«Собибор / Послесловие»

Собибор / Послесловие (fb2) - Собибор / Послесловие [litres] 16401K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лев Семёнович Симкин

Лев Симкин Собибор / Послесловие

© Л. Симкин, 2019

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2019

© Д. Драгунский, послесловие, 2019

© ООО “Издательство Аст”, 2019

Издательство CORPUS ®

* * *

Упрямство духа Вместо предисловия

Награда за высокие подвиги заключается в них самих.

Сенека

Все началось с того, что в апрельский день 2012 года я оказался в Мемориальном музее Холокоста в Вашингтоне. Вокруг здания цвела сакура, а внутри – бесконечные неровные кирпичные стены без окон, лагерные ворота и колючая проволока. В библиотеке, конечно, было посветлее, но все равно хотелось поскорее выбраться наружу. До тех пор пока на глаза мне не попалась копия уголовного дела полувековой давности.

В далеком 1962 году в военном трибунале Киевского военного округа за измену родине судили Эммануила Шульца (он же Вертоградов), Филиппа Левчишина, Сергея Василенко и других охранников Собибора – всего 11 человек. Перелистывая на дисплее многотомное дело (аж 36 томов), я наткнулся на знакомую фамилию – Печерский. В двух протоколах – свидетельские показания Александра Ароновича Печерского, данные на предварительном следствии, а потом и в судебном заседании. Неужели того самого Печерского? Неужели об этих документах ничего не известно историкам?

О том, что Печерский выступал свидетелем на судебном процессе в Киеве, сказано едва ли не во всех публикациях о Собиборе. Вот только дата этого процесса указывалась неверно – 1963 год, тогда как суд, как выясняется, проходил в марте 1962 года. Объяснялась ошибка тем, что процесс был закрыт для публики, а первое – и единственное – упоминание о нем в советской печати случилось лишь год спустя. Дело же долго хранилось за семью печатями в архиве КГБ при Совете министров УССР, а потом – Службы безопасности Украины. Гриф “Секретно” ставился потому, что, когда обвинение касалось участия “пособников немецко-фашистских захватчиков” в массовых убийствах “лиц еврейской национальности”, процессы закрывались для публики, советская власть не хотела акцентировать внимания на национальности жертв, не говоря уже о том, чтобы раскрывать немалые масштабы коллаборационизма среди граждан СССР.

Каким же образом копии материалов киевского процесса (будем так его называть) оказались в Вашингтоне? С тех пор как на постсоветском пространстве открылись архивы, сотрудник музея историк Вадим Альцкан путешествует по столицам бывших союзных республик и копирует все, что связано с Холокостом. Так копии нескольких тысяч уголовных дел оказались собраны в одном месте, в библиотеке вашингтонского музея, причем в свободном, заметьте, доступе. Тем не менее, похоже, это дело никто до меня не читал – разумеется, с тех пор как его рассекретили.

Так бывает. Как писал Борис Слуцкий, “пересматривается война по заношенным старым картам, по заброшенным кинокадрам пересматривается она…Тонны документов просматриваются, снятые с насиженных мест, и внимательно пересматриваются. Никогда это не надоест”.

Итак, передо мной оказались неизвестные материалы о герое. Правда, и сам герой был не больно-то у нас известен. Это сейчас о нем все знают, а всего шесть лет назад мало кто слышал имя Александра Печерского. Разве что кое-кто помнил снятый в 1980-е годы фильм “Побег из Собибора” с Рутгером Хауэром, попавший к нам на видеокассетах в начале 1990-х.

Впрочем, когда я начинал о Собиборе кому-то рассказывать (находка переполняла меня), мои собеседники вспоминали совсем другое кино – вышедших незадолго до того тарантиновских “Бесславных ублюдков”. Группа американских солдат-евреев мстит за Холокост: словно индейцы, забивают эсэсовцев бейсбольной битой и снимают с них скальпы, а если и оставляют кого в живых, у того на лбу вырезают свастику, дабы не смог скрыть свое прошлое. Зрителям – не всем, конечно, многие восприняли фильм как кощунство – пришлась по нраву идея отплатить гитлеровским извергам той же монетой: око за око, зуб за зуб. Они с удовольствием включились в игру, затеянную режиссером, материализовавшим мечту о сопротивлении и мести. При этом никто из них ни на секунду не поверил в подобное, пребывая в полной уверенности, что ничего такого не только не было в действительности, но и быть не могло, ведь евреи, как всем известно, покорно шли на плаху, уготованную им нацистами. “Нацистам, – не моргнув глазом пишет Сергей Кара-Мурза в книге “Евреи, диссиденты и антикоммунизм”, – не стоило ни капли крови собрать и уничтожить, как говорят, 6 миллионов евреев. Это было бы невозможно, если бы среди них возникла какая-то воля к сопротивлению”.

А историю вовсе не обязательно переделывать. Ее надо знать. Ну хотя бы эпизод, случившийся на одной из гитлеровских “фабрик смерти”, предназначенных для “окончательного решения еврейского вопроса”, – в расположенном на территории Польши концлагере Собибор[1]. Это был лагерь смерти (Vernichtungslager), отличавшийся от обычных концлагерей. Всего таких было шесть – Хелмно, Треблинка, Белжец, Собибор, еще Майданек и Освенцим (последние были трудовыми лагерями, но потом у них появились специфические филиалы исключительно для убийства евреев). В живых временно оставляли лишь тех, кто помогал обеспечивать исправную работу конвейера смерти, – все остальные подлежали немедленному уничтожению.

Осенью 1943 года Собибор все еще был в глубоком немецком тылу. Здесь в течение полутора лет душили в газовых камерах и удушили четверть миллиона (!) евреев, свезенных со всех концов Европы. 14 октября 1943 года все было иначе – заключенные, не дожидаясь предназначенной им участи, топорами убивали своих мучителей-эсэсовцев, одного за другим, одного за другим… Иногда месть – самый надежный вид правосудия. Ну, если хотите, не месть, а возмездие. Правосудие настигло немногих из палачей Собибора, и то не сразу. Восстание же длилось полтора часа, полтора часа возмездия.

Боюсь, никакой суд и не смог бы удовлетворить чувство справедливости и желание возмездия со стороны тех, кто пережил ужасы концлагеря. Самое слабое представление о том, что они чувствовали, можно получить из рассказа Тадеуша Боровского, писателя, прошедшего через Освенцим и сумевшего поведать миру свой опыт выживания. Правда, жить с этим опытом он так и не смог – покончил с собой в 1951 году. Рассказ “Молчание” о том, как в день освобождения некоего нацистского концлагеря заключенные захватили одного из своих мучителей, не успевшего сбежать. Тут “в барак вошел молоденький американский офицер в каске и обвел приветливым взглядом столы и нары. На нем был идеально отглаженный мундир”. Офицер через переводчика выразил понимание того, как узники, после того что им довелось пережить, ненавидят своих палачей. И тем не менее “мы, солдаты Америки, и вы, граждане Европы, сражались за то, чтобы закон восторжествовал над произволом”. После чего попросил их запастись терпением и не устраивать самосуд. “Обитатели барака жестами и смехом старались выразить свою симпатию молодому человеку из-за океана”, и лишь после того, как офицер покинул барак, случилось то, что и должно было случиться. “Мы стащили этого с нар, на которых он лежал, запеленутый в одеяла и придавленный нашими телами, с кляпом во рту, мордой в сенник, отволокли к печке и там, на бетонном пятачке, под тяжкое, ненавидящее сопенье всего барака, втоптали в пол”.

Сила издевательств, накал бесчеловечности были столь велики, что жертвы готовы были погибнуть, лишь бы уничтожить хоть сколько-то этих псов.

Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам, Чью гнусную науку я до конца постиг. Я вражескою кровью свои омою руки, Когда наступит этот благословенный миг.

Эти стихи Варлама Шаламова, тоже бывшего узника, были адресованы другим палачам, в другой стране, но отражали ровно то же чувство.

Публично, по-славянски из черепа напьюсь я, Из вражеского черепа, как делал Святослав. Устроить эту тризну в былом славянском вкусе Дороже всех загробных, любых посмертных слав.

Восстание в Собиборе, пусть и в малой степени, воплотило “еврейскую мечту” – наказать извергов, пытавшихся стереть с лица земли целый народ. Между прочим, оно было не только не единственным восстанием евреев-смертников в концлагере (как принято считать), но и не первым, и не последним. За два месяца до него произошло не менее героическое – в Треблинке, год спустя группа узников Освенцима-Биркенау взорвала один из крематориев. Но восстание в Собиборе было уникальным. И по числу убитых эсэсовцев, и по числу вырвавшихся на свободу, около 60 из них удалось дожить до конца войны, а до него оставалось еще долгих полтора года. На подготовку восстания его организатору – советскому военнопленному Александру Печерскому – понадобилось 22 дня, ровно столько он пробыл в Собиборе.

Судьба не может быть изменена – иначе это не была бы судьба. Человек же может изменить себя – иначе не был бы человеком. Так полагал австрийский психиатр Виктор Франкл, сам узник нацистского концлагеря. Случайно не попал он ни в одну из “команд смерти”. Закономерностью же счел то, что сумел под ударами судьбы сохранить себя, а на верный путь его направили совесть и упрямство духа. Упрямством духа, как никто другой, обладал и Александр Печерский.

О Собиборе написаны тысячи страниц, но, как ни странно, не было ни одной книги о жизни и судьбе Александра Печерского. Правда, в Интернете информации предостаточно, нужно лишь пару раз кликнуть мышкой. Но как только я начал углубляться в его биографию, перестал понимать, что из разбросанного в Сети брать на веру, а что – нет. “Политрук” – но, как оказалось, во время войны он не был даже коммунистом, вступил в партию после и пробыл в ней совсем недолго. “Закончил войну капитаном” – не могло быть такого, после плена обычно не повышали в званиях. “После войны сидел в тюрьме” – нет, не сидел. “Работал директором кинотеатра в Москве” – и этого не было, до самой смерти жил в Ростове-на-Дону. Ошибки эти на первый взгляд незначительны и могли быть совершенно непреднамеренными. Но в наше время любая ошибка вечна – сразу после появления публикации где-либо начинает жить в Сети, индексируется и порождает новые ошибки.

За год, минувший после обнаружения показаний Печерского, мне пришлось прочитать почти все, что написано о Собиборе. Самое сильное впечатление произвела книга Ричарда Рашке “Побег из Собибора” (1982), автор которой интервьюировал выживших узников, путешествуя по всему миру и находя их в разных странах. И, конечно, – книги участников собиборских событий Томаса Блатта “Из пепла Собибора” (1997), Станислава Шмайзнера “Ад в Собиборе” (1968), Юлиуса Шелвиса “Лагерь уничтожения Собибор” (1993). И еще – обобщающие труды израильского историка Ицхака Арада “Восстание в Собиборе” (1985), Семена Виленского, Григория Горбовицкого и Леонида Терушкина “Собибор. Восстание в лагере смерти” (2010).

Как оказалось, в вашингтонском музее хранился архив писателя Михаила Лева, и в нем – не публиковавшиеся до сих пор письма и документы, касающиеся судьбы Александра Печерского уже после восстания. С первого дня дружбы с Печерским в течение полувека смыслом его жизни стал Собибор, сохранение памяти о восстании. Нашел телефон Михаила Лева и стал названивать ему в Израиль, а вскоре навестил его в городе Реховот и о многом выспросил. Увидев мою заинтересованность, он позволил мне покопаться в оставшихся у него документах, поделился воспоминаниями об Александре Печерском.

И, наконец, сам Печерский не раз рассказывал о происшедшем. Еще в 1945 году в Ростове-на-Дону небольшим тиражом вышла его книжка карманного формата “Восстание в Собибуровском лагере”.

Сохранилась его обширная переписка с писателем-фронтовиком Валентином Томиным (Уальдом Романовичем Тальмантом), собиравшим материалы для изданной в 1964 году документальной повести “Возвращение нежелательно”. Разумеется, в двух этих книгах о лагере, где были одни только евреи и никого другого среди восставших быть не могло, слово “еврей” не упомянуто ни разу.

…Все перечисленное я читал, пытаясь понять, что же за человек был тот, кто придумал и осуществил это беспрецедентное восстание. Стал искать тех, кто его знал. Мне удалось встретиться и поговорить с двумя участниками восстания – Аркадием Вайспапиром в Киеве и Семеном Розенфельдом в Тель-Авиве. Что-то удалось узнать из бесед с дочерью Печерского Элеонорой, в замужестве Гриневич, и внучкой Натальей Ладыченко, которые живут в Ростове-на-Дону, племянницей Печерского Верой Рафалович (живет в Бостоне), другом Печерского Лазарем Любарским (Тель-Авив). По счастью, сохранились видеозаписи Печерского, включенные в документальные фильмы “Восстание в Собиборе” Павла Когана и Лили Ван дем Берг (1989) и “Арифметика свободы” Александра Марутяна (2010).

Когда начинаешь чем-то всерьез интересоваться, материал сам идет тебе в руки. В Центральном архиве Минобороны в Подольске легко обнаружились никогда не публиковавшиеся военно-учетные документы Печерского. В случайной беседе рассказал о своих изысканиях знакомому тележурналисту Андрею Прокофьеву, на что тот воскликнул: “Да ведь это мой дядя Саша!” Он оказался внучатым племянником жены Печерского Ольги Ивановны Котовой, и благодаря ему удалось найти в Гомеле Татьяну Котову, дочь Ольги Ивановны от первого брака.

Постепенно совместились разговоры со всеми этими людьми (им огромная благодарность), прочитанные книги, архивные судебные дела, письма Печерского. По ходу дела стала вырисовываться картина произошедшего, которой можно было бы поделиться с читателем. Признаюсь, картина весьма неполная. Тем не менее захотелось хоть как-то восполнить пробел, рассказать о том, что узнал из не известных никому материалов киевского процесса, обнародовать обнаруженные в архивах документы, извлечения из переписки, полученные от родных фотографии.

Решение написать о Печерском окончательно созрело у меня в том же 2012 году в жаркий октябрьский тель-авивский полдень в толпе у дома социального жилья на Дерех Ха-Шалом, что в переводе означает проспект Мира. Во дворе дома, где живет участник восстания (последний из живущих) Семен Розенфельд, открывали монумент в память об Александре Печерском. Сначала с обелиска, поставленного аккурат под пальмой, сняли покрывало. Потом вышел хор ветеранов и спел о маленьком скрипаче с седой головой и нашитой на одежду желтой звездой и о соловьях, которых просят не будить солдат, “пусть солдаты немного поспят”. Из окон выглядывали старушки, сами свидетели Катастрофы.

Конечно, место для монумента было выбрано довольно-таки необычное, но у нас в стране в то время и такого не было. В американском Бостоне поставили небольшую стеклянную стелу в его честь, в израильском городе Цфате появилась улица его имени, в России же не было ни памятника, ни улицы. Я уж не говорю, что Печерского ничем не наградили за великий подвиг. Словом, меня переполняла обида на неблагодарность к герою со стороны соотечественников.

“Почему подвиг Печерского у нас не признавали при его жизни – вряд ли надо объяснять. Труднее было ответить на вопрос, почему в наши дни обелиск возведен под пальмой в далеком Тель-Авиве, а не где-нибудь поближе. Александр Печерский не знал ни иврита, ни даже языка родителей – идиша, его родиной была Россия, Советский Союз, заметим, не самой благодарной родиной”. Этими словами заканчивалась моя книга “Полтора часа возмездия”, выпущенная в 2013 году.

…За минувшие шесть лет все изменилось. В 2018 году, через 75 лет после восстания, награда наконец нашла героя – Президент России наградил его посмертно орденом Мужества. В честь Печерского названы улицы – в Москве и в Ростове-на-Дону, его имя присвоено скорому поезду, выпущена почтовая марка. И главное, на экраны вышел отечественный фильм “Собибор” – из всех искусств для нас важнейшим по-прежнему является кино, ну и телевизор, по которому фильм тоже показали.

Словом, можно было бы сказать, что справедливость восторжествовала, кабы внезапная любовь к Печерскому не напоминала ильфопетровские слова о том, как у нас вдруг полюбили джаз, полюбили какой-то запоздалой, нервной любовью. К тому же мне почудилось общее в том, как подвиг замалчивали раньше и как возвеличивают теперь. Ну хотя бы то, что в официальную историю вписали “интернациональное восстание заключенных лагеря Собибор во главе с лейтенантом Красной армии Александром Печерским”. Согласитесь, Печерский как узник нацистского лагеря смерти, предназначенного для убийства евреев, поднявший их на восстание – это одно, а советский офицер, организатор восстания заключенных в немецком концлагере – это немного другое.

Нет, я не о том вовсе, чтобы каждый раз упоминать этническое происхождение восставших. Можно опустить это непроизносимое прежде слово, рассказывая о герое боев на Малой Земле Цезаре Куникове или о ком-то еще из полумиллиона евреев, служивших в Красной армии во время войны. Но избегать его в разговоре о людях, обреченных на смерть по одному только этническому признаку, – значит отнимать у евреев великую страницу прошлого, косвенно поощряя разговоры об их трусости.

Будучи советским офицером, Печерский вел себя сообразно советскому мифу, ставшему в войну былью, – помогал товарищам, проявлял заботу о слабых и бесстрашно шел на смерть за общее благо. Он не был верующим иудеем, ему пришлось вспомнить о своем происхождении, когда в плену его отделили от других военнопленных и отправили на “фабрику смерти”. “Можно уйти сколь угодно далеко от еврейства, не интересоваться своими корнями, почти полностью ассимилироваться, – заметил Юлий Эдельштейн. – Но есть какая-то таинственная нить, которая соединяет тебя со всем тем, что ты, казалось бы, отбросил в сторону. И неожиданно в твоей жизни настает такой миг, когда ты волей-неволей оказываешься един со своим народом, его судьба становится твоей судьбой, и ты спасаешь его, а он спасает тебя”.

И еще одно. Новые ревнители памяти Печерского пишут лишь о его подвиге, а о том, как жил герой после, не пишут или пишут неправду. Под видом ее, неправды, разоблачения. Есть такая профессия – мифы опровергать.

“5 мифов об Александре Печерском” размещены на “главном историческом портале страны” (так скромно именует свой сайт Российское военно-историческое общество). Процитирую один из “мифов”: “В СССР подвиг узников Собибора замалчивался. К самому Печерскому относились с недоверием. В мирной жизни Печерскому приходилось нелегко, он бедствовал”.

…Вообще-то ничего такого мифического в этих утверждениях я не вижу. Мифы если где и есть, то в их “разоблачении”. О каком таком “доверии” можно говорить, если Печерского вместо награды направили искупать кровью совершенный подвиг в отдельный штурмовой батальон (что-то вроде штрафбата)? Верно, в годы оттепели ему разрешили приоткрыть рот, но можно ли уверять нас в том, как гладко его жизнь после войны складывалась, 45 лет в коммунальной-то квартире?

Все меньше остается тех, кто мог бы рассказать, как было на самом деле. За время с выхода той книги ушли из жизни участники восстания Алексей Вайцен, Аркадий Вайспапир и Томас Блатт, близкие к Печерскому Михаил Лев и Татьяна Котова.

Все это и побудило меня вернуться к рассказу о Собиборе. К тому же что-то из ранее сказанного потребовало уточнения – за минувшие пять лет обнародованы новые материалы из Центрального архива Минобороны, благодаря усилиям Фонда Александра Печерского и Научно-просветительского центра “Холокост” обнаружены новые документы о его жизни. После выхода книги мне стали звонить люди, знакомые с героем. Один из них – Михаил Матвеевич Бабаев, профессор права, в начале 1960-х – ростовский судья, деливший судейский стол с народным заседателем Александром Ароновичем Печерским, рабочим одного из ростовских заводов. Тогда у него и мысли не было, – сказал он мне, – что рядом сидит, как равный, фантастический герой. Но узнав (много позже), что в Собиборе за ним пошли люди, почему-то не удивился…

Глава 1 Повестка в первый день войны

Я раньше думал: “лейтенант” звучит вот так: “Налейте нам!” И, зная топографию, он топает по гравию. Война – совсем не фейерверк, а просто – трудная работа, когда, черна от пота, вверх скользит по пахоте пехота. Михаил Кульчицкий

“В шесть часов вечера после войны” – так назывался знаменитый фильм Ивана Пырьева военных лет. В шесть часов вечера в первый день войны, как я узнал от дочери Александра Печерского Элеоноры, ему принесли повестку о призыве в действующую армию.

Театр

О жизни героя до этого события известно немного. Родился Александр Печерский 22 февраля 1909 года в городе Кременчуге, на берегу Днепра, в самом центре Украины, недалеко от Полтавы. В тот год Российская империя переживала промышленный подъем: был выпущен первый автомобиль “Руссо-Балт”, пошли поезда на Астраханской линии Рязано-Уральской железной дороги, учреждено Киевское общество воздухоплавания, открыто движение конки в Пскове.

В Пскове лишь только появилась конка, а в Кременчуге уже вовсю ходил электрический трамвай. Кременчуг не был похож на уездный город, каким являлся по статусу. В год, предшествовавший рождению Александра, в Кременчуге жило без малого 37 тысяч евреев, немалая часть населения города. Справочная книга, откуда взята эта цифра, содержит календарь из двух частей – русской и еврейской. В 70-е годы XVIII века, при Екатерине Великой, евреям разрешили селиться только в Новороссийской губернии. Здесь они получили право жительства. В октябре 1905 года соседи-черносотенцы пытались лишить их этого права, устроив жестокий погром, продолжавшийся целых три дня, больше 100 человек были убиты и ранены.

В 1915 году семья Арона и Софьи Печерских перебралась в Ростов-на-Дону. Ростовский уезд Екатеринославской губернии тоже находился в черте оседлости, и крупный купеческий, хотя и уездный город Ростов был центром притяжения евреев из других краев.

Их младшему сыну было шесть лет. Помимо Александра с ними были его старшие брат Борис (1907 года рождения) и сестра Фаина (1906 года рождения), младшая – Зинаида родилась уже после революции, в 1921 году. Переезд, скорее всего, был вызван тем, что шла Первая мировая война и к Кременчугу приближался фронт. Согласно семейному преданию, переданному мне племянницей Печерского, дочерью Фаины Верой Рафалович, еще одним мотивом переезда явились опасения погромов. Опасения эти нельзя признать безосновательными. Спустя несколько лет евреи Кременчуга пострадали от погромов во время Гражданской войны. В мае 1919 года банда атамана Григорьева убила 150 евреев, в августе того же года погром в городе устроила армия Деникина.

На сохранившейся фотографии супруги Печерские – благополучная пара, одетая по моде и явно принадлежащая к “эксплуататорскому”, как сказали бы в послереволюционные годы, классу. По словам Веры Рафалович, Арон Печерский имел юридическое образование и был до революции помощником присяжного поверенного. Что делал после – точно не известно, возможно, был адвокатом либо выполнял иную юридическую работу. Михаилу Леву Печерский рассказывал, что тот давал людям юридические советы, помогал в составлении жалоб. Элеоноре Гриневич, напротив, помнится, что ее дед был фотографом.

Все дети в семье Печерских были музыкальны, мечтали стать актерами. Александр одновременно со средней школой с 1925 года учился в музыкальной по классу фортепьяно, правда, инструмента в доме не было – жили бедно. Откуда у выходцев из сравнительно небольшого города такая страсть к театру? Кременчуг, как ни странно, был городом театральным – имел свой Театр миниатюр, или русско-еврейский театр, как его называли горожане. Постоянной труппы не было, ее каждый сезон подбирал антрепренер Шпинглер, в штате числился только суфлер – некий Пушок, получивший свое прозвище за коротко подстриженные усы.

В летний сезон 1912 года в труппе появился начинающий актер из Одессы – Лейзер Вайсбейн. Он провел на кременчугской сцене лишь один сезон, но имел большой успех. Впоследствии успех стал общероссийским, к тому моменту Лейзер взял себе псевдоним и стал Леонидом Утесовым.

“С 1931 до 1933 года после школы служил в армии, с 1936 года инспектором хозчасти в финансово-экономическом институте. С 1931 года играл в самодеятельном драматическом коллективе, ставил небольшие пьесы, писал для них музыку”, – рассказывал Печерский в письме от 16 апреля 1962 года писателю Валентину Томину, собиравшему материалы для книги о Собиборе.

Видно, художественная самодеятельность занимала важное место в его жизни. По детским воспоминаниям Элеоноры, “отец до войны играл в театре”. Более того, вполне возможно, что на должности инспектора хозчасти он лишь числился – подтверждением тому является запись в военкоматской учетной карточке: “Ростовский финансово-экономический институт, руководитель художественной самодеятельности”.

В ту пору на Дону было более 2 тысяч драматических, хоровых, танцевальных и музыкальных коллективов художественной самодеятельности. Самым известным был театр рабочей молодежи – ТРАМ. Трамовцы 350 раз сыграли пьесу о молодых рабочих “Цеха бурлят”.

С будущей женой, голосистой красавицей-казачкой Людмилой Замилацкой, Печерский познакомился в своем театральном коллективе. Людмила Васильевна уже была прежде замужем, развелась. В 1933 году они с Александром Ароновичем поженились, в следующем году у них родилась дочь.

Примерно в те же годы, чуть позже, в том же городе и на той же почве возникло знакомство другой супружеской четы. “Бывало, что мы участвовали в студенческой художественной самодеятельности – я играла на рояле, а Саня декламировал стихи, – вспоминала Наталья Решетовская, первая жена Александра Солженицына. – В 1936 году у нас с Саней все только начиналось. Мы оба тогда учились в Ростовском университете, я – на химфаке, а Саня – на физмате”.

Саша Печерский университетов не кончал, все его время уходило на самодеятельность. Правда, в недавнем документальном фильме об Александре Печерском сказали, что он учился в университете, но это не так. Согласно военно-учетным документам, его образование – 7 классов, по тем временам не так плохо.

Виноват Пушкин

В сохранившихся в Центральном архиве Министерства обороны бумагах есть сведения о срочной службе Печерского с сентября 1931 по декабрь 1933 года. Демобилизован он был как “старший писарь-младший командир”. Младший командир, согласно тогдашним положениям о воинских званиях, отстоял на одну ступень от рядового красноармейца и мог быть командиром отделения или младшим комвзвода.

Как младший командир, Печерский и был призван в первый день войны. Новое – офицерское – звание он получил только в сентябре 1941 года.

После ухода Александра и Бориса на фронт семья осталась в Ростове. В августе 1941 года, когда немцы подходили к городу, умер отец и мать с дочерями наотрез отказались эвакуироваться. Еще немного, и они могли бы принять решение остаться и тогда разделили бы судьбу ростовских евреев, расстрелянных в 1942 году в Змиевской балке. Никто не счел нужным официально предупредить евреев о том, что им следовало уезжать в первую очередь.

Мне вообще неизвестны случаи, чтобы в 1941 или в 1942 году при организации эвакуации власти обращались к еврейскому населению с призывом уйти от приближающихся германских войск, хотя прекрасно знали, какая судьба его ждет. Ведь советское правительство уже на ранних этапах войны имело полную информацию об уничтожении евреев на оккупированных территориях. К тому моменту на территории СССР проживали примерно 5,1 миллиона евреев, в том числе около 2 миллионов в регионах, присоединенных в 1939 году. Подавляющее большинство из них (до 70 %) жили в областях, подвергшихся оккупации.

По счастью, работавший в обкоме комсомола ухажер (и будущий муж) Зинаиды по секрету открыл ей страшную тайну: немцы, оказывается (кто бы мог подумать!), убивают евреев. Только тогда Софья Марковна с Зинаидой уехали в Пятигорск, а остальные эвакуировались в Новосибирск. Этот случай не уникален. Хотя эвакуация по этническому признаку не проводилась, сохранились воспоминания о содействии некоторых местных партийных и советских чиновников именно евреям, кого-то даже уговаривали уезжать. Около миллиона успели эвакуироваться.

Эта часть жизни Печерского – с момента призыва до плена – малоизвестна, за исключением того, что в октябре 1941 года Печерский воевал на Смоленском направлении. Сам он рассказывал, что служил в штабе батальона, потом в штабе полка. Кем служил?

Пришлось обращаться к архивным данным. Александру Печерскому было 32 года, за его плечами была служба в армии, неполное среднее образование. Все это, вероятно, послужило основанием, что грамотного и не самого молодого бойца назначили делопроизводителем, а затем заведующим делопроизводством 596-го корпусного артиллерийского полка. В сентябре 1941 года он был аттестован как техник-интендант второго ранга – звание военно-хозяйственного и административного состава всех родов войск, впоследствии оно было приравнено к лейтенантскому.

Как можно выяснить из издания Военно-научного управления Генштаба “Боевой состав Советской армии (июнь – декабрь 1941 года)”, 596-й корпусной артиллерийский полк (КАП) относился к 19-й армии. С июля до начала сентября эта армия участвовала в Смоленском сражении, в октябре – в Вяземской оборонительной операции, пока не оказалась в окружении. Армия была разгромлена, но окруженные войска за две недели сопротивления под Вязьмой задержали продвижение группы “Центр” и, может, тем самым спасли Москву.

“Из одного окружения выходим, в другое попадаем, – вспоминал Печерский о событиях той осени. – Мне и небольшой группе поручили выносить из окружения комиссара полка, который был тяжело ранен. Нашу группу возглавлял политрук т. Пушкин, но он имел глупость пригласить в землянку, когда мы были на отдыхе, двух гражданских с тем, чтобы кое-что узнать, и через полчаса нас окружили и забрали”.

Комиссар скончался от полученных ран, а они попали в плен. Это случилось 12 октября 1941 года. В ночь на 13 октября 19-я армия перестала существовать как оперативное соединение. По некоторым данным, за предшествующие пять дней армия потеряла только убитыми около 20 тысяч человек.

Спустя два дня после пленения Печерского при выходе из окружения в плен попал тяжело раненный командующий 19-й армией Федор Лукин. Воевал он героически, но в плену, где пробыл до мая 1945 года, вел себя, как бы помягче выразиться, неоднозначно. Как выяснилось из опубликованного протокола его допроса, 14 декабря 1941 года генерал уверял немцев, что большевизм “чужд русскому народу” и что “русские были бы очень благодарны за разрушение и избавление от сталинского режима”, интересовался, не собираются ли немцы создать альтернативное русское правительство. Рассказал немецким офицерам о “формировании 150 новых стрелковых дивизий и о числе ежедневно выпускаемых танков и самолетов”, причем просил “сохранить все это в секрете, так как у меня есть семья”.

Первые жертвы Холокоста

О дальнейшем Печерский не любил вспоминать. Можно только гадать, каким чудом прошел он так называемую селекцию, обычно проводившуюся сразу после пленения согласно печально известному “Приказу о комиссарах” от 6 июня 1941 года и директиве вермахта “О поведении войск”, предписывавших немедленное уничтожение “политработников, большевистских подстрекателей, партизан, саботажников, евреев”.

Эту сцену можно представить по фильму “Судьба человека”. Там военнопленных построили у церкви, и немец крикнул: “Коммунисты, комиссары, офицеры и евреи!”, после чего из строя вывели нескольких человек и расстреляли.

Я потому лишь вспомнил эпизод из фильма, а не из лежащего в его основе знаменитого шолоховского рассказа, что его режиссер Сергей Бондарчук в этой сцене оказался правдивее Шолохова. В рассказе лагерная селекция изображена с принятой в советское время “политкорректностью”. Эсэсовцы, когда “начали отбирать вредных им людей”, о евреях не спрашивают, “спросили, кто коммунисты, командиры, комиссары, но таковых не оказалось”. Немцы у Шолохова почему-то избегают этого слова, будто зная о невозможности его употребления в газете “Правда”, где впервые увидел свет знаменитый рассказ. Правда, дальше слово это все же произнесено и вот в каком контексте: “Только четырех взяли из двухсот с лишним человек. Одного еврея и трех русских рядовых. Русские попали в беду, потому что все трое были чернявые и с кучерявинкой в волосах”.

Тут Шолохов прав: судя по воспоминаниям выживших, иногда за евреев принимали и грузин, и армян. Могли, конечно, и русских, если “с кучерявинкой в волосах”. Но вот почему русские “попали в беду”, писателем объяснено, а почему – “один еврей” и все остальные евреи, убитые в ту войну, – об этом ничего не сказано, как будто так и должно было быть.

Если бы Печерский был разоблачен как еврей, все могло быть иначе. Можно предположить, что этого не случилось по нескольким причинам: не имел ярко выраженных национальных черт во внешности плюс правильная русская речь, артист как-никак, да и товарищи могли помочь не выделяться из общей массы, такое нередко бывало.

Фактически взятые в плен солдаты-евреи – первая жертва Холокоста, по-настоящему начавшегося в СССР 22 июня 1941 года. Именно на Восточном фронте нацистам стало ясно, что можно убивать десятки тысяч евреев одновременно, раньше им такое и в голову не приходило. К тому же оказалось, что можно привлечь тысячи местных помощников. До принятия “окончательного решения” оставалось еще целых полгода, а Холокост уже начался, и первыми под его каток попали, как уже говорилось, евреи-военнопленные.

По подсчетам Павла Поляна, попав в плен, советский солдат умирал с вероятностью 60 % – если он не еврей и 100 % – если еврей. Немцы уничтожили до 80 тысяч евреев-военнопленных, причем чаще всего свои предавали своих, и вынести это было едва ли не труднее всех физических мук.

Почему так? Обычно принято ссылаться на печально известный “Приказ о комиссарах”, подписанный Кейтелем 6 июня 1941 года. Но в нем ничего о евреях нет, там – о комиссарах, которые “не признаются в качестве солдат; на них не распространяется действующая для военнопленных международно-правовая защита”. Евреи появляются в принятой во исполнение приказа директиве начальника РСХА Гейдриха от 2 июля 1941 года: “Подлежат экзекуции… евреи – члены партии и занятые на государственной службе, а также прочие радикальные элементы (диверсанты, саботажники)”. С этого момента оккупанты начали убивать всех евреев подряд, не вникая, состоят ли они на какой-то там службе. Между прочим, немцы расценивали как партизан и захваченных в плен женщин-военнослужащих Красной армии – их расстреливали, а перед смертью нередко подвергали насилию.

К слову сказать, евреи-военнопленные из Западной Европы, как и другие их соотечественники, находились под защитой Женевской конвенции об обращении с военнопленными 1929 года (Советский Союз к ней не присоединился). Правда, согласно конвенции, даже если “одна из воюющих сторон окажется не участвующей в конвенции, тем не менее положения таковой остаются обязательными для всех воюющих, конвенцию подписавших”.

Впрочем, одним только неприсоединением нельзя объяснить то, почему у советских военнопленных – буквально у всех – были столь малые шансы на выживание. Судя по всему, немцы предпринимали все возможное, чтобы сократить их число: политика голода была намеренной, дабы решить вопрос простейшим образом. К тому же немцы не могли себе представить, что к ним в плен попадет такое количество советских солдат, просто не были к этому готовы. Впрочем, это обстоятельство ни в коей мере не может служить оправданием ужасных преступлений против советских военнопленных.

За всю войну, по германским данным, в плен захвачено свыше 5 миллионов советских солдат и офицеров, по советским официальным – менее 4 миллионов. Почему так много? Выскажу самое очевидное: в начале войны не умели воевать. К тому же – по известным причинам – боялись отступать даже тогда, когда это было оправданно. Наконец, были и такие воины, кто воевать не хотел вовсе, в душе предпочитая “немецкий порядок” советской власти. Точных данных о советских военнопленных нет до сих пор. Германское командование указывало цифру в 5 миллионов 270 тысяч человек. По данным Генштаба Вооруженных сил РФ, число пленных составило 4 миллиона 590 тысяч.

От Вязьмы до Минска

О жизни Печерского в лагерях для военнопленных в Вязьме и Смоленске почти ничего неизвестно, за исключением того, что в одном из них он заболел брюшным тифом. В архиве Еврейского антифашистского комитета сохранилась запись Печерского, сделанная в сентябре 1945 года: “С октября по январь питались только дохлой кониной в любом ее состоянии и вонючую варили. На шестьсот человек ведро муки и вареная дохлятина. Это всё. Хлеба не давали. При таком питании тиф был неизбежен”.

Больных обычно расстреливали, но он ходил на утренние и вечерние построения и благодаря этому остался в живых. Вероятно, следы перенесенной болезни позволили до поры скрывать национальность. Немцы в лагерях ни на минуту не оставляли поиск евреев, но к больным предпочитали не приближаться.

“Уже десять месяцев нас гоняют из одного лагеря в другой, – вспоминал Печерский. – Смоленский лагерь. Ежедневно умирают сотни людей. Отходят во сне, падают, стоя в длинной очереди за баландой – супом из гречневой шелухи. Мне пока еще удалось сохранить самое дорогое, что осталось от прежней жизни, – фотографию дочки”.

В мае 1942 года Печерский вместе с четырьмя товарищами бежал из плена. В тот же день они были пойманы и отправлены в город Борисов в штрафную команду, в которой собирали беглецов из лагерей для военнопленных, из гетто и других подозрительных лиц. Им повезло, их не расстреляли.

В августе Печерского отправили в Шталаг 352, размещавшийся под Минском у деревни Масюковщина, на месте прежней дислокации кавалерийского полка Красной армии. Десятки тысяч военнопленных скопились в деревянных бараках и бывших конюшнях. От невыносимых условий каждый день умирали по 200–300 человек, не успевали хоронить.

У Печерского были все шансы погибнуть и почти ни одного выжить. Он столько раз чудом оставался в живых, что кажется, будто судьба хранила его для будущего подвига. В Минске, похоже, лимит везения был исчерпан. Здесь всем пришлось пройти процедуру медицинского осмотра, тут-то и было обнаружено, что Печерский и еще восемь человек – евреи. Вместе с другими выявленными “недочеловеками” он был посажен в “еврейский погреб”.

“В Минск прибыли 10 августа 42 года, – из записи рассказа Печерского в Еврейском антифашистском комитете. – 11 / VIII – медосмотр. Русские врачи осматривали. Решающим был один признак (фаллус). Среди 2000 примерно нашли 8 евреев. 8 – это точно. Всех 8 повели на допрос. – Признаете себя евреем? – Кто не признавался, тех били плетьми, пока не добивались признания. Всех посадили в “еврейский подвал”. Продержали до 20 августа. Подвал – абсолютно темный. Там же оправлялись. Еда – через день 100 г хлеба и кружка воды”.

И всем, представьте, удалось избежать расстрела. Видимо, это объяснялось тем, что к лету 1942 года немцы перешли от неорганизованных расстрелов к плановому уничтожению людей. Некоторых перед смертью принуждали трудиться на благо рейха. Видимо, эсэсовские части в Минске испытывали нужду в каких-то хозяйственных работах и потому всех разоблаченных отправили в арбайтслагерь СС на улице Широкой.

“В Минске немцы узнали, что я являюсь евреем по национальности, и я был направлен в Минский СС-арбайтслагерь, где содержались евреи и русские, которых направляли туда за связь с партизанами, отказ от работы и другие подобные действия”, – это из протокола допроса Печерского на предварительном следствии по “киевскому делу”.

По совету одного из старожилов в арбайтслагере Печерский выдал себя за столяра, хотя, по его собственному признанию, рубанка в руках не держал. Что такое арбайтслагерь, лучше всего описано в пронзительном романе Виталия Семина “Нагрудный знак OST”, если хотите узнать – есть смысл прочесть. Сам же Печерский в сентябре 1945 года описывал минский лагерь следующим образом: “В лагере – 300 г хлеба в день. Хлеб с опилками и 1 раз в день так называемый суп: гнилая картошка в шелухе и немного крупы (неочищ. гречиха). Работали от рассвета до темна. Отводили на различные объекты, охраняли усиленно. Жили тем, что воровали у немцев, что только возможно: хлеб, продукты. Комендант Вакс не мог прожить дня, не убив кого-нибудь. Иначе он просто заболевал. Посмотрел ему в лицо – это садист: высокий, худой, угол верхней губы вздрагивает, левый глаз налит кровью. Вечно пьян, в мутном похмелье”.

Там он провел год с небольшим – с августа 1942 года до сентября 1943 года. 18 сентября 1943 года в четыре утра его подняли с нар, выдали 300 граммов хлеба и в колонне таких же, как он, отвели на вокзал, объявив, что отправляют на работу в Германию. Их погрузили в эшелон, отправлявшийся в Собибор.

“Операция Рейнхард”

Собибор был одной из трех фабрик смерти (еще Белжец и Треблинка), выстроенных на территории Польши в рамках государственной программы Третьего рейха, согласно которой предполагалось провести “переселение” большей части еврейского населения Европы. Эшелон за эшелоном с евреями из стран Европы отправлялись в лагеря смерти. Людей доставляли к ближайшей железнодорожной станции, а затем загоняли в вагоны для перевозки скота. Путь к лагерям уничтожения иногда занимал несколько часов, а иногда растягивался на несколько дней. Многие умирали еще в пути, а 99 % прибывших убивали газом сразу после поступления в лагерь.

Программа получила название “Операция Рейнхард” по имени убитого партизанами в Праге шефа РСХА Рейнхарда Гейдриха, того самого, который 20 января 1942 года созвал Ванзейскую конференцию об “окончательном решении еврейского вопроса”. Есть и другая, менее достоверная версия, согласно которой операция названа именем государственного секретаря Министерства финансов Фрица Рейнхарда. По-видимому, появление этой версии вызвано тем, что целью нацистов было не только массовое уничтожение еврейского населения, но и присвоение его собственности. По данным американского историка Питера Блэка, “Операция Рейнхард” принесла Третьему рейху огромные богатства – 178,7 миллиона рейхсмарок, это не считая вагонов текстиля и прочего имущества.

За полтора года существования трех этих лагерей в них было убито около 1,5 миллиона человек. При относительно небольших затратах, участии самих узников в обслуживании процесса уничтожения и минимальном присутствии немецкого личного состава. В каждом из них было занято от 20 до 30 человек эсэсовцев и от 100 до 120 охранников, так называемых травников, прозванных так по имени места расположения специального лагеря для подготовки кадров, предназначенных для ликвидации еврейского населения. Как видим, для операции нацистам потребовалось на удивление мало персонала.

Всего же в школе СС Травники, оборудованной в здании бывшего сахарного завода в 40 километрах юго-восточнее Люблина, с октября 1941 по май 1944 года прошли обучение чуть больше 5 тысяч человек, в основном набранных из числа военнопленных. 11 выпускников этого специфического учебного заведения как раз и судили в Киеве в марте 1962 года.

Читая материалы киевского процесса (к этому уголовному делу, как обещал, буду еще не раз возвращаться), невозможно было не обратить внимания на то, как много сходного было в судьбах Печерского и обвиняемых, они ведь тоже были военнопленными. До того момента, как встретились на “фабрике смерти” – как говорится, по разные стороны баррикад.

Поскольку суд разбирался в обстоятельствах жизни каждого из обвиняемых, об их пребывании в лагерях для военнопленных мне известно куда больше, чем о том же периоде жизни героя этой книги. В своих показаниях они юлили, как только могли, и только в одном вопросе у меня не было сомнений в их искренности – там, где обвиняемые говорили о нечеловеческих условиях в этих лагерях.

У большинства из них, как и у многих других “травников”, первая станция на пути в Собибор – лагерь для военнопленных Хелм в Польше, он же Шталаг 319. Почти все будущие охранники в холодную зиму 1942 года оказались в этом лагере, который был на первом месте из всех шталагов по числу в нем погибших (около 90 тысяч). Его узники жили под открытым небом на голой земле, огороженной колючей проволокой. Заключенных почти не кормили, утром и вечером давали только воду, днем – суп из брюквы и шпината и буханку несъедобного хлеба, одну на шесть человек. Все подсудимые упоминали о… случаях людоедства. Как говорил один из них, “волосы встают дыбом, как только вспоминаю, не зря голова покрылась сединой, а лицо морщинами, о людоедстве советских людей”.

Советский человек не мог быть людоедом. Тем не менее этим страшным фактам есть немало подтверждений. Были случаи, когда пленные сами убивали людоедов либо передавали их немцам, которых те вешали, предварительно фотографируя, а эти снимки использовали в пропагандистских целях.

В основном люди умирали от голода и болезней, пленные ели кору, листву, траву, рылись в мусорных баках, воду собирали по лужам. Массовые заболевания – не только вследствие голода и холода, но и антисанитарии – холеры, тифа, дизентерии. По одному из свидетельств, вшей было столько, что, казалось, земля дышит. Каждое утро на фургонах вывозили по 200 мертвецов. Выживших же постепенно превращали в зверей, в конце концов некоторых, кажется, превратили.

Слишком тонкая пленка отделяет человека от людоеда. Люди, обычно ведущие себя вполне нормально, если их поставить в нечеловеческие обстоятельства, могут вести себя иначе. Виктор Франкл признается, что лагерная жизнь дала ему возможность заглянуть в самые глубины человеческой души и “в глубинах этих обнаружилось все, что свойственно человеку. Человеческое – это сплав добра и зла. Рубеж, разделяющий добро и зло, проходит через все человеческое”.

На этом месте следует немного остановиться, поскольку леденящие кровь подробности показывают, какой сложный выбор стоял перед ними. По мнению американского историка Питера Блэка, перед теми, кто попал в плен в ту зиму, стоял выбор между жизнью и смертью. В доказательство он приводит следующие цифры: с 22 июня 1941 по февраль 1942 года около 2 миллионов советских солдат погибли в немецком плену, из них 600 тысяч расстреляны, а остальные 1 миллион 400 тысяч умерли от голода и холода. Спасение от убийства голодом предлагалось тем, кого собирались сделать соучастниками Холокоста.

Тем не менее у будущих охранников Собибора был выбор, страшный выбор, но он был. Они выбрали спасение путем соучастия в убийстве товарищей по несчастью. У Печерского и других евреев-военнопленных такого выбора не было.

Рекрутируя военнопленных, немцы нарушали международное право, а именно международные конвенции, устанавливавшие категорический запрет на привлечение военнопленных к участию в боевых действиях против собственной страны. Но если бы это было единственным нарушением законов ведения войны со стороны Германии! Напомню, каждое пленение начиналось с выявления и немедленного расстрела коммунистов, евреев и политработников, остальных ждало бесчеловечное отношение.

Весной 1942 года в Хелме шла вербовка в школу СС в Травниках. Историку Арону Шнееру, изучившему огромное количество следственных материалов, удалось реконструировать процедуру этого отбора.

Выстроив военнопленных, им предлагали записаться на службу в немецкую армию или в полицию. Обещали, что всем, кто окажет помощь в войне, после ее окончания будут обеспечены хорошие условия жизни. В доказательство неминуемой победы Германии перечисляли победы вермахта. На призыв первыми обычно откликались лагерные полицейские, они ведь все равно уже предали, терять им было нечего.

Между прочим, лагерная полиция, состоящая из “своих”, формировалась исключительно в лагерях для советских военнопленных, западные пленные своих не охраняли.

Женевская конвенция об обращении с военнопленными от 27 июля 1929 года никакой такой полиции не предусматривала. Надо сказать, что у западных пленных было больше солидарности – во всяком случае, предательства меньше. Известны факты, когда американские и французские военнопленные защищали своих товарищей по несчастью – евреев – от издевательств со стороны лагерной администрации. Большинство военнопленных-евреев из европейских стран (кроме Польши) дождались освобождения.

Записывались идейные противники советского строя, желавшие отомстить за раскулачивание, репрессии, голодомор. Основная же часть видела в сотрудничестве с немцами возможность спастись от голодной смерти в лагере. Голодное существование военнопленных в лагере вербовщики объясняли тем, что правительство Советского Союза отказалось от пленных, объявив всех их предателями.

Из группы добровольцев в “травники” отбирали физически крепких, не старше 35 лет. “Немецкий офицер обходил ряды и указывал на того или иного, приказывая выходить из строя, – давал показания Шульц, один из подсудимых на киевском процессе. – В число таких лиц попал и я. Отобрали несколько десятков человек. Куда мы предназначались, мы не знали, да и не интересовались этим вопросом, так как нам было все равно куда, лишь бы вырваться из этого ада”. Правда, он умолчал о последующем обязательном собеседовании, в ходе которого надо было правильно ответить на ряд вопросов, прежде всего об отношении к евреям. Во время этого первичного опроса немецкие офицеры через переводчика интересовались национальностью кандидата, есть ли среди его родственников евреи, был ли военнопленный членом партии или комсомола. Затем – медосмотр, главным образом проверяли наличие обрезания. После этого наступал момент выбора, надо было заполнить анкету и подписывать обязательство к службе.

Что собой представляли эти документы? На бланке анкеты, отпечатанной на русском и немецком языках, ставился номер, а в левом верхнем углу приклеивалась фотография рекрута, под которой был отпечаток большого пальца. Каждая анкета заканчивалась специальным заявлением об отсутствии предков-евреев, расписывались будущие “травники” и под такими словами: “Мы, военные заключенные, вступаем в германские отряды СС для защиты интересов Великой Германии”.

Глава 2 Кто охранял Собибор?

Коллаборационисты – вчерашние враги – ненадежны по своей природе: предав однажды, они способны предать снова. Поэтому отвести им второстепенную роль недостаточно, надо повесить на них вину, запачкать кровью, скомпрометировать, насколько только возможно, сделать из них соучастников преступлений, чтобы отрезать им путь назад.

Примо Леви

В школе в Травниках

Как только я ввел в поисковую систему слово “вахман”, сразу выскочила подсказка – исправление на “ватман”. Но есть и такое слово, вахман, Wachmann – по-немецки охранник. Созданный в августе или сентябре 1941 года учебный лагерь СС в Травниках, готовивший персонал для концлагерей, и был школой вахманов. Нацисты были большими мастерами по части воинской иерархии, они любили вводить новые чины для поступивших к ним на службу представителей покоренных народов, придумывали для них специальные награды. Было четыре специальных звания: вахман, обервахман, группенвахман (командир отделения охранников) и цугвахман (командир взвода охранников). Особо отличившихся в уничтожении узников награждали специальными бронзовыми и серебряными медалями разных степеней – “Знаками отличия для восточных народов” первого и второго классов.

Учебный лагерь СС в Травниках имел структуру воинской части и существовал на базе эсэсовского охранного батальона, солдатами которого становились при зачислении в школу. Летом 1942 года одновременно обучались примерно тысяча вахманов, над ними надзирали 30–50 эсэсовцев.

Все охранники Собибора прошли через Травники, поэтому есть смысл рассказать об учебе немного подробнее. Продолжалась она от шести недель (для рядовых вахманов) до девяти месяцев (для комсостава).

Разумеется, предпочтение в отборе будущих младших командиров СС отдавалось немцам Поволжья, тем более что многие из них в лагерях стали полицаями или переводчиками. Но в процентном отношении их было совсем мало. На отдельный курс такой подготовки помимо советских немцев брали еще украинцев. Почему именно украинцев? Нацистские идеологи полагали, что “украинский народ, впитавший в себя польско-литовскую кровь, более “зрел”, чем великороссы”. К ним обращались с призывом: “Кто украинец, иди на службу к немцам!”

В первые месяцы войны украинцев вообще отпускали из лагерей военнопленных домой при условии обязательной регистрации по месту жительства. Поэтому некоторые военнопленные объявляли себя украинцами (или казаками, отношение к которым со стороны немцев было аналогичным). 25 июля 1941 года генерал-квартирмейстер Генштаба сухопутных войск Эдуард Вагнер издал приказ об освобождении из плена немцев Поволжья, эстонцев, латышей, литовцев, украинцев, а затем и белорусов. И хотя спустя три месяца действие приказа было приостановлено, к тому моменту успели освободить 318 770 человек, в большинстве своем (277 761) украинцев.

В начале 1942 года из восьми рот “травников” лишь одна была сформирована из русских, остальные набирались в основном из украинцев. В специальной справке по “травникам” 4-го управления МГБ СССР подчеркивалось: “Подбор контингента в учебный Травниковский лагерь по национальному признаку производился исключительно из украинцев и частично из русских военнопленных”.

Изучали устав караульной службы, строевую, огневую и физическую подготовку, правила производства обысков, арестов, проведения облав на партизан и еврейское население, немецкий язык, регулярно проводились политзанятия. Оружие в процессе учебы выдавали только на часы занятий, потом отбирали. Поначалу начальствующий и преподавательский состав лагеря состоял исключительно из немцев, но со временем на низшие командные должности могли быть назначены бывшие выпускники школы, которые хорошо зарекомендовали себя по службе.

Приезжали с лекциями опытные специалисты из самых известных концлагерей Германии (Дахау, Бухенвальда, Заксенхаузена). Эти инструкторы добивались того, чтобы “травники” стали людьми, с безоговорочной преданностью повиновавшимися любому приказу. “Травники” – это модель людей, в которых нацисты хотели превратить представителей порабощенных народов. Они должны были охранять и конвоировать концлагеря, предотвращать побеги или разыскивать бежавших заключенных, а в случае необходимости их можно было бы использовать еще и для усмирения местного населения и борьбы с партизанами.

В лагере была жесткая дисциплина, твердый распорядок от подъема до отбоя. В обязательную программу обучения входили строевая подготовка, разучивание строевых песен. Строевая подготовка: изучение знаков различия немецкой армии, обучение немецкому строевому шагу, поворот в строю и вне строя, на ходу и на месте, приветствия немецких офицеров: становиться по стойке “смирно”, вытягивать правую руку вперед и выкрикивать “Хайль Гитлер”.

По свидетельству одного из подсудимых на киевском процессе Ивана Куринного, обучавшегося там с февраля по июнь 1942 года, их особенно мучили строевой подготовкой. Ему запомнилось, как учили перестраиванию шеренг. По его словам, “это была тупая муштра, рассчитанная на то, чтобы сделать из нас послушных автоматов, беспрекословно выполняющих волю немцев. За малейшее нарушение жестоко избивали перед строем”. Был только один вид наказания: провинившегося вахмана раздевали, клали на козлы и били плетками или прутьями по всему телу.

19 июля 1942 года у руководства школы появилась возможность проверить, насколько курсанты усвоили пройденное. В этот день Травники посетил сам Генрих Гиммлер. Начальник лагеря штурмбанфюрер Штрайбель выстроил все роты вахманов на лагерном плацу и при появлении Гиммлера подал команду “смирно”. Затем строевым шагом подошел к рейхсфюреру и доложил, что лагерь вахманов СС выстроен. Гиммлер прошел мимо, всем немецким унтер-офицерам пожал руку, а потом обратился к двум вахманам – Панкратову и Чернякову, – спросил, откуда они родом, и, сфотографировавшись, отбыл.

Главной целью обучения было подготовить их к хладнокровному уничтожению евреев. На упомянутых выше политзанятиях рассказывали, что в Советском Союзе правительство захватили евреи, что, вероятно, легко ложилось на душу тем из курсантов, у кого были основания не любить советскую власть. Внушали, что еврейская верхушка правит и в США. “Немцы нам объясняли, что евреи по своей природе являются тунеядцами, не желают трудиться, занимаются спекуляцией, собирают со всего света себе золото и драгоценности, являются злом для человечества, поэтому их надо принудительно заставлять работать”, – рассказывал следователю бывший вахман Эммануил Шульц.

Каждый набранный курс вахманов смотрел “Вечный жид” (Der Eweige Jude) – якобы документальный фильм о роли евреев в мировой истории. В нем евреи изображались как паразиты: “Они разносят болезни, они безобразны, трусливы и ходят стаями”. В подтверждение использовались кадры, снятые в Варшавском гетто, “демонстрирующие истинный образ еврея”.

Но это все, так сказать, теория, а была и практика. В том же местечке Травники рядом со школой располагался рабочий лагерь, в котором содержались советские военнопленные и евреи. Сначала он был небольшим, но после крупных антиеврейских акций и депортаций к началу осени 1943 года в лагере содержалось уже около 6 тысяч человек, главным образом евреев. “Травники” участвовали в охране этого лагеря и приобретали там “необходимые навыки”. 3 ноября 1943 года подавляющая часть заключенных была расстреляна.

После окончания обучения некоторым курсантам предлагали в качестве испытания самолично расстрелять заключенного еврея. По свидетельству одного из “травников”, “еврея поставили спиной от нас в 6–8 шагах, начальник школы сказал мне, чтобы я его расстрелял. Я вскинул винтовку, прицелился в затылок заключенного и выстрелил. Заключенный упал”.

К занятиям приравнивались облавы. Из Травников они ездили в окрестные леса для облав на скрывавшихся там евреев. На это время им выдавали оружие – трофейные советские винтовки. Боеприпасы выдавались в ограниченном количестве.

Сергей Василенко (ему, по собственному признанию, присвоили звание обервахмана “за дисциплинированность и отличное несение караульной службы”) выезжал из Травников на облавы два-три раза. “Нам указывали населенный пункт, где будет облава, и ставилась общая задача не допустить побегов лиц еврейской национальности из того населенного пункта. Нам выдавали оружие и патроны. Прибыв к месту облавы, часть вахманов кольцом оцепляла населенный пункт, часть охраняла лиц еврейской национальности в месте их сбора, а часть вместе с немцами ходила по домам и собирала еврейские семьи”. На вопрос следователя о целях “сбора” он ответил: “Нам немцы объясняли, что евреи работать не хотят, что их нужно собрать и отправить на принудительные работы в Германию”.

Иван Куринный был в числе посланных в оцепление в Люблин: “Перед нами была поставлена задача ни одного гражданина еврейской национальности из города не выпускать и ни одного не впускать. Евреев мы узнавали по нашитой звезде на верхней одежде на рукаве и на спине”.

Из показаний Шульца: “В 1942 году повели на облаву евреев в близлежащее село, названия не помню. Мы стояли в оцеплении, а немцы заходили в дома, выводили людей и, пока мы их охраняли, немцы грабили дома, искали ценности. Около 200 человек мы конвоировали в лагерь и поместили в помещение бывшего цеха 12 на 7 метров. Нас сменили, мы пошли отдыхать, а наутро нам сообщили немцы, что все евреи отравились якобы сами. Их будто бы собирались отправить на работу, но они не пожелали и сами отравились. Женщины и дети в том числе. Видел, как поляки на подводах их вывозили. Я слышал, что полякам за это заплатили, чтобы похоронили и вывезли”. Как видно, он на этом допросе немного фантазировал, стараясь выгородить себя, на другом, правда, “вспомнил”, что те евреи были умерщвлены газом.

Фольксдойче

До войны Эммануил Шульц, он же Вертоградов (так он именуется в материалах дела), работал инструктором авиамодельного кружка в брянском Доме пионеров, в 1939 году призван в армию, в 1941-м дослужился до сержанта, командира отделения. “В первые дни войны наша дивизия заняла оборону на окраине Шепетовки. Оборона наших частей была неукрепленной, мы даже не вырыли себе окопов, а на другой день завязался бой. Немецкие танки прорвали оборону”.

В плену его вместе с другими пленными посадили в эшелон и отправили в лагерь Хелм. Там он назвал “свою настоящую (по отцу. – Л.С.) фамилию” – Шульц, в результате чего немедленно получил предложение, от которого трудно отказаться – служить лагерным полицейским. Он на предложение согласился, “так как в лагере были весьма тяжелые условия жизни, а также думая, что сможет помочь в должности полицейского своим товарищам”. Правда, что касается помощи товарищам, то никаких ее свидетельств не осталось.

Называя “настоящую фамилию”, Шульц не мог не понимать, что на командные должности немцы стремились назначать “фольскдойче”. Отец его, между тем, имел вполне революционную биографию – в 1918 году служил на Балтфлоте, потом был переведен в части особого назначения в Брянск, где и родился будущий вахман.

Таких, как Шульц, в лагере для военнопленных было человек 50, их поместили в отдельный барак, “обеспечили лучшим питанием и дали синие нарукавные повязки с буквой П”. По его словам, “в обязанности полицейского входило обеспечивать порядок, следить, чтобы пищу все получали поровну, поддерживать порядок при мытье в бане”. С учетом того, что известно о количестве той “пищи”, легко представить себе, каково было обеспечивать порядок при ее раздаче. Сам Шульц в своих показаниях отмечал: “В лагере массовая смертность пленных от недоедания и антисанитарных условий”.

В октябре 1941 года приехали немецкие офицеры и стали проводить “набор в войска СС для несения караульной службы. Работала комиссия, в ее кабинет вызывали по одному, производили телесный осмотр и опрашивали. (Догадались, для чего проводился “телесный осмотр” и кого таким образом хотели выявить? – Л.С.) Я дал согласие, чтобы спасти свою жизнь… Немецкий офицер, хорошо говоривший по-русски, подробно нам объяснял, что Германия является всесильной страной и в конце концов завоюет весь мир. И все те люди, которые в той или иной степени будут помогать немцам, после войны получат большие возможности, смогут учиться и работать на хороших должностях. Поскольку отец мой был немец по национальности, естественно, что меня потянуло, появилось стремление использовать эту возможность для того, чтобы стать техником или инженером”. По его мнению, даже звание обервахмана (в отличие от просто вахманов) ему присвоили из-за фамилии.

