Борис. Несколько шагов шли молча.
— Борь, а что если действительно Витьку?.. — Вадим не договорил, потому что предательски дрогнул голос, и, унимая эту дрожь, он достал сигареты, чиркнул спичкой и вместе с дымом выдохнул: — Я не знаю, как жить тогда. Куда деть себя?
— Мы не мальчики. Ко всему надо быть готовым.
— Только не к этому. Витька мне больше, чем брат. В моей жизни это будет первая потеря. Боюсь, что сломаюсь.
Когда они вошли в нарядную своего участка, за столом, уставленным многочисленными телефонами, уронив голову на руки, дремал Плотников. С правой стороны белела раскрытая тетрадь, густо исписанная докладами с места завала. Записи походили на сводки тяжелого, но пока безрезультатного боя. Координационный центр по ликвидации аварии работал четко, всю ночь напролет около телефонов дежурил кто-то из высшего руководства.
Вслед за ребятами в нарядную вошли Чернышев и Игнатов. Плотников приподнял голову.
— О чем же меня просил Клоков?.. — Иван Емельянович потер виски. — Ах да… Спецовку Гайворонскому надо заменить и разбитую коногонку.
— Мне? — переспросил Вадим и сжался. «Секретарь видел… Она вся в крови».
— Вот, вот, — подтвердил Плотников. — Вся новая амуниция в ламповой.
— А старая? — спросил Вадим.
— Выброси, — Игнатов недоуменно посмотрел на него. — Жалко, что ли?
«Точно. Спецовка вся в крови».
В дверь ввалился Митин. Поручкался со всеми подряд, сел на лавку рядом с Борисом. Луч света ударил ему в лицо, он отвернулся.
— Что слышно? — спросил Матвей и опустил голову, будто заранее знал, что на хорошие вести надеяться не приходится.
— Зубами грызем, — Сергей Сергеевич листал журнал, отмечая что-то карандашом. — Откуда он взялся такой? По крепости колчедану не уступит. Бур не берет, пики ломаются, а взрывчатку, сами понимаете, применить нельзя.
Задребезжал один из телефонов. Игнатов лапнул одну трубку, потом другую, отозвалась только третья. Звонила Галина Ивановна Михеичева. Очевидно, плакала, Сергей Сергеевич долго успокаивал ее, говорил, что надежда не потеряна, принимаются все меры к скорейшему вызволению, работают горноспасатели, им помогают лучшие горняки шахты, вот сейчас в нарядной сидят проходчики из бригады мужа, его друзья, они сделают все возможное и невозможное, чтобы скорее разобрать завал.
Он начал перечислять всех поименно, потом перешел на трудности аварийных работ, понял, что этого говорить не следует, умолк, слушая шахтерскую жену; как за спасительную соломинку, уцепился за случай на шахте «Никанор», — мол, там шахтеры сидели в завале пятеро суток и, слава богу, выжили, здравствуют по сей день.
Утешения начальника ВТБ, вероятно, мало действовали на женщину, он мучительно морщил лицо, отыскивая нужные слова, не находил их, пытался в чем-то оправдаться, но и оправдания не получалось; Игнатов выглядел виноватым и жалким. Наконец закончил разговор, с некоторым облегчением положил трубку и долго смотрел на нее.
«Что сказать? Чем утешить?»
Проходчики вышли из нарядной, направились в раздевалку. Впереди, размахивая длинными руками, шествовал Чернышев, за ним Борис и, закрывая от Вадима широкой спиной весь проход, медведем покачивался Матвей Митин. Шаги гулко отдавались в пустом длинном коридоре, перерезанном в нескольких местах густыми снопами солнечного света.
«А там мрак…» — подумал Вадим.
Перед его глазами опять встала раздавленная машина и за ней жуткое видение, которое он гнал от себя и не мог избавиться. Оно наплывало большим красным пятном, в нем просматривались контуры человеческого тела, зыбкие, неясные. Вадим встряхивал головой, будто ему являлось отражение в воде и он, боясь его четкости, взбалтывал поверхность. Подкашивались ноги, кружилось в голове, красное пятно то сгущалось, то редело.
Из противоположного конца коридора вынырнул Семаков, прямо в чем был в шахте, с зажженной коногонкой на каске, быстро двигался навстречу. Вслед ему выглянула банщица, хотела было остановить — по этой части комбината ходить в спецовках не разрешалось, — но только покачала головой и махнула рукой.
На вопросы проходчиков мастер безнадежно махнул рукой, грязным кулаком по-мальчишески теранул нос. Митин разозлился:
— Совсем малый говорить отвык!
Вадим нес новую спецовку под мышкой, штанина от брюк выпала, волочилась по полу, он зацепился за нее, споткнулся, аккумулятор упал из рук, гакнулся об пол.
«Там мрак…»
Кровавое пятно застелило глаза, все мышцы в теле потеряли упругость, грудь опустела и только больно давило в голове, у самых висков, Вадима непреодолимо потянуло сесть на пол, прямо здесь, посреди коридора, закрыться руками и обо всем забыть.
Подошел Борис, помог собрать вещи. Новенькая каска отсвечивала молочной белизной, Дербенев вставил в нее такой же новенький глазок, щелкнул переключателем.
— Что твой лазер! — отдал Вадиму. — Дай ключи от спецовки.
— Зачем?
— Принесу сапоги.
«И Борька все знает. Не хочет, чтобы я увидел кровь».
— Не надо, я сам. — «Увижу кровь — в шахту не пойду».
— Как хочешь, — молвил Борис.
Шахтеры разделись, повесили одежду в шкафы. Голяком прошли через баню, в помещение для спецовок. Около своего ящика раздевался только что выехавший из шахты Максим Антонов. Вадим заспешил к нему.
— Что там, Макс?
— Стук слышали.
— Из завала? — Глаза Вадима вспыхнули, он напрягся, будто в его теле выпрямилась какая-то доселе дремавшая пружина. — Сам слышал? — он тряс Максима за плечо.
— Будто тихо поскреблись… — уклончиво ответил Антонов.
— Они живы! Я знал!.. — вскрикнул Вадим и побежал к своему ящику за сапогами.
Заспешил неповоротливый Митин, Федот Изотович прыгал на тощей, волосатой ноге, никак не мог попасть в штанину другой, такой же длинной и жилистой. Вдев обе руки в рукава, Борис одним махом, через голову, накинул робу, цапнул коногонку, рывком застегнул ремень.
У Гайворонского дрожали руки, он никак не мог попасть ключом в скважину маленького висячего замка. Потеряв терпение, сдернул с пояса аккумулятор, кованым краем саданул по запору. Замок тоненько-звякнул, переломанная дужка затенькала по кафельному полу. Вадим потянул на себя содержимое шкафа, вывалился резиновый сапог, другой, как нарочно, запутался в грязной спецовке.
«Скорее! Он жив!»
Разорванная до плеча роба была мокрой. Вадим откинул ее подальше, из брюк высвободил сапог. Портянки невесть куда запропастились. Искать не хватало ни времени, ни терпения. Он сунул голые ноги в мокрые, холодные сапоги, застегиваясь на ходу, побежал к клети.
«Скорее! Витька жив!»
Вслед бегущим шахтерам что-то кричала банщица, они не слышали, влекомые единственным желанием:
«Скорее! В клеть! В шахту! Они живы!»
В середине ствола, когда клеть падала вниз, Вадим вспомнил о своей спецовке, поднял руку к свету, расставил пальцы. Следов крови на них не было. «Дурак!» — мысленно ругнул себя и тщательно вытер с ладоней породную грязь.
Теперь он не чувствовал страха, ночные кошмары забылись, в глазах мелькал облик Витьки, живой, зовущий на помощь, вместо скрежета из завала чудился слабый звук.
В рудничном дворе спецовки шахтеров рванула струя воздуха, брызнула водой. Двор был пуст. Вадим вырвался вперед, почти бежал.
Обрушенный забой штрека напоминал летку огромного растревоженного улья. С кайлами, молотками, ломами в завале кишели люди, с какой-то неутолимой яростью набрасывались на угластую породную глыбу, закрывшую, собой все сечение штрека. Вместе и вразнобой вскидывались руки, из-под стальных инструментов брызгали куски породы, мохнатыми снопами сыпались искры. Казалось, горняки обезумели в своем неистовстве, и нет более на свете силы, способной остановить их. В этой кутерьме извивающихся тел, в блеске стали, в оскале перекошенных лиц виделось что-то жутковатое, будто люди эти были обречены, и, чтобы избавиться от этой страшной обреченности, они должны сделать что-то, что заведомо выше их человеческих сил.
Парень с рассеченной щекой пытался что-то сказать своему соседу, но звук голоса покрывали вскрики шахтеров, треск отбойных молотков, злое фырканье компрессоров, вой вентиляторов. Горноспасатель — им оказался парень со шрамом — отложил молоток, метнулся к аппарату, жадно припал к загубнику с кислородом. Его молоток тут же подобрал сосед, налег всем телом, ощерив зубы.
От левой стороны валуна под напором ломов и молотков откололи увесистый кусок породы. Его с остервенелым удовлетворением выпихивали из забоя, упираясь руками, ногами, взмокшими спинами. Полутонная громадина нехотя ворочалась, оставляя в почве глубокие вмятины. Горноспасатель отложил загубник, махнул шахтерам рукой: «Хватит, оставьте породу там, где есть».
Люди отпрянули от валуна, вновь набросились на забой.
Не выдержал Гаврила Кошкарев. Бросил лом, трусцой побежал к кислородному аппарату. Из-под каски, с висков, широкими полосами сбегал пот, капал с кончика носа и подбородка, Гаврила не вытирался, пот тек на робу, оставляя на ней грязные, распухшие от пыли бороздки.
Глотнув живительный воздух, Кошкарев с новой силой налег на забой. Плечом к плечу стоял Гриша Ефимов, орудовал отбойным молотком. Замысел Гаврилы был прост: срубить наискосок самый низ валуна, а там должен обнаружиться клеваж, по которому легче скалывать породу. Григорий понял это без слов, отчаянно помогал.
Теперь и с правой стороны удалось отколоть внушительный кусок породы, его подваживали ломами, катили прочь от завала.
Работающий в паре с горноспасателем шахтер подтянул к молотку запас шланга, решительно полез вверх, в самый кумпол обвала. Как заправский скалолаз примостился на выступе, секанул верхушку валуна. Брызнули куски породы, дробью ударили по каскам работающих внизу товарищей. Поняв всю опасность своей затеи, забойщик спрыгнул вниз, короткими очередями принялся обхаживать нижнюю кромку.
Если в голове Вадима теснились какие-то надежды и сомнения, то сейчас они ушли, все его существо полностью захватил этот фантастический ритм работы, этот озлобленный до жестокости к самим себе бой с камнем.
Митин натянул рукавицы, как-то по-звериному гикнул, подскочил к Ефимову, отнял отбойный молоток.
— На-гора, иди отдыхать — смена!.. — он вытолкал его из забоя; ни секунды не мешкая, ткнул молотком раз, другой, входя в азарт и давая волю своей силе.
Гайворонский шагнул к Кошкареву, потянул из его рук лом. Тот, не сопротивляясь, выпустил, грязной рукавицей отер лицо.
— Клеваж…
Вадим понятливо закивал головой.
— Стук слышали?
— Показалось…
— Не ошиблись?
— Показалось. — Сгорбившись, Гаврила пошел от забоя.
Как ни странно, но у Вадима это сообщение уже не вызвало в душе никакой реакции. Ярко освещенный перекрестьем лучей завал хоть и выглядел зловеще, страха не вызывал. Наоборот, вид крошащейся породы, отчаянная какофония рубящих, скалывающих инструментов в руках осатаневших в своем упорстве шахтеров вселяли уверенность в то, что это ненавистное чудище, эта неприступная скала будет растерта в порошок, сметена с дороги и там, за ее холодной спиной, они встретят живыми и невредимыми своих друзей.
А если нет такой надежды, тогда зачем все это?
Нагревшийся лом припекал Вадиму руки, он перехватил его повыше, но металл и там был горячим. Скосив глаза, парень увидел, что Митин отстегивает флягу, которую забыл снять перед работой, и тонкой струйкой воды поливает рукавицы, фонтанчиком брызгает на раскаленную пику. Вытянув, заменил ее новой.
Чихнул компрессор и, будто взорвавшись, умолк. Обвисли шланги, затих треск отбойных молотков.
— Перегрелся. Живо другой!
В наступившей тишине осипший, голос Плотникова прозвучал будто с того света, из какого-то иного, непонятного мира. В уши Вадима ворвался грохот обвала, и та машина, то пятно блеснули в глаза, и не понять, где и когда это было. Будто бы здесь, но только в кромешной тьме, а может, и вовсе приснилось. Если тут, то неужели от Витьки его отделяют всего несколько метров? Тогда почему он молчит?
— Емельяныч, пики как спички летят! — выкрикнул Чернышев.
— Потерпите минутку, сейчас доставят со спецзакалкой.
Заработал сменный компрессор. Живыми змеями зашевелились шланги, дружным залпом лупанули отбойные молотки. Ночные химеры ушли от Вадима, его вновь захватил ритм работы, жгло нетерпение: скорее, скорее!
Никогда в жизни, ни к кому и ни к чему шахтер не испытывал такой ярой ненависти, как к этой породной громаде. Он готов был вцепиться в нее ногтями, грызть зубами, по-звериному выть и визжать, если бы это хоть на секунду, хоть на миллиметр приблизило к цели.
Однако озлобленность не тормозила Вадимовых мыслей. Наоборот, мозг заработал четко и ясно. Ураганом проносились догадки, складывались планы скорейшего вызволения Тропинина и Михеичева из завала.
«Нет, дело не в клеваже. Низ у этой чушки подрубить нужно, и как можно глубже…»
Осененный, он остановился, дернул Митина за плечо:
— Матвеич, низ глубже вырубить и опрокинуть ее! — он кричал, жестикулировал руками, показывая, как надо сделать, и Матвей тут же понял его мысль, на миг замер, но потом встрепенулся, замахал руками, созывая шахтеров.
— Рубите низ! — И к Вадиму: — Объясни Плотникову. Нужен канат, два электровоза, стальной бурав. Завинтить бурав сверху и потянуть. Живо!
Телефонные провода вынесли на-гора категорический приказ главного инженера:
«Троса, канаты, каленые пики, легированные бурава — в шахту! Немедленно!»
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Темнота казалась густой и вязкой, как смола.
Она давила на глаза, и чем шире раскрывались веки, тем ощутимее была тяжесть. Тишина делала мрак еще гуще. От нее тонко звенело в ушах, но этот звук скорее исходил изнутри, будто сами перепонки и нервы исторгали волны наружу в надежде встретить там хоть слабый шелест жизни. Но звуки не могли уйти, вязли в черной смоле, вплотную окутавшей тело.
Контуры пространства не определялись, потерялось, время, реальность всего сущего пропала, настоящими были только глухая тишина и непроглядный мрак. Они каким-то образом переплелись и будто бы не могли существовать друг без друга, создали свой зловещий союз, изгнав из него все признаки живого. Но и этого было мало. В гробовое безмолвие тек холод. Он набирал свою игольчатую силу, наполнял пространство стылой сыростью. Стынь казалась живой и даже слегка шевелилась, от ее прикосновения пупырилось тело, но эта холодная жизнь пришла сюда, чтобы разрастись и утвердиться, убив другую, теплую и беззащитную.
А через несколько часов начал давать о себе знать еще более грозный союзник подземелья — нехватка кислорода. Раздувались ноздри, губы инстинктивно хватали немотную черноту, сжимались легкие, заставляя учащенно биться сердце.
Из безмолвия послышался шорох, будто трение темноты о холодные камни. Тропинин прислушался, но сознание опять замутилось, отяжелевшее, чужое тело куда-то провалилось и поплыло. Он порывался закричать и не мог. Тело ломала и скручивала непонятная сила, от нее кружилось в голове, подступала тошнота, резкой болью прострелило всю правую сторону, короткой искрой вспыхнуло четкое сознание, но только для того, чтобы ощутить эту боль и потом опять погаснуть в тошнотворном кручении.
Шорох послышался вновь, Виктор попытался напрячься, в правой ноге кольнуло, и боль тут же утихла, осталось тупое зудение. Звук не повторился. Зуд подбирался к позвоночнику, полз выше и по мере этого продвижения сознание гасло, словно зуд был ядовитой змеей, а мозг, защищаясь, отступал, покидая тело.
Где он и что с ним случилось, Тропинин не мог пока определить. Ниточкой возвращения к реальности был шорох, но не понять — зачем он, этот единственный живой звук, здесь, что означает и существует ли он вообще, может, чудится в кошмарном сне, ничего не обозначая? Тогда зачем сон?
Проблески сознания стали являться чаще, но их замутненные короткие мгновения наполнялись болью, а любые попытки пошевелиться усиливали боль.
«Где Вадим? Где все?»
Позвоночник сделался полой трубой, в которую заливали кипящую жидкость. Жжение уже достигло шеи, плеснулось в голову, но мысль удержалась стойко, как камень, зависший над пропастью на стальном, дрожащем тросе.
«Где ребята? Почему я лежу?»
Мелькнули Дутов, Вадим, Михеичев с аркой в руке и то, как неожиданно поползла вниз кровля, будто падало черное небо, и он инстинктивно уперся в нее руками, надеясь удержать, хотел крикнуть, позвать на помощь, но не успел — исполинская сила оглушила его, шваркнула к забою. Тропинин попытался вспомнить что-то еще, очень важное, но в памяти стояла темная, немая пустота.
— Вадик, дядь Петь… — позвал Виктор.
Свой голос он еле расслышал, на мгновение замер, повторил еще, стараясь позвать громче, звук застревал в горле, казался чужим, непослушным и не шел дальше губ. И от боли, и от злости на свою немощь Виктор застонал, попытался перевернуться на бок и не смог. Ноги были туго прищемлены. Он приподнял правую руку, потом левую, ощупал грудь, голову, без радости и без огорчения отметил, что все будто бы цело.
«Где каска? Куда она делась, черт побери?»
— Ребята!
Тропинин вытянул руку — в полуметре над его головой, снижаясь к ногам, висела холодная и противно осклизлая породина. С левой стороны, почти упираясь в его бок, выступали два тупорылых валуна. Вправо, на сколько хватало вытянутой руки, была пустота.
— Ребята…
Завал молчал, и он понял, что остался один в этом каменном мешке, с отдавленными ногами, а его друзья — и Вадик, и Михеичев, и Дутов — или уже мертвы и находятся под обвалом где-то в нескольких сантиметрах от него, или… Если есть на свете чудо — живы и, наверное, пытаются откопать его.
«Почему ничего не слышно? Отчего такая тишина?»
Мелькнула мысль о том, что повисшая над самым лбом глыба может осесть, ведь ничего не стоит скользнуть ей на несколько сантиметров вниз и…
С омерзением Тропинин провел рукой по скользкой поверхности породы, и движение это не означало ни мольбу о пощаде — ее он от камня не ждал, ни проверку надежности — в его предательстве он был уверен, но это мелькнувшее «и», не успев вызвать страха, требовало объяснения. Он не стал искать ответа, чем-то острым нестерпимо давило в спину, выше пояса. Первая же попытка освободиться жгучей болью отдалась в ноги.
«Все. Пора уже явиться и этому гнусному старику. Иди, Шубин, чего медлишь, сволочь!»
Тропинин опустил руки и расслабился. В груди шевельнулась обида. «Как глупо…»
Он хватал ртом воздух, ощущал его сухое трение по горлу, но легкие были пусты, хотя и раздувались до боли в ребрах. Ему удалось завести руку за спину и вытянуть оттуда колющий предмет. Им оказалась смятая каска с вдребезги разбитым глазком коногонки. Лежать стало удобнее, жжение в позвоночнике немного утихло.
Из пустоты донесся слабый звук: то ли сорвался осколок породы, то ли шлепнулся сгусток воды. Виктор повернул голову, собрав все силы, позвал:
— Дядь Петь…
Зов вышел слабым, канул в щель, не издав ответного эха. Словно вовсе и не было его.
«Один остался, один…» — толчками билось в виски, болючими волнами приливало к ногам.
Никаких чувств, кроме зла на свою одинокую беспомощность, Тропинин пока не испытывал. Не было даже страха. И казалось, что будь он здесь не один, уйди от него эта незатихающая боль, усиливающаяся при каждом ударе сердца, да вздохнуть бы на полную грудь свежего воздуха, то, считай, ничего страшного с ним не произошло.
Случалось ему слышать об обвалах и взрывах газа метана и о других бедах суровой подземной стихии. Шахтеры хоть и считали эти явления не очень желательными, но все же возможными — такова их профессия.
И Тропинин еще не осознал себя в положении именно того, с кем это случилось, и тем более не в отдаленном будущем, а именно сейчас, сегодня, сию минуту. Его «я» не постигало беды, не слилось с ней в одно целое. И на какой-то миг, когда смятая каска перестала давить в позвоночник, он вспомнил Ларису и потужил, что намеченное свидание не состоится, а предстояло о многом поговорить, но и это сожаление было мгновенным…
Больше всего пугало одиночество и не совсем четкие мысли о том, что друзья его, возможно, остались в завале. Хотя в это тоже не верилось.
От неосторожного движения ногами в позвоночник плеснуло раскаленным свинцом, обдало мозг, и Тропинин вновь на несколько минут потерял сознание.
Очнулся он резко, как от внезапного выстрела над ухом. Ему послышалось, что его кто-то зовет. Осторожно прочистил пальцами уши, правой рукой пошарил в пустоте. Завал молчал. От непроглядного мрака Глаза лезли из орбит в бессмысленной и бесполезной попытке рассмотреть что-то, в ушах стоял отдающий болью во всем теле стук сердца и хрип легких, сухой и шершавый.
«Как в могиле, — подумал Виктор и с удивлением, на какое был способен, отметил: — А может, действительно существует тот свет и загробная жизнь, и я уже там, в том мире, иначе чем объяснить темноту, немоту и сырой игольчатый холод?»
Но реальной была боль в ногах.
Виктор еще раз ощупал голову, провел рукой по сухим и, как показалось, горячим губам. Хотелось пить. Тело мерзло сверху, а внутри, от ног до позвоночника, горел жар. Он коснулся породы, осклизлость не показалась мерзкой, парень опустил руку и лизнул ее.
«Так и подохнуть можно».
В сердце, будто пропоров спецовку и кожу, кольнуло длинной цыганской иглой.
— Ребята…
Виктор закрыл глаза, и перед его мысленным взором неуклюже запрыгал на костылях бедно одетый человек. Спина его жалко горбилась, дрожали руки, и пустая штанина моталась то взад, то вперед, цепляясь за грубый неотесанный костыль, и обвивалась вокруг него. За первым инвалидом появился второй, третий с такими же черными подпорками под мышками…
Тропинин открыл глаза, видение исчезло, он успокоил себя: «Глупости…»
— Есть кто живой?
Голос был тихим, хриплым, но Витька сразу узнал его, обрадовался, как спасению, и потянулся навстречу, в пустоту, откуда исходил этот зов, а тело прошило током от головы до ног, и, теряя сознание, он застонал.
— Я… дядь Петь… я…
Беспамятство продолжалось недолго. Виктор очнулся с надеждой, что теперь все образуется, если рядом с ним живой Петр Васильевич. Вдвоем они непременно что-то придумают, высвободятся из этого каменного плена.
— Живой я, дядь Петь… — «Черт, почему так тихо говорю!»
— Есть кто живой, откликнитесь, — донеслось из завала.
— Жив я… мне ноги… — пожаловался Виктор, и в его тихом голосе дрогнули плаксивые нотки.
— Откликнитесь, я ничего не вижу и не слышу.
Михеичев заскрипел зубами, послышался скрежет породы — очевидно, он переворачивался на другой бок или пытался приподняться.
— Я не могу крикнуть громче.
Тропинин шарил вокруг себя руками, надеясь отыскать камень и постучать им, но, как назло, там, куда мог дотянуться, не было ни единого осколка. Ладонь нащупала смятую каску. Он схватил ее, что было сил застучал, заскреб по почве.
— Я здесь, я жив, — выронил каску, прислушался.
— Откликнитесь, — взывал Михеичев. — Я ничего не слышу.
Тропинин задыхался. Последние силы покидали его. Петр Васильевич находился где-то метрах в двух, от силы в трех, но почему не слышит? Ведь его-то отлично слышно. Виктор вновь поднял каску, переложил ее в левую руку, стукнул по тупорылому валуну, упирающемуся в бок. Звук показался слабым, он нащупал острый слом на каске, поскреб им по породе.
— Витя, Вадик, вы живы? Отзовитесь.
— Жив я, дядь Петь. Слышишь, жив.
— Хоть кто-нибудь отзовитесь…
Михеичев бил камнем по камню, стук получался отчетливым и резким, далеко не уходил, метался от стенки к стенке в узком каменном мешке, будто шмель, попавший в бутылку. После оглушающей тишины этот звук резал уши, а по его короткому метанию от камня к камню Виктор понял, что щель, где они оказались и которая пока хранила им жизнь, невообразимо мала. И по этому энергичному стуку, и по силе Михеичевского голоса он догадался, что бригадир ранен не сильно, только что-то произошло со слухом.
«К чему теперь эти позывные?»
Каска сама упала из уставшей кисти, Тропинин прикрыл глаза, и в поплывшем розовом тумане мелькнул безногий инвалид, потом скрылся, его место заняла Лариса.
На взгорке, около балки, голубыми свечками плеснулись подснежники. Она бежала по лугу в черных, облегающих икры, сапожках, большой коричневый каблук увязал в оттаявшей земле, но бег от этого не казался тяжелым, наоборот, девушка как бы летела по воздуху, а луг, и земля, и цветы цеплялись за ее мелькающие ноги, не хотели отпускать.
В полях стояла тишина, зеленеющие дали сливались с безоблачным небом и подчеркивали безмятежный покой природы. От терриконов шел пар, закрывал их белесой вуалью, и они казались призрачными, как таинственные острова в далеких мечтах или детских сказках…
Весенний луг погас, в завале настойчиво и монотонно бил породой по породе Михеичев. Тропинину показалось, что монолит над ним дрогнул, он прислушался, но из-за стука бригадира никаких других, звуков не уловил. Рукой пощупал кровлю над головой, она находилась в прежнем положении.
«Держись, сволочь, иначе мне каюк».
Виктор потер плиту ладонью, смочил лоб. Он уже был уверен, что у него поднялась температура.
— Все… — отрешенно сказал Петр Васильевич, и Виктор услышал, как из его рук выпал, камень. — Один остался. Накрыло Виктора.
— Дядь Петь, пожалуйста… услышь меня…
Тропинина опять обволакивало холодным туманом, который ни на каплю не остужал разгорающийся внутри жар. Парень куда-то проваливался — то в омерзительную стужу, от которой сводило судорогой руки, ледяные иголки прокалывали кожу, то в огнедышащее пекло, в котором он медленно горел, ощущая, как в голову и в ноги частыми толчками плескается раскаленная кровь.
Надежду на то, что его услышит Михеичев, он потерял и теперь напрягал слух, боясь пропустить его слова — пусть даже не смысл сказанного, а сам звук голоса. Обмороки стали чаще, он, как утопающий, то выныривал, возвращаясь к жизни, то тонул в густом, холодном мраке.
— Господи, как же ты там, Галинка? Неужто похоронила? Дак я жив, Галя. Ты не плачь раньше времени. Родная моя… — Он с силой потянул в себя воздух, очевидно, попытался вздохнуть, послышался сухой храп. — А на что надеяться? Придавит.
— Нет! — сказал Тропинин. — Нет, нет! — с натугой повторил еще, надеясь, что сознание покинет его и тогда не будет страшно.
— Если не догадаются придержать глыбу сверху, она скользнет по забою, — зашуршала роба, Михеичев ощупывал вокруг себя пространство. — Так и есть… — Голос держался ровно, и слова прозвучали, как приговор.
«Нет!» — вновь намерился возразить Виктор.
— Я не хочу умирать, — с расстановкой, почти по буквам, произнес он, но это бригадирское «так и есть» стояло в ушах, и было от него страшно, а сознание держалось стойко.
— Ну, вот, Петя-петушок… — тем же спокойным голосом проговорил Михеичев. — Видно, пришла пора подбивать бабки…
— Нас откопают! Спасут! — запротестовал Тропинин и вновь куда-то провалился, в глаза блеснуло могучее солнце, усыпанный подснежниками луг, но Ларисы не было, он стал звать ее, явился Вадим, злой, перемазанный углем, в заношенной до дыр робе.
«Где молотки? Я спрашиваю, где никелированные молотки?»
«Зачем они тебе, Вадик?»
«Издеваешься… Мы сделали рекорд! А в каком виде народу покажемся?»
Клеть снарядом вынеслась из ствола, по глазам шахтеров резанул солнечный свет, и тут же грянул оркестр. Гайворонский плечом оттер Дутова, за руку потянул Витьку.
«Давай вперед!»
Нестройными шеренгами замерли пионеры, с красными галстуками поверх зимней одежды, вразнобой пискнули «ура», их тут же заглушила медь труб, под ноги рекордсменам упали живые цветы…
Этому видению что-то помешало. Сцепив зубы, он застонал и неожиданно заметил, что воздуха в завале стало больше. Потянул ртом, носом, дышалось легче. Справа, там, где был Михеичев, застучали камни, послышался шорох.
«Конец, — решил Тропинин. — Плита оседает».
Он поднял руки вверх, будто готовился удержать породу, боль в ногах пропала, в голове закрутились обрывочные видения, потом враз все остановилось, как колесо, наскочившее на стенку, сухое горло сдавил спазм, и в груди стало совсем пусто. Но кровля держалась, а шорох усиливался. Так трется спецовка ползущего по земле шахтера. Да, к нему ползли.
— Петя! — вскрикнул Виктор. — Дядь Петь!
Шорох затих, человеческая ладонь короткими шлепками ощупывала камни. Михеичев поскреб ногтями кровлю, ударил кулаком по земле, и Виктору показалось, что бригадир совсем рядом — так отчетливо были слышны эти негромкие звуки: протяни руку — и коснешься Петра Васильевича.
— Контузило… Отчего не вижу? — Михеичев щелкнул на коногонке переключателем, вращал его вкруговую, и тот хрустел пружиной фиксатора, но нить накаливания не зажигалась.
«А если повреждена взрывозащитная оболочка? Искра… А здесь, может, газ…»
Виктор захолодел, эту опасность будто бы почувствовал и бригадир, перестал хрустеть переключателем.
— В могиле свет не нужен… Эх, Валерка, Валерка… Мать бы ты пожалел.
— Ползи же! Я рядом, — прохрипел Тропинин.
Сознание опять мутилось, вот уже мелькнул Вадим, зазвенел голос Настеньки, сверкнул солнечный луч — Витька даже сжал веки.
Стук отбойных молотков послышался явственно, монолит вздрагивал, и эти далекие, частые удары, и ознобное подрагивание породы возвращали Тропинина к действительности…
Нет, реальность есть луг, солнце, Лариса, а этот мир и звуки молотков с той стороны завала — нелепый сон, который пришел от избытка радости, и он сейчас пройдет.
В полуметре от него заскребся Михеичев, Виктор слышал его тяжелое, с присвистом дыхание, но протянуть руку навстречу боялся, потому что в закрытых глазах короткими вспышками мелькало солнце, он напрягал слух — сейчас раздастся трель жаворонка, закукует кукушка, но вместо этого жестко терлась о камни роба бригадира, все приближаясь, а видения одно за другим пропадали в темноте.
И вот уже холод, темень и острая боль в ногах подступили вплотную. Совсем рядом, почти над его головой, прошлепала ладонь Михеичева и заметалась, как рука матери на лбу больного ребенка. Сейчас она опустится вниз и наткнется на Витькино тело.
— Стучат, — без всяких оттенков в голосе сказал Михеичев. — Отбойными молотками орудуют. Что толку? Палкой по железу…
Тропинин закрылся руками, со страхом думая, что через мгновение тяжелая рука бригадира лапнет его по лицу — и все, и конец… Реальность происшедшего неопровержимо подтвердится.
— Чья? Чья каска? — со страхом спросил Михеичев. — Чья? — Рука поползла вперед, вот-вот дотянется до Виктора, и тот вздрогнул, но она остановилась, Петр Васильевич тоже чего-то испугался.
— Я здесь, дядь Петь. Я живой. Мне ноги придавило.
— Рядом был Виктор. Каюк парню, — проговорил бригадир и отодвинул каску в сторону. — Да что же это, господи!
— Пощупайте мои ноги, что с ними… — в полубреду умолял парень.
Боль становилась нестерпимой, и он ждал, что сейчас потеряет сознание, хотел этого и не мог решить, протянуть ему руку навстречу Михеичеву или подождать.
Оглохший бригадир пугал его. Виктор и сам не знал, чего он боится. Казалось, будто не добряк Михеичев лежит плашмя, лицом вниз, в нескольких сантиметрах от него, ожидает своей смерти, а человек из иного мира. Помочь ничем не сможет, только увеличит страх…
— Пить, хочу пить…
Тропинин вытянул руку, хватал пальцами пустоту, до головы Петра Васильевича недоставало считанных миллиметров, он чувствовал это по исходящему живому теплу, почти касался его волос, но дотянуться не мог.
Поскакали провалы сознания, он звал Вадима, Бориса, пробежала плачущая Настенька, Виктор начал было успокаивать ее, девчушка капризничала, явилась Лариса, что-то стала говорить, слова относило в сторону ветром, не разобрать их, а рядом отчетливо прозвучало:
— Молотком ткнут, корж переломится и… точка. Галина и слепого, и глухого не покинула бы. Прости, милая, не убивайся шибко. Знать, судьба…
— Ноги… Петр Васильевич, ноги…
— Валера, не забывай мать. Одни вы теперь. В Сочи обещал свозить… — Михеичев всхлипнул и тут же одернул себя. — Что слезы? Не мотыльком прошел по жизни… — Но голос дрожал той ровной дрожью, что приходит не от жалости к самому себе, к своей судьбине, а от бессилия что-либо сделать.
«Я лежу головой к забою, он — боком. — Мысль прошла отчетливо, а за ней поплыли какие-то обрывки. — На свадьбу приглашу всю бригаду. Почему ты плачешь, Настенька?»
В весеннем лесу куковала кукушка. Витька начал считать, а птица человеческим голосом спросила:
«Сколько хочешь прожить?»
«Без тебя знаю!» — рассердился парень.
На верхушке террикона в развевающейся фате, стояла Лариса.
«Останусь без ног».
Рваные клочья дыма собрались в кучу, и из нее эти слова прозвучали отчетливо, даже громко, как выстрел из ружья.
«А Лариса?..»
— Пить… — застонал Виктор и почувствовал, как его руку цапнули и потянули к себе теплые, осклизлые пальцы. — Мне больно, не надо…
— Виктор, это ты? Ты жив? — Михеичев тряс его за руку, липкой ладонью лапнул по лицу.
— Ноги… мне больно.
— Жив, голубчик ты мой! Скажи что-нибудь.
Каждое прикосновение бригадира отзывалось болью в позвоночнике. Виктор слабо оттолкнул его.
— Сынок, жив… — Петр Васильевич торопливо ощупывал Виктора. — Руки целы, голова, грудь не помяты. Отзовись, Витя. — Рука потянулась к губам, будто просила звука, умоляла издать его, чтобы убедиться, что шахтер жив и может говорить. — Одно слово, сынок. Громче.
— Мне ноги придавило, — шепнул Тропинин, и Михеичев почувствовал, как шевельнулись губы, но звука не услышал и требовал повторить:
— Одно слово, сынок, громче.
— Не трогайте меня…
И это шевеление губ уловил пальцами бригадир, но требовал говорить еще и еще, теребил Витькины губы, жаждал услышать звук, живой голос.
— Ты говоришь громко или тихо. Я ничего не слышу. Ты слышишь меня? Что с тобой?
— Придавило… — Виктор отвернул голову, избавляясь от Михеичевых пальцев.
— Ты слышишь меня? Пошевели пальцами.
Тропинин нашел его руку, слабо сдавил.
— Да, да, я чувствую, — заспешил бригадир. — Куда ранен, сынок? — Его руки ощупью поползли по Виктору, достигли колен, наткнулись там на породную глыбу, попробовали проползти дальше, парень вздрогнул и вскрикнул от пронзительной боли.
— Не трогайте меня!..
Тело скрутилось в спираль, и Виктор опять почувствовал, как падает в бездонную яму, теперь головой вниз, медленно, с плавными разворотами вокруг позвоночника.
Гомон грачей, клекот скворцов… жаворонок…
— Витя, очнись, очнись, сынок… — Скользкая, судорожная рука трясла его за подбородок, ощупывала губы.
— Пропали мы, дядь Петь…
— Ты слышишь меня? Чую, слышишь. Вот и хорошо! Вот и молодец!
Виктор отвел его руку. Изнутри, от самого позвоночника, начинала бить ознобная дрожь. Мелкая, противная. Холода он не ощущал, наоборот — внутри все горело, и не понять, отчего она приключилась, эта проклятая трясучка. Темь казалась еще плотнее, но глаза держать закрытыми было невмоготу — сыпались черные искры.
Петр Васильевич снял с себя куртку, заботливо укутывал его тело, вплоть до подбородка.
— Не надо… — слабо противился Виктор, но Михеичев, подсовывая ее под бока, приговаривал:
— Сейчас станет теплее. Потерпи, сынок. Это ничего, это пройдет.
— Без ног я остался, батя. — Тропинин помолчал, стиснул зубы, они не унимались — стучали.
— Это от потери крови. — Бригадир, наверное, хотел только подумать, но сказал вслух, тихо, почти шепотом. — Надо бы перевязать, а как? — Он рассуждал сам с собой, забыв, что не слышит он, а не Виктор. — Нас отроют, Витя. Вот увидишь! Ты не волнуйся. Там сейчас всю шахту на ноги поставили. Через час-другой извлекут.
— Ты же сам говорил, что ткнут молотком и…
— Наверняка работа кипит вовсю. Не было еще такого случая, чтобы шахтер шахтера в беде оставил.
— Не надо, батя… — Тропинин сам не знал, откуда и почему пришло к нему это «батя», но по-другому называть Петра Васильевича уже не мог. — Конец пришел, батя.
— Пупы надорвут, но откопают.
Михеичев пощупал Витькин лоб, быстро убрал руку, помолчал, и по этой торопливости Виктор понял, что батя с уверенностью обнаружил температуру.
На бригадирской руке тикали часы, Тропинин нащупал их, потянул к себе. Петр Васильевич догадался о намерении парня, отстегнул браслет, подал в руки. Виктор поднес их к глазам и тут же разочарованно вернул. Циферблат не светился. Или там вообще не было фосфора, или его съела эта кромешная темнота.
— Сколько прошло времени? — Михеичев дергал за руку. — Пальцами покажи, пальцами. — Он совал ему свои пальцы, просил: — Отсчитай, сколько?
Виктор сжал его ладонь, отпустил, потом кончиками ногтей поскреб — мол, ничего не видно. Бригадир понял сигнал.
— Ты что-нибудь видишь вокруг себя? А, Витя?
— Нет, — ответил тот и покачал ладонью из стороны в сторону.
— Дак, может, и у меня зрение не попортилось? Может, и я вижу, только нечего смотреть?
— Все одно, — сказал Виктор и убрал от Петра Васильевича свою руку.
— Дак когда бомбой присыпало, два месяца не видел и не слышал.
— Ты, батя, жизнь прожил. Большую жизнь… — Тропинин хотел что-то добавить, но слов не нашел, они каким-то образом перемешались, и стало от этого горько и тоскливо. — Что говорить? — спросил он самого себя и, чувствуя, что эти рассуждения ведут в безысходность, а сердце будто подпаливают факелом, прогнал все мысли, подумав под конец: «Солнце бы хоть еще разок увидеть… на восходе…»
И мысли вновь костром вспыхнули в его голове, и залить его нечем, и само желание погасить пропало…
Михеичев издавал какие-то звуки, будто чиркал камнем по металлу.
— Только бы не нарушить стрелки, — сказал бригадир, и Виктор догадался, что Петр Васильевич пытается открыть крышку часов и на ощупь определить время.
— Больше суток в гробу лежим, — процедил Виктор, брезгливо выговаривая «в гробу», но этот нажим на слова не погасил тоски, только в сознании еле заметной спасительной соломинкой вспыхнуло: «Меньше, за сутки проголодался бы…»
Он ощупал впавший живот, есть совсем не хотелось, нестерпимо захотелось пить. Казалось, все тело от придавленных ног до кончиков волос изнуряет жажда, от нее мутится в голове, захлестывает страх. Неужели это будет тянуться бесконечно?
На, часах хрустнуло стекло, Михеичев раздавил его камнем, выбирал с циферблата осколки.
— Без десяти семь, — гукнул Петр Васильевич и отбросил часы. — Завал разберут часов за десять — двенадцать. Скоро нас вызволят, Витя. Ты слышишь? Мы еще поживем, мы еще повоюем…
— Замолчи, батя. Кого-нибудь утешь…
— У самоварчика посидим… — Михеичев сдерживал себя, но голос вибрировал, бригадир начинал подкашливать и сморкаться. — Редко вы ко мне домой наведывались. Дак оно и понятно… Дело молодое. А надо, Витя, и стариков не забывать. Жизнь, она одна. Всякого много в ней…
— Ляг вдоль забоя, батя. Может, спасешься. Что же ты, старый, не понимаешь, что ли!..
Частой пулеметной дробью били отбойные молотки. И если бы эти звуки мог слышать Михеичев, то, наверное, сравнил бы их со стрельбой пулеметного взвода, засевшего где-то рядом, за глухой стеной и выпускающего непрерывные очереди. К породе будто передался Витькин озноб, она мелко и зловеще дрожала. Воздуха под обвалом стало больше, скорее всего в монолите образовались трещины, и он просачивался через них.
Боль в ногах прекратилась, они только тупо ныли, как замерзшие, и казались не своими.
Пить. Хоть одну каплю воды, на сухой потрескавшийся язык.
Тропинину наяву мерещился сверкающий водой ставок, что раскинулся за шахтерским поселком; взмылись ввысь над зеркальной гладью трамплины для прыжков, и он раскидывает руки, парит в воздухе и, кувыркнувшись, плюхается в воду. Летят брызги, а он уже ощущает прохладное давление глубины, выныривает и, отфыркиваясь, плывет на середину… Переворачивается на спину, раскинув руки, долго смотрит в небо.
Боже мой! Сколько вокруг воды! Она во рту, в ушах, в носу!..
— Стучат, Витя! — вскрикнул Петр Васильевич. — Рукой чую, молотки работают. Совсем близко. — Он зашуршал робой, Виктор и понял, и почувствовал, что бригадир разворачивается плашмя к забою и прижимается к нему спиной. — Я же говорил, нас не оставят, спасут.
С левой от Виктора стороны что-то с треском ухнуло, вздрогнула почва, на минуту умолкла пулеметная трескотня. Со свободной стороны обвала кто-то отчетливо простукивал морзянкой по валуну.
— Батя, стучи в ответ! Стучи, батя! Нас зовут. Они будут осторожнее… — Виктор дотянулся до головы Михеичева, потрепал его за волосы. — Стучи, батя! Найди камень, стучи!
— Чую, Витя, чую. Они совсем близко. — Петр Васильевич не двигался с места.
Тропинин что было сил дернул за волосы, вырвал клок, забил ладонью по почве.
— Стучи, батя. Они будут осторожнее. Только стучи.
— Тебе тоже надо лечь вдоль забоя. Я понимаю. Ты сможешь вырвать ноги? — Михеичев подполз к нему, поправил куртку, склонил голову к уху, горячо зашептал: — Витя, сынок, попробуй, хочешь, я помогу?
Молотки били вверху, к их ударам примешивался скрежет по породе какого-то инструмента.
— Уйди, я сам.
— Надо, Витя. — Он ласково гладил его по голове.
— Уйди.
Виктор оттолкнул его руку, сжав зубы, дернул ноги. Острая боль прожгла позвоночник, теряя сознание, он слабо попросил:
— Помоги, батя…
— Жизнь спасай… есть шанс… вдоль забоя… — сбивчиво умолял Петр Васильевич.
Черная яма была глубокой, и Виктор то стремительно падал в нее, то зависал, цепляясь ногами за острые крючья. Летели красные хлопья снега, перемешивались с черным угольным штыбом, а со дна пропасти поднимались гулкие удары барабанов и их бой перерастал в тихие звуки какой-то скорбной мелодии.
Тропинин очнулся, застонал, к его губам припали пальцы Михеичева, требовали ответа.
— Я помогу, Витя.
— Уйди.
С левой стороны вновь раздался треск, будто сломалось сухое дерево, но молотки на этот раз не умолкли, стучали почти у самых Витькиных ног. Шахтер собрался с силами, решив, что сейчас он сделает еще одну попытку и во что бы то ни стало вырвет ноги. Пусть даже часть их останется там.
«Только бы не потерять сознание».
— Кажется, они подрывают почву. — Бригадир шарил около себя рукой, прислушивался на ощупь.
— Зачем подрывку?. — не понял Виктор.
Он весь напрягся, уперся руками и что было сил дернул ноги. Сознание замутилось, но не ушло, Тропинин рванулся еще раз, вытянувшееся тело уперлось головой в забой, колени не сгибались.
— Помоги! — крикнул Виктор бригадиру.
Терялся рассудок, иссякали силы.
— Да, они делают подрывку, чтобы опрокинуть валун от забоя, — Михеичев как-то странно хмыкнул, не то засмеялся, не то заплакал и, шмыгнув носом, договорил: — Это наше спасение! Не двигайся, Витя. Потерпи малость. Теперь нужно не к забою жаться, а отползать от него.
Виктор не слышал Михеичева. Еще раз дернулся и, окончательно теряя сознание, резко перевернулся на бок, перекручивая ноги. Петр Васильевич развернул его на спину, тряс за плечи.
— Витя, очнись! Ты чуешь, воздух хлынул.
Небольшой корж, скользнув по забою, шлепнулся рядом с бригадиром, тот вздрогнул и посмотрел вверх. В образовавшуюся щель пробивался свет. Михеичев протер глаза, полоска света медленно расширялась.
— Дак вижу!..
Увидел он и то, что в просвет полетели куски породы, и еще сам окончательно не сообразив, что надо делать, сдернул с Тропинина куртку и, защитив ею голову, телом своим закрыл его.
Первым в расступившийся завал спрыгнул Гайворонский. Он был страшен в своем отчаянии и решимости. Измазанное лицо перекосилось, из ссадин на руках сочилась кровь.
Михеичев, скрючившись, лежал животом на Витькиной голове, а тот мертвой хваткой обнимал бригадира за спину. Рядом с разорванным сапогом Витьки Вадим увидел темное пятно крови.
— Витька! — Он вскрикнул отчаянно, с надрывным звоном в голосе, и все те, кто еще не успел опуститься в завал, замерли наверху валуна, нацелив фонари на лежавших внизу шахтеров.
Вадим стянул Михеичева, упав на колени, ощупывал Виктора.
— Витя, ты жив? — Боясь пошевелить друга, он только с опаской гладил его по щекам и повторял: — Ты жив?
Михеичев поднялся на йоги, его качнуло, и он, чтобы не упасть, прислонился к забою плечом.
— Я ничего не слышу, — шахтер закрывал лицо руками. — Не светите так ярко… ослепну…
— Воды, — тихо попросил Виктор.
— Витя… родной мой… Витька… — Вадим целовал его щеки, на Витькин лоб капали слезы, а он бессмысленно повторял: — Витька… родной мой…
На поверхности земли пробило десять часов. Стоял погожий весенний день.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Верилось и не верилось Ларисе, что Виктор попал в беду. Казалось, что это какое-то недоразумение, чья-то злая шутка, пройдет время, все образуется, он явится к ней живым и невредимым. «А если?..» Щемило в груди, опускались руки, и думать о том, что стоит за этим «если», не хотелось. «Не мог там поосторожней…» Иногда появлялась жалость, но какая-то расплывчатая — жалко было и Витьку, и саму себя, — потом она перерастала в досаду. «Зачем это случилось, почему?!» Слезы теплыми струйками бежали по щекам. От них сделалось еще обиднее, подступила тоска, весь мир и вся жизнь стали неласковыми, а себя она чувствовала самым несчастным человеком.
За окном, по улице, громко сигналя, промчалась машина. Лариса встрепенулась, прошла в ванную комнату, тщательно умылась. Вот-вот должны были прийти родители.
Ее встречи с Виктором они не одобряли, но и не запрещали. Она-то знала, что кроется за этой видимой нейтральностью. Не дай бог, застанут свое единственное чадо, свое ненаглядное сокровище плачущим. Мать тут же присоединится к ней, начнутся уже опротивевшие взрослой девушке сюсюканья и под их аккомпанемент дотошные расспросы, а все закончится длинными нравоучениями, которые энергично поддержит отец.
Лариса включила свет, в растерянности остановилась посреди комнаты. «Что говорила Марина? Сказала, что все может быть».
Условным сигналом в дверь позвонили родители. Она вздрогнула, но к двери, как обычно, не побежала. Подошла к зеркалу, потерла слегка припухшее, заплаканное лицо.
— Почему не открываешь? — начала мать.
— Я спала.
— Ты заболела? — мать выронила на пол сумки, принялась ощупывать лоб дочери. — Говорила же, надевай кофточку!
— Пройдет, — безразлично бросила дочь.
— Какие новости на шахте? — Отец знал о случившемся, но предпочел начать издалека.
Лариса молчала.
— Говорят, авария произошла?
— Вам-то какое дело! — Она плюхнулась на тахту и заревела.
— Доченька… неужели Виктор… — охнула мать.
— Да, да, да! — Лариса истерически била ладонью по матрацу.
— Я знала, я чувствовала, я тебя предупреждала… — Мать забегала по комнате, не зная, за что взяться, что предпринять, что сказать. — Но он, слава богу, тебе еще не муж, — она остановилась, развела руками. — Чего же зря расстраиваться. Что… насмерть?..
— Отстаньте! Я ничего не знаю.
— Сколько раз повторяла: ну, зачем тебе эти шахтеры! Ты красивая, добрая, умная, к чему тебе жить в постоянной тревоге? Не зла ведь желаем. Вот отец твой… Всю жизнь простым завхозом прожил, и слава богу… — Мать успокаивалась.
— Помолчи, мама, — простонала Лариса.
— Молчу, доченька, молчу…
Впервые за много лет Лариса плохо спала. Ночью к ее постели несколько раз подходила мать. Ухом склонялась к лицу, прислушивалась. Дочь притворялась спящей. Порой появлялось желание прильнуть к матери, поплакать у нее на груди: «Мамочка, я люблю его».
А утром у входа в административный корпус Катерина Кошкарева со всей беспощадной откровенностью сообщила Ларисе:
— Обезножел Витька. Всю жизнь на колясочке теперь, если, бог даст, оклемается.
В глазах у девушки помутилось, она повернулась и побежала домой. Мельтешили трава, дорога, люди, а в голове билось: «Без ног…»
…Тропинин очнулся в больничной палате. Стоял резкий запах какого-то лекарства, его тошнило. В левом углу белела пустая разобранная кровать, на тумбочке, рядом с ним, высились объемистые пузыри с разноцветной жидкостью. Около койки, прикрепленная к высокой никелированной стойке, висела колба с бурой жидкостью. От колбы тянулись шланги, схваченные посредине защепкой с винтом, ниже по стеклянной трубочке жидкость медленными каплями падала в другой шланг, ведущий к его правой руке.
Стояла тишина, он был один. Палату рассекал надвое широкий солнечный луч.
Тропинин ощупал руку и ужаснулся. Она была перебинтована и накрепко к чему-то привязана. Он слабо пошевелил ею, боли не ощущалось. «Это же кровь вливают».
Тошнота муторным клубком покатилась к горлу. «Зачем кровь? Разве я умираю?»
В палату вошла женщина в белом халате, с трубкой фонендоскопа на шее. Виктор уставился на нее испуганными глазами, кивнул на колбу.
— Зачем это?
Женщина приветливо улыбнулась, подкрутила что-то у прищепки, капли крови участились.
— Вы потеряли немножко крови. Надо восполнить. Вас не знобит?
— Что с остальными? Там был Гайворонский, нас четверо…
— Все живы-здоровы. Бригадир ваш лежит в соседней палате. Думаем, что все обойдется, слух восстановится.
— Мои ноги?.. — больной попытался приподняться, мешала привязанная рука.
— Успокойтесь, — врач освободила руку. — В забытьи вы могли поранить иглой вену.
— Почему вену? Мне отдавило ноги.
— Не волнуйтесь. Это вредно. Все образуется, — врач осторожно стягивала с его ног покрывало.
— Что образуется? — он с издевкой, одними губами улыбнулся. «Ребенка нашли, я все знаю». — Резать будете? — в голосе прозвучала обреченность.
Врач молча осматривала ноги.
— Я вас спрашиваю! — Тропинин повысил голос.
В палату вошли двое мужчин в белых халатах и шапочках, один — с марлевой повязкой на лице.
«Вот и все. Отрежут».
Виктор отвернул от них голову. Не хотелось говорить, спрашивать, слушать. Рос протест против людей в белых халатах, будто по их вине он оказался здесь больным и неподвижным и они что хотят, то и делают с ним. Что им его ноги? Раз попал сюда, будут резать, колоть, бинтовать…
«Сейчас начнут уговаривать, успокаивать».
Жизнь входила в какую-то другую колею, зависящую от чужих людей.
— Это все? — врач без повязки кивнул на колбу.
— К сожалению… — ответила женщина и, помолчав, добавила: — Редкая группа.
— Вторая? — спросил тот же человек.
— Хуже. Третья.
— Угораздило же тебя, парень, родиться с такой группой крови!
— Нужен донор, — снимая повязку, вступил в разговор высокий, худой доктор.
Тон был властный, и Виктор решил, что он здесь начальник. Тем временем высокий бесцеремонно взял Витькину левую руку, начал щупать пульс. От этой грубости Тропинин осмелел. Взглянул врачу в глаза, тот посмотрел на часы: — Так что с донором?
— Звоним на шахту. В первой смене нет. Ждем вторую.
— Ноги когда мне резать будете? — потребовал ответа Тропинин.
— Ах, ноги… Посмотрим, посмотрим…
— Я спрашиваю, когда? — с надрывом повторил больной.
— Подыщем донора, сделаем рентгеновский снимок, тогда будем говорить конкретно. — Второй врач шагнул к двери.
…Клоков откашлялся, включил селектор и каменным от волнения голосом заговорил:
— Товарищи шахтеры и жители поселка! — К селектору была подключена поселковая радиосеть. — Молодой шахтер попал в беду. Он в больнице. Нужна кровь очень редкой группы — третьей с отрицательным резусом. Я прошу… — он вновь откашлялся и поправился: — Дирекция, профком, партком, руководство больницы обращаются за помощью. Кто обладает такой кровью, просим поделиться, — на миг замолчал, подыскивая нужные слова, и выдохнул: — По-братски… У административного корпуса шахты дежурит машина. Поторопитесь, товарищи! — Егор Петрович отложил микрофон и вытер разом вспотевший лоб.
…Плотников ни секунды не колебался. У него именно та кровь, которая нужна Тропинину. Он позвонил директору и, получив «добро», прошел к Клокову. Кабинет секретаря был до отказа забит людьми. Добровольных доноров собралось слишком много, и никто не мог вразумительно сказать о своей группе крови.
В манипуляционной они лежали рядом, бок к боку. Теплая кровь Ивана Емельяновича текла в Витькины вены. Кабинет заливал солнечный свет, на стене громко тикали часы, в больничном скверике выводил свою песню скворец. Цвела сирень, по небу белоснежными караванами плыли облака.
Боли в ногах Виктор не ощущал, они тупо ныли и не шевелились. Это пугало его. Коль не болят — значит, их уже нет. А врачи? Что врачи? Скрывают правду, конечно. Берегут его нервную систему.
Его начинало знобить. К пальцам ног медленно поползла горячая волна.
— Вся шахта пришла сдавать для тебя кровь, — сказал Плотников просто так, чтобы не молчать, отвлечь парня от этой не очень приятной процедуры.
«Весь поселок знает о случившемся и она…» — Главным было то, что знает «она», Лариса.
— Пальцы болят, — вскрикнул Виктор, мотнул головой и закусил губы, жжение становилось невыносимым.
Сквозь бинты сочилась кровь. Сестра поспешно отложила шприц, взяла жгуты. Резина больно врезалась в мышцы, горячая волна утихла, теперь она напирала выше жгутов, и Виктору показалось, что ноги его распухают и вот-вот лопнут.
— Потерпи, милый… — сестра вышла из кабинета.
И эта боль, и это «милый» схлестнулись во что-то единое, непонятно-обидное и безнадежно-обреченное. Перед глазами мелькнула Лариса, дымные терриконы; сдерживая боль и ползущий к горлу спазм, Тропинин напрягся как струна и прикрыл глаза.
Сестра вернулась с врачом, на ходу рассматривавшим рентгеновский снимок.
— Повезло тебе! — грубо сказал он Виктору. — Могло быть намного хуже… — Голос озабоченно потеплел. — Ампутируем только большой палец левой ноги. — И повернулся к сестре: — В операционную…
Тропинин ни о чем не жалел, и страшно ему не было. Даже тогда, когда худощавый, грубоватый врач туго притянул его ноги к операционному столу. От резкого постукивания хирургических инструментов, от вида пузатых шприцев с длинными иглами слегка подташнивало. Глазами он искал нож или пилу, но делал это равнодушно, просто из любопытства.
Подспудно, но все отчетливее и тревожней начинал всплывать вопрос о том, как ко всему происшедшему, а особенно к его возможной инвалидности, отнесется Лариса.
«А вдруг разлюбит? Вдруг другого парня встретит?»
Операционная сестра бесконечно долго раскладывала инструмент в одном ей понятном порядке. Где-то рядом, в соседней палате, громко стонал мужчина.
Витькину ногу с хрустом укололи, он вздрогнул и всем телом сжался. Боль тупела, и вскоре левая нога онемела, потеряла ощущение, стала деревянной. В руках врача блеснул скальпель. Хирургическая операция началась.
…Ранним утром следующего дня в палату к Виктору пробрался Вадим. Он был без халата, воровато огляделся и плотно прикрыл за собой дверь. Виктор не спал. Зашторенное окно с противоположной стороны не давало ему покоя. Там должно взойти солнце. Ничего особенного от этого восхода он не ждал, но непонятное волнение теснило грудь.
Восход явится первым в его новой жизни. А то, что она изменилась, доказывать не надо. Вот он, еще позавчера здоровый, крепкий парень, теперь не в силах оторвать от постели тело, сделать всего два шага навстречу зарождающемуся дню.
— Витя… — в горле у Вадима перехватило, и он все глотал и глотал слюну, не двигаясь с места. — Витя…
— Ва-а-а-а-дик… — он пропел это «а» с радостным восхищением, но против воли внутри его что-то дрогнуло, Витька обиженно сморщился и чуть было не заплакал, потом овладел собой, улыбнулся, вновь с радостью выплеснул: — Ва-а-а-дик…
Гайворонский шагнул к кровати и присел на стул.
— Ты хорошо выглядишь, — шепотом сказал он.
— Мне палец… хромать, наверное, буду…
— Что ты, Витя! — Вадим вскочил на ноги. — Я с самым главным врачом говорил! Он сказал, что бегать, прыгать…
— Что на шахте… и вообще в поселке? — помолчав, спросил Виктор.
Вадим, кажется, не сообразил, о чем хочет услышать Витька.
— Вот! — он подошел к двери, поднял оставленную там сумку, выложил ее содержимое на тумбочку. Плюхнулся большой чешуйчатый ананас с зеленым бантом на макушке, покатились апельсины, в стеклянной баночке чернела икра.
— Ларису не видел? — напрямик спросил Виктор.
— Мы поехали прямо со смены. Маринку тоже не удалось повидать. — Он помолчал. — Она придет, о чем ты беспокоишься. Обязательно придет! — Вадим говорил с убеждением. — Там слез, наверное, море и две речки.
— Думаешь?.. Хотя ладно. Настенька с кем?
— Забрала было Дарья Степановна к себе домой, а Настасья убежала в общежитие. Допытывается: где Витя? А мы что? Мы с Борькой врем, как два сивых мерина. В командировке…
— Знаешь что… Нет, не нужно, — Виктор отвернул от Вадима взгляд.
— Страшно было в завале?
— Теперь страшней, — откровенно сознался Виктор и взял Вадима за руку.
— Брось, ничего страшного… — Вадим недоумевал.
Взошло солнце. Лучи пробились сквозь занавеску, ровным мягким светом заиграли на стене, около Виктора.
— Знаешь, Витя, я не всегда говорил, что думал или чувствовал. Как бы тебе это объяснить? — Он искал, но подходящие слова не шли, все расплывалось в тумане неконкретных мыслей, потом сказал: — Так, по крайней мере, было, — взлохматил пальцами чуб, как бы оправдался: — До сих пор… Заносило меня в сторону, а сам не знаю почему. Только и видел все блестящее. Напоказ жил.
— Что мне делать, если не смогу работать в шахте? Это же конец…
— С ума сошел! Да мы…
— Не шуми. Отодвинь чуточку штору.
Лучи ворвались лавиной и будто раздвинули стены палаты.
— Завтра танцы в клубе, — перевел разговор Виктор.
— Сдались эти танцы! Успеем натанцеваться.
— Только кто пойдет с хромым танцором?
Вадим рассердился и, чтобы не ляпнуть резкость, чуть помолчал.
— Кто тебе внушил такое? Кто?
Вошла дежурная сестра. Виктору показалось, что от удивления она готова была осенить себя крестным знамением.
— Эт-т-т-то что такое! — она поперхнулась.
— Это Витя, друг мой… в одной бригаде… — залепетал Вадим.
— Так, может, в спецовке в палату вопретесь? Марш отсюда!
Сестричка была молодой и симпатичной. Это смутило Вадима больше всего.
— Угощайтесь! — нашелся он, двумя руками подхватил ананас, с поклоном преподнес девушке.
Пришла ее очередь растеряться.
— Что это? — уже мягче спросила она.
— Заморский плод. Помните? «Ешь ананасы, рябчиков жуй…»?
— Ох уж мне эти шахтеры! — сестричка улыбнулась и показалась еще симпатичнее.
— Вы — медик, — осмелел Вадим. — Скажите нам откровенно, только правду. Мы не кисейные барышни, в обморок не упадем. Он будет ходить?
Сестра коротко хохотнула, пожала плечами.
— О чем речь! Бегать будет через пару недель!
— Правда? — выдохнул Витька.
— Господи, ну и мужики нынче пошли… — махнула рукой сестра.
…Весь день около койки Тропинина толпились посетители. Сразу после завтрака зашел Петр Васильевич, В длинном выцветшем халате бригадир походил на священнослужителя и казался несколько старше своих лет. Молча сел на стул, погладил Виктора по голове. В этом жесте было столько мягкости и ласки, что у парня отлегло от души, теплая волна умиления растеклась по всему телу.
— Галя привет тебе передает. Желает выздоровления. Ваня Дутов уже дома, все обошлось…
Виктор пошевелился, намереваясь что-то сказать, Михеичев остановил его.
— Ты молчи, молчи… Набирайся сил. За меня не волнуйся. Дак слух образуется, — он показал на уши. — Не впервой. — Петр Васильевич встал, шагнул к двери, остановился и, не поворачиваясь, с грустью в голосе сказал: — Внук у меня заболел. Оксана в город увезла. Нашим врачам не доверяет.
Перед обедом в палату ввалилась целая делегация во главе с Клоковым. Шахтерам стоило немалых трудов взломать больничные преграды и прорваться сюда дружным звеном, точь-в-точь как на пересменную планерку. Еще за дверью слышались возбужденные голоса, но в палату вошли чинно, с достоинством — мы, мол, не бандиты с большой дороги, больничные законы соблюдать умеем. И в силу этого робели, очутившись в палате: снимали головные уборы, скребли туфлями по полу. Знаем: чистота — главный вопрос.
Пришедших было человек семь. Остальным проникнуть не удалось. Егор Петрович держался позади, улыбался. Вперед выкатился Дутов.
— Молодцом выглядишь, Витек! — подошел, поздоровался за руку.
Его примеру последовали остальные. Зашуршали свертки, на тумбочку легли конфеты, шоколадки, яблоки, перед Виктором высилась беспорядочно оформленная витрина гастронома.
— Кормят как? — первым делом поинтересовался Гаврила Кошкарев.
— Мне этого на месяц хватит, — улыбнувшись, Виктор кивнул на тумбочку.
— Питание в больнице главное дело, — поучительно начал Чернышев. — Витамины, белки, они способствуют выздоровлению.
— Ешь все подряд, Витек, чтобы не ослаб, а то… — Дутов хотел ввернуть что-то насчет женщин, но огляделся и нашел обстановку неподходящей.
— Высоко отчекрыжили?.. — Гаврила ткнул в ноги длинным прокуренным пальцем.
Его дернул за пиджак Дутов, Клоков строго шикнул.
— Левый палец… — Виктор отодвинул ноги.
— Только и всего? — Кошкарев будто бы сожалел, что мало.
Они поговорили о том о сем, поделились шахтерскими новостями, Чернышев вспомнил смешной случай, происшедший в Девятой восточной лаве, где решили подшутить над новичком, послав его с ведром за напряжением, а новичок оказался докой, выехал на-гора, хотел, говорит, сделать как лучше — прямо на подстанцию за свежим напряжением, да так и проторчал там до окончания смены. Больше всех хохотал сам рассказчик, остальные солидарно улыбались. Случай, как говорится, был штатный.
У Ивана приспел анекдот, начал рассказывать, но на третьем же слове споткнулся, шло соленое выражение, заменить которое шахтер не мог и, громко рассмеявшись, замолк. И то, что он замолчал и глуповато расхохотался, и то, что других анекдотов, приличествующих обстановке, Дутов просто не помнил, вызвало дружное веселье.
— Пора и честь знать, — поднялся Клоков. — Дайте мне посекретничать с Виктором.
Все вышли. Егор Петрович помолчал, собираясь с мыслями, потом сказал, глядя Виктору в глаза:
— Наш разговор на бремсберге помнишь?
— Да, — отозвался Тропинин. — Но я же теперь неизвестно как…
— Глупости! — резко оборвал секретарь.
Некоторое время держалась тишина.
— Что для этого нужно? — спросил Виктор.
— Твое заявление и три рекомендации. Одну дам я, если не возражаешь, другую Михеичев, третью Плотников. С ними я говорил. — Клоков поднялся, чтобы уйти. — Вот еще что. У тебя есть какой-нибудь опыт комсомольской работы?
— В школе, в ПТУ был комсоргом группы.
— Отлично! Об этом поговорим попозже. Выздоравливай! — Улыбнувшись, он вскинул сжатый кулак.
День потянулся как пытка. Часы казались неделями, минуты — сутками. Замирая, он прислушивался к каждому шороху за дверью, все ждал: сейчас откроется и войдет о н а. Бросало в дрожь, становилось жарко, он придумывал слова, которые скажет ей, ломал голову над тем, что ответит она ему, как посмотрит, может, улыбнется, может, заплачет. Нет, плакать он ей не позволит.
Он смочил кончик полотенца, усердно потер лицо. В палату вошла женщина, парню на миг померещилось, что это Лариса. Он рванулся сесть, волнение оказалось напрасным. Пришла жена соседа по палате.
«А если сейчас войдет Лариса? — Виктор огорчился. — Ни поцеловаться, ни поговорить…»
Женщина села на стул, поджала руки. Она была чем-то опечалена, муж, вероятно, знал причину и раздражался ее видом.
— Не ко времени ты… — сказала она.
— Болезнь не спрашивает, — отозвался он, и оба умолкли.
«У нас с Ларисой так не будет. Никогда», — подумал Виктор.
Чем ближе был вечер, тем острее подступала тоска. Брало зло на свою покалеченную ногу, порой хотелось плюнуть на все, сорвать постылые бинты — и пусть будет больно, пусть течет кровь, ему надоело ждать, иссякло терпение, на коленях, на животе он должен добраться до поселка, хоть один раз взглянуть на ее окно.
Мерк день, в тусклых сумерках, низко над землей, плыли грозовые облака, пахло дождем. За окном, где утром взошло солнце, горизонт рассекла молния, трескучий удар грома потряс воздух. Вслед за первой у дальних терриконов распласталась ветвь, ухнул взрыв и покатился перекатами по горбатой донецкой степи.
В этот день Лариса не пришла…
Тропинин лежал в темноте, в окно плескалась молния, от непонятной обиды подступали слезы. Нет, Виктор не роптал на Ларису, не упрекал, не осуждал. Росло чувство одиночества, заброшенности, ненужности. Гроза делала обстановку гнетущей. Приходила сестра, предлагала включить свет, Виктор отказался. В темноте отыскал наушники, надел на голову. Под треск разрядов ударяла шальная песня. Шахтер не мог долго ее слушать, она казалась оскорбительно легкомысленной, даже пошлой. Он сдернул наушники, рывком выдернул шнур из розетки.
…После вечернего обхода в палату прокрались Вадим и Борис. Наигранно веселые, они долго трясли ему руку, похлопывали по груди, весь вид их как бы говорил: «Вставай, дружище! Гладь галстук, пошли на бал!»
Ребята знали, что Лариса еще не приходила.
— Ты тут как граф Монте-Кристо! — гоготнул Борис.
— Не хватает аббата Фариа, не с кем подкоп сделать, чтобы сбежать, — Виктор шутил, но голос был на серьезной ноте.
— Посмотрел бы ты, Боренька, какие около него сестрички шастают! — Вадим подмигнул.
— Лариса лучше, — хмуро сказал Витька.
— О чем речь! — поспешно согласился Вадим, кляня себя за невольно вылетевшую фразу, произведшую на друга неприятное впечатление.
— Ты видел ее? — прямо спросил Витька.
— Нет.
— А Марину?
— Да. Лариса боится. Не осуждай ее. Все станет…
— Встретишь, передай привет. Скажи, скоро сам приду. Больница не ахти какое зрелище для девушки, — Виктор улыбнулся.
— Я от Маринки еле отбился. Пойду да пойду… Сестра милосердия нашлась!
— Где Настенька? Почему не приводите?
— Поздно, — отозвался Борис. — Кажется, Дарья Степановна выиграла схватку. Третий день Настя живет у нее.
— Охламоны! — ругнул Витька. — Все равно приведите.
— А Борис-то женится! — просияв, выпалил Вадим.
— Витя, дружок, помоги! — притворно взмолился тот. — Доведет он меня до смертоубийства!
— Зачем тогда штаны импортные купил? На что полполучки угробил?
— Витя, он эти штаны по ночам примерял. Велики оказались, вот и озлился, — разъяснил Борис.
— Серьезно?
Тропинину почудилось, что сидит он в общежитии, на своей койке с провисшей сеткой, и ничего в его жизни не случилось, нет больницы, не прогрохотал обвал, надо только нагладить брюки и идти на свидание. Вот они, рядом с ним, его друзья, подтрунивают друг над другом, незлобиво поспорят, затеют возню, поделятся сигаретами, рубашками, галстуками, займут очередь в шахтерской столовке, пройдут знакомой до камушка дорогой к шахте, вместе спустятся в забой…
Всю ночь лил дождь. Порывы ветра бросали в окно косые струи, они секли стекло, со стуком отскакивали на подоконник. Коридор кто-то мерил неровными шлепающими шагами, коротко подкашливал. То ли вверху, то ли этажом ниже плакал ребенок.
Сон не шел к Виктору. Впрочем, он и сам не очень хотел забыться. Надо было решить, как-то обдумать свою жизнь, по-новому определиться. В голове роились мысли, но что решать и как определяться, виделось смутно. Эта нечеткость раздражала, вселяла неуверенность.
Он ворочался с боку на бок, глубоко вздыхал, пытался остановить в памяти приятные моменты жизни, гнал те, которые огорчали. Хороших воспоминаний приходило больше, и почти все они были связаны с Ларисой и Вадимом. Они являлись яркими, парень подолгу держал их в себе, боялся отпустить, опасался, что вместе с ними уйдет часть его самого…
Наступивший день наполнился суетой с частыми уколами, пилюлями, порошками, врачи обстукивали, ощупывали его ноги, о чем-то тихо переговаривались, тут же, в палате, рассматривали рентгеновские снимки, больного ни о чем не спрашивали, будто был он тут посторонним, а они решали одним им нужную задачу.
Он понял, что врачей беспокоит резкое падение гемоглобина в его крови и непадающая высокая температура.
Понемногу стали надоедать посетители. Жорик Пойда битый час разъяснял ему о положении дел в отечественном и мировом футболе. Гена Петраков грозился притащить в палату шампанского и распить за скорейшее выздоровление. Максим Антонов оказался оригинальнее всех. Он предложил покататься на машине. Витька с отчаянной радостью согласился, но, вспомнив о вездесущих очах сестрички, махнул рукой:
— Не выйдет…
Вскоре симпатичная сестричка подкатила стол на колесах, с милой улыбкой помогла Виктору перебраться на него и повезла в перевязочную.
— Соскучился? — шепотом спросила она в коридоре.
Витька не знал, кого она имеет в виду, но согласно кивнул головой.
— Очень.
— Потерпи, — сестра сомкнула веки. — Терпи.
Обоим нравилось секретничать.
Худой, высокий хирург, теперь уже без стерильной повязки, аккуратно разбинтовывал его ногу. Длинная лента бинта кольцами ложилась на стол. Виктор не спускал с нее глаз. Ждал увидеть кровь. Собравшаяся горка марли была сухой и чистой. Конец повязки присох к ране, врач рывком отодрал ее.
Виктор удивленно смотрел на свою ногу и не узнавал ее. Четырехпалая, измятая, без большого пальца, она казалась непомерно длинной и отвратительно уродливой. Широкий розовый шрам вдоль ступни стягивали пять полосок жестких ниток с узлами на концах. «Как пауки».
Виктор шевельнул ногой, оставшиеся пальцы чуть вздрогнули, в местах выхода ниток из кожи показалась кровь. Она не испугала его, как предполагал, им овладело только ощущение брезгливости. Противно было смотреть на эти порыжевшие нитки, торчащие из тела, рваный неровный шрам вместо пальца и торчащий посреди среза небольшой окровавленный бугорок, очевидно, остаток кости.
— Через пару деньков снимем швы и при полном параде можешь на танцы топать. — В голосе хирурга звучала неподдельная радость.
Тропинин промолчал.
Вечером его палату, словно крепость, осадили женщины. Одним взглядом он охватил всех сразу. И ковылявшую впереди Настю, и Галину Ивановну, и возбужденную Дутову, и чуть приотставших Дарью Степановну с сухопарой Катериной Кошкаревой, и развеселую, как на балу, Маринку. «Уж с Маринкой-то Лариса обязательно пришла!» Дверь тихо притворилась, больше никого не было.
Настасья вспрыгнула к нему на постель, ручонки обвили шею, девчушка прильнула личиком, к его щеке и, плача от радости и еще чего-то непонятного, залепетала.
— Витя, меня обманули. Я не знала, что ты в больнице. Я знаю, тут делают уколы, в больнице умирают совсем, совсем, как моя мама. Хочешь, я останусь с тобой? Я не дам им обижать тебя. Я буду с тобой всегда-всегда.
Он только гладил ее головку и ничего не говорил. Боялся, что дрогнет голос и этот проклятый ком сдавит горло. «Вот если бы так она…»
— Ну, как дела, Витек? — серьезно спросила Дутова.
— Да для таких парней разве это беда! — решительно вступила Галина Ивановна. — Тьфу, раз плюнуть! Он же мужчина, шахтер! Шахтеры не из таких передряг выходили!
Он посмотрел на Маринку, та вся сияла какой-то наигранной, просто сверхъестественной радостью, порывалась что-то сказать, но сдерживалась, что-то мешало ей.
…Оставшись один, Виктор долго лежал неподвижно, погруженный в невеселые мысли.
В домах зажигались огни, малиновым заревом пылал закат. За окном чирикала поздняя птичка, в сиреневых сумерках тяжко хрипел далекий гудок.
Тоска стала такой гнетущей и нестерпимой — впору волком вой. Он старался не вспоминать Ларису, но та, как нарочно, манила его за собой на широкий луг, в синие донецкие дали. Парень пытался разозлиться, мысленно высказывал обиду, но она не разгоралась, а лишь усиливала грусть, и тогда казалось, что любит он ее еще сильнее и все остальное в этой жизни не имеет ни цены, ни смысла.
В окне затемнела ночь, в распахнутой форточке, в самом углу, горела звезда, и с ее блеклым светом в палату вплывали звуки лопающихся на деревьях почек. Казалось, это трещит она, далекая космическая странница, изнывая от несносного внутреннего жара…
Дверь в палату тихонько скрипнула, Виктор вздрогнул и, затаив дыхание, вдруг увидел в падающем из коридора свете женскую фигуру.
г. Ворошиловград
ВСЕМ СМЕРТЯМ НАЗЛО Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Сидеть одной в пустой квартире всегда было мучительно для Тани. На этот раз особенно. Второй день она в отпуске, а еще не ясно, когда отпустят Сергея. И дадут ли ему вообще возможность отдохнуть в этом месяце? Может случиться так: отгуляет она свои двадцать четыре дня, выйдет на работу, а потом коротать дома отпускные дни будет Сергей…
Таня ждет. Рука ее, упершись локтем в подоконник, блуждает в коротенькой челке. Она крутит волосы в тонкие жгутики и наматывает их на указательный палец. Когда вся челка закручена в колечки, рука медленно распутывает их и вновь начинает все сначала. Это привычка. Пыталась отвыкнуть — не получилось. Как только в голове возникают беспокойные мысли, рука сама тянется к волосам. Сергей сначала подшучивал: детский сад мировые проблемы решает? А потом привык. И даже сам иногда крутит в колечки свои чуб. Заразился!
«Неужели ничего не выйдет? — думает Таня. — Столько лет мечтали поехать в отпуск вместе…»
Таня ждет и смотрит в окно… Вот сейчас войдет Сережа, скажет: «Не дали… Понимаешь, дела».
А она скажет: «Я так и знала. Непутевый ты какой-то, Сережка». А он скажет: «Танюш, я есть хочу…» А она ответит: «Бери и ешь! Я в отпуске, а ты как знаешь. Имею я право на отдых или нет?»
Таня так отчетливо все это себе представила, что на глаза от досады навернулись слезы.
2
Рано нынче пришла весна. Как-то сразу сникли и обессилели снежные бураны, завывавшие долгими ночами по тихим улочкам молодого шахтерского поселка. Робко, словно боясь рассердить седую стужу, улыбнулось из-за туч солнце. И зима действительно рассердилась. Ощетинилась на ночь ледяными штыками крыш, злобно захрустела под ногами ломкой белесой пленкой луж, обожгла колючим дыханием дымящуюся вершину террикона.
А потом осмелело солнце. Засуетилось, ускоряя бег, облако, расплылось в широкой улыбке небо, и солнце горячим лучом припало к холодной, дремлющей земле. Где-то у балки, будто выпущенная на волю птица, забилась песня. Рванулась ввысь и загрустила в томительном ожидании грядущих перемен.
Девчушка с реденькой прядью на лбу, в распахнутом пальто, остановилась, сощуренными глазами отыскала в небе жаворонка, чему-то улыбнулась да так и замерла с поднятым кверху лицом.
Добралась весна и до шахтного вентилятора. Воздух, пропитанный запахами земли, как бы остановился перед бешено кружащимися лопатками, мгновение подумал и ринулся в темную, сырую пасть ствола, ворвался в штреки и пошел гулять по лавам, забоям, будоража души шахтеров необъяснимо сладкой тоской по солнцу, по высокому темно-голубому небу.
Сергей Петров шел по штреку в лихо сдвинутой набекрень шахтерской каске. Казалось, крикни кто «гоп-ля» — и он пустится в пляс, стремительный, неугомонный и несуразный.
Сергей торопился. И не потому, что того требовала работа. Нет. Просто им владел ничем не объяснимый восторг и очень хотелось поскорее выехать на-гора, поближе рассмотреть солнышко. К тому же в столе начальника участка его ждали подписанные документы на отпуск.
Сергей подцепил носком сапога кусок породы, подбросил его и улыбнулся. Он представил себе, как Таня всплеснет руками, затанцует от восторга, а потом бросится на шею и, смеясь, воскликнет: «Хочешь, задушу тебя, противного?»
А позже, когда радость немного утихнет, сядет и уже в который раз начнет фантазировать по поводу предстоящей поездки. И, конечно, опустив голову, спросит: «А вдруг я не понравлюсь твоим родителям?»
«Почему ее мучит этот вопрос? — раздумывал Сергей. — Чтобы она, Таня, и не понравилась? И кому? Моим старикам. Да этого быть не может! У бати от волнения задергается левый глаз, а два вставных зуба так и засияют, как начищенные к Дню Победы медали. «Смотрите, люди, какую кралю мой старшой подцепил!»
В глубине штрека замерцал свет, бросая красноватые блики на мокрый рельс, покосившуюся раму крепления. Наперегонки защелкали контакты магнитных пускателей. Захрапел, брызгаясь и дуясь тонкими резиновыми шлангами, маленький насос орошения. Сергей прошел еще несколько шагов от участкового распределительного пункта и, удивленный, остановился. Возле погрузочного люка кто-то пел:
Донбасс, мой Донбасс, Цвети, мой любимый Донбасс…Пел вагонщик, и непонятный отклик в душе вызвала эта уже много раз слышанная песня. В другом месте Сергей, вероятно, и не прислушался бы к ней. А здесь, на трехсотметровой глубине, в узком, мрачном коридоре, песня неожиданно сильно щипнула за сердце. Казалось, залетевший в подземелье запах весны, смешавшись с терпким зловонием плесени и газа, вдруг загрустил по широким просторам земли, по безмятежным далям планеты.
В груди Сергея все так и поднялось, стало невесомо легким. Откуда-то надвинулся и поплыл широкий зеленый ковер, густо усеянный желтыми точечками, которые медленно росли, множились и тихо-тихо звенели. Уже отчетливо видны дрожащие от ласкового дуновения ветерка ярко-желтые пушистые головки. Они замерли в робком ожидании, настороженно прислушиваясь к опасной тишине, и побежали в разные стороны от стремительно надвигающейся тени парашютиста.
«Где я видел это? Где? — силился вспомнить Сергей. — Ах да, в армии! Ну конечно! Последний прыжок накануне демобилизации…»
Он вспомнил, как у самой земли увидел свои ноги, обутые в тяжелые солдатские сапоги. А внизу шевелилась от ветра трава, покачивались ромашки. Еще мгновение — и сапоги безжалостно раздавят несколько нежных, пушистых головок. Ему показалось, что цветы — живые существа, они хотят убежать от смерти, но не могут…
«Шахтерские песни поют…» — неслось по штреку и как сквозь сон долетало до его слуха.
…Неумолимо тянула к себе земля. Резко толкнула в ноги. Сергей нелепо подпрыгнул, выпустил стропы парашюта из рук и, закрыв глаза, рухнул всей тяжестью тела на влажный от непросохшей росы луг. Хрустнули стебельки цветов, удивленно затрещал, словно заплакал, кузнечик и внезапно смолк…
Резко звякнул телефонный аппарат.
— Канат растягивают! — кричал в телефонную трубку вагонщик.
Сбоку капала вода. «Капель! — усмехнулся Сергей. — Как и там, на-гора».
И, уже пробираясь на четвереньках по лаве, он снова вспомнил события того далекого армейского дня. Смятые ромашки он взял с собой. Их было семь. Они стояли потом в граненом стакане на тумбочке, рядом с его солдатской койкой.
«Я же получил тогда письмо от Тани… и фотографию!»
Таня была сфотографирована в профиль, задумчиво смотрела куда-то вдаль и улыбалась уголком губ. В письме писала:
«Третья весна пришла и ушла, а тебя все нет. Я устала, Сережка! Когда же мы будем вместе! Хоть убей, не могу тебя представить целиком, всего. Это плохо, да? Помнишь, как ты спрашивал: «Дождешься?» — а сам недоверчиво улыбался. Ты и теперь сомневаешься? Смотри, будешь таким — назло выйду замуж за другого!»
«Я бы тебе показал другого!» — Сергей улыбнулся.
— Ка-а-а-ча-а-ай! — донеслось сверху.
Цепь транспортера натянулась, предупреждающе дернулась два раза и поползла вниз, волоча крупные плиты угля.
В лаве, куда приполз Сергей, работал комбайн.
— Как дела? — стараясь перекричать шум, спросил он у рабочего.
— Рубаем понемногу! — приветливо улыбнулся тот, обнажая белый ряд зубов на черном лице.
— Цикл сделаем, если порожнячком обеспечат, будь они неладны! — вмешался в разговор бригадир Яцко.
— Начальник ВШТ на планерке обещал вашей лаве сто вагонов! Хватит? — поинтересовался Сергей.
— Под загашник! — обрадовался бригадир.
Сергей, кивнув в сторону рабочего, спросил:
— Новичок?
— Со школьной скамьи пожаловал к нам. Университет шахтерский проходить!..
Старый шахтер вложил в эти слова немалую долю доброго лукавства.
— Ну и как он? Тянет?
— Вообще я должен тебе сказать, — начал Яцко, — из парня толк будет. Есть у него шахтерская жилка!
— А какая она, эта жилка, дядь Петь? — пошутил Сергей.
— Ты, Серега, не смейся! Этот не сбежит, коли вода за шею начнет капать аль в другоразье в кассе получать нечего будет. Зол он на эту стихию! Так и говорит: «Обуздать хочу ее». Вон кое-кто подшучивает над ним, а я верю. И как тут не верить! Его батя, друг мой, таким же настырным был. Врубовку в сорок шестом хотел спасти и… Машину спас, а себя… Видел — обелиск за шурфом стоит? Маркшейдеры сказали, что там, под тем местом, он… а над ним четыреста метров земли. Солдат известен, а вот могила его… Да кто ж точно скажет, где она.
Шахтер с силой ударил обушком, поправил глазок фонаря и принялся яростно выдалбливать ямку для крепи.
«Хороший паренек, — думал Сергей о новичке, пробираясь на четвереньках по лаве. — Злой в работе. Такие землю насквозь прокопают. Вот таких и надо брать в бригаду».
Вспомнилось заседание шахткома комсомола. Мнение комитета о создании комсомольско-молодежной бригады было единым: комплектовать коллектив из опытных, хорошо знающих дело рабочих. А на последнем заседании комитета все повернулось.