Обратите внимание на советский штамп: “стремился к учебе”. Не забудем, здесь цитируются показания на допросе, Шульц все время хочет понравиться собеседнику-следователю, дать знак – “я свой, любой поступил бы так же”. А то, что его отец оказался “немцем по национальности”, так это все равно как если бы ему повезло родиться в рабочей семье, а не принадлежать к лишенным прав “эксплуататорским классам”. В общем, свой выбор он сделал вполне сознательно.

Вновь из протокола одного из допросов Шульца:

– Давая письменное обязательство служить в охранных подразделениях СС, вы понимали, что совершаете преступление перед Родиной?

– Да, понимал.

– Что же все-таки побудило вас изменить Родине и перейти на службу в СС?

– Попав в плен, лично я считал, что этот факт уже сам по себе свидетельствует о какой-то моей вине, хотя в плен я добровольно не сдавался. Я почему-то думал, что моя судьба уже решена. Я считал тогда, что если наши войска и освободят меня из плена, то все равно меня будут судить за то, что попал в плен. Немцы нам тоже говорили, что к своим возвращаться нельзя, так как всех тех, кто попал в плен, русские расстреляют. Они говорили нам, что правительство Советского Союза от нас отказалось, считает всех попавших в плен предателями и изменниками и не желает помогать нам. Они говорили, что вот англичане живут хорошо, так как им их правительство посылает помощь через Красный Крест.

В какой степени опасения Шульца были обоснованны? Насколько можно было верить рассказам немецких вербовщиков о том, что с ними сделают в случае возвращения? О том, что в своей стране советские пленные рассматриваются как предатели и трусы, что всех, вышедших из окружения или бежавших из плена, под конвоем НКВД направляют в фильтрационные лагеря, где запрещались переписка и свидания с родными. Увы, в их словах было немало правды. По строгим советским законам “сдача в плен, не вызванная боевой обстановкой”, каралась высшей мерой наказания. Как понять, была она “вызванной или невызванной”? Что значило это сугубо оценочное понятие? Если бы речь шла о добровольной сдаче в плен – другое дело. Но случаев добровольного перехода на сторону врага было совсем немного: по немецким данным, в 1942–1944 годах около 115 тысяч, из которых большинство – около 80 тысяч – в 1942-м.

И насчет англичан не врали. Впрочем, то, что советское руководство не поддержало инициативу Международного Красного Креста об оказании гуманитарной помощи военнопленным и отказалось от связи с ним через нейтральные страны, послужило лишь поводом ужесточить обращение с советскими военнопленными.

После окончания учебы выпускники чаще всего распределялись в концлагеря – Освенцим, Белжец, Майданек, Треблинку. И, разумеется, Собибор. Шульц, оказавшийся там весной 1942-го, спросил у приехавшего до него вахмана Франца Бинемана, что это за лагерь, и в ответ услышал: “Поживешь – увидишь”. “Вскоре после этого стали поступать эшелоны с людьми, и мне стало все ясно, для какой цели создан этот лагерь. Главной обязанностью вахманов было следить, чтобы в момент операции по уничтожению людей они не смогли сбежать, чтобы рабочая команда тоже не сбежала и выполняла свои обязанности”, – свидетельствовал Шульц. Те из “травников”, кто прибыл туда позже, рассказывали, как вновь прибывших собирал комендант лагеря и объяснял, что в этом лагере производится “переселение евреев на тот свет”.

“Мы были предупреждены, что обо всем том, что мы узнаем в процессе службы, мы обязаны молчать, а за малейшее неповиновение, невыполнение приказов администрации лагеря вахманы будут наказываться вплоть до расстрела” – это слова другого обвиняемого, Якова Карплюка. “В неделю туда прибывало три-четыре эшелона с людьми, – продолжал он. – Когда приходил эшелон, вахманы и расстрельная команда выгружали людей из вагонов. Потом их направляли в раздевалку. В отдельной комнате женщинам стригли волосы, их потом направляли в Германию. Затем по специально замаскированному проходу людей гнали в газовые камеры. В каждую входило человек 200. Смотровые отверстия, через которые немцы смотрели, все ли умерщвлены. Процесс умерщвления занимал 15–20 минут”.

Николая Святелика поразило то, что “посторонний человек, не зная, что это фабрика смерти, не догадался бы, куда он попал. Когда эшелон с еврейскими семьями прибывал в Собибор, немцы объясняли им, что на этой станции все будут мыться, белье их будет прожарено, а имеющиеся ценности они должны сдать в “кассу”. Всех заставили раздеться донага и загнали в “баню”. Когда душегубку заполняли обреченные, запускался дизельный мотор”.

Форма, как у Штирлица

Форменное обмундирование курсанты получали не сразу. Вначале ходили в ношеной красноармейской форме, полученной взамен лагерных обносков, ботинках с обмотками. Лишь с наступлением холодов стали выдавать поношенные русские шинели, а после нового 1942 года выдали обмундирование из сукна черного цвета: френч, брюки, шинель, пилотку с белой пуговицей вместо кокарды.

“Охранники в лагере были одеты в немецкую военную форму зеленого или серо-зеленого цвета, но она чем-то отличалась от формы самих немцев” – из показаний Печерского в судебном заседании в Киеве. По показаниям самих “травников”, в 1942 году сразу по прибытии в школу после медосмотра и заполнения анкет им на вещевом складе выдавали “обмундирование черного цвета – шинель, китель, брюки и черные пилотки”, а также “кокарды с черепом и перекрещенными костями”.

И в самом деле их форма была вовсе не “зеленого или серо-зеленого цвета”, а черного, правда, с нее спарывали немецкую символику, отделывали по воротнику и обшлагам светло-зеленым или светло-голубым кантом и прикладывали соответствующие званию погоны, этим она и отличалась от “формы самих немцев”. Что же это была за странная форма?

Это не что иное, как униформа черного цвета образца 1932 года, установленная еще до прихода Гитлера к власти для ношения в подразделениях “общих СС”, к ней еще прилагались фуражки с кокардами с черепом и перекрещенными костями. Вероятно, читатель уже опознал в ней ту самую форму, которая всем нам хорошо знакома по фильму “Семнадцать мгновений весны”. Консультантам картины, вероятно, было известно, что в период ее действия (1945 год) в СС уже давно не было черной формы, но на экране она выглядела поэффектнее серой. Между прочим, именно после выхода на телеэкран фильма, где в красивой форме щеголяли популярнейшие советские актеры, среди части молодежи страны социализма появилась мода на нацизм.

С 1938 года в СС начали вводить новую серую форму, но черная оставалась на складах, сшили слишком много – не пропадать же добру. Ненужная форма пошла на обмундирование коллаборационистов, несущих полицейские функции.

Глава 3 “Вы верите в жизнь после поезда?”

Мы изучили человека так, как его, вероятно, не изучило ни одно предшествующее поколение. Так что же такое человек? Это существо, которое всегда решает, кто он. Это существо, которое изобрело газовые камеры. Но это и существо, которое шло в эти камеры, гордо выпрямившись, с молитвой на устах.

Виктор Франкл

Прибытие поезда

Итак, 18 сентября Александр Печерский оказался в эшелоне, направлявшемся в Собибор. Заключенным сказали, что они едут на работу в Германию.

“В Сабибур из минского лагеря вместе со мной было направлено около 2 тысяч человек, – давал показания Печерский 11 августа 1961 года на предварительном следствии по “киевскому делу”. – Это я знаю потому, что перед построением нас пересчитывали, вернее, построение было перед погрузкой нас в эшелоны, и вот тогда-то нас пересчитывали. В вагоны нас сажали товарные, и в каждый из них набивали по 70–80 человек, так, что в вагоне мы могли только стоять, вплотную прижавшись друг к другу, и только некоторые могли присесть на корточки. Везли нас до Сабибура в течение трех дней, и за это время вагоны ни разу не открывали, пищи и воды не давали”.

“Хотелось бы всех поименно назвать, да отняли список, и негде узнать”. Никто не составлял списков евреев, которых привозили на смерть в Собибор. Цифры погибших называют разные, что дает возможность отрицающим Холокост говорить, что его вовсе не было или что был, но цифры жертв сильно преувеличены. И вообще евреев убивали в числе прочих, не выделяя в особую группу. Ну, а если что-то такое и было, то они (евреи) сами виноваты.

6 тысяч ссылок обнаружил я в Сети на омерзительную книжонку под заголовком “Собибор. Миф и реальность”. Ее автор, Юрген Граф (он, скрываясь от швейцарского правосудия, с конца 1990-х жил в России, где издана его книга), пишет: “В мемуарах Печерского полно наглого вранья. Уже в самом начале, описывая длившийся четыре с половиной дня переезд в битком набитом вагоне из Минска в Собибор, автор утверждает, что он и его товарищи по несчастью не получали “ни еды, ни капли воды”. Но при таких условиях транспортировки большая часть депортированных умерла бы от жажды еще в дороге”. “Как обессиленные люди, среди которых были дети, могли выжить без еды и воды?” Ответ ясен: “Не было этого. Как и всего остального”.

Те немногие люди из отправленных в таких эшелонах, кому посчастливилось выжить, вспоминали их впоследствии как нечто ужасающее, хотя позже им пришлось пережить и кое-что похуже. Так не перевозили и скот – до 100 человек в одном товарном вагоне, где не было даже соломы, не говоря уже о емкостях для отправления естественных надобностей. Но каким образом выжили, пусть и ненадолго, люди, которыми был набит эшелон? В брошюре Печерского ответа на этот вопрос и вправду нет, зато его можно обнаружить в показаниях на суде в Киеве: “В моем вагоне во время следования эшелона от Минска до Собибора смертельных случаев не было. Мы имели с собой продукты, которые нам дали товарищи, которые оставались в том лагере, откуда мы были вывезены”.

Откуда, из каких источников собратья отправляемых в таких эшелонах знали, что тем понадобятся продукты и вода? Я узнал об этом из рассказа Примо Леви о голландском сборном лагере Вестерборк, откуда ежедневно отправляли евреев в Собибор. Им советовали брать с собой в дорогу только самое ценное – золото, драгоценности (таким образом, все это само шло в руки нацистам в целости и сохранности), уверяя, что организаторы позаботятся обо всем необходимом. Никто из них не возвращался, и оставшиеся не подозревали об ужасах дороги, покуда один санитар не заметил, что назад приходят те же вагоны. Он внимательно их осмотрел и нашел записки от тех, кого депортировали.

“Впустив состав с человеческими жизнями, ворота были быстро закрыты, чтобы оттуда не вышла тайна Сабибуровского лагеря”. Так начинается рукопись Александра Печерского “Тайна Сабиборовского лагеря (Зондеркоманда)”, написанная в июне 1944 года под городом Овруч Житомирской области. Там квартировал резервный офицерский полк, куда ненадолго направили Печерского после соединения с Красной армией партизанского отряда, в котором он воевал, бежав из Собибора. В Овруче он стал переносить на бумагу воспоминание о том, как “поезд подошел к одному из польских полустанков, где на белом щите крупным шрифтом было написано “Сабибор”, а над воротами висела вывеска с надписью “Зондеркоманда”. Люди, бледные и измученные, медленно выходили из вагонов на площадку. Из белого домика показалась группа немцев, состоящих из одиннадцати офицеров с одиннадцатью плетьми”. По приказу одного из обершаферов (так в рукописи именуются обершарфюреры) “женщины и дети хлынули во второй двор, где начали быстро раздеваться. Оставаясь в одних рубашках, женщины быстро шли к человеку, который их постригал. Мужчины в первом дворе начали быстро раздеваться догола. Окруженные группой немцев и большой охраной власовцев, женщины в одной сорочке с детьми пошли вперед. Вслед за ними через сто метров шли совершенно голые мужчины”.

Так это делалось в Собиборе. А так – в Освенциме: “С грохотом подкатывали мотоциклы, везущие осыпанных серебром отличий унтер-офицеров СС, хорошо упитанных мужчин в зеркальных офицерских сапогах, с блестевшими хамскими лицами. Они официально здоровались на древнеримский манер, выбрасывая руку вперед, а затем радушно, с приветливой улыбкой трясли друг другу десницы, толковали о письмах, об известиях из дому, о детях, показывали фотографии”. Это – из рассказа “Пожалуйте в газовую камеру” Тадеуша Боровского. И дальше: “Лязгнули запоры – вагоны открыли. Волна свежего воздуха ворвалась внутрь и ошеломила людей, как угар. Скученные, придавленные чудовищным количеством багажа, чемоданов, чемоданчиков, рюкзаков, всякого рода узлов (ведь они везли с собой все, что составляло их прежнюю жизнь и должно было положить начало будущей), люди ютились в страшной тесноте, теряли сознание от зноя, задыхались и душили других. Теперь они толпились у открытых дверей, дыша, как выброшенные на песок рыбы.

– Внимание. Выходить с вещами. Забирать все. Весь свой скарб складывать в кучу около вагона. Пальто отдавать. Теперь лето. Идти налево. Понятно?

Таков закон лагеря: людей, идущих на смерть, обманывают до последней минуты”.

В Собиборе обманывали новоприбывших не менее изощренно. Им рассказывали, что они будут работать на Украине, и вели в “баню” мимо уютных домов эсэсовцев, на которых красовались надписи: “Родина Христа”, “Веселая блоха”, “Ласточкино гнездо”. Людям и в голову не приходило, что, читая эти надписи, они идут прямо к смерти.

По свидетельству обершарфюрера СС Курта Болендера в 1966 году на судебном процессе над эсэсовцами Собибора в Хагене (о самом суде расскажу позже), обершарфюрер СС Герман Михель “надевал белый халат, чтобы создать впечатление, что он врач. Михель объявлял евреям, что их пошлют работать, но перед этим они должны принять душ и подвергнуться дезинфекции, чтобы предотвратить распространение болезней”.

“В лагере Сабибур существовала так называемая банная команда из числа заключенных, – рассказывал Печерский на допросе у следователя в Киеве. – Я считал, что их называют так потому, что они мыли вагоны после выгрузки людей, но эта команда также принимала участие при выгрузке эшелонов с прибывшими на уничтожение людьми. Они помогали прибывшим нести вещи, помогали дойти до второй зоны, где их раздевали. Возможно, они по указанию немцев и объясняли прибывшим, что они будут посланы в баню, а затем на работу, я этого сказать не могу, так как это мне не было известно”.

Речь идет об особом подразделении узников в каждом лагере смерти – зондеркоманде. О тех, кто сопровождал людей в газовые камеры, говоря им, что они идут на дезинфекцию, а потом вычищал их после массовых убийств. Это были наиболее крепкие мужчины, специально отбиравшиеся на страшную работу, отказ от которой означал немедленную смерть. Известна история, случившаяся в Освенциме-Биркенау, куда в мае 1944 года в группе евреев из Салоник прибыл молодой архитектор Менахем Личи. Будучи отобранным в зондеркоманду и увидев, какая работа предстоит, он подошел к печи крематория и прыгнул в нее.

Персонал

Курт Болендер (на процессе в Хагене): “После раздевания евреев направляли в так называемый шланг (коридор). Их вели к газовым камерам не немцы, а украинцы… После того как евреи заходили в газовые камеры, украинцы закрывали двери”. Украинцами в лагере называли охранников. Предупредительные надписи, принятые в нацистских концлагерях, в Собиборе были сделаны не только на немецком, но и на украинском языке.

Печерский в воспоминаниях и в показаниях на киевском процессе слово “украинцы” не употребляет – оскорблять подозрением советскую Украину никто бы не позволил. Он именует их власовцами, хотя к власовцам они не имели никакого отношения. Власовцами на протяжении долгих лет принято было именовать всех “предателей Родины”. Однако большинство из них, как, например, те, кто служил в СС или в полиции, не относились к власовцам. Да и сам генерал Власов вовсе не был столпом русского коллаборационизма, каким его принято изображать. До перехода на сторону врага и тем более до того, как он к концу войны стал командовать РОА (Русской освободительной армией), сотни тысяч бывших советских граждан уже сотрудничали с немцами с оружием в руках. Власов в 1944 году стал своего рода свадебным генералом немецкой пропаганды, и следом за нею пошла пропаганда советская, но уже для того, чтобы затушевать участие немалого числа других коллаборационистов в борьбе с Советским государством.

Из 5 с небольшим тысяч “травников” – 3600 украинцы. Правда, половина из них была родом с Восточной Украины, что, с точки зрения немцев, свидетельствовало об их ненадежности.

Зато немецкое руководство лагеря было надежней некуда. Перед поступлением первых эшелонов с людьми в Собибор прилетал на самолете группенфюрер СС Одило Глобочник – проверить готовность лагеря к приему людей для уничтожения. Австрийский нацист, сидевший в тюрьме за убийство ювелира-еврея, после аншлюса занимал пост гауляйтера Вены, хотя и недолго, пока не влип в аферу с валютными махинациями. Вскоре Гиммлер назначил его “комендантом полиции при шефе Люблинского округа”, но фактически он в 1941-м возглавил все лагеря смерти.

Немецкий персонал лагерей составляли около 100 человек, которые подчинялись при проведении “Операции Рейнхард” канцелярии фюрера. Глобочник отобрал для “Операции Рейнхард” штат из 450 немцев, 92 из которых в 1939–1941 годах принимали участие в программе “T-4”, названной так по адресу своего главного берлинского бюро, разместившегося на улице Тиргартенштрассе, 4, в бывшей еврейской вилле, конфискованной нацистами. Программа эвтаназии, как она еще называлась, прямо вытекала из нацистской концепции “здорового и этнически однородного арийского общества”, объявлявшей целые категории немецких граждан угрозой общественному благополучию и здоровью. “Брак между лицами, страдающими слабоумием, эпилепсией или генетическим пороками, разрешается только после предъявления справки о стерилизации”, – гласил Закон об охране генетического здоровья германского народа 1933 года. По этому закону на принудительную стерилизацию было направлено около 400 тысяч человек – прежде всего с различными видами психических расстройств и врожденных уродств.

К “недочеловекам” (Untermensch) считалось допустимым применение насилия. Операция “Т-4” началась со смертельных инъекций неизлечимо больных детей (всего их было убито около 5 тысяч), но вскоре действие программы распространилось и на десятки тысяч взрослых психически больных. В результате многочисленных экспериментов с различными способами умерщвления убийство газом было признано наиболее эффективным.

Убийство душевнобольных и инвалидов предшествовало массовому истреблению евреев, не случайно нацистские идеологи сравнивали последних с заразой и раковой опухолью. Технология умерщвления из программы “Т-4” при помощи газовых камер легла в основу “окончательного решения” еврейского вопроса. На этом примере германское руководство убедилось в том, что массовое убийство технически возможно, и решило использовать участников программы “Т-4” в “Операции Рейнхард”.

Еще до ее начала десятки тысяч евреев погибли от голода, эпидемий тифа и жестокого обращения в гетто и концлагерях, но теперь прежние методы казались недостаточно эффективными, было решено поставить уничтожение людей на промышленную основу. После вторжения в СССР евреев стали расстреливать – женщин, детей, всех без разбора. Между прочим, Глобочник одним из первых узнал о том, что фюрер приказал физически уничтожить всех евреев. Это случилось спустя два или три месяца после нападения на Советский Союз. Об этом стало известно от Адольфа Эйхмана, рассказавшего на процессе в Иерусалиме и то, как Гейдрих в 1942 году приказал ему: “Езжайте к Глобочнику, взгляните, насколько он продвинулся со своим проектом”. К тому моменту руководители Германии пришли к выводу, что массовое уничтожение мирного населения путем расстрелов вредно воздействовало на дух немецких солдат, и вспомнили о других – “гуманных” – методах массового уничтожения, известных по программе “Т-4”.

Гиммлер выражал признательность Глобочнику за “большие и единственные в своем роде заслуги перед немецким народом при выполнении “Операции Рейнхард”, а Гитлер говорил, что хотел бы, чтобы все газеты напечатали его портрет, но еще рано: “Через 100 лет, когда мы сможем обо всем говорить открыто, дети в начальной школе будут изучать ваши свершения!” Одило Глобочник гордился своими “свершениями”, в мае 1945 года сказал одному из своих знакомых, что с двумя миллионами “улажено”. А вскоре, арестованный в Австрии британскими войсками, раскусил спрятанную во рту ампулу с цианидом.

Второго шанса быть не могло

Каким образом Печерский остался жив? Вновь обратимся к протоколу его допроса: “Из числа прибывших немцы отобрали человек восемьдесят наиболее здоровых в физическом отношении людей, которых они затем использовали на различных работах в лагере, в основном на строительстве бараков. В число отобранных попал я и еще несколько бывших военнослужащих Советской Армии. Всех остальных прибывших совместно с нами людей из минского СС-арбайтслагеря, как я узнал позже, уничтожили”.

Это был лагерь смерти, там убивали. Но надо было кому-то его и обслуживать. Подсчитано, что от момента разгрузки одного железнодорожного состава до конца проведения акции умерщвления прибывших проходило не более двух часов. Состав с заключенными прибывал утром, к вечеру их трупы были уже сожжены, а вещи складированы. Некоторые, самые молодые и сильные, оставлялись на время в живых. После прибытия очередного транспорта они должны были вытаскивать из вагонов всех тех, кто был не в состоянии передвигаться самостоятельно, а также тела тех, кто умер в дороге. Затем они отмывали вагон от грязи и нечистот, скопившихся за долгие дни в пути, забирали привезенный депортированными багаж для того, чтобы, когда пустые вагоны отправлялись из лагеря за новым живым грузом, ничто не говорило о том, кого именно они перевозили и какая участь постигла этих людей.

Отбирались прежде всего молодые работоспособные мужчины для работы в столярных, кожевенных и сапожных мастерских, а также для “обслуживания” процесса умерщвления. Особенность Холокоста по-собиборски – это удушение не цианидами, а выхлопными газами, то есть двуокисью углерода. Выработанный газ поступал в баллоны, из них по шлангам – в помещение. Обычно через 15 минут все находившиеся в камере были задушены. Окон в здании не было. Только сверху было стеклянное окошечко, и немец, которого в лагере называли “банщик”, следил через него, закончен ли процесс. Затем заключенные – члены “зондеркоманды” – собирали, сортировали и упаковывали одежду и ценности убитых, очищали газовые камеры и хоронили трупы, срывали с зубов золотые коронки – все это до тех пор, пока их самих не убивали. Немцы поддерживали в них иллюзию: будете хорошо себя вести – еще поживете. Ослабевших время от времени отправляли на смерть, но их тут же заменяли – текучка, если можно так выразиться, была высокой.

Согласно показаниям Печерского, только тех, кто участвовал в разгрузке камер-душегубок, “было, как мне говорили, человек тридцать. В чем конкретно состояли их функции, я не знал, так как нам запрещалось свободно передвигаться по лагерю, но я слышал от других заключенных Собибора, что они отвозили трупы удушенных людей на вагонетках, складывали в штабеля и сжигали”.

Те 80 человек, которые на перроне вышли вперед по команде: “Столяры и плотники, два шага вперед!”, нужны были для другой цели. 5 июля 1943 года Гиммлер приказал превратить Собибор в концентрационный лагерь, который будет заниматься ремонтом и отчасти переоснащением трофейного советского вооружения. В связи с этим в северной части лагеря развернули строительство. Нужна была рабочая сила. К тому моменту большая часть еврейского населения Европы была уничтожена, а война все никак не заканчивалась, и потому труд оставшихся в живых нацисты решили временно использовать для своей победы.

Почему Печерский сразу, не задумываясь, сделал два шага вперед? Надо было хвататься за любую соломинку, реагировать быстро – потом было бы поздно. Второго шанса не то что могло и не быть – просто быть не могло. Его и не было у остальных из 2 тысяч прибывших в эшелоне, в том числе 600 советских военнопленных.

Гуси

Семен Розенфельд, депортированный в Собибор в одной группе с Александром Печерским, спросил у одного из старожилов: “А где товарищи наши, где они, как с ними встретиться?” Тот ответил: “Посмотри туда, видишь – дым начинает идти. Вот это ваши товарищи”.

Когда Клод Ланцман снимал свой великий фильм “Шоа” – девятичасовую ленту о нацистских лагерях смерти, в 1979 году записал в Израиле интервью с бывшим узником Собибора Иегудой Лернером. Немного позже режиссер понял, что восстание в Собиборе не могло быть просто эпизодом и заслуживает того, чтобы о нем рассказали в отдельном фильме. Хотя бы для того, как говорил он, чтобы опровергнуть миф, будто евреи не сопротивлялись палачам. “Собибор, 14 октября 1943 года, 16 часов” – так называлась новая картина Ланцмана (2001).

“Когда наш вагон остановился, они кричали нам, чтобы мы выходили: “Раус! Раус!” – рассказывает в фильме Иегуда Лернер. – Были немцы и много украинцев в черной форме. К нам подошел немец. Он сказал: “Мне нужно 60 сильных мужчин”. Я подумал, если это тяжелые работы, будет еда, я согласен. Он отвел нас в сторону. И тут мы услышали… от остальной части уводимой колонны… воздух начал наполняться плачем и криками… гусиными криками, настоящими гусиными”.

Поляки, жившие рядом с Собибором, говорили Ланцману: “Евреи кричали, как гуси, когда их вели в газовые камеры”. А он уже знал – это были настоящие гуси.

Из показаний Печерского: “Немцы, чтобы заглушить эти крики и чтобы окружающее лагерь население не узнало, что происходит внутри, завели на территории лагеря между третьей и четвертой зонами большое стадо гусей. Голов триста. И во время уничтожения заставляли заключенных гонять этих гусей, чтобы гуси своими криками заглушали человеческие стоны и вопли”.

По свидетельству выжившей узницы Эды Лихтман, за то, что один гусь заболел и подох, заключенный Шауль Штарк, которому был поручен уход за стадом, заплатил жизнью.

Лагерь

Собибор, согласно показаниям Печерского, выглядел следующим образом: “Весь лагерь, насколько мне было известно, разделялся на четыре части. В первой части находились бараки, в которых проживали люди, использовавшиеся на различных работах в лагере Сабибур. Эта часть располагалась неподалеку от тупика железной дороги, находившегося на территории лагеря. Бараки, в которых мы проживали, были окружены проволочным ограждением, и всего там было семь бараков. В нескольких там жили люди, которых там было до пятисот человек, а в остальных находились пошивочные, сапожные мастерские, кузница, столярная мастерская и другие подобные помещения, где работали содержавшиеся в лагере люди.

Вторая зона лагеря была предназначена для того, чтобы в ней раздевать догола привезенных для уничтожения людей. Я был в этой части лагеря только один раз, причем только в одном бараке, так что рассказать подробно, что из себя представляла эта часть лагеря, я не могу. Знаю о назначении этой части лагеря потому, что около ста пятидесяти человек работали там по сортировке вещей, отобранных у людей, подлежавших уничтожению. Когда я был в одном из бараков второй части лагеря, то я видел мешки с волосами людей – от работавших там я узнал, что перед уничтожением у женщин срезали волосы. Также я видел очень много одежды, фотографий, документов уничтоженных людей. Я знал, что у людей отбирают ценности и деньги, вещи и ценности немцы забирают себе. Знаю, что там людям предлагали раздеваться и идти в “баню”, а затем их отправляют на работу. Люди верили, что их отправят помыться, и добровольно раздевались…

В третьей зоне лагеря происходило уничтожение людей. Как мне рассказывали, людей загоняли в специальные камеры, закрывали эти камеры и отравляли людей газом. Могу твердо сказать, что в третью зону лагеря никому из рабочих доступа не было. Туда могли ходить только немцы и охранники. Больше того, однажды, когда мы работали в четвертой зоне, к нам пришел один из немцев, построил нас всех и спросил, нет ли среди нас электросварщика. В нашей группе никто не вышел, но немцы нашли электросварщика в другой группе рабочих и направили его вместе еще с тремя или пятью рабочими в третью зону для ремонта чего-то. В лагере шли разговоры, что сломался мотор душегубки. После того как эти люди ушли в третью зону лагеря, их больше никто никогда не видел, и мы считали, что их тоже уничтожили. Я видел, что люди прибывают в лагерь, и кто попадал в третью зону, тот оттуда уже не возвращался. В четвертой зоне немцы заставляли нас, восемьдесят человек, прибывших последним эшелоном, строить какие-то бараки. Та зона была расположена неподалеку от третьей зоны, где уничтожали людей, и мне неоднократно приходилось слышать крики и плач уничтожаемых людей и выстрелы”.

“Удушение производилось газом от дизельного мотора, – такие показания давал на киевском процессе вахман Шульц. – Возле газовых камер была вырыта большая яма размером примерно 20 на 50 метров, глубиной около 2–3 метров. В эти ямы выбрасывались трупы умерщвленных людей, которые присыпались песком. Часть территории лагеря, где находились газовые камеры, ямы с трупами и барак “рабочей команды”, была отделена изгородью из колючей проволоки от той части лагеря, где размещались немцы, вахманы и весь обслуживающий персонал. Площадь лагеря была несколько гектаров в виде прямоугольника. Внешняя граница лагеря была обнесена изгородью из колючей проволоки в два ряда высотой до 3 метров, с вплетенными сосновыми ветками. По углам стояло четыре сторожевые вышки, где находились на дежурстве вахманы, вооруженные винтовками. Внутри лагеря были еще вышки”.

Печерский дал в своих показаниях точное описание Собибора. Видно, не раз возвращался туда в своих снах и кошмарах. Вскоре после киевского процесса он собственными руками смастерил макет лагеря. Представьте, как нелегко ему было его соорудить при отсутствии в продаже необходимых материалов (в советское время строительные материалы были в большом дефиците). Этот макет какое-то время простоял в экспозиции ростовского музея, а потом был тихо оттуда удален и выброшен на свалку.

Итак, в Собиборе было всего четыре зоны (их часто называли “лагерями”). Рабочая – два барака для прошедших очередную селекцию портных, сапожников и прочих отобранных поддерживать фабрику смерти в рабочем состоянии. Предсмертная – для тех, кто селекцию не прошел: перед “душевой” они раздевались, складывали свои вещи в общую кучу, а женщины еще и оставляли свои волосы в “парикмахерской”. Зона убийства и кремации: газовая камера под условным названием “баня”. Помимо перечисленного шло строительство “норд-лагеря”, куда был направлен Печерский. Читатель может подумать, что речь идет о большой территории. На самом деле лагерь был небольшой и занимал площадь менее одного квадратного километра – для убийства людей не требовалось много места.

Согласно данным в суде три десятка лет спустя показаниям первого коменданта Собибора Франца Штангля, транспорт из 30 вагонов, в которых могло находиться до 3 тысяч человек, обычно ликвидировали за три часа. Когда же администрация лагеря пришла к выводу о недостаточной “эффективности” пяти газовых камер, в которых одновременно можно было умертвить не более 600 человек, в сентябре 1942 года были выстроены три дополнительные камеры, и общая “пропускная способность” удвоилась. Между прочим, пару лет назад израильские и польские археологи раскопали остатки газовых камер. Их было восемь, ровно столько, о скольких говорили выжившие узники.

Еще был “лазарет” – расстрельный ров, в который отправляли в перерывах работы “бани”, чтобы фабрика смерти не простаивала. Об этом свидетельствовал Дов Фрайберг на процессе Адольфа Эйхмана: “Вскоре после возвращения с работы проводили “аппель” – линейку… Потом приходил Пауль и спрашивал: “Кто болен? Кто устал? Кто не хочет работать? Шаг вперед”. Большинство понимали намек, и выходившие тоже понимали, но так жить им надоело. Тогда он подходил и говорил: “С тебя хватит, зачем тебе работать? Ты можешь жить лучше. Выходи”. Он каждый вечер это делал – выбирал 10–12 человек. Затем их отводили в место, которое эсэсовцы цинично называли “лазарет”. В “лазарет” начали отправлять и тех из прибывших с очередным транспортом, которые не могли ходить – больных, престарелых, а также тела умерших в дороге. Живых расстреливали прямо в яме”.

У любого, кто читает об этом, не может не возникать вопрос: почему миллионы людей не оказывали сопротивления и позволяли отправить себя в газовые камеры, почему столь редко приговоренные к смерти предпринимали попытки взять с собой одного из мучителей? Ханна Арендт объясняет это феноменом разрушения индивидуальности, тем, что нивелировка человеческой личности начиналась с ужасающих условий транспортировки в лагерь, когда замерзших нагих людей набивали в вагоны для перевозки скота, потом по прибытии – “безукоризненным шоковым воздействием первых часов”, “манипулированием человеческим телом с его бесконечной способностью страдать”. К тому же “героизм не является естественным свойством человеческой натуры, – отмечала Симона де Бовуар. – Не беспомощность жертв перед лицом палачей должна удивлять нас, а то, что они ее преодолели”.

Акты сопротивления случались среди обреченных, которых сразу посылали на смерть. У них не было иллюзий, им было нечего терять. Об одном таком случае рассказывает в своих показаниях Печерский: “Между второй и третьей зонами лагеря находился небольшой двор, в котором находился крольчатник. Там работала одна голландская девушка, немецкая еврейка по имени Люка, с которой я часто встречался и разговаривал. Я немного знал немецкий язык. Эта девушка, Люка, мне рассказывала, что ей все время приходилось наблюдать, как раздетых догола людей ведут от зоны, где они раздевались, в третью зону. Она говорила, что там была какая-то дорога, огороженная колючей проволокой. Во время уничтожения охранники стояли с внешней стороны этой колючей проволоки, а внутри по проходу шли эти раздетые люди. Один раз, как она говорила, люди, по-видимому, поняли, что их ведут на смерть, и не захотели идти по проходу к камерам. Они начали бросаться на ограду из колючей проволоки, однако это восстание было быстро подавлено немцами и охранниками, которые многих людей убили”.

Известна история женского бунта в Освенциме. Ее с небольшими вариациями передавали из уст в уста те немногие узники, кому удалось чудом уцелеть в отличие от миллиона евреев, погибших в основном сразу по прибытии в лагерь. Одна из обреченных женщин догадалась, зачем им всем было приказано раздеться, и отказалась сделать это. Скорее всего, той женщиной была танцовщица из Варшавы по имени Франциска Манн. Обершарфюрер СС Шиллингер сорвал с нее одежду, в этот момент она сумела выхватить его пистолет и выстрелить. Ее поступок послужил сигналом к действию, остальные отчаявшиеся женщины напали на охранников. Это случилось в октябре 1943 года, в том самом месяце, когда восставшие в Собиборе перебили больше половины охранявших их эсэсовцев. Так что евреи далеко не всегда покорно шли на смерть.

В показаниях Эйхмана на процессе в Иерусалиме есть упоминание о совершенном “еврейкой из транспорта” убийстве Йозефа Шиллингера. Этого лагерного садиста, застреленного из собственного пистолета, похоронили с почетом в родном городе Оберримзингене, только в 2003 году его фамилию удалили с памятника павшим.

Справедливости ради надо сказать, что случаи сопротивления в немецких концлагерях были чрезвычайно редки. И удивляться тут нечему. “Вы не думайте, что только евреи так шли на смерть. Русские то же самое” (из записи воспоминаний Печерского, сделанных в Еврейском антифашистском комитете). Миллионы советских военнопленных, даже те, кто попал в плен в первый период войны, молодые и сильные (по сравнению с узниками концлагерей), прошедшие военную и политическую подготовку, вели себя так же – их парализовали голод и лишения, “простые методы, в использовании которых нацисты были настоящими мастерами” (Примо Леви).

Печерского десятки раз спрашивали: “Был момент, когда вы решились на восстание? Что послужило импульсом?” Он всегда отвечал одно и то же: “Был такой момент. Это когда я услышал крик погибающего ребенка”. В первый же день своего пребывания в Собиборе он услышал из третьего сектора крик: “Мама, мама!” Крик напомнил ему о дочери. Весь плен он пронес с собой ее фото, полученное им уже на фронте. В его кармане всегда лежал пакетик: между двумя плотными картонками, несколько раз обернутыми бумагой, фотография группы воспитанников детского сада, и среди них Элеонора с куклой в руках. Этот кошмар долго преследовал Печерского, после войны он часто кричал во сне: “Эла, Эла!”

В 2017 году при раскопках израильские археологи нашли кулон с надписью на иврите, такой же, какой был у Анны Франк – автора дневника, ставшего после ее смерти знаменитым. В результате долгого и кропотливого исследования выяснилось, что он принадлежал ровеснице Анны – Каролине Коэн, которая тоже родилась во Франкфурте-на-Майне. Имя девочки было в списке евреев, депортированных из Минского гетто, узники которого были отправлены в Собибор.

Мифы и хлеб

“Сорок человек нас работало на колке дров. Изголодавшиеся, утомленные люди с трудом поднимали тяжелые колуны и опускали их на громадные пни, лежащие на земле. Френцель ходил между нами и с размаху хлестал толстой плетью, приговаривая: “Шнель, шнель!”

В книге Печерского “Восстание в Собибуровском лагере” есть рассказ о событии, случившемся 26 сентября, на четвертый день его пребывания в лагере.

Одному заключенному, “невысокому, в очках, худому как щепка, голландцу”, никак не удавалось расколоть пень, и тогда “Френцель взмахнул плетью. Голландец застонал от боли, но не смел оторваться от работы и продолжал раз за разом бить как попало колуном по пню. И в такт этим ударам Френцель, улыбаясь, бил его плетью по голове, с которой свалилась шапка”.

Заметив, что Печерский перестал колоть свой пень, садист обратился к нему “на ломаном русском языке: “Русски зольдат, тебе не есть по нраву, как я наказал этот дурак? Даю тебе ровно пять минутен. Расколешь за это время пень, получишь пачку сигарет. Опоздаешь секунду, всыплю двадцать пять плетей”. Он снова улыбнулся, отошел на несколько шагов от меня и вытянул вперед руку с часами в золотом браслете”.

Представьте, Печерскому удалось расколоть пень за отведенные минуты, после чего случилось следующее.

“Подняв с трудом голову, я увидел, что Френцель протягивает мне пачку сигарет. Четыре с половиной минутен, – сказал он. – Раз обещаль – значит, так. Получай. – Спасибо, я не курю”.

Вам эта история ничего не напоминает? Я имею в виду то, как другой немец, комендант лагеря Мюллер, обращался к другому военнопленному – “руссу Ивану”: “Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова”. А потом передумал и налил “полный стакан водки, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: “Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия”. Это из шолоховской “Судьбы человека” – рассказ о судьбе Соколова, напомню, тоже написан от первого лица.

“Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: “Благодарствую за угощение, но я непьющий”. Он улыбается: “Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель”».

Ну, что было дальше – все помнят: Мюллер не стал расстреливать Соколова и дал ему буханку хлеба и кусок сала. Тот не стал отказываться, “харчи разделил Соколов со своими товарищами – всем поровну”.

У истории с пнем тоже есть похожее продолжение. Когда Печерский отказался от сигарет, Френцель принес ему буханку хлеба и пачку маргарина: “Русски зольдат, возьми”. Но в отличие от шолоховского героя тот отказался: “Спасибо, я сыт”.

Сходство рассказов налицо, но интереснее разница: те представления о нормах и идеалах, которые отразились в концовке этого эпизода. У шолоховского героя возобладало чувство коллективизма – для него важнее всего накормить голодных товарищей. Печерский же ничего не смог принять от немца. Мотивы отказа становятся ясны из его рассказа, записанного в 1984 году на любительскую видеокамеру: “Я знал, откуда он взял этот хлеб. Он его взял во втором лагере. И мне показалось, что капает кровь с его пальцев, потому что хлеб привезли люди, которых всех уничтожили. И мне стало страшно, когда я увидел эти капли крови. Я сказал: “Спасибо, то, что я здесь получаю, для меня вполне достаточно”».

У читателя может возникнуть вопрос: как у людей, которых везли в лагерь, оказался хлеб? Вместо ответа приведу записанный Ханной Кралль поразительный рассказ Марека Эдельмана. Это один из руководителей восстания в Варшавском гетто, откуда евреев отправляли в лагерь, устройство которого практически не отличалось от Собибора, – Треблинку.

“Было объявлено, что дают хлеб. Всем, кто выразит желание ехать на работы, по три килограмма хлеба и мармелад. Послушай, детка. Ты знаешь, чем тогда в гетто был хлеб? Если не знаешь, то никогда не поймешь, почему тысячи людей могли добровольно явиться и с хлебом поехать в Треблинку. Никто до сих пор этого понять не мог… Люди шли организованно, четверками – шли за этим хлебом, а потом в вагон. Ну, а мы – мы, конечно, знали. В сорок втором году мы послали одного нашего товарища, Зигмунта, разузнать, что происходит с эшелонами. Он поехал с железнодорожниками с Гданьского вокзала. В Соколове ему сказали, что здесь путь раздваивается, одна ветка идет в Треблинку, туда каждый день отправляется товарный поезд, забитый людьми, и возвращается порожняком; продовольствия не подвозят. Зигмунт вернулся в гетто, мы написали обо всем в нашей газете (подпольной. – Л.С.) – а никто не поверил. “Вы что, с ума сошли? – говорили нам, когда мы пытались доказать, что их везут не на работы. – Кто ж станет нас посылать на смерть с хлебом? Столько хлеба переводить зря?!”»

История буханки хлеба, переданной эсэсовцем советскому военнопленному, стала мифом – безотносительно, хотели ли авторы заниматься мифотворчеством. Один из них рассказывал о пережитом сразу по его следам, второй – классик советской литературы – спустя полтора десятилетия.

Созданный Шолоховым гимн советским военнопленным, между прочим, знаменовал целый идеологический сдвиг. До публикации “Судьбы человека” в 1957 году их судьба замалчивалась. Правда, Шолохов вторгся, хотя и первым, на уже разминированную территорию. На проблему бывших военнопленных власти обратили внимание несколько раньше, спустя два года после смерти Сталина.

17 сентября 1955 года был принят указ Президиума Верховного Совета СССР “Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 годов”. Публикация указа вызвала поток возмущенных писем от бывших военнопленных, которых он не коснулся, – в первую очередь решили помиловать тех, кто служил в полиции и оккупационных силах. Тогда была создана комиссия под председательством маршала Георгия Жукова, в июне 1956 года представившая доклад о фактах произвола в отношении военнопленных. 29 июня 1956 года ЦК КПСС и Совет министров СССР приняли секретное постановление “Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей”, которое “осудило практику огульного политического недоверия к бывшим советским военнослужащим, находившимся в плену или окружении противника”.

Можно сделать смелое предположение. Шолохов с Печерским – земляки, Шолохов мог прочитать брошюру Печерского, и в его памяти застрял этот микросюжет. Впрочем, прототипами шолоховского рассказа называют множество реальных людей, от которых писатель якобы узнал эту историю.

Миф, как известно, ориентирован на универсальное осмысление действительности и дает людям радость узнавания знакомого в неизвестном. А легенда – легшая в основу мифа реальная история с эффектным художественным домыслом – часто дает возможность понять прошлое не меньше, чем правда. Сходство стилистики рассказа Шолохова и брошюры Печерского может объясняться установками соцреализма – “большого стиля”, к которому, поглядывая друг на друга, обязаны были стремиться все взявшие в руку перо.

Самое интересное, что нечто похожее могло оказаться и в ненаписанном романе главного антагониста Шолохова – будущего “космополита номер один” Ильи Эренбурга. От Элеоноры Гриневич я узнал о том, что Эренбург собрался было писать роман о нацистских концлагерях, для которого ему нужен был консультант с опытом Печерского, и предложил ее отцу примерно на год переехать к нему на дачу. Печерский отказался, так как не пожелал жить отдельно от семьи, которую к тому же надо было кормить.

Приведу послевоенный исторический анекдот, по-тихому передававшийся из уст в уста. На официальном обеде во время войны Эренбург якобы поднял тост: “За Родину!” Шолохов – не без антисемитского подтекста – уточнил: “За какую Родину?” Известно было, что он еще в 1941 году высказывался: “Евреи не воюют”. Эренбург мгновенно отреагировал: “За ту Родину, которую предал Власов!”

Увы, никто из выживших в Собиборе, по крайней мере, если судить по опубликованным материалам, не мог припомнить эпизода с пнем. Ричард Рашке при подготовке книги беседовал со многими выжившими собиборовцами, почти все скептически отнеслись к истории описанного Печерским противостояния с эсэсовцем.

Не был свидетелем этой сцены и Аркадий Вайспапир, который слышал о ней, как он сказал мне во время нашей встречи, только из уст Печерского. Поинтересовался я и мнением Михаила Лева на этот счет, но он на мой прямо поставленный вопрос о достоверности истории с пнем не дал прямого ответа, а вместо этого задумчиво заметил: “Было в Печерском что-то театральное”.

В последующие годы Печерский не раз рассказывал эпизод с пнем, но впервые описал его в изданной в 1945 году книге (в овручской рукописи 1944 года его не было). Как она появилась на свет? Сам Печерский писал, что в основе книги лежал дневник: “В первые дни лагерной жизни я украдкой делал очень короткие записи, в которых намеренно неразборчивым почерком отмечал главные факты из пережитого. Только потом, через год, я их “расшифровал” и значительно дополнил”.

В то, что в лагере можно было вести дневник, трудно поверить. И тем не менее такие факты были. После освобождения Освенцима в схронах на его территории было найдено несколько рукописей, которые узникам, впоследствии уничтоженным, удалось спрятать (наиболее известная из них принадлежит перу Залмана Градовского).

Правда, мне не удалось найти никого из близких Печерского, кто видел бы этот дневник. Больше того, по словам его дочери Элеоноры, у него вообще не было такой привычки – вести дневник. Элеоноре было десять лет, когда выяснилось, что отец жив. Из госпиталя в Щурово Рязанской области пришло письмо, до этого момента его считали без вести пропавшим. Потом письма пошли одно за другим – матери, жене, брату и сестрам, и в каждом из них описывалось произошедшее в Собиборе, эпизод за эпизодом, фрагмент за фрагментом. Младшая сестра Печерского Зинаида, журналистка, работала в ростовской областной газете “Молот”. Вся редакция знала, что у коллеги пропал брат, а потом нашелся. К тому же какой-то “Сашко из Ростова” разыскивался Еврейским антифашистским комитетом, куда из разных концов Европы шли письма благодарных узников, вырвавшихся благодаря ему из ада. Да это ж он и есть! Кому-то в редакции пришла в голову мысль “слепить” из писем Печерского книгу, так и поступили.

Элеонора рассказала мне свою версию в ответ на мой вопрос: почему Печерский больше никаких литературных произведений не написал? По ее словам, он потому потом не писал, что и свою первую и единственную книгу не писал тоже. Впоследствии, по словам Элеоноры, редкие заметки в газетах за него писали журналисты. Точнее, друг у друга переписывали.

Все же думаю, это не совсем так. Сам Печерский был вовсе не чужд художественному слову. “Солнце близилось к закату, бросая прощальные мягкие лучи. Небо было безоблачно, воздух напоен ароматом близкого леса”. Почему я думаю, что это рука Печерского, а не соавтора-редактора? Да потому, что его первая рукопись “Тайна Сабиборовского лагеря” (1944 год, Овруч) – тоже не что иное, как попытка создать художественный текст, где самого себя он вывел под именем Александр Ковалев. (Понимал, что еврейское имя для руководителя восстания не подойдет для публикации, на которую, видимо, рассчитывал.) “Окровавленное солнце”, “бедная крошка хваталась бессильными ручками за черные клубы дыма” и т. п. Да и записанные в 1960-е или 1970-е годы его “Воспоминания” начинаются ритмической прозой: “Семеро нас теперь, семеро нас собрались на советской земле… Семеро из сотен штурмовавших 14 октября 1943 года заграждения страшного гитлеровского лагеря истребления на глухом польском полустанке Собибор”.

Александр Печерский всю жизнь писал одну книгу. Это не что иное, как материализация расхожей цитаты про то, что каждый человек может написать одну книгу – книгу своей жизни. Он, конечно, далеко не каждый, и созданная им книга – великая книга.

Явление героя

Была ли на самом деле история с пнем, а если была, то такая ли, – трудно сказать. Но что-то наверняка было, чем-то Печерский привлек к себе всеобщее внимание всего за неделю с момента прибытия.

Печерский свидетельствует: “Лагерники говорили, что наш эшелон был первым эшелоном, прибывшим из Советского Союза, а затем, по-моему, все остальные эшелоны прибывали именно из Советского Союза”.

Из очерка Каверина и Антокольского “Восстание в Собибуре”, опубликованного в журнале “Знамя” в 1945 году: “Появление военнопленных с Востока, красноармейцев и офицеров, произвело огромное впечатление в лагере. К новоприбывшим потянулись жадные, любознательные, ждущие, надеющиеся на что-то глаза”. Перед этими глазами в книге Рашке появляется Печерский “в офицерском кителе и с харизмой”. Какой такой китель на нем был – не знаю, скорее всего, Печерский выделялся среди военнопленных вовсе не кителем, а ростом, статью и уверенностью в поведении, так что старые лагерники поняли: это русский офицер. Печерский “всегда выделялся, – вспоминает Семен Розенфельд, – он был высокий, красивый, очень развитой парень”.

“В моей памяти он навсегда останется сильным, подтянутым военным офицером. И в Ростове, несмотря на 70 лет, его фигура оставалась прямой, подобранной, а осанка была какой-то командирской”. Так Томас Блатт описывает свои впечатления от встречи с Печерским в 1980 году. Когда он четверть века спустя, седой и побитый жизнью, появлялся на пороге кабинета Михаила Лева в редакции журнала “Советише геймланд” (помню, она располагалась рядом со знаменитым чайным магазином Высоцкого, где теперь очередной бутик), редакционные машинистки просили не закрывать за ним дверь – “иначе не будем печатать”.

Действительно, он сразу бросился в глаза населению лагеря или так воздействует на память совершенный им подвиг, доподлинно установить невозможно – в этом специфика всякого “человеческого документа”. Несомненно лишь то, что прибытие советских военнопленных как монолитной группы, обладающей боевым опытом, повысило моральный дух узников Собибора. Уж очень отличались они от старожилов. Последние еще до лагеря не один год провели в гетто и были чрезвычайно измучены. Сказывалось время унижений и оскорблений. Многих сдерживали семьи, вместе с которыми их депортировали в лагерь. Люди были настолько замордованы, что, когда 14 октября 1943 года настал час постоять за себя, полторы сотни из них на побег не решились – остались в лагере. А те, кто решились и выжили, всю жизнь были убеждены, что, не появись там Печерский, они неминуемо оказались бы в газовых камерах”.

Группа евреев, прибывших 22 сентября 1943 года из минского трудового лагеря СС, была для Собибора совершенно нетипичной. На работу они шли маршевым шагом и пели “Если завтра война, если завтра в поход, если грозная сила нагрянет, как один человек, весь советский народ за советскую Родину встанет”. Вахманы, услышав советскую песню в лагере смерти, повыскакивали из барака, мимо которого проходила колонна.

Исторический опыт показывает, что организуют восстания далеко не самые забитые и угнетенные, в этом смысле закономерно, что Печерский и его соратники пробыли в Собиборе совсем недолго. Закаленные первыми годами войны и лагерями для военнопленных, эти крепкие люди мало чего боялись. Иллюзии давно покинули их, они понимали, что выжили благодаря чуду, ведь евреев в лагерях расстреливали сразу. Им везло слишком долго, теперь предстояло взять собственную судьбу в свои руки.

“Если еврей с сентября 1941-го все еще не разоблачен немцами, если он проявил столько изобретательности и воли, мужества и хладнокровия, и Господь Бог ему помогал в самых безнадежных ситуациях, то он уже просто не имеет права добровольно отказаться от борьбы, – писал Леонид Котляр, один из числа немногих выживших советских военнопленных-евреев. – Такой поступок означал бы акт капитуляции человека, дерзнувшего в одиночку вступить в единоборство с огромным, четко отлаженным механизмом массового истребления евреев”.

Они – советские военнопленные – были не похожи на остальных не только оттого, что много пережили за время войны. Их советское прошлое было куда жестче, чем, скажем, у благополучных (до поры) голландских евреев. В жестких условиях Собибора это давало всем прибывшим из Минска – Ефиму Литвиновскому, Александру Шубаеву, Борису Цибульскому и другим их товарищам – известное преимущество.

У Аркадия Вайспапира в 1938-м попал под волну репрессий против “националистических элементов” отец. Его расстреляли за то лишь, что он, сельский кузнец, в 1920-е годы ратовал за отъезд из Херсонской области в Палестину. Семья жила в поселке Бобровый Кут, в созданном в 1927 году первом в Советском Союзе еврейском национальном районе. Здесь еще с дореволюционных времен были еврейские сельскохозяйственные поселения (поселенцев поддерживал Агро-Джойнт), издавалась районная газета на идише, работал Еврейский колхозный театр. В августе 1941 года не успевшие убежать от коллективизации были убиты (в братской могиле близ райцентра Калининдорфа захоронены 1875 расстрелянных). Аркадий, сын врага народа, учился лучше всех, но медаль ему не дали. Его не взяли и в военное училище, куда пошли все мальчишки из школьного выпуска 1940 года. В первом же бою под Ковелем был ранен, в августе 1941-го попал в плен и два года мотался по лагерям.

Между прочим, он до самого конца так и не получил статус инвалида Отечественной войны. Показывал медкомиссиям шрам с ладонь от минометного ранения в правой ноге, а те требовали справку из военкомата, получить которую было совершенно невозможно: документов 5-й армии, где он служил, не осталось. Эта несчастная армия понесла тяжелейшие потери в ходе Киевской оборонительной операции 1941 года и тогда же в сентябре была расформирована. “Я остался жить случайно, – говорил он мне во время нашей встречи. – Вокруг меня все время ходила смерть. В Минске хотели бежать, друзей казнили, вокруг гибли люди. Мне везло, счастливая звезда хранила меня”.

Одно только появление монолитной группы, обладающей боевым опытом и выделявшейся независимым видом, произвело огромное впечатление на лагерников. Как заметил израильский историк Арон Шнеер, это было своего рода мессианством: Красная армия представлялась узникам, пусть и неосознанно, коллективным мессией, а прибывшие советские военнопленные – его посланцами, принесшими надежду на освобождение.

К ним сразу потянулись люди, в их числе Алексей Вайцен родом из города Ходорова недалеко от Львова, в сентябре 1939 года присоединенного к СССР. Он тоже окончил школу в 1940 году. Призванный в Красную армию, служил на границе, играл в футбол за команду дивизии. В воскресенье, 22 июня, должен был быть очередной футбольный матч… Дважды бежал из плена, пока не был разоблачен как еврей. Так оказался в Собиборе, где, представьте, встретил родных братьев – Самуила и Михаила. Одному брату так и не удалось покинуть лагерь, а другой был убит после побега (о том, как это случилось, расскажу позже). От братьев узнал, что родителей вместе с сестрой убили при погроме в Ходорове.

“Я оказался двенадцатым выжившим из всего эшелона, – вспоминал Алексей Вайцен годы спустя. – Назвался портным. Для немцев портные перешивали одежду людей, которые ушли на смерть. Меня поставили работать сортировщиком одежды. Перед смертью люди снимали с себя одежду якобы для дезинфекции. После каждого эшелона оставались горы одежды, в том числе детской. Я до сих пор помню эти груды маленьких ботиночек”.

“Ищите женщину”

Другие заключенные, глядя на вновь прибывших, не могли не предположить очевидное – эти наверняка предпримут попытку побега, что повлечет для оставшихся большие неприятности. Совсем недавно в одном из бараков заключенные выкопали лаз и тоннель, который вел за пределы лагерного ограждения и минного поля. Когда работа уже близилась к концу, лагерная охрана обнаружила подкоп. Все узники этой зоны – около 150 человек – были расстреляны.

Надо было каким-то образом вовлечь в побег всех заключенных. По этой причине спустя шесть дней по прибытии Печерского в лагерь “полный незнакомец подошел к Шлейме и пригласил в женский барак: “Приходите, я познакомлю его с интересной девочкой. Он многим нравится в женском бараке”. Так в рукописи Печерского (1944) выглядит его первый контакт с лагерным подпольем. Шлейма – это Шломо Лейтман, прибывший вместе с Печерским из Минска коммунист из Варшавы, подпольщик с тюремным опытом, подружившийся с советскими военнопленными еще в трудовом лагере. Почему разговор шел через посредника? Будущий руководитель восстания в Собиборе не владел идишем – языком, на котором изъяснялись между собой прибывшие из разных стран узники Собибора.

“Полного незнакомца” звали Леон Фельдгендлер, это был один из самых уважаемых в лагере людей, тридцатидвухлетний сын раввина, бывший глава юденрата (еврейского совета) в Жулкевке (Польша), депортированный оттуда в Собибор вместе с несколькими тысячами земляков. Повторю, глава юденрата – занять этот пост его уговорил отец, то есть из тех, кто сотрудничал с нацистами. Вправе ли мы судить этих людей, перед которыми стоял невозможный выбор? В попытках спасти хоть какую-то часть своего народа они составляли смертные списки, а потом гибли сами, иногда посредством самоубийства, как Адам Черняков из Варшавского гетто. “Я веду счет еврейской крови, а не еврейской чести”, – говорил Яков Генц из Вильнюсского гетто, спасавший молодых за счет стариков.

Фельдгендлер попал в Собибор в числе последних жулкевских евреев осенью 1942-го после транзитного гетто в Избице. Его сразу разлучили с женой и двумя сыновьями. На следующий день, разбирая по заданию нацистов вещи заключенных, он обнаружил одежду своих родных и понял, что те погибли в газовой камере. В начале 1943-го он возглавил лагерное подполье.

Леон Фельдгендлер создал подполье в Собиборе. Но организовать желанный всеми побег был не в состоянии, не имея военного опыта. Летом 1943 года Фельдгендлеру удалось найти подходящего человека – голландского еврея по имени Йозеф Джейкобс, в прошлом морского офицера в звании капитана (по другим сведениям – участника войны в Испании, интербригадовца). Но его предали, заговор провалился, хотя капитан, несмотря на пытки, никого из подпольной группы не выдал. Вместе с Джейкобсом были казнены 72 голландских еврея.

Вероятно, встреча в женском бараке мыслилась как приманка для нового лидера восстания. На первый взгляд место встречи выглядит странно, но в лагере смерти на такие нарушения порядка, как перемещение из одного барака в другой, смотрели чуть более снисходительно, чем в обычных концлагерях.

“Приведи своего друга в женский барак. Он красивый мужчина. Почему бы ему не провести время с нашими женщинами?” Так выглядел разговор Фельдгендлера с Лейтманом в изложении Ричарда Рашке. Так или иначе, Фельдгендлер предложил Печерскому зайти поговорить в женский барак. “А ну их к черту!” – так, согласно овручской рукописи, ответил Печерский на приглашение. А потом, подумав, согласился.

Возможно ли было вообще такое в лагере, я имею в виду отношения между мужчинами и женщинами? Видимо, в Собиборе в этом смысле не было так строго, как в рабочих концлагерях. “Как ни уставали люди от непосильного труда, от голодной каторжной жизни, они стремились видеться друг с другом украдкой от немецких офицеров, – рассказывал Печерский. – Когда поздним вечером мы вошли в женский барак, там было несколько мужчин-лагерников”. Да и Печерский, не будучи аскетом, не видел женщин два года. Спустя много лет Аркадий Вайспапир в частном разговоре сказал: “Я-то был мальчишкой, ни о чем таком думать не думал. – И после смущенной паузы с трудом выговорил: – Александр Аронович, вы, конечно, меня извините, был… бабником”. Разумеется, “бабником” Печерский был лишь в глазах двадцатилетнего юноши, два года жизни проведшего в нечеловеческих условиях плена.

Разговор в женском бараке был общий. Переводил с русского на идиш Лейтман. Печерский выступил с зажигательной речью, рассказал внимавшим ему обитательницам барака о том, что немцы были разбиты под Москвой, окружены и уничтожены под Сталинградом, что Красная армия подходит к Днепру, что “недалек час, когда армия-освободительница перешагнет германскую границу”.

Оставим за скобками лексику, использованную Печерским, когда он позже вспоминал о пережитом, вряд ли в жизни он был столь высокопарен. Тем не менее такой разговор мог состояться. Печерский – артист по призванию, будучи в центре внимания женщин, к которым его, зрелого мужчину, не подпускали близко долгих два года, вполне мог произнести вдохновенную речь во славу русского оружия, попытавшись вдохнуть в слушательниц надежду на лучшее. Были им упомянуты и действовавшие в близлежащих лесах партизаны. “Почему же они нас не освободят?” На этот вопрос он ответил: “У них свои задачи, они за нас действовать не будут”.

Намек был понят. На следующий день, вечером 29 сентября, к нему вновь подошел Фельдгендлер и заговорил о побеге. Печерский сказал, что ничего такого не замышляет, но тот ему не поверил – и правильно сделал.

Свой первоначальный замысел Печерский раскрыл в письме Валентину Томину от 16 февраля 1961 года (в период подготовки материалов для повести “Возвращение нежелательно”): “Первый план: хотели бежать небольшой группой, напасть на часовых во время работы в лагере 4, потом прорвать проволочное заграждение, забросать минное поле камнями и бежать в лес, который в пятистах метрах от лагеря. Но польские лагерники поняли наши замыслы, и один из них, Борух (под этим именем Печерский знал Фельдгендлера. – Л.С.), сказал мне: “Мы поняли, что вы не будете сидеть сложа руки и попытаетесь бежать. Но поймите, что если из этого лагеря убежит хоть один человек, всех уничтожат. Говорят, советский человек не оставит товарища в беде. Давайте мы вам поможем и убежим всем лагерем”. Понятно, что после такого разговора я пошел с ними, предупредив наших, чтобы ничего не предпринимали без моего согласия”.

Трудно реконструировать этот разговор и точно сказать, в самом ли деле еврей из Жулкевки уговаривал еврея из Ростова не оставлять в беде соплеменников, уповая на него как на советского человека. Вполне возможно, что Печерский сочинил эту деталь для будущей книги Томина и Синельникова с целью “проходимости” последней в советском издательстве. Но главный смысл разговора, похоже, сохранен в неприкосновенности: если вы побежите одни, знайте – оставшихся расстреляют.

В июле 1943 года двое заключенных из бригады по заготовке древесины – польские евреи Шломо Подхлебник и Иосеф Копф – под конвоем охранника-украинца были отправлены за водой в ближайшую деревню. По пути Шломо сказал, что у него есть бриллианты, охранник приблизился к ним – Шломо убил его ножом. Они спрятали тело и бежали, забрав его оружие. Десять заключенных-голландцев, работавших в этой группе, не тронулись с места: не зная ни польского, ни украинского, они не надеялись спастись. Во время переклички их вывели на плац со связанными за головой руками. Френцель произнес обвинительную речь, и десять человек были расстреляны на глазах у всех заключенных.

Меня долго занимал вопрос: почему немцы так остро и жестоко реагировали на побеги заключенных? Известно, что в концлагерях побег лишь одного узника всегда становился ЧП, неужели только из-за того, что кем-то могло быть подвергнуто сомнению превосходство немецкого порядка? Нет, тому была более серьезная причина: беглец мог стать свидетелем, тогда как мир не должен был ничего узнать о том, что творилось в лагерях смерти.

Мир знал

“Одно время их утешала весть, якобы слышанная кем-то по радио, что немецкому правительству передана нота с требованием прекратить бесчинства в отношении евреев”. Эта цитата из очерка Василия Гроссмана относится к обреченным евреям Бердичева, но такими же были ожидания в Варшавском гетто. И узники Собибора, как и всех концлагерей, уповали на то, что, как только мир узнает, немедленно за них вступится. Но мир знал и ничего не сделал для их спасения.

Миссия рассказать миру о том, что происходило с евреями, выпала польскому подпольщику, члену Армии крайовой Яну Карскому (настоящая фамилия – Козелевский). В августе 1942 года он побывал в аду Варшавского гетто, куда члены еврейского сопротивления устроили ему “экскурсию”, а потом тайно переправили в пересыльный лагерь в Избице, откуда евреев отправляли на смерть в Собибор – самый секретный из всех лагерей. Карский привез в Лондон и Вашингтон доказательства поголовного уничтожения евреев нацистами, думая, что его доклад потрясет мир. Несмотря на все усилия Карского, они не оправдались.

Руководители подполья Варшавского гетто просили его передать польскому правительству в изгнании их просьбу. Просьба заключалась в том, что союзники должны бомбить немецкие города и во время бомбежек сбрасывать листовки, рассказывающие немцам о судьбе польских евреев. Союзники должны были предупредить немецкий народ, что, если убийство не будет остановлено, ответственность ляжет на плечи гражданского населения. Карский передал этот крик отчаяния, но никто на него не откликнулся, никаких бомбардировок возмездия не было, а начавшиеся в 1943 году воздушные налеты союзников на немецкие города к этому отношения не имели.

Всю оставшуюся жизнь (он умер в 2000 году) Карский страдал оттого, что лидеры Запада, с которыми он встречался, не взялись за спасение убиваемого народа. Британский министр иностранных дел лорд Энтони Иден сказал ему, что не стоит “выпячивать” евреев, ведь другие народы тоже страдают. Рузвельт отделался от Карского, не желая, чтобы говорили, будто вступить в войну его заставили евреи. “Нью-Йорк Таймс” написала о докладе Карского как о маловажной новости на 16-й полосе. Мотивы американской прессы мало отличались от советских пропагандистов. Те боялись, что если упомянут евреев (вместо “мирных советских граждан”), то невольно могут подтвердить тезис гитлеровцев, уверявших в своих листовках, будто воюют не против русского народа, а только против евреев и коммунистов.

Люка

В конце концов Печерский окончательно поверил Фельдгендлеру, а тот полностью доверился ему как военному, как офицеру, который должен знать, как лучше организовать задуманное. Печерский, разумеется, кадровым офицером не был, но еще до войны прошел срочную службу, к тому же был артистичен, для успеха дела он мог просто играть новую роль, видя, как это мобилизует других. Перешли к делу. Печерский попросил информацию о минных полях и графике работы охраны: во сколько сменяется караул, где хранится оружие украинцев.

Сам он в тот момент мало что знал. Лишь общее впечатление, о котором можно судить по его показаниям следователю в 1961 году: “Лагерь Сабибур был расположен на местности, со всех сторон окруженной лесом. Он был огорожен высоким забором из колючей проволоки, высота которого достигала трех метров, а со слов солагерников я знал, что за проволочным заграждением, окружавшим лагерь, была полоса заминированной местности. Вокруг лагеря располагалось несколько вышек, на которых стояли часовые, охранявшие лагерь. Помещения, в которых мы проживали, отдельно не охранялись, однако, когда нас водили на работу в четвертую зону лагеря, то нас охраняли русские и украинцы, вооруженные винтовками, под руководством немца”. Добавлю к этому, что за заминированной полосой шириной 15 метров следовали заполненный водой ров и дополнительный ряд проволочных заграждений. Если к этому прибавить вышки с часовыми и пулеметчиками, расположенные через каждые 50 метров, побег мог показаться абсолютно немыслимым.

Печерский, по его словам, предложил Фельдгендлеру, как держать связь, дабы не возбудить подозрений: познакомить его “с какой-нибудь девушкой, не знающей русского языка”, с тем, чтобы он бывал “у нее в женском бараке под предлогом ухаживания”. И сам же предложил кандидатуру: “Я вчера заметил там девушку с каштановыми волосами”. Он был намерен приходить в женский барак будто бы для свиданий с нею, а на самом деле для переговоров с другими организаторами восстания.

Люка, как мы помним из свидетельства Печерского, работала во второй зоне – ухаживала за кроликами. Любовь нацистов к разведению кроликов общеизвестна. Именно этим занятием после войны Адольф Эйхман зарабатывал себе на хлеб в Аргентине. С места работы Люки было хорошо видно, как пассажиров очередного состава гнали в третью зону. Иногда они спрашивали ее: “Куда нас ведут?” Естественно, она не могла не знать, что там происходит.

Так и сделали. Печерский каждый вечер стал ходить к ней на свидания. В какой-то момент рядом оказывался Фельдгендлер, и они начинали играть в шахматы. Приходивший чуть позже Соломон Лейтман помогал им понимать друг друга. Люка сидела молча и курила. Печерский как-то попросил ее не курить, она ответила, что не может бросить – нервы. Большинство из 150 обитательниц женского барака занимались сортировкой вещей в первом лагере, поэтому сигарет, извлеченных из карманов тех, кому они больше не понадобятся, там хватало.

В видеозаписи, сделанной Юлиусом Шелвисом в 1980 году, Печерский рассказывает о связанном с Люкой споре между ним и Аркадием Вайспапиром. Когда последний высказал намерение бежать лишь группой военнопленных, он запретил ему это делать. И вот что услышал в ответ: “Ты будешь сидеть любезничать с девушкой, а мы будем сидеть и ждать у моря погоды”. Печерский объяснил ему, что побег должен быть только общим и пригрозил тем, что любой, нарушивший его запрет, будет уничтожен.

Из очерка Каверина и Антокольского: “Каждый вечер Печерский встречался с Люкой – так звали его новую знакомую, молоденькую голландку. Оба сидели на досках около барака. То один, то другой заключенный подходил к Печерскому и заговаривал с ним – на первый взгляд о самых обыкновенных вещах. Люка с самого начала смутно догадывалась, что вовлечена в какую-то игру. Она молча поддерживала конспирацию. Печерский был советским человеком – уже одно это возбуждало надежду Люки, ей хотелось ему верить”. Судя по всему, не только советский характер мог привлечь девушку.

Хотя Люка и служила прикрытием для разговоров с подпольщиками, они и между собой общались. Каким образом? Спустя много лет Печерский говорил Блатту, разговаривали жестами и знаками, на примитивном немецком, которым он немного владел. “Вскоре мы могли понять друг друга без посторонней помощи. Люке было всего восемнадцать лет, но она была очень умная и сообразительная”.

Итак, ей восемнадцать, ему тридцать четыре. В общем, вполне можно предположить, что история носила романтический характер. Юлиус Шелвис пишет, что Печерский был в Люку влюблен, беседовавший с ним журналист Владимир Молчанов утверждает (с его слов), что это Люка призналась Печерскому в любви. “Мы не встречались с ней, как другие молодые люди в лагере. Она была моим вдохновителем”, – из интервью Печерского, взятого Блаттом в 1980 году. Ричард Рашке особенно интересовался этой темой. Первый раз, когда он попросил Печерского рассказать ему о Люке, тот стал рассказывать и заплакал. Пытался продолжать, но не мог. То же самое подмечала будущая жена Печерского: всякий раз при упоминании имени Люки Печерский плакал. “Между мной и Люкой ничего не было”, – сказал он Ричарду Рашке. Дословный перевод – “ничего специального”. Рашке поверил: по его словам, Печерский не мог позволить себе романтическую историю, так как нуждался в энергии для организации восстания – жизни почти 600 человек зависели от него.

Так это или не так, но факт: он всегда вспоминал ее особыми словами. “Красивой назвать нельзя, мягкие глаза, полные грусти и молчаливого страдания, – из письма Томину от 16 апреля 1962 года. – Очень часто при разговоре любит поворачивать голову в сторону, при этом выделяется ее красивая головка”. В овручской рукописи Люка говорит о себе, что она некрасива, на что Саша возражает: “Не всегда в человеке нравится красота внешняя”.

С красивыми девушками в лагере обходились иначе. Вахман Эммануил Шульц, отвечая на вопрос следователя “об издевательствах, чинившихся над людьми”, показал: “Припоминаю такой случай. В лагере смерти Собибор прислуживала немцам молодая очень красивая девушка. Эту девушку немцы использовали для удовлетворения своих половых страстей, а затем в один из дней вывезли из лагеря, и она больше в лагере не появлялась. Были разговоры среди вахманов, что эту девушку немцы расстреляли. Эта девушка была еврейка”.

Глава 4 Восстание

Над нашим народом нависла двойная угроза. Во-первых, физическая угроза уничтожения. Но есть еще и моральная угроза, которая даже серьезнее первой, – это как нас уничтожают. Если ни один еврей не окажет сопротивления, кто же захочет когда-нибудь снова быть евреем? Со времени разрушения Храма, героической обороны Массады вся наша история – это сплошное унижение и беспомощность.

Жан-Франсуа Штайнер

Встреча с земляком

“Все находившиеся в лагере заключенные охранялись охранниками из числа русских и украинцев, – из показаний Печерского в судебном заседании. – Я обратил внимание на то, что немцы охранникам не особенно доверяют. Тогда у меня и начал созревать план организации восстания и побега из лагеря. Вначале мы имели намерение связаться для этого с вахманами”.

Откуда такая наивность? Ну, во-первых, в недавнем прошлом вахманы были такими же, как и он, солдатами Красной армии, а во-вторых, как он верно заметил, “немцы охранникам не особенно доверяли”. Недоверие выражалось в том, что оружие им выдавали только на время дежурства. Среди них встречались и те, чья антипатия к эсэсовцам была заметна для окружающих.

“После того как стало известно о том, что они предали одного голландца, пытавшегося организовать побег, такое намерение отпало”, – рассказывал Печерский следователю. Голландец – это тот самый капитан Джейкобс, которого вначале Фельдгендлер избрал военным руководителем подпольной группы. Под его руководством подпольщиками был разработан план, по которому повстанцы проникнут в оружейный склад в то время, когда эсэсовцы обедают, и, овладев оружием, прорвутся через главные ворота лагеря и убегут в леса. Помощь в организации побега должны были оказать вахманы. Джейкобс передал кому-то из них в качестве взятки деньги и драгоценности. По его же доносу он был арестован. На следствии, которое вел обершарфюрер СС Густав Вагнер (один из главных лагерных садистов), капитан никого не выдал.

Печерский пошел было по тому же пути, но ему больше повезло. “Из числа русских и украинцев, охранявших лагерь, то есть служивших в “зондеркоманде СС”, я никого по фамилии не помню, а разговаривать мне пришлось только с одним русским, который сказал, что он родом из Ростовской области, – вновь из показаний Печерского. – Мы тогда готовили восстание, и нас интересовало положение на фронте, с этой целью я затеял с ним разговор. Пока мы говорили, мои сообщники принесли золота и ценностей, чтобы вручить этому охраннику, чтобы он нас не выдал, если догадается, в чем дело. Это золото я ему отдал, а он пообещал принести и перебросить через проволоку продуктов, однако он с тех пор исчез, и больше я его не видел. Вообще мы думали над вопросом, чтобы связаться с охранниками при поднятии восстания, однако мы побоялись провокации и делать этого не стали”.

Судя по воспоминаниям выживших, такое общение заключенных с охранниками случалось. В концлагере Флоссенбург, охрану которого осуществляли все те же “травники”, по рассказу Арона Шнеера, “вышка, никого из немцев поблизости нет, на вышке наш русак стоит, а внизу заключенный, и они обмениваются новостями. Или заключенный кричит ему: “Что же вы, братья-славяне?”

Томас Блатт вспоминал, что один “украинский охранник” – его старый знакомый из Ростова – рассказал Печерскому о восстании в Треблинке в августе 1943 года и добавил, что готовится ликвидация узников Собибора. И другие выжившие свидетельствовали: был слух о том, что лагерь прекращает свое существование. Возможно, это ускорило подготовку задуманного.

В Треблинке, где было уничтожено 870 тысяч человек, узники восстали после того, как узнали, что нацисты намерены свернуть лагерь. Это стало ясно с визитом в Треблинку Гиммлера, приказавшего сжигать сотни тысяч трупов, сваленных во рвы, и вывозить пепел далеко за пределы территории. Восставшие 2 августа 1943 года заключенные, убив нескольких эсэсовцев и вахманов, бежали из лагеря, но в большинстве своем почти сразу же были схвачены и расстреляны. Газовые камеры работали еще две недели после восстания.

По словам Печерского, зафиксированным в протоколе судебного заседания, “по отношению к нам, рабочим, вахманы себя никак не проявляли. Но они помогали немцам-фашистам истреблять людей”. Печерский просто многого не знал. В материалах дела есть свидетельства чудовищной жестокости со стороны вахманов. Весной 1943 года “один из украинских охранников во время земляных работ за пределами лагеря убил киркой еврея. Он ударил его в грудную клетку и пробил насквозь”.

Печерскому в конце концов стало ясно, что ждать от вахманов помощи не следовало. Многие из них, может, и ненавидели немцев, но евреев ненавидели не меньше. Не только из-за пропаганды, еще из-за тех “профессиональных рисков”, которые включала в себя их служба.

Свидетель Иван Сафонов, отбывавший в момент допроса 25 лет по приговору военного трибунала, рассказал суду, как в Треблинке стоял в оцеплении на платформе при выгрузке евреев и загонял их в раздевалку. Однажды у раздевалки один из членов рабочей команды попросил воды, и когда он подавал ему бутылку с водой, тот вместе с другими набросился на него и “порезал ухо”. Была объявлена тревога, сбежались немцы и вахманы и расстреляли всю рабочую команду. Вряд ли охранник стал бы подавать воду узнику, вероятно, Сафонов придумал свой добрый поступок для оправдания последующей расправы с “нарушителями порядка”.

“Еврейское золото”

Читателя наверняка заинтересовало другое в показаниях Печерского. Откуда золото? Откуда драгоценности? Все оттуда же – из прибывавших в лагерь эшелонов. “Эти люди не знают, что они сейчас умрут и что золото, деньги, бриллианты, которые предусмотрительно запрятаны в складках и швах одежды, в каблуках, в тайных уголках тела, уже не понадобятся. Тренированные профессионалы будут копаться в их внутренностях, вытащат золото из-под языка, бриллианты – из матки и заднего прохода. Вырвут золотые зубы. И в плотно заколоченных ящиках отошлют это в Берлин. Теперь лагерь несколько дней будет жить этим эшелоном: есть его ветчину и колбасы, пить его водку и ликеры, будет носить его белье, торговать его золотом и тряпьем. Многое вынесут из лагеря наружу. Несколько дней в лагере будут говорить об эшелоне Бендзин-Сосновец. Хороший был эшелон, богатый”. Это не о Собиборе, об Освенциме – из рассказа Тадеуша Боровского, но от перестановки названий лагерей ничего не меняется.

Как я уже упоминал, некоторых собиборовцев привезли из Вестерборга, лагеря для немецких евреев в Голландии, куда их отправили из дома с вещами, а некоторых – даже с библиотеками. В архиве Лева сохранился специально напечатанный для них железнодорожный билет в Иерусалим, куда их будто бы отправляли. На одной из близлежащих станций пассажиров высадили и объявили, что ценные вещи надо сдать в камеру хранения, выдали квитанции и открытки, чтобы они написали друзьям, потом было новое объявление: надо пройти дезинфекцию. Пересадили из пассажирского в товарный вагон и отправили в Собибор. У кого-то из них все еще оставалось припрятанное золото. По некоторым свидетельствам, с марта 1943 года приходили поезда из Франции и Нидерландов с “нормальными” вагонами, пассажиры которых посылали домой открытки о благополучном прибытии в Польшу, перед тем как погибнуть в газовых камерах.

Забегу вперед. Перед побегом Курт Томас – в лагере он был санитаром – положил в свою санитарную сумку маленькую бутылочку, наполненную золотыми монетами. Он получил их от Альфреда Фридберга в благодарность за помощь. Тот сортировал обувь во втором лагере – его взяли на эту работу потому, что ему принадлежала обувная фабрика во Франкфурте-на-Майне. Однажды он заметил, что подошва одних ботинок слишком толстая. Обычно багаж вытаскивался под наблюдением эсэсовцев, но узникам, бывало, удавалось что-то спрятать. Какие-то предметы оставались в карманах вахманов. Всем понемногу доставалось.

Золота в лагере было настолько много (включая золотые зубы и коронки, вырванные у погибших в газовых камерах), что оставалась работа для ювелиров. Когда 12 мая 1942 года очередную партию евреев привезли в Собибор и толпу из вагонов разделили на мужчин и женщин, четырнадцатилетний Шломо Шмайзнер услышал, что ищут ремесленников и, еще ничего не зная об ужасах лагеря, вышел и сказал: “Я ювелир, я вам нужен”. Он показал бумажник с золотой монограммой, Вагнер вырвал его из толпы, а тот увлек за собой своих братьев (позже они погибли в лагере).

“Я сделал эсэсовцам 32 печатки перстня, – вспоминал он впоследствии, – у них было много золота, но оно принадлежало государству, они не имели права хранить его и заставляли заключенных воровать золото в третьем лагере. Для некоторых делал золотые стельки”.

Воровство в Собиборе было чрезвычайно распространено, и коменданты лагеря не раз пытались его пресечь – “деньги принадлежат рейху”. Если уж немцы так себя вели, что говорить о вахманах. Юный Шмайзнер вспоминал, что давал одному из них денег, а тот доставал для него шнапс и еду. Юлиус Шелвис в своей книге резюмировал: “Украинцы фанатично ревностно выполняли свои обязанности и даже превосходили жестокостью немцев, но их можно было легко коррумпировать”.

“Часть ценностей, – как написано в приговоре по “киевскому делу”, – отобранных у жертв, присваивали себе вахманы, на которые они систематически пьянствовали и вели развратный образ жизни”. Их зарплата была невелика: вахман получал 0,5 марки в день, зугвахман – 1,25, позже жалованье немного увеличили. Свидетели из числа вахманов (осужденные сразу после войны и к 1962 году вышедшие на свободу) рассказывали на процессе в Киеве: “У вахманов была валюта разных стран, у меня лично 70 тысяч польских злотых” (Ткачук), “на деньги, отобранные у евреев, покупали водку у поляков и пьянствовали” (Кузьминский).

Еще во время учебы в Травниках немецкими офицерами было подмечено, что их рвение заканчивалось быстро, вахманы с энтузиазмом участвовали в ликвидации тех или иных гетто, а как только “операции”, во время которых можно было раздобыть деньги и ценности, заканчивались и надо было исполнять рутинные обязанности, они сразу сникали. Немцы их за это наказывали – об этом есть в немецких документах, кого-то за пьянство и присвоение принадлежащей рейху собственности арестовывали и даже возвращали в Хелм.

Генеральная репетиция

Перед ним стояло еще одно серьезное препятствие: помимо немцев и охранников, были надсмотрщики из заключенных – капо. Печерский на допросе у следователя рассказывал: “Во главе групп рабочих немцы поставили так называемых капо из числа этих же лиц. Этим “капо”, которых было всего трое – Шмидт, Бжецкий и по имени Геник, давали в руки плетки и заставляли избивать работавших людей. При этом Шмидт и Бжецкий проявляли большую жестокость к узникам и часто избивали нас”.

“Они типичный продукт немецкой лагерной системы: когда людям в состоянии рабов предлагаются определенные блага, привилегированное положение и неплохой шанс выжить, пусть даже в обмен на предательство по отношению к товарищам, – хоть один желающий да найдется всегда. – Это из книги Примо Леви “Человек ли это?”. – Кроме того, весь запас ненависти к угнетателям, которую он не может проявить, направляется им бессознательно на угнетенных: он только тогда почувствует удовлетворение, когда обиды, нанесенные ему сверху, выместит на тех, кто под его властью”.

Эту, по итальянской версии, “книгу века” принято сравнивать с “Одним днем Ивана Денисовича” Александра Солженицына. Мне же кажется, она ближе к рассказам Варлама Шаламова, где сказаны такие слова: “Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдержали”.

Нацизм принуждал жертв к соучастию в своем истреблении. Это была четко продуманная система: истребление всего человеческого в жертве, принуждение под страхом смерти к покорности, расчетливое натравливание человека на человека. Гитлеровцы делали своих жертв похожими на себя.

“Любой бывший узник подтвердит вам, что первые удары ему нанесли не эсэсовцы, а заключенные, можно сказать, товарищи по несчастью, одетые в точно такие же полосатые куртки, которые только что выдали им, вновь прибывшим, и это было настоящим потрясением”, – пишет Леви в другой книге – “Канувшие и спасенные”. Все капо били заключенных, это был их язык, с которым – хочешь не хочешь – приходилось мириться. Они пребывали в пограничной “серой зоне”: уже не обыкновенные узники и, стало быть, не обыкновенные жертвы, но и не полноправные палачи – в конечном счете их участь была предопределена.

Это далеко от привычной картины, рисующей угнетенных, которые сплачиваются если не для борьбы за лучшую участь, то, по крайней мере, для того, чтобы легче было перенести свое положение. В Собиборе было то же, что и везде. Одному из капо Френцель приказал забить до смерти бежавшего из лесной команды заключенного (из тех, кто всадил вахману нож в живот вместо обещанного золота), и тот забил его кнутом. Был еще один, родом из Берлина (эсэсовцы предпочитали назначать на должность капо немецких евреев) по прозвищу Берлинец, считавший Гитлера национальным героем. Был убит узниками по подозрению, что это он донес на Джейкобса. По словам участвовавшего в его убийстве Шломо Шмайзнера, Берлинца били так, чтобы не оставлять следов.

В своей книге Печерский описывает капо Бжецкого немного иначе, чем на следствии. “11 октября. Вечером, когда я был в кузнице, туда пришел капо Бжецкий. Был он долговязый, худой, правый глаз был у него прищуренный. Никто в лагере не слышал, чтобы он выдавал кого-нибудь, доносил начальству”. Так вот, Бжецкий проведал, что ведется подготовка к побегу, и неожиданно обратился к Печерскому с просьбой принять их с другим капо в подпольную группу. Пояснил, что они не верят обещаниям немцев сохранить капо жизнь. Это был риск, огромный риск, но, во-первых, капо могли выдать, если их не взять, а во-вторых, могли оказаться очень полезными при подготовке к восстанию. Они пользовались относительной свободой передвижения внутри лагеря и, кроме того, имели некоторое влияние на немцев. Печерский пошел на риск, и вскоре, 8 октября, по просьбе Бжецкого он и Лейтман были переведены в столярную мастерскую, расположение которой позволяло им лучше руководить подготовкой к восстанию. Последние дни перед восстанием Печерский там и ночевал.

Каждую ночь перед сном он, Александр Шубаев, Аркадий Вайспапир, Борис Цибульский, Семен Мазуркевич и Соломон Лейтман обсуждали план побега. Собственно, планов было придумано два. Первый – вырыть подземный ход, но на это должно было уйти дней 15–20, а были ли они у собиборцев… К этому моменту Печерский пришел к мысли о том, что целью должны стать исключительно немцы: если их перебить, вахманы не смогут действовать самостоятельно. По второму плану предстояло убить эсэсовцев, переодеться в их форму, построить заключенных и вывести их из лагеря. Но расправиться с ними можно было только по одному, заманивая каждого в бараки. Расчет Печерского был на жадность эсэсовцев, на их, так сказать, вещизм. После каждых 42 дней службы в Собиборе эсэсовцы получали восемнадцатидневный отпуск. Когда они уезжали домой, везли с собой полные чемоданы одежды убитых ими евреев. Придумано было сказать каждому из них, что в портняжном или обувном бараке есть хорошая вещь, принесенная с сортировки. На встрече с Фельдгендлером 7 октября Печерский спросил у него, можно ли доверять портным. Фельдгендлер убедил его, что можно.

План номер два был прост и гениален. Холокост – это ведь не только миллионы погибших. Помимо бессмертной души, у загубленных фашистами людей было имущество, отошедшее к палачам. Не только государство, Третий рейх в целом стремился к наживе, этой страсти были не чужды и его верные слуги – как раз на этом сыграл Печерский. Кого-то поманили кожаным пальто, кого-то – мягкими сапогами. Вероятно, они уже представляли себе, как явятся в обновках домой и будут ими там щеголять.

12 октября в девять вечера в этой самой мастерской обсуждался окончательный план восстания и побега всех узников лагеря. Участники этой встречи хорошо дополняли друг друга: одни хорошо знали местные условия, другие – обладали военными знаниями и опытом. Был выбран день – 13 октября. По сведениям, которыми располагали заключенные, несколько эсэсовцев, и среди них двое самых опасных – Вагнер и Гомерски – в этот день отсутствовали. Вагнер должен был вернуться 15-го, все надо было успеть сделать раньше. Если бы Френцель в свое время прислушался к Вагнеру, никакого восстания бы не было. На суде в Хагене Френцель рассказывал, что сразу по прибытии транспорта с советскими военнопленными Вагнер советовал ему немедленно их уничтожить, но они нужны были Френцелю для работы в четвертой зоне, и он с ним не согласился. На свою голову.

Во встрече участвовали десять человек, все они внимали Печерскому, излагавшему план восстания. У него не было опыта руководящей работы, в армии он не был командиром, но он был режиссером, пусть и в самодеятельности. Печерский проводил своего рода репетицию. Репетицию пьесы, состоящей из трех актов. Главной пьесы в его жизни и жизни многих людей. В спектакле по сочиненной им самим пьесе он должен был сыграть главную роль. Впрочем, он уже давно вошел в образ. Писарь, делопроизводитель, как записано в его документах, “без военной подготовки”, с успехом играл роль офицера. Теперь ему предстояло стать генералом.

Акт первый – бесшумное уничтожение группы руководящих эсэсовцев, которые по отдельности будут приглашены в мастерские якобы на примерку одежды и сапог, а также для проверки качества столярных работ. Распределили обязанности, кто кого должен убить и где, в каких мастерских. На все это должно уйти не больше часа. Задача бесшумной ликвидации палачей была возложена на особые звенья из двух-трех человек, в основном из советских военнопленных. В их распоряжении были топоры и ножи. Еще на двух человек была возложена задача нарушить электроснабжение лагеря и телефонную связь между канцелярией и командованием сил безопасности. Другое звено должно было вывести из строя автомашины.

Парни и девушки, работавшие прислугой в жилых помещениях эсэсовцев, должны были вынести оттуда гранаты и оружие и передать повстанцам. Эда Лихтман свидетельствует: “Женщинам, которые работали в прачечной, было поручено добыть как можно больше патронов из домов, где жили эсэсовцы. Мы находили патроны в карманах их мундиров, в ящиках столов и шкафов”. Были и другие женщины, которые в четвертом лагере (зоне) занимались разборкой трофейного оружия, им поручили принести ручные гранаты, они согласились, а потом испугались досмотра.

В слесарной мастерской должны были изготовить ножи, в портняжной – подготовить “трофеи” для приманки немцев, планировалась заготовка камней для забрасывания за ограду и подрыва мин вокруг лагеря. О минном поле предполагалось предупредить на плацу, где должны были быть выстроены все непосвященные.

Акт второй: капо выстроят заключенных в центре первой зоны, как это заведено изо дня в день, и поведут всю колонну к наружным воротам. По пути повстанцы попытаются овладеть арсеналом, там хранились автоматы. Автоматов немцы охранникам не давали – не доверяли, на вооружении у них были винтовки.

Когда те разберутся в происходящем и начнут стрелять, восставшие смогут ответить им встречным огнем. Тем, кто говорит по-русски, надо было обратиться к украинцам с предложением присоединиться к восставшим. Шанс, что вахманы примут сторону восставших, казалось, был. Потом повстанцы должны были прорваться через ворота и сквозь южную часть ограждения, возле жилых помещений эсэсовцев. Предполагалось, что этот район не заминирован.

Акт третий – бегство в леса и присоединение к партизанам.

Секрет

План восстания держали в секрете от всех, но некоторые участники заговора раскрыли его своим близким. Известно, например, что Хаим Энгель рассказал о нем своей будущей жене Сельме.

Правда, судя по воспоминаниям некоторых из тех, кому удалось выжить, число людей, знавших о восстании, было весьма велико. Михаил Лев, с которым мы обсуждали эту тему, иронически заметил, что, если бы об этом знали столько людей, сколько потом рассказывали о своей осведомленности, восстание провалилось бы.

Только строгая конспирация обеспечила победу лагерникам. “Основной успех побега, мне кажется, заключался в том, что в подпольную группу входило только семь человек, – вспоминал годы спустя Печерский. – За два часа до побега знала та часть советских военнопленных, которые должны были уничтожать фашистов, и за одну минуту до побега – весь лагерь”.

Сказал ли Печерский о предстоящем Люке? На этот счет существует противоречивая информация, идущая от него самого. Согласно одним его воспоминаниям, он хотел бы сказать ей о готовящемся восстании, но не мог и впоследствии очень по этому поводу сокрушался (“Я жалею, что не доверился ей и не сказал о побеге”.) По другим – он ее предупредил о восстании и попросил надеть мужскую одежду, чтобы удобнее было пробираться через лес (“Я сообщил ей о побеге за несколько минут”.) По третьим – Печерский ничего не сказал Люке, но она сама что-то почувствовала и за день до восстания дала ему рубашку, которую то ли сама сшила, то ли та осталась у нее от отца-коммуниста. “Она дала мне рубашку и сказала: “Это счастливая рубашка, одень ее прямо сейчас, – и я одел”.

Одно только немного смущает – о рубашке (как и о расколотом пне) нет ни слова в овручской рукописи, написанной Печерским по следам событий. С трудом верится в то, что, явно стремясь придать ей художественный характер, он упустил столь выигрышные, прямо-таки театральные эпизоды. Помните слова Михаила Лева о том, что было в Печерском нечто театральное? Правда, подозрение, не выступила ли рубашка позже в качестве реквизита, может быть и необоснованным, возможно, Печерский просто не мог говорить вскоре после расставания с Люкой и при мысли о ее более чем вероятной гибели.

Судный день

Побег был запланирован на 13 октября, но в последний момент перенесен на следующий день. По просьбам трудящихся. “Мы должны были бежать 13 октября, – вспоминал Печерский, – но в тот день был еврейский праздник Йом Кипур”.

Согласно Талмуду, в этот день Бог выносит свой вердикт, оценивая деятельность человека за весь прошедший год. Узники постились, а вечером по баракам собрались на молитву. Раввина в Собиборе не было, но Леон Фельдгендлер знал службу наизусть и провел молитву как положено. Вероятно, он осознавал, что не всем молящимся пришлась бы по душе мысль о восстании. Иные видели в том, что с ними происходило, руку Всевышнего. Сказано же в книге Хинух (мицва 241): “Пришли испытания – знай, что им способствовал твой грех, так распорядился Всевышний, и не избежать Его мести, ибо не Он – причина зла, а совершенные тобой проступки”. А раз так, надо ли мстить тем, кого Всевышний послал причинить нам боль?

Годы спустя Блатт в разговоре с Ричардом Рашке признался, что он, выходец из религиозной семьи, больше не верит в Бога. “Кто виновен и кто не виновен? – задал он риторический вопрос. – Может быть, Бог? Да, он самый большой виновник того, что случилось”.

“Где был любимый вами Бог?” Вопрос, мучивший многих, процитирован мною в версии Александра Кушнера, ответившего на него так: “Один возможен был бы бог, идущий в газовые печи с детьми, под зло подставив плечи, как старый польский педагог”. Речь идет о Януше Корчаке, в 1942 году отказавшемся от предложенной в последнюю минуту свободы и принявшем смерть в треблинской газовой камере вместе с 200 воспитанниками Варшавского дома сирот.

Была и другая причина, почему восстание было отложено. Утром 13-го в Собибор прибыла группа эсэсовцев из лагеря в Озове – деревушке в 10 километрах от Собибора. Их прибытие именно в этот день было простым совпадением. Они прошли в столовую и напились там, затем удалились в бараки с несколькими молодыми украинскими женщинами, а потом уехали.

14 октября

“Уничтожить человека трудно, почти так же трудно, как и создать. Но вам, немцы, это в конце концов удалось. Смотрите на нас, покорно идущих перед вами, и не бойтесь: мы не способны ни на мятеж, ни на протест, ни даже на осуждающий взгляд”, – написал Примо Леви. “И вот в этом страшном месте, реальность которого, как она ни документирована, все же кажется диким вымыслом больного мозга, на этой испоганенной немцами земле 14 октября 1943 года произошло восстание, кончившееся победой заключенных”, – будто возразили ему Вениамин Каверин и Павел Антокольский.

“Начало осуществления плана побега было намечено на 15 часов 30 минут 14 октября 1943 года. Была перерезана связь, после чего начали уничтожать руководство лагеря. С этой целью мы немцев по очереди приглашали в пошивочную и сапожные мастерские якобы для примерки, где их убивали топором. Всего в день побега нами было убито 11 немцев”. Этот краткий рассказ о восстании услышали от Печерского члены военного трибунала в Киеве.

Юлиус Шелвис подсчитал: полный эсэсовский штат Собибора насчитывал 29 человек, 12 из них в день восстания отсутствовали, большинство – в отпусках. Немцы считали, что полутора десятков отборных эсэсовцев и сотни вахманов вполне достаточно, чтобы держать в узде шесть сотен евреев – народ-то они, как известно, трусливый.

Трусливый ли? Академик Павел Симонов говорил: “В чем секрет несокрушимого психического здоровья мушкетеров? Они, чуть что, – сразу за шпагу”. В древности и евреи не считались трусливыми – взять хоть восстание Маккавеев, хоть Иудейскую войну, победой в которой гордился римский император Тит. Но затем в течение многих столетий этот народ жил на чужбине и подвергался унижениям, умение немедленно реагировать на обиду постепенно атрофировалось. Евреи жили в изгнании стиснув зубы: восстать значит пропасть. В каком-то смысле (“подставь другую щеку”) они стали бóльшими христианами, чем сами христиане. Вторая мировая война, с одной стороны, продемонстрировала покорность евреев, а с другой – их героизм, не уступавший древнему.

По данным Шелвиса, основанным на немецких архивных документах, из тех 17 эсэсовцев, что были в лагере 14 октября, 12 были убиты и еще один тяжело ранен. Как это было – картину трудно восстановить, большинство участников восстания погибли во время побега, в воспоминаниях оставшихся в живых есть расхождения. За минувшие годы издано немало книг о случившемся в Собиборе, даже в них, основанных на документах и скрупулезно собранных свидетельствах всех выживших, есть расхождения в описании последовательности событий и каких-то частностей. Желающих узнать подробности отсылаю к брошюре Печерского “Восстание в Собибуровском лагере”. Правда, в ней есть неточности, да их и не могло не быть, ведь автор провел в лагере совсем недолгое время и не мог в 1945 году знать всех деталей, точных имен эсэсовцев и т. д.

Расскажу лишь о самых заметных событиях того дня. Не могу ручаться, что все именно так и было, но в основу дальнейшего изложения мною положены воспоминания участников восстания, подтвержденные документально или кажущиеся мне наиболее достоверными.

“14 октября. День был ясный и солнечный”, – вспоминал Печерский. В десять утра он в столярной мастерской принимал отчеты подпольщиков и давал задания участникам восстания. Старшими групп Печерский назначил советских военнопленных, старожилы должны были им помогать. Объяснил, где взять наточенные в кузнице топоры. У восставших было оружие – самодельные ножи и дюжина топоров. Женщины, которые убирали у эсэсовцев в комнатах и чистили их обувь, достали автомат и несколько пистолетов.

15-летний Шломо Шмайзнер, чинивший печки в казарме украинцев, утром в день восстания украл там три винтовки и спрятал их в жестяную трубу, какие использовались для дымоходов печей, а карманы набил патронами. Винтовки были советские, товарищи Печерского, давшие Шломо задание, хотели взять все три, кто лучше советских солдат мог их использовать? Но Шмайзнер одну не захотел отдавать. Времени спорить с ним не было, ему быстро показали, как ее заряжать и как стрелять. Потом он стрелял из нее по охранникам на вышках, и одного как будто подстрелил.

Важно было всех эсэсовцев пригласить в мастерские на разное время. Расчет был не только на их жадность, но и на немецкую пунктуальность. Но не все ее проявили. Иоганна Ноймана (заместителя коменданта лагеря, исполнявшего обязанности отсутствовавшего коменданта) пригласили к четырем в портняжную мастерскую примерить костюм. Однако, по свидетельству Печерского, “Иоганн Нойман прибыл в портняжную мастерскую на двадцать минут раньше срока. Он слез с лошади, бросил поводья и вошел. Там были, кроме мастеровых, Шубаев и Сеня Мазуркевич. У дверей лежал топор, прикрытый гимнастеркой. Нойман снял мундир. Пояс, на котором висела кобура с пистолетом, он положил на стол. К нему поспешил портной Юзеф и начал примерять костюм. Сеня подошел ближе к столу, чтобы перехватить Ноймана, если он бросится за пистолетом. Убить топором немца должен был Шубаев, такого же высокого роста, как и Нойман. Нойман все время стоял лицом к Шубаеву. Тогда Юзеф повернул немца лицом к двери под предлогом, что так лучше делать примерку. Шубаев схватил топор и со всего размаха хватил Ноймана обухом по голове. Из нее брызнула кровь. Фашист вскрикнул и зашатался. Лошадь, услышав крик хозяина, шарахнулась от мастерской. Если бы она побежала по лагерю, это могло бы сорвать все наши планы. К счастью, один из лагерников успел схватить лошадь под уздцы. Вторым ударом Шубаева Нойман был добит. Труп его бросили под койку в мастерской и закидали вещами. Залитый кровью пол быстро засыпали приготовленным заранее песком, так как через пятнадцать минут должен был прийти второй фашист”.

Вся сцена – словно из блокбастера на военную тему, начиная с эпизода с белой лощадью, верхом на которой прискакал к мастерской эсэсовец в красивой офицерской форме.

Звание унтерштурмфюрера СС (равнозначное лейтенанту) Нойман получил после посещения Собибора Генрихом Гиммлером в феврале 1943 года. Нарушу последовательность событий, поскольку есть смысл рассказать об этом визите. Его подробности вышли наружу в мае 1950 года на судебном заседании, проходившем в здании тюрьмы Моабит в английском секторе Берлина, том самом, где были написаны “Моабитские тетради” татарского поэта Мусы Джалиля. На скамье подсудимых сидел обершарфюрер СС Эрих Бауэр, отвечавший за работу газовых камер – Газмейстер Собибора, как он сам себя называл. По свидетельству Эды Лихтман, он наблюдал за процессом умерщвления людей через маленькое окошко в крыше. Но на этот раз он давал показания о другом эсэсовце, подглядывавшем в окошко за мучениями убиваемых, – Генрихе Гиммлере. К его визиту в лагере тщательно готовились, в день приезда не было обычных транспортов, в лагерь специально доставили из Люблина 300 молодых узниц-евреек, дабы он мог наблюдать работу газовых камер. Бауэр объяснил это тем, что руководство лагеря хотело порадовать высокого гостя. Женщин на два дня заперли в специальном бараке, чтобы устроить с их участием спектакль для самого главного палача. Их специально провели мимо Гиммлера по “дороге в небеса”. Гиммлер смотрел, как они раздевались, сдавали одежду и деньги, как их стригли, потом через окошко наблюдал за их мучениями в газовой камере.

Пока Гиммлер смотрел, как они умирали, будущий свидетель Моше Бахир (ему тогда было шестнадцать лет) готовил в буфете закуски. Как только раздался крик: “Он идет, будет обедать”, Бахир убежал. Если бы его увидел Гиммлер или кто-то из его свиты, ему бы не поздоровилось.

Что касается Газмейстера, то его подвела любовь к развлечениям. Спустя шесть лет, весной 1949 года, один из бывших узников Собибора Самуил Лерер гулял в западноберлинском парке с семьей и увидел Эриха Бауэра на колесе обозрения. Лерер вызвал полицию, Бауэр попытался бежать, но ему преградили путь. Он долго ни в чем не признавался, пока не привели свидетельницу Эстер Рааб, также опознавшую палача. Его судили и приговорили к пожизненному заключению. “Его жена и дочь сказали, что не верят этому, что ничего не знали о его работе, но я не верю им, – рассказывала Эстер Рааб об их показаниях на суде над Бауэром. – Все эти чемоданы, наполненные мерзостью из Собибора, которые он присылал домой регулярно. Они должны были спросить его, откуда все это”.

Вернемся, однако, к событиям 14 октября. Сверхчеловеки умирали так же легко, как те, у кого они отнимали жизнь, говорил годы спустя Томас Блатт. Печерский хотел быть как можно ближе к происходящему и в это время прятался в бараке для плотников напротив. Александр Шубаев – 26-летний горский еврей из дагестанского Хасавюрта, был в Минском лагере вместе с Печерским – принес ему пистолет Ноймана. “Не было еще четырех, когда Калимали (так Шубаев себя называл. – Л.С.) вбежал к нам в барак и положил передо мной пистолет. Мы обнялись”.

Другой герой первого эпизода восстания – Лейбл Дрешер. Именно он напомнил Нойману, что его ждут в портняжной мастерской, а позже удержал лошадь Ноймана и отвел ее в конюшню. Воспользоваться плодами восстания не смог – был убит в лесу во время побега.

Следующей жертвой восставших стал шарфюрер СС Зигфрид Грейтшус, садист, руководивший загоном людей в газовые камеры. С ним разделались Аркадий Вайспапир и 17-летний Иегуда Лернер из Варшавы, задержанный в облаве в Варшавском гетто и отправленный в Минский лагерь, где и подружился с советскими военнопленными.

“Он (Грейтшус) приказал сделать в мастерской кожаное пальто на меховой подкладке и поэтому должен был прийти в 16 часов примерить его, – рассказывает Лернер в фильме Ланцмана. – Он был приблизительно метр восемьдесят. В любом случае он был очень высокий, с широкими плечами. Огромный человек, высокий, исключительного размера. Рослый. Я видел его раньше, но, будучи рядом с ним, по правде говоря, я был ошеломлен. Будучи рядом с таким чудовищем, вы наполняетесь страхом”.

“Когда начальник караула пришел примерить макинтош, мы были наготове, – вспоминал Аркадий Вайспапир в начале 1960-х годов в письме Валентину Томину. – Он, видно, чувствовал какую-то опасность, стал недалеко от закрытой двери и велел примерять. Мастер возился с ним. Когда стало ясно, что немец ближе к нам не подойдет, мне пришлось идти на выход из мастерской. Я, держа топор, прошел мимо немца, затем повернулся и острием топора ударил его сзади по голове. Удар, видно, был неудачный, ибо немец закричал. Тогда подскочил мой товарищ и вторым ударом прикончил немца”.

“Надо было бить обухом, а я не знал этого и ударил острием, – рассказывал мне Вайспапир во время нашей встречи в Киеве 70 лет спустя. – Все произошло уже под вечер. Мы только успели оттянуть труп и укрыть его шинелями, как двери открылись, и зашел волжский немец (вахман Клятт. – Л.С.). Он спросил: “Что у вас тут за беспорядок?” Старший портной ему что-то отвечал, а другие портные по одному стали выбегать из мастерской. Когда волжский немец нагнулся над трупом начальника караула, укрытым шинелями, и спросил: “А это что такое?”, я и за мной мой товарищ топорами и его зарубили”.

А вот как этот эпизод выглядит в рассказе Лернера: “Второй немец входит. Он смотрит вокруг. Говорит, что очень грязно. Нам нужно побелить стены и немного прибраться. Потом делает шаг вперед и оглядывается. Грейтшус был спрятан под грудой пальто, но его рука торчала. Мы, вероятно, не заметили. И когда немец шагнул, наступил на руку Грейтшуса. Тогда немец начал кричать: “Вас ист дас? Вас ист дас?” Мой товарищ сразу же прыгнул вперед и ударил его. Немец рухнул от удара, затем подбежал я и ударил его второй раз. Я думаю, всегда буду помнить. Лезвие топора ударило его по зубам и высекло искры”.

Оба участника восстания, упоминая друг о друге, говорили “товарищ”. Судьба свела их на 20 минут в сапожной мастерской, в следующий раз они увиделись 55 лет спустя, в 1998 году, во время первого приезда Вайспапира в Израиль. Но еще раньше, в 1970-е годы, Печерский показал Вайспапиру групповое фото бывших узников Собибора, живущих в Израиле. “Вот этого я узнал сразу, то ли Лерман, то ли Лернер”, – сказал Вайспапир. Печерский связался с израильтянами, выяснилось: да, это Лернер.

“То, что это был Грейтшус, это точно, т. к. я и Лернер держали в руках его бумажник с документами”, – писал Аркадий Вайспапир позже в одном из писем Михаилу Леву.

С убитым ими эсэсовцем был связан характерный эпизод, запомнившийся многим собиборовцам. Печерский рассказал о нем на уже упоминавшейся видеозаписи 1980 года: “Немцы любили слушать советские песни. Мы шли строем, и Френцель скомандовал: “Запевай!” Заключенным было известно, что Грейтшус, будучи недавно в отпуске, попал под бомбежку и был легко ранен. Вот почему в тот раз они выбрали именно эту песню: “Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ”. Как обычно, запевал Цибульский. В Интернете легко найти еще одну видеозапись (из фильма “Арифметика свободы”), на которой эту песню поют выжившие собиборовцы, собравшиеся в Ростове у Печерского дома несколько десятилетий спустя.

Кстати, мелодия эта была эсэсовцам знакома. В середине 1920-х годов советскую песню позаимствовали немецкие коммунисты в виде “Песни красного воздушного флота”, а спустя несколько лет у тех, в свою очередь, взяли штурмовики для своего марша.

Вернемся к событиям 14 октября, в сапожную мастерскую, где один из заключенных, Ческил Менше, колол ножницами Грейтшуса, уже мертвого, и кричал: “Это за мою маму, это за жену, это за моего ребенка”. Примерно тогда же, когда добивали Грейтшуса, Хаим Энгель отправился в гараж убивать унтершарфюрера СС Бекмана, который отвечал за работу сортировщиков во второй зоне. Хаим сам был одним из сортировщиков одежды убитых в газовых камерах и однажды обнаружил среди одежды вещи своего брата. В последнюю минуту один из тех двоих, кому было поручено убить этого эсэсовца, испугался. “И я пошел вместе с другим парнем, и мы убили этого немца”.

“Позднее, уже после побега, я узнал, как Цибульский со своей группой уничтожили во втором секторе четырех фашистов, – вспоминал Печерский. – Когда капо привел их во второй сектор, то Леон (Фельдгендлер. – Л.С.) повел их в барак, где сортировались вещи убитых людей. Взяв из этих вещей хорошее новое кожаное пальто, которое было заранее приготовлено, Леон пошел к одному из фашистов – унтершарфюреру Вольфу и сказал, что имеется хорошее кожаное пальто. Пока его никто не взял – пусть он пойдет и заберет. Жадность одолела фашиста, он пошел. Как падаль, он был уничтожен и спрятан среди вещей замученных людей. Той же дорогой последовали еще два фашиста”. Еще одному Цибульский понес “горсть золотых монет, делая вид, что хочет передать ему дневную добычу, найденную в карманах убитых. Фашист подозрительно насторожился, но Цибульский быстрее молнии вскочил на него и начал душить, тут же подскочили остальные. Фашист был уничтожен”.

Первый этап восстания прошел почти так, как планировалось: в течение часа было уничтожено 11 эсэсовцев, весь автотранспорт был выведен из строя. Перерезав электрические провода, повстанцы обесточили колючую проволоку. Все эти действия не привлекли внимания украинцев, находившихся на сторожевых вышках и других дозорных постах. В половине пятого вернулся капо Бжецкий, его и еще троих в два часа дня увел куда-то один из эсэсовцев, подпольщики подумали было, что восстание провалено. Но вскоре выяснилось, что их повели в норд-лагерь для укладки леса. Возвращение Бжецкого было очень кстати: только капо могли, не вызывая подозрений, построить колонну.

Побег

Пять вечера. Наступила пора строить людей на плацу. Теперь уже многие узники почувствовали, что готовится нечто необычное, но не могли понять, что именно. И вот тут все пошло совершенно не по плану.

“После этого началась паника в лагере, во время которой заключенные с возгласами “ура” начали бежать из лагеря. Только через полчаса по убегавшим из лагеря был открыт пулеметно-минометный огонь” (из показаний Печерского).

Если бы заключенные, как было запланировано, построились в колонну и пошли к воротам, это могло бы отсрочить сопротивление. Но в суматохе и панике толпа побежала к воротам и проволочному ограждению.

“Впервые внутри проволоки этого смертного лагеря прозвучали великие слова: “Вперед за Родину! Вперед за Сталина!” Это из овручской рукописи Печерского. Правда, потом он, как уверял меня Михаил Лев, ссылаясь на сказанные ему слова Печерского, что восставшие ничего не кричали – бежали молча. Возможно, в 1944 году он включил их в рукопись, рассчитывая на публикацию.

Те повстанцы, что были вооружены винтовками, открыли стрельбу по вахманам и убили четверых. В начале шестого руководители восстания вовсе потеряли контроль над событиями. Арсенал захватить не удалось, помешал неожиданно появившийся Френцель, он стал стрелять в восставших из автомата. Печерский выстрелил в него, но промахнулся. Печерский впоследствии говорил о Френцеле, что у того было предчувствие: он не пришел, как собирался, инспектировать бараки первой зоны лагеря, где его должны были убить.

Часть повстанцев прорвалась через лагерные ворота и бежала в юго-западном направлении – в сторону рощи. Другая группа пробила телами проход в ограждении к северу от ворот. Те, кто бежали первыми, подорвались на минах. Появились убитые и раненые, своими телами они проложили дорогу через минное поле тем, кто бежал следом. Планировалось иначе: разрезать проволоку щипцами, кидать камни и доски на заминированное поле – противотанковые мины чувствительны и реагируют на камни. Все побежали, забыв обо всем, – не могли находиться в лагере ни минуты больше. Полтора часа, прошедшие с начала восстания, сделали их другими людьми.

“Во время моего пребывания в Собиборском лагере осенью 1943 года узники подняли восстание, – показывал на допросе вахман Яков Цехмистро. – Захватив оружие, прорвались за зону лагеря и скрылись. Во время этого события я стоял без оружия возле кухни, где в то время работал поваром, и видел, как вахманы, стоявшие на вышках, стреляли по восставшим узникам, среди которых были убитые. Кто из вахманов стрелял по узникам, я не знаю, так как мне не было видно, кто стоял на вышках, но я слышал стрельбу с вышек”.

Мне не удалось ни в одном из изученных уголовных дел обнаружить сколько-нибудь внятные показания охранников об этом дне. Приведу еще материалы допроса Николая Святелика. По его версии, по-видимому, ходившей среди вахманов, “14 октября привезли слишком много людей и всех не успели уничтожить. Поняв, что с ними будет, оставшиеся решили бежать. Они прорвали своими телами три ряда колючей проволоки и побежали к лесу, но прилегающая к лагерю территория была заминирована, и многие погибли от взрывов мин. Вахманы поливали восставших пулеметным огнем, причем стреляли как по бегущим, так и по тем, кто остался на территории лагеря и бежать не собирался”.

Группа повстанцев, во главе которой был Александр Печерский, пробила брешь в ограждении лагеря возле жилых помещений эсэсовцев, где, как и предполагалось, мины не были заложены.

За Сталина!

“Большая группа собралась в лагере, в центре стоял наш руководитель славный Сашка, и он крикнул: “За Сталина, ура!” Этот отрывок из показаний Хаима Поврозника, данных сразу после освобождения Собибора, вошел в очерк Каверина и Антокольского. Может, так оно и было, а, может, свидетельство Поврозника подверглось правке сотрудника политотдела 65-й армии, передававшего материал для публикации.

Ну а дальше пошло-поехало: чем больше времени проходит после восстания, тем чаще поминают имя Сталина. “Что у тебя на сердце такого, что они тебя послушались? – этот риторический вопрос задает Печерскому один из его соратников в фильме “Собибор”. – Сталин у него на сердце, как и у всех нас”. Такой вот фальшивый, хотя и политически грамотный разговор опять вошел в моду.

Несколько лет назад писатель Захар Прилепин от имени “либералов”, подразумевая под ними евреев, обратился с “письмом к товарищу Сталину”, по его словам, “положившему в семь слоев русских людей, чтоб спасти жизнь нашему семени”. При Брежневе – “сионисты”, а нынче – “либералы”, эти привились с легкой руки Захара Прилепина. “Комсомольская правда” писала о том, как “из предков либералов немцы наделали абажуров”.

Те, кто устроил Бабий Яр, тоже любили всякие уклончивые выражения: “окончательное решение”, “переселение на восток”. Но все понимали, о ком и о чем речь. Антисемитизм ведь был не одной из многих сторон нацизма, на нем строилась вся, буквально вся его политика. Даже когда блицкриг провалился, Гитлер не забывал о решении своей безумной задачи, отрывая силы от фронта: избавить планету от одного из населяющих ее народов казалось ему едва ли не более важным делом, чем выиграть войну.

На самом деле никаких особых мер по спасению оставшихся на оккупированной территории евреев не принималось, да и “положил” вождь не одних только русских (по крови) людей. На фронтах Великой Отечественной сражались 23 % всех советских евреев, тогда как по всем другим народам СССР, вместе взятым, эта цифра составляет 16 %. Почти каждый четвертый из числа военнослужащих-евреев воевал в авиации и на флоте, особенно много подводников. До генералов дослужились 305 евреев, полторы сотни получили звание Героев Советского Союза. И это при том, что евреев награждали весьма неохотно – пример Печерского, за свой подвиг не награжденного вовсе, перед нами. Да и не собирался Сталин никого спасать, в 1944 году он сам говорил “о некоторых необоснованных претензиях товарищей еврейского происхождения, которые думают, будто эта война ведется за спасение еврейского народа”.

Ну и чтобы не было недомолвок относительно любимой и широко тиражируемой мысли антисемитов – “без СССР евреи были бы уничтожены, а вы еще тявкаете на Сталина”. Это правда, без СССР евреи были бы уничтожены, но правда и то, что задачи их спасения никто и не думал ставить. Историком Геннадием Костырченко обнаружены документы, согласно которым в начале 1940 года немцы предложили СССР принять 1,8 миллиона польских евреев и 300–400 тысяч евреев из рейха, но советское правительство отказало, дескать, советско-германское соглашение этого не предусматривает. В ходе войны не было специальных операций по освобождению лагерей смерти, как и бомбежек дымящих там крематориев, не было приказов подпольщикам и партизанским отрядам о помощи евреям, и те, в свою очередь, никогда не призывали окрестное население хоть как-то способствовать спасению евреев. Об этом не было ни слова и в листовках, разбрасываемых с самолетов. Всего этого не могли не заметить жители оккупированных территорий – советский опыт приучил их с полуслова понимать замыслы и настроения советской власти и родной партии.

Правда, узники Собибора, европейские евреи, никак их не чувствовали и вполне могли подхватить “За Сталина, ура!” (если такой выкрик Печерского имел место). “Сталин был тогда нашим богом, – вспоминал один из выживших Кальмен Веврык, – каждый еврей видел в Сталине своего спасителя”.

“Одной, единой страсти ради”

“Растрачивая их жизни, как разбрасывают рис на свадьбе, мы… научили их воевать. Варшава, Треблинка, Собибор, Белосток – доказательство, что все в порядке, что евреи усвоили урок, что они тоже превращаются в воинов, тоже становятся убийцами, тоже проявляют жестокость”, – это цитата из романа Джонатана Лителла “Благоволительницы”, написанного от лица эсэсовского офицера. Жестокость ли? Можно ли вообще говорить о жестокости применительно к жертвам или даже, как иной раз делают нынче, ругать евреев за жестокость, будто бы проявленную ими по отношению к немцам?

“Клич “Убей немца!” стал в России выражением всех десяти заповедей, слитых в одну”, – пишет британский журналист Александр Верт в книге “Россия в войне. 1941–1945”. Этот клич первым произнес вслух Илья Эренбург. “Мы поняли: немцы не люди, – говорится в его статье с говорящим названием “Убей!” – Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Отныне слово “немец” разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя”. Что ж, из сегодняшнего дня сказанное кажется и вправду жестоким. Если не учитывать время написания статьи, опубликованной в разгар летнего наступления немецких войск на Сталинград. “Я помню, как нужны нам были статьи Эренбурга, ненависть была нашим подспорьем, а иначе чем было еще выстоять”, – сказал писатель-фронтовик Даниил Гранин. Сказал много лет спустя, услышав от собеседницы, значительно моложе: “Как не стыдно перед немцами. Так обзывать народ, нацию”.

Константин Симонов за один летний день 1942 года написал стихотворение с похожим названием “Убей его!” (правда, после войны оно стало называться по первым строкам – “Если дорог тебе твой дом”).

Если мать тебе дорога – Тебя выкормившая грудь, Где давно уже нет молока, Только можно щекой прильнуть; Если вынести нету сил, Чтоб фашист, к ней постоем став, По щекам морщинистым бил, Косы на руку намотав… Если ты не хочешь отдать Ту, с которой вдвоем ходил, Ту, что долго поцеловать Ты не смел, – так ее любил, – Чтоб фашисты ее живьем Взяли силой, зажав в углу, И распяли ее втроем, Обнаженную, на полу… Пусть фашиста убил твой брат, Пусть фашиста убил сосед, – Это брат и сосед твой мстят, А тебе оправданья нет… Так убей фашиста, чтоб он, А не ты на земле лежал, Не в твоем дому чтобы стон, А в его по мертвым стоял. Так хотел он, его вина, – Пусть горит его дом, а не твой, И пускай не твоя жена, А его пусть будет вдовой. Пусть исплачется не твоя, А его родившая мать, Не твоя, а его семья Понапрасну пусть будет ждать. Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!

Разумеется, Печерскому в 1943 году ни одно из этих произведений не могло быть известно, но в них выражены и его чувства. И его, и других героев. “Храни это письмо на память, если я погибну, – писал брату знаменитый разведчик Николай Кузнецов 25 июля 1942 года, – и помни, что мстить – это наш лозунг за пролитые моря крови невинных детей и стариков. Месть фашистским людоедам! Беспощадная месть!”