«Дал нам прикурить главный инженер!» — Сергей усмехнулся.
Все заседание главный сидел молча, рисовал чертиков в своем блокноте и по виду соглашался с комсомольцами. А когда дело дошло до кандидатур в бригаду, ни с того ни с сего вдруг спросил:
— А лучшую технику у кого отбирать будем?
— Как отбирать? — переспросил кто-то.
— А так! — усмехнулся главный.
Комсомольский секретарь Рафик Мамедов хотел что-то сказать, но почесал затылок и говорить раздумал. В комнате, где заседали, стало тихо. Инженер встал, положил блокнот в карман и то ли шутя, то ли серьезно сказал:
— Уж если мы решили из бригад забрать лучших рабочих, то надо быть последовательными до конца. Отберем в бригадах и лучшие комбайны, сверла, транспортеры… — Главный на минуту умолк, медленно обвел сидящих за столом взглядом. — Вы же товарищей обкрадете! Ведь тех лучших, что вы планируете забрать, кто воспитал?
В том, что главный прав, Сергей был уверен. Еще задолго до заседания он поймал себя на мысли, что как-то не так надо делать, уж очень легко все получается. Но товарищи были другого мнения, а он не нашел веских доводов для обоснования своего несогласия.
«Вот сели в лужу. Деятели!.. А почему? Увлеклись?» — думал Сергей.
С трудом протиснувшись в узкий проход, он вылез из лавы на вентиляционный штрек. В забое штрека работала бригада проходчиков.
— Игорь! — позвал Сергей.
Луч света поднялся под самую кровлю, метнулся по штреку и уперся в Сергея.
— Це ты!.. — пробасил долговязый парень.
— Кто делал выход из лавы?
— Мы. В чем дело? Узковат?
— Какой ты догадливый!
— Дело поправимое, можно расширить.
— Не можно, а нужно, и немедленно! Не первый же день в шахте работаете, черти полосатые! Только вчера на комсомольском собрании об этом говорили. Ну как с гуся вода!
Смена близилась к концу. Все объекты были проверены, и Сергей теперь уже не спеша шел по штреку. Весенний восторг, овладевший им некоторое время назад, сменила неторопливая, мечтательная задумчивость. Он ясно представил себе, как зазеленеют деревца, посаженные комсомольцами на улицах шахтерского поселка. Они подрастут, станут кудрявыми, к тому времени у них с Таней обязательно появится сын. Маленький смешной карапуз! Сергей и Таня будут гулять с ним по тихим аллеям и рассказывать, какой здесь несколько лет назад был пустырь. А шахта станет предприятием коммунистического труда. Обязательно станет! В поселке построим большой стадион, с трибунами, беговыми дорожками, футбольным полем, волейбольной площадкой… Сергей вспомнил об отпуске, и чувства его раздвоились. Радость затуманилась сомнением. «Ребята скажут: «Заварил кашу с воскресником, штабом, а сам… в кусты». Нет, они этого не скажут! Друзья будут рады за нас! Эх, чудно все-таки устроена жизнь! Весна… Таня… Отпуск, а там снова работа, шахта, друзья…»
Но не пришлось поехать в отпуск Сережке Петрову… Не было его и среди друзей в день присуждения комсомольско-молодежной бригаде звания бригады коммунистического труда. И деревца, что шумят листвой на тихих улочках шахтерского поселка, посажены… не его руками.
3
Груженная углем вагонетка сорвалась с рельсов, упала набок и краем кузова расплющила подвешенный к металлической стойке бронированный кабель. Автоматическая защита не сработала. Белым факелом вспыхнула дуга короткого замыкания. Голубая змейка огня, зловеще потрескивая, ползла по кабелю к трансформатору. Через несколько секунд она доберется до камеры и… произойдет непоправимое… Трансформатор взорвется! Завалит выход всего восточного крыла. Вспыхнет пожар! В лавах люди. Скорей!
«Отключить!» Сергей срывается с места, бежит к камере и резко отбрасывает ручку влево, до щелчка, но… Но корпус ячейки оказался под напряжением! Тугие корявые нити, пронзившие стрелами тело, упруго дрожа, с хрустом скручиваются в спирали и ввинчиваются в руки, в голову, в ноги. Спиралей мириады. Они в каждой клетке тела. Вытягиваются и снова скручиваются, ввинчиваются и дрожат. Тянут к трансформатору. Там смерть. Мгновенная. В пепел…
«Какой жуткий сон! Надо скорей проснуться!» Сергей хочет крикнуть, но в языке спираль. Она жжет. Становится страшно.
— Лю-у-у-у-ди-и-и! — Крик застревает в мозгу. — Ы-ы-ы! — прорывается к горлу и задыхается там судорогой.
«Надо оттолкнуться!» Руки не слушаются.
Спирали резко выпрямились, слились в дрожащую нить. В мозгу что-то взорвалось, закружилось в вихре.
— А-а-а! — закричал вихрь.
Погас свет. Нить перестала дрожать.
«Там же шесть тысяч вольт!»
— Помоги-и-и-те-е-е! — В горле хрипит, не хватает воздуха.«Где-то рядом телефон».
Сергей встает, делает несколько шагов вперед и падает лицом вниз, в жидкую холодную грязь.
«Надо встать, встать, встать… — командует он и не слушается собственных команд. — Кабель еще горит».
Сергей поднимается на коленях, проползает несколько метров и падает мокрым телом на голубую змею огня.
Его нашли проходчики. Он лежал на кабеле метрах в десяти от трансформаторной камеры, тихо стонал и просил пить. Глаза Сергея были широко раскрыты и удивленно смотрели вверх. На правой ноге горел резиновый сапог. Когда его попытались снять, Сергей вскрикнул и закрыл глаза.
— Пить!
У Коли Гончарова дрожит рука, и вода из фляжки льется на подбородок, на щеки, стекает за шею, оставляя на лице белые полосы.
— Ребята, я жив? — Сергей поднимает голову и тут же роняет ее. — Пить…
— Сережа, потерпи, может, нельзя много воды… — В голосе Николая мольба, просьба, жалость.
Удары по колоколу, торопливые, тревожные. Машинист шахтного подъема настораживается и крепче усаживается в кресле.
…Шесть, семь, нет, он не ошибся. На световом табло загорается цифра 7. Она зажигается редко и, может, поэтому кажется чужой и страшной. Семерка требует: «Самый осторожный подъем, машинист, в клети раненый шахтер!»
Шахтная клеть зависает на тросе и плавно ползет вверх. Набегающая струя воздуха шепеляво свистит в железном козырьке клети, врывается внутрь и брызжет мелкими куплями дождя. Капли пахнут весной и прелью околоствольного двора. Коля Гончаров стоит на коленях и осторожно поддерживает голову друга.
Сергей открывает глаза и смотрит на склоненные к нему лица.
«Почему они молчат? Что случилось? Неужели это явь? Там же шесть тысяч вольт. Если не сон, то я мертв. Разбудите же меня!» Сергей пытается приподнять руки и морщится от боли. На мгновение к нему возвращается ясное сознание. «Неужели со мной?..» По телу пополз страх, сердце сжалось и вдруг упало. «Молчат…»
Когда в шахту приходит беда, шахтеры угрюмы и молчаливы.
Клеть остановилась у приемной площадки. Яркий весенний свет слепит глаза, давит в уши, щекочет в носу. В открытую дверь Сергей видит машину с красным крестом на боку. Крест, как огромный паук, неуклюже ворочается, тянет беспалые красные лапы к лицу и хрипло скрипит: «По-о-пался-а-а…»
— Чга-чга-чга… — визгливо хохочет вверху.
Сергею хочется сделаться маленьким-маленьким и убежать, спрятаться от красного паука и страшного металлического хохота.
Паук схватил за руки, больно придавил глаза, бешено завертелся сплошным красным колесом.
— Петров, Петров! — донеслось откуда-то издалека, и колесо стало черным.
— Какой молодец!.. Отключил!.. На верную смерть шел… Руки, руки… осторожней… — Голоса слились и потонули в красно-черном тумане.
Шофер «скорой помощи» резко хлопает дверью, бегом направляясь в кабину. Машина срывается с места и мчится от шахты через поселок по хрупким весенним лужам, брызгаясь мокрым снегом, прозрачной талой водой.
Девчушка в распахнутом пальто по-прежнему стоит на дороге и смотрит в небо. Машина с красным крестом гудит, и девчушка, посторонившись, смотрит ей вслед: в глазах у нее возникает встревоженность, а губы еще продолжают улыбаться…
В небе звенит жаворонок. Лужи раздаются по сторонам и после долго волнуются разбитыми осколками солнца.
На чистом бланке истории болезни несколько строк:
«Петров Сергей. Электроожог 4-5 степени обеих верхних конечностей и правой стопы. Доставлен каретой «скорой помощи» в глубоком шоке».
Срочно созванный консилиум заседал недолго.
— Надежды мало. Положение больного почти безнадежное… Смерть может наступить каждую секунду. Это чудо, что после поражения током в шесть тысяч вольт человек жив. Наш долг — сделать все от нас зависящее… — Главный врач больницы отодвинул бланк истории болезни и тихо добавил: — Будем надеяться… Лечащим врачом назначаю Валерия Ивановича Горюнова.
Весть о несчастье поползла по палатам. Сделались сосредоточенно-суровыми лица больных, словно все они нечаянно заглянули в пропасть и она грозно, гипнотически поманила их.
За окном капелью звенела весна, обиженно стучала по окну голой веткой сирени, будто хотела сказать: «Что же вы, люди, забыли обо мне?»
4
Таня стоит у окна и смотрит, смотрит…
Цепочка людей, растянувшаяся от шахты до поселка, заметно редеет и через несколько минут совсем обрывается. На руке тикают часы. Таня сердится:
«Опять у Сергея какое-нибудь заседание!»
На дороге появилась группа людей. Шли, размахивая руками, — вероятно, спорили. Тане показалось, что среди них Сергей. Рассмотрела лучше и рассердилась еще больше: Сергея нет. Люди прошли, и дорога опять опустела.
Из окна квартиры виден террикон. По нему вверх медленно ползет вагонетка. Доезжает до вершины, останавливается на миг и перевертывается вверх дном. Из вагонетки высыпаются крупные куски породы, катятся вниз и плюхаются в лужу, разлившуюся у основания террикона. Летят брызги, а вагонетка торопится вниз, за новой партией камня.
Сергей любит смотреть на террикон и эту, как он ее называет, «трудягу-вагонетку». Таня улыбнулась. Вспомнила, как однажды зимой у мужа неожиданно испортилось настроение. Она волновалась, думала — неприятности на работе. А когда утихла вьюга, Сергей подошел к окну и рассмеялся, вагонетку свою увидел. Потом, посерьезнев, сказал: «Кажется, ничего нет примечательного. Гора изломанных камней — и все. А вдумаешься — это же сама жизнь! Мудрая, интересная и вечно живая. Прошли миллионы лет. Миллионы!.. Из питекантропа труд сделал умнейшее на земле существо. Миллионы лет… И как мизерно коротка наша жизнь в этой вечности. Одно мгновение… А у нас вчера целый час не работала лава из-за нерасторопности одного шалопая. Вот и войдет этот час пустым местом в вечность. Обидно!»
«Смешной он у меня», — подумала Таня.
Таня не заметила, как к дому подъехала голубая «Победа». Хлопнули дверцы, и она увидела людей, торопливо направляющихся к их дому.
«Это ж Сережкин начальник… И дед с их участка. Где Сергей?» Таня почувствовала, как мозг царапнула мысль, от которой кровь прилила к лицу, часто-часто застучало сердце и вдруг упало, сжавшись в болезненный комок.
«Может быть, не к нам».
В дверь постучали. Стук грохотом ударил по комнате. Таня подняла руки к похолодевшим щекам и села. «Не открою!» — мелькнула безрассудная мысль.
Стук робко повторился. Послышались приглушенные голоса. Руки дрожат, никак не могут найти задвижку от двери. И когда медленно, словно в квартире покойник, сняв шапки, вошли Петр Павлович и старый мастер, дед Кузьмич, Таня без слов поняла: случилось что-то ужасное.
— Что с Сережей? — И заплакала.
Метнулась к шкафу за косынкой, но ноги подломились, в глазах пошли черные круги.
— Не плачь, дочка, бог даст, все обойдется. — У Кузьмича срывается голос, старчески дрожит, и нельзя понять, надежда в нем или соболезнование. Большая шершавая ладонь неуклюже гладит щеку. — Ничего, там хорошие врачи, организм у него молодой, крепкий. Не плачь… Что ж теперь делать… всякое бывает… такую уж мы выбрали себе долю — на работу, как в бой… Случаются и шальные пули. — Спохватившись, что сказал лишнее, заторопился: — Поехали, дочка, одевайся.
Машина едет бесконечно долго. Тане кажется, что они заблудились среди этих многочисленных улиц, переулков и, когда найдут правильную дорогу, будет поздно.
— Сейчас приедем, — говорит Кузьмич и весь съеживается.
Какая-то неведомая сила рванула Таню из машины, бросила в длинный коридор больницы и остановила именно перед теми дверями, за которыми был он, ее муж, Сергей Петров. Толкнула дверь, сделала шаг в палату и застыла: слева, на койке, закутанный в бинты, с бледным, осунувшимся лицом лежал Сергей. Таня боком подвинулась к постели и безвольно осела на пол.
— Сереженька, родной мой, как же ты так, а?.. — Рукой потянулась к лицу и вскрикнула отчаянно, страшно: — Сережа!
Очнулась в пустой, просторной комнате. Посмотрела и удивилась: где это она и что с ней? Вошла женщина в белом халате, что-то сказала и ушла. Когда закрыла дверь, до Таниного слуха дошел звук ее голоса, а слов не разобрать. И вдруг обожгло — окровавленный бинт на груди мужа!
5
На вторые сутки утром Сергей открыл глаза. Таня, сидевшая рядом на стуле, затаила дыхание. Тихонько позвала:
— Сережа!
Глаза повернулись к ней и закрылись.
— Таня, разбуди меня. Я не могу сам проснуться.
— Сереженька, тебе больно?
— Буди скорей!
— Ты не спишь, Сережа. Мы в больнице. Тебе руки током обожгло… немного…
— Неправда — меня убило… Там же шесть тысяч вольт!
Таня молчала. Глотала комок, подступивший к горлу, и не могла проглотить. «Заговорил, заговорил, — значит, будет жить, будет!» И слезы заливали лицо.
— Почему ты плачешь?
— Я ничего, я так… Я уже не плачу.
— Что в шахте?
— Ты спас людей и шахту от пожара… Там что-то могло взорваться.
— Кто подобрал меня?
— Коля Гончаров с проходчиками.
— Что говорят врачи?
— Врачи?.. Врачи говорят — ничего страшного нет. Немного полежишь здесь, и все пройдет. — Таня старается сказать это быстро-быстро, словно ждет, что вот войдет кто-нибудь в палату и крикнет: «Нет, не говорят этого врачи, они не надеются на спасение жизни!»
— Говоришь неправду. Зачем?.. Это неправда, неправда!
Взгляд Сергея устремлен в потолок, высокий и ослепительно белый. Справа, из угла, тянется узкая темная трещинка, тоненько петляет среди маленьких белых бугорков и незаметно теряется.
И опять показалось Петрову, что он спит и видит сон. Сон, как спрут, засосал его в свои липкие объятия, и нет сил высвободиться из них.
— Выйдите на минутку, мы посмотрим его, — обращается человек в белом.
Сзади стоят двое, держат стеклянного спрута с длинными резиновыми щупальцами.
«Врачи!» — мелькает мысль.
Женщина в белой косынке долго разбинтовывает левую руку Сергея. Бинт собрался в большой окровавленный клубок, а она все мотает и мотает, время от времени смотрит в лицо больному, вздыхает и вновь сматывает бинт. Сергей приподнимает голову, пытаясь увидеть свои руки. Сестра прикасается к его лбу и придерживает голову на подушке.
— Не надо смотреть! Не надо…
Горюнов наклонился над койкой, спрашивает:
— Больно? А здесь?
Сергей не чувствует боли и только после укола в плечо ойкнул.
— Я так и предполагал… Плохи твои дела, парень! Может быть, придется ампутировать. Я о руках говорю.
— Как ампутировать? Резать?!
Горюнов смотрит мимо больного и молчит.
— Ам-пу-ти-ро-вать… Как же это, а?! Как же я жить-то буду?! Руки… Таня! — И вдруг закричал диким, нечеловеческим криком: — Не дам, варвары, лучше убейте меня!
И затих.
На третий день началась гангрена. Выход был один — ампутация.
И немедленная…
6
Валерий Иванович Горюнов воспринял без энтузиазма свое назначение лечащим врачом Сергея Петрова. При первом же осмотре пациента, не вдаваясь в тонкости медицинского анализа, он твердо и категорически заключил — не выживет.
Человек эгоистичный и трусливый, Горюнов был напуган обширностью ран у больного, его воля была парализована видом человеческой трагедии. Одна мысль поставить себя в положение Петрова приводила его в гнетущее уныние. Он и сам не знал, почему возникла эта кошмарная мысль, и всеми силами гнал ее. Ободрял себя тем, что ничего подобного с ним не может произойти, что вот сегодня же он пойдет домой цел и невредим, там его встретит жена, они будут смотреть телевизор, болтать о всяких пустяках, а может, пойдут в кино. Летом они поедут на юг, к морю… От сердца отлегло, по ненадолго. Камнем над головой повисла все та же мысль. Сострадания к больному не было. В груди росло раздражение и злоба. «Его же придется оперировать, и он умрет под скальпелем. Не хватало еще смерти в моем послужном списке. Все верят в сказочки Бадьяна… Ну и пусть берет его себе!»
В кабинете их было трое. Главврач больницы супился и молчал.
— Больной безнадежен. Зачем его дополнительно мучить операцией? — говорил Горюнов.
— Не согласен. Надо испытать все. Вы лечащий врач и не имеете права отказываться от риска, — возражал Вано Ильич Бадьян.
Главврач еще долго слушал, как хитрил и изворачивался Горюнов, всеми средствами старался избавиться от трудного больного. Потом встал и, скрывая раздражение, сказал:
— Решено. Вано Ильич, готовьте Петрова к операции. В конце концов, каждый поступает так, как подсказывает долг и совесть.
7
Хирург Бадьян присел на краешек постели Сергея и повел осторожный разговор о необходимости операции. Петров смотрит мимо врача, и кажется, что он не слышит ни о жестокой гангрене, угрожающей ему, ни о том, что надо быть мужественным в тяжелые минуты жизни.
— Я не ребенок, доктор…
— Вот и хорошо, вот и хорошо!
Во время операции Сергей не мигая смотрел на яркую операционную лампу и молчал. Бездонными омутами голубели широко раскрытые глаза, которые ничего не видели, не желали и не чувствовали. Даже боли. И только когда противно завизжала хирургическая пила, Сергей весь сжался и отвернулся от света.
После операции Таню не пускали к мужу. Она просила, плакала — все бесполезно.
— Ему нужен покой, а вы не сдержите себя, — отказывал Бадьян.
Таня встала и решительно направилась в палату. Вано Ильич остановил ее, молча накинул ей на плечи свой халат и так же молча вернулся в кабинет.
«Только бы не заплакать, сдержать себя. Во что бы то ни стало сдержать, — думала она. — Надо подбодрить его, не дать упасть духом — это главное сейчас. Он сильный! Вдвоем мы все переживем, лишь бы выжил. — И внахлест упрямое: — Выживет, выживет…»
8
С того момента, как понял Сережка Петров, что не кошмарный сон случился с ним, а дикий по своей жестокости поворот судьбы, в мозгу застыло: «Все кончено».
Что подразумевать под этим «все кончено», Сергей не знал. А на операционном столе, когда загорелось огнем и стало неестественно легким левое плечо, подумал: умереть бы…
И испугался.
Не смерти испугался, а внезапно пришедшей мысли о ней. Что-то простое и совсем обыденное мелькнуло перед глазами, отчего сжалось сердце и подступила неуемная тоска.
В палате он молча смотрел в потолок и не мог совладать с приливом горьких мыслей. «Неужели здесь… На могиле посадят березку…»
И опять стало страшно Сергею.
— Сестра, а почему меня сразу не убило, ведь там высокое напряжение?
— Наверно, вы бессмертный, — тихо сказала она и, оглянувшись, добавила: — Не надо разговаривать, а то нам влетит от врача..
— А лучше бы… смертный…
— Что вы, Сережа! Разве можно так?! Выздоровеете, работать пойдете, ну и все такое… Вот у нас был случай…
— Я знаю эту историю, сестричка. Скажите лучше, когда собираются мне другую… — И замолчал.
Туго сдавил веки и, как пулю в сердце, ждал: сейчас скажет — завтра…
У дверей палаты Таня остановилась. Поправила волосы, косынку, протянула руку вперед, намереваясь открыть дверь, и не решилась. Боялась увидеть Сергея в окровавленных бинтах, без руки, и чувствовала, что не выдержит, расплачется. Всем телом налегла на дверь и вошла в палату. Глаза Сергея на миг вспыхнули и погасли. Сестра встала и осторожно вышла.
— Я дома была, — выговорила Таня и удивилась звуку своего голоса. «Зачем я это говорю, это же неправда!» — Дома все хорошо, — сказала и подумала: «Зачем я вру? Я же все время простояла под окном операционной, держа руки около ушей, чтобы закрыть их сразу, как только раздастся крик Сергея». — Сережа, я с тобой тут буду… помогать…
— Сядь, Таня, поговорим… — Сергей глотнул слюну и отвернулся. — Маме всего писать не надо. У нее больное сердце. — Он на минуту замолчал, кусая губы, а потом строго сказал: — Вот и кончилось наше счастье… — И заспешил: — Ты не ходи ко мне, Таня. Так будет лучше. Для нас обоих. Брось меня, уйди. Уходи, я не люблю тебя… я… — Сергей болезненно сморщил лицо и умолк.
Таня судорожно закрылась руками.
— Зачем ты обижаешь меня, Сережа? — Она хотела задушить подступивший вскрик и не смогла. — Зачем ты так?.. Я же люблю тебя!
— Тебе двадцать лет, твоя жизнь впереди… Для меня все кончено. Уходи, я прошу…
Дверь качнулась, как в тумане, пол зыбко дрогнул и поплыл в сторону. Из-под рук ускользает дверная ручка, делаясь то гигантски большой, то мизерно маленькой.
«Надо уйти, он просит, я не нужна ему…»
Выстрелом ударила дверь — ушла. Ушла Таня, жена. Заныло в груди и придавило к постели. Не дотянуться до двери, не открыть ее, не позвать: вернись! Сергей всем телом рванулся вслед и тут же беспомощно упал. Зубами рвал наволочку и неумело, по-мужски плакал.
Впервые за свою сознательную жизнь — неутешно, навзрыд.
Как в пустыне шла Таня по улицам шумного вечернего города. На что-то натыкалась, поворачивала в другую сторону и снова шла без цели, без дум, без желаний. У железнодорожного переезда перед самым носом тяжело ухнул поезд и зацокал частой дробью колес. Таня вздрогнула и побежала назад. «В больницу, скорей!» Пробежав метров десять, остановилась.
— Вас обидели, девушка? — Незнакомый человек осторожно отвел Танины руки от лица и, заглянув в заплаканные глаза, заботливо спросил: — Что-то случилось? Может, помочь?
— Никто не поможет нам, — всхлипнула Таня.
— Зачем же среди улицы плакать? Вам куда идти?
— Не знаю. Муж мой в больнице…
— Что с ним?
— Несчастье в шахте…
— Обвал?
— Нет. Руки током обожгло. Он жить не хочет. Меня гонит от себя.
Человек задумался. Махнул рукой: пошли!
Таня шла рядом и не понимала, куда и зачем ведет ее незнакомый человек. Отвечала на его вопросы; торопясь, начинала рассказывать о своем горе, на полуслове умолкала, всхлипывая, закрывалась ладонями.
Больница была заперта. На долгий звонок вышла дежурная сестра, молча открыла дверь и, не взглянув на поздних посетителей, ушла.
Танин спутник остановился в коридоре. Растерянным взглядом осмотрел многочисленные двери и почесал затылок. За какой-то из них лежал человек, попавший в беду. Чем он поможет ему? Там, на улице, когда он увидел одиноко плачущую женщину, было проще. Человек в беде: надо помочь. В пути подбирал ободряющие слова, не подозревая, что все они поблекнут, станут неубедительными даже для самого себя, стоит только оказаться в этом ярко освещенном коридоре с дурманящим запахом йодоформа.
— Как фамилия вашего мужа? — спросил мужчина, будто ожидая, что эта неизвестная ему фамилия внесет ясность в создавшееся положение.
— Петров.
— Смотрите, какое совпадение! А моя фамилия — Петренко! — Хотел улыбнуться, но только виновато сморщил лицо и откашлялся.
Из операционной вышел врач.
— Кто вас пропустил сюда?
— Мы к Петрову…
— Время для посещения больных с двух часов до пяти. Днем к тому же!
— Товарищ! — Петренко шагнул к врачу. — Нам на пять минут, это очень важно.
— Все в нашей жизни важно, и никто не хочет ждать. — Врач повернулся, чтобы уйти.
Таня узнала Бадьяна.
— Что с ним, доктор? — уцепилась она за халат.
Бадьян остановился.
— Открылось артериальное кровотечение. Кровь остановлена. Для вливания крови не хватило наших запасов нужной группы… В Макеевку пошла машина. Часа через полтора кровь будет. Вот и все. Вы здесь не нужны.
— Как же так, товарищ врач!.. Доктор! Два часа… это же много! А вдруг человек… — Петренко мял в руках кепку, совал ее в карман, вытаскивал и тряс перед лицом врача. Ища поддержки в какой-то своей еще не высказанной мысли, Петренко посмотрел на Таню и тихо, умоляющим голосом произнес: — Товарищ, возьмите у меня кровь, пожалуйста, я совершенно здоров. Вот посмотрите! — Он сбросил с себя пальто, заторопился, нащупывая на рубашке пуговицы. — Вы не имеете права отказать мне! — Голос Петренко дрогнул. — Я не уйду отсюда! Я буду жаловаться! Что вы так смотрите на меня?!
— Вы хоть знаете, какая у вас группа крови? — устало спросил Вано Ильич.
— Какое это имеет значение! Кровь есть кровь!
— Нам нужна первая группа, резус положительный.
— Вот-вот! У меня точно такая… с резусом…
Через полчаса Бадьян настраивал аппарат для переливания крови и задумчиво улыбался.
— Сережа, ты знаешь, кто стал твоим донором? Известный тебе… — И поднес ампулу с алой жидкостью к глазам Сергея, надеясь приятно изумить его. На этикетке торопливым почерком было написано: «Петренко Геннадий Федорович. Токарь. Группа крови первая».
Сергей не знал токаря Петренко, так же как токарь Петренко не знал шахтера Петрова. Но врач полагал, что они хорошо знакомы: зачем бы иначе человек врывался в больницу среди ночи и предлагал свою кровь.
9
Эту ночь Таня провела в больнице. Сидя на стуле около столика дежурной сестры, силилась задремать, хоть на минуту забыться, и не могла. Несколько раз ходила в палату к спящему Сергею, молча смотрела на него и, боясь расплакаться, убегала.
Однажды Тане почудилось, что ее зовут. Бегом направилась в палату. Сергей метался в бреду по постели, хриплым шепотом звал:
— Таня, Танечка… иди ко мне. Не плачь, мама… Мне больно, доктор… Не хочу, не хочу…
Утром Таня взяла полотенце и повесила на спинку кровати, заслоняя лицо Сергея от солнечных лучей.
— Пусть светит, Таня, — услышала она и замерла.
— Ты не спишь, Сережа?.
— Какое теплое солнце…
— Я не уйду от тебя. Что хочешь делай со мной. Не уйду! Мне жизнь без тебя не нужна.
Днем больницу осаждали шахтеры. Упрашивали, грозились, потрясали всевозможными бумажками перед глазами главврача и уходили ни с чем. Посещать Петрова категорически запрещалось. К знакомым и незнакомым людям выходила Таня. Сбивчиво рассказывала о состоянии здоровья, принимала кульки, записки, протоколы собраний, вся суть которых сводилась к одному: не падай духом, друг, мужайся, шахтер!
К вечеру приехал весь состав комсомольского бюро шахты. Ребята, задумчивые, грустные, гуськом прошли в приемный покой и попросили к себе врача.
К ним вышел Бадьян.
— Почему к Петрову не пускают друзей? — сердито спросил Мамедов.
— Существует определенный порядок, к тому же больной очень слаб, — ответил Вано Ильич.
— Сколько это будет продолжаться? И что сделано для его выздоровления? — выдвинулся вперед Волобуйский.
— Мы все мужчины. Я понимаю ваши чувства. Но… случай исключительный.
— Нас не интересует статистика! — взорвался Николай Гончаров. — Мы спрашиваем: он будет жить?
— Ну, друзья мои!.. Вы говорите так, будто подозреваете что-то. Делается все, что в наших силах. Будем надеяться…
— Извините, — смягчился Николай, — это ж наш Сергей, такой парень!.. Мы решили дежурить здесь. Если потребуется кровь, кожа… в общем, все мы в вашем распоряжении, — тихо закончил он.
— Спасибо! Пока этого не нужно. Но… все может быть.
Бадьян ушел. В белом больничном халате вошла Таня.
— Коля, Сереже и правую готовят…
— Успокойся, Танечка, — обнял ее за плечи Гончаров. — Надо крепиться, понимаешь, надо.
— Как посмотрю на вас, все живы, здоровы, а он… — заплакала Таня. — Как же вы не уберегли его?
— Это он сберег нас! Большинство было там… Он — как Матросов… грудью, — давясь спазмами, медленно сказал Мамедов.
Состояние Сергея час от часу становилось все хуже и хуже. Оттягивать ампутацию второй руки стало опасно.
За несколько минут до начала ампутации он открыл глаза, обвел взглядом суетившихся вокруг врачей и сказал:
— Значит, и правую…
— Сережа, речь идет о твоей жизни.
— Позовите Таню.
В белой маске вошла Таня.
— Прости, Таня, если что было не так… За вчерашнее. Не хочется мне… Не успели мы пожить по-настоящему…
По-настоящему… А что было настоящим в их жизни? Кольцо, подаренное Сережкой в день свадьбы? Нет, оно было не настоящим. Его сделали из трехкопеечной монеты Сережкины друзья. Таня понимала: откуда у студента деньги? — и не обиделась. Оно и сейчас у нее на руке рядом с тем золотым, что купил ей Сергей с первой получки. Десять настоящих не надо ей за то блеклое, медное…
Может, настоящей была свадьба? В разгар веселья им вдруг стало тесно под крышей дома, захотелось поделиться своим счастьем со всем миром. Сергей шепнул:
— Давай сбежим!
И они убежали со свадьбы. Шли по пустынным улицам ночного города, под ногами скрипел снег, и от избытка чувств им хотелось крикнуть: «Люди! Смотрите, какие мы счастливые!»
У Тани мерзли руки, и Сергей грел их в своих, больших, крепких. Потом он целовал ее в глаза, щеки, губы и шептал: «Родная моя, я тебя через всю жизнь на руках пронесу».
У Тани перехватило дыхание, она согласно кивала головой, закусывая губы, боясь разрыдаться, и не могла говорить.
…Через два часа Сергей Петров лежал в палате без обеих рук…
Утром, после операции, приехал отец. Старый солдат, сам не раз смотревший смерти в глаза, сел как подкошенный у изголовья лежащего без сознания сына.
Двое суток Сергей был на грани жизни и смерти. Двое суток не отходила от него Таня. Она словно окаменела, сидя на стуле. На уговоры пойти отдохнуть молча качала головой и опять неподвижно застывала, уставившись взглядом в одну точку.
— Сидит, сердешная, моченьки нет на нее глядеть, — рассказывала в соседней палате санитарка тетя Даша. — Аж у самой в грудях все разрывается. Стало быть, дюже любили друг дружку.
— Чегой-то ты, бабка, любовь их хоронишь! Любили, любили… Слушать гадко! — рассердился больной с перевязанным лбом. — Помню, в сорок третьем… Да чего тут рассказывать! Сидела бы, старая, на своей законной пенсии и не рыпалась! Одну жалость разводишь. Послушает иная дура такую антимонию, да так ей станет жалко саму себя, что… — Больной помолчал, кутаясь в одеяло. Улегся и враз потеплевшим голосом заговорил: — Встретил я вчера ее в коридоре, ну, девчушка еще, совсем девчушка. А вот поди ж ты!.. Спасибо ей сказал. А она смотрит удивленно: мол, за что? А я: за это! — Больной постучал кулаком в грудь по тому месту, где сердце. — На людей стало приятней смотреть, не волки они друг другу!
То ли разговор подействовал на тетю Дашу, то ли еще что, но, подговорив сестру, они вдвоем силой уложили Таню в постель.
Спала недолго. Во сне куда-то бежала отяжелевшими, непослушными ногами, проваливалась в ямы, порывалась кричать, но в рот лезла плотная, тяжелая вата и глушила звук.
Вскочила вспотевшая, еще больше усталая, чем до сна. Внимательно посмотрела на свои руки и удивилась, а чему — сама не поняла.
«Что ж ты наделал с собой, Сережка? — подумала Таня. — Неужели оставишь меня одну? Совсем одну?.. Нет, нет! Ты не имеешь на это права! Я не хочу, не дам тебе умереть! Врачи просто растерялись, да и возможности районной больницы невелики. Поеду в Донецк, к профессорам…»
— Ой, что же я раньше-то не додумалась до этого?!
И мысленно мчалась уже в областной город, к седым докторам, которым, по ее мнению, достаточно посмотреть на Сергея — и он поднимется на ноги.
Бадьян грустно посмотрел на нее, вбежавшую к нему в кабинет, и встал.
— Кровотечение мы пока остановили, — сказал он, — но, к сожалению, кровеносные сосуды поражены током, они разлагаются в живом теле, и приостановить этот процесс мы не можем. У нас нет уверенности, что не поражены другие жизненно важные центры. Конечно, возможности областной клиники выше, но… — Он хотел что-то добавить, но неопределенно махнул рукой и сел.
Таня молчала. Чувствовала, как в груди закипает глухая злоба, и не разобрать на кого. То ли на коварный ток, то ли на беспомощность медицины. Не могла и не хотела верить, что самый дорогой ей человек может уйти из жизни.
— Сначала все говорили — он дня не проживет! — неожиданно резко сказала Таня. — Эх вы! Испугались, что такого случая не было! — уже кричала она, убеждаясь, что ехать в Донецк надо немедленно.
На скамье у больницы Таня увидела Сережкиного отца. Он сидел обхватив руками голову, низко опущенную к земле.
— Папа! — окликнула Таня.
Андрей Антонович поднял голову, торопливо заговорил:
— Таня, дочка, горе-то какое, горе… Сережа, сынок мой! Вот таким пупешком… ручонки тянул ко мне. Говорил: «Папа, не ходи на войну, там убивают». А сам… И войны-то нет.
Таня заглянула ему в лицо и испугалась. На нее смотрели постаревшие, усталые, но такие родные Сережкины глаза. Ей вдруг захотелось сказать этому человеку что-нибудь теплое, ободряющее. Она порывисто обняла отца и побежала.
По пути в Донецк, сидя в автобусе, она про себя повторяла непривычное для нее слово «папа» и дивилась той легкости, с какой оно было произнесено. Куда девались прежние страхи и опасения, что застрянет это слово в горле, неприятно царапнет слух того, к кому впервые будет обращено. «Папа… А каким был мой! Говорят, добрый, веселый. Ушел на фронт, и по сей день».
Донецк шумел разноголосицей улиц, шуршал по асфальту колесами автомобилей, громыхал переполненными вагонами трамваев. Порывистый апрельский ветер раскачивал деревья, словно будил их от долгой зимней спячки, торопил насладиться жизнью.
Бойкая синеглазая девушка Таниных лет долго объясняла Петровой, как проехать в клинику имени Калинина, где, по ее мнению, должны быть хорошие врачи. Смешно сощурилась и сочувственным голосом спросила:
— У вас мама больна, да?
— Нет, муж.
Серая громада главного корпуса больницы, холодно блеснув глазницами окон, вселила в Таню робость и вместе с ней слабую уверенность в том, что ехала не зря.
Сергей очнулся. Обвел взглядом палату и уставился на отца.
— Ты приехал, папа? А мы собирались к вам…
— Доехал хорошо. Дома все здоровы, — заторопился отец. — Мать… мать тоже здорова. Поклон тебе шлет. У нас половодье. Волчий Лог разлился… Ждали тебя… Ну ничего, выздоровеешь — приезжайте. — Отец смолк, мучительно подбирая бодрые слова, а они, как угри, ускользали, наталкиваясь на камнем повисший вопрос: как же теперь, сынок, жить-то будешь?
— Прости, что не уберег себя… Ты всегда говорил мне: «Будь смелым, сын». Я не струсил, папа. Не знаю, что будет со мной. Говорят, не выживу. Не хочется верить, но… Отрезали левую, на очереди правая. А там нога…
Отец с тревогой посмотрел в лицо сына: не бредит ли? Ведь руки ампутированы обе. И вдруг по спине пополз мороз: не помнит!
— Сынок, ты все помнишь?
На уровне груди двумя острыми углами поднялась простыня, Сергей широко раскрыл глаза, лизнул пересохшие губы и тихо спросил:
— Где она?
Обезумевшим взглядом поводил по забинтованным культям рук, ампутированных выше локтей, и вдруг захохотал страшным истерическим хохотом.
10
Человек в очках, внимательно выслушав перемешанный слезами рассказ Тани, молча встал из-за стола и вышел.
«А он совсем не похож на профессора», — подумала Таня.
Профессор вернулся с женщиной.
— С вами поедет доцент Гринь, специалист по ожогам.
Открывшееся с правой стороны кровотечение удалось остановить. Все попытки врачей ввести в вену иглу для переливания крови были безуспешны. Положение усугублялось тем, что неповрежденной была только левая нога. Взмокшие от напряжения врачи тщетно пытались найти спасительный сосуд. От частых уколов нога вспухла, пугающе синела. Пульс не прощупывался.
В суматохе, царившей около койки больного, появления Гринь никто не заметил. Она внимательно присмотрелась к действиям коллег, потом внятным голосом сказала:
— Приготовьте инструмент для вскрытия артерии!
Все, как по команде, подняли головы и посмотрели на нее.
— Гринь, — отрекомендовалась она. — Попробуем ввести кровь через сонную артерию.
…Ночью шел дождь. Темноту за окном рвала молния. Таня испуганно ждала удара грома, а его не было. Упругий весенний ветер шуршал по окнам, и казалось, не выдержат напора хрупкие стекла, лопнут и впустят в палату буйство апрельской ночи. У столика дремала дежурная сестра. В забытьи глухо вскрикивал Сергей. Злясь на свое бессилие, завывал ветер.
«Перевезти в Донецк надо бы, но риск велик. Если в дороге откроется кровотечение…» — в сотый раз вспоминала Таня слова Гринь и каждый раз пугалась недоговоренного слова. Риск… А если бы сегодня она опоздала, ну хотя бы на десять минут?! Таня подошла к окну, всмотрелась в ночь.
— Отдохни, Таня, свалишься ведь.
— Как вы думаете, спасут Сережу?
— Что тебе сказать? Такого тяжелого случая в нашей больнице еще не было. Вано Ильич хороший врач, человек добрый, горячий, но… всю жизнь аппендициты, переломы лечил, а тут… Вот вчера. Если бы не докторша из Донецка, кто знает, чем бы все кончилось. Никому и в голову не пришло ввести кровь через сосуды шеи. Привыкли же в руки колоть.
— Что же делать, Клава?
— Если бы на все случаи жизни были готовы ответы! — рассуждая как бы сама с собой, проговорила сестра. — Конечно, самое лучшее — перевезти его в Донецк. Как-никак областной город. И кадры квалифицированней, и возможности выше. Но кто возьмет на себя эту ответственность? Гринь отчитала наших врачей за то, что не перенесли Сережу в операционную. А ведь заведующий отделением запретил Бадьяну трогать его с места. Боятся артериального кровотечения. Советовала сделать сложную операцию, так после, когда уехала, Горюнов заявил: «Советовать все храбрые, а кто поручится, что он выдержит? О том, что на столе зарезали, найдется кому сказать!» А Горюнов всегда говорит словами заведующего. Друзья… Обратись-ка ты, Танюша, в здравотдел.
— К кому?
— Стукало там есть. Главный хирург области. Он поможет.
Под утро Сергей попросил пить. Таня поднесла стакан с водой.
— Пей, Сережа, пей! Врачи рекомендуют больше пить. — Старалась не расплескать воду, крепко сжимала стакан обеими руками и чуть не вслух твердила: «Это в первый раз. От непривычки… привыкну… приучу свои руки к нему…» А они от напряжения дрожали, и вода, минуя Сергеевы губы, текла в нос, к глазам, за шею.
Сергей отдышался.
— Где отец?
— Дома у нас ночует. Завтра ему надо ехать. К тебе приходили ребята. Управляющий трестом был.
— Локти у меня остались?
— Не надо об этом, Сережа. Живут же люди… Я все могу делать. Вот! — Таня порывисто встала, протянула руки к лицу Сергея. — Они твои… тоже… на двоих будут. Ты не смотри, что они маленькие. Я все смогу! Мы еще лучше других жить будем! — Не дожидаясь ответа, заспешила: — Сегодня поеду в Донецк, тебя перевезут туда. Там хорошие доктора, они сразу вылечат!
А новый день нес с собой новые тревоги и опасения. Порой казалось, что минуты жизни Сергея сочтены. Но сильный организм яростно дрался со смертью, гнал ее, и она была вынуждена давать все новые и новые отсрочки.
…К вечеру тридцатого апреля зеленый «Москвич», вздымая придорожную пыль, мчался в районный городок. Человек спешил на помощь к другому человеку.
Ознакомившись с историей болезни Петрова, Стукало в окружении свиты врачей прошел в палату.
— Как самочувствие, шахтер?
— Хвастаться нечем, доктор…
— О-о-о! Вы, я вижу, пали духом. Не годится, не годится! Представитель такой мужественной профессии — а какой пример подаете больным! Вам предстоит еще долго жить, и, знаете, вспомните когда-нибудь эти дни, стыдно станет за свою слабость. Вот ведь как-с!
Стукало повернулся к врачам:
— Подготовьте Петрова к эвакуации! Человек рожден жить! Этого в наших стенах никто не должен забывать! Врачи не забывали об этом в бою… До областной травматологии полста километров. Испугались?
Стукало вышел. У дверей его встретила Таня.
— Доктор, он будет жить?
— Сколько ему лет?
От встречного вопроса Таня побелела, вихрем пронеслось в мозгу — сейчас скажет: «Жаль, но…» Попятилась назад и замахала руками:
— Не надо, доктор, я не хочу, не надо…
— Что вы, что вы, детка! Я хотел только сказать, сколько ему осталось жить да ста лет.
— Ему двадцать пять.
— Ну вот-с! Значит, семьдесят пять. Повезем его к нам. Сразу скажу: лечиться придется долго. Ожоги заживают не скоро. Крепись, шахтерская жена!
11
Ночью в окно заглядывал двурогий серп луны. Когда на него наплывали тучи, в палате становилось совсем уж неуютно. Издалека долетал глухой шум. Он медленно нарастал, переходил в отчетливое рокотание и потом так же медленно затихал.
«Машины идут, дорога недалеко, — думал Сергей, силясь уснуть. — Сколько сейчас времени? Как болят руки. Огнем жжет. Отрезали ведь, а они болят. Почему здесь не дали морфия? Скорее бы наступило утро. Отца уже проводили. Как он обо всем расскажет маме?..»
Рядом заскрипела кровать.
Сонный голос спросил:
— Не спишь, Егорыч? Я вот все думаю: живешь дома, ходишь на работу, и кажется — нет на свете болезней, страданий, все течет гладко, чинно. А как попадешь сюда, насмотришься… Иной будто мир. Сколько на человека бед цепляется! Да какие… Неужели и при коммунизме так же будет?
— А куда ты денешься от всего этого? — откликнулся голос из темноты. — Меньше то есть будет этих гадостей, а быть будут. Победим старые болезни — новые появятся. Болезни — это тоже проявление жизни.
— Унылая картина.
— Нет, таких больных, как мы, то есть лежачих, не будет. Профилактика лучше станет. В самой ранней стадии распознают болезнь и убьют ее, а то и вовсе предупредят.
Помолчали.
— Странная она штука, жизнь! — заговорил голос, начавший разговор. — Пока не придавит к ногтю, не задумываешься о ней. Живешь себе… Получку получил — рад, выпил — весел, с женой поскандалил — гадко. Транжиришь ее, жизнь, направо-налево… А ей ведь цены нет. Поздно только мы понимаем это. Как у скорого, поезда: расстаешься с другом и, пока есть время, болтаешь о пустяках, а тронется, мелькнет последний вагон — и вспомнишь: главного-то я не сказал. Ан поздно! Хлестнет поезд последним гудком — и привет!.. У меня не все получалось в жизни. И лгал, и малодушничал, и прочая гадость была. Это я только теперь понял. Эх, другую бы жизнь мне!
— Жизнь — это не мотор в машине, который можно заменить, — вздохнул Егорыч. — Оболочка осталась, а нутро другое. Недаром кто-то пошутил, что обезьяна, прежде чем стать человеком, сначала засмеялась и подняла голову вверх, то есть разогнулась, потом заплакала, а вытерев слезы, поняла, что у нее есть руки, и тогда стала человеком.
— Да, слезы… Как думаешь, Егорыч, жена останется с ним?
— То есть в каком смысле?
— В прямом… жить, женой…
— Никак не разберу я тебя, Остап Иосифович! Мужик ты вроде ничего.
— Да я просто, я так.
Голоса умолкли.
В наступившей тишине тонко попискивала койка Егорыча. Старик сердито ворочался с боку на бок.
12
Даже самый беглый осмотр больного убедил Кузнецова — нового лечащего врача Сергея — в срочной необходимости хирургического вмешательства. Промедление могло стоить Петрову жизни. Сосуды подключичной артерии лопались, как мыльные пузыри, вызывая обильные кровоизлияния. Остановить этот смертельно опасный процесс могла только немедленная операция: — перевязка артерии почти у самого сердца.
Наступали Первомайские праздники. Они могли задержать операцию по меньшей мере на два дня. И Григорий Васильевич решился: он будет оперировать завтра же, Первого мая.
Домой хирург шел пешком. Кузнецов любил эти прогулки после работы. Многоголосый шум, здоровое дыхание многолюдных улиц освежающе действовали на него. Отвлекали от больничных забот, глушили думы о служебных неурядицах, успокаивали нервы. И в этот вечер ему хотелось забыть обо всем на свете, пройтись по предпраздничному городу, ни о чем не думая, не заботясь.
Григорий Васильевич шел домой не спеша. Веселой суматохой были полны улицы, горели кумачом флагов; в воздухе висел радостный гул и пахло чем-то таким, чем может пахнуть только канун большого праздника.
«А может быть, не надо было назначать операцию на праздник? — неожиданно ужалило врача сомнение. Тут же вспомнилось лицо больного и его голос: «Доктор, я буду жить?» А глаза уже ни во что не верят. — Будет, должен! Человек должен жить!»
Около дома Кузнецова встретил сын. С разбегу прыгнул на шею.
— Папочка, мама себе такое красивое платье купила, такое красивое! Мы пойдем на парад? Ты посадишь меня к себе на плечи? Хочешь, я дам тебе шар? Самый красивый!
Отец улыбнулся.
— Видишь ли, Сережа. Дело в том, что я не смогу завтра пойти с вами. Мне очень жаль, но…
Сын соскочил с рук, шмыгнул носом.
— И всегда ты так, папка! То у тебя футбол, то еще что…
— Ну, ну! Ты же мужчина! Постарайся понять меня. Одному человеку очень плохо. Он попал в беду. Ему надо помочь. Обязательно. Понимаешь?
— Ты всегда других любишь. Витька с отцом, а я…
13
Вместе с Таней Андрея Антоновича провожал Михаил, двоюродный брат Сергея, живший в Донецке. На вокзале сидели молча, тяготясь молчанием. Отец, не поднимая глаз, часто курил. Вернулась фронтовая привычка.
С того момента, когда очнувшийся от беспамятства сын увидел себя без обеих рук, что-то лопнуло в груди отца. Порвалась и без того тонкая нить надежды, что, может быть, все обойдется по-хорошему. В тот день отец, выйдя от сына, против воли потянулся в буфет. Пил водку и чувствовал, что ничем не заглушить жуткий хохот сына.
— Ты навещай его, Миша. А мать я сюда не пущу, не выдержит… В случае чего телеграфируйте.
И опять повисло тяжелое молчание. Когда засвистел тепловоз, Андрей Антонович вздрогнул и, болезненно сморщившись, встал.
— Папа! — позвала Таня.
— Да, да, я знаю… Ехать! — произнес он и, сгорбившись, направился к вагону.
Ночевала Таня у Михаила. Бойкая темноглазая Анна, жена Михаила, встретила ее ласково. От комнаты веяло покоем, уютом, размеренной семейной жизнью. На столе, напоминая о весне, стояли цветы. Хлопотали с запоздавшим ужином хозяева.
«Вот так и мы когда-то…» — подумала Таня, сдерживая слезы.
— Кушай, Танечка, кушай! — угощал Михаил.
«Бывало, и Сережа так же…» Кусок хлеба застрял в горле; звякнув, из рук упала ложка. Таня потянулась ее достать и, уронив голову на стол, заплакала.
Ее не успокаивали. Молчал Михаил, украдкой вытирала слезы Анна. Слова были ни к чему… Они, как ветер при пожаре, только сильнее раздули бы огонь.
В постели Таня долго не могла заснуть. Широко раскрытыми глазами смотрела в темноту, пыталась вспомнить, каким был Первомай в прошлом году, но мысли неуловимыми путями уходили в сторону и вели в предстоящий день, к предстоящей операции.
Едва забрезжил рассвет, Таня была уже на ногах. Городской транспорт еще не работал, и она пешком, через весь город, пошла в больницу.
14
С утра по дороге двигались колонны демонстрантов. С часу на час поток их нарастал, гуще звучали голоса, громче становились песни. Ветер подхватывал их обрывки и бросал в распахнутые форточки больницы, разбивал о горящие солнцем оконные стекла.
Григорий Васильевич Кузнецов, в новеньком, белоснежном халате, стремительно вошел в палату.
— С праздником вас, друзья! Какие сны снились, Сережа, на новом месте? Ну, ничего, ничего… Сделаем сегодня небольшую операцию, жизнь пойдет веселее! Сердишься, что не дали морфий? Напрасно! Вот старожил наш, Иван Егорович Ларин, по собственному опыту может подтвердить. — Кузнецов улыбнулся. — Правильно, Егорыч?
— Уж это так. Спасибо вам… А бывало, тоже зубами скрипел.
— Поделись с соседом опытом. Не тем, конечно, как злиться и скрипеть зубами.
И сразу потеплело в палате. Исчезла сковывающая атмосфера, поселившаяся вчера с новым тяжело больным человеком.
Когда врач ушел, заговорили все сразу, наперебой. Каждый хотел рассказать наиболее трудный случай из жизни, который, по его мнению, может послужить образцом стойкости для Сергея, даст силы духа, необходимые ему там, за плотно прикрытой дверью с пугающей надписью «О п е р а ц и о н н а я».
— Лежал со мной под Берлином, то есть в лазарете, один артиллерист, — уставившись взглядом в потолок, рассказывал Егорыч. — Вот так, койки рядом. Константином звали. Костей то есть. Красавец парень. Гармонист, отчаянный! Не повезло ему на войне, шибко не повезло. Перед самым концом поранил его фашист. В ногу и глаза. Шлепнул миной, и свет белый у солдата померк… И четверо суток он, Костя-Константин, полз по лесу к своим. Голодный, холодный, израненный, сплошной ночью… Говорит, застрелиться хотел, пистолет достал из кобуры. А потом меня, то есть Костю, такое зло взяло: зачем же я, едрена-матрена, до ихнего логова аж от самого Сталинграда шел?! Нет, фашист, не радоваться тебе моей смерти! И дополз к своим. Лечился в Одессе, глаз один ему восстановили — не совсем, правда, процентов на сорок. Об этом я узнал уже после войны. Случайно встретил в одном селе. Угадал и он меня по голосу. Он в том селе клубом заворачивает. Женился, детишки есть, а как же — двое. Степка институт кончает, старшой его, а младший, Ванятка, то есть тезка мой, в школе учится. Костин баян вся округа сходится послушать!
— А вот у нас, на Волховском фронте, был случай… — начал Остап Иосифович.
Сергей слушал и не слушал, а все равно видел переполненные лазареты, полевые госпитали, от Сталинграда до Берлина с чудо-людьми, перед мужеством которых отступали тысячи смертей.
Сергей нетерпеливо поглядывал на дверь. Ждал Таню. Его не пугала операция. Он понимал: она будет тяжелой, долгой, но ни о ней, ни о ее исходе не думал, как будто не он, Сергей Петров, должен сейчас, в третий раз, лечь на операционный стол, а кто-то другой, едва ему знакомый, которому жизнь почему-то стала мучительной обузой.
— А ты запомни, сынок! Тот, кто любит жизнь, борется за нее! — Егорыч откашлялся; свесив ноги, сел на кровати. — Конечно, трудно, когда средь бела дня — камень на голову… Кажется, что и солнце перестало светить. Со всеми так. Ты думаешь, те ребята, о которых рассказывали, были какие-то особенные? Ничего подобного! То есть смертные, как и мы с тобой. Но жизнь они крепко любили, зубами дрались за нее! Я это к тому говорю — жизнь стоит того, чтобы за нее драться до конца.
В коридоре звякнул звонок. В палате смолкли. По окну скользнула песня, прилетевшая от праздничных колонн, скрипнула дверь, и в палату въехала коляска для перевозки больных на операцию.
«Таня не успела, — подумал Сергей и мысленно стал успокаивать себя: — Придет, обязательно придет».
Проезжая по коридору к операционной, Сергей опять услышал песню. «Поют…» — подумал он и прислушался.
В раскрытое окно неслось:
Так ликуй и вершись В трубных звуках весеннего гимна! Я люблю тебя, жизнь, И надеюсь, что это взаимно.Слова песни резанули какой-то издевательской фальшью.
— Везите! Скорей!..
Сестра прибавила шаг, испуганная криком Сергея.
…Таня опоздала. Запыхавшаяся, вбежала в палату, протянула руку с цветами и остановилась: кровать Сергея была пуста.
Цветы упали на пол.
— Давно? — дрогнул голос.
— С полчаса, — успокоил Егорыч. — Ты не волнуйся, все будет как надо. Приходила сестра, говорила: операция идет успешно. Чувствовал он себя хорошо, ночью спал.
Таня собрала цветы, шагнула к кровати. На смятую, влажную от пота подушку положила букет.
— Где операционная?
— По коридору прямо. Подожди здесь, туда не пустят.
— Я там… — И, не договорив, убежала.
…Сергей успел просчитать до двух, и по краю огромной лампы, висящей над лицом, быстро побежал вниз головой мизерно маленький человечек. «Так это ж я!» — удивился он, а человечек, взмахнув руками-паутинками, оторвался от лампы и, кувыркаясь, полетел в пустоту. На мгновение Сергей почувствовал, как от его тела отделяются конечности. Потом они вернулись, появилось острое ощущение рук.
«Ру-у-у-ки-и-и! — зашумело в голове. — Они со мной!» Сергей сжал кисти, хрустнули суставы пальцев, и руки поплыли в воздухе, отрываясь от тела. «Не хочу!» — рванулся Сергей и не успел сказать. Из-под спины ушла опора, и он рывком провалился в черную бездонную яму.
«Конец!» — вспыхнула на мгновение мысль и тут же, неосознанной, погасла, не вызвав ни страха, ни сожаления. Тяжелый наркотический сон завладел им.
15
По дороге домой и дома, играя с сыном, Григорий Васильевич, как ни старался прогнать от себя мысли о новом больном и предстоящей операции, сделать этого не мог.
«А вдруг сдаст сердце?.. Отложить операцию?.. Я буду веселиться, а у него откроется артериальное кровотечение и… Уж этого-то я себе никогда не прощу!»
И сегодня, подходя к зданию больницы, Кузнецов сильно волновался, так, как никогда за все годы своей хирургической практики.
«Мы еще повоюем!» — подзадоривал и ободрял он себя. Григорий Васильевич решительно открыл массивную больничную дверь. Запах лекарств пахнул ему в лицо, возвращая к обычному и прогоняя волнение.
Но в предоперационной, посмотрев на свои руки в стерильных перчатках, он снова ощутил что-то похожее на страх.
Кузнецов подошел к окну, выглянул на улицу. Сплошной лавиной двигались нарядные колонны демонстрантов. Казалось, яркая радуга легла на плечи людям и трепетала всеми своими беспорядочными, перепутанными цветами.
— Григорий Васильевич! — позвал ассистент Карделис. — Больной на столе.
Кузнецов резко повернулся от окна и пошел в операционную. В его глазах еще метались знамена первомайских колонн, но думами он был уже там — рядом с больным. А когда Кузнецов сказал: «Скальпель!» — все постороннее исчезло. Остался человек, распластанный во весь рост на жестком операционном столе, под ослепительным светом ламп, его пульс, дыхание, самочувствие.
Операция началась с небольшой заминки. Делая неглубокий надрез вдоль ключицы, Кузнецов остался недоволен скальпелем. Он попросил заменить инструмент. Ассистент Карделис удивленно вскинул брови, но, очевидно, поняв настроение коллеги, одобрительно улыбнулся: «Смелее, Гриша!» А вслух произнес:
— Помни — nervus vagus[4].
«Ох уж этот чертов блуждающий нерв! Лежит себе рядом с артерией и в ус не дует. А попробуй задень его! Нет, нет, никаких казусов! Предельная осторожность и точность. Ошибка на миллиметр может оборвать жизнь. Карделис понимает это. Иначе не напомнил бы лишний раз. Заметил, что я волнуюсь. Подбадривает: «Смелее!» С ним хорошо. А он мне верит? Не верил — не пошел бы ассистировать. Вот-вот должна показаться вена. За ней артерия. Пока можно работать немного быстрее».
Григорий Васильевич на миг разогнул спину, и операционная сестра ловким движением салфетки вытерла пот с его лица.
«Сейчас начнется главное». Минуя многочисленные кровеносные сосуды и нервы, он должен был добраться до артерии, ничего не задев, подвести под нее шелковую нитку и перевязать.
В операционной стало душно. Сергей в глубоком наркотическом сне.
— Пульс? — спросил хирург, продолжая опасный путь к артерии.
— Норма.
«Надо обойти вену и пучок нервных волокон сверху».
— Меньше обнажай вену, может лопнуть, — предупредил Карделис.
Скальпель по миллиметру, на ощупь движется к цели.
На его кончике — жизнь больного.
«Не вскрыв вены, до артерии не доберешься», — думает Кузнецов и говорит об этом помощнику.
— Вижу, они почти срослись.
Сосуд действительно может лопнуть. Его пораженные током стенки потеряли эластичность и могут не выдержать давления крови.
«Что делать?»
— Вскрывай! — посоветовал Карделис. — Другого пути нет. Видишь?!
Кузнецов скорее почувствовал, чем увидел то, к чему он вот уже в течение часа подбирался. Кончик скальпеля, словно щупая, осторожно прислонился к стенке артерии и тут же был откинут упругой, пульсирующей волной. Нервные волокна, как паутина, обволокли сосуд. Тронь одну такую паутинку и… Их надо отвести в сторону, отсечь живое от живого, не повредив ни нерв, ни артерию.
Какой-то миг Кузнецова терзают сомнения: «Невозможно, это совершенно невозможно…»
В операционной повисла такая тишина, что стук стенных часов казался ударами тяжелого молота.
— Нитку! — попросил Кузнецов и тут же, как обожженный, отпрянул от стола.
Бурная струя крови фонтаном ударила ему в лицо, заполнила разрез операционного поля и, перехлестывая через край, потекла по груди больного.
— Вену! — крикнул Григорий Васильевич.
— Пережал. Не помогает.
— Пульс?
— Пульс слабеет. Аритмичен.
«Черт меня дернул на эту операцию!.. Как я посмотрю в глаза его жене?..»
— Карделис, тампоны! Убирай кровь, я подведу лигатуру.
«Что это — ошибка или неизбежное? Если в этом месиве я задену нерв, тогда конец… О боже, кажется, перевязал».
В следующее мгновение врач увидел широко раскрытые глаза операционной сестры и услышал ее срывающийся шепот:
— Пульс пропал. Зрачки не реагируют…
— Адреналин! — рявкнул Карделис.
«К сердцу! Массаж!»
А когда после нескольких массажирующих движений рук хирурга готовое навеки остановиться сердце слабо колыхнулось, он понял: решение провести операцию именно сегодня было единственно правильным. Если бы кровотечение открылось в палате, в тот момент, когда все врачи праздновали Первомай, то даже очень срочное оперативное вмешательство не помогло бы…
Кузнецов вышел в коридор. Подошел к раскрытому окну и жадно закурил. Он чертовски устал. Словно побитые, ныли спина, руки, ноги, тупой болью кололо в висках.
Не слышал, как подошел Карделис.
— Иди, Гриша, выпей за удачу. Ты честно заработал сегодня свои сто грамм!
Кузнецов, разминая затекшие ноги, походил по коридору, заглянул в операционную и, сам того не замечая, пошел в палату оперированного.
У изголовья Сергея сидела Таня. Пятном крови алел смятый букет цветов. Остальные койки были пусты. «Всех вытащила на улицу весна. А им она не в радость…» И от вида опустевшей палаты со скорбной фигурой молодой женщины, склонившейся над спящим в тяжелом наркотическом сне мужем, от сознания того, что еще немало дней и ночей придется просиживать ей вот так, призывая на помощь все свое юное мужество, у врача больно сжалось сердце.
Он сел рядом на стул. «Сказали ей или нет, что во время операции у Сергея фиксировалась клиническая смерть?»
Таня сидела, не замечая вошедшего. Изредка она протягивала руку вперед и осторожно гладила волосы мужа. Глаза ее неотрывно смотрели на него.
— Волновалась? — тихо спросил Кузнецов.
Таня подняла голову, посмотрела на него и беззвучно заплакала.
— Ну вот! Сделан решительный шаг к выздоровлению, а ты плачешь.
— Доктор, он будет жить?
— Часа два назад я бы, пожалуй, был в затруднении ответить, а сейчас уверяю: будет, обязан! Он спрашивал тебя там, на столе. Ты ему очень нужна, Таня.
— Разве я сама не понимаю этого! Только бы, глупый, не гнал меня от себя. Взбрело ему в голову, что его жизнь кончена, а я могу начать все сначала. Но я не могу!.. Не могу без него!.. Всю радость делили пополам, а теперь что ж!.. Жалеет он меня. А я не хочу так…
Слезы, накипавшие там, около холодной двери операционной, приносили облегчение. Но боль держалась. Таня терзалась своей беспомощностью, видя страдания мужа. Во время операции, хотя и радовалась словам сестры, что все идет хорошо, сердцем чувствовала: не все ладно за этой дверью. Тяжело там Сереже, ой как тяжело! А самой, кажется, было не легче от сознания того, что ничем не может помочь ему.
— Вам будет трудно. — Григорий Васильевич встал, зашагал по палате. — Но надо держаться. Не плачьте при нем и не жалейте его. Жалость расслабляет человека, делает безвольным. В его присутствии делайте вид, что ничего страшного не произошло. Понимаю, нелегко, но это необходимо… В той больнице ему через каждые четыре часа вводили морфий. Старались облегчить последние, как они думали, минуты его жизни. Ты знаешь, что такое морфинист?
Таня отрицательно покачала головой.
— Морфий — одно из сильнодействующих наркотических средств. Его дают больному тогда, когда у него нет сил терпеть физическую боль. При введении морфия в организм боль временно затихает. Но к наркотикам очень скоро привыкают. Если вовремя не прекратить впрыскивания, последствия бывают самые ужасные. Потерять руки — огромная беда. Стать морфинистом — беда не меньшая. А если то и другое… — Кузнецов развел руками. — Сергей уже на той грани, после которой продолжение инъекций сделает его морфинистом. По истечении трех дней я категорически запрещу вводить ему наркотики. Сергею будет трудно. Будут мольбы, капризы… Но это надо пережить. Тебе, ему. Ради его здоровья… И пока еще не поздно.
Григорий Васильевич, заложив за спину руки, широкими шагами ходил по палате. Шесть шагов от двери к окну, шесть обратно. Когда он подходил к двери, Таня испуганно смотрела на его руку, со страхом ждала: сейчас она потянется к дверной ручке, скрипнет дверь, и он уйдет. Вдруг Сереже станет плохо, а рядом никого нет… Тане хотелось вскочить и крикнуть: «Доктор, не уходите!» Но каждый раз Кузнецов неуклюже-медленно поворачивался и шел к окну.
Кузнецов не уходил. Снова и снова переживал он события последних часов. Он словно взглянул на жизнь с другой, доселе неизвестной ему стороны, и этот взгляд вызвал новые мысли о людях, о жизни, о человеческих чувствах; наконец, о самом себе, заставил задуматься о том, о чем раньше никогда не думал.
Были и раньше в его практике и трудные операции, и полные тревог послеоперационные дни. Но там он вел борьбу с недугом и ясно видел будущее своих пациентов. Там не было этой обреченности, перед которой все мастерство и опыт врача были бессильны. Он мог залечить раны, помочь обрести душевный покой, но руки… рук он уже не мог вернуть.
ИЗ ДНЕВНИКА ХИРУРГА Г. В. КУЗНЕЦОВА
13 мая. Весна пришла! А город-то как хорошеет! «А годы летят, наши годы, как птицы…» У нас сегодня посетительский день. Одна девушка поставила букет цветов на тумбочку Петрову. Тот спал. Проснувшись, спросил, кто приходил. Рассказывая, Таня нарочно подчеркнула, что вот, мол, совсем незнакомые люди желают нам счастья. Сергей рассердился. Весь остаток дня молчал. Отчего бы это? Мне показалось, что ему хочется заплакать и только усилием воли он сдерживает себя. К ночи поднимется температура. А гемоглобина опять мало. Эх-хо-хо, гемоглобин, гемоглобин… третий анализ крови, и хотя бы на процент больше…
14 мая. Сергей сказал жене: жалеть понемногу начинают калеку (это о том букете цветов). Трудно и, наверно, страшно ему было произнести это слово. Калека… Был здоровый парень, и вот тебе… Ночью не спал, просил морфий. Тяжело тебе, Сергей, но наркотиков назначить не могу.
Боюсь за его правую ногу. Если поражена кость… Надо попросить еще один рентгеновский снимок, основательно посмотреть, созвать консилиум.
Таня валится с ног, а на все уговоры пойти отдохнуть отвечает отказом. На шаг не отходит от мужа.
Странно — с появлением в больнице Петрова больные стали как-то терпеливее. А жены стали чаще посещать мужей. А странно ли?
15 мая. Давно, еще в институте, мечтал о том (даже приснилось однажды), как после труднейшей операции поднимается больной с операционного стола и трогательным голосом вымолвит: «Доктор! Я буду вам вечно благодарен! Вы спасли мне жизнь!»
Мечты, мечты… Как все это значительно сложнее в жизни. Еремин выписался домой. Подошел и говорит:
— Спасибо, доктор! Замечательные вы люди, но лучше не попадать к вам.
17 мая. В коридоре встретила Таня. «Доктор, скажите правду, что у Сережи с ногой? Я должна подготовить его». Успокаивал я ее, а самому было стыдно. Врал, значит…
Неужели ампутация?!
16
Иван Егорович Ларин принадлежал к той категории людей, которые заводят друзей осторожно, с оглядкой, словно боятся: а вдруг этот человек не такой, каким кажется с первого взгляда? При каждом новом знакомстве Егорыч начинал длинную, неторопливую беседу, рассказывал о себе, но больше спрашивал. Задавал вопросы со степенной важностью, всем своим видом показывая: не шучу я с тобой и не из праздного любопытства интересуюсь, — хочу знать, кто ты, что ты и на что способен в жизни. И как-то так случалось, что на окончательный выбор эти вопросы, а главное — ответы на них меньше всего влияли.
Бывало так: и человек с виду неплохой, и жизнь его нравилась Егорычу, а вот душа не располагалась к нему. Срабатывало какое-то чутье — не годится он в друзья. И ничего не мог поделать с собой Иван Егорович. Ум говорил одно, а сердце — другое. Иногда старался перебороть себя. Сердце вроде бы смягчалось, но проходил день, другой — и антипатия вновь появлялась.
Но уж если Егорыч благоволил к кому, то лучшего друга тот не мог и желать. Он был братом, отцом, человеком, готовым броситься в огонь и в воду по первому зову друга, и в то же время строжайшим и справедливейшим судьей.
Лицо у Егорыча было одним из тех, что запоминаются с первого взгляда, сразу и надолго. Примечательными были брови. Начинаясь где-то у висков, они ползли над глазами реденькой русой порослью и собирались у переносицы густыми седыми пучками. Пучки торчали во все стороны, напоминая двух колючих, свернувшихся в клубки ежей. Когда Егорыч хмурился, ежи шевелили, иголками и тянулись уколоть друг друга.
Брови бросали колючую тень на все черты лица. Хотя нос, губы, разрез глаз говорили о доброте и мягкости, о покладистом характере. Но брови были не согласны с этим. Казалось, что они у Егорыча не его, а взяты с чужого лица, холодного и злого. Он прилагает немало усилий, чтобы усмирить, приручить их — и тщетно. Седые колючки топорщатся, но на лице Егорыча они не злые. Стоило ему улыбнуться, ежики расползались назад, смиренно пряча свои иголки. Тогда хотелось сказать: «Егорыч, а вы и совсем даже не злой».
В обществе с таким человеком и привелось жить в стенах больницы Сергею и Тане. Таня очень скоро привыкла к Егорычу. В душе она была благодарна ему за то, что он не надоедал ей расспросами — как да что? — не заводил, как иные, душеспасительных бесед, не говорил слов утешения. Егорыч мог просто улыбнуться, одобрительно кивнуть головой, и это было дороже всяких длинных сожалений, которых ей пришлось в избытке наслушаться от разных людей. Без него Тане было бы гораздо труднее переживать свое горе.
В последние дни мая, после некоторого улучшения здоровья, Сергей вдруг отказался от лекарств, перевязок, пищи. И вновь заметалась Таня. Просила, умоляла — Сергей, оставался глух к ее просьбам. Она понимала его состояние. Может же человек загрустить, отчаяться после всего пережитого. Не железный же он. Но она была полна решимости побороть внезапно появившуюся тоску. Тогда-то и обратилась она к Ивану Егоровичу:
— Егорыч, дорогой, что же делать?
— Сам думаю, дочка, — старик задумчиво свел колючки бровей.
ИЗ ДНЕВНИКА ХИРУРГА Г. В. КУЗНЕЦОВА
25 мая. Вот и началось… Всегда так: немного утихнут физические боли, человек начинает копаться в душе, А может, Сергей боится ампутации ноги?
26 мая. Верную мысль подал Карделис — съездить к его друзьям на шахту, попросить, чтобы приехали всем участком, поговорили по-свойски, поддержали…
На шахте узнали, что я лечащий врач Сергея, сбежались всей сменой. Обещали в воскресенье приехать во главе с начальником шахты. Старичок один все сокрушался: и как же вы там до того допустили, что наш Сергунька — и вдруг скис? Жизнь-то, она, дедунь, когда мачехой повернется, бьет без пощады. Не дать себя захлестать окончательно — вот ведь в чем соль. А в такой беде это очень трудно сделать. Я верю в Сергея! Не знаю почему, но верю! Пройдет эта хандра!
27 мая. Таня упала у постели Сергея и потеряла сознание. Нервное истощение… Хотя бы ее ты пожалел, Сергей. Уложили в постель, она десять минут полежала — и опять к нему.
— Таня, — говорю ей, — отдохни немного.
— Какой тут отдых — умереть ведь может!
И такая боль в словах… Рыдает все в ней, а она виду не подает, улыбается. Правду говорят: большое горе рождает большое мужество. Только не каждый способен на это. А ей всего-то двадцатый год…
30 мая. Сдержали слово шахтеры. Человек двадцать приехало. Пришлось нарушить больничные порядки — разрешил войти в палату сразу всем и без халатов. Нагорит мне завтра от шефа за самоуправство! А Сергей повеселел. Пускать бы посетителей по одному-два человека — утомительно для всех и совсем не тот эффект. А тут он как снова окунулся в свою среду, хоть на час забыл о себе, слушая их. Я-то в горном деле мало что смыслю. Какой-то там квершлаг сбили, и все искренне смеялись над тем, как по бремсбергу (запомнил звучное слово) «орла пустили», а перепуганные плитовые залезли в вагонетки с мультяжкой (очевидно, жидкость такая). Сергей обрадовался, когда сообщили, что «штаб ворочает делами на всю катушку».
Не помню я что-то, чтобы в одиннадцатой палате когда-либо было так шумно и весело.
А вышли ребята из палаты, сразу смолкли и как по команде полезли в карманы за папиросами.
17
После вечернего обхода Сергей неожиданно спросил:
— Скажите, Егорыч, у человека есть судьба?
Егорыч внимательно посмотрел на него.
— Как тебе сказать… Я не поп и не философ, но, по моему то есть разумению, у каждого человека должна быть судьба. Своя. Единственная. Понимаешь? Есть вещи, которые существуют независимо от воли или устремлений человека, но в конечном счете они все равно не могут повернуть судьбу по-своему, бросить ее, как часто говорят, на произвол. Если, конечно, сам человек не откажется от борьбы.
— Да я не об этом… — недовольно поморщился Сергей.
— Об этом, не об этом, Сереженька, а собака как раз тут и зарыта. Если не принимать в расчет религиозную мистику, то словами «человек — хозяин своей судьбы» все сказано. Никто не говорит, что это легко. Трудно… и очень. Но если опуститься, потерять веру в жизнь — еще трудней.
Сергей не ответил. Егорыч понимал, что он мучительно искал ответ на вопрос о судьбе, далеко не праздный и не отвлеченный для него. «Судьба — индейка», «судьба — черная мачеха» — все это старое и древнее, что употребляли люди, когда попадали в тяжелое положение, не подходило к Сергею. Он не роптал на свою судьбу. Он страдал. Страдал, как может страдать человек, лишенный способности все делать так, как он делал прежде. Возможно, спрашивая о судьбе, Сергей старался повеселее взглянуть на свое будущее, будущее человека, который хоть что-то сможет делать, чтобы не уйти из жизни и служить людям. Ведь он оказался таким, служа им, ограждая их от несчастья и гибели.
— Верить надо, сынок, — сказал Егорыч и замолчал.
Он нарочно замолчал, ожидая, что Сергей заговорит. Ведь это уже было неплохо — Сергей заговорил! Столько дней молчал и вдруг заговорил.
— Я не привык, чтобы за мной так… Даже кусок хлеба в рот и то… без помощи не обойдешься.
— А ты не торопись казнить себя. Люди все поймут. Люди… они хорошие.
— Да я нехорош…
В палате держалась тишина. Никто не решался помешать начавшемуся разговору, словно это был разговор о самом наиважнейшем в жизни, чего никто никогда не знал.
— Ты не обижайся, Сережа, на старика, — продолжал Егорыч. — Я волк стреляный; слава богу, повидал на своем веку… и жизней и смертей всяких. И умных, и глупых, и нелепых. Каких только не приходилось видеть. Вот совсем недавно, то есть года три назад…
Егорыч медленно опустил голову на подушки и изменившимся, хриплым, словно простуженным, голосом повел рассказ:
— Шли мы втроем на Учур… Это в Якутии. Январь стоял. Лютый, шут его бери! Что называется настоящий сибирский мороз. Кругом тайга… Как невеста в фате разнаряжена. Тронь дерево — и сугроб снега на голову свалится. По ночам волки воют. Да такую тоску нагоняют — и самому выть хочется. Пришли мы то есть к назначенному месту и того, за чем шли, не обнаружили. Решили искать. С пустыми-то руками кому охота возвращаться! Два дня плутали по тайге. От ближайшего поселения ушли километров на полтораста. Запас продуктов подходил к концу, и, посоветовавшись, решили идти назад. Тут, как назло, поднялась вьюга, и ночью волки спугнули наших оленей. То есть остались мы на своих двоих. Пошли пешком. День идем, другой, а вьюга и не думает переставать. На третий день вижу — заблудились… И вот тут-то началось. Был с нами парень один. Сильный, здоровый. Только мозги у него как-то не так стояли. Ну, то есть не то чтобы дурак, нет, не в том смысле говорю. Легкую жизнь любил. В ресторане покутить, женщинам голову заморочить, драку с пьяных глаз затеять… тут уж ловчее его и храбрее не сыскать. А пришлось туго — куда вся его храбрость подевалась. «Не пойду, — кричит, — дальше, и все! Все равно погибать, так уж лучше сразу, не буду мучить себя. Подумаешь, герои! Погибнете, как мокрые курицы! Сядьте и ждите. Спохватятся, искать станут». А какие там из нас герои? Страшно-то нам тоже, как и ему, только виду не подаем. И умирать сложа руки не хочется. То есть пришлось бы, так в борьбе. Уговаривали мы его, стыдили, пробовали на себе тащить… Куда там! Сопротивляется, Что делать? Продовольствие на исходе, а идти бог весть сколько. Сидим и слушаем, как он нюни распускает. Плачет, клянет все подряд. И тайгу, и мороз, и тот день, когда к нам в группу пришел, и даже мать за то, что на свет родила. Сделали мы салазки, связали его, уложили и повезли. Орет благим матом, с салазок скатывается… то есть совсем сбесился! Хотя и в полном рассудке. Оно, конечно, ехать лучше, чем идти, но куда же совесть денешь? Здоров, как и мы, а… Чувствуем, не дойдем с ним до своих. Все погибнем. Решили уважить его просьбу — оставить, а самим искать дорогу. Идем и дорогу метим, чтобы людей со свежими силами выслать. Четыре дня шли. На пятый нас подобрали охотники, обессилевших, полузамерзших, голодных. Через день по нашим зарубкам его нашли. Только поздно было. Замерз. Уснул то есть и замерз… Погиб человек по своей же трусости. Испугался трудной дороги — и вот тебе… был — и нет. Жалко, и зло берет. Как это можно на свою жизнь рукой махнуть. Нелепо!
Егорыч долго смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом, вздохнув, добавил:
— Может, и не надо было его одного оставлять? Но, с другой стороны, совсем ведь здоровый парень. А, что же нам двоим?.. Сесть и тоже Лазаря петь, ждать своего конца?
— Ну и правильно сделали! — выкрикнул кто-то из больных.
— Семейным был? — спросил другой.
— Нет, холостяк… Сережке вот нашему ровесник.
В палате снова стало тихо.
— Так кого и с кем вы сравниваете? — спросил Сергей.
— А я, Сережа, никого и ни с кем не сравниваю. К слову пришлось то есть, вот и рассказал.
ИЗ ДНЕВНИКА ХИРУРГА Г. В. КУЗНЕЦОВА
6 июня. Что же с Петровым? Ампутировать ногу — самый простой выход из положения, самый надежный и… самый непригодный.
А если неизбежный? Сколько недель, дней можно еще протянуть без операции? И не станет ли любой отсроченный день роковым? С гангреной не шутят. Да какие тут шутки. Выть хочется. Так что же… ампутировать? А если есть хоть один шанс из ста спасти ногу? Но где он, этот единственный шанс? В ожидании или незамедлительном действии? Его не видно. Только одни благие намерения. Я слишком привязался к больному, теряю чувство реального. Это может повредить ему. У хирурга не должно чувство брать верх над здравым, четким рассудком. Сложную задачу задал ты, Серега.
8 июня. Все признаки начинающейся гангрены налицо…
«Доктор, — обратился Сергей, — опять хирургическая пила нужна?» — и к стенке лицом отвернулся.
Серега! Милый ты мой человек! Не надо на меня смотреть так…
9 июня. «Хватит его мучить этими бесконечными рентгеновскими снимками, — сказала Таня. — Пора посмотреть правде в глаза. Жизнь Сергея снова в опасности. Не утешайте. Я все знаю. Ампутируйте. Мы готовы», — и заплакала. Как ребенок. Беспомощно и горько.
11 июня. С чего ж начать? Как мальчишке, хочется бегать и прыгать. На последнем рентгеновском снимке отчетливо видно — кость хорошая. Будешь ходить, Сергей! Только потерпи. И не пугайся длинного пути к выздоровлению. Оно наступит. Непременно наступит!
18
Войдя как-то в палату, Григорий Васильевич спросил:
— Сергей, тебе разве не хочется побывать на улице?
И, не дожидаясь ответа, позвал Таню.
Через минуту, уложенный в больничную коляску, Сергей выезжал на улицу.
Впервые за время болезни.
Впервые за свою жизнь — беспомощным, уложенным в коляску, как ребенок.
Сергей не заметил, как распахнулась последняя дверь и он очутился на улице. Яркий свет ослепил глаза, в нос ударила струя свежего воздуха, в голове закружилось, и, не помня себя, Сергей закричал:
— Небо! Смотри, Таня, небо! И облака! — Хотел еще что-то крикнуть, но посмотрел на жену и смолк.
Таня улыбалась, и по лицу ее бежали непрошеные слезы.
— Перестань! — шикнул Кузнецов.
— Они сами. Честное слово, сами, — оправдывалась Таня.
А Сергей удивленными глазами разглядывал небо, деревья, скамейки с сидящими на них людьми, будто попал на другую планету и видел все впервые. Перед ним, словно перед ребенком, раскрывался огромный мир, в котором бурлила жизнь, плыла фантастическими очертаниями облаков, шелестела зеленой листвой деревьев, звенела, гудела, шуршала и кричала на разные голоса. Жизнь, которая ничем не напоминала о своей другой стороне, той, в которой были кровь и разочарования, боль и смерть.
Сергей потянулся сорвать лист акации и тут же замер: «Чем же я сорву-то?»
И сразу померкли минуту назад радовавшие его краски. Сергей неотрывно смотрел на солнце, не жмуря глаз, не ощущая боли в них, и не мог отвязаться от назойливого вопроса: «Где я слышал, что солнце черное? Я не верил этому. Считал игрой слов. Только не совсем оно черное, оно кроваво-черное и злое…»
— Закурить… — сдавленно проговорил Сергей.
Кузнецов вытащил из кармана пачку, достал сигарету и поднес к его губам.
— Много курить противопоказано, но изредка можно! — Кузнецов зажег спичку. — И не думайте там с Егорычем, что вы экстраконспираторы! Знаю, курите в палате! Да еще посмеиваетесь: вот, мол, мы какие ловкие, черт возьми, доктора вокруг пальца обводим!
Сергей молчал. Жадно глотал сигаретный дым и чувствовал, как в голове у него все плавно кружилось, очертания предметов искажались, принимая какие-то заостренные, сатанинские формы.
Таня отошла в сторону, к цветам, что пестрели у больничной ограды, и задумчиво собирала букет.
Врач посмотрел на небо, перевел взгляд на свои руки и, насупившись, заговорил:
— Дня через три, Сережа, сделаем тебе операцию на ноге. Пересадим лоскут кожи, и… через месячишко можно домой.
Сергей посмотрел на врача и отвернулся.
— А зачем?.. Одной больше, одной меньше, не все ли равно! — Голос Сергея дрогнул. — Человек без ног — так хоть сапоги шить, часы ремонтировать, а я… Самого с ложки кормить надо.
— У тебя, Сережа, замечательный друг — твоя жена. С ней ты обязательно найдешь себе дело. И знаешь, дружище, счастье — это же не призрак неуловимый. В жизни его так много, что хватит и на твою долю. Если ты сумеешь заглушить в себе боль.
— Про Маресьева мне расскажите, про Корчагина… Счастье… Разве оно возможно без труда, без дела, которое полюбил? Что там говорить! — вспыхнул Сергей. — Успокаивают меня, как ребенка! А я и сам знаю разные громкие слова про счастье, борьбу, мужество… Про судьбу мне Егорыч втолковывал, умно, хитро… Моя судьба меня не интересует, она сгорела. А вот она, — Сергей кивнул в сторону жены, — она за что должна мучиться со мной? Кто мне дал право губить жизнь другому человеку?
— Не кричи, черт возьми! Кто тебе позволил лишать человека права на любовь? Только о себе думаешь! Пора бы тебе понять, что за человек рядом с тобой живет!
— Ловко вы все перевернули. Все как по писаному, — тихо проговорил Сергей. — Тяжело мне. Никак не отвыкну от мысли, почему меня сразу не убило током. Было бы легче всем…
— Ну что ж, скажи ей все это. Скажи после того, как она столько выстрадала с тобой. Порадуй ее. Танечка, иди сюда! Сергей что-то хочет сказать тебе.
Таня подошла. Недоверчиво посмотрела на обоих.
— Ты чего, Сереж? — спросила она.
— Так, ничего, мужской разговор был.
19
Коротки звездопадные июльские ночи. Не успеет солнце скрыться за одним краем земли, как на другом ее конце первые лучи уже рвут редеющий сумрак. И все же, как ни коротки эти ночи, а Егорыч с Сергеем о многом успевали поговорить, помечтать, мысленно побывать в разных местах. То Егорыч спускался за Сергеем в шахту, шел по штрекам, забоям, встречался с его друзьями, то Сергей вслед за Егорычем уходил далеко в тайгу, искал ценные минералы, открывал и дарил людям богатые залежи.
Так было и в последнюю ночь перед Сергеевой операцией. Несколько раз Егорыч просил Сергея уснуть, умолкал сам, минуту лежали молча, а потом незаметно для обоих разговор вновь начинался. Перед рассветом Егорыч неожиданно спросил:
— Сергей, какое у тебя образование?
— Средняя школа, горный техникум…
— Ты литературных способностей за собой не замечал? Стишки там, рассказики то есть.
— Нет… У нас и в роду-то такого не было. Почему вы меня спрашиваете об этом?
— Хорошая бы специальность для тебя…
— Писать — это не специальность. Для этого талант нужен. Да и писать-то чем?
— Да-ал… А там чем черт не шутит, может, он у тебя есть?
— В школе как-то поэму написал и влип с ней…
Мысль свою Сергею не пришлось закончить. В палату вошла дежурная сестра и ахнула с порога:
— Сережа, ты всю ночь не спал! Вижу! Тебе же операция сегодня! Боже ж мой! Ты знаешь, что Кузнецов с нами сделает!
— Тихо, сестричка, без паники! — подмигнул Сергей. — О содеянном знаем мы да вы. Мы молчим как рыбы, вы… дабы не навлечь гнева. И все шито-крыто!
— Смотри! — опешила сестра. — Ты и шутить, оказывается, можешь! А я думала…
— Сонечка, я еще и не то могу! И даже песню знаю: «Все равно наша жисть полома-а-та-я-а-а…»
— «Поломатая», — передразнила Соня. — С такой-то женой!.. Она тебе до ста лет умереть не даст! Где берутся такие? — повернулась сестра к Егорычу. — Стоит вчера Таня перед Кузнецовым и упрашивает взять у нее лоскуты кожи для пересадки Сергею. Объясняет ей врач, что не приживется чужая кожа на стопе, а она свое: «Какая же я ему чужая?»
20
— Дуры мы, бабы!!! Набитые дуры! — зло говорила раскрашенная медсестра из соседнего, терапевтического, отделения. — Думаешь, случись что с тобой, он бы метался так? Дудки! Да он бы проведать не пришел!
— Зачем так говорить о человеке, не зная его? — возразила Таня.
— Погоди, узнаешь, бабонька! Выздоровеет, он тебе покажет! Знаем мы таких! Не морфинист, так алкоголик. Ты думаешь, спасибо скажет. Жди. Пинков надает, свет в овчинку покажется. А как же! Нервный. Все они такие… нервные.
— Не такой он, Вера! Не такой! Ты просто обозлилась на мужчин. Один тебя обманул, а ты думаешь — все подлецы!
— И-их, Танька!.. Смотрю я на тебя и думаю: неужели ж ты, молодая, красивая, мужика себе не найдешь? Пойми — с инвалидом всю жизнь жить. На люди выйти стыдно. Гордости женской в тебе нет!
— Гордость разной бывает! — сдерживая гнев и обиду, выкрикнула Таня. — Иные и подлостью гордятся! Мне своей любви нечего стыдиться!
— Ха, любовь!.. Где ты ее видела! В кино заграничном? Ромео!..
— Плюешь ты, Вера, в душу, а зачем?.. Сама не знаешь. Ослепла ты, что ли, со зла на свою жизнь?
— Непонятная какая-то ты, — медсестра опустила голову, задумалась. — Пятый месяц около него… Спишь где попало: на полу, в инвалидской коляске, лишь бы рядом. Неужели не тянет в кино, на танцы?
— Успеем. У нас еще все впереди!
— А куда-то ты ездила вчера? — подозрительно сощурила глаза сестра.
— В собес, пенсию оформляла.
— Тю-у-у… А Пинский-то наш распинался: «Вот и кончилась поэма. Ищи ветра в поле! Теперь ее сюда палкой не загонишь! Пошутила, и хватит…»
— Как пошутила?! — остолбенела Таня.
— Дите ты несмышленое, что ли? Ну, люди думали — бросила ты его, бросила… Понимаешь?
Таня раскрыла рот и не смогла выговорить слова. Ее будто ударили по голове чем-то тупым и тяжелым. Вспомнила, как вчера, когда она возвращалась с шахты, где была по делам Сергеевой пенсии, к ней подбежала лаборантка больницы и с расширенными от удивления глазами спросила:
— Как?.. Ты вернулась?
Тогда Таня не поняла ни ее вопроса, ни удивления. Ей было некогда. Она спешила к Сергею, которого впервые за время болезни не видела почти сутки.
А уже в больничном коридоре, почти у дверей палаты, ее встретила санитарка тетя Клава. Всплеснула руками, обняла, расцеловала в обе щеки и заплакала.
— Что с Сережей? — испуганно охнула Таня.
— Да ничего, глупышка, ничего. Все славно вышло, — вытерла слезы улыбающаяся санитарка.
Только теперь поняла Таня виденное вчера. Ей вдруг стало стыдно. Стыдно за людей, усомнившихся в ее чувствах к мужу. Будто не они оскорбили ее недоверием, а она сама сделала что-то подленькое и низкое.
— Страшная жизнь у таких, как ты, Вера, — тихо сказала Таня. — Будто не люди вы, а волки. И понятия у вас какие-то другие.
21
А дни шли своим извечным чередом. Шли так, как им и положено идти самой природой. Операция на стопе Сергея прошла блестяще. Кузнецов надеялся, что через месяц он сможет встать на ноги и сделать свои первые шаги. Хирург ждал этого дня как праздника.
Для Петровых наступили мучительные дни, полные тревог, раздумий, исканий: как жить дальше? Порой Сергею казалось, что новый путь найден, выход есть. Но стоило вникнуть в детали, как непреодолимой стеной вставало: нет рук, совершенно беспомощен… И все рушилось. Отчаяние предательски шептало на ухо: «Спета твоя песенка, парень!» Хотелось вскочить и закричать что есть мочи: «Шалишь, стерва! Я еще допою свою песню!» Но в душу вновь прокрадывалась жалость к себе, возвращались сомнения: а может, и вправду спета эта песня, называемая жизнью?
Он смотрел на жену, ища в ее глазах поддержки, а она сидела маленькая, щуплая, с заострившимся носиком, глубоко запавшими глазами и казалась девочкой-школьницей, которую незаслуженно и горько обидели. Сергей внимательно всматривался в лицо жены, неожиданно открывая в нем что-то новое. Таня вдруг переставала казаться обиженной школьницей и становилась взрослой женщиной с какой-то ободряющей внутренней силой. И тогда опять отступало отчаяние, давая место новым надеждам и новым планам.
В начале августа серьезно ухудшилось состояние Егорыча. Старик бодрился, скрывал, что ему тяжело, но с каждым днем, и это было видно, маскировать свой недуг ему становилось все трудней и трудней. Реже звучал его раскатистый смех, день ото дня тускнел блеск еще недавно искрившихся глаз, и шутки, что щедро отпускались по различным поводам монотонной больничной жизни, уже почти не слышались в одиннадцатой палате.
Григорий Васильевич подбадривал больного, но у самого, когда уходил из палаты, хмурились брови в озабоченной складке, беспомощно обвисали плечи.
— Что с Егорычем, Григорий Васильевич? — шепнул ему на ухо Сергей. — Он почти не спит, мучится. Разве вы не видите?
— Ничего, Сережа, ничего… спасибо, я вижу, — грустно ответил ему Кузнецов.
— Егорыч, так нечестно, — шутливо сказал однажды Сергей. — Я собираюсь на ноги подниматься, хотел с вами по свежему воздуху погулять, а вы…
— Вот отпустит меня эта зараза, Сережа, явимся в ходячее общество, как вновь рожденные! Человеку без воли никак нельзя. Каким бы ни был высоким потолок, он давит, душно под ним. Иной раз рубаху хочется рвануть на груди да на небо посмотреть, деревья послушать. — Егорыч помолчал, долго смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом глухо добавил: — На улицу мы с тобой, Сережа, выйдем. Обязательно выйдем.
22
Спокойную, неторопливую санитарку тетю Клаву будто подменил кто.
— Доктор, доктор! — закричала она во весь голос. — Сережка встал! — Метнулась к ординаторской и, столкнувшись нос к носу с Кузнецовым, вцепилась в халат. — Поднялся на ноги Сергей-то! Господи, да скорей же вы! Встал ведь, родимый!
Сергей, перепоясанный через грудь бинтами, босой, в синих трусах, стоял около койки, бледный, худой, и открыто, по-детски, улыбался. Рядом с ним, придерживая его за спину, стояла Таня. У раскрытых дверей толпились больные, дежурные сестры, няни, врачи, смотрели и не верили своим глазам: человек восстал из мертвых. Егорыч, морщась от боли, сидел на постели и приговаривал:
— Молодец! Ай да Сережка! Ай да герой! Орел парень! Так держать!
А у «орла» кружилась голова, черными пятнами застилало глаза, подкашивались ноги, и крепкий деревянный пол норовил ускользнуть из-под него, словно качающийся на волнах утлый плотишко.
В тот день Сергей дважды поднимался на ноги. Во второй раз, простояв минуту, попытался шагнуть. Дернул ногой, намереваясь выбросить ее вперед, зашатался и беспомощно упал на постель.
— Черт возьми! — выругался он. — Ходить разучился! Ноги как каменные стали… слушаться не хотят. — Он посмотрел на Таню и, словно оправдываясь за свое неумение ходить, виновато заговорил: — Равновесие трудно держать, качает во все стороны. Хочешь руку выбросить и… А нога нисколько не болит! Не веришь? Придержи немного, я пойду…
— Не надо, Сережа, я верю. Но ты устал. Хватит на сегодня.
А ночью Сергей и Егорыч опять не сомкнули глаз. До середины ночи в окно заглядывала луна, заливала палату голубоватым светом, и больным казалось, что она напоминает о чем-то давнем, недосягаемо далеком. Душевные боли сливались с физическими и становились нестерпимыми. У Сергея ныла натруженная нога; обливаясь потом, он метался по постели. А Егорыч часто глотал порошки, не испытывая облегчения.
Под утро Сергей задремал. Но тут же был разбужен громким вскриком. В палате горел свет, около мечущегося в бреду Ивана Егоровича суетились дежурная сестра и врач.
— Звони Кузнецову, — услышал Сергей. — Готовь операционную.
На рассвете Ларина оперировали. Григорий Васильевич на расспросы Сергея и Тани нехотя ответил, что операция длилась двадцать минут и все безрезультатно. Егорыча перевели в другую палату.
Таня бросилась к двери, но Кузнецов удержал ее:
— Не надо, он без сознания.
— Как же так, Григорий Васильевич? — волнуясь, проговорил Сергей.
— Вот так, Сережа, мы тоже не боги, черт возьми!
23
Неожиданно Сергей открыл, что дни не так уж длинны, как они ему казались некоторое время назад. С утра к нему приходил врач-массажист, разрабатывал застоявшиеся суставы ног, потом несколько минут Сергей стоял, с каждым разом все больше убеждаясь, что под ним довольно твердая опора, на которую можно надеяться. Затем Таня перевязывала его полотенцами, делая некое подобие шлеи, бралась за нее, и он делал три шага к пустующей койке Егорыча. Садился, отдыхал — и снова три шага назад. Каждый шаг — это опаляющая все тело боль. От нее рябит в глазах, бегут невольные слезы и назойливо стучит молоточек в голове: «Еще шаг, еще, еще…»
Сергей падал в изнеможении на койку, закрывал глаза, облизывая в кровь искусанные губы, твердил: «Одну минутку, только одну минутку отдохну…» Вновь вставал и, превозмогая боль, делал мучительно трудных три шага. Так весь день. К вечеру этих шагов насчитывалось не так уж много — около ста двадцати. Сергей вспоминал, что вчера их было вдвое меньше, и радовался: значит, завтра их будет около трехсот. Ждал этого завтра, коротая душные летние ночи в болезненном полузабытьи, в жадном нетерпении деятельности, борьбы. Тосковал по Егорычу, к которому его не пускали.
24
После операции, которая закончилась, не успев начаться из-за очевидной бесполезности хирургического вмешательства, Егорыч почти не приходил в сознание. В редкие минуты, когда к нему возвращалось сознание, он неизменно поворачивал голову к сестре-сиделке и слабым голосом говорил:
— Ничего, сестричка, мы еще повоюем…
Отворачивался к окну и пристально всматривался в зеленеющие деревья, просторное голубое небо. И хлестала старого геолога зелеными ветвями по глазам тайга. И бередила душу надсадным зовом:
«Зачем ушел от меня, Иван? Приди, залечу твою рану».
Дал бы кто Егорычу крылья, сбросил бы он опостылевший больничный халат, зажал бы свою неугомонную рану и ринулся бы в омут тайги. Но где они, эти крылья? Жизнь подрубила их.
Зимой навещали друзья. До сих пор лежит в больничной тумбочке привезенная ими кедровая ветка. Бывало, долгой бессонной ночью достанет ее Егорыч, прижмет к щеке — и зашумит, застонет тайга в гнетущей тишине палаты, и забасят голоса друзей-геологов:
«А помнишь, Иван, как в Уссурийской?.. А помнишь, как на Камчатке?.. А помнишь?..»
Все помнит Иван.
И гордую радость новых открытий, и ласкающее тепло таежного костра, и хилые плоты на свирепых горных речках, и шестидесятиградусные морозы, и огненные кольца лесных пожаров…
Все помнит Иван.
Одного не может понять. Неужели его, победившего сотни смертей, перешагнувшего уйму невзгод, скрутит нелепая болезнь? Неужели посмеет?
В один из моментов Егорыч попросил позвать к нему Кузнецова. Врач вошел, сел на стул.
— Как самочувствие, Иван Егорович?
— Мы не дети, доктор! К чему играть в прятки? Сколько мне осталось жить?
— Егорыч…
— Знаю, мало! — перебил Ларин. — Я о другом хочу говорить. — Егорыч помолчал, потом заговорил отрывисто: — Я слышал о всяких пересадках… Не специалист, не знаю. Говорят, пробуют и на людях. Моя песенка спета. Вы знаете это лучше, чем я. У меня крепкие, здоровые руки. Группа крови у меня и у него одна и та же. Вы понимаете, о ком я говорю. Рискните, доктор! Я согласен. — Егорыч посмотрел на свои руки и опять заторопился: — Я дам письменное согласие. Вот оно. Сережа молод, ему надо жить. А мои дни сочтены… Риск стоит того. Если не получится пересадка, ему это ничем не грозит. В случае же удачи… Прошу вас, Григорий Васильевич! Это — мое последнее желание.
— Егорыч, дорогой вы мой! — взволнованно заговорил Кузнецов. — Я… я понимаю ваши чувства. Но, к сожалению, существует в медицине такая вещь, как тканевая несовместимость. Так называемый барьер. Если бы я даже смог пересадить ваши руки Петрову, они не приживутся. Наука на пути к таким операциям, но еще не дошла.
— Не думайте только, что это минутный порыв или еще там… — сказал Егорыч. — Нет. Я долго думал, прежде чем решился… когда понял: надеяться мне больше не на что. Тешил себя мыслью, что хоть руки мои… А вы мне про барьер… Эх, да сколько их, этих барьеров, на пути человека! Вот они, руки, берите их, отдайте другому! Может быть, завтра или… они уже никому не будут нужны. Никому.
Кузнецов крепко стиснул руку Егорыча.
— Не терзайте ни себя, ни меня.
— Ладно, не буду. А диагноз моей болезни не скрывайте от меня. Я знал давно, с самого начала… у меня рак… С пересадкой рук я не придумал. Слышал по радио, американцы сделали такое.
— То была простая рекламная сенсация. Через неделю кисти ампутировали.
— А я боялся — умру, не успею… бумажку написал. Оказалось, зря.
25
Как ни старались Григорий Васильевич с Таней скрыть, в какой палате лежит Егорыч, Сергей узнал об этом. В приоткрытую дверь он высмотрел, что до нее надо сделать около семидесяти шагов.
«Семьдесят шагов! — думал Сергей — Семьдесят раз перенести вес тела на больную ногу и мгновенно выбросить вперед здоровую. Костыль бы какой-нибудь! А чем держать? Ничего, плечом буду упираться в стену. Она покрашена, плечо должно скользить. На перевязке попрошу подложить под бинт больше ваты. У меня без отдыха получается пятьдесят шагов. Мало. Но это же не упираясь в стену! В коридоре лежит ковер. Идти по нему трудней, не хватало еще грохнуться среди дороги. Прибежит Кузнецов: «Кто разрешил, черт возьми!»
План перехода от своей палаты до палаты Егорыча был разработан основательно, до мельчайших подробностей. Осталось самое трудное: осуществить его. Сергей уже представил себе, как он войдет к другу и совершенно спокойно, словно они только вчера расстались, скажет: «Здравствуй, Егорыч! Вот забежал навестить тебя!» Егорыч улыбнется. Приподнимется на локте и воскликнет: «Вот это да! Вот это я понимаю! То есть сам ходишь! Ну, садись, рассказывай!» Сергей сядет…
«А в какое же время я пойду? — неожиданно вставал новый вопрос. — Соберется толпа, увидит Кузнецов — и все… В тихий час!» — осенило Сергея.
Когда он вышел за дверь, первое, что поразило его и заставило остановиться, — это необыкновенная длина больничного коридора. Узкий, безлюдный, он тянулся куда-то в глубь здания, и казалось, ему нет конца.
«Неужели до той двери семьдесят шагов?» — ужаснулся Сергей, робко делая первый шаг.
Заканчивая семнадцатый, Сергей увидел людей в дальнем конце коридора. Их было четверо. Они медленно двигались к нему навстречу, наклонив головы друг к другу, тяжело приседая на ноги. Взглянув ниже, Сергей заметил в их руках носилки, покрытые белым.
«Больных так не носят! — с непонятным страхом подумал он. — Чего я боюсь?» — резко, как внезапный выстрел в тишине, ударила мысль. От нее закружилось в голове, тошнотворно засосало под ложечкой.
В следующее мгновение Сергей увидел дверь, к которой шел. Она была настежь распахнута.
— Кто умер? — дрогнувшим голосом спросил Сергей поравнявшихся с ним людей.
— Ларин, — гулко ответил санитар.
Коридор в глазах Сергея качнулся, словно ящик, неосторожно задетый чем-то тяжелым, и, дрожа, замер.
— Стойте! — вскрикнул Сергей. — Куда вы его?..
— Все мы смертны, сынок, — спокойно сказал человек.
Егорыч лежал на носилках с высоко поднятым вверх подбородком, и на желтом морщинистом лице его застыло беспокойное, как вся прожитая им жизнь, выражение. Пепельно-белыми иголками торчали кусты бровей и, казалось, еще жили, бессмысленно утверждая никогда не существовавшую жесткость характера.
— Егорыч! — охнул Сергей и, цепляясь подбородком за скользкую, холодную стену, медленно сел на пол.
26
И в эту ночь Сергей не уснул.
Вся собственная жизнь его шаг за шагом, событие за событием прошла перед глазами, настойчиво требуя для себя новой, более емкой оценки. Поведение, поступки, мысли Егорыча, на которые Сергей взглянул теперь с иной стороны, становились для него ярким эталоном, с которым он сравнивал свое поведение, свои мысли и свои поступки.
Когда забрезжил рассвет, Сергей, с трудом оторвав от подушки голову, поднялся на ноги и, превозмогая боль, начал ходить по палате.
«Никакого послабления себе! Никакого! Каждый день прибавлять по пятьдесят шагов!» — тоном непререкаемого приказа твердил он себе.
Утром, войдя в палату, Таня увидела Сережку лежащим на полу без сознания.
— Три дня постельного режима, — распорядился прибежавший сюда Григорий Васильевич. — Полный покой! Извини нас, — обратился он к Тане, — недосмотрели мы за ним в твое отсутствие. Он вышел вчера в коридор и встретил там Егорыча… словом, тело его…
Таня широко раскрыла глаза, хотела что-то сказать и не смогла.
— Нет больше Егорыча, — сказал Кузнецов и вышел.
Опасения Григория Васильевича о возможных последствиях нервного потрясения, к счастью, не оправдались. Молодой организм поправлялся, быстро набирая силы. К вечеру Сергей был уже на ногах, продолжая тренировку в ходьбе. И никакая сила не могла остановить его в желании скорее встать на ноги, вырваться из опостылевшего плена неподвижности.
Все чаще и чаще Сергей и Таня заводили разговор о предстоящей выписке из больницы. Каким он будет, этот день? Что ожидает их там, за высокими воротами больницы? Эти вопросы, как и множество других, пугали своей неясностью, торопили. Хотелось скорее домой, хотя оба не представляли себе, какие огорчения и радости принесет им жизнь дома.
И с больницей, к которой привыкли, было трудно расставаться. Все в ней стало удобным и привычным в его новом положении. На эту половицу он впервые ступил ногами. Вот там упал. А та трещинка на потолке! Она много знает. Человек лежит на спине, сдерживает стоны, а пальцы ампутированных рук его горят, словно их жгут каленым железом. В эту дверь каждое утро входит Григорий Васильевич, улыбается и неизменно спрашивает: «Как спалось?» Потом по очереди в нее заглядывают пришедшие на дежурство и уходящие домой няни, сестры, приветливо машут рукой, здороваясь, или с улыбкой кивают головой, прощаясь. А что будет там? Что? Как встретят на улице незнакомые люди? Будут с жалостью и любопытством…
В субботу приехали Рафик Мамедов и Николай Гончаров. Ввалились в палату шумные, взбудораженные.
— Сережка, чертяка ты эдакий! — бухнул с порога Николай. — Детищу-то твоему, комсомольской бригаде, коммунистическую присвоили!
— Ну-у-у… — приподнял голову с подушки Сергей. — Вот здорово!
— Ребята именинниками ходят! Ног под собой не чувствуют! — заспешил Мамедов. — Кодекс пишут, завтра к тебе нагрянут — клятву какую-то придумали.
— Коля, набрось на меня пижаму. — Сергей сел, свесил ноги. — Клятву, говоришь? А нельзя ли без показухи? Зачем она? Разве в ребятах кто сомневается?
— Ну, Сережка, они же тебя отцом крестным считают. Ты для них… Да что там для них, для всех нас пример! Понимаешь?
— Не надо об этом, Коля.
— Нет, надо! — рубанул ладонью воздух Рафик. — В жизни знаешь как бывает! К амбразуре всегда есть две дороги — вперед и назад. Не все выбирают первую. А надо, чтоб все! Понимаешь! Все!
— А ты сам разве избрал бы вторую? — спросил Сергей.
— Н-не знаю. Раньше не знал, теперь знаю.
— Чего там! Не знаю, знаю… Окажись тогда на моем месте и ты и Николай, вы просто забыли бы, что он есть, этот второй путь.
— На пять-бис загорелась лента транспортера, — медленно заговорил Гончаров. — Моторист, пацан девятнадцати лет, школу только окончил, испугался и убежал. Стоило ему встать, нажать кнопку и пригоршней воды погасить огонь… без малейшего риска для себя. Четверо шахтеров вернулись бы в тот день к своим семьям. А они не вернулись. Потому что тот, один, сбежал.
— Не может быть, — со страхом проговорил Сергей. — Как же он жить-то будет?
— А как живут предатели?
— Хватит об этом, — предложил Николай. — Рафик вон прячет превосходнейшее шампанское. Отметим, что ли, успех твоих крестников? Тебе можно, Сереж?
— Если б покрепче чего-нибудь…
— Коньяку хочешь? Я мигом!
— Нет, Коля, я пошутил. От крепкого я плакать стану.
— Не дури, Сережка. Все страшное позади. Скоро домой. Там тебе такую квартиру отгрохали!
— Ребята, я не вернусь на шахту.
— Как?.. Ты что, Сережа?.. Ты понимаешь, что говоришь?!
— К сожалению, слишком ясно.
— Нет, Рафик, ты послушай, что он надумал! Ты это сам или кто подсказал? Не пущу! — Николай вскочил со стула, расставил перед Сергеем руки, словно тот сейчас же, сию минуту, собрался бежать куда-то. Потом, сел, притих на минуту, удивленными глазами уставился на Сергея. — Сережа, я ничего не понимаю. Ты обиделся? Тут же твои друзья, твоя шахта. Понимаешь — твоя! За нее, за нас ты… — Гончаров снова вскочил, потряс руками, — кровь свою отдал, вот эти… чтоб жила она, мы жили! Нет, ты пошутил. Ну, скажи — пошутил?
Сергей молчал.
— Рафик, что ты сидишь как истукан! Скажи ему что-нибудь!
— Не надо кричать, Коля. Мне не до шуток. На шахту я не вернусь.
— Может, ты скажешь почему? — тихо спросил Рафик.
— Наверное, я не прав. Не знаю… Можете осуждать меня. А как мне жить, когда загудит шахтная сирена и вы пойдете на смену? Куда я спрячу свое сердце?..
— Чудак ты, Сережка! — улыбнулся Николай. — Не останешься без дела. Найдем… Поможем.
— Вот именно, — найдете, поможете… И в ущерб своим делам будете нянчиться со мной. Вы сильные, но и в ваших глазах я вижу иногда жалость. Даже сейчас, после всего, что я сказал, никто не вскочил и не надавал мне по морде… И право на пощечину себе я должен буду вновь отвоевывать. Сам! Всей жизнью. Чтоб как равного… сплеча…
Мамедов встал, прошелся по палате.
— Ты жесток к себе, Сережка.
— У меня было время обдумать свое решение. Я простился с шахтой. Поверьте — рвать сердце нелегко, но… на шахту я не вернусь.
А вскоре сентябрь закружил пожелтевшую листву по больничному двору. Зачастили унылые осенние дожди, и хмурое небо торопливо погнало вместе с тучами косяки перелетных птиц. Птицы летели на юг. Летели навстречу новой жизни. И было непонятно, почему в их криках слышалась неподдельная грусть и отчаянье.
Эти крики преследовали Сергея днем, будоражили по ночам сон. Он просыпался с тяжелыми думами и после долго не мог заснуть. Болели раны. Отчетливо, словно ничего не произошло, ощущались руки. Сергей сгибал пальцы, локти, кисти, чувствуя каждый сгиб, каждую складку кожи. Казалось, кончился длинный кошмарный сон, и сейчас он поднимет руки, проведет ими по лицу, сожмет колющие болью виски, пятерней расчешет волосы… Руки тянулись к голове и падали, невесомые, невидимые, опалив плечи огненной болью. Беззвучный, тягучий крик журавлиной стаи рвал тишину темной осенней ночи, невидимыми тисками давил готовое выпрыгнуть из груди сердце.
«Возьми себя в руки!» — властно шептал внутренний голос, и отчаяние отступало.
«Инвалид! — кричало оно строками пенсионной книжки. — Старушки со слезой на глазах будут смотреть тебе вслед».
«Не распускай нюни!» — кричал все тот же голос, от которого Сергей вздрагивал и менял направление своих мыслей.
27
Войдя в палату, Кузнецов нарочито бодрым голосом объявил:
— Ну вот, Сережа! Наступил час нашего расставания. Сегодня был консилиум. Учитывая твою просьбу, мы решили: можно выписываться домой. — Григорий Васильевич, не глядя на Сергея, прошелся по палате, подошел к окну и, не меняя позы, отчетливо добавил: — Я желаю вам всего самого наилучшего, мужества, любви, счастья. — Он резко повернулся от окна, поспешно подошел к Сергею, стиснул его плечи. — Будет трудно — пиши… пиши, Сережа. — И быстро вышел из палаты.
Моросил серый, холодный дождь, в пожелтевших деревьях метался осенний ветер, рвал листья и бросал их на тускло блестящий мокрый асфальт. Около больницы стояла толпа людей в синих больничных халатах, в наспех накинутых на плечи пальто и молча смотрела вслед двум удаляющимся человеческим фигурам.
Сергей шел сгорбившись, прихрамывая, наклонив вниз голову. Таня шла сбоку, маленькая, хрупкая, и все старалась заглянуть ему в лицо, словно хотела убедиться: он ли это, воскресший из мертвых, идет рядом с ней. Набежавший порыв ветра зло трепал пустые рукава его коричневого пальто.
Таня оглянулась назад, прощально помахала рукой. Сергей остановился и посмотрел на провожающих его людей. Таня, заметив навернувшиеся слезы, осторожно тронула его за плечо, и они ушли.
— Да-а-а… — задумчиво протянул кто-то в толпе провожающих. — Жизнь прожить — не поле перейти.
28
Не думал не гадал Сережка Петров, впервые ступая на перрон донецкого вокзала, что придется вот так идти по нему — слабым и беспомощным.
А на вокзале ничего не изменилось. Та же суета и разноголосый шум, те же каменные ступеньки, и плененные асфальтом деревья, и пересвист поездов, и голос диктора, — все с первого взгляда было таким же, как в тот далекий, невообразимо далекий день. Да и был ли он, тот день? Неужели эти деревья приветливо склонялись и радостно шуршали зелеными ветвями, а не роняли, как сейчас, с какой-то необъяснимой болью пожелтевшие листья на холодный асфальт? Неужели и тогда, когда душу нетерпеливо жгла комсомольская путевка молодого специалиста, голос диктора говорил так же тревожно, словно предупреждал о надвигающейся неотвратимо опасности? Неужели не было этой границы, перерезавшей всю жизнь на далекое вчера и чужое сегодня.
И опять, уже в который раз, показалось Сергею, что он спит и видит сон. Мимо него сновали люди, а он стоял на ступеньках вокзала с широко раскрытыми глазами и ждал: сейчас подойдет Таня и разбудит его. «На работу опоздаешь!» — скажет она и засуетится, собирая завтрак.
Таня вынырнула из толпы и помахала Сергею билетами.
— В Луганск? — спросил он.
— В Луганск, — ответила Таня и отвернулась, пораженная и встревоженная сосредоточенным ожидающим взглядом Сергея.
— Там… ничего нет?
— Все с нами, Сережа…
— Какой вагон?
— Одиннадцатый.
— Как и палата…
— Только без Григория Васильевича. Я дала маме телеграмму. Нас встретят.
— Будем искать квартиру?
— Поживем, потом…
В купе они сидели вдвоем, друг против друга. Сергей смотрел на Таню и молчал. Когда поезд тронулся, он приник грудью к столику и уставился в окно.
Мимо бежали дома, деревья, внизу змеями сплетались рельсы, ошалело бросались под поезд и, будто раздумав или испугавшись, нехотя выползали из-под колес и бежали прочь, в сторону. По окну стегал дождь, косыми струями резал стекло и ручьями стекал вниз. Дома мелькали все реже и наконец совсем пропали. Поезд вырвался за город. Реденьким озябшим строем поплыли деревья, за ними виднелась серая донецкая степь.
Террикон Сергей увидел сразу же, как только поезд, изогнувшись дугой, завернул вправо. Черный, дымящийся, он высился среди степи огромным конусом, сказочным шатром чудо-богатырей. По его склону маленькой точечкой ползла вагонетка. Ошибиться он не мог: то была его шахта.
— Прощай… — прошептал Сергей и уронил голову.
Жестко постукивал вагон на стыках рельсов, из репродуктора хрипел веселый марш, Таня ласково гладила волосы мужа и срывающимся голосом повторяла:
— Успокойся, Сережа, успокойся… У нас еще все впереди, ты жив — это главное… Остальное зависит от нас… И счастье тоже…
29
Разные сны снятся людям по ночам. Человек их не выбирает. Сны приходят сами, хорошие и плохие.
В первую же свою ночь в Луганске, на домашней постели, под сбивчивый стук ходиков, Сергей увидел первый после несчастья сон.
Он шел по штреку на свой участок и нес на руках перед собой тяжелый кусок антрацита. Уголь больно резал ладони, под ногами хлюпала липкая грязь. Сергей то и дело натыкался на разбросанные по выработке вагонетки, падал, поднимался, снова шел и опять падал. Из гулкой темноте штрека доносились голоса:
— Скорей, Петров, скорей! Полгода ждем тебя! Неси сюда уголь, ты же срываешь план всей шахты!
Сергей порывается бежать, но снова падает, наталкиваясь в темноте на что-то жесткое.
«Я же не посчитал, сколько до них шагов. Надо обо что-то опереться», — решает он, сбрасывая с себя промокший больничный халат.
Откуда-то появился Егорыч. Лицо его было мокрым от слез, и он шептал: «Так и не встретились мы с тобой, Сережка… Ты приходи ко мне, я жду. А кричать так по чужому человеку не надо. Ты же мужчина! Семьдесят шагов — это не расстояние…»
— Его же там изуродовали! — захохотал кто-то из шахтеров. — Какой из него теперь горняк!
Сергей мучительно пытается вспомнить что-то очень важное, но это ему не удается.
«Я не такой, как все. Чего же у меня нет?» — думает он.
Из-за перевернутой вагонетки вышел Крамаренко, секретарь райкома комсомола.
— Я лишаю тебя звания комсомолец! Ты сорвал озеленение поселка. Кричал о создании комсомольско-молодежной бригады, а где ты был, когда ее создавали? То, что ты спас людей Третьей восточной, еще ни о чем не говорит! Каждый бы поступил на твоем месте так же!
— Он к нам вернется. У него же ни кола ни двора! — выкрикнул Гончаров.
— Он хоть и такой, а человек все же, — слабо доносится из темноты.
— Отобрать комсомольский билет! — командует секретарь.
— По морде ему! — хохочет Мамедов.
— Билет! — повторяет Крамаренко.
— Не подходите, убью! — взрывается в крике Сергей и просыпается.
Темная осенняя ночь окутывает его тишиной.
«Тик-так, тик-так…» — разрывают безмолвие стенные часы.
«Трр-трр…» — совсем как деревенский сверчок свистит электрический счетчик.
«Где я?» — пытается определить Сергей и съеживается, вспомнив сразу весь прошедший день и то, что месяцами предшествовало ему. «Уснуть скорее!» — приказывает он сам себе и вспоминает только что виденный сон. Спать расхотелось. Перед его глазами проплывает шахтный террикон, виденный им днем из окна вагона, он застилается дымкой, тает на глазах, и вот уже вместо него шумит, смеется прокуренная нарядная; деловито переговариваясь, идут к гудящему стволу облаченные в шахтерскую робу ребята, звенит хохочущим звоном околоствольный двор, свистит по штреку упругая струя воздуха, шуршит по транспортеру уголь и, весело поблескивая, падает в вагонетки…
И запахла сентябрьская ночь углем, закружила голову сладкой затяжкой табачного дыма после смены, защекотала сердце стремительным падением клети на пятисотметровую глубину, загоготала басистыми голосами друзей. И вдруг пропало все. «Ку-ки…» — тягостно тикали сиротливым стуком ходики. И поплыл террикон мимо вагонного окна, и разрывается грудь неуемной болью.
Сергей чуть ли не физически ощутил, как некая сила безжалостно рвала из его памяти все то, что было дорого ему, грубой, беспощадной рукой возводила в живом сердце непреодолимую стену, отгораживая ею все, что было тогда, от того, что стало теперь.
Сергей искал и не находил средство, способное унять боль или хоть чуточку притупить ее. Чужая, неласковая ночь смутьянкой лезла в душу, сгущала и без того темные краски. «Как жить?» — возникал один и тот же вопрос.
Рядом, склонив голову к плечу Сергея, спала Таня. «Нелегкие сны и в твоей голове, Танечка», — подумал Сергей.
Он вспомнил, как шли они днем по двору, где проходило когда-то детство Тани. Вокруг стояли любопытные соседи, таращили глаза, некоторые плакали. А они шли рядом: Сергей с низко опущенной головой, словно он был виноват в чем-то перед этими людьми, а Таня с гордо поднятым вверх лицом улыбалась и весело повторяла:
— А вот и мы!.. Вот и приехали!..
Из подворотни резко тявкнула собака и вдруг заскулила жалобно, протяжно, будто извиняясь. Какая-то женщина подбежала к Тане и порывисто расцеловала ее в обе щеки.
— Дай бог вам счастья!
— Кто это был? — спросил Сергей, войдя в комнату.
— Не обижайся на нее, Сережа, она не из жалости, она просто так, ну просто хороший человек… А на тех, что хныкали, не обращай внимания. Это они от страха… за себя…
Сергей повернулся к Тане, приник губами к мягким теплым волосам. «Родная моя, любимая! Чем отплачу я за твои муки, что пришлось принять тебе ради меня, за ту боль, что ничуть не меньше моей? Как помогу нести груз, который ты взвалила на свои слабенькие плечики? Чем поддержу на том нечеловечески трудном пути, на который ты, не задумываясь, ринулась вслед за мной? Что бы делал я, как бы жил без твоей безграничной, самозабвенной и чистой любви?»
Наступивший день, первый после больницы, не принес Сергею ничего нового, не развеял тяжелых ночных дум. Таня, хлопоча по дому, старалась развеселить его, отвлечь от сумрачных мыслей. Всем своим видом показывала, что все трудное позади, наступила новая жизнь и жить надо по-новому, не поддаваясь печали.
Сергей в глубине души соглашался с Таней: «Да, так надо! Не плакать же беспрестанно о своей судьбе. Но все же: что делать? Как жить! Неужели вот так, без дела, завтра и после — всегда?» Эти мысли не давали покоя. Перебирал глазами вещи в комнате, а они казались какими-то неловкими, потерявшими для него всякую обиходную ценность.
На этажерке стояли книги. Старые, потрепанные Танины учебники. Сергей пробежал глазами по выцветшим корешкам. На первой полке: «Физика», «Алгебра», «Учебник для подготовки сандружинниц»… На второй ему бросился в глаза знакомый малиновый корешок. Где-то он его видел совсем недавно. Но где? Сергей не мог вспомнить.
«Как же ее достать!?» — остановился он в раздумье перед этажеркой. «Ртом!» — осенило его. Он сел на колени и потянулся губами к книге. Не рассчитав расстояния, сильно наклонившись, Сергей потерял равновесие и больно ткнулся лбом в полку. Попытался встать на ноги, но тут же беспомощно повалился на пол. «Спокойно, спокойно!» — успокаивал он сам себя, чувствуя, как неизвестно откуда появившийся приступ дикой злобы захлестывает его. Хотелось заорать безумным криком на весь мир, лишь бы дать выход клокочущей в груди обиде. «Спокойно!» — прижимая к доскам ушибленный лоб, прошептал Сергей. «Так дело не пойдет!..»
Медленно поднявшись с пола, он походил по комнате. «Все-таки можно же достать!» — упрямо посмотрел он на малиновый корешок.
Злясь и спеша, Сергей снова принялся за начатое дело. Но книга, как заколдованная, ускользала ото рта, пряталась все глубже.
«Сверху, зубами! — решает Сергей и упирается носом в полку. — Проклятье! Все против меня, даже собственный нос!»
— Глупенький! — услышал он позади себя голос Тани. — Неужели тебе трудно позвать меня? Не делай больше так, Сережа, я обижусь!
— Я хотел сам, — смутился Сергей. — Надо же как-то приспосабливаться.
Внимательно посмотрев на Сергея, на его растерянно-удрученное лицо, Таня вдруг улыбнулась и согласно кивнула головой.
— Это от Егорыча, — положив книгу на стол, сказала она.
Таня открыла малиновую обложку. На титульном листе Сергей прочитал:
«И. Е. Ларину. Другу, как брату. В день рождения.
Район Норильска. 17 янв. 49 г.»
Ниже химическим карандашом было написано:
«Танечке и Сереже Петровым.
На долгую, добрую память.
14 септ. 1960 г.»
А еще ниже крупным типографским шрифтом:
«СПАРТАК»
— Постой, постой! — встрепенулся Сергей. — Четырнадцатое… Это же за день…
— Да, Сережа, пятнадцатого его не стало…
Кузнецов передал.
— Ты знала о его болезни?
— Да. Мы с Григорием Васильевичем не хотели расстраивать тебя. Опасались — ты опять, ну, как тогда… лекарства не принимал. Егорыч сам просил не пускать тебя к нему. Он знал, что умрет…
— Трудно, наверно, жить и знать, сколько осталось… Впрочем, как знать, что трудней — сразу или постепенно.
— Ты о чем? — вскинула глаза Таня.
— Сам не знаю. Шальные мысли лезут в голову. Дело нужно, тогда и всякая ерунда перестанет в голову лезть. Ты думаешь, я сам не понимаю, что нельзя поддаваться всяким… Только непросто это, Таня! Когда раны болели, легче было. Порошки, морфий унимали боль, а сейчас? Слышала, как гудят по утрам гудки? Душу рвут. Люди пошли на работу, спешат, волнуются, а я вроде тунеядца… В глаза стыдно смотреть…
— Не сочиняй, пожалуйста! — возразила Таня. — Не на базаре ведь руки потерял…
— От этого сейчас не легче. В двадцать пять лет — и конец… Ни на что не годен. Неужели ни на что? А, Таня? Неужели только спать, есть, да и то с твоей помощью?
— Придумаем что-нибудь, Сережа. Вот увидишь!
Таня приблизилась к нему. Ей хотелось сказать что-то очень важное, придумать такое, чтобы сразу все прояснилось. Но она ведь тоже не знала, что делать. Она только верила, непоколебимо верила.
…Так началась у Сергея новая жизнь. Порой ему казалось, что время застыло, перестало двигаться. Иногда эта кажущаяся неподвижность времени вдруг начинала беспокоить и даже мучить Сергея так, словно она была в действительности. Он чувствовал тогда себя смертельно раненным, и его не так угнетала боль, как то, что время для него остановилось, а товарищи идут вперед, забыв об упавшем и утверждая тем самым его непригодность для дальнейшей борьбы.
Однажды он вспомнил рассказ участника войны о том, как тот в одном из боев бежал впереди со знаменем и был тяжело ранен. Знамя подхватил другой, и через несколько минут оно затрепетало на самой видной точке «господствующей высоты». Там ликовало многоголосое «ура», трещал автоматный салют, а он лежал на росистой траве, глотая кровавые слезы от обиды на солдатскую судьбу.
Сергей не видел войны, но всем своим существом понимал чувства того солдата.
В середине октября, сняв небольшую комнатку недалеко от центра города, Петровы переселились в нее. Сергей почувствовал себя свободнее. Исчезло тягостное чувство, что он стесняет кого-то, мешает, ломает издавна заведенные порядки и привычки. И Таня в новой квартире стала другой. Ей было свободнее. Уходя, она и матери не могла объяснить, почему именно свободнее. Ведь многое трудно было объяснить даже матери.
С первых же дней в комнате одна за другой стали появляться книги. Таня приносила их незаметно для Сергея, потихоньку клала на подоконник, стол, с таким расчетом, чтобы ему было удобнее взять их ртом. Читать книги она не предлагала, надеялась, что Сергей сам потянется к ним, без просьб и напоминаний.
— Откуда у нас столько книг? — спросил однажды Сергей.
— Как откуда? — притворилась удивленной Таня. — Из библиотеки, магазина… Тебе они не нравятся?
— Я любил книги… Когда-то дня без них прожить не мог.
— И эти читал?
— Нет, не все.
На другой день после этого разговора Сергей уселся за стол, подбородком подтянул к себе книгу, губами раскрыл ее и начал читать. Таня вышла из комнаты и, затаив дыхание, радостная, принялась хлопотать у керогаза.
После первой прочитанной книги к Сергею стала возвращаться прежняя любовь к чтению. Сам того не замечая, он просиживал над раскрытой книгой с утра до вечера, удивляясь под конец дня быстротечности времени. И реже стали появляться мысли о случившейся беде, о физической неполноценности. Теперь он сознательно гнал их от себя, загораживался от них книгой, не давая им в сердце ни места, ни времени для анализа.
Это был первый шаг к самоутверждению. Это была уже цель. Цель хотя и маленькая, не отвечающая потребности служить людям, но она помогала миновать трудный период жизни, перешагнуть душевный кризис и не растратить нервы и энергию попусту, на жалость к самому себе.
Дня Сергею стало не хватать. Все чаще и чаще засиживался он до поздней ночи, не в силах оторваться от захватившей его книги.
— Ложись спать, Сережа, — говорила Таня, проснувшись среди ночи.
— Сейчас, сейчас, Танечка! Чуточку осталось! — торопливо отвечал Сергей, не отрываясь от чтения.
И когда дочитывалась последняя страница, как бы возвещая о выполнении намеченного на день плана, он, довольный, ложился в постель и, мысленно перебирая прочитанное, засыпал.
Вслед за книгами на глаза Сергею стали попадаться свежие газеты и журналы. Многочисленные фотографии, броские заголовки наполняли тихую комнатушку беспокойным шумом жизни. С непонятным удивлением вчитывался Сергей в журнальные и газетные полосы, словно то, что было написано там, пришло с далекой, едва знакомой планеты.
Все происходящее в мире и стране, все дела рук человеческих были знакомы и близки ему, волновали и радовали его, но, с другой стороны, были отгорожены от него непреодолимой стеной, бередили душу саднящим сознанием того, что во всем, что делается и еще будет сделано, он уже не участник, а беспомощный, никому не нужный свидетель. И это вызывало гнетущее уныние.
Вспоминались дни, проведенные в труде. И даже самые тяжелые из них, изнурительные, горько-соленые от пота, с кровавыми мозолями на ладонях, рисовались как высшее блаженство, до которого сейчас, как до солнца, даже мечтой не дотянуться. И только память, выступая союзницей Сергея, воскрешала картины того времени, и он, целиком отдаваясь воспоминаниям, неожиданно находил в них утешение. Это утешение, хоть и пахло полынью сегодняшнего дня, все же согревало сердце теплом минувшего и только теперь до конца понятого счастья.
Вот он, как наяву, вспоминается Сергею, первый день работы в шахте. Он многое отдал бы за то, чтобы вернуть возможность и право на ту адски тяжелую — первую — смену под землей.
— Хочу в забой, туда, где уголь добывают! — сказал студент-первокурсник Сергей Петров, придя на шахту для прохождения производственной практики.
Бывалые шахтеры с ухмылкой качали головами. Забой не учебная аудитория. Там основное — бери больше, кидай дальше…
— Возьмите, не подведу! — просил студент.
И добился, чего хотел. А хотел сразу же попробовать, каков он, шахтерский хлеб! Говорят, трудный. Что ж, легких дорог он не собирался искать. Только бы под силу было. Только бы не сдал отощавший на студенческих харчах организм.
«Как было все это в тот день?» — Сергей остановился посреди комнаты.
Два рештака и соответственно против них три метра подрубленного врубмашиной искрящегося угольного пласта. Его надо разбить киркой, перегрузить на рештаки, по которым ползла ненасытная скребковая цепь, и закрепить освободившееся от угля пространство.
Все операции надлежало делать быстро, в строгой последовательности и лежа на боку. Увлечешься скалыванием угля, забудешь о погрузке — потом труднее вдвойне. Свободного места мало, а угольная лопата впору экскаваторному черпаку. Увлечешься погрузкой, забудешь о креплении — жди беды. Неподпертая кровля может сыграть злую шутку — «капнуть» несколькими тоннами породы, и если ты родился в рубашке и эта махина минет тебя, то радуйся и торопись перекидать пудовые глыбы за рештаки, да подальше. И не забудь опять же подкрепить грозный потолок усиленной крепью.
Хорошо помня обо всем этом, студент Петров принялся за работу. В лаве стоял невообразимый грохот. Выбрасывая из-под себя черное облако штыба, натужно выла врубмашина. Скрежетал металлом по металлу скребковый транспортер. Далеко внизу, будто взрывы гранат, хлопали буферами вагонетки. Тяжелой артиллерией била оседающая в забуте кровля.
Примостившись на коленях, Сергей яростно бил киркой по пласту, не слыша дикой какофонии, не чувствуя усталости, с единственной мыслью в голове: не отстать от всех, не опозориться перед шахтерами… А уголь, как нарочно, сыпал из-под кирки мелкой крошкой, сек лицо, руки и не желал скалываться крупными кусками.
На исходе третьего часа работы студент почувствовал усиливающуюся боль в коленях, руках, спине. Кирка становилась непослушной, антрацит не набирался на вертящуюся в руках лопату.
«Неужели не будет перерыва?» — думал Сергей, ощущая, как его колени и руки начинают мелко дрожать, а ноющая боль медленно растекается по всему телу.
— Кинь стойку, как тебя там, студент… — услышал он голос над ухом.
— Сергей! — зло бросил Петров, нехотя потянувшись за креплением.
— Устал? — рявкнул шахтер. — Попервой завсегда так! В нашей лаве — цветочки. Вон в девятой попробовал бы! Вода, пережимы. Кошмар…
— Перерывы у вас бывают?
— Партию вагонов загрузим, порожняк загонять станут, тогда отдохнешь. Если груз не забурится…
— И нам придется разбуривать? — крикнул Сергей.
— Нет, дядя за нас все сделает! — хохотнул тот.
В середине смены транспортер дернулся три раза и замер. Сергей мгновенно выпустил из рук инструмент и блаженно растянулся вдоль забоя. Но отдохнуть не пришлось. В наступившей тишине послышался шорох ползущего по лаве человека, и беспощадный, как гром, голос пробасил:
— Это кто же так крепил?!
Сергей вздрогнул. Оценка горного мастера, несомненно, относилась к плодам его труда.
— Немедленно перекрепить! — возмущенно кричал человек с надзоркой. — Немедленно! Пока не накрыло всех.
Сил на смену у Сергея хватило. Он бросил на транспортер последнюю лопату угля, забил последнюю стойку крепления и ничком повалился на каменный пол. Огнем горели растертые в кровь ладони, вьюном выкручивался позвоночник, но в голове скворчонком стучала радость: выдержал, не подвел, не отстал!
Немного отдохнув, Сергей приподнялся на локтях, перевернулся спиной вниз и, отталкиваясь пятками, пополз за шахтерами на штрек. Там он долго не мог разогнуться в полный рост, а когда это удалось, шатаясь, побрел к стволу. Единственное желание было у него — скорее выехать на-гора, добраться до общежития и упасть на постель.
Проспал Сергей весь остаток дня, ночь и утро, не меняя положения, одетым, уткнувшись лицом в подушку. Проснулся за два часа до начала новой смены от острого приступа голода. «Надо же!» — удивился сам себе, вспомнив, что вчера после работы забыл пообедать, а ужин проспал.
Утолив голод в шахтерской столовой, он ощутил прилив новых сил. Только по-прежнему, как и вчера, болели ладони, мелкими иголками кололо в коленях.
— Как дела, шахтер? — встретил его в нарядной бригадир. — Может, передохнешь? Есть работа полегче.
— Вчера как-то и устать не успел! — не моргнув глазом, соврал Сергей.
— Ну-у-у-у! — удивился тот. — Покажь колени.
— Зачем?
— Покажь, говорю!
Сергей задрал на ноге штанину.
— Э-э-э, сынок! Так не годится… Работал без наколенников? А ну, беги в мехмастерскую, там есть старые автопокрышки, отруби два куска и тащи сюда, смастерю тебе наколенники по первому разряду.
Но и в наколенниках второй день работы оказался таким же трудным и болезненным.
«Может, работа в шахте не по мне? — усомнился Сергей. Тут же встал другой вопрос: — А что делать? Бежать? Как трус с поля боя? Нет! Все так начинали. Чем же я хуже других?»
А за вторым днем шел третий, четвертый… Сергей перематывал бинтами растертые ладони и, стиснув зубы, бил и бил киркой по неуступчивому пласту, вымещая на нем свою злость и сомнения. И крепкий, бесчувственный, холодный, как сама древность, антрацит покорился студенту.
С каждым днем он становился мягче, податливее и в середине месячного срока практики совсем сдался. Зажили, зашершавились мозоли на руках, кирка стала послушной игрушкой, и крупные плиты угля, казалось, сами, без видимого на то усилия, летели в грохочущие рештаки.
Сергей не считал уже часов и минут до конца смены, не мерил испуганным взглядом тяжелые сантиметры угольного пласта. Работал увлеченно, задорно, радуясь каждой клеткой тела, что трудный период пройден, одержана очень значительная победа, первая в его жизни.
И внешне не узнать стало Сергея. От растерянного, испуганного мальчишки, впервые спустившегося в шахту, не осталось и следа. Теперь это был уверенный в своих силах молодой человек, знающий цену своему труду, понимающий, что дело, которое он делает, очень нужно людям.
Когда окончился срок практики, Сергей, не задумываясь, остался работать в шахте, отбросив соблазнительные мысли о каникулах, отдыхе и прочем. Шахта, как магнит, присосала его к себе. И после, когда пришлось расстаться с ней и сесть за учебники, он долго тосковал в скучной тишине аудиторий по славным ребятам из Пятой восточной лавы, по громовому реву забоя, по острому чувству собственной нужности людям и радостному ощущению до конца выполненного долга перед ними.
«А ведь и сейчас такие же, как и я когда-то, безусые юнцы спускаются в шахту, борются, побеждают; может быть, отступают, убеждаясь, что подземная романтика не для них… Это было вчера, сегодня, завтра… А что же осталось мне? Кто даст ответ на этот вопрос? Оставлять человеку жизнь и отнимать счастье? Сейчас моя жизнь в моих руках. Руках… Чтобы свести с ней последние счеты, нужны руки… Есть поезд, машина, несчастный случай… И, по крайней мере, не прилипнет ярлык живых — самоубийца… А все ли испробовано? Умереть легче всего. Даже вот страха нет. Где же та соломинка, за которую цепляются утопающие? Ее нет. Так что же будем делать, Серега? Ныть или бороться? Скажи откровенно. Если бы я был способен хоть на что-нибудь. Надо учиться, приобрести специальность, соответствующую возможностям. И есть ли такая специальность? И учиться-то как? Надо писать, а чем? Ногами?»
Сергей сбросил с ног тапочки, раскрыл рот от удивления, посмотрел на пальцы.
— Но-га-ми, — вслух повторил он и замер от нечаянно пришедшей мысли. — Это же идея! Но-га-ми…
Ему захотелось сейчас же найти карандаш, бумагу и немедленно проверить на практике свою догадку. Вспотевший от напряжения, он бестолково топтался по комнате, тщетно пытаясь найти нужные ему принадлежности. На подоконнике лежал карандаш. Обрадованный Сергей бросился к нему и зло выругался. Карандаш не заточен.
Сергей еще не понимал, что даст ему освоение письма ногой. Не смущали его и такие доводы рассудка, как неудобство для глаз и невозможность писать вне дома, когда на ногах обувь. Он увидел именно ту соломинку, о которой только что думал, которую искал и, наконец, как ему показалось, нашел. Уцепившись за нее, он не хотел принимать в расчет возражения ума. Впереди маячило солнце труда, и Сергей мысленно рвал уже путы бездеятельности.
Перво-наперво он, конечно, напишет имя Тани и что-нибудь ласковое. Вот она удивится! «Как же ты смог, Сережа?» А он улыбнется и скажет: «Мы еще повоюем, Танечка!» Но надо сделать, чтобы она не заметила. Сюрпризом надо преподнести!
Мгновенно созрел план: когда Таня вернется из магазина, он попросит ее выписать из книги цитату. Потребуется карандаш и тетрадь. Все будет в порядке! Нужные ему предметы после записи останутся на столе, и он использует их, когда она ляжет спать.
Вернувшись с покупками, ничего не подозревая, Таня охотно выполнила просьбу Сергея и оставила на столе все так, как он и предполагал. Длинно потянулся день. Сергей пробовал читать, но, глядя в книгу, видел карандаш, зажатый пальцами ног, медленно ползущий по белому листу бумаги. Несколько раз, измученный ожиданием ночи, Сергей порывался рассказать обо всем Тане, но желание порадовать ее неожиданно было настолько велико, что каждый раз он сдерживал себя.
А стрелки часов, словно дразня, медленно ползли по циферблату.
— Что-то ты, Сережа, сегодня на себя не похож? Не заболел ли? — заметив его возбуждение, спросила Таня.
— Нет, нет, Танечка! У меня все в порядке! — поспешил улыбнуться Сергей.
Наконец наступила долгожданная ночь. Бросив обычное «Не засиживайся долго», Таня улеглась в постель и заснула.
Сгорая от нетерпения, Сергей сбросил на пол тетрадь, ногой пододвинул ее к себе и попытался раскрыть. Тетрадь вертелась в ногах, скользила по полу, словно заколдованная, не поддаваясь неумелым движениям. Изловчившись, он все же заставил ее раскрыться и лечь так, как он хотел.
Следующая операция — поднять ногой с пола карандаш и зажать его пальцами в положении, удобном для письма, — оказалась еще более трудной. Провозившись более часа в тщетных попытках поднять злополучный карандаш, Сергей, разозлившись, пнул его ногой и уронил голову на стол. Пот струйками бежал по лицу, к взмокшей спине липла рубашка и, будто наперекор бушующему в груди раздражению, в голове стучало: «Поднять, поднять, поднять…» Подчиняясь команде, Сергей подкатил карандаш к столу и снова принялся за работу. «Покорись, покорись, ну, покорись же, проклятый!» — умолял и ругался он, чувствуя, что ноги начинает сводить судорога. И когда подступило отчаяние, неожиданно пришла догадка: а если ртом поставить карандаш к стене, и тогда… Опустившись на колени, Сергей губами схватил упрямца и прислонил его к ножке стула. Но, едва ухватив пальцами правой ноги карандаш, тут же уронил его.
Искалеченная стопа отказывалась подчиняться отчаянным приказам.
Карандаш, стукнув, покатился по полу. Помутневшим взглядом смотрел Сергей на катящийся внизу карандаш, и больше всего ему хотелось в этот момент упасть вниз лицом и расплакаться.
За окном утихал уставший за день город. Смолкали трамвайные звонки, пустели улицы, гасли витрины магазинов, и запоздавшие путники торопливо шаркали туфлями по асфальту, спеша домой на отдых, чтобы завтра с новыми силами стать к станку, спуститься в шахту, занять место у чертежной доски.
Город-труженик засыпал. Городу снились сны. Большие, как мечта, светлые, как сто солнц, ласковые, как руки матери.
А в одном окне в эту ночь до утра не погас свет. Человек хотел жить. Страстно, до боли, до отчаяния. Жить не бездеятельным наблюдателем, а участником жизни, ее творцом, хозяином. Человек вел трудный бой с самим собой, со своим увечьем. Жестокий, беспощадный бой…
Проснувшись утром, Таня не обнаружила Сергея в постели. Тихонько позвала: «Сережа!»
Но он спал, неловко склонив голову на стол, согнувшись на стуле, по-детски подобрав под себя ноги. Внизу, на полу, белела раскрытая тетрадь. Лист бумаги был исчеркан неумелыми кривыми линиями и походил на рисунок ребенка, впервые взявшего в руки непослушный, неловкий инструмент взрослых.
«Вот чем он занят! — восторженно улыбнулась Таня. — Весь измучился… Неужели сможет писать?! А мне ни словечка».
— Сережа! — окликнула громче. — Перейди на кровать, там неудобно…
Сергей, приподняв голову, извиняющимся тоном молвил:
— Ничего не получилось, Таня. Ни-че-го… Хотел обрадовать тебя, и вот…
— Первые шаги всегда трудны. Разве ты надеялся, что все пойдет легко? Так не бывает. И ты сам себе прибавляешь трудностей. Замкнулся, стал молчалив… Почему тебе не хочется выйти на улицу, сходить в кино, встретиться с друзьями? Или собираешься жить затворником? Один на один со своими думами?
Сергей давно ждал этого вопроса. Ждал и боялся. Боялся даже самому себе признаться в том, что он стыдится своей физической неполноценности, как стыдятся наготы или уродства.
— Я боюсь, — глухо выдавил из себя Сергей.
— Чего? — удивилась Таня.
— Людей… Их любопытства, жалости. Некоторые будут думать: «И зачем путается под ногами?» Есть такие, слышал… Да еще хвастаются: «Вот если бы я! Знаешь, какой я отчаянный!»
— Ой, Сережка, какой же ты глупый! Разве можно так, за здорово живешь, всех под одну гребенку?! Услышал какого-то дурака, сам делаешь глупые выводы. Да сколько примеров и в жизни, и в книгах, что сильные люди именно те, кто наперекор всему, даже самому страшному, продолжают бороться!
— Не надо, Танечка… И про Маресьева, и про Корчагина… Я не герой, я просто слабак, если не могу с собой сладить.
— А Егорыч! Ты забыл про него? Сережа, ну нельзя же так… Люди не звери, они все поймут.
— Лучше бы не понимали и не жалели. Затворником жить нельзя — это я знаю, но что делать, что?!
30
— Мама, а почему у дяди рукава пустые?
— Тише, дочка. Не кричи так громко. У дяди ручек нет.
— Почему нет, мама? У всех есть, а у него нет?
— Смотрите, девчонки, парень без обеих рук? Ой, молодой какой!.. Вот страшно!
— Чего уставились-то, дикари! Горя человеческого не видели! Выпучили глаза… Ох и народ!
А он, втянув голову в плечи, неловко приседая на больную ногу, торопился вырваться из шумного потока улицы, скрыться от людских взглядов и слов, что, будто камни, летели ему в душу.
— Не обращай на них внимания, Сереж… Нельзя же так. И никто на нас не смотрит, это только так кажется с непривычки.
— Я чувствовал, я знал, — бессвязно повторял Сергей, увлекая жену в безлюдный переулок.
— Что ж, так и будем бегать от людей? — опустив голову, говорила Таня, когда они забежали в подъезд чужого дома.
— Не могу я, Таня. Мне не по себе. Хоть сквозь землю провались. Понимаю, нельзя так, но ничего не могу поделать с собой. Кажется, вся улица остановилась и смотрит… В глазах жалость и страх, а я не хочу, не хочу, чтоб меня жалели или пугались!
— Да никто так и не думает! Ведь ты все это сам сочинил.
— А ты посмотри в их глаза — яснее слов!
— Не все же так смотрят на тебя. А ротозеев всегда хватало!
— Идем домой, Таня. Меня будто избили ни за что… Хочется напиться… до беспамятства. Забыть обо всем… Купи водки!
Таня стояла ошеломленная. Впервые за их совместную жизнь Сергей заговорил о выпивке. В больнице ее предупреждали, что Сергей попытается залить свое горе водкой. Таня не верила. Знала — Сережка всегда питал отвращение к спиртному, да и не таков он. И вот… Новая беда, казалось, неотвратимо нависла над ним. Отказать ему в его просьбе она не могла и вместе с тем понимала, что в пьянстве, как и во всяком дурном деле, трудно сделать только первый шаг. Потом уже все пойдет само собой.
— Не пей, Сережа, — попыталась она отговорить его, — что хочешь делай, только не пей. Ты же понимаешь — это может погубить тебя.
— А чем мне дорожить в этой жизни? Что мне в ней осталось? Скажи, что? — зло выкрикнул Сергей.
Четвертинка водки, купленная в магазине, казалась Тане многопудовой гирей. Она шла по улице и прятала от прохожих глаза. «Сама несу в дом горе», — не выходило у нее из головы. «Погоди, узнаешь, бабонька!..» — вспомнила торжествующий хохоток медсестры. «Господи, неужели это судьба? Неужели без нее, проклятой, и мой Сережка не обойдется?»
Выплеснув водку в кружку, Таня дрожащими руками поднесла ее к губам Сергея и затаила дыхание. Запрокинув голову и как-то болезненно сморщившись, Сергей сделал глоток, другой, поперхнулся и, стуча зубами о край кружки, с отвращением выпил водку.
Горькая влага опалила желудок, дурманом ударила в голову. «Сейчас будет хорошо!» — подумал Сергей и закрыл глаза. Стул под ним качнулся, и закружилась вся комната бешеной каруселью. «…у всех есть, а у него нет? Почему нет, мама? Почему?» — вдруг заплакал в ушах детский голосок. «Горе человеческое, горе, горе…» — бубнил мужской бас. «Водка погубит тебя, Сережа».
— Нет, это я гублю тебя! — ударился головой об стол Сергей. — Зачем я коверкаю твою жизнь? Приношу одни страдания. За что? За твою любовь, верность? Но я же не виноват. И кого тут винить? Что же ты молчишь, Таня? Ну почему меня насмерть не убило? Зачем мне такая жизнь? Пьяницей, подлецом я не хочу быть, не могу… Мне все противно… и моя жизнь… Но по какому праву, вдобавок к своим бедам, я гублю тебя?
— Ты пьян, Сергей, и говоришь глупости…
— Нет, я не пьян! Я только отчетливей понимаю свою вину перед тобой. Я живу и в этом перед всеми виноват. Мое место… живым я только мешаю… путаюсь под ногами, как жалкий трус…
— Не надо, Сергей, прошу тебя. Перестань…
— Вместе с руками надо было резать и сердце. Что же мне делать с ним, если оно болит… невтерпеж?! И водка не помогает. Мало… Купи еще — хочу напиться!
Ближайшей к дому точкой железнодорожного полотна был переезд. Сергей прикинул — идти до него не более пяти минут. Поезда ходят часто — пассажирские, грузовые, маневровые…
Очень давно на том переезде поезд задавил человека. Перерезанный пополам труп лежал по обе стороны рельсов, а вокруг толпились любопытные. Студент Петров шел в парк на танцы и тоже присоединился к толпе. Когда мертвого по частям клали на носилки, кто-то громко вскрикнул, и мужской голос без тени сожаления бросил:
— Ему уже все равно…
«Почему презирают самоубийц? — на миг задумался Сергей, когда Таня ушла в магазин. — А им все равно… Им все равно, все равно».
Он зубами зацепил пальто и кинул его на плечи. Ноги противно дрожали, по лицу текли холодные капли пота. «Прости меня, Таня. Я не виноват. Так сложилась жизнь. Тебе будет лучше. Через год-два ты это поймешь».
Уличная дверь оказалась запертой. «Нарочно или по привычке?» Сергей налег плечом, дверь не отворялась. «Даже здесь не везет!» Он побежал в комнату, метнулся из угла в угол и в бешенстве ударил ногой в оконную раму. Посыпалась замазка, звякнули стекла, окно вывалилось в захламленный двор.
«Я бы написал тебе записку, объяснил бы все, попросил прощения, но ты сама знаешь: сделать этого я не могу. Танечка, родная, прости меня, я не буду мешать тебе. Ты назовешь это подлостью, но так надо. Иного выхода из этой проклятой жизни нет».
На углу улицы Пушкина ветер рванул с плеча пальто, и Сергей еле успел удержать его подбородком. Издали он увидел, что переезд закрыт, — вереница автомобилей выстроилась до самой гостиницы.
«Где-то на подходе поезд. Грузовой или пассажирский? Этой дорогой мы ходили с Таней в парк. Кто-нибудь скажет: «Ему теперь все равно. — Увидит, что инвалид, добавит: — Отмучился…» Больно не будет, я знаю. Не успеешь почувствовать».
В распахнутом пальто, без фуражки, Сергей стремительно бежал к переезду. Прежней боли в ноге не чувствовалось, она сделалась какой-то деревянной и очень мешала идти еще быстрее. Рукава пальто трепал ветер и с каким-то диким остервенением хлестал ими по спине.
«Таня увидит окно и догадается. Родная ты моя, сколько горя я принес тебе. Пусть это будет последнее. Прости… Этот прекрасный мир оказался для меня трудным, невыносимо трудным».
Из-за здания драмтеатра тяжело ухнул и засвистел сиплым, протяжным гудком тепловоз.
«Осталось метров двадцать. Скорей! Шахтеры скажут: «Трус!» Ребята, я не трус, вы это знаете. Быть лишним невыносимо… Поймите меня».
В городском парке взвизгнула игривая мелодия и тут же была раздавлена дробным стуком колес. Поезд выскочил на переезд. «Грузовой», — с тупым безразличием отметил Сергей и, сам не осознавая, для чего, начал считать мелькающие мимо него колеса. По его лицу катились слезы, а он скороговоркой шептал:
— Раз, два, три… — будто от того, правильно или нет будут посчитаны колеса, зависело что-то очень важное. Под тяжестью вагонов шпалы вдавливались в землю, а рельсы, словно гибкие тростинки, дрожали и гнулись.
«Разрежут сразу. Пригнуться и прыгнуть… только не сильно… головой вперед… Эх ты, жизнь! За что же ты меня так?..»
— Сирныки е?
Сергей вздрогнул и оглянулся. Пожилой мужчина стоял рядом с ним и жестами, как у глухонемого, просил спички.
— Зачем они мне? — шевельнул бескровными губами Сергей.
Человек обошел его сзади, пощупал рукава пальто и повернулся уходить. Сделал несколько шагов в сторону, резко крутнулся на месте, подбежал к Сергею и рванул за плечо.
— Не дури, паря! Туда всегда успеешь! З глузду зъихав, чи шо! Сидай в машину.
Сопротивляться чужой воле у Сергея не было сил. Ему вдруг стало все безразлично. Какая-то незнакомая доселе пустота души и мысли завладела им. Слегка подталкиваемый в спину водителем такси, он шел к машине и не мог сообразить, где он, зачем, что собирался делать И; куда ведет его этот незнакомый человек.
— Как тебя зовут? Где ты живешь? — допытывался шофер, а Сергей смотрел на него пустыми стекляшками глаз и молчал. Чувствовал, как в его мозг остриями вкалываются ледяные иголки, не вызывая ни холода, ни боли, ни страха. На короткие мгновения появлялось желание ответить на вопросы таксиста, но что и как на них отвечать, Сергей не знал.
Водитель включил мотор и дал газ. Машина сорвалась с места и, круто развернувшись, устремилась в город. Куда и сколько они ехали, Сергей не помнил. Когда такси выехало за город, к нему, как обрывок незапомнившегося сна, пришло: вернулась Таня и увидела разбитое окно.
— Куда мы?.. — встрепенулся Сергей.
— Мозги проветрить! — сердито ответил шофер.
С минуту опять ехали молча. Водитель достал папиросу, покрутил ее в руке и, скомкав, выбросил в окно. Сергея начинало знобить. Холод зарождался где-то внутри и, медленно расползаясь, заполнял все тело.
— Колы в мене загынув сын… — вдруг тихо заговорил водитель, — я теж… А потим подумав: що ж це робится? Виталик своих дел не доделав на земле, и я сдаюсь… Говорю соби: Тимохвей, скилькы ты друзив потеряв на шляху вид Смоленска до Берлину? Богато… А як ты мстив фашистам за них! Так будь же солдатом до кинця дней своих! Зажми сердце, як рану в бою, и вперед… Живи, працюй… за двоих… Самовбивство це не выхид с положения… А писля смерти сына житы не можна було… Один вин в мене. Вся радисть и надия… десятый класс кинчав… на мотоцикле с дружком поихав, и… тот калика, а мий… и не дыхнув. — Водитель помолчал, вновь достал папиросу, похлопал себя по карманам и, не найдя спичек, скомкал ее. — Ну, а как ты живешь? С кем?
— С женой.
— Она що… покынула тебя?
— Нет… она хорошая…
— Давно… руки-то?
— В этом году.
— Жинка вид постели навить не видходила, кормила, поила…
— Откуда вы знаете?
— Морду тоби набыти, и того мало! Откуда знаю… Самого себя жалко стало? Герой… Де дом?
— На Ленинской.
У ворот машина остановилась.
— Сколько я должен? — буркнул Сергей.
— Добряче по шее, если перед женой на коленях прощения не попросишь! — ответил шофер и потянулся открыть дверку.
Из калитки бледная, с заплаканными глазами выбежала Таня. Сергей вылез из машины, понурив голову, остановился рядом. Таня повернула голову и увидела его.
— Сережа! — вырвался крик.
Она медленно подошла, каким-то отрешенным, невыносимо усталым движением стянула с головы косынку, уронила ее на дорогу и ткнулась лицом в грудь Сергею.
— Непутевый ты мой…
Подняла голову, Сергей посмотрел ей в глаза и покраснел. Боль, обида, горючий упрек невысказанными, незаслуженными застыли в них.
— Предатель! — Таня, неловко замахнулась и хлестко ударила Сергея по щеке.
Пыталась бежать, но тут же повернулась, порывисто обняла голову мужа, прижала ее к груди и, глотая слезы, зашептала:
— Я и в «Скорой помощи», и в милиции… Не любишь ты меня, Сережка, скажи, за что ты так… Разве я виновата в чем?!
31
В начале ноября Сергей получил вызов с Харьковского протезного завода. Все нужные документы были отосланы туда еще из Донецка. Сергей мучился в догадках: согласится завод изготовить ему протезы или нет? «Их цеплять-то не за что, за плечи или за шею разве… Говорили же в больнице: «Для такой высокой ампутации протезы не делают». И вот:
«Предлагаем вам прибыть в г. Харьков по вопросу изготовления протезов плеч».
Всю ночь перед отъездом Сергей и Таня не сомкнули глаз. Строили предположения, какими будут искусственные руки, что можно будет ими делать, и оба боялись: а вдруг скажут там, в незнакомом городе, — напрасно ехали, помочь ничем не можем…
Утром, едва засерел рассвет, Петровы, смиряя нетерпение, отправились на вокзал.
В Харьков приехали во второй половине дня. Завод находился метрах в пятистах, прямо перед вокзалом.
Серое двухэтажное здание с небольшими, точно в старом жилом доме, окнами, коричневая дверь, перед ней скверик с засохшими цветами, пустые скамейки — вот все, что жадно схватил Сергей одним взглядом, ожидающим, недоверчивым, тревожным.
Метрах в пяти от дверей он остановился. Таня потянула за рукав:
— Ты что, Сережа?
— Подожди, дай отдышаться…
— Страшно? — напрямик спросила жена.
— Да, — не скрывая, ответил он.
— Где наша не пропадала! — задорно улыбнулась Таня.
— Что ждет за этой дверью? Убьют надежду или… — тихо сказал Сергей.
Врач, седой человек в очках, не отрываясь от бумаг, привычно приказал:
— Раздевайтесь! Что у вас?
— Ампутация обеих рук в верхней трети плеча, ограниченные движения правой стопы с обширной ожоговой поверхностью, — одним духом выпалил Сергей.
— Вы из Луганска? — сняв очки, поднялся из-за стола врач.
— Да. Только с поезда, — подтвердила Таня.
— Хорошо, — неизвестно к кому обращаясь, проворчал протезист. — Где это вас угораздило?
— В шахте, — кашлянул Сергей.
— Протез правого плеча мы вам изготовим. О левом не может быть и речи. Ампутация слишком высокая. Предварительно вам необходимо сделать операцию. У вас не в порядке кость, и нервные окончания выходят на поверхность кожи. При таком состоянии вы не сможете пользоваться протезом.
— А без операции можно обойтись? — заволновалась Таня.
— Таня! — укоризненно перебил Сергей. — Раз надо, значит, надо. — И к доктору: — Я согласен на все.
К вечеру Сергей лежал в больнице. Таня категорически отказалась вернуться в Луганск и, сняв квартиру неподалеку от клиники, осталась жить в Харькове.
И опять потянулись нудные, длинные больничные дни. Нельзя сказать, что Сергей не боялся предстоящей операции. Нет, он боялся. С внутренней дрожью вспоминал все прошлые, с ярким светом огромных ламп, с гнетущей тишиной операционной, с дурманящей волной крови, насыщенной новокаином и болью, отчего хотелось рвануться со стола и закричать: «Хватит! Ведь есть же предел человеческому терпению!»
Побороть, подавить страх помогала засветившаяся надежда получить протез. Как никогда раньше, Сергей понимал теперь нужность и значение этой последней операции. Только она откроет ему возможность какой-либо деятельности. И Сергей торопил время. Он готов был немедленно пойти в операционную, лечь на стол и еще раз пройти через боль, страх, лишь бы скорее получить протез.
Таня в обход больничного режима, позволяющего посещать больных два раза в неделю в строго отведенные часы, добилась разрешения приходить каждый день.
Целыми днями простаивал Сергей у окна палаты, всматриваясь в многолюдный поток, проплывающий по тротуару мимо больницы. И о чем бы он ни думал в эти часы, глаза его машинально скользили по толпе, отыскивая в ней жену. И когда в людском водовороте мелькала зеленая косынка, которую он всегда безошибочно узнавал среди сотен таких же, глаза его загорались радостью, сердце начинало учащенно биться, и он забывал обо всем на свете, кроме этого родного, с задорно вздернутым кверху носиком человека.
В палату Таня входила в белом халате, с застенчивой улыбкой на губах, и Сергею каждый раз казалось, что вместе с ней в помещение врывалось яркое солнце, которое властно раздвигало стены, наполняло все до краев ласковым теплом и светом. И, глядя со стороны на счастливых от встречи супругов, нельзя было подумать, что над этими людьми пронеслась свирепая жизненная гроза. Трудно было поверить, что этот молодой человек с поседевшей головой и двадцатилетняя женщина, пройдя через нечеловеческие боль и страдания, сумели сберечь кристально чистыми, необыкновенно нежными и по-человечески возвышенными чувства друг к другу.
— Счастливый ты человек, Сергей! — о завистью говорили ему его новые друзья.
— Уж чего-чего, а счастья на мою долю выпало с излишком, на пятерых хватило бы! — не понимая причин зависти, иронически отвечал Сергей.
— Что руки… Ты бы посмотрел на себя с Таней нашими глазами. Любовь — это тоже счастье. — Говоривший задумался, помолчав, добавил: — Некоторые и с полным комплектом рук и ног, а вот не находят общего языка, калечат друг другу жизнь, да еще как… И не замечают этого.
Назначенный день и час операции надвигались все ближе и ближе. Были сделаны последние предоперационные анализы, проведены исследования, а Сергей не решался сказать Тане, на какое время назначена операция. Не хотелось прибавлять волнений в ее и без того беспокойную, жизнь, и вместе с тем Сергей чувствовал, что обидит ее, если не скажет. «Лучше пусть обидится на меня, чем будет затыкать уши под дверью операционной», — решил наконец он.
В день операции Таня пришла в клинику раньше обычного. Улыбаясь, вбежала в палату и остановилась в дверях. Сергей лежал на постели в знакомой позе, бледный, крест-накрест перепоясанный через грудь бинтами.
— Что такое, Сережа? — шепотом спросила она.
— Все в порядке! Только с операции, — слабо улыбнулся Сергей.
— Я так и знала. Все утро меня как магнитом тянуло в больницу. Чувствовала, тут что-то неладно.
— Чего ж неладного? Жив… даже улыбаться могу.
— Как… операция?
— Хорошо, Танечка, хорошо. Разве может быть плохо?
— Больно было?
— Испытывал себя — выдержу или нет, чтоб не пикнуть. А ассистент, черт, все время забывал новокаин вводить.
— Ты бы сказал…
— Говорил. Смеется: «Смотри, доктор, сегодня у тебя два ассистента». А тот ему: «Такие больные, коллега, не хуже нас в медицине разбираются. На собственной шкуре практику проходили».
В больнице обедали. Таня сидела рядом с Сергеем и кормила его. Они всегда затягивали время, отведенное на еду, чтобы подольше побыть вместе, поговорить или просто молча посмотреть друг на друга.
В дверь вошла дородная женщина и оглядела больных.
— Петров здесь?
— Да, я… — Сергей почему-то испугался.
— Вас просят сойти вниз, протез примерить.
— Чего?
— Протез.
— Уже готов? — не веря своим ушам, переспросил Сергей.
— Первый раз заказываешь?
— Всю жизнь только тем и занимался, что протезы заказывал, — буркнул Сергей.
Не верилось, что сейчас, через минуту, он сойдет вниз, на первый этаж, и увидит руку, не живую, искусственную, которая отныне займет место той — мускулистой и сильной, и он должен принять ее, свыкнуться с ней, как с частью своего тела. Сергей испуганно посмотрел на Таню, сорвавшимся голосом спросил:
— Что делать, Тань?
Протез лежал на столе, согнутый в локте, с натянутой на кисть черной перчаткой. Непомерно длинный большой палец неуклюже прижимался одним кончиком к указательному, образуя неестественную щепоть. От локтя тянулись ремни, сходились на уровне плеча в перепутанный клубок. Сверху, на локтевом сгибе, блестела никелированная гайка.
«А если она раскрутится?» — мелькнула шальная мысль.
Человек в черном фартуке поднялся со стула и взял протез в руки. Тот щелкнул и разогнулся в локте. Ладонь оказалась перевернутой вверх, и Сергей с внезапной неприязнью отметил: «У меня пальцы были короче…»
— Примерь-ка! Если что не так, не стесняйся, говори. Чтобы потом претензий не было. А то вы народ какой!.. Поскорей получить и айда, а потом — тут не так, там не эдак, трет, жмет, и понеслось…
— Я первый раз…
— И никогда не видел?
— Не приходилось.
— Тогда смотри. Вот эта тяга отжимает палец. Вот так, — протезист потянул за кожаный шнур, большой палец отошел от указательного и с легким щелчком вновь сомкнулся в щепоть. — В локте протез сгибается от движения плеча вперед. Вот и вся механика.
— Ясно, — ничего не поняв, сказал Сергей и насупился.
Он уже видел, что прекрасная искусственная рука, гибкая и подвижная, рисовавшаяся ему в долгие часы послеоперационных ночей, останется всего лишь мечтой. «Но, может быть, этот примитивный прибор, называемый протезом верхней конечности, хоть как-нибудь поможет…»
Надев протез, Сергей ощутил неживой, отталкивающий холод металла и толстой бычьей кожи. Холод проникал до самых отдаленных клеток мозга, студил сердце, жестко отталкивал от себя. И, будто приняв этот непонятный вызов несовместимости, вражды и неприязни, все клетки организма Сергея восстали против протеза, так же жестко отталкивали его, не хотели не только принять, но и допустить приближения к себе. Первым желанием было поскорее сбросить с себя этот инструмент и бежать прочь. «А что же делать, другого-то нет, может, свыкнусь…»
— Неловко? — сочувственно спросил мастер. — Так, дружище, у всех поначалу. С протезом надо сжиться.
— Долго?
— Кто как. Одни быстро, другие долго. Бывает, вообще не могут привыкнуть. Мучаются, мучаются, психанут — и в печку протез.
— А потом?
— Что ж потом! Винят нас, протезистов. А сам посуди: при чем тут мы? Так природа устроена.
— Я не выброшу. Мне работать надо. Да и зачем тогда было ехать сюда?
— Это ты правильно сказал: работать. От безделья-то с ума сойти можно. Был у нас месяца три назад гастролер один. Кистей рук нет. Ба-тюш-ки-и! Чего он только не вытворял! Что ни день, то пьянка, дебош. Выгнали как миленького из больницы! А он даже за протезами на завод не зашел. Я так понимаю: совеем они ему не нужны. Голову зря морочил!
— Если бы мне только кистей недоставало… А то отчекрыжили… дальше некуда, — вздохнул Сергей.
— Ты не унывай! — бодро перебил его мастер. — Главное, чтобы человек сам себя не потерял вместе с конечностями. Вот ведь в чем вопрос! А руки… Дело всегда найдется. Было бы желание и… — мастер потряс кулаком, — это самое… понял?..
…Серым, непогожим днем Петровы возвращались в. Луганск. В купе сидели втроем. Щуплая седая женщина лет шестидесяти, их попутчица, переводила взгляд с Сергея на Таню, с Тани на Сергея и украдкой вздыхала, Всем было неловко и потому молчали. Вагон вздрагивал, как в ознобе, дробно стучал колесами, за окном мелькала тусклая, однообразная картина, и мысли Сергея текли медленно и безрадостно. «Неужели ничего не смогу делать протезом? Не может быть. Я должен научиться. Просто обязан! Иначе как же тогда… Ведь для чего-то же делают их. Пусть неуклюж, некрасив, но это, наверное, с непривычки. Да разве в красоте дело! Лишь бы работать научиться ими».
— Жена али кто будешь? — осмелев, быстро спросила попутчица.
— Жена, — коротко ответила Таня и вся как-то подобралась и вытянулась.
— Пензия-то хоть большая? — допытывалась старушка.
— Нам хватает! — резко сказала Таня и отвернулась к окну.
Сергей попросил папиросу, и Таня, ловко чиркнув спичкой, прикурила ее и подала ему.
— Спасибо! — буркнул он и вышел в тамбур.
«Ну и вредный народ эти бабки! И все-то им надо, до всего-то им дело. Теперь, пока всю биографию не разузнает, не отстанет!» — с раздражением думал Сергей, затягиваясь папиросой. Постепенно он успокоился, и мысли его опять занялись протезом.
«Вот хотя бы для начала научиться папиросу держать», — Сергей согнул протез в локте и поднял кисть ко рту. В соседнем купе щелкнула дверь, и в коридор вышла женщина. Он засмущался и опустил протез. «Можно! — радостно мелькнуло в голове. — А там, глядишь, и…» Разогнувшись в локте, протез упал вниз и громко стукнул кистью о поручень. Из-за двери выглянула Таня, и Сергей, окончательно смущенный, ушел в купе. «Если бы живой рукой так ударился, было бы больно», — зло подумал он, но тут же прогнал эту мысль. Успокоившись, стал строить планы, как он начнет осваивать протез.
Таня сидела рядом, веселыми глазами смотрела на мужа, и весь ее вид без слов говорил: «Все в порядке, Сережа! Операция позади, мы едем домой, а там все будет хорошо». «Все будет хорошо!» — улыбнувшись одними глазами, поддержал ее Сергей.
Старушка осмелела и нетерпеливо ерзала по лавке. «Непременно допрос над Татьяной учинила, — сдерживая улыбку, подумал Сергей, — и по позе видно, всю подноготную нашу знает. Таня, она человек общительный, любит поговорить».
— То, что от мамы на частную квартиру ушли, так это нехорошо, — очевидно продолжая прерванный разговор, сказала старушка.
— Ничего плохого тут нет, — возразила Таня. — Комнатка у нее маленькая, и потом, зачем ей и видеть, и переживать наши невзгоды. Мы так решили.
— За квартиру-то сколько берут?
— Двадцать рублей.
— Хреста на них нет, на хозяевах ваших!
— А мы неверующие, — вступил в разговор Сергей.
— Вы вот что, касатики… — медленно сказала старушка, — переходите-ка жить ко мне. Платы мне никакой не надо, нам со стариком пензии хватает. Места на всех будет. Переходите. И нам веселее, и вам сподручнее. Дом у нас свой, кирпичный, под черепицу, газ намедни провели. Переходите, касатики.
— Ну что вы, Даниловна, — смущенно ответила Таня. — Нам и там хорошо. Правда, Сереж?
— Как же? Вот так сразу и… переходите. Вы нас, мы вас не знаем, — возразил Сергей.
— И-и-и-их, сынок… — вздохнула Даниловна и подперла подбородок рукой, — шестьдесят второй годок на людей гляжу, чай, пора и различать их научиться. На лбу у каждого, и не написано, кто он, да все равно видно.
Она сидела маленькая, тихая, с большими грубыми руками в темных прожилках вен, и Сергею вдруг стало стыдно за свои скоропалительные мысли о ней. «Из породы Егорычей», — подумал он.
— Спасибо, Даниловна! — искренне сказал Сергей. — Пока нужды большой в этом нет, а припечет…
— Дело ваше. Подумайте. А адресок на всяк случай возьмите. Это недалеко от вас, на улице Артема. И перебраться поможем.
В Луганск поезд пришел вечером. Над городом висели тяжелые осенние тучи, сеял холодный дождь. Тане, как и в день отъезда, хотелось пройтись пешком, но, видя желание Сергея скорее добраться домой, она передумала и взяла такси.
Сергею действительно очень хотелось скорее попасть домой.
Ставшие нестерпимыми фантомные боли в отсутствующих конечностях подтверждали предположение о том, что с протезом не так-то легко сжиться. Желание сбросить его с себя как можно скорее становилось с каждой минутой все настойчивей и непреоборимей. Казалось, сними сейчас протез — и сразу же утихнут, угомонятся обжигающие боли в пальцах, локтях, мышцах, перестанут выкручиваться несуществующие, суставы и исчезнет сковывающая все тело тяжесть.