Надеюсь, я не слишком утомил читателя цитатами, приведенными с той лишь целью, чтобы хоть немного приблизиться к пониманию чувств, владевших Александром Печерским. Правда, вместо слова “месть” лучше употребить другое, – “возмездие”, оно всегда ответ на очевидное зло, тогда как месть бывает иррациональной. Сам Печерский использует слово “месть” в овручской рукописи, заканчивающейся словами: “Саша поднял кулак в сторону лагеря и крикнул: “Ничего, Франц (так он называл Френцеля. – Л.С.), ты ушел от нас сейчас, но мы еще вернемся, мы предъявляем счет тебе и твоей озверелой банде! Это будет кровавый счет”. Теперь для него начиналась новая жизнь, наполненная местью за свой народ и свою родину”.

Глава 5 После Собибора

На десяти гектарах польской земли, где был расположен Собиборский лагерь уничтожения, ветер позванивает ржавой колючей проволокой.

Вениамин Каверин, Павел Антокольский

“Земля! Не закрой моей крови”

“Поляки были хуже немцев” – это неполиткорректное суждение услышал Ричард Рашке от Шломо Шмайзнера в завершение рассказа о том, как через несколько дней после восстания группа беглецов встретила в лесу польских партизан. Те их обыскали, отобрали золото и у Шломо его винтовку – ту самую. После начали стрелять в упор. 12 человек прошли испытание Собибором – и все для того лишь, чтобы погибнуть от руки соотечественников. Шломо притворился мертвым и только благодаря этому остался жив.

Сообщение, пришедшее в Хелм и Люблин с опозданием из-за выхода из строя телефонной линии, вызвало переполох в немецких штабах. Сначала боялись нападения бежавших евреев. Когда пришли в себя, по тревоге были подняты и посланы в преследование бежавших подразделения жандармерии и СС из Люблина, рота солдат и 150 вахманов (всего не менее 600 военнослужащих). Погоня началась на рассвете следующего дня. Интенсивно прочесывалась местность, с воздуха поиск вели несколько разведывательных самолетов, пытавшихся обнаружить бежавших в лесах и на полях.

Целью погони было не только уничтожить повстанцев, но и предупредить огласку сведений о массовых уничтожениях евреев в Собиборе. Вероятно, эта задача стояла и перед высокой комиссией, приехавшей в лагерь для инспекции сразу после восстания. Во всяком случае, решением этой комиссии Собибор был ликвидирован, весь персонал лагеря перевели в оккупированную Югославию, в Триест на самую опасную службу, какую смогли найти, – в антипартизанский батальон.

“После восстания немцы сожгли лагерь, вспахали землю, засадили ее капустой и картофелем. Картофельное или капустное поле, которое немцы развели здесь, чтобы скрыть следы своей чудовищной преступной работы, еще раз перекопано. Под ним найдены осколки человеческих костей, жалкие обломки лагерного быта, разрозненная обувь всех размеров и фасонов, множество бутылок с этикетками Варшавы, Праги, Берлина, детские молочные рожки и зубные протезы, еврейские молитвенники и польские романы, открытки с видами европейских городов, документы, фотографии, побуревший молитвенный талес рядом с трикотажной тряпкой, потерявшей цвет, консервные коробки и футляры от очков, детская кукла с вывороченными руками”.

Это очередная цитата из очерка Каверина и Антокольского. Правда, авторы умалчивают о том, что в 1944 году среди местных крестьян прошел слух о драгоценностях, закопанных евреями-узниками на территории лагеря. Сотни людей бросились в район Собибора и перекопали окрестные поля в поисках “жидовских сокровищ”. Томас Блатт в одном из писем Печерскому рассказывал, как побывал в Собиборе вскоре после прихода Красной армии: “Тогда все сровняли с землей, и трудно было разобраться в топографии. Видны были только ямки, вырытые на месте, где был крематорий и где закапывали и сжигали прах”.

То, что немцы начали облаву только утром следующего дня, позволило бежавшим выиграть время – за эти ночные часы они смогли удалиться от территории лагеря. Это вновь заслуга Александра Печерского, назначившего час восстания на конец дня в расчете на то, что поиски ночью не начнутся. Однако нужно не забывать, что линия фронта была далеко, а беглецов легко было отличить от местных крестьян. Так что можно считать большим успехом восстания, что столько людей сумело спастись. Сколько же их было?

Из сопоставления различных свидетельств получается, что в рабочей команде было 550 человек. Питер Блэк пишет, что 21 октября 1943 года “травники” участвовали в уничтожении 200 выживших после восстания в Собиборе. Это те, кто не смогли или не захотели бежать и были казнены вскоре после восстания. 280 узников вырвались с территории лагеря и достигли леса. 40 человек погибли от разрывов мин и пуль охраны. Со слов Френцеля, сказанных Блатту в 1984 году, он остановил разыскные операции, после того как 45 беглецов были пойманы, около 70 погибли в ходе восстания и на минных полях вокруг лагеря.

Осталось на свободе около полутора сотен беглецов. Что с ними стало? В течение недели после побега были схвачены и убиты карателями около 100. По некоторым данным, в убежищах и тайниках погибли – в основном от рук враждебно настроенного местного населения – 92 человека. Дожили до конца войны около 60 собиборских узников.

Спустя год после восстания в Собиборе восстали узники Освенцима-Биркенау, входившие в зондеркоманду. 7 октября 1944 года, использовав тайно привезенную взрывчатку, специальный отряд по сжиганию трупов уничтожил трех охранников и взорвал один из крематориев. Последовавший за тем побег нескольких сот заключенных закончился тем, что почти всех поймали и уничтожили. Восстание в Собиборе, как мы убедились, удалось подготовить лучше.

Бежавшие разделились на несколько групп. Группа, во главе которой стоял Печерский, насчитывала несколько десятков человек. Ночью к ней присоединилось еще некоторое количество беглецов, теперь их стало примерно 75 человек. На следующий день, 15 октября, они укрылись в небольшой роще возле железной дороги. Немецкие разведывательные самолеты кружили над самой рощей. Ясно было, что у такой большой группы нет никаких надежд ускользнуть от преследования.

Встала проблема, которую, как ни решай, – выйдет плохо: невозможно сохранить незамеченными в лесу несколько десятков человек. И Печерский принял решение: разделиться на малые группы. “Русские” будут пробираться к своим, “поляки” – выходить к партизанам или искать убежища по деревням. Но он даже не смог огласить это решение – ведь никто не нашел бы в себе мужества принять его и рассеяться по лесу спустя всего несколько часов после того, как они, вместе все подготовив, в назначенный день перебили эсэсовцев и обрели свободу. Печерскому пришлось просто бросить “поляков” и уйти с небольшой группой советских военнопленных, их было девять человек, среди них упоминавшиеся на этих страницах Александр Шубаев, Борис Цибульский, Аркадий Вайспапир, Алексей Вайцен.

“Поляки очень хорошо относились к нам, помогали всем, чем только могли, снабжали продуктами, сообщали нам, где стоят немецкие посты и как обходить их”, – сказано в книге Печерского, скорее всего, из цензурных соображений. О поляках, как и о других “демократах” (гражданах стран так называемой народной демократии), можно было говорить или хорошо, или ничего. На самом деле все обстояло с точностью до наоборот. Большая часть уцелевших ходила по деревням, беглецы просили хлеба, а чаще выменивали его на взятые из лагеря ценности. Евреям идти было некуда, они не могли раствориться среди местного населения. К тому же поляки были известны своим антисемитизмом, не случайно именно в Польше немцы устроили лагеря смерти.

“Мы жили среди поляков, большинство которых были буквально зоологическими антисемитами. – Это из книги Залмана Градовского “В сердцевине ада. Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима”. – Огромное множество евреев пыталось смешаться с деревенским или городским польским населением, но всюду им отвечали страшным отказом: нет. Всюду беглецов встречали закрытые двери. Ты спрашиваешь, почему евреи не подняли восстания. И знаешь почему? Потому что они не доверяли соседям, которые предали бы их при первой возможности”.

Тем не менее кому-то повезло – тем, кто после недель поисков наткнулся на польских партизан из Армии людовой, на еврейские или советско-польские партизанские отряды. Пятеро из воевавших в этих отрядах погибли в боях, остальные выжили, в их числе Леон Фельдгендлер. Он скрывался в Люблине до конца немецкой оккупации, вышел из подполья, жил в освобожденном городе, но месяца не дожил до конца войны – 2 апреля 1945 года был смертельно ранен. Почему? Потому что еврей – разве этого мало? Так на мой вопрос ответил Михаил Лев.

Нападавшие предположительно входили в одну из польских антикоммунистических организаций под названием “Народные вооруженные силы”, а Фельдгендлер был настроен просоветски, сотрудничал с коммунистическими властями, входил в какую-то созданную ими комиссию. Леон снимал комнату в многоквартирном доме в Старом городе Люблина, через дверь этой комнаты в него стреляли убийцы. Какое-то время в начале 1945 года там жил и Томас Блатт, он вспоминал, что купил тогда пистолет, чтобы чувствовать себя в безопасности. Немногочисленные выжившие евреи жили в одном доме не случайно, они боялись соседей-поляков. В августе 1944 года был создан Комитет еврейской помощи в Люблине, рекомендовавший евреям быть осторожными, не собираться вместе и не разговаривать на улице на идише. Не помогло – за два года в Люблине было убито 118 евреев. Последние убийства случились осенью 1946 года. В городе ходили слухи о 14-летней Софии Нимчицкой, похищенной евреями “на мацу”, говорили, что узники лагерей, словно вампиры, возрождались через детскую кровь. Позже пропавшая девочка нашлась, провалив экзамен в школе, она в страхе перед отцом убежала в деревню к родным.

…“Земля! Не закрой моей крови”. Эти слова из книги Иова высечены на четырех языках (там нет русского) на мемориальных плитах, установленных в Собиборе в 1993 году в 50-ю годовщину восстания. Тогда же закрыли детский сад, лет 40 стоявший на этом месте, возможно, на том самом, где Печерский услышал когда-то крик погибающего ребенка. На плитах надпись об убитых 250 тысячах евреев и около 1000 поляков, а также о вооруженном восстании еврейских заключенных. Томас Блатт уверял, что это он добился упоминания о евреях, а откуда взялась цифра убитых в еврейском лагере поляков, мне неизвестно.

Тойви из Избицы

До войны Томас (тогда его звали Тойви) Блатт жил в небольшом городке Избица в Люблинском воеводстве. Эта часть Польши в 1939 году отошла к СССР. Томас помнит, как пришли немцы, потом русские, у которых нельзя было по форме отличить солдата от офицера; как перед новым приходом немцев евреи раздумывали, не бежать ли в Россию. Его родители послушали стариков, помнивших Первую мировую войну и советовавших оставаться. Потом было гетто – в Избице насчитывалось 3 тысячи евреев. Курт Энгельс, начальник гестапо, лично надел его отцу Леону Блатту на голову терновый венец из колючей проволоки и повесил на шею табличку: “Я – Христос. Избица – новая столица евреев”.

После войны Курт Энгельс открыл в Гамбурге кафе, в одном из помещений которого устраивала собрания гамбургская еврейская община. Когда его в 1960-е годы разоблачили, Блатт выступал свидетелем по “делу Энгельса”. На опознании ему показали 15 мужчин, и прокурор спросил, кто из них обвиняемый. Энгельс улыбнулся, и Блатт заметил у него во рту золотой зуб. Надевая отцу терновый венец и хохоча, Энгельс сверкал этим зубом.

В Собибор Блатт попал вместе со своей семьей в апреле 1943 года. Его родители и младший брат погибли в газовой камере, а ему удалось выжить. В лагере он сортировал вещи убитых: очки к очкам, игрушки к игрушкам. Еще ему приходилось чистить сапоги эсэсовцев, брить наголо голых узниц перед тем, как их загоняли в газовые камеры. “Я помню, как я стоял и слушал приглушенные стоны и знал, что эти мужчины, женщины и дети умирают в агонии, пока я разбираю их одежду. Вот с чем я живу”, – говорил он Ричарду Рашке на встрече с ним в Санта-Барбаре.

Когда после побега повстанцы разделились на маленькие группы, он пошел с Шмулем Вайценом из Ходорова и Фредом Костманом из Кракова, одному из ребят было около 18 лет, другому – чуть больше 20. Плутая по лесам, они шли четыре ночи, пока не вышли на опушку и не зашли в крестьянский дом. Хозяйка их покормила и сказала: “Я вижу, вы из того лагеря, где сжигают людей”. Оказалось, лагерь был всего в трех километрах. Значит, они шли кругами.

Вернулись в лес, поплутали еще и в конце концов вышли к его родному городку Избица. Вначале явились к соседке, которой отец оставил на сохранение деньги, когда семью забрали в гетто. Та их на порог не пустила. Потом постучались к другому соседу, Мартину Боярскому, с дочкой которого Блатт учился в школе, пообещали ему золото – с собой у них были деньги и драгоценности, взятые из лагеря. Выложили на стол бриллианты, золото, немецкие марки и американские доллары. Жена Боярского примерила бриллиантовые серьги, а дочь – кольца.

Боярский сделал беглецам тайник в хлеву, где они могли спать на соломе. На улицу они могли выглядывать только по ночам. Но Боярский забрал у них одежду и обувь, чтобы они этого не делали. Один раз в день он приносил им суп и хлеб, за продукты брал деньги. В убежище можно было только лежать или сидеть, пригнув головы. Когда пел петух, понимали – утро; когда слышали шаги Боярского, понимали, что вечер. Сидели в темноте. Фред со Шмулем, оба из больших городов, любили говорить о том, какие купят себе после войны машины. Тойви, встряв, сказал, что купит себе “Опель”, такой, как был у одного из эсэсовцев.

По городку пошли сплетни, что Боярский наверняка прячет еврея, иначе отчего бы у него завелись деньги – он стал лучше одеваться. Однажды в амбар зашли какие-то соседи, стали переворачивать солому штыками, но тайник не нашли. Наступило Рождество, Красная армия начала наступление, но все никак не приходила. Боярский жаловался, что русские сюда не собираются: “Если б знал, что так долго, не укрыл бы вас”. Страх в нем боролся с жадностью – желанием заполучить все, что было у беглецов.

Пять месяцев продолжалось это заточение. Потом Боярский перевел их в новое укрытие – земляную яму, вырытую в сарае, трое мальчиков там едва поместились, и завалил ее сверху тяжеленным жерновом. В ночь на 23 апреля 1944 года ребята услышали голоса. Была очередь Костмана подниматься за котелком. Он вскарабкался по доске, оставшиеся в яме услышали выстрелы. Костман и Вайцен погибли. Боярский посчитал, что Блатт тоже убит (на самом деле пуля попала ему в подбородок), он даже проверил – приложил руку к губам мальчика, чтобы поймать дыхание. Томас сдерживался на пределе сил, и когда уже готов был выдохнуть – Боярский убрал руку. С этой пулей под челюстью, которая застряла в кости, Томас Блатт проходил всю жизнь.

Боярский поворошил сено в поисках золота, потом ушел, решив, видимо, прийти при свете дня. Блатт выполз, откопал из-под сена кошелек с оставшимися драгоценностями и убежал в лес.

После прихода Красной армии Тойви встретил Шломо и рассказал ему всю историю. Тот, лихой парень, остановил советский грузовик, и за бутылку водки их довезли до Избицы. Муж молотить пошел, сказала жена. Ты его заменишь, – Шломо кивком показал на дочку и взял ее на прицел своей винтовки. Мать, охнув, побежала куда-то и принесла золото в горшке. Возьмите! Она не виновата, крикнул Тойви. А сестры мои были виноваты? А мать была виновата? Он так и не выстрелил.

Много позже Блатт раз 30 приезжал в Польшу и каждый раз ездил на восток, в Пшилесье, проверял, там ли Боярский. Его не было, и Блатт возвращался в Калифорнию. Так, во всяком случае, пишет встречавшаяся с ним Ханна Кралль в книге “Портрет с пулей в челюсти”.

Сельма и Хаим

Хаим Энгель из Польши, которому на момент прибытия в Собибор было 27 лет, познакомился с 20-летней Сельмой Вайнберг из Голландии. Их встреча произошла во время отбора привезенных голландских евреев – молодых и здоровых – в рабочую команду. Когда после переклички немцы заставляли евреев петь и танцевать под аккордеон, скрипку и флейту, Сельма выделялась на общем фоне, еще бы – у себя в Зволле она помогала брату, профессиональному танцору, давать уроки танцев и была его партнершей.

В Голландии не было особого антисемитизма, и когда евреев заставили носить желтые повязки, сограждане здоровались с ними за руку, часто прятали их от немцев. С другой стороны, местные коллаборационисты старательно вылавливали евреев, благодаря их усилиям около 140 тысяч человек депортировали на восток. К концу войны в живых осталось примерно 5 тысяч, освобожденных из лагерей.

Сельму в числе 28 других новоприбывших отобрали для работы во второй зоне, вся ее семья погибла. Самое жуткое ее воспоминание о Собиборе – как унтершарфюрер Вольф раздавал конфеты голым детям перед газовой камерой.

После восстания Сельма и Хаим бежали порознь, встретились в лесу и дальше пробирались вместе. Ей, обеспеченной европейке (ее семье принадлежал отель), в лесу было трудновато. 24 октября, через 10 дней после побега, их спрятала польская крестьянская семья на чердаке в коровнике – до тех пор, пока не придут русские. Разговаривать можно было только шепотом. У них были какие-то деньги, которые они отдавали Адаму и Стефке, а те приносили им еду. В сарае, где водились крысы, они стали мужем и женой.

Когда хозяева не поверили в то, что в какой-то момент деньги у них кончились, выгнали их из сарая и обыскали сено. Денег не нашли, но все же не прогнали. Так Сельма и Хаим провели всю зиму, и Сельма забеременела. В апреле 1944 года Стефка заметила это, и не поверила все отрицавшей Сельме, хотела было их выгнать, но им удалось задержаться немного еще. А в июле пришла Красная армия.

В старом гетто в Хелме, где Хаим работал санитаром в армейском госпитале, у них родился сын Эмиль. Когда прошел слух, что польские националисты ищут и убивают евреев, они бежали в Люблин, где жили спасшиеся из Собибора евреи. Сельме с семьей удалось спрятаться. Вскоре Хаим с семьей получил разрешение уехать поездом в Одессу, а оттуда – в Голландию на датском пароходе. Хаима с его польским паспортом не пускали на пароход, но капитан им помог. Когда пароход миновал Мраморное море, ребенок Сельмы и Хаима умер. Капитан, согласно морским правилам, завернул его в ткань и опустил в море у острова Наксон.

Когда эта книга готовилась к печати, Сельма умерла в США в возрасте 96 лет, пережив мужа на 15 лет.

“Мы были только люди”

Судя по книге Рашке, у Блатта и Шмайзнера осталась обида на Печерского за то, что тот ушел с восемью советскими военнопленными, оставив в лесу 60 человек без оружия, с одной винтовкой (у Шломо). Сам Шломо Шмайзнер не хотел даже говорить на эту тему: “Вам нужен честный ответ? Уважаю его и не хочу говорить об этом. Скажем, кто-то сделал десять хороших вещей и одну плохую”.

Рашке беседовал с обоими – Блаттом и Печерским – об этом эпизоде. Зная, как волнует Блатта этот вопрос и чтобы предотвратить конфликт, Рашке попросил Печерского рассказать step by step о том, что он делал после того, как оставил их в лесу. И почувствовал, что его вопрос смутил Печерского. Тот ответил, что он с группой пошел к деревне купить еды, но какие-то мальчишки сказали, что рядом немцы их ищут. Блатт усомнился: какие еще мальчишки в четыре утра? Тогда Печерский заметил, что в любом случае следовало разделиться на малые группы. Потом добавил, что оставленные были поляками, а ушли русские: русским надо было возвращаться к себе, а поляки были у себя дома – “я дал им свободу”.

Блатт напомнил, что в этом районе было два еврейских партизанских отряда – разве не было бы лучше, если бы Печерский сформировал из повстанцев партизанский отряд? Относительно отрядов – так оно и было. Айзик Ротенберг вспоминал, как вместе с еще одним собиборовцем в Парчевском лесу встретили отряд евреев-партизан Иехиель (по имени командира отряда Гриншпана) и примкнули к нему (после того как встреченные польские партизаны не захотели их взять). Печерский на это ответил, что хотел вернуться и воевать за свою страну.

А вот диалог Блатта и Печерского в изложении самого Блатта:

– Саша, не пойми меня неправильно, я здесь, я жив благодаря тебе. Многие из нас имеют семьи, детей и внуков, вместо того чтобы найти конец в Собиборе… Я просто хочу знать, почему ты не организовал из нас партизанский отряд? Мы были людьми из ада, готовыми идти на смерть, чтобы отомстить за смерть нашего народа. Скажи мне, пожалуйста, какая была необходимость покидать нас таким образом? Обещать, что ты скоро вернешься и принесешь еду. Мы верили тебе, ты был наш герой, как никто другой. Почему ты не сказал нам правду?

– Том, что я могу сказать? Ты был там. Мы были только люди. Это была борьба за жизнь.

А вот из моего разговора об этом с Михаилом Левом: “Чепуха на постном масле, какой такой партизанский отряд. Их бы уничтожили сразу, немцы окружили бы, и все бы погибли. Печерский это понял, хотя в военном отношении он был никто. Что касается оружия, я у него спрашивал. Каждый из старших групп беглецов (все они раньше служили в польской армии) что-то из оружия получил. С ним же пошли бывшие красноармейцы, и не у всех девяти было оружие”.

Блатт упрекал Печерского в том, что он оставил их с одной винтовкой, “да и ту твои люди пытались отнять у Шломо”. “Ты должен понять, – услышал он в ответ, – что они скорее бы расстались с жизнью, чем с оружием”. Факт остается фактом, Печерский не взял в свою группу никого из поляков. Он уже вновь почувствовал себя советским человеком: “Мы не столько евреи, сколько советские люди, мы уже боевая группа, нам еще воевать, и мы идем в партизаны”.

Можно ли было поступить иначе? Не знаю. Вот еще одна история. Вероятно, она совсем не кстати, тем не менее я никак не могу от нее отделаться, поэтому все же приведу отрывок из книги Ганны Кралль “Опередить Господа Бога” и оставлю читателю судить, насколько он здесь уместен. Марек Эдельман, один из руководителей восстания в Варшавском гетто, без прикрас повествует, в частности, вот о чем:

А девушки были хорошие, хозяйственные. Мы перебрались в их бункер, когда наш участок загорелся, там были все: Анелевич, Целина, Лютек, Юрек Вильнер, – и мы так радовались, что пока еще вместе… Девушки накормили нас, а у Гуты были сигареты “Юно”. Это был один из лучших дней в гетто. Когда мы потом пришли… и не было больше ни Анелевича, ни Лютека, ни Юрека Вильнера, – девушек мы нашли в соседнем подвале. На следующий день мы уходили каналами. Спустились все, я был последним, и одна из девушек спросила, можно ли им выйти с нами на арийскую сторону. А я ответил: нет.

Подрывник

В ночь на 19 октября группе Печерского удалось переправиться через Западный Буг, а еще спустя три дня в районе Бреста встретили партизан. Как мне рассказывал Вайспапир, это Печерский предложил идти на север, поближе к партизанскому краю, что их и спасло. Но дальше возникла заминка: “Мы попали в отряд имени Фрунзе, пробыли там несколько дней, после чего нас вызвали и сказали: “Нам евреи не нужны. Идите на восток, вступайте в армию, там будете воевать”.

Они ушли, но недалеко, поскольку вскоре на них напали разведчики из этого же отряда, отобрали оружие и только потом отпустили.

Что это были за разведчики, неизвестно. Но дело было не только в людях с их предубеждениями. Начальник Центрального штаба партизанского движения (он же первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии) Пантелеймон Пономаренко осенью 1942 года направил командирам партизанских формирований позорную радиограмму, запрещавшую принимать в отряды евреев, бежавших из гетто. Якобы потому, что среди них могли оказаться немецкие шпионы.

Командир отряда имени Щорса Виктор Федорович Гужевский, бывший летчик, этот приказ проигнорировал и беглецов в отряд принял. Его подпись стоит на справке, выданной Печерскому 24 июня 1947 года: “За время пребывания в отряде участвовал в двух спусках под откос воинских эшелонов противника”.

Всего же этим партизанским соединением было уничтожено более 60 тысяч гитлеровцев, подорвано более 26 тысяч рельсов, 2126 железнодорожных эшелонов, 644 моста на железных и шоссейных дорогах. Правда, неизвестно, сколько там было уничтожено на самом деле – партизанские отчеты грешили неточностями. Мы привыкли думать, что “рельсовая война” чуть ли не парализовала немецкий тыл. Но за всю войну, насколько известно, ни одна крупная наступательная операция вермахта не началась с опозданием из-за действий партизан.

Когда Печерский попал к партизанам и рассказал им свою историю, ему поначалу не поверили. Никто ни о чем подобном и слыхом не слыхивал, хотя некоторые и сами побывали в немецких лагерях. Бежать оттуда – бежали, но чтобы восстание поднять – такому никто не мог поверить. Правда, о Собиборе партизанскому начальству было известно.

Михаил Лев показал мне скопированную в одном из белорусских архивов “Докладную записку в бригаду имени Сталина от политрука 1-й роты отряда имени Ворошилова Энберг Н. Б.”: “Будучи за рекой Буг… по направлению к городу Холм, мне пришлось узнать, что на ст. Собибор есть печь, в которой сжигают людей. Здание состоит из восьми камер вместимостью по 500 человек каждая”.

Потом Печерскому стали доверять и направили в диверсионную группу на подрыв эшелонов врага. Взрывником он был до 30 марта 1944 года, когда партизанский отряд имени Щорса соединился с частями Красной армии. Согласно документам, в составе 340 партизан было “белорусов, русских и украинцев – 300, других национальностей – 40”.

В партизанах

Первым командиром этого партизанского отряда был лейтенант Павел Васильевич Пронягин, до войны – студент физмата Казанского университета, в начале войны – командир взвода разведки. Оказавшись в тылу врага, он после тяжелых боев вывел из окружения уцелевших бойцов своего взвода.

Весной 1942 года в брестских лесах оставались красноармейцы, которым не удалось пробиться за линию фронта, окруженцы, беглецы из концлагерей для военнопленных и немного местных, в основном из комсомольского и партийного активов. Из них Пронягин к лету сформировал отряд имени Щорса в составе более 300 вооруженных бойцов.

Между прочим, среди них вполне могли оказаться бывшие охранники Собибора. Побеги вахманов случались нередко, и часто они вливались в партизанские отряды. Как, например, Николай Герман, который незадолго до восстания бежал с пятью другими вахманами к партизанам и до июня 1944 года храбро воевал в отряде имени Буденного. На самолете его после ранения переправили в Киев, а спустя три года арестовали и в 1948 году осудили к 25 годам лишения свободы. За то, что “конвоировал евреев в лагерь смерти”. Не помогло даже то, что он был награжден орденом Красной Звезды за участие в операции по уничтожению двух эшелонов противника с техникой и войсками.

Пронягина теперь называют “белорусским Шиндлером”. Шиндлер спас 1200 евреев, Пронягин – 370. Было это так. Отряд дислоцировался недалеко от города Слоним, где после оккупации Польши в сентябре 1939 года за счет беженцев скопилось 27 тысяч евреев. 25 тысяч, по свидетельству слонимского гебитскомиссара Эрена, на протяжении первых полутора лет оккупации были убиты.

В архиве Яд ва-Шем хранятся воспоминания самого Пронягина: “По моему предложению местные партизанские связные установили связь с подпольщиками Слонимского гетто с целью их побега. Многие из них как специалисты (слесари, электрики, радисты) работали у немцев на складах трофейного оружия. Они всеми способами старались вредить немцам (портили оружие) и в то же время по частям выносили оружие, а затем передавали в наш отряд. От них же мы получали радиоприемники и медикаменты. В июле 1942 г., когда создалась угроза полного уничтожения Слонимского гетто, я дал указание всем подпольщикам уйти к нам в лес. Ушло более 150 человек”.

Как встретили в отряде беглецов из гетто? Согласно воспоминаниям одного из них – Якова Шепетинского, “все партизаны группы категорически отказались быть вместе с нами, с евреями… Для нас это был страшный удар, ведь мы все с такой верой и желанием мечтали воевать и мстить, а тут… В личных беседах нам эти партизаны открыто говорили: “Ну какие вы вояки? Вас тысячами, как баранов, гонят на убой, а вы? Никакого сопротивления, никакой борьбы!” И когда старый коммунист Делятицкий спросил: “А в каком лагере для пленных вы подняли восстание? А что, вас тысячами не убивают, как и нас? Вы бежали в леса, мы тоже. В чем вы нас упрекаете?” Но никто его не удостоил ответом”.

Это подтверждает Пронягин: “Некоторые партизаны выразили неудовольствие в связи с включением евреев в боевой отряд, считая их обузой, трусливыми и небоеспособными. А часть из них в знак протеста ушла в другие отряды и немало вреда нам причинила впоследствии. Я как командир отряда вместе со своими единомышленниками – подлинными интернационалистами – провел разъяснительную работу”.

Но никакие разъяснения тут помочь не могли. По словам Шепетинского, причиной нежелания партизан брать евреев было другое – “они были уверены, что немцы сделают все возможное, чтобы уничтожить евреев, и те, кто будет с ними рядом, также погибнут первыми”.

В конце концов Пронягиным была создана отдельная еврейская рота, именовавшаяся по соображениям конспирации 51-й группой. Ее командиром был назначен Ефим Федорович, еврей из Гомеля, старший лейтенант, отличившийся еще в финской войне, оказавшийся в брестских лесах после побега из плена. После трех недель напряженной работы он доложил Пронягину, что группа готова к выполнению любого задания. И сразу предложил уничтожить гарнизон немецких войск в Коссове, захватить арсенал и спасти узников тамошнего гетто. Предложение было принято.

Пронягин: “Узнав от связных о назначенной на 2–3 августа полной ликвидации Коссовского гетто, по моей инициативе было принято решение совершить внезапное нападение на сосредоточенных в Коссове для уничтожения евреев 300 хорошо вооруженных жандармов и полицаев… Только убитыми немцы потеряли 88 человек. Потери партизан составили 10 человек. Я командовал операцией и принял в отряд всех вышедших из укрытий евреев. Их было около 200, в т. ч. женщин, детей, пожилых людей. Часть из них была зачислена в 51-ю группу”.

“Боевым крещением для нашей 51-й группы была атака на Коссово, где мы шли в бой в авангарде и где я убил своих первых трех полицаев, – вспоминал Евсей Шапсай, сбежавший из гетто в Слониме и вплоть до соединения партизан с Красной армией воевавший минером-подрывником. – Потом была атака на полицейскую школу пулеметчиков”.

Федорович вскоре погиб, а группа в январе 1943 года была расформирована. Этому предшествовало следующее событие. Приведу рассказ другой бывшей узницы Слонимского гетто – Любы Абрамович:

Из Москвы поступил приказ о сдаче золотых вещей. Руководству донесли, что одна еврейская девушка прячет кольцо. Они нашли злополучное кольцо – оно принадлежало ее матери, которая умерла в гетто. Они застрелили девушку на месте. Позднее выяснилось, что кольцо было не из золота, а из позолоченного серебра.

Чаша терпения евреев-партизан переполнилась. Они собрались у штаба отряда и простояли там несколько часов, но никто к ним не вышел. На следующее утро 51-я группа была построена, вокруг стояли остальные партизаны с оружием наизготовку. Винтовки бойцам группы было приказано положить на землю. Выступил комиссар отряда, славившийся своим антисемитизмом: “То, что вы совершили вчера, – контрреволюция!”

Такого рода истории, увы, не были редкостью. В архивных материалах Комиссии по истории Отечественной войны при ЦК КП(б) Белоруссии сохранилась “стенограмма беседы с подполковником государственной безопасности Героем Советского Союза тов. Орловским Кириллом Прокофьевичем от 24 сентября 1943 года”:

Организовал я отряд имени Кирова исключительно из евреев, убежавших от гитлеровского расстрела… Пошел на это лишь только потому, что все окружающие нас партизанские отряды отказывались от этих людей. Были случаи убийства их… Когда я впервые прибыл к этим людям, то застал их невооруженными, босыми и голодными. Они заявили мне: “Мы хотим мстить Гитлеру, но не имеем возможности”. После этого я не жалел ни своих сил, ни времени для того, чтобы научить этих людей тактике партизанской борьбы с нашим общим заклятым врагом. И я должен сказать, что затраченная мною энергия не пропала даром. Казалось бы, совершенно неспособные к вооруженной борьбе бывшие спекулянты, мелкие торговцы, ремесленники – эти люди, желая мстить немецким извергам за пролитую народную кровь, под моим руководством за 2,5 месяца провели не менее 15 боевых операций, повседневно уничтожали телеграфно-телефонную связь противника, убивали гитлеровцев, полицейских и предателей нашей родины.

Всего в Белоруссии и на Волыни из гетто в леса убежали примерно 47 тысяч человек. Несмотря на военные действия, голод и холод, примерно четверть из них – около 12 тысяч – выжили, это совсем немало.

История спасения узников Слонимского гетто не уникальна. Известна судьба Николая Киселева, сумевшего бежать из немецкого плена и воевавшего в белорусском партизанском отряде. В расположенном рядом селе Долгиново немцы организовали гетто. Из 5 тысяч согнанных туда евреев к лету 1942 году 278 человек сумели сбежать в лес, остальные погибли. Николаю Киселеву было поручено командиром отряда вывести евреев через линию фронта. С ним пошли 270 человек, большей частью старики, женщины и дети в сопровождении восьмерых партизан. Полуторатысячекилометровый переход по оккупированной территории длился больше месяца, дважды отряд натыкался на немецкую засаду, многие были ранены. И все же Киселев вывел за линию фронта 218 человек, после чего был арестован как дезертир. Однако спасенные им люди, в свою очередь, заступились за него, Киселева освободили. В наши дни они сами, их дети и внуки, которых насчитывается более 2200 человек, ежегодно собираются в Тель-Авиве в день расстрела Долгиновского гетто.

В послевоенное время такого рода истории, как и подвиг партизан-евреев, замалчивались. Пронягин долгое время учительствовал, был директором школы, написал книгу “У самой границы”. Она вышла в свет в 1979 году в издательстве “Беларусь”, все еврейские имена партизан там вычеркнули.

При Печерском Пронягина в отряде уже не было, его повысили, он стал начальником штаба созданного к тому моменту партизанского соединения Брестской области, объединявшего 13 тысяч партизан. Командиром был уже упоминавшийся Виктор Гужевский.

Передышка

Что с Печерским было дальше? Передышка – с апреля 1944 года два месяца Печерский находился сначала в офицерской роте 222-го стрелкового полка 49-й стрелковой дивизии, затем в 29-м резервном офицерском полку при Первом Белорусском фронте. В Овруче, как уже знает читатель, написал первую рукопись о пережитом.

В письме Валентину Томину от 2 апреля 1961 года он рассказал: “После плена репрессиям я не подвергался, после слияния партизанского отряда с Советской армией мы все прошли проверку за несколько дней, выдали справку и обратно в армию”.

“Проверка” – что это было? Согласно решению Государственного комитета обороны (ГКО) от 27 декабря 1941 года, принятому по инициативе Сталина, “военнослужащие Красной Армии, находившиеся в плену и окружении противника”, обязаны были пройти проверку в одном из проверочно-фильтрационных лагерей. На этот счет была куча приказов и инструкций НКВД СССР, предусматривавших немалую бюрократию – на особые отделы возлагалась обязанность заводить учетное дело с целой папкой опросных листов на каждого такого бойца. В моменты, когда было не до бюрократии и надо было срочно пополнить действующую армию, как, например, во время Сталинградской битвы, – командующим фронтов было разрешено проводить “фильтрацию” прямо на месте боев. В 1944 году постановлением ГКО было определено, что все военнослужащие Красной армии, освобожденные из плена, после фильтрации должны направляться в специальные запасные части военных округов, где перед отправкой на фронт они подлежали дополнительной проверке органами Смерша в течение одного-двух месяцев. Их уже не оставляли без внимания, с окончанием войны оставшиеся в живых регистрировались вновь для дальнейшей “оперативной разработки”.

Фильтрация таила в себе особую опасность для еврея, выжившего в плену. Сотрудники Смерша обычно выражали недоверие: как выжил? Выясняя, как еврей мог остаться в живых в немецком плену, они могли избивать проверяемых, применять к ним пытки. Могли возвратить на фронт, могли дать срок за измену родине. К тому же чекисты особенно подозрительно относились к тем, кто бежал из немецкого лагеря и был схвачен. Они были воспитаны на таком представлении: если ты бежал и тебя поймали, немцы должны были тебя повесить, почему не повесили?

Короче говоря, Печерский в глазах смершевцев выглядел весьма подозрительно. Его товарищи, бежавшие из Собибора и воевавшие в партизанах, тоже, но не в такой степени, ведь они в отличие от него не были офицерами. Поэтому остальных выживших сразу вернули в действующую армию, а с Печерским вышло иначе. Фраза Печерского – “мы все прошли проверку за несколько дней” – требует некоторых уточнений. Несколько дней растянулись на две недели.

Алексей Вайцен попал в полковую разведку, войну закончил в Восточной Пруссии. Борис Табаринский участвовал в боях за Варшаву, форсировал реку Одер. Наум Плотницкий тоже ее форсировал, как сказано в наградном листе, “в бою по прорыву вражеской обороны на реке Одер 24 апреля 1945 года огнем из своего миномета уничтожил три огневые точки противника”, за что был награжден орденом Красной Звезды. Семен Розенфельд дошел до Берлина и написал на стене Рейхстага: “Барановичи – Собибор – Берлин”.

Семен Мазуркевич погиб 17 марта 1945-го в Польше при освобождении Данцигского коридора. Лариса Подрецкая, его дочь, живущая в Минске, узнала о подвиге отца много лет спустя. В начале 1990-х зашла в книжный магазин и случайно купила “Черную книгу” – собрание свидетельств о зверствах нацистов в отношении еврейского народа (по-видимому, в ее руки попало вильнюсское издание 1993 года). В числе этих свидетельств был очерк “Восстание в Собибуре”, написанный Вениамином Кавериным и Павлом Антокольским на основе рассказа Александра Печерского. Брат Борис взял почитать и звонит ей на следующий день: “Лариса, это же про нашего отца!”

Они с братом сами спаслись чудом, бежали с матерью-полькой подальше от тех, кто мог их выдать. “И мое свидетельство о рождении там осталось, – рассказывала Лариса Михаилу Эдельштейну в Москве, куда она приехала в 2018 году на посвященную Печерскому выставку. – После войны мы пришли его восстанавливать, и паспортистка написала про отца “белорус” (в этих документах указывалась национальность родителей). Мама говорит: “Так он еврей”, а та ей ответила: “Вас, видно, война не научила”.

Сохранилась фильтрационная карточка на Печерского, и в ней – отметки о движении военнопленного в фильтрационном лагере. 24 июня 1944 года состоялся первый опрос, а выбыл он из лагеря 10 июля.

Спецлагерь НКВД № 174 (его еще называли “чистилищем Смерша”) располагался совсем рядом с Москвой, в Подольске. Содержались в нем в основном офицеры. Там пробыл какое-то время Евгений Березняк – прототип героя романа Юлиана Семенова и одноименного сериала “Майор Вихрь”. Подвиг разведчиков группы “Голос” под его руководством по спасению от уничтожения древней столицы Польши – города Кракова – долго был неоцененным. В ночь на 19 августа 1944 года, после того как группа десантировалась под Краковом, Березняк попал в гестапо, откуда ему чудом удалось спастись. Это послужило основанием для заключения героя после возвращения с 156-дневного боевого задания в Подольский лагерь – по счастью, ненадолго.

Племяннице Печерского Вере запомнился его рассказ о том, что из лагеря он мог легко попасть в места не столь отдаленные. Прямиком в исправительно-трудовой лагерь в 1945 году отправился оттуда бывший военнопленный Петр Астахов, оставивший недавно опубликованные воспоминания, где нашлось место рассказу о “ПФЛ № 174 при Подольской контрразведке Смерш” (ПФЛ – проверочно-фильтрационный лагерь).

В штурмовом батальоне

Нынешним сталинистам при любом упоминании репрессий кажется, что на их любимого вождя возводят напраслину. Одного из таких, популярного блогера, задел рассказ по телевизору о дальнейшей судьбе Печерского. “Передайте, пожалуйста, редакции НТВ и лично Ираде Зейналовой, что гвардии капитан Александр Аронович Печерский, организатор побега из Собибора, НЕ БЫЛ “репрессирован по возвращении из плена”, а честно и дальше воевал с нацистами в 15-м штурмовом батальоне 1-го Прибалтийского фронта (это не “аналог штрафбата”, а армейская элита”). Представьте, Ирада Зейналова немедленно извинилась. А зря.

О “гвардии капитане” скажу позже, пока же поясню, что отдельный штурмовой стрелковый батальон, куда направили Печерского, был далеко не тем же самым, что просто штурмовой батальон. Эти подразделения из числа офицеров Красной армии, побывавших в плену или на оккупированной территории, мало чем отличались от штрафбатов: и те и другие были предназначены для смертников. Правда, срок пребывания в штурмбате составлял два месяца участия в боях, а в штрафбате – три или до первого ранения. После чего “личный состав при наличии хороших аттестаций может быть назначен в полевые войска на соответствующие должности командно-начальствующего состава”.

Согласно Приказу наркома обороны от 1 августа 1943 года “О формировании отдельных штурмовых стрелковых батальонов”, целью их создания было “предоставление возможности командно-начальствующему составу, находившемуся длительное время на территории, оккупированной противником, и не принимавшему участия в партизанских отрядах, с оружием в руках доказать свою преданность Родине”. В реальности никто не обращал внимания на то, был ли офицер в партизанах. После штурмбата выживали единицы.

29 июня 1956 года ЦК КПСС и Совет министров СССР приняли секретное постановление “Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей”. Военнослужащие, выходившие из окружения, бежавшие из плена, – говорилось в постановлении, – направлялись для проверки в специальные лагеря НКВД, где содержались почти в таких условиях, как и лица, содержавшиеся в исправительно-трудовых лагерях. Серьезным нарушением законности являлась практика разжалования без суда в рядовые офицеров, бывших в плену или окружении противника, и направления их в штурмовые батальоны. Разумеется, виноватыми в том были объявлены разоблаченные после смерти Сталина “Берия, Абакумов и их сообщники, насаждавшие массовый произвол и репрессии”. Печерскому и другим его товарищам по несчастью от этого было не легче.

Согласно данным Центрального архива Министерства обороны РФ, 15-й отдельный штурмовой стрелковый батальон входил в состав 1-го Прибалтийского фронта с 29 июня по 30 сентября 1944 года. Сохранился “Перечень стрелковых частей и подразделений (отдельных батальонов, рот и отрядов)”, где указаны следующие сроки вхождения этого батальона в состав действующей армии – 09.08.44–30.09.44.

В документах по учету рядового и сержантского состава батальона значится: “Печерский Александр Аронович, стрелок, бывш. тех. инт. 2 ранга, 1909 гр, урож. г. Кременчуг. Призван Ростовским ГВК в 1941 г. Был в окружении с 2 октября 1941 г. по 12 октября 1941 г. Находился в плену с 12 октября 1941 г. по 14 октября 1943 г. Прибыл из спец. лагеря НКВД № 174. Ранен 20 августа 1944 г.”

Успел повоевать 12 дней. 20 августа он был ранен осколком мины в правое бедро. Это случилось в бою за древний город Бауск (Бауска), основанный тевтонскими рыцарями в XV веке. Евреи жили в Бауске с XVII века, а в конце XIX века составляли бóльшую часть жителей города. Следов почти не осталось, старинная синагога с уникальными раритетами была сожжена летом 1941 года.

В этом городе случилась страшная история, описанная в моей книге “Его повесили на площади Победы”. Документы о ней попались мне на глаза, когда я изучал материалы рижского процесса 1946 года, на котором судили шесть гитлеровских генералов, орудовавших в Прибалтике. Оскара Плявениекса, фельдшера из Курменской волости, по “делу генералов” допрашивали как свидетеля, но и ему самому было предъявлено обвинение. По другому делу – в том, что “в период немецкой оккупации города Бауска занимался массовой стерилизацией еврейского населения, сам лично стерилизовал 32 человека, в том числе до 10 человек детей в возрасте от 10 до 15 лет”. Как такое вообще могло случиться? Кому пришла в голову дикая идея кастрировать бауских евреев? Похоже, кому-то из местных – законы Третьего рейха, насколько я знаю, не предписывали кастрации евреев. Оккупационная власть вмешалась позже, отдав приказ о расстреле всех евреев Бауска, включая подвергшихся операции. Вот какой город атаковала часть, где служил Печерский.

20 августа 1944 года, согласно сводке Совинформбюро, “восточнее города Рига наши войска, продолжая успешное наступление, с боями заняли более 70 населенных пунктов”. В их числе был Бауск. Город ожесточенно защищали эсэсовские легионеры и полицейские батальоны. Согласно секретным “данным о движении личного состава”, с 19 по 25 августа убито на поле боя 220 человек из числа офицеров “спецконтингента” и ранено 308, а всего этого “спецконтингента” числилось 874 человека. Печерскому повезло: он остался жив.

Спустя несколько дней после танкового контрудара немцев город пришлось сдать. Его вновь освободили в сентябре, о чем много лет напоминал памятный камень в городском парке с надписью “Освободителям Бауски 1944.14. IX”. В 2007 году городская дума решила переместить его из центра на окраину, на братское кладбище.

В архиве Михаила Лева сохранилась рукописная копия справки: “Дана тех. инт. 2 р. Печерскому А.А. в том, что он находился в 15-м отдельном штурмовом стрелковом батальоне на основании директивы Генерального штаба КА от 14.06.44 г. за № 12 / 309593. Свою вину перед Родиной искупил кровью. Командир 15 ОШСБ гв. майор Андреев Нач. штаба гв. к-н Щепкин 20 августа 1944 г. № 245”.

Указание в справке звания “техник-интендант” говорит о том, что Печерский не был переаттестован – в 1943 году были введены единые офицерские звания. Обычно офицеров после штурмбата восстанавливали в офицерских званиях, разумеется, если они там выживали и возвращались в строй. Печерский же сразу попал в госпиталь с тяжелым ранением, потом его комиссовали и в звании, судя по всему, не восстановили.

Да и в цитированных выше документах по учету рядового и сержантского состава (!) он значится как “бывш. тех. инт. 2 ранга”. В графе “уволен в запас в должности и со званием” – пробел, пропуск. Еще сохранилась справка сортировочного эвакогоспиталя номер 16 от 21 марта 1945 года, выданная “лейтенанту (в скобках – со слов) Печерскому Александру Ароновичу в том, что он находился на излечении”. В справке слово “лейтенант” зачеркнуто.

Элеонора помнит фото военных лет, где ее отец запечатлен в офицерской форме, но в чинах она не разбирается и не знает, в каком он был тогда звании. Михаил Лев уверял меня, что до конца жизни по документам он был рядовым. Все это сильно расходится с тем, что известно о Печерском из опубликованных данных. “В настоящее время в звании капитана он находится в рядах Красной армии”. Эти слова о Печерском, неизвестно как попавшие в очерк Каверина и Антокольского, предназначенный для “Черной книги”, впоследствии были широко растиражированы. До недавнего времени едва ли не в каждой публикации о Собиборе (и, само собой, в Википедии), писали – “воюя в рядах штурмового батальона, Печерский получил звание капитана”. Будто штрафников повышали в воинских званиях, да еще сразу через одно, из лейтенантов в капитаны.

Ошибка перешла, вы не поверите, в воспоминания современников. Я вовсе не преувеличиваю – собирая материалы для этой книги, наткнулся в израильской русскоязычной газете на рассказ одного из них о случайной встрече с героем, якобы состоявшейся в начале 1950-х годов. Написал автору, тот в ответ на мою просьбу поделиться подробностями встречи смог припомнить лишь одну – будто Печерский сам сообщил ему, что закончил войну в капитанском звании. Время не способствует точности воспоминаний, часто люди сами не осознают, что на них повлияли чужие книги или рассказы.

Таких в звании не повышали. Изучая материалы о судьбах участников боя за Бауск – сослуживцев Печерского по батальону, я обнаружил сведения о двух кадровых военных, в отличие от Печерского получивших перед войной специальное военное образование. Так вот, оба начали и закончили войну младшими лейтенантами. Только лишь потому, что побывали в плену, спецлагере и 15-м штурмовом батальоне. Бизин Гавриил Андрианович после того боя был восстановлен в звании и так и воевал в качестве комвзвода до конца войны. Младшим лейтенантом остался и Лапушкин Иосиф Александрович, посмертно удостоенный звания Героя Советского Союза за бой в январе 1945 года на Куршской косе.

Как узнали о Собиборе

Вернемся в июль 1944 года. Печерский в спецлагере, идет процесс проверки и одновременно формирования 15-го отдельного штурмового стрелкового батальона. Командир батальона майор Андреев, впечатленный рассказом Печерского о пережитом, посоветовал ему сообщить о восстании в Собиборе в ЧГК – “Чрезвычайную государственную комиссию по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР”. И не просто в ЧГК, а самому известному члену комиссии – Алексею Николаевичу Толстому. Почему именно ему? Его статьями зачитывалась страна, начиная с опубликованного в первые дни войны очерка “Родина”: “Как Иван в сказке, схватился весь русский народ с Чудом-юдом двенадцатиглавым”.

И что самое удивительное, согласно рассказу Печерского, комбат вопреки правилам разрешил ему покинуть лагерь. Поначалу я в этом немного усомнился, пока не прочитал в мемуарах одного из “отфильтрованных” – Астахова, что существовало отделение ПФЛ № 174, располагавшееся в Москве рядом с Курским вокзалом. “Лагерь находился в центре Москвы, – вспоминал Астахов. – Расконвоированные обслуживали производственные объекты города. У них было право свободного выхода за зону”. Не исключено, что именно в нем был Печерский. От Курского до Совнаркома – одна остановка на метро.

Правда, доехать-то он мог, но вероятность попадания в комиссию была невелика. И уж совсем маловероятно, что он мог встретить самого Алексея Толстого, который заходил туда лишь изредка. Во всяком случае, Печерский вспоминал, что выслушали его рассказ писатели Каверин и Антокольский. Вот только где?

Скорее всего, Печерский от Курской пешком отправился на Кропоткинскую (ныне Пречистенка), где в небольшом ампирном особняке располагался Еврейский антифашистский комитет. Целью его создания провозглашалось “объединение евреев всего мира для борьбы против фашизма” и, главное, оказание материальной помощи Советскому Союзу и Красной армии, для чего только в США было собрано 20 миллионов долларов. В ЕАК входило около 70 человек – известные деятели науки и культуры, военачальники, партработники. Там атмосфера должна была быть подемократичнее, чем в здании советского правительства, Печерского могли впустить для разговора с писателями Вениамином Кавериным и Павлом Антокольским.

Тем летом только стала просачиваться какая-то информация о лагерях смерти. Павла Антокольского, у которого на фронте погиб сын, эта тема не могла оставить равнодушным. Тогда же он написал стихи “Лагерь уничтожения”.

И старушечья в синих прожилках рука Показала на оползни рва. “Извините! Я шла по дорожным столбам, По местечкам, сожженным дотла. Вы не знаете, где мои мальчики, пан, Не заметили, где их тела? Извините меня, я глуха и слепа, Может быть, среди польских равнин, Может быть, эти сломанные черепа – Мой Иосиф и мой Веньямин”.

“Поляк, бывший долго “на окопах” с человеком, бежавшим с сабибурской фабрики смерти, рассказал мне такие вещи, что ни думать, ни говорить об этом нет сил”. Это первое упоминание о Собиборе в советской печати. Принадлежит оно писателю Василию Гроссману, очерк которого “В городах и селах Польши” 6 августа 1944 года был опубликован “Красной звездой”.

В том же месяце корреспонденты газеты “Сокол Родины” Семен Красильщик и Александр Рутман встретили нескольких уцелевших узников Собибора, которые рассказали им о том, “что видели, что пережили за колючей проволокой немецкого концлагеря”. Один из них – бывший солдат польской армии Хаим Поврозник – упомянул возглавившего восстание “молодого политрука”. “Звали мы его Сашко, родом он из Ростова. Где сейчас наш Сашко и жив ли он, я не знаю”.

Свидетельство Хаима Поврозника, датированное 10 августа 1944 года, сохранилось в архиве Ильи Эренбурга в Яд ва-Шем. Документ, где упоминается “политрук Сашка – замечательный ростовский парень”, переведен на русский язык, в него внесены исправления, например, убрано слово “украинцы”. Эти и другие свидетельства были собраны сотрудниками политотдела 65-й армии, освободившей территорию, на которой находился Собибор. Через политотделы собиралась информация для ГЧК.

Приведу несколько выдержек из донесений армейских политработников, относящихся к Собибору (из Центрального архива Министерства обороны). “В 1943 году лагерь ликвидировали: гитлеровцы уничтожили печь, баню разрушили, на участке высадили сосны, – сообщал 25 июля 1944 года подполковник Шелюбский из политотдела 8-й гвардейской армии. – Сохранился дом комендатуры и офицерского состава, подъездные пути. Из отрытой ямы извлечены детские коляски, миски, игрушки”.

Подполковник Вольский из политотдела войск НКВД 1-го Белорусского фронта от 19 августа 1944 года представил командованию 18 фотографий остатков лагеря с комментариями, где говорилось “о прибытии осенью 1943 года из г. Минска эшелона с пленными красноармейцами и евреями. Советским пленникам удалось напасть на охранников (16 человек), забрав у них оружие, они выпустили из лагеря свыше 300 человек”.

Правда, выше – не пошло. В адресованной председателю ГЧК Н.М. Швернику Докладной записке от 25 августа 1944 года заместитель начальника Главного политического управления РККА генерал-лейтенант Шикин о восстании в Собиборе не упоминает вовсе. Возможно, объяснение лежит в тексте записки: “О лагере уничтожения ‹…› мною доложено генерал-полковнику тов. Щербакову”. Дело в том, что возглавлявший Главное политуправление Красной армии А.С. Щербаков отличался особым отношением к евреям. Упоминания о еврейском восстании в идущих наверх документах он, конечно, не пожелал.

Истоки

По авторитетному свидетельству автора “Номенклатуры” Михаила Восленского, “государственный антисемитизм в Советском Союзе начался внезапно – как ни странно, во время войны против гитлеровской Германии. Казалось, эта зараза переползла через линию фронта и охватила номенклатурные верхи”. Именно тогда стали подсчитывать процент и вычищать евреев из серьезных учреждений, потом ограничили прием в университеты и аспирантуру. Странные сближения гитлеровской и советской пропаганды – и та и другая в 1942 году обеспокоились “засильем евреев” в советской литературе и искусстве. Только нацистские пропагандисты возмущались открыто, в оккупационных газетах, а большевистские – тайно, в партийных директивах. Документы об этом готовились при непосредственном участии приближенных к вождю сановников – Александра Щербакова, Георгия Александрова, – заменивших истребленных Сталиным “интернационалистов”.

Отчего в душах партийных и советских руководителей военного времени пышным цветом расцвел антисемитизм? Откуда бы ему вдруг взяться? Придется сделать небольшой исторический экскурс.

После революции, как известно, процент евреев среди начальства зашкаливал. В 1927 году четверть всех чиновников на Украине были евреями, в пять раз больше, чем доля евреев в населении. В 1920-е годы привычный бытовой антисемитизм получил политическую подпитку, многие увидели в еврее образ врага. Надо иметь в виду, что люди прежде не видели еврея у власти даже мелким чиновником, а тут сразу – во главе и Москвы, и Ленинграда, не говоря уже о Красной армии. Интеллигенция, которой до революции антисемитизм был в принципе чужд, и та в немалой степени испытала его на себе. Первое время после революции большевики пытались бороться с антисемитизмом, осознавая, что он отражал отношение народа к новому строю жизни. Появление нэпманов, ассоциировавшихся в общественном сознании с евреями, также не способствовало оздоровлению ситуации. Согласно чекистским сводкам, в народе ходили слухи о том, что Ленина отравили “жиды”, они же отнимают церкви. Сталин в январе 1931 года сказал в интервью Еврейскому телеграфному агентству (Нью-Йорк): “Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью”. Ни о чем таком свидетельств не существует, однако кого-то и на самом деле привлекали к уголовной ответственности и назначали нестрогие меры наказания. Но “антисемитские” процессы случались, по свидетельству изучавшего архивные материалы Аркадия Ваксберга, только если антисемиты говорили о засилье евреев в советском руководстве. Этим объяснялась и закрытость такого рода процессов.

В 1930-е годы Сталин организовал разгром партийной оппозиции, среди которой было много евреев. По воспоминаниям современников, в сознании многих “троцкист” означало то же, что еврей. В 1933 году в лубянских кабинетах была сколочена “контрреволюционная троцкистская группа”, в которой из 86 человек 53 были евреями, из-за чего это совершенно секретное дело стали в партийных кругах, где о нем все же было известно, называть “делом Бейлиса”. С 1935 года в партийные документы стали вводить графу “национальность”, с 1938 года в аппарате ЦК ВКП(б) прекратились кадровые назначения евреев.

В конце 1930-х обилие жертв репрессий среди евреев не прошло мимо руководства нацистской Германии. Альфред Розенберг предположил в недалеком будущем “ужасные еврейские погромы”, а Йозеф Геббельс писал в дневнике: “Не ликвидирует ли Сталин постепенно и евреев? Вероятно, он только для того, чтобы ввести в заблуждение весь мир, называет их троцкистами”.

Нагнетание антисемитизма сверху связывали с именем уже упоминавшегося П.К. Пономаренко, заместителя Маленкова по отделу руководящих партийных органов (ОРПО). Этот деятель к началу войны сделал неплохую карьеру, став первым секретарем ЦК КП Белоруссии. Известно его письмо Сталину в первые дни войны о “непримиримости к врагу колхозников” в отличие от горожан, ни о чем не думающих, кроме спасения шкуры, и все это из-за “большой еврейской прослойки в городах”. “Настроение у белорусов боевое, – докладывал он вождю, – в отличие от евреев, которых “объял животный страх перед Гитлером”. Сам Пономаренко покинул Минск за три дня до вступления немецких войск без объявления эвакуации.

Всю войну геноцид евреев на оккупированной территории замалчивался. В ежедневных сводках Совинформбюро не было ничего (за малым исключением) о гетто и казнях их обитателей, о предназначенных для массового убийства евреев лагерях смерти. Советская пропаганда даже не поминала убитых евреев, заменяя непроизносимую национальность эвфемизмом “мирные советские граждане”, будто боялась оказать услугу пропаганде немецкой. Та ведь изображала СССР как “иудейско-коммунистическое царство”, в котором евреи были коммунистами, а коммунисты – евреями. Можно представить, до какой степени это не нравилось самому Сталину, которого, кстати, часто изображали на немецких листовках в карикатурном образе с ярко выраженными семитскими чертами и окруженного толпой евреев.

Гитлеровской пропаганде внимали десятки миллионов человек на оккупированной территории. Уровень бытового антисемитизма среди них был довольно-таки высок. Массовые убийства евреев воспринимались остальными в основном пассивно – лишь бы нас не тронули. Советской пропаганде было крайне тяжело освещать антисемитскую составляющую нацистской политики, ее освещение подменяли тезисом о том, что “немецко-фашистские захватчики пришли убить славянские народы, а часть обратить в рабство”. Иначе трудно было мобилизовать на отпор врагу население, отягощенное антисемитскими предубеждениями и не испытывавшее особого желания защищать сталинскую власть с ее репрессивной политикой.

Воевавшие на фронте советские солдаты и офицеры не могли не заметить отсутствия реакции на немецкие антисемитские листовки, щедро разбрасывавшиеся с самолетов во фронтовой полосе. Листовка с лозунгом “Бей жида-политрука, рожа просит кирпича!” была отпечатана в сентябре 1941 года тиражом 160 миллионов экземпляров. В одну агитационную авиабомбу вмещалось до 75 тысяч листовок. На оборотной стороне был помещен “пропуск”: “Предъявитель сего, не желая бессмысленного кровопролития за интересы жидов и комиссаров, оставляет побежденную Красную армию и переходит на сторону Германских Вооруженных сил. Немецкие офицеры и солдаты окажут перешедшему хороший прием, накормят его и устроят на работу”. Дело даже не в том, что какое-то, пусть и небольшое число из нескольких миллионов советских военнопленных воспользовались этим пропуском. Немало фронтовиков подхватили эту заразу. “Демобилизованные из армии раненые… открыто говорят, что евреи уклоняются от войны, сидят по тылам на тепленьких местечках… Я был свидетелем, как евреев выгоняли из очередей, избивали, даже женщин, те же безногие калеки”, – это из письма редактору “Красной звезды” Д.И. Ортенбергу автора романа “Порт-Артур” А.Н. Степанова.

Арон Шнеер в книге “Плен” приводит воспоминания Л. Ларского. Когда старшина (он же парторг роты) публично высказался о евреях, прячущихся от войны в Ташкенте, а Ларский попытался ему возразить, то услышал в ответ: “Насчет вашей нации немцы правду говорят. Разве против этого наши советские органы возражают? Может, опровержение ТАСС читал? Или на политинформации это опровергали?” Можно представить, какие чувства испытывали евреи-фронтовики.

На видео 1983 года: дома у Печерского собрались ветераны, хлопочет Ольга Ивановна, гости шутят на тему “евреи не воевали”. Печерский шутит: “Мой сержант говорил: в роте – два жида, остальные – в Ташкенте. А я ему: ты хочешь, чтобы на каждого Ивана было по Абраму, да где ж их взять”.

Чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, скажу, откуда возник навет, связывающий евреев с Ташкентом – “городом хлебным”. Правда, хлебным он был давным-давно, в Гражданскую войну, во время голода в стране, после нее и в 1940-е годы он таким уже не был, особенно когда туда направили огромный поток эвакуированных. Евреи в нем были заметны. В столицу Узбекистана эвакуировали оборонные научные институты, киностудии, театры, включая Государственный еврейский театр во главе с Михоэлсом. К тому же через Ташкент ехали польские евреи, направляясь в формировавшиеся в Средней Азии дивизии Армии Андерса.

Главный партийный журнал “Большевик” напечатал в январе 1943 года статью о советских героях войны, в которой привел статистику награждений русских, украинцев и белорусов. Евреи упомянуты не были. Тот же Пономаренко был назначен на пост начальника Центрального штаба партизанского движения – за все время его руководства штабом, несмотря на десятки представлений, ни один еврей не был удостоен звания Героя. В армии Героев получали. В конце войны Мирре Железновой, журналистке газеты “Эйникайт”, издававшейся ЕАК, по официальному запросу, подписанному Соломоном Михоэлсом, удалось получить из ГЛАВПУРа данные на 85 евреев, удостоенных высшей советской награды. Публикация этой цифры стала одним из главных предъявленных ей обвинений. В 1950 году судья Чепцов, приговоривший Железнову к смерти, выдаст ее матери лживую справку о том, что журналистка была осуждена к десяти годам лишения свободы без права переписки и скончалась в лагере от воспаления легких.

Стоило Эренбургу упомянуть участвующих в войне евреев, как ему было сверху – одним из руководителей Совинформбюро Кондаковым – указано на то, что говорить о героизме еврейских солдат в рядах Красной армии – “бахвальство”. Насколько мне известно, до настоящего времени не опубликованы официальные данные о национальном составе Красной армии в годы войны. Число погибших евреев на фронтах, по одним сведениям (включая пропавших без вести), 198 тысяч, по другим (не включая) – 142 500. Если экстраполировать эти цифры на их долю в населении страны, видно, что все евреи, которые могли быть призваны в армию, в ней служили. “Пуля меня миновала, чтоб говорилось нелживо: “Евреев не убивало! Все воротились живы!” (Борис Слуцкий).

Из Коломны в Ростов

О пребывании Печерского в госпитале в подмосковной Коломне известно в основном со слов Ольги Ивановны Котовой, заведующей продовольственным отделом, его будущей жены. Она не раз вспоминала, как мужественно себя вел раненый, как, несмотря на собственную боль, чтобы поднять дух товарищей, читал им стихи и играл на рояле собственную музыку. 2 сентября 1944 года Ольга принесла ему экземпляр “Комсомольской правды”. “Это о вас”. Там была перепечатана из малотиражной армейской газеты уже упоминавшаяся мною статью А. Рутмана и С. Красильщика “Фабрика смерти в Собибуре”.

“Сашко – это я” – так Печерский откликнулся на публикацию письмом (его напечатали в газете 31 января 1945 года). За подписью “лейтенант Печерский”. Видно, все еще надеялся на переаттестацию. Сохранилось и другое его письмо с рассказом о восстании в Собиборе от 20 сентября, адресованное секретарю Совнаркома СССР (не знал, что это существующая должность), где он предлагал приехать в Москву и дать показания, “если данный вопрос может интересовать наше правительство”.

Похоже, интереса предложение не вызвало. Зато замполит эвакогоспиталя № 2660, впечатленный рассказом Печерского, попросил записать его на бумаге. Правда, получив, изменил отчество техника-интенданта второго ранга Печерского с “Аронович” на “Александрович”. Осенью 2018 года этот текст нашелся в Центральном архиве Минобороны под заголовком “Историческая справка”.

Тут я должен затронуть деликатную тему, которая всплывала в моих разговорах с Михаилом Левом, Лазарем Любарским, некоторыми родными Печерского. Приведу рассказ Веры Рафалович: “Дядя Шура вернулся в Ростов вначале один, его новая жена приехала позже. Первым делом пришел ко мне в школу, так как не знал, как найти бабушку. Бабушка с Зиной жили в другой квартире, и я его к ним повела. Домой идти не хотел. Потом пошел на свою квартиру, забрал Эллу и привел ее к нам”.

…“На оккупированной гитлеровскими войсками Кубани значительное число местных жительниц сожительствовало с немецкими офицерами и солдатами, – писал Яков Айзенштадт в “Записках секретаря военного трибунала”. – После ухода немецких войск в каждом почти доме, где жили немецкие офицеры и солдаты, на туалетных столиках можно было видеть самую различную парфюмерию из подвластных немцам европейских стран, подаренную немцами своим временным сожительницам”. Бывало такое и на Дону. Известен случай, когда два немецких офицера обвенчались с казачками станицы Старочеркасской, оба сгинули в Сталинграде, а жены дождались в станице с фронта своих советских мужей, которые, не стерпев предательства, с ними развелись. У одной из них в 1943 году родился “немчик”. Сколько было таких детей – неизвестно, вероятно, тысячи, и хотя кто-то из них родился в результате изнасилований, после войны им приходилось несладко, на них вымещали злобу за убитых, за голод и холод.

Печерскому, конечно, было прекрасно известно о том, что в то самое время случилось с ростовскими евреями. В августе 1942 года оккупационными властями было выпущено воззвание “Ко всем евреям города”, где объявлялось, что немецкое правительство намерено переселить их на новое местожительства и что поэтому они должны явиться в определенный день и час на вокзал для отправки, имея при себе не больше двух чемоданов с вещами. В то утро по главной магистрали города – Садовой улице – по направлению к вокзалу длинной лентой тянулись люди, нагруженные тяжелыми вещами. Их скорбный путь завершился в Змиевской балке.

К 30-летию Победы, 9 мая 1975 года, в Змиевской балке был открыт мемориал жертвам нацизма с Вечным огнем, все как положено. Естественно, никакие евреи упомянуты не были. В 1990-е мемориал пришел в плачевное состояние – даже газ в горелку Вечного огня не подавали. В нулевые там установили памятную доску с надписью: “11–12 августа 1942 года здесь было уничтожено нацистами более 27 тысяч евреев”. Потом, правда, ростовские власти одумались и заменили ее другой доской, где вместо “евреев” написали о “мирных гражданах Ростова-на-Дону”. В конце концов, после долгих препирательств в 2013 году еврейской общине удалось добиться упоминания на памятной доске (после “мирных граждан”, разумеется) о том, что “Змиевская балка – крупнейшее на территории Российской Федерации место массового уничтожения фашистскими захватчиками евреев в период Великой Отечественной войны”.

Никак не уйдет в прошлое сталинская логика – растворить евреев в “мирном советском населении”. Людей в соответствии с нею убивали за то, что они были советскими гражданами, хотя на самом деле евреи автоматически подлежали уничтожению, тогда как остальные – только в случае сопротивления или угрозы такового. Так жертв фашистского режима заставили пережить еще одно унижение: то, что побуждало их страдать, было объявлено фикцией и заменено другой – “правильной” – причиной.

Глава 6 “Будьте мне здоровы”

У меня имеется большой недостаток: я не умею защищать свои интересы, я становлюсь бессильным, но интересы других я всегда с успехом защищаю. Если бы в лагере я пытался один бежать, то провалился бы, но когда решалась судьба других людей, я более здраво решал вопросы.

Из письма Александра Печерского Валентину Томину

Театральное отступление

После четырех месяцев лечения в госпитале, получив инвалидность, в 1945 году Печерский вернулся в родной город. Его приняли на работу в Ростовский финансово-экономический институт, где он трудился до войны, и даже повысили до заместителя директора по АХЧ (административно-хозяйственной части). В ростовском издательстве, как я уже говорил, небольшим тиражом вышло “Восстание в Собибуровском лагере”. Правда, в книге о лагере, где были одни только евреи, таким образом, никого другого среди восставших быть не могло, слово “еврей” не упомянуто ни разу. Зато в 1946 году в Москве был издан рассказ Печерского “Дер уфштанд ин Собибур” (“Восстание в Собибуре”) в литературной обработке Н. Лурье, где многое было названо своими именами, что объяснялось языком брошюры – идиш. Между прочим, это чудо, что оба издания вообще увидели свет. Спустя год или два они не состоялись бы. В 1947 году по команде ЦК был рассыпан набор “Черной книги”. В числе собранных там Ильей Эренбургом и Василием Гроссманом свидетельств о зверствах нацистов в отношении еврейского народа был очерк “Восстание в Собибуре”, написанный Вениамином Кавериным и Павлом Антокольским на основе рассказа Александра Печерского (его, правда, успели опубликовать в апрельском номере журнала “Знамя” за 1945 год). “Чтение этой книги… создает ложное представление об истинном характере фашизма и его организаций, – так заведующий Управлением пропаганды ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров в докладной записке А.А. Жданову обосновал нецелесообразность ее издания. – У читателя невольно создается впечатление, что немцы воевали против СССР только с целью уничтожения евреев”.

Печерского по-прежнему тянуло к театру, он организовал в институте драмкружок, и как только в конце 1947 года подвернулась возможность оказаться поближе к искусству, сразу ею воспользовался – устроился театральным администратором, а точнее, руководителем БОРЗа (бюро организации зрителя).

Когда я узнал, что Печерский после войны работал в ростовском театре, мне сразу припомнилось театральное здание в форме трактора, где в конце 1930-х годов был режиссером Юрий Завадский и играли Николай Мордвинов, Вера Марецкая, Ростислав Плятт. Это сооружение, которое сейчас входит во все учебники архитектуры как яркий образец конструктивизма, мне довелось впервые увидеть в 1970-е годы. Знакомый ростовчанин с гордостью обвел меня вокруг здания, обратив внимание на огромные горельефы, где смешались в кучу кони и люди, опоясанные пулеметными лентами. И добавил, что автор горельефов – скульптор Корольков – в войну бежал из города с отступавшими немцами. Добавил он это шепотом, тогда о таких вещах вслух говорить было не принято.

Как выяснилось, Печерский трудился в другом театре – Ростовском театре музыкальной комедии, где в послевоенные годы, как и в любой провинциальной оперетте, шли “Раскинулось море широко”, “Корневильские колокола”, “Цыганский барон”. Но поскольку я упомянул театр-трактор, мне показалось любопытным срифмовать две судьбы – Александра Печерского и Сергея Королькова. В прошлом десятилетии в честь обоих в Ростове-на-Дону открыли мемориальные доски, причем Королькову – семью годами раньше.

До войны Корольков иллюстрировал Михаила Шолохова и Николая Островского, а во время оккупации рисовал – за еду – портреты немецких солдат и офицеров. Ушел с немцами, не он один, таких было до 30 тысяч жителей бывших казачьих районов. Многие из них впоследствии вернулись на родину, причем отнюдь не добровольно – их выдали союзники. Королькову же посчастливилось оказаться в США. Одна из написанных им там картин – огромное полотно “Выдача казаков в Лиенце” – до сих пор висит в Казачьем доме в Нью-Джерси. Английские солдаты прямо во время богослужения набрасываются на казаков, с тем чтобы выдать их советским властям. На некоторых из “жертв Ялты”, как их принято называть, надета немецкая форма. Размеры корольковского творения поражают воображение – заказчики платили за картину в соответствии с ее площадью, по количеству квадратных единиц.

Кстати сказать, в Собиборе тоже был известный художник – Макс ван Дам из Амстердама, он тоже писал портреты немецких офицеров, которые заказчики посылали своим родным в Германию. Обычно он изображал эсэсовцев на фоне красивых пейзажей. Его отправили в газовую камеру в сентябре 1943 года после выполнения последнего заказа.

“Тюремная” история

Первые послевоенные годы жизни Печерского мало изучены. Многие уверены, что Печерский какое-то время сидел в тюрьме. Источником этих сведений, повторяемых из публикации в публикацию (до недавнего времени были в Википедии и еще остались в ее английской и французской версиях), служит запись беседы Печерского с другим бывшим узником Собибора Томасом Блаттом, сделанная последним в 1980 году. На вопрос Блатта, был ли Печерский награжден за свой подвиг, тот саркастически ответил: “Да, после войны я получил награду, меня бросили в тюрьму на долгие годы”. На самом деле Печерский в тюрьме не сидел. Возможно, Блатт его не так понял – он не настолько хорошо знал русский язык, а Печерский не знал идиша. В том же интервью заметны и другие неточности: скажем, Печерский говорит, что немцы взяли его в плен раненым, что не соответствует действительности.

Естественно, к этому прицепились неонацисты. “Самозваная жертва двух диктатур” – этот говорящий заголовок получила глава о Печерском в упоминавшейся книге ревизиониста Юргена Графа. Самозваная – потому что Печерский якобы “высосал из пальца историю о своем заключении в Советском Союзе, чтобы представить себя мучеником двух диктатур, пережившим после “нацистского лагеря смерти” (эти слова заключены автором в кавычки. – Л.С.) еще и сталинские темницы”. Отсюда вывод – если это неправда, то неправда и его рассказ о Собиборе, который “отрицатели” вместе с Белжецем и Треблинкой считают всего лишь трудовыми лагерями, где смертность евреев была вызвана только плохими санитарными условиями, нуждой и болезнями.

Уголовное дело против Печерского все же существовало. “В начале 1950-х, в разгар борьбы с космополитизмом, против отца было начато уголовное дело, его вызывали на допросы, – рассказала мне Элеонора. – В чем его обвиняли? В том, что будто бы слишком много выдавал контрамарок на спектакли театра, где работал администратором, и имел от этого какую-то выгоду. Но кто ходил в театр по контрамаркам? Райкомовцы и другое начальство. Какая уж тут выгода? Когда к нам пришли с обыском и увидели, какая у нас нищета, тогда от него отстали”.

Всю послевоенную жизнь Печерский прожил в коммуналке о двух комнатах, одна из которых не имела окна. “В одной комнате жили мама и папа (я его папой называла), в другой – я и Элла, еще с нами тетя Люся жила до получения Элеонорой квартиры”, – рассказала мне Татьяна Котова, дочь Ольги Ивановны. С тетей Люсей, первой женой Печерского, случился инфаркт, и Ольга Ивановна помогала Элеоноре ее выхаживать. Когда Печерский был без работы, жили на скромную бухгалтерскую зарплату все той же Ольги Ивановны.

Михаилу Леву Печерский говорил, что пустил в зал ребят из школы фабрично-заводского обучения, а затем пришли проверяющие и обнаружили, что билетов меньше, чем зрителей в зале. Сам Печерский в одном из читанных мною писем (Валентину Томину от 6 июня 1962 года) пояснил, что “дело связано с контрамарками. Я попал под кампанию. Совесть у меня чиста”. Что за кампания? Скорее всего, очередной виток борьбы с “левыми” спектаклями, да еще на фоне “борьбы с космополитизмом”. “Те годы были очень тяжелые в связи с кремлевскими врачами”, – уточнил он.

Стало быть, судимость все же была. Подтверждение тому – другое письмо Валентину Томину (в феврале 1962 года), где Печерский судебный процесс над ним описывает несколькими штрихами, да и то отвечая на вопрос Томина относительно партийности. “На мой ответ, – пишет он, – что член партии, партбилет был при мне, судья сказала секретарю: запишите – “исключен решением горкома”. Сказанное, скорее всего, означало следующее. В то время существовало железное правило – коммунист не мог оказаться под судом, поэтому членов партии, привлеченных к уголовной ответственности, заблаговременно из нее исключали на собрании первичной парторганизации. Тут же, вероятно, этого не случилось, то ли проморгали, то ли не захотели. Но поскольку судья не мог записать в приговоре, что судит члена КПСС, то копия приговора, в котором Печерский записан уже исключенным из партии, была направлена в Ростовский горком КПСС, там его исключили задним числом. Правда, возможно, что Печерский не знал о состоявшихся до суда партийных решениях о его исключении. По документам, Ростовский горком КПСС 24 сентября 1952 года исключил его из членов партии “за злоупотребление служебным положением в корыстных целях”.

Из сохранившихся партийных документов известно, что 10 января 1953 года Печерский был приговорен судом к одному году исправительных работ с вычетом 25 % зарплаты. За что именно – точно неизвестно, приговора не сохранилось. Не думаю, что совершенное им было серьезным нарушением, за такое наверняка дали бы срок, а тут дело явно спустили на тормозах, оставив осужденного на свободе. В тех же партийных документах есть указание на то, что в нарушение правил Печерский пропускал учащихся ФЗО не по билетам, а выписывал им от руки записки-пропуски. “Ввиду того что уничтожение билетов производилось им без достаточного контроля, то не исключено, что здесь имели место злоупотребления” (из справки КПК при ЦК КПСС от 7 апреля 1954 года).

Из театра его уволили в 1952 году, какое-то время он был без работы. В 1953 году Печерский смог наконец по блату устроиться в промкомбинатовской артели – помог еврей-директор. Сохранилась выданная 14 октября 1953 года справка с места работы: “Работает в Артели имени Третьей пятилетки в качестве колесника”. Там же из его зарплаты и вычитали те самые 25 %.

О его жизни в этот сложный период рассказывают следующее. Будто бы он взял на себя ведение домашнего хозяйства и даже научился вышивать крестиком, а его коврики продавались на вещевом рынке и пользовались спросом. Все это не совсем так. Ковры и вправду были, но вышивал Печерский не для продажи – успокаивал нервы. “Только так он и уходил от черных мыслей – всегда работал, что-то делал”, – вспоминала Ольга Ивановна. Элеонора рассказывает, что он вышил болгарским крестом трех поросят и Красную Шапочку, этот ковер висел над ее кроваткой. Татьяна хорошо помнит собаку в зарослях на металлической сетке, это изделие Печерского, представьте, использовалось для защиты от мух.

Этот коврик запомнился и Блатту, навестившему его в 1980 году в Ростове. “Над кроватью висел большой коврик, который он сам вышил, с изображением собаки. В углу, за простыней, стояли таз для умывания и туалетные принадлежности”. Его поразило, что Печерский с женой жили в коммунальной квартире. “Наш бунт был историческим событием, а ты – один из героев этой войны”, – сказал ему Блатт, в очередной раз сокрушаясь, что Печерского ничем не наградили.

На самом деле незадолго до судебных неприятностей случилось то, о чем обычно пишут: награда нашла героя. По каким-то причинам в Октябрьском райвоенкомате Ростова вспомнили об участии Печерского в боях за город Бауску. 19 мая 1949 года райвоенкомом подполковником Дедовым был подписан наградной лист на Печерского Александра Ароновича, “за проявленную в бою под Бауской храбрость” представленного к ордену Отечественной войны II степени. “Находясь в составе 15-го штурмового батальона Первого Прибалтийского фронта в должности автоматчика, – сказано в наградном листе, – при наступлении на город Бауска 20 августа 1944 года Печерский был ранен в бедро осколком мины, вследствие чего потерял здоровье”. Щедрость неслыханная, орденов у героя отродясь не было. И не будет – решил ростовский облвоенком генерал-майор Георгий Сафонов, заменив орден на медаль “За боевые заслуги”.

Элеонора вспоминает, что после смерти Сталина отца пригласили в Ростовский обком партии и предложили написать заявление о восстановлении в КПСС, но он гордо отказался: дескать, не писал заявления об исключении и сейчас не буду писать о восстановлении. Это ошибка памяти, на самом деле все было с точностью до наоборот. Мне стало ясно, что Печерский не упустил бы шанс восстановиться в партии, из его письма от 2 апреля 1961 года Томину: “В ЦК партии о моем деле докладывал инструктор Лисянский (сам еврей), который дрожал за свою шкуру, но больше я не обжаловал, хотя в настоящий момент все рекомендуют подать. Буду когда в Москве, думаю зайти в ЦК и поговорить”. Скорее всего, это было бесполезно. И дело тут не в еврее-инструкторе, хотя, конечно, еврей в аппарате ЦК в то время большая редкость, вероятно, тот и в самом деле “дрожал за свою шкуру”. Печерский попал в замкнутый бюрократический круг. Он ходил в обком, там ему сказали, что если был судим, то сначала надо реабилитироваться. Что ж, подал жалобу в областной суд, но ему отказали – по его словам, не вникли в суть дела.

Кое-что стало ясно из недавно найденного архивного дела Печерского, составленного в Комиссии партийного контроля при ЦК КПСС 7 апреля 1954 года тем самым товарищем Лисянским. 20 марта 1954 года в партийный суд, коим являлась эта комиссия, поступило заявление Печерского, где он “признает, что в работе допустил ошибки, но просит простить его и оставить в рядах партии”. Там, на Старой площади, подошли к делу серьезно, запросили характеристику с места работы. “Печерский, – говорилось в ней, – состоя на учете в парторганизации Ростовского театра музыкальной комедии, от выполнения партийных поручений систематически уклонялся, над повышением своего идейно-политического уровня работал недостаточно”.

В партии Печерского не восстановили. Не помогло и письмо Павла Антокольского, где сказано: “По долгу советского писателя и коммуниста заявляю, что у меня никогда не возникало сомнения в том, что т. Печерский действительно является деятельным и энергичным организатором восстания в фашистском лагере смерти”. Видно, возникали сомнения у партийной комиссии. Ее возглавлял в ту пору Матвей Шкирятов – один из сталинских опричников, много лет руководивший партийными чистками рука об руку с “органами”.

Печерский и позже стремился восстановиться в партии, о чем говорит характеристика от 11 июня 1963 года, хранившаяся в архиве Михаила Лева, которая “выдана по просьбе тов. Печерского А.А. для представления в ЦК КПСС”.

“Проявил себя как один из передовых рабочих, награжден нагрудным знаком “Отличник социалистического соревнования”, бригадир бригады коммунистического труда, председатель товарищеского суда, занесен в заводскую книгу почета”. Под этим текстом стоят подписи привычного “треугольника” – директора завода “Ростметиз”, секретаря партбюро и председателя завкома. Правда, не помогла та характеристика – в партии все равно не восстановили. Строгая у нас была партия.

Соседи

Из воспоминаний Татьяны: “Горячий по характеру, папа мог вступить в драку, не терпел несправедливости, готов был за правду бороться. В 50–60-х годах напротив жила соседка-антисемитка, время от времени напоминавшая ему о его “неправильном”, “космополитическом” происхождении. Однажды он не выдержал и закричал на нее при свидетелях: “немецкая подстилка!” Та обратилась в суд с заявлением “в порядке частного обвинения”, его признали виновным и заставили извиниться за нанесенное оскорбление”.

Томас Блатт, рассказывая о своем визите в Ростов, тоже упоминал какую-то соседку, от ушей которой Александр Печерский, выглянув в коридор, закрывал дверь. “Вы же в хороших отношениях с соседкой”, – сказал он. “Всегда лучше проверить”, – прошептал в ответ Печерский.

Вряд ли в этом смысле соседка была одинока. У многих из тех, кто жил в оккупации без евреев, но с немцами, еврейская трагедия (по разным причинам, из-за пропаганды в том числе) не вызывала сострадания. Напротив, возвращение евреев казалось чем-то противоестественным, а для кого-то таило в себе угрозу возвращения награбленного прежним хозяевам. Люди, пережившие оккупацию, воссоединившись с остальными, принесли с собой опыт жизни при нацизме. Ненависть к завоевателям нисколько не помешала перенять у них явный, ничем не прикрытый антисемитизм.

Ростов немцы брали дважды, первая оккупация продлилась всего неделю – в ноябре 1941 года. Вторая оккупация в июле 1942 года затянулась на полгода. На этих страницах уже упоминалась трагедия Змиевской балки. Однако это было еще не все. Многие евреи не поверили лживому призыву (им обещали переезд) и спрятались в подвалах в надежде, что город скоро освободят. В декабре 1942 года были расстреляны 678 евреев, выданных соседями. Немало соседей-доносчиков продолжали жить в тех же домах после войны.

Размах бытового антисемитизма в послевоенные годы не нуждается в доказывании. Власть одной рукой преследовала погромщиков – нацистских пособников, а другой поощряла антисемитов, возможно даже, что Сталин стремился сплотить советское общество на почве антисемитизма. В отличие от 1920-х годов власть поначалу не подавала сигналов, на которые народ всегда чутко реагировал, никак не выказывала своего отношения, разве что не поминала убитых в войну евреев, заменяя непроизносимую национальность эвфемизмом “мирные советские граждане”. Но это только поначалу не подавала сигналов, а потом как начала подавать, так и не могла остановиться, лишь смерть Сталина положила им конец.

Советская власть не могла прямо объявить о начале эры государственного антисемитизма, это противоречило бы декларируемому пролетарскому интернационализму. Поэтому возник новый эвфемизм – “космополит”. Понятие “гражданин мира” приобрело иную коннотацию, понятную из подлой прибаутки: “Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом”. Борьба с “безродными космополитами”, начатая кампанией по раскрытию псевдонимов, продолжилась расстрелом членов Еврейского антифашистского комитета и арестом “врачей-вредителей”.

В те годы на поверхность вышел, помимо государственного, бытовой антисемитизм. Его пик я не застал, но в детстве до меня доходили тихие разговоры взрослых, вспоминавших, как соседи бурно демонстрировали желание поквитаться с “убийцами в белых халатах” и повторяли упорные слухи о готовившейся депортации евреев на Дальний Восток. Но власть уже не хотела еврейской крови. А власть не захочет, народ не вскочит – он у нас послушный.

Принято объяснять все это присущим вождю антисемитизмом, но вряд ли только в нем дело. Попробую высказать крамольную мысль, к каковой я, собственно, и пытался подвести читателя. Еще неизвестно, кто за кем пошел – народ за Сталиным или Сталин за народом, а тот, в свою очередь, в определенном смысле последовал за Гитлером, ну если и не последовал, то благодаря ему кое-что узнал о себе. Такие вот сообщающиеся сосуды. Случилось нечто вроде проверки населения на реакцию Вассермана. Только не в образец крови, а в саму кровь людскую ввели антиген, антитела мгновенно среагировали на него, и интенсивность реакции оказалась столь высока, что не оставила сомнений в серьезности заболевания.

Была еще одна история, рассказанная мне Михаилом Левом. Печерский шел с вечерней смены, на остановке пьяный, крича “жидовка”, пристал к женщине, хотел ударить. Печерский ударил первым. Против него возбудили дело о хулиганстве. По словам Лева, прекращению дела помогла его встреча с писателем Сергеем Смирновым и вмешательство последнего.

Михаил Лев спросил, помню ли я, кто это. Я помнил: мне было лет 12–13, когда в недолгие годы хрущевской оттепели начались смирновские телепередачи о войне. Писатель вырвал из забвения защитников Брестской крепости, многое сделал для восстановления доброго имени солдат, попавших в годы войны в плен и позднее за это осужденных. Вскоре главный защитник крепости неожиданно оказался в ситуации своих забытых героев. Книгу о них не переиздавали 16 лет, от Смирнова потребовали исключить главы о героях с некрасивыми послевоенными биографиями.

“Рассказы о героизме” – так называлась его передача. Почему-то особенно запомнилось, как он воображал, каким будет первый парад в День Победы (в 1965 году этот праздник впервые стал всенародным). По Красной площади, говорил писатель с телеэкрана, пройдут ветераны и инвалиды войны, гремя костылями. Этого не случилось, парад стал обычным советским парадом, но как раз с этого момента стали отмечать, привечать и чествовать ветеранов. Возникла целая идеология Победы, которой стала приписываться все более ключевая, легитимирующая роль, в конце концов она заняла место Октябрьской революции, и случилось это, между прочим, задолго до перестройки.

В один из Дней Победы в конце 1960-х на торжественном заседании в МГУ выступал Сергей Смирнов. В своем выступлении он упомянул восстание в Собиборе и Печерского. Присутствовавший там Михаил Бабаев (в недавнем прошлом – ростовский судья, а тогда аспирант) еще подумал: какая знакомая фамилия. Герой приглашен на нашу встречу, сказал Смирнов, да, видно, запаздывает. Когда вошел Печерский (Бабаев сразу узнал своего народного заседателя), весь зал встал, а тот скромно сел с краю.

Советский человек

И все-таки вопрос с партийностью Печерского не давал мне покоя. Понятно, зачем люди, относившие себя к интеллигенции, вступали в ряды КПСС: это было непременным условием продвижения по карьерной лестнице. Но зачем партия нужна была ему, рабочему на вредном производстве? “Все руки у папы были в ранах, он без перчаток работал”, – вспоминает Татьяна Котова. В это время он работал в артели “Багетчик”, где покрывал рамы лаком. В конце 1950-х, когда при Хрущеве послевоенные артели (их в стране было около 150 тысяч) стали закрываться, перешел рабочим на машиностроительный завод, где и проработал до самой пенсии.

Членом коммунистической партии Печерский стал не на фронте, как можно было бы подумать. “В 1947 году, работая в Финансово-экономическом институте заместителем директора по АХЧ, я вступил в партию. Когда я уходил на фронт, я был беспартийным, – из письма от 6 июня 1962 года. – Я всю свою жизнь считал себя большевиком, и сейчас себя считаю. В плену меня считали коммунистом, потому что я нигде не боялся, говорил смело о непобедимости нашей родины. Польские и голландские лагерники говорили, что я политрук, это в лагере смерти, где за каждое лишнее слово ты ждал смерти… Там меня считали политруком, т. к. я в этом лагере очень активно пропагандировал жизнь в Советском Союзе… И не только в этом лагере, меня почему-то считали коммунистом, хотя в других лагерях более-менее я держал себя очень скромно”.

Политруком его посчитали, похоже, из-за “политинформации” в женском бараке. “А ты коммунист, Саша?” Этот вопрос Печерский вложил в уста Люки в овручской рукописи. Ответ на вопрос его рукой зачеркнут. Вот он: “Нет, я и не был коммунистом”. Поверх зачеркнутого написано другое. “Был большевиком. Был? Я не имею права называть себя большевиком, если я нахожусь в плену у врага и ничего не делаю для своей родины”.

Судя по его первым письменным воспоминаниям, Печерский чувствовал себя едва ли не дезертиром. Печерский не любил вспоминать о своем пребывании в штурмбате, стыдился. “Он никому, никогда, кроме меня, не говорил, что был в штрафбате. Только я видел эту справку, что он кровью искупил свой грех. Он не хотел, чтобы об этом знали”, – Михаил Лев добавил к этим словам, что Печерский относился к числу тех побывавших в плену фронтовиков, которые всю жизнь чувствовали свою несуществующую вину за плен. Ростовский историк Сергей Шпагин, посетивший вдову Печерского в 2001 году, с удивлением услышал от нее примерно то же самое: “Александр Аронович кровью искупил плен”.

“С 1954 года работаю на заводе Ростметиз в багетном цеху рабочим-отдельщиком, а с марта перешел мастером цеха, поддался на агитацию администрации и перешел, депутат райсовета последнего созыва, пред. цехкома, член редколлегии. Как видите, общественную нагрузку имею немаленькую”. И еще: “Победитель соцсоревнования, два раза на доске почета завода был”. И это про доску почета пишет человек, организовавший восстание в лагере смерти!

Он и вправду был советским человеком, таким именно, каким тот должен был быть. Согласно советскому мифу, поощрялась личная скромность, и этому условию Печерский соответствовал идеально: “Я не выслуживался, всю жизнь ненавидел карьеристов и подхалимов”. В письме от 17 января 1965 года Печерский пишет Михаилу Леву о пенсии: “Не морочьте себе голову”. Речь идет об утраченной инвалидности в связи с тяжелым ранением в ногу (ее следовало подтверждать через определенный период времени). Он не хлопотал о пенсии, так и работал, пока мог. Элеонора свидетельствует: “Никогда ничего ни у кого не просил”. Персональная пенсия местного значения в 1970 году ему была назначена, но в минимальном размере 60 рублей. Еще 16 лет после этого он продолжал работать. Но он не роптал, никогда не роптал.

Продолжала трудиться, будучи на пенсии, и Ольга Ивановна. “Оля работала вахтером в школе в пятидесяти метрах от дома, – писал Печерский в одном из писем Михаилу Леву о любимой жене. – Сутки работает – три дома. Ее дело – сидеть и наблюдать, чтобы посторонние не заходили. Но ведь это Оля! Если где грязно, она убирает, если драка – уже там, успокаивает”. И дальше рассказывает, как однажды она зашла в школу на три минуты, случилось это в День учителя, “так ее догнали мальчишки-старшеклассники и вручили цветы. Это было очень трогательно. Ведь дети цветы преподносили только учителям”.

Александр Печерский ощущал себя советским человеком. То довоенное поколение евреев, которое выросло при советской власти, было советским в квадрате, за чистую монету приняв дух провозглашавшегося интернационализма. “Я не знаю еврейский язык не потому, что я его чуждался или хотел скрыть свое происхождение, – говорил Печерский устами своего героя Саши в овручской рукописи. – У нас в Советском Союзе этого не нужно было, мы не знали разницу между евреем и русским, узбеком, татарином. У нас просто люди жили”.

Советская идентичность была важнее для Печерского, чем еврейская, еще и потому, что советское было для него своим. После войны все это у советских евреев совместилось с осознанием того, что они хоть и советские люди, но какого-то второго, что ли, сорта.

Кратковременная слава

После полутора десятилетий молчания о Собиборе рассказала ростовская газета “Комсомолец” (18 сентября 1960 года), а спустя год с небольшим – “Комсомольская правда” (12 января 1962 года). Печерскому стали писать письма из разных уголков страны, и главное – откликнулись выжившие узники Собибора. Первым дал знать о себе Семен Розенфельд, живший в городе Гайворон Кировоградской области и ничего не знавший о судьбе Печерского.

“Здравствуй, Саша! Извините, что я к Вам обращаюсь просто Саша. Может быть, Вы меня забыли. У Вас были свои друзья, у меня были свои друзья. Но я почему-то Вас не забыл. (Дальше идет рассказ о происшедшем с автором письма после Собибора, включая участие во взятии Берлина. – Л.С.) Будьте мне здоровы. Зятка (так меня звали в лагере), а сейчас Семен Моисеевич Розенфельд”.

Печерский приехал к нему в Гайворон. Вместе они выступили в местном клубе и встретились со школьниками. С начала 1960-х годов пошла своего рода мода на публичные воспоминания о войне. Прежде Печерский не мог рассказать о том, что совершил, а тут ему разрешили ездить со своими воспоминаниями по школам, библиотекам. Он использовал каждую возможность, радовался, если чему-то удавалось попасть в печать. Особенно любил встречаться со школьниками, в 39-й ростовской школе одно время был даже пионерский отряд имени Печерского.

“Я сейчас очень много выступаю, иногда даже по два раза в день, – из письма Томину от 2 апреля 1961 года. – Выступал по местным радиостанциям. “Биробиджанская правда” перепечатала полностью мою книгу” (речь о брошюре, изданной в 1945 году. – Л.С.).

Вслед за Розенфельдом нашелся живший в Куйбышеве Ефим Литвиновский. Найти его помог упоминавшийся не раз на этих страницах писатель Валентин Томин (Уальд Романович Тальмант).

Печерский ощущал себя по отношению к ним отцом-командиром, всем, чем мог, помогал. Начиная с 1963 года каждые пять лет выжившие собиборовцы собирались у него дома. Приезжали с семьями. В 1983 году они праздновали 40-летие побега, в живых оставалось всего шесть человек. Как я уже говорил, сохранилась запись, где они поют, сидя за накрытым праздничным столом, песню, ту самую: “Все выше, и выше, и выше…”

Чужие среди своих

В течение нескольких лет Томин выяснял у Печерского подробности восстания в Собиборе, вел с ним обширную переписку и в конце концов в 1962 году подал в издательство “Молодая гвардия” заявку на книгу о его подвиге. В соавторстве с журналистом Александром Синельниковым. Они понимали, что документальное повествование с героями, имеющими исключительно еврейские имена, невозможно – пришлось их изменить. Но вряд ли они ожидали, что издательство будет спрашивать разрешение “органов” на упоминание фамилии организатора восстания.

“Издательство предполагает выпустить книгу В. Томина и А. Синельникова “Возвращение нежелательно”, посвященную восстанию заключенных в гитлеровском лагере смерти Собибор в октябре 1943 года, – писал главный редактор издательства ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия” В. Осипов в письме, адресованном председателю КГБ СССР товарищу В.Е. Семичастному. – Восстанием руководил советский офицер Александр Аронович Печерский, 1909 года рождения, проживающий в настоящее время в г. Ростове-на-Дону. Просим вас сообщить, не располагает ли Комитет гос. безопасности сведениями, вызывающими возражения против упоминания А.А. Печерского в книге”. Ответ за подписью генерал-майора Белоконева от 10 ноября 1962 года был лаконичен: “Возражений не имеется”.

Из любопытства погуглил, что за человек этот главный редактор Осипов и почему он был таким перестраховщиком. “Родился 10 июля 1932 в Москве в семье советского дипломата и разведчика О.Я. Осипова и врача Л.Л. Гаркиной, – говорится о нем в Википедии. – Русский”. Последнее слово меня насторожило и подвигло посредством еще одного клика выяснить, что подлинная фамилия отца редактора – Шифман. Номенклатурные евреи в те годы нередко старались скрыть свою национальность. К тому же Осипов – биограф Шолохова и вообще шолоховед, близость к русскому классику обязывала иметь беспримесное происхождение.

Отвлекусь и расскажу эпизод из более поздних времен. Моя добрая знакомая поэт Римма Казакова отвечала всем продекларированным ныне признакам русской идентичности: считала себя русской, не имела иных этнических предпочтений, ощущала солидарность с судьбой русского народа, наверняка была бы не против признания православия основой русской духовной культуры. В конце 1970-х годов ее поставили на высокий пост штатного секретаря Союза писателей СССР. Так она попала в компанию литературных генералов, слывших главными русскими патриотами. Римма считала себя там своей, да так оно и было, за малым исключением. Однажды она пожаловалась мне, что они никогда не брали ее с собой в Вешенскую, куда время от времени ездили на поклон к классику. Только по одной причине: в годы оттепели было опубликовано ее стихотворение с вызывающим названием “Дед мой похоронен на еврейском кладбище”, Шолохову это могло не понравиться.

В 1964 году повесть “Возвращение нежелательно” вышла в издательстве “Молодая гвардия”. В ростовских книжных магазинах ее сразу же раскупили, Печерский переживал, что ему экземпляр не достанется.

Каплей дегтя в бочку меда восторгов стало письмо израильтянина Моше Бахира с вопросом, почему в книге о лагере, созданном специально для уничтожения евреев, слово “еврей” не упоминается. “Главное состоит в том, что в войне, в борьбе с гитлеровскими палачами отдавали свои жизни разные народы и народности, и большой задачей книги являлось показать, что такое интернациональная дружба, – отвечал Печерский. – Книгу писали два автора (кстати, один из них – еврей), и авторы не считали главной задачей своей работы выделить этот подвиг только потому, что его совершили евреи, их цель – показать победу человека над зверем. И в этом я с ними согласен”.

Что это – искренний отлуп “иностранному товарищу”, который “не понимает”? Или просто общие слова, чтобы отстал? Но если прочитать письмо тогдашними глазами, глазами человека того времени, станет ясно, что это всего лишь самозащита. Печерский прекрасно понимал, что его переписка с заграницей перлюстрируется.

Всего чуть больше 10 лет прошло с того времени, когда евреи страны советов ожидали депортации или чего-то другого страшного, никто не знал, что на уме у “красного фараона”. Сигналом к этому страшному должно было послужить вот что. В январе 1953 года, в разгар “дела врачей”, Сталин поручил подготовить от имени знатных советских евреев письмо в редакцию “Правды”. В нем проклиналась “шпионская банда врачей-убийц”, “этих извергов рода человеческого”, и “государство Израиль – плацдарм американских агрессоров”, желающих “превратить обманутых ими евреев в шпионов и врагов русского народа”. Дальнейшее развитие этого трагического сюжета остановил Илья Эренбург. Он направил Сталину записку с сомнениями идеологического толка – использование в письме определения “еврейский народ”, по его мнению, могло “ободрить националистов и смутить людей, еще не осознавших, что еврейской нации нет”, и “клеветники могли использовать его для своих низких целей”. Представьте, вождь призадумался и дал письму отбой.

Тайное и явное

Один из “мифов”, разоблачаемых нынешними официозными историками, – “в СССР подвиг узников Собибора замалчивался”. На самом деле так оно и было. Но поскольку советская власть в разные годы была разной, случались годы идеологических послаблений. После 1946 года были изданы две книги о Собиборе, вышедшие в 1964 и 1989 годах: первая – в хрущевскую оттепель, вторая – в горбачевскую перестройку. Обе – не вполне документальные, но и не то чтобы выдуманные. О первой мы только что говорили. Вторую книгу – роман “Длинные тени” – написал друг Печерского Михаил Лев. Он бежал из немецкого плена, был начальником штаба партизанского полка в оккупированной Белоруссии, после войны работал в редакции журнала “Советиш геймланд” (“Советская родина”). Романный жанр ему едва ли не ультимативно предложили в издательстве “Советский писатель” – публикация документальной книги о еврейском восстании в концлагере была невозможна.

“Я бы сам не стал писать “Длинные тени” как роман, с добавлением вымышленных героев, если бы редактор не сказал – иначе не пройдет”, – рассказал мне после нашего знакомства автор “принудительно художественного” произведения. Тем не менее все главы романа, относящиеся к Печерскому, по словам Михаила Лева, носили сугубо документальный характер.

С конца 1960-х до конца 1980-х годов разговоры о восстании евреев в нацистском концлагере не поощрялись.

В 1967 году, после шестидневной войны, в СССР была объявлена борьба с сионизмом. На политзанятиях, проводимых во всех без исключения трудовых коллективах, рекомендовали изданную миллионными тиражами брошюрку с израильским флагом на обложке “Осторожно, сионизм!” О том, что сионизм всего лишь идея создания еврейского государства, большинство и не подозревало. Чтобы соблюсти приличия, разъясняли: есть евреи и есть сионисты. Впрочем, народ быстро разобрался, что имеют в виду одних и тех же – в сионистов при Брежневе были переименованы те, кого при Сталине именовали космополитами.

В 1973 году в СССР был снят документальный фильм “Тайное и явное (Цели и деяния сионистов)”. Представьте, в нем обнаружились заимствования из нацистской киноагитки “Вечный жид”. Той самой, которую показывали в учебном лагере СС Травники на занятиях с будущими охранниками концлагерей. Советские пропагандисты не погнушались ее использовать, прекрасно сознавая, что люди на этих кадрах были поголовно уничтожены нацистами. В обеих картинах демонстрировалась карта мира, покрытая паутиной “еврейских олигархических кланов”, классическое искусство противопоставлялось созданному евреями “дегенеративному авангарду”. Правда, в советском фильме в отличие от немецкого не нашлось места речи Гитлера об “уничтожении еврейской расы в Европе”. Ее заменили на более или менее подходящие случаю цитаты из Ленина и Маркса, разумеется, вырванные из контекста.

Фильм демонстрировался для партийных пропагандистов. Среди тех, кто поощрял такое, возможно, были высокопоставленные аппаратчики, лично знакомые с образцами нацистской пропаганды. Исследователь Николай Митрохин, проводивший опрос доживших до наших дней цэковцев брежневских лет, с удивлением обнаружил, что двое из них оказались детьми служивших при немцах старост, причем анкетный недостаток биографии (“пребывание на оккупированной территории”) нисколько не помешал их карьере. Один признался, что в детстве знал в лицо по портретам гитлеровских главарей не хуже, чем членов современного ему политбюро.

Будущий “отказник” и “узник Сиона” инженер Лазарь Любарский, в 1960-е годы работавший в ростовском институте “Энергосетьпроект”, познакомился с Печерским в краеведческом музее. “У стола с макетом лагеря стоял высокий красивый мужчина лет пятидесяти и объяснял сотруднице музея детали макета, – рассказывал Любарский. – Краем уха уловил его слова: “Здесь я стоял”.

Их дружба началась с того, что он предложил Печерскому помощь в переводе писем, которые шли к нему со всего мира (он знал английский, иврит и идиш). Ему присылали книги и вырезки, где упоминался Собибор, его шкаф был забит альбомами, книгами, видеокассетами, письмами – все это он бережно хранил, систематизировал, подшивал. Отдавал полученные тексты (за свои скромные средства) в перевод и внимательно прочитывал, строго следя за тем, чтобы о восстании не просочилась никакая неправда. Привычки вести дневник он не имел. Но письма писал, и много, я могу судить об этом по архиву Лева. Сначала от руки. “Мне трудно писать, болит указательный палец, но я думаю, вы разберете мои каракули” (из письма Леву от 20 февраля 1980 года). Потом он печатал письма на пишущей машинке, купленной на деньги (250 рублей), полученные от Томаса Блатта в том же 1980 году.

По Примо Леви, те, кто прошел через лагерь, делятся на две противоположные категории – на тех, кто молчит, и тех, кто говорит. Вторые считают свидетельство главным в их жизни. Они – свидетели события века и выжили для того, чтобы свидетельствовать. При этом Леви сокрушался, что выжившие – не настоящие свидетели, а “по большей части придурки”, имея в виду, что нацистский ад пережили лишь занятые на хозяйственных работах заключенные, тогда как “настоящие” – погибли в газовых камерах. Александр Печерский и в этом смысле был “настоящим свидетелем”.

Любарский рассказал мне, как они как-то разбирали полученное письмо из Израиля, и присутствовавшая при этом Ольга Ивановна вдруг выдала целую тираду про их с Печерским жалкое существование, закончившуюся весьма неожиданно: “Что ты тут сидишь, давай уедем в Израиль. Там твой народ, там тебя признают!” Муж в ответ на нее только цыкнул. При том что между ними были исключительно теплые, трогательные отношения. Человек, совершивший побег из Собибора, на побег из СССР не решился.

В 1970 году Любарский получил израильский “вызов” и сообщил Печерскому, что идет просить о выезде в ОВИР, откуда было два пути – могли выпустить на Ближний Восток, но могли и отправить на Дальний. Печерский тогда сказал ему: “Я не смогу у вас больше бывать”. Как в воду глядел: Любарскому не повезло, в 1972 году его арестовали за “распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй” и отправили в места, не столь отдаленные, как Израиль, на долгих четыре года. “Измышлениями” суд посчитал “изготовление и распространение в виде писем и звукозаписи передач радио Израиля”. Они вновь встретились лишь в 1976 году, когда Любарскому после отсидки все же удалось получить разрешение на выезд, и Печерский передал через него несколько писем и подарков собиборовцам, жившим в Израиле. Больше они никогда не виделись.

Одно из писем было адресовано Моше Бахиру, в нем, вероятно, Печерский был откровеннее, чем тогда, когда обычным письмом писал ему об “интернационализме”. Еще он передал ему коробку духов “Красная Москва” – в ответ на посылки с одеждой, которые тот присылал ему несколько раз из Израиля. Печерский, кстати, так и не пошел на почту их получать, так как не мог заплатить довольно высокую таможенную пошлину.

Наш первый разговор с Любарским состоялся в октябре 2012 года в Тель-Авиве на открытии скромного памятника Печерскому. Из всего сказанного им о минувшем мне особенно запомнились слова о том, что его великий друг был смертельно напуган советской властью.

Чем уж он мог быть так напуган? После выхода моей книги о Печерском у меня брал интервью известный польский журналист Вацлав Радзивинович. Некоторые его вопросы мне не понравились – в них сквозило сомнение. А вы уверены спрашивал он меня, что такой тихий забитый человек, как Печерский в послевоенные годы, был и в самом деле организатором восстания? Совсем не похоже, скажем, на героя восстания в Варшавском гетто Марека Эдельмана, после войны ставшего диссидентом.

Как ни пытался, не смог я объяснить разницу между Польшей и СССР, Варшавой и советской провинцией. Вроде и там и там был социализм, но Томас Блатт имел возможность свободно покинуть страну еще в конце 1950-х, а Марек Эдельман по своей воле остался там до самой смерти, потому что не признавал за властями права указывать, где ему жить.

Печерский приподнял голову в начале 1960-х и опустил ее вновь в конце десятилетия, когда “еврейская тема” была сверху закрыта. В 1969 году Любарский организовал выступление Печерского в Клубе энергетиков. Перед выступлением его в мягкой форме попросили не упоминать слова “еврей” и “Израиль”.

В начале 1970-х Печерский с гордостью писал друзьям, что сдал в ростовское издательство для переиздания свою книгу о восстании в Собиборе и что ее собираются включить в план 1974 года. Как включили, так и исключили.

Все публичные встречи с рассказом Печерского о Собиборе строго дозировались, с определенного момента ему разрешили выступать только в одной школе, той, где его приняли в почетные пионеры. Никогда и нигде он не мог упомянуть, что восстание было еврейским.

Чего он боялся? Да чего угодно, неприятностей своей семье, например. Из моей памяти все не идут сказанные мне слова Михаила Лева: “Героем он был там и тогда, тут героем он быть не мог”. Потом, правда, писатель признался, что пожалел о сказанном. На мой взгляд, ничего обидного для Печерского в этом нет. Советская повседневная жизнь оказывала сильное давление на человека. Да что там Печерский, если сталинские маршалы, по словам Бродского о Георгии Жукове, “смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою”.

И не одни только маршалы. В Рязани до самой смерти (2015) жил участник восстания Алексей Вайцен. О главном событии своей жизни долго помалкивал. Мне не удалось с ним пообщаться, он был после инсульта, поговорил только с внуком, названным по настоянию деда Александром – в честь Печерского. Узнал он о пребывании деда в плену, уже будучи взрослым. “Я все удивлялся, чего он во сне кричит: а ему всю жизнь снился Собибор”.

А вот что мне рассказал общавшийся с Вайценом не раз Дмитрий Плоткин, один из лучших следователей страны, в самое сложное время – в 1980-е и 1990-е – успешно раскрывавшего дела о серийных убийцах и бандитских группировках. По его словам, вызвать Вайцена на откровенность было едва ли не сложнее, чем тех, с кем он привык иметь дело. О лагере смерти герой рассказывал чрезвычайно скупо. Из него трудно было слово о Собиборе вытянуть. Да, был в лагере. Чем занимался? Сортировал одежду, участвовал в восстании. И сразу переходил к рассказу о том, как воевал в партизанах, а потом в Красной армии. Сказывалась привычка молчать, долгое время он старался не афишировать свое пребывание в Собиборе. После войны остался на сверхсрочную – орденоносец, спортсмен, совершил без малого тысячу прыжков с парашютом. Но не поступал в военное училище, чтобы при очередной проверке никто вновь не предъявлял ему претензий за плен, в котором он вел себя совершенно героически.

Самозванец

Печерский вовсе не стремился возвысить себя и преувеличить собственную роль. В одном из адресованных ему писем в январе 1963 года рижский журналист Иона Родионов сообщал о “вычитанном в одной книжечке”: “План восстания в германском лагере Собибор был предложен польским сапожником. Жаль, что мы не знаем его имени”. Под этими словами – рукописная приписка Печерского: “После того, как я предложил уничтожить всех офицеров, а солдат оставить без руководства и патронов, мы, вся подпольная группа, куда входил и старший сапожной мастерской, детально разработали план. Быть может, он принимал и более активное участие, я точно не помню. Во всяком случае, это сообщение очень ценное, и, быть может, имеется еще один член подпольной группы живой, который может дать очень ценные сведения”.

Печерский старался отслеживать все публикации о Собиборе. В преддверии 1965 года, когда, как я уже говорил, страна впервые готовилась отмечать юбилей Победы, число газетных публикаций о героях войны резко выросло. К тому же благодаря “оттепели” можно стало говорить о плене и других ранее запретных вещах.

Печерский не помнил всех подробностей восстания, не знал многих аспектов жизни лагеря (он провел там всего 22 дня) и, как и все добрые люди, был доверчив. Когда объявлялся кто-то из выживших собиборовцев, он верил каждому его слову, хотя иной раз опыт других, подлинный или мнимый, наслаивался на свой. Когда ему впервые написал Х. о том, что он поручал ему убить Франца (Френцеля. – Л.С.), Печерский заметил по этому поводу в одном из писем Михаилу Леву: “Я кому-то поручал, но кому – не помню, на фото его не узнал”, но опровергать не стал. В письме к нему же Аркадий Вайспапир говорит: “Начало искажения истины пошло от Александра Ароновича”. И далее: “Я точно знаю, что из тех, кто участвовал во время восстания в уничтожении немецких офицеров, живы только я и Лернер”. И вспоминает еще об одном из таких вдруг объявившихся героев: “Х., будучи в Донецке, сказал мне: “Почему я не могу говорить, что был в боевой группе, ведь ты же говоришь”.

Едва ли не с каждым годом, прошедшим после восстания, его “участников” становилось все больше. И трудно их винить: люди, прошедшие через страшный лагерный опыт, начинали верить в свое участие и рассказывали подробности явно литературного свойства.

Во время нашей встречи Аркадий Моисеевич сказал мне: “Печерский хотел, чтобы выжившие участники побега получили хоть какие-то льготы, и потому объявил, что все они входили в боевую группу”. С точки зрения историка, неверный шаг, а с человеческой – все он делал правильно. Но когда Печерский столкнулся с откровенной ложью, такое он стерпеть не мог.

Вероятно, ему не сразу попались на глаза статьи в “Правде” и “Советском воине” о том, что нашелся Борис Цибульский, один из ключевых участников восстания. Их было двое таких, самых активных – он и Александр Шубаев по прозвищу Калимали, который принес ему пистолет после уничтожения Ноймана. Печерский искал Шубаева после войны, в 1947 году был в Хасавюрте у его старшего брата и выяснил, что тот погиб, будучи в партизанах. В начале 1970-х Ольга Ивановна была в командировке в Буйнакске и нашла там его вдову, работавшую зубным врачом, потом он сам поехал туда, чтобы с ней познакомиться.

Вот и о Цибульском он вспоминал, не переставая, все 20 минувших лет. “После побега и перехода через Буг он заболел, и мы его оставили в партизанской зоне с одной женщиной, бежавшей из гетто, которую встретили в лесу”, – писал Печерский Леву 14 сентября 1964 года. В том же письме он сообщает, что позже он вновь встретил ту женщину, она сообщила: “Борис умер от крупозного воспаления легких”.

И вдруг оказывается, что Цибульский жив. Главная советская газета “Правда” в своем стиле поведала о том, как Борис Цибульский, учитель физкультуры в новосибирской школе, вспоминал на “городской агитплощадке” о восстании в Собиборе. Чтобы молодому читателю стало понятно, что такое правдинский стиль, приведу две детали из той публикации. Помимо прямой неправды – упоминания о неведомой никому помощи участникам восстания со стороны загадочных “польских друзей” – там было еще одно идеологическое клише: подчеркнуто, что Цибульский “был захвачен фашистами в бессознательном состоянии”. Уже не возбранялось рассказывать о бывших пленных. Но советский солдат мог попасть в плен исключительно “в бессознательном состоянии”.

Печерского, конечно, удивило, что Цибульский не пытался раньше с ним связаться, – да мало ли, как бывает. Он написал в газету, оттуда ему сообщили адрес, по которому Печерский послал на имя Цибульского теплое письмо. Адресат ответил коротко, обещал позже написать подробно и даже позвонить, но долго не делал ни того, ни другого. “У меня такое впечатление, что он меня избегает”, – пишет Печерский Михаилу Леву. Скоро у него возникает сомнение: “Получил новую газету с его фото. Я стараюсь убедить себя, что это он и есть, но как будто не он. Неужели у меня настолько паршивая память, что я попутал?”

Печерский собрался в Новосибирск, но от Ростова это далековато, билет стоил 110 рублей, что по тем временам составляло неплохую месячную зарплату. Он стал искать возможность поехать бесплатно и нашел ее, напросившись в сопровождающие заводского груза, пересылаемого по железной дороге. Но тут ему пришел вызов на междугородную телефонную станцию (дома у Печерского телефона не было).

Звонок был не из Новосибирска, а из Харькова, куда, как объяснил Цибульский, он собрался переезжать. Подробности разговора изложены в письме Томину от 2 августа 1964 года: “На мой вопрос, что с тобой было после побега, он давал странные ответы. Даже не смог ответить на вопрос: “Где мы с тобой встретились?” Сказал, что не помнит, так как был во многих лагерях. Почему ты меня не искал? Ответ – искал в Кременчуге, хотя везде в газетах меня называли Сашко из Ростова”.

Этот же разговор он описывает Леву 14 сентября 1964 года: “А теперь о Борисе Цибульском, который проживает в Новосибирске. Я разговаривал с ним по телефону и задал ему несколько вопросов, из которых понял, что он не был в Собиборе. Он начал рассказывать, как в 1962 году приезжал в Ростов судить футбольный матч, как будто нам не о чем говорить”. Телефонные переговоры были заказаны на 10 минут, когда “стало ясно, что он избегает разговора о Собиборе, рассчитывая, что время истечет, меня это взбесило, и я его перебил и начал задавать вопросы. – Тебя оставили работать во втором лагере, и вы там ночевали? – Да, мы там жили в бараках (первая ложь). Кто входил в вашу подпольную группу? – Он перечисляет свою “четверку” и добавляет, что потом и я вошел в эту группу (вторая ложь)”. На все вопросы Печерского следовали либо “неверные ответы, либо невнятное бормотание”. Выслушав лже-Цибульского, Печерский сказал: “Борис, теперь слушай ты меня. Я верю, что ты Борис Цибульский, что ты отважный разведчик, как пишут в газете, но ты не тот Борис Цибульский, за которого себя выдаешь. Он молчал, ничего не мог мне ответить”.

“А в газетах “Правда” и “Советский воин” переписан очерк Антокольского с Кавериным, вышедший в журнале “Знамя”, – из письма Печерского. Зато в первой из них после рассказов о подвигах “политрука-разведчика” был такой заключительный аккорд: “Борис Цибульский не любит рассказывать о себе и своих подвигах. Впрочем, скромность присуща таким людям, как он”. Увы, на деле таким людям, как он, не присуща не только скромность, но и еще одно важное качество – стыдливость. Человек становится самозванцем, только утрачивая стыд. “Только тот, кто не стыдится себя самого, способен выдавать себя за другого, – пишет философ Григорий Тульчинский в книге “Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы”. – Стыд выступает как хранитель личности”.

Заканчивается письмо Печерского Леву просьбой о совете: “Он самозванец, как посоветуете мне поступить?” Тот не успел ответить, как Печерскому пришло новое письмо от самозванца, написанное 16 сентября 1964 года, через два дня после того телефонного разговора. Лже-Цибульский кается и пишет: “Не мог места себе найти, даже хотел покончить с собой, но ты меня успокоил по-отцовски”. Свою ложь он оправдывает тем, что “благодаря этому поступку нашел любимого сына”.

С этим сыном история такова. По словам лже-Цибульского, до призыва в армию в Ромнах у него осталась беременная жена с двумя детьми. После войны он узнал, что их расстреляли, а третьего ребенка, сына, родившегося в январе 1942 года, вроде бы спасли соседи. Дальнейшее описано в правдинской статье: “А недавно на имя Бориса Цибульского пришло письмо, заставившее забиться сердце в радостном предчувствии: “Я не помню ни отца своего, ни матери, меня воспитало Советское государство, я получил образование в детских домах на Украине”, – автор письма Николай Цибульский, прочитав в газете очерк о герое Собибора, высказал догадку об отце… Командование предложило ему отпуск, и отец с сыном впервые встретились… Седой мужчина и парень в солдатской форме, не скрывая слез, сжимали друг друга в объятиях”. Статья заканчивается словами о “дружбе народов и самоотверженном труде на благо родного государства – самых надежных гарантиях мира на земле”.