«Так вот какой ты жестокий!» — думал Сергей.
Ночью он долго не мог заснуть: Беспокойно ворочался с боку на бок, не находя телу удобного положения. Ждал, когда утихнут боли, а они не утихали. Мысленно сжимал и разжимал кулаки и чувствовал, как у самого плеча дергаются мышцы, больно натягивая кожу.
После харьковской операции воображаемый средний палец на правой руке заметно переставал слушаться. Он словно прирос к большому, и все попытки Сергея оторвать его не приносили успеха. У безымянного пальца исчезло ощущение ногтя. В последние дни он сильно болел, словно ноготь медленно срывали, и вот боль ушла, и вместе с ней ушло ощущение ногтя. Сергей знал из рассказов врачей, что ощущение ампутированных рук может совсем, навсегда исчезнуть. Знал и боялся этого. Вот уже полгода, как у него нет рук, но он чувствует их, они живут в ощущениях, снятся по ночам, болят всеми болячками и царапинами, приобретенными еще в детстве и в последующие годы. Особенно отчетливо Сергей чувствовал указательный палец левой руки и порез на нем ниже сгиба.
Ему было лет восемь, когда, играя перочинным ножом, он поранил палец. Восьмилетний Сережа очень перепугался и с оглушительным ревом прибежал к матери:
— Палец отрезал, что же теперь будет?!
Но все обошлось. Палец зажил, только остался на всю жизнь бугристый шрам.
И вот теперь, спустя полгода после ампутации рук, потерять их еще раз было страшно. Однажды он хотел рассказать Тане об ощущении рук, но она неожиданно заплакала и, уткнувшись ему в грудь, попросила: «Не надо, Сережа, я боюсь…»
Теперь, лежа рядом с ней, Сергей не решался поделиться своими опасениями.
— Почему не спишь, Сережа? — шепотом спросила Таня.
— А ты?
— Я…
Таня замолчала. По окну шуршал дождь, далеко в ночи тяжело пыхтел паровоз, протяжно и жалобно гудел, словно безнадежно звал кого-то на помощь. Сергей вдруг воскликнул:
— В народе говорят: медведя и того можно научить танцевать. Попробуем!
СЕМЕЙНЫЙ ДНЕВНИК ПЕТРОВЫХ
Первые записи в дневнике случайны, не помечены датами и сделаны в большинстве своем чернилами, рукой Тани под диктовку Сергея.
О войне прочитано много книг. Попадались хорошие. Но впервые я увидел войну своими глазами в книгах К. Симонова «Солдатами не рождаются» и «Живые и мертвые». Навсегда запомнились скорбные шеренги военнопленных и слова: «Казалось, что всю Россию взяли в плен».
— «За бортом по своей воле». Смелый парень Ален Бомбар! Вот бы попробовать как он! А, Тань?
— Ночью страшно. Акулы…
— Представляешь, кораблекрушение, люди в море… И вместо паники — надежда! Он же смог быть в океане шестьдесят пять суток, чем мы хуже?! Да, надежда — великая сила!
Куприн — замечательный писатель. Перечитал всего. Только почему его герои такие бездеятельные? Мечутся из угла в угол, как мыши в мышеловке, и не знают, что делать.
Как много хороших стихов!
Эх ты, модница, злая молодость, Над улыбкой — седая прядь! Это даже похоже на подлость — За полтинник седою стать!И еще:
И какому кощунству в угоду, И кому это ставить в вину? Как нельзя вводить горе в моду, Так нельзя вводить седину.Написала моя землячка — Румянцева. Молодец, Майя!
* * *
Братцы проходчики дали всесоюзный рекорд. Бригадир — мой друг, вместе техникум кончали. Эх, Витька, Витька!.. Хоть на денек бы к тебе в забой… Наработался бы до чертиков, подышал бы шахтным воздухом, ей-богу, легче бы стало… Сны меня, друг, замучили… совсем изведут… Всю ночь застилают глаза копры, терриконы…
* * *
Сережка! Какая силища!
Его буранами шатало От кроны до седых корней, А он стоял. Жег суховей, А он стоял. Мороза жало Зима вонзала до костей, А он стоял, Плетьми огней Сто молний по стволу хлестало, А он стоял. Стал только злей И ВЫСТОЯЛ.В. Харьюзов. Умеют люди писать…
* * *
Жизнь дорога каждому человеку. Каким бы он ни был. Жизнь — постоянная надежда на лучшее. Одни подразумевают под этим лучшим материальное состояние, другие — моральное удовлетворение, третьи, и их большинство, и то и другое. Разнит людей вопрос: что в их деятельности первично — моральное удовлетворение или материальное состояние. И из этого вытекает: одни любят жить, другие — жизнь. Одни говорят: я дышу, — значит, существую; другие: я приношу пользу людям, — значит, живу. Но умирать не хочется любому из них. Первый надеется пожить, второй — испытать гордую радость от сознания, что он нужен людям. Третьего не дано.
* * *
1 ноября. Последний месяц осени, а на дворе теплынь. Скоро праздник! Что подарить тебе, Танечка?
— Подари мне город на широкой ладони степи!
— Если б мог, подарил бы самую яркую звезду с неба. Ведь ты подарила мне жизнь! Свою и мою.
— Нет. Любовь!
— Это равносильно.
Горсовет обещает к Новому году выделить комнату. А чем до того времени топить эту халупу? По ночам становится прохладно. Сверчок в углу напоминает детство. У отца в деревенской избе такой же певун заливается трелями ночи напролет. Миллион лет прошло с тех пор.
Порой кажется, какая-то волна выбросила нас на другую планету — планету боли и безысходного отчаянья.
— Не сгущай краски, Сережа.
— Рад бы… А куда спрячешься от солнца, людского смеха? Я ведь тоже человек…
«Комсомольская правда» опубликовала письмо одного парня. Работать он не хочет, всех, кто трудится, презирает, любит красиво одеваться, танцульки, ресторан… Ну, и, как у нас водится, рядом печатают ответы ему! Воспитывают, стыдят! Черт побери, неужели то, что труд и жизнь — понятия неразделимые, одинаково необходимые человеку, как мозг и сердце, надо еще кому-то доказывать! Обезьяны знали это!.. Да этого выродка надо взять за шиворот и тряхнуть как следует.
Говорят, что тот, кто долго живет далеко от родины, заболевает ностальгией. Что это за болезнь — не знаю. Но, наверное, что-то похожее на мучительную тоску по работе. Знал бы тот младенец, какая это жестокая пытка!
— Таня, не пытайся угадать мои мысли.
— Я не угадываю, я знаю.
— Ну и что?
— Не принимай неудачу с письмом как поражение. И я уверена, что, будь твоя нога здоровой, ты бы научился писать. Но что делать… А я разве плохой секретарь?
— Отличный. Но где мне взять уверенность, что я еще что-то могу?
Вчера мужчина спешил к автобусу. Запыхался, мокрый весь, на работу опаздывал. Подбежал, и… дверь закрылась, машина уехала. Как он, бедолага, ругался! Я стоял рядом и от зависти чуть не плакал. Я-то никуда уже не опаздываю, меня никто и нигде не ждет.
32
Город секли грозы. Поздние, ярые… Столбами вздымался песок в переулках и островками оседал на асфальт, грузный, недвижимый, пришпаренный косым дождем.
Таня боялась грозы. Раскат грома наводил на нее панический страх. Она, как ребенок, забивалась в угол, укрывала голову, затыкала уши и дрожащим голосом спрашивала: «Сережа, кончилось?» Сергей не понимал ее страха. Более того, он неожиданно почувствовал, что во время грозы ему трудно сидеть на месте, его неудержимо тянет на улицу. Что-то созвучное своей душе, своим мыслям и чувствам находил он в диком неистовстве природы. Но что? Сергей и сам не мог понять. Может быть, ему хотелось вот так же буйно, свободно и широко излить свою душу, высказаться о чем-то сокровенном, что глубоко сидело в нем и настойчиво просилось наружу.
Вспомнил Сергей свой давнишний разговор с Егорычем. «Трудно держать в себе все пережитое, перечувствованное, — говорил старик. — И даже будет такой момент, когда не высказаться, не поделиться с большим кругом людей своими думами станет невмоготу. Человека потянет к бумаге. Ты не исключай этой возможности, Сережа».
«Соломинку подбрасывает Егорыч, — думал Сергей. — Заблуждается по своей доброте душевной. Кроме всего прочего, чего у меня нет, чтобы излить свою душу, нужны еще и способности. А их не приобретешь, с ними рождаются».
После смерти Ларина Сергей несколько раз возвращался мысленно к тому разговору. Но дальше заключения о том, что из этой затеи ничего не выйдет, не шел.
Однажды он вспомнил, как в школе, в порыве гнева за несправедливо (по его мнению) поставленную двойку, он тут же, на уроке, глотая слезы, сочинил стих. Стихотворение было длинным, злым и нескладным. На общешкольном собрании секретарь комсомольского бюро, девчушка с куцыми косичками, во всеуслышанье дала Сергееву творенью оценку и в качестве первого гонорара потребовала объявить поэту строгий выговор с занесением в личное дело.
«У русских поэтов всегда были трудные судьбы!» — утешил себя Сергей.
— Декабрист! — издевались над сгорающим от стыда поэтом хохотуньи из соседнего класса.
Тернии оказались очень колкими, и школьник Сережка Петров, решив, что он родился не в тот век, прервал свой путь к вершинам Парнаса.
Позднее, в армии, Сергей попробовал написать рассказ. В творческих муках дневальный по подразделению не заметил, как в казарму прокрался рассвет и вместе с ним сердитый старшина. Солдаты поспали две минуты сверх нормы, а рядовой Петров со всеми армейскими-почестями отхватил два наряда вне очереди за грубейшее нарушение устава внутренней службы.
В газете «Советский воин» вскоре появилась короткая заметка о воинах, поехавших после демобилизации на освоение целинных и залежных земель.
С замершим от волнения сердцем солдат прочитал свою фамилию: «С. Петров, авиамеханик Н-ской части».
— Я же целый рассказ написал! — удивился опомнившийся корреспондент. — Что они с ним сделали! Здесь же пятая часть от написанного!
Но в душе был рад и этой части, гордился ею, а газету долго хранил в солдатском вещмешке.
Дальнейшие попытки Сергея напечатать свои творения на страницах газет не имели успеха. Все его рассказы и очерки возвращались редакциями назад с односложными, обидными ответами:
«Опубликовать не можем, советуем больше читать современных авторов, работать над языком…»
И солдат читал, работал, но за перо больше не брался, твердо решив: способностей у него нет.
Эти мысли, как тучки, робкие, неуверенные, медленно собирались в большую тучу. Туча не могла быть пленницей, ей становилось тесно, она рвалась на простор, на свободу. Ей не хватало молний. Егорыч не ошибся в прогнозе. Исподволь Сергей копил силы и жадно ждал грозу. Не осмыслив, не выплеснув наружу всего пережитого — жить стало невмоготу.
ИЗ СЕМЕЙНОГО ДНЕВНИКА ПЕТРОВЫХ
«…в глубоком понимании горя, душевного страдания, скорби таится огромная нравственная сила, помогающая людям мужественно переносить тяжкие удары судьбы».
Решено! Начинаю учить английский язык. Пригодится!
Сережа, по ночам читать вредно. Или тебе дня не хватает?
Человеческая жизнь мизерно коротка для познания того, что человека интересует. В юности мы преступно небрежно тратили свое время. Что мы читали? Чем интересовались? Да и читали ли с должным вниманием? Сейчас перечитываю читанное, и в каждой строке открытие.
Мне все говорят, что я не изменилась, только в глазах какая-то озабоченность и усталость. Правда, Сереж? Ты об этом не говорил.
Помнишь песню:
Глаза твои усталые Еще красивей кажутся.Давай забудем и больше никогда не вспомним о вчерашнем. Без упреков, без оправданий… Ничего не было. Была водка. Ее больше не будет. И спасибо тому таксисту.
Пришел вызов на Харьковский протезный завод. Быть или не быть?
Харьков. Я взяла нашу тетрадь. Не обижайся, что без тебя продолжаю записи. Еще в Луганске я знала: если тебя положат в больницу, я одна домой не вернусь. Не могу. И напрасно уговариваешь.
Ты знаешь, Сергей, в своей любви к тебе я открыла что-то новое. Что это, не пойму. Но, наверное, подобное чувство испытывает мать, выстрадавшая свою любовь к ребенку. Не знаю, может быть, это не так, но я люблю тебя все сильней и сильней.
Четверг. Волнения и боль прошедших операций делили пополам, так что же случилось. — ты не хотел поделиться со мной этой, последней? Неужели сознание того, что вместе с тобой, за дверями операционной, переживает, волнуется близкий тебе человек, не придает сил?
Как увидела тебя в бинтах, испугалась. Показалось, что мы в Донецке, а впереди вечность операций.
Ты уже спишь, Сережа? Сейчас 23, а у вас в 22 отбой. Что тебе снится? Друзья? Шахта? Угадала? Послушай, я прочитаю тебе стихотворение Марины Цветаевой:
Любовь Ятаган? Огонь? Поскромнее, — куда как громко! Боль, знакомая, как глазам — ладонь, Как губам — Имя собственного ребенка.Спокойной ночи, родной.
— Опять начала крутить волосы в колечки? — спросил ты у меня.
Полгода не крутила, думала, забуду, так нет же, вспомнила. А почему, не знаю.
Вторник. Не ожидала, что протез будет таким примитивным. Тебе он тоже не нравится. В наш век и… такая сошка…
Отчего это так? Где же высокий технический уровень, кибернетика, электроника?
Крикунов и хвастунов у нас много. Сделают электронную букашку — шуму на всю вселенную. А вот останется без рук такой букашечник, всучат ему допотопный костыль… Тогда бы, наверное, призадумался, что человек — это звучит гордо.
Луганск. Протезы — это не массовое производство, дохода они не дают, затраты на их изготовление большие. Так кому они нужны! Инвалиды как-нибудь перебьются с первобытными костылями.
Потерпевший кораблекрушение увидел спасательное судно, но оно прошло мимо.
Что он чувствует в этот момент?
Наверное, ему хочется превратиться в чайку!
Ну почему нет на свете волшебства! Неужели нет надежды на протез?
— Сережа, не верю! Я понимаю тебя. Нам трудно сейчас. Но тем крепче должны быть наши нервы, тем настойчивей должны мы быть. Надо искать. И без паники.
Помнишь у Горького? Одни упали на дно лодки, испугались и погибли. Другие наперекор всему боролись и победили!
— Ты права. Выше голову, черт возьми! Когда задыхался в бреду, было не легче. Выжил же…
— У тебя опять в кровь растерта спина проклятыми ремнями протеза. Мне страшно смотреть на протез, он весь в крови. Сколько же это может продолжаться?
— Пока не научусь писать.
— А если это физически невозможно?
Врач запретил пользоваться протезом. Лечат растертую спину и плечи. Кажется, его и незачем больше надевать. Разве только для того, чтобы не болтался пустым рукав.
Кому нужны были эти поездки, волнения, операция, ожидания, надежда? Никому.
Снег выпал ночью. Сначала он шел вперемешку с дождем, но к утру зима одолела осень. Большие мохнатые хлопья повалили, как пух из распоротой перины, и за несколько минут одели город во все белое. Ударил мороз, подул северный ветер, и завыла зима снежной круговертью.
Так уж устроен мир — с переменами в природе человек всегда ждет каких-то изменений в своей жизни. Ждал их и Сергей.
Но… по-прежнему длинно и однообразно тянулись дни, серые, скучные, с утра до ночи заполненные бесплодными попытками овладеть протезом, вырваться из опостылевшей беспомощности.
Первая задача — сжиться с протезом — Сергею удалась довольно быстро. Превозмогая боль и неловкость, он трое суток не снимал его с плеч. Измученный днем, Сергей заставлял себя и на ночь ложиться в постель с протезом. Сон походил на пытку. Металлические части давили в бок, ремни врезались в тело, плечи нестерпимо горели, протез превращался в чудовищный капкан.
Лишь на четвертый день Сергей почувствовал облегчение.
«Сжился! — победно мелькнула мысль, и сразу стало легче на душе. — Теперь за карандаш! Писать! Если научусь, то буду готовиться в институт!»
Но шли дни, недели, спина и плечи Сергея превратились в сплошную кровоточащую рану, а успехов не было. И чем больше прилагал он усилий, чтобы научиться писать, тем менее оставалось надежд на это. В короткие минуты передышки, прижимая к щеке холодные, мертвые пальцы, Сергей, словно живых, просил их: «Ну, не упрямьтесь, пожалуйста… Почему вы не хотите помочь мне? Вы же теперь мои, мои, мои… Я приучил себя к вам, мне это дорого стоило! Так неужели все напрасно?».
Помогая ртом, ногами, зажимал черными негнущимися пальцами карандаш и продолжал бесплодные попытки написать хотя бы одну аршинную букву. Но и это не удавалось. И когда подступало отчаяние, Сергей сбрасывал протез на пол и бил его, бил до изнеможения, до кровавых ссадин на собственных ногах. И вновь казалось, что жизнь кончилась.
ИЗ СЕМЕЙНОГО ДНЕВНИКА ПЕТРОВЫХ
В дневнике пропущено несколько чистых листов. Дальнейшие записи сделаны карандашом, большими печатными буквами, неуклюже разбегающимися в разные стороны.
17 марта. Ура, Таня! Пишу! Сам! Сам! Сам! Пишу!
Два часа ночи. Утром ты проверишь мою писанину. Не ставь, пожалуйста, двойку. Ты и так их сыпала как из рога изобилия за те мои палочки и крючочки, что я терпеливо выводил, как заправский первоклассник. Поставь мне пятерку, мой строгий учитель! Я очень хочу получить ее. Ты никак не хочешь понять, что даже самый плохой первоклассник выводит свои палочки рукой, а я зубами.
Я плачу от радости. Те двойки, что я ставила за написанные тобой палочки и крючочки по программе первого класса, которые ты писал, сгрызая карандаши, стоят четырех пятерок, вместе взятых. Ведь нельзя же измерить обычными оценками твой титанический труд, твое упорство и настойчивость.
Буквы Ж, Щ, Ф потренируйся писать. Задание: по двести строчек каждую.
20 марта. Месяца через два буду писать вполне прилично. Только бы не болели глаза и челюсть. Интересно, каким будет почерк?
Встретил вчера в городе Борю Кулакова. Армейский друг! Женат. Растет дочь. А сам нисколько не изменился. Вспомнили солдатское житье-бытье. Никогда не подумал бы, что Борис такой тактичный парень. Наверно, чтобы не бередить мне душу, так и не спросил, как все случилось. Дал адрес и сказал: «Если нужна будет моя помощь, не стесняйся, зови». А живет-то он в Казани. К нам попал случайно, в командировку. Зови… Нет, Боря, не позову.
Не тот я уже, твой бывший комсорг. Людей стесняться стал. Надломилось что-то во мне. А что, сам не пойму.
Самое трудное — это сознание собственной ненужности. Потерять руки, перенести все кошмары операций — еще не самое страшное. Остаться за бортом жизни в расцвете сил, почувствовать свою ненужность обществу — вот самое жестокое испытание, которое может выпасть на долю человека.
Из письма друзей. …а еще сообщаем тебе — наша бригада коммунистического труда каждую смену дает одну норму сверх плана. Нас девять, а в наших сердцах ты десятый. Так что не погасла твоя шахтерская лампочка! Все мы здесь очень жалеем, что ты не вернулся жить в поселок. Его теперь не узнать. Летом утопает в зелени. Очень пригодился твой совет о саженцах. Шесть тысяч корней пересадили с той балки. Еще раз напоминаем: пожелай — и мы мигом перевезем вас сюда. Квартира будет — какую пожелаешь.
Может быть, то была ошибка. Может, правы Николай и Рафик? Нет, нет, нет… Раненый всегда производит гнетущее впечатление на тех, кто идет в бой.
27 марта. Что заставило меня побежать к трансформатору? Я же знал — это опасно.
Черт знает что… И ни о чем я не думал, когда бежал. Просто мельтешили перед глазами лица ребят, что были там, в лаве…
В чем смысл жизни? Сколько копий поломано на этом вопросе! Смешно, как вспомню сейчас те дискуссии! О каком смысле может идти речь, если во главу угла не ставить труд? Будничный, повседневный, честный труд. Отбери у человека возможность трудиться — и все блага жизни, теряют смысл.
30 марта. Московский журнал «В мире книг» предлагает своим читателям поделиться мыслями о личных библиотеках. Не попробовать ли? Опыт у меня невелик да и библиотека не солидна, но ведь есть люди, у которых и этого нет.
Я никогда не вижу себя во сне без рук. Всегда снится, что у меня чего-то не хватает, а чего — не понять. Сегодня играл в волейбол и такие мячи «тушил», ахали все. Проснулся, на лбу холодный пот, а в голове все тот же вопрос: ну и колюча же ты, жизнь, со всех сторон колешься…
Удивительно ловко, удобно, просто и мудро устроены предметы для пользования руками. Так мудро и так просто, что, имея руки, и в голову не приходит задумываться над этим. А человек все же сильнее вековых навыков.
Вот письмо. Хоть и стоило оно немалых трудов, но в конце концов сцепленные зубы, зажавшие карандаш, заменили руки. Еще более удивителен и непонятен механизм почерка. Сравниваю рукописи, сделанные в техникуме руками, и вот эти, зубами, никакого различия.
Что было бы, если бы я умер? Вот так же светило бы солнце, шумела листва деревьев, по радио пели бы вот эти же песни и комната была такой же… А Таня?.. Страшно? Да. А самое страшное — это то, что нет на земле моего следа.
Для жизни смерти нет. Жизнь бессмертна! Только когда человек за свою жизнь не сделает ничего хорошего, не совершит доброго дела, он умирает. Самой настоящей, самой страшной смертью.
Человек, не украсивший землю своим трудом, навсегда уходит в небытие, ибо после него ничего не остается, что жило бы в делах и памяти потомков.
Отметили день рождения Таниной подруги. На вечере в основном была молодежь. Выпили, танцевали, пели, и вот один пижон с галстучком бабочкой надумал анекдоты рассказывать. По кругу, все по одному. А начал о женщине пошлый, грязный анекдотишко. Сидят все как грязью облитые, кое-кто натужно хихикает. Я не выдержал, встал и… было замахнулся по морде дать… Потребовал извиниться. Парень решил отшутиться:
— А, не защищай — все они такие!
Мы с Таней извинились и ушли. Ох и понервничал я тогда. Какой-то молокосос и, видите ли, подводит базу под слюнтявые мыслишки! «Все…» Так, значит, и твоя мать и миллионы других?
Сегодня пришел к нам тот хохмач. Чуть не на коленях просил прощения за ту пьяную выходку. Он-де не знал ничего о нас и прочее. И что интересно — искренне. Разговорились мы с ним. Вообще-то он парень неплохой. Наслушался только всякой дряни и решил блеснуть остроумием.
13 апреля. Весна!.. А отчего так грустно? Да. Годовщина…
Побежал бы я, если бы знал, что навсегда оставлю там свои руки?
Но тогда я должен был бы знать, что случится с рабочими в лаве после взрыва трансформатора. Если ничего — нет, если да — побежал бы.
Впереди — пустота, позади — пропасть… Можно оступиться и упасть. Душевная боль — это камень потяжелей, чем боль ран. Неужели не осилю?
Да, Серега, если повесишь нос — сломаешься. И никакой «костер на снегу» тогда тебе не поможет.
17 апреля. Перечитал «Тихий Дон». Никогда не видел я Дона да и казаков настоящих. Но верю — именно так все и было. А черное солнце?!
Да, оно может быть не только ослепительно ярким!
Боже мой, как мало я знаю! Надо перестроить, уплотнить свой распорядок дня. Интересно, какой минимум сна возможен для человека?
Сергей, так нехорошо! С тех пор, как ты научился писать, я не принимаю участия в ведении дневника.
Ты отвратительно пишешь букву «ж». Не стыдно?
Приехал Николай Гончаров. Вошел в квартиру и по привычке протянул руку поздороваться. Опомнился, засмущался и прижал меня к груди, как ребенка. Эх, Коля, Коля… Перешел работать в другую шахту. Рафик ушел в институт, Игнатова взяли в армию, руководство шахты сменилось — в общем, не узнать пенатов. Сколько хороших дел вспомнили мы, друг мой! А на вокзале поспешно поцеловал и убежал в вагон. Таня сказала, что ты заплакал. Коля, неужели ты пожалел меня? Я не верю. Просто обидно видеть друга вот таким…
22 апреля. Ура! Получил ответ от редакции журнала «В мире книг». Моя статья о библиотеке будет использована в обзоре писем. Значит, могу! Могу еще чем-то быть полезен!
Встретил одного. Он мне сказал:
— Я бы на твоем месте пил да спал. Деньги платят, чего еще надо!
Отвратительно! В горе для него одно лекарство — водка.
1 мая. Сегодня год той операции. Год… Как это много! Если эту дату не отмечать какими-то успехами, то она действительно может превратиться в поминальную. Тогда конец.
Окончил новую статью. Получилась очень длинной. Как подумаю, что ее должен кто-то прочитать, — страх берет. Вдруг это никому не нужно? И я отнимаю время у людей…
Бередит душу большая тема. Ее мучительно трудно переваривать. А не думать о ней еще трудней. Смогу ли? Надо постараться. Сжимай, Серега, зубы, как на операционном столе, — и вперед. Не бейся, сердце, такими толчками. Тебе придется повторить все заново. Будет трудно, не легче, чем в первый раз. Но так надо, надо…
Первую весну мы встречаем с Таней вместе. Сколько мечтали об этом? Была на нашем пути и армия, и учеба, и больница… Каждый год была весна, и мы были врозь.
Здравствуй, весна!
Мы все умрем, людей бессмертных нет, И это все известно и не ново. Но мы живем, чтобы оставить след: Дом иль тропинку, дерево иль слово. Р. ГамзатовСережа, у нас будет ребенок…
Таня, Танечка, Танюша!! Родная моя! Любимая! Солнышко ненаглядное мое!..
Сейчас мне особенно близко стихотворение Константина Симонова.
Жди меня, и я вернусь Всем смертям назло…И наиболее дороги его заключительные строки:
Как я выжил, будем знать Только мы с тобой…Все эти дни хожу пьяный от счастья. Забываю, что у меня нет рук. Выросли крылья, и я лечу и лечу куда-то над цветущей, радостной землей. Иногда наплывает облачко беспокойства: а все ли будет хорошо?
Каким ты будешь, родной, незнакомый человек? Сколько пережито, просто не верится, что и в наш дом стучится простое и такое желанное человеческое счастье.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
По шахтному двору, меж ржавых, искореженных стоек, метались желтые осенние листья. Дул резкий восточный ветер, еще не холодный, но уже достаточно остывший от почти тропической жары минувшего лета. Террикон дымился, и когда на его верхушке опрокидывалась вагонетка, дым, смешавшись с облаком пыли, плыл прямо на копер и растворялся в его фермах, канатах, вращающихся шкивах.
— Где будет проходить встреча? — каким-то не своим голосом спросил я у человека, который встретил меня у проходной и, назвавшись парторгом шахты, теперь сопровождал.
— В нарядной, — ответил он и посмотрел на меня. — Нам надо уложиться в двадцать пять — тридцать минут. Сами понимаете… План хоть и даем, но задолженность прошлого месяца… — И он выразительно постучал себя по шее ребром ладони.
«Предоставит слово, поздороваюсь, передам привет от писателей… Нет, здороваться не надо. Сразу привет и рассказ-биографию. Родился, учился, работал… А может, не надо родился, учился? Если не получится, прочту отрывок из повести. А кто страницу перевернет? Нет, родился, учился надо».
Из боковой двери мы вошли в нарядную и сели за длинный стол, покрытый красным материалом. Посредине стоял графин. Шахтеры сидели в трех шагах. После долгой разлуки я вновь видел их лица, дышал с ними одним воздухом. Их было человек сто, а может, больше. «Раз, два, три, четыре…» — торопливо начал я зачем-то, считать сидящих в переднем ряду. В нарядной стало тихо. Так тихо, что было слышно, как на копре со свистящим хрустом трутся канаты о вращающиеся шкивы. В последнем ряду кто-то поднялся, пристально посмотрел на меня и сел. «Расскажу биографию», — решил я. Скуластый парень с густой рыжей шевелюрой в переднем ряду осторожно кашлянул в кулак и плотнее уселся на стул. «Проходчик, — подумал я. — На Игоря похож. А может, отрывок прочитать? Про то, как Сергей Петров впервые в забой попал». Опять кто-то приподнялся и тут же сел.
— Товарищи! — встал парторг. — У нас в гостях писатель Титов… — он замялся.
— Владислав, — подсказал я.
— Владислав, — повторил он. — Автор повести «Всем смертям назло…», в недавнем прошлом тоже шахтер, горный мастер, но во время аварии…
Я встал. Парторг удивленно посмотрел на меня и, не договорив, сел.
— Дорогие товарищи, — непослушным голосом сказал я и твердо решил: «Прочту отрывок». — Ребята! — голос мой дрогнул и зазвучал неизвестной до сих пор звонкостью. — Я родился…
И теперь еще с внутренней дрожью вспоминаю я то, свое самое первое писательское выступление перед своими большими и неизменными друзьями — шахтерами. Потом этих встреч и выступлений было много, перед самыми различными аудиториями, в разных городах и поселках, в цехах, нарядных, на полевых станах, в школьных классах и студенческих аудиториях. Но то, первое, останется в моей памяти на всю жизнь.
Уже где-то в середине выступления, когда было рассказано, где родился и рос, как стал шахтером, как, зажав зубами карандаш, учился писать и по тому, как рыжий скуластый проходчик все чаще тихо кашлял в кулак, я вдруг до пронзительной ясности понял, что все или почти все сидящие тут в нарядной читали мою повесть и знают судьбу Сережи Петрова. Мне стало легко. Значит, недаром грыз по ночам карандаш, отчаивался, надеялся, рвал нервы с издателями и редакторами, значит, книжка нужна людям, если ее прочли вот эти парни, отнюдь не склонные к сантиментам, если они, перед тем как спуститься в забой, пришли сюда, на встречу со мной, и пришли не просто из любопытства, а ведомые пристальным интересом к человеческой судьбе, судьбе своего коллеги. Вот сидят они, притихшие, внимательные, перекатывая крутые желваки. Да, стоило ради этого жить, страдать, писать. Я был счастлив. Пришло ощущение, что стою не за официальным столом, упершись черным протезом в его красный край, а нахожусь среди ребят, которых давно и хорошо знаю и делюсь с ними, как с друзьями, самым сокровенным, что наболело на душе за долгую разлуку, что уже выплеснулось в книжке, но все не уместилось, и вот то, чего не доверил бумаге, теперь доверяю им. Парторг выразительно посматривал на часы, а я не мог остановиться. Рыжий в переднем ряду кашлял и прятал от меня глаза. Еще несколько человек сидели, опустив головы, будто были в чем-то виноваты передо мной. В паузах было слышно, как скрипит канат и где-то тяжело и гулко ухает, наверное скип, опрокидываясь, высыпает уголь в бункер…
Закончил я свое выступление совсем не так, как предполагал.
— А вообще, ребята! — неожиданно вырвалось у меня. — Бросил бы я эту писанину и полез бы с вами уголек долбать. Это я умею. — И сел.
Узколицый и черный, как цыган, шахтер во втором ряду вытянул длинную с большим угластым кадыком шею и раскрыл рот. Парторг частой дробью ударил пальцами по столу и, будто испугавшись этого, спрятал руки под стол. «Боже мой! Как плохо я говорил! — пронеслось в голове. — Надо бы все-таки отрывок прочитать. Но они же хорошо слушали и понимали меня. И я их понимал…»
Тяжелые, крупные аплодисменты грохнули минуту спустя. Рыжий отчаянно бил огромными ладонями одна о другую, тянул руки вперед, к столу и быстро-быстро хлопал короткими, с черным ободом от угля, ресницами.
— Вопрос можно? — поднялся узколицый шахтер.
— Время, товарищи, время!.. — пальцем постучал по часам парторг.
— Ну чего ты, Акимыч, заладил?! — пробасил кто-то из задних рядов. — За нами не заржавеет, план будет.
— Валяй! — отчаянно махнул рукой парторг, посмотрел на меня и пожал плечами: что, мол, с ними поделаешь.
— Владислав Андреевич, — робко, почти мальчишеским голосом произнес узколицый («Отчество откуда-то знает!» — удивился я), — скажите, пожалуйста, как вот вы, шахтерский парень, наш, в общем, человек и… — он замялся, а я как-то по инерции мысленно продолжил за него: «И докатился до такой жизни, что в писатели поперся?» — Ну… вот, книжку написали? — он замолчал и вдруг расплылся в такой белозубой улыбке, что все вокруг тоже заулыбались. А узколицый парень выпалил:
— Может, такие таланты в каждом шахтере заложены? И есть смысл побросать свои молотки и сверла и взяться романы строчить?!
Аудитория сдержанно гоготнула.
— Ты по существу спрашивай, Яременко! — прикрикнул на него парторг.
— Вопрос в общем-то по существу и довольно каверзный, — поднялся я. — Я и сам, братцы, не знаю, как дошел до такой жизни. — В зале одобрительно хохотнули. — Выписались мы с Ритой из больницы, приехали в Ворошиловград и стали жить… новой жизнью… Двадцатый год ей шел, мне двадцать пятый. Второй год супругами… Ну, у нее хлопоты по дому: прибрать, постирать, поесть приготовить, опять же меня одеть, покормить. А я сижу и только в окно на людей смотрю. Мысли разные, конечно, в голове толпятся. Будто и во сне я, и не со мной все это. К работе-то с детства приучен. В сорок первом отца на фронт проводили, а нас четверо с матерью осталось. Я — старший. Короче, в девять лет умел пахать землю, сеять, хлеб убирать, то есть то, что умели взрослые. А тут такая петрушка — вышибло меня из седла. Начисто вышибло! И все о жене своей думаю. Где она взяла такие силы? Ведь, к сожалению, в жизни иной раз как случается? Живут муж, жена, дети, все вроде хорошо, мирно, ладно. Но вот врывается беда — а она всегда врывается неожиданно и в самый неподходящий момент, — пусть не такая страшная, как у нас, и что же порой получается?! Дороги людей, которые еще вчера любили друг друга, расходятся в разные стороны. Почему? Что произошло с любовью? У нас, к счастью, не случилось такого. И основой, на которой удержалась наша семья, была моя жена, ее любовь, ее мужество. Скажу честно — ей было трудней. Ведь здоровый человек… в духоте палат, рядом с умирающим человеком, среди стонов, боли, крови… Повезли на операцию, она к двери: а вывезут ли? Увижу ли живым? Да, ей было трудней. На улице бурлила жизнь, цвели цветы, люди шли в кино, где-то кружились в танце… А ей девятнадцать лет, и впереди неизвестность, и за жизнь мужа никто ломаного гроша не дает. Да что там! Ведь если бы в тот критический момент не оказалось рядом со мной такого верного друга, то все усилия врачей могли бы и не дать того результата, который они дали. Это я, ребята, вам точно, говорю, не для красного словца, а для того, чтобы каждый из вас внимательней был к своей подруге жизни. Не ценим мы иной раз их, не понимаем.
И вот сижу я дома и все о жизни размышляю. А тут в голову лезут всякие прошлые споры с пожилыми людьми. Есть среди них такие, что любят утверждать: какие сейчас люди? Какая сейчас любовь? Все перевелось! Вот раньше бывало, вроде и сахар был слаще, и снег холоднее, и, почитай, вода мокрей. Как же так, думаю? Вот же она рядом, жена моя, решение тем спорам. И присосался к моему сердцу червячок: вот бы написать об этом, как в разных романах-повестях пишут! Да разве я сумею? Ну, в школе стишки пописывал, заметки в газеты строчил, подбадриваю себя. Так то баловство, а тут про любовь написать надо. Нет, не сумею!
А жизнь шла своим чередом, день сменял ночь, шли недели. А червячок опять точит: вот изобразить бы, доказать всем — есть и в наше время настоящая любовь! Не может она измельчать или перевестись, пока жив человек! Тут и другое подстегнуло. Ходят под окнами днем и ночью какие-то великовозрастные шалопаи, бренчат на гитаре, ну зла не хватает! Здоровые ребята, с руками, с ногами, неужели дела себе не найдут! Ведь пролетит жизнь в этом полухмельном, блатном гитарном бренчании, и оглянуться не успеют. А одумаются, оглянутся — поздно будет. Ничего ведь сзади не останется, никакого следа. Стыдно им станет. Больно станет. Муторно станет. К каждому подступит тот срок, когда человек спрашивает у самого себя: зачем явился на эту Землю? Что оставил после себя? Добро? Зло? Любовь? Ненависть? Никто из нас не верит в загробную, жизнь. Но на Земле ведь бессмертно только Добро, только Любовь. Зло тоже живет, но оно умирает сразу же, как только умирает породивший его. И этим шалопаям мне тоже хотелось что-то доказать, в то время не знал еще что. А червь все сильнее сосет: напиши… «Да не умею я писать!» — злюсь на него. «Ну, попробуй», — умоляет.
Рыжий, в переднем ряду, сжал кулаки и не отрывает от меня взгляда. Парторг убрал со стола часы и, подперев рукой щеку, внимательно слушает.
— И стал я учиться писать. Пробовал писать ногами, протезом, не получалось. Бросал, вновь принимался, разочаровывался, опять бросал и так без конца. А червяк ну прямо сбесился. Жизни от него никакой не стало. Обнаглел совсем. Пиши, и все! Теперь уже приказывает. Проснусь ночью, а в голове одно и то же: как бы это половчее все изобразить про жену свою, про любовь, про жизнь. И уже люди, как живые, перед глазами встают, разговоры заводят, только бери и записывай все подряд. А как записывать? Чем? Пробовал диктовать — не получается. Сразу и люди куда-то исчезают, и разговоры прекращаются, и фразы разваливаются. Читал в ту пору очень много. И знаете, ребята, читаешь книгу, уже ранее читанную, и будто заново ее понимаешь. Все будто бы и сложнее и проще. И вот однажды, читая книгу, взял в зубы карандаш, чтобы перевернуть страницу, да так и замер. Писать же так можно! Ну и завертелось все. Начал учиться писать, держа карандаш в зубах. Достал букварь, тетрадей в косую линейку и, как положено первокласснику, начал выводить палочки, крючочки, буквы… Около года тренировался. Сейчас пишу довольно быстро, и почерк неплохой, разобрать можно. Ну а червяк уже с ума сводит меня. Ем ли, сплю, иду по улице, а у меня все мысли вокруг рассказа о жене вертятся. Вначале я не собирался повесть писать, а просто стал рассказывать. А тут и нахлынули на меня воспоминания и люди, с которыми свела судьба, которые оставили добрую память, и я почувствовал себя обязанным написать о них. Так сложилась повесть «Всем смертям назло…». Переписывал я ее около двенадцати раз, и только тринадцатый вариант увидел свет. Так я начал писать.
— В конце повести сказано, что Таня ждет ребенка. Скажите, кто у вас родился? — спросил кто-то из рядов.
— У нас с Ритой родилась девочка. А кто родился у Тани и Сергея — не знаю. Не думал об этом.
— А как назвали девочку?
— Таня.
— В честь той, из повести?
— Да.
— А вы хотели, чтобы у вашей Тани была бы судьба, схожая с Таниной из повести?
— Какой отец пожелает таких испытаний своей дочери?! Я хочу, чтобы она была похожа на свою мать. Во всем, без исключений.
— Что, по-вашему, есть мужество? — раздается опять вопрос.
— Честное выполнение своего долга…
Потом мы шли с парторгом по шахтному двору, он молчал и не поднимал опущенной головы. Накрапывал дождь, порывистый и мелкий. Террикон дымил еще сильней, на копре бешено кружились шкивы. «Ребята поехали, — подумал я и представил их всех, как они молча натянут на себя робы, возьмут самоспасатели, лампы, шагнут к стволу, посмеиваясь или выражая какое-либо недовольство, войдут в клеть, отпустят пару шуток девушке, что стоит у кнопок, и разом нырнут в ствол и на миг почувствуют невесомость, как в свободном полете. Рыжий придет в забой, ругнется на прошлую смену за то, что не нарастили рельсы или не убрали забой, и станет наводить порядок. Тот, узколицый, черный, через печь пролезет в лаву и, наверное, уже оттуда спросит у вагонщика про то, сколько вагонов под лавой, недобрым словом помянет ВШТ, если мало, или смолчит, если достаточно, и на коленях и локтях поползет, шурша по лаве, к комбайну.
— Извините, — повернулся я к парторгу, — как-то так вышло… не рассчитал время. Первый раз выступаю. Смену задержал…
Парторг махнул рукой.
— Я вот о чем сейчас думаю. Копыленко во втором ряду, с края сидел. А он ведь, подлец, пьет и к жене руку прикладывает. Двое детей у них. Все время наблюдал за ним. Глаза прятал, стыдно ему было. Неужели и после этого старое продолжит? — Он помолчал, шагая с опущенной головой, и, будто рассуждая сам с собой, сказал: — А от Ломакина, рыжий такой, здоровый, что в первом ряду сидел, жена ушла. Тихий покладистый парень, работник отличный, а она так себе, свистулька свистулькой… И вот вам — вспорхнула и улетела. Переживает Ломакин. А что сделаешь?! — Он опять помолчал и задумчиво бросил: — А план они сделают. Об этом я не беспокоюсь. Хлопцы — что надо!
— Он проходчик?
— Кто?
— Ломакин.
— Проходчик. Бригадир.
— ЧП случаются?
— Почти нет, — ответил парторг. — На прошлой неделе на третьем западном корж «капнул», и комбайнера по спине. Ходить, наверное, не будет. Позвоночник повредило. Вчера в больнице были… — он вздохнул и помолчал. — У вас это правильно в книжке написано: «…случаются и шальные пули».
На вершине террикона опрокинулась вагонетка, ухнула порцией породы, и камни стаей покатились вниз, подскакивая и перегоняя друг друга. От стаи отстал большой угловатый кусок, неловко перевернулся с боку на бок с гулким стуком и медленно пополз к основанию, оставляя за собой густой серый хвост пыли. Тучи густели, опускались ниже и, цепляясь за террикон, верхушку копра, стремительно летели дальше, за шахту, брызгаясь холодными каплями.
Я плохо спал этой ночью. В окно стучал дождь, то дробно, то мягко, сердито выл ветер, в голове теснились какие-то мысли, а я боялся их и гнал от себя. Необходимо с головой погрузиться в работу. Тема есть, сюжет готов, было бы время. Но его становится все меньше и меньше.
Утром пришел почтальон и принес сразу шесть писем. Вот они, самые первые, неожиданные и желанные, пугающие и радующие!
«Здравствуйте, дядя Слава, тетя Рита!
Три дня подряд мой папа читал мне вашу повесть. Сама я умею читать, но еще не очень, не все буквы знаю. Повесть мне очень понравилась. Мне идет уже седьмой год. Теперь я знаю, что такое любовь.
С приветом к вам Наташа».Дорогой ты мой, самый первый корреспондент и читатель. Ты забыла написать свой обратный адрес. Быстро переворачиваю конверт — пусто. На штемпеле — Новомосковск, и все. Я очень благодарен тебе. Конечно же, ты по-своему поняла любовь, поняла, что это светлое и доброе чувство, которое способно совершать чудеса. Иди по жизни с этой верой.
«Здравствуйте, Владислав!
Извините, что не знаем вашего отчества. В первом номере журнала «Юность» мы прочитали вашу повесть «Всем смертям назло…». Мы учимся в восьмом классе, и большинство из нас комсомольцы. Все мы потрясены мужеством и упорством Сережи Петрова и его жены Тани. Не подумайте, что это общие слова, которыми мы хотим передать свое восхищение.
Вот уже три года мы дружим с Героем Советского Союза А. П. Маресьевым, часто получаем от него теплые, дружеские письма. А началось все вот с чего: в пятый класс к нам пришел новый ученик Коля Хрячков. У мальчика были больны обе ноги. И мы всем классом решили помочь ему. Каждый день ходим к нему готовить уроки, посвящаем во все дела класса. Очень радовались за него, когда он получал пятерки. Алексей Петрович прислал ему книгу Б. Полевого «Повесть о настоящем человеке» и свои фотографии. Вот тут-то мы все поняли, что значит быть настоящим советским человеком. Все мы в тот год старались сделать как можно больше хорошего. На могилах погибших воинов поставили памятники, узнали, что в нашем городе жил Герой Советского Союза Петр Липовенко, который погиб, защищая Севастополь. Теперь одна из школ нашего города носит его имя. За хорошую работу нашему классу было присвоено первое место в областном пионерском соревновании. Всех дел и не перечислить. Но в феврале 1965 года Коля умер. С тех пор прошло много времени, мы стали почти взрослые, и прежние чувства притупились. И вот ваша повесть заставила нас о многом задуматься. Все ли мы делаем для того, чтобы стать настоящими комсомольцами? Среди нас загорелся жаркий спор о вашей жизни, и мы решили написать вам письмо. Одни верят, что вы откликнетесь и что мы станем настоящими друзьями, потому что человек с такой удивительной судьбой имеет отзывчивое сердце, а другие, наоборот, утверждают, что мы не получим ответа. Мы не знаем вашего точного адреса, но почему-то уверены, что наше письмо найдет вас. Наверное, вы получаете тысячи писем, и каждое несет частицу человеческого тепла. Очень просим ответить нам.
С комсомольским приветом ребята 8-го «А» класса средней школы № 22 г. Коммунарска».«Дорогие Владислав Андреевич и Маргарита Петровна!
Пишут вам сразу тридцать две девочки. Все мы учимся в одной группе в Донецком политехникуме. Мы прочитали вашу повесть, долго говорили о ней. То, о чем вы рассказываете, поразило нас, взволновало, заставило задуматься над многими вопросами жизни. Для чего живет человек? В чем его ценность? Что такое любовь? Дружба? Что значит быть настоящим человеком?
Какие вы все-таки хорошие люди! Как мы радовались вашему выздоровлению и тому, что рядом с вами в трудную минуту ваша жена. Мы еще очень молоды, чтобы хорошо разбираться во всех вопросах жизни, однако каждая из нас может столкнуться с трудностями, и тогда мы возьмем в пример вашу большую и прекрасную любовь.
Милая Маргарита Петровна! Мы хотим сказать вам большое спасибо за ваше мужество и терпение. Какое бы горе ни приключилось с нами, нам будет легче, потому что мы будем помнить вас.
Дорогие наши люди! Мы желаем вам огромнейшего счастья. Мы хотели бы, чтобы каждый человек научился быть таким, как вы. Ждем новых произведений Владислава Андреевича!
По поручению девочек группы ПП-66—1—8 Шатохина Люда».«Дорогой товарищ Титов!
Только что прочла вашу повесть и весь вечер была под впечатлением открытой людям истины о мужестве и героизме одного обыкновенного советского парня. Вы много выстрадали, потеряли руки — это страшно тяжелая утрата, но в борьбе за действенную, приносящую пользу людям жизнь вы приобрели огромное уважение людей. Ваш Сережа не вызывает чувства жалости. Волевой, сильный духом, мужественный человек, преодолевающий физические и нравственные страдания, он вызывает чувство восхищения, желание найти в себе самой силы для преодоления своих душевных, физических, семейных разладов.
Примите и вы, Рита, мой низкий поклон за вашу огромную, чистую, преданную любовь, которая помогла вашему мужу выстоять. Видимо, такими, как вы, были жены декабристов, помогавшие своим мужьям в условиях ссылки оставаться верными своим прекрасным идеалам. Пишите и дальше. Пишите много, много. Пусть творческая удача сопутствует вам. Желаю вам крепкого здоровья и неувядающей душевной молодости.
С искренним уважением А. Гутман, инженер «Киевпроекта».«Уважаемый товарищ Титов!
Это письмо пишут вам из г. Караганды, 1-й городской клинической больницы, в которой функционирует спинальное отделение, где лечатся больные с повреждением спинного мозга. Люди, которые самостоятельно не могут передвигаться. Врачебный персонал и общественность больницы принимают ряд мер к профессиональному обучению больных отдельным ремеслам. Проводим воспитательную работу, чтобы наши больные нашли свое место в жизни, приносили пользу обществу.
Мы просим вас, как писателя, выполнить общественный долг. С вами считаются, к вам прислушиваются, и это дает вам моральное право с широкой трибуны советской печати обратить внимание общественности на необходимость соответствующим органам заняться вопросами обеспечения инвалидов приспособлениями для труда. Органы социального обеспечения данному вопросу не уделяют должного внимания. От всего сердца приглашаем к нам в гости, в Караганду. Побеседуйте с больными, это воодушевит их в тяжелых буднях жизни.
По поручению больных и врачебного персонала Л. И. Крочик».«Не знаю, как начать, как обратиться к вам, наш дорогой человек, чтобы выразить то обилие чувств, которое вызвала повесть. Я пишу одна, но почему-то уверена, что со мной согласятся многие. Последние страницы, и… слезы радости застилают глаза, слезы гордости за людей, живущих рядом с нами. Что мы знаем о них? Чем заплатить, какой ценой за то, что они делают для нас, иногда даже рискуя жизнью. Что такое подвиг? Есть ли любовь? В чем смысл жизни? Какое оно, солнце? Кого не волнуют эти вопросы в юности! И вы, вы смогли донести их содержание, раскрыть во всей глубине, тронуть, на мой взгляд, самые черствые души.
Замечательная жизнь замечательных людей! Разве это не образец обыкновенной и такой красивой жизни, искренности чувств, благородства души, чистоты отношений?
Читаю и плачу. Ощущаю боль Сережи и переживания Тани. Вы знаете, я завидую вам. Нарадуюсь вместе с вами. Вы нужны нам, понимаете, нужны нам, молодому поколению, как друг, как современник. Спасибо вам.
Студентка ХПИ Воловик Н., г. Харьков».Рита дрожащими руками распечатывала одно письмо за другим и клала их передо мной на стол.
— Читай вслух, — попросила она.
— Не могу. Ты читай.
Она смотрела на меня испуганными глазами и отрицательно качала головой.
— Сперва ты, я потом…
Перечитав письма, я оделся и вышел на улицу. Ярко светило солнце, в голубой бездонной вышине беспорядочной кучей летели грачи. На дереве в соседнем дворе ворковал скворец, и звуки были какими-то мягкими, теплыми, будто рождались приближающейся весной и ласковым теплым солнышком. «Неужели получилась повесть? Боже мой! Неужели получилась? Неужели нравится людям?» В голове все путалось и мешалось. Я куда-то шел или почти бежал, пересекал улицы, сворачивал в переулки, порой хотелось, чтобы меня все видели, потом пугался этого и вновь сворачивал в безлюдный переулок. В центре города меня остановил Витька. Вернее, я сам увидел его и побежал к нему.
— Витя, ты знаешь, я письма получил!
— Какие-нибудь неприятности?
— Ты знаешь, они все хвалят.
— Ну-у-у, старик, ты напугал меня! У тебя такой вид, будто за тобой банда гонится!
— Нет, Витька, я правду говорю. Им всем нравится. Они уже писателем меня называют.
Он рассмеялся и похлопал меня по плечу.
— Как Рита с Татьяной?..
— Читают.
— Что читают?
— Ну, письма. Их же шесть штук!
— Вечером забегу. Прости, старик, спешу в клинику. — Он отошел, остановился метрах в пяти, повернулся ко мне, поднял вверх сжатый кулак: — То ли еще будет, старина!
По дороге домой я вспомнил другое письмо. Было это три года назад. Стояла мокрая, затяжная осень. День и ночь шли дожди. В комнате стоял полумрак, а на душе было тоскливо и неспокойно. Уже прошло три месяца, как отослал рукописью одно из московских издательств, а оттуда ни слуху ни духу.
(Надеюсь, что меня поймет и простит читатель за то, что не называю издательства. Делаю это не потому, что чего-то боюсь или опасаюсь. Нет! Ведь тот ответ, который я получил, писал один человек, писал совершенно незнакомому автору. Я не оправдываю того человека. Но ведь издательство — это огромный и сложный организм, И… ну, честное слово, просто не поворачивается язык назвать известный всей стране коллектив в такой связи.)
Почтальон, еще издали завидев меня, опускала голову и молча проскальзывала мимо. Я понимал: ей было жалко меня. Хрупкая черноглазая Зойка, не поступившая в педагогический в этом году, наверное, догадывалась, что я жду не просто вести откуда-то, но и связываю с этим очень многое в своей жизни, решаю вопрос — быть или не быть. Так оно и было. Зойка не ошиблась.
В тот день она прибежала к нам рано утром. Без обычной почтовой сумки, с одной бандеролью в руках. Глаза ее радостно горели, и вся она светилась, будто только вот сейчас, после долгой разлуки встретила самого дорогого, любимого человека или по крайней мере ждет верной встречи с ним.
— Вот! — выдохнула она, обеими руками протягивая бандероль.
— Читай, — кивнул я Рите, когда Зоя вышла.
— «Уважаемый Владислав Андреевич! — прочитала она и посмотрела на меня. — Возвращаем вам повесть «Всем смертям назло…». Тема, за которую вы взялись, не нова в литературе, хотя и очень интересна. Взять тему — еще не значит разрешить ее. Мы приветствуем вашу творческую смелость. И в этом направлении вам кое-что удалось. Но в основном, нам кажется, вы взялись за непосильную ношу. Очевидно, вам незнакомы даже элементарные законы построения литературного произведения, да и с материалом вы явно не в ладах. То, о чем вы пишете, скорее пытаетесь писать, похоже на сентиментальную и мало занимательную историю, с какими-то африканскими страстями, детали которой знаете понаслышке. Советскую же литературу характеризует глубокое проникновение в жизнь, всестороннее знание ее. Литературной ценности ваше произведение не представляет…»
То было трудное время. Друзей в литературном мире у меня не было, близким я стеснялся показать свое творение, и это письмо, сверху и снизу снабженное официальными печатями и штампами, было принято как суровый, но честный и справедливый приговор. Вновь померкло солнце, и жизнь более чем когда бы то ни было казалась ненужной. Пять или шесть самых первых вариантов повести с помощью соседа и в тайне от Риты были сожжены. Сейчас мне очень жаль их. Кажется, там были интересные моменты, которые потом не удалось восстановить. Но тогда вопрос, быть или не быть, был решен в пользу последнего. Соломинка, за которую уцепился утопающий, оказалась тем, чем она и есть на самом деле. Несколько средних вариантов повести, затерявшихся в столах и на полках, к моему счастью, остались целы.
В жизни все проходит. Кончился кризис и у меня. Не прошло и года, как меня вновь с неодолимой силой потянуло к письменному столу…
Я вернулся от воспоминаний к действительности и заспешил домой. У дома с Таней на руках меня встретила Рита.
— Славка… — ткнулась лбом в мою грудь. — Ты им ответь. Всем, всем! Что очень рад, благодарен, что мы счастливы. Ну и все такое…
— А что «такое»?
— Да ну тебя! А помнишь?..
Мы все помнили. Даже и то, что очень хотелось забыть.
— Папа, — заговорщицки потянула меня в сторону Татьянка. — А мама плакала, когда ты уходил.
— Это она от радости.
— А разве от радости плачут?
— Плачут, дочка, плачут…
Спокойной, отрешенной от всего работы над новой повестью не получалось. Поток писем увеличивался с каждым днем. Теперь Тимофеевна (Зоя поступила в педагогический и училась уже на втором курсе) приносила по десять, двадцать писем в день. Они входили в дом как добрые друзья, и их нельзя, невозможно было отложить в сторону, заставить подождать.
«Здравствуй, сынок!
Прости меня, старую одинокую женщину, за то, что врываюсь к тебе своим письмом. Мне очень трудно сейчас. В больнице мой сын, мой Валерик. Два месяца назад ему ампутировали правую ногу. Дикий, невероятный случай. Баловались около проходящего трамвая, и его кто-то нечаянно, а может, умышленно, толкнул под колеса. Казалось, самое страшное уже позади. Все операции прошли успешно, Валерик стал поправляться. А две недели назад, как раз в воскресенье, захожу я к нему, а рядом с ним Игорь, дружок его, и на тумбочке бутылка водки. Валера, говорю ему, зачем тебе это? Он посмотрел на меня и как крикнет: «А что мне еще осталось!» И пошло с тех пор. Вывезут его в коляске во двор, а около него все пьяницы гужом. По-всякому говорила с ним, извелась вся, ничего не хочет понимать. Напьется, а потом плачет. Погибнет ведь Валерик, единственная моя радость в жизни, и не оттого, что инвалидом стал, а от нее, проклятой, от водки, погибнет. Вижу и чую я все, а совладать с ним не могу. Сынок, дорогой, я прошу тебя, на коленях умоляю, помоги моему сыну. Ты прошел через этот огонь, помоги Валерику, напиши ему письмо, вразуми его. Только ты сможешь спасти моего сына от пропасти. Я умоляю тебя.
В. З. Дюжева, г. Днепропетровск».Р и т а. Может быть, съездить к нему в больницу?
Я. А Таню на кого оставим? Дорога в два конца рублей пятьдесят станет! Где их взять? Сколько до пенсии осталось?
Р и т а. Неделя.
Я. А денег?
Р и т а. Рублей семнадцать.
Я. Подпишу ему повесть.
И я написал на книге:
«Дорогой Валера! Все, что ты здесь прочтешь, не досужий вымысел. Соразмерь свою жизнь с жизнью Сергея Петрова; может быть, ты сделаешь для-себя кое-какие выводы. И вообще, сильный не тот, кто не боится трудностей, сильный тот, кто найдет в себе мужество преодолеть их».
«Дорогой Владислав!
Прочла вашу повесть. Поздравляю вас. Я научный работник, филолог, преподаватель вуза. Много лет занимаюсь литературой. Вы можете мне поверить. Есть у вас литературные способности. И путь, избранный вами, нелегкий, тернистый путь, все-таки верен. У вас будет много читателей. Мои студенты читают вас и на экзамене по советской литературе говорят о вашей повести. Вам надо учиться. Вы сильный и гордый человек. Вам можно позавидовать. Подайте документы в Литературный институт. Вы меньше чем кто-либо нуждаетесь в снисхождении. Я бы не писала об этом. Но у меня есть кое-какие права. У меня нет зрения, нет совсем, с детства, с двух лет. Мне и легче и тяжелее, чем вам. Легче потому, что я ничего не помню, не знаю ни света, ни цвета, тяжелее потому, что мне трудно ходить. Я не могу уйти одна в лес, на речку, не могу заглянуть в глаза маленькому сыну, не могу найти упавшую из рук книгу, хотя руки у меня есть. Но самое страшное то, что я не могу читать. Я вот университет и аспирантуру закончила и диссертацию защитила, и все с помощью посторонних людей. Кто-то помогал, а кто-то отвергал. Было и тяжело, и обидно. Но что делать? Надо жить! Я ненавижу страдания и смерть. И в число самоубийц никогда не попаду. Доберусь все-таки как-нибудь до леса, а цветы можно различать по запаху. Мой маленький сын играет на пианино, а я так люблю музыку.
Приезжайте ко мне с семьей летом, если вам захочется и если у вас будет время. В нашем городе много солнца.
Извините, я плохо пишу. Видимо, расшатались нервы. Я ведь не могу перечитать и исправить то, что пишу. Пишущей машинкой я владею сама. Вот видите, все не так уж и мрачно. Мир цветет, несмотря на боль и потери. И Маяковского я не люблю как раз за его последний шаг. Неудобно для революционного поэта и просто для мужчины. Еще раз желаю счастья. Хорошо, что вы оба все-таки живете на земле.
С искренним уважением Л. М. Процанова, г. Тирасполь».Письмо было в одной пачке, рядом с письмом Валериной мамы. Еще раз перечитав оба, я задумался. А что же все-таки такое человеческое мужество? Продукт общественного воспитания, черта характера или мировоззрение человека? Я думал об этом и когда читал следующее, необычное письмо.
«Уважаемый гражданин Титов!
Мы, осужденные 5-го отряда, прочитав вашу повесть, были глубоко тронуты патриотизмом ее содержания. Общественность нашего отряда с большим удовлетворением встретила включение в программу читательских конференций обсуждение вашей повести.
Ваша повесть вызвала у нас чувство жгучего стыда за наши преступления перед Родиной и советским народом. Мы еще с большей ясностью осознали, что, совершив преступления, сами втоптали себя в грязь, потеряли право носить гордое имя советских людей «товарищ». И теперь проводим свою молодость и жизнь за колючей проволокой. Горько сознавать, что мы свернули с дороги, по которой идет весь советский народ, совершили преступления, причинили людям горе, нанесли материальный ущерб государству. И теперь, когда весь советский народ трудится с огромным энтузиазмом, мы стремимся своим трудом и безупречным поведением внести свой посильный вклад во всеобщее дело торжества идей социализма и коммунизма. Мы хотим вернуться в дружную семью советских тружеников обновленными людьми, достойными гражданами страны Великого Октября.
Заверяем вас и в вашем лице весь советский народ, что к позорному и грязному прошлому возврата не будет, что честный труд и полезность нашей Отчизне станут отныне для нас путеводной звездой в жизни.
По поручению общего собрания осужденных: член совета воспитателей О. Ромашковская, председатель совета Жовтяк, культорг Борщ, старший культорг колонии М. Шпак».Мой отец Андрей Антонович Титов вернулся с фронта в конце лета 1945 года. Мама птицей спорхнула с лавки, и не успел я еще понять, что же произошло, как она со стоном повисла на шее у крепкого, широкоплечего сержанта с дюжиной блестящих медалей на груди.
— Андрюшенька, родной мой!..
Мы все четверо заревели в один голос и вцепились в материну юбку. Губы отца были тугие, соленые, борода и щеки колкими, от выгоревшей гимнастерки густо пахло табаком и потом. Война для нашей семьи кончилась.
А в тяжелом, голодном 1947.году я впервые видел, как плакал отец. Солдат Великой Отечественной, трижды раненный, не раз смотревший смерти в глаза, плакал не оттого, что было жалко тех семисот рублей, которые вор вытащил у него из кармана, и даже не оттого, что его четверо пухлых от голода детей опять останутся без крохи хлеба, а от какой-то жгучей, непонятной обиды. И он никак не мог понять, как это так можно — залезть в чужой карман и украсть.
— Андрюша, хватит. Андрюша, перестань, дети видят, — уговаривала его мама. А он только вздрагивал всем телом, мотал головой и срывающимся голосом выкрикивал:
— Ну как же так! Как же так!..
«Фашист — это понятно, — думал я. — На то он и фашист. Они не люди, их всех на войне постреляли. Ну, а как же это свой, русский? Кто же он?»
«Здравствуй, дорогой Слава!
Только что закончила со своим классом коллективное чтение твоей повести и сейчас вместе с учениками пишу письмо. Я хочу рассказать тебе о том впечатлении, которое произвела на меня и на ребят твоя повесть.
После того как я закончила читать, в классе стояла необыкновенная тишина. (А мой 8-й «Б» далеко не ангелы!) Они сидели, затаив дыхание, а потом разом наперебой стали высказывать свои мнения.
Н и н а Ж и г а н о в а. Спасибо за такую книгу. После того, как я ее прочла, мне хочется оглянуться назад и задать себе вопрос: правильно ли я поступаю? А смогла бы я быть такой, как Таня, Сергей? Я должна быть такой. Разве могут по-другому поступать наши советские юноши и девушки!
П е т я Б у г а н о в. Мне запомнился Егорыч. Это чудесный человек. С таким другом не пропадешь. Спасибо ему за то, что в трудную минуту он ободрял Сергея, не давал падать духом.
Л и д а Б у д а н ц е в а. К повести можно поставить эпиграф: «Я люблю тебя, жизнь!» Сергей Петров — это еще один Островский. Он очень близок нам и понятен. Повесть учит нас любить жизнь, никогда не унывать, все время стремиться вперед, искать лучшее, не останавливаться на достигнутом, до конца бороться с любыми трудностями. Несмотря на нечеловеческие муки и страдания Сережи и Тани, в каждой строке звучит победная музыка жизни.
А вот что говорит С а ш а Ф е д о р о в: «После прочтения книги у меня было очень много всяких желаний. Каких, я даже не мог как следует разобраться. Единственное, что я почувствовал ясно, — буду врачом и именно таким, как Григорий Васильевич Кузнецов. Я бы день и ночь колдовал у постели больного».
А мне лично хочется сказать много теплых слов в адрес Тани. Я надеюсь, что когда-нибудь увижу ее. Таня, милая, дорогая, какая же ты молодец!
Дорогой Слава! Я забыла представиться тебе. Г а л и н а Д м и т р и е в н а Л е б е д е н к о. Ты знаешь меня под фамилией Ярикова. Работала я библиотекарем в Добринской библиотеке и очень хорошо помню тебя.
Очень просим прислать нам свои фотографии. Мы оформляем альбом, а у нас ничего нет. И еще просим приехать к нам в гости, встретиться с моими мальчишками и девчонками».
Родина… Дурманящим запахом донника пахнуло от строк обратного адреса, степным разнотравьем плеснуло в глаза, и не поднять головы от письма, и сердце застучало где-то у самого горла. Вот она, как живая, стоит перед глазами, Галина Дмитриевна, и деревянное здание районной библиотеки, и двухэтажная школа, и шум и гам класса, и голоса друзей, и огромное синее небо над бескрайними полями хлебов…
— Ну что ты, дурачок, — треплет мой чуб Рита. — Летом поедем в Добринку, прогони ты свою ностальгию. Ну хочешь, завтра соберемся и поедем?
— Надо работать. Видишь, какой завал писем. На каждое хочется ответить. А время с каждым днем — как шагреневая кожа. И новая повесть стоит на месте. Черт!.. Думал, что после первой пойдет все как по маслу, а оно наоборот. Будто и писать никогда не писал.
«Дорогие мои земляки! Дорогая Галина Дмитриевна!
Огромное вам спасибо за ваше письмо, за добрые, теплые слова, которые вы нашли для меня. Мало сказать — я рад. Я счастлив оттого, что моя повесть и ее герои понравились вам. Туда, откуда более четырнадцати лет назад ушел я, теперь пришел герой моей книжки Сережа Петров. По-моему, он неплохой парень. Мне бы очень хотелось, чтобы вы взяли его себе в друзья. И если кому-нибудь из вас когда-нибудь на дальних или ближних жизненных тропах станет трудно, позовите его, вспомните его, он поможет. Когда повесть выйдет отдельной книжкой, я обязательно пришлю ее вам, а пока примите журнал с моим автографом. Как поживает наша старенькая школа? Сад, наверное, уже оброс листвой и скоро зацветет. Как здоровье Клавдии Алексеевны Чеботаревой? Зои Николаевны Париновой?
От всего сердца желаю вам отличных успехов в учебе, веселых игр, хорошего настроения, доброго здоровья и самого большого, самого настоящего счастья, борьбы и побед».
«Дорогой Владислав Титов!
Мы живем в маленьком городке Игрень, Днепропетровской области. Сейчас нам по 15—16 лет. Это прекрасное и трудное время, это время, когда особенно много думаешь о том, как жить, что значит правильно жить, что значит быть настоящим человеком. Все эти вопросы волнуют нас, и мы ищем на них ответы в жизни, у друзей, в книгах.
Совсем недавно мы прочитали вашу повесть «Всем смертям назло…». Ее читали все ребята нашего 8-го «А» класса, и каждый из нас не только высказывал свое отношение к героям произведения, но и написал отзыв об этой повести. Вот о чем в основном написали ребята в своих сочинениях:
«Повесть заставила о многом задуматься. Мы задаем сами себе вопросы: «А смогли бы мы пережить все то, что пережили эти люди? Хватило бы у нас столько мужества? Как бы поступил каждый из нас, очутись он на месте Сергея Петрова?»
Не все однозначно ответили на эти вопросы.
Всем без исключения понравились прекрасные образы Сергея и Тани. Их воля, стойкость, мужество, верность достойны подражания. Они навсегда останутся в наших сердцах, потому что учат нас честности, стойкости, настойчивости в достижении намеченной цели.
Мы обращаемся к вам с большой просьбой. Понимаем, что теперь у вас очень много работы, много забот, что каждая ваша минута на учете, но все равно очень просим вас ответить нам. Расскажите о своих мечтах, дальнейших творческих планах. Вы даже не представляете, как это нужно нам».
«Здравствуйте, Слава!
Я понимаю, у вас много работы, много таких писем, но, может быть, найдется время прочесть и мое. Достать журнал «Юность» очень трудно, еще трудней было читать вашу повесть. На глаза наворачиваются слезы, но это вовсе не слезы жалости, нет-нет, это слезы гордости за человека, за его силу духа, за то, что есть на земле всепобеждающая сила любви.
Мои мальчишки и девчонки сидели как-то необычно тихо. И в спальне перед отбоем стояла непривычная тишина. Только изредка: «Вот это любовь!»; «Здорово! Значит, есть такие люди в жизни!» — это наш скептик Саша. Задумались мои сорванцы. И как знать, возможно, вы придете им на помощь в трудную минуту их жизни (а впереди у них немало испытаний).
Закончила повесть и вот уже который день хожу под ее впечатлением. Спасибо вам, Слава и Рита, за то, что вы есть. Узнаешь таких, как вы, и стыдно становится за свои минутные слабости, малодушие, задумываешься над своей жизнью, переосмысливаешь ее. Да, нет смысла жить, если на земле после тебя не остается доброго следа. Так хочется быть нужной людям. Вы счастливый человек, Слава. Вы нужны не только Рите, Танюшке. Ваша повесть и будущие книги (а они будут, я уверена в этом) нужны людям. Ведь если вы сумели помочь одному человеку стать человеком — это немало. Ваша повесть заставила задуматься о жизни многих. Новых вам творческих удач, Слава!
Людмила Крулей, МССР, г. Бельцы».Что есть человеческая доброта? Рита перекладывает пачку писем, одно за другим, я смотрю, как мелькают адреса, и ловлю себя на мысли, что, по сути, все они результат взволнованной доброты. Ни одного из них могло бы и не быть. Любое из них или все они могли бы и не дойти до меня. На всех письмах очень неточный адрес, чтобы дойти до адресата: «г. Ворошиловград, Титову». Или: «УССР, автору повести «Всем смертям назло…». Письма лежат у меня на столе. Они возникли и нашли меня по законам человеческой доброты, и не просто человеческой, а советской. Спасибо вам, ворошиловградские почтовые работники, за то, что в многотысячном городе вы не дали заблудиться ни одному письму.
«Владислав Андреевич, здравствуйте!
Пишут вам ученики 7-го «В» класса школы № 4 г. Светлогорска. Наш пионерский отряд носит имя Н. Островского. Нас сорок человек. Ребята все хорошие, старательные. Но у нас есть недостаток: нет дружбы между мальчиками и девочками.
Недавно мы прочли вашу повесть. Она нам очень понравилась. Мы искренне полюбили Сережу, Таню, Егорыча».
«Вы только что прочитали письмо моих воспитанников. Мы живем недалеко от вас. Вы на Украине — мы в Белоруссии. А после того как всем классом мы прочитали вашу повесть, вы стали еще ближе нам. Большое и нужное дело сделали вы, опубликовав свою повесть. С каким участием и вниманием слушали ее мои ученики! С каким удовольствием писали они сочинение по повести! Если бы я могла передать вам, сколько добрых, ласковых слов было сказано в адрес Сергея, Тани, Егорыча, Кузнецова. Нам, педагогам, очень нужны такие произведения. Они помогают воспитывать ребят не на отвлеченных понятиях мужества, доброты, а на конкретном жизненном материале. Учить их прекрасному и возвышенному.
Ребята мои умные, честные дети, но очень подвижные и энергичные. Работать с ними трудно, но и интересно. Их постоянно надо чем-то увлекать, давать новые и новые задания. Организовали школьный музей Н. Островского. Хороший получился музей. Подружились с ветеранами войны, и эта дружба очень помогает мне в работе. Теперь, прочитав вашу повесть, решили во что бы то ни стало завязать дружбу с вами.
Мы понимаем, что вам нелегко, вам многие пишут, но, пожалуйста, ответьте нам. Это очень важно, это очень нужно. Ребята должны поверить, что у нас много замечательных людей, что они не выдуманы писателями, не из книжки, а есть в жизни, живут рядом с нами, что каждый из ребят обязан и должен стать настоящим гражданином великой Родины.
Ваш новый друг Боровик Н. М. и ее 40 ребят».«Дорогой наш писатель!
Нас, десятиклассников средней школы № 10 г. Чимкента, что в Южном Казахстане, потрясла ваша повесть, опубликованная в первом номере журнала «Юность». Такого еще не было: написать повесть зажатым в зубах карандашом! Это может сделать только человек необыкновенной силы воли, необыкновенной выдержки. Нас пленил образ светлейшей женщины на земле, образ Тани Петровой. Повесть настолько нас взволновала, встревожила, что мы не могли молчать. Она заставила нас думать. Как жить, если в жизни не все удается? Чем наполнить свою жизнь нам, выпускникам? Что делать, если после окончания школы не поступишь в институт? Во всех случаях вешать нос нельзя! Это теперь мы твердо знаем. В жизни нет безвыходных положений! В ближайшие дни мы проведем диспут по вашей повести. Напишите нам несколько строк. Мы хотим знать вашу биографию. Ведь в печати о вас еще ничего не написано.
С комсомольским приветом десятиклассники. Всего 90 человек».«Дорогие друзья!
Хочется сказать вам всем — извините, пожалуйста, за задержку ответа. Писем приходит много, и ответить на все вовремя дело непростое. Очень рад, что моя повесть понравилась вам. Наверное, нет большего счастья, чем счастье получать благодарные читательские письма. Появляется острое ощущение нашего времени, времени беспокойного, ищущего, созидательного. Гордо сознавать себя не бездеятельным наблюдателем его, а участником. Я счастлив еще и потому, что герои, населяющие мою повесть, не оставили вас равнодушными, пробудили желание, может, потребность, поспорить о их назначении, коллективно обсудить их жизнь. Сейчас мне больше всего хочется, чтобы у вас состоялась острая, заинтересованная дискуссия не только о Сергее и Тане и других героях повести, но и серьезный разговор о себе, о своем месте в жизни, о цели своей жизни. Вы только вступаете в жизнь, учитесь преодолевать трудности. Сейчас у вас прекрасный, светлый период. Но и от него зависит, какими вы выйдете в большую жизнь — мужественными борцами или жалкими хлюпиками, трудолюбивыми, целеустремленными людьми или безвольными, жалкими приспособленцами. Если у тебя сегодня не хватило терпения выучить трудный урок, недостало настойчивости решить сложную задачу, то завтра ты можешь струсить в опасной ситуации (потому что это трудно), ты можешь пройти мимо человеческого страдания (потому что помочь — это тоже трудно), а потом ты можешь предать (потому что что-то не сделать легче, чем сделать). Человеческая жизнь складывается по крупицам, как море из капелек. Не все приходит сразу, моментально, ни твердость характера, ни настойчивость, ни целеустремленность, ни мужество. У Александра Матросова были считанные секунды перед броском в бессмертие. И у него были две дороги: одна вперед, на амбразуру, другая назад, в окоп, в укрытие. Он выбрал первую. Выбрал не за те считанные секунды, а всей своей сознательной жизнью. А в те роковые мгновения он просто забыл о том, что есть эта, другая, дорога полегче и побезопаснее, он и не подозревал о ее существовании. Ее просто не было для него. У труса все вышло бы наоборот. Инстинктивно, без раздумий. Потому что назад — это легче, проще.
Верю, вы вырастете настоящими советскими людьми. Гордыми, смелыми, трудолюбивыми. Я от всего сердца желаю всем вам этого!»
«Здравствуйте, Владислав Андреевич!
Я прочла вашу повесть. Мне очень понравился Сергей. Но я не могу поставить рядом с ним Таню. Я это знаю по себе.
Я очень люблю одного человека — Федора Вампирова. Вы не можете его знать. Но если я решила вам рассказать все, то знайте и наши имена. Он тоже любит меня. Я надеялась, что он женится на мне. Мне казалось, что он вот-вот предложит это. Я согласилась бы без лишних слов. Но он молчал и молчал. Он боялся меня поцеловать. Мне нелегко об этом писать, но, я надеюсь, вы все поймете. Мне пришлось первой заговорить о женитьбе. Он отказался. Плакала, мучилась, не находила себе места, избегала встреч, с ним, а он этих встреч и не искал. Потом пришла его мама. Посидели мы, помолчали, вдруг мама расплакалась и говорит мне, что Федя эти две недели ходит сам не свой, осунулся, пожелтел весь. Вечерами сидит один, без света, и молчит. Мне пришлось обо всем рассказать матери. Она очень хороший человек. И лучше бы я этого не делала. Мать расплакалась еще больше и говорит мне, что, мол, Федя очень любит меня, но жениться на мне не может, потому что у него туберкулез легких и что жить ему осталось немного. Боже мой! Что со мной было! Я не знала, что мне делать, плакать или радоваться. Я долго-долго плакала. Вечером пошла встречать Федю на завод. Его глаза загорелись, мы были счастливы в тот вечер. Потом я все рассказала ему и то, что узнала от матери. Федор помрачнел и даже стал злым. «Между нами все кончено! — сказал он. — Выходи замуж за другого. Я приказываю тебе сделать это!» — «Ты подлец! — сказала я ему. — Я ненавижу тебя!» Хотела заплакать и не смогла. Не помню, как пришла домой, легла в постель.
Я люблю его, жить не могу без него. Ну разве я виновата, что он болеет? Да разве в этом дело? Ведь вылечивают же туберкулез. Вылечивают! Вылечат и его. Он будет долго жить. Нам хватит. А что у меня за жизнь без него? Я не могу без него.
Девчонки говорят, что это дурь у меня, что, мол, боюсь поступить подло — забыть его и выйти за другого. Не могу я без Федора. Разве это не понятно? В мире нет ни одного человека ближе, чем он, роднее, лучше. Без него мне нет счастья. Тут уж не до геройства. Как ему это доказать? К кому обратиться за помощью? Зачем он так мучает меня и сам мучается? Кому это нужно?! Я все равно его жена и ничьей не буду. Ничьей! Лучше умру. Если бы он убил меня — нет, я не в бреду, поверьте, — с радостью бы согласилась. Извините за мою сумбурную писанину, у меня дрожат руки и путается в голове. Вы один можете понять меня и посоветовать, что делать. Умоляю вас, помогите мне.
Т. К. г. Ю.-Сахалинск».Тимофеевна выворачивает полную сумку писем на стол и лукаво смотрит на меня.
— На все отвечать будешь?
— Желательно.
— На одних конвертах разориться можно. Как штука, так и пятак. А писем-то прорва прорвой, в два раза не уложишься. Так тебе и пензии твоей шахтерской не хватит…
— Хватит. Времени бы только хватило. А коли люди сами, добровольно пишут, значит, не зря. Это очень хорошо, Тимофеевна, когда у людей такие отзывчивые сердца. Разве в пятаке дело!
— И то правда, — подперла пальцем щеку, пригорюнилась Тимофеевна и, чего уж я совсем от нее не ожидал, громко всхлипнула.
— Женька мой третий месяц не пишет. Другим ношу письма, а себе…
Я смотрю на нее и не верю своим ушам. Тихий, ласковый, какой-то мягкий, по-девичьи симпатичный Женька, полтора года назад ушедший в армию, не пишет матери писем! Что случилось? Ну, курносый, уши тебе нарвать, и того мало!
— Ну что вы, Тимофеевна… — успокаивает Рита. — Все хорошо у Жени. Если, не дай бог, что случится, тут же сообщат. Войны сейчас нет. Парень молодой, служба трудная… Может, и некогда.
— Конечно, — вставляю я. — Возможно, на ученья услали. Рита, помнишь, как от меня из армии два месяца писем не было?
— Я уж собралась другого жениха себе подыскать! — смеется Рита.
— А нас на север кинули. Снег на пять метров, и ночь сплошная. Солнце над горизонтом краешком покажется на минутку и опять скроется. Я ей каждый день письма строчил, а отослать… куда ж отошлешь? Самолеты не летают, пароходы не ходят. Чувствую, и мама волнуется, и Рита ждет, а сделать ничего не могу. Может, и у Жени подобная ситуация случилась.
Тимофеевна понемногу успокаивается и вновь лукаво улыбается. Лукавость эта идет у нее не от характера, просто глаза такие, ну и весь покрой лица улыбчивый и будто лукавый. А характер у нее добрый, ласковый.
— Об чем же тебе, Андреевич, люди пишут?
— Да о разном, Тимофеевна. Хвалят меня. Молодец, мол, я. А какой я молодец? Сел вот другую книжку писать, а у меня ничего не получается. Прямо хоть плачь.
— Получится, Андреевич, — сразу бросается утешать Тимофеевна. — Да тебя теперь все знают, как же так не получится? Получится, Андреевич, получится. Ты смелей только. Ты пропиши все, как в жизни есть, всю правду. Самая интересная книжка получится. Хочешь, я тебе про свою жизнь расскажу? Или про Трофима своего… С самого первого дня войны на фронте был, семь наград имеет, Паулюса в плен брал. Да тебе на сто книжек хватит! Только сиди и строчи.
— Спасибо, Тимофеевна. Вот почитайте письмо. Ума не приложу, что ответить человеку. Любят они друг друга. А он серьезно болен. Не хочет ей жизнь портить. Вы читайте, там обо всем написано.
Тимофеевна внимательно и долго читает, вздыхает, что-то шепчет себе под нос, пока мы с дочкой распечатываем другие письма, осторожно кладет письмо на стол, молчит, а потом, будто прогнав оцепенение, взволнованно говорит:
— Ты пропиши ему, Андреич! Пусть он дурью не мучается! Жениться им надо, вот и все! Чего ж тут решать, если любовь такая? Да это ж счастье, а не несчастье! «Как?» — она спрашивает. Нечего тут спрашивать! Ты так и пропиши ему — женитесь, и все. Тебя он послушает, вот увидишь, послушает. Мне бы с матерью его поговорить! Ты не откладывай, пропиши ему. Ох, засиделась я у вас! — Она встает, поднимает сумку и поспешно уходит.
«Многоуважаемые Владислав Андреевич, Маргарита Петровна, Танечка! Пишут вам читатели и работники Дагестанской республиканской библиотеки для слепых. Мы прочитали вашу замечательную повесть и недавно провели читательскую конференцию, где обсудили ее. Мы восхищены вашим героизмом, вы настоящие советские люди, и мы гордимся тем, что являемся вашими современниками.
Ваша повесть особенно ценна и полезна для нас. Многие из нас потеряли зрение, сражаясь на фронтах Великой Отечественной войны, другие — в результате тяжелых болезней и несчастных случаев. Но мы не пали духом, а нашли в себе силы, чтобы стать в ряды активных строителей нашей прекрасной действительности. Почти все мы продолжаем в меру своих сил и возможностей трудиться, вносить свой посильный вклад в построение коммунизма.
Задолго до дня проведения конференции вашу повесть многие наши читатели прочитали в журнале для слепых «Литературные чтения», где она напечатана по системе Брайля. Для товарищей, не умеющих читать по Брайлю, мы устраивали громкие читки, рассказывали содержание.
И вот наступил день конференции. В этом письме невозможно пересказать содержание всех выступлений, но все выступающие без исключения говорили о том, что повесть им очень понравилась и ее герои Сергей и Таня будут служить примером, достойным подражания. Многие приводили примеры из жизни, рассказывающие о благородных поступках, которые совершили их товарищи. Особенно много теплых слов было сказано о Тане, о вашей жене Маргарите Петровне, о всех женщинах, матерях, женах, подругах.
У нас к вам большая просьба. Убедительно просим вас, напишите нам ответ. Мы будем ждать с большим нетерпением.
От имени и по поручению всех участников конференции заведующая библиотекой Ш. Супрун, г. Махачкала».Где-то за городом хлесткими раскатами грохотал гром, темную весеннюю ночь яростно секла молния. По окну барабанили крупные капли дождя и, шурша, стекали на подоконник. На кухне пел сверчок, и было непонятно, как он очутился в городской квартире и с кем говорит на своем непонятном языке в эту непогожую ночь. Может, жалуется кому-то, зовет на помощь или радуется тому, что жив и может издавать вот эти звуки?
Вчера вечером был Витька. Прочитал письмо, потер лоб и ничего не сказал. И весь вечер сидел, молчал, сопел, о чем-то думал. Уходя, остановился у двери и сказал:
— Ты, старик, береги это письмо — и, наверное, чтоб смягчить грустный вечер, улыбаясь, добавил: — А нос не задирай оттого, что тебя печатают по системе Брайля. Ты хоть знаешь, что это такое?
— Нет.
— Ну в общем… буквы выпуклыми точками, а их на ощупь… пальцами… Вот так, старик.
За окном неистовствовала гроза. Ночь то и дело взрывалась белым пламенем, и тогда было видно, как гнутся к земле молоденькие деревца около дома и вода сплошной блестящей стеной льет с аспидного неба.
Что же все-таки такое человеческое мужество? Как оно проявляется, из чего складывается? Из чего возникает, как рождается, на чем зиждется? Что это такое? Всегда оно нужно человеку или только в особых случаях? Какая-то сила срывает человека с места и бросает в горящий дом, в огонь, чтобы спасти жизнь другому, незнакомому человеку. Абсурдно? Противоестественно? А своя-то жизнь… Почему он забывает о своей жизни? Это мужество? Мужество. А сняться с обжитого, насиженного места и уехать к черту на кулички в неустроенную неизвестность? Мужество? Ради такой цели… А ради какой цели человек бросается в огонь? А если вот так, всю жизнь в сплошной тьме, без солнца, без лиц, без цветов? День и ночь, ночь и день, год за годом, зная, что так будет завтра, послезавтра, всегда, так уснешь, так проснешься и никто не в силах помочь? И надо жить, не ныть, не опускаться, идти вперед, и «в меру своих сил»… Что это? Совместимо ли мужество и счастье? Способствует ли одно другому?
От оглушительного удара грома вздрогнул дом, ослепительно блеснули стекла окон на противоположной стороне улицы, потом опять все погрузилось в кромешную тьму, и только сверчок спокойно и невозмутимо тенькал в темном дальнем углу. В кроватке заплакала Таня.
— Папа, я к тебе. Можно? — не дожидаясь ответа, юркнула ко мне под одеяло. Теплые ручонки обвили шею, тельце вплотную прижалось к груди. — Я боюсь, папа…
— Ну что ты, глупышка! Это гроза, она пройдет. Весной всегда бывают грозы.
— А почему она такая страшная?
— Тебе так кажется. Гроза будит землю. Земля проснется, и на ней зацветут цветы, распустят листву деревья, зазеленеют поля с хлебами, и от радости запоют птицы.
— А без грозы можно обойтись?
— Вообще-то да, но в природе так уж устроено, что будто бы и нельзя.
Я чувствую, как часто-часто моргает она глазенками, ресницы щекочут мне шею, и от этого теплый покой разливается по всему телу. Дочь думает. Она начинает постигать мир и истину.
Утром я написал ответ на письмо в Махачкалу.
«Здравствуйте, уважаемая Рита Петровна!
Пишет вам ученица девятого класса Надя Сергунина. Когда я прочла повесть «Всем смертям назло…», я долго не могла уснуть. Да что значит эта бессонная ночь по сравнению с теми ночами, что провели вы у постели умирающего мужа?! Перед моим воображением прошло все случившееся. Я невольно представила себя на вашем месте. Смогла бы я быть такой же мужественной, как вы? Этот вопрос не давал мне покоя. У меня не хватает слов выразить свое восхищение. Я счастлива, что в моей стране живут такие женщины. Невольно вспоминаются слова А. Толстого: «Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимется в нем великая сила — человеческая красота». Взяв в основу повесть вашего мужа, мы проведем в классе диспут «О красоте человеческой». Потом мы составим альбом и подарим его школе. Если сможете, то напишите мне несколько строк. Мы поместим их в альбом. Будьте всегда счастливы! Я постараюсь быть такой же, как вы.
Рязанская обл., г. Сасово».«Дорогая Маргарита Петровна, Владислав Андреевич!
Я не очень-то люблю писать письма, да еще людям незнакомым, но сегодня я просто не могу не писать. Во мне что-то перевернулось, сдвинулось с какой-то мертвой точки. Я по-новому посмотрела на окружающий мир и людей. Как странно, что люди до поры до времени могут казаться серенькими, незаметными, и вдруг как каким-то лучом озаряет их. Непонятно.
Вы меня простите, может, это и жестоко с моей стороны так говорить, но мне пришла в голову такая мысль. Может, вас постигло совсем не горе, а счастье постигло. Ведь вы смогли узнать, на что способен каждый из вас. Простите, пожалуйста, но мне хочется видеть вас не несчастными людьми, а самыми счастливыми. Вы теперь для меня мерило человеческого достоинства, благородства, мужества. Я знаю, что мелочи жизни мешают человеку. Но ради всего лучшего, что есть на земле, не опускайтесь до мелочей, не мельчайте. Ведь каждому человеку так нужен маяк, чтобы не заблудиться в океане жизни.
Ой, простите меня! Я должна совсем не так вам писать. Не сердитесь на меня.
Дорогие мои! Если вам когда-нибудь понадобится помощь друга — знайте, что я всегда с вами, в любое время, только позовите. Пишите, Владислав Андреевич, много пишите, у вас есть талант.
Танюша! Тебе так в жизни повезло! У тебя такие прекрасные родители. А я совсем не знаю своих папу и маму. Оба погибли в Ленинграде. Теперь мне все время кажется, что они были похожи на твоих папу и маму. Я завидую тебе чуть-чуть. Береги их. Счастья тебе, малышка!
Тамара Богданова, Тульская обл., г. Новомосковск».«Дорогая Рита!
Тяжелое горе, свалившееся на ваши плечи, не сломило вас. Вы выстояли в тяжелой схватке со смертью. Только ваша верная любовь, воля, мужество вернули мужа к жизни. На примере вашей любви будут учиться и воспитываться многие поколения людей. Потерять руки — это страшная, это тяжкая, ничем не поправимая беда. Но, родные наши, у вас есть любовь. А это так много!
Супруги Шестопаловы Зинаида и Юрий, г. Новосибирск, 25».Рита морщит лоб, склонившись над чистым листом бумаги, и бросает на меня умоляющие взгляды. «Помоги, ну что тебе стоит. Не умею я писать письма». — «А я, думаешь, умею!»
— Слав, ну что им ответить?
— Что любовь — это святое чувство, ее надо беречь. Расскажи, как ее надо беречь, как хранить…
— Издеваешься, да! Смеешься, да!
Она встает из-за стола и, расставив руки, надвигается на меня.
— Папа, прячься! — визжит от восторга Танюшка и, подражая маме, косолапит ко мне. Глазенки горят от восхищения, ей не терпится скорее добежать и затеять возню. Большего удовольствия для нее нет. Впрочем, есть. Залезть папе верхом на шею и, вцепившись ручонками в волосы, заставить его вприпрыжку скакать по комнате. Говорят, что визг ее слышен тогда на третьем этаже, у тети Гали.
Окончательно «захохоченные» (по выражению Тани), мы лежим на диване и тяжело дышим.
— Слава, а если б не твоя повесть, о нашей любви узнали бы люди?
— А зачем им про это знать?
— Наверное, все-таки легче, когда знаешь, что есть на свете настоящая любовь. Сколько девчонок обманываются в своем первом чувстве! А это так больно. Помнишь, я тебе рассказывала про Нинку? Когда ее разлюбил Олег, она под поезд броситься хотела. Никого не слушала и верить во все перестала. Сидит, бывало, на работе, в одну точку уставится взглядом и не видит ничего, не слышит, и желаний у нее никаких нет. Ты знаешь, может, подобное происходит потому, что некоторые ждут от любви только приятное, только радость и не настраивают себя на преодоление трудностей, на борьбу, на лишения? А без этого какая же любовь?! Любовь это когда все одно. Когда нельзя одной. Когда и радость и боль одна.
— А говоришь, что не можешь написать письмо. Вот об этом и пиши.
— Ты так думаешь?
Все чаще и чаще встречались письма, в которых читатели просили, требовали, иногда даже приказывали, чтобы я писал, уверяя, убеждая, что у меня должно получиться.
В журнал «Юность» отправил рассказ «Раненый чибис». Вот ведь как получается в жизни! Очень давно, будучи еще студентом Ворошиловградского горного техникума, приехав в село, к себе домой на каникулы, я совершенно случайно из малокалиберной винтовки подстрелил чибиса. Рана, была пустяковая, и птица упала на землю скорее с испугу, чем от пули. Я принес чибиса в село и отдал его первому попавшемуся мальчишке. Им оказался мой сосед Василий. Через несколько минут ватага ребят с гиком носилась по дороге, волоча за собой на длинном шнурке очухавшегося от испуга чибиса. Он то взлетал, то падал вниз, кувыркался, опять взлетал и как-то боком, неуклюже взмахивал крыльями и тихо кричал. Мне стало стыдно. Разъяренный, я выбежал на дорогу, надавал подзатыльников ребятишкам, отобрал птицу и принес домой. Чибис широко раскрывал клюв, словно ему не хватало воздуха, часто моргал черными бусинками глаз, еле слышно пищал и мелко вздрагивал всем тельцем. К вечеру он умер.
Меня потряс этот случай. Что-то противоестественное было в том, что мальчишки замучили птицу. Потом, спустя много лет, в нашу большую семью (нас семь братьев и три сестры) пришла беда и более страшная, чем моя: утонул четырнадцатилетний брат Александр. Он был глухонемым. Смышленый, на редкость ласковый и обаятельный мальчуган безвременно ушел из жизни по нелепой случайности, а может, по недосмотру людей, которым было поручено его обучение и воспитание.
Милый Саша… Мы нежно любили друг друга. Я не мог объясниться с ним на его языке при помощи пальцев (на протезе они не шевелятся), но, наверное, существует все-таки телепатия. Он понимал меня по еле заметному движению глаз, губ, повороту головы. «Саша, закурить». И он уже мчится в комнату, сосредоточенно достает сигарету, чиркает спичкой, подает сигарету в губы и, увидев, как я глубоко, с удовольствием затягиваюсь, во весь рот улыбается. Однажды я вошел в комнату и остановился. На большом кованом деревянном сундуке сидел Саша и с отчаянной злобой бил своими маленькими кулачками мой неуклюжий с черными негнущимися пальцами протез. Из глаз его ручьем бежали слезы. Я молча подошел к нему, и он рывком ткнулся мне в грудь.
Знойным июльским днем, стоя у его гроба, я никак не мог поверить, что Саша погиб. Все казалось, сейчас он встанет, глаза его заблестят, сощурятся, и озорная улыбка озарит лицо. Казалось, мне приснился кошмарный сон… Я и сейчас не верю, что его нет.
О чибисе начинал писать несколько раз, и каждый раз не получалось. Будто бы все правда, все из жизни, и все не так. Не мог я смириться с той жестокостью, с которой мальчишки обошлись с птицей. Не имела эта жестокость права на жизнь. Потом осенило — ведь Саша должен спасти чибиса!
Рассказ был написан за двое суток. И в журнал «Юность» пошел без редакторской правки.
В письмах просят писать, я и сам хочу писать, уже не могу не писать, но те же письма становятся и моей радостью, моим счастьем и серьезной помехой в дальнейшей новой работе. Они отвлекают, отнимают время, возвращают к тем событиям, о которых хотелось бы забыть, успокоиться и сосредоточиться на других проблемах. Как-то в беседе со мной Борис Николаевич Полевой произнес очень глубокую по мысли фразу, над которой я долго думал: «В первой своей повести ты шел за событиями, — сказал он. — Наступит в твоем творчестве момент, когда ты должен будешь сам вести событие». Наверное, этот момент уже наступил. Повесть «Ковыль — трава степная», которую пишу, к моей биографии почти никакого отношения не имеет. Может, поэтому она так туго подвигается вперед. А может, я не могу вести событие? Но в рассказе ведь вел. Да, но там был Саша. Я только представлял его, а действие шло само собой. Легко сказать — пиши.
— Девчонкам ты ответь, — советую я Рите. — Расскажи, как я дернул тебя за косичку и чуть не получил затрещину (вовремя увернулся, как-никак боксер-разрядник), как провожала меня в армию, потом три года ждала, еженедельно писала письма (при желании можешь процитировать, все письма до единого сохранились), как уже после армии поссорились, через месяц помирились, а через год я защитил диплом, поженились. Ну и все в том же роде.
— Теперь я знаю, что писать!
В комнату, сияя, влетает Тимофеевна.
— Письмо Женя прислал! Ты, Андреич, как колдун. Только хотела похвастаться, а ты уже все знаешь. Все правильно. Пишет, на обученье был.
— На ученье…
— Я и говорю… В отпуск его могут отпустить! Он у меня молодец! Парень — что надо! Командир благодарность ему вынес. А награды сейчас солдатам выдают?
— Если заслужит — выдадут.
— Неужто в мирное время орден могут дать?! А тебе сегодня пятьдесят три письма.
— Да вы что!
— Всей почтой считали. Заведующая говорит, что тебя налогом надо обложить. Мне сумки одной стало мало.
— Вы уж простите меня, Тимофеевна…
— Шуткую я. Иду, сумка тяжелая, плечи давит, а мне радостно. Будто мой Женя мне столько писем написал.
«Просто сказать, что ваша повесть понравилась нам, — значит вообще ничего не сказать. Она взволновала, потрясла нас, никого не оставила равнодушным. Нам казалось до сих пор, что в наше время уже не могут быть Корчагины и Матросовы, что все то из истории, из другого времени, далекого от нас. Сейчас верим — могут быть! Нас восхищают мужество, стойкость, широта души ваших героев. Каждый из них с полным правом может сказать словами М. Светлова:
Пригодись, моя сила, Для слабых людей, Пригодись, мое сердце, Для светлых идей…Мы гордимся тем, что и в наше время люди способны на самопожертвование.
С комсомольским приветом ученики 10-го «А» класса средней школы № 6, г. Мыскова Кемеровской обл.»«Дорогой Владислав!
Всем нам дорога книга Н. Островского «Как закалялась сталь». Теперь рядом с ней мы ставим вашу повесть. Она также зовет нас к мужеству, стойкости, зовет «только вперед!». Нам об очень многом хочется написать вам, о своих планах и мечтах на будущее, но не знаем, как вы отнесетесь к нашему письму. Вы, наверное, очень загружены, и вам трудно писать. И все-таки очень просим ответить нам, мы хотим убедиться, что ВЫ ЕСТЬ. От имени 650 человек разрешите поблагодарить вас за книгу, которая нам очень нужна. Будьте счастливы!
Ваши друзья, учащиеся ПТУ № 28 г. Березники».«Недавно мы коллективно прочитали вашу повесть «Всем смертям назло…». Она глубоко взволновала нас и заставила задуматься: «А смогли бы мы перенести все?» Мы сравнивали Сергея Петрова и Сашу Матросова. Тогда, в 1943 году, он погиб, спасая товарищей, закрыв амбразуру своим телом. Но это было в годы войны, а теперь мирное время. Читая повесть, мы пережили то, что пережили вы. Мы никогда не задумывались, как живем, что делаем. Не выучишь урок и скоро об этом забудешь, получишь двойку, есть оправдание — некогда, не могу, не понимаю. Но ведь это только капелька по сравнению с тем, что преодолели вы. И если человек не может сделать самое простое, исправить двойку, то это уже не настоящий человек. Спасибо вам за вашу книгу. Мы постараемся быть такими же, как вы, — стойкими, правдивыми, мужественными.
На совете отряда мы решили принять вас в почетные пионеры отряда имени Александра Матросова. В отряде у нас 24 пионера, теперь будет 25. Примите этот галстук.
С пионерским приветом пионеры 7-го класса Брилевская, Кухарева, Амерханова, Цаплин, Ермолаева, Рыбакова, Прищепов, Богданов, Краснов, Кухаренко, Ласский, Николаев и др., всего 28 подписей. Витебская обл., Пальминка».«Здравствуйте, Владислав Андреевич!
Мы, учащиеся 7-х классов, только что провели читательскую конференцию по вашей книге. Мы восприняли ее как гимн мужеству. Если бы вы знали, с каким увлечением читали вашу повесть. Сначала был только один экземпляр журнала «Юность», и мы всем классом оставались после уроков и читали. А когда достали еще несколько экземпляров, то стали перечитывать дома. Читали вашу книгу как раз тогда, когда на уроках литературы изучали роман Н. Островского «Как закалялась сталь». Мы сравнивали Павку Корчагина и Сергея Петрова. У них много общего, хоть они и люди разных поколений. Мы гордимся, что Сергей наш современник!
По поручению семиклассников Жирихина Тоня, Омельченко Галя, Сидорин Юра, Попова Люся, Харькина Надя, Кузнецова Люба, Васюшкина Лида, Слепов Саша, Рязанская обл., Путятино».«Мы провели пионерский сбор, посвященный В. И. Ленину. На торжественной линейке мы приняли в пионеры достойных ребят. Там же, в торжественной обстановке, мы приняли и вас в почетные пионеры нашей дружины имени Героя Советского Союза Алексея Лукича Приказчикова. На линейке также принимали пионеров в комсомол. На днях мы получили письмо с автографами космонавтов.
Ваши пионеры. Калужская обл., санат. «Восход».«Нас, пионеров 3-го отряда, очень заинтересовала ваша судьба. Мы читали о Павке Корчагине, о молодогвардейцах, о Саше Чекалине, Павлике Морозове и думали, что сейчас нельзя совершить героический поступок. Мы ошиблись. Нас в отряде 16 человек, из них 13 мальчиков. Мы не знаем, как сложится судьба каждого из нас, но мы хотим быть похожими на вас. Пусть ваша дочь повяжет вам этот пионерский галстук.
Николаевская обл., с-з им. 22-го съезда КПСС».«Дорогой Владислав Андреевич!
Извините, пожалуйста, что без вашего согласия приняли вас в почетные пионеры нашего отряда, но ребята так искренне обещали, что не подведут вас и будут примерно учиться, что пришлось разрешить им провести сбор и зачислить вас в списки почетных пионеров. Я уверена, что ребята будут учиться еще лучше.
В. М. Забажан, г. Осиповичи Могилевской обл.».Яркой весенней порой сорок четвертого года нас принимали в пионеры. Я никогда не забуду тот день. До конца войны нашим отцам предстояло еще одолеть дорогу длиною в год, и многим из нас суждено было стать сиротами, и еще не раз услышать холодящий кровь крик чьей-то мамы, и за несколько часов стать старше, не по годам, а по образу мыслей и по той тяжести мужских обязанностей, которые ложились на плечи.
В шеренге оборванных, истощенных деревенских школьников рядом со мной стоял Иван Жаворонков, с другого бока — Витя Дорофеев, и все мы с замершим от волнения и радости сердцем срывающимися голосами повторяли за своей старенькой учительницей, Матреной Филипповной, волшебные слова клятвы. Мы хотели быть достойными своих отцов, солдат Великой Отечественной. Каждый из нас был готов, мечтал об этом, взять в руки винтовку и стать на защиту своей Родины. Мы давали пионерскую клятву, как солдаты, получающие оружие и уходящие в свой первый бой. Не знаю, о чем думала тогда наша учительница, какие мысли волновали ее сердце, но вдруг мы заметили, что у нее в глазах блеснули слезы, когда, поздравляя нас, она каждого по очереди обняла и поцеловала в лоб. Ванятка Жаворонков хмурил глаза и тянул руку вверх.
— А галстуки нам когда выдадут?
— Ребята, галстуков пока нет. Их нет во всем районе. Но я думаю, что вы и без галстуков будете настоящими советскими пионерами.
— Какой он, галстук? — подтягивая сползающие штанишки, спросил Витя Дорофеев.
— Галстук, ребята, имеет форму треугольника и того же цвета, что и знамя нашей великой Родины. Это цвет крови рабочих и крестьян, погибших за наше с вами счастье, за свободу и независимость.
— Его всем можно носить? — опять спросил Ванятка.
— Когда окончится война, мы разобьем фашистского зверя в его логове, и наши ткацкие фабрики наткут в достаточном количестве красного полотна, каждому из вас будет торжественно повязан пионерский галстук. Подождите, ребятки, осталось немного.
Потом, мы гордо шагали по селу, босые и возбужденные, с холщовыми сумками через плечо, в которых болтались растрепанные тетрадки из коричневой газетной бумаги, исписанные между печатных строк сводок Совинформбюро жидкими самодельными чернилами. В тот же день я написал письмо отцу на фронт. Ломкими каракулями сообщал, что я уже совсем взрослый человек, пионер, что пусть он теперь не беспокоится о семье, потому как сын его уже верная и крепкая подмога в хозяйстве, а в конце, там, где следовали поклоны и приветы от многочисленной родни, робко приписал, что, мол, одна у меня нужда и забота — нет пионерского галстука и, может быть, там, на фронте, найдется случайно хоть маленький красный клочочек, и тогда будто бы счастью моему не будет конца и края.
Радости действительно не было границ. В небольшой бандероли, между двух совершенно чистых, с ослепительно белыми листками блокнотов, маковым цветом алел ровный, блестящий клочок ситца. Дня два или больше от меня не отступали толпы любопытных мальчишек и девчонок. Всем хотелось посмотреть настоящий пионерский галстук, а если посчастливится, то и потрогать его рукой. Большей знаменитости, чем я, в те дни на селе не было. От славы у меня слегка закружилась голова, и отметки по арифметике резко поползли вниз. Мам в ту пору не приглашали в школу для бесед, некогда им было так вплотную заниматься делами воспитания, да и сами мы отлично понимали все без лишних внушений. А философскую истину «что хорошо и что плохо» постигали в те военные годы уже в свои пять-семь лет.
После уроков меня пригласила к себе в комнату Матрена Филипповна и грустно сказала:
— Происходит какая-то несправедливость, Слава Титов. По арифметике у тебя посредственные отметки, а ты красуешься в пионерском галстуке. Я понимаю, тебе его прислал твой папа, но другие ребята чем хуже? Вот Коля Крутских или Федя Бредихин даже лучше? Они отличники. Может, мы дадим кому-нибудь из них поносить галстук, ну хотя бы на недельку? Как награду. А потом другой…
Я отвернулся и заплакал. Стыдно было оттого, что произошел этот разговор, и оттого, что плачу, и что, конечно, Матрена Филипповна права, и я чувствую это, но понять никак не могу, и как теперь буду писать следующее письмо отцу, как посмотрю в глаза маме и, вообще, как покажусь в селе без галстука.
Впервые в жизни я так горько, неутешно плакал. Учительница гладила мой рыжий чуб и уговаривала:
— Успокойся, Слава. Если тебе так жалко галстука для своих друзей, можешь не давать. Силой его снимать никто не будет. Обещаю о нашем разговоре никому не рассказывать. Успокойся, мальчик.
— А если папа узнает?
— Конечно, ему будет неприятно, что его сын перестал учить арифметику. Но тебе надо же быть мужчиной, в конце концов иметь мужество отвечать за свои поступки.
Галстук неделю носил Федор, потом Коля, затем моя однофамилица Валя Титова, и уже в пятой или шестой очереди он на неделю вернулся ко мне. Честное слово, он был теперь несравненно дороже.
— Папа, папа, эти галстуки будут мои, когда вырасту? — тормошит меня Татьянка.
— Нет, доченька, это мои галстуки. У меня еще никогда в жизни не было таких красивых, шелковых галстуков. Тебе мы купим другие.
* * *
«Дорогие Слава и Рита!
Извините, не могу официально Владислав Андреевич, Маргарита Петровна. Я ваш ровесник и хоть не шахтер, а рабочий, и у нас, так же как у вас, это не принято.
Наконец-то достал вашу повесть! Никогда не плакал, а тут… Жена, не понимая, смотрит как на полоумного, полуторагодовалая дочь заглядывает снизу вверх… Жена узнает все и просит читать вслух, а я не могу. «Мне же некогда самой читать!» — просит. В час ночи окончил, в четыре проснулся покурить, смотрю — сидит на кровати с вашей повестью жена и глаза на мокром месте.
Слава! Тебя сравнивают с Островским, Маресьевым, Ну, а с кем же еще тебя сравнить! С кем сравнить жену твою! Все это правильно, но вы сами по себе со своей биографией и в своем времени. Как все-таки силен духом русский человек! Как красив и в беде и в радости!
Рита! Дорогая ты наша современница. О тебе много сказано добрых слов. Но если бы ты знала, сколько людей завидуют тебе. Завидуют мужеству, верности, силе, красоте любви, всей жизни.
Знаю, вы очень заняты, у вас мало времени. Боюсь, что и письмо мое придет не вовремя. Но как бы там ни было, извините меня, я не мог не выразить вам своей благодарности и своего восхищения. Спасибо вам за вашу жизнь, за то, что живете рядом с нами и своей жизнью утверждаете великую человеческую красоту. Спасибо от рабочих нашей бригады, от всего цеха.
Дорогие друзья мои! Если случится быть в Ленинграде, заезжайте к нам. Наша комната — ваша комната. Приезжайте как домой.
Стафеевы, г. Ленинград».Я сразу же написал им ответ.
«Дорогой Коля!
Шахтерское тебе спасибо за доброе, отзывчивое сердце. Мне еще не приходилось бывать в вашем прекрасном городе. Я много знаю о Ленинграде, и увидеть его воочию — моя давняя мечта. Сейчас мы получаем много писем со всех концов нашей необъятной Родины. Письма от ленинградцев отличаются от других своей теплотой, сердечностью, готовностью прийти на помощь. Наверное, это потому, что сам город испытал тяжесть потерь, познал великую силу человеческого братства, выстоял и победил. Даже по письмам мне становится ясно, что ленинградцы — это люди особого склада. И твое письмо еще одно тому свидетельство. Спасибо, дорогой. При случае я с радостью познакомлюсь с тобой и твоими друзьями. Мой дом в Ворошиловграде считай своим домом, моих друзей своими друзьями».
* * *
Телефон громко и протяжно звонит. Встаю из-за стола, нажимаю педаль, прислоняю ухо к стоящей на элегантной никелированной подставке трубке.
— Слушаю.
— 5-22-87?
— Да.
— Титова можно пригласить?
— Я вас слушаю.
— Ответьте Москве.
Трубка смолкла и зашуршала: «Москва, Москва… Ворошиловград…» На другом конце провода что-то не получалось.
Телефон с ножным управлением изобрели и изготовили комсомольцы завода имени Ленина под руководством своего боевого комсорга Лени Колосова.
— Кто у телефона? — прорезался голос в трубке.
— Титов.
— Здравствуйте, Владислав Андреевич!
— Здравствуйте.
— С вами говорит сотрудник «Литературной газеты» Мар Наум Иосифович, Как погода в городе?
— Что?
— Погода как, спрашиваю?
— Ничего погода. Хорошая погода.
— Тепло?
— Что?
— Тепло?
— Тепло. Без рубахи… то есть в рубашке ходить можно.
— Что вы говорите!
— Честное слово, можно…
— Вот такое дело, Владислав Андреевич… Мне поручено взять у вас интервью.
— Зачем?
— Видите ли… Читатель проявляет интерес к вашему творчеству и к вам как к писателю.
— Я еще не писатель.
— Это дело времени. И газета должна откликнуться, так сказать. Вы никуда не собираетесь уезжать?
— Нет.
— Вот и отлично. Тогда я с вашего позволения приеду к вам и задам несколько вопросов.
— Пожалуйста.
— Спасибо. Всего вам доброго.
Трубка щелкнула и умолкла. «О чем же это он собирается меня спрашивать? Интерес… Какой интерес? Борис Николаевич в послесловии уж так расписал… Куда больше! Всем все ясно. Корреспондент-то на квартиру, наверное, приедет. Боже мой! А у нас-то ни мебели, ни ковров. Вот опростоволосимся перед столичным человеком. Ковер придется у тети Гали занять. Тот, с оленями. Вид хоть покультурней будет».
…В комнату быстро вошел небольшого роста, с белой, как лунь, головой человек и, широко улыбнувшись, чуть хрипловатым голосом сказал:
— Ну и жарища у вас в Ворошиловграде! Как в тропиках! А в Москве еще снег лежит.
— Да ну?.. — удивился я, будто услышал о том, что Земля начала вращаться в обратную сторону.
— Что за адская машина? — спросил он, подойдя к электрической зажигалке.
— Леня Колосов… то есть его комсомольцы сделали, чтоб прикуривать. Ногой на кнопку, вот так, нажимаю, спираль накаляется, и — прикуривай.
— Ух ты! — удивился корреспондент и опять приветливо улыбнулся. — А без этой штуки как прикуривал?
— А вот так. — Я взял губами коробку, вытряс из нее на стол несколько спичек, зажал одну зубами и чиркнул о коробку. Горящую положил на край стола, взял сигарету и прикурил. При посторонних людях я никогда не пользуюсь этим способом, а тут будто кто-то подтолкнул, и получилось все быстро, даже с долей лихачества.
— Ну да! — удивленно сказал он и достал блокнот.
Мы провели с ним вместе несколько дней. Говорили о жизни, о литературе, о книгах, поэзии и прозе, о встречах и друзьях, о былом и планах на будущее. Вначале меня смущал его блокнот, в котором он что-то быстро-быстро строчил, а потом перестал замечать его, и беседы текли легко, свободно, как разговор двух давно знакомых людей. И в конце наших встреч я уже с недовольством смотрел на рогатых тети Галиных оленей, набычившихся со стены, будто пригласил их затем, чтобы они поддели ветвистыми рогами этого милого, приветливого человека. Зря я занимал ковер!
Потом он уехал в Москву, и через несколько дней в «Литературной газете» появилась большая статья со смутившим меня заголовком «След на земле». В самом начале статьи был дан мой подробный домашний адрес и, более того, номер квартирного телефона, того самого, что на ножном управлении. На другой же день мой тихий, ненадоедливый аппарат превратился в настоящего соловья-разбойника. Он звонил не переставая. Люди интересовались моим самочувствием и здоровьем, моими планами и проблемами, спрашивали, сколько лет мне, жене и дочке, где мои родители и далеко ли от меня живет теща, приглашали выступить и просились на прием ко мне, жаловались, что не могут получить квартиру, и делились радостью, что квартиру получили в центре с лифтом и мусоропроводом, приглашали на свадьбы, дни рождения, рассказывали полные драматизма истории (может, роман напишешь!) и предлагали тетради с дневниковыми записями, просили написать ходатайство о помиловании и требовали дописать повесть «Всем смертям назло…» до логического конца. Предлагали помощь, любовь, дружбу и даже руку и сердце. На другой день, после того как густой трагический бас предложил мне написать в соавторстве с ним трилогию о возмужавших юношах, я взвыл.
— Может, отключим? — осторожно предложила Рита.
— А если по делу… Москва или еще что.
И аппарат продолжал заливаться, как церковный колокол, созывающий к обедне. Прощай, спокойная работа! Он не давал не только сесть за стол, сосредоточиться и писать, но и отдохнуть, пообедать. Во мне назревало что-то непонятное. Надо было искать выход из создавшегося положения. Шахтеры — народ находчивый. Мне тоже хочется отнести себя к этой категории людей, и я тоже нашелся.
— Танечка, выручай! — подозвал я к себе дочь. — Будет звонить рот этот разбойник, ты поднимай трубочку и говори, что папы нет дома.
Она подняла на меня свои голубые глазенки и даже поперхнулась от удивления.
— Я понимаю, наверное, у тебя очень плохой папа, я заставляю тебя обманывать, но пойми, доченька, мне надо работать, писать, а он не дает.
— Но ведь ты же дома!
— Да, Танечка, я буду сидеть вот за этим столом, буду писать или читать, но ты говори, что меня нет, я уехал как будто, ушел…
— Куда уехал?
— Я никуда не уехал, я дома. Но ты, пожалуйста, говори, что меня нет.
— Папа, ты шпион, да?! — Она вся засияла и захлопала в ладошки. — Мой папа шпион! Мой папа шпион!
Резко зазвонил телефон. Таня остановилась и бросилась к трубке.
— Вот сейчас скажи, — заторопился я, — скажи, что меня нет дома.
— Да, да… — серьезно говорила в трубку дочь. — Холосо, холосо…
— Меня нет, меня нет, — шептал я.
— Да, да… — невозмутимо твердила Таня. — Он сказал, что его нет. Он уехал. — И положила трубку.
— Танечка, доченька, зачем же ты подвела меня? Что ты наделала? Кто звонил?
— Дядя из Москвы.
— Откуда?
— Из Москвы.
— О боже! Что он говорил!
— Сплашивал тебя. Но ты же показывал — тебя нет. Я вылучила тебя, да? Я у тебя умница, да? Ну, папа! Зачем ты надутый?
На другой день телефон мы выдворили в коридор и установили рядом с ним нечто вроде дежурного поста для Татьяны.
— Папы нет дома, и вообще его сегодня не будет! — сразу за звонком бодро разносилось по квартире.
Боже мой! Как ловко научил я ее врать! Было и смешно и неловко. Совсем непедагогично поступаю я с тобой, Татьяна. Но все-таки хоть и в борьбе с угрызениями совести, но работа потихоньку двигалась вперед.
Однажды Рита пошла к тете Гале, та по секрету сказала, что в универмаге дают очень красивый крепдешин, и Рита, чтобы не спускаться с третьего этажа на первый, решила воспользоваться телефонной связью и посоветоваться со мной, брать или не брать этот дефицитный крепдешин и хватит ли наших финансовых запасов. Набирает номер своего телефона и, не успев сказать слова, слышит звонкую, залихватскую скороговорку: «Папы нет дома!»
— Таня…
Но в трубке щелкнуло, разговор окончен. Какую маму не рассердит подобное поведение дочери? Она-то знает, что я сижу за столом и потею над своей рукописью. Рита повторно набирает номер и слышит уже раздраженную скороговорку: «Папы нет дома, его вообще не будет!»
Комната наша была тесноватой, гостей с каждым днем прибывало все больше и больше, и горсовет решил расширить нам жилплощадь. Квартиру мы получили в новом доме, еще пахнущем свежей побелкой и краской, но без телефона. К дому еще не успели подвести телефонный кабель. С телефонными номерами в городе, как и в любом растущем населенном пункте, трудно, и, чтоб мой номер не бездействовал, его решили отдать другому владельцу. И отдали…
Встречают меня в городе друзья и с хмурым видом заводят такой разговор:
— Ты что же это — зазнаться успел! Нос кверху дерешь! От народа, воспитавшего тебя, отворачиваешься. Нехорошо так! Не ожидали мы от тебя таких фортелей!
— Да вы толком объясните, в чем дело? — А у самого нехорошо на душе делается.
— Дара речи ты лишился, что ли! Боря вот с Генкой пытались тебя образумить, а ты рычишь в трубку, хрюкаешь, ну зверь зверем! Нечленораздельное что-то несешь.
Я рассмеялся. Очевидно, нового владельца моего телефона довели до такого состояния, что он лишился дара речи. Хотя Сашке Лебединскому он членораздельно заявил, мол, покажи ты мне этого Титова — я не знаю, что с ним сделаю! Он мне всю жизнь исковеркал своим проклятым телефоном. Я три года на очереди стоял. И что же получается?! Психом стал. Таблетки от бессонницы глотаю, заикаться начал, вот с-с-с-слышш-ш-ш-шит-т-т-те! Через неделю он с проводами оторвал телефон от розетки, завернул его в черную тряпку и сдал на АТС. Вот что значит не установить вовремя дежурного поста около этого возмутителя спокойствия! А может, некого было поставить?
Дом наш кабелировали, и элегантный, подтянутый мужчина сам принес нам телефонный аппарат и широким жестом пригласил:
— Пользуйтесь на здоровье!
— А номер?
— Ваш прежний.
— О-о-о-о…
Телефон тут же зазвонил.
— Папа, тебя нет дома, да?! — метнулась к нему Таня.
— Нет, нет, дочка! Я дома.
— Как скучно… — сказала Татьянка и пошла к своим куклам.
«Уважаемый товарищ Титов!
(Хотя мне и не очень хочется вас уважать.) Где вы видели такую любовь, о которой написали в своей повести? Прежде чем браться за перо, не мешало бы внимательней присмотреться к жизни и ко времени. Но если бы вы присмотрелись и ничего не поняли в современной жизни, то, полистав макулатуру, которая выходит в последние годы из-под пера уважаемых писателей и поэтов, вы должны были бы понять, что галиматья, подобная вашей, уже переполнила рынок и давно никого не волнует. Вам бы надо родиться лет сто назад, тогда, может быть, вас бы поняли современники. Те, которые из святого чувства любви, когда оно еще было, становились к барьеру и стреляли в лоб друг другу… как настоящие мужчины. Ваша беда даже не в том, что вы не знаете о том, что все измельчало, а в том, что свято верите в честность, порядочность, чистоту и прочие лозунги моральных банкротов. Да бог с вами, ныне всяк по-своему добывает свой хлеб. Я не трус, но мне обрыдли всякие сборища ханжей, охотников обсудить и посудачить. Только поэтому не даю точного адреса.
Киев. Н. Ф.»«Уважаемые Титовы!
Вышло так, что повесть «Всем смертям назло…» я только что прочитала. После первых же строчек я почувствовала, что будет рассказана судьба интересная, трагическая и несломленная. Сергея и Таню нельзя не понять, не принять их судьбу близко к сердцу, не восхититься их внутренней силой, красотой. Судьба нелегкая, но пусть вас не обидит, если скажу вам, что завидую. Особенно Тане. Простите, Таня (Маргарита), но мое письмо в большей мере адресовано вам. Я ставлю вас на свое место, как бы сейчас жили, поступали. К вам ежедневно приходят десятки писем, но, возможно, не все пишущие нуждаются в моральной поддержке, совете. Еще не прошло и пяти месяцев после смерти моего мужа, Емельянова Виктора Германовича. Ему едва исполнилось тридцать лет. Вместе прожили девять лет. Любили друг друга. Чтобы долго не доказывать это, приведу отрывок из статьи «Щедрость сердца», опубликованной в газете «Молодой ленинец» от 5 декабря 1966 года И. Новиковым. «У английского писателя Барстоу есть фраза: «Мы ищем как бы вторую половину самих себя, кого-то, кто придал бы нам цельность». О том, какая чудесная у них семья, как они несут через годы любовь, преданность, согласие, можно бы писать отдельно. О том, как они помогают друг другу в трудную минуту, как вместе, не жалея сил, здоровья, таланта, щедрости, помогают другим людям, нужно увидеть».
Мы были очень счастливы. Потом он заболел. Лечился во многих больницах, но болезни сердца еще так плохо лечат. Не знаю, чего бы я только не сделала, чтобы его вылечили. Но… не вышло «всем смертям назло». Я не могу прийти в себя. Нашей дочери четыре года. Она похожа на Витю. Я понимаю, что нужна ей. Хотя бы для того, чтобы научить ее любить отца, стать похожей на него. Он был необыкновенным человеком. Мне не хочется жить. От меня осталась половина, она кровоточит, и я не знаю, смогу ли начать новую жизнь. Теперь вы, Рита, понимаете, почему я завидую вам. Я испытала, как тяжело долгими месяцами ухаживать за прикованным к постели человеком. Но ведь больной — любимый, и есть надежда. А теперь мне снятся сны. В них всегда есть выход из безвыходного положения. А наяву опять пустота. Я очень любила свою работу, но сейчас что-то сломалось во мне, и я не нахожу в ней утешения, только усталость. Меня навещают друзья, а я жду, когда они уйдут, чтобы думать о Викторе. Он не умер. Его голос, его присутствие ощутимы, если думать о нем. Он мне снится ежедневно. Живой. А начнется день, и мне одиноко и холодно среди людей. Не знаю, зачем пишу вам. Ведь никто не даст мне сил и желания жить дальше.
г. Новосокольники».Я не подбирал специально эти два письма, как может показаться. Они действительно лежали рядом в той пачке из 76 писем, что принесла Тимофеевна. Когда бывает грустно или подступает тоска, я перечитываю эти письма. Не знаю зачем, но перечитываю.
«Мы получили от вас письмо и фотографии. Очень вам благодарны. Нам все завидуют и не только в нашей школе, а и в других школах. Теперь разрешите отчитаться перед вами.
У нас в отряде сорок два ученика, все пионеры. За первую четверть три отличника. Это Люба Михайлицкая, Шура Коваленко и Неля Лученко. Восемь учеников учатся на «4» и «5». Мы принимали участие в выставке «Тебе, Великий Октябрь!» и получили грамоту. Дисциплина у нас в основном хорошая, отряд наш дружный, и мы обещаем не подвести вас. Нам очень стыдно, но в нашем классе есть пять мальчиков, которые не хотят учиться. Мы и дополнительно с ними остаемся, и убеждаем, что надо хорошо учиться, но они никого не слушают и позорят наш отряд. Что нам делать?
Вам передают большой привет выпускники нашей школы, которые начали с вами переписку, а потом передали нам все свои дела. Их класс был хорошим и дружным. У них было четыре медалиста. Многие из их класса поступили в институты и техникумы. Они часто навещают нас. Все смотрели ваши фотографии и читали письма. Нам написала письмо Наташа Крючкова, которая закончила школу с золотой медалью, а сейчас учится в г. Днепропетровске в медицинском институте. Вот что она пишет: «Я узнала, что ваш пионерский отряд носит имя Владислава Титова. Горячо поздравляю вас с этим событием. Вы должны быть достойны этого имени. Хорошо учитесь, занимайтесь интересными делами. Пусть в ваших сердцах горит пламенный пионерский огонек!» Наташа была нашей вожатой. Наши родители читают вашу книгу.
С пионерским приветом, пионеры отряда им. В. Титова, г. Глухов, Сумской обл., школа № 1».* * *
В актовом зале школы № 37 города Ворошиловграда негде упасть яблоку. За столом, установленным на сцене, рядом со мной сидят директор школы и мои друзья Гена Коваленко, с которым я познакомился на заседании литературного кружка при Ворошиловградском отделении Союза писателей СССР, и Иван Игнатов (с Иваном меня связывает крепкая многолетняя дружба). Мы вместе поступали в горный техникум, в одном полку и в одной эскадрилье служили в армии, в один день демобилизовались, в одной группе оканчивали техникум, и наши койки в студенческом общежитии стояли рядом. Потом судьба разбросала нас по разным шахтам и вот через несколько лет свела в одном городе. Иван женат, растит дочь, сам работает на шахте. Я вижу, как неловко чувствует он себя в этой непривычной обстановке и роли, но поделать ничего не может. Пойти на встречу со школьниками пригласил его я. А разве мог Иван отказаться! И вот сидит, потеет и не знает, куда спрятать свои большие, в тонких синих шахтерских шрамах руки. Потею и я. Иван достает платок и дрожащей рукой вытирает мне лоб.
— Ты чего трясешься? — шепчу на ухо.
— Жарко очень.
— Выступишь? — спрашиваю.
— Ты что! — У него от испуга округляются глаза, он подозрительно смотрит на меня и слегка отодвигается.
Читательская конференция в самом разгаре. Оборачиваясь к столу президиума, бойкая черноглазая девчушка лет четырнадцати увлеченно пересказывает мне содержание повести. Я делаю вид, что впервые слышу все это, и незаметно для самого себя начинаю поддакивать ей, согласно кивая головой. Память у школьницы оказалась хорошей, и, подстегиваемая моим активным участием, она пересказали почти всю основную сюжетную линию, собралась было уходить со сцены, но у самого края остановилась и всплеснула руками.
— Ой, а про Егорыча-то я забыла!
— Про Егорыча кто-нибудь другой расскажет. Садись, Светлана, — сказал директор.
Про Егорыча мне рассказал рыжий, вихрастый паренек с большими голубыми глазами и крупными веснушками по всему лицу. О докторе Кузнецове поведала высокая, полная девочка с белыми вьющимися волосами. Потом попросили выступить Ивана. Он было попробовал отнекнуться, но в зале грохнули такие аплодисменты, что он, как ужаленный, вскочил со стула и замер по стойке «смирно». Я посмотрел на своего друга. Лицо его было несчастным.
— Ну, что я могу вам рассказать? — каким-то заунывным, тоскливым голосом спросил он и покраснел, как вареный рак.
Запинаясь и сбиваясь, он рассказал о трудностях армейской жизни, о солдатской дружбе и взаимовыручке.
— Ну, что я могу вам рассказать? — опять спросил он и попытался сесть.
— Еще, еще! — закричали школьники и зааплодировали.
Иван поднялся, повторил свой вопрос и рассказал о веселой студенческой жизни и о том, как покупали колбасу не на вес, а на сантиметры, потому что так легче делить (приложил линейку, три сантиметра тебе, три мне!), как ходили на танцы, и в заключение о том, как работали над дипломными проектами и в самый последний день, накануне защиты, я нечаянно залил чернилами его самый большой и самый главный чертеж. Иван вошел во вкус, уже не краснел и не запинался, с лица ушло страдальческое выражение.
— Потом мы со Славкой двое суток чертеж чертили заново, а чтоб не уснуть ночью, употребляли какую-то микстуру, которую нам дали знакомые девушки из аптеки. Чертеж получился еще лучше, потому что чертили его в четыре руки. Защитились мы оба на «отлично». Ну, что я могу вам рассказать? — И сел.
В зале опять грохнули аплодисменты. Иван встал и неловко раскланялся. Следующим выступил Геннадий. Густым, неторопливым басом он поведал ребятам о том, что литературная студия работает плодотворно и исправно. Налицо результат активной работы. Наш студиец Слава Титов напечатался в столичном журнале, во всеми уважаемой «Юности», тираж которой, как известно, превышает два миллиона. С раскрытым от удивления ртом я узнал о том, что скоро меня примут в члены Союза писателей СССР, потому что иначе и быть не может, в чем все студийцы уверены, и он, Генка, вместе со всеми надеется, что я с достоинством понесу почетное звание — советский писатель. Он так убежденно говорил обо всем этом, что можно было подумать: мое членство в Союзе писателей дело решенное или, по крайней мере, он, Коваленко, — полномочный представитель или даже председатель приемной комиссии.
— Пожелаем же молодому талантливому прозаику новых успехов в творчестве! — на повышенной ноте заключил Генка и, зверски подмигнув директору, сел.
Желающих выступить больше не было, и слово предоставили мне.
— Ну что могу вам рассказать? — как-то само собой вырвалось у меня, я удивился этому и замолк.
Зал тоже молчал, уставившись на меня стаей любопытных, ожидающих глаз. И в наступившей тишине перед моим мысленным взором вдруг возникла наша старая, покосившаяся сельская школа, неровный ряд ободранных парт и за ними мы, босые, полуголодные Мальчишки суровой военной поры. Ранее намеченный план выступления полетел ко всем чертям.
Я рассказал о той суровой поре, о том, как делали из сажи и свеклы чернила, как писали перьями, выдранными из петушиных хвостов, на серой оберточной бумаге или на газете между строк, носили по очереди один-единственный на всю школу пионерский галстук, о том, как первым нашим пионерским поручением было: переписать единственный изорванный букварь и подарить переписанные учебники первоклассникам.
Я говорил о том, что незабываемым ощущением, оставшимся с детства, было ощущение голода: нам всегда хотелось есть. Нам даже казалось, что голод — это постоянное и нормальное состояние человека. Что так было, так есть и так будет всегда.
— И сейчас, когда с той поры прошло много лет, когда за спиной остались прожитые годы, я с чувством величайшей благодарности вспоминаю своих первых учителей, которые в тяжкую пору войны, в тех холодных, нетопленых классах, сумели воспитать в нас, оборванных деревенских сорванцах, великое чувство — неистребимую любовь к жизни, радость труда, стойкость в преодолении невзгод. Многие из учителей уже ушли из жизни. Но всем тем добрым и хорошим, что есть у нас, мы обязаны им. И если после нас на земле останется добрый след, то это и их след, это продолжение их жизни. В добрых делах они всегда с нами, всегда живы…
Конференция длилась уже четвертый час, пора было бы заканчивать, но лес ребячьих рук не редел. Их интересовало все. Как пишу, ем, что люблю и что ненавижу, что читаю и сколько отдыхаю, знаю ли наизусть Есенина и что я думаю о современной молодежи, как понимаю подвиг, что такое мужество и с чего начинать, чтобы стать смелым и выносливым. Иван то и дело вытирал мне лоб, хмурился, что-то недовольно бурчал себе под нос, всем видом показывал — пора кончать.
— А как вы создали образ Кузнецова? С кого вы его списывали?
— В донецкой клинике имени Калинина и сейчас работает замечательный человек, хирург Григорий Васильевич Бондарь. Видите, я изменил только фамилию. В основу образа Кузнецова взят он. Хотя, конечно, некоторые черты характера я взял и от других врачей, которых хорошо знаю. В прошлом году Григорий Васильевич был у нас в городе на симпозиуме хирургов. С ним вместе приезжал доктор Стукало. Помните в повести? Григорий Васильевич уже кандидат медицинских наук, на симпозиуме сделал очень интересный доклад. Во время перерыва мы вошли в зал, и я сразу узнал его. Он стоял у окна и курил. Такими глубокими затяжками, с удовольствием и даже с каким-то облегчением выпускал изо рта густое облако дыма. «Григорий Васильевич!» — хотел крикнуть я, но что-то сдавило мне горло, и я не смог выговорить слова. Мы с Ритой отошли в угол, успокоились, потом вручили Татьяне букет цветов, показали дядю, которому надо отдать их. «От кого?» — удивился он, поднял глаза и увидел меня. Потом долго тискал нас с Ритой и Таней в объятиях, что-то расспрашивал, а я стоял молча и смотрел на него широко раскрытыми глазами. Вокруг образовалась толпа, подошел Стукало и объяснил коллегам, что здесь, в Ворошиловграде, хирург Бондарь встретил своего бывшего пациента. Мы долго беседовали с Григорием Васильевичем, я признался ему, что пишу и что написанное, может быть, увидит свет. Доктор был очень рад за нас, восторгался Татьянкой, расспрашивал о житье-бытье, мы уговаривали его пойти к нам в гости, но жесткий регламент симпозиума не позволил ему сделать это. Я верю, что у нас еще будет возможность встретиться с этим замечательным человеком.
— Есть ли в жизни прототип образа Егорыча?
— На такие вопросы легко и вместе с тем трудно отвечать. Литература — это сложное искусство. Искусство, которое призвано отражать жизнь. Но это отражение не может быть каким-то зеркальным или точным, как на фотографии. Все то, о чем пишет писатель, должно пройти через все органы чувств, перегореть на сердце, затронуть весь жизненный опыт. Иначе писатель рискует очень многим. Он рискует остаться не понятым читателями. И если он сам не взволнован тем образом, или тем событием, о котором пишет, вряд ли это произведение взволнует читателя. Я очень долго и трудно работал над образом Егорыча. В жизни случилось так, что человек, с которого я списывал основные черты Егорыча, тяжело больным остался в клинике, после того как я выписался домой. Он умер два месяца спустя. По сюжету повести мне очень нужно было, чтобы Сергей видел эту смерть, еще острее бы понял цену жизни, чтобы потеря близкого человека встряхнула его, заставила задуматься. В жизни оно так и случилось. Но времени на это потрачено значительно больше. В книге я не мог затягивать действие и чуть погрешил против истины. Заставил умереть своего друга на несколько месяцев раньше. Я долго мучился от этого. Мне снились сны, и в них был Егорыч, он укоризненно качал головой и говорил: «Эх ты! А еще другом считался. Я для тебя ничего не жалел. А ты… Зачем убил меня раньше времени?» Я вскакивал с постели в холодном поту, зубами рвал черновики, писал другую ситуацию, где Егорыч остается жить, мы выписываемся из больницы, прощаемся с больными, едем вместе в поезде. Но проходил день-другой, и я понимал, что эта ситуация ложна по своей сути, затянута и никуда не годится. И опять Сергей крался вдоль стены к палате Егорыча, и опять встречал тело, и опять взрывался в отчаянном, полном тоски и боли крике. А ночью вновь приходил Егорыч и укорял меня. Это длилось долго и, честно скажу, было нелегко. Но, например, лицо Егорыча я списал с другого человека, тоже лежавшего со мной в одной палате. Историю, которую Егорыч рассказывает Сергею, я позаимствовал у третьего больного, тоже очень умного, мужественного и доброго человека. Теперь сами судите, есть прототип или нет.
— А записка с согласием на пересадку?..
— Записка была.
С читательской конференции мы вернулись домой в первом часу ночи. Таня спала в своей кроватке, широки разбросав руки, и чему-то улыбалась во сне. Скоро наступит и твой срок задавать мне вопросы. Сколько их будет у тебя, твоих «почему»? Простых и сложных.
«Уважаемый товарищ Титов!
В последнее время много шумят о вашей повести и судьбе. Ну а если шумят, значит, кому-то это надо. Позвольте не поверить ни вам, ни пропаганде. У меня нет ноги и левой кисти. Все прелести инвалидской жизни испытал, меня агитировать не надо. Я сам могу. Хотел поступить в институт — от ворот поворот! Калек не берем. Пошел устраиваться на работу, под то место коленом получил. А пенсия-то с гулькин нос. Думаю иногда, лучше бы у меня желудка не было, чем руки и ноги, есть бы не хотелось. О гуманизме, людском участии, думаю, писать не надо. Всего этого не было, нет и не будет. Одна мразь и беспросветное скотство.
Вся жизнь идет в дремучей лжи. Все настолько погрязли в ней, что уже не замечают, зачем лгут. Лжем ближнему, лжем дальнему, лжем друг другу без зазрения совести. Жить гадко. Всадил бы себе пулю в лоб, да трус, наверное. Да и доставлять радость своей смертью ползучим гадам не хочу.
Олег, г. Керчь».«Ваша повесть очень затронула меня, т. к. в ней показана почти вся моя жизнь. Я тоже без обеих рук. Вам было тяжелей. Вы испытали жизнь здорового человека. Мне несколько легче — я входил в жизнь уже без рук. Тяжело, конечно. Я не жалуюсь, а хочу поделиться с вами своими думами, ведь вы поймете меня лучше других.
В возрасте восемь лет (сейчас мне девятнадцать) я попал в комбайн и стал инвалидом. Возможно, мне не ходить бы больше по земле, но людская доброта спасла меня. А раз так, то надо жить и добиваться своей цели. Мне очень помог Я. Е. Берлин. Может, вы знаете его? Он живет в Москве. У него много друзей. Многие люди обязаны ему жизнью. Около десяти лет нас связывает крепкая дружба. Только с его помощью я полюбил жизнь, понял ее цену. Я уже несколько раз протезировался в Ленинграде, но на короткие культи невозможно сделать рабочие протезы. Мне сделали сложную операцию — удлинение. После этого я уже могу кое-что делать. В прошлом году мне в протез вставили приспособление, которое очень помогает. Писать протезом еще невозможно, но думаю, что я все-таки научусь. В прошлом году я окончил 11 классов (пишу, как и вы, зубами). Еще в школе писал заметки в газету, а сейчас серьезно думаю над профессией газетчика. В Чите два вуза, педагогический и медицинский. Я пошел в первый, проучился год и понял, что учитель — это профессия не для меня. После окончания сессии переведусь в Иркутск на факультет журналистики. Сердечный привет вашей жене. Я восхищаюсь ее настоящим, любящим сердцем.
Чита. Алексей Луканин».Где ты сейчас, Алексей? Мы обменялись несколькими письмами. Ты делился своими успехами. Я был очень рад им. Верю, место свое в жизни ты найдешь. Откликнись, дорогой, я буду очень рад.
«Пишет вам убитая горем девушка Тамара Чумак. Я хочу задать вам несколько вопросов, но сначала напишу о себе. Мне скоро исполнится двадцать лет. Девять лет я прикована к постели. До 11 лет я ходила сама. Потом болезнь прогрессировала, и я не стала ходить. Неоднократно лечилась в больнице, почти год была в гипсе, потом мне изготовили аппараты, и начала учиться ходить. Ходить я не научилась; по-видимому, не хватало силы воли (а то, что передвигаюсь еле-еле по комнате с помощью аппаратов и костылей, ходьбой не считаю). Помню, когда мне было лет двенадцать, один врач сказал: «Наша медицина с каждым годом идет все вперед и вперед, и настанет тот час, когда и твоя болезнь будет излечима». Сколько лет прошло, а врачи по-прежнему утверждают, что болезнь моя неизлечима. Мне говорят: не отчаивайся, борись с болезнью. Но как тут не будешь отчаиваться, если болезнь прогрессирует. Иногда лежу и думаю: что ждет меня впереди? Как жить? Бывают минуты, когда вообще жить не хочется. Ну какой от меня толк, какая польза людям? Чем я могу быть полезна? Никакими талантами я не одарена. Кругом бурлит жизнь, каждый человек к чему-то стремится, что-то делает, в космос ведь полетели, а что же мне на этой земле? Как мне жить, подскажите.
Ворошиловградская обл.».«Дорогие Слава и Рита!
Надо же такому случиться, что твоя судьба, Слава, и моя очень похожи. Трудно ответить, есть ли разница в наших судьбах. Но о себе позже. Первое слово мне хочется сказать дорогой, необыкновенной Рите Петровне. То, что сделала ты, — это настоящий подвиг, подвиг великой любви и преданности.
Слава, правильно ты сделал, что не пал духом. Нашел свое место в жизни, работу, имеешь семью. А что еще нужно человеку? Что ж делать, если так случилось. Надо крепиться. Я знаю, что самая интересная жизнь — трудная. Я лично не представляю, что такое легко, и, наверное, не буду представлять. При одной мысли, что я жива, — я счастлива.
Очень давно, на заре своей юности, в шестнадцать лет, я осталась без обеих ног выше колен и правой руки выше локтя. Это тоже страшно. Но тебе, было 25, а мне 16. У тебя был опыт жизни за плечами, а у меня ровно шестнадцать лет, и больше ничего.
Полтора года больницы, и почти никто не верил, что я останусь жить. Через каждые пять минут в первые дни звонили и спрашивали: жива ли? Но мне очень хотелось жить. И я выжила. Пришлось начинать все сначала. Читать, писать, ходить, говорить. Ничего не умела делать. Жизнь заставила — научилась всему. Поступила в Усманский финансово-экономический техникум, хотя мне и не разрешали. Инвалид первой группы… Но я настаивала и доказала, что смогу учиться, смогу работать. Слово сдержала. Техникум закончила с «отличием» и теперь работаю, уже шесть лет, в своем родном колхозе бухгалтером механизации. На третьем курсе вышла замуж за однокурсника. Родила дочь, Иринку. Потом свекровь заявила: моему сыну не нужна такая жена! Муж сказал мне: езжай домой, а я приеду после, я женился не для того, чтобы расходиться. Но не приехал. Струсил.
Живем вдвоем с дочкой. Она каждый день в садик, я на работу. Вечером вместе. Дома я все делаю сама, без посторонней помощи. Стираю, готовлю, шью, вышиваю, глажу. На работе от других не отстаю. Все привыкли и даже не замечают, что я инвалид. Это очень радует меня.
Живем мы с Иринкой в большой красивой станице, где много зелени, садов. Асфальтированные дороги, тротуары, большой Дворец культуры, школа, детский садик на 140 мест, столовая, дома добротные, кирпичные. Колхоз наш богатый. Но в этом году мы пострадали. Обрушилась на нас пыльная буря и выдула все посевы пшеницы. Пришлось пересевать. Грустно нам от этого.
Меня никогда не покидает желание жить. Жить, много работать, радоваться солнцу, зелени, хлебам. Жизнь сложная и порой трудная штука, но ведь на то она и жизнь. Я приветствую вас, дорогие мои люди! Живите, здравствуйте, жизнь прекрасна!
Нина Куварзина, Иринка. Краснодарский край».«Извините меня, но мне так нужен ваш совет. Жизнь калит человека, отбрасывает слабовольных, непригодных, неприспособленных. Это я чувствую по себе. И кто из меня получится, не знаю. Может быть, мелочное, жалкое существо, грубое и нервное? Прошлой осенью я по обыкновению приехала к себе на родину, в станицу, к маме. Она живет со своими двумя сестрами и работает учительницей в сельской школе. Я не могу быть одна, люблю людей, общества интересных товарищей. Познакомилась с Резо. Он много рассказывал мне о Тбилиси, о Грузии, пел грузинские песни. Мама с первого же раза запретила мне встречаться с Резо. «Почему?» — спрашивала я. «Ты уедешь, а обо мне что люди будут говорить! — отвечала она. — А вдруг он женат?» — «Но у меня с ним чисто товарищеские отношения». Мама отказывалась понимать меня. Мне 29 лет, окончила институт, работаю инженером на заводе, неудачно вышла замуж, не поняли друг друга и разошлись. Мне хочется начать новую жизнь, честную, открытую, счастливую. Почему родная мать не хочет понять этого? Из станицы я уехала, ни с кем не простившись. Тетя написала мне по этому поводу бранное письмо и приказывала немедленно извиниться перед мамой. Что вы посоветуете предпринять в этой ситуации? Правильно я поступила или нет?
Л. Шкарутова, г. Бахчисарай».«Дорогой Владислав Титов!
Не знаю, правильно ли я поступаю, что пишу вам, но иначе я не могу. Спасибо вам, дорогой Владислав (извините, не знаю вашего отчества), за то, что благодаря вашей книге я поборола в себе меланхолию, грустное отношение к окружающему миру. Мне восемнадцать лет. Учусь в десятом классе. Судьба у меня нелегкая. В три годика случилось несчастье, и с тех пор больницы, больницы… Правую руку удалось спасти, а левую… Мальчишки смеются: «Смотрите, у нее одна рука короче другой! Она не может поднять руку для пионерского салюта!» А как бесило меня, когда в глазах людей видела жалость. Жить не хотелось. У меня не было друзей. Одна изо дня в день. Наверное, это самое страшное. Мне трудно вспоминать те дни, трудно потому, что все, что было, ушло в прошлое. Я начинаю другую жизнь. Это вы помогли мне в этом. Что мой недуг по сравнению с вашим? Мне стыдно. Вам в сто, двести раз было труднее, и вы выстояли. Теперь я ничего не боюсь, я знаю, что найду свое место в жизни и не буду обузой своей милой мамочке. Верю, что не пропаду. Спасибо вам за эту веру.
Надя У., Калинин».«Я не смогла написать вам сразу, как только прочитала повесть, хотя и очень хотела. Я не знаю, что мне делать. Окончив восемь классов, приехала в г. Уфу продолжить учебу. Отец мой умер, мама неизлечимо больна. Я остановилась у тети. У нее трехкомнатная квартира на троих. Сначала все было хорошо. Потом я стала замечать, как тетя с дядей ругаются между собой, со мной не разговаривают. Их маленькая дочка стала дразнить меня «бездомной». Мне очень трудно жить, я никому до сих пор не рассказывала об этом, даже маме. Не хотелось расстраивать ее. Как вести себя в таком случае? Что мне делать? Уйти от них или примириться с такой жизнью? Если уйти, то куда? Мне очень трудно. Посоветуйте что-нибудь.
Надя А., г. Уфа».Письма… Они — как люди. Одни входят в дом тихо, незаметно, скромно, другие врываются с шумом, болью, вопросами. А ведь маленьких вопросов и проблем не бывает. Все относительно. И слезы, которые бегут от обиды, от неустроенности жизни, от полученной двойки, одинаково солоны и горьки.
«Дорогие супруги Титовы!
Я не могу выразить того, что чувствовала, когда прочитала повесть. Проглотила ее, не разжевывая, а когда опомнилась, был уже конец и послесловие Бориса Полевого как удар грома, как комок, перехвативший горло поперек. Я преклоняюсь перед вами. Мне 26 лет, имею сына и второго мужа. Порой кажется, что прожила уже полжизни. И ведь обидно, что люди по недомыслию или другим причинам отравляют жизнь себе и близким. Первый раз я вышла замуж в двадцать лет. Все было в радужном цвете, и казалось, что весь мир так же счастлив. А потом, потом все изменилось. Он стал приходить домой пьяным, посыпались угрозы, оскорбления, унижения. Всеми силами пыталась уговорить его, образумить, не тут-то было. А тут ребенок родился. Сын. Вадька. Муж пил и стал избивать меня. Я ушла. Потеряла всякую веру в любовь, чистоту отношений и прочее. И когда повстречала на своем пути другого человека, относилась к нему с крайним недоверием. Этим причинила много страданий и себе и ему. Он моложе меня. А мне нужен был не только муж, но и отец для ребенка. Решила, что не имею на этого человека права и не буду встречаться. Я не видела его несколько дней, а когда встретилась, поняла, что люблю и не просто люблю, а жить без него не могу. Скоро я стала его женой. И опять казалось — весь мир счастлив. Но горе ютилось рядом. Мы не ужились с его матерью и ушли на квартиру. Будто бы вновь все наладилось. Но в нашей семье что-то уже изменилось. А скоро повторилось прошлое. Муж стал приходить пьяным, и опять оскорбления, унижения. Я не узнавала его. Ласковый, обходительный, трезвый человек превращался в зверя. У меня уже нет сил бороться с этим. Все повторяется. Что мне делать? Посоветуйте, как спасти человека, семью?
Тув. АССР, г. Кызыл, Галина Г.».«Здравствуй, дорогой Владислав!
С чувством глубокого уважения шлю тебе чистосердечный привет от себя, березовых рощ и перелесков, голубых озер и седого Днепра, от героической земли смоленской. Извини за беспокойство, но я давно собирался тебе написать и все не решался. Надеялся, что могу обменяться личными автографами на книжках, но… И вот, услышав по радио твой голос и кусочек из новой работы, рискнул написать коллеге по перу.
Случилось так, что когда я поставил последнюю точку на черновике первой рукописи, смоленское издательство закрыли. Естественно, моя рукопись «Соловьи Приднепровья» объемом пятнадцать печатных листов вернулась назад. Это повесть о жизни деревни шестидесятых годов. Нашим смоленским отделением Союза писателей она была одобрена, но в Москве нашли причины отказать в публикации. Но, как говорится, я не опустил руки и продолжал работать над второй повестью о красных следопытах и людях, которые погибли, защищая наш край в 1941 году. И эта рукопись одобрена нашим СП, но ее мне тоже вернули из издательства. Обе рукописи лежат в столе, так же как и сам я лежу вот уже четырнадцать лет из тридцати четырех.
Не пугайся, друг! Я не буду жаловаться на свою планиду. Главное же, это не зря прожить. Ведь я для чего-то рождался на свет! Неужели эти четырнадцать лет я переживал адовы муки для того, чтобы теперь умереть?
Помнишь, твой Серега бежал к железнодорожному полотну? Уверен, что ты прочитал Амлинского «Жизнь Эрнста Шаталова». Эрнст подбирался к окну. Испытал это и я, но пистолет дал осечку. На второй заход не хватило сил. А скорее всего струсил. После такой щекотки в черепке, видимо, включаются какие-то новые клетки, которые заставляют искать выход, чтобы не существовать, а жить. Если можно, разреши, я пришлю тебе свои рукописи. Я уверен, что ты не покривишь душой и скажешь то, чего они заслуживают. Твой суд будет самым справедливым в этом мире. Пойми меня правильно. Жить без надежды и цели в моем положении бесполезно. Все время лежу, иногда, когда чуть-чуть терпимо, сижу. Тогда из окна видны кусок неба и ломоть улицы.
г. Ярцево, Анатолий Ш.».«Я не нахожу слов, чтобы передать вам чувство искренней благодарности и восхищения. Обещаю, что буду стараться делать все, чтобы найти свое место в жизни и быть полезной людям.
Мне двадцать лет, ровно столько, сколько было вашей Тане. Уже пять лет я прикована к постели. Прикована навсегда, навек. Место в жизни… Нет надобности объяснять вам, что это значит для меня. Своей повестью и жизнью вы вселили надежду.
Альбина К., Ивановская обл.».Нет, эти письма не пришли одно за другим, в одной пачке. Я нарочно подобрал их и расставил в таком порядке. Это из почты одной недели — 683 письма. Я не привожу здесь ответов, которые дал на все эти письма. И не потому, что ответы эти носят очень личный характер. Нет. Я приглашаю вас подумать над этими человеческими документами. Может быть, они откроют вам доселе неизвестную жизнь. И еще:
«В возрасте четырнадцати лет я заболел и после длительного пребывания в больнице на всю жизнь остался инвалидом. Передвигаюсь только с костылями. Некоторые люди смотрят на меня как на заморского зверька, а старушки ахают и крестятся. Временами рождается такое чувство, что ушел бы от людей, закрылся бы где-нибудь и никогда не встречался с ними. Ну а как без людей? Мне двадцать лет, начальную школу я закончил в своей деревне, и дальше надо было идти учиться в соседний поселок за сорок километров. В общежитие меня не приняли, в школу тоже не принимали. Мол, инвалидам не место в нормальной школе. Но после продолжительной тяжбы в роно и облоно в школу меня приняли. Жить пришлось на частной квартире, за километр от школы. С большими трудностями, но я закончил десять классов.
Поступил учиться в техникум, но заболел и закончить не смог. Выздоровев, решил устроиться на работу, но это оказалось не так просто. Везде я слышал: «Не можем, не имеем права брать инвалидов», «Иди в дом инвалидов, там тебе найдут дело». И все время приводили в пример Корчагина, Мересьева.
Поймите меня, я не хочу в дом инвалидов! Я хочу работать, иметь свою семью, жить свободным человеком. Только после восьми месяцев мытарств, когда газета «Новгородский комсомолец» опубликовала статью «Барьер равнодушия», мне предложили работу на полставки в библиотеке, Ничего не поделаешь, выбора нет, а жить-то нужно. Целый год дружил с девушкой, а она вышла за другого. У меня нет друзей, не успел ими обзавестись, все время по больницам, да и большинство людей таких, как я, обходят стороной. Как мне жить, посоветуйте, пожалуйста.
Володя Д., Новгородская обл.».«Товарищ Титов!
Спасибо вам! Я хочу это сказать так, как бы сказал его вам Егорыч или кто другой из вашего произведения. В вашей повести я нашла то, что сама пережила и переживаю, ту физическую и моральную боль, которые так хорошо известны вам. У меня не все так хорошо получается, как хотелось бы. По сравнению с вашим мое несчастье небольшое, но всю жизнь пришлось перестраивать. Девочкой одиннадцати лет я пережила трагедию. Три года не поднималась с постели, была закована в гипс. Все эти и последующие годы продолжала учиться в школе, училась хорошо, неизменно избиралась комсоргом класса. По окончании десяти классов решила поступить в Благовещенский медицинский институт, потому что с медициной была знакома уже десять лет и не как-нибудь, а на своей шкуре практику познавала. Но в приемной комиссии «полюбовались» моей ногой и сказали, что принять меня не могут. Это меня очень морально надломило. Но на следующий год поступила в университет на биологический факультет, думаю, что хоть как-то буду связана с медициной. Вышла замуж. Родила на свой страх и риск. Мальчишке моему уже пять лет. Вот так и живу. Еще раз спасибо за повесть. Верю, она многим поможет обрести себя.
Варя Е., г. Якутск».«В пятом классе меня посадили за одну парту с мальчишкой. Мы оба были отличники, быстро нашли общий язык, после уроков шли вместе домой, вместе готовили-уроки, читали книги. Он увлекался марками, я открытками с артистами. На зимних каникулах мы ездили в Одессу, Севастополь, в Москву и еще больше сдружились. Мы ведь уже взрослые, сейчас учимся в восьмом классе. О нашей дружбе узнали одноклассники и стали подсмеиваться над нами. С тех пор его словно подменили. Он перестал со мной здороваться, не замечает меня. Что случилось с ним? Я вижу, что теряю верного друга, но поделать ничего не могу. Мне сейчас так тяжело. Ответьте мне, что же мне делать? Не считайте меня глупой девчонкой, ведь это так серьезно, особенно в нашем возрасте.
Оля С., г. Саратов».«Здравствуйте, Владислав Андреевич!
Это опять пишу вам я, Галя Б. Во-первых, хочу поблагодарить вас за ваше письмо. Получив его, я была очень рада и осталась довольна ответами. Особенно запало в памяти: зри в корень! Внешнее часто обманчиво. Не хотела отнимать у вас время, но снова пишу. Вы писали, что людям нужно верить, что без этой веры можно зачахнуть. Я сама знаю, что людям нужно верить, иначе и тебе никто не поверит. Вот какая история: дружила я с парнем, он говорил мне разные слова, я не верила, он злился, убеждал, спрашивал, почему не верю. Когда-то давно у меня была неудачная любовь. Тогда мне тоже говорились такие же слова. И все оказалось ложью. Ложь поджидала меня и на этот раз. Он уехал и даже не ответил ни на одно из моих писем. Мы живем с девушками в общежитии и часто спорим по этим вопросам, и всегда каждый остается при своем мнении. Тот, кто не обжегся в жизни, — верит, тот, кто обжегся, — не верит. Трудно нам разобраться в этом. Посоветуйте, пожалуйста.
Павлодарская обл., Чидерты».«Чтобы вам было яснее, кто я, напишу сразу. Я Большакова Анна А. Работала кладовщиком в ЖКО, имею двух сыновей, есть муж, сейчас второй год на пенсии, получаю 36 рублей.
Не думайте, что я вас жалею. Нет. Я даже немного рассердилась, когда дочитывала повесть. Это что значит — бежать под поезд! Это что за слабость такая!
Недавно мне сделали трудную операцию на желудке. Врачи скрывают от меня, но разве можно так обмануть, чтобы совсем ничего не знать. Жить мне осталось мало. Часто говорят, что безвыходных положений нет, оказывается, есть… Никто никогда не видел, чтобы я плакала, и не увидит, наверное. Я завидую вам, я радуюсь вашему мужеству. Человек должен быть всегда человеком. Детей я воспитывала правильно, у них не будет повода сказать, когда меня не станет, что я была плохой матерью. Правда, они еще малы и, может, обидятся, что рано ушла от них, но это уж не моя вина. Старший мой сын, Павлушка, учится в седьмом классе, нынче вступил в комсомол, комсорг класса. И Саша хороший мальчик. Вы и ваша повесть нужны им, моим мальчикам. Спасибо вам за нее.
г. Еманжелинск».«Вместе с героями вашей повести я страдал, боролся, побеждал. Я вновь пережил то, что мне пришлось пережить за четыре года болезни. И всегда, когда не было сил уже бороться, к тебе на выручку приходят люди. Чужие люди, которых не замечал, но которые были рядом с тобой. Жить второй раз не каждому дано, когда чувствуешь даже вкус воздуха и как-то по-особенному ощущаешь тепло солнечных лучей и видишь молодую зелень в утренней росе. Мы знаем с тобой это.
Твоя повесть написана кровью сердца. Не может так писать тот, кто не пережил всего этого сам. Как мне хочется некоторых равнодушных, бездушных заставить прочувствовать ее так, чтобы поняли вкус жизни, здоровья, счастья. Жизнь прекрасна! И то, что она действительно прекрасна, меня останавливало от всяких необдуманных шагов.
Когда я кончил читать повесть, первое, что пришло мне в голову, — это мысль, что книжка эта о настоящих людях. Без громких фраз и красивых слов. Все просто и в то же время сложно, как самая жизнь. И действительно, сколько хороших людей вокруг нас. Их искать не надо, они сами придут к тебе, случись беда или осложнения в жизни.
Виктор Уланкин, ЧИАССР, г. Грозный».«Здравствуйте, Сережа!
Вы очень помогли мне. Я с детства почему-то не любила жизнь. Меня ничто не радовало. Может быть, это удивит вас, но так оно и было. Мне даже жить порой не хотелось. Сама не знаю, отчего у меня такое настроение. Может, потому, что у меня нет отца и было два отчима. Самое большое желание — иметь отца. Я не маленькая, мне уже двадцать семь лет, а вот желание это не проходит. Много несправедливостей пришлось увидеть в жизни. И негодяев много. Иногда думаешь: ну почему живет этот негодяй на свете, а мой папа погиб? Зачем он отдал свою жизнь? Ведь у него была я. Много думала, плакала, и шальные мысли лезли в голову.
Я работаю. Работа связана с воспитанием ребят. Совершенно по-другому взглянула я теперь, когда прочитала вашу повесть, и на свой труд, и на жизнь, и на ребят. Главное, я нужна им, понимаете, нужна, я вижу это по их глазенкам. А раньше не замечала этого. Мне хочется сделать для них что-то хорошее-хорошее, и я знаю теперь: это хорошее не пропадет даром, оно будет жить.
г. Тула, Галя О.».«Мне восемнадцать лет, в прошлом году без троек я окончила на дому десять классов. Я плохо вижу, плохо владею руками. Я пережила и переживаю все то, что пережили вы в свое время. Выхожу ли я за ворота, еду ли в больницу — везде встречаю в глазах прохожих жалость и страх или шепот: «И чего путается под ногами!» Или вопрос: «Девочка! Почему ты так ходишь?» Или восклицание: «И зачем на свет рождаются вот такие!» Или: «Скорей бы бог тебя прибрал» и т. д. и т. п. Очень тяжело слышать такое, и не раз мною владела мысль свести последние счеты с жизнью и этим самым освободить родителей от такой обузы и каждый раз не решалась сделать это, потому что меня постоянно окружала забота моих преподавателей и одноклассников. Но после выпускного бала я пошла к железнодорожному полотну и опять вспомнила близких людей, родных и… Если у вас будет немного свободного времени, напишите мне.
С комсомольским приветом В., Московская обл.».«Здравствуйте, Владислав!
Вам пишет врач-хирург. Дело в том, что моя профессия неожиданно столкнула меня с очень интересным и, я бы сказал, героическим человеком — Ириной Борисовной Триус. Вам, как многим другим, наверное, незнакомо это имя. Вот об этом я хочу написать, и не только об этом.
Ирине сейчас немногим более сорока лет. По профессии она инженер-путеец, после окончания института работала в одном из московских депо. Трагедия этой прекрасной женщины заключается в том, что тяжелая, неизлечимая болезнь костей таза вот уже семнадцать лет крепко-накрепко держит ее в постели. Это ее-то, слабую женщину? Ничуть не бывало! Подвиг этой маленькой и такой слабой на вид Ирины в том, что она Человек с большой буквы. Сильная духом и, несмотря на физические страдания, жадно любящая жизнь и людей. Когда с ней случилось несчастье и она не могла больше работать по своей специальности, Ирина, закованная на долгие годы в гипсовую кровать, через боль и муки нашла в себе силы закончить еще один институт, изучить несколько иностранных языков, заниматься с больными детьми и была общей любимицей большого и дружного коллектива больных и сотрудников отделения, в котором она лечилась. Многочисленные друзья помогли найти ей работу, которую она полюбила всей душой и которая составляет главный смысл ее жизни. С друзьями Ирине повезло, это они украшают ее жизнь, в трудную минуту помогают ее престарелым родителям (о которых, кстати, можно написать целую книгу), друзья являются тем мостиком, который крепко-накрепко связывает ее с жизнью всей страны. Для нее даже была устроена специальная передача по Центральному телевидению, и она как бы наяву побывала вновь в своем родном депо. Пионеры одной из московских школ вывезли ее прямо с кроватью в зимний подмосковный лес, и она снова увидела чудную нашу природу, которую так сильно любит.
Теперь о главном. Несколько лет назад Ирина Триус начала писать. Вначале это были небольшие статьи и очерки в газете, затем в 1965 году вышла ее первая книжка «Спасибо вам, люди». Я только закончил читать ее большую рукопись «Жить стоит», которая уже принята издательством.
Казалось бы, человек в несчастье получил довольно много, и это уже счастье. Но у Ирины есть еще одно качество. Я имею в виду активное служение и помощь людям, которые, как и она, попали в беду. На страницах печати и в частной переписке с многочисленными ее корреспондентами Ирина и ее друзья стараются обратить внимание общественного мнения на необходимость привлечения к общественно полезному труду инвалидов, особенно молодого возраста. В этом плане эта проблема приобретает социальное звучание. В своих статьях и книгах Ирина приводит многочисленные примеры молодых судеб, отчаявшихся в жизни и стоящих на грани ухода из нее, но которые нашли в себе силы вновь стать полноценными людьми благодаря учебе, привлечению их к труду и дружескому участию окружающих. Это очень важное и трудное дело.
Зачем я все это вам пишу? Я не буду говорить громких фраз о вас как о личности и о вашей повести. Мне нравится все. Поэтому я решил, если это возможно, помочь Ирине приобрести такого союзника, как вы, в ее благородном и очень нужном стремлении сделать всех людей счастливыми. Я пишу это вам, т. к. лучше вас вряд ли кто это поймет. Всего вам самого доброго!
Москва. Друянов Б.».У Гёте есть слова: «Если есть что-нибудь более могущественное, чем судьба, это — мужество ее непоколебимо перенести».
Судьба и мужество… Об их вечном борении написано и сказано немало. Больше, наверное, чем о природе трусости. Но героический поступок — это все-таки не альтернатива трусливого поведения. Я вижу альтернативу в обычной человеческой порядочности, проявляющейся в самых сложных обстоятельствах. Поступать порядочно, поступать так, как требуют интересы дела, интересы коллектива, — в этой вовсе не героической, обыденной линии поведения и кроются, по-моему, истоки тех поступков, которые поражают нас своей обыденностью.
Иной раз мне хочется вместо ответа запечатать в конверт письмо одного читателя и послать его другому. Но что-то останавливало меня поступить подобным образом. Скорее всего в памяти повисло то самое первое письмо из этой подборки, дикое по своей циничности, ни во что не верящего, упавшего на самое дно человека, злое, оскорбительное для людского достоинства. Я боялся, а вдруг на то письмо, что пошлю озлобленному человеку, тот — нашедший мужество для борьбы — получит подобный циничный ответ. Много трудных минут, горьких раздумий принесло мне то письмо Олега Н. из Керчи. Как пойдет дальше по земле этот человек, душа которого почернела от озлобления, от трудной судьбы, сплошного разочарования и неверия? Я имею в виду не его физический недостаток, полученный в результате какой-то травмы. Вы убедились, что есть жизненные ситуации и посложней, чем у Олега. Какой след останется после него? Чем утешит он сам себя у того порога, за которым начнется небытие? Ведь не сможет же он сказать, что честно жил, боролся в меру сил, как подобает человеку, стремился к добру, непоколебимо нес судьбу и не опускался до скотского положения. Кто останется на земле, согретый его теплом, с доброй памятью и благодарностью? Никому не надо доказывать, что любому инвалиду жить значительно сложней и трудней, чем здоровому человеку. Из этого следует, что каждый должен быть хотя бы чуть-чуть мужественнее любого смертного, чуть-чуть настойчивей в достижении намеченной цели; если хотите, сильней, устойчивее от всевозможных соблазнов.
На заре Советской власти наше законодательство, очевидно, не имело необходимых данных о жизни инвалидов (да и откуда знать! В царской России они были предоставлены самим себе, нищенствовали и бродяжничали) да и достаточными средствами молодая республика не располагала, и получилось так, что некоторая категория инвалидов не располагает пенсией, обеспечивающей прожиточный минимум. При Советской власти появилась новая группа инвалидов — инвалиды Великой Отечественной войны. Не все решено и с ними, но инвалиды труда и особенно детства живут в более неблагоприятных условиях. Частичное решение этой проблемы предлагает И. Триус, о ней же пишет в своем письме доктор Друянов. У нас в стране существует широкая сеть благоустроенных домов инвалидов. Но как, скажите на милость, жить и работать в нем пятнадцати — двадцатилетнему парню, как, скажите пожалуйста, оторвать его от семьи, близких, друзей, от привычной обстановки (что очень важно для любого инвалида), от родных мест? Не проще ли сделать так, как предлагает Триус? Ведь даже человека, навсегда прикованного к постели, можно обучить какому-либо посильному ремеслу и приобщить его тем самым к тем задачам, которые решает весь наш народ. И дело даже не в том, что человек получит дополнительный источник существования (что само по себе тоже важно), у него появится цель жизни, он не будет чувствовать себя лишним, обузой для родных и общества, инвалид может жить полнокровной трудовой жизнью.
О важности этого вопроса, о срочной необходимости его решения, я думаю, не требуется дополнительных доказательств, хотя в Министерстве социального обеспечения они, очевидно, нужны.
В конце 1966 года меня познакомили с Леней Колосовым — высоким жизнерадостным парнем, комсоргом завода имени Ленина (теперь Леня работает парторгом). Однажды он видел, как я, зажав в зубах карандаш, писал. Леня долго ходил по комнате, цепляясь головой за люстру, хмыкал в кулак и, ничего не сказав, ушел.
Месяца через три его комсомольцы, обливаясь потом, втащили ко мне в комнату огромный ящик.
— Что это? — удивился я.
— Сейчас увидишь, — загадочно улыбнулся Толя Колбенев.
Открыли крышку, и я ахнул. В ящике, блестя белыми клавишами, стояла новенькая электрическая пишущая машинка. «Владиславу Титову от комсомольцев и молодежи завода им. Ленина, г. Ворошиловград. 1966 год», — прочитал я на никелированной табличке, привинченной к корпусу машинки.
Через несколько часов по моим чертежам из старого, испорченного протеза было изготовлено приспособление для печатания.
— Садись! — скомандовал Толя. — Вот эта кнопка для возврата каретки в исходное положение, когда строчка допечатана до конца. Таким образом… — он быстро ударяет по клавишам, печатает какой-то текст, нажимает на кнопку, каретка переворачивает строку и возвращается в исходное положение, — печатай другую строку. Если требуется что-то подчеркнуть, то вот… — Он нажимает на другую кнопку, и машинка пулеметной дробью бьет черную жирную линию. — Лист в каретку заряжается вот так… — Берет чистый лист бумаги, одним концом вставляет в каретку, надавливает на клавишу, и бумага плавно поползла на валик.
— Это я смогу! — тороплюсь и отталкиваю Толю. Беру зубами бумагу, концом вставляю в каретку и приспособлением надавливаю клавишу. Лист медленно ползет под валик, и вот он уже показывается с другой стороны.
— Стоп! — командует Толя. — Печатай!
Робко нажимаю на букву «Д», и тут же на листе остается жирный, четкий отпечаток. Затем «а»… Получилось «Да». Где же я видел «З»? Ага, вот она! Теперь снова «Д», еле притронулся к «Р», «А» — уже известна. «Да здравствует» — на лбу капли пота, Толя улыбается, а я еще как на букве «Д» раскрыл рот, так до самой «Т» забыл закрыть его.
— Что «Да здравствует»? — спрашивает Толя.
«Дружба!» печатаю я.
— Лозунгами не отделаешься! — смеется Толя.
— А что!.. — поддерживает его Рита. — Картошка есть, сало есть, и гастроном под боком! Сейчас сообразим в мундирах, позвоним Лене…
— Нет, хлопцы, — возражает Колбенев. — Мне во вторую смену идти.
— Ну, старик, не по-русски как-то получается, — обижаюсь я, но скорее от избытка чувств, переполнивших меня.
Но позвольте довести прежнюю мысль до конца. Любой инвалид, не имеющий обеих рук, даже при очень высокой ампутации, ведь тоже может освоить пишущую машинку. А какой организации не требуется, и притом постоянно, перепечатка всевозможных документов? Конечно же это только единственный случай из множества вариантов трудоустройства инвалидов. Социалистическое общество — гуманное общество, и оно умеет считать затраты на организацию труда и пользу, приносимую этим трудом. Польза очевидна. А в перекрестье с гуманистическими идеями — двойная.
* * *
«Уважаемый Владислав Андреевич!
В номере 7 журнала «Советская литература» за 1967 год мы будем в переводах на английский, немецкий, испанский, польский языки печатать вашу повесть «Всем смертям назло…» (по тексту, опубликованному в журнале «Юность»).
Если у вас есть какие-нибудь соображения, сообщите их нам, пожалуйста. Когда журналы выйдут, а это случится в середине июня, мы, безусловно, вышлем вам экземпляры. Желаем вам всего наилучшего».
«Дорогой Владислав Андреевич!
Сердечно поздравляем вас с принятием в члены Союза писателей СССР тчк желаем новых творческих удач на этом трудном почетном пути тчк здоровья вам творческого вдохновения радостей тчк
Гончар Збанацкий Загребельный Зарудный Козаченко Коротич Новиченко Панч Павлычко Хорунжий».«…В первую очередь читатель ценит в произведениях человечность и жизненную правду, а не мишуру (дань времени). Я давно работаю в школе, и как бы мы, педагоги, ни втолковывали детям смысл книг, которые не доходят до них, из затеваемых читательских конференций ничего не получалось. Было сухо, приторно, читались заранее подготовленные выступления. А вот когда речь заходит о Гайдаре, Островском, Фурманове, — уроки превращаются в праздник и для учителя и для ребят. Во-первых, биографии этих писателей уже сами по себе воспитательный стимул, во-вторых, в их книгах щедро рассыпана человеческая красота. Дети чутки к правде и книги с фальшью читать не станут.
Я хочу написать вам, что происходит с моим классом после знакомства с вами. Маленькая характеристика класса, чтоб не получилась безликая масса. В первом классе у меня было пятьдесят учеников. Школа была старая, переполненная, просто каша кипела, когда входила в класс. Дети были всякие: и вундеркинды, и такие, которым бы еще пару лет в ясли походить, и такие, что знали всю подноготную жизнь взрослых. Много было возни с родителями. Их чаще труднее воспитывать, чем ребят.
Я взяла такой метод, конечно, втайне от учебной части, — если в классе назревал какой-то вопрос морального характера, на любом уроке прерывала объяснение материала и давала ребятам высказаться (важно не упустить момент, когда что-то волнует ученика, оставить разговор на другое время — эффект пропадет). Учитель становится ближе ученикам. Потом классы расформировали, осталось у меня сорок человек. В этом году занимаемся в новом здании, школа-восьмилетка, экспериментальная. Здание построено по чехословацкому проекту и к нашим условиям несколько не подходит. Плохо то, что у нас почти нет пионерской работы. Старшая пионервожатая — девчушка, работать с детворой не умеет, а вернее, не желает. Просто для штата числится. Сжимается сердце, когда видишь, как мы сами детей развращаем. Они же видят, что все делается по шаблону и как их наспех строят на пионерскую линейку и добиваются от них обещаний, а потом забывают о них. А через неделю видишь, бежит какой-нибудь пионер и прячет галстук в карман. Поверьте, я не жалуюсь, это недостаток многих школ — отсутствие хорошо поставленной, интересной пионерской работы. Всю тяжесть воспитания несет учитель. И счастливы те ребятишки, когда он не скрывает от них ни трудностей, ни сложностей жизни.
Был один случай. Есть у нас одна старенькая учительница, шестьдесят лет, прекрасной души человек. Больно было смотреть, когда она, старушка, разучивала с детьми Торжественное обещание, учила их отдавать салют, готовила танец. А где же старшие пионеры, комсомольцы?
Так вот, мой класс, 4-й «Б». Есть милые дети, большие умницы, серьезные. Женя Половцев (его отец слесарь МЗМА) перечитал уже Детскую энциклопедию, бредит книгой Каверина «Два капитана», мечтает стать летчиком. Вера Платонова — скромная, трудолюбивая, большая аккуратистка и наша художница. Саша Кузнецов — исключительно развитый мальчик, но немного задирист. А вот Витя Кузин, он один из первых написал вам свое мнение о повести. Ему идет пятнадцатый год. В четвертом классе учится третий год. Когда его посадили в мой класс, я рыдала на педсовете. Мальчик имел несколько приводов в милицию, курил, пил. Таким пришел он в наш класс. Ребятишки бегут и кричат: «Кузя пришел! Кузя пришел!» А он, грязный, взлохмаченный, озираясь по сторонам, пришел, недельку позанимался и исчез. Отец его бросил семью и пьет. Я подняла тревогу. Пробовала устроить его в интернат, не согласился. Оказывается, он очень любит свою мать и жалеет ее. Мои ученики косились на него, а он ходит как затравленный зверек. Стала я с ним один на один разговаривать, как со взрослым. Все понимает и представьте — плачет. Потом оставила без него класс, детям рассказала о нем, о его семье. Дразнить не перестали, а все сторонятся его. Стали втягивать его в самодеятельность, физоргом выбрали (спорт он любит). Он и крепления на лыжи сделает и поможет на козлы взобраться, и аккордеон с концерта девочке донести поможет. Вижу — входит в коллектив; его уже не сторонятся, и он не озирается. А седьмого марта вот что отмочил. Смотрю, лежит у меня на столе стопка открыток и книга Первенцева «Гамаюн — птица вещая» с надписью: «Дорогой учительнице от Кузина Вити».
Если бы вы видели, как он слушал вашу повесть. Это трудно передать словами. Он стал для меня моей педагогической гордостью. Будете писать ребятам, упомяните его имя, очень прошу вас. Вроде какое поручение дайте ему. Сделайте, гордый будет. Класс мой преобразился от вашей повести, от ваших писем нам. Дети повзрослели. А как мне легко и интересно стало с ними говорить, давать самые различные поручения.
Прочитала ваш «Раненый чибис», сейчас читают ребята. Свои впечатления они вам напишут сами. Я рада, что вас затрагивает судьба детей. Дети чище, тоньше нас все воспринимают. У меня после рассказа долго-долго не уходила какая-то щемящая грусть, даже боль. По-прежнему ждем вас.
Яковлева, Москва».* * *
Лето выдалось сухим и жарким. Дул горячий восточный ветер, гоня по улицам города серые тучи песка и пыли. Скрипело на зубах, и глаза жадно всматривались в мутную бездонную синеву в томительном ожидании перемены погоды и желанного дождя. Раскаленные за день дома всю ночь источали жар, расплавленный асфальт резко пах резиной и бензином. Ни дневная тень, ни ночь не спасали от зноя.
Телефон по-прежнему не знал устали, Тимофеевна уже без прежнего энтузиазма высыпала из сумки по сто — сто пятьдесят писем за раз. Теперь и она, наверное, не прочь была обложить меня дополнительными почтовыми пошлинами за перегрузку почты. Жили мы в новой квартире на третьем этаже, почтовый ящик не умещал всей корреспонденции, и ей каждый раз приходилось подниматься к нам в квартиру. Она уже не спрашивала, всем ли я буду отвечать, потому что сама видела, что теперь не только ответить, прочитать все письма не хватает времени. И непрочитанных действительно собиралось все больше и больше. Работа над новой повестью не двигалась. На душе было скверно, я злился на самого себя, что не могу продолжить работу, что бездарь я и лентяй. Мое состояние не ускользнуло от всевидящего ока Риты и Ивана, и события не заставили себя ждать.
— Вот что, Владислав Андреевич, — загадочно произнес Иван, заехав однажды ко мне прямо с работы.
«Он что-то замышляет серьезное», — подумал я, услышав такое официальное обращение.
— Жека (это его жена — Евгения) путевки в Крым достала. Правда, не шик, но и на турбазе можно хорошо отдохнуть. Билеты на самолет я взял. Послезавтра в одиннадцать тридцать даешь Николаевку!
— Но ты же на работе?
— Воронин уступил мне очередь на отпуск. Ясно? — Иван шмыгнул носом и заговорщицки подмигнул Рите.
— А Наташа, Таня?
— С нами полетят, куда ж их…
— Но… неожиданно все это…
— Послезавтра в десять ноль-ноль подъеду на такси. Усек? И никаких бумаг с собой! Замечу — в море выброшу! Усек? Ну что вам еще рассказать! — и, прикрыв ладошкой рот, захохотал.
«Спасибо, дружище, отдохнуть мне действительно надо. Последние три года выдались не из легких».
— Хорошо, Вано. Шахматы прихвати и фотоаппарат.
— В Клым поедем! В Клым! В Клым! — ударила в ладошки Татьянка. — А я давно все знала! Мне Натаса (это пятилетняя Иванова дочь) все лассказала!
— Ах вы, заговорщики!
Крым… Мне еще не приходилось бывать там я в море ни разу не приходилось купаться. В памяти запечатлелся свинцовый Ледовитый океан в белых изломах шторма, и я никак не мог представить себе, как может выглядеть теплое южное море, в котором можно купаться, лежать на мягком, горячем береговом песке и загорать. И уже в самолете, удобно развалившись в мягком кресле, я облегченно вздохнул: «Ну, слава богу! Прощайте, бесконечные телефонные звонки, волнения многочисленных выступлений, встреч, постоянная боль от чьей-то неустроенной судьбы, прощайте, охапки писем, до свидания, застрявшая в сомнениях работа над новой повестью! Я беззаботный курортник, пусть полудикарь (так даже лучше), меня никто там не знает, не будет дергать, расспрашивать. Отдохну, наберусь сил, загорю, как негр, наберусь мыслей, неторопливо, спокойно обдумаю дальнейший ход повести, наговорюсь вдосталь с Иваном. Неужели все это может сбыться? Да здравствует море, воздух и солнце!»
— Я котелок прихватил, — толкает в бок Иван. — Уху заварим — пальчики оближешь! В Николаевке караси во!
— Так караси в пресной воде водятся.
— Все равно! — загорелся он. — Какая тебе разница, что в ухе плавает! Красную тряпку на крючок нацепишь, и сразу пять штук цепляется! Таранки насушим!..
— А ты был?
— Где?
— Ну, на Черном море. Мы туда, кажется, летим?
— Какая тебе разница? Чего ты пристал!
— А треплешься: «Караси, караси!» Болтун!
— Так мне ж обо всем Воронин рассказал.
— Ну если только Воронин. А удочку прихватил?
— Зачем?
— Ну ясно, карасей будешь руками хватать!
— Так мы сеть у рыбаков попросим.
— Масштабно мыслишь. Траулер неплохо бы выпросить. Нам и рефрижератор подойдет или китобой, а?
— И от ледокола не откажемся! — не выдержал Иван и расхохотался.
Устроились мы на высоком морском берегу, в нескольких шагах от моря, в маленьких фанерных домиках, бок о бок двумя семьями. Внизу плескалось море, белой пеной накатывалось на берег и, шурша галькой, отступало назад, переливаясь изумрудными глыбами. Вдали, у самого горизонта, дымил корабль, ближе к берегу тихо покачивались на волнах белые рыбацкие лодки, откуда-то появилась длиннокрылая чайка, кривой дугой прошлась над берегом и с томительным криком скрылась за мысом. Несколько минут мы все не могли оторвать от моря глаз и молча радовались. Потом мы с Иваном, не сговариваясь, разом ринулись вниз — и вот уже Черное море лежало у наших ног. Иван торопливо разделся, снял одежду с меня, как молодой жеребчик, взбрыкнул ногами и с гиком бросился в воду. Недолго думая, я ринулся за ним. С берега нам что-то кричали и махали руками Рита и Женя. Иван нырнул, высоко выпрыгнул из воды и, громко фыркая, поплыл к буйкам. Я перевернулся на спину и, широко загребая ногами, пустился вдогонку.
Мой спурт остановил Ивана. Правда, сначала он остановился сам, как-то неловко сморщился, словно хотел расплакаться и рассмеяться одновременно и, не зная, что сделать раньше, испуганно выпучил глаза, на миг скрылся с головой под воду, вынырнул с тем же выражением лица, торопливо выплюнул воду изо рта и тигром рявкнул:
— Назад! Назад, сумасшедший!
Мой друг знал, что в прошлом я был неплохим пловцом, но вот таким видел меня на воде впервые и, естественно, не мог знать, что я и сейчас неплохо плаваю.
— Ты это брось!.. — стуча зубами от испуга и холодной воды, выговаривал он на берегу. — Храбрец нашелся! Сведет ногу — только булькнешь и пузырь пустить не успеешь!
— Учитель мне выискался!
— Вот и учитель!
— Ну себя и учи!
— И поучу!
— И паники не устраивай! Паникер несчастный! Детей перепугал!
— И перепугаю!
— Вот и балда!
— А я тебя в море не пущу!
— Это кого же ты не пустишь! — всерьез удивился я.
— Тебя не пущу.
— Ну и глупо!
— И ухи не дам!
— И не надо.
— И из домика выселю!
Я прекратил препирательства и разинул рот. Иван воспользовался моим замешательством, зацепил ногой за ногу и толкнул в грудь. Мы упали в песок, он обвил руками мои плечи, я заплел ногами его ноги, и, хохоча, мы покатились в море.
На третий день нашего отдыха к домикам робко приблизился небольшой отряд красногалстучных граждан. Вперед вышагнул загорелый парнишка в синей, с красной кисточкой, испанке и вскинул руку в пионерском салюте.
— Дорогой Владислав Андреевич! Наш отряд вышел победителем в соревновании по сбору черешни и вишни! Приглашаем вас на торжественную линейку, где будет зажжен большой пионерский костер.
— Пожалуйста! Мы очень просим, — нестройно загалдела детвора.
— Хочу костел! — решительно выступила на их стороне Татьяна, и я сдался.
Все последующие дни я ходил по сборам, торжественным линейкам, жег костры, а когда знойное крымское солнце, уставшее и раскрасневшееся, как добрая хозяйка, клонилось к морскому горизонту, я брел на пляж и в заходящих лучах набирался необходимых мне сил.
Приезжали и уезжали пионеры, соревновались, собирая черешню и прочие щедрые дары причерноморской земли, жгли костры, затевали диспуты и передавали меня друг другу, поток потоку, как эстафетную палочку, как необходимый атрибут в спорах и дискуссиях, как авторитетного эксперта в вопросах любви и дружбы, в выборе жизненной дороги и в прочих сложных и простых ребячьих проблемах.
Милая детвора! Мне всегда хорошо с вами. Бог с ним, с тем загаром негра! Разве в нем дело? Если в разговорах, в беседах, спорах со мной хоть один из вас приблизится к понятию истины, поймет свое назначение на земле как человека — я буду считать это своей высочайшей наградой.
Иван злился на меня, а на приглашение пойти вместе к пионерам делал испуганные глаза и ссылался на то, что вот сегодня наконец он получит сеть и сварит в Ворошиловграде обещанную уху.
— Ну погоди, ну как тебе объяснить…
— Выселю!..
На набережной целыми днями пылали пионерские костры. Сварить уху моему другу не удавалось. Стояла ясная солнечная погода. Очередной план Ивана увести меня в дальнюю бухту и спрятать там с треском провалился. Около этой самой бухты раскинули палаточный городок красногалстучные победители только что закончившегося КВН.
На следующий день, с восходом солнца в жарком гудящем автобусе по холмистым крымским дорогам с группой шумных туристов мы ехали с Иваном в Севастополь.
Автобус размашисто кидало на ухабах, будто катер в бушующем море, он скрипел, натужно выл мотором и оставлял за собой коричневый хвост пыли. Справа, в окнах, долго блестела голубая полоска воды, потом она пропала в туманной дымке, и с обеих сторон поползли низенькие крымские сосны вперемешку с огненно-красными полянами мака. Дорогу перебежал суслик, автобус взобрался на холм, и прямо перед нами, рядом с изгибом проселочного большака, вырос белый, как снег, заросший бурьяном и татарником дзот.
— «Миру мир!» — вслух прочитал Иван.
— Дзот, — глухо сказал мужчина, сидящий на первом сиденье.
Разговоры разом стихли, головы прильнули к окну, мы долго смотрели на черную щель, зияющую над надписью. Тишину всколыхнул мягкий, задумчивый тенор:
Дымилась роща под горою, И вместе с ней горел закат. Нас оставалось только трое Из восемнадцати ребят.Он коротко вздохнул и звонко вывел:
Как много их, друзей хороших, Лежать осталось в темноте…Автобус качнулся, и хор голосов подхватил:
У незнакомого поселка, На Безымянной высоте.Нашим спутникам было лет по 18—20. Я смотрел в посерьезневшие глаза ребят и думал: песня пришла к ним из суровой поры их дедов. Она рассказывала о трагической судьбе их. Но как волнует она юные сердца, заставляет думать! Да и возникла песня в этом жарком автобусе как благодарность за те испытания, которые выпали на долю старших поколений. Может, это и есть эстафета? Не та, что лежит на поверхности, видная всем, а глубоко скрытая, спрятанная в самые сокровенные тайники души.
Севастополь ошеломил нас. Мы молча стояли на Сапун-горе, рядом с застывшей у самой бровки боевой техникой, и что-то большое, неукротимое распирало грудь болью и счастьем. На многих вмиг посуровевших лицах блестели слезы. Я видел туго сведенные скулы и гордо приподнятые головы. И седые, и чуть тронутые сединой, и совсем юные.
В Николаевку мы вернулись пропыленные едкой пылью горных дорог, переполненные мыслями, впечатлениями, голодные и окончательно уставшие. На другой день я купил тетрадь и карандаш. Не писать я не мог. А через некоторое время в «Литературной газете» появился рассказ, который я так и назвал «Сапун-гора».
Над Крымом поползли темные, набухшие дождем тучи, закрыли солнце, со стороны Евпатории подул резкий прохладный ветер, море закипело, запенилось, тревожно закричали чайки, и шумный, разноликий и разноцветный пляж затих. Тянуло домой, к телефону, к письмам, к пишущей машинке. Мы скоренько собрались и, не доотдыхав трех дней, вернулись в Ворошиловград.
На следующий день около нашего подъезда остановился зеленый почтовый «Москвич», и Тимофеевна втащила в квартиру коричневый бумажный мешок, под завяз наполненный письмами.
— Усе тут, — невесело сказала она и, хлопнув дверью, вышла.
«Здравствуй, сынок!
В первых строках своего письма сообщаем тебе, что мы живы, здоровы, чего и тебе от всего нашего родительского сердца желаем. Кланяемся дорогой нашей Риточке и маленькой внучке Танечке и желаем всем здоровья и счастья. Кланяются вам ваши сестры Дина, Галя, Лида, а также братья Витя, Женя, Толя, Юра, Вова. Живем мы хорошо, нужды ни в чем не имеем. Совхоз наш совместно с районом строят нам большой каменный дом. Спасибо им большое за такую заботу о нас. Отец вот на прошлой неделе приболел, что-то у него с сердцем, но теперь все прошло, наладилось, так что не беспокойтесь. Корова Милка огулялась, и корму на зиму ей запасли. Теперь все чаще, дорогие наши детки, мы узнаем о вашей жизни из газет и по радио. И грустно нам оттого, что реже стали писать нам письма. Очень мы по вас соскучились. Приезжайте непременно в этом году. Когда будете ехать, дайте знать, какой дорогой. Если московской, то встретим в Грязях, если воронежской, то в самом Воронеже. Целуем вас крепко. Письмо писала ваша мама Анастасия Алексеевна Титова, и папа ваш сидит рядом и тоже целует вас и кланяется».
Р и т а. Брось все и немедленно ответь родителям!
Т а н я. Хочу к бабушке. Я теленочка давно не видела.
Я. Теленочек — это, конечно, важно.
Р и т а. А кто держит? Купим билеты и поедем. Подумаешь, важность какая!
Т а н я. Куколок своих я сама повезу. Жанну в капюшон одену, а Петьке пальто… И чемодан буду вместе с магмой нести.
Я. Ты у нас очень хорошая девочка! Но вот если бы еще придумала, как денежки печатать, тогда бы все было о’кэй!
Р и т а. Займем денег.
Т а н я. А о’кэй — это денежки?
Р и т а. Да.
Таня. Все равно хочу к бабушке.
Я. Успокойся, лягушка-путешественница! Думаешь, я не хочу?
Р и т а. Через неделю пенсия, что-нибудь сообразим. У мамы моей займем. Завтра закажу билеты до Воронежа.
«Ты все можешь, если видишь, что я очень хочу. Будешь голодать, мерзнуть, ходить в лохмотьях… Имею ли я право принимать эти жертвы? Нас теперь не двое, а трое».
Помню, как в трудный период, почти четыре года назад, когда московское издательство вернуло назад рукопись повести «Всем смертям назло…», когда рухнула надежда и вновь подступило отчаянье, мы уехали в деревню. Рита просто силой увезла меня туда. Я ходил по степи, по полям, которые когда-то сам пахал, засевал хлебом, где изнывал от жары, мок в проливные дожди и мерз в лютую стужу. Я ступал по земле, на которой родился, от которой набрался сил и потом ушел в иную жизнь. Ходил и чувствовал, как обретаю покой и уверенность в себе. Мне хотелось быть сильным и стойким, как эта земля, густой добринский чернозем, земля моих дедов и прадедов. «Нет, не все кончено. Я буду писать!»
А судьба (вернее сказать, брат Евгений) свела меня с корреспондентом добринской районной газеты Липецкой области Леонидом Сергеевичем Соловьевым.
Давно, еще до того, как я начал писать свой рассказ о Рите, мне удалось написать и опубликовать несколько критических статеек о вышедших в свет в ту пору книгах различных авторов. Это были скорее аннотации, иногда попытка осмыслить проблемы и жизнь, затрагиваемые в произведениях. Одна из этих статей, опубликованная в московском журнале «В мире книг», попала на глаза сельскому корреспонденту, поэту, выпускнику Литературного института имени Горького Леониду Соловьеву. Он запомнил ее, потому что та статья касалась его однокурсницы.
— А стихами или прозой не балуешься? — спросил он при знакомстве.
— Нет, — ответил я и опустил глаза.
— Ну, если что появится, давай нам, посмотрим, поддержим…
— Чего ты стесняешься! — рубанул Женя. — Он парень свой. Ты же говорил, что пишешь.
— Нет. Кроме критических статей, ничего, — твердо ответил я.
Пуганая ворона куста боится. Стал бояться и я официальных печатных органов. Знакомство наше с Соловьевым продолжалось и переходило в дружбу. Мягкий, добрый человек, с тихой застенчивой улыбкой, он вызывал уважение и располагал к себе. К нему-то и попал тот, уцелевший от огня, зубописный вариант повести «Всем смертям назло…». Три дня, пока она читалась, я убегал с утра в степь и мотался там как угорелый, то кляня себя, то успокаивая. А Леонид Сергеевич как ни в чем не бывало явился в воскресенье, смахнул дорожную пыль с рубашки и медленно протянул:
— Так вот что… печатать будем твою повесть.
— Как?
— Из номера в номер, с продолжением. Всю повесть. Вот так, товарищ критик.
— А читать станут?
— Кто?
— Читатели.
— Я думаю, да. Ты должен лучше меня их знать, они твои земляки. Ты же вырос среди них.
— Вы знаете, Леонид Сергеевич… — и я рассказал ему о том, что уже посылал эту вещь в издательство, и о том, что получил письмо и что лучшие варианты повести сжег вместе с той, первой, разгромной рецензией.
— Печатать твою повесть мы будем немедленно, — сказал Соловьев. — И знаешь, Слава, ты идешь в литературу, это сложный и трудный мир, там тебя ждет больше шишек, чем роз. В любой сфере человеческой деятельности много прилипал, людей около дела. В литературе их больше, чем где бы то ни было. Вероятно, к одному из них и попала твоя рукопись.
То были после кризиса счастливые дни. На редакционном газике, который водил мой брат Евгений, мы целыми днями кружили по полям, фермам, садам, колхозам и совхозам. Разговаривали с доярками, трактористами. Меня узнавали земляки, кто по дальнему родству, кто но фотографии, напечатанной в районной газете вместе с первой главой повести. И не узнать было просто трудно: уж очень заметна отметка!
Однажды пыльные проселочные дороги моей родной Добринки завели нас в отдаленный полевой стан колхоза имени Фрунзе. Знойно припекало солнце, горизонт был залит густым переливающимся маревом, стадо коров тесной кучей толпилось в желтой воде мелкого болотца, под низким деревянным навесом на белых молочных флягах, вверх дном опрокинутых ведрах, на низеньких скамейках широким кругом сидели доярки. В центре круга, прямо на земле, лежал маленький, дочерна загоревший человек в синей майке и громким голосом вслух читал газету. Мы оставили за стадом газик и подошли незамеченными. Я прислушался и замер.
— «Сергей встает, делает несколько шагов вперед и падает лицом вниз, в жидкую, холодную грязь.
— Надо встать, встать, встать… — командует он и не слушается собственных команд. — Ток выключен. Кабель еще горит.
Сергей поднимается на коленях, проползает несколько метров и падает мокрым телом на голубую змею огня…»
Где-то в синеве, над самой моей головой, колокольчиком зазвенел жаворонок. Чуть в стороне от меня пронзительно трещит кузнечик, вдали мычит корова, и где-то рядом невидимый свистит суслик. Сердце сжалось и поднялось вверх, к горлу. Заставляю себя слушать звуки степи, но от голоса нет спасения.
— «Его нашли проходчики. Он лежал на кабеле метрах в десяти от трансформаторной камеры, тихо стонал и просил пить. Глаза Сергея были широко раскрыты и удивленно смотрели вверх. На правой ноге горел резиновый…»
А жаворонок звенит, и к нему никак не может подстроиться кузнечик. Мои земляки читали третью главу из повести «Всем смертям назло…», впервые опубликованную в моей родной районной газете «Заря коммунизма», за пять лет до того, как она попала на страницы журнала «Юность». Так я впервые увидел глаза своих читателей и до ноющей боли в груди понял — надо писать, надо перерабатывать, улучшать повесть и добиваться ее публикации. Но до журнала «Юность» мне еще предстояло пройти долгую и нелегкую дорогу.
* * *
«Поздравляю с новосельем! Добрый день, дорогие Владислав Андреевич, Маргарита Петровна, Танечка!
Большое спасибо за письмо. Оно вновь взбудоражило мой класс. Завтра ждите огромное письмо — пакет с детскими исповедями. Мы с каждым днем все больше проникаемся к вам огромным уважением. Теперь вы наш, вошли в плоть и кровь моих детишек. Говорят о вас постоянно, следят за печатью. Все статьи о вас, о вашей повести сохраняем. Это богатый материал для воспитателя. Теперь для ребят литература не что-то далекое, где писатели пописывают, а читатели почитывают. Какие успехи произошли с моим классом — вашими подшефными, они и сами напишут. Я классом довольна и этим очень обязана вам, нашей переписке с вами. Они даже ревнуют вас по-детски. Недавно читали в «Литературной газете» подборку писем к вам, так они говорят: «Ну теперь Владиславу Андреевичу не до нас. Вон сколько ему пишут! И кто пишет — моряки!» Ждем вас в Москве и опять приглашаем к себе в школу. Сообщите нам о приезде, встретим, все сделаем, будете нашими родными, долгожданными гостями. В нашей школе уже нет ни одного умеющего читать ученика, кто бы не прочитал вашу повесть. Немного о себе. Я закончила о вас и вашей повести курсовую, дипломную работу по советской литературе. Работа одобрена и представлена к защите. На этой неделе вступаю в партию.
Москва, школа № 335. Яковлева».«Здравствуйте, дорогой товарищ Титов!
Наверное, вас уже не удивишь никаким письмом. И верю, в том потоке писем, который хлынул к вам, нет ни одного пустого, холодного, чужого, незаинтересованного.
Я учительница русского языка и литературы в одной из школ Нижнего Тагила. Нынче работаю в пятом и двух десятых классах. Учитель — обыкновенный, не «маяк». Литературу люблю и стараюсь привить это же чувство своим ученикам. Не всегда это удается. Дети нынче избалованы различными путями познания истины и информации. Это и хорошо и плохо. Например, просидит человек у телевизора до глубокой ночи, а на другой день приходит сонный, невыспавшийся и, что еще хуже, с неприготовленными уроками. А все увеличивающееся количество клубов («Ровесник», «Товарищ», «Глобус» и т. д.), кинотеатры и театры! И все это надо посетить, везде успеть. А уроки? Не подумайте, что я против!
Я сама посылаю своего сына-девятиклассника послушать стихи, лекции, посмотреть новый фильм, сходить в туристический поход, записаться в лыжную секцию. Все это нужно. Но становится больно, когда в конце недели приходится выставлять в дневники двойки. Вот и с сыном у меня не всегда ладно. Ленится! Много времени тратит на сборы, не прочь поссориться с сестрой (она в пятом классе). Сама я работаю в две смены. С утра бегу к пятиклассникам, а к вечеру — к десятиклассникам. Между сменами и планы составить надо, и тетради проверить, а там и обед приготовить. Все эти трудности ерунда, ведь служишь людям, да каким! Детям!
Но… Большое, страшное «но»… Дома-то вот и теряешь все то, чем заряжают меня мои девчонки и мальчишки. Собственно, это и есть то, ради чего я решила написать вам письмо. Даже страшно об этом писать вам, столько пережившему, через столько прошедшему. Но это меня и восхищает и придает смелости. О вас я и читала своим ребятам, все мы смотрели по телевизору спектакль Свердловской студии по вашей повести. И после спектакля выступал один из его создателей, побывавший у нас в гостях. Много восхищения и теплоты, было в его рассказе. Одним словом, что делали бы мы, воспитатели, не будь у нас таких замечательных помощников, как писатели и их герои. К несчастью человечества, герои чаще всего гибнут. Таковы уж условия, в которых у человека проявляются все лучшие его качества.
У нас пьет отец, да, пьет… Распущенность и безволие. Живем мы шестнадцать лет, и двенадцать из них потрачено на борьбу с его пороком. В свои выходные дни (он работает, на металлургическом заводе бригадиром), а их у него в неделю два, он не сидит дома почти никогда. Является только под вечер и всегда безобразно пьяным. А бывает, и вообще не приходит домой. Мне советуют разойтись. Но без меня он окончательно погибнет. А жаль, он в общем-то неплохой человек, и не верится, кто уже нет шанса спасти его. Пробовала уговаривать его, плакала, умоляла, угрожала — обещает не пить, но через неделю все повторяется. Скандал, дебош, порой и рукоприкладство. Плачу я, дочь, сын. Уходил от нас, а потом унизительно просил прощения. Пьет постоянно, и денег на жизнь всегда не хватает.
Дорогой Владислав! Я не спрашиваю у вас совета, я прошу помощи. Какой? Разумеется, нравственной. Ваше письмо, может быть, не одно, поможет мне справиться с моей бедой. Напишите ему по-мужски, назовите вещи своими именами. Я видела, как он смотрел ваш спектакль, и очень верю, он может послушаться вас. Мне больно и стыдно обнажать вот так свою душу, но иного выхода у меня нет, гибнет человек, отец двоих детей.
Анна А.».«Владислав Титов!
Я объездил весь Советский Союз. Имею семь судимостей, считаюсь профессиональным вором, нигде никогда не работал, за исключением тех мест, которые называют «не столь отдаленными». Конечно, север при современной технике передвижения не так уж и далек!
В пятьдесят пятом году я вылетел из колонии и волей судьбы попал в г. Шахты Ростовской области. И вот на базаре… Высокий, интересный парень говорил, что он якобы шахтер, лет двадцати пяти, без обеих кистей рук, правая нога на деревяшке, просил милостыню. На руке висела брезентовая сумка, и он охрипшим голосом выкрикивал: «Братишки и сестренки, не проходите мимо!» И в его сумку падали медяки, серебро, бумажки. Мне, человеку, не имеющему ничего святого на свете, потерявшему всякий стыд и совесть, стало как-то неудобно. А когда я прочитал вашу повесть и послесловие Б. Полевого, то у меня сработало позднее зажигание. И я мысленно сравнил вас с ним. Ведь он тоже мог бы быть человеком. Пусть не писателем, это не каждому дано, но по всей вероятности, у него есть пенсия, и неплохая, наверное. Отцом-то семейства хотя бы он мог быть! И мне опять стало как-то не по себе. А ведь такое могло произойти и с вами, не окажись рядом такой жены, друзей. Хоть я и не верю ни в бога, ни в черта, ни в дьявола, но говорю «слава богу», что ничего подобного с вами не случилось. Собственно говоря, я хотел вам написать раньше, но… И всегда мне это проклятое «но» мешает! Свои собственные заботы и передряги преступного мира как-то мешали мне. А тут, позавчера, проходя по «зоне», увидел у одного журнал, и опять ваша фамилия напечатана. Я остановился, подождал, пока зек дочитает страничку, и в полном смысле слова отобрал журнал. Не подумайте, что насовсем. Нет, мне просто очень захотелось прочитать, что же вы еще такое написали. Хороший рассказ вышел у вас. Легко, просто, понятно все. Хоть мы тут не девочки из пансиона, но Саши вашего жаль стало. Первая повесть о мужестве, а тут совсем другой профиль. Вы, кажется, серьезно занялись писательской деятельностью. Ну что ж, «большому кораблю большое плавание!». Мне бы очень хотелось с вами побеседовать о жизни, но… опять «но». Есть, конечно, и тут с кем поговорить, начальство и т. д. Но это все не то (это сказочка про белого бычка, которая началась, и никто не знает, когда она закончится). Я сам прекрасный воспитатель, могу кое-кого уговорить.
С искренним уважением к вам… А как подписываться? Ну да ладно, подпишусь, как в личном деле —
Борис Журкин».Вчера мы сидели всей семьей на лавочке в парке имени Горького. Мы любим этот старый, с огромными, в два обхвата, разлапистыми тополями парк и часто навещаем его. Расположен он в стороне от центра города, в замысловатой излучине обмелевшей реки Луганки, еще не совсем полонен асфальтовым панцирем, тенистый и зеленый. Шум листвы располагает к мыслям, и немногочисленные посетители не мешают этому.
Человек лет сорока двигался по направлению к нам какой-то вихляющей походкой, активно жестикулировал руками и громко говорил сам с собой.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Здравствуйте, — ответили мы.
Он качнулся из стороны в сторону и опустился на лавку рядом со мной.
— Титов? — спросил он.
— Титов, — ответил я.
— Пишете, значит… — Обросший щетиной мужчина еле ворочал языком, от него густо несло потом и перегаром. — Пенсию получаешь?
— Получаю.
— Хорошую?
— Хорошую.
— Сколько?
— Нам хватает.
— А все же?..
— Сто тридцать рублей.
— А я сто пятьдесят зарабатываю!
— Молодец!
— На выпивку хватает? — спросил он.
— На что?
— На выпивку?
— Не пью.
— Ну и дурак. Дай три рубля.
— Рита, иди покачайся с Танечкой на качелях. Это почему же, позвольте спросить? — вновь повернулся я к нему.
— Я бы на твоем месте пил да спал. Деньги платят, чего ж еще?
— Не знаю, кому на чьем месте лучше, кажется, каждый из нас так и останется на своем, но в пьянстве смысла не вижу.
— Ангел, значит?
— Нет, такой же, как и все.
— Все пьют! Все воруют! Все скандалят!
— Скорее не все, а те, кто окружает вас. Всех вы знать не можете.
— Ну чего ты хорохоришься, инвалид?! Все равно до нормальных людей не дотянешься! Судьба такая богом отпущена. Кому на костыле по базарам, а тебе вот… поесть, наверное, сам не сможешь! Пойдем выпьем, угости, пожалуйста.
— Дал бы я тебе в морду, да не хочется связываться. Ты же скорее меня с протянутой рукой пойдешь! И кончишь или под колесами, или под забором, или за решеткой, если вовремя не одумаешься и не перестанешь пить.
— Не воспитывай меня! Много вас, таких воспитателей! — он зло сплюнул и набычился. — Жена воспитывает. Завком воспитывает. Милиция воспитывает, и Петька… сопляк… тоже туда… Отец, не пей! А отчего я пью? Отчего? Грудь у меня болит. Может, я помру скоро? Но я же не ворую!
— Хуже! Ты жизнь и у жены, и у Петьки своего крадешь!
— А ты не крадешь? Не крадешь, да? Умник нашелся! Твоя-то житуха кончилась, а зачем ты у жены жизнь крадешь! Ребеночка произвел, а кто его приласкает, погладит, на руки возьмет? Тю-тю! Писатель! Ха-ха! Пару месяцев пошумят и забудут. А шумят оттого, что привыкли шуметь, надо шуметь. Жить без шума не можем! Потому как деньги на шуме зарабатывают, и больше ничего!
— Пошел вон отсюда! Быстро! — рядом стояла Рита и побледневшими губами гневно выкрикивала: — Пошел вон, алкоголик несчастный!..
Ночью был звездопад. Небо жгли на кривые ломти крутые дуги метеоритов, тонкий, поблекший осколок луны, как порезанный футбольный мяч, робко скользил к закату, будто боялся обжечься и хотел незаметным скрыться за горизонт от разгулявшейся стихии. Ночь аспидно темнела и закипала ядреными звездами. Мой полночный друг сверчок монотонно вел свою печальную песню без конца и начала, где-то нарождались и умирали целые миры, происходили трагедии, и ликовало счастье, и рядом, во сне, что-то беспокойно бормотала жена, и дочь, сладко причмокивая губами, пыталась расхохотаться. «Опять с новой работой загвоздка[5]. Думал, что Кудряшев будет жестковатым парнем, а он получается другим. Никак не слушается меня. Плохо дело».
«Спасибо вам за те минуты, что пережила я, читая вашу повесть. Многое меня взволновало, но, пожалуй, больше всего поразила эта неистребимая любовь к жизни, что пронизывает каждую строчку повести. Эта жажда жизни присутствует на каждой странице. О чем бы ни рассказывалось: и в описании природы, и в описании весны, и в ожидании операций, и даже смерть Егорыча утверждает жизнь.
Не знаю, дойдет ли мое письмо до вас, но мне очень хочется, чтобы знали, что ваш труд очень нужен людям. Мне и моему мужу по 25 лет. У меня позади комсомольская стройка, вуз, сейчас преподавательская работа. У мужа стройка, Белоярская ГЭС, училище, армия. Есть сын, учится в первом классе.
Были и у меня трудности в жизни, иногда руки опускались и делать ничего не хотелось. Теперь стыдно за себя становится. Спасибо, дорогой наш человек!
Семья Слепенко, Алла, Павел и Владимир, г. Фрунзе».«Мы, комсомольцы воины-подводники, прочитавшие вашу книгу, не могли не восхититься мужеством, настойчивостью в достижении цели, трудолюбием нашего современника — Сергея Петрова. Не могли без волнения, без сердечного сострадания и желания помочь следить за душевным миром Тани Петровой — замечательной советской женщины, настоящая, чистая, искренняя любовь которой вырвала из лап смерти Сергея, дала ему силы для взлета, побудила взяться за перо.
Вы поведали нам трудные минуты своей жизни. Это мы знаем. Мы знаем и то, что так мог поступить только человек, воспитанный Ленинским комсомолом, воспитанный на примерах мужества, примерах бескорыстного служения своему народу людей старшего поколения. Вы ярко представили нам нашего современника, человека нового, социалистического мира. Вы разбили в пух и прах лживые домыслы буржуазной пропаганды, будто у нашей молодежи нет того революционного порыва, нет того самоотверженного мужества, нет ясной цели в жизни, которые были у наших отцов и дедов.
Мы считаем, что ваша повесть имеет неоценимое значение в воспитании молодежи, так как она действительно делает людей лучше, добрее, чище, еще внимательнее друг к другу, мужественнее, каждого заставляет глубоко задуматься о своем назначении в жизни. Ваша книга дала нам, подводникам, очень многое. Заставила еще лучше относиться к своему служебному долгу, еще мужественнее переносить все тяготы нашей службы, больше работать над укреплением воинской дисциплины, повышать боеготовность подводной лодки. Мы с вами согласны, что наша молодежь умеет не только модно одеваться, веселиться, но и, если того потребует Родина, отдать жизнь во имя счастья советского народа, во имя торжества коммунистических идей.
С комсомольским приветом, комсомольцы-подводники».«Простите, не знаю вашего отчества, поэтому обращаюсь по имени. Владислав, Слава!
Не люблю красивых слов, но другими выразить то, что чувствую, не могу. Я преклоняюсь перед вами и вашей женой — перед вашим совместным человеческим подвигом. И очень хорошо, что вы обо всем этом написали. Ваша повесть будет помогать людям бороться за свое место в жизни, быть чище и лучше. Это очень важно и нужно. Я по профессии актриса, и, когда мне удается со сцены заставить людей думать о жизни и всколыхнуть какие-то хорошие струны человеческой души, я прихожу домой счастливая, и мне тогда кажется, что я недаром живу на этой земле. Я уверена, что вы своей повестью поселили много доброго в сердцах людей. Спасибо вам за это.
Аленова, г. Петрозаводск».* * *
В тот год я не дождался окончания публикации повести в добринской районной газете «Заря коммунизма». Неудержимо потянуло к письменному столу, домой, к привычной, обжитой обстановке. Да и, честно сказать, в отцовском доме в ту пору работать было негде. И вновь целыми ночами, закрывшись в кухне, просиживал над рукописью. Правил, перечеркивал, выбрасывал, дописывал, вновь черкал и писал заново. Мучил вопрос: куда послать и посылать ли вообще? Москва с ее огромной армией журналов и издательств отпадала. Обожженным местом было страшновато прикасаться к огню. Но когда рукопись была готова, выбор мой пал на Киев. Длинно потянулись часы, дни, недели. Вновь избегала меня и при встрече прятала глаза почтальонша.
«Вам ничего нет…» — робко говорила она и старалась тихо проскользнуть мимо, будто в том, что там, в далеком Киеве, люди не торопятся с ответом, есть и ее вина. Мне было жаль Зою, и, бывало, далеко, за два квартала, увидев ее, прятался в подъезд и с остановившимся сердцем ждал: а вдруг есть письмо из журнала, вдруг позовет. А когда наконец пришел ответ, Зоя, наученная тем первым случаем из Москвы, передала письмо соседу и попросила вручить нам.
«Уважаемый Владислав!
Было бы неплохо, если бы указали свое отчество.
Мы получили вашу повесть. Прочитали. Нам кажется, что при серьезной доработке она может быть опубликована в нашем журнале. Работа предстоит кропотливая, не скорая, но нужная. С этой целью мы командируем к вам сотрудника журнала. Всего вам самого доброго.
Киев. Январь, 1966 г.».Жизнь завертелась какой-то бешеной круговертью. «Редактор… Ко мне едет редактор! Какой он? Что собирается делать? А вдруг приедет настоящий, живой писатель! Не сон ли приснился мне?»
— Господи! У нас и в комнате-то ничего нет. Говорила же, давай купим диван! Ну как мы человека встретим?
— Войдет: «Здравствуйте». — «Здравствуйте». Посадим вот тут. Нет, вот здесь. «Вы написали?» — «Я». — «А зачем? Для кого?..»
Ответов мы не знали и вообще не представляли, что это такое — редактор, какова его роль, что он намерен делать и вообще зачем едет. Вот Соловьев взял рукопись и без всяких редакторов напечатал в газете. Кое-где, правда, сократил, кое-какие слова выбросил, но это, наверное, оттого, что газета меньше, чем журнал, по объему, да и другие материалы печатать надо. Неужели сокращать будет? Кое-что можно, конечно.
— Слушай, а может, диван у тети Гали займем на время?
— А кто его с этажа на этаж таскать будет?
— И то верно.
…Редактор из Киева приехал днем. В комнату вошел худой, бледный человек, с серыми невыразительными глазами, устало и сухо поздоровался.
— Портфель я оставляю у вас… с гостиницами, оказывается, трудно в Ворошиловграде. Потом у меня дела в вашем обществе «Знание». Завтра утром приступим к рукописи. Идет?
— Идет.
И, хлопнув дверью, он ушел. Мы молча переглянулись и сели.
— Говорила же, диван купить надо! — растерянно сказала Рита.
— Вот и не нужно бы человеку по гостиницам мыкаться, — согласился я.
К вечеру редактор не вернулся. Мы не спали до рассвета и все гадали: а вдруг заблудился в чужом городе? А вдруг несчастный случай? А если это?.. А вдруг то?.. Не пришел он и к обеду следующего дня. Мы не находили себе места. Идти в милицию? В «Скорую помощь»?
— Он же говорил, что в общество «Знание» пойдет!
— Рита, беги к автомату, звони туда! Скорей, пожалуйста!
Жена вернулась с каким-то непонятным лицом и недоумевающим взглядом.
— Он в Кадиевке…
— Где?
— В Кадиевке.
— Выступать уехал по путевке общества.
— Зачем?
— Может, денег у человека нет, поесть не на что?
— Я борщ сготовлю.
— Какой борщ! Какой борщ! — взмолился я. — Человек из Киева, редактор, а ты — борщ!
— Ой? А чего ж ему?
— Сходи в гастроном, купи, что надо. У соседей поспрашивай.
Редактор вернулся поздно вечером, уставший и слегка покачиваясь.
— Отдохнуть найдется где?
«Все-таки диван надо было купить. Ведь в кредит продают… — тоскливо заныло у меня под ложечкой. — А теперь где?» — я усиленно соображал.
— Рита, сходи к тете Гале…
Жена вышла.
— Друга встретил у вас в городе, — сказал редактор. — Завтра с утра приступим. Ты, старик, нашел золотую жилу. Вот опыта у тебя нет. Но не горюй! — Он приблизился ко мне и хлопнул по плечу. — Мы такое выдадим в четвертом номере, пальчики оближут! Верь мне, старик! Я помогу. Выпить найдется?
— Найдется…
— Я из тебя настоящего писателя сделаю. А то шваль всякая по страницам шастает! Но, старик… — Он глубокомысленно умолк и поднял палец вверх. — Надо поработать. Серьезно поработать! Литература — дело непростое. Я тебе помогу. Мы такое выдадим! До аэродрома далеко? Я билет на завтра взял. Шестнадцать сорок…
Переночевав у тети Гали, мы в половине десятого утра спустились к себе и разбудили редактора. Он неохотно поднялся, долго кряхтел, хмыкал, тер виски, лоб, потом умылся и наскоро позавтракал.
— Вот что, старик, — он достал из портфеля мою рукопись и положил на стол. — Кое-чего ты недомыслил в своей повести. А надо бы… Твой герой, э-э-э… Сергей Петров после больницы остался один на один с собой. Так нельзя, старина. В нашем Отечестве так не бывает. Это нетипично. По этому поводу любой критик таких гвоздей набьет, не рад будешь. Это уж поверь мне. Не первый год в литературе. Вот, к примеру, у Островского… Так там Павка всегда с массой, всегда впереди. Или у Бори Полевого…
— А вы знакомы с Полевым?
— Да, конечно. Его Мересьев не оторвался же от масс! Он в их гуще. Твой Петров — кустарь-одиночка. Это нужно исправить. В жизни такое вполне могло быть, а в литературе, старик, такое не делается.
— Понимаете… — возразил я, — мне хотелось показать борьбу человеческого духа. Я не умею это объяснить. В общем, когда он один на один, сам с собой… Конечно же, в нашем обществе не оставят человека в беде. Ему помогут и комсомольская организация, и профсоюзная, и партийная, и просто люди, так уж у нас заведено. Но знаете, все-таки мне хотелось показать то, что если человек не выиграет бой с самим собой, то никто уже не сможет помочь ему. Или если уж очень пристанут с помощью, то этот человек в конце концов превратится в попрошайку, иждивенца.
— Сто раз прав, старик! Но нельзя проводить такие опасные эксперименты. Кроме шишек — ничего не наживешь. Ты же сам говорил и, конечно, веришь в это, что попавшего в беду не оставят одного. У тебя в повести все очень легко можно исправить. Ну, зачем Петрову уезжать из поселка? Зачем? Пусть он живет там, рядом со своими друзьями. Здесь же, в этом сюжетном повороте, богатейшие возможности. Ты даже не представляешь, как выиграет от этого повесть! Это придаст ей колоссальное общественное звучание. Комсомолец Петров зачислен почетным членом комсомольско-молодежной бригады, им же созданной. Он подсказывает своим друзьям, помогает выполнять план…
— Не могу я так. Это не мой сюжет. Мне хотелось показать именно то, что называют самым трудным боем — бой с самим собой.
— Ну, старик, да я отлично понимаю тебя! Но то, что я высказал, — это не только мое личное мнение, это мнение всей редакции. Ты же знаешь, у нас собрались серьезные люди, известные всей стране писатели. Я высказал и их точку зрения. Исправить твою ошибку очень легко. Я уже сказал тебе как. Думаю, что справишься. Теперь другое твое серьезное упущение. В скольких больницах ты лежал?
— В трех.
— Сколько врачей лечили тебя?
— Четверо.
— Сколько операций они тебе сделали?
— Ну, девять.
— Так зачем же ты обедняешь повесть?! Опиши, ну, скажем, не все, а три-четыре операции. Дай характеристику двух-трех врачей. Это расширит повесть, сделает намного интересней. Ты читал Амосова «Мысли и сердце»?
— Читал.
— Читал… Вот как надо писать операции! За жизнь же человека борьба идет! Это не может быть неинтересно!
— Но Амосов профессор медицины, он все знает. А мне-то и не поверят, если я, начитавшись книжек, опишу хирургическое вмешательство.
— В том-то и состоит талант писателя, увидеть, изучить и дать так, чтобы поверили. Чтобы просто не могли не поверить!
— Дело-то даже не в операциях, в их числе и сложности…
— Ну, старик, ты неправильно понимаешь задачи литературы. Думать надо, старик, думать. И еще… Очень прямолинеен у тебя сюжет. Все в лоб, напрямик, читателю и задуматься не над чем. Ты все разжевываешь. Сейчас так не пишут. Закрути фабулу покруче, переставь главы, переплети судьбы, ретроспекции побольше. Она очень выигрышна. Умело построить композицию — это, старик, пол-успеха! В изложении должен быть динамизм! Чтобы каждая строчка стреляла. Да, и вот что… Ну, зачем ты описал выпивку? Сергей хороший, положительный герой, и вдруг водка. Ложка дегтя в бочке меда. Не надо, старик, не надо. Этого не примет наш читатель. Роз на этом не отхватишь!
— Чего?
— Роз. А шипов в нашей жизни и так достаточно. Работай, старик! И не задерживай. Учтешь эти замечания, и четвертый номер журнала выстрелит твоей повестью. Вот твоя рукопись: просмотри и присылай.
В два часа дня он распрощался и уехал. Так я начал постигать писательский опыт. Все смешалось в моей голове. Я перестал понимать, что хорошо и что плохо. Каждому начинающему очень хочется увидеть напечатанными свои произведения. Я сгорал от этого желания. Нет, не потому, что лучше других или хуже. Для меня эта публикация была больше, чем удовлетворение самолюбия. Решался вопрос: быть или не быть? Найду я свое место в жизни или нет? Я уговаривал свою совесть пойти на сделку, написать так, как требует журнал, начинал переписывать, но в груди поднимался глухой протест, и я не мог ничего поделать с собой. «Дурак, пропадешь ведь так!» — ругал и уговаривал сам себя. Но дело не двигалось вперед. А по ночам мучили дурацкие, кошмарные сны. И будто бы мой Сергей приходил ко мне, ругал меня последними словами, обзывал предателем и трусом, и Таня все плакала и упрекала в неблагодарности, и сам я горел на медленном жарком костре.
Вот эти главы, которые написал тогда, сбитый с панталыку своим редактором и которые выбросил потом с радостью и облегчением, как ложь, как попытку пойти на компромисс с совестью. Прости меня, читатель, за это отступление, но, может быть, оно наглядно покажет тщетность моих попыток обмануть свою совесть, написать заведомую ложь, может быть, это поможет кому-то избежать подобных ошибок.
Повесть «Всем смертям назло…» у меня тогда начиналась так:
«Письмо Иван Кондратьевич Горюнов, ответственный работник здравотдела, получил вечером. Взглянул на конверт и обомлел. Противно задрожали коленки, к горлу подступила тошнота. Читать письмо не хотелось. И так понятно… Что может написать ему человек, у которого он отнял сына? Присвоил… воспитал… дал образование, мыкался всю жизнь по городам, оберегая Валерия от нежелательных встреч. И вот… Тайна, которую так тщательно хранили почти тридцать лет, может раскрыться.
«Сын, ты носишь чужую фамилию! Этот человек не отец тебе! Он вор! Он преступник! Он…»
Иван Кондратьевич безвольно опустился в кресло и закрыл глаза. В голове шумело, в висках неровными толчками билась кровь. Сколько раз он намеревался сказать приемному сыну правду и не решался. Боялся, что Валерий оттолкнет его от себя, перестанет называть отцом, разыщет того, настоящего, родного, и уйдет. Сейчас Валерий уже сам отец, подающий надежды хирург, но что он подумает… Ведь столько лет обманывали его. И что скажут сослуживцы, когда разразится скандал?
В комнату неслышно вошла жена.
— Что случилось, Ваня? Ты бледен.
Горюнов вздрогнул и молча подал письмо. И пока она читала, Иваном Кондратьевичем овладело какое-то непонятное безразличие. Не хотелось ни думать, ни тем более предпринимать что-либо. Тянуло в сон, словно он не по своей воле принял изрядную долю снотворного, старался противостоять его действию и не мог.
Если бы очнуться завтра и узнать, что все решено, со всем покончено, пусть даже падет позор на его седую голову, но только не слышать всего этого, не принимать самому никаких решений.
Полжизни он прожил в страхе. И в горе, и в радости Иван Кондратьевич ежечасно ждал, что явится тот геолог с густыми, колючими бровями, прежний муж Валентины, и отберет сына. Правда, в последние годы щемящее чувство опасности слегка притупилось, но прежние переживания сделали свое дело. Нервы Горюнова стали пошаливать. Да и Валерий, окончив медицинский институт, принес в дом немало тревог и волнений. Вырос он заносчивым и самолюбивым человеком и в первый же год трижды менял место работы. Нигде не мог ужиться с людьми. Постоянно приходилось вмешиваться Ивану Кондратьевичу, фигуре в медицинских кругах видной и авторитетной.
А скольких трудов стоило ему уговорить сына поехать работать на периферию! Оставаться молодому врачу в Донецке было нельзя. Хотя бы из-за того, что его отец, член комиссии по распределению специалистов, отнюдь не хотел давать темы и повода для ходких в печати фельетонов. И новоиспеченный хирург Валерий Иванович Горюнов, затаив обиду на отца, уехал из областного центра.
— Будь уверен, папочка, на задворках я не задержусь! — бросил он на прощание.
Папочка не возразил, но предупредил, что его содействия в этом не будет.
Да, уже не тот сегодня Иван Кондратьевич Горюнов. Совсем не тот. Вот и сердчишко пошаливает, и воздуха в легких до третьего этажа не хватает, и нервы… В прежние-то годы он бы не сидел на месте, случись такое. Чемодан в руки и фьють в края иные. Видно, совсем измотала его жизнь.
Горюнов посмотрел на жену и понял: подтверждаются его самые худшие предположения. Валентина стояла, прислонившись к столу, по ее щекам катились слезы, плечи опустились.
— Ваня! Ларин в Донецке. Он зовет к себе Валерия.
— Я это чувствовал, я это знал… — жалобно простонал Иван Кондратьевич.
— Иван Егорович болен, и, очевидно, серьезно. Иначе он не решился бы на этот шаг. Боюсь, что надо торопиться…
— Боже мой! Неужели я переживу все это! — закрыв лицо большими волосатыми руками, выкрикивал Горюнов.
— Решай, Ваня, это его последняя просьба.
— Не хочу я ничего решать! Оставь меня в покое!..»
Далее шла та глава, которая сейчас стоит в повести первой. Тогда мне казалось, что я сразу убиваю двух зайцев. Закручиваю сюжет и даю характеристику еще одному врачу. Вообще-то в жизни такое могло быть, но я же писал не детектив. Нижеследующая глава стояла примерно там, где Сергей начинает ходить.
«Объяснение Валентины Аркадьевны со своим сыном, хирургом Валерием Ивановичем Горюновым, было тяжелым и долгим. Когда Иван Кондратьевич наотрез отказался сообщить Валерию правду, она, ни слова не говоря, выбежала из квартиры и, взяв такси, укатила к сыну. Какая-то очень крепкая струна лопнула в ее душе, воскресив то, что считалось давно забытым и глубоко похороненным. Может быть, это было признанием той ошибки, которую она совершила много лет назад: порвав с Лариным и забрав двухлетнего Валерку, она ушла с Горюновым. Может, в ее груди с новой силой вспыхнула обида на неудавшуюся жизнь, на крушение надежд о тихой, спокойной жизни, рисовавшейся ей в те далекие годы? Кто знает. По крайней мере, Горюнов ей не дал того, из-за чего она ушла от Ларина. Спокойной жизни не получилось. Незаметно прошла любовь, а ее место заняло отвращение к Ивану Кондратьевичу, к его постоянной трусости перед возможным разоблачением тайны сына.
И Валерий вырос не таким, как хотелось ей. Не сбылась затаенная мечта Валентины Аркадьевны. Ни характером, ни лицом не похож он был на Ларина.
«Как объясню ему и обман, и решение рассказать правду? Виноват Горюнов? А где была я? Его мать?.. За ошибки надо расплачиваться даже перед собственными детьми».
Валерий был дома. Не позвонив, Валентина Аркадьевна толкнула дверь и очутилась в комнате.
— Мама, ты? — удивленно вскинул брови сын. — Что случилось?
— Валерик… — Мать выдохнула воздух и опустилась на стул.
— Что-нибудь с папой?
— Нет! Да!
— Как тебя понимать?!
— Валерик, сынок… — мать заплакала. — Прости меня. Иван Кондратьевич не отец тебе. Мы трусы. Он усыновил тебя, не спросив разрешения у твоего настоящего отца.
— О чем ты говоришь, мама! Ты здорова?
— Молчи! Твой отец — Иван Егорович Ларин. Он в Донецке, в больнице… Он болен…
— Мама! Ты с ума сошла! Зачем тебе понадобились эти сказки?
— Он зовет тебя к себе. Тут у него никого больше нет. Ему трудно, сейчас…
— Он что?.. Когда-то бросил нас? Он подлец?
— Не надо так о нем, Валерик. Он твой отец, порядочный человек, больше всего в жизни я хотела, чтоб ты хоть капельку был похож на него.
— Как он нашел нас?
— Ларин и Горюнов были товарищами. И в больнице, наверное, нетрудно было услышать фамилию твоего… фамилию Горюнова.
— Что же мне делать?
— Решай, сын. Ты не маленький. Прости меня, если можешь…»
После описания в повести смерти Ивана Егорыча и встречи с его телом Сергея Петрова шла вот эта глава:
«Даже явная неразбериха с отцами не могла затмить радостного настроения Горюнова, когда он въезжал в Донецк. Он чувствовал себя человеком, который после продолжительной разлуки вернулся в родные и любимые края. Свою жизнь, по какому-то глупому недоразумению проведенную вне этого города, Валерий считал обидной ссылкой, тоскливым прозябанием. В душе он немного жалел себя, считал бедным изгнанником и яро завидовал каждому жителю шахтерской столицы.
Больницу, где находился Ларин, Горюнов-младший хорошо знал. С завязанными глазами он мог бы отыскать ее. Об отце Валерию не думалось. После разговора с матерью что-то шевельнулось было в груди и тут же погасло. Тот или иной, какое это теперь имеет значение. В ошибках отцов не ему разбираться. Простое любопытство вело его сейчас.
— Вы к кому? — спросила дежурная сестра.
— Мне бы Ивана Егоровича Ларина повидать. Он в хирургии.
Девушка смерила его взглядом с ног до головы и подняла трубку телефона. Минут через пять к Горюнову вышел человек.
— Григорий Васильевич Кузнецов, — отрекомендовался он. — Кто вы Ларину?
— Да как вам сказать… Говорят, что сын.
— Не понимаю…
— Я тоже…
— Пройдемте в сквер, — предложил Григорий Васильевич. — У нас, очевидно, будет долгий разговор. Дело в том, что… Вы кто по профессии?
— Врач.
— Ну вот, коллега, как бы вам это объяснить… Вчера во второй половине дня Иван Егорович… скончался.
Горюнов раскрыл рот и остановился. Какое-то подобие глупой улыбки перекривило его лицо. Валерий не знал, как поступают в таких случаях. Его чувства ничего не подсказывали ему. В голове не было ни одной мысли. Он был смущен и от этого чувствовал неловкость.
— Егорыч был человеком с огромной душой, — сказал Григорий Васильевич. — Кристальной чистоты и честности.
— От чего он умер?
— Рак желудка. Я скрывал от него, но он знал. И мужественно боролся. А за день до смерти ваш отец позвал меня в палату и предложил ампутировать ему руки для пересадки их своему другу. — Кузнецов глотнул комок, подступивший к горлу, и протянул Горюнову клочок бумаги. — Это письменное согласие на операцию. Храните этот документ. Детям своим покажите…
— Кому он предлагал свои руки?
— Сергею Петрову, шахтеру. Можете побеседовать с ним. Он был другом вашему отцу.
Горюнов, закрывшись руками, плакал…»
И потом, после описанного в повести отъезда Сергея Петрова в Луганск, шла такая глава:
«Внезапно появившаяся туча на самодовольном небосклоне Валерия Горюнова росла и мрачнела. Сообщение матери о том, что у него есть родной отец, не очень тронуло его. Гром грянул позже. Горюнов даже не знал, что поразило его больше, смерть отца или его поступок с жертвой рук. Поступок был непонятен. И непонятен потому, что еще тогда, в шахтерской больнице, когда Сергей попал к нему, он списал его жизнь со счетов. И в тот день, принимая из рук Кузнецова расписку Егорыча, Валерий почему-то вспомнил слова Бадьяна, сказанные полгода назад: «Уж ты-то своей рубахи никому не отдашь!»
С Петровым он встречаться не захотел. Ему стало стыдно и перед Кузнецовым, и перед Сергеем, и перед самим собой. Был ли то зов крови или прозрение совести, он еще не разобрался. Расписка отца, словно нагретый добела лист железа, жгла ему руки. И чем больше он вчитывался в слова, написанные там, тем острее ощущал на себе укоризненный взгляд человека, которого он не знал, но который был ему отцом.
Никогда еще Горюнов-младший не чувствовал себя таким одиноким. Потребность с кем-то поделиться, излить свою душу не давала покоя. Но перед кем? Друзей у него не было. С матерью и отчимом говорить не хотелось. Они не могли открыть ничего нового, посоветовать, успокоить. Они могли точно так же, как и их сын, при упоминании имени Ивана Егорыча горбиться и сокрушаться. Они испытывали еще более тяжелое чувство, потому что обманывали сына. Нет, мать и отчим не интересовали его.
«Каким он был, Иван Егорович Ларин? — все чаще спрашивал себя Валерий. — Какую жизнь прожил? Как же надо любить людей и жизнь, чтобы в свой последний час решиться на такой шаг?! Откуда у него такая щедрость? Почему ее нет у меня? Я же его сын».
Желание встретиться с Сергеем Петровым становилось все настойчивее. И когда оно стало непреодолимым, Валерий Иванович бросил все дела и, преодолевая неудобство, поехал в Донецк к Петрову».
Далее, уже в дневнике Сергея, была запись о том, что к нему приехал его самый первый врач Валерий Горюнов. Это удивило и озадачило его. Горюнов побыл у них несколько часов и уехал, сказав, что в Сибирь.
На большую закрутку сюжета меня не хватило. Я долго не решался отослать эти главы и некоторые другие, так и не вошедшие в повесть, потом отослал и через несколько дней понял, что повесть моя в таком изуродованном виде не должна видеть свет. Я написал письмо с просьбой вернуть ее. Рукопись мне не вернули. Пришлось писать другое письмо, требовательное, в резких выражениях, и рукопись, как бумеранг, вернулась ко мне. Вновь мой Сережка был со мной, лежал на письменном столе и обидно перекатывал крутыми желваками: опять не удалось пробиться к людям… Но до «Юности» уже было недалеко.
«Дорогой товарищ Титов!
Я работаю журналистом в центральной молодежной газете «Народна младеж», г. София. Заканчиваю университет. Сейчас вплотную занялся своей дипломной работой. Само название объясняет неожиданность моего письма — «Идейно-эстетический анализ повести Владислава Титова «Всем смертям назло…». Работа заказана кафедрой советской литературы (я изучаю болгарскую филологию).
Почему выбор пал именно на вашу повесть?
Я ее прочитал сразу, как только она вышла в журнале «Юность». После окончания средней школы я работал два года плотником, и однажды случилось несчастье. Машина (банциг) лишила меня трех пальцев левой руки. Это ни в какое сравнение с вашим несчастьем не идет, конечно. Но то, что я пережил тогда, в какой-то мере похоже на ваш случай. Поэтому прочитал повесть «на един дых» и, когда пришлось выбирать произведение для дипломной работы, не очень-то колебался.
Есть и другое, чисто литературное соображение. В последние годы определенно приобретает качества настоящей современной литературы так называемая документальная проза. Я убежден, что сликийовременный читатель ищет именно такую литературу. Потому что жизнь — самый ве художник и в ней есть достаточно художественно целостных моментов; писатель должен их обнаружить (это совсем нелегко), отделить ненужное и написать точно и эмоционально.
Надеюсь, вам будет нетрудно ответить на мои вопросы относительно конкретных целей дипломной работы.
1. Некоторые подробности, касающиеся рождения повести (так называемая творческая биография), хотя ее история — сама повесть.
2. Ваши теперешние рассуждения о документальной прозе.
3. Что вы думаете о мемуарной литературе и есть ли в вашей повести элементы мемуаристики?
4. Кроме повести, есть ли другие произведения?
5. Будет ли напечатана повесть отдельной книгой, где и когда?
6. Сообщите, пожалуйста, номера газет и журналов, где опубликованы материалы, касающиеся вашей биографии и творчества.
7. Какой интерес пробудила повесть за рубежом?
8. Над чем работаете сегодня? Если можно, пришлите мне свои рассказы, они будут интересны для болгарского читателя, я могу перевести их для радио или для нашей газеты. Возможно, вы еще не знаете, но в шахтерском городе Перник, что близ Софии, местная газета перепечатала вашу повесть целиком и провела среди шахтеров грандиозную читательскую конференцию.
После защиты дипломной работы я предложу молодежному журналу «Пулс» отрывки из моих принципиальных рассуждений. Счастья, успехов, твердости желаю вам и вашей супруге Рите.
Болгария, София, Или Пехливанов».«Дорогой друг!
Ваша повесть вошла в мое сердце и тронула меня до глубины души. Вы и ваша жена — настоящие герои. Я преисполнена глубокого уважения и удивления по отношению к вам.
…У меня тоже немало различных семейных хлопот, и я не раз уже теряла веру в себя, но, прочитав повесть, верю, что все человек может превозмочь.
Пишите и дальше, у вас это должно очень получиться. На нашем предприятии все читают эту повесть и говорят о вас и о советских людях как о мужественных и стойких борцах…
Примите мой сердечный привет и заверения в том, что в Польше у вас есть настоящие друзья, восхищающиеся вами и глубоко уважающие вас.
Польша, Забже, Янина Мажец».Я и сейчас помню ту слегка туманную, морозную Москву, Павелецкий вокзал и приветливое, доброе лицо человека, встретившего нас на московской земле. Это был Изидор Григорьевич Винокуров. Как я узнал потом, моя рукопись попала к нему первому, и, может быть, благодаря его настойчивости, она так быстро увидела свет на страницах журнала «Юность».
Со многими людьми мне пришлось встретиться в жизни, но человека такой широкой, доброй и отзывчивой души я увидел впервые. И я благодарен судьбе, что она свела меня с ним, духовно обогатила, придала новые силы для жизни и творчества.
Потом была встреча с Борисом Николаевичем Полевым, куда пришли мы с моим «отцом крестным» Изидором Григорьевичем. Я не могу вспомнить, как вошел в кабинет, поздоровался и, кажется, без приглашения сел на диван. В груди отчаянно билось сердце, на лбу выступил пот. Он встал из-за стола и подошел ко мне.
— Так вот ты какой!
Рядом со мной стоял сам Полевой. Живой, настоящий писатель, автор «Повести о настоящем человеке», которую когда-то взахлеб, не отрываясь, прочитал и бредил стать летчиком. «Боже мой, не сон ли такой счастливый приключился со мной?»
П о л е в о й. Позвольте мне называть вас Славой! Так вот, не так уж часто бывает, чтобы большой журнал в двух номерах, один за другим печатал начинающего автора. Еще не весь тираж первого номера развезен по стране, а мы общими усилиями расчистили место для вашего рассказа «Раненый чибис». Рассказ нам кажется отменным. Есть у вас, Слава, божий дар. Его надо беречь и умножать. Нас очень радуют ваши успехи. И все же хочу предупредить: не обращайте внимания на шумиху! Она, видимо, будет. Уже поднимается. Ну а вы старайтесь не замечать ее. К сожалению, мне не довелось быть знакомым с Николаем Островским. Но я давно знаю Маресьева. Сколько лет вокруг его имени стоит шум-гам, а он скромно делает свое большое дело. К тому же в зимнее время непременно два часа в день катается на коньках, а летом на велосипеде. Очень легко было поддаться соблазну, но Маресьев остается таким, каким был. Кстати, у нас в городе Калинине — я ведь тверяк! — на сей счет говорили так: чем больше чести, тем меньше слов.
Я. Мне очень часто приходилось бывать в Калинине.
П о л е в о й. А где учился?
Я. Учился в горном техникуме, на каникулах работал в шахте.
П о л е в о й. А как же все-таки родилась мысль заняться литературным трудом?
Я. Сложно и долго все происходило. Не в один день, как говорится. Много читал. Но чтение хоть и великое дело, но занятие все же пассивное. Надо было самому что-то делать. Самому! Человек, наверное, только тогда чувствует себя человеком, а тем более человеком счастливым, когда знает, что он кому-то нужен, приносит пользу, а не цветком одуванчиком идет по земле. На свете нет ничего ужаснее, чем сознание собственной ненужности. Я не знал, чем, как отблагодарить мне мою жену и всех тех замечательных людей, которые вырвали меня из лап смерти. Ну вот, вроде как заметку в газету написал…
П о л е в о й. Наверное, раньше все-таки грешили по литературной части?
Я. Как вам сказать, Борис Николаевич… Кто в юности не балуется стихами?.. Был такой грех и у меня. Целые поэмы строчил. Да так в девятом классе этим увлекся, что и уроки учить перестал. Естественно, отцу пришлось «власть употребить», комсомольцы от души прочихвостили, ну и… поэзию бросил, но к бумаге тянуло, писал заметки в райгазету. В армии даже военкором числился. Вот уже после несчастья критикой занимался. А потом подумал: «Чем других критиковать, не лучше ли самому попробовать писать?»
П о л е в о й. Как писалась повесть?
Я. Трудно. Порой было трудней, чем на операционном столе. Все заново пришлось пережить. Иной раз Рита проснется, а я без сознания на полу. Да ничего, все позади. Единственное чувство вело меня: рассказать всем, что безвыходных положений нет, что человек всегда должен оставаться человеком. Рассказать непременно вслух и всем. Потому что верил — боль наша должна другим помочь пересилить свою. Когда даже плохому человеку говоришь о трудном без прикрас, то и этот человек нередко испытывает потребность стать чище, лучше.
Трудно было напечатать повесть. Кочевала она очень долго по журналам и издательствам непризнанной, пока вот не попала к вам. Было много советчиков. Требовали переписать, переделать, сократить, расширить и т. п. Не мог я делать того, чего не понимаю. В этом меня поддержал наш ворошиловградский писатель Тарас Михайлович Рыбас. Между прочим, именно он посоветовал мне отправить рукопись вам.
П о л е в о й. Многие из нас прожили большую жизнь в литературе, поседели на этом деле. Но и нам до сих пор приходится слышать нелепые советы о том, что и где в новой рукописи надлежит расширить, а где сократить… Так что ваше отношение к подобного рода «литсоветчикам» можно только одобрить. Но при этом, позвольте откровенно заметить, Слава, вам еще предстоит стать писателем. Это значит, что вас ждут годы упорной учебы. Если двинуться по легким дорожкам — далеко не уйти. Иной раз в литературе бывает так: истратил человек впечатления своей юности — написал один, другой хороший рассказ — и точка. Потом надолго умолкает. Выписался, выходит, нечего больше сказать. Существует и другая опасность: налетит на вас куча теле-, киноинсценировщиков. Среди них немало ухарей и лихачей. Они быстренько растаскают книгу по телепередачам и сценам. Я не хотел бы изрекать сентенции или давать советы. Но об одном должен вам напомнить: писатель всегда должен абсолютно все писать сам. Только! Люди, оставляющие свои автографы на чужих сочинениях, никакого отношения к литературе не имеют. Никогда не позволяйте кому-либо писать за себя, гоните таких литмолодцов в три шеи, с самого начала строго относитесь к своему литературному долгу. А что сейчас пишете?
Я. На этот раз сельскую повесть. Трудно она идет, но написать я должен. Пишу о местах, где вырос, куда меня постоянно влечет. В чистом поле — зеленом от травы или белом от снега — я чувствую себя совсем своим человеком.
П о л е в о й. Вы часто бываете в селе?
Я. Каждый год, обычно летом. Новая повесть ничего общего с моей биографией не имеет. Только места присутствуют.
П о л е в о й. То, что вы так тщательно исследуете материал и с такой серьезностью обдумываете новую книгу, радует нас. Что бы там ни говорили о писательской фантазии, но литератору надлежит видеть контуры и внутреннее развитие своего повествования еще до того, как сел за стол.
Я. Иногда мне говорят с укором: «Ты, Титов, шахтером был, техникум горняцкий закончил, а шахтерскую жизнь молчком обходишь». Писать о том, что делал вчера или делаешь сегодня, трудно. Мне кажется, что от каждого события надо отойти, посмотреть на него со стороны и потом уже объективно исследовать…
Я возвратился домой словно на крыльях, а дома меня снова ждали письма.
«Уважаемый товарищ Титов!
Пишет вам заведующая библиотекой шахты № 23 Александра Григорьева. В нашем горняцком поселке только и разговоров сейчас, что о вас, о вашей книге, вашей жизни.
К нам в библиотеку то и дело заходят углекопы — и ветераны, и совсем еще молодые, все они обращаются ко мне с просьбой рассказать о вас поподробнее.
Возьму на себя смелость утверждать, что у писателя и библиотечного работника одна и та же цель: воспитать истинного человека. Только вы пишете, а мы пропагандируем ваши произведения устным словом. Сейчас библиотека совместно с шахтной комсомолией готовит читательскую конференцию по книге «Всем смертям назло…». И насколько же, я вам скажу, облегчается задача пропагандиста книги, если со страниц художественного произведения идет в нашу жизнь правда, освещенная возвышенным отношением к людям. У читателей, особенно молодых, настоящая жажда — найти в литературе достойный образец для подражания, найти, как выразился поэт, «делать жизнь с кого».
Все мои земляки убедительно просят вас приехать к нам на обсуждение повести. Уверена, вас в нашем шахтерском поселке встретят так же восторженно, как и в любом другом месте нашей необъятной Родины.
Антрацит, Ворошиловградская обл.».«Уважаемый товарищ Титов!
Вашу повесть «Всем смертям назло…» мы поставили на самое почетное место в нашей домашней библиотеке. Это сравнительно небольшое по объему произведение произвело на всех членов моей семьи неизгладимое впечатление — оно учит нас правильно жить. Ваше творчество убеждает нас, что большая любовь, верная дружба, товарищество способны творить чудеса, преодолевать любые препятствия. Проповедь высоких нравственных идеалов — характернейшая черта советской литературы вообще, поэтому в демократической Германии книги писателей первого в мире социалистического государства пользуются поистине всенародным спросом. Для меня, как для женщины, подлинным примером в жизни стала ваша дорогая подруга Рита.
Я посвятила свою жизнь борьбе за мир, за то, чтобы наши дети росли гуманными, чуткими, порядочными людьми. Ваша книга — мой первый помощник в этом деле.
Мице Ланге. ГДР, Лейпциг».«Только что прочитали вашу повесть — вашу светлую трагедию. Читал и «горел». Спрятался в спальню от жены и, как мальчишка, плакал. В моей судьбе были тоже трагедии, но тогда я не мог плакать, а над книгой не удержался. Нет, я оплакивал не ваши раны. Не мог сдержать слез там, где сталкиваются мужество, преданность и святость.
Большое вам спасибо от меня, от Раи — авансом (она еще не читала) и от всех тех, в ком ваш труд посеял семена подвига и святыни. Как у нас все-таки мало таких современных кинофильмов.
Мне 30 лет. Прочитав повесть, я просто с этой минуты ощутил железную необходимость быть лучше, чище, выше, чем раньше.
Междуреченск, В. Юрченко».«Дорогая Рита!
Сегодня получила «Литературную газету». Прочитала о вас. Плакала. Но как я вам завидую! Два года назад трагически погиб корабль, на котором находился мой муж (об этом сообщалось в газетах). Как я молила силы природы, чтобы он вернулся каким угодно — без рук, без ног, лишь бы я знала, что для него жизнь не окончена и он сможет еще что-то делать. Но судьба оказалась беспощадной…
Вот уже третий год мы с сыном Вовкой ждем, чего-то ждем, ждем чуда, а оно не приходит. Это хуже любой пытки. И поэтому я так рада за вас всех — тебя, Славу, Танюшку. Будьте счастливы!
Тамара Огарь. Находка».«Уважаемые Рита и Владислав Титовы!
Пишу вам двоим, даже не знаю, кому больше. Обычно о своих впечатлениях принято писать автору. Ему же, как правило, адресуются все похвалы и замечания. А мне хочется писать вам обоим. И не обижайтесь, Слава, если больше восторгов в этом письме придется на долю вашей жены.
Счастливый вы человек, Владислав Андреевич, потому что у вас не просто жена, а настоящий, верный, искренний друг, товарищ и помощник. Думается, что каждая строка вашей повести — это гимн (я не боюсь этого слова!) верности, мужеству, преданности самого дорогого человека.
Мне тоже немного досталось от судьбы-злодейки, хотя, разумеется, не пришлось пережить и тысячной доли того, что выпало вам. Но ведь каждая болячка болит по-своему. В нескольких словах моя история выглядит так: первый раз я родился в ноябре — и это было давно. А недавно люди в белых халатах трижды, возвращали меня к жизни. У меня, увы, не оказалось такого друга, какой был рядом с вами, хотя мы по-прежнему живем под одной крышей, живем как добрые соседи, а порой и как недобрые…
С искренним уважением Валентин. г. Минск».«Дорогой Владислав Андреевич!
Получив ваш категорический отказ, приношу тысячу извинений, но я не могу примириться с мыслью, что герои вашей повести не появятся на сцене. Вы убеждены, что все страдания, которые пережили Сергей и Таня, не предмет для сценического воплощения и даже не предмет театрального искусства. Я не могу с этим согласиться. Надо, просто необходимо ваших героев показать на сцене. Театр — это великая сила, и, если тысячи сердец одновременно забьются в унисон от сострадания, от жгучей обиды за какие-то свои жизненные промахи, от великой гордости за современника, ради этого, поверьте, стоит поработать. И хочется думать, что каждый спектакль будет хорошим уроком мужества для молодого поколения. Сергей Петров — настоящий герой нашего времени, воплотивший в себе лучшие качества советского человека. Первозданный смысл приобретают понятия любви и верности, самопожертвования и целеустремленности. Герои вашей повести живут среди нас, и это придает ей огромную силу и убедительность.
В поисках репертуара мне приходилось перечитывать великое множество современных пьес. И должен вам, сказать, многие из них вызывают чувство протеста и возмущения. Многие драматурги и критики пытаются активно утвердить на сцене дегероизацию современной жизни. Ими напрочь отрицается место подвига в сегодняшнем дне. Вот, например, в одной пьесе описывается, как молодые, здоровые люди где-то на Арбате, в тесной квартире, три акта мучаются, не зная, как и где применить свою молодую энергию. К концу один из «героев» решает поехать в Сибирь. Это, видимо, и надо понимать как подвиг нашего современника.
Нет, тысячу раз вы не правы, дорогой Владислав Андреевич! Я убежден, что ваши Сергей и Таня должны, и как можно скорее, появиться на подмостках советской сцены. Необходимо, чтобы как дурной сон исчезли лоботрясы-бездельники с их пустопорожними конфликтами.
Я принадлежу к старшему поколению, более тридцати лет своей жизни отдал театру и часто задаю себе вопрос: а не отстал ли я? Но вот моя дочь Татьяна, которой нет и двадцати, активно убеждает меня в необходимости создания пьесы-спектакля по вашей повести «Всем смертям назло…». «Я сама молодежь, живу среди молодежи, — говорит она, — и хорошо знаю, сколько путаницы в головах юношей и девушек и даже превратного понимания жизни, настоящего геройства, любви и верности. У тебя большой театральный опыт, — донимает она, — ты обязан поставить спектакль, потому что он нужен, необходим нам как хлеб, как воздух».
В общем, я окончательно и безнадежно заболел идеей поставить спектакль. Да, но как это сделать? Необычное построение повести, обилие внутренних монологов, раздумий о жизни, а главное, очень много места занимают физические страдания. В этом вы правы, страдания нельзя тянуть на сцену. Но ведь есть же борьба человеческого духа! Вот что нужно взять за основу.
Что бы я ни делал, куда бы ни шел, меня всюду преследуют герои вашей повести. Я зачитал ее до дыр.
Вы уж извините меня, но я не удержался от соблазна и начал энергично работать над планом пьесы. Это стало моей жизненной необходимостью. Естественно, у меня нет необходимых литературных данных, но есть богатейшее знание сцены, ее законов, обычаев, внутреннего движения.
Я контурно сделал наброски будущей пьесы и познакомил с ними товарищей, членов художественного совета нашего театра. По этому поводу состоялось специальное совещание в идеологическом отделе областного комитета партии. Товарищи одобрили идею создания спектакля. «Поезжайте в Ворошиловград к Титову, — сказали они, — и непременно добейтесь его помощи, он наш земляк, родился на нашей липецкой земле, не может он отказать!»
На днях я приеду к вам. И не уйду, не добившись вашего согласия. Как хотите. Если к вам придет желание выставить меня за дверь, все равно меня это не остановит. Я должен добиться вашего согласия, и не только согласия, но и участия в написании пьесы. Это необходимо нашему народу, и совет товарищей по партии я принял как партийное поручение.
Дорогой Владислав Андреевич! Коллектив Липецкого областного драматического театра убедительно просит вас оказать помощь в создании пьесы и спектакля по вашей повести в порядке пробы, в порядке эксперимента, только на нашей сцене. В случае неудачи за вами остается право запретить ее показ широкому зрителю. Лично я не допускаю такой возможности. Я верю в успех, большой успех!
С глубоким уважением Константин Миленко, режиссер театра, заслуженный артист РСФСР, г. Липецк».«Господин Титов!
Пишу это письмо в полной уверенности, что не получу ответа. Вас не существует на свете в тех деталях, которые изложены советской пропагандой. Это очередная «утка» коммунистов, допинг для обездоленной молодежи. Интересно, как дальше станет выкручиваться пропаганда? Вам же надо продолжать борьбу, а вас не существует!
Эдвард Томпсон. Бруклин, США».Вечером, как это часто случалось, пришли друзья, Виктор и Борис, позвонили Геннадию. Мы вместе читали письма. Потом затеяли шахматный турнир на высадку. Затем Витька стал рыться в книгах, а мы втроем, втайне от него, обсуждали текст поздравительной телеграммы, которую пошлем Витьке завтра по случаю его избрания на пост Почетного председателя Клуба учебного собаководства. Его кандидатуру, так же тайно, выдвинул Борис. Генка прыскает от смеха над шахматной доской и густым басом тихо бубнит:
— Добавьте — президенту клуба… и больших творческих взлетов в деле воспитания породистых щенят!
— Подпишем — доброжелатель, — вставляет Борис.
— Чего шепчетесь? Гиганты шахматной мысли! — подходит с книгой в руке Виктор.
— Витя, а как ты думаешь… вот как врач, будущий доктор наук, у животных есть эмоции?
— Павлова почитайте! — отвечает тот и настораживается.
Ребята молча двигают шахматные фигуры по доске.
— Надька пристала… — не отрывая Взгляда от доски, говорит Генка. — Купи кобеля в дом. Сейчас мода такая, чтоб кобель на диване. А где ж его купишь, если среди специалистов ни одного знакомого нет?
— Да, без блата сейчас трудно, — в тон ему говорит Борис.
Виктор пытается заглянуть кому-нибудь из нас в глаза, но мы все сосредоточенно смотрим на доску.
— Ферзем шахуй! — подсказываю я.
— Гиганты мысли! — бурчит Витька и отходит. — А все оттого, что вовремя аппендикс не удалили!
Моя подсказка Геннадию не помогла, через пять ходов Борис его высадил.
— На картошках потренируйся! — издевается победитель. — Книжонки почитай. У меня где-то были «Шахматы для начинающих».
— Ну, заяц!.. — регочет Генка.
— Слушайте, а ведь он верит в то, что пишет! — говорит Виктор.
— Кто?
— Да капиталист Славкин из Бруклина.
— Конечно, верит! — добавляет Борис и встает из-за стола. — И верит оттого, что он не может поверить в то, о чем написал Славка. Ведь ничего подобного он за всю свою жизнь не встречал. Он просто не может представить себе такой ситуации. Она совершенно невозможна в том мире, в котором он живет. Нет, несчастье возможно и там, даже в большей мере, а вот все дальнейшее…
— Вот-вот! — встрепенулся Витька. — Представьте себе на месте Сергея Петрова этого Томпсона! Он бы не выжил, попади в такую катастрофу. И совсем не оттого, что мог быть слабее здоровьем или попал в клинику, где ему не смогли бы оказать квалифицированную помощь. Совсем не от этого! Скажите на милость, что творилось бы у него на душе, окажись он в такой беде, зная, что он обречен, что на хлеб себе заработать уже не сможет, ведь там и с руками, ногами работы не могут найти, и вообще, если и выживет, то потом умрет с голоду, будет растоптан звериным обществом, где выживает сильнейший. Ведь что Славкин Сережка?! Было трудно, но ведь его подкорка даже не думала о том, что если он останется жить, то пропадет в борьбе за существование. Она не угнетала его безысходностью будущего. Сергей знал, что будет обеспечен государством, общество его не отторгнет, каким бы он ни стал.
— Ты ответь ему, — посоветовал Геннадий. — Это не просто письмо, это составная часть той идеологической борьбы, которая происходит в мире.
— Уже ответил, и примерно то же, о чем здесь Витька философствовал.
— И фотографию с автографом пошли! — вставил Борис.
— Гениально! Черт возьми, а я не догадался!
* * *
«Уважаемый Владислав Андреевич!
Примите наш скромный подарок, один из номеров школьного журнала «Аэлита», посвященный вашей повести «Всем смертям назло…». 75 выпускников этого года писали сочинения по вашей повести. Все они были проникнуты чувством гордости и восхищения своими замечательными современниками, простыми советскими людьми. Редколлегия журнала решила отобрать те из них, где раздумья о книге становятся раздумьями о жизни, о человеческом счастье, о мужестве, достоинстве и любви. Нам хочется, чтобы строки этих сочинений стали для вас свидетельством того, как нужны молодежи правдивые и умные книги.
Ребята не просто желают вам счастливого пути, больших творческих успехов, они с нетерпением ждут ваших новых книг.
Школа № 82, г. Минск».В коленкоровом розовом переплете двенадцать отпечатанных на машинке сочинений. Почти каждое иллюстрировано. Рисунки выполнены или черной тушью, или ярко-красной акварелью. Они кричат, рвутся со страницы в жизнь, жаждут борьбы. Вот палата, черным полудужьем очерчена больничная кровать, на ней человек, опутанный ярко-белыми бинтами, и рядом с коротенькой челкой на лбу юная девушка. Губы ее плотно сжаты, и вся она подобрана, напряжена, будто приготовилась к прыжку. И в окно колдуньей заглядывает пышная ветка сирени. «Счастье Сергея Петрова», «О любви немало песен сложено…» Черной тушью выведен силуэт шахтера. Сведены челюсти, крепкий подбородок выступает вперед, ярким факелом горит на каске лампочка.
«Тебе было трудно, тебе было невыносимо трудно. Мучаясь и любя, ты поддерживала мужа. Ты дежурила ночами напролет у его постели; ты бегала, убеждала, требовала, и люди подчинялись тебе, такой хрупкой и слабой, но такой непоколебимой и сильной в своей любви, в своем горе. Навсегда останутся в твоем сердце воспоминания о страшных часах операций, когда ты стояла за дверью, за этой ужасной белой дверью… И твоя любовь победила смерть. Ты победила, маленькая женщина с печальными глазами. Я преклоняюсь перед тобой! Я еще не знаю, как сложится моя судьба, но ты всегда останешься моей совестью, моим мужеством. Ольга Багрова, 10-й «А» класс».
Еще рисунок. Белый стол, раскрытая книга, горшок с цветами, и рядом, подперев кулачком щеку, маленькая женщина с большими черными глазами.
«Любовь — великое чувство! И пока она есть, в домах людей будет счастье. Я верю в это! Лена Половинкина, 10-й «А» класс».
«Последняя страница. Вот и она прочитана. Начинаю писать. Перо легко скользит по бумаге. А как же писал он? Беру в зубы карандаш, пробую писать. Болят глаза, карандаш не слушается, а на бумаге остаются непонятные каракули. Но ведь таким способом написана вся эта повесть… Наташа Кочерженко, 10-й «Б».
«Сережа! Ты очень спешил жить. Тебе никогда не хватало времени, ты сожалел о слишком короткой жизни. Но даже эта мгновенная жизнь прервана. Будет ли ее продолжение? Больница… Операция за операцией. Будет ли им конец? И какой от них толк, если рук уже не спасешь. Рук-то уже нет. А он встает и шаг за шагом прорывает блокаду. Шаг, еще шаг, еще, забыть боль, забыть все, только вперед… Сергей, ты видишь, какие люди тебя окружают? Ты будешь счастлив, потому что живешь в стране, где каждый должен быть счастлив. Рая Циваненок, 10-й «Б».
«Дорогой Слава!
Ум отказывается осмыслить все, что перенесли ты и твоя жена. Да, наша матушка Советская Россия богата людьми, с которых можно и нужно писать портреты — новые повести о настоящих людях.
Киев, К. Суровецкий, участник революций 1905 и 1917 гг.».«Когда читаешь вашу повесть, то еще и еще раз убеждаешься, что в нашем сегодняшнем поколении шестидесятых годов есть свои Корчагины и Мересьевы. Сергей Петров утверждает лучшие черты нашего современника, утверждает преемственность поколений. В образах Тани, Сергея, Егорыча, доктора Кузнецова мы видим настоящих людей нашего времени, им хочется подражать, брать с них пример, они близки и понятны нам. Это уже не из далекого прошлого, а из нашего настоящего времени.
Мы, воины Советской Армии, гордимся вами. Вы являетесь для нас ярким примером беззаветного служения Родине.
Челябинск, комитет комсомола».«Перед тем как взяться за перо, я еще раз задумался над своим безрадостным житьем. И хоть про это мне нелегко писать, я все же решаюсь сделать это.
Скоро мне сравняется тридцать. Прожита уже половина жизни. Но что хорошего оставил я людям за прожитые годы? И как ни горько сознаваться в этом — ничего.
В детстве я рано остался без отца. Он погиб на фронте. Материнской ласки тоже было мало. Мать умерла. Детский дом заменил мне мое село, сожженное фашистами, а родителей — воспитатели.
Потом пошел учиться в ремесленное училище. Обучение закончил отличником, получил аттестат слесаря-сборщика. Семнадцатилетним юношей влился в ряды рабочего класса. Юность… Какая это чудесная и неповторимая пора! Весь мир кажется таким огромным и таким малым. А сколько крылатых мечтаний теснилось в голове! Тогда, в те бурные часы, я познал радость труда, понял, что без него не может быть счастлив человек.
А потом… Потом случилось страшное, непоправимое, дикое, непонятное в моей судьбе. Мне стыдно об этом писать… В общем, оказался я за решеткой. Получил на всю катушку, получил по закону, и все равно мало. Да, меня, наверное, пожалели и не выдали сполна всего, что причиталось такой мрази, как я. Я ненавижу самого себя. А когда думаю о самоубийстве, противно дрожат коленки. Да и не имею я права на самоубийство. Надо до конца испить свою чашу, расплатиться за содеянное. Это я сам себе присудил и как судья, и как прокурор. И это не подлежит ни обжалованию, ни помилованию.
Сколько хороших дел мог бы я совершить. Ведь здоровый же парень, с полным комплектом рук и ног. Противно вести бесцельный образ жизни, когда за стенами тюрьмы бурлит жизнь, люди творят, созидают, воспитывают детей.
Если бы я мог закричать на весь мир о том, чтобы каждый человек, прежде чем искать легоньких, подленьких стежек в жизни, остановился бы и подумал. Люди! Не теряйте свой облик! Нет большего счастья, чем жить свободно и честно!
Не знаю, зачем я пишу все это вам. Кроме гадкого чувства, наверное, ничего не вызову. А я пишу и как сам себе пощечины, бью. И все мало, мало, мало… Вот и чуть легче стало. Письмо мое ни к чему вас не обязывает.
Георгий Б., Магаданская область».«Простите мне, дорогой писатель, мою малограмотную писульку, которую пишу первый раз в своей жизни. Что бы вы делали, Владислав Титов, если бы тогда, в больнице, от вас ушла жена? Я уверена, вы бы не выжили. Врачи есть врачи, но человеку в любой беде нужна хоть маленькая радость, тогда он становится сильнее. Рядом с вами была любимая, и вы победили. Будьте здоровы и счастливы.
Рабочая стекольного завода Мария Мальцева, г. Константиновка».«Дорогие советские друзья!
Мне семьдесят четыре года, здоровье мое не на высоте, но по сравнению с тем, что вынесли вы, это легкий груз.
Ваш город я знаю с лета 1918 года. Я был солдат, но не враг вашей страны. Нельзя быть врагом, когда ни каждом шагу видишь прекрасный, гордый и трудолюбивый народ. Я часто вспоминаю летний вечер, городской парк, где на открытой сцене самодеятельные артисты играли «Фауста» Гёте. Это произвело на меня неизгладимое впечатление. Мы нашли в вашем городе много друзей. Читая вашу книгу, я как бы вновь встретился с ними, с прекрасными людьми вашей великой Родины. С тех пор прошло много времени, протекло много событий, пережиты черные дни нацизма, но ничто не поколебало моей любви и уважения к вашему народу.
Примите мои заверения в моем высочайшем восхищении.
Иоганнес Кауман, ФРГ, Ганновер».«Уважаемый Владислав Андреевич!
В этом коротком письме хотим пожелать вам и вашей милой жене большого счастья.
Думается, то, что произошло с вами — борьба за жизнь человека в любых условиях, для общего блага, — может иметь место только в социалистическом обществе, в Советском Союзе. Крепко обнимаем вас, наш общий друг.
По поручению товарищей и семьи — Владислав Масканюк, Польская Народная Республика. Варшава».«В написанное вами можно было бы поверить, но с одним условием — биологически изменить человеческую суть. Ведь не можете же вы, апеллируя истинными техническими данными, доказать, что живой организм может выжить, будучи пораженным током в шесть тысяч вольт. Идеологические деятели Коммунистической партии, те, кто направлял русло вашей книги, могли бы быть изобретательней. Все написанное вами ложно, потому что опирается на ложную посылку, на догмы коммунистической утопии. Сама семья Петровых ложна в своей основе. Увы, мечтать о лучшем — не значит еще ощущать это лучшее. Мечта и стремление каждого художника к лучшей перестройке общества и человека не должны уводить его слишком далеко от реальности материи. Никакая идея не в силах перекроить биологическую суть человека. Летайте, парите себе в заоблачных просторах, но знайте меру. Любовь — эгоистическое чувство. И своими писаниями вам не удастся доказать обратное.
Испания, Вальядолид, Рамиро Гудинья».«Другарь Титов!
Мы, пионеры 5-го «А» класса школы «Н. Иорданова» г. Асеновграда, как и все болгарские пионеры, учимся у советских людей мужеству, трудолюбию, прилежанию. В честь славной годовщины мы готовим сбор по теме «Дружба навеки». Нас познакомили с вашим творчеством, с вашим подвигом, совершенным в мирное время. Мы хотим быть похожими на вас.
Расскажите, пожалуйста, подробнее о своем детстве, годах учебы, о своей жизни. Будем очень благодарны, если вы пришлете нам свою фотографию. Желаем вам счастья и успехов.
Болгария, Асеновград, шк. «Н. Иорданова», 5-й «А» класс».«Спасибо за то, что произведения ваши рождают веру и любовь к жизни, слабых делают сильными. А сила есть в каждом. Нужно только умело ее пробудить. Вы счастливы, что рядом с вами такая женщина. Только такие имеют право сказать:
Моя любовь прохладна, как кристалл В развернутой ладони лопуха… Возьми с меня какую хочешь плату, Пускай лучи струятся по ножу. Я подойду и голову на плаху, как будто на колени, положу. Кемерово. Шевченко Л.».Наш старый парк роняет желтый лист, и он, медленно кружась, мягким многослойным ковром устилает аллеи, тропинки, грустно ложится на непокрытую голову, погоны, автомат застывшему в вечном карауле над братской могилой каменному солдату. Парк молчалив и задумчив. Почти касаясь обнаженных верхушек сосен, шурша крыльями, медленно плывут грачи. Они молчат, и кажется, что птицы думают о чем-то грустном, безвозвратно ушедшем. Изнуренное от летнего зноя солнце, раскрасневшееся, как начищенный песком медный таз, еще пышет жаром, но уже не так яростно, как месяц назад, под ногами хрустит пожухлая трава, и в кустах у Луганки тонко и жалобно пищит синичка. В серебряных нитях паутины запуталась муха, отчаянно бьет крыльями и жужжит, рвется на волю. Сверху, наискосок, по блестящему хитросплетению к ней приближается паук. Легкий порыв ветра кружит в воздухе охапку листьев, опускает наземь, и они долго трепещут, блестя и переливаясь желтизной, будто выброшенная на берег стайка золотых рыбок. По тропинке, плавно покачивая бедрами, идет женщина, приседает на корточки и роется в листьях.
Вчера у меня был трудный день. Ранним утром приехали ребята из Лутугина и, что называется, принудительно, экспромтом вытащили из-за стола и увезли на шахту. Комсорг сидел в машине рядом со мной, полдороги молчал, а потом неохотно выдавил из себя:
— Парень во вторник… в Седьмой западной лаве в завал попал… Вот так… Насмерть… — Он хрустнул костяшками пальцев и опустил голову. — Только полгода назад женился. — Он опять помолчал, наверное, подыскивая слова, потом вздохнул: — Понимаете, выступить надо перед ребятами… Такое дело… Любили его в бригаде.
Уже не первый десяток раз приходилось мне выступать перед шахтерами и в просторных, многолюдных дворцах, и в тесных, прокуренных, и под открытым небом, и рядом с грохочущим копром, и в цехах механических мастерских, а теперь опять волнуюсь, как в тот памятный первый раз.
Ребята сидели притихшие и угрюмые. Они выносили его на руках — еще час назад крепкого, жизнерадостного весельчака — уже тихим, бездыханным, и кто-то из них бежал к его молодой жене и, кусая до крови губы, выталкивал из себя: «Валера погиб…» Потом слышал ее полный отчаяния и упрека судьбе крик и горький, неутешный плач старенькой, седой женщины — его мамы. Они прошли с тугими желваками у могилы друга, бросив по горсти сухой донецкой земли на его гроб, с думой о том, что погиб Валерка как солдат в бою, идя в первой шеренге атакующих. Ну что я мог сказать им?! Чем утешить?! Я стоял перед ними и ждал, будто не я должен был говорить что-то им, а они должны о чем-то рассказать мне. Потом на миг показалось, что их Валерка — это не их Валерка, а я сам, и что они — это не они, а мои друзья с моей шахты «Северной» — Коля Гончаров, Рафик Мамедов, Игорь Вологжанский, Кузьмич, Павел Петрович… И я начал свое выступление. Сейчас трудно восстановить те слова. Я говорил о жизни, о борьбе, о победах и поражениях, о мужестве, каждодневном человеческом мужестве, двигающем жизнь вперед. И вновь пришло чувство, что я маленькая, но неотделимая частица этих крепких парней, которые понимают каждое мое слово, каждую мысль. После встречи бригада пошла на смену. И я не смог удержать себя, пошел в шахту.
Высокий, тощий бригадир, с длинными, сильными руками, долго пыхтел, натягивая на меня шахтерскую робу, подобрал каску, подцепил коногонку, щелкнул выключателем и довольно улыбнулся.
— Ну как?
— Отлично!..
Мы прошли к стволу и сели. Клеть вздрогнула, лязгнула железом и ухнула вниз. Забытым за семь лет ощущением сдавило в ушах, подняло вверх сердце, заполнило тело невесомой легкостью. Гудит натянутый струной канат, дробью стучит капель по фибролитовой каске и холодными ручейками бежит за шею.
— Проведите по квершлагу и под лаву по откаточному штреку, — прошу ребят.
— По бремсбергу поднимемся на «козе», а там и второй горизонт, — кивает бригадир.
— Пласт как?
— Ноль восемь.
— Не проползу?
— Не стоит, почва неровная, кровля капает, трудно…
— А угол?
— Семнадцать градусов.
— У нас был двадцать три.
— По рештакам уголек пускали?
— Нет, эскаэром.
— Мы тут тоже… — отвечает бригадир.
— Переднее поле отрабатываете?
— Переднее.
— А откаточный на сколько лаву опережает?
— Метров на сто — сто пятьдесят.
— Забой в штреке трубами проветриваете?
— Трубами. Из пленки трубы сейчас. Намного легче прорезиненных. Но рвутся, проклятые, как капроновые чулки у жены. Ту, бывало, хоть и порвется, магистралью стянешь и валяй, а эту не стянешь, ползет, как мыльный пузырь, или как… — Бригадир хотел добавить более яркое сравнение, но постеснялся.
Несколько метров шли по штреку молча. Теперь настала очередь бригадира расспрашивать меня.
— Ну а как писательство, трудное дело?
— Да как сказать, работенка не пыльная, но нервная. Нервная… А вообще, братцы, иной раз психанешь и думаешь, лучше в шахте пару смен отдубасить, чем две-три странички путевых написать. И так слово повернешь и эдак, а оно, проклятое, не лезет. Бывает, и целую неделю над одной строчкой бьешься. Хочется же, чтоб и самому приятно было, и люди поняли.
— Андреич, а вот если бы… ну как в сказке… ну, в общем, стали бы вы прежним?
— В шахту бы пошел. Бросить писать уже не смог бы, но это же совместимо.
— Говорят, что ампутированные конечности всю жизнь снятся и болят?
— Болят. А лава у вас какая?
— Двести пятьдесят метров.
— На тумбах?
— На тумбах.
На-гора мы выехали поздно вечером. Рита ждала и волновалась. Приходил Иван, но не дождался и ушел. Звонили из Москвы, из Дома актеров ВТО, приглашали на встречу, обком комсомола просит выступить перед секретарями горкомов и райкомов, в ПТУ № 45 диспут по теме «Любовь и дружба», военное училище авиационных штурманов приглашает в «Клуб молодого офицера» на свой «Орленок», в драматическом театре завтра прогон спектакля «Всем смертям назло…».
— Все?
— Еще кто-то звонил, не помню. Таня, ты не помнишь, кто еще звонил?
— Тетя из редакции. Оборвать повесть просила.
— Отрывок из повести просила?
— Да.
— Что так поздно?
— В шахту ездил.
— Как?
— Сел в клеть и поехал.
— ?..
— А что тут такого?
— Ты в своем уме?
— …
— Ты о нас с Таней подумал?! Ну как мальчишка!
— Понимаешь…
— Это же шахта! Все ведь может быть. А ты…
— Не мог я! Понимаешь, не мог! Ну слабак такой, не совладал с собой, полез, потому что не хватило сил не полезть. Пили́ теперь, казни!
— Слава, ну зачем тебе это?
— Что ты на меня, как на смертника, смотришь! Между прочим, там живые люди работают! И я работал! Я же шахтер!
— Почему ты кричишь?
— Хочется так.
Медленный осенний рассвет наплывает на спящий город, как реденький белесый туман. Воздух пахнет свежестью, и зябкий северный ветерок напоминает о том, что издалека на город уверенно движется зима. Птиц не слышно, и от этого еще по-летнему светлое небо кажется пустым и неприветливым. Скоро по нему грузными горбатыми караванами поплывут мрачные тучи, закроют солнце и станут сеять холодный надоедливый дождь. Но пока небо чистое и с каждой минутой становится прозрачнее и глубже. А вот и малиновое зарево запылало над Вергункой. В многоэтажном доме напротив мигнул свет и погас. Он горел всю ночь, вспыхивая то в одном, то в другом окне. «Кому-то тоже не спится».
«Меня сегодня обидели сильно, до слез. Я приучили себя никогда не плакать. До сих пор это мне удавалось. Когда обижали, я смеялась, становилась злей. А сегодня не смогла сдержать слез. Я где-то читала, что если тебя обидел враг — смейся, если друг — плачь.
Несколько раз я уже собиралась писать вам, но как только начинала, обида вновь вставала, и я не могла продолжать. Да, всего трудней, конечно, когда обижает друг. Кажется, я уже писала вам о том, что моя учительница всегда говорила мне: когда трудно — проси помощи у людей. Кричи, чтобы тебе помогли. Я не кричала, я просто пошла к человеку спросить совета. Если бы видели его высокомерный взгляд, его холодный, официальный тон. — «Поговорить с вами?.. Видите ли, у меня времени нет, и я не поп. Зайдите как-нибудь в другой раз». Зашла в другой раз. И лучше бы не заходила… Почему в нашей жизни случается так? Вот подступит беда, возьмет за горло, берешь ручку, карандаш, напишешь людям, которым веришь, уважаешь их, а в ответ бездушная отписка: обратитесь туда-то… А то и вовсе не ответят. Неужели люди черствеют год от года? Разуверьте меня, пожалуйста, Владислав Андреевич.
Я все чаще и чаще задумываюсь над словами, которые вы написали мне на своей книжке. Как это верно! Не бояться трудностей — это еще не значит побороть их… Через год закончу школу, потом обязательно надо продолжить учебу. Мечтаю поступить в университет на факультет журналистики. Но примут ли меня? Очень хочу работать. Но смогу это только летом. У нас такая местность, что, как только начинаются дожди, не пройдешь.
Сейчас очень много читаю Навои, Саади, Омара Хайяма на узбекском языке. Читала их на русском и… Может быть, переводы не очень удачны. Если бы была такая возможность, я, наверное, выучила бы много-много языков, чтоб читать произведения на том языке, на котором они написаны.
Спасибо вам большое за все, за все. За то, что живете и пишете. За то, что своей болью сделали боль тише. За то, что вы есть человек. Рахмат вам.
Рано Р. Джалал-Абад, Узбекистан».«Здравствуй, Рано!
Я плохой утешитель, а наверное, оттого, что сам не люблю размягчающих слов. Всякое утешение, на мой взгляд, направлено на то, чтобы сломить волю отчаявшегося, заставить его смириться. Ты, конечно, не нуждаешься в этом. У тебя достаточно мужества. Меня встревожило другое в твоем письме. Ты становишься обозленной. Это плохо. Сейчас ты зла на одного человека, не столь важно, по какой причине, завтра на другого, потом на целый коллектив и т. д. до последней стадии — обозления на свою судьбу и жизнь. С подобными примерами я встречался, и, к сожалению, не так уж редко. Мне не хотелось бы поучать, и конечно же я не утешаю тебя. Хочу, чтобы ты поняла — зло плохой советчик и никудышный товарищ в жизни, особенно в трудной, как твоя. Конечно же, бюрократам надо давать по физиономии. Но в борьбу с ними надо вступать хладнокровно, осмыслив все в спокойной обстановке, не делая поспешных выводов и шагов. А дураков вообще не бери в счет, пусть даже он протирает важное кресло! Помни, мы должны быть чуть-чуть сильнее других и преодолевать непогоду и без асфальта. Только так можно крепко ощущать стремена от седла жизни.
Выше голову, Рано! Жизнь продолжается.
Всего тебе самого доброго!»
* * *
Женщина постучалась в дверь и робко вошла в комнату. Бледное, симпатичное лицо ее с длинными накрашенными ресницами выражало тревогу и смятение. Она села в предложенное кресло и нервно одернула далеко не достающую до колен юбку. Колени прикрыть не удалось. Женщина закинула ногу на ногу, раскрыла сумочку и достала пачку сигарет.
— Если позволите…
— Да, да, пожалуйста.
Она чиркнула блестящей никелированной зажигалкой и торопливо затянулась.
— Чем обязан?
Незнакомка скользнула по мне взглядом, потом по Рите и Тане и опустила глаза.
— Я по личному… Если можно, один на один.
— У нас секретов нет.
— Я понимаю, но…
Рита взяла за руку Татьянку и вышла. Женщина, глубоко затянувшись сигаретой, откинулась на спинку кресла. Неуверенность постепенно уходила с ее лица. Мне показалось, что ей хочется понравиться мне. «К чему бы это?» Затянувшаяся пауза и ее долгий взгляд принимали интимный характер. Незнакомка попыталась опять прикрыть колени, скорее не прикрыть, а обратить на это мое внимание, и мило улыбнулась.
— Так чем могу?..
— Меня зовут Лариса.
— Очень приятно.
— Я из Красного Луча. — Лариса торопливо раскрыла сумочку, достала платочек, поднесла его к глазам и всхлипнула.
— Успокойтесь, пожалуйста.
— Только вы можете помочь мне, — она спрятала платочек и перестала плакать. — Одолжите мне шестьсот рублей.
— ?..
— Я верну. На днях со Шпицбергена возвращается мой муж, он шахтер. Деньги у меня будут. Мне очень нужна эта сумма! Иначе… Я не знаю, что со мной будет!
— Понимаете…
— Только не отказывайте, ради бога! Я прошу вас. Спасите меня. Не спрашивайте, зачем мне эти деньги. Одолжите шестьсот рублей. Иначе не знаю, что я сделаю с собой! Я под поезд брошусь! Иного выхода у меня нет! — Она опять достала платочек и тихо заплакала.
— У нас просто нет таких денег. Я получаю сто тридцать рублей в месяц, жена не работает…
— Умоляю вас, спасите мне жизнь!
— Литературный труд не приносит таких денег, как вы, вероятно, думаете.
— Я отдам их вам, как только возвратится мой муж.
— За повесть мы получили немногим больше той суммы, которую просите, но она давно потрачена. Одежда, книги, долги…
— Я брошусь под поезд, если до завтрашнего вечера не найду эти деньги!
Она не верила ни одному моему слову. Мне было жаль женщину, попавшую в какую-то беду, но чем я мог помочь ей.
— Что же мне делать? — всхлипывала она, срываясь на рыдания.
— Кому вы должны?
— Какое это имеет значение!
— А кто вас направил ко мне? Где взяли адрес?
Она назвала фамилию, я переспросил. Лариса повторила, и меня одолели сомнения. Люди, которых она назвала, не внушали доверия.
— Вы им должны?
— Нет. Пожалейте меня, я верну эти деньги. Хотите, поклянусь, на колени встану!
— У нас нет таких денег, понимаете, нет. Я вам правду говорю!
Она громко всхлипнула, резко поднялась с кресла и выбежала на улицу. Нам было досадно и неловко. А рано утром следующего дня Лариса пришла опять. Она слезно умоляла позвонить в город Красный Луч в отдел народного образования и поручиться за нее в том, что через месяц вернет она деньги, просить их не увольнять ее о работы и не давать огласки происшедшему.
В десять часов я позвонил.
— В вашей системе работает Лариса К.?
К р а с н ы й Л у ч. Откуда звонят?
— Из Ворошиловграда.
К р а с н ы й Л у ч. Кто звонит?
— Понимаете… она просила…
К р а с н ы й Л у ч (подозрительно). Кого просила? О чем просила? Когда?
— Сегодня утром… Деньги она обещает вернуть.
К р а с н ы й Л у ч (теряя самообладание). Ах, она обещает! (Грозно.) Кому обещала? Кто это говорит?
— Моя фамилия Титов. Я в некотором роде писатель.
К р а с н ы й Л у ч (недоуменно). Владислав Андреевич?
— Вы меня знаете?
К р а с н ы й Л у ч (с расстановкой, удовлетворенно). Ну как же, как же, дорогой! Вчера только большую городскую читательскую конференцию по вашей книге провели. Очень много добрых слов было высказано. Мечтаем в школы вас пригласить…
— Так что Лариса…
К р а с н ы й Л у ч (вздохнув). Зря вы просите за нее, Владислав Андреевич. Аферистка Лариса.
— Как?..
К р а с н ы й Л у ч (очевидно, нагнув голову вместе с трубкой к столу). Очень просто. Собрала в школе с детишек деньги на поездку в Ленинград и прокутила их в ресторане. Легкого поведения девица. Сейчас скрылась. Милиция разыскивает.
Р и т а (обращаясь шепотом ко мне). Что там? Ты чего в лице изменился?
Т а н я (громко, с детской непосредственностью). Папа, давай я скажу, что тебя нет дома.
— Поздно, дочка.
К р а с н ы й Л у ч. Что вы сказали?
— Я говорю, как же это могло случиться?
К р а с н ы й Л у ч (вероятно, подняв голову и поведя в сторону рукой). Коллектив недосмотрел… проглядели… Придется наказать виновных… Так как насчет вашего приезда к нам?
— Мы позже договоримся. (Положил трубку).
Р и т а. Ну что?
— Бандитка, э-э-э… аферистка. В милицию надо позвонить.
Т а н я. Папа, ее в тюрьму посадят?
— Надо бы…
Р и т а. Такая симпатичная. Жалко.
— А мне за тех детишек обидно! Не денег жалко. С ложью, с подлостью встретились! Ждали, мечтали, радовались, а тут… В душу каждому… Ну как можно?! Черт знает что такое! Сколько людей живут трудно, сложно, но честно. А та… Откуда только берутся такие выродки!
«Уважаемый Владислав!
Спасибо вам! Вы мне вернули любовь к жизни, веру в нее. Прочитала вашу повесть и подумала, что только такие маленькие люди, как я, могут из-за пустячных неудач считать себя несчастными, плыть по течению, ничего не желать, полагая, что все хорошее осталось позади…
Теперь я хочу смеяться, видеть людей, хочу просто, без цели, бродить по городу. У нас ведь красивый город и уже весна. Благодарю вас за все.
Ташкент. Алла Р.».«Пишет вам комсомолка двадцатых годов. Я выросла в горняцкой семье, была работницей на шахте. На заре первых пятилеток земляки-углекопы избрали меня депутатом местного Совета. Я была дружна тогда с Алексеем Стахановым, Никитой Изотовым, Александром Степаненко, не раз и не два мне приходилось беседовать с ними о смысле жизни, о цели, об идеалах рабочего человека. Сейчас я, как принято говорить, на заслуженном отдыхе, живу вдали от крупных промышленных центров, но прочитала вашу книгу и словно вновь вернулась в свою кипучую трудовую молодость, в чудесную страну Комсомолию.
Я знаю, товарищ Титов, что «Всем смертям назло…» — это не беллетристика в обычном смысле слова. Каждый шаг ее персонажей выверен самой жизнью, соизмерен с искренностью ваших убеждений, освещен вашей комсомольской совестью. Земной поклон вам за это от тех, кого «водила молодость в сабельный поход».
Матюшинская, Казахская ССР».«Я вам пишу, хоть вы и не знаете меня. Я — французская студентка, живу и учусь в городе Тулузе. Русский язык изучаю с пяти лет. Я прочитала вашу повесть на французском языке, а сейчас достала русский журнал и пытаюсь осилить ее в подлиннике. Я взволнована всем тем, что вам пришлось пережить. Очевидно, подобное возможно только в той стране, в которой вы живете. В обществе с гуманными идеалами. Я хочу сказать вам, что в мире есть люди, которым вы нужны и которые думают о вас. Считайте и меня своим другом.
Даниэль Кларк, Тулуза, Франция».«Дорогой мой Слава!
Сердечное спасибо за теплое, хорошее письмо, за драгоценный подарок — твое произведение.
Да, ты прав, Слава. Проводив своих питомцев из стен школы в большую жизнь, учитель еще долго мысленно шагает рядом с ними по их жизненным тропам, радуясь их успехам, печалясь их горестями или неудачами.
Твоя судьба, дорогой Слава, конечно, исключительна. «Суметь жить тогда, когда жизнь становится невыносимой, сделать ее полезной» — это судьба славных, мужественных, героических, никогда не уходящих из жизни людей, т. к. подвиги никогда не уходят в прошлое, как не умирают герои. Восхищаясь твоим мужеством, нельзя не полюбить горячо, не преклонить колени перед твоей верной подругой Ритой. Оба вы настоящие советские люди, каждого из вас можно назвать Человеком с большой буквы. В вас понятие советского, социалистического гуманизма нашло свое ярчайшее, совершенное выражение.
С захватывающим интересом читала повесть. Умело, ярко даны главные герои — Сергей, Таня, Егорыч и др. На твоей книге, на твоей жизни и жизни героев повести будут учиться мужеству, человеколюбию, оптимизму поколение за поколением.
Надо видеть загорающиеся восторгом глаза детишек, когда при изучении романа Н. Островского «Как закалялась сталь» говоришь им о твоей книге, о тебе, нашем земляке, ученике, когда-то сидевшем за партой в нашей школе, чтобы понять и оценить, какую любовь окружающих обрел ты. До свидания. Желаю вам самого наилучшего.
Твоя учительница Клавдия Алексеевна Чеботарева. Добринка Липецкой обл.».P. S. Слава, райбиблиотека проводит читательскую конференцию по твоей повести. Я выступаю по вопросу: «Художественные достоинства повести». Несколько позже проведем конференцию в школе».
…— Иди к доске, Слава Титов. Я вынуждена была поставить тебе двойку по сочинению. Грамматических ошибок нет, но ты не раскрыл образа Данко по рассказу М. Горького «Старуха Изергиль». Почему ты думаешь, что человек не может вырвать из груди сердце?
— Потому что тогда он сразу умрет.
— Но это же символ, понимаешь — символ! Это готовность одного человека пожертвовать всем, даже самой жизнью, ради жизни других. Ты написал, что сердце не лампочка и не свеча и гореть оно не может. Это тоже символ. Хорошие дела человека всегда остаются в доброй памяти людей, помогают им стать лучше, чище, мужественнее, то есть, короче говоря, освещают им их жизненный путь. Чего ж тут не понять?! Придется тебе сегодня остаться после уроков и повторить пройденный материал. Возьми свое сочинение и перепиши его…
* * *
«Мы прочитали о вас и вашей книге в «Литературной газете». Поражены вашим мужеством и настойчивостью в достижении поставленной цели. Только человек такой великой страны, как ваша, способен на подобное. Мы помним советских солдат, освободивших нашу родину от фашистских поработителей. Гордимся тем, что свое мужество они достойно передали своим сынам.
Желаем вам здоровья, больших успехов в литературном творчестве. Приезжайте к нам, в наш прекрасный город. Встретим как самого дорогого гостя.
Ваши Йозеф и Юлия Лойчак, Нове-Замки, Чехословакия».«Я живу в мире, отличающемся от того, в котором вы имеете счастье жить. Я воспитан на других идеалах и принципах. Порой всем нам трудно понять и объяснить поступки, которые совершают ваши люди. Если бы о вашем поступке было рассказано на страницах газеты или при помощи радио и в той манере и стиле, как это делается, я бы со всей откровенностью заявил: это пропаганда. Но, прочитав вашу книгу, я не мог не поверить, что это действительно взято из жизни, вырвано цельным и колоритным куском. Не знаю, пишете ли вы еще что, но мне кажется, у вас есть дар воспроизведения мира во всех коллизиях и взаимосвязях. Я приветствую и благодарю вас.
Сандерс Бартлоу, Лондон, Великобритания».«Раньше меня называли сентиментальной. Но, странно, читая вашу повесть, у меня не появилось слез. Только какой-то комок сжимает сейчас мне горло, когда пишу эти строки. Наверное, я сама сжилась с вашими героями, с их горем и радостью, с их болью и счастьем. А их любовь мне представляется как горящее сердце Данко. Это не красивые слова. Нет! Ведь это сама жизнь, ведь это так на самом деле.
Очень пошлы и бедны люди, утверждающие, что любви нет, что люди совершают героические поступки только из-за страха. Часто спорю с такими людьми. У меня много аргументов в этих спорах. Подвиги советских людей в годы войны, совершаемые по чувству долга, из-за любви к своей Родине, к жизни. Теперь у меня есть еще ваши герои.
Часто задаю себе вопрос: «А смогла бы я так? Как Сергей или Таня?» И не нахожу ответа. Может, я трусиха? Вот и сейчас, прочитав, повесть, опять поставила такой вопрос. Не знаю, смогла бы я быть такой или нет, но знаю и верю в людей, окружающих меня: они смогут. Сколько замечательных людей встречается в жизни. И зачастую ничего в их виде нет такого, что отличало бы от всех. Желаю вам больших успехов во всех ваших делах.
Богуслава А., Лит. ССР, Эйшишкский р-н».«Здравствуйте, дорогие мои Сережа и Таня!
Мне очень хочется, чтобы ваша вся жизнь была такой же, как ваша необыкновенная свадьба, чтобы вас по-прежнему влекло что-то необыкновенное, чтобы ярче для вас светило солнце, чтобы быстрее кружилась планета. Читая о вас, я плакала. Я плакала оттого, что еще сильнее поверила в то, что самое благородное, самое высокое чувство — любовь существует на земле. И не только существует, но и помогает людям переносить злые удары, усиливает радость, делает жизнь еще прекрасней. Читая повесть, иной раз становится стыдно за себя, и тогда появляется желание сделать что-то хорошее, чтобы человек лишний раз улыбнулся, чтобы ему стало хорошо. Ваша повесть очень нужна мальчишкам 16—17 лет, которые считают, что много видели, много испытали, и утверждают, что никакой любви нет, это выдумка несчастных лириков. Для меня вы слились в одно целое, и вас не разъединить никаким ураганом. Я бы ничего больше от жизни не хотела, если бы нашелся на земле человек, который стал бы для меня как Сережа для Тани, а я для него как Таня для Сережи. Я была бы самой счастливой. Но где он, этот Сережка? Может быть, ходит рядом, а я не вижу. Будет очень обидно, если мы не встретимся. Нет, я уверена, встречу его!
Я обещаю вам, что пронесу свою любовь свято и бережно, оберегая ее от ненужных дрязг и осложнений.
Алла М., 10-й кл., г. Харьков».«Мы, ваши земляки, очень гордимся вами. Мы тоже работали в шахте и имеем достаточное представление о жизни шахтеров. Спасибо вам солдатское за вашу твердость и настойчивость. Через несколько месяцев мы демобилизуемся, снова пойдем в шахту, продолжим работу и учебу. До армии мы работали в городах: Краснодон, Красный Луч, Антрацит, Ровеньки.
А найдем ли мы, Владислав Андреевич, себе таких девушек, как ваша жена Рита? Лично я сомневаюсь. Наглядные примеры — наши ребята, мои однополчане. К каждому второму подойдите и спросите: пишет тебе та, что провожала в армию и клялась в вечной любви? Ответ будет один — нет. Как можно понять наших прекрасных, «верных» подруг? Чаще всего, проводив друга в армию, она пишет год-полтора, и все, хватит!
Вам, очень повезло. Про такую девушку можно с уверенностью сказать, что она и десять, двадцать лет, всю жизнь ждала бы. Счастья вам и успехов!
Владимир Радионов, Кострома».«Уважаемый Владислав Андреевич!
Нас глубоко тронула и ваша повесть, и ваша корчагинская судьба. На вашем примере, идеях вашего произведения будут учиться молодые строители социализма и коммунизма не только в вашей великой стране, но и других странах мира.
Нам хотелось бы предложить ваше произведение болгарским читателям, которые в этом юбилейном году воспримут его как дар от любимой советской литературы. В связи с этим убедительно просим вас, дорогой советский друг, сообщите нам, выйдет ли в ближайшее время эта повесть отдельной книгой, будут ли какие-нибудь существенные изменения, или нам можно уже начинать перевод? Мы были бы вам очень благодарны, если вы не откажете в любезности выслать нам свой портрет для болгарского издания.
Нам приятно сообщить вам, что ваш рассказ «Раненый чибис» прочитали по болгарскому радио и опубликовали в газете «Литературен фронт», орган Союза болгарских писателей. Желаем дальнейших успехов!
Директор Дамян Барняков, главный редактор Д. Добрев. Государственное издательство «Народна культура». София, Болгария».Рукопись повести из Киева мне вернули. Четвертый номер журнала «выстрелил» другим произведением.
В хитросплетениях домов и переулков квартала имени Гаевого звенела капель, пробивались несмелые мелководные ручейки. Шла весна 1966 года. «Четвертый год мыкаюсь со своей писаниной. А чего достиг? Вот она опять передо мной, как в прошлом году, позапрошлом. Может, хватит? Может, не за свое дело взялся? А может, не надо было забирать из Киева? Пусть бы шла с добавлениями и изменениями, которых требовал редактор. Может, капризничаю? Может, так надо, все так делают? Ведь согласны же были напечатать, а это же не районная газета — журнал, идет на всю республику, а может, и больше того. Может, по недомыслию своему упорствую?!» Но, как только вспоминал советы редактора и работу над исправлением повести, в груди вставал какой-то глухой протест, и я не мог с ним ничего поделать. И даже сама мысль увидеть свою работу в таком искаженном виде претила и пугала. «Нет, лучше пусть пропадет, не увидит света, но переписывать ее не буду! Но, наверное, нужны уступки, без них, может быть, нельзя? К тому же это первая работа… Чего теперь рассуждать! Может, так, а может, эдак — дело сделано, мосты все сожжены, точка!»
А весна, как нарочно, напоминала ту весну, шахтерскую… В чистом небе трепетал жаворонок, и воздух был крут и пьянил, как тогда, у дальнего шурфа шахты «Северной», после смены, после пыльной круговерти лав и штреков, когда, хватнув полной грудью настоянный на весне воздух, на миг замрешь, подставив чумазое лицо солнцу, и где-то внутри тебя скворчонком защебечет: вот и все, и больше ничего не надо, пусть будет так и завтра, и послезавтра, всегда, всю жизнь… И над головой такой же жаворонок в небе…
Рукопись в тринадцатый раз была исчеркана вдоль и поперек. Странное действие оказал на меня редактор. Теперь я уже намеренно и убежденно сокращал те сцены из больничной жизни, которые он советовал расширить. Будто назло ему, эпизод, где Сергей выпивает, был заново переписан и усилен. «Сергей сморщился и, стуча зубами о край кружки, выпил водку. Влага опалила желудок…» — выписывал я на белом листе бумаги, а сам видел перед собой редактора и полемизировал с ним: «Вот тебе! Вот тебе «не примет читатель»! Вот тебе «не примет»! И сам пьянел и оттого, что отрывок получался еще точнее, правдивее, жизненнее, и от зла, которому дал выход.
А вскоре одна из местных газет, в общем-то из самых добрых побуждений, опубликовала обширную статью, в которой бойко излагалась моя биография и без всяких обиняков, чуть ли немедленно, обещалась читателю публикация повести в республиканском журнале. Посмотрел на подпись под статьей и подивился. И тут поработал киевлянин.
Статья называлась «Корчагин из города Луганска» (тогда Ворошиловград назывался Луганском). Много горьких минут принесла эта статья. На улицу стыдно было выходить, со знакомыми неприятно встречаться, будто я сам нагло и громогласно объявил себя человеком выдающимся или присвоил высокую награду, принадлежащую другому.
В этой связи мне хочется сказать еще несколько слов. У нас вошло, что ли, в моду очень часто и как-то очень легко и просто, как говорится, с ходу, примерять обыкновенного человека к тому, что живет в святой памяти народа, является его совестью и гордостью. Я понимаю, это обычно делается из самых лучших побуждений. Но разумно ли это? Будем чтить труд, честность, смелость. А время само поставит все на свое место.
Весна в тот год несколько померкла для меня, а добровольный домашний «арест» казался невыносимо томительным. Досадно было вдвойне. Я-то знал, что в указанном республиканском журнале моя повесть никогда не выйдет.
«Вашу повесть прочла на одном дыхании, не отрываясь. Много думала о вас. Не о вашем подвиге и мужестве (по всей вероятности, большинство из наших людей, советских людей, поступили бы точно так), а о той боли и страданиях, которые вам пришлось перенести. Говорить о литературных достоинствах или недостатках вашего произведения не могу из-за своей некомпетенции, но у меня есть и своя точка зрения — точка зрения читателя.
В любом рассказе, повести, романе нам, наиболее близко и понятно то, что в какой-то степени нами самими пережито и передумано, что созвучно нашему настроению и помогает выйти из лабиринта нерешенных вопросов. Последнее очень важно.
Твердо верю в то, что вы будете писать. Откуда такая уверенность? Позвольте перефразировать: «…в глубоком понимании горя, душевного страдания, скорби таится огромная нравственная сила, помогающая учить других людей мужеству».
Ю. Третьякова, г. Алма-Ата».«Вот уже десять лет, как я прикована к постели. Живу не так, как надо бы, т. е. бесцельно и бесполезно. Раньше я могла с кем-то говорить, дружить, но в последнее время во мне появилась злоба на всех, кто может ходить, работать. Как увижу, что все ходят, что-то делают, смеются, разговаривают, а я лежу и ничего не могу делать, так не знаю, что бы смогла сделать со всеми, поубивала бы просто. Пробовала писать рассказы, стихи, но до конца ничего не дописала. Играть на каком-либо инструменте не могу, да и не хочу. Вот и лежу живым трупом, а дальше что будет, не знаю. Еще тогда, когда мне было семь лет, врачи говорили, что я умру, но мне уже девятнадцать, а я не умираю и не выздоравливаю. Вы побороли болезнь. Скажите, что мне делать?
Таня Б., г. Аре, Лат. ССР».«Я не хочу сказать, что слезы — мерило достоинства литературного произведения. Вовсе нет. Но мне кажется, если написанное трогает до глубины души, заставляет еще и еще раз задуматься о смысле жизни, о человеческом счастье, вызывает восхищение от чистоты чувств и силы характеров, то это несомненная удача автора. Искренне поздравляю вас и желаю дальнейших удач.
С. Н. Иванова, врач, п. Рамонь Воронежской обл.».«Уважаемый Владислав Андреевич!
Помогите нам вернуть домой сестричку Иринку. Нас бросил отец, мы с Сашей и Таней остались с мамой. Отец взял с собой Люду и Иринку. Но суд постановил всех детей оставить при маме. Вначале я думала, что ниша мама плохая, так нам говорили у папы, но когда вернулась к ней, то увидела, что мама очень хороший человек, что она живет только для нас, для своих детей. Но Ира, которая осталась у отца, никак не хочет понять этого, не видит, что отец наш плохой человек, потому что ушел от нас. Сейчас отец женился на другой женщине — учительнице. Как же она будет учить детей, если живет с таким человеком? Мы не живем с ним три года. И за все время он не выслал нам ни копейки. Мы все очень любим нашу старшую сестричку Иру. Мы очень скучаем по ней и почти каждый день плачем. Очень просим вас заставить нашего отца вернуть нам Иру.
Люда, Саша, Таня, Ворошиловградская обл.».«Каждая строчка вашего произведения заставляет думать. Потому что за ней стоят живые люди, откровенные, понятные нам, читателям. Почувствовав это, заставляешь себя глубже всмотреться в жизнь, спросить, сможешь ли ты быть на месте этих героев, всегда ли сможешь быть таким, как они. Ваша книга раскрывает образ современника такого же, как все. «В жизни всегда есть место подвигу» — на эту тему мы провели литературную конференцию, и каждому участнику хотелось сказать: «Живу, но этого мало! Что я сделал для людей и что смогу еще сделать?» Ведь современник — это частица нас самих. Некоторые выступления на этой конференции запомнятся на всю жизнь. Становится стыдно за малодушие, когда от малейших невзгод приходишь в отчаянье, и начинает казаться, что все потеряно. Жить, жить всегда, жить в борьбе, с каждодневной пользой для людей!
Учащиеся учетно-кредитного техникума, 2-й курс, г. Куйбышев».«Здравствуйте, Владислав Андреевич!
Я пишу вам потому, что знаю: поведение человека, попавшего в тяжелую жизненную ситуацию, его пример являются огромной поддержкой для других, оказавшихся в тяжелом положении.
Мне 27 лет. Вы, конечно, знаете, что дело не в годах, а в тех событиях, которые пережил человек. Я единственный сын у родителей, и вот, вместо того чтобы быть им опорой и поддержкой, вместо того чтобы быть для них источником радости, счастья и надежд, я по собственной воле, трусости, неудержанию превратился в инвалида, у которого не может быть семьи и который должен теперь добровольно и принудительно лечиться. Я понимаю всю сложность и гнусность моего положения, но я хочу верить. Я хочу верить, что что-то осталось во мне человеческого, что оно пробудится и я стану человеком. Вы перешагнули огромную беду, дайте мне, пожалуйста, сил побороть мне мою. Напишите мне несколько слов.
Николай С., Мурманск».«И комсомольцев, и пионеров нашей школы очень обрадовало ваше теплое, праздничное поздравление. Мы гордимся тем, что наша комсомольская организация носит ваше имя. Мы стараемся быть достойными вас. У нас все комсомольцы успевают. Живем мы содержательно и интересно. У нас к вам большая просьба: пришлите, пожалуйста, фотографию всей вашей семьи, она нужна для оформления комсомольской комнаты. Поделитесь, пожалуйста, с нами своими творческими планами, напишите о себе и семье.
Члены комитета комсомола: Петровская Лена, Савченко Нина, Дятлова Наташа, Деркач Николай. г. Бахмач, шк. № 5».«Дорогой Сережа!
Мой папа вернулся с войны с плохим зрением. И вот уже пятый год его зрение катастрофически ухудшается. Он очень переживал и даже, об этом страшно писать, хотел уйти из жизни. Как-то я случайно купила журнал, где напечатана ваша повесть. Мы вслух прочитали ее с папой. Это были и очень радостные, и очень трудные минуты. Папа сидел, долго думал, а потом сказал: «Да, ему трудней, чем мне. Во много раз трудней». И больше ничего не сказал. Но я стала замечать, что он чаще, чем прежде, стал улыбаться, шутить — словом, он вернулся к жизни.
Спасибо вам огромнейшее за папу.
Вера Р., г. Семипалатинск, Каз. ССР».* * *
По родному Липецку кружило бабье лето. За широкими, как море, полями со скошенной пшеницей и рожью, за ярко-зелеными квадратами взошедшей озими, в шестидесяти километрах отсюда лежало мое село. Там отец, мать, братья, сестры, друзья детства, односельчане. Завтра в областном драматическом театре премьера. По улицам Липецка расклеены афиши. Рваными, угловатыми буквами, красной краской, будто кровью, по смоляному куску антрацита: «Всем смертям назло…» Читаю колонки действующих лиц и исполнителей и не совсем верю всему этому. Слева — родные, близкие имена: Егорыч, Кузнецов, Таня, Сергей, справа — ничего пока не говорящие: Звон, Лисовская, Горячева, Андреев, Соболев… Пьесу мы написали по мотивам повести, в соавторстве с заслуженным артистом РСФСР, режиссером драматического театра Константином Даниловичем Миленко, он же и поставил спектакль.
Мы медленно бредем с ним по улицам города и молчим. Он только что познакомил меня с труппой.
М и л е н к о. Вадим Звон будет играть Сергея Петрова, Светлана Лисовская и Зина Горячева — Таню, Соболев — Кузнецова, Андреев — Кузьмина, Корсаков — Егорыча…
— А руки как, куда спрячете?
М и л е н к о. Вот так, назад, под пиджак и там свяжем.
— Зачем?
М и л е н к о. Может забыться во время действия, и… это полный провал.
«Неужели он сможет изобразить моего Сережку? — пристально смотрю ему в глаза, Вадим смущается и опускает голову. — Ростом выше, и глаза темнее… Нет, он не сможет. Неужели другого не нашел! Таня совсем непохожа. Боже мой! Как же она сможет изобразить мою Таню?! Зачем я ехал? Не пойду на премьеру! Не пойду! Маму с папой пригласили… А как же не пойти?»
М и л е н к о. Я думаю, что эпизод с машинкой в последней картине надо вымарать.
— Да, конечно, — отвечаю, а сам думаю: «Живой Сергей выйдет на сцену. Будет говорить, двигаться… Нет, я не пойду. Пусть Рита посмотрит, расскажет, а потом… А каково ей?»
М и л е н к о. Тани у нас две. И обе они хорошие. Но Лисовская опытнее. Хотя и Горячева на репетиции иной раз такое выдавала, такое выдавала… На премьере будет играть Лисовская.
— Как вы думаете, может, маме с папой не нужно сегодня…
Миленко попыхтел, помолчал и, разминая в пальцах «Беломор», ответил:
— А ты сам как?
— Не знаю…
М и л е н к о. За Сергея я спокоен. Парень он с завихрениями, но роль сделает. Это наша Алиса Мартыновна. В очень большой обиде на авторов за роль.
А л и с а М а р т ы н о в н а. Ну, правда, Владислав Андреевич! Кругом люди как люди, а моя Алиса — аж стыдно…
М и л е н к о. В искусстве и злом можно утверждать добро.
А л и с а М а р т ы н о в н а. Я все понимаю, но до того уж мерзопакостна Алиса, задушила бы!..
М и л е н к о. Только отличной игрой убьешь ее. Только на сцене!
«Нет, все-таки Сергей ниже ростом и Таня ниже. А если Рита не вынесет?..»
М и л е н к о. Только бы не сорвались на сантимент или лозунги. В этом спектакле как на острие бритвы… Только середина, только правда, одна правда, одна борьба человеческого духа! — Он глубоко затягивается папиросой и вместе с дымом выдыхает: — Тогда примет зритель.
«А если я не выдержу? Лучше не ходить на премьеру. Что делать? Затеял дядя Костя «тиятры». И зачем я впутался!»
М и л е н к о. Нет, Звон на слезу не сорвется! Не-е-е-е… — Константин Данилович жестикулирует руками, и кажется, что он убеждает самого себя. — На репетициях все было как надо. Как выдаст, выдаст, аж во где… сжимает! Нет, не сорвется. А работали-то сколько! Ни со временем, ни с чем не считались, хотя кое-кто и палки в колеса совал. Семь потов сходило… А там черт его знает! Это же сцена… — Он тихо смеется, лицо его становится широким и добрым, а в глазах искрится лукавство. — Вытянет Звон! Не таких учил перевоплощаться. Сколько их, мальчиков безусых, прошло через мои руки!
— Присутствие авторов на премьере — это традиция?
М и л е н к о. Почти да. В театре все знают, что ты здесь. После премьеры надо подняться на сцену…
— Прямо туда?
М и л е н к о. Ну и, наверное, надо что-то сказать зрителю.
«Все. Все мосты сожжены. Черт меня дернул ехать сюда! Можно же было что-то придумать, чтобы не ехать».
М и л е н к о. Я подскажу, когда надо будет подняться на сцену. Актеры сами крикнут. Автора! Там три ступеньки, в темноте можно споткнуться. Мы вместе пойдем, и Рита с нами.
— Так нужно?
М и л е н к о. Да. Будет областное и городское начальство, пресса…
«Господи! Хоть заболеть бы… Что же я говорить-то буду? Отрывка тут не прочитаешь и биографии не расскажешь. Вот влип! Втянул меня дядя Костя в это дело!»
— А без этого можно?
М и л е н к о. Без чего?
— Ну, без речей.
Константин Данилович опять расплывается в широкой улыбке и даже как-то короткими раскатиками подхохатывает, поправляя на голове седую прядь.
М и л е н к о. Пару слов-то скажешь! Чего-нибудь придумай…
«Чего-нибудь…» Вам, дядя Костя, хорошо говорить — «чего-нибудь», а мне выступать надо. Первый раз перед своими первыми зрителями. Перед читателями-то я уже насобачился, а тут театр, рампа, актеры. Вот влип! Вот втравил меня дядя Костя! Скорее бы уж все начиналось и кончалось. Раз так надо, значит, надо!»
М и л е н к о. Музыка очень хорошо легла на весь спектакль. Недаром Таня ночи не спала. Молодец! Рахманинов будто специально для этого спектакля свой Первый концерт написал, Сережа, и аккорд — бум! бум!.. потом борьба — та-та-та-та… и опять — бум, бум, бум… а в левом углу шахтерская лампочка то ослепительно горит, когда все хорошо, то мерцает, когда Сергей в больнице, то гаснет, когда идет операция, и в конце спектакля вновь пылает во всю силу, и музыка — бум! бум! Жизнь продолжается! Всем смертям назло! — Миленко загорается идеей спектакля, жестикулирует руками и пытается передать и звуками и мимикой и свет, и музыку, и игру актеров, и мизансцены, и реакцию зрительного зала. — Таня хотела использовать Метнера, потом отказалась, он суше, Рахманинов сочней, сложней. Правильно сделала. (Таня — симпатичная белокурая девушка, преподаватель музыки в одной из липецких школ — его дочь.) А Кляузер молодец! Шахтерская лампочка — это здорово! Образ спектакля! Хороший он художник-оформитель! И человек порядочный. Я тебя знакомил с ним. Такой небольшого роста, щупленький… — Константин Данилович умолкает, пыхтит папиросой, о чем-то думает.
Ветер гонит по тротуару опавшую листву, она летит к нам под ноги, шурша по асфальту легкой поземкой. На склоне холма, у памятника Петру I, на ярко-желтой листве стоит группа девушек, что-то громко обсуждают и весело смеются.
«Если придут в театр, им понравится? Может быть, ни к чему им чужие страдания, жизнь достаточно длинна, хватит и своих? Но чтобы их преодолеть, нужно мужество. А спектакль способен воспитать?»
В высокой синеве грузно проплыл длинный клин гусей. «Из моей Добринки, на Донбасс полетели. А может, выйти на сцену и никаких речей не произносить. Просто поклониться и уйти. Так и сделаю. Обхитрю дядю Костю. Пусть сердится».
Над левобережным Липецком стлалось густое облако белого пара, оно то закрывало серые громады доменных печей, то вмиг рассеивалось, открывая всему городу фантастические хитросплетения трубопроводов, кабелей и лестниц. То там, то тут плескались оранжевые языки пламени, и тогда осеннее солнце, затянутое реденькой грядой облаков, казалось тусклым и холодным. Небо раскатистым громом черканул истребитель и, превратившись в еле заметную точку, скрылся из виду. Над западной окраиной металлургического завода клубились тучи, но меленькие, светлые, не грозя дождем, и бабье лето спокойно и уверенно плыло серебряной паутиной, натканной где-то за городом, в светлой бескрайней стерне, среди широких русских полей.
М и л е н к о. Я думаю, что получился нужный для молодежи спектакль. Мы вот говорим: хорошая нынче смена растет. В основной массе, конечно же, хорошая, иначе и быть не может. Но ведь есть среди этих хороших и хулиганы, и пьяницы, этого никто не станет отрицать. Есть, которые легкомысленно смотрят на любовь, брак, семью. Да возьмем и тех хороших ребят! — Миленко рубанул ладонью воздух и весь как-то поджался, собрался. — И кто знает, какие трудности придется ему преодолевать и в личной, и в общественной жизни! Сможет ли он достойно преодолеть их и выйти победителем?! — Константин Данилович будто продолжал со мной тот спор, что был в письмах. — Очень нужны такие спектакли молодежи!
— В этом вы убедили меня значительно раньше. Но получится ли?..
М и л е н к о. Не-е-е-е. Звон потянет! Лисовская с Горячевой не отстанут, а это полдела! Даже больше, чем полдела. Не-е-е-е, они как выдадут, как выдадут!.. Иной раз на репетиции аж вот где хватает. — Он хищно растопырил пальцы и приблизил их к шее. — Слеза выступает…
— Вот этого бы не нужно.
Миленко хохочет короткими раскатиками.
М и л е н к о. Да не от жалости слеза… Профессиональное это у меня. От хорошей игры актера. От точного проникновения в суть образа. Нет, должно получиться! Должно!
До самого вечера бродили мы с дядей Костей (так я его мысленно, про себя, называл) по Липецку, надеясь и боясь, ожидая вечера и премьеры, как приговора. Мы сделали все, что могли, и изменить теперь что-либо было уже не в наших силах. Через несколько часов откроются двери театра, придет зритель, вспыхнет рампа, выйдут на сцену артисты, и суд свершится. Мы будем только свидетелями. Но приговор вынесут нам.
* * *
А жизнь идет и посылает мне все новые и новые письма и корреспонденции. По приезде в Ворошиловград нахожу письмо из «Комсомольской правды».
«Уважаемый Владислав Андреевич!
Редакция газеты «Комсомольская правда» хотела бы задать вам несколько вопросов, касающихся вашего творчества. С этой целью мы могли бы командировать в Ворошиловград своего корреспондента. Будьте добры, сообщите, в какой день и час вы сможете принять его».
И вот я беседую с корреспондентом.
К о р р е с п о н д е н т. У нас много говорят и пишут о природе героического в литературе, дискуссии о «статусе» положительного героя стали почти традиционными… Само собой разумеется, что тема героического в искусстве вплотную смыкается с аналогичной проблемой в жизни… Как писатель вы дебютировали героической темой…
Я. Настоящий, полнокровный, так сказать, положительный герой, конечно, нужен литературе, скорее он нужен читателю, всем нам. Но это не значит, что писатель должен обязательно «натаскивать» одного из персонажей своего произведения до кондиции стопроцентной положительности. Тут уж, будь добр, иди за правдой жизни, логикой событий, обусловленной тем кругом лиц, который избрал для изучения. Самый положительный герой — это сама жизнь, правдивое ее отображение. Будет отсутствовать этот герой в произведении, не спасут никакие умозрительные схемы, выверты, лжесложности и лжефилософствования.
К о р р е с п о н д е н т. Некоторые критики любят проводить параллели между биографиями писателей…
Я. Да, один корреспондент добивался у меня признания — думал ли я о Николае Островском, когда лежал на операционном столе… Я категорически против того, чтобы проводить какие-то аналогии между писателями и сходными судьбами. Писателей, с моей точки зрения, следует распределять по «обоймам», только по суровой мерке их талантов.
Если я чувствую, что писатель не любит людей, что у него нет глубинного, подлинно народного целомудрия, он для меня пропадает. Вся эта словесная эквилибристика, за которой стоит нечто реальное и осязаемое — вялость в страстях и привязанностях, инфантильность мышления, нечеткость социальных ориентиров, — ничего, кроме дурного, не принесет читателю.
К о р р е с п о н д е н т. Сейчас, как вы сказали, работаете над повестью о селе. Не значит ли, что деревенская тематика ближе вам и вы намерены именно там искать своих героев?
Я. У каждого человека есть свои истоки, своя, если хотите, родословная, и, отправляясь в жизненный путь, он берет оттуда — из родной почвы — очень многое. Уже там кристаллизуются изначальные элементы его воли, его эмоций, симпатий и антипатий… Все это категории мировоззренческого характера. Вполне понятно, что в жизни они претерпевают известную корректировку — подчас очень большую. Мой новый герой, кстати, как и я сам, родом из степной российской деревни. Но не это самое главное. Характер человека, его взгляды и чувства не складываются вне времени и общества. В жизнь моего поколения страшной, непоправимой бедой ворвалась война. И эхо войны так или иначе звучит и в судьбах тех, кто родился после ее окончания. Пусть опосредованно, но война вошла в их жизнь, чем-то задев, нарушив естественную природу вещей. Искания моего героя не менее сложны и драматичны, чем искания Сергея Петрова. Так, по крайней мере, я думаю. А что же сказать о том, какая тематика ближе? Не знаю. Пишу о том, что волнует, и по-другому не могу.
…В зрительный зал драмтеатра мы вошли после третьего звонка. Справа от меня сидела Рита с Танюшкой на руках, слева подобранные и робкие в непривычной обстановке мама и папа. Мы опустились в кресла, и в тот же миг откуда-то сверху, сзади и с боков ударили густые, тревожные аккорды, поплыли по залу, заполнили его и заметались от потолка к полу, от сцены к стенам, беспокойные и гулкие. В левом верхнем углу сцены яркой звездой вспыхнула шахтерская лампочка, алым заревом загорелся занавес, знамя колыхнулось, и по нему хлестануло белой кипенью букв: «Ленинскому комсомолу посвящается!» Потом знамя затрепыхалось, уплыло вверх, музыка стихла, и я увидел на сцене Таню. Счастливая, радостная, она вытирала чемодан, собираясь в отпуск, и ждала своего Сережку. Рита сжала мне колено, отпустила и, успокаиваясь, похлопала меня. Из-за правой кулисы вышел Сергей, большой, сильный, счастливый, еще не прошедший через все то, через что должен будет пройти. В переднем ряду партера кто-то приподнялся и посмотрел на нас. «Сличают, — шепнул Константин Данилович. — Не обращайте внимания». На сцену вышли ребята из Сергеевой бригады, загомонили, заспорили… Спектакль начался.
Я верил во все происходящее и не верил, угадывал своих героев и не угадывал, всем существом проваливался в иную жизнь и вновь возвращался к действительности, в этот переполненный зал, но со сцены и сном, и явью накатывались воспоминания, уводили в иной мир, и другое время обжигало мозг болью. Порой хотелось крикнуть актерам: «Стойте! Вы не так живете!» Но уже в следующую минуту я соглашался с ними и вновь уходил в ту жизнь, уже не в силах ни протестовать, ни соглашаться. Жизнь то скручивалась в тугую спираль, то резко раскручивалась, бросая то в сон, то в явь. Проревела сирена «скорой помощи», и с уст Тани Петровой уже сорвалось страшно, как в предсмертном крике, имя любимого, замигала и чуть было не погасла шахтерская лампочка, захлопали белые двери палат, и Сережка Петров беспокойно заметался в наркозном бреду. Рита сжимала мне колено и побелевшими губами шептала что-то на ухо Татьянке. Дочь никак не могла понять происходящего на сцене и осторожно допытывалась у мамы, дескать, про папу все это или про другого дядю. Кто-то из зрителей обернулся и шикнул на них: «Не мешайте!»
Петровы остались на сцене одни. Узкий луч света отчетливо высветил бледное, осунувшееся лицо.
С е р г е й. Маме всего писать не надо. У нее больное сердце. Вот и кончилось наше счастье… Ты не приходи ко мне, Таня. Так будет лучше. Для нас обоих. Уйди от меня. Я прошу тебя, уйди!
Она сделала три шага к рампе, остановилась, лицо ее искривилось, как от невыносимой боли, и все тело само, будто против воли, рванулось к Сергею, лежащему на больничной койке, и рыдания, вырвавшиеся из глубины души, стегнули по замершему залу.
Т а н я. Я не уйду от тебя! Что хочешь делай со мной, не уйду. Мне жизнь без тебя не нужна.
Я повернул голову и посмотрел влево. Закрывшись обеими руками, плакала мама. Отец побелевшими пальцами сжимал подлокотник кресла и не отрываясь смотрел на сцену. Я встал и, согнувшись, пошел к выходу.
В фойе Миленко чиркнул спичкой, подал мне папиросу, сказал:
— Звон-то выдает… Вот выдает. Не-е-е-е… Все правильно! И ребята из бригады обкатаются. А тишина-то какая стоит! Во, пригвоздили так пригвоздили!
В углу, против нас, уткнувшись лицом в стену, плакала девушка. Ее голубое мини-платьице подпрыгивало в такт вздрагивающим плечам, обнажая тонкие, худые ноги и розовые подтяжки к чулкам. Константин Данилович сделал движение, чтобы подойти к ней, я остановил его.
— Пусть плачет.
Через минуту девушка успокоилась и, вытирая черные слезы с длинных накрашенных ресниц, пошла в зал.
— Пусть плачет. Может быть, ей надо поплакать. Просто необходимо, чтобы освободиться и начать чувствовать свое «я». Пусть плачет…
— Не-е-е-е… все правильно… Тут половина зала — школьники. Надо сказать им пару слов.
— Я не буду… Все, что я хотел бы сказать, уже сказали за меня Сергей и Таня. Нет, и не уговаривайте. С меня достаточно.
Мы вернулись в зал, когда на сцене умирал Егорыч. Лицо у Корсакова было бледным, голос срывался, рука с запиской дрожала. «А я думал, что хоть руки мои…» — «Это невозможно, совершенно невозможно!» — шагнул к нему Кузнецов. «Сейчас он умрет», — подумал я и весь сжался, будто ожидая, а вдруг произойдет чудо и Егорыч останется жив. Но Егорыч умер, и Звон упал на колени, ткнулся ему в грудь лицом и зашелся в безысходном тоскливом крике.
— Пап, можно, я к тебе на колени? — шепнула на ухо Татьянка, и не успел я согласиться, как она юркнула с колен Риты ко мне, обвив руками шею.
— Ты не ходи больше в больницу. Ладно, пап?
— Хорошо.
Потом вновь тревожно и гулко плескался по притихшему залу Первый концерт Рахманинова, гасла и разгоралась шахтерская лампочка, и в конце спектакля была тревожная, пугающая тишина.
Мы сидели опустив головы, недоуменно замерев, стояли на сцене все участники премьеры, а зрительный зал молчал. Потом кто-то со сцены или из-за кулис неестественно высоким голосом разорвал тишину:
— Авторов!
Мы шли на сцену через сплошной рев зрительного зала. Миленко что-то говорил на ходу, поворачиваясь то ко мне, то к Рите, но расслышать его слова было невозможно, и мы только глупо улыбались и согласно кивали головами. В ослепительных лучах рампы на шею мне бросилась Светлана Лисовская (Таня), по ее щекам катились смешанные с гримом слезы, и она бестолково и счастливо улыбалась и шептала:
— Спасибо, спасибо…
Звон развязывал связанные за спиной руки, но у него не получалось, он кривился в гримасах, нервничал и пытался улыбаться. Наконец развязал, шагнул ко мне, протянул руки, потом опять боязливо спрятал их за спину и горячим потным лбом уткнулся мне в щеку. Рита, смеясь, плакала и растирала по правой щеке чей-то рыжий грим. Наши только что накануне купленные костюмы были густо разрисованы разноцветным гримом. Занавес закрывали, актеры поздравляли друг друга, но под несмолкаемые аплодисменты он снова открывался, мы спешно поворачивались лицом к зрителям и почтительно кланялись. Потом занавес открыли и уже не стали закрывать. В зале опять повисла гнетущая тишина.
— Надо говорить, — шепнул мне Миленко и слегка подтолкнул в спину.
Я сделал два шага вперед и остановился. Все слова, которые готовил, ушли. Я стоял и молчал. Вдруг вспомнился плач девушки и торопливые слова дочери; руки матери, закрывшие лицо, и дрожащие, как нерв, пальцы Риты, вцепившиеся в колено, и зеленые квадраты ржи, лежащие на пути в родную деревню, и широкие бескрайние луга в желто-белом пламени ромашек — и все то вновь прошло передо мной и всколыхнуло сердце, родились слова искренней благодарности.
— Дорогие друзья! Дорогие мои земляки! Как человек и как начинающий писатель я счастлив оттого, что герои моей повести впервые обрели плоть и кровь на подмостках этой сцены, на земле, где я родился. Перед вами прошла небольшая страничка из жизни вашего современника. И если каждый из вас, соразмерив свою жизнь с только что виденной, станет еще добрее в отношениях друг с другом, еще тверже и мужественнее в преодолении своих невзгод, еще настойчивее в достижении поставленной цели, все мы, кто в поте лица и напряжении трудился над созданием этого спектакля, будем считать, что не зря ходим по нашей прекрасной земле и не даром едим свой хлеб…
* * *
«Дорогая семья Титовых!
Надеюсь, что вы не рассердитесь на меня за такое обращение. В газете «Остзее цайтунг» было написано о вашей семье. Я нахожусь под сильным впечатлением от прочитанного. Вы, наверное, будете удивлены, получив из такой дали письмо. Наша семья примерно такого же возраста, как и ваша. У нас есть пятилетняя дочь Хайди. Мой муж член сельскохозяйственного производственного кооператива, тракторист, а я — продавщица продовольственных товаров.
Дорогие наши друзья! Вы удивительные люди. Вы представители того общества, которое называется коммунистическим. Желаем вам счастья, благополучия, новых книг.
Семья Шмидт. 2555, Шастофф (окр. Росток), ГДР».«Мы с глубочайшим почтением преклоняемся перед вами, перед вашим мужеством, стойкостью, любовью. Нас глубоко трогает ваша судьба потому, что она показывает великое и прекрасное мужество и энергию, а также волю человека. Счастье знать, что в мире есть такие люди, как вы.
Иокомури Сато. Миядзаки. Япония».«Уважаемый Владислав Андреевич!
Спешу доставить вам радость. Со дня премьеры спектакля «Всем смертям назло…» его просмотрели тысячи старшеклассников города Липецка. Вокруг спектакля, его героев в школах была развернута огромная работа: рецензии, споры, дискуссии, встречи с артистами и т. д.
Сам я смотрел спектакль три раза (не считая генеральной репетиции) и, как преподаватель русского языка и литературы, считаю, что спектакль сыграл исключительно большую роль в воспитании подростков, старшеклассников, в привитии им высоконравственных принципов коммунистической морали. Читаешь их рецензии, и сердце наполняется радостью. Сколько эмоций, глубоких и серьезных чувств, желаний, порывов вызвали герои вашей книги и спектакля. Я обобщил материалы нескольких сотен рецензий ребят и посылаю их вам. Уверен, что непосредственные, искренние высказывания юношей и девушек наполнят ваше сердце удовлетворением от большого дела, которое вы совершили, написав повесть и пьесу.
У меня к вам и Рите есть большая просьба.
Я хочу в следующем году продолжить работу со старшеклассниками над спектаклем «Всем смертям назло…» не только школ города, но и районов. Поэтому прошу вас, выберите время и напишите мне о своих впечатлениях о присланной работе: о высказываниях ребят, о методике, организационной работе со школами, учениками. Желательно было бы, чтобы вы отметили удачные высказывания или неправильное понимание факта, проблемы, разъяснили их, указали бы фамилии учеников. Это нужно для того, чтобы, когда я буду зачитывать ваше письмо на конференциях ребят в школах, мы сумели бы вызвать еще больший интерес к проблемам, поднятым в спектакле, помогли бы правильно их понять. Такое письмо будет вашим заочным выступлением на конференциях и сыграет очень большую роль в дальнейшей работе с учащимися и учителями. Я понимаю, как вам трудно, как вы заняты, но надеюсь, что вы в интересах большого дела откликнетесь на мою просьбу. Желаю вам большого здоровья и с нетерпением жду ответа.
Липецк, Плохих П. С».И вновь прощай на несколько дней работа над новой повестью. Только было наладилось дело — и вот… Не оставить же без ответа такое письмо. Павел Сергеевич Плохих — руководитель секции эстетического воспитания при Липецком областном отделении Педагогического общества РСФСР. Высказывания школьников, которых набралась пухлая папка, очень интересны. Но зачем мне это сейчас? Уходить в прошлое, отрываться от новой работы. И потом несколько дней ходить неприкаянным, не в силах сразу отключиться от прошлого и влезть в новую шкуру нового героя. А как отказать, если проделана такая работа и он считает, что она важна и нужна? Нужно отвечать… И я читаю отзывы:
«Я прочитала повесть перед самим спектаклем. Нужно ли говорить, какое сильное впечатление у меня осталось от нее. Вспомнился рассказ бабушкиного знакомого о своем военном детстве. На его глазах убили мать с грудным ребенком на руках, а потом он потерял и свою младшую сестренку. Много он рассказывал о своей трудной жизни. Этот рассказ врезался мне в память на всю жизнь. Я впервые слышала правду о трудной жизни.
И вот сейчас у меня возникли те же чувства, как и тогда. Собираясь на спектакль, мне было очень любопытно, как будет поставлена повесть на сцене. Ведь обычно кино или спектакль менее глубоки, чем книга. Но мои опасения не оправдались. Я узнала даже больше, вернее, много дополнилось в моем представлении о героях.
Оля Петрушева, 8-й «В», 38-я школа».«Идти на спектакль я не хотел. Мне больше нравится кино. Но, посмотрев спектакль, я убедился, что не зря пошел в театр, и именно на этот спектакль. Что-то во мне перевернулось.
Дедушев, 8-й «Г», 38-я школа».«Настроение после прочтения повести, как и после просмотра спектакля, приподнятое, хочется сделать что-то хорошее, поделиться с кем-то своими мыслями, и чуть-чуть грустное, приходится расставаться с такими замечательными ребятами, как Сережа и Таня.
Шутова Л., 7-я школа».«Я очень волновалась, когда шла в театр. Вот сейчас передо мною предстанут те люди, о которых я читала, которых полюбила всей душой, на всю жизнь записала в свои друзья, портреты которых уже сама себе нарисовала в своем воображении. Неужели раскроется занавес и я воочию увижу Сережку, Таню, Егорыча, Кузнецова?
Тамара Овчинникова, 9-й «Б», 7-я школа».«Я преклоняюсь перед героями спектакля — честными, смелыми, мужественными людьми, которые сумели пронести свою веру в жизнь, в любовь, счастье через все трудности и испытания, выпавшие на их долю.
Оля Круглова, 9-й «Б», 7-я школа».«Мне очень хочется, чтобы было больше таких ребят и девчат, как ребята из этого спектакля.
Люба Черникова, 9-й «В», 7-я школа».«Прочтя эту повесть, я как бы заново посмотрела на мир и на людей. В моей душе что-то изменилось. Я думала о Сереже Петрове, о Тане, когда шла в школу, когда гуляла, когда приходилось трудно, я опять вспоминала их, их любовь, преданность, их мужество. И вот я узнала, что наш театр ставит спектакль по этой повести. Нельзя передать те чувства, которые переполнили мою душу. Я никак не могла дождаться дня премьеры. И вот я в театре. Волнуюсь почему-то, успокаиваю сама себя и никак не могу успокоиться. Наконец ударила музыка, и плавно поехал занавес…
Наташа Жулькова, 9-й «Б», 28-я школа».«У меня от игры артистов, исполняющих роли Сергея и Тани, сложилось такое впечатление, будто они знают друг друга с самого детства.
Саша Воротников, 8-й «Г», 38-я школа».«Алису иногда просто жаль, потому что она не знает истинного счастья жизни. Окружающим она не приносит ни радости, ни счастья. Я бы убила ее за то, что она приносит Тане боль.
Севастьянова, 10-й «Б», 15-я школа».«На месте Тани любая другая женщина, не задумываясь, бросила бы Сергея. Зачем калечить свою жизнь? Но Таня не такая. Она не горюет вместе с мужем, а старается убедить его в том, что он нужен людям.
Света Дорофеева, 8-й «Б».«Мне очень понравились сцены, в которых играла Таня (артистка Горячева). Она с таким чувством играла свою роль, что казалось, будто бы сама на самом деле перенесла всю тяжесть, легшую на плечи Тани. Некоторые эпизоды на меня так подействовали, что слезы лились градом.
Таня Юрова, 8-й «Г», 28-я школа».«В спектакле есть очень интересный момент. Таня задает вопрос Сергею о том, бросился бы он на горящий кабель, если бы знал, что навсегда оставит там свои руки, а он отвечает, что должен был бы знать, что случится с людьми, которые были в лаве. Если бы ничего, то не бросился, а если беда — бросился бы. В этом ответе понимается, что подвиг Сергея для него не подвиг, а просто чувство долга перед своими товарищами. Имей каждый из нас такое чувство своего долга — все в мире было бы хорошо.
Клейнфельд, 9-й «В».«Трудно описать волнение в тот момент, когда Сергей вздумал покончить с собой. В это время у меня появилась неприязнь к нему. Почему он не подумал о близких, о Тане? После всего, что пережила Таня, и так жестоко он хотел поступить с ней. Это было бы подло с его стороны.
Валя Лебедева, 9-й «Б», 28-я школа».«Мне очень понравился Егорыч. Это он воодушевлял в Сергее веру в жизнь, хотя знал, что сам скоро умрет, но он не подавал виду и старался не думать об этом. О, с какой нежностью и гордостью все смотрели на него, когда он предложил Кузнецову ампутировать у себя руки и пересадить их Сергею. Такие люди не вызывают в душе боль, они вызывают гордость, гордость за их щедрость, за то, что чужое горе они принимают близко к сердцу, как свое собственное.
Лариса Остроумова, 10-й «Б».«Правда, допущена небольшая оплошность со снегопадом. В третьем действии Сергей входит домой с улицы в пальто, а снега на пальто нет, хотя за окном падает крупными хлопьями снег.
Алевтина Попова, 10-й «А», 7-я школа».«Я до сих пор не могу забыть широко раскрытые, полные ужаса глаза Тани, когда она узнала о несчастье.
Зина Анаутова, 9-й «Г».«Меня поразила музыка. Еще когда перед началом спектакля заиграла музыка, у меня по спине поползли мурашки, я вся насторожилась и ждала чего-то необычного. И так перед каждым действием. Но, когда в последней сцене вышли друзья Сергея и запели песню «Наш сосед», я насторожилась. По-моему, в то время ее еще не было.
Нина Гончарова, 10-й «Б».«Я не знаю почему, но книга мне больше понравилась. Наверное, потому, что книга была незнакома, а в спектакле я уже все знала.
Таня Лунина, 8-й «Г».«Когда я прочла повесть и посмотрела спектакль, я была просто поражена всем тем, о чем рассказывалось. Что бы я ни делала, передо мной стояло лицо Сергея и лицо Тани. Мне даже не верилось, что подвиг, совершенный Сергеем, был на самом деле, и в то же время я гордилась тем, что это наш советский человек, тем более мой земляк.
Таня Савостина, 9-й «А».«После спектакля мы долго бродили по сонному городу и спорили. Этот спектакль возвысил нас. Нам всем хочется сделать что-то хорошее, особенное, необыкновенное. Теперь мы верим — и в наше время есть герои!
Света Головина, 8-й «Б».«Вот она, современная молодежь! Вот ее два лучших представителя! Вот они, воспитанники комсомола! И нечего брюзжать некоторым, что не те времена, не та молодежь!
Таня Авраменко, 8-й «В».«Световое оформление мне не понравилось. Показывают ночь, а в комнате светло, или Сергей говорит: смотри, Таня, небо, голубое небо! А там ничего нет. Кино лучше.
Костомарова, 8-й «Г».«Спасибо авторам, артистам за спектакль, за мои слезы, за все хорошее спасибо! Я стала сильнее. Хочется заняться чем-нибудь стоящим, чтобы дать что-нибудь хорошее людям, отплатить им за их бессонные ночи, за их боль и мужество.
Оля Петрушева, 8-й «В».«Я горжусь тем, что наша липецкая земля дала Родине такого замечательного сына. Любовь может победить все, даже смерть.
Коргачина, 10-й «А».«Жизнь каждому надо прожить если не геройски, то так, чтобы твоя жизнь явилась другому примером. Подвиг в наше время может совершить каждый, если он любит свой народ и свою Родину.
Анатолий Шашкин, 8-й «В».«Действительно ли человек может так бороться за жизнь, как Сергей? Или может случиться несчастье и не хватит сил для борьбы? Нет! Каждый человек, у которого есть определенная цель в жизни, стремление, любовь к жизни, на месте Сергея поступил бы так же. А тот, который лишь существует для того, чтобы поесть и поспать, не поступил бы так. Или жил бы на чужой шее, или опустился бы до попрошайничества.
Тамара Костина, 8-й «Г».«Велика наша Родина. Красивы ее горы, реки, поля и бескрайние степные просторы. Много богатств лежит на земле и под землей. Но главное богатство — люди. Простые труженики, которые своими руками создают жизнь и счастье. Миллионы людей работают на полях, фабриках, заводах и шахтах. И, сами того не замечая, они совершают трудовой подвиг. Подвиг во имя светлого будущего всего человечества. Но жизнь не простая вещь, много крутых поворотов может встретиться на пути у каждого. И любой удар судьбы надо перенести мужественно и с достоинством. Это я очень хорошо поняла. Спасибо всем создателям спектакля «Всем смертям назло…».
Тамара Богданова, 10-й кл.».* * *
Журналисты — интересный и любопытный народ. Среди них у меня есть настоящие друзья. Беседовать с ними одно удовольствие. Нелегкие репортерские дороги заводят их в самые разнообразные края, сталкивают со множеством интересных людей. Все это накладывает определенный отпечаток на характер, манеру поведения, на личность в целом. Но я не завидую тому, кто по неосторожности или по неопытности рискнет встретиться с ними, когда их соберется вместе около ста человек, причем из различных городов и разных стран, и согласится ответить на интересующие их вопросы.
…В громадной комнате, так называемом предбаннике кабинета главного редактора областной газеты, было жарко и накурено. За столиками журчали неторопливые голоса. У журналистов полчаса назад закончилось какое-то совещание, и они отдыхали.
Встречу открыл представитель городских властей, поприветствовал гостей из братских социалистических стран и без лишних слов предложил задавать мне вопросы. Из-за крайнего столика тут же поднялся молодой, высокого роста человек, с энергичным, гладко выбритым лицом и, жестикулируя зажатым в руке блокнотом, отрекомендовался:
В и к т о р Г у р о в (Ленинград). Как мне известно, почти вся центральная пресса писала о вас. Нет, так сказать, газеты, которая бы так или иначе не откликнулась. В этом смысле ваша известность довольно широка. Как вы относитесь к ней? (Он довольно улыбнулся и сел. За столиками шевельнулись.)
— Мне некогда к этому как-нибудь относиться. Не отрицаю, приятно, когда тебя хвалят. Гораздо приятней, чем когда ругают. Правда, от некоторых неумеренных похвал становится стыдно. Я не скромничаю. Всему должна быть разумная мера. Когда она не соблюдается, фальшь прет наружу, люди видят это, и тогда стыдно смотреть им в глаза. Радостно и приятно на душе, когда твой труд замечен, о тебе говорят, спорят, тебя знают, но ведь тебе, кроме всего прочего, надо работать лучше и упорнее, чем до сих пор, иначе можно сдать позиции, за которые хвалят, и скатиться вниз. А у широкой известности и популярности, на мой взгляд, есть еще и обратная сторона, как у медали, — постоянные помехи в работе. Есть помехи неизбежные, что ли, в пользу другим, но есть и глупые, от никчемности, что ли, или от дурной привычки покричать по любому поводу, помитинговать где надо и не надо. Жизнь соткана из противоречий. Было бы идеально, если бы тебя хвалили, но не мешали работать.
А х м е т Ф а й з у л а е в (Казань). Как сильно была изменена повесть в процессе ее редактирования в журнале «Юность?»
— Редколлегия журнала «Юность» очень бережно относится к автору и его рукописи. Было несколько случаев, когда раздавался звонок из Москвы и меня спрашивали по поводу изменения или простой перестановки одного-единственного слова. Рукопись попала на стол главного редактора Бориса Николаевича Полевого. Не знаю, точно ли воспроизведу его слова, но он будто бы сказал, что не надо ничего в ней править, оставим так, как она написана, пусть с некоторыми художественными огрехами, но это будет подлинный человеческий документ. Так и поступили. Мой рабочий редактор Борис Балтер посоветовал мне убрать некоторые предложения, это было сделано достаточно аргументированно, и я согласился. Повесть немного сокращена. Но это уж от специфики журнальных публикаций.
М и х а и л О з е р н о й (Харьков). Не думаете ли вы в последующих изданиях исправить и дополнить повесть?
— Уже сейчас я вижу некоторые композиционные, стилистические, языковые недоработки. Повесть еще не вышла отдельным изданием у нас в СССР. Отдельной книжкой она вышла в Венгрии. Изменять в ней ничего не буду. Восстановлю сокращения, сделанные в журнале, и вставлю уже дописанные две главы.
Б. Н а д м и д (Улан-Батор). У нас в Монголии ваша повесть была переведена газетой «Хеделмер». Газета воспроизвела титульный лист повести с вашим автографом монгольскому журналисту. Не могли бы вы рассказать историю этого автографа?
— С удовольствием. Весной этого года московская газета «Труд» проводила семинар своих корреспондентов. На этот семинар были приглашены наши монгольские друзья. Меня попросили выступить перед участниками, вот как вы сейчас. Коллегам отказывать неудобно, я согласился. Тем более что «Труд» накануне опубликовал статью обо мне, которую написал мой земляк, сотрудник газеты «Ворошиловградская правда», присутствующий здесь Петр Левитин. Разговор состоялся долгий, на мой взгляд, интересный, журналисты любят задавать вопросы, а в конце встречи меня пригласили в кабинет главного редактора и познакомили там с монгольским журналистом Юмсурэном. Мы как-то сразу понравились друг другу, разговорились, а на другой день встретились у меня в номере в гостинице «Минск». Он увлеченно рассказывал о своей прекрасной Монголии, я о любимом Донбассе, а на прощание подписал ему журнал «Юность» со своей повестью. Мой друг Юмсурэн перевел ее на монгольский язык, опубликовал в газете «Хеделмер», сделав тем самым ее достоянием монгольского читателя. Потом эта же газета организовала заочную читательскую конференцию, которая, судя по многочисленным письмам, прошла успешно. Если будете в Улан-Баторе и встретите Юмсурэна, передайте ему, пожалуйста, мой привет, благодарность и искренние пожелания счастья.
Н а д м и д. Редактор газеты «Унен», которая тоже много писала о вас, просил передать вот этот значок, выпущенный по случаю сорокалетнего юбилея газеты. Позвольте вручить его вам.
— Спасибо.
Ц е л и н а К о с ь ц и н ь с к а я (Польша). Я читала ваше произведение по-польски. Скажите, если бы подобное случилось с вашей женой, как бы вы поступили?
— Так, как подсказало бы сердце. В таких случаях нельзя врать, нельзя снисходить до жалости. Только истинная любовь может вынести все. Никаким другим чувством ее нельзя и невозможно подменить.
Л и я С л е п ч е н к о (Винница). Кто из современных писателей вам нравится?
— В этой области у меня получилась любовь с первого взгляда, раз и навсегда — Михаил Александрович Шолохов.
— Вы знакомы с ним?
— Лично? Нет.
В л а д и м и р Л я л и к о в (Львов). Как могло случиться, что вагонетка сошла с рельсов, повредила кабель и ни одна из электрических защит не сработала? Что это? Халатность электрослужбы? Недосмотр или…
— Что «или»?
— Ну, несчастный случай.
— А если падает самолет с тремя дублированными системами управления? Если у него не выпустилось шасси, тоже с тройной системой подстраховки? Если у автомобиля на полном ходу отскакивает колесо? Это что касаемо техники. Ну а если перейти к человеку, то эти «почему» возрастут в квадрате. Почему, например, меня не убило током в шесть тысяч вольт? Ведь есть же случаи, когда люди умирают от аппендицита. Почему? Любая отрасль человеческой деятельности, любое производство редко сейчас обходится без сложнейшей техники, без целого комплекса тесного и постоянного взаимодействия человека и машины или целого ряда сетей и механизмов. И повреждение механизмов, выход из строя отдельных узлов и деталей, к сожалению, процесс неизбежный. Там, где нарушение нормального функционирования техники несет за собой опасность для человеческой жизни, делаются двойные, тройные системы дублирования. Но не все представляется возможным сдублировать, не все опасные ситуации предусмотреть и исключить их. И сама человеческая жизнь — это в известной мере постоянный, каждодневный риск. По конкретному же вопросу лично я как специалист думаю, что от громаднейшего токового удара в автоматической защите какая-то цепь вышла из строя. И в самый неподходящий момент.
К о н с т а н т и н Л е б е д ь (Киев). Какова ваша почта?
— В среднем сто двадцать писем в день. Мне уже трудно представить свою жизнь без писем. Хотя, сами понимаете, перечитать их все — дело довольно сложное. Ответить на все — просто невозможно, а не ответить на некоторые тоже нельзя. Письма очень разные и по тону, и по содержанию, и по стилю, и по убеждениям, как разные лица людей, их судьбы и биографии. Есть письма, написанные мелким, убористым почерком на тетради в пятьдесят листов, где изложена целая судьба, есть короткие, в три слова, как крик о помощи. Если взять письма и опубликовать все подряд, в порядке их поступления или написания, то, уверяю вас, получилась бы очень интересная книга из десятков тысяч человеческих судеб, людских радостей и разочарований, взлетов и падений, получилось бы в какой-то степени лицо и характер нашего времени. Ведь письма читателей к писателю никто не принуждает писать, они выливаются сами, как потребность поделиться, исповедоваться и т. п. И дело тут, конечно, не в моей персоне. Такие письма могут быть адресованы вам, вам каждому, кто внушит доверие или пробудит потребность поделиться.
Седой коренастый человек за третьим столиком справа набил табаком трубку и чиркнул зажигалкой.
Г а б о р Ф е х е р (Венгрия). В своем романе вы писали о плохом советском протезировании. Как улучшилось дело сейчас?
Рыжий за передним столиком гмыкнул и с усмешкой посмотрел на меня: мол, поглядим, как ты выкрутишься. Несколько голов повернулись в сторону венгерского корреспондента. Седой вытянул изо рта трубку.
— Речь шла не о плохом протезировании вообще. Имелась в виду сложность вопроса в техническом, биологическом, эстетическом и во многих-многих других аспектах. В Московском научно-исследовательском институте протезирования и протезостроения делают неплохие протезы кисти на биоэлектронном управлении. Я видел эти протезы, будучи в институте. Кстати, за время двухмесячного пребывания там мне удалось познакомиться со многими инвалидами из различных стран мира. Они очень хорошо отзываются о советских протезах и аппаратах. У меня остались самые теплые воспоминания о наших ежедневных встречах, беседах с вашим земляком Ласло. Изумительной доброты, терпения, выдержки парень. У Ласло не было обеих ног выше колен. В институт он явился на колясочке, видели, наверное, такая низенькая площадка на четырех колесиках… Ушел Ласло на протезах, в полный рост, как на своих ногах, с палочкой в руке. Конечно, немало трудов пришлось приложить, немало боли перетерпеть, но такова наша жизнь, без боя ничего не дается, не получается тарелочки с голубой каемочкой. Так вот, протезирование инвалидов — сложная проблема, и она превращается в неразрешимую при очень высоких ампутациях конечностей, когда, как говорится, протез не за что зацепить. К последней категории отношусь и я. Ваш брат журналист иногда оказывает очень плохую услугу и протезистам и инвалидам, когда, не проникнув в суть дела, публикует сенсационные статьи, вроде «Живая рука», «Вернулась радость труда» и т. д. Подобных статей у меня собралось великое множество. Наш народ — великодушный народ, и каждый старается хоть чем-то помочь человеку, попавшему в беду. Вот и шлют мне со всех концов вырезки статей о протезах рук. Почти все эти статьи и сообщения отличаются одним качеством — выдачей желаемого за действительность. Кроме неприятностей протезистам, кроме горя инвалидам, такие статьи ничего не дают. Да, ученые действительно создали протез кисти руки, управляемый биотоками мозга. Кисти, заметьте, а не плеча, предплечья, руки. А это очень разные проблемы. Но такому журналисту до этого нет дела! Рука, и баста! А коль рука, значит, радость, счастье и т. д. известными штампами. И вот инвалид прочтет такую статью о живой руке, которая, как утверждается, даже намного лучше живой, и как утопающий за соломинку… Добывает деньги, изыскивает возможность, едет в Москву, Иркутск, на край света, добивается приема к специалистам, его принимают — и как обухом по голове: вам это не подходит, у вас не та ампутация.
Протезисты работают не в лучших условиях. Космических кораблей они не создают, не их профиль. Им часто не хватает средств, помещений, лабораторий, и их работа желает много лучшего. Об этом много писалось, но воз и ныне там.
Г е н н а д и й К о р н и е н к о (Донецк). Какое влияние оказал на вашу судьбу роман Николая Островского «Как закалялась сталь»? Конкретно где, в какой критический момент вы вспомнили о Павке Корчагине?
За средним столиком переглянулись. Рыжий отодвинул от себя блокнот.
— Должен разочаровать вас. Никогда, ни в какой ситуации, ни при одной операции я не вспомнил Павку Корчагина и его биографию. В операционных не до того было. В других критических ситуациях тоже.
Рыжий убрал руку и внимательно посмотрел на меня: «Это чего же несет парень? Как это не вспомнил?» Над трубкой поплыло густое облако дыма.
— Все это, очевидно, сложней и глубже, — продолжаю я. — Очень трудно в человеческой психике, даже в своей, все разложить по нумерованным полочкам. Вот там-то вспомнил Корчагина — стал мужественнее и победил, вот тут Матросова — и выстоял, вот здесь декабристов — и стал смелее, потом молодогвардейцев — решительней, потом революционеров — и стал убежденней и настойчивее. Ни одно из этих качеств, даже малая толика его, не приходит в один миг, по принципу — вспомнил, пришло. Все это впитывается в нашу плоть и кровь с годами. И если по-настоящему впиталось, то не лежит на поверхности, а сидит где-то глубже и проявляется тоже не демонстративно, а исподволь, но решительно и сильно. Ведь фраза «безвыходных положений не бывает» не пришла сама собой, не явилась от умозрительных упражнений. Она выведена опытом, и если ты веришь в нее, то видишь за ней жизнь многочисленных людей, в тебе сидят наиболее яркие примеры, и не просто сидят, а стали твоим убеждением, твоим кредо, что ли. Я расфилософствовался, и может показаться, что поучаю. Простите, ради бога! Меня спросили, и я отвечаю то, что думаю.
(Подозрительное лицо весело заулыбалось, и руки демонстративно высоко поднялись над столиком и трижды похлопали медленно и бесшумно.)
П о д о р о ж н ы й (Харьков). Расскажите о своих зарубежных поездках.
— За границей я не был.
А л е к с а н д р У ш а к о в (Запорожье). Поддерживаете ли вы связь с прежним местом работы и товарищами по работе?
— Я работал в Донецкой области, сейчас живу в Ворошиловграде. Расстояние небольшое, но для общения составляет определенную сложность. Первый год обменивались письмами. Я был в курсе всех событий, происходящих на шахте. Постепенно круг интересов сужался, друзья переходила на другие места работы, уходили в армию, женились, письма редели, адреса забывались, и в настоящее время связь оборвалась.
— А у вас нет желания вот теперь, когда вы уже, если можно так сказать, в новом качестве, съездить на шахту?
— Нет.
И в а н Б е з у г л ы й (Симферополь). Над чем вы сейчас работаете?
— Планов очень много, и для их реализации нужно время и спокойная рабочая обстановка. Время — как шагреневая кожа, его для работы остается все меньше и меньше. И если говорить честно, то больше всего сейчас хочется, чтобы обо мне забыли, не беспокоили, не отрывали от письменного стола, и дали вволю поработать. Но увы! От писем, например, не скроешься… Совершенно не умею рассказывать о том, над чем работаю, тем более что сам еще не знаю, во что все выльется. То ли в роман, то ли в повесть, а может, в рассказ. Персонаж-то сегодня пошел какой?.. Строптивый. Ему говоришь то, а он свое гнет; ему это, а он: не хочу! Бьешься, чтобы чистенький, хорошенький, симпатичный вышел, а он назло — бах! И по-своему! И левака дает, и другие фортели выбрасывает. Представишь эдак его на своем внутреннем экране и спрашиваешь: ну зачем тебе это? А он: хочу так! Ты меня перевоспитай. Сейчас это модно. Поди сладь с ним, с современным героем!
Стараюсь написать повесть о селе, о трудных послевоенных годах, о сложных судьбах, о верности, о любви, об эстафете людских поколений. Да, об эстафете. Ведь когда сыну становится трудно, он приходит к отцу. Неважно как, лично ли или представит его в памяти. Приходит потому, что отец сильнее, опытнее, у него большая жизнь за спиной, он преодолел больше невзгод. Человек идет к своей изначальности, к земле своей, где рос, и у нее берет те силы, которых недостает ему. Исподволь является сила. Здесь жили мои деды и прадеды, эту землю они лелеяли и защищали, поливали кровью и потом и нам завещали стоять на ней гордыми и сильными. Без Родины человек ничто, без нее он слаб. Человек может недопонимать историю своих дедов, но знать ее он обязан. Сын всегда обязан знать все о своем отце, только тогда не прервется эстафета человеческого добра и мужества. В этом смысле мое поколение — счастливое поколение. Жизнь наших дедов и отцов — яркий пример беззаветного служения земле, народу, Родине. Мы даже в минуты отчаяния не имеем права на слабость, и малодушие, если мы хотим быть достойными продолжателями их дел. Вот об этом мне хочется сказать в своей новой работе. Судить о том, что из этого выйдет, еще рановато, да и не мне.
(Человек с неприятным лицом еле заметно улыбнулся и опустил голову. Трубка не дымилась и лежала на столе рядом с шариковой ручкой. У меня взмокла рубашка и липла к спине, лоб и шея были мокрыми, а журналисты, кажется, только входили во вкус).
С е р г е й Г р е к о в (Ростов н/Д). Занимались ли вы литературным трудом до написания повести?
— Как и большинство юношей в свои 16—18 лет, писал стихи. Правда, мой Пегас дальше школьной стенгазеты меня не умчал. Первая публикация состоялась. Это было где-то году в пятьдесят втором, в добринской районной газете, которая тогда называлась «Ленинский путь». Статья состояла из пяти строчек и сообщала об интересно прошедших спортивных соревнованиях. Не знаю, прочел ли ее кто, но я ходил по школе Львом Толстым. В армии опубликовал несколько коротких заметок в окружной газете «Советский воин». Серьезно начал писать после несчастного случая.
А р к а д и й И щ у к (Жданов). Какая у вас литературная подготовка?
— Ректор Литературного института имени Горького в Москве И. Серегин по моей убедительной просьбе выслал мне программы института по всем отделениям: прозы, поэзии, критики, драматургии. Все они были более чем добросовестно проштудированы в течение 1960—1965 годов. Я привлек все первоисточники, написал все контрольные; правда, проверять их было некому. И вообще, в те годы у меня завязалась очень интересная переписка с замечательным человеком, исключительным педагогом Иваном Николаевичем Серегиным — ректором Литературного института, и его письма оказали на меня большое влияние. Если бы я знал, что этот вопрос возникнет, я бы обязательно захватил с собой хотя бы одно его письмо.
Вам, читатель, я предлагаю пару его писем.
«Москва, Тверской бульвар, 25. Литературный институт имени Горького. 1 сентября 1962 года.
Уважаемый товарищ Титов!
С большим интересом прочитал ваше письмо, хотя и с большим опозданием из-за моей занятости в августе месяце приемными экзаменами и конкурсом. Желающих поступить в институт тысячи, а вакантных мест лишь несколько десятков, и у каждого поступающего своя судьба, отмахнуться нельзя. Просьбу вашу о высылке вам программ мы удовлетворим, но хочется вас предупредить, что вы избрали себе трудный и сложный путь жизни, который может и не привести вас к желаемому результату. Вас, вероятно, вдохновляет подвиг Николая Островского. Но знайте, что, несмотря на огромный талант, которого он в себе и сам не подозревал, Островский испытал много горечи в своей судьбе, даже после опубликования романа «Как закалялась сталь». Литературная работа постоянного заработка не дает, а читатели не щадят литератора, не хотят знать, как, в каких условиях работает автор, и всегда замечают почему-то больше недостатки, чем достоинства работы. Даже если недостатки совсем незначительны. Критики и самые придирчивые читатели способны отбить желание писать. При этом приговаривают, что критику надо любить. Но писатель нуждается не только в критике, но и поощрении. Вы напечатали несколько рецензий. Вас еще не заметили, но уверен, у вас уже есть свои недоброжелатели. А что будет, когда вас заметят и у вас появятся завистники? Вот на все это надо много душевных сил. Хватит ли у вас их? Кроме того, я не знаю, хватит ли у вас таланта, литературных способностей. Может и так случиться, что объективных данных, которых только трудом и волей не заменишь, у вас нет. Герой Чехова в рассказе «Добрые люди» систематически печатал статьи-рецензии, но был бесталанен и, хотя считал себя писателем, вынужден был зарабатывать себе на хлеб в управлении железной дороги. Если таланта нет, не поможет никакая литературная учеба. Институт, как правило, работает только с людьми, которые прошли творческий конкурс, в талантливости которых можно быть уверенным (и то не всегда эта уверенность реализуется), так как иначе можно развратить, вдохнуть ложные надежды и вызвать необоснованное самомнение: Стоит некоторым товарищам прислать письмо на бланке института, как они сразу начинают воображать себя писателями, потрясают этой бумажкой и требуют каких-то привилегий для себя. Это отвратительно. И говорить об этом вам, может быть, жестоко. Но я считал своим долгом все это прямо вам сказать, чтобы вы узнали о некоторых подводных камнях, которые подстерегают вашу ладью на том пути, который вы хотите себе избрать.
О посылке вам необходимых учебных материалов я уже распорядился. К вам будет прикреплен критик В. К. Панков, который будет давать вам творческие советы. Но вы должны нам прислать свои опубликованные и неопубликованные работы, чтобы мы могли определить ваши творческие способности. И если найдем, что вы взялись не за свое дело, так уж извините нас, прямо об этом вам сообщим и работать с вами не будем. Если в ваших работах творческая способность будет обнаружена, то всяческая помощь вам будет оказана. Вот и все. Мне лично помочь вам хочется, но суровые слова правды я не мог не высказать вам.
С уважением ректор Литературного института И. Серегин».Я затрудняюсь сказать о том, как бы сложилась теперь моя судьба, не будь этого письма. Я обращался к этим строкам постоянно. Они поддерживали меня в трудные месяцы мытарств по издательствам, я обращаюсь к ним сейчас и каждый раз дивлюсь прозорливости этого человека. Как вы правы во всем, дорогой Иван Николаевич!
И еще письмо, датированное 25 декабря 1962 года.
«Дорогой товарищ Титов!
Очень рад ответить вам, что нам здесь показалось, что у вас есть искра таланта, и мы готовы вас всячески поддержать. Очень приятно было узнать, что статья в журнале «В мире книг» написана вами. Не зная студенческого коллектива и тем более коллектива такого специфического вуза, который пыталась показать молодая писательница, вы правильно почувствовали какую-то фальшь в ситуациях повести. И это чутье — великое дело. Присылайте, нам ваши новые работы, будем их разбирать. Сейчас окончательно еще трудно решить, насколько велики ваши способности. Напишите еще несколько работ. Но я предсказываю вам, что из вашей работы выйдет толк. Посылаю вам рецензию критика В. Панкова и возвращаю вашу рукопись.
С искренним уважением ректор И. Серегин».С этой веры далекого от меня, незнакомого мне человека началась моя учеба в институте на дому и серьезная дума о писательском труде.
Но вернемся к пресс-конференции осенью 1967 года.
Н и к о л а й Ч е р н я в с к и й (Ужгород). Какими видами спорта увлекались?
— Второй разряд по футболу. Вратарь сборной команды района, потом техникума, потом авиационного полка. Первый разряд по боксу, третий по гимнастике, очень любил волейбол. Сейчас только шахматы.
В и т а л и й К у р г а н с к и й (Львов). Почему повесть вы посвятили своей жене?
— …
Г р и г о р и й К р у г л о в (Днепропетровск). Вы говорили, что пишете о селе. Есть ли в ваших планах произведения о шахтерах?
— Обязательно. Просто мне надо чуть отойти, освоиться, посмотреть со стороны, глубже осмыслить этот труд — сложный, нужный, героический труд. Когда это случится, не знаю. Но, наверное, тогда, когда уже будет невозможно держать в себе тот материал и те наблюдения, которыми располагаю. У меня еще все впереди. Пока я самый молодой член Союза писателей СССР в нашей области.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Здесь поступило несколько вопросов, так сказать, в письменном виде… Подписи неразборчивы. Будем отвечать?
Это он спрашивал почему-то у журналистов.
— Анонимкам хода не давать! — громко выкрикнул кто-то.
В зале рассмеялись. Председательствующий передал записки мне.
«Тов. Титов! В кругах, близких к литературным, ходят разговоры, что вы подставное лицо, повесть писали не вы».
— Распускать сплетни никому не возбраняется. Это дело совести. За границей поступают еще конкретнее. Один господин объявил, что меня вообще не существует. Нет, и все тут! Так что наш местный провокатор, мягко говоря, не оригинален. Ну, а если он человек, близкий к литературным кругам, то я бы посоветовал ему найти такого простачка и добряка, который написал бы ему что-либо подобное и подарил. Я бы его поздравил. Кстати, во втором номере журнала «Юность» есть мой рассказ. Интересно бы узнать, кто его за меня настрочил?
В зале переглядывались, искали анонимщика, начинали злиться и негодовать.
— Говорят, и в «Литературку» кто-то за вас тиснул рассказ! — весело крикнул кто-то из задних рядов, и в зале рассмеялись.
— «Сапун-гора» называется. Одна у меня незадача. Вот задумал вторую повесть написать, а кому поручить это дело, пока не решил. Теперь, правда, легче. Я член Союза писателей, друзей много, авось кто-нибудь найдется. Конечно, в дальнейшем будет трудней, потому что планов у меня хоть отбавляй, на достигнутом останавливаться не думаю, вошел в аппетит, как говорят, там, глядишь, и роман кто-нибудь за меня под моим именем отгрохает!
В зале смеялись. Но не все.
В другой записке спрашивали, правда ли то, что я предлагал свою рукопись зарубежным издательствам, но наша разведка помешала этому и самолично передала журналу «Юность». В третьей интересовались тем, будто бы я развожусь с женой и женюсь на известной московской поэтессе. Было смешно и горько. Неужели и вправду нашлись люди, которые позавидовали моей судьбе и теперешнему успеху?
— Скажите, что вы в жизни больше всего любите? — это поднялась маленькая белокурая девушка, с робкой реденькой челкой на лбу и наивными детскими глазами.
— Знаете… вот когда встанешь рано утром, подойдешь к раскрытому окну — город в дымке и розовое небо на востоке. Через минуту встанет солнце, заискрится в листьях роса… Или в поле. Вы когда-нибудь ходили босиком по теплым, мягким зеленям? И знаете, когда подумаешь о том, что вполне могла бы уже в пояс зарасти могила бурьяном, то…
* * *
«Дорогой товарищ Титов!
Я простая женщина, и возможно, что не очень точно выражаю свои чувства и мысли, но думаю, что поймете меня. Пишу от всей души, и не жалость бабья толкнула меня на это, а большая гордость за вас, настоящих советских людей.
Мир узнал еще нескольких советских людей, таких, как Сергей и Таня Петровы, таких, как Егорыч, Кузнецов и др. На таких людях держится земля наша. И, имея таких сыновей и дочерей, наша Родина всегда будет великой и могучей. Пусть дивятся нами капиталисты, которые все покупают и продают за деньги. Но нет, не все можно купить и продать. В своей повести вы очень правильно подчеркнули на примере того парня, что замерз в тайге, то, что мы презираем трусов, лентяев, нытиков, тунеядцев и прочие элементы, которые не хотят честно трудиться.
Читая вашу повесть, я думала, почему хорошие люди стыдятся своей доброты, своей боли, физической неполноценности, тогда как уродство души некоторые не считают даже нужным скрывать? Они выставляют напоказ свою бычью физическую силу, которой не найдут применения, хвастаются заграничными тряпками, сеют иностранными словами, кривляются и, наверное, не думают о том, что после них останется, простите, испорченный воздух, да и тот очистит хороший, свежий ветерок. Если бы души всех людей были так богаты и прекрасны, как у героев вашей повести! Как прекрасна была бы жизнь! Когда узнаешь, что где-то рядом с тобой живут, борются такие люди, какими мелкими и ничтожными кажутся собственные неурядицы. Хочется вот так же приносить людям пользу, и до глубины осознаешь, что без этого не стоит и жить. С нетерпением жду ваших книг. И не бойтесь возвращаться в свой шахтерский поселок. Пусть вас не тревожит невозможность работы в шахте. Ведь вы напишете о нелегком труде своих друзей, о победах человека над самим собой. Победа над самим собой — это одна из самых трудных и самых важных побед, она незаметна, за нее не дают орденов и медалей, но без нее невозможен подвиг. Вот такие люди, как ваши, стойкие и упорные, первыми войдут в коммунизм и поведут за собой всех, ибо ничто не может противостоять их неукротимой энергии, их целеустремленности, их силе и воле. Я — мать четверых детей и сердечно поздравляю вас, ваших родителей, вашу жену с вашим первым и вторым рожденьем! Вы действительно родились дважды, и оба раза, чтоб побеждать и быть победителем. Я очень хочу, чтобы дети переняли у вас вашу настойчивость, ваше мужество, ваше трудолюбие. Будьте счастливы вы, многострадальный счастливчик! Новых побед вам, новых успехов, большого счастья!
Бычкова Екатерина Антоновна, рабочая племсовхоза «Комсомолец» Ставропольского края».«Только что прочитала вашу повесть. Не знаю, что заставило меня взять ручку и писать вам письмо. За несколько часов я стала сильней, мужественнее. Мне 17 лет. Уже год, как я работаю и учусь. Я ничего еще не успела сделать для людей. Да и не хотелось мне что-либо делать для других. Мне казалось, что все живут только для себя. Что случилось со мной, сама не знаю. После вашей повести хочется жить лучше, что-то делать не только для себя, но и для окружающих и доказать всем «пижонам атомного века», что и в наше время есть Павки Корчагины! Я хочу в своих делах хоть чуточку быть похожей на вас.
Рита Смирнова, Вологодская область».«Я твой собрат по труду — шахтер. В шахте работаю 9 лет. Женат, имею сына и дочь. В твоей повести встретил такую мысль: нужна ли твоя писанина? Я тебе откровенно скажу: нужна, и очень. Много еще, к нашему сожалению, происходит в жизни несчастий. Часто люди становятся инвалидами. И у некоторых главным утешением в жизни становится водка. Им твоя повесть нужна как воздух. Конечно, не все ее примут, найдутся такие, что скажут: а, писанина… Мне жить надоело. Но ведь будут жить, и где-то в мозгу засядет мысль: а ведь живет на свете человек, которому труднее, чем мне, работает, всеми уважаем.
Но твоя повесть нужна не только людям, попавшим в беду. Она нужна всем, чтобы ярче ощутить счастье труда, стать добрее и мужественнее.
Приезжай, дорогой, к нам в приполярный город, город шахтеров, я познакомлю тебя со своими друзьями, замечательными людьми. Если не сможешь приехать, то разреши заехать к тебе в Ворошиловград, уж очень хочется познакомиться с тобой. Очень рад, что есть у нас, шахтеров, такой замечательный парень, как ты, и есть такая женщина, как Рита, которая не боится делить радость и горе шахтерской судьбы.
Скажу по секрету, я тоже очень люблю свою жену и, опускаясь в шахту на смену, верю, что она «с любовью встретит меня, что бы со мной ни случилось». Выдавай, Сережка, очередную книгу на-гора!
Алексей Косов, г. Инта, Коми АССР».«Друг мой! Юный друг мой!
Я пережил две мировых войны. Я видел много крови, горя, страданий. Я хоронил своих друзей, погибших от пули и голода. Мне осталось мало дней жить на этом прекрасном свете, на нашей изумительной земле. Конечно же мне бы хотелось жить долго-долго, до столетия Советской власти, но увы… Я счастлив, что честно прожил свою жизнь и никогда не искал в жизни легких дорог. С радостным чувством, с чувством гордости узнал я о вас, вашей жене, вашей жизни. Именно такими видели мы людей в светлом, социалистическом обществе в том далеке, когда ходили в сабельные походы за его идеалы. Мужественными, смелыми, целеустремленными, живущими общими радостями и невзгодами, не щадящими собственную жизнь ради жизни товарищей. Спасибо вам, вашему поколению, что не обманываете наших надежд. Когда у нашей Родины будут такие сыны, она будет прекрасной и счастливой.
Персональный пенсионер, член КПСС с 1917 года Долгушев Г. А., Красноярский край».«Я горжусь тем, что живу в одном городе с вами. Горжусь тем, что есть женщины, о которых очень хорошо сказал декабрист Беляев: «Слава стране, вас произрастившей. Вы стали поистине образцом самоотвержения, мужества, твердости при всей юности, нежности и слабости вашего пола. Да будут незабвенны имена ваши».
Несомненно одно — на таких людях выстояла наша страна все невзгоды, и стоять ей вечно потому, что рождает она таких людей не для подвигов, а для больших повседневных дел. Может, мои слова звучат несколько патетически, но очень трудно выразить свои чувства обычными понятиями.
г. Ворошиловград, Боуфалик Алла».«Здравствуйте, дорогой, незнакомый человек!
Мне, право, очень неудобно отнимать у вас время, но иначе я не могу. Только, пожалуй, я допустила ошибку, назвав вас незнакомым. Разве можно считать незнакомым человека, о котором знаешь самое главное? По-моему, нет. Вы, наверное, не удивитесь, получив это письмо. Подобных писем вы, наверное, получаете очень много. Иначе и быть не может. Я только что прочитала вашу повесть и просто не могу не выразить вам свою благодарность. Огромное-огромное спасибо! Спасибо от всех моих друзей. Трудно представить то, что творится сейчас со мной. Мне и моим друзьям по 17 лет. Мы заканчиваем 10-й класс. Может быть, поэтому часто спорим о том, что такое счастье, в чем смысл жизни. Вы, наверное, представляете, какие вопросы волнуют человека, когда вот-вот перед ним распахнутся двери школы и нужно будет впервые самому выбирать свою единственную тропу. Нетрудно понять, какое место в наших сердцах займет ваша книга. Не знаю почему, но сейчас я на многое посмотрела по-новому. Я уверена в том, что ваши Сергей и Таня очень многим вернут веру в счастье, способность мечтать даже тогда, когда это кажется невозможным, и, главное, веру в себя, в свои силы. Большое спасибо вам за это. Я, конечно, почти не надеюсь получить ответ (хотя, если признаться, была бы очень счастлива), ведь я не единственная, кому захочется выразить вам свою благодарность. И еще… Я очень рада, что вы нашли свое место в жизни. Рада за вас, словно за очень хорошего друга. С нетерпением буду ждать ваших новых произведений. Хочется пожелать вам синего неба, ясного солнца и новых горизонтов.
Таня Белышкина, г. Горький».После опубликования повести «Всем смертям назло…» («Юность», № 1 за 1967 г.) на меня обрушился буквально поток писем. Пишут пионеры и комсомольцы, рабочие, инженеры, солдаты и ветераны революции. Пишут семьи, школы, пионерские отряды, комсомольские организации, библиотеки, экипажи кораблей. На обратных адресах — вся география нашей необъятной Родины.
Каждый день почтальон приносит от 70 до 120 писем. Они входят в мой дом как добрые, хорошие друзья. Письма — как лица, как души людей. И люди делятся со мной своими радостями и невзгодами, дарят улыбку или заставляют сердце сжиматься в болезненный комок.
По письмам я вижу, как входят в жизнь герои моей повести. Я чувствую себя счастливым и как человек, и как начинающий писатель оттого, что повесть принимается читателями, помогает им преодолеть какие-то свои трудности в жизни, стать немного добрее и чище.
У моих героев — Сергея Петрова и Тани — появилась целая армия новых друзей. Они приняты равноправными рядовыми в эту армию. Они снова в действующем строю. Они вместе со всеми борются за все доброе и хорошее. И я и Рита счастливы этим обстоятельством. Мы только смущены тем, что при всем нашем огромном желании ответить на все письма не можем сделать этого, как бы мы ни старались. Это просто выше наших возможностей.
Мне хочется от всего сердца поблагодарить всех моих друзей, приславших мне письма, за добрые слова и пожелания. Пожелать им, в свою очередь, всего самого доброго в их жизни. Успехов, здоровья, счастья. Большого, настоящего счастья борьбы и побед.
* * *
Отшумели теплые дожди, отгремели летние грозы, отшуршал золотой листопад, и по утрам на пожухлых травах, под ногами хрустела серебристая изморозь. Скоро мороз скует верхнюю корку земли, блестящим зеркалом придавит рябь луж, припорошит снегом, подует ветер, зима вздохнет полной грудью и завоет снежной круговертью. Каким он был, уходящий 1967 год?
Иногда мне хочется ход своей жизни сравнить с движением грузовика по длинной, ухабистой дороге. Он то набирал скорость, то сбавлял ее, начинал буксовать, порой его мотор совсем глох, и казалось, что больше уже никакая сила не приведет его в движение. Но он оживал и начинал вновь медленно ползти вперед, преодолевая ухаб за ухабом, ревя из последних сил на подъемах.
В начале этого года грузовик выкатился на относительно ровную дорогу, ему врубили четвертую скорость, и он закружил в сплетении улиц, домов, городов, не зная отдыха и покоя.
Работа над новой повестью двигалась, было написано более половины задуманного, но все же темпы работы глубоко не удовлетворяли. Каждый день я ждал, что вот наконец-то поток читательских писем поутихнет, пропадет то угнетающее совесть состояние, оттого что теперь уже не только ответить всем своим корреспондентам не могу, но и прочесть все письма не в состоянии. Но почтовая сумка Тимофеевны, наоборот, тяжелела, и некогда развеселая фраза ее «усе тут» теперь звучала отрывисто и сухо. Женя ее вернулся из армии, отслужив положенный срок, и, кажется, был очень решительно настроен покончить со своей холостяцкой жизнью и незамедлительно жениться. У Тимофеевны же это вполне законное желание сына особого энтузиазма не вызывало.
Да, 1967 год проносился в каком-то ураганном темпе. Оглядываясь назад, к его началу, я вспоминал сотни встреч, выступлений, диспутов, конференций. Шахтерские нарядные, пионерские лагеря, цехи заводов и фабрик, школьные классы и студенческие аудитории, полевые станы и воинские казармы, залы клубов и Дворцов культуры Ворошиловграда и Донецка, Киева и Ленинграда, Москвы и Ульяновска, Харькова и Липецка, и лица — бесконечный ряд приветливых и печальных, задумчивых и веселых лиц людей.
Что несу я им? Может, никому не нужны эти встречи? Тогда зачем волнуюсь перед каждым выступлением, трясусь в поездах и самолетах вместе с Ритой, а главное, отнимаю время у работающих людей? Может, вовсе ни к чему все это?
Внимательно всматриваюсь в лица, стараюсь понять, о чем думают люди, слушая меня. Каждая аудитория имеет свой характер. Поэтому, даже рассказывая об одном и том же, совершенно невозможно повториться в словах, в чувствах, в интонации, и реакция зала бывает самой разной. Она то толкает на сокровенный разговор, то сдерживает до сухой скупости, и в этом не очень часто удается переломить ее. Да и вряд ли нужно ломать, и возможно ли это? О том, хорошо или плохо говорил с залом, чувствуешь потом, за кулисами, после выступления, когда, казалось бы, ни с того ни с сего начинаешь в душе ругать себя (Зачем все это? Нет, не могу я говорить с людьми! Это не моя профессия. Все! Конец! Больше не выйду на трибуну!) или чувствуешь, как по телу сладко растекается удовлетворение: недаром шел, ехал, волновался… им это нужно, они понимали меня.
А бывают аудитории, которые понимают тебя без слов, с первого взгляда, и, поняв, принимают, и ты сразу же сливаешься с ней, делаешься ее неотделимой частью, где уже твоя боль — ее боль, их улыбки — твоя радость и их увесистые, нестройные рукоплескания — твое счастье. Это рабочие аудитории.
Ярким летним днем этого года Тарас Михайлович Рыбас, ответственный секретарь Ворошиловградской областной писательской организации, мой добрый старший друг и неизменный первый редактор моих немногочисленных произведений, Ангелина Капитоновна Захарова, артистка областной филармонии, лауреат республиканского конкурса чтецов, Рита и я прибыли в Киев по приглашению республиканского бюро по пропаганде художественной литературы, на встречи с трудящимися города-героя.
Над Бориспольским аэропортом висело прозрачное, ясное небо. Было душно. Так душно, что казалось, будто самолеты, то и дело совершающие посадку, возили жар с самого солнца. Густой, горячий воздух струился над накаленной бетонкой, знойной рекой тек из сопл рычащих турбин. Аэропорт приливал и отливал людскими потоками, спешил, волновался, жил своим беспокойным привычным ритмом.
Нас встретил представитель бюро Федор Иванович Моргун; как потом оказалось, добрейшей души человек, с застенчивой улыбкой и живыми, темными глазами. Он заметил нас издалека (с Тарасом Михайловичем Федор Иванович давно знаком) и отчаянно замахал руками, пытаясь не то остановить нас, не то повернуть назад, к самолету. Мы действительно остановились и недоуменно переглянулись.
— Федор Иванович что-то придумал, — без всякого энтузиазма сказал Тарас Михайлович и, покрякивая, полез в карман за сигаретами. — А-а-а, — вдруг протянул он, — все ясно! — и коротко рассмеялся. — Вот смотрите, братцы-кролики! Сейчас нас повернут к ероплану, выстроят у трапа и станут фотографировать.
— Этого еще не хватало! — баском протянула Ангелина Капитоновна и засияла от удовольствия.
Моргун коротко расцеловался с нами и погнал назад, к трапу.
— Понимаете, в чем дело-вопрос!.. «Вечерка» просит, а самолет угонят.
— Аэропорт не собираются разрушить? — шутливо спросил Тарас Михайлович.
— Так аэропорт — это не то. Просили, чтобы самолет на карточке был. Вот в чем дело-вопрос, — он вытирал платком вспотевший лоб и смущенно улыбался. — Как долетели?
Киев… Он создан для того, чтобы поражать. Он не может не поразить своей красотой. Этот город нельзя спутать ни с каким другим. Широкий, величавый Днепр, сказочные купола соборов, Крещатик с ровными рядами каштанов… Нет, такое может только присниться!
В небольшом автобусе мы петляли по улицам, густо обсаженным тополями и каштанами, пересекали многолюдные площади, спускались с горок и взбирались наверх; то справа, то слева режущим глаза блеском вспыхивали купола, наваливались громады многоэтажных домов, и мы с Ритой крутили головами, восхищенно ахали и старались все запомнить.
— Первый раз в Киеве? — спросил Федор Иванович.
— Нет, — ответила Рита. — Лет пять назад приезжали со Славой на протезный завод. Но тогда была зима, а на руках у меня семимесячная дочка, так что…
— Киев смотреть надо в мае, когда зацветут каштаны, — задумчиво глядя в окно, сказала Ангелина Капитоновна, повернулась ко мне и затараторила: — Ты знаешь, Славка, это поразительно! Рано утром выйдешь на Крещатик, а там каштаны цветут! Рой свечек, ну, черт побери, умирать не хочется!
— Умирать и без каштанов не хочется, — блеснул золотыми зубами Федор Иванович. — Киев всегда хорош. Вот выберем время, я вам покажу его. Махнем на Труханов остров, уху заварим…
Я отвернулся к окну и рассмеялся.
— Что, не верите?
— Да нет, Федор Иванович, верю. В Ворошиловграде у меня есть друг, так он нас этим летом в Крыму ухой обкормил.
Мы остановились в гостинице «Днипро». В номере я подошел к окну и ахнул. Прямо передо мной, за смугой парка, в ярких солнечных бликах играл Днепр, справа ажурной нитью висел мост, и слева, упершись в небо крестом, возвышалась Владимирская горка. Но любоваться красотами Киева было некогда. В дверь постучал Федор Иванович и сообщил, что через полтора часа у нас выступление в Дарнице, а так как шелкопрядильный комбинат находится на другом конце города, то сейчас самое время выезжать. Автобус внизу, у подъезда.
— Значит, так, отцы (это мы с Тарасом Михайловичем), — говорила в автобусе Ангелина Капитоновна, — если я буду читать композицию полностью (композиция по повести «Всем смертям назло…», за которую, кстати, она была удостоена здесь же, в Киеве, звания лауреата), то мне потребуется сорок пять минут, если сокращенный вариант, без дневника и весны в самом начале, то минут двадцать пять — тридцать.
— А сколько нам времени отпустят? — спрашиваю я.
— Время не ограничено, — улыбается Моргун. — В пределах одного-двух часов, конечно.
— Тебе, старичок, сколько нужно? — обращается ко мне Тарас Михайлович.
— Ну, смотря какая аудитория соберется…
— Одни женщины, — уточняет Федор Иванович.
— Минут тридцать…
— Значит, таким образом… Тебе тридцать, Ангелине двадцать пять, ну и двадцать минут мне. Больше чем на час двадцать аудиторию задерживать не следует. Положитесь на мой опыт.
Наша встреча с работницами комбината продолжалась более двух часов. Даже Тарас Михайлович не мог предположить, что у киевских ткачих возникнет к нам такая уйма вопросов, а в конце встречи им всем, как одной, захотелось показать свои рабочие места и продукцию, которую выпускают. Федор Иванович ходил вслед за нами, покашливал в кулак и начинал злиться. Времени до второго нашего выступления, которое должно состояться уже на другом конце Киева, во Дворце культуры химиков, было в обрез.
— Ребята, в чем дело-вопрос, нас же люди ждут! — шептал он то одному, то другому на ухо.
— А здесь тоже люди. И, на мой взгляд, неплохие. Есть даже очень неплохие, — с серьезным видом ответил ему Тарас Михайлович, затянулся сигаретой и хмыкнул в седые усы: — Очень неплохие!
К химикам мы приехали за десять минут до начала встречи. Федор Иванович сиял, и играющая в фойе музыка, казалось, была заказана им и звучала в его честь.
— Надо уметь оперативно работать, вот в чем дело-вопрос!
Давно надо бы привыкнуть к подобным встречам и выступлениям и не волноваться до холодного пота на лбу, тем более что всего несколько часов назад уже поборол противную дрожь, шагнул к людям и говорил с ними. Теперь все надо повторить. И первый шаг, и первое слово, но уже в другом зале, перед другими людьми, и опять надо за эти короткие тридцать минут сжиться с ними, попытаться понять их и стать понятным для них. К такому невозможно привыкнуть.
Я посмотрел в зал из-за кулисы, когда Ангелина Капитоновна читала середину композиции. Зал был полон. В ярком свете люстр лица людей показались сосредоточенными и напряженными. Несколько женщин в передних рядах вытирали слезы.
«Надо бы пожестче читать, — подумал я, слушая Захарову. — Сергей и Таня не должны вызывать жалость. Если только одна жалость, то зачем все это? Главное не то, что выпало на их долю, а то, как они преодолевают трудности… Это должно звучать убедительно и точно. Всегда, везде. Ангелина Капитоновна очень податливый человек, увидит слезы в зале и сама срывается на бабью жалость. Начинает жалеть и персонажей и слушателей. Это скверно. Не следует идти на поводу у зала. Перед каждым выступлением ее необходимо разозлить, тогда читать будет блестяще».
Композицию слушали внимательно, Захарова увлеклась и читала без купюр, все подряд, забыв о том, что время ограничено. Встреча затягивалась. Мне предстояло выступать последним, говорить перед утомленной аудиторией очень трудно, это я знал.
— Ничего, старичок, все образуется, — успокаивал Тарас Михайлович. — Публика подобралась благодарная, слушают тебя всегда с интересом, бояться нечего.
Ангелина Капитоновна закончила читать и под гром аплодисментов ушла со сцены, утомленная и довольная.
Аудитория действительно подобралась благодарная. Слушали, затаив дыхание. Я с первых же слов почувствовал ту благожелательность и внимание, которые немедленно передаются от слушающих к говорящему. Говорить хотелось много и откровенно. Во второй половине выступления, когда я рассказывал о своих мытарствах по издательствам и журналам, мое внимание привлек чей-то пристальный, неотрывный взгляд. Попытка уйти от него не принесла успеха. Меня как будто гипнотизировали. Я посмотрел в дальние ряды, пробежал взглядом по ближним, остановился на первых и внезапно умолк, сам не понимая отчего.
В пятом кресле от края, слева, сидел мой давний киевский редактор, делал какие-то еле заметные знаки руками и широко улыбался. Я оборвал паузу и продолжил выступление. Не знаю уж, как мне удалось закончить его. Я что-то говорил, и скорее по инерции, потому что в памяти вдруг с необоримой силой вспыхнули и те полные надежды и тревог дни в ожидании приезда редактора, и первая встреча с ним, и его исчезновение в Кадиевку, и его советы, и мои усилия в попытках переписать повесть по его рецептам, и статья в областной газете с неумеренными похвалами, и возврат рукописи, и те нелегкие дни разочарований и неверия, которые опять пришлось пережить. Со сцены вслух я говорил об одном, а в душе молча, всем существом гнал от себя неожиданно нахлынувшие мысли. Редактор сидел в нескольких метрах от меня и улыбался. Мелькнула было мысль выложить вот сейчас, здесь, перед этим залом, все, что творится на душе, назвать вещи своими именами, но что-то удержало от этого шага.
Потом, уже на улице, он подошел ко мне.
— Поздравляю, старик! Ты хорошо говорил.
Мы помолчали.
— Да, — вздохнул редактор. — В общем-то оно к лучшему, что так получилось. Видишь, ты сразу в Москве выпрыгнул. Два миллиона тиража — это, старик, не фунт изюма! Такое начинающему автору только присниться может! — Он как-то коротко и неловко хохотнул и добавил: — Но это пусть тебе не кружит голову! В повести еще есть над чем поработать. Врачи, например, да и эта выпивка…
— Да, конечно… — согласился я.
— Над чем работаешь?
— Да так, кое-что…
— Ну присылай нам. Поддержу, помогу…
— Наверное, было бы лучше, если бы вы никому и никогда не брались помогать, — ответил я ему.
Мы сели в машину и уехали.
— Ты что-то бледен, старичок, — подсел ко мне Тарас Михайлович. — По-моему, все прошло отлично. — Он помолчал и похлопал меня по плечу. — Ну, ничего, ничего… В жизни всякое случается. Халтурщики везде есть. В литературе их тоже дополна. Это был твой редактор?
— Да.
Любоваться Киевом, а тем более варить уху на Трухановом острове нам, осторожно говоря, было некогда. График наших выступлений перед трудящимися был настолько плотен, что мы едва поспевали с одного предприятия на другое. Вконец измотанные за день, в гостиницу возвращались поздно вечером, наспех ужинали и спешили в номер отдохнуть, набраться сил для следующего дня. А с утра все начиналось сначала.
И все-таки еще одна встреча, состоявшаяся в перерыве между выступлениями, запомнилась мне. Честно говоря, я был несколько удивлен и растерян, услышав о том, что находящийся сейчас в Киеве врач-геронтолог из Парижа, внук великого русского писателя Л. Н. Толстого, хочет познакомиться со мной. Почему-то ожидал увидеть широкоплечего, коренастого мужика, с широкой, окладистой бородой или, по крайней мере, с большими пышными усами и высоким светлым лбом.
К нашему столику в ресторане быстрыми, энергичными шагами подошел гладко выбритый, невысокого роста человек и, протягивая мне руку, с еле заметным акцентом отрекомендовался:
— Толстой… Сергей Николаевич…
Я встал и замешкался. Толстой заметил смущение и, видимо вспомнив, что у меня нет рук, положил свою руку мне на плечо и приветливо улыбнулся.
— Много слышал о вас у нас во Франции, читал ваши произведения и вот… — Он смущенно опустил голову и тут же энергично резко вскинул. — Никак не мог поверить… — Он посмотрел на мои протезы и слегка прикоснулся к ним рукой.
— Как вы находите землю своего знаменитого деда? — спросил я, а все думал о том, как неестественно и жестко прозвучали его слова. Они почему-то очень удивили меня, даже поразили: внук Льва Николаевича и вдруг — «у нас во Франции».
— Вы верите в бога? — спросил Толстой и, сощурившись, пристально посмотрел на меня. — Нет, если не хотите лгать, не отвечайте стандартными фразами, принятыми у вас.
— Разве высказывание своих убеждений, расходящихся с другими, уже есть ложь?
— Я молюсь за вашу страну и хотел бы видеть ее иной.
— Не понимаю…
— На земле моего деда не осуществлены даже те нравственные и идеологические принципы, о которых мечтал он.
«Однако ж ностальгией вы, уважаемый, не заболеете», — подумал я, глядя на его сердитое лицо и злые блестящие глаза.
— В смысле принципов мы, очевидно, пошли дальше Льва Николаевича, к более высоким и гуманным. Все течет и изменяется. Диалектика. Или вы ее не признаете?
— Как вы относитесь к свободе?
— Положительно.
— Я не так сформулировал свою мысль. Ваше отношение к свободе личности? Достаточна ли она в вашем обществе?
— Вы говорите «свобода»… Наверное, мы вкладываем разный смысл в это слово. Что делал бы человек в вашем обществе, очутись он в моем положении?
Толстой, очевидно, не ожидал такого вопроса, удивленно вскинул брови, пристально посмотрел на меня и натянуто улыбнулся.
— Жил бы, наверное…
— Как и на что?
— Право, я не думал об этом.
— А вы подумайте.
— Я уже говорил, что читал ваши произведения. Повесть и рассказ. Перевод на французский язык неблестящ. Но вот скажите мне на милость, почему все персонажи в ваших произведениях сердобольные добрячки? Вы же не будете доказывать, да и вряд ли найдете такие доказательства, что в жизни так и есть! Или у вас на самом деле нет плохих людей?
— Почему же, есть….
— Ну вот…
— Скажите, пожалуйста, что вам больше запомнится: то, что человек ни за что ни про что в критический для вашей жизни момент дал вам свою кровь или то, что… ну не знаю, вас обсчитали в магазине? Что важнее для вас? Что ценнее в человеке — доброе или злое? Что, по вашему мнению, должно восторжествовать на земле — взаимопонимание или раздор? Что хотели бы вы видеть — гуманное, свободолюбивое общество или стаю голодных волков? Вы врач. Какому коллеге вы бы подали руку: тому, кто, забыв о собственном отдыхе и благополучии, сидит у постели больного, или тому, кто трусливо прячется за спину другого? Я хочу, чтобы на земле торжествовало все доброе и хорошее. Я хочу утверждать это своими произведениями. А зло… что ж, зло, оно есть и, наверное, еще долго будет. Но чем больше каждый из нас сделает добра, тем меньше останется зла.
— Да, но есть зло, к которому вынуждают обстоятельства, уклад общества. Вынужденное, так сказать, зло… Ради добра…
— Мне это непонятно. То, наверное, обыкновенная трусость.
Мы долго говорили в тот вечер. Пришлось даже опоздать на очередное выступление. Но убедить друг друга мы, кажется, не смогли. И на заводе «Арсенал» в большом, залитом светом Дворце культуры, выходя на сцену, я с каким-то доселе неизвестным наслаждением подумал, глядя в лица рабочих: «У нас с ними все наше, все одно: и небо над головой, и Родина, и судьба».
И, наверное, я никогда не забуду, как после выступления ко мне подошел пожилой высокий человек, крепкой, мозолистой рукой взял за плечо и чуть дрогнувшим голосом сказал:
— Сто лет жить тебе, сынок!
Да, много радостей, раздумий, огорчений, тревог принес этот мой незабываемый, уходящий 1967 год…
* * *
«Уважаемый товарищ Титов!
Простите за беспокойство и плохое владение русским языком. Мне очень надо написать вам.
Я с наслаждением прочитал вашу повесть. Взволнован героической судьбой двух молодых советских современников: Сергея и Тани. Не очень-то часто встретишься в жизни с такой верной сильной любовью.
Чехословацкое радио объявило в этом году конкурс на лучшую инсценизацию советских прозаических произведений. Мне ваша повесть так запала в душу, так понравилась, что я не удержался от соблазна, сел за стол, и через некоторое время инсценировка была готова. Я работаю редактором в издательстве театральной литературы столицы Словакии — Братиславе, имею опыт в подобной работе. Надеюсь, что словацкий слушатель с удовольствием примет взволнованный рассказ о несгибаемой воле, о мужестве, об утратах и победах двух юных представителей нового мира. Если вам нетрудно, напишите несколько слов нашим слушателям, и я с удовольствием процитирую их перед началом спектакля.
С искренним приветом к вам и вашей жене Иван Изакович. Чехословакия, Братислава».«Дорогой товарищ!
В дайджесте «Спутник» прочитал о вашей героической судьбе. Посылаю вам и вашей семье сердечные приветы из Польши. Все мои друзья, ознакомившись со статьей, считают, что так должно и быть в обществе, где человек человеку друг и брат. Вы настоящие люди, люди, которые сумели победить смерть.
Польша, Познань. Войцех Дембицкий».«Дорогой товарищ Титов!
Большое спасибо за ваше письмо, которое вы прислали нашей редакции, за добрые слова. Мы выбрали небольшой отрывок из вашей повести и опубликовали в газете.
Читатели нашей газеты надеются, что встреча с вами не будет последней. От имени редакционного коллектива примите наилучшие пожелания.
Ваш Иван Пейковски, главный редактор газеты «Троянски глас». Болгария, г. Троян».Далеко ушли вы от меня, мои дорогие Сережа и Таня. Вот и словацкий язык стал вам родным. На нем вы поведаете незнакомым людям, вдали от своей Родины, от отчего дома о своих радостях и бедах, о своей верности и чистой любви. Порой мне становится как-то тревожно за вас. А вдруг вас не так поймут, вдруг обидят чужим, неласковым словом. И я уже не смогу помочь вам, защитить, уберечь. Теперь это уже выше моих сил.
Мне радостно оттого, что ваши дороги пересекли многие страны и континенты, вошли в дома неизвестных мне людей, приобрели многих добрых друзей и конечно же нажили врагов, и чуть-чуть грустно, что вы теперь не только мои, а принадлежите всем принявшим вас и я уже не могу ни на капельку изменить вашу судьбу…
«Дорогой советский друг!
Я очень интересуюсь книгами, вышедшими из-под пера советских писателей. Вашу повесть я имел удовольствие прочесть и в подлиннике (прислали московские друзья), и на монгольском языке в газетной публикации. Мое глубокое убеждение таково, что все описанное вами даже не подвиг (хотя жизнь Сергея Петрова и Тани изумляет и потрясает), а норма жизни членов социалистического общества. Это плоды той необъятной работы и борьбы, которую проделали ваши деды и прадеды на благо цивилизации всего мира. И я думаю, что это самая крупная их победа, огромное достижение идей социализма. Человек — это все! А раз в обществе уже выросли и воспитались такие люди, значит, это общество может рассчитывать на достижение самых огромных высот во всех сферах своей деятельности. Это укрепляет веру в то, что все задачи, поставленные КПСС перед народом, будут выполнены. Мы в Монголии верим в это.
В наших газетах после опубликования вашей книги было напечатано много откликов простых людей, в которых в той или иной форме говорилось то же, о чем написал я вам.
Я много лет учился, потом работал в вашей прекрасной стране, и у меня на всю жизнь остались самые прекрасные воспоминания. Примите мой поклон и уважение.
Домдинггочоо. Монголия, Улан-Батор».«Искренне рада, что в грозный час испытаний Сергей и Таня нашли в себе силы бороться с судьбой. Преклоняюсь перед необыкновенным мужеством хрупкой, юной девочки, взвалившей на свои плечи такую тяжесть. Это ее, и только ее заслуга, что Сергей остался жить, нашел в себе силы и волю продолжить борьбу. Дорогой Слава! У нас, на твоей родине, в Добринке, зовут тебя нашим Павкой Корчагиным. Мы все гордимся тобой.
В январе 1965 года меня постигло огромное горе. Горе, которому нет и не будет конца. При исполнении служебных обязанностей погиб мой единственный сын. Я не знаю, почему так жестоко устроена жизнь. Почему матери должны переживать своих детей? Мне сорок пять лет, а зачем мне жить? Вот пишу, а слезы застилают глаза, и нет мне ни в чем утехи. Если ты позволишь, дорогой Слава, я буду считать тебя своим сыном. Поверь, мне будет легче. Я буду изредка писать тебе и радоваться твоим успехам, как радовалась бы успехам своего сына. Целую вас обоих.
Ваша Анна Андреевна. Н. Добринка Липецкой обл.».«Уважаемая Анна Андреевна!
Большое спасибо за добрые слова. Я очень рад, что вам понравилась моя повесть и ее герои. Мне это вдвойне приятно, потому что вы моя землячка.
Конечно, слов утешения в постигшем вас горе не найти. Такие потери не забываются. Но жизнь есть жизнь, и живым надо жить. У вас очень нужная людям работа. Я понимаю, что значит библиотекарь в наших сельских краях. До сих пор я с чувством глубочайшей благодарности вспоминаю людей из Добринской районной библиотеки, которые ввели меня (и сделали это тактично и умело) в огромный и прекрасный мир книг. Уверен, что если и не сейчас, то в будущем вас обязательно вспомнят добрым, благодарным словом мальчишки и девчонки, которые сейчас с блестящими глазенками забегают к вам и уносят в руках вами предложенные и выданные книги. Человеческая доброта не проходит бесследно.
От всего сердца желаю вам, дорогая Анна Андреевна, долгих лет жизни, крепкого здоровья и больших успехов в вашей очень нужной для подрастающего поколения деятельности. Обнимаю вас по-сыновьи. Счастья вам!»
«Дорогой Владислав Андреевич!
Пишут вам пионеры 5-го «Б» класса школы № 2 города Ангарска. Сегодня у нас прошел торжественный сбор, на котором нашему отряду присвоено ваше имя. Теперь мы в каждом своем поступке равняемся на вас. На счету нашего отряда имени Владислава Титова много замечательных дел, но сказать, что у нас все хорошо, мы еще не можем. Есть ребята, которые не всегда добросовестно готовятся к урокам, получают плохие оценки (мы не будем называть их имен, потому что они твердо обещали исправиться и не позорить вашего имени). Нарушений дисциплины у нас почти нет. Теперь нам стыдно плохо учиться, потому что все мы обещали брать пример с вас.
По поручению отряда: командир Воронова, звеньевая — Лоскутникова, ответственный за штаб «Мое Отечество — СССР» — Мокрушин».Что-то слишком много подобных писем пришло в последнее время. Я испытываю жгучую неловкость. Понимаю, дело тут не во мне, не в моем имени. Ребятам нужен идеал, до которого нужно тянуться, равняться на него, подражать ему, тогда как-то легче настроить себя на преодоление твоих трудностей. А у кого они найдут черты в биографии или в характере, достойные, по их мнению, подражания, дело второстепенное. Нашему поколению в этом смысле было проще: шла война, за примерами самопожертвования, мужества, героизма ходить далеко не надо.
Мне, конечно, далеко до идеала, достойного подражания. Я знаю это и убежден в этом. Считаю для себя высшей, но еще не заслуженной честью эти восторженные ребячьи преклонения и стыжусь их. Перед такими письмами я чувствую себя так, как будто сижу в чужих санях, или, еще хуже, что я это не я и вообще меня уже нет в живых. И вы уж извините меня, ребята, что на письма, в которых вы испрашиваете разрешения назвать свой отряд или дружину моим именем, не получаете ответов. Я не знаю, что отвечать вам. В истории нашего государства достаточно имен, которыми можно и называть свои дружины, и строить жизнь по ним. Не принято у нас воздавать такие почести живым. А я к тому же их и не заслужил.
«Мне доставляет огромное удовольствие писать вам это письмо и назвать вас своим коллегой. Да, мы с вами дважды коллеги. Я, как и вы, писатель и также, как и вы, в прошлом шахтер. Я много слышал и читал о вас. Очень рад вашим успехам в литературе. Позвольте выразить свое восхищение. Примите, пожалуйста, мои книги с автографом. Я буду очень рад получить от вас ваши произведения, чтобы предложить их румынскому читателю. Всего хорошего!
Иримие Стрэуц. Бухарест, Румыния».«Уважаемый советский гражданин Титов!
Примите высокое уважение с другой половины земного шара. Мне трудно начать это письмо, потому что очень трудно выразить самое большое восхищение, которое я когда-либо испытывал в своей жизни. Как вы знаете, человек, прочитав последнюю страницу книги, переворачивает ее не для того, чтобы забыть навсегда. У читателя, как правило, возникает вопрос: что побудило писателя взяться за перо? Из эпилога повести, которую я прочитал залпом, мне стало известно, что автор и главный герой в данном случае, по существу, одно и то же лицо. Автор и герой, которые поразительным случаем остались в живых для того, чтобы зажатым в зубах карандашом поведать миру о силе человеческого духа. В переводе на испанский язык ваша повесть называется «Поединок со смертью». Это значительно больше, чем поединок.
Я затрудняюсь передать вам, какое величайшее изумление вызвали у меня ваши гигантские усилия, ваши жертвы и страдания (душевные и физические), приложенные к созданию повести. Только лишь дух глубочайшего убеждения способен преодолеть препятствия, возникающие в процессе творчества. Вам удалось этого добиться необыкновенным образом, благодаря исключительной настойчивости. Вы новый человек нового мира, мира социализма и коммунизма. Вы представляете нового человека новой эры. Эры, в которой марксисты стремятся разрешить извечный вопрос о смысле своего существования, добиться счастья для всех.
Как представитель старого поколения (я родился на рубеже прошлого и нынешнего веков) я пропитан скептицизмом и недоверием, выработанными у меня индивидуалистическими формами общественного правления, которое не считает человека существом, достойным уважения, и рассматривает большинство людей как создание низшего разряда, которые не способны овладеть секретами интеллектуальной деятельности. Когда я называю себя человеком старого поколения, то не хочу сказать, что принадлежу к фаланге недостойных индивидуумов, преступная инертность которых служит воле тех, кто ими управляет. Все же я стараюсь хотя бы духовно преодолеть те опасности и трудности, которые создает во имя морального развращения общества существующий правительственный режим, чтобы когда-нибудь получить привилегию жить под лучами солнца в мире будущего, где человек полностью является хозяином своей большой судьбы.
Я хотел бы многое рассказать вам о том мире, в котором мне приходится жить, если бы соблаговолили ответить мне на это письмо. Если вы напишете мне хоть одно слово привета — это преисполнит меня благодарностью. Большое спасибо.
Ваш Е. Ф. Лабруна. Монтевидео, Уругвай».Что-то помешало нашему общению. На свое письмо в Монтевидео я не получил ответа.
…Кажется, я рассказал все, что касается создания повести, все, о чем меня постоянно спрашивают и в письмах, и при личных встречах, все, что, считал, будет интересным всем прочитавшим повесть, рассказал, о чем думал, чем жил этот год, первый год на новых рельсах, в новом жизненном седле, первый год после выхода в свет «Всем смертям назло…».
Пожалуй, осталось последнее. Как после всех мытарств и перипетий повесть очутилась на редакторском столе журнала «Юность».
Тарас Михайлович Рыбас позвонил вечером, отрекомендовался ответственным секретарем писательской организации (о существовании которой я до того момента не подозревал), сказал, что прочитал в газете статью обо мне, и предлагал встретиться в помещении отделения Союза писателей, познакомить с местными литераторами и поговорить о предполагаемой публикации повести в журнале. Я принял приглашение и с нетерпением ждал следующего дня и встречи.
«Подумать только! Я мыкаюсь по столичным журналам и издательствам (потому что других не знаю) со своей работой, а рядом, в одном городе живут настоящие, живые писатели, ходят по тем же улицам, ездят в тех же трамваях и автобусах, люди, которые могут посмотреть мой труд и, по крайней мере, квалифицированно определить, есть ли толк в моей писанине, или все это никому не нужный бред», — думал я той ночью.
Предстоящая встреча пугала и радовала. Скрученную в трубочку рукопись в хозяйственной сумке несла Рита и нетерпеливо теребила меня.
— Слушай, а о чем же мы с ним говорить будем? Это ж писатель!
Мой лоб покрылся испариной, я замедлил шаг (а может, вернуться, отложить на завтра?), но желание внести ясность в наболевший и надоевший вопрос о возможности публикации повести подстегивало, и мы, робея и надеясь, подходили к зданию областной библиотеки, где в то время в полуподвальном помещении размещалось Луганское областное отделение Союза писателей Украины.
— Ты не бойся! — подбадривала жена. — Да так да, нет так нет!
— Что «да», что «нет»?
— А злиться ни к чему, не звери же там! Обыкновенные люди…
— Ты так думаешь?
— Ну конечно же! Когда мне было лет десять — двенадцать, одна женщина дала мне записку и попросила передать ее Лемешеву, он гастролировал в Ворошиловграде. Я взяла, подошла и передала, и ничего… человек как человек. Даже улыбался… Разговаривал, конфету дал…
— Конфету?
— Конфету.
— Ну да, конечно…
— Слушай, а он старый?
— Кто?
— Ну, этот, что звонил тебе.
— А я откуда знаю?
— Слушай…
Не знаю уж как, но Рита открыла дверь, и мы очутились в небольшом полуподвальном кабинете, с тусклым, зарешеченным окном и низким серым потолком. За столом у окна сидел элегантный седой человек с коротко подстриженными седоватыми усами и курил сигарету, вставленную в короткий деревянный мундштук. Рядом с ним, упершись большими руками-в стол, грузно стоял крупный мужчина, с широкими, густыми бровями. Седой встал и шагнул к нам навстречу.
— Я с вами вчера говорил?
— Да, — невнятно промямлил я.
— Очень хорошо, очень хорошо, я ждал вас. Проходите, пожалуйста, садитесь.
— Ну-у-у, профессор! — воскликнул бровастый и подошел ко мне как к старому, хорошо знакомому человеку. — Так не делают! Кто-то охмуряет тебя, а мы ничего не знаем!
— Познакомьтесь, Степан Степанович Бугорков, поэт, — чуть улыбаясь в усы, произнес Тарас Михайлович. — У него свои счеты с киевлянами, поэтому он так непочтительно отзывается о них.
— Не-е-ет, дорогой, тут уж ничего невозможно сделать! — сказал поэт и раскатисто захохотал.
— Степа! Да в том, что ты гениальный поэт с европейской известностью, никто не сомневается. Об этом все знают. Тем более непонятно, зачем тебе с кем-то связываться?
— Это гениально! Аналис темпелис! Я пошел.
Он шагнул к двери и, не попрощавшись, вышел. Тарас Михайлович сел за стол, достал небольшую кожаную сигаретницу.
— Повесть уже отредактирована в журнале?
— Да. Н-нет…
Рита дернула меня за рукав. Рыбас тихо покрякал и прикурил сигарету.
— Видите ли… я забрал ее оттуда.
— Почему? — тихо и, как мне показалось, строго спросил он.
— Видите ли…
Рита опять дернула меня за рукав.
— Они сказали, чтобы я… Нет, они предложили переписать некоторые места и вообще… А я не согласен и опять же…
Рита наступила мне на ногу.
— В общем, я написал письмо, и мне ее вернули, так как не согласен…
— Какой объем рукописи?
— Сто тридцать страниц.
— В каком она сейчас состоянии?
— Она с нами… тут…
Рита дрожащими руками расстегнула постоянно заедающий замок хозяйственной сумки и достала перевязанный ниткой рулон.
— Вы можете оставить ее мне?
— Конечно.
— Тогда давайте условимся так: я прочту рукопись, позвоню вам, и мы встретимся и уже более конкретно поговорим. Хорошо?
— Хорошо.
И опять секунды превратились в минуты, часы в дни, дни в недели. Время не то чтобы остановилось, нет, оно ползло мучительно медленно, словно издеваясь и казня. Неизвестен был тот момент, до которого оно доползет; и что принесет, и как поведет себя дальше. Телефон молчал, и мы боялись подходить к нему. А вдруг в тот момент, когда займем его, позвонит Рыбас? Долгожданный звонок раздался на третий день.
— Владислав Андреевич?
— Да.
— Я жду вас.
— Что он сказал? — допрашивала меня Рита.
— Что он ждет меня.
— И все?
— Все.
— Может, ты не расслышал чего?
— Я не знаю.
— Ну что?.. Пойдем?
— Надо идти…
Шел дождь, мелкий и нудный, без грозы и ветра, бесшумный, ненужный, ничем не пахнущий и бесцветный. Люди были неразговорчивыми и хмурыми. Мы шли неизвестно почему и зачем полдороги пешком по дождю, по мелким лужам. В дверях уже знакомой комнаты нас встретил Степан Степанович и зарокотал густым баском:
— Ну-у-у, профессор! Нельзя такие вещи делать! С тебя причитается. Сейчас тебе Тарас прочтет мораль…
— За что? — как крик о пощаде, вырвалось у меня.
— Это не имеет никакого значения!
— Степа… — укоризненно протянул Рыбас. — Ну что ты как балаболка! Не обращайте внимания. Садитесь. — Он помолчал, чиркнул зажигалкой, прикурил (сигарета была вставлена в длинный резной мундштук) и, выпустив дым, сказал: — Собственно, задача моя облегчена тем, что я буду с вами говорить не как с начинающим автором, а как с равным, с человеком одаренным, определенным образом. Скажу сразу — повесть ваша мне очень понравилась. Подобного в литературе я, по крайней мере, не встречал. Приходится удивляться, почему она до сих пор не дошла до читателя. Впрочем, истории литературы известны подобные случаи нерасторопности издателей. Я думаю, что ошибка должна быть исправлена, и немедленно. В повести есть небольшие стилистические погрешности, некоторые длинноты, но это легкоустранимо. Если вы не возражаете, мы немедленно приступим к этому. — Он достал из стола рукопись, положил на стол и раскрыл. — Я думаю, что первую главу об Иване Кондратьевиче Горюнове следует опустить. Она неестественна и чужеродна.
— Да, — твердо и немедленно согласился я и вмиг почувствовал себя легко и свободно и оттого, что о повести так лестно сказали, и что выбрасывается ненужная, вымученная глава, и что Рыбас сразу увидел это и как бы стал моим единомышленником (значит, этому человеку можно верить!), и то, что сказано все было уверенно и серьезно.
За короткий срок повесть «Всем смертям назло…» была заново отредактирована и по совету Тараса Михайловича Рыбаса отослана в Москву, в журнал «Юность»..
На дворе стоял сентябрь 1966 года…
«Дорогой Владислав! (Простите, что обращаюсь по имени, — вы забыли указать свое отчество.)
Только что — в половине первого ночи — кончил читать рукопись вашей книги и тут же сел писать письмо. Страшно виноват перед вами за некоторую задержку: отдел прозы «Юности» переслал ее мне на заключение в тот момент, когда я был в командировке. На днях я вернулся, сегодня днем начал ее читать и вот только что закончил. Пишу по самому первому впечатлению — впечатлению скорее читателя, чем критика.
Мое убеждение — его я и выскажу в своем заключении — повесть надо печатать. И именно в «Юности». Это художественный документ большой человеческой силы, написанный ясно, предельно честно и, при всех несовершенствах, талантливо. Именно сегодня он, как никогда, нужен людям. Сегодняшним молодым людям.
«Мысль изреченная есть ложь». Очень трудно говорить слова вам, лично вам, автору этой замечательной вещи. Все, что ни скажешь, будет как-то не так. Единственное, что я все-таки скажу: примите мое глубочайшее человеческое уважение. Низко кланяюсь вам и вашей жене.
Феликс Кузнецов. Москва, 21 октября 1966 г.».Телеграмма от 28 октября 1966 года:
«Повесть будем печатать тчк сердечно поздравляем зпт желаем здоровья успехов тчк редактора подыщем тчк
Полевой Преображенский Железнов».«Уважаемый Владислав Андреевич!
Сегодня уходит в набор первый номер журнала «Юность» за 1967 год. Сдаем вашу повесть. Посылаю вам экземпляр — копия посланного в набор.
С нетерпением буду ждать подписанный вами экземпляр. В начале декабря — между 2-м и 5-м — будет верстка, которую вам тоже надо будет читать. Если хотите, мы сможем вызвать вас на это время в Москву на 7—8 дней. Мы оплатим вам дорогу, гостиницу, суточные. Конечно, дочке и жене придется приехать за свой счет, но номер в гостинице мы обеспечим для всех.
Если вы на это согласны, сообщите нам не позднее 29 ноября, и мы вам пришлем вызов. Если же у вас пока нет такой возможности, то я пришлю верстку в Луганск, вы ее вычитаете и вернете в редакцию. А в Москву приедете тогда уже в конце января, когда повесть выйдет в свет.
С уважением зав. Отд. прозы М. Л. Озерова».Потом был резко пахнущий типографской краской первый номер журнала и ощущение, что сердце вот сейчас выскочит из груди или внезапно остановится от навалившегося счастья: я жив, я нужен, я в строю! И испуг оттого, что это опять не явь, а сон. Потом была Москва и радушная встреча в редакции «Юности», и было то первое, незабываемое выступление перед шахтерами, и около тридцати тысяч писем, которые вошли в наш дом за этот год то радуя, то обжигая сердце, малую толику которых я привел здесь. Привел не ради собственной славы, а движимый единственной целью и желанием: помочь ослабевшему на крутой жизненной тропе уверовать в свои силы, поддержать оскользнувшегося на скользкой дороге и, может быть, яростно счастливому помочь яснее и острее осознать свое счастье. Если это хоть на капельку удалось — счастье мое безмерно.
* * *
И вдруг я получаю бандероль со штампом «Москва», а в ней журнал «Юность» и письмо Б. Полевого.
«Дорогой Владислав!
Сейчас, когда повесть ваша уже принята читателем и начинает получать самые добрые отзывы в прессе, могу уже без скидок поздравить вас с настоящим успехом.
Повесть, что называется, пошла. Ваш «Раненый чибис» открывает в следующем номере журнала прозу. Этот рассказ — шаг вперед для вашего творчества, так сказать, укрепление вас в новой профессии, которую вы избрали. Это не значит, конечно, что вы теперь можете писать легко. Легко вообще настоящие писатели или те, кто стремится стать настоящим писателем, не пишут. Но это уже утверждение ваше на новой жизненной стезе, которую вы избрали.
Вы сейчас переводите свой паровоз на литературные рельсы. Хочу сказать вам, что отныне вы уже не имеете права давать себе передышек. Писать можно по-настоящему только тогда, когда вещи идут одна за другой. Литераторская работа очень трудная. Она не терпит медлительности, раскачивания, и сколько молодых и ярких дарований погибло на моих глазах из-за того, что авторы самоуспокаивались, начинали упиваться своими успехами, переделывать повесть в пьесу, а потом в сценарий, а потом в балетное либретто и на том, истратив весь свой литературный порох и не пополняя запасов жизненных наблюдений, в сущности, кончались, превращаясь в жалких завсегдатаев литературного клуба, сердитых на жизнь и на собственную судьбу, которую они сами же погубили. Полагаю, что это вам не угрожает, ибо вы прошли большие жизненные испытания. Однако не могу не дать вам совет: писать, писать, писать. Кстати, вы обещали мне прислать ваши очерки, опубликованные в районной газете. Пришлите, Поглядим, что там есть. Может, что-то сможет послужить зерном для создания художественного рассказа.
Зная авторское нетерпение, которое мы все испытываем, я вырываю из своего номера странички с вашим рассказом и посылаю их вам. Они опередят журнал. Сердечный привет Рите, поцелуйте малышку.
Ваш Борис Полевой».Жизнь прожить — не поле перейти… Я очень хочу, дорогие читатели, чтобы каждый оставил на широком жизненном поле свой светлый и добрый след. Я благодарен за ваши исповеди передо мной и заканчиваю свою исповедь перед вами. В дверь нашей квартиры опять звонят.
— Папа, это Тимофеевна, — говорит дочь и кладет на письменный стол огромную пачку писем…
Ворошиловград, 1973 г.
СЛОВО О БОГАТОМ ЧЕЛОВЕКЕ
У книг, как и у людей, у каждой своя судьба. История книги, что лежит сейчас перед вами, можно сказать, удивительная.
Я хорошо помню тот день, когда ответственный сотрудник редакции журнала «Юность», ведающий работой с начинающими писателями, положил на мой стол весьма странную рукопись. Написана она была четко, но каким-то нервным, скачущим почерком. Бумага пожелтела, топорщилась по краям, а на титульном листе было несколько штампов журналов и издательств, и это говорило о том, что рукопись уже постранствовала по редакциям и была неоднократно отвергнута. Такое предположение я и высказал работнику, который мне ее принес. Стоит ли ею заниматься?
— А вы прочтите, — твердо ответил он. — Прочтите хотя бы одну главу, хоть несколько страниц. Если не заинтересует, вернем автору и мы.
Работника этого в редакции знали как человека вдумчивого, умеющего отбирать в огромной массе стихов и прозы, ежедневно поступающих в редакцию, все живое и интересное. И хотя имя автора — Владислав Титов — тогда ничего не говорило, а странный почерк отнюдь не располагал к чтению, я, придя домой, признаюсь, довольно неохотно раскрыл эту заношенную, лохматую по краям папку, да так и не выпустил ее из рук, пока не перевернул последней страницы.
Рукопись была сыровата, я бы сказал, угловата. Сразу чувствовалось, что автор еще неопытный в литературном деле человек. Но повесть была пронизана трепетным дыханием настоящей жизни. Читая, нельзя было не волноваться. И к концу повествования перед глазами встал ее герой — советский парень сегодняшних дней, которого ты, читатель, начал ощущать как реального человека, как доброго знакомого, судьба которого отнюдь не безразлична, которого ты не только узнал, но и полюбил, которым ты гордишься.
В скромном сопроводительном письме автор ничего о себе не говорил и ничего не пояснял. Сообщил только адрес, по которому его можно найти. Мы написали ему, что рукопись редакцию заинтересовала, и пригласили приехать в Москву в удобное для него время.
Через несколько дней в редакции появилась молодая, симпатичная, пышущая здоровьем пара. Девушка застенчиво рекомендовалась:
— Рита.
Ее спутник четко, почти по-солдатски произнес:
— Владислав Титов, — но руки для рукопожатия не протянул, и только тут мы все поняли, что рук у него нет, что вместо рук протезы.
И произошло чудо: образ героя, которого при чтении рукописи все мы успели полюбить, как бы спроецировался на этого человека, крепкого, пышущего здоровьем парня. Мы поняли, почему повесть начинающего, никому еще не известного автора так волнует и захватывает, почему произведение от начала и до конца сильно тем, что в литературе именуется фактором присутствия. Мы поняли, что в ней, в этой повести, автор рассказал о себе, о своей судьбе, о юной, симпатичной девушке, которая стала спутницей его жизни, рассказал о своих товарищах и друзьях.
А судьба у этого молодого человека, как и у его книги, была поистине удивительной. Владислав Титов, выросший в семье хлебороба Воронежской области, закончив в Ворошиловграде горный техникум, пошел на одну из новых донбасских шахт, стал горным мастером.
Однажды на шахте, где он работал, случилась тяжелая авария. Вагонетка с углем, сорвавшись с рельсов, ударила в электрический кабель высокого напряжения и пробила его. Получилось короткое замыкание. И высеченный огонек побежал по кабелю к трансформатору. Находившийся рядом молодой, но уже опытный горняк Владислав Титов понял: если огонь доберется до трансформатора, последует взрыв и десятки его товарищей останутся заживо погребенными под землей. Выключить ток времени не было, и горный мастер, чтобы предотвратить большую беду, кинулся к щиту и принял на себя удар в несколько тысяч вольт. Взрыва не произошло, но кабель еще горел, и шахтер бросился на него и закрыл огонь своим телом.
Катастрофа была предотвращена. Подоспевшие товарищи нашли горного мастера, как им показалось сначала, бездыханным. Потрясенные бедой, горняки вынесли его неподвижное, обезображенное огнем тело. Они считали его мертвым. С тем и подняли на-гора этого отважного, спасшего им жизнь человека.
Долгие месяцы врачи боролись за жизнь Владислава Титова. Одну за другой ему сделали несколько операций. Ампутировали обе руки, но правую ногу, тоже поврежденную страшным огнем, все же удалось спасти. Искусство врачей и сильная воля их пациента в конечном счете победили, говоря строкой из стихотворения Константина Симонова, «всем смертям назло»; Владислав Титов остался жить. Но из больницы он вышел с тяжелой инвалидностью, хромая, без обеих рук, ампутированных, как говорится, под корень. И тяжелую инвалидность эту нельзя было ни поправить, ни компенсировать.
Сразу же, без передышки, этот упорный, целеустремленный, волевой человек начал борьбу за выход в большую и деятельную жизнь.
Но что может сделать в активной жизни человек, у которого руки отняты так, что не к чему даже пристроить действующие протезы?
И тут мы стали еще раз свидетелями того, как воля, целеустремленная, непобедимая воля, может творить чудеса. Еще в больнице, весь в бинтах, испытывая порою нечеловеческую боль, Владислав начал обдумывать свое будущее. Путь на шахту, путь к прежней профессии для него отрезан. Что может сделать безрукий человек, и не только на шахте, а на любой, даже самой легкой специальности?
Вот тут-то Владислав совершил нечто, что может показаться невероятным, он попробовал… взять карандаш в зубы и писать движением головы. Попробовал — и получилось. Начался процесс долгих, мучительных тренировок. Писал по буквам, по слогам, учась постепенно соединять эти слоги в слова, во фразы. Ему было куда труднее, чем первоклашкам, ведь, низко наклонясь над листом бумаги, он не мог даже четко увидеть то, что пишет. Приходилось тренировать память, двигать карандашом вслепую. Так вот в чем секрет странного, неровного, крупного почерка!
Сотрудники «Юности» с волнением слушали рассказ своего необыкновенного автора. Рассказ простой, энергичный. О своем действительном подвиге молодой автор повествовал самыми будничными словами, как о чем-то естественном, обыденном, избегая цветистых выражений и восклицательных знаков. И юмор, мягкий народный юмор, столь свойственный шахтерам Донбасса, освещал этот рассказ: «нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет».
Да, повесть «Всем смертям назло…», столь горячо встреченная во всех концах Отечества нашего, ставшая одной из самых интереснейших книг времени, в значительной степени является автобиографической. Мечтая о писательской профессии, автор выводил на бумаге букву за буквой и, словно вышивая по канве собственной жизни, рассказывал о себе, о своей жене, прекрасной девушке Рите, оставшейся его верным товарищем, о своих друзьях-комсомольцах, поддерживавших его, помогавших ему в тяжкие минуты. Так он и создал свое первое художественное произведение, рисовал, и ярко рисовал, портреты и характеры молодых советских людей и, выражаясь высоким стилем, так сказать, пел гимн нашему советскому человеку, его новым душевным качествам, как бы отвечая на слова «Человек человеку друг, товарищ и брат».
Небольшая, бесхитростная эта повесть вызвала совершенно небывалый отклик читателей: сотни тысяч писем. И отклик еще раз подтвердил, что героическая тема в нашей литературе продолжает оставаться генеральной темой, а советский человек — человек-борец, человек-созидатель, умеющий преодолевать всяческие, самые сложные препятствия, — продолжает оставаться истинным героем нашей литературы.
Видя этот небывалый успех маленькой искренней повести, мы с волнением следили за автором. Ведь, к сожалению, часто бывает в литературе, когда удачно дебютировавший писатель становится автором одной книги. Включил в нее все, что накопил за жизнь, и, оказавшись наедине с чистой бумагой, вдруг понял, что писать-то больше не о чем. Для Владислава Титова это было бы даже понятно, ибо, не получив гуманитарного образования, невольно оторванный от своего шахтерского прошлого тяжелой инвалидностью, он мог тоже оказаться в таком положении.
Но этого не произошло. Через некоторое время в редакцию журнала «Юность» пришел небольшой и очень поэтический рассказ «Раненый чибис». Журнал «Молодая гвардия» напечатал следующую его повесть «Ковыль — трава степная», и наконец, «Юность» получила от Владислава Титова третье, значительное произведение «Раздел», в котором он уже проявил себя как писатель с собственным почерком, с собственным видением мира, со своим взглядом на события текущей жизни.
Владислав Титов — счастливый писатель, ибо произведения его находят у читателей горячий отклик. Поток писем, адресованных ему, не ослабевает. По приблизительным подсчетам, количество этих писем уже перевалило за 50 тысяч.
Это индивидуальные и коллективные отзывы на его книги, это мнение читательских конференций, это восхищение мужественным поступком героя и его живого прототипа — автора, это утверждение, что советский человек, человек социалистической формации может совершить такой подвиг и, не задумываясь, пойти на смерть ради товарищей.
Во многих письмах, адресованных молодому автору, звучит наивная просьба дать совет, как поступить в той или иной жизненной ситуации. Инвалиды спрашивают, как найти им место среди активных строителей коммунизма. Родители просят совета, как воспитывать детей. Пионеры, школьники, студенты сообщают, что герой повести Титова для них жизненный пример, и делятся с автором своими мыслями о жизни, своими наблюдениями и переживаниями.
«Спасибо за то, что Вы живете и пишете. Рахмат Вам», — говорится в письме читателя из Узбекистана.
«Вы доказали всем пижонам атомного века, что и в наше время есть Павки Корчагины», — заявляет семнадцатилетняя Рита Смирнова из Вологды.
«Спасибо Вам, Вашему поколению за то, что Вы не обманываете наших надежд», — написал персональный пенсионер Долгушев из Красноярского края, член партии с 1917 года.
«Земной Вам поклон от тех, «кого водила молодость в сабельный поход», — говорит Матюшинская, комсомолка двадцатых годов. — Может быть, вас постигло не горе, а счастье. Ведь вы смогли узнать, на что способен каждый…»
Произведения Владислава Титова, и главным образом его первая повесть, давно перешагнули границы Родины, и герои его шествуют по белому свету, рассказывая иноземным людям о новых, подлинно социалистических качествах советского человека. И всюду, в разных концах земли они возбуждают тот же горячий отклик.
В горках писем, получаемых автором, много конвертов с иностранными марками, и письма эти тоже без волнения и гордости не может читать не только сам адресат, но и любой советский человек, в руки которого они попадают.
«…Я воспитан на других идеалах и принципах, — пишет Сандерс Бартлоу из Лондона. — Если бы я прочел в газетах о Вашем поступке, я бы заявил: это красная пропаганда. Но, прочитав Вашу книгу, я не могу не сказать, что это действительность».
«Прочитала Вашу повесть на французском языке. Считайте меня своим другом», — пишет француженка Даниэль Кларк из города Тулузы.
«…Примите глубокое уважение с другой половины земного шара!» — восклицает уругвайский читатель Е. Лабруна из города Монтевидео.
Немецкая семья Шмидт из Германской Демократической Республики пишет: «…Вы — удивительные люди. Вы представители того общества, которое называется коммунистическим».
Письма, письма, письма! Их можно цитировать бесконечно, и в них не только признание достоинств произведений Титова, но и уважение к нам, советским людям, гражданам первой в мире страны социализма.
Вторая часть книги — это как бы исповедь Владислава Титова о своей нелегкой писательской судьбе, его размышления над письмами читателей. Его ответы людям, попавшим в беду, людям, ищущим совета, проникнуты глубоким пониманием и деятельным оптимизмом.
Ну а автор? Как он живет, что делает сейчас, когда книги его стали широко известными? Не изменился ли он? Не зазнался ли, что, увы, нередко случается с авторами, с первых же удачных шагов в литературе получившими столь широкий успех?
Обдумывая жизнь и дело Владислава Титова, мне необыкновенно приятно сообщить, что ничего подобного с ним не случилось. Живет в Ворошиловграде семья: Владислав, его жена — друг и помощница Рита, о которой молодой солдат Вл. Родионов из города Костромы мечтательно писал: «Найдем ли мы себе таких девушек, как Ваша жена Рита?» Мне приятно сообщить читателям, что растет в этой дружной семье девочка Танечка, которая уже успешно закончила музыкальное училище.
Владислав много, неустанно трудится в своей новой профессии. Друзья-комсомольцы приспособили для нужд необыкновенного своего писателя специальную пишущую машинку, на которой он работает держа в зубах палочки. Они же, изобретатели и комсомольские друзья, приспособили для него телефон. Владислав может поднимать трубку и той же палочкой с резиновым наконечником набирать нужный номер…
Кость от кости, плоть от плоти советского рабочего класса, Владислав Титов живет активной, интенсивной жизнью своей страны, и все это вместе дало ему право заявить: «Друзей у нашей семьи много, и ничто не может заменить это наше большое богатство. Мы с Ритой очень богатые люди».
И это не пустые слова. Живое свидетельство их духовного богатства эта книга, которая сейчас перед вами.
БОРИС ПОЛЕВОЙ,
Герой Социалистического Труда
Примечания
1
Вентиляция, техника безопасности.
(обратно)2
Отдел капитальных работ.
(обратно)3
Породопогрузочная машина.
(обратно)4
Nervus vagus — блуждающий нерв (лат.).
(обратно)5
Речь идет о повести «Ковыль — трава степная».
(обратно)
Комментарии к книге «Проходчики. Всем смертям назло...», Владислав Андреевич Титов
Всего 0 комментариев