Как там было на самом деле, трудно сказать, может, и вправду самозванец благодаря той лживой статье обрел потерянного сына. Во всяком случае, Печерский в это поверил. “Вы мне так и не написали, как поступить с Цибульским, – пишет он Леву 5 октября 1964 года. – Написать в газету – это будет удар по сыну, который только нашел отца, это только меня удерживает, не говоря еще о ряде других причин, о которых, думаю, вы догадываетесь”.

Читатель тоже, надеюсь, догадался, что за “другие причины” он имел в виду. История еврея-самозванца могла дать повод подвергнуть сомнению всю историю восстания в Собиборе и его реальных участников, к тому же в то время еще не забылись фельетоны полуторадесятилетней давности, изобилующие еврейскими фамилиями. Только 8 лет спустя Печерский решился публично разоблачить самозванца. Что побудило его к этому, не знаю. Видно, ему стало известно, что тот продолжал выдавать себя за героя.

В 1972 году статью на эту тему готовила Нина Александрова из “Известий”, одна из самых известных журналисток лучшей на тот момент советской газеты. Известинец Анатолий Друзенко позже рассказывал, что речь должна была пойти о Борисе Цибульском из Харькова, который “выдавал себя за героя, имея за это какие-то льготы, почет и прочее”. Статья была практически готова, ее уже хотели ставить в номер, у журналистки имелись все разоблачительные документы и даже покаянное письмо самозванца. Но она сказала: “Я хочу посмотреть ему в глаза”. Не вышло. Самолет Ан-10, которым Нина Александрова летела на эту встречу, упал в 12 километрах от Харькова.

Мне хорошо запомнилась эта авиакатастрофа, поскольку о ней сообщалось в тогдашней печати, что делалось в исключительно редких случаях. Харьковскую трагедию не стали замалчивать потому, что погибли известные люди: знаменитый пародист Чистяков, профессор Мокичев, ректор института, где я в то время учился.

Накануне отъезда Нина Александрова позвонила Печерскому и сказала, что летит в Харьков к Цибульскому. “Когда в газете прочел сообщение о гибели самолета, сразу подумал о ней, – из письма Печерского Томину от 9 июля 1972 года. – Из-за такого подлеца погибла такая замечательная женщина”.

Собкор “Известий” в Харькове Г. Семенов привез Печерскому рукопись статьи, она заканчивалась словами: “И вот я у Цибульского…” В архиве Лева сохранилось письмо Семенова от 30 июня 1972 года: “Встретился с Цибульским в райсобесе, где он получает пенсию. На вопросы ответил, что ни в каких лагерях не был. Никаких орденов у него тоже нет. А когда предъявили публикации, стал твердить “я дурак”. На поверку оказалось, что не такой уж он дурак. Собибор помог ему получить квартиру в Харькове”.

Глава 7 “Охотники за нацистами”

И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?

Новый Завет, “Апокалипсис св. Ап. Иоанна Богослова”

Процесс в Хагене

Процесс по Собибору в земельном суде западногерманского города Хагена начался в сентябре 1965 года и закончился в декабре 1966-го. В архиве Лева сохранились заметки, сделанные присутствовавшей на суде Мириам Нович, которая присылала их Печерскому. Она во время войны училась в Париже и стала там связной Сопротивления – одевшись, как беременная, носила документы подполья под платьем, пока не была схвачена нацистами. После войны уехала в Израиль, где жила в кибуце “Гетто бойцов” в нескольких милях от ливанской границы, основанном выжившими узниками концлагерей и партизанами.

“Что меня беспокоит, это то, что процесс этот мало кого интересует, – пишет она ему 20 ноября 1965, после тридцать пятого дня судебного заседания. – Часто за столом прессы сидит одна лишь поседевшая женщина, это Мириам Нович”.

Во время процесса в Хагене студент юридического факультета Генрих Буссе проводил на улицах опрос. Он спрашивал, что люди знают о Собиборе. Никто ничего не знал, а одна женщина решила, что это новый порошок для стирки. Вам этот ответ полувековой давности ничего не напоминает? “Что такое Холокост?” Помните, как лет пять назад две юные девушки из российской глубинки ответили на этот вопрос в ток-шоу? “Это клей для обоев”.

Скамьи для прессы в зале суда в Хагене в 1965 году и вправду пустовали, заполнялись они только во время допроса подсудимых – эсэсовцев, служивших в Собиборе. Франца Вольфа, которого Сельма Вайнберг запомнила раздававшим конфеты голым детям перед газовой камерой. Карла Вернера Дюбуа, того самого, который в день восстания 14 октября, получив прикладом от одного из беглецов, притворился мертвым. Эриха Фукса – его во время восстания в лагере еще не было, его направили туда позже, чтобы руками оставшихся в живых евреев уничтожить всякий след существования Собибора (дальнейшая их судьба очевидна). Как и несколько других обвиняемых, до войны он участвовал в программе эвтаназии, “направленной на оздоровление германской нации”, и даже женился на одной из обреченных женщин – якобы для того, чтобы вызволить ее. После войны Фукс тихо жил в горном селении, сменив фамилию на Бреннер, что в переводе с немецкого значит “горелка”. В суде он пояснил: нельзя же так легко забыть свою прежнюю работу.

После войны большинство из подсудимых стали рабочими: каменщик, подсобный рабочий, механик, слесарь, дворник. Обершарфюрер Курт Болендер был швейцаром в баре в Гамбурге. В прошлом штурмовик, он награжден Железным крестом, с 1939 года в рядах СС. Правда, из СС был исключен за то, что подстрекал свою сожительницу дать на его бракоразводном процессе ложную присягу. Тем не менее в Собиборе продолжал носить свои эсэсовские нашивки. Вначале заключенные перелицевали его старую форму, а после сшили новый мундир белого цвета. На суде сказал, что уничтожение людей для них стало делом привычки – в Собиборе он запускал мотор, выхлопные газы которого поступали в газовые камеры. У него дома при обыске обнаружили хлыст с серебряными инициалами КБ, которые выгравировал для Болендера выживший в Собиборе Шломо Шмайзнер. Против него свидетельствовал обершарфюрер Эрих Бауэр, рассказавший суду, как тот приказал двум евреям-рабочим биться на кулаках – они избили друг друга до полусмерти, и как спускал собаку на узников, работавших недостаточно быстро.

Еще один корреспондент Печерского писал ему из Хагена – бывший узник Собибора, израильтянин с 1948 года Моше Бахир. Он, как Печерский, искал по всему свету бывших выживших товарищей по несчастью, переписывался с ними. Был свидетелем на процессе Эйхмана и в Хагене. “Я узнал 8 из 11 обвиняемых, – пишет Моше Бахир. – 12 адвокатов хотели психологически меня сломить, но к концу я всех победил и превратил их в больших дураков”. “Благодаря тебе я дожил до такого счастья, что мог смеяться в лицо этим преступникам, – писал он Печерскому 26 декабря 1965 года. – Трудно забыть обершарфюрера Курта Болендера. С его спортивным телом и длинными волосами, одетый только в тренировочные бриджи, он прогуливался полуголым и держал длинный кнут, который жестоко спускал на лагерных заключенных, попадающихся ему на пути”.

Наконец, на скамье подсудимых сидел известный нам обершарфюрер СС Карл Аугуст Френцель, комендант первой зоны лагеря. Тоже человек заслуженный, сам Гитлер вручил ему почетную награду – кинжал. В 1945-м он был взят американцами в плен и сразу же освобожден. Работал заместителем заведующего постановочной частью киностудии в Гёттингене, в 1962 году женился. Его изобличил чешский еврей Курт (Тико) Томас. В Собиборе его направили сортировать вещи, он сразу испытал шок, узнав одежду одного знакомого и поняв, что всех прибывших вместе с ним убили. После войны Томас уехал в Штаты, открыл обувную фабрику в Огайо. В ФРГ приехал специально – искать Френцеля. Он запомнил название его городка и нашел его там жившим под собственным именем.

Свидетели изобличали Френцеля в упражнениях в стрельбе по людям. “Мы страдали от голода, – из показаний Эды Лихтман. – Мальчику лет тринадцати, узнику лагеря, посчастливилось найти банку сардин. Френцель проходил мимо и увидел его. “Что это? Здесь вор?” Он собрал всех вокруг “преступника” и на глазах у нас застрелил его из пистолета. “Таков будет конец каждого, кто посмеет здесь что-нибудь тронуть!” – заорал он”.

В письме от 22 ноября 1966 года Мириам Нович пишет еще об одном свидетеле, дававшем показания на процессе, – польском еврее Мордехае Гольдфарбе, после войны эмигрировавшем в Израиль. Его семью убили, а его оставили в живых, потому что умел рисовать. Это он нарисовал ласточкино гнездо на доме, где жили эсэсовцы. Эсэсовцы отбирали художников из прибывающих узников, их руками был создан большой портрет фюрера. Мириам Нович сумела найти несколько работ, созданных в подполье упоминавшимся на этих страницах Максом ван Дамом, они вошли в собрание Дома-музея борцов Сопротивления.

Мордехай Гольдфарб рассказывал на суде, как Френцель подгонял старика, выбравшегося из вагона, а тот поднял горсть земли и стал разбрасывать ее со словами: “Как этот песок, так и вас развеют по свету за ваши преступления”. Френцель схватил револьвер и застрелил старика, его тело бросили на вагонетку.

Мириам Нович так комментирует этот эпизод: “Я сгоряча думала, что предсказание старика не сбылось, что немцы за их страшные преступления не заплатили. Если б Вы видели, как они живут, как им везет, как им отстроили их города – все надеются, что они еще послужат европейской цивилизации!”

“Из 11 нацистов на скамье подсудимых 4 арестованных, а 7 ходят на свободе и прибывают в суд на частных машинах, и это немецкая “справедливость”, – из письма Моше Бахира Печерскому от 9 января 1966 года. Еще одна деталь. Когда Блатт получил разрешение фотографировать подсудимых, двое из них встали и подняли руки: “Хайль Гитлер!”

Тем не менее процесс 1966 года в Хагене стал первой попыткой разобраться в мере вины и ответственности нацистов за Собибор. Всех обвиняли в пособничестве убийствам по приказу, а Болендера, Френцеля и Вольфа – в убийствах, выходивших за рамки приказа, совершенных по собственной инициативе, так называемых эксцесс-преступлениях. Немецкое право эти вещи разделяет четко.

Судить за преступления, совершенные по приказу, стали после одобрения ООН так называемого четвертого нюрнбергского принципа: никто не вправе избежать обвинений в военных преступлениях под предлогом того, что просто выполнял приказы начальства. Правда, этот принцип по большей части игнорировался – руководители Третьего рейха были отданы под суд сразу после войны, а те, кто выполнял их приказы, обычно растворялись в немецких бюрократических лабиринтах. Нюрнбергский международный трибунал постановил, что солдат, получивший приказ убивать и грабить, не освобождается от наказания, но только при одном условии: для него был возможен моральный выбор. Немецкие прокуроры признавались, что по результатам обобщения не удалось выявить ни одного сколько-нибудь значительного случая отказа выполнить приказ, в результате чего последовала бы более серьезная санкция, чем увольнение, понижение в чине или отправка на фронт. К тому же многие приказы Гитлера и законы никогда не публиковались и вообще были засекречены, значит, их создатели прекрасно понимали их преступный характер.

20 декабря 1966 года земельным судом Хагена Френцель был приговорен к пожизненному заключению за соучастие в убийстве как минимум 150 тысяч евреев в Собиборе, а также непосредственно за убийство девяти человек. Ему дали максимальную меру, остальным – от трех до восьми лет, пятеро были оправданы. Курт Болендер покончил с собой в тюремной камере.

“Я убедительно прошу вас дать необходимые указания соответствующим органам, чтобы мне разрешили выезд в город Хаген ФРГ для дачи показаний на суде, – с этими словами Печерский 24 октября 1965 года обратился к председателю Совета министров СССР Алексею Косыгину. – Я должен, обязан выступить с обвинением против убийц. Факты показывают, что правосудие ФРГ не наказывает бывших убийц, в большинстве случаев пытается их выгородить. В связи с этим мои показания напомнят западногерманским реваншистам не только об их преступлениях, но и о том, что безнаказанно убивать безоружных людей они могли только до тех пор, пока в лагере смерти не появились советские люди”. Несмотря на соблюдение в письме всех советских канонов, ответа на него не последовало. Надо сказать и то, что, хотя история лагеря Собибор стала частью обвинений руководителей рейха на Нюрнбергском процессе (он упомянут в выступлении помощника главного обвинителя от СССР Смирнова), Печерского в качестве свидетеля туда не приглашали.

Со дня приговора Френцель стал обращаться в различные судебные инстанции с просьбой о возобновлении дела. При этом ссылался на некоторую противоречивость показаний свидетелей: узников Собибора на процессах в Хагене, над Эйхманом в Тель-Авиве и над Гомерски во Франкфурте в 1974 году (последнего осудили к пожизненному заключению в 1950 году и в 1972-м освободили). Адвокаты Френцеля внимательно читали опубликованные мемуары выживших собиборовцев и выискивали там разного рода зацепки. Скажем, в Хагене Шмайзнер заявлял, что Френцель обогащался за счет личного имущества заключенных, а в опубликованной после книге “Ад в Собиборе” приписывает это обогащение другому лагерному начальнику. Суд в Хагене, состоявшийся в 1976 году, признал допустимым возобновление дела.

На первый процесс в Хагене свидетели из СССР не приглашались. Судьи посчитали, что они были в лагере всего 22 дня и потому мало что могли рассказать по существу дела. Почти через 20 лет судьи земельного суда Хагена сами приехали в СССР для их допроса, что объясняется еще и тем, что к тому моменту Советским Союзом с ФРГ был заключен договор о правовой помощи.

Легче было бы, конечно, вызвать свидетелей в ФРГ, но, по-видимому, такая возможность советскими властями даже не рассматривалась. Вайспапир рассказывал мне, как в Донецк приехали для его допроса представители западногерманского правосудия. Один из них поинтересовался: “А почему вы не хотите ехать в Германию, чтобы выступать в качестве свидетеля?” Глядя на присутствовавших при этом чекистов, сопровождавших гостей, Вайспапир ответил: “Я не уверен, что вы обеспечите мою безопасность”. У него было своеобразное чувство юмора. Он прекрасно понимал, что никуда его не выпустят.

Как он мне рассказывал, дома у него установили “жучки”, соседа на время их установки попросили уйти из дома. Вайспапир работал тогда заместителем директора ремонтно-механического завода в Артемовске, а подозрения к нему были вызваны вниманием из-за границы к собиборовцам. Ричард Рашке, приезжавший в СССР в 1980 году для сбора материалов о Собиборе, не стал с ним встречаться, послушавшись совета Печерского. Правда, с этим советом вышло недоразумение. Сопровождавший американца Томас Блатт был во время их встреч переводчиком. Уже упоминались его “трудности перевода”. На этот раз Томас неверно перевел совет Печерского: “С Аркадием лучше не встречаться”. Печерский имел в виду внимание к Вайспапиру со стороны КГБ, а Рашке в передаче Блатта понял эти слова как намек на связи с “органами” самого Вайспапира, так и написал в своей книге. На самом же деле Печерский просто опасался за товарища.

Слушания освещала газета “Социалистический Донбасс”, 9–10 апреля 1984 года опубликовавшая материал “Свидетели обвиняют”. Авторы этой статьи читали протокол проходившего в Донецке судебного заседания, из него они поняли, что германские судьи внимательно изучили брошюру Печерского и безуспешно пытались найти противоречия между нею и нынешними показаниями узников. Их, по словам журналистов, не обнаружилось вовсе.

По этому поводу в архиве Лева сохранилось письмо Печерского, где он возмущается “кукольным спектаклем” суда, на котором три дня допрашивали его и Вайцена. Он еще был недоволен тем, что в 1977 году Френцеля “осудили к 15 годам тюремного заключения, но так как 15 лет он уже отсидел, то за 7 лет, которые он отсидел “лишние”, ему выплатили крупную сумму денег. Действительно “мудрое” решение суда из ФРГ”.

На самом деле было так. В 1978 году Френцель был освобожден, в 1980-м опять оказался в тюрьме, после апелляции в 1981 году его снова выпустили. Кассационный процесс, начавшийся в 1982 году и продолжавшийся почти три года, завершился подтверждением приговора к пожизненному заключению. Тем не менее с учетом возраста его освободили от наказания.

Надо сказать, что западногерманские судьи исходили из принятого в 1969 году решения Федеральной судебной палаты, согласно которому не каждый, кто принимал участие в программе уничтожения в концлагерях, должен подвергаться судебному преследованию. За творимые там преступления должны были отвечать только те, кто их планировал и непосредственно осуществлял. В Освенциме служило 8 тысяч эсэсовцев, 500 из них судили в немецких судах и около 700 – в судах других стран. Из 1300 эсэсовцев Майданека польские суды осудили 161 и 20 – немецкие. Всего в Германии было вынесено около 600 приговоров по делам о совершенных в концлагерях преступлениях против человечности, большинство дел было прекращено. В 1976 году суд над начальником лагеря СС Травники Карлом Штрайбелем и его подчиненными не нашел в их действиях состава преступления. Все они были оправданы.

Разговор с палачом

В 1984 году на процессе в Хагене Блатт выступал свидетелем обвинения. Он отлично помнил Френцеля. Рассказал, как они с родителями и братом вышли из вагона в Собиборе, и Френцель с хлыстом в руке послал женщин с детьми налево, а мужчинам сказал: портные, шаг вперед. Тогда он был не Томас, а Тойви, маленький, тощий, не выглядел даже на свои 15 лет, да и не был портным, за которого каким-то чудом ему удалось себя выдать и потому уцелеть.

Редакция журнала “Штерн”, пользуясь его пребыванием в Хагене, предложила ему взять у Френцеля интервью.

“Блатт: Вы Карл Френцель, обершарфюрер СС. Вы были третьим человеком в иерархии лагеря уничтожения Собибор. Вы помните меня?

Френцель: Не совсем уверен. Вы были тогда маленьким мальчиком.

Блатт: Мне было пятнадцать лет. И я выжил, потому что Вы сделали меня своим чистильщиком обуви. Больше никто не выжил – ни мой отец, ни моя мать, ни мой брат, ни один из двух тысяч евреев из моего города Избицы”.

Френцель отвечает, что это огорчало его, не только сейчас, в момент разговора, но и тогда. Ссылается на “обстоятельства, в которых мы тогда находились”, уверяет, что для них это тоже было тяжелое время, они должны были выполнять свои обязанности. Человек делал свою работу, какие к нему могут быть претензии? А то, что его работа состояла в том, чтобы убивать, просто печальное обстоятельство. Почему вступил в партию? Безработица. Он говорит, что не был антисемитом, что его первая девушка была еврейкой. Он просто исполнял свой служебный долг.

Этот мирный разговор убийцы с жертвой за кружкой пива вызвал возмущение выживших узников Собибора. Тех самых собиборовцев, которые в лесу после восстания сожалели, что именно Френцель избежал смерти. Насколько велико было это сожаление, трудно себе представить.

Получив перевод беседы Блатта с Френцелем, 9 февраля 1986 года Печерский пишет Леву: “Мне кажется, многое Томасом надумано, такое впечатление, что он Френцеля хочет показать “благородным”.

“Блатт: Помните Цукермана?

Френцель: Да, это повар Когда мы недосчитались нескольких килограммов мяса, а потом при обыске их обнаружили, я побил его. А потом, когда его сын признался в краже, и он получил свои 25 ударов плетью – за нарушение дисциплины”.

Блатт испытывал некоторое неудобство, оправдывался, что разговаривал с Френцелем “для истории”: “Я чувствовал и все еще чувствую вину и ощущаю себя предателем за то, что взял это интервью”. Хотя вряд ли разговор жертвы с палачом мог быть иным. Сама собой напрашивается аналогия: рассказ Марека Эдельмана из Варшавского гетто об очной ставке в прокуратуре с палачом гетто группенфюрером СС Юргеном Штроопом, которого осудили к смертной казни в 1951 году. Из бойцов Варшавского гетто осталось в живых меньше 100 человек, они продержались целый месяц, пока немецкие танки не сравняли гетто с землей. “В комнату ввели высокого мужчину, тщательно выбритого, в начищенных башмаках. Он встал перед нами во фронт – я тоже встал. Меня спросили, видел ли я, как он убивал людей. Я сказал, что в глаза не видел этого человека, встречаюсь с ним в первый раз. Потом меня стали спрашивать, возможно ли, что ворота – в этом месте, а танки шли оттуда – Штрооп дает такие показания, а у них там чего-то не сходится. Я сказал: “Да, возможно, что ворота были в этом месте, а танки шли оттуда”. Какая разница, где была стена, а где ворота – мне хотелось поскорее смыться из этой комнаты”.

Первый в списке Визенталя

Первым в списке Симона Визенталя – знаменитого “охотника за нацистами” – был первый комендант Собибора Франц Штангль. Составитель списка не раз говорил, что, если бы не сделал в жизни ничего другого после ареста такого ужасного человека, как Штангль, его жизнь не была бы напрасной. В декабре 1970 года суд в Дюссельдорфе приговорил его к пожизненному заключению за убийство “как минимум 400 тысяч евреев”, после чего тот умер в тюрьме от сердечного приступа.

Печерский внимательно следил по печати за всеми судебными процессами над нацистами и их пособниками. Он послал Михаилу Леву вырезку из “Литературной газеты” от 22 июля 1970 года со статьей Льва Гинзбурга “Дело Штангля” о суде в Дюссельдорфе над комендантом Собибора. Автор статьи был ему известен по книге “Бездна”, написанной по материалам судебного процесса, прошедшего в Краснодаре в 1963 году в военном трибунале Северо-Кавказского военного округа, где судили девять русских эсэсовцев – карателей из гитлеровской зондеркоманды СС 10-а.

Полицейский в прошлом, Штангль вступил в ряды СС и дослужился до руководителя программы “Т-4”, в рамках которой только в Берлинском центре эвтаназии было убито около 30 тысяч человек с физическими и умственными недостатками. Потом были Собибор и Треблинка. Штангль уверял судей, что совесть его чиста, он всего лишь выполнял свой долг.

В этом ответе не было ничего удивительного. “На вопрос: “Почему ты это сделал?” почти все отвечали одинаково – и амбициозный, умный профессионал Шпеер, и недальновидные в своем служебном рвении комендант Треблинки Штангль, и комендант Освенцима Гесс, – отмечал Примо Леви. – Я сделал это потому, что мне приказали, другой все равно сделал бы это вместо меня, только с еще большей жестокостью”.

Куда больший интерес представляет история его поиска и поимки. После войны два года Штангль провел в американском лагере для военнопленных, а потом скрывался целых 25 лет. Как и Адольф Эйхман, через столицу Италии он попал в Южную Америку. Ключевым звеном этого тайного механизма был епископ Алоис Гудал – друг папы Пия XII, ректор колледжа священников “Коллегио тевтоника” для говорящих на немецком языке при церкви Святой Девы Марии в Риме. Гудал предоставил Штанглю приют, снабдил паспортом Красного Креста и билетом на пароход. Порядок в Красном Кресте тогда был такой, что документы выписывались на любое имя, которое называл человек, обратившийся за помощью. Для идентификации было достаточно рекомендации священнослужителя. За получением въездных виз Гудал обычно обращался в посольство Аргентины, президент которой Хуан Перон называл Нюрнбергский процесс (Штангль на нем был заочно приговорен к смертной казни) “величайшей несправедливостью, которую история не простит”.

Он тихо жил под собственным именем в Сан-Паулу в Бразилии, где была крупная немецкая диаспора, работал на “Фольксвагене”, в 1960-е годы купил новый дом. Согласно упомянутой статье Гинзбурга, Симону Визенталю адрес Штангля дал некий бывший гестаповец. Была такая версия. Была и другая, в которой была убеждена семья Штангля: выдал его бывший зять, отомстив тестю. Точно известно лишь то, что Симон Визенталь заплатил 7 тысяч долларов за адрес Штангля незнакомцу, пришедшему в его квартиру в Вене. В феврале 1967 года Штангль был арестован полицией и экстрадирован в Германию.

Раз уж зашел разговор о Симоне Визентале, надо сказать, что, исповедуя идею возмездия, он был категорически против любой внесудебной расправы. Агенты Центра Визенталя не убили ни одного преступника, а только передавали их правоохранительным органам соответствующих стран и требовали гласного судебного процесса. Центр Визенталя смог обнаружить более тысячи нацистов, повинных в уничтожении евреев (всего в его картотеке значилось более 90 тысяч нацистских преступников). Уходя на покой незадолго до смерти в 2005 году на 97-м году жизни, Визенталь объяснил это не своим преклонным возрастом, а тем, что пережил всех своих врагов и потому его деятельность подошла к логичному концу.

Шломо из Бразилии, ювелир из Собибора

Незадолго до смерти Штангль в интервью, данном в тюрьме, рассказал о том, что в Бразилии живет Вагнер, его лучший ученик, тоже участник программы эвтаназии душевнобольных, позже служивший в Собиборе. Тот самый садист, который убил парня, пасшего лагерных гусей, за падеж единственного гуся. В день восстания Вагнера не было. “Если бы Густав Вагнер был там, он бы почувствовал, почуял побег как собака”, – говорила Эстер Рааб. Вагнер и в самом деле с 1950 года жил в Бразилии под именем Гюнтера Менделя, работал механиком, купил ферму в окрестностях Сан-Паулу в 30 милях от дома Штангля.

Существует легенда, будто Вагнер после смерти Штангля увлекся его женой и вместе с нею праздновал день рождения Гитлера. Этого не было, историю сочинил Михаил Лев в своем романе “Длинные тени”, но потом ее стали повторять как реальную, например, в сериале BBC “Охотники за нацистами” (сезон 2 серия 8). В то же время нет оснований не верить включенному в фильм рассказу бразильской журналистки о том, как изобличили Вагнера. В апреле 1978 года кто-то позвонил в редакцию газеты, где та работала, и сообщил о сборище нацистов в загородном ресторане. Приехав туда по редакционному заданию, она обнаружила множество немцев в народных костюмах, на столах стояла посуда со свастикой. Сделав вид, что фотографирует другого репортера, она сделала снимки присутствовавших.

По другой версии, кто-то сообщил в полицию, что коммунисты собираются провести митинг в горах к северу от Рио. Полиция устремилась в отель и нашла там 60 мужчин, поющих “Хорст Вессель” и другие нацистские песни. Они объяснили, что отмечали день рождения Гитлера, и их оставили в покое, но оказавшиеся там два репортера из Рио тайно сфотографировали всех немцев и опубликовали это фото.

Так или иначе, фотографии нацистов были опубликованы в одной из бразильских газет. Их внимательно изучил Симон Визенталь – увы, Вагнера на них не было. Но Визенталь пошел на хитрость и сообщил в газету, что Вагнер есть на одном из фото. Вскоре после этого немец, изображенный на фотографии, был убит. Возможно, это сделали нацисты – чтобы не выдал своих.

Тогда Вагнер сам явился в полицию с повинной, испугавшись то ли нацистов, то ли израильских агентов, – его могли выкрасть, как выкрали Эйхмана. Он признал свою службу в СС, подтвердил, что был в Собиборе, но только в качестве строителя бараков. История, естественно, получила резонанс, арестованного показали по местному телевидению, где его увидел и сразу узнал живший в Бразилии Шломо Шмайзнер. В 1947 году он собирался в Израиль, но вначале решил навестить родственников в Бразилии, там и остался. Открыл в Рио ювелирное дело, потом возглавил фабрику по переработке сырья и, наконец, уехал на Амазонку, купил участок джунглей и превратил его в ранчо. В том краю далеком он оказался первым белым, которого увидели индейцы.

Как только Шломо увидел Вагнера на телеэкране, он немедленно вылетел в Сан-Паулу, чтобы его официально опознать, и нашел его сидящим в КПЗ вместе с несколькими другими заключенными. “Хелло, Густи!” – “Кто это сказал?” – “Это я, маленький еврейский ювелир из Собибора!” Нимало не смутившись, Вагнер заметил, что тот должен быть ему благодарен за то, что остался в живых.

“Хаим был садовником, ухаживал за клумбами, – по-русски рассказывает Шмайзнер в документальном фильме “Восстание в Собиборе”. – Вагнер давал ему мешки с пеплом из крематория в третьем лагере для удобрений. Однажды, зайдя мимоходом, взял морковь и сказал: “Я съел двадцать евреев”.

Требования о его экстрадиции, заявленные Израилем и Польшей, Верховный суд Бразилии отклонил по причине отсутствия у них необходимой юрисдикции. 3 октября 1980 года Вагнер покончил с собой, всадив себе нож в грудь, его в тот же день спешно похоронили на кладбище в Атабайя рядом с Сан-Паулу.

“С момента публикации фото его преследовала мания самоубийства, – сказано в заметке “Смерть палача из Собибора”, опубликованной в газете “Фольксштимме” от 25 октября 1980 года. – После нескольких неудачных попыток он лечился в психбольнице, а 3 октября покончил с собой”. Печерский послал газетную вырезку Томину: “Дорогой Валентин Романович! Посылаю перевод сообщения о самоубийстве Вагнера! Черт с ним!” А вот его пометка на переводе сообщения израильской газеты “Маадив” от 5 октября 1980 года о том, что “человек, причастный к убийству четверти миллионов евреев, воткнул нож в сердце в собственном доме на ферме в Атабайя”: “Мне кажется, что Вагнера убили, а не покончил он с собой”.

Мысль о мести Вагнеру приходила в голову не ему одному. Когда Блатт узнал, что в выдаче Вагнера отказано, он позвонил Шмайзнеру и спросил, сможет ли он купить в Бразилии ружье. И услышал в ответ: “Не беспокойся, о нем позаботятся”. “Шломо дал мне понять, что его смерть не была случайной”, – пишет Ричард Рашке, который вдвоем с Томасом Блаттом посетил Шломо в бразильском городе Гояния. Более он на эту тему не распространялся.

“У Шломо были прекрасные пластинки, – продолжает Рашке. – Он поставил бразильскую самбу и прошелся в танце по комнате с воображаемой красоткой. Потом поставил кассету с еврейской религиозной музыкой. Шломо закрыл глаза, как будто стоял у Стены плача в Святом городе, раскачиваясь взад и вперед, подобно людям в заунывном плаче, вопрошающим своего Бога о причинах всех своих страданий, ничего не понимая, но никогда не теряя веры в Него. “Они пели”, – тихо сказал Шломо. И не стал пояснять, кто “они”. Длинная череда женщин, детей и мужчин, которые никогда больше нас не покинут”.

В документальном фильме “Восстание в Собиборе” Шломо включает магнитофон с песнями Марка Бернеса. На экране мы видим его в собственной фазенде, на кухне хлопочет негритянка, которая делит с ним постель. “Она готовит мне еврейские блюда, которые мама делала в Польше”. После Собибора он, по его признанию, не может любить, просто спит с женщиной: “она для него предмет”; не может смеяться, а тем более плакать: “я никогда никого не видел плачущим в Собиборе”.

Блатт тоже любил пооткровенничать о своих любовных похождениях – всегда с блондинками. “Послевоенная еврейская любовь должна была быть блондинкой, – пишет Ханна Кралль. – Только светловолосая арийка олицетворяла лучший, безопасный мир”.

В письме Аркадию Вайспапиру от 5 мая 1980 года Блатт писал: “Жил в Польше до 1957 года, потом уехал в Израиль, женился на американской туристке и выехал в Америку в 1959 году. Вначале тяжело работал, но в конце концов основал несколько магазинов электроаппаратуры”. Поселился в Калифорнии, в письме из Санта-Барбары Печерскому хвастался: “Деньги – прямо под ногами”, потом для вида сам себе возражал: “Несмотря на то что думают некоторые, здесь деньги на дороге не валяются. Приехал без гроша в кармане, начал работать санитаром в больнице, теперь дипломированный косметолог и имею свое большое заведение. Купил пятикомнатный домик с бассейном и садом. Выглядит так, будто я стал настоящим капиталистом. Потом все продал, взял развод и стал писать книги о Собиборе”. Видно, так и не стал “настоящим капиталистом”, разве что в том смысле, в каком Печерский был “настоящим коммунистом”. Обоим мешал пепел Собибора, стучавший в сердце каждого.

В конце жизни Шмайзнер уехал в джунгли писать книгу о Собиборе. Когда закончил, умер от разрыва сердца.

Глава 8 Обычные “травники”

Слово “мучители” в отношении наших бывших охранников, эсэсовцев, не кажется мне особенно удачным: оно создает о них впечатление как о садистах, личностях патологических, с врожденными отклонениями и пороками. На самом деле это были обычные человеческие существа, из того же теста, что и мы, с такими же лицами, как у нас, со средним интеллектом, не особенно злые (чудовища среди них встречались скорее как исключения), но воспитанные в определенном духе.

Примо Леви

“Процесс был закрытый”

Пора рассказать подробнее о киевском процессе, в одном из томов которого в списке свидетелей я наткнулся на фамилию “Печерский”. Поначалу никак не мог поверить, что свидетельские показания героя Собибора историкам неизвестны. Тем не менее это оказалось именно так, хотя сведения об участии Александра Печерского в судебном процессе над лагерными охранниками можно было обнаружить буквально во всех трудах, где он упомянут. Правда, в каждом из них допущены как минимум две неточности. Во-первых, процесс датирован 1963 годом, хотя дело по обвинению 11 охранников Собибора – Эммануила Шульца (он же Вертоградов), Филиппа Левчишина, Сергея Василенко, Самуила Прища, Ивана Терехова, Ивана Куринного (он же Куренной), Якова Карплюка, Алексея Говорова, Федора Рябеки, Михаила Горбачева, Евдокима Парфинюка – рассматривалось в марте 1962 года. Ошибка объясняется тем, что единственное упоминание в печати об этом судебном процессе было лишь в 1963 году в газете “Красная звезда” (“Страшная тень Собибура”, “Красная звезда”, 13 апреля 1963 года). Во-вторых, едва ли не везде указывается на то, что Печерский участвовал в этом судебном разбирательстве в качестве основного свидетеля обвинения, хотя то, что это не так, следует из первых же его слов, сказанных в судебном заседании.

“27 марта 1962 года в 10 часов председательствующий объявил судебное заседание продолженным, – сообщается в протоколе судебного заседания. – По распоряжению председательствующего в зал суда вызван свидетель Печерский, который о себе показал: “Я, Печерский Александр Аронович, 1909 года рождения, беспартийный, работаю на заводе Ростметиз мастером багетного цеха, проживаю в городе Ростове”. Председательствующий разъясняет свидетелю Печерскому его обязанность показать все известное ему по делу и предупреждает его об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний и за отказ от дачи показаний по статьям 178 и 179 УК УССР. На вопрос председательствующего свидетель Печерский ответил: “Никого из сидящих здесь подсудимых я не знаю”. На вопросы председательствующего все подсудимые – каждый в отдельности – ответили, что свидетеля Печерского они не знают.

Материалы этого дела состоят из 36 пухлых томов. На обложке каждого тома указан орган, проводивший расследование, – КГБ при Совете министров Украинской ССР, и еще слова: “Начато 17 февраля и окончено 17 ноября 1961 года”. Окончание дела в данном контексте означало завершение предварительного расследования, после которого председатель КГБ УССР (а не прокурор, как положено по закону) утвердил обвинительное заключение, и все материалы были переданы в военный трибунал Киевского военного округа. Судебное же рассмотрение закончилось 31 марта 1962 года, в этот день всем подсудимым был вынесен смертный приговор. Их признали виновными в том, что “являясь военнослужащими Советской армии, были в 1941–42 гг. пленены немецкими войсками, помещены в лагеря для военнопленных и, изменив Родине, перешли на службу к врагу, прошли специальную подготовку в учебном лагере в м. Травники, после чего приняли присягу на верность службы немецко-фашистскому командованию и в 1942–43 гг. приняли активное участие в массовом истреблении граждан в Треблинском и Собиборском лагерях смерти”.

Типичные “травники” по анкетным данным мало отличались от подсудимых по другим делам коллаборационистов, прочитанным мною. Годы рождения – 1918–1923, реже 1910–1912. Преимущественно происходили они из сельской местности, один немец (по отцу), пятеро русских и столько же украинцев, большинство с “низшим” образованием, некоторые с семью классами. Все в начале войны были призваны в армию, потому, собственно, их как бывших военнослужащих Советской армии и судил военный трибунал.

После закрытия Собибора судьба их сложилась по-разному. Большинство потом охраняли другие концлагеря. Алексей Говоров в 1944 году перешел во власовскую армию. Шульц служил в полицейских частях в Италии, оттуда бежал к югославским партизанам, где назвался Вертоградовым, помогал им перегонять трофейные машины из Триеста. Прищ в 1945 году вернулся в Красную армию и успел там до разоблачения сколько-то прослужить. Были и более оригинальные судьбы, о них ниже.

“Примите меня в КП”

Такое заявление о приеме в коммунистическую партию подал один чудак. Ему предложили переписать заявление – партия-то называлась не КП, а КПСС. Нет, говорит, хочу в КП, в СС я уже был. Сочинитель этого старого советского (а точнее, антисоветского) анекдота целил в тех представителей нашей славной партии, кто вел себя подобно эсэсовцам – такие тоже бывали. Но если бы мне в то время рассказали, что реальный человек, бывший эсэсовец, естественно, скрывавший свое прошлое, подал заявление в партию, я никогда бы в такое не поверил.

Тем не менее бывший вахман СС Иван Куринный в 1951 году именно так поступил и, представьте, был принят, как тогда говорилось, “в ряды КПСС”. Кем же надо было быть, чтобы суметь так скрыть от всех свое прошлое? А надо было всего-навсего спрятаться среди тех, кто был вне каких-либо подозрений, то есть в “органах”. В 1945 году Куринный Иван Николаевич изменил две буквы в своей фамилии и стал Куренной (вроде одно и то же, да не то) и поступил на службу в ГУЛАГ, благо характер работы был ему хорошо знаком. Два года в Киеве на лагпункте охранял зэков, потом вырос до инспектора колонии. В 1951 году окончил офицерскую школу ВОХР МВД, получил звание младшего лейтенанта. Тогда-то он настолько обнаглел, что подал заявление в партию. Исключили из рядов его только в 1954-м, прознав, что служил у немцев. Из МВД уволили, но не посадили, видно, как своего.

“Знаю его с хорошей стороны, как семьянина”, – такие показания давала на допросе 26 марта 1961 года его жена Людмила. Познакомились и поженились они в 1950 году, когда он был курсантом школы МВД, потом переехали в Норильск. О прошлом никогда не рассказывал, со службы его уволили, как он объяснил ей, по состоянию здоровья.

18 мая 1961 года допрашивали свидетеля Василия Куринного, жителя села Петропавловка Городищенского района Черкасской области. Брат, рассказал он следователю, приезжал домой только раз, в 1947 году, был в солдатской форме. Матери изредка писал письма, в последнем – о том, как в 1960 году поранил ногу на мотоцикле.

О том, что это было за ранение и что мотоцикл тут совершенно ни при чем, я узнал из подшитой в дело производственной характеристики на старшего стрелочника Куренного, подписанной начальником железнодорожной станции Багратионовск Ф. Бугаевым. Как там сказано, к исполнению служебных обязанностей относился добросовестно, получал благодарности, принимал участие в общественной жизни коллектива, был членом комитета ДОСААФ. Правда, “на рабочих собраниях вел себя сдержанно, не принимал участия в обсуждении производственных вопросов” (видно, после демонстрации активности и последующего разоблачения в Норильске на этот раз хватило ума не высовываться).

И дальше, безо всякого перехода: “11 сентября 1960 года при исполнении служебных обязанностей в ночное время самовольно оставил стрелочный пост и при попытке хищения яблок в саду школы-интерната № 6 был ранен в левую ногу из ружья. Вследствие ранения был признан инвалидом 3 группы, ему была установлена пенсия 19 руб. 45 коп.”. Это в Собиборе можно было безнаказанно отнимать чужое, здесь же вышло иначе.

Несмотря на случившееся невезение, Куринный оказался (до определенного момента) одним из самых удачливых “травников”, ему до киевского процесса удалось избежать лагеря, хотя его, как и других из списка вахманов, искали все послевоенные годы. Ему так долго – 15 лет – удавалось скрываться еще и потому, что после службы в “органах” он уехал в далекую Калининградскую область, где устроился стрелочником на железную дорогу. По-видимому, ему был знаком опыт тех, кому в предвоенные годы удалось избежать большого террора, когда люди, которых неминуемо ждал арест, исчезали из дома, уезжали в глухомань и только благодаря этому выживали.

Самых опасных палачей, растворившихся на просторах огромной страны, как я уже говорил, продолжали искать после войны. Искали полицейских, причастных к расправе над “Молодой гвардией”. Заместителя начальника краснодонской полиции В. Подтынного (он изменил биографические данные и лейтенантом продолжил службу в Красной армии, был ранен, награжден орденами) опознали в 1959 году, а принимавшего участие в обысках, облавах и арестах краснодонских подпольщиков полицейского И. Мельникова, тоже мобилизованного в Красную армию и сумевшего скрыть прошлое, – только в 1965 году. Обоих приговорили к расстрелу.

Основой для поиска стала особая картотека оперативного учета разыскиваемых лиц – сотрудники гестапо, следователи, полицейские, бургомистры, старосты, руководители оккупационных учреждений и участники гитлеровских зверств. Одним из ее источников стали трофейные учетно-регистрационные материалы, как, например, те, что попали в руки Смерша в 1944 году в расположенной на территории Польши школе СС Травники, где прошли обучение около 5 тысяч вахманов СС. Наступление Красной армии было столь стремительным, что нацисты не успели вывезти или уничтожить документы, личные учетные карточки с фотографиями многих курсантов, распоряжения о направлении или переводе вахманов из лагеря в лагерь. 23 июля 1944 года Люблин и прилегающие к нему районы Восточной Польши, включая городок Травники, были освобождены, в руки Смерша попали многочисленные лагерные документы, которые потом много лет фигурировали в уголовных делах.

Первые из них рассматривались военными трибуналами летом и осенью 1944 года. Сразу захватили нескольких “травников”, служивших в лагерях. Некоторые из них, родом из Западной Украины, после ухода немцев рассчитывали укрыться в Польше. Однако после войны оттуда в СССР переселили до полумиллиона украинцев – в обмен на поляков, живших в Западной Украине. Все перемещенные из Польши украинцы подвергались особой проверке, в результате было выявлено много нацистских пособников.

Второй раз под суд

По данным исследователя Сергея Кудряшова, с 1944 по 1987 год в СССР состоялось свыше 140 процессов над лагерными охранниками. Думаю, их было значительно больше, а количество осужденных по ним, возможно, приближается к тысяче. Было как минимум две волны преследования бывших вахманов: одна – сразу после войны, вторая началась в 1960-е годы и завершилась в последние дни существования СССР. Некоторых судили по два, а то и по три раза.

Киевский процесс относился ко второй волне: большинство подсудимых на рубеже 1940-х – 1950-х годов уже были под судом. В тот раз кому-то из них вообще удалось скрыть свою службу в СС, как, например, Сергею Василенко, когда его судили в апреле 1945-го за то, что служил в охране концлагеря Штуттгоф. Василенко был опознан одним из военнопленных как полицейский, отбиравший у узников хлеб (им его кинула польская женщина), когда их в 1945-м переправляли из одного лагеря в другой. Василенко на том процессе дал показания, что до 1943 года сам был в лагере для военнопленных, после чего его направили на работу в Германию, где зачислили в полицию. Военный трибунал 1-й гвардейской танковой армии в составе трех гвардии майоров принял все за чистую монету, не вникая, чем полицейские отличались от вахманов СС, и назначил ему 10 лет за измену родине по статье 58–1 б Уголовного кодекса РСФСР. Через 10 лет после окончания войны он, как и многие другие его сослуживцы, оказался на свободе – работал в колхозе, награжден медалью на ВДНХ.

Принятым 17 сентября 1955 года Указом Президиума Верховного Совета СССР “Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.” предписывалось освободить из мест заключения “независимо от срока наказания лиц, осужденных за службу в немецкой армии, полиции и специальных немецких формированиях”. Это предписание сопровождалось оговоркой о том, что “к карателям, осужденным за убийства и истязания советских граждан”, амнистия не применяется.

В 1960-е годы началась вторая волна процессов над “травниками”. Первый раз (во второй половине 1940-х – начале 1950-х годов) их обвиняли в нарушении воинской присяги и службе у немцев как таковой, а второй – в участии в уничтожении заключенных в лагерях смерти. Возникает вопрос, не был ли при этом нарушен принцип non bis in idem – не привлекать к ответу дважды за одно и то же. Трудно ответить на этот вопрос однозначно.

Еще один из осужденных по “киевскому делу” – Михаил Горбачев в июне 1951 года был осужден военным трибуналом Уральского военного округа к 25 годам лишения свободы по статье 58–1 б Уголовного кодекса РСФСР за то, что “добровольно вступил в СС и в качестве вахмана нес охранную службу в лагерях Аушвиц и Бухенвальд”. В расстрелах заключенных и их конвоировании к месту казни его не обвиняли. В процессе расследования по “киевскому делу” его фамилия всплыла вместе с другими – как непосредственного участника массового уничтожения заключенных в Треблинке. Поскольку эти обстоятельства не были известны суду при рассмотрении первого дела, приговор по нему в июле 1961 года был отменен Военной коллегией Верховного суда СССР “по вновь открывшимся обстоятельствам”. К тому моменту Горбачев был уже на свободе, вышел в 1955 году по амнистии.

Получается, с формальной точки зрения все законно. Но если посмотреть с другой стороны, то следователи и судьи при желании могли бы с самого начала, когда их в первый раз судили за службу у врага, понять, в чем она состояла, эта служба. Но никто не искал свидетелей, вина обвиняемых не конкретизировалась. А потом вдруг разобрались, когда те уже отсидели по 8–10 лет. Допустим, во время первых процессов в конце войны следователи и судьи не знали толком, кто такие вахманы, но потом-то узнали. Почему сразу не привлекали к ответственности за конкретные преступления?

Когда их стали судить по второму разу, подходили тщательнее, пытались найти что-то конкретное. Это было нелегко. Практически не осталось свидетелей из числа узников. Что же касается свидетелей – бывших вахманов – то по понятным причинам они не стремились изобличать сослуживцев. Тем не менее доказательства участия подсудимых в расстрелах на этот раз все же удавалось собрать. Обвинение строилось на их собственных признаниях и изобличениях со стороны других вахманов, как сообвиняемых в данном процессе, так и осужденных по другим делам, а в этом выступавших в качестве свидетелей. Первые надеялись на смягчение, вторые, давно свое отсидевшие, на то, что второй раз их к суду уже не привлекут. Их показания были своего рода платой за свободу.

Вот, к примеру, свидетель Антон Солонина, 1911 года рождения, в 1947 году его осудили к 10 годам, в 1955-м амнистировали. К моменту суда, по его словам, “работал в совхозе на общих работах” (сказанное несет явные следы лагерного лексикона). В Собибор попал прямо из Травников, в марте 1943-го “ушел в самовольную отлучку и не возвратился. Пробрался на родину и до прихода наших скрывался в родном селе. Призвали в армию, потом демобилизовали”.

“До прихода наших” – эти слова из показаний Солонины напомнили мне старую театральную байку, услышанную когда-то от Геннадия Хазанова.

1950-е годы. На сцене провинциального театра идет спектакль на военно-патриотическую тему. Зою Космодемьянскую допрашивают немцы. “Говори, где партизаны?” Та, натурально, хранит гордое молчание, тут появляется гестаповец и приступает к пытке. Неожиданно в действие вмешивается один из зрителей, требуя немедленно прекратить безобразие. Артист, играющий гестаповца, не прерывая роли и с опаской поглядывая на вторгнувшегося на сцену громилу, тихо объясняет ему: все кончится хорошо, наши победят. И слышит в ответ: “Хорошо бы знать, кто для тебя наши”.

Выражаясь сегодняшним языком, процессы над вахманами можно было бы охарактеризовать как избирательное правосудие. Свидетели ничем не отличались от обвиняемых, едва ли не каждого из них можно было усадить на скамью подсудимых. В Собиборе было три взвода вахманов. Постоянного распределения обязанностей между ними не было. Каждый взвод поочередно назначался на сутки в караул по охране лагеря и “рабочих команд”, два других взвода, если прибывали эшелоны с людьми, использовались для уничтожения людей. Наружная охрана стояла на вышках, а всех свободных от наряда вахманов выставляли в оцепление.

“Я принимал участие во всех операциях по уничтожению людей, – давал показания Яков Карплюк, – начиная от выгрузки из вагонов и кончая загоном их в газовые камеры”. Все вахманы делали одно и то же, участвовали во всех операциях. Все охраняли лагерь, разгружали эшелоны, гнали смертников в раздевалки и душегубки, расстреливали в “лазарете”. Конечно, одни из них были более жестокими, больше отбирали денег и вещей у обреченных, чаще бывали на посту в “лазарете”, другие – меньше и реже, но, по сути, это ничего не меняло. При чтении материалов этого и других судебных дел у меня не возникало сомнений в виновности обвиняемых. Документы, похоже, не фальсифицировались, им можно доверять – в общем, возникало ощущение, что так оно и было.

“В Освенциме не было никого, кто не был бы виновен”, – писала Ханна Арендт в очерке “Освенцим на суде” о судебном процессе во Франкфурте в 1963–1964 годах. Из 2 тысяч служивших в лагере эсэсовцев германская прокуратура выбрала нескольких и предъявила им обвинение в убийстве – единственном преступлении, на которое не распространялся срок давности. Один из свидетелей обвинения, юрист Генрих Дюрмайер из Вены, даже “намекнул на необходимость изменения обычной судебной процедуры – что подсудимых в данных обстоятельствах следует считать виновными, если они не доказали обратное”. Разумеется, суд не мог пойти на отказ от ключевого принципа уголовного процесса – презумпции невиновности. Но по каким же критериям тогда измерять вину? Вот почему Ханна Арендт написала горькие слова о “бессилии закона, который не был приспособлен к организованным массовым убийствам как государственной официальной практике или уничтожению целых народов”.

Организаторы Международного нюрнбергского трибунала пытались создать необходимую юридическую конструкцию. В Нюрнберге СС была признана преступной организацией: “Трибунал объявляет преступной, согласно определению Устава, группу, состоящую из тех лиц, которые были официально приняты в члены СС, исключая, однако, тех лиц, которые были призваны в данную организацию государственными органами, причем таким образом, что они не имели права выбора”. Однако это определение не позволяло судить только за принадлежность к вахманам СС, поскольку их подразделения не были отнесены к определению преступной организации.

Из вахманов в прокуроры

Военный трибунал Уральского военного округа вынес 5 июня 1947 года обычный для “травников” приговор: каждому из подсудимых отвесил по “четвертаку лагерей и пять по рогам”, то есть 25 лет лишения свободы и 5 – поражения в правах. Не только назначенные меры наказания, но и обстоятельства дела были вполне типичными, а вот подсудимые – не вполне. Все они, в отличие от привычного контингента вахманов, после войны сумели выбиться в люди. На скамье подсудимых сидели Александр Духно, студент Свердловского горного института, Михаил Коржиков, инструктор райздрава в Чкаловской области, и, самое удивительное, следователь райпрокуратуры Иван Волошин из Львовской области, куда его взяли, поскольку до войны он учился в Харьковском юридическом институте.

Все они в 1941-м попали в плен, оказались в Хелме и в Травниках, судили же их за службу в лагере смерти Белжец: за то, что конвоировали и гнали заключенных в газовые камеры, охраняли лагерь и, “когда надо, стреляли по людям”. Из этого лагеря в марте 1943 года совершили побег и прибились к партизанам. Коржиков в последнем слове просил учесть, что он пустил под откос три эшелона. Волошин, получивший в партизанском отряде орден Красной Звезды, напирал на свой добросовестный труд после войны. К тому же в лагере он вообще-то был денщиком у немецкого офицера, а в свободное время подрабатывал парикмахером. На вопрос суда ответил: нет, с обреченных я волосы не снимал, трудился в парикмахерской для вахманов. Правда, иногда подменял других вахманов, признавал Волошин в суде, тут же добавляя, что на следствии “наговорил на себя лишнее, вначале было очень тяжело, но потом я спохватился, так как захотелось еще пожить на свете”.

Духно его изобличал, он однажды видел Волошина в коридоре, ведущем к газовым камерам, – тот ударил колом одного заключенного и отобрал у него ценности, потраченные впоследствии на спиртное. Волошин не мог отрицать свое присутствие в том коридоре, но факт грабежа не признавал, а “выпивал на деньги, которые мне давали товарищи и немецкий офицер, которому я прислуживал”.

Духно, по его словам, у людей ценности не отбирал, но брать брал, когда они их бросали в бараке, где раздевались, если ему случалось быть там на посту. “Брать ценности у заключенных запрещалось, но мы брали”. Другие вахманы вели себя так же, брали деньги, часы, золотые кольца, а потом “променивали их на водку и продукты питания польскому населению”, которому, разумеется, было известно, что в лагере происходит.

Коржиков же вообще обращал внимание на “добровольность” изъятия ценностей: “Я один раз стоял на посту возле выхода из раздевалки, где проходили обреченные, направляясь к кассе сдавать ценности. Один человек нес кошелек с деньгами. Он остановился около меня и спросил, куда их, голых, ведут. Я ответил вопросом: “Что, не видишь, куда попал?” И попросил отдать мне деньги. Он отдал кошелек, в котором было 4 тысячи злотых. Денежное содержание нам выплачивали 13 злотых в месяц”.

Однажды Волошин “получил от своего офицера приказ пойти в распоряжение начальника штаба лагеря. Один немец взял нас, пять вахманов, и повел к ямам, куда бросали трупы удушенных людей. Здесь были 5 детей в возрасте от 3 до 5 лет, и немец приказал нам расстрелять их. Я выстрелил несколько выше ребенка и не убил его. Тогда немец рассердился и избил меня”. Участвовал в загонах евреев в газовые камеры, в расстрелах, но вот на детей рука не поднялась. Кстати, Волошин в марте 1943 года бежит к партизанам. Немецкие солдаты и офицеры даже полицейских батальонов и айнзатцгрупп могли отказываться от участия в расстрелах, просились на фронт, таких фактов отказа без последующего наказания известно много. А вот с коллаборационистами действительно сложнее: могли и расстрелять, во всяком случае “отказников” среди них практически не было.

Другие обвиняемые тоже вспоминали этот эпизод, но немного иначе. По словам Коржикова, Волошин пришел в барак со слезами и рассказал, что он сейчас был возле ямы с трупами, где производился расстрел, и что немец избил его за то, что стрелял и промахнулся.

Вообще все они были довольно-таки откровенны – как раз начал действовать Указ Президиума Верховного Совета СССР “Об отмене смертной казни” от 26 мая 1947 года. Думали – отменили навсегда, оказалось – на время. Но об этом позже.

Последнее слово

Все обвиняемые на киевском процессе как могли выгораживали себя. Все признали вину частично – в том, что участвовали в облавах на евреев, охраняли концлагеря и участвовали в выгрузке заключенных из вагонов, загоняли их в газовые камеры, но отрицали, что жестоко относились к заключенным и избивали их. Уверяли, что вахманы не могли уклониться от участия в расстрелах – немцы за это наказали бы. Василенко показывал, что лично застрелил 10–15 человек, Карплюк – 10, Куринной – 6, а Шульц – “только” 3. Он объяснял столь малое количество убитых им людей тем, что был старшим по званию и потому редко лично участвовал в загоне людей в газовые камеры. При этом Шульц не видел никакого противоречия со своим же признанием, что звание цугвахмана ему присвоили “за проявленное усердие”. Кстати, во время собиборского восстания Шульца в лагере не было, его поощрили экскурсией в Германию: “Летом 1943 г. меня в числе группы из десяти человек направили на экскурсию в Германию, ездили немцы уроженцы из Советского Союза. Поехали автобусом через Варшаву в Берлин и рассматривали там достопримечательности… Мы ездили в Берлин, Дрезден, Штутгарт и другие, также мы посещали сельскохозяйственные места. Я был на экскурсии целый месяц”.

Судя по протоколу судебного заседания, он оспаривал буквально каждое свидетельство против него, а таковых было немало: о том, как расхаживал с плеткой и подхлестывал заключенных, как раздавал команды другим вахманам. Защищал себя с большой изобретательностью, стараясь произвести на судей хорошее впечатление использованием коммунистической фразеологии. Называл себя случайно попавшим в беду, обещал “искупить содеянное честным трудом” (до суда работал инженером по труду и зарплате на лесокомбинате) и “общественной работой”. И вообще в суде он больше других использовал советские штампы: “Будучи советским человеком, я должен был даже в тех условиях найти выход. Но, очевидно, в тех условиях мое сознание еще не выросло до того, чтобы ценить честь дороже своей собственной жизни”. Заметьте, ни слова о чужих жизнях, отнятых им и с его участием, только о своей собственной.

В остальном же, судя по протоколу судебного заседания, подсудимые старались доказывать судьям обстоятельства, смягчающие их вину. Яков Карплюк: “Меня перевели из Собибора в Треблинку, потому что я украл костюм. Я думал при удобном случае переодеться в гражданский костюм и убежать из лагеря”. Михаил Горбачев в августе 1943 года бежал вместе с несколькими охранниками из Освенцима. Немцы подняли тревогу и всех задержали, какое-то время они были под арестом, а потом были отправлены охранять Бухенвальд. Алексей Говоров уверял суд, что пытался сбежать из вахманов, но был пойман и провел под арестом два месяца.

“Последнее слово” соучастников наполнено советскими штампами – о трудном детстве, воспитании в трудовой семье, трудовых успехах и общественной работе в послевоенный период. Все упирали на свою молодость, говорили о “старушке-матери” и детях, о том, что уже искупили свою вину (сидели после войны), а потом добросовестно трудились, ссылались на характеристики, благодарности и грамоты. О службе в лагерях: “был слепым орудием в руках немцев”, “смалодушничал”. Каждый пытался выставить себя как жертву обстоятельств, клялся в отсутствии репрессированных родственников и неимении причин для “недовольства советской властью и злобы к ней”.

“И по мере того, как я приобщался к этим документам, к этому делу, мне все больше казалось, что я проваливаюсь в бездну, лечу в пропасть глубиной в двадцать лет – задеваю головой даты: 63… 45… 43… И вот я на самом дне: высоко надо мной, в непостижимом отдалении, светится небо шестьдесят третьего года”. Эта цитата из документальной повести Льва Гинзбурга “Бездна” – о процессе в военном трибунале Северо-Кавказского военного округа над девятью карателями из гитлеровской зондеркоманды СС 10-а. В свое время эта книга произвела на меня сильнейшее впечатление. Что больше всего поразило: все предатели (так было принято называть тех, кто сотрудничал с оккупантами, или еще полицаев) изображались в ней не как инфернальные злодеи, а как нормальные советские люди.

“Еськов, бывший черноморский матрос, под тельняшкой у которого – эсэсовская татуировка, “группа крови”. Он пишет стихи. “Нет!!! – говорят народы мира. Нет!!! – говорят они войне. Мир будет вечно на земле!” Он передает эти бумажки следователю и удовлетворенно закуривает, потому что верит в силу фраз, в то, что, какие бы ни натворил он дела, не дело важно, а слово, правильно сказанное”. Члены зондеркоманды вели себя точно как вахманы. На вопрос: “Что вы делали после расстрелов?” Еськов отвечает: “Кушали, газету читали, играли – в домино, в карты”. Или вот еще. “Бывший футболист Скрипкин служил охранником в гестаповской тюрьме. Федоров затащил Скрипкина на склад, где лежали вещи убитых. Барахло было не бог весть какое – Скрипкин ждал большего, – все же они потихоньку, чтоб не заметили немцы, выбрали себе каждый по костюму двубортному, а Скрипкину достались еще и детские распашонки, правда, сильно испачканные кровью. Придя в казарму, они выпили – после “операции” полагалась водка, – и Скрипкин вспомнил о доме, представил себе, как обрадуется жена, получив от него посылку, и на душе у него потеплело”.

Женщины вахманов

Известно, с какой серьезностью Печерский относился к своей миссии – быть свидетелем Катастрофы. 27 марта 1962 года он выступал свидетелем в прямом – юридическом – смысле этого слова.

Он рассказал суду об устройстве лагеря, о том, что “рабочие команды из числа евреев охранялись вахманами – предателями из числа русских и украинцев. Они помогали немцам-фашистам истреблять людей”. Хотя Александр Печерский не смог опознать и изобличить никого из обвиняемых, тем не менее его неизвестное доныне свидетельство представляет несомненный интерес. Принято считать, что в отличие от других лагерей смерти в Собиборе убивали исключительно евреев. Это подтвердил Френцель, отвечая на вопросы Томаса Блатта: “Поляков там не убивали… Цыган там не убивали… Русских там не убивали… Только евреев, русских евреев, польских евреев, голландских евреев, французских евреев”. Со сказанным расходятся показания Печерского, его утверждение о прибывших с ним в одном эшелоне троих русских. Еще один выживший заключенный Дов Фрайберг, свидетельствуя на процессе Эйхмана в Иерусалиме, на вопрос: “Только ли евреи доставлялись для уничтожения в Собибор?” ответил: “Я помню один случай неевреев. Это был эшелон с цыганами”. Этот вопрос – о составе жертв Собибора – еще требует уточнения.

“Процесс был закрытый, и там был всего один день. Судили в здании КГБ в одной из комнат, которую оборудовали под зал заседаний, – рассказывал Печерский в письме Валентину Томину в ответ на его вопросы о киевском процессе. – В зале никто не присутствовал, за исключением свидетелей, которых вызвали на данный день, и то не все сразу зашли. Меня допросили первого”. К письму приложен рисунок – сделанная им схема зала, по ней видно, где сидели обвиняемые, суд, защита, прокурор.

Чем объяснить, что подавляющее большинство из множества процессов над фашистскими пособниками закрывалось для публики? Во-первых, власти не хотели демонстрировать масштабы коллаборационизма среди граждан СССР, во-вторых, раскрывать национальность основных жертв, поскольку во многих случаях обвинение касалось участия в массовых убийствах “лиц еврейской национальности”.

Нельзя не отметить роль советских карательных органов в преследовании тех, кто сотрудничал с карательными органами Германии. На протяжении целых 40 лет, с самых первых дней освобождения оккупированной немцами территории и до последних дней существования СССР, безостановочно велся их розыск. Разумеется, не стоит впадать в другую крайность: мол, советские чекисты только тем и занимались, что искали военных преступников. Но так было, как было и преследование “диссидентов”, “отказников” и прочих. Применительно к теме моего повествования интересен парадокс: КГБ одной рукой “держал и не пущал” евреев, а другой – наказывал их обидчиков и преследователей.

В 10 часов утра 27 марта 1962 года в здании КГБ УССР открылось очередное заседание суда, на котором Печерский был допрошен из вызванных на этот день свидетелей первым, и ему разрешили остаться до конца дня в зале, закрытом для публики.

В письме к Томину он упомянул одно из впечатлений этого дня: “Обвиняемые вели себя внешне спокойно, даже смеялись при допросе одной из свидетельниц, когда она не узнала среди них того, с кем была в близких отношениях”.

Я читал материалы дела и знаю, кого допрашивали в этот день – девушек, угнанных из Украины в Германию в начале 1943 года. Их было несколько десятков, привезенных в феврале 1943 года из Днепропетровской области в лагеря для вспомогательной работы. Доехали они только до Польши, в Собиборе и Треблинке работали на кухне, готовили, подавали в столовой для немцев. В свободное время встречались с вахманами. Тем из лагерных охранников, кто служил на территории Польши, в этом смысле повезло. Часть лагерей находилась на территории рейха, где “травникам” было запрещено под страхом смерти общаться с немецкими женщинами. В 1944 году специально для них были организованы бордели, в частности в Бухенвальд из женского концлагеря Равенсбрюк были доставлены польские женщины, принужденные к проституции.

От вахманов женщинам-свидетелям на киевском процессе было известно то, что происходило в лагере Треблинка. “Егерь, с которым я находилась в интимных отношениях, рассказал мне о газовых камерах, – свидетельствовала Анастасия Гребень, 1925 года рождения, из Перемышля. – Трупы сжигали, запах распространялся на десятки километров”.

“Мы слышали крики и плач детей, но не видели эшелоны, которые приходили на территорию, обнесенную высокой оградой с колючей проволокой и замаскированной ветками. Иногда спрашивали знакомых вахманов, которые приходили к нам в барак, что происходит в лагере. Они нам отвечали – сами увидите”.

“Знакомые вахманы посещали барак, в котором проживали я и другие девушки. Вахманы часто бывали пьяные”, – говорила Александра Береза-Кирпа, 1918 года рождения, из Днепропетровской области. Деньги на выпивку у них водились. “Часть ценностей, отобранных у жертв, – как написано в приговоре, – присваивали себе вахманы, на которые они систематически пьянствовали и вели развратный образ жизни”.

Молодые женщины не могли не знать, что происходило в нескольких десятках метрах от места их работы. Они слышали крики обреченных, выстрелы, дышали смрадом сжигаемых тел. Украинские подруги вахманов были прекрасно осведомлены о судьбе бывших владелиц золотых или серебряных украшений, ювелирных изделий, денег – всех тех подарков, которые женщины во множестве получали от своих ухажеров.

“Я дружила с вахманом Марченко (тем самым, что подавал газ), – продолжала Александра. – Когда он бывал пьяным, рассказывал мне, что собой представляют газовые камеры. Они устроены в виде душевых кабин, как бывает в бане. Эти камеры набивались людьми, после чего по трубам вместо воды подавался отработанный газ”. Иван Марченко был тем злодеем, который открывал вентиль. Знакомое имя, не так ли?

Другой вахман

Читатель, вероятно, уже догадался, что речь идет о том самом Иване Марченко, которого заключенные за жестокость прозвали Иван Грозный и за которого приняли другого Ивана – по фамилии Демьянюк. Так случилось “скрещенье судеб” двух человек, чьи имена в сознании публики прежде других ассоциируются с Собибором – Александра Печерского и Ивана Демьянюка. Да ведь и слово “травники” стало широко известно благодаря судебному процессу над этим последним.

В тот день, когда пришло известие о смерти Ивана Демьянюка на 92-м году жизни (март 2012 года), я изучал в архиве “киевское дело” и не мог не поразиться схожести биографий его фигурантов и последнего вахмана. До определенной точки, разумеется. Это известие заставило меня задуматься о причудах судьбы, благодаря которым смерть так долго обходила его стороной.

Иван Николаевич Демьянюк, 1920 года рождения, уроженец украинского села, выходец из бедной крестьянской семьи, после окончания четырех классов сельской школы пошел в колхоз трактористом, в 1940 году призван в Красную армию. В мае 1942 года попал под Керчью в немецкий плен, прошел Хелм, Травники и далее везде – то есть служил в тех лагерях, где в тот или иной момент возникала нужда в охранниках. В мае 1945 года Демьянюк, находясь в лагере для перемещенных лиц в американской оккупационной зоне, познакомился со своей будущей женой, вместе с которой обратился за разрешением на въезд в США. Разрешение было получено не сразу, наконец в феврале 1952 года он оказался на американской земле.

Все могло быть иначе, останься Иван Демьянюк на родине. Будь он в конце войны или сразу после ее окончания на советской территории, его могли бы повесить по приговору военно-полевого суда. Если бы его нашли и арестовали в конце 1940-х – начале 1950-х годов, скорее всего, приговорили бы к длительному – до 25 лет – лишению свободы (в 1947–1952 годах смертная казнь была временно отменена). В середине 1950-х мог бы выйти на свободу по амнистии, а в середине 1960-х – опять оказаться на скамье подсудимых, на этот раз “по вновь открывшимся обстоятельствам”, и быть приговоренным к расстрелу.

Демьянюк же сумел эмигрировать в США, поменял имя на Джон и стал работать почти по специальности – автомехаником на “Форде”, а если быть точным – механиком по дизельным двигателям. Неприятности начались у него в конце 1970-х годов вместе с выдвинутым против него обвинением, что он является “Иваном Грозным” – под таким именем был известен среди заключенных лагеря Треблинка один из самых жестоких охранников, обслуживавший дизельный мотор, выхлопы от которого поступали по трубам в газовые камеры.

Это случилось после того, как в США поступил составленный “охотниками за нацистами” список американских граждан, скрывших от иммиграционных властей свое нацистское прошлое. В 1987 году, после того как добрый десяток американских судебных инстанций пришли к выводу, что автомеханик из Огайо и садист из Треблинки – одно и то же лицо, его экстрадировали в Израиль. Демьянюк стал вторым после Эйхмана обвиняемым, представшим перед израильским правосудием.

“Обвиняемый проявлял особо чудовищную жестокость по отношению к евреям, убивая их собственными руками, – забивал насмерть обрезком металлической трубы или засовывал головы своих жертв между рядами колючей проволоки”, – с этих слов начиналось обвинительное заключение по уголовному делу “Государство Израиль против Джона (Ивана) Демьянюка”. Обвинение было подкреплено удостоверением № 1393 с фотографией, выданным Демьянюку в 1942 году администрацией лагеря СС Травники и показаниями свидетелей, узнавших в нем “Ивана Грозного”, наконец медицинским осмотром, установившим, что на левой подмышке у Демьянюка имеется шрам после удаления татуировки – личного номера члена СС.

Линия защиты состояла в оспаривании результатов опознания. Не совпадали антропометрические данные: согласно показаниям свидетелей, “Иван Грозный” был ростом примерно 175 сантиметров, Иван Демьянюк, по документам иммиграционного дела, – 184,5. Тем не менее 25 апреля 1988 года Демьянюк был признан виновным по всем пунктам обвинения и приговорен к повешению.

Пока защита обжаловала приговор в Верховном суде Израиля, в Советском Союзе случилась перестройка, приоткрывшая архивы КГБ, и израильские прокуроры и адвокаты получили доступ к документам советских архивов и протоколам допросов 32 бывших охранников Треблинки. Так выяснилось, что “Иваном Грозным” называли некоего Ивана Марченко, который как раз значился в списках охраны Треблинки, в последний раз его видели в 1944 году в Югославии.

29 июля 1993 года члены Верховного суда Израиля, признав опознание ошибкой, единогласно приняли решение оправдать обвиняемого, истолковав в его пользу все имевшиеся в деле сомнения. Это решение стало шоком для Израиля, а в других странах активизировались отрицатели Холокоста. В России они откровенно торжествовали, полагая оправдательный приговор крупным провалом международного сионизма. Ходили слухи, что правительство Украины может разрешить Демьянюку вернуться на родину.

Хотя Демьянюка оправдали лишь по главному обвинению, его защитники объявили его совершенно невиновным, не имевшим никакого отношения к СС и “травникам”. Это противоречило архивам и следственным показаниям других “травников”, в которых упоминался Демьянюк. Однако привлечь его к ответственности в Израиле было уже невозможно, поскольку в своем решении, изложенном на 405 страницах, пятеро судей Верховного суда среди прочего постановили: “Демьянюк был экстрадирован в Израиль, чтобы отвечать перед судом за свои деяния в Треблинке, а не по другим обвинениям, и на основании имеющихся доказательств неясно, в какой мере его можно признать виновным в иных деяниях, тогда как опасность прийти к еще одному оправданию не послужит общественным интересам”.

По иронии судьбы Демьянюк просидел в тюрьме около восьми лет, пять из них – в ожидании смертного приговора. Приблизительно столько же просидели в советских тюрьмах до амнистии “травники”, те из них, которые не обвинялись в личном участии в убийствах заключенных. Демьянюк был освобожден и в конце концов воссоединился со своей семьей в США.

Ему было возвращено американское гражданство. Впрочем, впоследствии он вновь был его лишен, на этот раз в связи не с Треблинкой, а с Собибором. Долгие годы Демьянюк уверял американских следователей и судей, что это название появилось в его прошении о выдаче американской визы по ошибке. Он, дескать, сказал чиновнику “Сомбор”, а тот взял и записал “Собибор”. В Иерусалиме Демьянюк неожиданно для всех резко изменил эту версию, признав, что сам назвал Собибор, но “один человек родом из Галиции, у которого был карманный немецкий атлас, сказал ему, чтобы он назвал Собибор, потому что там было много украинцев”. В феврале 2004 года американский суд признал Демьянюка виновным в обмане иммиграционных властей и лишил его гражданства.

Следующим шагом было решение о депортации. Его родственникам удалось добиться решения отложить экстрадицию, поскольку тот якобы был прикован к инвалидному креслу. Однако была сделана видеосъемка скрытой камерой, на которой Демьянюк делает покупки, садится за руль и едет домой, после чего в мае 2009 года он был посажен на борт самолета, следовавшего в Германию.

Судебный процесс, начавшийся в Мюнхене 30 ноября 2009 года, длился почти 18 месяцев, и все это время Демьянюк провел в углу зала судебного заседания на специально сделанной переносной кровати или в инвалидной коляске, не проронив ни единого слова, а темные очки, которые стали неотъемлемой частью его имиджа, снял только после вынесения приговора.

Пока продолжался суд, в студенческом театре Гейдельберга с успехом шел мюзикл “Процесс над Демьянюком”, где пародировались тщетные усилия израильской, американской и немецкой Фемиды справиться с неподвижным стариком в инвалидном кресле. Тот периодически оживал, превращаясь в зловещего ангела смерти и унося в газовые камеры все новые и новые тысячи безвинных жертв.

Главным доказательством вины вновь было эсэсовское удостоверение на имя Ивана Демьянюка, на котором помимо фотографии, имени, фамилии и даты рождения стояла пометка: “откомандирован 27.3.43 в Собибор”. Защита Демьянюка высказала сомнения в аутентичности документа, но немецкие криминалисты сравнили его с тремя аналогичными удостоверениями, предоставленными для анализа властями США, и выявили, что на всех четырех имеются идентичные отличительные особенности, и подделать их невозможно даже с помощью современного оборудования. Однако эсэсовское удостоверение Демьянюка являлось едва ли не единственным доказательством его причастности к массовому убийству заключенных. Двое выживших узников Собибора, выступая на процессе, так и не смогли вспомнить, видели они Демьянюка в лагере или нет.

В январе 2010 года давал показания главный свидетель обвинения, известный нам 82-летний Томас Блатт. Трясущейся рукой он водил по карте Собибора, представленной в виде световой проекции на стене. “Я не могу утверждать, что узнаю в Демьянюке охранника лагеря, но, откровенно говоря, за столько десятилетий у меня стерлось в памяти даже лицо отца”, – сказал Томас Блатт. “Но я могу точно сказать, – продолжил он, – что охранники-украинцы были хуже всех, они были повсюду и творили все, что угодно”. Именно они, по его словам, окружали поезда с депортированными евреями и гнали их штыками в газовые камеры. При этом польские евреи в отличие от западноевропейских уже знали, что их ожидает уничтожение. Привезенным в Собибор евреям приказывали раздеться, аккуратно сложить одежду и проследовать якобы в душ на санобработку, отдельно складывались дамские сумочки. По словам свидетеля, его иногда включали в бригаду заключенных, которым приказывали опустошить эти сумочки, но чаще всего заставляли стричь волосы голым женщинам.

Должен был свидетельствовать еще один “травник”, 89-летний Самуэль Кунц, поволжский немец, которому после войны удалось остаться в Западной Германии и даже послужить в министерстве землепользования и городского строительства, но он умер незадолго до допроса. Впрочем, поскольку ему самому предъявили обвинение в соучастии в убийстве заключенных лагеря Белжец, вряд ли судьи услышали бы от него что-то новое.

Уже во время процесса заявил о себе третий свидетель, 88-летний на тот момент Алексей Вайцен, который, увидев в новостях репортаж о Демьянюке, опознал в нем бывшего охранника лагеря Собибор, запомнившегося ему, когда тот гнал заключенных на работы в лес. “Смотри, как заматерел, – сказал он, глядя на его фото в газете, Дмитрию Плоткину, уже упоминавшемуся на этих страницах. – В Собиборе он был молодым”. “Как только дед увидел фото Демьянюка в форме, узнал его “на 150 процентов”, – рассказал мне его внук Александр Вайцен. Почему он молчал, когда Демьянюка судили в Израиле и его дело широко освещалось, внук не знает: ну, может, не видел фото. Самого Алексея Ангеловича мне спросить не удалось, вскоре с ним случился инсульт.

Прокуратура Мюнхена обвинила бывшего вахмана в соучастии в убийстве 29 тысяч евреев в лагере Собибор (именно столько было убито за время его пребывания там). Защита напирала на отсутствие у военнопленного Демьянюка выбора, но суд этим доводам не внял, отметив, что у него была возможность, сбежав, уклониться от участия в геноциде – количество дезертиров среди “травников” было выше среднего, однако Демьянюка в их числе не оказалось.

Суд в Мюнхене принял сторону обвинения, посчитав, что раз Демьянюк служил охранником в Собиборе, он так или иначе виновен в пособничестве массовым убийствам, других задач у лагеря смерти не было. В 2011 году Демьянюк был приговорен, с учетом его возраста, к пяти годам тюрьмы. Последние несколько месяцев своей долгой жизни Демьянюк жил за государственный счет в одном из немецких домов для престарелых. Как и во все предыдущие 33 года судебных преследований, ни разу он не проронил ни слова, что жалеет о том, что произошло в Собиборе. Вдова и сын Демьянюка, решив, что он скончался безвременно, потребовали привлечь к ответственности пятерых врачей дома престарелых в баварском курортном местечке Бад Файльнбах, будто бы намеренно прописавших 91-летнему больному сильнодействующее болеутоляющее средство, якобы ему противопоказанное.

Свояки

Владимир Ломос и Григорий Черников, один 1921-го, второй 1920 года рождения, вместе предстали перед военным трибуналом Киевского военного округа 19 сентября 1950 года. Оба прошли Хелм, Травники, Освенцим и Бухенвальд, вместе оттуда бежали – при подходе американцев переоделись в гражданское и выдали себя за людей, насильно угнанных в Германию. Они подружились в Бухенвальде, так как “встречались с советскими девушками, которые работали недалеко от Бухенвальда у немецких кулаков. Это были родные сестры”. “Из лагеря нас не отпускали, но мы уходили из него украдкой, я сам за самоволку несколько раз сидел под арестом”. Впоследствии оба женились на этих самых сестрах. Вероятно, им было легче друг с другом, слишком много общих воспоминаний.

Ломос отрицал показания свидетеля Бровцева (все того же Бровцева), что он загонял людей в газовую камеру: “Это делали другие. Я только стоял на посту у газовых камер с задачей воспрепятствовать побегу заключенных при направлении их в газовые камеры”. Упирал на то, что после войны выдвинулся на руководящую работу, стал завскладом, “имел одни поощрения, никаких взысканий, а к 1 мая 1950 года получил денежную премию за хорошее оформление Ленинской комнаты”.

Черников, которого изобличали другие вахманы в участии в расстрелах заключенных в Треблинке, признавал лишь то, что охранял заключенных. Он все пытался перевести разговор на Бухенвальд, куда его потом отправили и где “содержались граждане всех национальностей, евреев там не было”. Возможно, именно по причине их отсутствия там он “как мог, помогал заключенным. Например, заключенные выносили из лагеря какие-то вещи и просили меня продать и купить им на эти деньги что-нибудь покушать. Я продавал эти вещи, покупал продукты питания и отдавал их по назначению”.

Об Освенциме, где тоже успел послужить, Черников говорил: “Немцев в лагере было немного и их, конечно, можно было перебить и освободить всех заключенных”. (Они могли бы да не сделали, а Печерский не мог бы, а сделал!) “Но это было невозможно, – продолжал давать показания Черников, – так как зачастую сами заключенные предавали вахманов немцам. Я помню случай, когда группа вахманов намеревалась перебить всех немцев и освободить заключенных, но кто-то из заключенных их предал, и все вахманы были расстреляны”. То, что он перевел стрелку на заключенных, звучит не очень правдоподобно, но относительно самого факта побега говорил правду. Согласно немецким документам, обнаруженным Питером Блэком, в июле 1943 года из Освенцима бежали 20 вахманов, их настигли, окружили, разоружили и часть из них расстреляли.

Обратная сила

Вероятно, подсудимые на киевском процессе так легко признавали свою вину (пусть и частично) и довольно-таки вольно себя вели на судебном заседании, потому что знали: по закону им грозило не более 15 лет лишения свободы, причем большинству из них – куда меньше. Представьте себе их реакцию на оглашенный 31 марта 1962 года приговор, которым все они были осуждены к смертной казни.

В конце 1950-х годов в СССР была проведена гуманизация уголовного законодательства. Максимальный предел наказания в виде лишения свободы, который мог быть назначен по закону за самые тяжкие преступления был законодательно снижен с 25 до 15 лет. Именно столько грозило коллаборационистам в случае повторного рассмотрения их дел “по вновь открывшимся обстоятельствам”, причем уже отбытый ими срок по предыдущему приговору (например, за службу в полиции или в вахманах как таковую) должен был быть зачтен в назначенный судом новый срок наказания (за доказанное участие в убийствах).

Таким образом, когда прокурор передал материалы дела в военный трибунал Киевского военного округа, для подсудимых, ожидавших судебный процесс в киевском следственном изоляторе КГБ, его результаты были вполне предсказуемы – во всяком случае, никто не ожидал смертного приговора. И этого никогда не случилось бы, если бы не один документ из 28-го тома – постановление Президиума Верховного Совета СССР от 8 февраля 1962 года, внизу которого стоит фамилия Леонида Брежнева, занимавшего тогда должность председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Поясню читателю, что, согласно Конституции, эта должность была не чем иным, как позицией главы всего Советского Союза, однако фактически страну в то время возглавлял руководитель Коммунистической партии (тогда – Никита Хрущев), и высшая государственная должность была чисто номинальной. Тем не менее решения, имевшие правовые последствия, всегда подписывались ее носителем. Упомянутое решение влекло особые последствия, имевшие необратимый характер, поскольку предрекали смерть участникам предстоящего судебного процесса.

В материалах дела – не сам документ, а его копия, подписанная секретарем Президиума Верховного Совета Михаилом Георгадзе и адресованная председателю КГБ Владимиру Семичастному. По всей видимости, постановление и было принято по его предложению и, помимо этого адресата, других не имело.

По понятным причинам оно никогда не публиковалось, упоминания о нем нет ни в протоколе судебного заседания, ни в приговоре, но копия по чьему-то недосмотру оказалась подшитой в дело. Вот текст этого уникального документа: “Разрешить в виде исключения не применять к Шульцу Э.Г., Левчишину Ф.Ф., Василенко С.С., Прищу С.М., Терехову И.С., Карплюку А.Я., Бородину Д.А., Говорову А.Е., Рябеке Ф.Я., Куринному И.Н., Горбачеву М.П. и Парфинюку Е.С. статьи 6 и 41 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик в части замены смертной казни лишением свободы, если при рассмотрении дела судом будут установлены активная карательная деятельность Шульца (далее – фамилии других подсудимых. – Л.С.) и их личное участие в истязаниях и убийствах советских людей во время Великой Отечественной войны 1941–45 гг., поскольку за эти преступления в то время могла быть назначена смертная казнь”.

Советские судьи по Конституции СССР считались независимыми и формально подчинялись только закону. Если им и давались сверху указания о том, как решить то или иное дело (так называемое телефонное право), то следов вмешательства никогда не оставалось. В этом смысле обнаруженный документ по-своему уникален, ведь на его основании суду разрешалось отступить от действовавшего закона.

Относящееся к ним постановление Президиума Верховного Совета держали от них же в секрете. Поэтому для подсудимых стало шоком, когда прокурор вопреки закону попросил суд назначить им смертную казнь. “После суда адвокат не смог объяснить, почему суд вопреки закону назначил такое наказание, – писал через полгода после суда Шульц в жалобе на приговор. – И только на пятый месяц после суда представитель прокуратуры сказал мне, что суд имел какое-то специальное разрешение на превышение закона”. Таким образом, адвокаты скрывали от своих подзащитных само существование документа, фактически предрешавшего их судьбу. Это обстоятельство в какой-то мере повлияло на стратегию их поведения в суде. “Истрепав на слишком продолжительном следствии остатки своих нервов, – пишет далее Шульц, – зная о неизбежности наказания в виде лишения свободы и не подозревая о возможности более строгого наказания, я махнул рукой на то, что мне придется отвечать за большее, чем это было на самом деле”. Адвокаты, видно, знали об этом, не могли не знать, но никто из них в кассационных жалобах не упомянул о явном нарушении закона – выходе за пределы санкции уголовно-правовой нормы. Кассационная жалоба Шульца выглядит едва ли не более квалифицированной, чем его адвоката, он сам вынужден был разбираться с юридическими тонкостями.

До настоящего времени известен единственный в послесталинском СССР случай применения обратной силы закона, вызвавший широкий международный резонанс и временное исключение советских представителей из международной ассоциации юристов. Это дело московских валютных спекулянтов Рокотова и Файбишенко, скупавших у иностранцев доллары и продававших их по реальному курсу, отличавшемуся от официального, заниженного. Такие операции в СССР были запрещены, за них законом предусматривалось наказание до восьми лет лишения свободы, и именно столько Московский городской суд назначил подсудимым. Вскоре после суда Хрущев на пленуме ЦК КПСС зачитал “письмо” ленинградских рабочих, “возмущенных мягкостью приговора”. “Не думайте, что ваша должность пожизненна!” – пригрозил он генеральному прокурору СССР Роману Руденко, напомнившему было о принципе “закон обратной силы не имеет”. В спешном порядке закон изменили, затем состоялся пересмотр дела Рокотова и Файбишенко, их приговорили к расстрелу. Это было в 1961 году.

Киевский процесс проходил в 1962 году, тогда же расстреляли Рокотова и Файбишенко. Возможно, сыграло роль общее настроение: может, где-то наверху решили, что если уж валютчиков расстреляли, то этих-то сам бог велел. В числе возможных причин, заставивших советское руководство пренебречь законом, могли быть внешнеполитические факторы: лишь год прошел с момента строительства Берлинской стены, и у советских властей вполне могло возникнуть желание продемонстрировать властям ФРГ, именуемых в советских газетах тех лет “германскими реваншистами”, решимость жестко наказывать нацистских преступников.

Рискну предположить, что были еще причины психологического свойства. Советские руководители того времени сами участвовали в войне, в ее начале испытали немалое унижение от поражений и огромного числа невесть откуда взявшихся предателей родины и никак не могли успокоиться, что немецкие прислужники еще ходили по земле.

Правила исполнения смертной казни в этот период регулировались секретными инструкциями, издаваемыми органами госбезопасности и внутренних дел. Приводили приговор в исполнение (смертная казнь была в виде расстрела, к тому моменту уже не было повешения) сотрудники этих же ведомств – в каждом случае по предписанию Верховного суда СССР. Такое предписание давалось после того, как Президиум Верховного Совета СССР рассмотрит вопрос о помиловании.

С просьбой о помиловании туда обратились все осужденные на киевском процессе. Из всех помиловали только одного – Ивана Терехова, прослужившего в Треблинке не менее года. Ему секретным постановлением Президиума Верховного Совета СССР от 24 ноября 1962 года расстрел заменили 15 годами лишения свободы, с зачетом срока, отбытого по приговору трибунала 15 апреля 1945 года (фактически Терехову оставалось провести в местах лишения свободы пять лет).

О мотивах принятого решения можно только догадываться. В самом деле, не оттого же его одного помиловали, что он меньше других (по его собственному признанию, “всего три раза”) был в так называемом “лазарете”? “Первый раз я застрелил здорового старика, во время расстрела он сидел, – свидетельствовал на допросе в суде Терехов. – Второй раз я застрелил двух больных стариков, во время расстрела они лежали”. Еще подчеркивал, что, когда евреев гнали в газовые камеры, “винтовкой сильно не бил, только подталкивал отстающих”. Терехов работал до ареста диспетчером автопарка в Якутии (как я уже говорил, среди вахманов почему-то был высок процент шоферов и автомехаников). В отношении остальных приговор был приведен в исполнение.

Довольно странная находка в архиве Михаила Лева – письмо Печерскому от Степановой Надежды Григорьевны из Ковылинского района Мордовской АССР (1963). Этим письмом она откликнулась на прочитанную статью в “Красной звезде” о киевском процессе. “Страшно вспомнить то, что происходило в Польше недалеко от Майданека, тем более там был человек, которого мы считали зятем. Он являлся мужем моей сестры. Это вахман Иван Терехов, которому дали 15 лет. Но почему 15 лет, а не расстрел? Прошу вас, пожалуйста, сообщите, почему он присужден к 15 годам лишения свободы. Хотя вы и не судья, но, наверное, должны знать”. Думаю, Печерский оставил это письмо без ответа, во всяком случае, мне о нем ничего не известно.

Танго смерти

“Подсудимые Н. Матвиенко, В. Беляков, И. Никифоров, И. Зайцев, В. Поденок, Ф. Тихоновский за измену родине и участие в годы войны в массовом уничтожении узников концлагерей приговариваются к смертной казни – расстрелу. Приговор был приведен в исполнение”. Этими словами заканчивается очерк М. Токарева “В замкнутом круге”, опубликованный в сборнике “Неотвратимое возмездие: По материалам судебных процессов над изменниками родины, фашистскими палачами и агентами империалистических разведок”. Третье издание книги вышло в Воениздате в 1987 году, а значит, готовилось к печати на заре горбачевской перестройки и вышло в свет в начале “гласности”. Уже стало можно рассказывать о коллаборационистах, но еще нельзя было называть этническую принадлежность их жертв. Очерк рассказывает о проходившем в Краснодаре в июне 1965 года процессе над участниками Холокоста – вахманами, но по советской традиции не упоминает о евреях, заменяя их эвфемизмом “советские граждане”.

Книга издана под редакцией генерал-лейтенанта С. С. Максимова, с которым я был неплохо знаком по совместной законопроектной работе в 1980-е годы в период моей службы в Министерстве юстиции, в гражданской его части. У нас сложились неформальные отношения, несмотря на разницу в возрасте и, так сказать, в чинах. Генерал, возглавлявший Управление военных трибуналов страны, формально входившее в состав того же министерства, почему-то мне симпатизировал и вознамерился пригласить на службу под его начало. Сергей Сергеевич даже передал в Министерство обороны мою анкету (согласно принятому порядку, речь шла об аттестованной должности), но спустя какое-то время развел руками – в “кадрах” ее забраковали. По понятным причинам, которые мне не надо было объяснять. Но это так, к слову.

Процесс в Краснодаре главным образом был посвящен событиям в одном – Яновском лагере. Так в 1960-е годы готовились крупные процессы: вахманы охраняли разные концлагеря, но в формулу обвинения обычно включали и сосредоточивали внимание на одном из них. На этот раз выбрали Яновский лагерь, устроенный на окраине Львова, где в течение двух лет оборвалось около 150 тысяч человеческих жизней.

Процесс в отличие от большинства других был гласный, открытый, поэтому следователи постарались выделить в нем эпизоды, убедительные для публики. И в обвинительном заключении, и в приговоре сказано о том, что “подсудимые Матвиенко, Беляков, Никифоров, свидетели Гоголовска, Зайдель и другие подтверждают, что расстрелы в концлагере производились под звуки оркестра”. Фото лагерного оркестра, созданного по инициативе помощника коменданта Рихарда Рокито (до войны – ресторанного музыканта), было приобщено к материалам уголовного дела. Во главе оркестрантов (всего их было 40 человек) – профессор Львовской государственной консерватории Штрикс, автор скорбной мелодии, названной узниками “Танго смерти”. Ее можно найти в интернете, но та ли это мелодия, сказать трудно. Ноты не сохранились, а несколько уцелевших узников при попытке воспроизвести ее по памяти впадали в транс или заходились в рыданиях.

В ноябре 1943 года Яновский лагерь был ликвидирован, в течение трех дней были расстреляны оставшиеся в живых узники – около 15 тысяч человек. В последний день ликвидации лагеря были казнены и музыканты из оркестра Штрикса. “Я видела, – рассказывает свидетель Анна Пойцер, – как все сорок музыкантов стояли в замкнутом круге на лагерном дворе. С внешней стороны этот круг тесным кольцом опоясали вахманы, вооруженные карабинами и автоматами. “Музыка!” – истошно скомандовал комендант. Оркестранты подняли инструменты, и “Танго смерти” разнеслось над бараками. По приказанию коменданта на середину круга по одному выходили музыканты, раздевались, и эсэсовцы их расстреливали. Когда подошел его черед, профессор выпрямился, решительно шагнул в середину круга, опустил скрипку, поднял над головой смычок и на немецком языке запел польскую песню: “Вам завтра будет хуже, чем нам сегодня”.

В Собиборе тоже был оркестр, организованный по приказу начальника лагеря. Он играл по воскресеньям, узников заставляли петь и танцевать на расстоянии нескольких сот метров от газовых камер – такая вот пляска смерти. Мне рассказал о нем Лазарь Любарский, а ему – Печерский. Организовал оркестр Иосиф Дунец, единственный выживший французский еврей, умерший в Израиле в 1976 году. В день восстания он перерезал сигнализацию и разрушил телефонную связь.

Все семь дней судебного заседания на нем присутствовал Валентин Томин. “Никифоров валит вину на родительское воспитание, Зайцев идиотски ухмылялся”, – пишет он в своих заметках, которые вместе с частью скопированных им материалов дела сохранились в архиве Михаила Лева. Зайцева на следствии и в суде опознал знакомый нам Алексей Вайцен.

“В перерыве краснодарские чекисты рассказали мне, – пишет Томин, – как распутали змеиный клубок. Осенью 1943 года в Яновском лагере учитель, преподававший вахманам немецкий язык, прервал урок для фотографирования. Вахманы думали, для новых удостоверений неизвестный фотограф снял. На другой день выяснилось, что приказа фотографироваться никто не давал. Двадцать один год спустя двое чекистов разыскали в Киеве альбом с фотографиями. Теперь к трофейному списку вахманов добавились фото”. Именно после обнаружения фотоальбома нашли в Краснодарском крае Зайцева, окончательно идентифицировав его после медосмотра: все эсэсовцы имели под левой рукой отметку с группой крови.

Так ли было на самом деле, трудно сказать – знающие люди, с которыми я поделился приведенным рассказом, высказывали на этот счет некоторые сомнения, подозревая миф, специально внедрявшийся тогда в общественное сознание. В начале 1960-х годов власть старалась показать, что в обновленные “органы” пришли свежие, незапятнанные кадры, тайная полиция отныне занимается исключительно благородными делами, прежде всего розыском нацистских преступников. Об этом снимались фильмы, об одном из них, вышедшем на экраны кинотеатров в том же году, когда проходил киевский процесс, есть смысл сказать пару слов.

Действие одной из самых популярных лент советского кино “Государственный преступник” разворачивается в Ленинграде, где сотрудники Большого дома (так ленинградцы называли здание местного КГБ) по вновь открывшимся обстоятельствам возобновляют розыск одного из пособников нацистов. Тема для кино новая, поэтому художественный совет “Ленфильма” обсуждал каждую деталь сценария (автором которого был не кто иной, как будущий диссидент и знаменитый поэт Александр Галич). Так вот, члены худсовета воспротивились тому, что полицай показан настоящим монстром, получается, что он таким вырос при советской власти. А куда же смотрели семья и школа? Поэтому автору сценария пришлось несколько изменить биографию персонажа, сделав его родом из Вильнюса, дабы зрителям стало ясно, что причиной тому – буржуазное воспитание.

…Свидетеля Зигмунда Лайнера и еще 2 тысячи человек привезли из Нестеровского гетто в Яновский лагерь в марте 1943 года, после чего ему посчастливилось попасть в рабочую команду. По его словам, по жестокости вахманы не уступали немцам. “По пути во Львов охранявшие нас вахманы грабили нас. В нашей автомашине было два вахмана, в кузове избивали нас, требуя часы и деньги. Им удалось их получить. В лагере все ценности потребовали сдать. Один что-то утаил, его тут же расстреляли на глазах у всех”.

“Начальник лагеря Вильхаус с балкона стрелял из автомата по узникам”, – рассказывал в суде Зигмунд Лайнер. Это страшное обстоятельство упоминается во всех судебных делах, связанных с Яновским лагерем. “За время моей службы с мая по октябрь я несколько раз видел, как Вильхаус с балкона особняка, где жил, безо всякой причины стрелял очередями в толпу узников на территории лагеря. И Рокита то же делал, – это из показаний обервахмана Павла Харчука, разоблаченного пять лет спустя после окончания войны и осужденного 29 января 1951 года военным трибуналом воинской части 77757 к 25 годам лишения свободы (освобожден в 1955-м по амнистии). – Они это делали ради ненависти к людям и ради развлечения”.

На самом деле “они это делали” и по другой причине, непосредственно связанной с вахманами. “Ясно что вы все равно убили бы всех. Какой же смысл был в этих унижениях и жестокости?” – такой вопрос задала журналистка Гитта Серени коменданту Собибора Францу Штанглю в тюрьме Дюссельдорфа. Тот ответил: это было нужно “для тех, кто непосредственно выполнял операции. Чтобы им легче было делать то, что они делали”. “Единственная польза бесполезной жестокости – довести жертву до полной деградации, чтобы убийца меньше ощущал груз вины”, – к такому выводу пришла Ханна Арендт.

И еще одно: людей, способных вмиг преобразиться в садистов, куда больше, чем может показаться. 20 лет спустя после описываемых событий в Йельском университете психолог Стэнли Милгрэм протестировал тысячу обычных людей. Испытуемым объясняли, что экспериментально проверяется, как наказание влияет на способность к обучению, и якобы случайно поручали им роль “учителя”. За неправильные ответы следовало бить током “ученика”, будто бы такого же участника, а на самом деле актера – тот только изображал получение болезненных ударов. 68 % испытуемых, добропорядочных американцев, добровольно подчинялись указаниям экспериментатора до конца, переступая границу отметки “опасно” и доходя до отметки 450 вольт – “смертельно”! На шкале, помещенной перед “учителем”, была указана сила тока и обозначена возрастающая болезненность и опасность ударов в случае повтора ошибки. Этот результат существенно отличался от прогноза, сделанного 40 психиатрами, опрошенными Милгрэмом до начала эксперимента. На вопрос, какой процент американских граждан дойдут до конца шкалы, они ответили: не свыше 1 %, потому что это садистическое поведение, а психиатрия знает, что только 1 % американцев – садисты.

Харчук еще рассказал суду, что “немцы называли Яновский лагерь рабочим, а фактически он был лагерем смерти по уничтожению мирных людей еврейской национальности. К моменту нашего прибытия в лагере содержалось до 800 человек (так называемая рабочая команда – портные, слесари, каменщики), потом их стало больше, до 3 тысяч человек. Эта команда раз-два в месяц обновлялась, обессилевших расстреливали и привозили новых специалистов, людей хватало, их завозили эшелонами”. Последний массовый расстрел узников Яновского лагеря осенью 1943-го последовал за восстанием узников. “Евреи подняли бунт, прорвали проволочное заграждение и начали убегать из лагеря, – из показаний Нигматуллы Латыпова. – Я стоял часовым на вышке в противоположной части лагеря. А те вахманы, что на вышках ближе к месту прорванного ограждения, открыли по убегавшим огонь, и немецкие солдаты побежали за ними. После усмирения узников повели в овраг на расстрел”. Заметим: еще одно восстание.

Приведенные показания бывшего вахмана вполне типичны: обычно они, по их словам, все стояли в оцеплении или на дальней вышке и сами никого не убивали. Такие же показания давал самый молодой из вахманов – Степан Копытик, родившийся в 1927 году, в 15 лет он соврал о своем возрасте и был зачислен в школу СС в Травниках. В 16 лет он уже в составе 100 вахманов прибыл во Львов на службу в Яновский лагерь. Он тоже категорически отрицал личное участие в расстреле узников, так как якобы стоял в оцеплении. Немного позже он участвовал в подавлении восстания в Собиборе.

Беглецы-свидетели

Свидетелей из числа выживших узников на краснодарском процессе было немного, большинство свидетелей – их охранники, из тех, кто свое давно отсидел. Обвиняемых прежде всего старались выбрать из тех, кому до поры удавалось избежать внимания “органов”. Но таких было немного, приходилось добирать из отсидевших. Как уже известно читателю, их могли привлечь и по второму разу. Вероятно, право стать свидетелем, а не подсудимым, надо было еще заслужить.

“Суд допросил свидетелей Ивана Волошина, Петра Бровцева, Михаила Коржакова, Николая Леонтьева, вахманов немецких концлагерей, – продолжаю цитировать очерк. – Поняв в свое время, в какой бездне предательства они оказались, и желая хоть частично искупить свою вину, они бежали из лагеря Белжец, захватив с собой винтовки, автоматы, гранаты и два пулемета. Бывшие вахманы влились в партизанские отряды, и оружие, выданное им фашистами, повернули против гитлеровцев”.

3 марта 1943 года из лагеря Белжец убежали 12 вахманов. После случившегося все подразделение вахманов оттуда удалили, заменив на других. Тем не менее 5 мая из того же подразделения сбежали еще 5 человек. По данным Сергея Кудряшова, за время войны из “травников” дезертировало 469 человек – около 9 % личного состава. Среди них были и те, кто не желал заниматься “грязной работой”, и те, кто боялся наказания за воровство и пьянство, и те, у кого, по их собственному признанию, всегда было на уме одно – сбежать от немцев.

Петр Бровцев из Хелма попал в Травники, потом в Люблин – охранять еврейское гетто и, наконец, в Белжец. По его словам, оттуда “еще в 1942 году вахманы пытались совершить побег, и руководил этим делом военнопленный майор Тимошенко, кто-то из вахманов сбежал, а ему не удалось, его арестовали, пытали и резали на куски. После этого мысль о побеге не оставили. В феврале 1943-го я вошел в группу, замыслившую побег”. В марте он снял замок с пулемета на лагерной вышке, вытащил оттуда ленты и вместе с 11 товарищами сбежал в лес. Четверо суток бродили они по лесу, нашли партизан и вступили в отряд. Имел в партизанах четыре ранения, награжден орденом Красной Звезды. 20 декабря 1947 года военный трибунал Ленинградского военного округа осудил его к 15 годам лишения свободы и 5 – поражения в правах. Освобожден по амнистии в 1955 году. На краснодарском процессе изобличал подсудимых в том, что они заталкивали людей в газовые камеры и расстреливали больных в лазарете, особенно одного из главных обвиняемых, Василия Поденка, 1919 года рождения.

Тот никуда бежать не собирался. “Я прощупывал настроение Поденка о возможном побеге к партизанам. На мой вопрос он сказал: что ты, я никогда отсюда не уйду, и что-то добавил о советской власти, какое-то недовольство”, – из допроса Бровцева на предварительном следствии 25 августа 1964 года. Сам Поденок показывал следующее: “Спасая свою шкуру, я стал предателем, орудием в руках гитлеровцев, но прошу учесть, что у меня не было иного выхода. Комендант лагеря Вирт убивал не только заключенных, но и неисполнительных вахманов. Тех и других он насмерть забивал плетью или расстреливал. После побега из Белжеца группы вахманов весной 1943 года немцы загнали вахманов в столовую, нас оцепили с пулеметами, затем погрузили в автомашины и вывезли в Травники, а оттуда в Аушвиц”. Об Освенциме Поденок рассказывал с явным облегчением: “Это был концлагерь, но он не был похож на лагерь смерти. Если в Белжеце прибывших в лагерь людей тут же убивали и фактически узников, кроме двух небольших рабочих команд, в лагере не содержали, то в Освенциме содержалось в заключении несколько десятков тысяч заключенных разных национальностей, и нас, вахманов, использовали только для конвойной службы”.

Комендант лагеря Белжец Кристиан Вирт – фигура, известная еще с тех времен, когда он осуществлял техническую поддержку оборудования в центрах эвтаназии, затем наблюдал за “экспериментальным” использованием газовых камер в Собиборе в апреле 1942 года, а после был назначен главным инспектором всех трех лагерей уничтожения, входивших в “Операцию Рейнхард”.

Поденок наконец решился на побег в апреле 1945-го, договорился с Михаилом Стародубом, но при попытке запастись пистолетами их поймали. Стародуба расстреляли, а его почему-то пощадили, видно, ценный был кадр. Потом успешно прошел фильтрацию и был призван в Советскую армию. После армии работал учителем.

Узнав о Поденке, Печерский откликнулся гневной филиппикой: “Среди шестерки мерзавцев был предатель Поденок, который сумел скрыться от справедливого возмездия, работал все эти годы учителем, которому, к великому ужасу, именно ему доверили в школе воспитывать детей. Какими глазами мог Поденок смотреть детям в глаза, с какими словами к ним обращался, если в течение четырех лет повторял только одно слово, обращаясь к детям: “шнель”, загоняя их в газовые камеры?”

Увы, не одному Поденку удалось, скрыв службу в СС, устроиться на работу в школу. Вахман Василий Гайдак, служивший год в Собиборе, работал до дня своего ареста в июне 1950 года завучем школы в Полесье.

Интересно, что Бровцев ответил на вопрос следователя, почему на допросе в 1951 году он показал, что Поденок только охранял Белжец, а участия в уничтожении людей не принимал. Ответ: “Это было, когда я отбывал наказание в лагере в Воркуте. Всякий вызов на допрос вызывал подозрение у заключенных. Поденок мог прибыть для отбытия наказания в наш лагерь, и я боялся мести с его стороны и других заключенных”.

Свидетель Иван Козловский (этот успел послужить и в Собиборе) давал о Поденке такие показания: “Некоторые рядовые старались выслужиться перед фашистами, на расстрелы ходили по собственному желанию и являлись активными участниками водворения людей в газовые камеры. К числу активных относился Поденок. Его почему-то уважал цугвахман Шмидт и брал с собой на операции. Может, оттого, что был грамотнее других и мог объясниться по-немецки”.

Шульц: “В лагере смерти Собибор вахманам выдавались немцами спиртные напитки, но сейчас не помню, в какой именно момент выдавалась водка: или же перед прибытием вагонов с людьми, или же после. Я считаю, что немцы выдавали водку вахманам для того, чтобы вахманы, будучи пьяными, меньше отдавали себе отчет в том, что делали. Должен сказать, что все вахманы, кроме того, доставали водку сами и почти всегда были в нетрезвом состоянии. Деньги и ценности вахманы воровали и пропивали. Эти деньги и ценности оставались после уничтожения людей и вывозились немцами, часть из них доставалась и вахманам. За присвоение ценностей жертв немцы вахманов наказывали, однако это вахманов не удерживало”.

“Немцы поощряли нашу пьянку, водку продавали в буфете”, – это свидетель Василий Литвиненко, в протоколе значится как колхозник из Черкасской области, тоже из беглецов. Впрочем, далее сам себе противоречит, рассказывая, как его за систематическую пьянку сажали на гауптвахту. Потом продолжает: “Перед расстрелом нас немцы напоили водкой. Я, как и другие вахманы, был в пьяном состоянии и машинально, как в заведенном состоянии, расправлялись с евреями”.

“Показания Литвиненко подтверждаю в части расстрела евреев. Что же касается пьянства вахманов, он говорит неправду. Я всегда был в трезвом состоянии, водку вообще не пью, только пиво”, – так своеобразно оправдывается подсудимый Василий Беляков, понимавший, что по закону пьянство признавалось отягчающим вину обстоятельством, хотя какое уж такое обстоятельство могло отяготить содеянное.

В 1960-е годы в стране объявили войну пьянству и хулиганству. Тогда у тех, кто шел “по хулиганке”, были две тактики защиты: одна – был пьян, ничего не помню, другая – не пью, только в получку, аванс. Обе не помогали.

Но насчет водки говорили и другое. “Водка была нашим единственным утешением, без водки мы не могли кушать, потому что запах от разлагавшихся трупов отбивал всякую охоту к еде, – это уже свидетель Владимир Захаров, в Белжеце служивший под фамилией Прусс, так как хотел выдать себя за фольксдойче. – Поэтому каждый вахман старался попасть поближе к толпе обреченных или в самую толпу, где можно было чем-либо поживиться. У всех у нас разгорелась страсть на присвоение ценностей или вещей, и так как немцы это строго пресекали, то стремились в толпу, где было легче присвоить что-то незаметно”.

Но больше других изобличал вахманов все тот же Василий Литвиненко. Его самого судили в 1949 году, дали “четвертак” и выпустили в 1955 году по амнистии. После этого началось его путешествие по судам в качестве свидетеля. Можно себе представить, в каком непростом положении он оказался. Скорее всего, его показания были в основном правдивы, но, чтобы вновь не превратиться в обвиняемого, надо было еще умудриться давать такие показания, которые понравятся следователям и судьям. Вероятно, поэтому он говорил в суде заученными словами: “Кровь лилась ручьями, плач и душераздирающие крики несчастных леденили душу, я видел, как земля колыхалась под ногами” (о расстреле узников Яновского лагеря смерти в течение трех июньских дней 1943 года).

Показания Литвиненко попадались мне на глаза и по другим делам. На процессе военного трибунала Прикарпатского военного округа (приговор вынесен 24 декабря 1966 года) по делу Сергея Приходько, Александра Миночкина, Николая Станкова (все они тоже служили в Яновском лагере) он делился подробностями другого расстрела: “Заключенные были нами отконвоированы в лесок, где уже была вырыта яма-могила. Там мы от общей массы заключенных отделяли по несколько человек, подводили их к могиле, а немцы их расстреливали. Тогда расстреляли немного, всего человек 150”.

“Немного, всего человек 150”. Всего! “Возмущение в зале”, – записал секретарь в протоколе судебного заседания.

Рассказал он и о вещевом складе, где хранились вещи узников и куда вахманы проникали, чтобы что-нибудь похитить: “Я, Панкратов и Миночкин и другие вахманы занимались мародерством, продавали вещи и ценности расстрелянных узников, деньги пропивали, так как не рассчитывали на дальнейшую нормальную хорошую жизнь, знали, что за все придется отвечать перед народом”.

Подсудимые, видно, знали, что имеют дело с едва ли не профессиональным свидетелем, но все же возражали, правда, порой весьма странным образом. Миночкин, например, сказал: “Литвиненко не мог меня знать”. И тут же почему-то добавил: “Пусть он назовет своего лучшего друга по Яновскому лагерю Станкевича, которому заключенные выбили один глаз. Они вместе ходили во Львов в увольнение, пьянствовали в пивных и никогда не расплачивались с официантками – один притворялся глухим, а другой слепым”. Литвиненко: “Это неправда, правда только то, что Станкевичу узники выбили глаз, когда он конвоировал их к месту казни”.

Георгий Панкратов (судим в 1953-м к 25 годам, вышел по амнистии) уверял суд, что мародерством не занимался и убил всего трех узников, а не пятерых, как показывает Литвиненко. Стало быть, не хотел брать на себя лишнего. Что было, то было, вот в Люблинском гетто “мы охраняли рабочий лагерь, я лично принуждал евреев, чтобы они хорошо работали, применял к ним физическую силу, избил прикладом одного еврея за то, что не работал”. Рассказывал, как в июле 1943 года в Яновском лагере конвоировал заключенных, заставлял раздеваться и загонял в яму, а после расстрела он с еще тремя вахманами сбежал. Они отошли на 20 километров, партизан не встретили и вернулись. Их арестовали, но на допросах он признал только самоволку без намерения сбежать, его направили в Освенцим, а потом в Бухенвальд.

Я долго пытался понять логику, по которой их судили. Иногда обвиняемых объединяли по какому-нибудь одному концлагерю, хотя все они служили в разных лагерях, все делали одно и то же (гнали в газовые камеры и прочее), только одним отводилась роль свидетелей, а других ждала высшая мера. Среди подсудимых были те, кто отличался особой жестокостью, но не всегда это было основным критерием отбора на скамью подсудимых. Каждого судили, выделяя то одно, то другое в зависимости от разных обстоятельств, собственных признаний, показаний других вахманов. Изредка это были одни и те же люди, вначале судили одних, а другие свидетельствовали, потом все менялись местами. Но чаще всего, как мне показалось, в свидетели выбирали “социально близких”, тех, кому можно было сказать по-свойски: “Вы – свои, помогите следствию”. Или же свидетели давали показания под угрозой того, что и их привлекут к ответственности?

В феврале 1967 года в одном из домов культуры города Днепропетровска при стечении публики проходил процесс военного трибунала Киевского военного округа, председательствовал в котором полковник юстиции Бушуев, в будущем генерал-лейтенант, председатель военной коллегии Верховного суда СССР. Обвиняемые – Аким Зуев, Тарас Олейник, Никита Мамчур, Алексей Лазоренко, Григорий Лынкин – были отобраны по признаку службы в концлагере Белжец. Все, кроме одного, судимы, приговоры отменены по вновь открывшимся обстоятельствам. Всем, кроме одного, назначена смертная казнь. Изобличавшие их свидетели – все те же Волошин, Бровцев и Леонтьев. Всего они дали показания на 90 “травников”.

Подсудимые указывали на недостоверность их показаний. Скажем, Зуев отрицал предъявленное ему обвинение в расстреле в лагере женщины, а Волошин показал, что лично видел, как он выстрелил в женщину, пытавшуюся скрыться из толпы, загоняемой в душегубку. Суд целую страницу в приговоре посвятил тому, почему он доверяет показаниям Волошина и его товарищей, таких же вахманов, и не доверяет подсудимым. Ведь это те, кто “в марте 1943 года бежали от немцев и до конца войны сражались против немецко-фашистских захватчиков, награждены за выполнение боевых заданий”. Такая мотивировка с точки зрения закона и логики выглядит странновато. Не менее странно звучит приведенная судом причина, по которой они при допросах по прежним делам не называли фамилий подсудимых по данному делу: “Их о них не спрашивали, с ними было много вахманов, и некоторых они забыли, но затем в ходе следствия этих подсудимых они опознали и вспомнили об их преступной деятельности”.

Звучит не слишком убедительно. В то же время нельзя отрицать и того, что вахманов, судимых сразу после войны, чаще всего обвиняли без какой-либо конкретизации: например, “в конвоировании и охране заключенных в концлагерях”, доказательствами чего служили документы из “учебного лагеря СС в м. Травники”. Таким именно образом сформулировано обвинение Степана Данилюка и Ивана Зинюка, осужденных 17 августа 1949 года военным трибуналом войск МВД Запорожской области к 25 годам каждый.

В 1960-е годы судили немного иначе, например, вахмана Ивана Киценко, попавшего под трибунал в 1969 году. Ему было предъявлено конкретное обвинение в участии в трехдневном июньском расстреле узников в Яновском лагере смерти во Львове, когда было уничтожено 15 тысяч человек. До этого ему каким-то образом удавалось избегать неприятностей – в 1945-м сумел пройти фильтрацию, скрыв свою службу в СС, был призван в армию, потом уехал в Баку, женился в 1950 году, жене и двум сыновьям о прошлом ничего не рассказывал. Рассказывать пришлось в суде: “В наши обязанности, – рассказывал он суду, – входило сопровождать, помогать, раздевать заключенных, а расстреливали немцы. Мы толкали их прикладами под пули”.

Глава 9 Конец героя

Вы меня извините, меня душат слезы. Мне, конечно, одной, без моего любимого друга, очень и очень тяжело, все напоминает, кажется, вот-вот он появится, но, увы, его нет.

Из письма Ольги Печерской Михаилу Леву

“Здравствуй, Хаим”

В Музее Холокоста в Вашингтоне, как я уже упоминал, хранится переданная Михаилом Левом обширная переписка Печерского с выжившими узниками Собибора. Они писали ему, присылали книги и вырезки, в том числе и из-за границы, куда его так ни разу не выпустили, даже на премьеру снятого о нем в Голливуде фильма. Печерский отдавал полученные тексты (за свои скромные средства) в перевод и внимательно прочитывал.

Он вел активную переписку с заграницей – бывшими собиборовцами, журналистами и историками, интересовавшимися случившимся в Собиборе. В мае 1965 года дал объявление о розыске бывших заключенных Собибора в голландскую еврейскую газету, предоставив свой домашний адрес. В Собиборе погибло много голландских евреев, и в тамошних публикациях его называли “героем нашего времени”.

В 1960-е годы им заинтересовались израильские журналисты. Надо сказать, в Израиле долгое время стыдились Холокоста. Израильтяне видели себя полной противоположностью забитому галутному еврею (“галут” на иврите – “изгнание”). Отношение к Холокосту изменилось после суда над Эйхманом в 1960 году, когда до израильской молодежи дошла трагедия европейского еврейства.

Советские люди редко получали письма из-за границы. В анкетах, заполняемых при приеме на ответственную работу, со сталинских времен сохранялся вопрос о наличии родственников за границей, люди боялись переписываться даже с заграничными родственниками. Чтобы, глядя из сегодняшнего дня, понять всю смелость Печерского, решившегося на постоянную переписку с заграничными корреспондентами, приведу анекдот, ходивший по Москве в 70-е годы прошлого века. В КГБ вызывают “лицо еврейской национальности” и спрашивают, есть ли у него родственники за границей. “Нет”, – испуганно отвечает он. “Ну как же, – напоминают ему, – а брат в Америке, забыли, что ли?” Ему приходится признаться, что брат и вправду живет в Америке. “В переписке с ним состоите?” – “Нет, что вы!” – “Что же так, ведь это ж родной брат, написали бы ему”. – “Хорошо, как-нибудь напишу”. – “Да сейчас бы и написали, вот ручка, бумага”. Он берет ручку и пишет: “Здравствуй, Хаим, наконец-то я нашел время и место, чтобы написать тебе письмо”.

Далеко не все письма из-за границы доходили до адресатов. Чтобы вся корреспонденция приходила и впредь, Печерский иной раз старался соблюсти хорошую мину при плохой игре. Впрочем, не исключено, что он и в самом деле думал то, о чем писал господину Виму Смиту из Роттендита 8 июня 1983 года в ответ на его письмо (перевод с немецкого), в котором тот обращается к нему “как к величайшему антифашисту от людей своего поколения” (голландцу 33 года): “Я убежден, что советские люди не хотят войны. Будем жить в мире и социализме”. И дальше о том, что такие люди, как мистер Рейган, представляют большую опасность, о “бредовой политике США по размещению ядерного оружия в Европе”, о Маргарет Тэтчер, “которой богом предначертано рожать детей, а не посылать английских ребят на смерть к берегам Аргентины” (в то время разгорался конфликт на Фолклендах).

Однажды Печерский получил письмо от редактора американского мужского журнала Кертиса Кейсвита (Денвер, Колорадо). Впечатленный историей о Собиборе, тот хотел написать и в итоге написал о ней в своем журнале, для чего попросил Печерского прислать фотографию. “Ваша история помогла бы многим молодым американцам”. Печерский ему фото прислал и спустя какое-то время получил экземпляр журнала со статьей. Разумеется, он не мог не понимать, что статью внимательно прочитали “где надо”. Вот почему его ответное письмо американцу от 24 сентября 1965 года написано так, будто составлено из фрагментов советских газет, и явно предназначено не только для адресата. Печерский пишет “о вольном обращении с фактами” с его стороны и особенно возмущается словами: “Несмотря на русскую цензуру, он (Печерский. – Л.С.) начал переписку с оставшимися узниками Собибора, рассеянными по всей земле”. По этому поводу он восклицает: “Это уже просто дурно пахнет. О какой цензуре вы говорите? Зачем вам это нужно?”

Разумеется, Печерский лукавил. Что такое советская цензура, ему было прекрасно известно, причем на собственном опыте. Вряд ли только американский редактор что-нибудь понял из возмущенного письма Печерского, состоящего из публицистических клише того времени. Вот недавний житель социалистической Польши, а ныне американский гражданин Томас Блатт, переписываясь с Печерским, все понимал и, иногда бравируя своей “пропиской в свободном мире”, явно валял дурака.

Из письма Блатта: “Пришли мне свою ростовскую газету. Догадываюсь из твоего письма, что есть там что-то такое нехорошее об Америке. Это не имеет значения. Здесь я могу перед домом написать транспарант “Прочь, поджигатель войны Картер! Да здравствует коммунизм!” И никто мне ничего не сделает, только лишь подумают, что сошел с ума”.

Это парафраз анекдота тех времен, популярного не только в СССР, но и в Восточной Европе. Американец говорит русскому: “Я могу выйти к Белому дому с плакатом “Наш президент – дурак!” А ты можешь выйти на Красную площадь? Русский отвечает: “Могу, конечно. С плакатом “Американский президент – дурак!” Запросто!” В 1950-е годы Блатт трудился в министерстве культуры Польши и разговаривал иначе. Со слов Лева, скрывал, что он еврей, сменил имя с Тойви на Томаш. И в этом смысле был не одинок – из троих выживших собиборовцев, как Блатт писал Печерскому, “один занимает высокое положение в армии и по вполне понятным причинам не говорит о пребывании в этом лагере”.

Ростовской газеты, где было, по словам Блатта, “что-то такое нехорошее об Америке”, я не нашел. В то время шла война во Вьетнаме, и речь, видимо, шла о ней. Блатт осторожно затронул ее в письме Печерскому: “Одни считают агрессором США, а другие – Северный Вьетнам, во всяком случае, эта война непопулярна в Америке”.

Вероятно, в письмах Печерского заграничным адресатам с некоторым притворством смешались его подлинные чувства, пусть даже и вызванные навязчивой советской пропагандой. В архиве Михаила Лева сохранилась пара вырезок из газеты “Вечерний Ростов”, подписанные так: “А. Печерский, техник-диспетчер Ростовского машиностроительного завода”. Они назывались “Им нет прощения” и “Мы требуем сурово покарать убийц!”

У Печерского были все основания возмущаться мягкостью западногерманской юстиции по отношению к гитлеровским палачам. В то же время напрямую связывать ее с “бредовой политикой США” и уверять господина Вима Смита, что “Рейган в человеконенавистнической теории “жизненного пространства” лишь чуть-чуть изменил название “жизненные интересы США”, а все остальное практически не изменилось” – было немного чересчур.

Невыездной герой

Сразу после войны польские власти не только не предпринимали ничего для увековечивания памяти о Собиборе, но и всячески старались избегать упоминания об уничтожении евреев в лагерях смерти, расположенных на территории Польши. В первые послевоенные годы страну охватила волна гнева против уцелевших евреев, возвращавшихся в родные места и пытавшихся вернуть присвоенное соседями имущество.

В год 20-летия Победы (вероятно, по подсказке из Москвы) в Собиборе начались юбилейные мероприятия, разумеется, без упоминания Холокоста. На одно из этих мероприятий, согласно рассказу Михаила Лева, пригласили Печерского. По-видимому (он точно не помнил), речь шла о проведенном в 1965 году митинге в честь открытия на месте Собибора первого мемориала. До этого на месте лагеря был построен детский сад.

“На всей территории бывшего лагеря выкорчеваны деревья, посаженные гитлеровцами для сокрытия следов их преступлений, – писала в июле 1965 года люблинская газета “Знамя труда”. – У входа стоит скульптура – Скорбящая женщина с ребенком. Высота скульптуры – пять метров. Она выполнена из сплава цвета ржавчины и… кажется обрызганной кровью”.

Польские газеты писали, что на митинге выступил организатор восстания Александр Печерский. Однако Печерского там не было – его просто не выпустили за границу. Выступление же им было подготовлено по просьбе организаторов заранее и передано “польским товарищам”. Самому же несостоявшемуся оратору сообщили, что он не едет ни в какую Польшу, только в Москве, куда он специально прибыл из Ростова, перед самым вылетом в Варшаву. Представляю, как ему было обидно. Печерский мечтал вновь побывать в Собиборе на протяжении всех послевоенных лет, но этого так и не случилось.

Евреев за границу пускали нечасто, ведь они могли там остаться, но тут такой опасности не было. Польша – невелика была заграница. Может, не хотели, чтобы громко звучала тема еврейского восстания? Или боялись, что ляпнет что-нибудь не то? Выпускать или не выпускать советского человека за границу, решали в КГБ. То, что Печерский встречался с иностранцами, означало, что он был в поле зрения этого ведомства. По всей видимости, там к нему накопились серьезные претензии. Может, не хотел писать рапорты в КГБ о контактах с иностранцами?

По рассказу Михаила Лева, перед поездкой Печерского вызвали в КГБ и попросили посетить редакцию еврейской газеты в Варшаве, встретиться с директором издательства “Идиш бух” Леопольдом Треппером и потом отрапортовать. Леопольд Треппер в то время не был знаменит, это сейчас одним кликом можно узнать об успешном советском разведчике, руководителе знаменитой “Красной капеллы”, после войны посаженном в советский лагерь, а после реабилитации в 1957 году отпущенном из СССР в Польшу. Печерский тем не менее от сотрудничества с органами отказался, сказав, что его интересует исключительно Собибор и все, что с ним связано. Может, Печерского кто-то сильно невзлюбил за непонимание при том разговоре?

“К 30-й годовщине нашего восстания я сделал попытку в Москве, чтобы мы все на годовщину восстания выехали в Польшу, – писал Печерский одному из его участников Науму Плотницкому. – Но из этой попытки ничего не получилось”. К тому же он, возможно вопреки рекомендациям “органов”, затеял обширную переписку с бывшими узниками Собибора, которых судьба разбросала по всему свету. Ему отвечали, звали в гости. Он отвечал, что приедет, хотя сам в это не верил.

“К моему дорогому человеку!” – с этих слов начинается датированное мартом 1964 года письмо, где Бахир отвечает Печерскому на вопросы о неизвестных ему подробностях восстания. И далее: “Я рад твоему намерению приехать нас посетить. Когда это удастся, ты будешь самым большим гостем для нас всех”. Бахир пытался организовать его визит в Израиль. Не удалось.

Кино и книга

“Когда вечером я спустился в вестибюль, Александр Печерский уже ждал меня там… высокий и стройный как солдат, – пишет Ричард Рашке в книге “Побег из Собибора”. – Ему было семьдесят два года, но его рукопожатие было крепким. Седые волосы зачесаны назад. Когда он улыбался, глаза его добродушно щурились”.

В 1980 году в Москве у него состоялись две встречи с Печерским. Обе – в гостинице “Интурист”, которой больше нет. Теперь вместо нее стоит другая гостиница, а я еще помню, как до “Интуриста”, в 1960-е годы, на этом месте стоял двухэтажный книжный магазин. Рашке пишет, что все гостиничные службы там были организованы прекрасно, особенно понравились ему швейцар при входе и женщины, сидевшие около лифта на каждом из 12 этажей отеля. Правда, мимо внимания американца не прошло, что коридорные выполняли роль соглядатаев.

Москва запомнилась писателю длинными очередями в магазинах и отсутствием фруктов на прилавках. Когда Ольга Ивановна, сопровождавшая Печерского на обе встречи с ним, на второй из них вытащила в гостиничном номере из сумки пиво и сыр, Рашке понял, что ей пришлось постоять в очереди. Правильно понял, за пивом стояли в очередях. Гости к тому же выразили обеспокоенность, что тот потратил много денег на ланч с ними. Щепетильными были людьми Александр и Ольга Печерские, ведь в то время нам все иностранцы представлялись богатыми. “Дорогой Саша, я знал, что ты герой, но теперь вижу, что ты также очень интеллигентный и чувствительный человек”, – это из письма Блатта Печерскому от 5 мая 1980 года, написанного вскоре после той встречи.

Книга Ричарда Рашке легла в основу сценария фильма “Побег из Собибора” режиссера Джека Голда (1987), где главные роли сыграли Рутгер Хауэр (Александр Печерский) и Джоан Пакула (Люка). В заключительных титрах пояснялось: главный герой жив, живет в советском городе Ростове-на-Дону.

Однако Печерский не смог приехать на премьеру, в КГБ сделали все, чтобы затянуть оформление документов на выезд. И это несмотря на перестройку, гласность и телемосты с американцами по телевидению. Вел их Владимир Познер, к нему-то и обратился за помощью Печерский. Тот отнесся с пониманием, о чем говорит его ответ Печерскому от 7 мая 1987 года: “О фильме “Бегство из Собибора” я знаю очень хорошо. Так что ваше письмо, что называется, попало на хорошо подготовленную почву. Для меня нет ни малейшего сомнения в том, что вы должны поехать в США. Более того, я переговорил с ответственным товарищем, который реально может помочь. Обещаю вам, что буду добиваться решения вашего вопроса, чего бы это ни стоило”. Но и у Познера ничего не вышло. “Ответственный товарищ” объяснил ему, что существует некая инструкция, о которой он пишет в другом письме в июне того же года. В этой инструкции сказано, что “приглашение в капиталистическую страну должно быть от прямого родственника”. По мнению Познера, все это “противоречит перестройке и гласности”, и заверил Печерского, что он “в числе тех, кто добивается ее отмены”.

Видеокассету с фильмом Печерский все же получил. Ольга Ивановна после его смерти вспоминала: “Вот эту кассету – из Штатов прислали – крутил раза четыре. Ругался сильно. В фильме один мальчик заманивал немецких офицеров в хитро расставленные ловушки, где их убивали. А было по-другому: в этом заманивании участвовали немало мужчин, в том числе и капо”. Совершенно не похож он был на Рутгера Хауэра, получившего “Золотой глобус”. И дальше: “Хауэр, конечно, хорош. Но он – вылитый ариец, ему бы кого-то с той стороны играть. А мой Саша восточного типа был мужчина”.

Блатт, напротив, узнал себя в молодом американском актере, исполнявшем его роль. Он был консультантом “Побега из Собибора” и присутствовал на съемках. Когда снималась сцена побега, актер в роли Тойви зацепился за ограждение и долго не мог вырваться. Блатту показалось, что это продолжается слишком долго, и ему стало страшно. Когда, наконец, актер побежал по полю, Блатт последовал за ним. Эпизод давно сняли, а Блатт все бежал и бежал. Его – исцарапанного, в разбитых очках – нашли спрятавшимся в лесу спустя несколько часов.

Но вообще это было на него совсем не похоже. “Блатт невысокий, но крепко сбитый и сильный, – писала о нем Ханна Кралль. – Его легко представить стоящим перед зеркалом: короткая шея, широкая грудь, майка и пузырек новейшего американского средства от седины. Но картина эта не должна вызывать ироническую улыбку. Сила у Блатта прежняя – та же, что когда-то приказала ему выжить”.

Через год после премьеры Печерского попытался вытащить за границу Блатт. “Томас сказал по телефону, что нас вызовет в апреле 1988 года, – приписка Ольги Ивановны на письме Печерского Леву от 29 августа 1987 года. – Хочет приурочить к годовщине выхода фильма. Дай бог, чтобы А.А. был здоров”. Но он, увы, уже не был здоров и по этой причине не стал оформлять загранпоездку.

В Советском Союзе тоже мог бы быть снят фильм о Собиборе. Печерский мечтал о нем, стучался в разные двери. Одно из его обращений было адресовано в творческое объединение “Экран” – крупнейшую в стране киностудию, снимавшую картины для телевидения. Сохранился ответ оттуда от 11 июля 1978 года: “Тов. А. А. Печерскому. Мы очень внимательно обсудили Ваше предложение создать антифашистский фильм о Сопротивлении, об узниках немецких лагерей смерти. Совершенно согласны с Вами: антифашистская тема всегда останется центральной в нашей пропагандистской работе. Хочется напомнить Вам нашу картину “Был месяц май”. Этот фильм – страстное предупреждение против фашизма, разоблачение его античеловеческой сущности, зверств фашизма в лагерях смерти. Думается, что эта работа режиссера М. Хуциева всецело отвечает тем задачам, которые Вы в своем письме ставите перед создателями такого фильма. Но мы и в новых своих планах неизменно будем учитывать Ваше пожелание больше видеть фильмов, которые воспитывают молодое поколение на примерах героической борьбы с фашизмом старшего поколения нашего народа”.

Представляю, как расстроился бы Марлен Хуциев, узнав, что его доброе имя использовали в отписке герою. А подписана она была заместителем директора “Экрана” Тамарой Огородниковой, в недалеком прошлом – директором картины “Андрей Рублев”. Когда разгорелся скандал по поводу заживо сожженной на съемках знаменитого фильма коровы, она уверяла публику, что корова была накрыта асбестом и не горела. Пришлось Алисе Аксеновой, директору Владимиро-Суздальского музея-заповедника, на территории которого шли съемки, призвать ее не лукавить.

Так что лукавить ей было не впервой. А руководил объединением “Экран” в то время известный мне лично Борис Михайлович Хессин, “подневольный и весьма боязливый человек”, как отозвался о нем режиссер Владимир Алеников. Михаил Козаков рассказывал, как пришел к нему пробивать “Покровские ворота”. “Миша, – сказал Хессин, – хотите, чтобы вас запустили с вашей сомнительной комедией, сыграйте Дзержинского!” После этого Козакову пришлось сыграть еще в двух фильмах (чтобы зритель не запутался в железных Феликсах), прежде чем получить разрешение на свой шедевр. Этот некогда важный человек таким уж подневольным мне не казался – просто знал правила игры и по ним играл. При этом – не чета нынешним телевизионным Крезам – был небогат, даже по скромным тогдашним понятиям, не имел машины и дачи, выходные проводил в пансионате Софрино, где мы не раз оказывались соседями. Помню, как он старательно избегал в разговорах со мной “национальный момент”, а чей-либо интерес к этническим корням вызывал у него насмешки. Его собственные корни лишь усугубляли в нем осторожность.

Люка – конец истории

После побега Печерский всех спрашивал о Люке, но ее никто не видел. Всю свою последующую жизнь он все надеялся, что она жива. Пытался ее разыскивать, упоминал в переписке с разными голландскими корреспондентами. Печерский рассказывал, что Люку считали голландкой, хотя она была из Гамбурга. Вскоре после прихода Гитлера к власти отцу Люки, коммунисту, угрожал арест, но ему удалось скрыться. Семья эмигрировала в Нидерланды, откуда всех отправили в Собибор, где оба ее брата погибли в третьем лагере. Настоящее имя Люки Печерскому не было известно.

“Насколько мне известно, только две голландские женщины пережили Собибор – Сельма и Урсула Шафран, урожденная Штерн, – из письма Роберта ван Албада Печерскому от 9 июня 1966 года. – Мне очень жаль, что Урсула Штерн – не Люка”.

Надежда на ее спасение не умерла в нем до конца, о чем можно судить по его переписке. Переводчица и журналистка Дуня Бреер из Амстердама написала Печерскому 15 июля 1981 года: “Меня зовут Дуня, я родилась 30 июня 1942 года, и несколько месяцев спустя моих родителей арестовали, мама была в Равенсбрюке”. Дуню воспитали бабушка и дедушка, жившие на той же улице, где жила и вела свой знаменитый дневник Анна Франк. Между Печерским и Дуней завязалась переписка. 22 августа 1983 года Печерский обратился к ней с необычной просьбой: “Несколько месяцев назад я начал получать из Голландии письма от Гертруды Эдвард из Амстердама. В первых трех письмах ничего нельзя было понять, письма сумбурные, непонятные, что-то о ревности, о том, что она купила обувь на Рождество, потом прислала дамскую кофточку “для какой-нибудь бабушки”. В архиве Лева сохранилось четвертое письмо от этой странной женщины. В конверт вложено фото дамы с обнаженной спиной, в одних только джинсах, стоящей лицом к стене. Текст под изображением неумело написан по-русски, тогда как само письмо – по-голландски: “Александр, здесь моя спина, ты можешь видеть, хорошо ли я сформирована. Гертруда. Одесса мама”.

Естественно, Печерский подозревал, что написавшая ему женщина не совсем здорова, тем не менее попросил Дуню найти ее и попытаться что-то выяснить: “У меня в лагере Собибор была конспиративная подруга по имени Люка. После побега она затерялась, и я после войны разыскивал ее через печать и радио. Об этом писала и голландская пресса. Эта женщина прислала мне вырезку из голландской газеты с фотографией женщины. Правда, она не похожа на ту девушку, да и имя ее было Люка. В настоящее время ей должно быть приблизительно 60 лет, а в газете значительно меньше”. Продолжение этой истории мне неизвестно, но вряд ли оно было сколько-нибудь утешительным для Печерского.

По данным Юлиуса Шелвиса, Гертруда Попперт (подпольная кличка – Люка) родилась в 1914 году и прибыла в Собибор вместе с мужем Вальтером, убитым в Собиборе после восстания. Он ссылается на транспортный лист от 18 мая 1943 года и другие данные германских архивов. Увы, слишком многое в этих данных не совпадает с рассказом Печерского. Его Люке было всего 18 лет. Правда, возможно, Гертруда Попперт преуменьшила свой возраст, а может, исхудавшая 29-летняя женщина казалась Печерскому 18-летней? Отец Гертруды, Антон Шёнборн, был коммунистом, потом членом нацистской партии, куда, по-видимому, вступил, чтобы защитить жену и дочь от преследований. По моей просьбе профессор Сельма Лейдерсдорф из Амстердама обратилась к Юлиусу Шелвису за разъяснением, но сколько-нибудь убедительных доказательств идентичности этих двух лиц ей добыть не удалось.

Полученную когда-то от Люки рубашку Печерский хранил всю свою жизнь как зеницу ока. От его дочери Элеоноры я узнал, что он отдал рубашку в Ростовский краеведческий музей, там она долго занимала место в экспозиции рядом с макетом Собибора. Однажды Печерский узнал от кого-то, что в музее больше нет ни макета Собибора, ни рубашки Люки – сменилась экспозиция. Он немедленно бросился туда, но макет ему не отдали, видно, разобрали и выбросили, а рубашку удалось буквально выцарапать. Историк Сергей Шпагин, навестивший вдову Печерского в 2001 году, спрашивал, где она, та ответила, что отдала кому-то, а кому, не помнит.

Теперь рубашка у Элеоноры. После смерти Печерского ее не раз демонстрировали на мероприятиях, посвященных Собибору. Выглядит как новая, говорят, ее подновили в Израиле.

Лазарь Любарский, друг Александра Печерского, шесть лет назад рассказал мне о том, как в 1968 году из Москвы в Ростов приехал известный художник Меер Аксельрод. Впрочем, настоящая известность пришла к нему после смерти (1970), его графика еще долго теснилась в папках, пока не оказалась востребована и Третьяковской галереей, и Русским музеем, и Музеем Израиля в Иерусалиме. В 1960-е годы художник создавал серию акварельных работ “Гетто”, и, естественно, его не могла не заинтересовать встреча с героем еврейского Сопротивления. Лазарь познакомил Аксельрода с Печерским, художник предложил ему позировать, но вскоре отказался от замысла, объяснив это тем, что не смог, как ни старался, увидеть в нем ровным счетом ничего героического. Каково же было мое удивление, когда 50 лет спустя портрет Печерского появился в новых книгах о Собиборе. Оказалось, Любарский не знал, что портрет все же был написан, и художник считал его одной из лучших своих работ. Это я узнал, позвонив внуку Аксельрода Михаилу, тоже замечательному художнику (я видел его витражи в Маале Адумиме). Действительно, его дед говорил, что не нашел во внешности героя героических черт. Так бывает.

Так вот, Михаил Аксельрод рассказал мне, что Печерский позировал в рубашке, в которой бежал из Собибора. Голубоватый оттенок рубашки на портрете, по его словам, объясняется манерой художника, но фасон ее, похоже, немного отличается от того, что я видел воочию.

“А кто такой Печерский?”

Печерского за Собибор ничем не наградили. Этому обстоятельству всегда удивлялись иностранцы и часто спрашивали, не является ли тому причиной то, что он еврей. Печерский в ответ говорил, что не считает себя героем, поскольку только исполнял свой долг, то есть на вопрос не отвечал.

Другие награды у него были. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 30 мая 1951 года он был награжден медалью “За боевые заслуги”. К 40-летию Победы весной 1985 года Печерский получил орден Великой Отечественной войны I степени. К юбилейной дате наградили всех ветеранов.

Лазарь Любарский еще в 1968 году написал письмо председателю Президиума Верховного Совета СССР Николаю Подгорному с предложением удостоить Печерского звания Героя Советского Союза. На одном из допросов в 1972 году по его делу следователь неожиданно достал из сейфа копию этого письма со словами: “Вы что, сами не понимаете, что это абсолютно невозможно?”

После того как в 1979 году в Нидерландах вышла книга Е. Когена “Девятнадцать поездов в Собибор”, голландцы через АПН разыскали Печерского, а работавший там Владимир Молчанов опубликовал в 1980 году в журнале “Нидерланды – СССР” статью “Двадцать два дня и вся жизнь”. Со слов Лева, эта история так впечатлила Молчанова, что тот обещал, используя связи (будучи сыном известного композитора, он принадлежал к истеблишменту, хотя еще не стал такой знаменитостью, как в перестройку), походатайствовать о награде – да, видно, не вышло. Сам Молчанов в разговоре со мной в 2013 году сказал, что не мог ничего обещать, просто друзьям Печерского, вероятно, хотелось в это верить.

В письме от 12 декабря 1987 года Блатт сообщает Печерскому: “Я написал о тебе Горбачеву – надеюсь, ты получишь от него заслуженное признание”. Но Горбачеву было не до Печерского.

2 сентября 1988 года Семен Красильщик и Михаил Лев обратились с письмом к председателю Советского комитета ветеранов войны, Герою Советского Союза, генерал-полковнику А.С. Желтову: “14 октября 1988 года исполняется 45 лет со дня успешного восстания в лагере смерти Собибор, находившемся под г. Хелмом в оккупированной фашистами Польше. Руководил им советский офицер Александр Печерский, проживающий ныне в г. Ростове-на-Дону. Мы убеждены, что 45-я годовщина восстания в Собиборе, в котором самую активную роль сыграли советские военнопленные (кроме А.А. Печерского в СССР проживают еще 5 участников этого события), должна быть отмечена в нашей стране. В мероприятия могут войти проведение торжественного заседания в Москве или Ростове-на-Дону, поездка, по согласованию с польской стороной, группы советских ветеранов в Собибор, награждение организатора и руководителя восстания А.А. Печерского. Надеемся получить от Вас положительный ответ”. Ответ “тов. Желтова” был отрицательным.

Желтов известен тем, что был одним из самых активных участников антижуковской кампании 1957 года. Готовя увольнение маршала Жукова с поста министра обороны, Хрущев провел заседание Президиума ЦК КПСС с докладом Желтова (в ту пору – начальника Главпура), в котором тот пожаловался на пренебрежительное отношение к политработникам в Вооруженных силах, и все это из-за Жукова. И сразу всенародно почитаемого полководца отправили в отставку.

Никакими льготами Печерский, естественно, не пользовался. “Питаемся мы неплохо, даже хорошо. Вдвоем мы получаем в месяц 4 кг мяса и 4 кг вареной колбасы. После прихода нового секретаря обкома КПСС стало гораздо лучше”. Этот отрывок из письма Ольги Ивановны относится к середине 1980-х годов.

В 1984 году ушел на пенсию первый секретарь обкома КПСС Иван Бондаренко, который, со слов Лева, исключительно плохо относился к Печерскому. Когда я задал вопрос Элеоноре об отношении к отцу партийного начальства, она не смогла вспомнить ничего конкретного, заметив лишь: “Евреев вообще мало кто любил”.

В 2011 году на центральной аллее парка имени Октябрьской революции советскому партийному и государственному деятелю, Герою Социалистического Труда Ивану Бондаренко открыли памятник. Примерно тогда же во дворе дома на улице Социалистической, 121 открыли скромную мемориальную доску в память об Александре Печерском.

Александр Печерский умер 18 января 1990 года. Похороны были скромными, рассказывал Аркадий Вайспапир. Во всяком случае, без воинских почестей. “Его знает весь мир, – говорил, выступая на похоронах, один из его знакомых, историк Лев Дямант, – а в ростовском совете ветеранов войны на просьбу оказать содействие в похоронах удивленно спросили: “А кто такой Печерский?”

Незадолго до смерти Печерского из Израился приехал Моше Бахир – как только узнал, что тот очень болен. “Я, гражданин Израиля Моше Бахир, стоя у его изголовья, видел, как уходит из жизни мой командир, закрыл ему глаза, – говорил он на его похоронах. – Александр Печерский – мой брат, мой командир, мой генерал! Для меня ты был и остаешься самым выдающимся генералом в мире”. По словам его дочери Сары Бахир, еще в Израиле он, понимая, что, скорее всего, это последние дни Печерского, начал обдумывать речь, которую скажет на прощании с ним. Звучит немного странно, если не учитывать, что пережили эти люди, готовые в любой момент к смерти и презревшие ее.

После похорон Ольга Ивановна сообщила Михаилу Леву номер счета в банке, который она открыла, чтобы желающие могли перечислить пожертвования на памятник. “Мне очень тяжело об этом думать и как-то неудобно будет перед товарищами, вроде я сама не могу сделать, конечно, я сделаю, может, не такой шикарный, но скромный я сделаю”. Памятник на Северном кладбище в конце концов установили – в виде раскрытой книги. Спустя какое-то время его могила подверглась нападению вандалов, после чего на ней установили черную гранитную плиту с портретом Александра Ароновича. “Следы этого человека нельзя найти в экспозициях краеведческого музея, он не похоронен на Аллее героев, могила его не ухожена”, – писала 19 сентября 2002 года ростовская газета “Седьмая столица”. В том году Ольга Ивановна оступилась и упала, до конца жизни у нее болели ноги. Она пережила мужа на 16 лет.

Свидетель обвинения Вместо послесловия

Надеюсь, на этих страницах удалось прояснить самые важные обстоятельства жизни Печерского. Одно, правда, осталось непроясненным – как соотнести совершенный Александром Печерским подвиг с остальной его жизнью.

Вся она – до и после – может быть уложена в несколько строк автобиографии, что писали в советское время при устройстве на работу, а если брать за образец нынешние резюме, то и того меньше. Родился, учился, служил в армии, женился, трудился на незаметной должности, по хозяйственной части – словом, до войны ни в чем особенно не преуспел, никаких выдающихся качеств не продемонстрировал. Ну, до войны был молод, а после? В октябре 1943 года, когда он вошел в историю своим беспрецедентным подвигом, ему было 34 года, жить оставалось еще 45 лет. А после – тоже ничего примечательного. Развелся, снова женился, попал под суд, до самой пенсии – рабочий на заводе. Жизнь, помещенная в эту краткую запись с лакуной в месте подвига, удивляет своей обыкновенностью.

“Зная редкое мужество Печерского, мы готовились увидеть некие героические черты в его облике, – это уже из опубликованного в берлинской “Еврейской газете” рассказа Михаила Румера о встрече с Печерским, состоявшейся в середине 1960-х годов. – Какие черты? Не знаю. Но должно же быть в том, кто совершил подвиг, нечто выделяющее его среди фигур обыкновенного житейского ряда. Ведь надо же было решиться на такое: перерезать эсэсовцев, завладеть оружием, перебить охрану, уйти из лагеря через минные поля, воевать в партизанском отряде, а потом в штрафбате”. Увы, ничего особенного собеседник в Печерском не заметил: “Передо мной сидел добродушный пожилой папаша, охотно рассказывающий о детях, внуках, о соседях, сослуживцах, гордящийся доброжелательностью и уважением со стороны своего окружения”. К нему прекрасно относятся на заводе: «…и в завкоме, и в парткоме меня уважают”.

Соотношение жизни и человека, который ее прожил, не так просто, как может показаться. Живущий, по словам философа Михаила Эпштейна, порой бывает не столько автором, сколько персонажем собственной жизни. Причем характер человека и жанр его жизни могут не совпадать. Жизнь зависит от времени и места, от случая и судьбы.

Допустим, сам Печерский не считал рабочее место главным в своей жизни. Во всяком случае, до поры все свободное время уделял театру, но дальше художественной самодеятельности не прыгнул. Мы не можем судить о качестве поставленных им спектаклей, однако они не выходили дальше межвузовского смотра драмкружков. Даже репертуар возглавляемого им студенческого самодеятельного театра (в 1947 году он поставил спектакли “Горская сказка” и чеховский “Юбилей”) не отличался оригинальностью.

Еще Печерский хорошо играл на фортепьяно и, как уверяют знавшие его люди, вполне профессионально сочинял музыку – нотные записи его сочинений сохранились у дочери. Михаил Лев вспоминает, как взял их у Печерского и показал Дмитрию Шостаковичу, у которого брал интервью в связи с его вокальным циклом “Из еврейской народной поэзии”. Тот оставил у себя, посмотрел и на следующей встрече покачал головой – ничего заслуживающего внимания не увидел.

По словам Михаила Бабаева, будучи народным заседателем, Печерский ничем не отличался от других “кивал” (“кивалами” в народе называли народных заседателей), ни разу в судебном заседании не задал участникам процесса ни одного острого вопроса.

Как так получилось, что человек, в мирное время ничем не примечательный – повторяю, ни до, ни после – стал одним из великих героев величайшей войны? “Судьбу влечет к могущественным и властным, – писал Стефан Цвейг в книге “Звездные часы человечества”. – Но иногда она вдруг по странной прихоти бросается в объятия посредственности. И эти люди обычно испытывают не радость, а страх перед ответственностью, вовлекающей их в героику мировой игры, и почти всегда они выпускают из дрожащих рук нечаянно доставшуюся им судьбу. Одна-единственная решающая секунда… С презрением отталкивает она малодушного, лишь отважного возносит она огненной десницей до небес и причисляет к сонму героев”.

Цвейговские строки написаны до Второй мировой войны, обрушившей на рядовых людей невиданный трагический опыт. Печерский не был посредственностью, но и не был ни могущественным, ни властным. На этот раз в сонм героев попал обычный человек, проявивший отвагу и не уклонившийся от выпавшего ему жребия.

А что касается несовпадения довольно-таки тусклой жизни и ее сияющей вершины, то не была его послевоенная жизнь заурядной. Не тот он был человек, чтобы смириться перед обстоятельствами, просто невозможно в это поверить. Печерский оставлял силы для главного, а главным в его жизни после войны было донести свидетельство о Собиборе.

“Смысл бытия у разных людей и в разные мгновения жизни разные, – писал упоминавшийся на этих страницах Виктор Франкл. – Ни одна ситуация в точности не повторяется – каждая призывает человека к иному образу действий. Для нас, в концлагере, все это отнюдь не было отвлеченными рассуждениями. Речь шла о жизни в ее цельности, включавшей в себя также и смерть, а под смыслом мы понимали не только “смысл жизни”, но и смысл страдания и умирания”.

Смысл всех отпущенных Александру Печерскому послевоенных 45 лет был в том, чтобы достучаться до людей, свидетельствуя о пережитом. Не только в суде Печерский был свидетелем обвинения. Он использовал каждую возможность рассказать о Собиборе – в школах, библиотеках, радовался, если удавалось попасть в печать. Сохранилась обширная переписка Печерского с выжившими узниками Собибора. Они писали ему, присылали книги и вырезки из-за границы, куда его так ни разу не выпустили. Он чрезвычайно серьезно относился к их общему свидетельству, воспринимал его как возложенную на него миссию, считал себя полпредом погибших в Собиборе. Можно сказать, жил, чтобы свидетельствовать.

“Я, конечно, очень устал, совсем обессилел, – признавался Александр Печерский в письме Михаилу Леву от 6 ноября 1985 года, делясь с другом, сколько сил уходило на то, чтобы донести свидетельство о Собиборе. – Я понимаю, что это нужно. Люди должны знать правду о фашизме и понимать, что фашизм – это действительность, а не выдумка евреев”.

Люди должны знать, но по-прежнему мало что знают. За минувшие годы у нас в стране слово “фашист” превратилось в бессмысленное ругательство, суть нацизма в сознании многих заслонила официозная болтовня. А тем, кто помоложе, и вовсе непонятно, при чем тут евреи, пусть в прошлом году школьников и водили – добровольно-принудительно – на просмотр фильма “Собибор”.

Целью восставших в лагере смерти было не только спастись, но и донести до мира правду. Правда о нацизме – это и о том, что он начинается с ненависти к евреям и заканчивается их уничтожением. И о том, что на их месте при определенном повороте политики может оказаться каждый, пусть он и думает, что кирпич просто так никому на голову не упадет. Осознать это трудно, но надо. Еще труднее представить себя на месте обреченных узников, готовившихся умереть и не надеявшихся даже на то, что об их судьбе станет кому-то известно.

“Никого из вас не останется в живых, чтобы свидетельствовать, а если единицы и останутся, мир им не поверит”, – эти слова заключенные лагерей не раз слышали от своих палачей-эсэсовцев. Симон Визенталь приводит их в книге “Убийцы среди нас”. Одна и та же мысль, вторит ему Примо Леви в книге “Канувшие и спасенные”, преследовала заключенных в их ночных одинаковых снах: они возвращаются и рассказывают близким о перенесенных страданиях, а собеседник не слушает или поворачивается спиной и уходит.

Не знаю, мучил ли этот кошмар Александра Печерского, но он наверняка уходил с верой в то, что его свидетельство выслушано.

Денис Драгунский Тупик, отчаяние и выбор

Лев Симкин написал книгу о восстании заключенных в лагере уничтожения Собибор и о вожаке восставших Александре Печерском. По существу, Симкин первым открыл – или, если уж быть абсолютно точным, после долгого перерыва заново открыл – эту страницу нашей истории. Потому что после войны о Собиборе все-таки вышла маленькая брошюра небольшим тиражом, потом были еще две книги (1964, 1989), но потом долгие годы и восстание, и имя Печерского замалчивались по причине тщательно скрываемого, но неизбывного антисемитизма советской власти.

Того самого антисемитизма, который заставлял слова “уничтожение евреев” заменять словами “уничтожение мирных советских граждан”; можно сказать, что первыми “отрицателями Холокоста” были именно советские чиновники, пугавшиеся самого слова “еврей”.

Лев Симкин написал “Полтора часа возмездия” – первую и пока единственную книгу о герое, заставил людей вспомнить о нем. Это стало сенсацией. Автор выступал в газетах и по радио, рассказывал, как обнаружил неизвестные историкам показания Печерского в старом уголовном деле 1962 года, как в разных странах разыскивал тех, кто знал героя, как ездил к ним, собирая воспоминания.

Но вот в 2018 году тема Собибора стала модной, появились новые книги и статьи, снят эффектный героический кинофильм, а подробная, прекрасно документированная книга Симкина “Полтора часа возмездия”, без которой последующие публикации вряд ли состоялись бы, была отодвинута на периферию читательского и журналистского внимания. Автора не приглашают на посвященные Печерскому торжественные вечера, не упоминают в красивых книгах-альбомах о Собиборе, где в числе прочих опубликованы найденные им документы и фотографии. Но Лев Симкин продолжает свои исследования, и сегодня он знает об Александре Печерском больше, чем кто-либо.

Я уверен, что издание дополненной и переработанной версии этой книги сделает ее дальнейшую судьбу более справедливой. Собственно, это не переиздание, а фактически новая книга с новым названием, созданная на основе вновь обнаруженных архивных материалов, а также по результатам встреч и бесед с людьми, которые знали героя и откликнулись после выхода книги “Полтора часа возмездия”. Здесь одна история цепляет другую, один человек – другого, и вся эта цепь поставлена в единый исторический контекст.

А сейчас я хочу поделиться некоторыми соображениями, которые возникли у меня при чтении замечательного труда Льва Симкина. Это не просто историческое исследование или документальная повесть (non-fiction, как нынче принято говорить). Эта книга чрезвычайно глубокая в нравственном и философском смысле. Она ставит коренные вопросы человеческого существования и заставляет размышлять о вещах, которые мы привычно вытесняем в подвалы нашего бессознательного и запираем на сто замков. Но не только потому, что речь в этой книге идет о неслыханной жестокости, о массовых убийствах, об унижениях, о растаптывании человеческой личности – о том, что слишком болезненно для сознания мирного человека в мирное время.

Нет, здесь дело еще серьезнее.

Хотя, казалось бы, что может быть еще серьезнее, еще трагичнее, что может еще решительнее обнажать суть человека, чем восстание в лагере смерти?

И тем не менее.

Эта книга – не только рассказ о кошмарах нацизма, о жестокости палачей и об отваге героев. Эта книга – прежде всего о судьбе и предопределении. А также об антисемитизме, который – нравится нам это или нет (да, конечно, не нравится, но увы, увы!) – лежит в основе европейского самосознания как нечто “судьбою предопределенное”, в первую очередь для гонимых, но и для гонителей тоже.

Любое наше суждение (а осуждение тем более) базируется на презумпции свободного выбора. Свободный выбор – штука посильнее лейбницевского “положения об основании”: в конце концов утверждая, что “ничего нет без основания” (вернее, “без обоснования”: по-латыни “nihil est sine ratione” – а не “sine fundamento” – важное, на самом деле, уточнение) – итак, утверждая, что ничего не происходит без (об)основания, мы тем самым делаем выбор. Между двумя утверждениями: тезисом, что “все в мире обосновано” (хотя бы как-то, хотя бы чем-то), и отрицанием данного тезиса. Этих отрицаний может быть широкий спектр, своего рода континуум – от “никаких обоснований в мире вообще нет” до “иногда встречается нечто необоснованное”.

Свободный выбор двухмерен. Первое измерение: вынося суждение (в особенности же осуждение) – мы осуществляем свой свободный выбор – осудить или… нет, не обязательно простить или оправдать, а хотя бы просто не осуждать или – самый минимум – не спешить с осуждением. Второе измерение: осуждая (или не осуждая) некий человеческий поступок, мы молчаливо предполагаем, что объект нашего суждения – человек, которого мы осуждаем или не осуждаем, – тоже был свободен в своем выборе: совершать этот поступок или не совершать.

Поверьте, это не пустая метафизика.

Потому что если вдруг выясняется, что тот, которого мы обсуждаем и собираемся осудить – справедливо, разумеется! ведь он совершал ужасающие преступления! – не был свободен в своем выборе, в выборе между добром и злом? И не в социологическом смысле, и не в психологическом ключе (дескать, социальная среда его сделала таким бесчувственным или глупые родители вколотили в него всякие комплексы) – нет, нет, оставим эти соображения адвокатам, которые витийствуют перед наивными присяжными заседателями. Этот человек был несвободен в самом простом смысле: он совершал преступления под дулом пистолета, обезумев от голода или в полном отчаянии. Отчаяние, кстати, сильнее голода и страха смерти: оно означает, что страх и голод не закончатся никогда. Вернее, закончатся мучительной смертью, ибо выхода нет.

Но тогда можем ли мы свободно осуждать несвободного человека и его вынужденные поступки?

Вспоминается замечательный эпизод из фильма Алексея Германа “Проверка на дорогах”. Командир партизанского отряда Локотков (его играл Ролан Быков) не взрывает мост, по которому едет немецкий состав. Вернее, тянет время, ждет, пока под мостом проедет баржа с советскими военнопленными. А как было бы хорошо – и мост взорвать, и состав уничтожить, да и заодно – какая удача! – утопить баржу с “предателями”; так считает один из партизан. Локотков возражает: “Это же наши!”. – “Не наши, а предатели! Наши в плен не сдаются!” – “А что им делать-то было?” – “С собой покончить! Застрелиться!” – говорит твердокаменный советский человек. Локотков вздыхает: “А может быть, у них не было такой возможности?”

А ведь и в самом деле. Патроны кончились, и даже голову об дерево разбить нет такой возможности: кругом ни кустика, голая степь и мягкий чернозем.

И плывет по реке баржа с пленными советскими солдатами. И кто-то из них, вполне возможно, станет “травником”, а потом вахманом в Собиборе.

Вы, дорогие читатели, конечно, помните, кто такие “травники”. В книге Льва Симкина рассказывается про этот лагерь на территории Польши, где с 1941 по 1944 год немцы тренировали своих подручных из числа коллаборационистов. Лагерь назывался Травники, “травниками” стали называть его, если можно так выразиться, выпускников, которые потом служили в лагерях уничтожения: встречали эшелоны, гнали людей в газовые камеры, и так неделями, месяцами, годами.

Вот таким вахманом из Собибора был печально знаменитый Иван Демьянюк, освобожденный из немецкой тюрьмы после всех опознаний, экстрадиций, судов и прочее, и прочее, и прочее, длившихся буквально десятилетия, и умерший в ожидании апелляции.

О, неустранимый и кошмарный парадокс демократической юстиции! Для того чтобы стать вахманом, нужен был от силы месяц. Для того чтобы втолкнуть мать с грудным ребенком в газовую камеру, нужно было 10 секунд. А чтобы наказать данного конкретного негодяя тюрьмой – да, всего лишь тюрьмой, благоустроенной и гуманной европейской тюрьмой, а не башку об кирпич и штык в горло – нужны годы. Годы скрупулезного сбора доказательств, споры с адвокатами (“Кто может подтвердить, что мой подзащитный – это именно тот человек, которого вы обвиняете? Вы уверены, что безошибочно узнали его через сорок лет?”) Нужны бесконечные суды и апелляции, медицинские экспертизы (обвиняемый слишком стар, тяжело болен, потерял рассудок).

Но у тех матерей и грудных детей не было адвокатов и врачей. Зачем же врачи и адвокаты Демьянюку? В газовую камеру его!

Вы хотите, чтоб было так? Чтоб разоблаченных нацистских преступников без суда душили в газенвагенах? И потом безымянно скидывали в ров?

Наверное, все-таки нет. Никто этого не хочет. Потому что никто не хочет быть похожим на нацистских преступников.

В период с 22 июня 1941 года по февраль 1942 года около 2 миллионов советских солдат погибли в немецком плену, из них 600 000 расстреляны, а остальные 1 400 000 умерли от голода и холода. Спасение от убийства голодом предлагалось тем, кого собирались сделать соучастниками преступления – Холокоста.

Весной 1942 года в Хелме шла вербовка в школу СС в Травниках. “Немецкий офицер обходил ряды и указывал на того или иного, приказывая выходить из строя, – давал показания один из подсудимых на киевском процессе. – В число таких лиц попал и я. Отобрали несколько десятков человек. Куда мы предназначались, мы не знали, да и не интересовались этим вопросом, так как нам было все равно куда, лишь бы вырваться из этого ада”. Правда, он умолчал о последующем обязательном собеседовании, в ходе которого надо было правильно ответить на ряд вопросов и прежде всего об отношении к евреям. После этого наступал момент выбора, надо было заполнить анкету и подписывать обязательство к службе.

Надо уточнить – у евреев выбора не было, у них даже шанса на жизнь не было. У тех, кто становился вахманами, – был.

Конечно, и тут есть какая-то видимость выбора. Однако хотел бы я знать – был хоть один человек, который сказал в данной ситуации, что к евреям относится в целом неплохо? Отказался заполнять анкету и порвал обязательство к службе?

Впрочем, может быть, офицеры СС, отбиравшие кандидатов, были хорошими физиономистами.

Но ведь и сам Александр Печерский, еврей, руководитель восстания в Собиборе, тоже согласился работать в лагерной обслуге. Ведь он же не сказал: “Нет, я предпочитаю погибнуть сразу”.

На самом деле, конечно, у отчаявшихся русских военнопленных, как и у “полезных евреев”, никакого выбора не было. Хотя сравнивать тут затруднительно, потому что еврей был обречен нацистами на смерть заранее, по факту своего еврейства, а русский – был обречен в силу ужасающих условий плена. Впрочем, перед лицом неминуемой смерти разница исчезает.

Во всяком случае, ни у кого не было того свободного выбора свободной личности, о котором так любят рассуждать моралисты, удобно устроившись на диване. Если угодно, был выбор между ужасной, мучительной смертью сейчас и – нет, не жизнью, а шансом пожить еще хоть чуточку. “Еще одну минутку, господин палач, еще минутку”, – умоляла французская аристократка перед гильотиной во время якобинского террора. Давайте посмеемся над нею? Нет, почему-то не хочется… Циничный афоризм палачей: “Если ты пытал человека, и он никого не выдал – значит, ты плохо пытал”. Есть предел, за которым начинается невыносимое: человек может выдавать, подписывать, оговаривать – только для того, чтобы прекратить боль. Хоть на минутку.

И вот мы попадаем в клещи страшного когнитивного диссонанса: с одной стороны, человек не виноват, что стал “травником”, вахманом, палачом. Его почти в буквальном смысле слова заставили. Точнее, “заставило”. Так в народе говорят: “на войне убило”. Стечение обстоятельств загнало в угол, в безвыходный тупик. То есть осуждать его нельзя. Избегать, ненавидеть – да, конечно. Как ядовитую змею или бешеную собаку. Но разве можно осуждать бешеную собаку? С другой стороны, содеянное им столь ужасно, жестоко, омерзительно, что мы не можем не осуждать. Тем более что человек – не змея и не собака, он одарен свободой воли, свободой выбора. Стоп! Но мы же только что говорили, только что сами себе доказали: бывают ситуации, когда никакой свободы выбора на самом деле нет.

Из этого тупика нам помогает вырваться Александр Печерский. Восстание в Собиборе, само количество восставших – мизерная доля, меньше любой статистической погрешности: в Собиборе уничтожено 250 тысяч евреев, а восстали 400. А если вспомнить общее число евреев, погибших в лагерях смерти, то процент вообще ничтожен, почти незаметен.

Но это и есть та самая песчинка, которая разрывает пушечное жерло.

Есть предел отчаяния, за которым, если надавить еще сильнее, идет уже не апатичная покорность, не смерть-избавление, а яростный бунт. Наверное, это и есть самое человеческое – выбор, сделанный за гранью возможного.

Судьба подарила Александру Печерскому удачу, жизнь, свободу. Но, вырвавшись из ада, где он проявил потрясающую храбрость, он вновь превратился в запуганного советского еврея, который стыдился того факта, что он оказался в плену. А другие запуганные советские евреи обращались в высокие инстанции, испрашивая разрешение упомянуть в военно-историческом очерке героический поступок лейтенанта Печерского Александра Ароновича. Какое, однако, сомнительное отчество.

В 1947 году был рассыпан набор “Черной книги” об истреблении евреев. Видный функционер ЦК КПСС объяснял это так: “У читателя невольно создается впечатление, что немцы воевали против СССР только с целью уничтожения евреев”. Интересное мнение об умственных способностях советских людей, которые сами воевали или видели войну!

В 1964 году выходит повесть “Возвращение нежелательно” В. Томина и А. Синельникова. “Авторы понимали, – пишет Лев Симкин, – что у них неизбежно возникнут трудности с изданием документальной книги о восстании евреев, в которой никто, кроме евреев, не фигурирует, и все фамилии и имена исключительно еврейские. Поэтому слово “евреи” в ней отсутствует и изменены многие имена и фамилии”.

Иногда говорят, что Советский Союз заразился антисемитизмом от Германии. “По всей улице Горького садили липы. Разгромив “Унтер ден Линден” в Берлине, мы старательно упрятывали под липы центральную улицу своей столицы. Давно замечено – победители подражают побежденному врагу”, – писал Владимир Тендряков в рассказе “Охота”, который, кстати, посвящен “борьбе с безродными космополитами”. Сюда же можно отнести и внезапное введение буквы “ё”, чтобы было похоже на немецкие двойные точечки умляутов, бегущие над строчками. Но думаю, что это не так, хотя объяснение соблазнительно в своей простоте и как бы даже психологичности (пресловутая “идентификация с агрессором”). Нет, нет. Все еще проще. Антисемитизм был – и, увы, остается – фундаментальным признаком европейской (христианской) идентичности. А значит, и русской идентичности тоже. Кстати говоря, в СССР антисемитизм тоже никуда не исчезал, он рос и набирался сил под флером натужного коммунистического интернационализма.

Глубокая и умная книга Льва Симкина написана о восстании в Собиборе как об отчаянной попытке “решить еврейский вопрос”, предпринятой самими евреями.

Источники

Государственный архив РФ, фонд Еврейского антифашистского комитета, Р-8114, оп. 1.

Мемориальный музей Холокоста в Вашингтоне. Архив. RG-31.018M.0064, RG 68.118 2011.12.

Центральный архив Министерства обороны РФ, оп. 109267, д. 1; оп. 128028, д. 7–8; оп. 115870, д. 2.

Альтман, Илья. Жертвы ненависти. Холокост в СССР. 1941–1945 гг. М., 2002.

Арад, Ицхак. Восстание в Собиборе // Менора, № 26. Иерусалим, 1985.

Арендт, Ханна. Ответственность и суждение. М., 2013.

Блэк, Питер. Одило Глобочник – форпост Гиммлера на Востоке // Тайны “Черного ордена SS”: Сборник. М., 2006.

Боровский, Тадеуш. Прощание с Марией. М.,1989.

Васильев, Илья; Сванидзе, Николай. Собибор. Возвращение подвига Александра Печерского. М., 2018.

Гинзбург, Лев. Бездна. Потусторонние встречи. М., 1990.

Градовский, Залман. В сердцевине ада. Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима. М., 2011.

Дин, Мартин. Пособники Холокоста. Преступления местной полиции Белоруссии и Украины, 1941–1944. СПб., 2008.

Дробязко, Сергей. Под знаменами врага. Антисоветские формирования в составе германских вооруженных сил 1941–1945 гг. М., 2004.

Ковалев, Борис. Нацистская оккупация и коллаборационизм в России, 1941–1944. М., 2004.

Кох, Альфред; Полян, Павел. Отрицание отрицания, или Битва под Аушвицем. Дебаты о демографии и геополитике Холокоста. М., 2008.

Кралль, Ханна. Опередить Господа Бога. М., 2011.

Кралль, Ханна. Портрет с пулей в челюсти и другие истории. М., 2017.

Кудряшов, Сергей. Травники. История одного предательства // Родина. 2007. № 12.

Лев, Михаил. Длинные тени. М., 1989.

Леви, Примо. Человек ли это? М., 2001.

Леви, Примо. Канувшие и спасенные. М., 2010.

Мовшович, Евгений. Очерки истории евреев на Дону. Ростов-на-Дону, 2006.

Печерский, Александр. Восстание в Собибуровском лагере. Ростов-на-Дону, 1945.

Семиряга, Михаил. Коллаборационизм. Природа, типология и проявления в годы Второй мировой войны. М., 2000.

Собибор. Восстание в лагере смерти / Сост. С. Виленский, Г. Горбовицкий, Л. Терушкин. М., 2010.

Татаренко, Александр. Недозволенная память: Западная Беларусь в документах и фактах, 1921–1954. СПб., 2007.

Токарев, Михаил. В замкнутом круге // Неотвратимое возмездие: По материалам судебных процессов над изменниками Родины, фашистскими палачами и агентами империалистических разведок. М., 1987.

Томин, Валентин; Синельников, Александр. Возвращение нежелательно. М., 1964.

Франкл, Виктор. Человек в поисках смысла. М., 1990.

Франкл, Виктор. Сказать жизни “Да”: психолог в концлагере. М., 2004.

Холокост на территории СССР. Энциклопедия. М., 2011.

Черная книга. М., 2015.

Шнеер, Арон. Плен. Иерусалим, 2003.

Шнеер, Арон. История особого учебного лагеря СС Травники по материалам следственных документов НКВД, МГБ, КГБ // East of Europe. Vol. 3, 1, 2017.

Штайнер, Жан-Франсуа. Треблинка: восстание в лагере уничтожения. М., 2014.

Arad, Yitzhak. Belzec, Sobibor, Treblinka: The Operation Reinhard Death Camps. Indiana UP, 1999.

Blatt, Thomas. From Ashes of Sobibor. Evanston, Illinois, 1997.

Blatt, Thomas Toivi; Browning, Christopher. From the Ashes of Sobibor: A Story of Survival. Northwestern UP, 1997.

Foot Soldiers of the Final Solution: The Travniki Training Camp and Operation Reinhard. Peter Black Holocaust and Genocide Studies 25, no 1 (spring 2011): 1–99.

Novitch, Miriam. Martyrdom and Revolt. Anti Defamation League of Bnai, 1990.

Rashke, Richard. Escape from Sobibor. Boston, 1982.

Szmajzner, Stanislaw. Inferno em Sobibor. Edições Bloch.

Shelvis, Jules. Sobibor: A History of a Nazi death Camp. Berg Publishers, 2007.

Вкладка

Александр Печерский. 1920-е гг.

Арон и Софья Печерские. 1910-е гг.

Кременчуг. Начало XX в.

Ростов-на-Дону. Начало XX в.

Фаина, Александр и Борис Печерские. 1910-е гг.

Борис, Фаина, Зинаида и Александр Печерские. 1920-е гг.

Борис, Зинаида и Александр Печерские. 1920-е гг.

Александр Печерский на сцене. 1930-е гг.

С дочерью Элеонорой. 1930-е гг.

Расстрел в Змиевской балке. Август 1942 г.

Пленные красноармейцы под Вязьмой. 1941 г.

Сборный лагерь для военнопленных. Смоленск. Август 1941 г.

Лагерь для военнопленных Дулаг 184. Вязьма. 1941 г.

Вахманы СС – выпускники школы в Травниках (в черной форме).

Курсанты школы СС Травники. 1942 г.

Шталаг 352 – лагерь для военнопленных в оккупированной Белоруссии.

Шталаг 352. Военнопленные роют себе могилы. 1941 г.

В лагере для военнопленных. Минск. 1941 г.

Осмотр пленных красноармейцев с целью выявления евреев.

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер инспектирует лагерь. Минск. Август 1941 г.

Рейнхард Гейдрих, обергуппенфюрер СС, именем которого была названа “Операция Рейнхард”.

Франц Штангль, гауптштурмфюрер СС, комендант лагеря Собибор.

В лагере смерти Собибор. Барак с газовыми камерами, наблюдательная вышка и ведущие в тупик железнодорожные пути.

Группенфюрер СС Одило Глобочник (справа), руководивший созданием лагерей смерти.

Железнодорожные служащие станции Собибор.

Иоганн Нойман, унтерштурмфюрер CC, заместитель коменданта лагеря Собибор.

Одило Глобочник, группенфюрер СС.

Герман Михель, обершарфюрер СС.

Зигфрид Грейтшус, шарфюрер СС.

Газовая камера.

Вверху: Вечеринка эсэсовцев в Собиборе. Карл Френцель, Франц Штангль, Эрих Бауэр, Густав Вагнер.

Вахман Александр Кайзер, унтершарфюрер СС Франц Хёдль и обершарфюрер СС Хуберт Гомерски. Италия. 1944 г.

Обершарфюреры СС Карл Френцель и Эрих Бауэр.

Обершарфюреры СС Вернер Дюбуа, Курт Болендер и шарфюрер СС Зигфрид Грейтшус.

Рисунки Йозефа Рихтера, найденные после войны на ферме близ Собибора. На оборотах подписи по-польски. Вверху: “Лагерь Собибор. Высокий забор из переплетенных сухих веток скрывает от взгляда газовые камеры. Узкая колея ведет к лагерю. Ее может использовать только половина поездов. Транспорт должен быть разделен на две части. Разгрузка занимает двадцать минут”.

“Евреи ждут поезда из Хелма; украинцы и эсэсовцы вывели их из лагеря для разгрузки посылок”.

Рисунки Йозефа Рихтера. Вверху: “Рука, оставшаяся возле путей, после отхода поезда из Собибора”.

“Лес возле лагеря Собибор. Сбежавшая из транспорта. На последней платформе поезда пулемет. Лес не густой”.

План лагеря Собибор, составленный Александром Печерским. 1944 г.

Александр Печерский. 1944 г.

Похороны эсэсовцев, убитых восставшими в Собиборе. Хелм. Октябрь 1943 г.

Подготовка сапожной и портняжной мастерских к сожжению перед закрытием лагеря. Собибор. 1943 г.

Вид лагеря после освобождения. 1944 г.

Детские коляски, найденные после освобождения лагеря. 1944 г.

Голландская сборная по гимнастике – победитель Олимпиады 1928 г. Анна Дрезден-Полак (вторая слева), Хелена Клоот-Нордхейм (четвертая слева), Юдике Теманс-Симонс (третья справа) погибли в Собиборе, как и их тренер Геррит Клеерекоппер.

Макс ван Дам, убитый в лагере незадолго до восстания. Автопортрет. 1939 г.

Шломо Подхлебник, бежавший из Собибора за два с половиной месяца до восстания.

Шломо Шмайзнер.

Дов Фрайберг.

Семен Мазуркевич.

Леон Фельдгендлер.

Томас Блатт.

Алексей Вайцен.

Аркадий Вайспапир.

Александр Шубаев.

Сельма Вайнберг.

Хаим Энгель.

Сельма и Хаим с детьми. 1949 г.

Ефим Литвиновский.

Соломон Лейтман.

Моше Бахир.

Иегуда Лернер.

Партизанский отряд имени Н. А. Щорса Брестского соединения, в который после восстания вступил Александр Печерский.

Бывшие узники Собибора. В верхнем ряду слева Хаим Энгель и Сельма Вайнберг, первый справа Леон Фельдгендлер. Хелм. Август 1944 г.

Александр Печерский в госпитале с будущей женой Ольгой Котовой. 1944 г.

Александр и Ольга Печерские. 1950-е гг.

Книга Александра Печерского с дарственной надписью брату Борису, которого домашние называли Котя. 1945 г.

Ростовский театр драмы (театр-трактор).

Ростовский театр музыкальной комедии.

Справка, выданная Александру Печерскиому в артели имени “3-й Пятилетки”. 1953 г.

Артель “Багетчик”. Во втором ряду третий слева Александр Печерский. 1956 г.

Александр и Ольга Печерские с внучкой Натальей. 1956 г.

Александр и Ольга Печерские с дочерью и внучкой. 1957 г.

Александр Печерский. 1980-е гг.

Александр Печерский на встрече с пионерами. 1962 г.

Встреча узников Собибора, живших в Израиле. В нижнем ряду: Якоб Бискубич, Моше Гольдфарб. В среднем ряду: Моше Бахир, Симха Бяловиц, Айзек Ротенберг, Абрахам Ванг, Абрахам Маргулис. В верхнем ряду: Дов Фрайберг, Хелла Феленбаум-Вайс, Ицхак Лихтман, Эд Фишер-Лихтман, историк Мириам Нович, Иегуда Лернер. 1960-е гг.

Семен Розенфельд, Александр Печерский и Аркадий Вайспапир. Начало 1960-х гг.

Семен Розенфельд, Аркадий Вайспапир, Александр Печерский, Валентин Томин и Михаил Лев.

Краснодарский процесс. Июнь 1965 г. За судейским столом.

Краснодарский процесс. Июнь 1965 г. На скамье подсудимых.

Эстер Рааб в зале судебного заседания опознаёт Эриха Бауэра. Западный Берлин. 1949 г.

Судебный процесс над Адольфом Эйхманом. Иерусалим. 1961 г.

Судебный процесс над эсэсовцами, служившими в Собиборе. Хаген (ФРГ). 1965–1966 гг.

Франц Штангль во время судебного процесса. ФРГ. 1970 г.

Учетная карточка Ивана Демьянюка. Травники. 1942 г.

Иван Демьянюк в тюремной камере. Израиль. 1993 г.

Протокол допроса Александра Печерского. Киев. 1961 г.

Александр Печерский и Алексей Вайцен.

Александр Печерский, Аркадий Вайспапир, Семен Розенфельд и Ольга Печерская. 1968 г.

Встреча бывших узников Собибора в Ростове-на-Дону. 14 октября 1968 г.

Встреча бывших узников Собибора в Ростове-на-Дону. 14 октября 1968 г.

Александр Печерский с женой дочерью и внучкой. 1980 г.

Сороковая годовщина восстания в Собиборе. 1983 г.

Плакат фильма “Побег из Собибора” с Рутгером Хауэром в роли Александра Печерского. 1987 г.

Александр Печерский с женой и товарищами. 1988 г.

Аркадий Вайспапир, Симха Бялович, Семен Розенфельд. 2008 г.

Томас Блатт. 2010-е гг.

Алексей Вайцен. 2010-е гг.

Александр Печерский. 1989 г. Одна из последних фотографий.

Сноски

1

По-польски это название пишется “Sobibór”, а буква “ó” читается как русская “у”. Встречаются и другие варианты, например, белорусское “Сабибур”. Но в путешествии по языкам, не имеющим такого знака над “о”, польская буква обкаталась, и ходовым стало произношение “Собибор”.

(обратно)

Оглавление

Упрямство духа Вместо предисловия

Глава 1 Повестка в первый день войны

  Театр

  Виноват Пушкин

  Первые жертвы Холокоста

  От Вязьмы до Минска

  “Операция Рейнхард”

Глава 2 Кто охранял Собибор?

  В школе в Травниках

  Фольксдойче

  Форма, как у Штирлица

Глава 3 “Вы верите в жизнь после поезда?”

  Прибытие поезда

  Персонал

  Второго шанса быть не могло

  Гуси

  Лагерь

  Мифы и хлеб

  Явление героя

  “Ищите женщину”

  Мир знал

  Люка

Глава 4 Восстание

  Встреча с земляком

  “Еврейское золото”

  Генеральная репетиция

  Секрет

  Судный день

  14 октября

  Побег

  За Сталина!

  “Одной, единой страсти ради”

Глава 5 После Собибора

  “Земля! Не закрой моей крови”

  Тойви из Избицы

  Сельма и Хаим

  “Мы были только люди”

  Подрывник

  В партизанах

  Передышка

  В штурмовом батальоне

  Как узнали о Собиборе

  Истоки

  Из Коломны в Ростов

Глава 6 “Будьте мне здоровы”

  Театральное отступление

  “Тюремная” история

  Соседи

  Советский человек

  Кратковременная слава

  Чужие среди своих

  Тайное и явное

  Самозванец

Глава 7 “Охотники за нацистами”

  Процесс в Хагене

  Разговор с палачом

  Первый в списке Визенталя

  Шломо из Бразилии, ювелир из Собибора

Глава 8 Обычные “травники”

  “Процесс был закрытый”

  “Примите меня в КП”

  Второй раз под суд

  Из вахманов в прокуроры

  Последнее слово

  Женщины вахманов

  Другой вахман

  Свояки

  Обратная сила

  Танго смерти

  Беглецы-свидетели

Глава 9 Конец героя

  “Здравствуй, Хаим”

  Невыездной герой

  Кино и книга

  Люка – конец истории

  “А кто такой Печерский?”

Свидетель обвинения Вместо послесловия

Денис Драгунский Тупик, отчаяние и выбор

Источники

Вкладка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg