«Коллекционер жизней. Джорджо Вазари и изобретение искусства»

Коллекционер жизней. Джорджо Вазари и изобретение искусства (fb2) - Коллекционер жизней. Джорджо Вазари и изобретение искусства [The Collector of Lives: Giorgio Vasari and the Invention of Art] (пер. Анна Ландихова) 2851K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ингрид Роланд - Ной Чарни

Ингрид Роланд, Ной Чарни КОЛЛЕКЦИОНЕР ЖИЗНЕЙ Джорджо Вазари и изобретение искусства

МОСКВА

«Манн, Иванов и Фербер»

2019

Ingrid Rowland, Noah Charney

The Collector of Lives: Giorgio Vasari and the Invention of Art

Издано с разрешения W. W. Norton & Company

Научный редактор Мария Меньшикова

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Ingrid Rowland and Noah Charney, 2017

© Перевод на русский язык, издание на русском языке. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2018

* * *

Изабелле, улыбка которой — произведение искусства

Ключевые фигуры фамилии Медичи

Места, где Вазари жил и работал

Милан

Венеция

Болонья

Пиза

Флоренция

Камальдоли

Ареццо

Сиена

Перуджа

Орвието

Великое герцогство Тосканское

Рим

Неаполь

ВВЕДЕНИЕ

1. Утраченный Леонардо

Если со слепящего флорентийского солнца вы войдете под кирпичные своды палаццо Веккьо, вашим глазам понадобится время, чтобы свыкнуться с полумраком. Когда же наконец из тьмы вынырнет Зал пятисот, внезапно вы окажетесь в окружении титанов. Взмывающие ввысь стены огромного Зала заседаний (14 166 квадратных метров — это как три баскетбольные площадки) покрыты фресками с изображениями всадников и кричащих воинов высотой больше человеческого роста. Четыре грандиозные сцены битв, написанные Джорджо Вазари в 1563 году, повествуют о военных триумфах семьи Медичи. Мускулы солдат буквально распирают собой тесные доспехи. Воины при свете фонарей атакуют укрепленный город.

Маньеристская живопись, с ее стероидной мускулатурой и сверкающей броней, конечно, своеобразна. Сами маньеристы подтрунивали друг над другом. Великий скульптор Бенвенуто Челлини остроумно подметил, что «Геркулес» Баччо Бандинелли выглядит «как мешок c арбузами». Маньеристская живопись основывалась на подходе, разработанном в XVI веке последователями Микеланджело во Флоренции: неестественные позы и полный отказ от соблюдения законов физики или анатомии. Многим действительно может показаться, что на картинах группа бодибилдеров в цветастом спандексе совершает какой-то немыслимый акробатический трюк. И всё же колоссальные фрески на стенах Зала пятисот, без сомнения, впечатляют, учитывая, что это работы мастеров-живописцев XVI века.

Кроме того, они интригуют, но уже по другой причине. Говорят, под слоем фресок на одной из четырех стен скрывается сокровище, которое вот уже пять столетий никто не видел. Под одной из фресок Вазари, возможно, находится утраченная роспись Леонардо да Винчи. Та, за которой стоит история соревнования двух великих живописцев итальянского Возрождения и которая связана с тайной другого шедевра Джорджо Вазари — книги под названием «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих».

Что до утраченной фрески Леонардо, факты таковы. В XVI веке Зал пятисот с его чрезвычайно высокими потолками служил парадной гостиной, где Медичи принимали тех знатных гостей, которым хотели выразить особое почтение. В 1505 году, в тот короткий период, когда Медичи выслали из Флоренции, Леонардо начал свою монументальную фреску (18×7 метров) на стене в зале. Это была «Битва при Ангиари»: вихрь схватки всадников и мечников. А на противоположной стене флорентийцы заказали Микеланджело другую батальную сцену — «Битву при Кашине». Микеланджело сделал подготовительный набросок, но фреску так и не закончил, поскольку пришел к выводу, что Леонардо досталась стена с более благоприятным освещением. И стало быть, Леонардо получит явное преимущество в этой нарочитой дуэли двух лучших живописцев города. Леонардо начал фреску на своей стене, но не закончил. Фрагменты «Битвы при Ангиари» мы знаем лишь по многочисленным копиям и по гравюре. Самую знаменитую копию фрески создал Рубенс в 1604 году, но рисовать фламандскому живописцу пришлось с гравюры, потому что оригинал фрески к тому времени уже сорок лет был скрыт под другой работой — кисти Вазари. В «Жизнеописании» Леонардо нет никаких указаний на то, что он сделал полный набросок на картоне для «Битвы при Ангиари». До нас дошел только рисунок фрагмента «Битвы за штандарт», с которого художники того времени сделали многочисленные копии. Очевидно также, что копии снимались «с картона», а не с фрески. Похоже, Леонардо зарисовал только небольшую часть одной стены, но сила и красота дерущихся воинов на этой незаконченной работе стали точкой притяжения для художников, путешествующих через Флоренцию.

То, что Леонардо забросил, казалось бы, столь многообещающий проект, было примечательной чертой его гения. Известный своей нетерпеливостью художник редко что-либо заканчивал. Он даже писал, как сожалеет, что не завершил почти ни одну картину. Конечно, это было преувеличением, но не то чтобы очень большим. Согласно его собственным заметкам, как только он начал писать флорентийскую батальную сцену, внезапно нагрянуло невероятное бедствие. В его дневнике от 6 июня 1505 года мы читаем: «Как только я опустил кисть, погода резко ухудшилась. Начал звонить колокол… Картон с наброском разорвался, полилась вода, и… начался такой сильный ливень до самой ночи, что и день превратился в ночь». Наиболее вероятным представляется то, что драматизм погоды в сочетании с привычкой Леонардо не заканчивать начатое привел к тому, что он забросил этот заказ.

До нас дошли всего двадцать две работы Леонардо. Еще восемь упоминаются в архивных документах и первичных источниках, но до сих пор не найдены. Если бы незаконченную фреску битвы можно было достать, она стала бы двадцать третей.

Всё, что мы знаем о жизни Леонардо, — не важно, правда это или легенда, — мы знаем от Вазари. В 1550 году, через полстолетия после того, как Леонардо прекратил работу над «Битвой при Ангиари», Джорджо Вазари опубликовал первое издание своих «Жизнеописаний наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» (часто можно встретить название «Жизнеописания живописцев» или просто «Жизнеописания» для краткости). Книга представляет собой собранные вместе биографии основных художников эпохи Возрождения, многих из которых Вазари знал лично.

Независимо от того, учили вы историю искусств или нет, вы наверняка слышали истории Вазари, в которых городские легенды переплетаются с поучениями. Сочинение Вазари дало жизнь множеству баек, которые до сих пор в ходу. Брунеллески выиграл заказ на сооружение купола Флорентийского собора благодаря тому, что смог удержать яйцо на мраморной плите. Больше никто из участвующих в конкурсе архитекторов до чего-то сравнимого не додумался. Андреа дель Верроккьо поручил своему юному подмастерью по имени Леонардо да Винчи нарисовать одну фигуру на картине «Крещение Христа». Но эта одна фигура, по общему признанию, оказалась настолько лучше тех, что были нарисованы мастером, что Верроккьо навсегда забросил живопись и обратился к скульптуре. Загадочный художник Джорджоне решил, что лучше умереть вместе с возлюбленной, чем жить без нее. Когда ее сразила чума, он лег с ней в постель, понимая, что заразится и скоро умрет. Или вот еще: Вазари отпустил грязную шуточку по поводу своей сестры, от чего Пьетро Аретино, лучший друг Тициана, так расхохотался, что его хватил удар и он умер.

«Жизнеописания» Вазари охватывают три столетия жизни Италии плюс включают отдельные путешествия за ее пределы. Они простираются и вширь, и в глубь веков. Они в полной мере отражают путь развития самого Ренессанса — от бурлящей энергии начала XIV века к утонченному профессионализму XVI-го. История жизни каждого из художников — маленькая история личного роста внутри масштабного процесса развития живописи. Где это только возможно, Вазари сопровождает хронологическое повествование работами художников, о которых идет речь.

Разумеется, описываемые им события произошли не на пустом месте. Открытие новой сущности — искусства — принадлежит всем тем, кому посвящена книга Вазари. Равно как и идея того, что сами они, создатели искусства, не просто ремесленники. Не просто творцы, а мыслители. Сама идея постоянного прогресса явно характеризирует Вазари как человека своей эпохи. Древние авторы сетовали на то, что искусство после золотого века пришло в упадок. Но «Жизнеописания» заканчиваются новым золотым веком, который возвестил Микеланджело и который будет продолжен флорентийской Академией рисунка, основанной самим Вазари. Он имел основания верить в прогресс: к тому времени, когда он опубликовал второе издание «Жизнеописаний», итальянские художники настолько преуспели в своей профессии, что их влияние распространилось на целые континенты. А расположив работы в хронологическом порядке, он продемонстрировал, как личностный и профессиональный рост художников происходит за счет экспериментов с новыми техниками и стилями.

Каждое «Жизнеописание» начинается с рассказа о том, в каком регионе и в какой семье родился художник. Талант может появиться где угодно, в любом социальном слое: Джотто был скромным пастухом, а художница со сладкозвучным именем Софонисба Ангвиссола — благородной жительницей Милана. Но талант расцветает только благодаря суровым тренировкам и неустанным стараниям. Это Вазари говорит не только как представитель рабочего класса, но и как тосканец, вдохновленный тосканским трудолюбием и тосканской сокровищницей мудрых поговорок на любой случай. Отличительная черта «Жизнеописаний» и то, из-за чего их так тяжело одолеть, — это хронологический порядок, в котором расположены работы каждого художника. Такая организация делает честь Вазари как новатору, но отнюдь не способствует тому, чтобы книгу было увлекательно читать. Но всё же среди списков работ встречаются комментарии автора, что придает книге особую остроту. Вазари высказывает собственное мнение о достоинствах того или иного художественного метода, добавляет жизненную мудрость и, конечно же, повинуясь традиции древних биографов, приправляет всё это увлекательными сплетнями.

Но «Жизнеописания» служат еще одной, более важной цели. Джотто — великий родоначальник западноевропейского искусства. Леонардо да Винчи не мог закончить начатое (нередкая проблема у художников, да и не только у них). Его пример показывает, что недостаточно одного таланта, чтобы стать великим: важно упорство. Пьеро ди Козимо Вазари представляет художником-чудаком, который жил лишь на сваренных вкрутую яйцах и рисовал свои дикие фантазии. Жизнеописание Рафаэля дает Вазари возможность показать свое владение древней литературной формой — экфрасисом, то есть описанием изображения. В Микеланджело воплотился одновременно и совершенный художник, и совершенный человек (не важно, что в реальной жизни он был жадным и вспыльчивым), хотя Вазари не преминул отметить и несколько странностей своего идола. К примеру, туфли из собачьей кожи, которые Микеланджело носил днем и ночью, пока они не приклеились к его ногам.

Вот несколько из тех смешных, остроумных, запоминающихся историй, которые Вазари рассказывает в своих «Жизнеописаниях». Неудивительно, что в течение пяти столетий они были основным источником сведений для тех, кто изучает искусство, от студентов первых курсов до диссертантов. Вазари называли отцом истории искусства. Именно он был первым, кто стал рассматривать художественные течения — цепочку влияний, тянущуюся от мастера к его ученикам. А также первым, кто связал личную биографию художника, его взгляды и его творения. По сути, эта методология стала основой того, как сегодня мы изучаем историю искусства. Она же и установила примат флорентийской живописи в общественном мнении. Чтобы быть в курсе историй и идей Вазари, вам даже не нужно читать «Жизнеописания». Ваши суждения об искусстве наверняка уже несут на себе отпечаток его идей, независимо от того, сознаёте ли вы это и читали ли вы его книгу. Книга повлияла и на то, как мы воспринимаем историю, в более широком контексте. На то, как организованы музеи, как экспонируются произведения, как пишутся (и читаются) биографии, как мы воспринимаем биографии известных исторических персонажей, пытаясь понять, почему они поступили так, а не иначе, почему они приняли решения, изменившие наш с вами мир.

С момента своей публикации «Жизнеописания» стали краеугольным камнем нашего подхода к истории искусства. По всему миру их читают студенты, изучающие историю европейского искусства, и, разумеется, эта книга — главный источник для тех, кто изучает искусство и философию Возрождения. Но «Жизнеописания» оставили неизгладимый след даже на том, как мы понимаем и анализируем искусство сегодня. Их влияние не ослабевало в течение целых пяти столетий. Они не просто стали отправной точкой для всех последующих авторов, пишущих об искусстве. Книга определила отношение публики к различным художникам на многие века вперед. То, что мы боготворим Леонардо, Рафаэля и Микеланджело, напрямую связано с похвалами, которыми осыпал их Вазари. Пускаясь в исследование того, кем был Вазари, как он писал свою книгу и как это повлияло на наше восприятие искусства, мы приближаемся к ключевым вопросам о том, что такое искусство, почему оно так важно для человечества и как с ним взаимодействовать.

Несмотря на то что Вазари считался самым знаменитым и успешным художником Италии в середине и конце XVI века, в нем было что-то от фаната. Он боготворил своих коллег, в частности Микеланджело. И хотя он и собирал исторические анекдоты, которыми наполнена книга, его собственная карьера в качестве практикующего художника и архитектора была невероятно успешной.

Он с упоением коллекционировал рисунки, и его страсть послужила причиной того, что рисунок стал считаться важной художественной формой. До этого художники считали наброски подготовительным материалом, не стоящим внимания, и в больших количествах выбрасывали их. Уже будучи в летах, Микеланджело, осознав, что смерть стоит на пороге, начал поспешно сжигать свои эскизы. И сжег столько, сколько смог, чтобы уничтожить свидетельства того, как много приходилось ему трудиться над каждым живописным полотном или скульптурой. Он хотел, чтобы потомкам казалось, будто работы возникали спонтанно, вследствие его гениальности, а не в результате тщательных приготовлений. До наших дней дошло определенное количество его набросков только благодаря тому, что Вазари физически помешал художнику их уничтожить, вырвав кипы рисунков из рук стоящего перед очагом Микеланджело. Несколько лет назад рисунок Микеланджело был продан за тринадцать миллионов фунтов. Эта сумма и то, как мы ценим графику вообще и рисунки Микеланджело в частности, — следствие влияния Вазари. Он держал у себя несколько альбомов большого формата под названием «Книги рисунков». В них они собирал рисунки любимых художников. К сожалению, эти книги не сохранились. Но всё же мы можем сделать вывод о том, что Вазари обожал тосканских живописцев, ставил их выше других, особенно Микеланджело и Леонардо.

Таким образом, когда Медичи наняли Вазари, чтобы тот заново оформил Зал пятисот, они поставили его перед сложным выбором. Вазари настолько любил этих художников, что необходимость уничтожить любую из двух работ, пусть даже и незаконченных, повергала его в смятение. Неужели серьезный художник и увлеченный коллекционер уничтожил «Битву при Ангиари» Леонардо? Более вероятно, что, когда Вазари в 1563 году поручили переоформить зал и расписать стены собственными фресками, он сделал всё, чтобы спасти произведение Леонардо.

Когда Леонардо изображал свою битву, Медичи были в изгнании. Они вернулись во Флоренцию и в палаццо Веккьо в 1512 году и обнаружили на стене недописанную фреску, болезненно напоминавшую об их временном изгнании из города. Если бы Леонардо закончил ее, это была бы другая история. Медичи нравились его работы, и тогда, возможно, битве позволили бы остаться на стене. Но Леонардо использовал для фрески экспериментальную грунтовку, смешанную с воском. Из-за этого краски не успели высохнуть и потекли. Вряд ли Медичи хотелось приветствовать важных гостей в Зале пятисот на фоне этого неудачного памятника собственному изгнанию. Потому через пятьдесят лет после того, как семья снова обрела власть в городе, герцог Козимо Медичи заказал Вазари расписать залу сценами великих военных побед флорентийцев (то есть Медичи).

Вазари выполнил заказ, и сегодня весь зал блистает фресками со сценами битв. Но вот вопрос: что случилось с «Битвой при Ангиари» Леонардо? Ответ можно отыскать в собственной биографии Вазари, которая содержится в его «Жизнеописаниях». И ключ к тайне драгоценного исторического произведения обнаруживается в двух словах, написанных на одной из фресок.

Cerca trova. Ищите — и найдете.

Вызов принял Маурицио Серачини. Он стал подробно исследовать фрески, покрывающие стены гигантского Зала пятисот в палаццо Веккьо. Шестидесятисемилетний инженер в безупречно белом халате около часа внимательно рассматривал участок стены, на котором Вазари оставил надпись «Cerca trova». Серачини считал, что это и есть ключ к разгадке. Фреска Вазари, по его мнению, скрывает утраченного Леонардо.

Эту теорию Серачини другие историки искусства не особо поддержали. Многие заявили, что ученый, очевидно, хочет испортить или даже уничтожить работу Вазари, чтобы добраться до Леонардо, а ведь еще неизвестно, сохранилась ли его фреска. «Эта враждебность совершенно непонятна и возмутительна, — заявлял Серачини. — Более того, историки не представили ни одного документа, который бы подтверждал, что ее там нет».

Все эти зашифрованные послания, утерянные сокровища, загадки Леонардо и современная мелодрама в древнем дворце на самом деле напоминают книгу «Код да Винчи». Что неудивительно, ведь кроме псевдонаучных домыслов и фантазий в этой книге есть и один реально существовавший персонаж — Серачини. Назван он там арт-диагностом, который собирается обнародовать свою находку — изображение разрушенного храма в фоне «Поклонения волхвов» Леонардо. Эту деталь якобы позже зарисовали, «чтобы исказить подлинные намерения да Винчи… Но какой бы ни была истинная природа зарисованного, ее следует обнародовать».

Однако на самом деле Серачини, этот ученый до мозга костей, никогда бы не стал опираться в своих заключениях на что-то, кроме подтвержденных фактов («Код да Винчи» он не читал). Серачини обнародовал свои находки, научные факты и стоящие за этим всем изображения, а анализ и толкование он оставил историкам искусства.

Несмотря на успех с другими работами Леонардо — десятками памятников и картин по всей Италии, эта принципиально новая область притягивала его своей неразгаданной загадкой. В 1975 году Серачини вместе с коллегами обнаружил маленький кусочек текста, затерявшийся среди фресок Вазари в Зале пятисот. Во всем огромном зале, в котором только одна стена с фресками длиной пятьдесят четыре метра, Вазари написал всего два слова:

Cerca trova.

Ищите — и найдете.

Спустя годы министерство культуры Италии предложило Серачини руководить поисками утраченной «Битвы при Ангиари». Этот элегантный господин с копной белых волос всё еще сохранял юношеский задор и страстную натуру. Он возглавил целую команду историков искусства, ищущих утраченного Леонардо. Сама по себе эта находка могла стать самой главной в истории XX века. Серачини стали называть «настоящим Индианой Джонсом» и следопытом из «„Кода да Винчи“ в реальности». Историки искусства и Мировой фестиваль науки удостоили его звания инженера-эксперта по культурному наследию; раньше такого титула не существовало. Он заложил фундамент новой научной области, открытия в которой делаются на основе передовой научной экспертизы и исследования. Он изучил около двадцати пяти сотен произведений и памятников с помощью технологий, большинство из которых разработал самостоятельно.

Благодаря использованию продвинутых технологий Серачини стал представителем нового поколения историков искусства. Он продолжил традицию Вазари, но уже с целым арсеналом новых методов. В то время как Вазари исследовал художников и искусство через устное слово, анекдоты, письма и документы, Серачини стал применять высокотехнологичные устройства. Вооружившись этими устройствами и старыми добрыми методами исследования, Серачини оказался готовым разгадать тайну, оставленную Вазари столетия тому назад.

Cerca trova.

И Серачини, и другие ведущие ученые считают, что эти слова вполне могут быть тайным посланием Вазари, гласящим, что ему каким-то образом удалось сохранить картину Леонардо и в то же время выполнить заказ. Что fresco secco, сухая фреска Леонардо, спрятана под внешней стеной, на которой Вазари написал собственную фреску.

В 2006 году Серачини объявил, что обнаружил зазор в 3,8 сантиметра между покрытой фресками стеной Вазари и внешней стеной зала. Про эту двойную стену, которую, видимо, построил Вазари, когда рисовал свои фрески, никто ничего не слышал. Она не имеет никакого архитектурного или технического смысла. Более того, зазор обнаружился только за одной из четырех расписанных стен. За той, на которой также написаны слова «Cerca trova». За той, на которой, как считается, писал Леонардо.

Серачини увяз в хитросплетениях итальянского бюрократизма, который печально известен способностью зарубать на корню самые блестящие идеи. Но в 2011 году Национальное географическое общество объявило, что оно будет участвовать в финансировании поиска утраченной фрески, и в 2012 году удалось получить разрешение.

То, что Серачини обнаружил в последующие несколько месяцев, привело к большому оживлению и не меньшему негодованию в арт-сообществе. 12 марта 2012 года Серачини и его команда объявили, что взяли образец фрески со спрятанной стены, продырявив фреску Вазари. Химический анализ полученного образца черной краски показал, что она соответствует тому составу, который использовал в своей живописи Леонардо, например при написании «Моны Лизы». Теперь всем стало очевидно: позади творения Вазари что-то спрятано. Следопыт нашел настоящий клад. Но по-прежнему открытым остается вопрос: стоит ли найденное того, чтобы был уничтожен другой шедевр — часть фрески Вазари?

По крайней мере, так поставили вопрос СМИ в то время. И всё же истина еще более запутанна и любопытна. Чтобы отыскать Леонардо, отгадать загадку, извлечь на свет сокровище, нам надо понять Джорджо Вазари.

2. Как читать «Жизнеописания» Вазари

Жизнь Вазари и его «Жизнеописания» — отличный объектив, сквозь который мы можем проследить, что люди думали об искусстве в разное время, от наскальных рисунков пещеры Шове и платоновской притчи о пещере до XX и XXI веков, когда искусством был назван перевернутый писсуар и чучело акулы в формальдегиде. Мы узнаем о судьбе и о времени Вазари, который жил в самом сердце мира искусства XVI века, а также о том, как родилось величайшее его произведение. По иронии судьбы им оказалось не произведение искусства в обычном смысле слова, а книга.

«Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» — это сборник биографий, повествующих о художниках периода Возрождения, почти исключительно итальянцев. Книга была опубликована в 1550 году. Вазари провел исследование и написал ее в соавторстве со своим ученым другом Винченцо Боргини при участии нескольких местных информаторов. Книга посвящена тому, что Вазари называет возрождением (rinascita) искусства, после того как оно пришло в «полный упадок» с падением Древнего Рима. Возрождение имело три ярко выраженные стадии развития, кульминацией которых стало искусство Микеланджело. Поэтому массивный том разделен на три части, каждая из которых примерно соответствует столетию. В каждой есть свой герой — всемирно известный художник и при этом обязательно тосканец: Джотто ди Бондоне (1266(7)–1337), Филиппо Брунеллески (1377–1446) и Микеланджело Буонарроти (1475–1564). Один из современных ученых назвал биографии Вазари «сочетанием фактов, тонкого анализа и намеренного вымысла… тщательно продуманным произведением и частью масштабной концепции автора о развитии искусства от скромных начинаний во времена Джотто и i primi lumi (первого света, по выражению Вазари) до лучезарного расцвета в век Микеланджело и самого Вазари»[1]. Биографии всех других художников выстроены вокруг идеи, что живопись постепенно развивалась и улучшалась, начиная с Джотто, который «воскресил ее, сбившуюся с правильного пути, и придал ей такую форму, что ее уже можно было назвать хорошей»[2], и достигла совершенства «скорее небесного, чем земного»[3] в работах Микеланджело. Художников, которые не вписывались в эту повестку, Вазари отметал, игнорировал или просто отзывался о них уничижительно.

Как говорит сам Вазари в своем «Вступлении ко всему сочинению», идея о постоянном развитии искусства отражает человеческий опыт. Он заявляет, что искусство, как и человеческое тело, рождается, растет, стареет и умирает. Вазари начинает свое повествование с роста искусства, «с возрождения к совершенству, достигнутому в наше время» в XIII веке, который был связан с именем флорентийского художника Ченни ди Пепо (до 1251 — после 1302), прозванного Чимабуэ — Быкоголовым — за свой гордый нрав[4]. Знаменитыми учениками Чимабуэ были Дуччо ди Буонинсенья (художник из Сиены, давней соперницы Флоренции) и флорентиец Джотто, который быстро стал главным героем первой части «Жизнеописаний» — и за счет инноваций в художественной технике, и за счет того, что работал одновременно во всех трех видах искусства, на которых концентрируется Вазари: живописи, скульптуре и архитектуре. От Джотто мы переходим ко второй части «Жизнеописаний», в общих чертах охватывающей XV век. В этой части главные герои — Донателло в скульптуре, Мазаччо в живописи, Брунеллески в архитектуре. Поскольку Брунеллески был также и скульптором, то именно ему принадлежит ведущая роль. Последний художник второй части «Жизнеописаний» — это Перуджино. Вазари представляет его образ в свете нереализованного потенциала. Потенциала, который скоро будет реализован Рафаэлем, самым известным учеником Перуджино и одним из трех главных персонажей третьей части книги. Последняя часть касается эпохи самого Вазари — начала шестнадцатого столетия. Герои этой части — Рафаэль, Леонардо и, разумеется, Микеланджело. Лейтмотив всей книги от начала и до конца — это примат флорентийского искусства, прежде всего в лице Микеланджело — «гения, который всесторонне обладал… мастерством в каждом искусстве и в любой области»[5].

У Вазари была более конкретная цель, чем просто «вызвать восторг и просветить» читателей[6]. Опубликовав первое издание «Жизнеописаний» в 1550 году, он надеялся основать школу искусств во Флоренции. К тому времени, когда в 1568 году вышло второе издание, Академия рисунка, финансируемая государством, существовала уже пять лет. Ей посвящена отдельная глава в книге, что и было главным мотивом переиздания такого огромного текста. Вазари считал, что хорошее искусство — результат хорошей школы, а не только врожденной гениальности. А значит, и его книга однажды может оказаться полезной, «если когда-нибудь (не дай Бог) искусство снова придет в упадок и разлад», как это случилось после падения Рима. «Тогда, — продолжает Вазари, — мои усилия, возможно, помогут ему выжить или, по крайней мере, вдохновят тех, кто лучше меня, помочь ему».

Даже сегодня многие согласятся с тем, что говорит Вазари. Но то, с какой страстью он восхвалял свой город, Флоренцию, манеру, которой научился в академии, и своего друга Микеланджело, означает, что многие прекрасные художники оказались либо задвинуты в «Жизнеописаниях» на второй план (Дюрер, ван Эйк), либо недооценены (Перуджино, Дуччо), либо проигнорированы (Фуке, Слютер), либо разруганы в пух и прах (Бандинелли, Андреа дель Кастаньо) просто потому, что работали не в том стиле или не там родились. Более того, творческий зуд не отпускал Вазари и при работе над биографиями: немалая часть написанного — это либо хитроумно искаженные факты, либо чистый вымысел.

«Жизнеописания» входят в стандартную программу для студентов, изучающих историю искусств и эпоху Возрождения (в одних только Соединенных Штатах около полумиллиона студентов знакомятся с книгой Вазари, если не с его искусством). И всё же эта книга из тех, которые просматривают, а не читают от корки до корки. Ее формат — короткие биографии, от нескольких до тридцати страниц, ряд эссе на тему художественных техник — словно и задумывался для поверхностного ознакомления. Идеальными читателями Вазари были занятые люди. В зависимости от шрифта и от языка («Жизнеописания» переведены на все основные языки мира) издание 1550 года насчитывает около пятисот страниц, но расширенное издание 1568 года, в котором больше художников и более тонко прописана основная мысль, почти вдвое больше. Поскольку эта книга стала столь важной вехой в истории искусствоведения, она заслуживает более пристального внимания. Кроме того, она требует самого тщательного изучения, так как, несмотря на все выдающиеся качества этой книги и ее важность, Вазари писал ее с определенной целью и часто грешил против истины, причем иногда сознательно.

«Жизнеописания» Вазари называют «библией итальянского Возрождения, если не всей истории искусства»[7]. Но великий итальянский историк искусства Роберто Лонги предупреждал: «Bisogna sapere come leggere Vasari». Надо знать, как читать Вазари. Масса информации скрывается между строк, доступная лишь тому, кто способен ее разглядеть. Но, что важнее всего, читая Вазари, мы не только видим портреты героев его биографий и времени, в котором написана книга, — мы видим скрытый портрет самого автора.

Козимо деи Медичи, положивший в XV веке начало знаменитому роду, сказал однажды: «Каждый художник изображает себя»[8]. В основе этой фразы лежит представление о том, что любое искусство — не объективное, а субъективное выражение идеи, сцены, момента, видения, человеческого образа. Художник вбирает в себя объект, переваривает, думает о нем и проецирует результат на холст. Мнение художника присутствует в его работе, хотел он этого или нет. И когда мы, к примеру, смотрим портрет Козимо Медичи, герцога Тосканского, написанный в XVI веке его придворным портретистом Джорджо Вазари, мы видим на одной картине двух персонажей и три различных представления. Мы видим Козимо Медичи, каким он казался самому себе (каким он хотел быть запечатленным для потомков), мы видим то, каким он казался Вазари, и то, каким он стремился изобразить герцога (чтобы удовлетворить заказчика, но при этом написать его «по-своему»). А кроме того, мы видим незримый портрет самого художника, Джорджо Вазари. Точно так же в романе Хемингуэя речь может идти о Килиманджаро или о фронте на реке Соча, о ночной жизни Парижа или Испании, но литературные критики видят в этих текстах жизнь самого автора. Так же, как верно утверждение, что «каждый художник рисует сам себя», верно и то, что «каждый писатель пишет свою автобиографию». Особенно если речь идет о писателе, который пишет о художниках. В каждом из «Жизнеописаний» самого Вазари примерно столько же, сколько и правды об описываемом художнике.

Представление о том, кем был Вазари, со временем менялось от прилежного биографа до коварного сочинителя и историка-фантазера[9]. Историки искусства Пол Баролски и Эндрю Лэдис стали первыми учеными, увидевшими в «Жизнеописаниях» не просто собрание коротких, отчасти связанных между собой биографий, а целостное литературное произведение. Остроумные исследования Баролски показали, что Вазари был не компилятором, а настоящим автором в хорошем смысле слова: он понимал исторический контекст, структуру литературного произведения, придерживался главной идеи, умело использовал исторические анекдоты (независимо от того, были то выдуманные или реальные истории и знал ли об этом сам Вазари) для того, чтобы создать образ персонажа. И всё же мы должны помнить о том, что все истории Вазари отобраны им самим. Он выступал исследователем, давал оценку всем фактам, историям, предположениям, слухам, обвинениям и (в некоторых случаях) документам. Он нечасто приводит источник своих «фактов», так что мы можем только догадываться об этих источниках либо принимать его слова на веру. Иногда он использует многозначительную формулировку «scrivono alcuni» («некоторые пишут»), рассчитывая таким образом придать своей истории больше веса и одновременно скрыть настоящий источник.

И в жизни, и в размышлениях Вазари, и в его работе над книгой была цель. Как отмечает Эндрю Лэдис, Вазари делает из Микеланджело «блистательного спасителя искусств, лучезарного персонажа, на чьем пути стоят менее одаренные, великодушные и прекрасные. Тем более великими оказываются достижения Микеланджело на фоне этих исчадий тени и тьмы»[10].

Издание «Жизнеописаний» 1550 года намного более короткое и менее проработанное, чем разросшаяся версия 1568 года. Возникает некоторый соблазн посчитать, будто издание 1550 года более правдиво в историческом смысле. Но на самом деле всё не так просто. В издании 1568 года появляются новые материалы (биографии Тициана и фламандских живописцев), в то же время текст тщательно переписан, еще больше внимания уделено Флоренции и ее художественным традициям. Также Вазари пишет об Академии рисунка, призванной показать превосходство флорентийского искусства. Но самое важное отличие заключается в полноте и цельности нового варианта. «Жизнеописания» 1568 года стали куда более совершенным литературным произведением.

Вазари часто жертвовал фактами ради главной идеи. Но хотя его истории — это не чистая правда, они всё же заслуживают нашего внимания. Стоит помнить, что в их основе лежит некая информация, которую Вазари считал правдой. Он добывал ее и отшлифовывал, пропускал сквозь свое восприятие, оживлял деталями и наполнял патриотическим духом, приводил в соответствие с теоретической программой своей художественной академии и эстетическим уровнем, к которому стремился.

К примеру, решение Вазари преуменьшить славу и заслуги прекрасного живописца Перуджино основывается на том, что у того относительно статичный стиль. Но есть причина и чисто литературного характера: это позволило Вазари начать повествование о развитии искусства с Перуджино, показать, как оно набирает силу при Рафаэле, и сделать кульминацией рассказ о своем герое Микеланджело.

Точно такое же упрощение представляет собой идея, что искусство постепенно улучшалось, начиная с Чимабуэ и заканчивая Микеланджело. Абстрактную схему, которая возникла в XVI веке, большинство современных критиков и историков искусства считает ошибочной. Идея непрерывного развития, разумеется, способствует связности текста, но мы больше не считаем, что Джотто был «лучше» Чимабуэ, Рафаэль — «лучше» Перуджино, а Челлини — «лучше» Донателло. Они работали в разное время, в разных стилях. А Вазари не сомневался, что никогда не было лучшего искусства, чем в его время, и предпочитал излагать историю именно таким образом. Он заявил, что Джотто превзошел своего учителя Чимабуэ (который, возможно, вовсе и не был его учителем): «Джотто поистине затмил его славу, подобно тому как большой светоч затмевает сияние намного меньшего». Сказано красноречиво, но это не более чем субъективное мнение.

Некоторым (особенно сиенцам) Дуччо нравился больше, чем Джотто, и даже больше, чем Рафаэль. А кому-то Челлини казался лучшим скульптором, чем Донателло (и в кулачном бою все бы предпочли, чтоб Челлини был на их стороне). У разных эпох разные подходы, вкусы и ожидания. Единственное общее впечатление от раннего итальянского искусства, с которым согласятся все, это тенденция ко всё большей реалистичности. В пятнадцатом столетии художники итальянского авангарда стали использовать линейную перспективу и ракурс. Литературные инструменты Вазари, с помощью которых он ставит одного художника выше другого и противопоставляет «хороших» (во всех смыслах этого слова) художников «плохим», — всё равно не более чем литературные инструменты, которые годятся лишь для того, чтобы написать хорошую историю.

Хотя Вазари и знал многих художников, большинство тех, о ком он писал, жило поколением раньше. Он добывал сведения как только мог: собирал устные предания, расспрашивал, выискивал крохи информации в архивных материалах и напечатанных книгах (вроде Боккаччо и Петрарки). Но больше всего внимания он уделял сохранившимся произведениям искусства, которые могли многое рассказать о своих создателях. То, какое впечатление оказывали на Вазари эти работы, и определяло то, как он писал об их авторах.

Однако Вазари утверждает, что хотел не просто составить каталог выдающихся деятелей искусства. Он хотел поведать о значении своих персонажей — как художников и как личностей. Тут можно даже сказать, что Вазари подходит к написанию биографии как к написанию портрета. В XVI веке портреты не претендовали на точное сходство. Художники обращались ко многочисленным ухищрениям и лести. Портреты юных дам на выданье, такие как «Дама с единорогом» Рафаэля, заказывались для того, чтобы выслать жениху, который иначе никак не мог увидеть невесту до самого дня свадьбы. Всё побуждало к тому, чтобы приукрасить портрет и польстить модели. Иногда из-за этого возникали проблемы. К примеру, введенный в заблуждение высланным наперед портретом невесты Генрих VIII был совершенно разочарован, воочию увидев Анну Клевскую. К тому же на портретах часто появлялись сугубо символические атрибуты.

Собака на портрете говорила о верности, присущей изображенному человеку, а вовсе не о том, что у него было это домашнее животное. Россыпь апельсинов на подоконнике в «Чете Арнольфини» Яна ван Эйка свидетельствует о богатстве (апельсины поставлялись в Брюгге из Испании за большие деньги), а вовсе не о том, что члены семьи Арнольфини имели обыкновение хранить фрукты на подоконнике, и даже не о том, что кто-нибудь из них любил цитрусовые.

Бытует мнение, что великий портрет должен раскрывать перед зрителем тайну изображаемого человека. Подразумевается, что художник способен разглядеть эту тайну, но ведь заказчик требует запечатлеть себя для потомков в самом лестном виде. Иногда портретисты и впрямь оставляли зашифрованные послания о том, что заказчик, возможно, вовсе и не хотел афишировать. Например, предательский клочок настоящих волос, который выглядывает из-под овчинного парика римского императора Домициана на его великолепном бюсте в Музее искусств Толедо. Или, например, неприкрытое честолюбие на худом голодном лице Пьетро Бембо, запечатленное Лукасом Кранахом на портрете этого писателя XVI века. Но художник должен вводить такие намеки столь тонко, чтобы заказчик остался полностью доволен своим портретом и заплатил за него.

Поэтому о литературных портретах, созданных Вазари, мы должны судить так же, как мы судим о живописных: в основе их лежит правда, но преломленная видением художника, превращенная в произведение искусства. Мы видим не столько сам предмет, сколько его интерпретацию. Произведение Вазари следует читать как художественный текст о приключениях великих творцов, основанный на устных и письменных преданиях.

Однако желание извлечь из жизнеописаний какую-то мораль заставило Вазари превратить в негодяев художников, которые вовсе не заслуживают такой репутации. Как замечает биограф Вазари Эндрю Лэдис, «для Вазари, как и для любого автора, злодеи были естественным и неизбежным явлением, движущей силой сюжета, потому что история, в которой нет ошибки, лишается увлекательности и правдоподобия. Или, как говорила Мэй Уэст, „добродетели тоже вознаграждаются, но не в билетной кассе“»[11].

Прием противопоставления хороших художников дурным наиболее очевидно выражен в сконструированной Вазари дуэли между Фра Филиппо Липпи и идеализированным святым Фра Анджелико (официально признанным «блаженным» папой Иоанном Павлом II в 1982 году, что является первым шагом канонизации святого)[12]. Грех Липпи заключался в том, что святых он писал с «развратных» моделей, таких как его любовница, бывшая монахиня Лукреция Бути. Она часто позировала для изображений Девы Марии, а младенца Иисуса Липпи писал с их маленького сына.

Но, похоже, историям Вазари научные опровержения не страшны.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

3. От горшечников к живописцам. Предшественники и первые учителя Вазари

Вазари отличался скромностью — редкое качество среди его современников. После того как он посвятил сотни страниц жизням других, в конце второго издания «Жизнеописаний» (1568), как раз перед заключительным словом «Автор — художникам рисунка», он добавляет короткую сводку о себе. В сущности, этой лаконичной автобиографией он как бы подтверждает свое право тоже называться «художником рисунков». Затем он торжественно благодарит своих коллег за ту поддержку и воодушевление, которые они дарили ему при работе над столь масштабным проектом. По достоинству уделив место каждому из коллег, главным среди которых является Микеланджело, Вазари вскользь упоминает о собственных достижениях:

«Поскольку я до сих пор со всей старательностью и искренностью, какие только способности мои сумели и могли проявить, рассуждал лишь о чужих произведениях, я хочу в заключение настоящего моего труда собрать воедино и обнародовать те творения, которые божественная милость сподобила меня создать. И в самом деле, хотя творения эти и не достигают того совершенства, о котором я мог бы мечтать, тем не менее всякий, кто пожелает взглянуть на них оком здравого рассудка, легко убедится в том, сколько усердия, старания и любовного труда я в них вложил и что тем самым я достоин если не хвалы, то, во всяком случае, извинения, тем более что я уже не в силах скрыть того, что однажды было выпущено в свет и всеми увидено»[13].

К 1568 году те места, где размещались работы Вазари, по любым стандартам считались весьма престижными. Гигантский зал собраний во Флоренции под названием Зал пятисот, зал для аудиенций в Апостольском дворце, который называется Царская зала (Sala Regia), стены папской канцелярии в центре Рима, вся панорама города Флоренции с дворцом Уффици (который Вазари спроектировал) и «тайный» коридор, соединяющий палаццо Веккьо и резиденцию герцога на другом берегу Арно. Вазари был в свое время невероятно важной персоной, но достаточно мудрым и чувствительным человеком, чтобы не выпячивать свою важность, говоря о себе самом.

Эта сдержанность возникла в силу особенного социального положения Вазари. Он происходил из среднего класса Тосканы — сильно урбанизированного итальянского региона с развитой торговлей. При этом общество, в котором он жил, во многих смыслах по-прежнему было феодальным. Урбанизация способствовала развитию среднего класса, а также обеспечивала социальные лифты для некоторых граждан. Благодаря сочетанию таланта, удачи и работоспособности Вазари вошел в соприкосновение с высочайшими кругами общества. И свободно вращался в них, демонстрируя набор важных качеств: он был сообразительным, образованным, усердным, трудолюбивым и знал, когда нужно промолчать. Он одновременно находился и внутри этого круга, и за его пределами. Ремесленник из среднего класса среди аристократов, житель Ареццо среди флорентийцев, художник среди писателей, писатель среди живописцев. Члены гильдии художников воспринимали его как придворного, а придворные — как члена гильдии художников. Он был сложным человеком с уникальным набором умений, которого вот-вот только начали ценить по заслугам.

Несмотря на всё это, существовало кое-что, чему Вазари принадлежал целиком и полностью, — искусство, под которым он понимал в основном живопись; почему именно ее, мы поговорим позже. Вплоть до недавнего времени, когда начали действовать законы, запрещающие детский труд, итальянские художники и ремесленники с детства оттачивали свои умения. В этом была одна из главных причин исключительного мастерства взрослых художников. Профессии передавались внутри семьи; мальчики учились у своих отцов или шли подмастерьями в другие мастерские, часто в возрасте не больше семи-восьми лет. Поскольку девочки оставались дома, то неудивительно, что во времена Возрождения женщин-художниц было очень мало, и чаще всего они происходили из семей художников. Джорджо Вазари был типичным представителем того времени: выходец из семьи тосканских ремесленников, который получил образование и, воспользовавшись возможностью, повысил свой социальный статус, как часто делали художники этого региона в XV веке.

По иронии, хотя Вазари и сам создал много важных произведений, он настолько убедительно писал о своем друге Микеланджело и о Бронзино, своем предшественнике при дворе Медичи, что их работы стали считаться лучше его собственных. И в самом деле, величайшим наследием Вазари в мире искусства считаются не его полотна, фрески и спроектированные им здания (хотя он был великолепным архитектором), а его тексты. Собирая материалы, составляя биографии важных, по его мнению, художников, он открыл новый способ изучения — и, возможно, даже создания — искусства. На этом поприще у него не было соперников, и его успехи неоспоримы. Вазари первым стал собирать эскизы, считая их самодостаточными произведениями искусства, а не расходным материалом на пути к созданию живописного полотна, архитектурного произведения или изделия из метала. Он собирал эскизы, потому что из собственного опыта знал, что это документальные свидетельства творческого процесса его коллег-художников. По эскизам он мог непосредственно сравнить их стили — сделать то, чем, собственно, и заняты все историки искусства, кураторы и арт-дилеры. Биографии Вазари выросли из убеждения, что мы станем лучше понимать искусство, присмотревшись к жизням его создателей. Эта идея нашла себе достойное применение в разнообразных исторических исследованиях. Благодаря ей оформился современный подход к написанию биографий, в рамках которого личные достижения рассматриваются через призму жизненной истории.

Вазари, искусный биограф, привлек к себе очень мало внимания других биографов. И большая часть этого скудного внимания — критика. В 1911 году немецкий архитектор Роберт Карден начал свою книгу «Жизнь Джорджо Вазари» с извинения за то, что взялся за такую тему: «Те, кто знаком с работами Джорджо Вазари в живописи и архитектуре, возможно, не согласятся с тем, что они достойны того, чтобы тратить на этого человека труд написания серьезной биографии…»[14]

Карден часто угрюмо напоминает читателям, что Вазари был не только живописцем и архитектором, но еще и биографом. В самом деле, «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» вышли в свет в 1550 году, в 1568 году были переизданы, но с тех пор нисколько не устарели. И уже совсем недавно ученые наконец оценили вклад Вазари в изобразительное искусство. Но всё же немногие станут спорить с Карденом, что Вазари не сравниться с окружавшими его титанами. Если поставить его произведения в один ряд с произведениями его современников (Микеланджело, Бронзино, Понтормо, Пармиджанино, Тинторетто, Андреа дель Сарто), то Вазари будет выглядеть скорее как последователь, чем как законодатель моды, как хороший, но не превосходный ремесленник. На самом деле Вазари был не столько последователем, сколько собирателем. Он непроизвольно воспроизводил стили других художников и показывал, что в приютившем его городе, Флоренции, в его время, в середине XVI века, искусство достигло своего апогея. Но всё же у Вазари была своя индивидуальная манера. К копированию коллег он подходил подобно древнегреческому поэту Пиндару, который писал о себе, что, как пчела, собирает мед с цветов[15]. Наверное, никто не понимал Вазари лучше, чем блестящий самоуверенный историк Эрик Кокрейн, чья книга «Флоренция в забытых веках» (Florence in the Forgotten Centuries) до сих пор остается лучшей по содержанию и стилю книгой об этом городе. Кокрейн считал, что главным мотивом Вазари было стремление «наполнить мир прекрасными вещами»[16].

И если представления о прекрасном у Вазари несколько отличаются от наших, то это отчасти дело его же рук. Его биографии сформировали художественную элиту. Он проигнорировал или лишь вскользь упомянул тысячи второстепенных местных ремесленников (среди которых встречались и женщины). Все эти художники поставляли алтарные картины в скромные приходские церкви, украшали гостиные провинциальных бюргеров, расписывали стены не самых благородных замков фресками и живописными панелями, а сады наполняли скульптурой. Вазари никогда бы не смог сравнить себя со своим героем Микеланджело и убедительно объясняет нам, почему это так. Настолько убедительно, что мы и вправду до сих пор продолжаем ему верить. С другой стороны, как писатель Вазари — безусловный гений. Его книга, которая и в годы создания была бестселлером, и по сей день не утратила ни популярности, ни влияния. Да и с чего бы? Джорджо Вазари был вдумчивым, умным, занимательно пишущим хронистом (а часто и верным другом). Художники, о которых он писал, за два столетия превратили Италию в центр всех видов изобразительных искусств. Вместе с тем он был проницательным и влиятельным критиком, чьи идеи во многом определили то, как мы до сих пор смотрим на искусство, историю и культуру Возрождения.

Хотя мы и ассоциируем Вазари с Флоренцией, столицей, в которой он провел большую часть своей жизни, на самом деле он родился в 72 километрах к югу от Флоренции, в Ареццо. Это древний этрусский город со своим славным наследием. Именно сюда переехал прадедушка Джорджо Вазари, Ладзаро, вместе с семьей в 1427 году. Ему посвящена одна из глав «Жизнеописаний». Ладзаро Вазари был по профессии горшечником (vasaro), но, кроме того, делал роскошные разукрашенные седла и упряжь. Сначала он работал в Кортоне, затем в Ареццо.

Оба ремесла требовали навыков декоративной росписи, и Ладзаро, как пишет его правнук, обладал особенным талантом к этой тонкой работе: «В его время очень было принято расписывать лошадиные седла различными узорами и сочетаниями всяких эмблем в соответствии с положением их владельцев, и в этом Ладзаро был мастером отменнейшим, в особенности потому, что ему удавались весьма изящные маленькие фигурки, очень хорошо подходившие к подобного рода сбруям»[17].

В Ареццо Ладзаро, ободренный своим другом Пьеро делла Франческа, стал брать и более сложную работу. Руке своего прадеда Джорджо приписывает фреску святого Викентия Феррера в церкви Святого Доминика в Ареццо. В этой работе, в ее чистых линиях и величественной позе всё еще чувствуется влияние Пьеро. Джорджо пишет, что «между ними можно увидеть лишь малое отличие»[18]. Это было серьезной похвалой, потому что Пьеро делла Франческа пользовался большой популярностью в Ареццо и как умелый математик, и как художник. Считается, что он первым создал математически выверенную перспективу. До сих пор существуют туристические маршруты для любителей искусства «по следу Пьеро»: путешественники могут увидеть все работы мастера в местах их создания. Они находятся на расстоянии не более двадцати километров друг от друга. От Сансеполькро, где Пьеро родился, до Монтерки и до Ареццо, где за алтарем церкви Святого Франциска находится его фресковый цикл «Легенда о Животворящем Кресте» (законченный около 1466 года). Сегодня, как и во времена Джорджо, эти фрески — бриллиант среди многочисленных произведений искусства Ареццо[19]. И Джорджо правильно отмечает, что его прадед Ладзаро применил в своей эмоциональной картине успехи Пьеро делла Франческа: «А так как ему особенно по душе было всё естественное и всё страстное и так как он отлично выражал плач, смех, радость, страх, содрогание и тому подобные вещи, то большинство его живописных произведений изобилует такого рода выдумками»[20].

Джорджо Вазари не всегда было просто установить, что именно и где рисовал Ладзаро. Современные историки искусства идут в старые ведомственные архивы и ищут оригиналы контрактов (которых в Италии, на удивление, сохранилось великое множество). То же делал и Джорджо. Но у него было преимущество: он мог расспрашивать живых людей. Многих из художников, о которых он писал; Вазари знал лично. Иногда он находил их друзей, коллег, родственников; многим писал, чтобы уточнить сведения. В результате у него скопилась целая куча анекдотов разной степени достоверности и по-разному связанных с самими художниками. О давно почивших мастерах, как в случае с прадедом, он собирал сведения из разрозненных воспоминаний родственников. Вот, к примеру, как он связывает Ладзаро с фреской Сент-Винсент Феррер:

«Хотя на этой фреске и нет никакой подписи, тем не менее кое-какие воспоминания стариков из нашего семейства и изображение герба Вазари позволяют приписать ему эту работу с твердой уверенностью. Память об этом в самом монастыре, несомненно, сохранилась бы, но так как солдаты неоднократно уничтожали и рукописи, и всё прочее, то я нисколько не удивляюсь обратному»[21].

В своих исследованиях Джорджо очень полагался на рассказы очевидцев. «Жизнеописания» полны памятных моментов в прямом смысле этого слова — то есть историй, особенно запомнившихся тем, кого расспрашивал Вазари. В результате своего исследования он нашел очень мало сведений о Ладзаро Вазари, так что вынужден был сделать отступление и объяснить, почему он вообще уделяет внимание этому художнику:

«Поистине велика радость тех, кто обнаружит, что кто-нибудь из их предков и из их собственного семейства отличился и прославился, проявив себя в военном деле, в словесности, в живописи или в любом ином благородном занятии <…> насколько эта радость, о которой я упомянул с первых же слов, велика, я сам испытал на себе, обнаружив среди своих предков Ладзаро Вазари, который был живописцем»[22].

Эта небольшая история дает нам ключ к тому, как вообще Вазари подходит к делу и как составляет те «Жизнеописания», которые основаны на большем количестве документов. Прежде всего, он считает живопись благородным занятием, ставит ее на один уровень с тем, что его современники считали престижными профессиями: военным делом и литературой. Далее, вдобавок к письменным источникам, на которые было принято полагаться в его время, как и во всякое другое, он использует устные свидетельства и подсказки, заложенные в самих произведениях. Он не боится высказывать личное отношение к предмету и полагает, что читатель найдет в «Жизнеописаниях» впечатляющие примеры достойного (а иногда и не очень достойного) поведения.

Интерес Вазари к истории, как и склонность к живописи, передался ему по наследству. Сын Ладзаро Вазари Джорджо, дед нашего Джорджо, вернулся к семейному ремеслу горшечника, но в совершенно ренессансной манере. Движущей силой искусства этой эпохи служило сознательное стремление возродить античную классику. Ареццо был одним из центров производства керамики в античном мире, особенно во времена Древнего Рима. В городе в промышленных количествах производилась характерная красная посуда с рельефным декором, которая называлась арретинской, или рельефной, керамикой (terra sigillata). Ее образцы археологи находят по всей Римской империи, от Британии до Индии. Их также до сих пор обнаруживают то тут, то там в земле самого Ареццо[23]. Во времена этрусков, за два тысячелетия до Возрождения и за несколько столетий до расцвета Древнего Рима, местные горшечники делали черную блестящую посуду под названием «буккеро» и меняли ее у греческих купцов на полированную до блеска тонкостенную афинскую керамику[24]. Старший Джорджо Вазари, как мы увидим далее, был хорошо знаком с обоими видами керамики: и с красной, и с черной.

Старший Джорджо Вазари сознательно копировал античные образцы, тем самым показывая своим современникам, что он не безграмотный ремесленник, а образованный, знающий историю профессионал. Изучая античные образцы, он совершенствовал свое мастерство горшечника, воссоздавал древние технологии (по-видимому, совмещая их с более современными). Он следовал своему призванию с глубоким пониманием роли этой профессии в местной истории. Вот что пишет его внук:

«[Джорджо Вазари] всю жизнь посвятил изучению древних аретинских глиняных сосудов <…> заново открыл состав для глиняных сосудов красного и черного цвета, вырабатывавшихся древними аретинцами со времен [этрусского] царя Порсены. Будучи человеком трудолюбивым, он делал на круге большие сосуды высотой в полтора браччо, какие можно видеть в его доме и поныне»[25].

Браччо (braccio — рука) был преобладающей мерой длины во времена итальянского Возрождения и составлял около 0,6 метра. Сосуд вышиной в полтора браччо считался большим достижением в горшечном искусстве. Но у горшечника Джорджо Вазари были и культурные задачи. Создавая керамику, вдохновленную творениями этрусков, он отдавал дань идеалу Возрождения, которым было сочетание изящества древнего искусства и литературы с христианским откровением и современным технологиями.

«Жизнеописания» титанов Возрождения Донателло и Брунеллески рассказывают о том, как несколько лет они гостили в Риме. Они изучали и делали наброски древних развалин (ими особенно интересовался архитектор Брунеллески), разбитых статуй (а ими — скульптор Донателло) и пытались понять, как создавались эти произведения. Друзья вернулись во Флоренцию, унося с собой вдохновение, но, что еще более важно, «новые» техники, позаимствованные у античных мастеров. Донателло научился методу литья по выплавляемым моделям. Это технология создания полой бронзовой скульптуры, при которой расплавленный металл остывал между двух слоев обожженной глины. Заново открыв способ создавать большие скульптуры, Донателло основал традицию монументальной бронзовой скульптуры Возрождения. Брунеллески занялся ободранными гипсовыми и мраморными фасадами и поврежденной отделкой древнеримских зданий, которые пережили пожары, землетрясения и нашествия варваров, не говоря уже о столетиях саморазрушения и грабежа со стороны местного населения, которое нуждалось в строительных материалах. Он хотел изучить инженерные приемы, позволившие римлянам возводить такие грандиозные здания. Эти знания он умело применил при строительстве купола флорентийского собора (внутреннюю часть которого расписывал Вазари, и это стало его последним большим проектом). Брунеллески создал в XV веке купол такой величины, какой не видели со времен Римской империи.

Таким образом, художники были первыми «археологами», хотя и не считали себя таковыми. Наоборот, они исследовали древние развалины, чтобы понять, как мастера прошлого творили, строили и жили, и применить эти находки в своей работе. Итальянцы всегда трепетно относились к собственному прошлому, гордо заявляли о заслугах своих городов и вели свою родословную от Древней Греции (как в Неаполе) и Римской империи. Но Ареццо, один из главных этрусских городов, гордился наследием еще доримских времен.

Так что, когда Вазари специально останавливается на том, что Джорджо Старший разыскивал, изучал и коллекционировал древнюю керамику этрусков, что он вдохновлялся ей, создавая собственные глиняные изделия, он таким образом восхваляет своего прадеда не как патриота, а как интеллектуала и художника в не меньшей степени, чем искусного ремесленника.

В Средние века имена отдельных художников обычно не считались важными и часто не сохранялись для потомков. Художнику или скульптору или даже умелому каменщику платили, наверное, больше, чем плотнику. Но все они принадлежали к одному и тому же социальному слою. Только в XV веке в Северной Европе художники, скульпторы и архитекторы обособились от прочих ремесленников и приобрели высокий статус. Ян ван Эйк, отличавшийся не только художественным талантом, но и шармом, изяществом и блестящим образованием, стал важным человеком при дворе герцога Бургундского и даже исполнял тайные его поручения. В XVI веке подобное произошло с Леонардо и Рафаэлем в Италии. Последний был старше Вазари всего на одно поколение. Карьера самого Вазари при флорентийском и папском дворе могла бы очень поспособствовать повышению статуса художника, но «Жизнеописания» справились с этим гораздо лучше. Вазари выделил «главные» виды искусства: живопись, скульптуру и архитектуру, назвав их важнейшими для культуры и общества. Если бы ему вздумалось назвать еще и сапожников, то в наших картинных галереях рядом с живописными полотнами и мраморными статуями стояли бы ботинки.

Все когда-либо существовавшие цивилизации от доисторических времен до наших дней создавали изображения — плоские картины и объемные скульптуры[26]. Предметы обихода (вазы, посуда, ткани), а также доспехи, оружие, религиозные скульптуры изготавливались очень тщательно и часто украшались. И всё же эти предметы, как правило, считаются творениями ремесленников, а не художников в современном понимании слова. (И греческое techne, и латинское ars означают «способность делать нечто особенное», что-то сродни технологии, а не творческому гению.) И это несмотря на то, что такие предметы услаждали взор и были скорее красивыми, чем функциональными[27]. Как замечает Сальваторе Сеттис, «классические цивилизации, хотя и не чураются суждений о качестве и ценности, всегда обходились без привычного для нас разделения на то, что достойно называться искусством, а что — нет»[28].

До Вазари художники, как правило, считались искусными работниками ручного труда. То, что именно они создавали, было важнее, чем репутация, имя и гениальность создателя. Во времена Вазари и благодаря его собственным усилиям эта система ценностей изменилась. Возник и поныне существующий культ художника-творца. А художественные биографии «Жизнеописаний» документируют и закрепляют эту перемену. Как видно из самих «Жизнеописаний», превращение ремесла в искусство началось за несколько столетий до рождения Вазари. Но когда король Франции Франциск I стал писать Леонардо, Рафаэлю, Микеланджело и другим понравившимся ему художникам и смиренно просить прислать ему хоть что-нибудь, принадлежащее их кисти, это обозначило кардинальную перемену в способе мышления. Франциска, восхищенного талантами и оригинальностью людей творчества, интересовало скорее их авторство, чем то, какие именно работы ему достанутся. Он пытался убедить своих любимых художников переехать в Париж и работать у него при дворе. У него действительно получалось собирать не только произведения, но и людей. (Среди тех, кого он успешно нанял, были Леонардо, Бенвенуто Челлини и Россо Фьорентино, а вот Рафаэль и Микеланджело ответили отказом[29]).

В наше время, с развитием концептуального искусства, культ личности художника достиг новых высот. Если обычный человек разобьет вазу, это будет считаться досадной оплошностью, но если китайский художник Ай Вэйвэй разбивает вазу, его действие называется искусством, а осколки стоят целое состояние. Посредством Вазари мы увидим, как произошла эта перемена. «Открытие искусства» было на самом деле «открытием художника».

Вот почему Вазари кажется важным продемонстрировать образованность своего родственника:

«Говорят, что, разыскивая древние сосуды в одном месте, где, как он полагал, находилась древняя гончарная мастерская, он нашел… три арки древних печей и вокруг них много разбитых сосудов и четыре целых из упомянутого состава. Когда же в Ареццо прибыл великолепный Лоренцо деи Медичи, Джорджо через посредство епископа поднес их ему в дар, и они таким образом послужили причиной и началом его службы этому счастливейшему роду, которая с тех пор стала постоянной. Джорджо отлично работал в круглой скульптуре, о чем можно судить по нескольким головам, находившимся в его доме»[30].

Вручение дара Лоренцо Медичи было чрезвычайно важным событием в жизни старшего Джорджо. Судя по всему, скромный, едва образованный горшечник и глава государства вели разговор через епископа. Движимый любовью к родине, Лоренцо собрал первую в мире коллекцию этрусских древностей. Она демонстрировала сильное отличие в историческом, этническом и культурном плане между его родной Тосканой и ее могущественными соседями: Миланом, с его тесной связью с ломбардскими захватчиками, которые наводнили Италию в VI веке нашей эры, и Римом, где папство основывало свою власть на событиях времен Римской империи[31]. Этруски стали могущественной высококультурной цивилизацией, когда Рим еще представлял собой деревню, а Милана и вовсе не существовало. И разумеется, Лоренцо, как и до сих пор любой тосканец, был только счастлив напомнить всему миру об этом факте.

Старший Джорджо умер в 1484 году в возрасте шестидесяти восьми лет, добившись выдающихся дипломатических и профессиональных успехов благодаря знакомству с этим славным властителем[32].

Его внук, наш Джорджо Вазари, родился спустя четверть столетия, 30 июля 1511 года, у Антонио Вазари и его жены Маддалены Таччи. В доме было полно детей. Позже в письме Джорджо с типичным тосканским сарказмом говорил, что у отца «каждые девять месяцев появлялся от матери ребенок»[33].

То, что семьи в те времена были настолько большие, имело свои веские причины. Многие дети не доживали до взрослого возраста. Установлено что 17,8 % тосканских малышей умирало на первом году жизни. Другая причина заключалась в том, что богатые семьи отдавали своих детей бедным кормилицам, и таким образом богатая женщина снова могла забеременеть[34]. Детские болезни сводили в могилу многих из тех, кто миновал младенчество. Проблемы со здоровьем, которые сегодня легко лечатся, нередко заставляли людей эпохи Возрождения страдать всю жизнь: синусит, головная боль, воспаление легких, переломы, кожные заболевания, раны, диабет и рак (названный так за способность разрывать плоть клешнями). К примеру, наш Джорджо страдал от сильных приступов эпистаксиса (носовых кровотечений). От этого он порой терял сознание, и родители опасались за его жизнь. Согласно современнику Вазари Бенвенуто Челлини (прекрасному художнику и писателю и во многом сопернику), «у маленького Джорджи, горшечника из Ареццо, художника… была сухая экзема, и он всё время чесал ее». (Точнее, Челлини употребляет слово «проказа»[35].) В одном месте Челлини заявляет: «Когда он спал в одной кровати с моим хорошим учеником по имени Манно, он думал, что чешет себя, и буквально содрал кожу с ноги Манно своими маленькими грязными руками с нестриженными ногтями. Манно едва не убил его»[36]. Судя по той враждебности, с которой Челлини относится к своему бедному страдающему зудом сопернику, Джорджетто Вазелларио, «маленькому горшечнику Джорджи», история про нападение на Манно вполне может быть некоторым преувеличением[37].

Вазари и сам рассказывает, как один из его двоюродных дедушек, знаменитый художник Лука Синьорелли, пытался вылечить его носовые кровотечения при помощи старого домашнего средства: «Когда же он услышал, что у меня в этом возрасте очень сильно шла носом кровь, как в действительности и было, так что иной раз я доходил до обморока, он собственноручно с бесконечной любовью повесил мне на шею яшму»[38].

Синьорелли был племянником Ладзаро Вазари, выходцем, как и сам Ладзаро, из Кортоны и последователем Пьеро делла Франческа, местной легенды. В «Жизнеописании» Луки Джорджо пишет, что «в юности своей [Синьорелли] очень старался подражать учителю и даже превзойти его»[39].

Лука Синьорелли перенял от Пьеро ясный и четкий стиль и увлеченность оптическими эффектами. Он стал использовать ракурс и перспективу — инновационные техники, которые во второй половине XV века были самыми передовыми. Живописная перспектива создавала иллюзию глубины на плоских по определению картинах за счет уменьшения удаленных форм и фигур по сравнению с находящимися на переднем плане. Представьте, что вы стоите в саду и одна яблоня находится в метре перед вами, а другая — в тридцати метрах. Хотя логика подсказывает, что оба дерева примерно одинакового размера, дерево в тридцати метрах кажется нашему глазу меньшим, чем то, которое стоит перед нами. Итальянские живописцы и скульпторы стали воссоздавать эту зрительную иллюзию в XV веке. Прежде художники и живописцы были вполне довольны тем, что фигуры и формы парят над нарисованной землей, а фон напоминает плоские театральные декорации.

Некоторые художники наслаждались научной стороной искусства. Около 1480 года Пьеро делла Франческа написал три передовых трактата о математике и геометрии. Альбрехт Дюрер опубликовал две книги о геометрии и трехмерной перспективе в искусстве в 1520-х годах. А архитектор Леон Баттиста Альберти написал работу «О живописи» (1435), ставшую одной из первых великих публикаций эпохи Возрождения, где художникам раскрывались тайны перспективы[40]. О таких устройствах, как камера-обскура, которая проецирует на плоскость изображения трехмерных объектов и позволяет художнику легко скопировать их очертания, писалось еще в XI веке, например в книге «Об оптике» Абу Али ибн аль-Хайсама, которая и повлияла в первую очередь на Альберти. Была обнаружена по меньшей мере шестьдесят одна рукопись, созданные между 1000 и 1425 годами, на тему оптики и оптических инструментов. Но только в середине XV века математику и оптику стали использовать в живописи — по большей части художники Италии[41].

После своего возвращения из Рима около 1413 года Брунеллески продемонстрировал чудо перспективы публично. Он взял картину с изображением флорентийского баптистерия и выставил ее в дверном проеме собора, как раз напротив самого баптистерия. Затем он проделал в картине крошечное отверстие и поставил напротив нее зеркало. Зрители могли посмотреть сквозь дырку в картине и сравнить точное изображение баптистерия у Брунеллески (отражающееся в зеркале) с реальным баптистерием через дорогу. Наш Джорджо рассказывает эту историю в «Жизнеописании» Брунеллески, и ее часто приводят в качестве точки отсчета, с которой начался интерес к перспективе среди выдающихся флорентийских художников Донателло, Мазаччо, Паоло Уччелло и Пьеро[42].

Ракурс, или перспективное сокращение, был еще одной инновацией, связанной со стремлением к реалистичности (то есть максимальному сходству с тем, как видит глаз) и интересом к математике, стоящей за живописью. Иллюзия глубины, создаваемая за счет того, что ближайшая к зрителю сторона объекта изображается шире, чем дальняя, — это тоже часть графической перспективы.

Эти техники можно увидеть в ранней работе Синьорелли в Ареццо (1474) в капелле Аккольти в церкви Святого Франциска, с которой, как и с монументальным циклом Пьеро «Легенда о Животворящем Кресте», Вазари был близко знаком:

«В произведении этом есть дивный святой Михаил, взвешивающий души; в этой фигуре в сверкании ее доспехов и в отражениях на них проявились, как, впрочем, и во всей вещи в целом, глубокие его знания. Лука дал ему в руку весы, на которых нагие люди, поднимаясь на одной чашке и опускаясь на другой, изображены в прекраснейших ракурсах»[43].

К сожалению, фреска обветшала, и изображения святого Михаила, о котором пишет Вазари, больше не существует.

Писать и читать Вазари выучился в приходской школе в Ареццо под руководством Джованни Лапполи, знаменитого местного учителя и литератора, носившего любопытное прозвище Полластра (Молодая Курица).

Полластра стал другом Вазари на всю жизнь. Он же оказал Джорджо невероятную услугу, попросив его двоюродного дедушку обратить внимание на художественные таланты мальчика:

«А так как поселился он [Лука Синьорелли] в доме Вазари, где был и я, маленький мальчик восьми лет, то помнится, как этот добрый старик, такой весь изящный и чистенький, услышав от учителя, обучавшего меня первоначальной грамоте, что я ничем другим в школе не занимаюсь, как только рисованием фигур, помнится, говорю я, что, обратившись к Антонио, моему отцу, он сказал: „Антонио, чтобы Джорджино вырос приличным человеком, пусть учится рисовать во что бы то ни стало; ибо даже если бы он и прилежал к науке, то и рисование, как всякому образованному человеку, принесет ему только пользу, честь и утешение“. Обратившись затем ко мне, стоявшему перед ним, он сказал: „Учись, родной“. Наговорил он обо мне много и других вещей, о которых умолчу, ибо знаю, что я далеко не оправдал мнение, которое обо мне имел этот добрый старик»[44].

«Джорджино» был неглупым малым и последовал совету своего двоюродного дедушки. Свободное время он тратил на то, что делал наброски в аретинских церквах, где, по счастью, в то время находились величайшие полотна XV века и которые сами были великолепными образцами средневековой романской архитектуры. Среди картин ничто не могло сравниться с фресками Пьеро делла Франческа «Легенда о Животворящем Кресте» в церкви Святого Франциска — там же, где находилось изображение архангела Михаила кисти его дедушки, которое так ему нравилось.

«Но превыше всего проявились его [Пьеро] талант и искусство в том, как он написал ночь и ангела в ракурсе, который… освещает своим сиянием и шатер, и воинов, и все околичности с величайшим чувством меры. Ибо Пьеро показывает в изображении этой тьмы, как важно подражать природным явлениям, выбирая в них самое существенное. А так как он это сделал отличнейшим образом, он дал возможность новым художникам следовать за ним и достичь той высшей ступени, которая, как мы видим, достигнута в наши дни»[45].

Кроме того, в церкви Святого Фанциска юный Вазари мог увидеть новый витраж окна-розетки, сделанный другим его учителем, французом по имени Гийом де Марсия. Этого талантливого ремесленника в Ареццо называли Гульельмо да Марчилла, под тем же именем он фигурирует и в «Жизнеописаниях»[46]. В Ареццо очень хорошо знали Гульельмо. Он держал в городе собственную лавку более десяти лет — с 1518 года и до своей смерти в 1529-м. К тому времени он уже сделал себе имя, стал главным изготовителем витражей итальянского Возрождения и довольно умелым художником. Одна из его живописных панелей сохранилась в Берлине[47]. У него были очень теплые отношения с жителями города.

«…За постоянное проживание в Ареццо и за приверженность к этому городу, который он, можно сказать, избрал своей родиной, всеми почитался и назывался аретинцем. Ведь, в самом деле, из всех преимуществ, даруемых талантом, есть и такое, что любому человеку, будь он родом из чужих и далеких краев и сыном пусть даже варварского и неведомого народа, но лишь бы дух его обладал талантом, а руки — ловкостью в каком-нибудь хитроумном деле, стоит ему только появиться в любом городе, куда он забрел и где он как новинку показал свое мастерство, как тотчас же плоды его таланта возымеют силу такую, что, передаваясь из уст в уста, в короткое время имя его становится известным и качества его приобретают величайшую ценность и признание»[48].

Вазари не только посвятил Гульельмо да Марчилла одно из «Жизнеописаний», но и удостоил его стихотворением, что показывает нам, какое уважение он питал к этому французу. Строфа из шести стихов завязана на одном слове, которым заканчивается каждая строчка, — bello, что означает и «красота», и «прекрасный». В связи с этим перевод без несколько громоздкого повторения невозможен:

В этом теле нет ничего прекрасней Прекрасного глаза, прекраснее всех прекрасных; Так и в Ареццо собора нет прекрасней. В окнах его вся другая прекрасность Кажется меньше; время само прекрасно, И красоте не достичь ничего прекрасней[49].

В «Жизнеописаниях» Вазари задокументировано, у кого учился какой художник, что немаловажно и для истории искусства, и для хронологии влияний художников друг на друга. Мы очень мало знаем о художниках прошлого. Те, кто был связан с аристократическими дворами, оставили о себе больше свидетельств, как и те несчастные, у кого были проблемы с законом. Дворцовые документы в прямом смысле слова, идет ли речь о княжеском дворце или дворце правосудия, аккуратно хранились в архивах и спустя столетия могут многое нам поведать. И всё же в биографиях таких влиятельных художников, как Иероним Босх, Рогир ван дер Вейден, Джорджоне, остаются пробелы лишь потому, что, какие бы документы ни оформлялись за время их жизни (обычно записывались самые важные события: рождение, смерть, брак, крупные заказы), они не сохранились. Как бы то ни было, анализ стилевого влияния — когда, к примеру, мы видим руку Пьеро в работах Луки Синьорелли — помогает реконструировать жизнь Луки, ведь чтобы писать как Пьеро, ему надлежало учиться у Пьеро. Каждый мастер учил юных художников своей технике, так что их работы должны были быть неотличимы от его собственных. Таким образом создавалась цепочка влияний, которую можно проследить просто стилистически, даже если она не была задокументирована.

Наряду с теми дарами, которые Гульельмо да Марчилла преподнес городу Ареццо как художник, он сделал изумительный подарок юному Джорджо Вазари как его учитель. Во вступлении к «Жизнеописанию» Франческо Сальвиати Джорджо заявляет, что Марсия был первым, кто научил его рисовать[50]. Под словами disegno и disegnare (букв. «рисунок» и «рисовать») Вазари понимает не просто наброски или фиксацию увиденного, а также способ отмерять и выстраивать композицию. В его мире disegno, слово, которое до сих пор означает в итальянском и «рисунок», и «дизайн», означало важный шаг в художественном образовании. Марсия не мог бы передать своему юному честолюбивому другу ничего более ценного.

4. Из Ареццо во Флоренцию

В основе тосканской изобразительной традиции, возможно, и лежал disegno, но такой сильный акцент на рисунке нельзя назвать характерным для Европы или даже Италии. Это было отличительной чертой, присущей Тоскане, Риму и в меньшей степени Венеции. Для иностранца, вроде Гийома де Марсия, работать в Италии означало принять принципиально новый подход к художественной технике. Когда в год рождения Джорджо (1511) он приехал в Рим, то обнаружил, что его коллеги, Рафаэль и Микеланджело, берутся за краски лишь после тщательных зарисовок. Художники начинали с быстрых набросков фигур, затем делали более подробные промежуточные эскизы в среднем масштабе и, наконец, полноразмерные бумажные шаблоны для будущей фрески. На этих огромных подготовительных этюдах, «картонах», художник намечал очертания фигур булавочными дырочками, затем вдувал в эти дырочки золу, и рисунок переходил непосредственно на стену. Такое тщательное внимание к рисунку, благодаря которому миру явились «комнаты» Рафаэля в Ватикане и расписанный потолок Сикстинской капеллы, вдохновил де Марсия на то, чтобы наладить собственный метод, и это снова привело к поразительным результатам.

Как позже писал Вазари,

«Когда Гульельмо впервые приехал в Рим, он, будучи опытным в других вещах, рисунком (disegno) хорошо не владел. Но, почувствовав в нем необходимость, он, хоть и был уже в летах, начал учиться рисовать и постепенно делал в этом успехи <…> работы эти (поздние) сильно отличаются от первых и гораздо их лучше»[51].

Микеланджело был горячо уверен в важности disegno: на полях одного из своих рисунков он оставил указания ученику: «Рисуй, Антонио, рисуй, Антонио, рисуй, не трать время зря»[52]. Среди общих замечаний во вступительном слове «Жизнеописаний» Вазари подчеркнул, что рисунок — это не просто практический навык, это философия.

«…Для рисунка необходимо, чтобы, когда он извлекает из суждения замысел какой-либо вещи, чтобы рука благодаря многолетнему труду и упражнению обладала легкостью и способностью правильно рисовать и выражать любую созданную природой вещь пером, стилем, углем, карандашом или чем-либо другим»[53].

Считалось, что усердные тренировки с раннего возраста сделают навык искусного рисования автоматическим, подобно тому как рука хирурга-кардиолога после десятилетий практики естественно и непринужденно совершает сложнейшие движения во время операций. Если художник долго упражняется в эскизах, изображение начинает выплывать из-под пера, как только образ или идея просто приходит в голову. Вазари продолжает:

«…ибо, когда понятия выходят из рассудка очищенными и проверенными суждением, то руки, много лет упражнявшиеся в рисунке, и обнаруживают одновременно как совершенство и превосходство искусств, так и знания самого художника»[54].

Как сообщает нам сам Вазари, де Марсия инициировал его формальное обучение искусству художника: «…после того как я уже с ранних лет зарисовал все хорошие картины в церквах Ареццо, первоосновы рисунка мне были более или менее последовательно преподаны лишь французом Гульельмо да Марчилла…»[55]

«Первоосновы» и «последовательность» (order) в XVI веке были терминами с точным смыслом. «Первоосновы» — основополагающие принципы рисунка и композиции (линия, изображение, тень и перспектива). «Последовательность» означает, что эти первоосновы выстроены в некую смысловую линию, формируя свод инструкций или подход к чему-либо. В данном случае «более или менее последовательно» означает, что де Марсия давал наставления о том, как воспринимать искусство и думать о нем. И эти наставления были достаточно важными и ясными для десятилетнего мальчика. Гийом де Марсия учил его disegno в прямом смысле этого слова: учил рисовать пером или углем на бумаге и не тратить ни бумагу (которая была дорогой), ни время зря. Только хорошо обученным подмастерьям позволялось работать с цветом. Вот как Джорджо Вазари видел идеальное обучение рисунку:

«Итак, тому, кто желает хорошо научиться выражать в рисунке понятия, возникшие в душе, или же что-либо другое, надлежит, после того как он уже немного набил себе руку и дабы приобрести большее понимание в искусстве, упражняться в срисовывании рельефных фигур из мрамора или из камня, или же из гипса, отлитых с натуры или с какой-нибудь прекрасной древней статуи, а также рельефных моделей фигур, либо обнаженных, или же одетых пропитанными глиной тканями. Ибо все эти предметы неподвижны и бесчувственны и потому, не двигаясь, очень удобны для рисующего, чего не бывает с живыми и подвижными. Когда затем, рисуя подобные вещи, он приобретет опыт, а рука станет увереннее, пусть он начнет рисовать с натуры и, прилагая к этому возможно больше труда и прилежания, добивается хороших и твердых навыков, ибо вещи, исполненные с натуры, поистине приносят честь тому, кто над ними потрудился, обладая, кроме особой прелести и живости, той простотой, легкостью и нежностью, которым можно научиться в совершенстве по ее творениям, но которым в полной мере никогда нельзя научиться по произведениям искусства. И следует крепко запомнить, что опыт, приобретаемый многолетними упражнениями в рисовании, и есть… истинный светоч рисунка и именно то, что служит залогом высшего превосходства»[56].

В 1524 году одаренный ученик де Марсия Джорджо ди Антонио Вазари переехал из Ареццо в мастерскую во Флоренции. Очевидный шаг для мальчика, который демонстрировал необычайный художественный талант, но этот шаг не дался легко. Пришлось задействовать все связи, которые сложились у семьи Вазари с Медичи с того достопамятного момента, когда в 1474 году Ладзаро Вазари подарил Лоренцо Великолепному четыре аретинских сосуда. Все эти связи сослужили Вазари добрую службу — от его многочисленных родственников в Кортоне до учителя Джорджо, Полластры, который долгое время служил дому Медичи. Но, как бы то ни было, юный Джорджо высоко держал голову, когда его призвали выступить перед посетившим Ареццо кардиналом:

«Когда в 1523 году кортонский кардинал Сильвио Пассерини находился проездом в Ареццо в качестве легата папы Климента VII, его родственник Антонио Вазари привел своего старшего сына Джорджо на поклон к кардиналу. Увидев, что мальчик, которому в то время еще не исполнилось девяти лет, настолько благодаря заботам мессера Антонио Сакконе и превосходного аретинского поэта мессера Джованни Полластры овладел началами словесности, что знал на память большую часть „Энеиды“ Вергилия, кардинал пожелал послушать его чтение, а услыхав, что он научился рисовать у французского живописца Гульельмо да Марчилла, он приказал Антонио самому привезти мальчика во Флоренцию»[57].

Приказ кардинала нельзя было не принять всерьез. Занимая должность папского легата во Флоренции, он считался одним из самых могущественных людей в Италии. Кроме того, он обучал двух наиболее вероятных наследников семьи Медичи: Ипполито и Алессандро Медичи. Оба мальчика были примерно возраста Джорджо Вазари (Алессандро родился в 1510-м, а Ипполито — в 1511 году), оба — потомки Лоренцо Великолепного, хотя и внебрачные сыновья, что делало их социальное положение весьма шатким. Они имели право жить в большом палаццо Медичи на виа Ларга вместе с третьим, законным, ребенком — Екатериной, которая родилась в 1519 году. В этом роскошном дворце, построенном для бессмертной династии, они и жили как стражники величия Медичи: три ребенка, от которых зависела судьба семьи, фактические сироты со славной родословной и весьма неопределенными перспективами.

Не представлялось возможным даже понять, в каком родстве они состоят. Дедушка Екатерины Пьеро был старшим сыном Лоренцо Великолепного и отцом Лоренцино, герцога Урбинского. У Лоренцино и его французской жены Мадлен де ла Тур, графини Овернской, и родилась в 1519 году Екатерина. В том же году Лоренцино умер от сифилиса[58]. Впоследствии она станет королевой Франции и принесет итальянское Возрождение французам, которые до тех пор всё еще находились под влиянием родного готического искусства.

В теории Алессандро точно был сводным братом Екатерины — внебрачным сыном ее отца, Лоренцино[59]. Темный цвет волос Алессандро давал основания предполагать, что, возможно, его мать происходила из Африки. Он был назван Мавром, что по-итальянски означало и мавританца, и просто человека с темными волосами[60]. Но черные волосы Алессандро вполне могли достаться ему и от отца. Ходили упорные слухи о том, что Алессандро на самом деле — сын темноволосого красавца кардинала Джулио Медичи, будущего папы Климента VII, и что «мавром» его называют только из-за оттенка шевелюры.

Ипполито Медичи, который был на год младше своего брата Алессандро, родился у младшего сына Лоренцо Медичи, Джулиано, герцога Немурского, который не состоял в браке и умер в 1516 году[61]. Любовницу его отца выдали замуж за кого-то другого сразу после рождения Ипполито, так что ребенка быстро забрала себе семья Медичи. Кардинал Джулио Медичи (возможно, настоящий отец Алессандро) между 1521 и 1524 годами, как раз перед тем, как его выбрали папой, заказал Микеланджело увековечить в мраморе двух его недавно скончавшихся родственников, Лоренцино и Джулиано. Там, в новой ризнице флорентийской церкви Сан-Лоренцо, в военных доспехах и в сопровождении персонификаций Рассвета, Заката, Дня и Ночи, запечатленные скульптором, они выглядт внушительней, чем когда-либо в жизни. Алессандро и Ипполито, должно быть, часто приводили сюда полюбоваться статуями.

Средний сын Лоренцо Медичи, Джованни Медичи, стал священником, что было обычным выбором для второго сына в ренессансной Италии. Но не всех вторых сыновей делали кардиналами в четырнадцать лет! В 1513 году Джованни избрали папой, тоже в довольно юном возрасте тридцати семи лет. И он стал папой Львом Х. В этом же году под прикрытием нового папы Джулиано, отец Ипполито, вернул Флоренцию семье Медичи после короткого республиканского правления. Эти события выковали еще одно связующее звено между тосканским городом и Римом. Их также связывали финансовые отношения между папской курией и банком Медичи — источником невероятного богатства и власти этой семьи; кроме того, в 1517 году папа Лев назначил целый ряд кардиналов, среди которых был Сильвио Пассерини из Кортоны и его собственный кузен Джулио Медичи (сын брата Лоренцо Великолепного, Джулиано Медичи, молодого красавца, который стал жертвой наемного убийцы в 1478 году, а мог бы быть дядей папы Льва Х)[62]. Кардинал Джулио унаследовал темные волосы и красоту своего отца (но, к сожалению, не его могучую фигуру, потому что фигура кардинала определенно напоминала грушу), а также его вкус к искусству и литературе. В 1523 году, через два года после смерти папы Льва и после недолгого правления мрачного голландца Адриана VI, кардинал Джулио взошел на папский престол под именем Климента VII и стал вторым папой из представителей семьи Медичи (всего их будет четверо). Поэтому, когда Вазари прибыл ко двору Медичи, между Римом и Флоренцией установились связи, тесные, как никогда ранее. И семья Медичи прочно закрепилась в обоих городах, не говоря уже об остальной Тоскане. Эти запутанные политические махинации и были фоном истории Вазари, шахматной доской, на которой он разыграл свою жизнь и свою карьеру. Он стал влиятельным человеком и приблизился к тем, кому принадлежала власть, хотя сам не обладал ею никогда.

Вплоть до своего избрания папой кардинал Джулио де факто правил Флоренцией. Но теперь, с появлением новых забот (среди которых было восстание немецких католиков против папской власти под предводительством Мартина Лютера), ему пришлось передать власть другому. Чтобы обеспечить влияние семьи во Флоренции, Климент наделил высшей властью над городом своего двенадцатилетнего (предположительного) сына Алессандро и одиннадцатилетнего племянника Ипполито под отеческим руководством их учителя, кардинала Сильвио Пассерини, и другого отдаленного родственника средних лет, одаренного и толкового Оттавиано Медичи, который жил чуть выше по улице от палаццо Медичи, в палаццо на площади Сан-Марко. Таким образом, то, что кардинал Пассерини по пути во Флоренцию заехал в Ареццо, оказалось очень полезным как ему самому, так и юному Джорджо Вазари. Этой поездкой он провозгласил установление своей власти над большей частью Тосканы. А учитывая возраст его подопечных, одиннадцать и двенадцать лет, становится ясно, что данный Антонио Вазари приказ отправить сына во Флоренцию подразумевал возможность для этого талантливого мальчика и в конце концов его родственника составить компанию двум подрастающим Медичи и не дать им сойти с пути трудолюбия и служения народу. К сожалению, Алессандро в этом смысле не оправдал ожиданий.

Если Флоренция в начале XVI века была главным оплотом Медичи, то при жизни Вазари в сферу их интересов входила вся Тоскана. Как только один из Медичи садился на папский престол, все остальные члены клана могли рассчитывать на богатство и благосклонность. Но они не были настолько опрометчивы, чтобы целиком и полностью полагаться на судьбу. В XV и XVI веках Италия фактически представляла собой скопление враждующих городов-государств. Объединиться в одно национальное государство они смогли только в 1861 году. Феодальные династии, возглавляемые полководцами, продолжали править городами и территориями и в XVII веке: семья Гонзаго в Мантуе, семья д’Эсте в Ферраре, Сфорца и Висконти в Милане, Малатеста в Римини, Монтефельтро в Урбине, Дориа в Генуе, Медичи во Флоренции, Петруччи в Сиене, Вителли в Читта-ди-Кастелло, Мондалески и Фарнезе в Орвието. Все эти династические фамилии воевали друг с другом, заключали браки, создавали союзы между собой, с великими монархиями Франции и Испании и с императором Священной Римской империи. Поскольку служба в армии, il mestiere delle armi, считалась высшим призванием аристократа, Италия эпохи Возрождения страдала от переизбытка полководцев, которые часто заказывали себе прекрасные произведения искусства, но чье влияние на общество было почти полностью разрушительным.

В XV веке Медичи начали перевоплощаться из банкиров в полководцы, но за свое высокомерие были в конце концов изгнаны из Флоренции на период с 1504 по 1513 год. Однако благодаря папам Льву Х и Клименту VII Флоренция и Медичи снова оказались неразделимы. В этот раз они осознали, насколько близко их династия связана с церковью и Римом, городом, который Лев и Климент сделали столицей мирового христианства — и в публичных мессах, и в искусстве, и в музыке, и в литературе.

К этому времени, то есть в начале XVI века, Флоренция под управлением Медичи уже более столетия оставалась могущественным и влиятельным центром культуры. Но город, в котором было невероятно много талантливых творцов, художников, писателей, мыслителей, по-прежнему ютился на окруженной стеной территории размером не больше деревни. В 1500 году население Флоренции насчитывало около шестидесяти тысяч человек, что само по себе о многом говорит. Сегодня территория города составляет 103 кв. км, но в те дни он был намного более компактным. Именно благодаря богатству и хорошему вкусу покровителей города — семьи Медичи — Флоренция стала точкой притяжения для большинства талантливых художников Италии и даже Европы. Но и сегодня, блуждая по улицам города, население которого выросло до трехсот тысяч постоянных жителей (и миллиона туристов каждый год), вы можете почувствовать, как он на самом деле мал. Небольшая территория тоже была предметом патриотической гордости Медичи и символизировала любимого библейского персонажа этой династии — Давида, многочисленные статуи которого (от Донателло, Верроккьо и, конечно же, Микеланджело) предупреждали знатных гостей о том, что маленький город, как Давид, готов принять вызов от любого соседа-Голиафа, который слишком много о себе возомнил. Как и Давид, Медичи были тонкими политиками. Получив благодаря двум идущим друг за другом папам власть над казной и мощное покровительство, они искренне считали себя не просто властителями Тосканы, а игроками на общеевропейской сцене.

Таким образом, Медичи и их советники стали смотреть на свои земли иначе, чем в XV веке. Теперь это больше походило на взгляд властителей национального государства, которые видят его с точки зрения всей истории человечества. Похожие политические идеи приходили в голову и еще одному человеку, которого герцог Джулиано Медичи выгнал в 1513 году из Флоренции, — Никколо Макиавелли, бывшему члену городского правительства, который жил теперь в изгнании, за пределами Флоренции, на своей вилле в Сан-Кашано, и проводил время за чтением и написанием книг. Таким был мир, в который в 1524 году вошел Джорджо Вазари, невероятно везучий юноша, готовый тяжело трудиться, чтобы пробиться наверх.

Поскольку он не был ни пажом, ни аристократом и поэтому не мог жить в палаццо Медичи на виа Ларга, юного Вазари поместили в дом состоятельного флорентийского семейства, близко связанного с Медичи, — Веспуччи (в этой семье родился и Америго Веспуччи, человек, в честь которого была названа Америка).

«Так Джорджо и поселили в доме родосского рыцаря мессера Никколо Веспуччи, проживавшего у входа на мост Понте-Веккьо, как раз над церковью Гроба Господня, и пристроили к Микеланджело Буонарроти… Между тем Вазари не бросал своих литературных занятий, ежедневно по два часа по распоряжению кардинала пребывая в обществе Ипполито и Алессандро деи Медичи под наблюдением Пьерио Валериано, их учителя и знатока своего дела»[63].

Больница при церкви Гроба Господня, где жил мальчик Вазари, представляла собой внушительную постройку XIV века, стоявшую у входа в Понте-Веккьо, на другой стороне реки Арно[64]. Орден рыцарей-госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского и Родосского был основан во времена крестовых походов и позже превратился в Мальтийский орден[65]. Никколо Веспуччи и его соратники, подобно рыцарям ордена, приняли монашеские обеты и хранили целибат. В результате Джорджо жил в дормитории (общежитии) высшего класса, а остальную часть дня проводил либо в мастерской Микеланджело, либо в классной комнате вместе с Ипполито и Алессандро деи Медичи. И хотя Микеланджело и сам владел домами на виа Моцца, там, где сегодня находится дом Микеланджело в районе Санта-Кроче, большую часть времени он проводил на другом конце Флоренции, в палаццо Медичи и церкви Святого Лаврентия. Уроки с Ипполито и Алессандро проходили в палаццо Медичи на виа Ларга. Так что Джорджо ежедневно бодро шагал по живописному центру Флоренции от квартала Ольтрарно до виа Ларга, и похоже, что эта прогулка никогда его не утомляла.

Невозможно представить себе более вдохновляющих учителей, чем те двое, что учили Джорджо живописи и литературе. Сегодня Пьерио Валериано не так знаменит, как Микеланджело. Но в свое время он был исключительно популярным писателем, известным своим остроумием и эрудицией[66]. Вероятно, он нежно относился к молодому человеку из Ареццо, потому что тоже имел скромное происхождение. Урожденный Джампьетро Валериано Больцани из альпийского города Беллуно, он выучился читать только в возрасте пятнадцати лет. Но он быстро наверстал упущенное, получил степень в Падуанском университете и в 1509 году отправился на юг, в Рим. Там он стал служить при доме кардинала Джованни Медичи, будущего папы Льва Х. Пьерио Валериано — это псевдоним, который он взял себе в Риме. Он изменил свое имя Пьетро, чтобы оно напоминало Пиерию, греческую родину муз (район на севере Афин, где находится гора Геликон и прославленная в мифах Темпейская долина).

Лучшей работой Валериано стал тысячестраничный трактат о египетских иероглифах «Иероглифика, или Заметки о тайных буквах египтян». Это был первый справочник такого рода, полный, содержащий словарь и список современных иероглифов[67]. Формы, символы и слова завораживали Валериано, что удивительно для человека, который так поздно «расшифровал» знаки родного алфавита. Он взялся за хитроумную позднеантичную форму стихосложения — «затвердевшие», или «фигурные стихи», в которых слова на листе складываются в рисунок, отражающий содержание текста. К примеру, в 1549 году он написал стих «Пиерус» в форме груши, обыграв свое имя Пьетро, псевдоним Пиерио и латинское название груши pirus, а также воздав должное позднеантичному поэту Оптатиану, который специализировался на этих игривых комбинациях стиха и геометрии[68].

Кроме того, Валериано написал целую серию биографий под заглавием «О несчастной судьбе интеллектуалов» (De Literatorum Infelicitate)[69]. Но в 1523 году, когда он осел во Флоренции и стал учить детей Медичи и их юного друга из Ареццо тонкостям латинского и тосканского языков, все эти достижения были еще впереди. Как и его современников, Валериано чрезвычайно занимал так называемый языковой вопрос (la questione della lingua): может ли разговорное наречие достичь таких же вершин изящества, торжественности и выразительности, как классическая латынь? Во Флоренции ответ всегда был «да». Потому что флорентийцы эпохи Возрождения (и их потомки, которые и по сей день убеждены, что говорят на самом чистом и прекрасном итальянском) считали, что их родная речь и их отчетливое произношение происходят напрямую от языка этрусков, а не латинян. (Чтобы ещё раз похвастаться мифом о более древнем происхождении.) А также потому, что Данте, великий флорентийский поэт, написал свою «Божественную комедию» на тосканском наречии[70].

В пользу того, что Вазари был тут же «пристроен к Микеланджело», говорит его художественное мастерство. Во всей Флоренции не существовало более требовательного и более знаменитого учителя. Никакие рекомендации не заменили бы реальные умения Вазари. И никакой любящий отец или кардинал в его семье не смог бы заставить Микеланджело взять Вазари в свою мастерскую, если бы тот был бездарен. В свой пятьдесят один год Микеланджело всё еще мог разрубить мрамор быстрее, чем любой другой скульптор. Но, по истинно флорентийской традиции, любой проект он начинал с рисунка («Рисуй, Антонио, рисуй, Антонио, рисуй»).

Во времена Микеланджело процесс создания картины и скульптуры был разделен на две стадии: invenzione и disegno, два термина, часто используемые Вазари. Invenzione относится к той работе, которая происходит у художника в голове, прежде чем он начинает создавать физический объект. Это задумка, размышления о том, как бы сделать что-нибудь новое, интригующее, провокативное и привлекательное. Disegno буквально означает «рисунок» или «дизайн», и тут уже всё зависит от способности художника воплотить задумку invenzione. К примеру, Паоло Уччелло был совершенен в invenzione и в перспективе, но имел проблемы с disegno, «исполнением», отчего его работы выходили скорее интересными, нежели прекрасными. Вазари в своей обычной манере рассказывает, что Паоло любил птиц и ненавидел сыр, а ведь «уччелло» — это «птица» по-итальянски.

Свое обучение у Микеланджело Вазари описывает коротко. Оно и в самом деле длилось всего несколько месяцев, а затем папа Климент призвал Микеланджело в Рим. И всё же этого времени хватило, чтобы Вазари заслужил благосклонность своего учителя. И Микеланджело лично договорился о том, что Вазари продолжит обучение в мастерской Андреа дель Сарто в 1525 году[71].

Андреа дель Сарто руководил одной из самых больших мастерских во Флоренции с тех пор, как вернулся из Франции в 1520 году. Он владел внушительным домом на углу современной виа Джино Каппони и виа Джузеппе Джусти (он всё еще там стоит). Множество художников селилось в районе базилики Сантиссима-Аннунциата, в которой официально квартировал цех художников (в те времена он был частью цеха врачей и фармацевтов). Мастера и подмастерья постоянно обменивались идеями (а также пересказывали друг другу последние сплетни). Перейдя в мастерскую Андреа, Вазари хорошо усвоил основы того, что станет впоследствии его первой профессией, — живописи.

В мастерской художника, такой как мастерская Андреа дель Сарто, посетителя уже в дверях встречал запах льняного масла, пота и опилок. В идеале большие окна должны были смотреть на юг, чтобы обеспечивать наилучшее освещение. Мастерской надлежало быть большой, с высокими потолками, чтобы в нее поместилась алтарная картина любого размера. Разбросанные на полу опилки впитывали в себя брызги краски и облегчали уборку. Ученики вроде Вазари возрастом от восьми до восемнадцати лет бок о бок с более старшими подмастерьями на ставке суетились по всей мастерской, обильно потели под засаленными кожаными спецовками, смеялись, ругались, убирали, растирали пигменты и создавали на удивление живую и дружескую атмосферу. Романтический образ одинокого художника, который рисует у себя в мансарде, не имеет никакого отношения к Италии XVI века. Да и к любому другому месту в Европе: Лукас Кранах, современник Андреа дель Сарто, у себя в Виттенберге руководил настоящей фабрикой.

Дорогостоящие деревянные панели, тщательно изготовленные специальными плотниками из старой выдержанной груши или похожей древесины, которая не искривляется со временем и которую не ест жучок, складывались в углу. Тщательно обработанные доски зачастую стоили очень дорого, особенно если соединялись в широкую панель. Чтобы на них можно было писать, панели грунтовались смесью, напоминающей левкас, вязкой и липкой, состоящей из мела и вытопленной соединительной ткани животного (чаще всего шкуры кролика), проваренной при температуре около шестидесяти градусов. Холсты еще больше нуждались в грунтовке, потому что связующее вещество из льняного семени для масляных красок слегка кислое и со временем разъедает холст.

Вдобавок к готовому набору панелей в другом углу мастерской наверняка торчали рулоны конопляных холстов, которые подмастерья туго натягивали на деревянные рамы под названием подрамники и прибивали. После грунтовки основы — так называли и панели, и холсты — были готовы к нанесению первого слоя краски, чего-то вроде подмалевка, который накладывал еще один подмастерье. Для пейзажей предпочитали коричневый цвет, для моря — синий, для портретов — оливково-зеленый, по крайней мере в Италии, чтобы придать коже едва уловимый оливковый оттенок, характерный для жителей Средиземноморья. Тициан, наоборот, предпочитал красный подмалевок, придавая лицам и пухлым херувимам на своих картинах яркий веселый оттенок. Только после того, как все эти слои высыхали, основа была готова для живописи.

В другом углу младшие ученики, заставленные горшками с дорогими самоцветными пигментами, вручную делали краски согласно тому рецепту, который предпочитал мастер. Тюбики с приготовленной краской изобрели только в XIX веке. До этого каждый художник сам покупал пигменты, которые часто были очень дорогими, смешивал и растирал их у себя в мастерской, получая полностью уникальную палитру цветов. Черную краску делали из угля, но добыть другие цвета было не так просто. Красновато-коричневые получались из минеральных пигментов. Краски, которые мы знаем под названием сырая или жженая сиена и сырая или жженая умбра, произошли из районов Сиены и Умбры (и были хорошо знакомы тосканским живописцам). Дороже всего стоил синий кобальт, его делали из ляпис-лазури, лазурита, который добывали в Афганистане и везли в Европу по долгому и опасному Шелковому пути. В Средние века лазурит стоил дороже шафрана или золота. Именно поэтому его приберегали для одеяний Девы Марии. В отличие от более дешевого сульфата меди, который превращался в ярко-зеленый, синий ультрамарин, добытый из лазурита, никогда не менял свой цвет. Это был настоящий синий, который стоил своих денег.

Андреа дель Сарто часто писал одежду ярко-красной, используя пигмент вермильон. Для подмастерьев это означало, что надо толочь токсичный ртутный минерал — киноварь. Другим вариантом красного пигмента был карминный лак, который экстрагировали из карминной кислоты, порошка кошенильных червецов. Этот рецепт красителя из растертых насекомых, который годился и для живописи, и для еды, известен со времен Древнего Египта и по сей день.

Большую часть пространства мастерской XVI века занимали сохнущие картины. Если художник писал темперой, краской на основе яиц (яйцо разбивалось, и желток использовали как связующее вещество, чтобы пигменты ложились на основу), то его картина сохла довольно быстро. Такая краска была непрозрачной. Каждый слой полностью закрывал предыдущий. В масляной краске использовались те же пигменты, что и в темпере, но связующим веществом служило льняное или ореховое масло, а не яичный желток. От этого картины сохли долго, но цвета получались светящимися. Краску можно было наносить очень тонким слоем, лессировкой, что позволяло художникам изображать мельчайшие подробности и слой за слоем создавать эффект свечения. Художники Центральной Италии в Cредние века работали в основном с темперой, краской на основе яиц. Ею расписывались деревянные панели, а также стены и потолки, для которых использовалась техника фрески: пигмент разбавляли водой и наносили на мокрую штукатурку. Художники Венеции и Северной Европы, наоборот, рисовали блестящими, медленно сохнущими масляными красками на деревянных панелях или на холсте. К началу XVI века художники Европы в основном стали предпочитать масло.

В большой мастерской Андреа дель Сарто, пахнущей масляной краской и опилками, работа всегда шла сразу над несколькими живописными проектами, которые находились на разных стадиях завершения. Каждый слой масляной краски должен был высохнуть прежде, чем накладывался следующий. Этот процесс мог занимать месяцы. Каждый день над несколькими панелями работали, а еще какое-то количество их сохло, дожидаясь следующего слоя краски. С момента заказа до момента, когда картина вручалась заказчику, могли пройти годы. При этом собственно живописная работа совокупно занимала несколько недель.

В зависимости от правил местной гильдии, которая была чем-то вроде профсоюза (обычно она носила имя святого Луки, покровителя художников), мастер мог иметь не больше какого-то числа подмастерьев и помощников. Их избыток плохо сказывался на качестве картин, потому что мастер не мог физически контролировать слишком большую мастерскую. Но художники часто обходили подобные правила. В какой-то момент у Рубенса было целых тридцать подмастерьев, в то время как по правилам Антверпенской гильдии следовало иметь не больше четырнадцати. Но Вазари писал только о мастерах, а команда, которая тоже работала над шедеврами, не попадала в его поле зрения. Художники и писатели периода романтизма додумывали истории Вазари, воображая себе одиноких, всеми покинутых меланхоличных гениев. Эти выдумки основывались на образах вроде мрачного Гераклита на переднем плане картины «Афинская школа» (в виде которого Рафаэль изобразил Микеланджело)[72].

Более того, помощниками становились будущие мастера. Юный Вазари трудился помощником у целого ряда живописцев, включая Андреа дель Сарто, прежде чем стал выдающимся художником Италии. Самым известным учеником Рубенса был Антонис ван Дейк. Он прошел путь от работ, создаваемых за Рубенса, до собственных шедевров. Иногда ученики затмевали мастера. Мало кто слышал имя Джузеппе Чезари по прозванию Кавалер д’Арпино, в отличие от имени его знаменитого помощника Караваджо, который недолго рисовал детали в натюрмортах и архитектурные фоны для мастеровитых, но заурядных картин Чезари. И конечно, нельзя не вспомнить увековеченную Вазари знаменитую историю о «Крещении Христа» Верроккьо, для которого юный ученик мастера Леонардо нарисовал одну фигуру из группы. Ангел кисти Леонардо был настолько лучше всей остальной картины, что Верроккьо принял решение отойти от живописи и вернуться к скульптуре.

Учеников в возрасте от восьми лет брали по контракту. Они подписывали с мастером договор, по которому тот обязывался кормить их, обеспечивать крышей над головой и учить в обмен на труд вплоть до достижения ими определенного возраста, обычно шестнадцати или семнадцати лет. С этого момента обученный подмастерье мог остаться в мастерской или перейти к другому художнику на ставку. Или же он мог создать «шедевр», демонстрирующий всё, на что способен юный живописец. Эту работу отдавали на рассмотрение гильдии, и та решала, достаточно ли он умел, чтобы стать независимым мастером. Тогда он мог бы основать свою собственную мастерскую и сам брать заказы.

Хотя Вазари и уважал художественные достижения Андреа, у Микеланджело он приучился к тяжелой работе, так что мастерская Андреа его явно не впечатлила. Андреа был подкаблучником. Его прекрасная жена Лукреция позировала ему для многочисленных мадонн, но держала Андреа и его мастерскую под строгим контролем. Вазари позже напишет: «Но некоторая робость духа и какая-то неуверенность в себе и доверчивость его натуры не дали возможности проявиться в нем тому живому горению, тому порыву, которые, в сочетании с другими его способностями, сделали бы из него поистине божественного живописца»[73].

Жизнь ученика означала долгие дни в тесных помещениях мастерской, с дюжиной таких же учеников и подмастерьев. То, что Андреа дель Сарто заказали работу, не означало, что мастер напишет всё сам. Чем больше заплатили (или чем более высокопоставленным был заказчик), тем больше в картине присутствовала рука мастера. Но чаще он просто придумывал композицию и следил за исполнением, лично рисовал руки и лица, что считалось самой сложной задачей. А фон, неживые предметы, архитектуру, ткани, мебель — всё это обычно рисовали ученики или подмастерья на контракте. (Рафаэль был исключением: в некоторых его поздних картинах совершенно очевидно, что он сам писал фон, а фигуры оставил подмастерьям, которым доверял, например Джулио Романо). Независимо от качества работы художника, его терпения или умения руководить атмосфера в мастерской могла быть легкой или тяжелой:

«Андреа оставил после себя бесчисленное множество учеников, однако далеко не все получили одинаковую выучку под его руководством, ибо оставались они у него кто мало, а кто и больше, но вовсе не по его вине, а по вине его жены, которая, ни с кем из них не считаясь и властно всеми ими распоряжаясь, держала их в черном теле»[74].

Вазари был из тех художников, которые очень недолго могли мириться с Лукрецией. Вскорости его покровитель и одноклассник Ипполито организовал ему переход из мастерской дель Сарто в мастерскую к скульптору Баччо Бандинелли, фавориту Медичи. Близкий друг Вазари, ученик Андреа многообещающий Франческо Сальвиати перешел туда вместе с ним.

Глядя только на скульптуры Бандинелли, невозможно понять, почему в то время он пользовался успехом. Заказы ему приносило умение рисовать. Его подготовительные эскизы исключительны, они лучшие в своем роде. И всё же Вазари скоро стал презирать его. «Жизнеописание» Бандинелли наполнено такой злобой, что Вазари не решился опубликовать его в 1550 году, пока художник был еще жив. Ведь тот мог подать на него в суд за клевету или разыскать лично, с мечом в руке. В 1568 году, когда Бандинелли уже умер и был похоронен, Вазари наконец испустил весь тот яд, который держал в себе десятилетиями.

Бандинелли заслужил такую ненависть тем, что Вазари считал бесчестностью. Среди прочих проступков он обвиняет Баччо в том, что тот в 1512 году проник при помощи отмычки в палаццо Веккьо и разорвал на кусочки подготовительный картон «Битвы при Кашине» Микеланджело.

Но Вазари был не единственным современником Бандинелли, обвинявшим его в нечистоплотности. В своем письме Бальдассаре Турини (тосканский епископ, который управлял владениями Медичи в Риме) предупреждает кардинала Чибо, что «синьор Бандинелли»

«…понял, как иметь со всеми вами дело, так что он выжал из вас все деньги, которые только можно потратить на эти надгробия (надгробия пап Медичи в Римской церкви Санта-Мария-сопра-Минерва), и это позор, что ему заплатили 600 скуди за рельеф, который и за триста сделали бы намного лучше. Также ему заплатили 300 скуди за маленький рельеф, который и за 150 сделали бы лучше… Если бы Ваше Высокопреосвященство увидело всю его жадность и желание вытянуть побольше денег и то, какой шум он развел по поводу того, что делает эти фигуры и рельефы, неважно, плохие или хорошие, вы бы не поверили своим глазам. И это будет позором, если Ваше Высокопреосвященство позволит ему так с вами обращаться… (О)н настолько самоуверен и такой лжец, что заставит вас думать, как ему надо, все его слова — наглая ложь»[75].

Сильно сказано! Обвинение кого-либо в наглой лжи было ритуальной фразой, за которой следовал вызов. Во втором письме, в этот раз уже не кому-нибудь, а Козимо Медичи, заказчик работ Бандинелли Турини пишет о нем, что этот скульптор «настолько груб и жаден, что (он) больше думает о четырех монетах, которые получит с одной работы, чем о сотне герцогов»[76].

Вазари и большинство других художников при флорентийском дворе считали Бандинелли бессовестным льстецом, а его прибыльные заказы и почести — наградой за подобострастность, а не за его талант. (И это нечестное обвинение, потому что Бандинелли, как уже говорилось ранее, был превосходным рисовальщиком. Даже Вазари пришлось это признать[77]. Как писал Леонард Баркан, его статуи никогда не достигали того изящества и совершенства, которым отличались его эскизы[78].)

Кроме того, Бандинелли был по-настоящему верным человеком. Он поддерживал Медичи во время их изгнания из Флоренции, довольно сильно рискуя. Поэтому неудивительно, что они наградили его за верность, вернувшись к власти. Но неудивительно и то, что он настроил против себя всё осиное гнездо, которым был круг художников при дворе Медичи, начиная от Микеланджело и Челлини и заканчивая Вазари. Есть известные слова Челлини о «Геркулесе и Какусе» Бандинелли, которые стояли перед палаццо Веккьо, как раз напротив «Давида» Микеланджело (в 1873 году статую убрали, а сейчас там стоит копия): «Если Геркулеса побрить, то в его голове не останется места для мозгов»[79]. О лице героя Челлини высказался так: «Непонятно, кому принадлежит это лицо: мужчине или помеси льва и быка». А о рельефной мускулатуре на груди — так: «Она скопирована не с человека, а с мешка арбузов, прислоненного к стене». Затем дерзкий Челлини отчитал Бандинелли за то, что тот «нетерпеливо» перебил его, прежде чем он успел высмеять вторую скульптуру, Какуса.

Злобное описание Бандинелли у Вазари испортило репутацию бедного скульптора. Настолько разрушительной оказалась та кампания, которую развернул против своего почившего учителя бывший ученик, что даже через столетия историки искусства обходили Бандинелли стороной. Так, в важном учебнике Фредерика Харта 1976 года «Искусство: история живописи, скульптуры и архитектуры» (Art: A History of Painting, Sculpture, and Architecture; связь с Вазари заявлена уже в названии) Бандинелли вообще не присутствует в истории итальянского Возрождения. Но ведь он был главным скульптором во Флоренции при Медичи, автором многих знаменитых произведений, начиная от «Геркулеса и Какуса» напротив флорентийской ратуши, «Адама и Евы» из коллекции Медичи (сейчас скульптура находится в музее Барджелло) и заканчивая его собственным надгробием в церкви Сантиссима-Аннунциата.

Эндрю Лэдис показывает, как Вазари выстраивает дело против Бандинелли: «„Жизнеописание“ Бандинелли наполнено множеством достоверных фактов, потому что Вазари знал его лично. Но в то же время он умело опутывает историческую личность безжалостной обличительной риторикой, превращая Бандинелли в поразительный литературный конструкт, в негодяя, сравнимого по масштабу с Микеланджело, и человека, биография и искусство которого сочетались самым удивительным образом»[80].

Вазари, очевидно, угнетало то, что «Геркулес и Какус» понравились Медичи и даже подтолкнули их к тому, чтобы сделать Бандинелли официальным придворным скульптором. С точки зрения Джорджо то, что Бандинелли поставил «Геркулеса и Какуса» рядом с «Давидом» Микеланджело в 1534 году, было проявлением крайнего самомнения, тем более неприятным, что на скульптуру пошел камень, который Микеланджело еще двадцать лет назад зарезервировал для себя. Но Вазари приходилось проявлять осторожность со своей критикой. Обвиняя Бандинелли, он не должен был обидеть Козимо, их общего покровителя. Тем временем опрометчивый и самоуверенный донельзя Челлини, с его прямолинейностью ренессансного Хемингуэя, никогда не стеснялся в выражениях (и ему не раз случалось поплатиться за свою прямоту).

Вазари, будучи намного более осмотрительным человеком, все же нашел для «Геркулеса и Какуса» скудную похвалу, которую Эндрю Лэдис назвал «бархатной удавкой»[81].

«Но когда работа была открыта окончательно, те, кто мог ее оценить, всегда считали, что она была не только трудной, но и отлично сделанной в каждой ее части, фигура же Какуса отменно расположена. И, говоря по правде, сильно умаляет достоинства Геркулеса Баччо стоящий рядом Давид Микеланджело, гигант самый прекрасный из всех существующих и преисполненный изяществом и достойностью, в то время как манера Баччо совсем иная. Но если Геркулес Баччо будет рассмотрен сам по себе, он заслужит лишь самую высшую оценку, тем более если принять во внимание, что многие скульпторы пытались с тех пор создавать большие статуи, но никто из них не поравнялся с Баччо, который, получи он от природы столько же изящества и легкости, сколько сам потратил труда и усердия, достиг бы в искусстве скульптуры полного совершенства»[82].

Вазари предлагает нам еще одну историю, которая не зафиксирована больше нигде и звучит довольно невероятно. Он обвиняет Бандинелли в уничтожении картона «Битвы при Кашине» Микеланджело в Зале пятисот палаццо Веккьо. Если бы Бандинелли действительно украл и уничтожил то, что официально принадлежало его покровителям, Медичи, такое ужасное преступление не сошло бы ему с рук. И всё же Вазари пытается нам сказать, что все во Флоренции знали: именно Бандинелли уничтожил картон.

«И так как никто не знал причины этого, то одни говорили, что Баччо изорвал картон, чтобы иметь при себе, для своих надобностей, хотя бы какой-нибудь кусок этого картона; другие же рассудили так, что он пожелал лишить этой возможности молодых художников, чтобы они не могли ею воспользоваться и тем прославиться в своем искусстве; иные же утверждали, что сделать это побудило его преклонение перед Леонардо да Винчи, славе которого картон Буонарроти причинил немалый ущерб; другие же, которые, возможно, толковали вернее, объясняли это той ненавистью Баччо к Микеланджело, которая и впоследствии обнаруживалась на протяжении всей его жизни.

Гибель картона была для города потерей немаловажной, и Баччо получал по заслугам все обвинения и в зависти, и в злости, сыпавшиеся на него со всех сторон»[83].

Вазари, как хитрый юрист или как римский биограф Светоний, отвлекает наше внимание от неправдоподобности этой истории тем, что перечисляет все причины, по которым, «как говорили», Бандинелли совершил акт вандализма.

Вазари может сколько угодно осуждать зависть как «самый страшный порок» (sceleratissima invidia), но это чувство не было ему чуждо. У Вазари имелись все основания ревновать к двум наградам Бандинелли: посвящению в рыцарский орден святого Петра, дарованному папой, и посвящению в рыцарский орден святого Иакова, дарованному императором Священной Римской империи. К этой последней награде прилагалась массивная шейная цепь из золота, и Бандинелли постоянно ее носил. Кроме того, Баччо всегда мог рассчитывать на поддержку и покровительство Медичи, Лоренцо, папы Льва Х и герцога Козимо. Согласно другой, никем более не подтвержденной истории из биографии Баччо, написанной Вазари, папа Климент VII заказал статуи для украшения крыши замка Святого Ангела. Сейчас там стоит гигантская фигура архангела Михаила XVIII века работы Петера Антона Вершаффельта. Статуи должны были представлять аллегорические воплощения семи грехов, собранные вокруг Михаила, победителя порока и греха. Сегодня только крылатый ангел Вершаффельта торжествует над несостоявшимся творением Бандинелли — воплощением его собственных грехов.

К счастью для Вазари, его работа в мастерской Бандинелли закончилась через пару месяцев, весной 1527 года. На Италию обрушилась армия захватчиков во главе с императором Священной Римской империи Карлом V.

5. Бедствия и разграбление

В Италии эпохи Возрождения войну обычно вели армии наемников, а не городское ополчение. Капитанами этих наемных отрядов, которых звали кондотьерами (от condotta — «контракт»), часто были феодалы меньших городов. Они воевали на лошадях, в тяжелых доспехах, за такие деньги, которые иначе как войной не добудешь. Эти суммы они получали от нанимателя и путем грабежа, который подчас и заменял выплаты, если наниматель не торопился. Часто эти люди становились не только разрушителями, но и щедрыми покровителями искусства: в 1472 году Федерико да Монтефельтро осадил Вольтерру, воюя для Лоренцо Медичи. За жестокую победу Федерико заработал титул герцога и деньги, которые потратил на свой дворец, библиотеку и коллекцию произведений искусства. Главный враг Федерико — Сигизмондо Пандольфо Малатеста, правитель Римини, заработанное в бою богатство потратил на искусство, архитектуру и невероятно ценные манускрипты. Он сам проектировал крепости по последнему слову техники середины XV века, придавая им в плане форму остроконечных звезд, а не круглую или квадратную, чтобы лучше расположить артиллерийские орудия.

Может показаться странным, что воины были одновременно и покровителями искусства. Но они правили государствами и понимали: лучше, когда власть опирается на народную любовь, а не на страх. Двор, полный гениев, которые превозносили властителей в стихах, трактатах, мадригалах и с помощью картин, приносил больше славы, чем победа в битве. Макиавелли расхваливал Лоренцо Великолепного как «величайшего покровителя литературы и искусства среди всех князей». И другие следовали его примеру. Кроме того, существовали религиозные мотивы: заплатить за дорогостоящую алтарную картину или роспись часовни было признаком благочестия, которое ускорит попадание в рай после смерти. Плоды пожинали церкви и прихожане.

Хотя воинская карьера считалась самым высоким призванием аристократии, ведение войны тоже было искусством, подвластным отнюдь не каждому. Как правило, французские и английские короли сами вели свои армии, но вследствие этого порой погибали и попадали в плен. Итальянские города часто полагались на кондотьеров, чтобы сберечь своего князя или герцога, но были и другие объективные причины. В таких государствах, как Англия и Франция, солдаты в армию набирались со всего населения. Но у города-государства вроде Флоренции население было небольшим. Около 1500 года во Флоренции жило всего шестьдесят тысяч человек (причем половину составляли женщины, дети, пожилые или немощные). Медичи пришлось бы очень постараться, чтобы набрать войско порядочного размера, пусть даже гораздо меньшее, чем армия Карла V, в которую тот нанял тридцать четыре тысячи солдат. Свое богатство Медичи использовали в том числе и для того, чтобы нанимать иностранцев, а не призывать солдат со своих территорий.

В семье Медичи родился только один блистательный полководец, Джованни делле Банде Нере. Он дрался на стороне обоих пап Медичи, Льва Х и Климента VII. Он же был отцом покровителя Вазари Козимо I. Но, как правило, семейство все-таки полагалось на иностранцев. Как, например, в случае с Джоном Хоквудом, который воспользовался паузой в Столетней войне в 1360-х годах, чтобы подзаработать в Италии. В его честь в соборе во Флоренции воздвигнут памятник работы Паоло Уччелло. Другие знаменитые кондотьеры сами устраивали свое счастье. Франческо Сфорца воспользовался военным успехом, захватил власть в Милане и основал собственную династию.

Наемники были и дорогими, и опасными. Если им не платили, они силой добывали еду, лошадей, оружие и ночлег. Им ничего не стоило перейти на другую сторону. Макиавелли был категорически против наемников из-за присущей им жадности, жестокости, полного отсутствия преданности, не говоря уже о патриотическом чувстве[84]. Самым жутким примером, иллюстрирующим все эти недостатки наемников, была осада Рима. Событие, в результате которого Джорджо Вазари, собственно, и перестал быть подмастерьем Баччо Бандинелли.

С момента падения Римской империи в 410 году нашей эры Итальянский полуостров с его маленькими враждующими городами-государствами был заманчивым местом для наемников и соблазнительной целью для больших европейских государств. Франция и Испания дрались между собой за контроль над Италией со времен крестовых походов, как и размытый и вечно меняющий очертания конгломерат под названием Священная Римская империя. (Которая, по презрительному выражению Вольтера, не была «ни священной, ни римской, ни империей»[85].) Размах этих поползновений в XV веке становился всё больше, по мере того как росли сами национальные государства Испания и Франция. В 1442 году король Альфонсо Арагонский завоевал Неаполь, а вместе с ним и южные области Италии, вырвав их из-под контроля Франции. В 1494 году французский король Карл VIII высадился в Италии с армией, которой удалось дойти до Неаполя с севера (Александр VI, папа Борджиа, подкупил его, чтобы Рим не тронули). Но французские отряды ушли так же быстро, как и пришли. В 1499 году при Людовике XII французы вернулись в Италию. В этот раз они взяли Милан и Геную. С 1509 по 1512 год Людовик и император Священной Римской империи Максимилиан I, Габсбург, предприняли совместное широкое наступление на Венецию. Они осаждали каждое итальянское поселение на своем пути и вдобавок ко всему объявили войну Папскому государству. Этот конфликт, Война Камбрейской лиги, закончился в 1512 году, когда союзники начали делить завоеванные земли. Но когда сын Максимилиана Карл V вступил во владение Испанией, Бургундией и Австрией в 1519 году, на итальянской земле разразилась серия конфликтов между Испанией и Францией.

Флоренция и Медичи традиционно поддерживали Францию. И в 1521 году, когда разгорелась вражда, они так и поступили. Но Карл V, в отличие от своих предшественников, оказался прекрасным военачальником и политиком. Город за городом он стал завоевывать Италию. Решительная битва состоялась в 1525 году при Павии, когда императору исполнилось всего двадцать пять лет. В ходе сражения французский король Франциск I был взят в плен.

В 1526 году Франция, Ватикан, Милан и Венеция создали новый союз с целью изгнать Карла V из Италии. Однако Карл взял Милан. Генуя переметнулась на сторону Священной Римской империи. А самый многообещающий кондотьер этого союза, Джованни делле Банде Нере из семьи Медичи, бесславно погиб в небольшой стычке южнее Милана.

Дорогой ценой, но успех все-таки пришел. К осени 1526 года Карл больше не мог содержать тридцать четыре тысячи наемников и распустил их в полной уверенности, что они пойдут назад через Альпы. Но у армии императора были другие планы. Нанятые за деньги, эти солдаты служили только деньгам. В результате они вынудили своего полевого командира Карла III де Бурбона напасть на самый богатый из ближайших городов, где можно было бы возместить недополученное грабежом. Этим городом оказался Рим. Папа Климент VII, по традиции Медичи, поддерживал Францию. А имперские войска были не прочь поставить его на место. Более того, в них входило примерно четырнадцать тысяч швейцарских лютеран, которые хотели наказать Вечный город за его упрямую приверженность старорежимному католичеству. Насмотревшись на карикатуры, изображающие толстых жадных пап и священников, они представляли себе Рим чем-то вроде Эльдорадо. Совсем не то что родная Швейцария, из которой их погнала в наемные солдаты прежде всего нищета.

В апреле мятежные солдаты остановились в Ареццо. Идя на юг из Милана, они прошли мимо Флоренции. Не было никакого смысла тратить силы на такого могущественного противника, даже не дойдя до места назначения. С такими защитниками, как Ипполито Медичи и кардинал Пассерини, двумя самыми могущественными людьми Флоренции, Вазари мог чувствовать себя в относительной безопасности.

Современники описывают взятие Рима как неожиданность. Но неожиданность заключалась в дерзости, а не в стремительности этой атаки. Герцогу и его шайке из тридцати четырех тысяч солдат понадобилось две недели, чтобы пройти двести километров от лагеря в Ареццо до Вечного города. Они выступили 20 апреля и были в Риме 5 мая. По дороге солдаты жестоко расправлялись огнем и мечом с меньшими городами: Аквапенденте, Витербо, Россильоне. Шестого мая они были готовы войти в сам Рим.

Невольный глава наемников Карл де Бурбон погиб в первой же схватке. Соперник Вазари Бенвенуто Челлини заявлял, что это он выстрелил тем роковым ядром из Ватиканской крепости в замке Святого Ангела. Армия осталась без командования и беспрепятственно ворвалась в город, подогреваемая религиозной ненавистью. Описания нанесенных разрушений ужасают. Людей резали на улицах, грабили дворцы и церкви, потрошили библиотеки, брали заложников ради выкупа. Все сорок два человека из швейцарской стражи папы пали на ступенях собора Святого Петра, когда попытались преградить врагу вход и дать возможность папе Клименту VII сбежать. Это был единственный раз за все пятьсот лет существования легендарной папской охраны, когда ее воинам пришлось отдать жизни за понтифика. Климент стремглав побежал по крытой галерее, которая вела из Апостольского дворца за крепкие стены замка Святого Ангела. Внушительное круглое строение из древнеримского бетона, которое было изначально возведено вокруг могилы императора Адриана, превратилось в почти неприступную крепость. Город погибал в хаосе, а Климент стал пленником в своем убежище. Наемники были не в силах вытащить его оттуда, но и он не мог выйти. В какой-то момент он попытался сбежать под видом углежога, но его ухоженные руки, недостаточно измазанные золой, и грушевидная фигура его выдали.

Во Флоренции сеть информаторов докладывала властям о каждом шаге императорской армии. В конце концов та снова двинулась на север. И, поскольку Рим был взят, она уже не боялась флорентийской обороны. Ипполито Медичи с кардиналом Пассерини, который, как всегда, был рядом, в ужасе призвал лучшего кондотьера союза Франческо Марию делла Ровере, герцога Урбинского, чтобы вместе с ним обсудить план обороны. Формально состоявший на службе у Венеции, делла Ровере мог помочь остановить имперские войска в любой точке на их пути на юг. Но поскольку у него не было причин это делать и не было condotta (приказа выступать от того города, которому он служил), то он ждал. В конце концов, Венеции ничто не угрожало. Он не был поклонником семьи Медичи. Папа Лев Х сместил его с должности герцога Урбинского в 1516 году и отдал титул Лоренцино деи Медичи, отцу Алессандро деи Медичи, который учился вместе с Вазари. Только со смертью папы Льва Х в 1521 году делла Ровере вернулся в Урбино. Но сейчас, поскольку Венеция выступала союзницей Флоренции против армии Карла V, ему нужно было действовать.

Чтобы не размещать наемников самого герцога во Флоренции (стояла середина мая, уже больше недели Рим был захвачен), кардинал Пассерини и Ипполито договорились встретиться с делла Ровере на нейтральной территории, за пределами городских стен. Семейство Медичи переживало тяжелое время. В Риме папа Климент выглядел полным трусом. Семнадцатилетний Ипполито управлял городом через своего опекуна. Юные правители не были в Италии редкостью. К примеру, Федерико да Монтефельтро и Сигизмондо Малатеста стали управлять своими городами в пятнадцать лет, а сам делла Ровере стал герцогом Урбино в восемнадцать. Но все они были слеплены из другого теста, нежели томный красавчик Ипполито, который самым важным занятием в то время считал неловкие ухаживания за собственной племянницей Екатериной, сестрой Алессандро Медичи и будущей королевой Франции.

Когда кардинал Пассерини и Ипполито Медичи выехали за пределы города, группа флорентийских граждан захватила правительственные помещения в палаццо Веккьо и объявила о возврате республиканского правительства, а также приговорила Медичи к изгнанию. Но в распоряжении Ипполито и Пассерини был знаменитый капитан наемников и его армия. Они не собирались отступать. Опираясь на Франческо Марию делла Ровере, они сменили цель и направили войска на свой собственный город, пока не пробили себе дорогу в самое сердце Флоренции.

Вазари был свидетелем развернувшегося боя, хотя армии наемников понадобилось немного времени, чтобы подавить городских революционеров. Отряды делла Ровере, Ипполито и кардинал Пассерини вернули себе ратушу уже после первого дня столкновений. Но в «Жизнеописании» Франческо Сальвиати Вазари приводит скорее историю о спасении флорентийской иконы, чем отчет о военных действиях в городе:

«Когда после этого, в 1527 году, Медичи были изгнаны из Флоренции, то во время осады дворца Синьории[86] на тех, кто штурмовал дверь, была сверху сброшена скамья, которая, однако, по велению судьбы упала на руку стоящего окруженным оградой рядом с дверью мраморного Давида Буонарроти и разбила ее на три куска»[87].

Речь идет о знаменитом «Давиде» Микеланджело, огромной скульптуре библейского героя, которая символизировала город. Вместе с целым рядом других удивительных статуй она была выставлена на площади Синьории с 1504 года. Изначально «Давида» собирались поставить на выступ на фасаде собора Флоренции, где он пополнил бы ряды ветхозаветных пророков, созданных лучшими мастерами. Сегодня, когда мы смотрим на статую с уровня земли, она выглядит немного непропорционально. С низкого постамента галереи Академии голова и рука кажутся чересчур большими. Но если бы «Давида» установили на должной высоте, то снизу под углом пропорции выглядели бы правильно. Проект с серией таких скульптур остался незавершенным, и во времена Вазари статуя стояла на низком постаменте рядом с палаццо Веккьо.

Микеланджело для Вазари был не просто примером совершенного художника. Он был дорогим его сердцу другом. Поэтому «Жизнеописание» Микеланджело самое длинное во всей коллекции. Оно наполнено такими подробностями, что перед нами предстает живой человек: классическая риторическая техника экфрасиса — описания — самым удачным образом сочетается с пересказом сплетен. Кроме того, мы видим жизнь, полную страданий, жестокие стороны флорентийского общества и атмосферу постоянного соперничества между художниками.

Поскольку Микеланджело происходил из семьи аристократов низшего порядка, то его отправили в латинскую школу, а не в подмастерья к художнику. Быть художником даже в конце XV века считалось недостойным занятием для благородного юноши:

«…он всё свободное время тайком занимался рисованием, за что отец и старшие его ругали, а порой и бивали, считая, вероятно, занятие этим искусством, им незнакомым, делом низким и недостойным древнего их рода»[88].

Наконец в 1488 году отец смилостивился и отправил Микеланджело в учение к Доменико Гирландайо. В своих исследованиях Вазари выудил из флорентийских архивов сам контракт. В мастерской у ученика быстро обнаружились большие способности. И однажды, когда один из его товарищей копировал какие-то изображения мастера, Микеланджело не сдержался:

«Микеланджело выхватил у него этот лист и более толстым пером заново обвел фигуру одной из женщин линиями в той манере, которую он считал более совершенной, так что поражает не только различие обеих манер, но и мастерство и вкус столь смелого и дерзкого юноши, у которого хватило духу исправить работу своего учителя. Лист этот я храню теперь у себя как святыню, а получил я его от Граначчи и поместил его в „Книгу“ вместе с другими рисунками, полученными мною от Микеланджело, а в 1550 году, когда Джорджо был в Риме, он показал этот рисунок Микеланджело, который узнал его и которому приятно было вновь посмотреть на него, а из скромности он сказал, что больше понимал в этом искусстве, когда был мальчиком, чем понимает теперь, когда стал стариком»[89].

Талантливый аристократичный Микеланджело с его изящными манерами быстро заслужил в городе хорошую репутацию. И, как пишет Вазари, вместе со славой художника росла и зависть его современников. Лоренцо Медичи пригласил его нарисовать древние скульптуры из семейной коллекции и отобедать вместе с его многочисленной свитой. Это была большая честь, и Микеланджело долго припоминал всем в Риме славные дни конца 1480-х — начала 1490-х годов. Однажды друг и товарищ Микеланджело подмастерье Пьетро Торриджано (из зависти, как заявляет Вазари) ударил его по носу так сильно, что «след остался на всю жизнь». А Торриджано выгнали из Флоренции. Как Джотто и Брунеллески, Микеланджело был некрасив, но наделен прекрасной душой.

Зависть сопутствовала Микеланджело большую часть жизни, и Джорджо, который и сам был жертвой зависти, очень ему сочувствовал. Среди всех видов искусства работа скульптора считалось самой непрестижной, потому что скульпторы трудились очень тяжело, в поту и пыли. Руки их походили на руки простых рабочих. И руки Микеланджело в конце жизни были искорежены артритом.

Но то, что делал с камнем Микеланджело, поднимало искусство над законами физического мира и возносило в область чистого духа, как заявил Марсилио Фичино на одном из собраний Лоренцо Медичи. «Пьета» в Риме (1499) и «Давид» во Флоренции (1504) принесли Микеланджело славу непревзойденного мастера, которая длится и по сей день.

Но едва ли успех остановит критиков. Некоторые возмущались скульптурой «Пьета», говоря, что Дева Мария у Микеланджело слишком юная. На подобную дерзость Вазари огрызался: «…и хотя некоторые, как-никак, но всё же невежественные, люди говорят, что Богоматерь у него чересчур молода, но разве не замечали они или не знают того, что ничем не опороченные девственники долго удерживают и сохраняют выражение лица ничем не искаженным, у отягченных же скорбью, каким был Христос, наблюдается обратное?»[90] Суть гения Микеланджело заключалось в превращении боли и усилия в произведения трагической красоты. В его последней скульптуре «Пьета Ронданини» в Милане всё горе маленькой стойкой Девы Марии сконцентрировано в мускулистой руке, которая с непримиримой силой поддерживает огромное тяжелое тело мертвого сына.

«Давид» Микеланджело еще более удивительный, потому что гигантский кусок мрамора, из которого он вырезан, начал обрабатывать другой художник, забросивший проект. С тех пор кусок камня лежал во дворе собора, побитый, со следами работы. Сделать что-либо с таким камнем было бы непросто для любого мастера. Но Микеланджело превратил непростую задачу в триумф скульптора. Вазари сетует на то, что гигантский кусок мрамора для статуи Нептуна Амманнати, которая стоит на площади Синьории, не отдали лучшему скульптору, например Микеланджело. Местные шутили: «О, Амманнати, какой прекрасный кусок мрамора ты испортил!»

Вазари подробно останавливается на «Давиде», и тому есть основания. По его мнению, как и по мнению большинства флорентийцев, это была лучшая статуя из когда-либо созданных. (И многие гости Флоренции до сих пор согласны с таким утверждением.) Вазари доносит до нас смешную историю о нежелательной (или ненужной) критике от человека, который заказал статую в 1504 году. Пьеро Содерини, глава флорентийских республиканцев во время короткого периода изгнания Медичи, сказал Микеланджело, что нос Давида выглядит чересчур большим. Микеланджело послушно поднялся по лестнице к голове статуи и дотронулся резцом до носа. Притворившись, что работает, он просыпал вниз немного мраморной крошки, так что Содерини поверил, будто Микеланджело отрезал лишнее. Восхищенный Содерини немедленно похвалил художника, сказав, что стало намного лучше. Хотя на самом деле ничего не изменилось.

Ухищрения Микеланджело подобны тому, что рекомендует Макиавелли в «Государе» и Бальдассар Кастильоне в «Придворном»: если вы убедите заказчика в том, что ваши идеи принадлежат ему, он радостно их примет. Анекдот Вазари — это еще и игра слов, потому что на итальянском «тянуть за нос» — то же, что на русском «водить за нос». Остается только догадываться, произошло ли это на самом деле. Но важно, что Микеланджело был не только превосходным художником, но и превосходным дипломатом.

«Давид», блистательный символ Флоренции, обозначил один из ключевых эпизодов в жизни героя Вазари и повлиял на композицию всего «Жизнеописания». В историю «Давида» наш автор вплетает и себя, рассказывая, как он спас статую во время беспорядков 1527 года.

«А так как эти куски целых три дня валялись на земле, и никто их не подбирал, Франческо [Сальвиати, близкий друг Вазари] отправился к Понте-Веккьо за Джорджо, и, после того как он поведал ему свое намерение, оба они, как и подобало мальчикам их возраста, пошли на площадь, где, не помышляя ни о какой опасности, подобрали среди сторожевых солдат обломки этой руки и, добравшись до проулка мессера Бевильяно, отнесли их в дом отца Франческо…»[91]

Эта история не больше чем сказка о мальчишеской смелости. В ней чувствуется и что-то библейское. Если бы рука «Давида» действительно упала с такой высоты, как говорит Вазари, то она бы раскололась на тысячи осколков, а не на три. Что до лежания на земле в течение трех дней, то читатель XVI века тотчас заметил бы сходство с историей Иисуса, которого положили в запечатанную гробницу в Страстную пятницу, а восстал он из гроба в Пасхальное воскресенье. Получается, что Джорджо и Сальвиати появляются как deus ex machina. Они поднимают и восстанавливают статую, в которой воплотился сам флорентийский дух. Их друг Бенедетто Варки в своей «Истории Флоренции» представляет битву на площади Синьории не такой ожесточенной, как она выглядит у Вазари. Но тут есть более важный момент: защищать произведения искусства — это важное, святое дело.

Если «Давид» и юные художники, спасшие его руку, вряд ли были в смертельной опасности во время восстания 1527 года, то положение Ипполито Медичи и кардинала Пассерини действительно было очень шатким. Теперь оно полностью зависело от Франческо Марии делла Ровере, герцога Урбинского, превосходного капитана наемников и феодального правителя. Но делла Ровере наняли защищать Рим, не Флоренцию. Когда 17 мая он со своей армией отбыл, флорентийские повстанцы снова выгнали Медичи. В этот раз Ипполито, Алессандро, кардинал Пассерини и их ближайшие родственники не посмели вернуться.

Герцог Урбинский и его войска пришли к северным окраинам Рима 1 июня. Но скоро стало ясно, что убрать имперскую армию из города они не в силах. После трехнедельного разбоя солдаты бесконтрольно разбрелись по городу. Не было никакой возможности загнать их на поле боя. А драться на улицах среди римских развалин, отвоевывая дом за домом, никто не собирался. Через пять дней после приезда делла Ровере, 6 июня, папа Климент VII сдался. Он заплатил 400 000 дукатов выкупа за свою жизнь и за то, чтобы солдаты убрались восвояси. Он также обязался отдать несколько земельных владений Карлу V и Венеции (в качестве компенсации за службу делла Ровере). Несмотря на этот договор и возвращение Климента, многие имперские отряды еще семь месяцев оставались в Риме: бесчинствовали, грабили понемногу и вообще наслаждались вседозволенностью. Только устав, они отправились домой, на север. Климент наблюдал за этим с ужасом, но ничего не мог сделать.

Отец Джорджо на события тех дней отреагировал как любой хороший отец. Он притащил сына обратно к себе домой. Уехать из Флоренции для Джорджо было почти так же горько, как и для его соучеников Ипполито и Алессандро Медичи. Больше всего он скучал по своему флорентийскому другу Франческо Сальвиати: Джорджо писал, что они любили друг друга «как братья»[92].

6. Художник против художника. Демонические жуки и поучительные истории

Изгнание и расставание с другом дались Вазари нелегко, хотя ему не так долго пришлось жить вдалеке от Флоренции и Сальвиати. Похожий драматичный эпизод появляется в «Жизнеописании» Джотто: поэт Данте вынужден покинуть художника, с которым его связывала близкая дружба. Вазари характеризует Данте как «ровесника и ближайшего друга [Джотто] и поэта не менее знаменитого, чем был в те времена знаменит Джотто»[93]. (Хотя Данте до отъезда из Флоренции еще не сочинил «Божественной комедии».) Написанный Джотто портрет его друга-поэта до сих пор хранится в музее Барджелло во Флоренции. Джотто — один из трех главных персонажей книги Вазари. Он лучший представитель искусства эпохи Раннего Возрождения в Тоскане. Вазари изображает его умным, талантливым и самоуверенным. А еще — обладателем едкого чувства юмора, как в знаменитом анекдоте об «О» Джотто:

«Папа Бенедикт XI, намереваясь произвести некоторые живописные работы в соборе Святого Петра, послал из Тревизы в Тоскану одного из своих придворных поглядеть, что за человек Джотто и каковы его работы. Придворный этот, приехавший, дабы повидать Джотто и узнать о других превосходных флорентийских мастерах живописи и мозаики, беседовал со многими мастерами и в Сиене. Получив от них рисунки, он прибыл во Флоренцию и, явившись однажды утром в мастерскую, где работал Джотто, изложил ему намерения папы. И так как тот хотел сам оценить его работы, то он, наконец, попросил его нарисовать что-нибудь, дабы послать это его святейшеству. Джотто, который был человеком весьма воспитанным, взял лист и на нем, обмакнув кисть в красную краску, прижав локоть к боку, как бы образуя циркуль, и сделав оборот рукой, начертил круг столь правильный и ровный, что смотреть было диво. Сделав это, он сказал придворному усмехаясь: „Вот и рисунок“. Тот же, опешив, возразил: „А получу я другой рисунок, кроме этого?“ „Слишком много и этого, — ответил Джотто. — Отошлите его вместе с остальными и увидите, оценят ли его“»[94].

Среди тысячи и одной истории, рассказанной Вазари в «Жизнеописаниях», история о джоттовском «О», пожалуй, самая известная. Хотя послание и кажется простым, в нем можно найти массу смыслов. Красное «О», пустое на первый взгляд, наполнено значением, и дело здесь не только в том, что десятисекундный рисунок принес Джотто заказ в Риме, как он и предсказывал.

Вазари изображает Джотто хладнокровным, снисходительным, но слегка надменным человеком, который прекрасно осведомлен о своей гениальности. Будучи флорентийцем, а следовательно, гражданином свободной республики, он готов отстаивать свою позицию перед любым членом феодального двора. Именно эта свобода дала ему возможность одним безупречным движением кисти войти в историю искусства и остаться в ней до наших дней.

Согласно Вазари, Джотто родился в семье крестьянина на окраине Флоренции. В возрасте десяти лет он пас семейные стада овец и проводил время за рисованием мелом на камнях и палочкой на земле. Однажды, как говорится в «Жизнеописании Джотто», когда мальчик рисовал овечку заостренным камнем на плоском, мимо проходил художник Чимабуэ. Увидев столь талантливый рисунок, Чимабуэ пригласил Джотто переехать к нему во Флоренцию и стать его учеником. Эта история, как и многие из тех, которые мы знаем только от Вазари, наверняка является вымыслом. Но такие запоминающиеся детали помогают ему создать изящную композицию: биография Джотто заключена между двумя историями о его гениальности.

Джоттовское «О» с литературной точки зрения особенно важно. В этой истории мы видим торжество ingegno, остроумия, над практическими навыками. Сама мысль нарисовать идеальный круг демонстрирует мастерство художника лучше, чем любой рисунок, хотя рисунок — это тоже шедевр. Круг становится испытанием и для ingegno папы римского: сможет ли он оценить его.

Придворный стал сомневаться, но Джотто, который был столь же упрям, сколь и обходителен, стоял на своем:

«Посланец, увидев, что другого получить не сможет, ушел от него весьма недовольным, подозревая, что над ним подшутили. Всё же, отсылая папе остальные рисунки с именами тех, кто их выполнил, он послал и рисунок Джотто, рассказав, каким образом тот начертил свой круг, не двигая локтем и без циркуля. И благодаря этому папа и многие понимающие придворные узнали, насколько Джотто своим превосходством обогнал всех остальных живописцев своего времени. Весть об этом распространилась, и появилась пословица, которую и теперь применяют, обращаясь к круглым дуракам: „Ты круглее, чем джоттовское О“. И пословицу эту можно назвать удачной не только из-за того случая, по которому она возникла, но и еще больше из-за ее двусмысленного значения, ибо в Тоскане называют „круглыми“ (tondo), кроме фигур, имеющих форму совершенного круга, также и людей с умом (ingegno) неповоротливым и грубым»[95].

Историк искусства Эндрю Лэдис говорил, что джоттовское «О» — «шутка столь изящная, что ей не требовались слова, столь хитроумная, что жертва так и осталась в неведении, столь совершенная, что наградой читателю служит понимание собственной утонченности»[96]. Вазари явно наслаждается тем, как остроумный круг Джотто перекликается с понятием «круглый болван».

Идея, что искусство Джотто «доступно» только мудрым и искушенным, существовала и до Вазари. Петрарка говорил, что одна из джоттовских мадонн внушает трепет понимающим зрителям, но проходит мимо невежественных[97]. Подобное отношение к искусству Джотто и вообще к искусству существует по сей день: оно воспринимается как нечто элитарное и в полной мере доступное только осведомленной публике. Сегодня обычные люди подчас боятся, что «не поймут» искусство, и заранее предпочитают не связываться с ним. Однако те, кто решил потратить время и все-таки изучить его, начинают его «понимать» до определенной степени. Это только укрепляет убежденность, что искусство не для всех, но, возможно, миру искусства доставляет определенное удовольствие отсеивать публику. Как показывает нам история Джотто, эксклюзивность ценили еще в 1300 году, и о ней не забыли по сей день.

Живший в XIV веке комментатор «Божественной комедии» Данте Бенвенуто да Имола сообщает, что тот однажды спросил у Джотто: как так вышло, что люди на его картинах столь прекрасны, а его дети столь некрасивы? Живописец ответил на латыни: «Quia pingo de die, sed fingo de nocte» («Потому что рисую я днем, а „леплю“ ночью»)[98]. Это хорошая шутка. Вазари тоже любил игру слов. Многочисленные значения слова tondo так идеально сочетаются в истории с джоттовским «О», что она начинает казаться подозрительной. Слишком остроумно, чтобы быть правдой. Ученые отмечают, что этот анекдот, как и многие другие, рассказанные Вазари, напоминают байки novellieri. Так называли писателей Раннего Возрождения, авторов бойких, дерзких, юмористических и хитроумных поучительных историй, например Боккаччо (Вазари был, очевидно, знаком с его новеллами. Джотто называл Бокаччо «не менее великим, чем Апеллес в свою эпоху»). К их числу относился и Чосер, посетивший Италию и почерпнувший вдохновение у итальянских писателей[99]. Древнеримские авторы вроде Плиния Старшего считали Апеллеса, придворного живописца Александра Македонского, величайшим художником Древней Греции. То, как Плиний пишет об Апеллесе, дало Вазари образец, как можно писать о великих современниках. Для «Жизнеописания Джотто» Вазари взял у Плиния один из известных анекдотов о двух греческих живописцах Паррасии и Зевксиде.

«Говорят, что, когда Джотто в молодости еще жил у Чимабуэ, он изобразил как-то на носу одной из фигур, написанных Чимабуэ, муху столь естественно, что когда мастер возвратился, дабы продолжить работу, он несколько раз пытался согнать ее рукой, думая, что она настоящая, пока не заметил своей ошибки»[100].

Вот еще одна из историй, в правдивость которой трудно поверить. Скорее, это общее место, стандартный сюжет, используемый многими авторами от Античности до сегодняшних дней, чтобы продемонстрировать иллюзионистскую силу искусства великих. О многом говорит то, что история эта появляется только в издании «Жизнеописаний» 1568 года, а также и то, что она выбивается из хронологического порядка и расположена в конце главы про Джотто. Как будто подводит итог величию художника (за счет его учителя Чимабуэ, с его средневековой, византийской манерой, которую Вазари презирал и считал старомодной).

Изначальный анекдот происходит из «Естественной истории» Плиния Старшего и рассказывает о соревновании двух знаменитых живописцов Древней Греции:

«Передают, что Паррасий выступил на состязание с Зевксидом, и тогда как Зевксид представил картину с написанным на ней виноградом, выполненную настолько удачно, что на сцену стали прилетать птицы, он представил картину с написанным на ней полотном, воспроизведенным с такой верностью, что Зевксид, возгордившись судом птиц, потребовал убрать, наконец, полотно и показать картину, а поняв свою ошибку, уступил пальму первенства, искренне стыдясь, оттого что сам он ввел в заблуждение птиц, а Паррасий — его, художника. Рассказывают, что и после этого Зевксид написал Мальчика с виноградом, и когда к винограду прилетели птицы, он с той же искренностью в гневе подошел к своему произведению и сказал: „Виноград я написал лучше, чем мальчика, — ведь если бы я и в нем добился совершенства, птицы должны были бы бояться его“»[101].

Современники Вазари распознавали все эти отсылки. Просвещенные читатели «Жизнеописаний» читали Плиния, а полуобразованные художники слышали историю о Зевксиде и винограде.

Следует ли считать, что история о джоттовском «О» правда?

Историки не могут ни подтвердить, ни опровергнуть это. Хотя понятно, что что-то все-таки принесло Джотто заказы папы римского, а затем и неаполитанского короля и заказ на роспись знаменитой капеллы Скровеньи в Падуе. Для капеллы он создал один из главных фресковых циклов эпохи Возрождения. Эти библейские сцены отличает невиданный до тех пор уровень теологической сложности, а также исключительное мастерство в создании реалистичности и передаче эмоций. Сам Вазари наверняка верил этому анекдоту, потому что услышал его от Петрарки, перед авторитетом которого преклонялся. Но независимо от того, правдива история или нет, она сыграла важную роль в увековечивании культа Джотто и в утверждении его статуса как художника, с которого началось возрождение искусства. Джотто был столпом первой части «Жизнеописаний».

Вазари поступил как Плиний: противопоставил двух соревнующихся художников, чтобы показать превосходство одного над другим. Хотя часто он поднимал эту борьбу до зороастрийского уровня борьбы добра с грехом или даже откровенным пороком. Самое запоминающееся среди многочисленных противопоставлений в «Жизнеописаниях» (Доменико Венециано против кровожадного Андреа Кастаньо, Микеланджело против двуличного Баччо Бандинелли) — это противостояние блестящего Джотто и талантливого, но ленивого и непутевого Буонамико Буффальмакко. Их история хороша своей образностью и юмором:

«Начну с того, что он проделывал еще в юности <…> когда Буффальмакко был еще подмастерьем у Андреа, названный мастер имел обыкновение в то время, когда ночи были длинные, подниматься на работу до света и заставлял бодрствовать и своих подмастерьев; это очень огорчало Буонамико, которого отрывали от сладкого сна, и он замыслил найти способ отучить Андреа вставать на работу до света, и вот что он придумал. В каком-то неметеном подвале поймал он тридцать больших не то жуков, не то тараканов и тонкими и короткими булавками приколол на спину каждого из них по огарку, и лишь только наступил час, когда Андреа обычно поднимался, через дверную щель он начал впускать, зажегши свечки, их одного за другим в комнату Андреа. Тот уже проснулся как раз в тот час, когда он обычно будил Буффальмакко, и, увидев огонь, начал дрожать от страха и, будучи старым и весьма трусливым, тихонько молился Богу, читая молитвы и псалмы; в конце же концов, спрятавшись с головой под одеяло, он в эту ночь так и не стал будить Буффальмакко, но остался в том же положении, дрожа непрерывно от страха, до самого света. Когда же он утром встал, то спросил Буффальмакко, не видел ли он демонов, которых было больше тысячи. Буонамико ответил, что не видел, ибо лежал с закрытыми глазами, и подивился только тому, что его не разбудили»[102].

Биография Буонамико Буффальмакко — вторая по длине после биографии Джотто в первой части «Жизнеописаний». Причина в том, что Буффальмакко был известной фигурой своего времени. Он и два других художника, умелый Бруно и легковерный Каландрино, появляются в «Декамероне» Боккаччо (VIII, 3 и 6; IX, 3 и 5). Бруно и Буффальмакко заставляют Каландрино поверить, что он невидим, крадут у него свиную тушу, дают ему средневековую сыворотку правды, убеждают его в том, что он забеременел, и наконец вынуждают его сделать любовное зелье, на чем его ловит жена и устраивает ему взбучку. Участники этого комического трио стали главными фигурами ренессансной литературы. И Вазари наверняка знал обо всех их приключениях.

В лице Буффальмакко Вазари получил хорошо известного персонажа, с помощью которого можно было поведать поучительную историю, добавив ее к бесконечным рассказам о проделках Буонамико — излюбленной теме тосканских анекдотов[103]. Как художник Буффальмакко был весьма талантлив. Хотя то, что считалось самой известной его работой во времена Вазари, — фреска самоубийства Иуды в церкви Бадия Фьорентина — на сегодняшний день атрибутирована как принадлежащая другому художнику, Нардо ди Чоне[104]. Сейчас ученые считают, что кисти Буффальмакко принадлежал фресковый цикл в Кампо Санто в Пизе, который был полностью уничтожен случайной бомбой во время Второй мировой войны.

Но в литературном плане Буффальмакко служит прекрасным фоном для более серьезных художников. Для Вазари он становится примером того, как не следует распоряжаться своей жизнью, как можно оступиться на пути к величию[105].

Нехватка усердия при наличии таланта не только не дает художнику реализовать свой потенциал, но и навлекает на него своего рода проклятие. Усердному Джорджо тратить божественный дар впустую казалось грехом. Родившись с талантом, таким как у Джотто, Буффальмакко растратил его. (Хотя, конечно, Вазари предлагает нам посмеяться над его шалостями. Если бы он жил позже, в XX веке, он мог бы стать художником-концептуалистом.)

Вазари изображает Буффальмакко сообразительным, но это качество он использует немудро. Один человек, не сведущий в математике, заказал Буффальмакко нарисовать святого Христофора в церкви и сказал, что святой должен быть в высоту двенадцать браччо (около 7,3 метра). Когда Буффальмакко зашел в церковь, он тут же сообразил, что сама церковь ни в длину, ни в высоту не превышает девяти браччо. Чтобы выполнить заказ, Буффальмакко сделал единственно возможную вещь: нарисовал святого Христофора лежащим, свернувшимся среди внутреннего убранства церкви. Заказчик на такое никак не рассчитывал и платить отказался. Но Буффальмакко повел его в суд и выиграл, доказав, что выполнил заказ дословно (вернее, с точностью до браччо).

Последний рассказ об озорном уме Буффальмакко — это история об иллюзионизме:

«Расскажу лишь о следующем: написав в Кальчинайе [деревушка возле Пизы] фреской Богоматерь с Младенцем на руках, он получил от заказчика вместо денег одни слова; тогда Буонамико, не привыкший к тому, чтобы его обманывали и водили за нос, решил постоять за себя во что бы то ни стало. И вот как-то утром он отправился в Кальчинайю и превратил Младенца, изображенного им на руках у Девы, посредством красок без клея и темперы, разведенных на одной воде, в медвежонка; когда же это вскоре увидел надувший его заказчик, он, близкий к отчаянию, разыскал Буонамико и начал просить его, чтобы он, Бога ради, убрал медвежонка и написал, как прежде, Младенца, за что он готов сейчас же с ним расплатиться; тот любезно согласился и незамедлительно получил и за первую, и за вторую работу; а ведь достаточно было мокрой губки, чтобы исправить всё дело».

Имя Буффальмакко раскрывает его личность. Слово buffone означает «дурак», «шут». Macco связано со словом macchia, что означает «пятно» (само слово macco означает еще и «бобовый суп»). Вазари наслаждается игрой в имена, как мы бы сказали, по-диккенсовски, хотя сам он считал, что по-бокаччовски. Имена у него предопределяли характер. У Рафаэля Санти фамилия означает «святой», Вазари и изображает его как святого. Современник Рафаэля Джованантонио да Верчелли по прозвищу Содома показан грешником. Люди либо пытаются соответствовать своим именам, либо невольно воплощают их значение в реальность. Буонамико Буффальмакко, чье имя можно перевести как Добрый друг Глупопятн (или Глупосуп), едва ли имел шансы стать кем-то иным. А вот имя Джотто сразу напоминает об истории с «О», ведь внутри у него спрятано сразу два чудесных круглых «О». Возможно, это имя — сокращение от Анджелотто, «маленький ангел». Вазари сравнивает Джотто и Буффальмакко, но истории об их противостоянии были известны и в предыдущие столетия. В XV веке поэт Буркьелло написал поэму о джоттовском «О». Там он пишет: «Al tuo goffo buffon daro del macco» («Я дам бобового супа, macco, неловкому шуту, goffo buffon»). Buffon и macco — это, вне всяких сомнений, отсылки к Буффальмакко. И нет никакого совпадения в том, что, воспевая триумфы Джотто, Вазари упоминает его противоположность.

А теперь немного о непослушных обезьянах.

Эти существа появляются в «Жизнеописаниях» Вазари гораздо чаще, чем вы могли бы подумать. Обезьянки были экзотическими домашними питомцами, их привозили за большие деньги для развлечения хозяев. В «Жизнеописании» Буффальмакко рассказывается об эпизоде в Ареццо. Реально существовавший епископ Гвидо заказал Буффальмакко фрески в епископском дворце. Домашней обезьянке епископа вся эта возня с красками казалась интересной, и она наблюдала за работой Буффальмакко. «Животное это влезало иногда на подмостья, чтобы посмотреть, как работает Буонамико, и, стоя у него за спиной, не спускало с него глаз и примечало всё, когда он смешивал краски, встряхивал баночки, разбивал яйца для темперы и вообще что бы он ни делал»[106]. Когда Буффальмакко ушел на ночь, обезьянка сменила его и стала заново раскрашивать часовню. Вышла бы хорошая шутка, если бы на следующее утро Буффальмакко увидел бы, что его фрески закончены и даже лучше, чем он мог бы это сделать. Но у Вазари другая стратегия юмора. В его истории дикую обезьянью мазню посчитали вандализмом. Епископу сообщили о содеянном, и он приказал поставить вооруженного стражника и «беспощадно рубить всякого», кто бы этим вандалом ни оказался. Простые прихожане вполне могли уничтожить часть фресок с изображением «негодяев» в средневековой и ренессансной Европе. Портились демоны, деспоты, Иуды и евреи — это было нередким явлением[107]. Дьявольское воплощение Несправедливости на фресковом цикле Амброджо Лоренцетти в палаццо Публико в Сиене покрыто царапинами, которые столетиями оставляли посетители. Совершенно выцарапаны и лица обидчиков Христа на фреске Андреа Кастаньо «Бичевание» в галерее церкви Санта-Кроче во Флоренции. Чудовище, у которого змея выползает из волос и кусает его в морду, — аллегорическое воплощение зависти, нарисованное Джотто в капелле Скровеньи в Падуе, — покрыто граффити и рубцами от порезов на шее, на теле змеи, щеке и на глазах.

Но обезьянки редко портили картины — даже те, на которых изображен Иуда.

Обезьянка из истории Буффальмакко, почувствовав вкус к живописи, вернулась в церковь даже несмотря на то, что к ее ноге был привязан деревянный чурбан, не дававший ей бегать и прыгать где попало. Животное снова принялось за работу. Стража Буффальмакко поспешила на помощь, но, увидев рисующего виновника, расхохоталась.

Лучше всего повел себя в этой истории Буффальмакко. Он пришел к епископу и сказал: «Монсиньор, вы желаете, чтобы я писал так, а ваша обезьяна хочет писать по-другому».

Фресковый цикл Буффальмакко в Бадии дает Вазари повод строго оценить всю его художественную карьеру:

«…он изобразил там страсти Христовы, с талантливой и прекрасной выразительностью показав в Христе, омывающем ноги ученикам, кротость и смирение величайшие, в евреях же, ведущих его к Ироду, — жестокость и свирепость, особенные же талант и легкость он проявил, изображая Пилата в темнице и повесившегося на дереве Иуду; после чего нетрудно поверить тому, что рассказывают об этом приятном живописце, а именно что, когда он хотел постараться и потрудиться, что бывало редко, он не уступал ни одному из других живописцев своего времени».

Тот факт, что в этой фразе рядом поставлены фигуры Пилата и Иуды, дает основания предположить, что Вазари считал недостаток усердия у Буффальмакко настоящим грехом. В «Жизнеописании» он связывает его с несчастным случаем, произошедшим во Флоренции в мае 1305 года:

«…однажды он [Буонамико] вместе со многими другими был распорядителем празднества, устроенного обитателями предместья Сан Фредиано в день майских календ на Арно, на нескольких лодках, а когда Понте алла Карайя, который тогда был деревянным, обрушился, будучи слишком перегруженным людьми, сбежавшимися на это зрелище, он не погиб, как многие другие, ибо как раз в то время, когда мост рухнул в Арно на сооруженное на лодках изображение ада, уходил, чтобы добыть кое-что, не хватавшее для праздника».

Буффальмакко в то время было не больше пятнадцати лет. Едва ли его можно обвинить в несчастье, но Вазари всё равно удается намекнуть на какую-то ответственность. «Жизнеописание» этого жизнелюбивого, немного ленивого живописца служит прежде всего мощным литературным противовесом героическому образу Джотто, наделяя того сияющим нимбом.

7. Преимущества войны

Война открывала новые возможности перед художниками и архитекторами. Им поручали задачи, которые сейчас выполняют военные специалисты: сооружение крепостей, артиллерийских орудий, пороховниц, ружей, осадных орудий и укрепленных бастионов. Микеланджело и Бенвенуто Челлини работали над укреплениями замка Святого Ангела в Риме, как и Леон Баттиста за столетие до них. Хотя Леонардо больше всех знаменит тем, что баловался с военной инженерией, еще в первой половине XVI века в ней отличились семья Сангалло во Флоренции, Бальдассаре Перуцци в Сиене. Их проекты городских стен специально придуманы для отражения ударов быстро развивающейся в те десятилетия пороховой артиллерии.

В 1527 году Вазари еще только предстояло стать архитектором. Обычно этим ремеслом занимались зрелые мужчины. В свои шестнадцать лет, без какого-либо опыта в военном деле и лишившийся покровителей, снова высланных из Флоренции, едва ли Вазари мог предложить что-то ценное с инженерной точки зрения. Другое дело — современник Вазари из Сиены Ванноччо Бирингуччо. Сын главного подрядчика Сиенского собора, Ванноччо с ранних лет делал доспехи и пиротехнику вместе со своим отцом. Вазари хвалил книгу Бирингуччо 1540 года «О пиротехнике», в которой рассказывалось также о металлургии. Но в перечне «Жизнеописаний» Ванноччо нет. В представлении Вазари, как, наверное, и в нашем, Бирингуччо был и остается скорее ремесленником, чем художником[108].

Осенью 1527 года Джорджо возвращается в Ареццо и узнаёт, что его отец скончался от чумы. Это болезнь снова появилась в Италии в 1522 году, а разграбление Рима придало ей угрожающие масштабы. Имперские отряды оставили после себя огромное количество жертв (по некоторым оценкам, около четырнадцати тысяч), а значит, по всему городу валялись тела. Из-за этого распространялась инфекция, плодились мухи и крысы, блохи которых и были переносчиками бубонной чумы. Остальное сделали беженцы. Дядя Вазари отправил его из Ареццо в семейные владения за городом. Жилось там полегче, и риск заражения был намного меньше. Джорджо стал искать работу в качестве самостоятельного художника вдалеке от сложного, тщательного организованного художественного мира Флоренции. Он учился на ходу и брал такие заказы, которые никогда бы не получил, будучи юным подмастерьем во Флоренции.

Если война зачастую и предоставляла художникам новые возможности, то чума попросту уничтожала привычный ход жизни. Крохотную палочку Yersinia pestis, бактерию чумы, до изобретения мощных микроскопов невозможно было даже увидеть. Поэтому никто не знал, как происходит заражение и какова роль крыс. И всё же люди понимали, что болезнь можно подхватить от больного человека. Во Флоренции, которая была на удивление организованным городом, несмотря на все политические передряги, на всякий случай закрылись семь из каждых восьми торговых лавок. В оставшихся товары передавались людям через железную решетку, которая не давала возможности зайти внутрь. Покупатели клали монеты в миску, а не в руку продавца. Содержимое миски затем пересыпалось в кувшин с водой, чтобы смыть возможную заразу[109]. Те несчастные флорентийцы, которым всё же приходилось выходить на улицу, делали это только ночью, часто держа у носа шарик или узелок с ароматическими травами в качестве фильтра от «плохого воздуха». (В узелке, как правило, были петрушка, шалфей, розмарин, тимьян и пахучие цветы.) Дома они пили настой вареной крапивы и ополаскивались им: крапива должна была предохранить от зла. Многое из перечисленного делали и в деревнях. Но высокий уровень смертности, карантины в городах и запрет на путешествия — всё это привело к новым бедам, даже когда чума пошла на убыль. В 1528 году голод охватил большую часть Италии[110].

Но Джорджо Вазари этот год принес первые проблески успеха. Знаменитый флорентийский художник Россо Фьорентино заметил одну из его картин и решил познакомиться с ее автором. Хотя Россо сделал себе имя на том, что изображал странные худощавые фигуры в чрезвычайно неестественных позах, в работах Вазари он увидел (по крайней мере, согласно самому Джорджо) «кое-что хорошее, подмеченное мною в натуре».

При всей экстравагантности собственного стиля Россо был приверженцем флорентийской методики художественного образования. Художники XVI века полагали, что цель искусства — в имитации природы. Ведь так сказал Аристотель, а его нельзя было сбрасывать со счетов, особенно в эпоху, которая горделиво утверждала, что возрождает Античность. Лучшим способом понять природу для художника было, разумеется, рисование: ведь сама Природа воплотилась в мире по наилучшему disegno Бога. (Один из древних авторов, веривший в доктрину Аристотеля, римский архитектор Витрувий, действительно убеждал своих читателей, что Природа рисовала эскизы созвездий с натуры!) Россо мог как угодно растягивать свои угловатые фигуры, но он делал это, имея твердые представления о реальных пропорциях человеческого тела. В работах Вазари он, вероятно, увидел мастерство рисовальщика, чувство пропорций и понимание того, как ведут себя цвета в изображенных фигурах, в пространстве и как взаимодействуют друг с другом.

Кроме того, Россо был человеком широкой души, что Джорджо обнаружил вскоре после их встречи в Ареццо:

«И вскоре благодаря ему мессер Лоренцо Гамуррини заказал мне алтарную картину, рисунок к которой сделал для меня тот же Россо и которую я и закончил так старательно, прилежно и тщательно, как только мог, стремясь расширить свои познания и приобрести некоторую известность. И если бы мои возможности не отставали от моего желания, из меня скоро вышел бы толковый живописец, настолько ревностно я трудился и изучал всё, что касалось моего искусства. Однако трудности, на которые я наталкивался, значительно превышали то, на что я поначалу рассчитывал. Всё же я не падал духом и вернулся во Флоренцию, где я убедился, что не в моих силах сделаться в короткое время таким, чтобы иметь возможность помогать трем сестрам и двум младшим братьям, оставленным мне на попечение моим отцом, и потому занялся ювелирным делом»[111].

В «Жизнеописании» Франческо Сальвиати Вазари говорит, что это отрезвляющее понимание своих возможностей снизошло на него в мастерской художника Рафаэлло да Брешиа, в которой Вазари, Сальвиати и их друг Нанноччо да Сан Джорджо решили вместе быть подмастерьями. «…И сам он (Джорджо), побуждаемый письмами Франческо, который тоже чуть не умер от чумы, вернулся во Флоренцию, где оба они, гонимые нуждой и жаждой познания, за два года с невероятным упорством добились поразительных успехов»[112].

Письма в то время служили главным средством коммуникации. И, как ни удивительно, можно было положиться на то, что письмо достигнет адресата. Сеть почтовых лошадей и курьеров охватывала весь полуостров и связывала итальянских купцов с Северной Европой. С 1251 года специалистами в этой области были члены семьи Тассо из Бергамо в Ломбардии. Омодео, основатель дела, создал курьерскую службу для Венецианской республики. Он организовал цепочки почтовых станций от Венеции до Милана и от Венеции до Рима. В 1460 году семья Тассо безраздельно управляла почтовой службой Папского государства. Она сохраняла за собой эту монополию до 1539 года. К тому времени у почтовой службы уже были ответвления, которые обслуживали императора Священной Римской империи в Испании, Нидерландах, Германии и Австрии и Миланское герцогство. Немецкая ветвь семьи стала называться Таксис (отсюда и произошло современное название «такси»), она владела не только почтовыми лошадьми, но и парком наемных экипажей[113]. Все шестнадцатое столетие модернизированное Тосканское государство стремилось к созданию эффективной почтовой службы[114]. Иногда люди передавали письма с путешествующими купцами. Это выходило дешевле, чем почта, но не так надежно. Для быстрых сообщений за большие деньги можно было нанять специального курьера staffetta (четыре дуката, чтобы послать письмо из Сиены в Рим). Staffetta мог за полтора дня передать новости из Рима в Венецию. Если речь шла о результатах конклава, оно того стоило.

О Рафаэлло да Брешиа мы почти ничего не знаем. Немного больше известно о его брате Андреа[115]. Оба они изначально должны были стать учителями танцев, но переключились на живопись[116]. Никому из братьев Вазари не посвящает жизнеописания, а Андреа и вовсе не упоминает. Вазари провел в мастерской Рафаэлло да Брешиа немного времени, так как в 1529 году жизнь во Флоренции снова стала сложной и опасной.

Когда в 1528 году Рим поразила чума, отряды имперских изменников, которые взяли город в 1527-м, стали уходить на север. И хотя униженный и потрясенный Климент VII заплатил им в июне 1527 года за прекращение огня (и за свою жизнь), еще шесть месяцев он оставался пленником в замке Святого Ангела, где сам же и укрылся. Когда же он наконец сбежал под видом бродячего торговца (на сей раз предусмотрительно спрятав ухоженные руки), то скрывался в Орвието и Витербо. В октябре 1528 года он всё же вернулся в Рим и начал переговоры со своим бывшим противником, императором Карлом V. Карл, который был ярым католиком, оказался потрясен взятием Рима и очень хотел мира. Так что Климент смог попросить у Карла об одолжении, а именно о возвращении Медичи во Флоренцию. Папа решил сделать неожиданное предложение. Когда-то на рождество 800 года папа Лев III возложил имперскую корону на голову Карла Великого, франкского короля, превратив тем самым его армию в инструмент усиления папского влияния на светские и религиозные дела. Теперь же, летом 1529 года, Климент предложил провести тот же самый обряд с королем Карлом V, но в Болонье, что избавило бы короля от долгого путешествия в Рим.

Из-за того, что Карл был таким ярым католиком, Климент чувствовал, что ему следует вести себя предельно благочестиво. И в этот самый деликатный момент король Генрих VIII написал ему с просьбой аннулировать брак с Екатериной Арагонской, который на тот момент длился двадцать один год. Климент уже было склонялся к тому, чтобы удовлетворить эту просьбу, но теперь ему стало казаться, что тем самым он оскорбит императора. Впрочем, Генрих вскоре порвал с Католической церковью.

И всё же для начала папа Климент и Карл V решили заняться Флоренцией. 24 октября 1529 года коалиция из папских и имперских солдат окружила город и начала осаду, которая длилась до следующего августа. Вазари спасся бегством:

«…так как в 1529 году военные действия, переместившиеся в самую Флоренцию, заставили меня вместе с моим лучшим другом, ювелиром Манно, перебраться в Пизу. Там, отложив свои ювелирные занятия в сторону, я писал… Вскоре, так как война с каждым днем всё больше разрасталась, я решил возвратиться в Ареццо, однако, поскольку этого нельзя было сделать прямым и обычным путем, я перебрался через горы из Модены в Болонью, где, обнаружив, что по случаю коронации Карла V воздвигались расписные триумфальные арки, я, еще совсем что ни на есть мальчишка, получил работу, принесшую мне и пользу, и честь»[117].

В «Жизнеописании» Сальвиати добавлено несколько подробностей:

«Когда же наступил 1529 год и Франческо [пришлось]… пожалеть о том, что он не последовал примеру Джорджо, который вместе с ювелиром Манно провел этот год в Пизе, перебиваясь тем, что в течение четырех месяцев занимался ювелирным делом. А когда после этого Вазари отправился в Болонью, где в это время Климент VII короновал императора Карла V…»[118]

Естественный путь возвращения в Ареццо из Пизы пролегал по реке Арно. Но в 1529 году долина Арно кишела солдатами. Вместо этого Вазари, должно быть, поехал по суше до Пистойи, а затем на север в горы и, перевалив через Апеннины, выехал на равнину долины реки По. Там, по земле, которая принадлежала герцогу Модена, а дальше на восток — Папскому государству, он мог перемещаться гораздо быстрее и проще. От Болоньи он, возможно, взял бы тот же самый курс, что и императорские отряды в 1527 году: пересек Апеннины по древним этрусским дорогам, которые вели прямо из Ареццо на восточное побережье Италии. В XVI веке итальянцы путешествовали пешком либо на осле, и Джорджо наверняка поступил так же. Лошади были быстрым, но дорогим средством передвижения, к тому же ненадежным на горных дорогах. При необходимости сменные почтовые лошади доставляли любое послание со скоростью молнии. Но обычные путешествия в те дни были неспешными. (Хотя письма во времена итальянского Возрождения достигали своих адресатов порой быстрее, чем в наши дни.) Путешествие в Болонью могло занять у Вазари неделю или две.

Фразу, которую применяет Джорджо для описания того, что задержало его в Болонье, можно перевести как «польза и честь». Utile e onore — это классическое тосканское выражение, описывающее две цели, которых хотел достичь в жизни любой практичный и благоразумный гражданин. Utile означает пользу, выгоду и преимущество — то, что полезно в социальном и этическом смысле, но также и просто выгодно. Onore означает репутацию, заслуженную благодаря добросовестности в делах и соблюдению строгого кодекса чести. В ренессансной Италии в этот кодекс входили римские добродетели, наряду с библейским учением, которое опиралось на мудрость иудаизма и Евангелий. У еврейских купцов были те же базовые установки, что и у их христианских соотечественников. И поскольку оба сообщества существовали под римской властью, в них стойко держались римские представления о важности хорошей репутации. Кроме того, и там, и там люди были уверены, что Бог принимает горячее участие в их экономическом процветании. Тосканский банкир Франческо ди Марко Датини надписывал свои учетные книги так: «Во имя Господа и прибыли»[119]. Другой тосканский купец, Агостино Киджи, в начале писем ставил знак креста и часто поминал utile e onore на своем пути к самому внушительному состоянию начала XVI века[120].

Две цели — делать добро и жить хорошо — сходились в этическом кодексе Джорджо Вазари, который он усваивал сначала в семье, потом в своем окружении. После всего, что он видел вокруг себя, начиная от случайных встреч, которые способствовали карьере, и заканчивая неожиданными бедствиями, которые могли обрушиться даже на самых могущественных людей и самые укрепленные города, он приобрел острый инстинкт выживания.

Чтобы улучшить свои собственные utile e onore, Джорджо Вазари остался в Болонье расписывать триумфальные арки. И оставался там до тех пор, пока не состоялось то самое событие, для которого строились арки, то есть до коронации Карла V папой Климентом VII 24 февраля 1530 года. Безусловно, он присутствовал во вместительной средневековой базилике Сан-Петронио или, по крайней мере, на гигантской площади снаружи. Зрелище этих двух выдающихся особ среди моря епископов в золотых одеяниях, рыцарей в нарядных доспехах и роскошных дублетах, среди всей европейской элиты, столпившейся вокруг базилики, очень поможет ему в его будущем творчестве. Глаз художника наслаждался великолепием свиты. Весь этот шелк, драгоценные камни и доспехи сверкали на солнце и привлекали к Карлу внимание всей Европы.

Церемония началась с молитвы, после чего Карлу был вручен меч «для служения Святой Церкви». Иронично звучит, если учесть, что Рим всё еще тлел после нападения его армии[121]. Но всё же после этой встречи холодные отношения между папой и императором немного улучшились. А Карл был воодушевлен тем, что получил титул, который делал его самым главным монархом Европы, с официального одобрения Церкви. Теперь он носил мантию и даже несколько драгоценных камней в короне, доставшихся ему от тезки, Карла Великого.

После церемонии коронованный император прошел через расписанные арки, которые символически соединяли Святую Римскую церковь с древнеримскими императорами. В Древнем Риме триумфальное церемониальное шествие устраивалось по решению Сената в честь военачальников, которые одерживали исключительные победы на службе у государства. (Например, если битва положила конец войне с иноземцами[122].) На пути торжествующего полководца, который ехал по римским улицам и вверх по Капитолийскому холму к храму Юпитера, ставили временные деревянные арки (некоторые из них позже превратились в постоянные мраморные конструкции). Эти церемониальные «ворота» в виде закругленной римской арки с толстыми опорами и перекрытием, украшенной надписями и рельефами с изображением сцен войны и покорения побежденных, символически изображали въезд в город, но без самих ворот, преграждающих путь. Подобные арки были искусственным символом армии, проходящей через ворота побежденного города после осады. Триумфальное шествие в Древнем Риме могло длиться часами. Во время него народу демонстрировали знаменитых пленников, сверкающие трофеи и сами отряды победителей.

Триумфальные шествия эпохи Возрождения были вдохновлены описаниями подобных церемоний у древних историков и уцелевшими образцами древнеримского искусства, среди которых было три мраморные арки римского Форума (арки Константина, Тита и Септимуса Севера). Арки, воздвигнутые для Карла V в Болонье, по замыслу напоминали древнеримские. Такова была временная сцена, воздвигнутая в честь компромисса между главой критикуемой церкви и критикуемым главой государства, болезненно сознававших растущую пропасть между миром католиков и миром протестантов.

Печально, что так много времени и энергии уходило у ренессансных художников, от ван Эйка до Вазари, на создание сложных декораций к разовым событиям: свадьбам, коронациям и триумфальным процессиям вроде этой. По мере того как в XVI веке всё более и более популярной становилась печать, однодневные церемонии обретали бессмертие на широких листах иллюстрированных памфлетов под названием «фестивальные книги». Оформление триумфальной арки для отца Карла, Максимилиана I, отняло у Альбрехта Дюрера шесть лет жизни (1516–1522). Проект состоял из тридцати шести отпечатанных листов, которые следовало наклеить на стены и ворота. К несчастью, Максимилиан уже умер, когда Дюрер завершил свой труд.

Но, наверное, больше всего зрителей впечатлял облик императора Карла. Климент VII был красавцем, с царственным носом, глубоко посаженными глазами и мрачным смуглым лицом (Ипполито Медичи тоже унаследовал эту красоту). В честь осады Рима папа отрастил бороду и больше никогда не сбривал ее. Мода стала меняться в сторону бород и коротко остриженных волос. Карл же очень страдал из-за доставшейся ему от Габсбургов выдающейся вперед нижней челюсти. Он тоже отрастил бороду, но лишь для того, чтобы замаскировать недостаток. Когда живописец Себастьяно дель Пьомбо изобразил двух беседующих монархов, он подчеркнул контраст между изящным папой, чей портрет он писал уже несколько раз, и странно выглядящим иностранцем с его старомодной стрижкой, как у пажа, и разинутым ртом.

И всё же при личном знакомстве Карл, как правило, впечатлял собеседника, но не столько своей дикой наружностью, сколько харизмой. Он говорил на четырех языках, ездил верхом, дрался, превосходно танцевал и смотрел на мир глазами, в которых сиял острый ум. Крупная челюсть лишь подчеркивала его индивидуальность. Глаза и королевская осанка — вот что отмечали живописцы, от Тициана до самого Вазари. Через тридцать лет Вазари будет расписывать потолок палаццо Веккьо во Флоренции и изобразит сцену коронации (этот просторный зал теперь стал кабинетом мэра). В самой гуще зрителей в разноцветных одеяниях Карл преклоняет колено перед Климентом и получает корону императора. И любой, кто посмотрит на эту картину, сразу поймет, что покорно согнувшийся человек встанет с колен самым могущественным монархом Европы. Возможно, он и склонился перед папой Климентом, но в его руках судьба папы Медичи, да и судьба большей части Европы.

8. Снова среди Медичи

Вскоре после коронации Карл V покинул Болонью. Уехал и короновавший его папа Медичи, Климент VII. И Джорджо Вазари тоже отправился домой, в Ареццо, к своей семье, хотя и с гораздо меньшей помпой. В Болонье по-прежнему можно было найти работу, но он переживал за братьев и сестер, оставшихся без родителей. Вероятно, он чувствовал, что какими бы соблазнительными ни казались перспективы в Болонье, в конечном итоге они не дадут развиваться его карьере художника. Болонья была частью папских владений в долине По и славилась как процветающий край. Ее даже называли Bologna la grassa, жирная Болонья; до сих пор именно в Болонье делают знаменитую колбасу, нашпигованную кубиками сала (mortadella di Bologna, благородный предок американской копченой колбаски). Но даже жирная Болонья страдала от семейных междоусобиц и раздробленности — проклятья почти всех итальянских городов. В Вероне были свои Монтекки и Каппеллетти (которые потом трансформировались в Монтекки и Капулетти). В Орвието Мондалески сражались с Филиппески. В Сиене были Петруччи против Белланти, во Флоренции — Пацци и Строцци против Медичи. В Болонье же конфликт разгорелся между семьей местных полководцев Бальони и потомками пап, которые хотели изгнать Бальони из города. К 1530 году десятилетия гражданских противостояний и внешних войн истощили богатые ресурсы города, и в культурном плане он превратился в захолустье. Через пятьдесят лет в более мирных обстоятельствах Болонья станет важным и независимым художественным центром, но этот процесс еще даже не начался. Вазари хватило проницательности понять, что он, возможно, и найдет работу в долине По, но всё важное в мире искусства происходит во Флоренции и Риме. А Ареццо, как нарочно, находится между этими городами.

В 1510 году, на самом пике Высокого Возрождения, в Италии было четверо соперничающих между собой художников. Трое главных — Рафаэль, Микеланджело и Леонардо — были родом из Центральной Италии (Леонардо и Микеланджело — тосканцы, а Рафаэль — из Ле Марке на восточном берегу Италии). Но и в Венеции хватало своих шедевров: зданий, которые строил переехавший тосканский архитектор Якопо Сансовино, работ Тициана Вечеллио (Тициана, как мы зовем его сегодня). Вазари описывает, как Тициана в возрасте десяти лет отправили в Венецию вместе с дядей, и дядя устроил его учеником к Джованни Беллини, главному венецианскому художнику того времени. Но, хотя Вазари и нравился Тициан, венецианскую живописную традицию он всегда рассматривает как безнадежно неспособную к disegno.

«Но так как в то время Джан Беллино и другие живописцы этой страны, поскольку они не изучали античности, имели обыкновение часто, вернее всегда, всё, что изображали, срисовывать с натуры, причем, однако, в сухой, резкой и вымученной манере, то и Тициан в эту пору усвоил себе те же приемы»[123].

Вазари рассыпает сомнительные комплименты великому Тициану (хотя они дружили). Тициан стал бы намного более великим, вздыхает он, если бы применил тосканскую манеру и сосредоточился бы на рисунке.

«Однако когда позднее, около 1507 года, появился Джорджоне из Кастельфранко, Тициан, будучи не всецело удовлетворен такими приемами письма, стал придавать своим вещам больше мягкости и выпуклости в хорошей манере. Тем не менее он продолжал еще дальше искать способов изображения живых и природных вещей и воспроизводить их как только мог лучше, при помощи цвета и пятен резкого или мягкого тона, так, как он это видел в природе, не пользуясь предварительным рисунком, ибо он считал непреложным, что писать прямо краской, без всяких подготовительных эскизов на бумаге, есть истинный и лучший способ работы и что это и является истинным рисунком. Но он не замечал, что рисунок необходим всякому, кто хочет хорошо распределить составные части и упорядочить композицию, и что нужно предварительно испробовать на бумаге разные способы сочетания этих частей, чтобы увидеть, как складывается целое»[124].

Тициан родился в Кадоре у подножия Альп и продолжал традиции венецианских живописцев. Вазари их любил, но считал, что им не хватает мастерства из-за недостаточного внимания к рисунку. Кроме того, венецианцы, по его мнению, пренебрегали Римом, и поскольку они не учились в древней столице, то не могли видеть «абсолютно совершенных» произведений.

И всё же Вазари не мог игнорировать Тициана. Он имел бесспорный успех по всей Европе. (Габсбурги любили Тициана, и в их столице, в Мадриде, сохранилось больше его работ, чем в Венеции.) Трудно сказать, искренне ли Вазари противился венецианской живописной традиции или это была дань тосканскому патриотизму. В «Жизнеописании» он характеризует Тициана как «превосходящего всех остальных». Но под «остальными» он понимает других венецианцев, чьи произведения, повторяет он из раза в раз, были бы гораздо лучше, если бы они учились в Риме и практиковались в disegno.

Джорджо Вазари и Тициан Вечеллио хорошо понимали друг друга, несмотря на очевидную разницу в возрасте (Тициан был на двадцать лет старше), в художественной манере, в верности малой родине, в акценте (Тициан говорил с венецианскими переливистыми модуляциями, а Вазари — на точном и сложном тосканском наречии). У них был общий близкий друг — писатель Пьетро Аретино, да они и сами общались как друзья в тех немногих случаях, когда работа сводила их в одно время в одном городе. Они оба не просто мастерски рисовали, но мастерски вели беседы, выполняли заказы самых знаменитых покровителей искусства в Европе, а также были востребованы на местном рынке. (Тициан выполнял заказы короля Испании, императора Священной Римской империи, но самыми строгими критиками считал жителей Венеции, и свои лучшие работы он написал именно там.) Кроме всего прочего, оба были практичными дельцами и невероятно много работали, чтобы справиться со всеми заказами. Несмотря на разницу в манере, Вазари не мог не полюбить работы Тициана и те радикальные перемены, которые произошли с венецианской школой со временем. Примечательно, что «Жизнеописание» Тициана сосредоточено как раз на том, что могло быть темами их бесед: деньги и заказы, кусок хлеба для художника.

«Жизнеописание» начинается с рождения Тициана в благородной семье Вечелли, которая жила в альпийской деревушке Кадоре. В возрасте десяти лет благодаря «прекрасным способностям и живому уму» юного Тициана посылают в Венецию к дяде, который и пристраивает его к Джованни Беллини, самому успешному художнику того времени (по крайней мере, достаточно успешному, чтобы получить свое отдельное «Жизнеописание» в книге Вазари). Там он знакомится с другим талантливым подмастерьем — Джорджоне.

Джорджоне был блестящим художником, но ему тоже (по крайней мере, так считает Вазари) помешало неправильное обучение. Юный Тициан, напротив, оказался потрясен работой Джорджоне и стал подражать ему. Еще он писал фрески, такие, «что, глядя на них, многие опытные люди уже тогда предсказывали, что из Тициана выйдет прекрасный художник, как это действительно и случилось»[125].

Список лучших работ Тициана, который приводит Вазари, отличается от нашего. Как и многие современные критики, он выделяет «Бегство в Египет» в качестве очаровательной ранней работы Тициана, и во многом по тем же причинам:

«Богоматерь по пути в Египет, на фоне большой рощи и других видов, прекрасно исполненных, ибо Тициан посвятил на это много месяцев работы и держал для этой цели в своей мастерской несколько немцев, отличных живописцев ландшафтов и листвы. Кроме того, на этой картине он изобразил рощу и в ней много зверей, которых он написал с натуры и которые действительно настолько правдоподобны, что кажутся живыми»[126].

Но он заявляет, что не видит смысла в сцене «Вознесение Девы Марии», которую Тициан написал для венецианского собора Санта-Мария-Глориоза деи Фрари в 1518 году. Это монументальное полотно сегодня считается главным поворотным пунктом в творчестве Тициана. Оставшаяся часть «Жизнеописания» — это, по сути, длинный список заказов и платежей и короткое описание встреч в Венеции и Риме. А еще оценка, которую, по слухам, дал творчеству Тициана Себастьяно дель Пьомбо, венецианский художник, переехавший в Рим в 1511 году и попавший под влияние Микеланджело:

«Я припоминаю, как фра Бастиано дель Пьомбо, рассуждая об этом, мне говорил, что, если бы в то время Тициан попал в Рим и увидел произведения Микеланджело, Рафаэля и античные фигуры, а также изучил бы рисунок, он создал бы поразительнейшие вещи, имея в виду его прекрасное мастерство колориста и его заслуженную славу лучшего и величайшего в наше время подражателя природы при помощи цвета»[127].

Но что действительно занимало Вазари в пожилом художнике (который на четыре года переживет своего биографа), так это то, как со временем изменился его стиль:

«…ибо ранние вещи исполнены с особой тонкостью и невероятным старанием и могут быть рассматриваемы вблизи, равно как и издали; последние же написаны мазками, набросаны широкой манерой и пятнами, так что вблизи смотреть на них нельзя, и лишь издали они кажутся законченными»[128].

Кажущаяся простота новых произведений, как хорошо знал Вазари, была обманчивой. Скорее, заявляет он, «этот способ работы разумен, красив и поразителен, так как картина, благодаря тому, что скрыты следы труда, кажется живой и исполненной с большим искусством». Как уже начал понимать Вазари, Тициан продемонстрировал ему совершенно новый тип живописи, и эта мысль его волнует. Последний абзац «Жизнеописания» — выражение чистосердечной благодарности.

«Итак, Тициан, украсивший не только Венецию, но и всю Италию и другие части света совершеннейшими творениями живописи, заслуживает того, чтобы художники его любили и почитали и во многом перед ним преклонялись и ему подражали, так как он создал и продолжает создавать произведения, которые достойны бесконечной хвалы и которые будут жить ровно столько же, сколько может жить память о знаменитых людях»[129].

Вопрос о том, как художникам браться за свое ремесло, — один из тех, которые Вазари часто задает в своих «Жизнеописаниях». В XVI и XVII веке бушевали теоретические и практические споры о технике живописи. Такое длинное вступление к «Жизнеописанию» Тициана решает одновременно две задачи: похвалить мастера и подчеркнуть, что художники Венеции «не имели возможности изучать работы древних». (Конечно, образцы древнего искусства встречались по всей территории, относившейся к Римской империи.) Но, кроме того, целью вступления было провести разграничительную линию между венецианским стилем живописи, в котором, по утверждению Вазари, художник сразу писал красками, и более правильным стилем Центральной Италии, где сначала делался эскиз[130]. Неважно, что венецианские художники делали эскизы, а Тициан никогда не изобретал того метода, который Вазари ему приписывает в цитате выше. Вазари обладал такой силой убеждения, что в его дихотомию «венецианцы против тосканцев» поверили, ее усвоили и преподавали столетиями.

Возвращение в Ареццо было и радостным, и горьким. Один из двух братьев Джорджо умер от чумы в возрасте всего тринадцати лет. В то же время молодой художник с облегчением обнаружил, что дядя Антонио с истинно тосканской рассудительностью управляет делами семьи. Что до карьеры художника, в свои девятнадцать лет Вазари был уверен в том, что может делать эскизы, но совсем не так уверен, что умеет обращаться с краской. Он написал несколько небольших масляных полотен, а затем выполнил несколько заказов для братьев оливетанцев из монастыря Сан-Бернардо в Ареццо. Им принадлежала просторная церковь XIV века.

«…Они заказали мне несколько фресок на своде и стенах портика перед главным входом в церковь, а именно четырех евангелистов и Бога Отца на своде, а также несколько других фигур в натуральную величину, в которых я, как юноша еще малоопытный, конечно, не сделал того, что сделал бы другой, более умелый живописец; всё же я сделал то, что мог, и во всяком случае вещь, которая не совсем не понравилась тамошним святым отцам, принявшим во внимание малость моего возраста и моего опыта. Но едва успел я закончить эту роспись, как кардинал Ипполито деи Медичи, проезжавший на почтовых через Ареццо, увез меня с собою в Рим к себе на службу…»[131]

Церковь и монастырь Сан-Бернардо находились в западной части Ареццо. Они были встроены в фундамент древнеримского амфитеатра рядом с городскими стенами. Таким образом, двор монастыря повторял изгиб древней арены. С 1937 года там находится археологический музей Ареццо, где хранится несравненная коллекция керамики. Той самой керамики, которую собирал и с таким искусством копировал дед Вазари. Однако 17 января 1944 года бомба союзников, которая должна была разрушить кусок железной дороги, угодила вместо этого в Сан-Бернардо, почти полностью разрушив церковь и сильно повредив монастырь. Оттуда заблаговременно были убраны живописные панели, археологические находки и несколько фресок, но фрески Вазари погибли вместе с другими сокровищами. После войны и церковь, и монастырь отреставрировали. Но голые, выкрашенные побелкой интерьеры Сан-Бернардо не имеют ничего общего с тем красочно расписанным пространством, где юный Джорджо «сделал всё, на что был способен» среди других пышных фресок, которые датировались XIV и XV веками. Когда молодой художник вносил в свой вклад в это богатое убранство, он имел возможность увидеть, как за последние два столетия изменился художественный стиль, оценить рисунок, пропорции, цвет и композицию.

Встреча с Ипполито Медичи была большой удачей. В 1529 году, как только молодому человеку исполнилось восемнадцать, папа Климент VII тут же назначил его кардиналом и дал ему несколько ответственных постов в Церкви. Эти новые должности, как хорошо понимал Ипполито, требовали его отъезда из Флоренции, в которой стараниями Климента и Карла V правителем в 1530 году был поставлен Алессандро Медичи. Кузены и одноклассники стали теперь злейшими врагами. Настолько, что Ипполито поддерживал связь с республиканскими повстанцами, которые выгнали в 1527-м из города Медичи — то есть Алессандро, кардинала Пассерини и его самого. При случае они могли восстать снова.

Кардинал Ипполито, вероятно, заметил, как окреп и оформился художественный талант Вазари. И ему хорошо было известно, что значит жить без защиты отца. Как напишет Вазари в «Жизнеописании» Франческо Сальвиати, «[кардинал Ипполито] проездом через Ареццо навестил Джорджо, который потерял отца и перебивался как только мог. Поэтому кардинал, желая, чтобы он [Вазари] как-нибудь преуспел в искусстве, и решив устроить его при своей особе, приказал… отправить его в Рим»[132].

Пригласить Вазари в свою свиту в Риме не было для Ипполито актом чистого альтруизма по отношению к старому другу. Ипполито, вероятно, увидел, что у Вазари есть амбиции, талант и энергия и что художественные успехи Вазари принесут пользу им обоим. Покуда папа Медичи всё еще был на троне, и кардинал, и молодой художник могли рассчитывать на жизнь в Вечном городе и многочисленные привилегии. Хотя для них обоих это была жизнь, которая держалась лишь на власти слабого папы римского и полностью зависела от его прихотей.

9. Рим после разграбления

За слабость Климента Рим заплатил собственным разрушением. Когда в 1531 году туда приехал Вазари, он повсюду видел последствия разграбления. Город уже был разорен в 410 году нашей эры. Тогда впервые за восемь столетий в Рим вторгся Аларих и его вестготская армия. Но набег Алариха длился всего три дня. Поскольку в то время военные технологии сводились к катапультам с камнями и огненным стрелам, такими были и последующие нападения на город. В 455 году его захватили вандалы, в 546-м — остготы, в 1084-м — норманны. А через одиннадцать веков после первого набега — наемники Карла V, в распоряжении которых были и порох, и артиллерия. Они оставались в Риме шесть полных месяцев и только затем потащили награбленное добро на север.

И до, и после разграбления имперскими войсками ренессансный Рим мало походил на нынешнюю столицу. Во времена Константина (IV век нашей эры) население достигало около миллиона человек. Но после эпидемии чумы в 1348 году количество жителей составляло двадцать — тридцать тысяч. Как писал Фрэнсис Генри Тейлор, «когда в 476 году столицу перенесли в Византию, в Риме началось тысячелетие средневекового оцепенения»[133]. Когда в середине XV века папа вернулся в Рим из Франции, население этого маленького полуразрушенного города, каким он стал в позднее Средневековье, постепенно увеличилось вдвое. Выросли дома, экономика улучшилась, начала развиваться строительная промышленность. Город стал космополитическим: тут жило довольно много французского и испанского духовенства, купцы, ремесленники и чиновники.

Поскольку многие жители Рима служили Церкви, а Церковь запрещала священникам вступать в брак, то пропорция мужчин и женщин в городе была неестественной. Распространилась проституция. Фактически она стала главной женской профессией в Риме. И всё же обет безбрачия того времени можно назвать довольно мягким. В эпоху Возрождения священникам запрещалось жениться, но у многих были любовницы и семьи, как у наследника Климента VII, Павла III. Этот папа открыто признавал и законнорожденных, и незаконнорожденных сыновей. (Законнорожденный сын Пьерлуиджи признавался таковым специальным папским указом. Такая же мера предосторожности была принята и в отношении будущего папы Климента VII его кузеном Львом Х, чтобы его могли избрать папой.)

Римляне, принадлежавшие к разным сословиям, жили среди великолепных развалин древнего города, хотя, конечно, не мраморных, а кирпичных и известняковых; остальные материалы растащили мародеры и местные жители. За редким исключением, как в случае Пантеона или позднеантичного собора Святого Петра и Латеранской базилики, стенные панели, усыпанные драгоценными камнями, и древние узорчатые полы были выломаны и переделаны в мозаики для средневековых церквей. В этой уникальной обстановке архитектура средневекового Рима, развивавшаяся среди колоссальных конструкций из вечного римского бетона, оставалась абсолютно классической по духу. Внимательные художники, такие как Рафаэль, осторожно изучали каждый уцелевший кусочек прошлого. Но никто не делал этого лучше, чем двое закадычных друзей: главный архитектор Италии XV века Филиппо Брунеллески и ее главный скульптор Донателло.

Джотто как главный герой первой части «Жизнеописаний» знаменовал собой разрыв с формальной византийской художественной традицией. Теперь художники полагались на природу и рисовали с натуры. Следующий этап истории искусств, отмеченный нашим биографом, начался с парочки друзей-флорентийцев из XV века: Донато ди Никколо ди Бетто Барди и Филиппо Брунеллески. Их вклад в развитие итальянского искусства заключался в том, что они прибавили к наблюдению за природой еще один источник вдохновения — классические древности. Стоит ли говорить, что в реальности всё было куда сложнее. Джотто тоже искал вдохновения у древних, как и его предшественники. Но поскольку книга Вазари построена хронологически, большие блоки информации располагаются в порядке, удобном для читателей, — подобным образом было организовано обучение в его Академии рисунка.

Как и Джотто, Донателло и Брунеллески родились во Флоренции в обеспеченных семьях. Их отцы принадлежали к двум самым важным городским цехам (цехи назывались arti, «искусства»). Брунеллески ди Липпо (сокращение от Филиппо) учился на нотариуса, знал латынь, а Никколо ди Бетто Барди принадлежал к цеху Калимала, который занимался переработкой сукон, то есть их более тонкой отделкой и окраской. Но Джорджо Вазари, в чьем слабом теле кипели амбиции, увидел в Филиппо Брунеллески то же, что прежде увидел в Джотто, — родственную душу:

«Многие, кому природа дала малый рост и невзрачную наружность, обладают духом, исполненным такого величия, и сердцем, исполненным столь безмерного дерзания, что они в жизни никогда не находят себе успокоения, пока не возьмутся за вещи трудные и почти что невыполнимые и не доведут их до конца на диво тем, кто их созерцает, и как бы недостойны и низменны ни были все те вещи, которые вручает им случай, и сколько бы их ни было, они превращают их в нечто ценное и возвышенное»[134].

Это был маленький человек с руками, привыкшими к тонкой ювелирной работе, и именно он создал самое большое произведение искусства во Флоренции — купол собора. Вазари переполняет гордость за это достижение:

«…был невзрачен собою не менее чем… Джотто, но который обладал гением столь возвышенным, что поистине можно утверждать, что он был ниспослан нам небом, чтобы придать новую форму архитектуре, которая сбилась с пути уже в течение нескольких столетий и на которую люди того времени тратили себе же назло несметные богатства, возводя сооружения, лишенные всякого строя, плохие по исполнению, жалкие по рисунку, полные самых причудливых измышлений, отличающиеся полным отсутствием красоты и еще хуже того отделанные. И вот, после того как на земле за столько лет не появилось ни одного человека, обладавшего избранной душой и божественным духом, небо возжелало, чтобы Филиппо оставил после себя миру самое большое, самое высокое и самое прекрасное строение из всех созданных не только в наше время, но и в древности, доказав этим, что гений тосканских художников хотя и был потерян, но всё же еще не умер»[135].

Вазари не указывает открыто на другое качество Филиппо — его способность превращать поражение в триумф. В 1402 году он участвовал в конкурсе золотых дел мастеров на создание новых дверей для флорентийского баптистерия XI века, но получил второе место после Лоренцо Гиберти. Чтобы отвлечься от этого разочарования, он решил отправиться в Рим вместе с юным амбициозным скульптором двадцати лет Донателло Барди. Следующие два месяца они изучают и зарисовывают большие и малые памятники Рима. Вазари считает такую образовательную поездку важной ступенью в обучении любого тосканского художника. Лишь сравнив себя с древними, можно в полной мере раскрыть свои способности. Никто из современников Филиппо и Барди не интересовался ничем подобным и не обладал таким выдающимся талантом. Вазари описывает Брунеллески как «помешанного на архитектуре». Но, вернувшись во Флоренцию в 1404 году, он, как и его друг Донателло, работает скульптором. В 1416 году он изобрел систему линейной перспективы, что позволило художникам создавать убедительную иллюзию глубины на своих работах. А в 1418 году, уже будучи человеком среднего возраста, он участвовал в соревновании по созданию крыши для гигантского недостроенного собора во Флоренции.

Брунеллески, как и Джотто, по крайней мере в пересказе Вазари, получил этот заказ, продемонстрировав неожиданную остроту ума:

«…они якобы выразили желание, чтобы Филиппо во всех подробностях изложил свои мнения и показал свою модель так же, как они показали свои; но он этого не захотел и вот что предложил иноземным и отечественным мастерам: тот из них сделает купол, кто сумеет стоймя утвердить яйцо на мраморной доске и этим путем обнаружит силу своего ума. И вот, взяв яйцо, все эти мастера пытались утвердить его стоймя, но никто способа не нашел. Когда же сказали Филиппо, чтобы он это сделал, он изящно взял его в руки и, ударив его задком о мраморную доску, заставил его стоять. Когда же художники подняли шум, что и они так же сумели бы сделать, Филиппо ответил, смеясь, что они и купол сумели бы построить, если бы увидели модель и рисунок. Так и решили поручить ему ведение этого дела»[136].

Брунеллески заявил, что описанное испытание выявляет то, что он называет ingegno: остроту ума, смекалку, находчивость, творческую силу и гениальность архитектора. В этом анекдоте Филиппо демонстрирует все перечисленные качества разом. Заказ он получает в первую очередь благодаря своему ingegno. Но благодаря ему же Брунеллески удается и справиться с задачей, поехав в Рим и посмотрев, как устроен купол Пантеона. Цельнобетонная конструкция Пантеона подсказала ему модель купола, расположенного над центром недостроенного здания. Но купол Брунеллески, кроме всего прочего, еще и более высокий, поэтому производит более сильное впечатление. Без его тянущихся к небу очертаний уже сложно представить городской ландшафт Флоренции. Сегодня эта доминанта охраняется законом.

Как удалось Филиппо совершить переход от ювелирного дела к божественной архитектуре? При помощи disegno. Масштаб работы не важен, по крайней мере в рамках тосканской традиции. Важны хорошая композиция, гармоничные пропорции, а это лучше всего получается, когда делаешь серию эскизов, оттачивая рисунок, пока он не станет по-настоящему изящным. Всё дело во всеобъемлющем плане пропорций, от самой маленькой детали до целого проекта. Именно это превратило приют для подкидышей Оспедале дельи Инноченти во Флоренции (1419) из средневекового здания в то, что сегодня считается первым шедевром архитектуры итальянского Возрождения. Этот шаг вперед был маленьким, как и сам Филиппо, но имел огромные последствия. Брунеллески продолжал работать над новым архитектурным стилем Флоренции, в котором соединились местные тосканские традиции и наследие Рима. Он умер в 1446 году и был похоронен в любимом соборе — редкая честь для обычного человека, которую он заслужил великой смелостью, талантом и стойкостью.

По мнению Вазари, disegno был ключевым моментом и в творчестве Донателло. Как и Брунеллески, он учился на ювелира, но перешел на крупномасштабную скульптуру из металла, дерева, глины и камня:

«Посвятив себя искусству рисунка, он сделался не только редчайшим скульптором и удивительным ваятелем, но был также опытным лепщиком, отличным перспективистом и высоко ценимым архитектором. Произведения его настолько отличались изяществом, хорошим рисунком и добросовестностью, что они почитались более похожими на выдающиеся создания древних греков и римлян, нежели всё, что было кем-либо и когда-либо сделано. Поэтому ему по праву присвоена степень первого, кто сумел должным образом использовать применение барельефа для изображения историй, каковые и выполнялись им так, что по замыслу, легкости и мастерству, которые он в них обнаруживал, становится очевидным, что он обладал истинным пониманием этого дела и достиг красоты более чем обычной; поэтому он не только в этой области никем из художников не был превзойден, но и в наше время нет никого, кто бы с ним сравнялся»[137].

Донателло начал карьеру практически одновременно с Брунеллески в 1417 году со скульптурного изображения святого Георга в часовне Святого Михаила (Орсанмикеле), этом сложном флорентийском здании, которое было частично церковью, а частично зернохранилищем. Он нередко работал с Брунеллески и украшал скульптурами архитектурные постройки своего друга. Их совместные проекты разбросаны по всей Флоренции, от крепости Медичи Сан-Лоренцо до францисканской базилики Санта-Кроче и находящейся на другом конце города резиденции враждебного клана Пацци. Оба художника искали ключ к новым проектам и техникам в древности, которая во многом стала их лучшим учителем. И конечно, они сами были друг у друга, как у Джорджо Вазари был его ученый друг Винченцо Боргини, с которым он делился своими необычными стремлениями и беспрецедентными планами.

И разумеется, Вазари оканчивает «Жизнеописание» Донателло словами из Боргини на греческом и латыни. Тот сравнивает Донателло с Микеланджело и отмечает, что либо дух Донателло вдохновил Микеланджело, либо Донателло возвестил гения Микеланджело. Но, вне всякого сомнения, и Боргини, и Вазари казалось, что развитие итальянского искусства направляет божественная рука.

Вазари, как и все прибывающие в Рим, въехал в него через северные ворота, располагавшиеся там, где сейчас Пьяцца-дель-Пополо. Тут же за воротами была построена церковь Санта-Мария-дель-Пополо, чтобы выгнать недобрый дух императора Нерона, который, по преданию, посещал эти места. Скорее всего, Джорджо повернул в сторону Тибра и увидел незаконченную, но великолепную церковь Святого Петра, построенную на Ватиканском холме, на западном берегу реки. Банкиры и чиновники, работавшие при Церкви, селились и строили конторы на другом берегу, на равнинной территории под названием Марсово поле. Именно там римляне собирали свои войска во славу бога войны. У Марсова поля было одно преимущество — близость к обоим портам: речному Рипетте и морскому Рипа Гранде. А также один недостаток: оно занимало пойму неспокойной реки. Каждую зиму происходили небольшие наводнения, а большие — почти каждое десятилетие. Во время наводнения обычные грязные улицы превращались в каналы, в прибрежных камерах тюрьмы Тор ди Нона тонули заключенные, подвалы и первые этажи наполнялись илом и грязью. Рим ушел под землю на два этажа со времен Юлия Цезаря (I век нашей эры) до папы Юлия II (начало XVI столетия). Это станет очевидно, если вы прогуляетесь по городу и заглянете на Форум, где увидите, на каком уровне раньше пролегали улицы города. Было проще строить поверх тысячелетиями копившегося мусора, грязи и разрушенных зданий, чем докапываться до нетронутой земли. В ходе разграбления 1527 года погибло такое множество зданий, что большая часть того, что мы сегодня видим в Риме, относится к этому периоду восстановления (1530–1600 годы). Вот почему среди архитектурных стилей города доминирует барокко (начиная с 1600 года). Средневековые здания почти не сохранились и встречаются очень редко. Они так пострадали, что были либо уничтожены, либо застроены новыми.

И всё же закопченный, зловонный, лежащий в низине Рим 1530-х годов производил ошеломительное впечатление. Папы и их последователи расширили старые улицы и построили огромные дворцы, используя камни разрушенного во время землетрясения Колизея. Перестраивались обветшалые храмы, главным среди которых был собор Святого Петра. Рафаэль и Микеланджело, около 1510 года ставшие настоящими звездами в мире искусства, дали вдохновение новому стилю в архитектуре и скульптуре. Кроме того, они были соперниками и боролись за престижные заказы. Рафаэль блистал при дворе и стал одним из первых итальянских художников, активно участвовавших в его жизни. Он был могущественным человеком и служил нескольким папам — молодой, красивый, изящный и вполне харизматичный. Микеланджело совсем не так охотно играл в эти игры с потенциальными заказчиками. Он был отшельником, интровертом, и его не волновали дела двора, если они не касались его лично. Живопись его тоже не слишком волновала. Он был одержим скульптурой, также интересовался поэзией и архитектурой. За свою жизнь Микеланджело написал не так много картин.

Эти мастера работали в разных стилях. Рафаэль разрабатывал то, что считал идеалом красоты (высокие скулы, высокий лоб, маленький заостренный нос, слегка выступающий подбородок и большие глаза). К этому идеалу он обращался раз за разом. В своих религиозных произведениях он пытался изобразить земное воплощение небесной совершенной красоты. К примеру, в основе «Распятия» Рафаэля лежит четкая геометрическая схема, а также чувство меры и покоя.

Микеланджело, напротив, интересовало реальное строение человеческого тела. (Он изучал анатомию, тайно вскрывал трупы в подвале Оспедале-ди-Санто-Спирито во Флоренции.) Это видно по изображениям людей в Сикстинской капелле и в его поздних работах, таких как «Страшный суд» на одной из стен Сикстинской капеллы. Он хорошо разбирался в анатомии и идеалом красоты считал обнаженное тело атлета, воплощенное в античных скульптурах из папской коллекции. Но он забавлялся искажением своего идеала, специально придавая телам неестественные изгибы для большего драматического эффекта. (В этом он, возможно, вдохновлялся этрусской бронзой, которую собирал.) Он добавлял мускулы там, где их не было. (Его Христос в «Страшном суде» настолько мускулист, что вместо шести кубиков пресса у него восемь.) Микеланджело ставил фигуры людей в неестественные позы, стремясь к надмирному изяществу. Ему казалось, что самая красивая поза — это figura serpentinata, форма змеи или буквы S, которая напоминала ему пламя, колеблющееся на легком ветерке. Так на его картинах возникли неестественно мускулистые и изогнутые тела. Но почему-то они всё равно прекрасны.

Судьба наградит Рафаэля ореолом святости, но Микеланджело подарит долгую славу при жизни, особенно в Риме и Тоскане. Рафаэль умер в 1520 году в возрасте тридцати семи лет, а Микеланджело дожил до восьмидесяти девяти и умер в 1564-м. От смерти Рафаэля до восхода Караваджо в 1599 году в Центральной Италии, особенно во Флоренции, преобладало влияние стилей этих двух великих мастеров. Им подражало целое поколение. Художников, творивших в середине XVI века, историки искусства часто называют маньеристами — от слова «maniera», которое означает стиль. И Микеланджело, и Рафаэль обсуждали это в свое время. Вазари популяризировал термин в издании «Жизнеописаний» 1568 года. Тщательно проработанная maniera, поддерживаемая заказами флорентийского государства и папства, стала знаковым стилем итальянского искусства.

В 1530-х годах Рим был живой художественной средой, и не только в сфере живописи и скульптуры. И драматурги, и музыканты с воодушевлением представляли свои произведения на суд изысканных эстетов и жаждущей зрелищ толпы. Светский театр со специально создаваемыми декорациями вскоре стал уникальным видом народного развлечения. Рим всё еще не оправился от разграбления, но его развитие нельзя было ни сдержать, ни остановить. Джорджо Вазари он наверняка казался самым поразительным городом на земле.

У него было с кем разделить радость, ведь его близкий друг Франческо Сальвиати уже поселился в Риме и входил в свиту кардинала Ипполито. Эта ситуация прекрасно описана в «Жизнеописании» Сальвиати: «Между тем Франческо жил себе в Риме, не имея большего желания, как увидеть в этом городе своего друга Джорджо Вазари, и судьба в этом отношении пошла навстречу его желаниям, но еще до того больше сам Вазари»[138]. Вскоре Джорджо довелось попасть в неловкое положение:

«И вот, прибыв в Рим, Джорджо тотчас же разыскал Франческо, который, вне себя от радости, рассказал ему, какой он пользовался милостью у своего синьора, кардинала, и насколько занимаемое им место отвечало его желанию учиться, добавив: „Я не только наслаждаюсь настоящим, но и надеюсь на лучшее, ибо, помимо того, что я вижу в Риме тебя, с которым как с лучшим молодым другом я смогу изучать и обсуждать творения искусства, я к тому же надеюсь пойти на службу к кардиналу Ипполито деи Медичи, от щедрот которого и от милости папы я смогу рассчитывать на большее, чем то, что я имею сейчас, и я, конечно, это получу, если только не приедет некий юноша, который, находясь вдалеке, этого ждет“. Джорджо, хотя и знал, что ожидаемый юноша был не кто другой, как он сам, и что место это предназначалось ему, всё же не захотел раскрываться, так как в душу его закралось некоторое сомнение, не подвернулся ли кардиналу кто-нибудь еще, и так как он побоялся сказать такое, что потом могло обернуться совсем по-другому»[139].

Проводить время среди статуй и зданий Древнего Рима уже тогда считалось важной частью образования молодого художника и будет считаться еще много столетий. Даже когда в XIX веке самым притягательным местом в мире стал не Рим, а Париж, самой желанной наградой для любого художника оставалась Римская премия. На эту премию студент мог пожить в Риме, впитывая его волшебную творческую атмосферу.

Прогулки Вазари и Сальвиати по Риму напоминают прогулки Донателло и Брунеллески, во время которых они делали эскизы разрушенных зданий и античной скульптуры. Нетрудно представить себе двадцатишестилетнего Вазари сидящим у стен терм Каракаллы или у ободранных сводов Пантеона, с бумагой, развернутой на дощечке, и серебряным карандашом, зажатым между пальцами правой руки. Любовь к эскизам в Риме будет вдохновлять Вазари всю жизнь. Через пару лет, задержавшись в Риме, вместо того чтобы вернуться во Флоренцию, он написал своему тогдашнему покровителю Оттавиано Медичи:

«Я принял решение остаться среди этих камней, преображенных умелыми руками гениев, которые превратили их в подобие природы лучше, чем могла бы сделать сама Природа в своих попытках заставить их дышать и двигаться… Я скорее хотел бы умереть и быть похороненным в Риме, чем прожить жизнь в другом месте, где безделье, лень и инерция покрывают ржавчиной красоту талантов, которые могли бы быть чистыми и прекрасными, а вместо этого стали темными и мутными»[140].

Но уже через пять дней после приезда игра началась. Вазари и Сальвиати пришли в резиденцию кардинала Ипполито палаццо дель Те, и Джорджо достал свое рекомендательное письмо из Ареццо:

«…входит сам кардинал. Тогда Джорджо, подойдя к нему, приложившись к руке и передав письмо, удостоился самого радушного приема, вскоре после чего домоправителю Якопоне да Бибиена было поручено обеспечить его жильем и предоставить ему место за пажеским столом. Франческо показалось странным, что Джорджо в этом деле с ним не посоветовался, тем не менее он решил, что тот это сделал с добрыми намерениями и к лучшему. И вот, после того как вышеупомянутый Якопоне отвел Джорджо несколько комнат позади церкви Сан-Спирито и по соседству с Франческо, оба они всю эту зиму сообща и с большой для себя пользой занялись изучением предметов искусства»[141].

Сегодня церковь Санто-Спирито-ин-Сассия стоит почти в тени собора Святого Петра на той же стороне Тибра, что Ватикан. Но в начале XVI века собор Святого Петра представлял собой затянувшуюся стройку. В 1506 году папа Юлий III заложил первый камень фундамента новой базилики. Но в 1531 году большая часть старого здания всё еще стояла. Это была неуклюжая развалина тысячелетней давности из кирпича, известняка и римского бетона. Из-за масштабного проекта, продолжавшегося сто двадцать лет, маленький район, в котором поселились Вазари и Сальвиати, стал превращаться в колонию художников и оставался ею много столетий спустя.

Вазари вспоминает это время как золотой век своей жизни. Ему не приходилось делать ничего, кроме того, что он больше всего любил: учиться и рисовать в компании других целеустремленных художников.

«Там, по милости этого синьора [кардинала Ипполито], я получил возможность заняться рисунком в течение многих месяцев. Я готов утверждать как истинную правду, что эта возможность и тогдашние мои занятия и были моими настоящими и главными учителями этого искусства, хотя они и в дальнейшем приносили мне немалую пользу и сердце мое всегда было преисполнено пламенного желания учиться и неустанного стремления рисовать и денно и нощно. Большую помощь оказало мне в то время и соревнование с молодыми моими сверстниками и товарищами, большинство которых сделались впоследствии отличнейшими мастерами нашего искусства»[142].

Вазари и Сальвиати зарисовывали памятники, здания и статуи. Иногда они даже проникали в папскую резиденцию, когда папа уезжал верхом, и срисовывали находящиеся внутри фрески Микеланджело и Рафаэля[143]. Честолюбивые художники рисовали каждый день, а после ужина, расположившись при свечах, продолжали разговаривать об искусстве. Затем они копировали эскизы друг друга. Вазари писал, что в это время он изучал анатомию, но не в классной комнате, а, как он сам жутковато выражается, «там, на кладбище». Раскапывать тела и вскрывать их было неприемлемо в рамках христианской морали. Делать это приходилось самостоятельно, с лопатой, при свете фонаря. Занятие не для слабых духом.

Вазари чувствовал, что должен содержать семью, оставшуюся в Ареццо без отца, и высылал родным большую часть своего заработка. Он писал влиятельным особам в надежде получить постоянное денежное содержание. Даже самые успешные художники во времена Возрождения искали безопасную и постоянную работу при дворе великих людей: принцев, герцогов и кардиналов. В таком случае художник мог получать определенную сумму денег, иногда к этому добавлялись жилье и стол (часто во дворце покровителя), а иногда и слуга. В свою очередь художник — всегда мужчина — должен был постоянно трудиться на покровителя, посвящать свои творения лорду или кардиналу. (Так, Петрарка посвятил «Об уединенной жизни» епископу Кавальонскому, а Альбрехт Дюрер серию офортов «Жизнь Марии» — императору Максимилиану I.) Покровитель имел право получить любое произведение, созданное под его покровительством. При более строгих отношениях, как у Яна ван Эйка и Филиппа Доброго, герцога Бургундии, иногда оговаривалось, что художник не может работать ни для кого, кроме своего покровителя, без его письменного согласия[144].

В силу таких связей с высшим обществом художники часто выступали агентами, иногда тайными, для своих господ. Поколение до Вазари, Рафаэль в Италии и ван Эйк во Фландрии, сыграли важные роли в политических делах тех дворов, к которым принадлежали. Ван Эйк часто действовал как секретный агент от имени герцога Филиппа. На его счету несколько тайных дипломатических миссий. Тем же занимался Питер Пауль Рубенс в Антверпене в XVII веке. И когда Вазари писал своему бывшему покровителю Никколо Веспуччи, он надеялся получить постоянное содержание, которое позволило бы ему не беспокоиться о куске хлеба и к тому же получать дополнительные деньги от других творческих предприятий.

Но даже без регулярных выплат художник, которому благоволил богатый покровитель, мог жить очень хорошо. В письме к Веспуччи Вазари упоминает, что под покровительством Ипполито Медичи в Риме (но пока без денежного содержания) ему предоставлены дом, слуга и какая-то хорошая одежда[145].

Другим способом обеспечить себе в Риме постоянный доход было купить себе место в папской администрации. Уплатив взнос в Апостольскую палату — финансовый орган Ватикана, можно было получить пост составителя папского бреве, составителя документов, переписчика, корреспондента, нотариуса или сборщика налогов. Работники ватиканского аппарата получали небольшую плату за каждое написанное письмо и составленный контракт. Это компенсировало затраты на покупку места. Сборщики налогов прикарманивали все деньги, кроме тех, что надлежало отдать в Апостольскую палату. Все эти должности можно было купить на местном рынке. Богатейшие жители Рима — купцы, ученые и церковники — нанимали людей, которые выполняли работу их ведомства, и продавали должности, будто облигации[146].

Одна должность в папской курии привлекла Вазари, да и других художников, когда на нее появилась вакансия. Она называлась frate del piombo — «брат — хранитель свинцовой печати». Задачей брата-хранителя было прикреплять специальную свинцовую печать к папским документам и ставить штамп с папским гербом, таким образом гарантируя их подлинность. Работа была не очень тяжелая, но требовалось присутствовать рядом с папой, где бы он ни находился. За эту службу брат на должности хранителя печати аккуратно получал восемьсот скуди в год — в два раза больше, чем университетский преподаватель.

Должности в папской курии, подобные этой, были как раз тем, чем они кажутся, — синекурами, которые раздавались друзьям. Минимум четыре художника из свиты Медичи подали заявки на получение должности брата-хранителя. Кроме Вазари, которому было чуть больше двадцати, попытку сделал и Бенвенуто Челлини, на одиннадцать лет его старше. Но Климент слишком хорошо знал Челлини, чтобы дать ему эту работу. «Место, которое ты хочешь, дает восемьсот скуди в год, — сообщил папа скульптору, — так что, если я отдам его тебе, ты никогда больше не будешь работать, а будешь проводить дни в лени, нежа свое тело». На это самодовольный и остроумный Челлини ответил: «Хороший кот ловит мышей не на пустой желудок»[147].

Третьим, кто подал заявку, был талантливый художник, в прошлом помощник Рафаэля, сорокатрехлетний Джованни да Удине. Но в конце концов должность хранителя печати перешла художнику родом из Венеции Себастьяно Лучиани, которому было уже за сорок, женатому и имевшему двоих детей. От хранителя требовалось принести религиозные обеты, что Себастьяно, которому всё время недоставало денег, тут же и сделал. Папа Климент также приказал выплачивать Джованни да Удине триста скуди в год из своих собственных сбережений в качестве утешения за то, что тому не удалось стать братом — хранителем свинцовой печати.

Принесение обетов в Италии эпохи Возрождения не всегда означало необходимость полностью изменить привычный уклад. Многие клирики оставались обычными прожигателями жизни. Судя по легкомысленному тону Себастьяно в его письме к другу Пьетро Аретино, «бичу всех государей» и профессиональному остряку, от 4 декабря 1531 года. он легко взял на себя обязательства, хотя и был очень серьезным религиозным художником и автором прекрасных портретов папы Климента.

«Мой дорогой брат, думаю, ты подивишься моей небрежности и тому, что я так давно не писал тебе. Причина в том, что до сего момента не было новостей, о которых стоило бы писать тебе. Но сейчас, когда Господь сделал меня монахом, я не хочу думать, что постриг изменил меня безвозвратно и что я больше не тот самый Себастьян, художник и душа застолий, которым был всегда. Мне жаль, что теперь я не могу быть с моими друзьями и наслаждаться тем, что даровано нам Господом и покровителем нашим Климентом. Думаю, тебе не нужно объяснить, зачем да почему… достаточно будет сказать, что я брат — хранитель свинцовой печати. Скажи Сансовино, что тут в Риме мы ловим должности, печати, кардинальские шапки и тому подобное, как ты и сам знаешь. А в Венеции мы ловили угрей, смариду и мягкопанцирных крабов. [П]рошу, передай наилучшие братские пожелания нашему приятелю Тициану и другим друзьям»[148].

Так Себастьяно получил прозвище Свинцовый, дель Пьомбо, то есть брат — хранитель свинцовой печати.

Вазари так и не удалось добыть себе содержание в Риме, что неудивительно, учитывая его молодость и ограниченность средств. Но он имел другое преимущество — защиту заботливого покровителя Ипполито Медичи, своего однокашника, который теперь стал кардиналом. Так или иначе, жизнь при дворе церковного служителя была нестабильной. Ты мог попасть в опалу, твой покровитель мог попасть в опалу, твоего покровителя могли послать куда-нибудь, и тогда тебе оставалось либо расстаться с ним, либо бросать всё и ехать вслед.

Такой была ситуация для Джорджо. В 1532 году папа Климент отправил Ипполито в замок Буда (который еще не стал Будапештом) в качестве папского легата в Венгрии, где проходила передовая линия войны с турецким султаном Сулейманом Великолепным.

Вазари перешел от Ипполито к мажордому папы Климента, который рекомендовал его юному герцогу Алессандро, заклятому сопернику кардинала. В июне 1532 года герцог Алессандро вызвал Вазари во Флоренцию. Это было не очень удачно для молодого художника, который уже нашел себе в Риме несколько частных заказов и только-только начал приобретать репутацию. Он писал в письме: «Очень плохо, что, когда у меня наконец-то началась настоящая карьера, он со всем двором и со всей армией уехал воевать в Венгрию»[149]. Годами Вазари был рядом с Ипполито. Тот часто заглядывал в его мастерскую посмотреть на новые работы и поболтать. Через несколько месяцев, когда Ипполито был всё еще на войне, Вазари написал своему другу Паоло Джовио: «У меня больше нет столько сил и энергии, как раньше, потому что мне больше не нужно делать каждый день новые работы. Никто не подбадривает и не вдохновляет меня и не ждет от меня новых работ, как это делал монсеньор кардинал»[150]. Джовио, личный доктор Климента VII, был выдающимся интеллектуалом Рима, Флоренции и Милана. В 1536 году на своей вилле на озере Комо Джовио создал свой museo — галерею портретов известных людей, которые ему нравились, а также древностей и интересных объектов, включая животных, привезенных из Нового мира — из Америки. Как мы увидим, Джовио предвосхитил и концепцию современного музея, и замысел «Жизнеописаний художников» Вазари.

Пытаясь поскорее закончить две картины до отъезда из Рима, Вазари дошел до крайности. Он пишет, что работал день и ночь, устраивая себе «ночные бдения», как у современных студентов, когда они (в таком же возрасте) готовятся к экзаменам. Чтобы тяжелые веки не смыкались, он мазал их ламповым маслом[151]. И нет ничего удивительно, что скоро он заболел чем-то вроде лихорадки, да так, что испугался за свою жизнь. Его перевезли из Рима в Ареццо на носилках, которые он называет «корзиной». У его друга Франческо вышло не лучше: той же весной он так заболел, что «чуть не умер».

Вазари считал, что его подкосил римский воздух. Возможно, так оно и было, и, возможно, Сальвиати заболел по той же причине. То, что в XVI веке называлось плохим воздухом, mal’aria, на самом деле было заболеванием, передающимся через укусы москитов, которое мы до сих пор называем малярией. Особенно опасна эта болезнь становилась летом в низких заболоченных местностях, таких как квартал Санто-Спирито[152] в те годы. У папы была своя собственная летняя резиденция, вилла Бельведер, на холме рядом с Апостольским дворцом, и все, кто только мог себе это позволить, бежали летом из города или, по крайней мере, поближе к продуваемым ветрами легендарным семи римским холмам. В Ареццо, на тосканском холме, Вазари имел больше шансов выздороветь, чем во Флоренции, которая тоже была речным портом и страдала от москитов, или, как сказал бы Вазари, от плохого воздуха. Пока его новому покровителю и бывшему однокласснику оставалось ждать.

10. Флорентийский художник

К октябрю 1532 года Джорджо Вазари уже достаточно выздоровел, чтобы вернуться во Флоренцию и снова быть к услугам своих покровителей Медичи. По соглашению, заключенному в 1530 году папой Климентом VII и Карлом V, управление городом должно быть поровну поделено между Медичи и Флорентийской республикой. По условиям этой сделки девятнадцатилетнему Алессандро Медичи предписывалось руководить городом и жениться на незаконнорожденной дочери императора Маргарите. В то же время сохранялись республиканские обычаи. Народ избирал главного военачальника под названием гонфалоньер, или знаменосец, сроком на два месяца, а также трех сенаторов сроком на три месяца. С помощью этой маленькой уступки демократии и Карл, и Климент надеялись предотвратить новое восстание против Медичи. Алессандро вернулся во Флоренцию из изгнания и снова с 5 июля 1531 года стал жить в палаццо Медичи. В апреле 1532 года новая конституция превратила Флоренцию в монархию, а Алессандро сделала постоянным гонфалоньером города и герцогом Флоренции. Этот наследуемый феодальный титул был получен им от Карла V (и фактически куплен у него). В 1536 году молодой герцог наконец женился на Маргарите. Такое внимание к ничем не выдающемуся юноше, видимо, означает, что отцовское беспокойство перевешивало в Клименте объективность суждений.

Еще одним элементом сделки была нейтрализация кардинала Ипполито, главного соперника Алессандро. Отослав его на войну в Венгрию, папа преследовал две цели: держать Ипполито подальше от Алессандро и от Екатерины Медичи, в жарких объятиях которой его однажды застали; по крайней мере, такие слухи упорно ходили по Флоренции. Война в Венгрии должна была стать грандиозным конфликтом между двумя величайшими правителями эпохи, двумя великими религиями и великими силами. Послав Ипполито на войну, где со своей армией стоял Карл V, Климент шел на риск или же ставил на то, что неудобный кардинал падет в бою. Но величие Карла и Сулеймана заключалось в том числе и в готовности демонстрировать умеренность и милосердие. Они понимали, когда надо стоять до последнего, а когда — отойти в сторону. Обе стороны, не желая доводить дело до катастрофы, дали возможность сойти на нет конфликту, ставшему известным как Малая война в Венгрии. Более того, под давлением Ипполито вел себя очень дипломатично и поступал грамотно с военной точки зрения. Когда Карл двинулся в 1533 году на запад, кардинал последовал за ним и остановился в Венеции так надолго, что Тициан успел нарисовать его портреты: в военной форме и в венгерском костюме. Бархатный наряд и шляпа с пером выкрашены в красный цвет, какой носят кардиналы. Возможно, Тициан и не проявлял такого усердия, как тосканские художники, но он настолько мастерски обращался с масляной краской, что зрители были потрясены. Если присмотреться к переливающемуся бархату и воздушным перьям на портрете Ипполито (сегодня он находится в галерее Палатина во Флоренции), то мы увидим мазки краски. Но с правильного расстояния они создают иллюзию объема — с того же расстояния, с которого наши глаза встречаются с глазами кардинала. И внезапно мы как будто стоим не у холста, а рядом с настоящим человеком. Этот человек уже не ребенок. Хотя ему и двадцать один год, он уже вполне мужчина.

Осторожность была важной составляющей характера Ипполито. Незаконнорожденный сын, первые годы он под именем Пасквалино жил со своей молочной матерью. В возрасте пяти лет он осиротел, и его отправили во Флоренцию, где он жил и учился вместе со своим родственником Алессандро, которого быстро стал презирать. Он выжил благодаря тому, что внимательно относился к происходящему вокруг и быстро приспосабливался. В 1533 году он знал, что возвращается в Рим и Флоренцию, места, где против него плетут злобные интриги, и что папа хоть и родственник ему, но заключил союз с его соперником.

Но и у герцога Алессандро имелись причины для беспокойства. Он не походил на энергичного красавца — стремительного кардинала и воина Ипполито. Алессандро был герцогом с подрезанными крыльями, поставленным у власти слабым папой и сильным императором. На своем посту он мало что сделал, чтобы улучшить себе репутацию. Флорентийцы невзлюбили его, особенно после того, как он стал их монархом и получил право передавать титул по наследству. Недоброжелатели обвиняли его в слабости характера, объясняя это тем, что его мать была служанкой. Такую критику сегодня назвали бы неполиткорректной, но главным грехом Алессандро стало то, что он оказался монархом во главе государства, которое по-прежнему называлось республикой Флоренцией[153].

Ипполито был более популярен. В 1520-х его считали более властным из двух Медичи. Собственные проблемы сделали его очень внимательным к окружающим, особенно к бедствующим художникам, и Вазари хорошо видел это.

Хотя Ипполито и отправил Вазари прямо ко двору герцога Алессандро, прежде чем уехать на венгерский фронт, фактически художник должен был служить Оттавиано Медичи. Этому дальнему родственнику по линии Лоренцо в 1533-м исполнилось пятьдесят два года, и он не представлял собой никакой политической угрозы. С 1520-х Оттавиано занимался многими художественными заказами семьи Медичи и прекрасно с этим справлялся. Он знал Вазари еще с того времени, когда оба они жили во Флоренции до 1527 года. При новом режиме он был лучшим из возможных покровителей в клане Медичи — зрелым образованным человеком, который не находился на линии огня.

К этому времени Вазари уже исполнился двадцать один год, и он мог наконец вступить в цех художников Флоренции — Compagnia dei Pittori Fiorentini, Сообщество флорентийских живописцев. Эта почтенная организация, немного пострадавшая от войн и переворотов, которые без перерывов терзали город с 1494 года, была одновременно и трудовым союзом, заботившимся о правах художников, и регулирующим органом. Только зарегистрированные в ней художники имели право официально открыть во Флоренции мастерскую и взять учеников. Будучи зарегистрированным, художник мог носить титул мастера, maestro. Налог на эту деятельность составлял пять флоринов в год — довольно скромная сумма за профессию, которая редко приносила большой доход.

Разумеется, Вазари был не просто заинтересован во вступлении в цех. Он увлекся его историей и собирался участвовать в превращении цеха из средневекового рудимента в престижную современную организацию. О происхождении цеха он рассказывает в «Жизнеописании» Якопо ди Казентино, одного из его основателей:

«Помимо всего вышесказанного, в его времена, в 1350 году, было основано сообщество и братство живописцев. Мастера, жившие в то время и работавшие как в старой греческой манере, так и в новой манере Чимабуэ, принимая во внимание, что число их увеличилось, а искусства рисунка в Тоскане и даже в самой Флоренции переживали свое возрождение, создали названное сообщество имени и под покровительством святого Луки Евангелиста, как для того, чтобы воздавать в своем оратории хвалу и благодарность Господу, так и для того, чтобы собираться иногда вместе и оказывать, таким образом, поддержку в делах, как духовных, так и телесных, тем, кто, смотря по времени, имел в этом нужду; это еще и теперь принято во многих цехах Флоренции, но гораздо больше было принято в старые времена. Первым их ораторием была главная капелла госпиталя Санта-Мария-Нуова, уступленная им семейством Портинари, а первых управлявших названным сообществом с титулом капитанов было шесть человек и, кроме того, два советника и два казначея… После того как таким образом было создано названное сообщество, с согласия капитанов и остальных Якопо ди Казентино расписал доску для капеллы, изобразив на ней святого Луку, пишущего на картине Богоматерь, а в пределе с одной стороны — мужей сообщества, а с другой — их коленопреклоненных жен. Начав с этого и собираясь время от времени, это сообщество и существовало, пока не дошло до теперешнего состояния»[154].

Современные ученые могли бы поправить Вазари. С 1314 года художников принимали в цех врачей и аптекарей (Arte dei Medici e Speciali), основанный в 1197 году, — шестой из главных цехов Флоренции (Arti Maggiori). Это объяснялось следующим логическим соображением: врачи, аптекари и художники имеют дело со странными веществами, которые используются для создания лекарств и пигментов. В 1378 году художники выделились в отдельную организацию. (Тем временем скульпторы, которые работали с бронзой, относились к цеху шелкоделов. Другие скульпторы примкнули к каменщикам, резчикам по дереву. А архитекторов было так мало, что они не видели смысла организовывать собственный цех.)

Когда Джорджо Вазари вносили в реестр Сообщества флорентийских живописцев, он четко понимал свое наследие как художника и члена цеха, потому что он записал себя как Giorgio d’Antonio di maestro Lazzaro Vasari («Джорджо, сын Антонио, внука мастера Ладзаро Вазари»), таким образом вспомнив и отца, и прадеда. К этому сообществу он принадлежал более, чем к какому-либо другому.

Первым важным заказом от Медичи было еще одно упражнение в сопричастности — написать посмертный портрет Лоренцо Великолепного, предполагаемого прадеда герцога Алессандро: именно эта родственная связь была главным обоснованием его претензий на флорентийский трон и дворец Медичи. Картина предназначалась для палаццо на виа Ларга, хотя сейчас она висит в архитектурном шедевре Вазари — галерее Уффици.

Портрет Лоренцо кисти Вазари — поразительное произведение. Это был портрет, и в то же время он содержал элементы домысла. К примеру, лицо модели: ведь Лоренцо умер в 1492 году, за двадцать лет до рождения Вазари. Флорентийцы знали, как выглядел Великолепный, по его гипсовой посмертной маске. И Вазари тщательно воспроизвел его примечательный профиль с приплюснутым носом и выдающейся челюстью, даже не пытаясь ничего в нем исправить. Эпитет «Великолепный» относился к личности и делам Лоренцо, а не к его внешности. В самом деле, Лоренцо был известен своим уродством, он обладал жидкой шевелюрой и высоким скрипучим голосом. Но большинство людей моментально забывали о его уродстве, попадая под воздействие его ума и очарования. И это Вазари тоже поймал в сосредоточенном выражении его темных глаз. Кажется, что Лоренцо прислушивается к театральной маске и, сидя в синем одеянии между гротескными скульптурами и античным кувшином, очевидно, пребывает в совсем другом мире — далеком мире воображения.

На автопортретах и портретах всегда можно определить, использовал ли художник зеркало. До начала нового времени почти все были правшами. В античном мире к левшам относились неодобрительно (слово «левый» до сих пор имеет негативную коннотацию). Левой рукой умывались, но не ели и не приветствовали других. Тем, кто рождался левшой, приходилось переучиваться. Так что если на портрете вы видите, что кто-то пользуется левой рукой (художник держит в левой кисть, у солдата меч на правом бедре, и его можно вынуть из ножен только левой рукой), это означает, что человек нарисован с помощью выпуклого зеркала (в то время плоские зеркала были очень дорогими). Глядя на отражение, художник мог легко вписать модель в рамку зеркала, и эта рамка служила границами живописного портрета. Нередко художник сидел рядом с моделью и рисовал, глядя не на нее, а на отражение в выпуклом зеркале, которое стояло перед ними обоими. Но такая штука не работала с посмертными портретами. Однако и при рисовании с натуры большая часть работы художника проходила без присутствия модели.

Готовясь к написанию портрета, художник приходил к своей модели с бумагой для эскизов, но без красок. Они хранились в мастерской и совершенно не годились для ношения с собой. (Переносные коробочки с краской изобрели в XIX веке.) Художник делал наброски серебряным карандашом, мелом или углем (предком графитовых карандашей) и пометки о цвете и окружающей обстановке. Фон редко повторял реальный, скорее это было идеализированное пространство, в которое помещались символические отсылки к жизни и работе изображаемого человека. Кистью художник писал уже у себя в мастерской, основываясь на эскизах и пометках. При этом модель не должна была сидеть часами или даже днями, пока на холст накладывались краски. Использовались дублеры: чтобы нарисовать тело, мог позировать кто-нибудь из мастерской.

Когда требовалось изобразить вымышленные сцены — библейские, мифологические или же посмертный портрет герцога, нанимались настоящие натурщики. Часто одни и те же натурщики появлялись на множестве картин художника или в течение какого-то периода его творчества. Бронзино для своих картин с Иисусом часто использовал одного и того же натурщика с выразительной рыжей бородой. Караваджо позировал его молодой друг, возможно Чекко Бонери. Он появляется на многих картинах в разных обличьях: прислужника, ангела, купидона и святого Иоанна Крестителя (голого и обнимающего козу, как бы странно это ни звучало).

Чтобы написать портрет Лоренцо, Вазари обратился к другим изображениям Великолепного и, похоже, взял натурщика, чтобы правильно показать положение тела. Он решил окружить Лоренцо рядом таинственно выглядящих предметов, значение которых трудно расшифровать. К счастью, Вазари сам раскрыл их значение в письме к Алессандро Медичи (хотя в законченной картине не все подробности соответствуют этому описанию).

«И если Вашему Сиятельству будет угодно, чтобы я написал портрет Лоренцо Великолепного, одетого в домашнюю одежду, давайте найдем один из портретов, на котором он больше всего похож, и оттуда возьмем изображение лица, а остальное я хотел бы сделать по такой схеме, если это подходит Вашему Сиятельству.

Хотя Вы наверняка знаете о делах этого самого удивительного гражданина больше, чем я, я хотел бы окружить его на портрете такими украшениями, которые бы говорили о его удивительных качествах, определивших его жизнь. Хотя даже если нарисовать его самого по себе, то он тоже украсит собой портрет. Так что я нарисую его сидящим, одетым в длинную алую мантию, подбитую белым мехом. Правая рука его будет держать носовой платок, свисающий с широкого кожаного ремня, которым он по старой моде будет подпоясан. К нему будет пристегнут бархатный кошель, а правой рукой он будет опираться о мраморный пилястр, который держит старинный кусок порфира. На этом пилястре будет мраморная голова Неправды, кусающая себя за язык, что будет видно из-под руки Лоренцо. На стенной панели будут написаны следующие письмена: Sicut maiores mihi ita et ego posteris mea virtute preluxi („Как мои предки сияли своими добродетелями, так и я сияю для моих потомков“). Кроме того, я сделал устрашающую маску, олицетворяющую Зло. Она будет лежать лицом вверх, и ее будет попирать ваза, полная роз и фиалок, с такими буквами: Virtutum omnium vas („Кувшин всех добродетелей“). У этой вазы будет носик, через который мы льем воду, и на этом носике будет еще одна чистая и прекрасная маска, увенчанная лавром, и на ее лбу или на носике будут такие слова: Premium virtutis („Награда за добродетели“). С другой стороны будет лампа в античном стиле из того же самого порфира, на фантазийном пьедестале и маской наверху. Будет видно, что масло нужно наливать между рогов, а язык, торчащий у нее изо рта, поджигается, как фитиль. Это будет символизировать, что Великолепный своим выдающимся правлением пролил свет на потомков и на этот чудесный город не только своим красноречием, а всем, особенно своими суждениями.

И чтобы Ваше Сиятельство осталось довольным, я посылаю это письмо в Поджо-а-Каяно, и где по скромности сил своих я не смог предложить лучшее, там ваше суждение возместит недостачу. Мессера Оттавиано деи Медичи, которому я отдал это письмо, я попросил извиниться перед Вами за себя за то, что знания мои весьма скудны. Вручаю себя Вашей Наисветлейшей Светлости, с лучшими упованиями от всего сердца. Январь 1533»[155].

Для художника двадцати двух лет это было выдающееся достижение. Глубокая по замыслу и совершенная по исполнению картина, которую невозможно понять, не присмотревшись к каждой детали. Именно такую интеллектуальную живопись ценил Медичи. Не исключено, что построить такую сложную композицию молодому художнику помог протеже Медичи Паоло Джовио.

Вазари изобразил и самого герцога Алессандро в сияющих доспехах. Рыцарь отдыхает и смотрит в сторону Флоренции, ее башен, шпилей и вырисовывающегося вдали купола Брунеллески. Единственный явно современный образ — фаллической формы пушка, которую Алессандро держит на коленях. Ручное артиллерийское орудие, довольно опасное. До того как широко распространились нарезы (спиральные прорези внутри дула, которые закручивают пулю, чтобы она летела прямо), артиллерия стреляла довольно неточно. Гладкоствольные орудия было легче перезаряжать (а для этого в дуло требовалось затолкать ядро и порох), но, когда порох поджигался, ядро начинало прыгать внутри пушки во все стороны, прежде чем оказаться в воздухе. Если учесть то, что пороховой взрыв происходил прямо рядом с рукой стрелка, и непредсказуемость траектории снаряда, становится понятно, что это оружие так же легко могло ранить самого стреляющего или его соратников, как и попасть в цель. Ручная пушка у Алессандро — это, конечно, красивый предмет, который свидетельствует о его богатстве, воинском духе и передовом снаряжении. Но в те дни, когда огнестрельное оружие только зарождалось, было безопаснее находиться от него подальше, пусть даже в качестве цели, чем стрелять самому.

За несколько поколений мы настолько привыкли к фотографии, а теперь еще и к селфи, что нам непросто понять, какое значение имели в то время портреты. Древние короли понимали, как важно для подданных, которые никогда в глаза их не видели, знать, как выглядит их правитель. И хотя римские императоры не могли физически присутствовать по всей своей земле, они воздвигали всюду свои подобия, выставляя на всеобщее обозрение статуи, которые напоминали об их власти. К примеру, император Август щедро вкладывался в создание своих скульптурных изображений. Пусть они были идеализированными, пусть мы не можем сказать, насколько лица похожи на оригинал, но у каждой статуи были его оттопыренные уши. А идеальные мускулистые тела, на которые насаживались головы статуй, скорее всего, производились конвейерным способом. Для личного пользования римляне держали у себя в доме бюсты почивших родственников, чтобы помнить их и отдавать им дань уважения.

Очевидно, что у Алессандро тоже были определенные желания по поводу того, как должен выглядеть его портрет. Он считал очень важным, чтобы картина передавала его личные качества и силу, причем не только через лицо, тело и одежду, но и через фон и то, что его наполняет. Всё это должно было иметь символический смысл, который бы прочитали и поняли зрители.

Третий проект, копия «Жертвоприношения Авраама» Андреа дель Сарто, показывает, с каким рвением Вазари продвигал работы любимых художников. Когда он узнал, что работа Андреа больше не во Флоренции, он восстановил ее по памяти, а то, что не помнил, дорисовал «из головы». Не совсем понятно, была ли эта работа заказана (как большинство картин в то время) или Вазари взялся за нее сам. В то время художники редко работали для собственного удовольствия или в надежде, что картину потом кто-нибудь купит, — во многом из-за дороговизны материалов. Покупка хорошо выровненной панели и ценных пигментов, которые иногда привозились по Шелковому пути, включалась в счет заказа и требовала серьезных вложений.

Что бы ни заставило Вазари написать копию картины Андреа дель Сарто, результат его полностью удовлетворил, чем он поделился в письме от февраля 1533 года Антонио Медичи, еще одному члену знатного семейства, который взял Вазари под свое широкое позолоченное крыло. Возможно, он и заказал эту копию:

«И если Ваша Милость не видит того духа и страсти, рвения и готовности Авраама, который должен послушаться Господа и принести жертву, в написанной мной картине, то Ваша Милость и мессер Оттавиано должны меня извинить. Потому что хоть я и знаю, как это должно быть, я не смог это выразить. Всё из-за того, что я юн и неопытен, так что мои руки пока еще плохо слушаются голову, и я еще не достиг совершенства опыта и суждения. И всё же картина очень хороша, и Вам должно понравиться, поскольку это лучшее, что я написал, по мнению моих друзей, и мало-помалу я надеюсь, что достигну успеха во всем, так что однажды Вам не придется извинять меня за мою работу. Да ниспошлет мне Господь это благословение и сделает Вас послушным его слугой, как изображено на картине, которую я высылаю Вам»[156].

Только молодой человек может быть так уверен, что однажды он достигнет совершенства.

В этот же год четырнадцатилетнюю Екатерину Медичи пообещали в жены Генриху, второму сыну короля Франции, несравненного Франциска I. Итальянские девочки из хороших семей, в отличие от более бедных, вступали в брак сразу по достижении совершеннолетия. В семьях аристократических и обладавших хорошими связями такие помолвки тщательно организовывались. Женихи в Италии были старше своих невест, как правило, на семь — десять лет, хотя типичная разница в возрасте в ренессансной Флоренции достигала двенадцати лет[157]. В тосканской провинции и среди городской бедноты мужчины обычно женились после двадцати с лишним, а женщины в районе восемнадцати, и женщины переходили жить в семью мужа[158]. Поскольку брак в высшем обществе и у представителей среднего класса был деловым соглашением, то мужья часто заводили любовниц, и не обязательно тайных. Конечно, предполагалось, что женщины не изменяют, хотя и они это делали. Дочек выдавали замуж ради рождения ребенка, и считалось, что они должны быть девственницами, по крайней мере до обручения. Никто не знал, до чего дошло у юной Екатерины и ее сводного брата Ипполито (из слухов следовало одно: что-то было). Но то, что ее стали выдавать замуж за будущего Генриха II, никого не удивило.

Вазари попросили написать несколько ее портретов, в том числе и свадебный, но ни один из них не сохранился. После нескольких сеансов Вазари, похоже, влюбился или, по крайней мере, приобрел талант к стратегической лести. Он писал в Рим помощнику Медичи так:

«Своей добротой эта госпожа освещает нас всех. Ее картина должна бы остаться среди нас, а покинув нас, она всё равно останется в наших сердцах. Я так ее полюбил, и за ее личные добродетели, и за то, как она любит не только меня, а всю мою родину, так что я ее обожаю, если можно так сказать, обожаю, как святых на небесах. Невозможно нарисовать то, какая она добрая, иначе я с радостью посвятил бы этому кисть»[159].

Влияние Екатерины на историю эпохи Возрождения в Италии было небольшим, но в той стране, которая приютила ее, она сделала очень много. Считается, что именно она привезла Возрождение во Францию. Великий эссеист Монтень описывает свою страну как лоскутное полотно из диких рыцарских владений, где люди едят грубую пищу руками, больше интересуются мечами, чем кистями, и не признали бы морской язык за еду, даже если бы он встал на тарелке и укусил едока за нос (конечно, Монтень высказался изящнее). Отчим Екатерины и соперник Карла V Франциск I проложил дорогу аристократам, вдохновив их подражать его увлеченности искусством. Он был страстным италофилом (можно вспомнить, что он коллекционировал не только итальянское искусство, но и итальянских художников, как, например, Леонардо да Винчи). И конечно же, он был в восторге от такой культурной невесты для своего сына. В своей гигантской свите Екатерина привезла во Францию нескольких поваров (не говоря уже о горничных, садовниках, компаньонках, придворных, священниках и прочих). Первая в мире кулинарная школа La Compagnia del Paiolo (Братство котла) открылась во Флоренции как раз перед свадьбой Екатерины в 1533 году. И мысль добавить к списку искусств кулинарию была принципиально новой. В Братстве занимались экспериментами с едой, вводили в местную кухню новые продукты, в том числе привезенные из Америки диковинки — кукурузу и помидоры (поначалу они считались ядовитыми). Среди членов этого Братства могли быть те, кто потом уехал во Францию вместе со свитой Екатерины. Наверное, самые осязаемые положительные последствия времени Екатерины во Франции (к негативным можно отнести такую мелочь, как Варфоломеевская ночь, когда Екатерина приказала убить всех протестантов-гугенотов в 1572 году) были связаны с едой. Благодаря ей во Франции появилась вилка. Ранняя двузубая версия вилки, которую использовали для накалывания закусок, произвела революцию в Европе, потому что до того ни один пир не обходился без куска хлеба, который служил заодно и тарелкой. Из приборов использовались только ложка для супа и большой нож. Даже принцы и кардиналы ели руками — до тех пор, пока Екатерина не ввела моду на вилку и не изменила французскую трапезу навсегда.

Пока Вазари старался для Алессандро Медичи, кардинал Ипполито вступил в заговор с его врагами, чтобы забрать Флоренцию себе. В ответ на это Алессандро поспешно укреплял город и окраины. Архитектор Антонио да Сангалло, профессиональный проектировщик артиллерийских бастионов, следил за возведением на месте стен XIII века новой мощной крепости, посвященной покровителю города Иоанну Крестителю. Эта конструкция сегодня называется Нижний форт, Fortezza da Basso. Площадь крепости — сто тысяч квадратных метров, сегодня там проводятся мероприятия. В 1534 году, когда стройка только началась, целью было отразить атаку с наиболее вероятного направления — с холмов над долиной Арно на западе от Флоренции. Там, в таких местах, как Пистойя, собирались повстанцы и связывались с побережьем Пизы. У Алессандро не хватало средств, чтобы оплатить весь масштабный проект, и он полагался на деньги, одолженные у друзей, среди которых был и банкир Филиппо Строцци.

Вазари, вероятно, наблюдал за этими отчаянными попытками укрепить город, но сам не принимал в них участия. У организатора не было возможности брать юных неопытных художников для военно-архитектурного проекта, требующего высокой точности. Антонио да Сангалло было под пятьдесят, он считался большим профессионалом в проектировке и построении укреплений. Он часто работал вместе со своим братом Джованни Баттиста. Оба с детства учились этой профессии, что было большой редкостью для архитекторов. Антонио Сангалло мастерски руководил крупными архитектурными проектами. С 1520 года он работал главным архитектором при строительстве собора Святого Петра в Риме и занимал эту должность до самой смерти в 1546 году. Он проектировал и строил дворцы, церкви, укрепления и здание папского монетного двора. Он и Джованни воспитывались как ремесленники, а не как ученые, и всё же они очень старались глубоко изучить римского автора Витрувия и сотрудничали с учеными в Риме, чтобы развивать систематические исследования древних развалин города[160]. Вазари разделял стремление Сангалло объединить технические знания с изучением литературы. И скоро он стал не хуже Сангалло управлять большими командами рабочих. Было бы интересно узнать, встречались ли эти двое во Флоренции в то напряженное время.

Какие бы мысли ни посещали Вазари по поводу надвигающейся дуэли двух бывших друзей и соучеников, Алессандро и Ипполито, он был достаточно мудрым, чтоб держать их при себе. Но своему другу Пьетро Аретино в Венецию он писал о том, как прошла церемония закладки фундамента для укрепления Святого Иоанна, бастиона, который должен был защитить Флоренцию от флорентийцев.

«Утром 5 декабря я пошел посмотреть на освящение замка Его Сиятельства… Когда я пришел, как раз был рассвет. Перед воротами замка размещалась платформа, невероятно возвышающаяся над всеми остальными, на ее западной стороне был алтарь, покрытый роскошной парчой, и другие церковные атрибуты, а рядом с ними трон епископа… [Далее идет описание мессы.] Настал момент, когда все встали и запели „Отче наш“, и тогда появились капитаны с удивительным оружием. Всё это было похоже на триумф Сципиона после Второй Пунической войны: они шли группами четыре на четыре и удалялись налево, обращаясь спиной к востоку. Процессию замыкали сорок артиллерийских орудий, каждое из которых тащили четыре быка. Все пушки были новые, с герцогскими гербами и роскошными установками, украшенными оливковыми ветвями. За ними ехали тележки с ядрами, между ними мулы тащили бочонки с порохом и другие орудия войны, которые бы ужаснули даже Марса. И среди тех, кто готовился обуздать тех, кто много раз обуздывал в прошлом других, я видел бледные лица. Месса закончилась благословением, и, казалось, оно пришло с Небес»[161].

Хотя в то время Вазари еще не мог ничего знать, он был прав насчет тех, кто готовился обуздать тех, кто привык обуздывать сам. Филиппо Строцци, заплатив за укрепление Святого Иоанна, сам станет пленником его подземелий и в отчаянии совершит самоубийство в его неприступных стенах.

С каждой новой волной политических изменений ремесленники вроде Вазари могли только отойти в сторону, зная, что и для них в конце концов всё изменится — либо к лучшему, либо, что куда вероятнее, к худшему. Алессандро хорошо заботился о своем бывшем однокашнике. Он выделил ему ежемесячное жалование в шесть скуди (щедрая плата для постоянно работающего искусного ремесленника), жилье и стол и собственного слугу. Кроме того, Джорджо было позволено оставлять себе любую прибыль от независимых художественных проектов. Также герцог выделил приданое юной сестре Вазари, которая вошла в возраст невесты.

В высших и средних слоях общества Италии во времена Возрождения браки редко заключались по любви. Чаще это были деловые сделки между семьями. Отцы и матери обсуждали обоюдные выгоды семейного альянса, политического или финансового. А у жениха и невесты практически не было права голоса в этом обсуждении. (Хотя в поучении проповедника XV века Бернардино Сиенского с одобрением говорится о высокой красивой девушке, которая отказывается выйти замуж за низкорослого уродливого мужчину.) Вазари переписывался со своим дядей и взял на себя обязанность обеспечить приданое трем своим сестрам. Вторая сестра, как и многие вторые дочери и сыновья в итальянских семьях, стала монахиней, на что требовалось отдельное приданое (монахини официально считались невестами Христа). Но в этом случае монастырь согласился принять вместо денег картину кисти Вазари.

У тяжелых предчувствий, описанных в письме к Пьетро Аретино, были основания. У Джорджо стало появляться политическое чутье, которое будет служить ему на протяжении всей долгой карьеры. Двадцать пятого сентября 1534 года папа Медичи Климент VII умер. Его наследник Павел III, в прошлом кардинал Алессандро Фарнезе, был отпрыском могущественной римской семьи, закоренелых врагов Медичи. Ипполито, который знал Фарнезе по Риму, надеялся, что тот поможет ему добиться власти над Флоренцией. С этой целью он также послал письмо Карлу V, в котором жаловался на тиранию герцога и недостаток политического мастерства. Будучи участником дел Карла, он предлагал ему взять Флоренцию. План сам по себе отнюдь не казался фантастическим. Папа Климент препятствовал политическому продвижению Ипполито. А теперь папа был мертв. Ипполито организовал встречу с Карлом в Неаполе, когда император вернулся с военной кампании в Тунисе. Но 2 августа, во время путешествия по Аппиевой дороге, кардинал заболел и был вынужден остановиться в маленьком городке Фонди. Через три дня, сразу после порции куриного супа, ему стало намного хуже, и через пять дней он умер. Никто не сомневался, что это отравление, и обвинили в нем Джованнандреа даль Борго, который был сенешалем, распорядителем ежедневного хозяйства Ипполито. Под пыткой Джованнандреа признался, что отравил своего хозяина. Но на показания, данные под пыткой, нельзя полагаться. Ипполито Медичи легко мог умереть от сочетания малярии и бактериальной инфекции, усугубленного августовской жарой на Аппиевой дороге. Как и от намеренного отравления.

С другой стороны, если суп действительно отравил сенешаль Ипполито, то наверняка он выполнял поручение Алессандро. Карл V, конечно, решил, что Ипполито был убит, и вызвал Алессандро на суд в Неаполь. Несмотря на подозрения императора, Алессандро быстро обернул встречу в свою пользу. У нас нет записи того, что было сказано между Карлом V, его министрами и Алессандро, но историк XVIII века Лудовико Антони Муратори так насмешливо и цинично описывает произошедшее:

«Когда Алессандро Медичи, герцог Флоренции, прибыл в Неаполь в сопровождении трех сотен кавалеристов, и все в отличном порядке, и выказал должное уважение императору, ему стало известно об обвинениях флорентийских изгнанников. На эти обвинения он достойно ответил. Возможно, деньги, данные министрам императора, произвели впечатление, какое они обычно производят. Возможно, император, осознав, что сейчас начнется еще одна итальянская война, понял, что ему более выгодно, чтобы во Флоренции был один правитель. Точно известно, что Карл принял решение в пользу герцога и признал его правителем Флоренции. Более того, он отдал Алессандро, согласно давнему уговору, свою незаконнорожденную дочь Маргариту в обмен на определенные обещания, по которым он получил приличную сумму денег на надвигающуюся войну. Он также издал указ, что изгнанники могут вернуться домой и получить все права и обязанности обычных граждан. Но большинство из них не имели никакого желания возвращаться на родину из-за страха или гнева. В последний день февраля с помпой сыграли свадьбу, и через несколько дней медового месяца герцог триумфально вернулся во Флоренцию»[162].

Так закончилось, даже не начавшись, правление Ипполито Медичи, которое только утвердило Алессандро в роли герцога во Флоренции с правом передачи титула по наследству.

Сняв с Алессандро Медичи вину за убийство кардинала Ипполито, Карл V выполнил обещание относительно брака своей дочери Маргариты и создал стратегический альянс двух династий. И хотя Алессандро, наверное, предпочел бы свою сводную сестру Екатерину, жениться на Маргарите было мудрым тактическим ходом. Саму свадьбу сыграли в Неаполе. Как часто делали в таких случаях, церемонию провели с заместителями, сама невеста должна была приехать во Флоренцию не раньше мая. Она уже встречалась с Алессандро, посетив Флоренцию в 1533 году. Обычно семья невесты давала за ней приданое, это было частью договора. Но в том исключительном случае жених заплатил своему тестю сто двадцать тысяч золотых скуди за честь жениться на дочери Габсбурга, пусть и незаконнорожденной[163]. Эта сумма равнялась годовому бюджету таких городов, как Венеция или Флоренция, но император Священной Римской империи растратил эти золотые горы на серию новых войн.

Карл V любил мир, но за годы своего правления редко его видел. Страдающий эпилепсией, искалеченный подагрой, которая обострялась от питания одним красным мясом, он жил в дороге, в седле. У него не было дома, пока он не удалился в конце жизни в один из испанских монастырей. Уследить за всеми своими землями, которые протянулись до Нового Света, император мог, только если постоянно перемещался с места на место. Его родным языком был французский, но он запросто говорил на четырех языках. Ему часто приписывали (не совсем точно) фразу: «Я говорю на испанском с Богом, на итальянском — с женщинами, на французском — с мужчинами и на немецком — с моим конем»[164].

Пока Карл улаживал дела в Неаполе, король Франции Франциск I отправился в Северную Италию в надежде захватить Милан. Медленно, что неизбежно с такой большой армией, Карл двинулся туда же навстречу своему давнему противнику. Пятого апреля он остановился в Риме, чтобы навестить своего верного союзника Павла III. Император Священной Римской империи надеялся дойти до Флоренции к концу месяца. Там своего политического спасителя готов был радушно принять послушный зять. Когда Карл подошел к городу, герцог Алессандро преобразил Флоренцию с помощью искусных временных декораций. Как и шесть лет назад в Болонье, Вазари готовился создавать недолговечные чудеса из дерева, гипса и расписанной ткани. В этот раз он не был одним из рядовых ремесленников. Двадцатипятилетний Вазари, недавно принятый в цех художников, был назначен главным художественным советником всего предприятия. Такая невероятная честь вызывала сильную зависть его коллег. Во флорентийском искусстве при любом правителе царила безжалостная конкуренция. Но герцогские дворы в Италии, где всё зависело от прихоти монарха, вытаскивали на свет самые дурные качества людей, в том числе герцогов.

Апрель 1536 года был важной точкой в карьере Вазари. Он дважды пишет об этом в «Жизнеописаниях»: один раз в связи со скульптором Никколо Триболо, который создал в честь прибытия Карла четыре статуи, и более подробно в автобиографии. Вазари рассказывает, что начал учиться архитектуре, как и живописи, с обычным для него прилежанием. Свойственное ему сочетание любопытства, трудолюбия и внимания к интересам заказчика, теперь ставшее очевидным, сослужит ему добрую службу на протяжении всей карьеры. Даже если Вазари и не был лучшим художником, он явно был тем, на кого можно положиться. А для многих заказов, особенно срочных, надежность означала не меньше, а иногда и больше, чем талант:

«После этих работ, видя, что герцог целиком ушел в фортификацию и в строительство, и чтобы иметь возможность лучше ему служить, я начал заниматься архитектурой и потратил на это очень много времени. Между тем, так как необходимо было для предстоящего в 1536 году приема императора Карла V создать праздничное убранство Флоренции, герцог в связи с этим распорядился, чтобы уполномоченные по проведению этих торжеств держали меня при себе для проектирования арок и других украшений, которые должны были быть созданы по случаю этого приема, как о том уже говорилось в жизнеописании Триболо. После чего в качестве награды и помимо больших знамен для замка и для крепости мне был также заказан, как я уже говорил, фасад в виде триумфальной арки вышиной в сорок локтей и шириной в двадцать, которая была воздвигнута на площади церкви Сан-Феличе, а затем и обрамление городских ворот около церкви Сан-Пьеро-Гаттолини. Всё это были работы большие и мне не под силу, хуже того: поскольку эти милости восстановили против меня тысячи завистников, чуть ли не двадцать человек, помогавших мне в росписи знамен и в других работах, меня бросили, поддавшись наущению то одного, то другого из моих противников, добивавшихся того, чтобы я не смог справиться со столькими и столь значительными работами. Однако я, предвидевший козни этих людей, которым я всегда старался угодить, продолжал свое дело, отчасти работая собственными руками и день и ночь, отчасти же пользуясь услугами живописцев со стороны, которые помогали мне тайком, и пытался своими произведениями побороть все эти трудности и недоброжелательства»[165].

Как правильно понимал Вазари, враждебность, которую он чувствовал, была результатом местного патриотизма. Хотя Ареццо и Флоренция находятся на расстоянии шестидесяти пяти километров друг от друга, они были и остаются независимыми сообществами. Со Средних веков Флоренция считалась главным городом Тосканы. Ареццо был местной столицей в системе зависимых городов, которую флорентийцы называют Dominio. Поэтому флорентийцы нередко видели в Вазари пришельца, провинциала, хотя он и был таким же тосканцем, как они.

У Флоренции было чем гордиться перед соседями. Первоначально источником ее богатства стала текстильная индустрия (а именно торговля шерстью). С тринадцатого столетия Флоренция привлекала ремесленников и торговцев со всей Европы: скульпторов из Франции, торговцев шерстью из Фландрии, швейцарских солдат, испанских политиков, балканских куртизанок и как минимум одного английского наемника Джона Хоквуда (Джованни Акуто, как звали его флорентийские коллеги). Сорок лет, с 1492 года, сефардские евреи, бегущие из Испании и Португалии, селились между собором и палаццо Веккьо, на месте древнего форума. Мусульманские купцы из Северной Африки и Ливана торговали с европейцами, христианами и евреями. А вместе со своими португальскими коллегами они торговали африканскими рабами и резными слоновьими бивнями, которые назывались «олифанты». Африканские, берберские и славянские лица были экзотикой, но не редкостью на улицах и рынках Флоренции.

В то же время Флоренция, как и всякий тосканский город, держалась корней. Город был разделен на кварталы, quartieri, каждый со своими цветами, церквами и святым-покровителем. Кварталы устраивали между собой официальные состязания — футбольные матчи на Рождество и перед Великим постом. Calcio Fiorentino, флорентийский кикбол, был предком современного футбола и стал традиционным видом спорта в XV веке. Играли на песке или на льду, засыпанном песком. В команде было двадцать семь игроков, они могли играть руками и ногами. Применять силу не запрещалось, хотя были и судьи. Игра больше походила на регби, чем на сегодняшний футбол. Не считалось предосудительным затеять драку с каким-нибудь stronzo (куском экскрементов) или coglione (идиотом, хотя буквально это означает тестикулоголовый), который надел не те цвета не в той части города или отпустил замечание по поводу девушки не из своего квартала.

Конкуренция существовала не только между чьими-то воздыхателями или жителями других городов. Взаимные раздоры передавались из поколения в поколение. Представители разных кланов часто дрались на улицах. Городской ландшафт Флоренции в то время кардинально отличался от того, что мы видим сейчас. Над линией крыш возвышались несколько квадратных башен, каждой из которых владела одна из богатых семей. Башня служила семье укрепленной резиденцией, когда та не находилась в своем поместье в деревне. Необходимость иметь укрепленный дом в городе уходит корнями в XIII век, во времена гражданской войны между гвельфами (сторонниками папы) и гибеллинами (сторонниками императора Священной Римской империи). Эти войны с перерывами длились с 1120 по 1320 год. Семьи укрывались в башнях, чтобы отдохнуть от уличных боев (или чтобы опрокидывать на головы своих врагов помои). Тому, кто хочет увидеть Флоренцию в миниатюре, нужно побывать в расположенном на холме тосканском городе Сан-Джиминьяно. Там прекрасно сохранились такие же средневековые башни. В XIV веке Лапо да Кастильонкьо писал, что во Флоренции «около ста пятидесяти башен, которые принадлежат частным гражданам, каждая из них около ста двадцати браччо в вышину» (приблизительно семьдесят метров). Поскольку башни способствовали распрям между соседями, уже в XIII веке их возводить запретили. Но они всё равно были главной чертой городского ландшафта до XIX века. Впоследствии многие из них уничтожили, чтобы освободить место для новых построек.

В «Жизнеописаниях» много говорится о соперничестве между художниками, которое Вазари сам испытал на себе во Флоренции. Федерико Дзуккаро, художник, писатель и архитектор из Урбино, живший во время Вазари, всю жизнь был его соперником. Они часто конкурировали друг с другом по разным поводам, пока не объединились, чтобы создать общее произведение — роспись купола флорентийского собора, что стало последней работой Джорджо. Эти соревнования Вазари часто описывает как сражения добра со злом. Если двое художников не враждовали между собой напрямую, то можно было противопоставить их работы. Так, мы видим, как Вазари сравнивает Джотто, этого правильного флорентийца, который «возродил к жизни рисунок», и Буонамико Буффальмакко, трикстера из Ареццо, известного своими проделками не меньше, чем фресками в Кампо Санто в Пизе. Обида Андреа дель Кастаньо на Доменико Венециано заставляет Джорджо писать общее для них «Жизнеописание», классически противопоставляя похвалу и обвинения:

«И потому, насколько соперничество и соревнование, стремящиеся в доблестном труде победить и превзойти стоящих выше, чтобы завоевать себе славу и честь, сами по себе похвальны и достойны высокой оценки, как нечто в мире необходимое и полезное, настолько, наоборот, в еще большей степени заслуживает порицания и осуждения преступнейшая зависть, которая, не терпя в других ни почестей, ни успехов, готова лишить жизни того, у кого она не может отнять славу, как это сделал коварный Андреа дель Кастаньо. Ведь он был живописцем и рисовальщиком поистине превосходным и великим, но еще больше были его злоба и зависть, которые он питал к другим живописцам и которые доходили до того, что он похоронил и скрыл сияние своего таланта во мраке греха»[166].

Если Джованни Бацци из Сиены по прозвищу Содома — это «плохой мальчик» среди художников, то Доменико Беккафуми — его добродетельная противоположность, безупречная в творческом и моральном плане. Что до Баччо Бандинелли, который осмелился противостоять лучшему из возможных художников, Микеланджело, то у него не было никаких шансов не стать негодяем.

В эпоху, когда благородные люди всегда носили с собой меч и использовали его с удручающей регулярностью, все эти художественные дуэли неизбежно приобретали по-настоящему воинственный оттенок. В рамках «Жизнеописаний» Вазари антигерои оправдывают и делают необходимым и неизбежным с точки зрения высших сил появление Микеланджело (названного так в честь архангела Михаила, возглавляющего небесную армию). В его образе доводится до логического завершения всё, что предзнаменовали собой предыдущие герои истории Вазари (Джотто, Донателло, Мазаччо и Брунеллески). Читатели XVI века были знакомы с примерами исполнения пророчеств — из Библии и из классических источников. Иисус исполнил обещанное пророками Моисеем и Давидом в Ветхом Завете. Император Август исполнил обещанное легендарным героем Энеем. И точно так же после 1538 года герцог Козимо исполнит обещанное в XV веке Козимо Старшим и его сыном Лоренцо Великолепным, который в жизни никогда не был так великолепен, как в воображении герцога Козимо.

Вазари, будучи аретинцем, обласканным во Флоренции, тонко чувствовал эту особенную итальянскую форму враждебности. Не было сомнений, что он закончит свою работу, — не важно, какие препятствия соперники ставили на его пути. Ему слишком много приходилось делать одному, но он никогда не показывал, как страдает. Он даже не мог попросить коренных флорентийцев помочь: тем самым он только дал бы им повод для злословия. Вместо этого он тайком пишет знакомому из другого города — Рафаэлло да Борго, художнику, который жил в умбринском городе Борго-Сан-Сеполькро, «над аркой Святого Феликса у дворцовой площади», недалеко от Ареццо. Будучи неглупым, Вазари использует своих союзников, чтобы справиться с флорентийскими заговорщиками. В письме к Рафаэлло он упоминает и о задании, которое получил, прежде чем император заявил о своих планах. Вазари украшал спальню герцога Алессандро в палаццо Медичи сценами из жизни Юлия Цезаря. Император собирался остановиться в герцогских покоях во время своего визита. Алессандро намеревался переместиться в гостевые комнаты в палаццо Турнабуони. Для Карла V, среди титулов которого значилось «цезарь», тема была самая подходящая. И Вазари не мог отложить этот проект. В конце концов вместо недописанных фресок на двух стенах он повесил картоны с полномасштабными эскизами. Само по себе это задание показывает, как высоко ценил его герцог Алессандро.

«Когда я заканчивал третью историческую фреску с Цезарем, которую герцог Алессандро поручил мне написать в палаццо, от Его Светлости пришел приказ из Неаполя, что император будет проезжать через Флоренцию. Так что он приказал Джованни Корси, Луиджи Гвиччардини, Палла Ручеллаи и Алессандро Корсини сделать декорации, инсталляции и триумфальную процессию во славу Его Величества и украсить этот чудесный город. Он также написал, что этим господам следует воспользоваться моими знаниями и опытом. Я не замедлил поделиться с ними своими набросками и идеями…»

Вазари продолжает просьбой к Рафаэлло:

«Теперь перехожу к возможностям для тебя и к своей просьбе. Я был бы очень благодарен тебе, если бы, получив то, что я послал с герцогскими всадниками, ты незамедлительно приехал бы, не тратя время на то, чтобы отыскать сапоги, меч, шпоры или шляпу: их ты можешь найти позже.

Всё это случилось, когда я работал в палаццо Веккьо над флагом, на котором все гербы и печати Его Величества и который должен взлетать над главной башней новой крепости, пятнадцать браччо в высоту и тридцать в длину, а вокруг меня работали еще шестьдесят лучших художников Флоренции. Мы уже почти закончили, как вдруг пришел приказ от организаторов празднества сделать фасад в полный рост на площади Сан-Феличе, с колонами, арками, дорожками и орнаментом, прекрасную вещь… Мастера, которых я нанял на проект, отказались. Их испугало количество работы и близкий срок. И поскольку я сделал эскиз, то Луиджи Гвиччардини и другие отдали эту работу мне. Так что мне срочно нужна помощь. Я бы не беспокоил тебя этим, если бы эти мастера, которые обиделись на меня за то, что мне доверили их работу, не строили бы мне козни, полагая, насколько мне известно, что аретинская лошадка будет важничать во флорентийской львиной шкуре. И теперь я прошу тебя о помощи как любящий друг и сосед в беде. Я верю, что ты поможешь мне, потому что хочу показать им, что пусть я юн, тщедушен и безбород, но я могу служить моему господину и без них. И когда потом они придут ко мне за работой, я скажу им: „Э! Это можно сделать и без вас“. Дорогой, прекрасный, милый мой Рафаэлло, не разочаруй своего Джорджо, потому что так ты жестоко поступишь с нашей дружбой, и убийца Борджиа убьет мою репутацию»[167].

С помощью умбрийца Вазари закончил и украшение Флоренции, и свои картоны в срок, к приезду императора 29 апреля 1536 года. Последний рывок так подорвал его силы, что он побрел в местную церковь, растянулся на ветках и крепко заснул. Возможно, он храпел; во всяком случае, слухи о его бесцеремонности достигли Алессандро деи Медичи, который смеялся до колик. Герцог тотчас послал слуг разбудить Вазари и привести его, растрепанного и заспанного. «Твоя работа, мой Джорджо, — вероятно, заявил он, — самая лучшая, самая прекрасная, самая быстрая из всех других… Так почему ты спишь, когда время бодрствовать?»[168]

И хотя Вазари часто скатывается в преувеличение и льстит самому себе, в этом случае всё было так: Алессандро не только заплатил своему верному слуге четыреста дукатов за саму работу, но и добавил еще доход от штрафов, которые заплатили художники, не выполнившие своих заданий. Еще триста дукатов в год. В свои двадцать пять Джорджо имел солидный доход[169].

У большинства итальянских городов-государств была своя валюта. У венецианцев — дукаты, у флорентийцев — флорины, у римлян — скуди (и испанские кроны). Всё это были золотые монеты, практически равные по себестоимости. Купцы часто вели расчеты на основе несуществующей валюты — лиры: это слово происходило от латинского, означающего «фунт». (Так же называлась общая валюта в Италии до появления евро.) «Сольди» (от латинского solidi) означает «деньги» на современном итальянском языке. Но в XVI веке серебряный soldo примерно равнялся английскому шиллингу. Другое слово со значением деньги — denari (денарий); оно происходит от латинского слова со значением «десять»; по сути, denari — мелкая монета, как десять центов. Еще были медные монеты меньшего номинала — baiocchi (байокки). Грубый подсчет соответствия монет можно встретить в дневниках Леонардо. 1 венецианский дукат равнялся 6 лирам, 120 сольди или 1440 денариям. Среди имущества художника была кровать за 140 сольди, деньги на погребение — 120 сольди, 20 сольди на покупку замка, 18 — на бумагу (не написано, сколько бумаги, но она делалась из проваренных тряпок и стоила дорого), 20 — на пару очков, 11 — на стрижку, 6 — гадалке, 3 — чтобы снять обычную комнату (столько же стоила свежая дыня), 21 — на меч и нож, 23 — чтобы купить метр ткани на одежду, 100 — на льняной дублет. А вот штаны (для мужчин, конечно) могли стоить от 40 до 120 сольди.

Ежедневная плата ученика составляла 11 сольди, десять дней работы обученного подмастерья в мастерской художника в XVI веке стоили 1 дукат. В год выходило 350 дукатов — уже солидный заработок. Теперь нам нетрудно оценить богатство Вазари, который получил за одну картину как за год работы. Он мог купить себе 400 пар самых модных штанов или 16 000 дынь[170].

Обеспеченная жизнь продолжалась меньше года, поскольку зависела от политической стабильности во Флоренции. Меньше чем через девять месяцев настало время для герцога Алессандро быть убитым другим амбициозным Медичи, который хотел власти над Флоренцией. Убийство это было настолько ужасным, что оно вдохновило на сцены предательства театры Шекспира и Джонсона. Оно составляет самые яркие страницы «Истории Флоренции» Бенедетто Варки. Настоящая детективная история, тем более захватывающая, что Варки утверждал, что у него есть информация от самих убийц.

11. Убийство и отмщение

Убийство Алессандро Медичи — это одна из самых великих и жестоких детективных историй времен Возрождения. Звучит как сюжет якобитской «трагедии мести», и это не совпадение. Английские драматурги XVII века часто вдохновлялись событиями итальянской истории. И вряд ли они могли бы придумать что-либо более красочное и жестокое, чем кровавые истории семейного предательства, которые происходили в Италии.

Главного виновника, Лоренцо Медичи, прозвали Лоренцино (Маленький Лоренцо) и Лоренцаччо (Плохой Лоренцо), чтобы отличать его от других Медичи с таким же именем: от предполагаемого отца герцога Алессандро Лоренцино, герцога Урбинского, от Лоренцо Пополано (Народного), троюродного брата Лоренцо Великолепного, и, конечно, от самого Великолепного.

Лоренцаччо был внуком Лоренцо Пополано и, таким образом, пятым кузеном герцога Алессандро (если Лоренцино, герцог Урбинский, и вправду был его отцом). Или, что более вероятно, его очень дальним родственником, если его отцом на самом деле был Климент VII. Лоренцаччо родился в 1514 году, на четыре года позже своего родственника, соперника и в конечном счете жертвы. Он рос в деревне в поместье Медичи, в горах на северо-востоке от Флоренции, вместе со своим троюродным братом Козимо и некоторое время жившим там герцогом Алессандро. В 1530 году Лоренцаччо приехал в Рим, где развлекал себя тем, что отбивал головы у древних скульптур на арке Константина. Только вмешательство кардинала Ипполито спасло его от казни, поскольку папа Климент VII издал декрет, согласно которому вандалов полагалось вешать без суда. Поначалу папа снисходительно относился к своенравному родственнику, ценя его интеллектуальные способности. Но после истории с испорченными скульптурами он назвал Лоренцаччо «позором семьи Медичи»[171]. Варки пишет, что у юнца была «странная жажда славы», и он «получал свое удовольствие, особенно что касается любовных дел, не обращая внимания на пол, возраст или социальное положение; глубоко внутри у него не было уважения ни к кому». Наружностью он тоже не блистал: «…маленький, скорее щуплый, чем рослый, за что его и прозвали Лоренцино. Он никогда не смеялся, а только хихикал. Он был не то чтобы красавцем, но привлекательным мужчиной со смуглым печальным лицом»[172]. Заслужив ненависть в Риме, Лоренцаччо вернулся во Флоренцию и стал дармоедом в свите герцога Алессандро, вечно бедствующим, зависимым и мстительным. Единственным, кто не замечал кипучей зависти, скрывавшейся под маской раболепия Лоренцаччо, был сам Алессандро. Бенвенуто Челлини, видевший кузенов вместе, удивился, как герцог может хорошо относиться к человеку, который явно его презирает[173]. Но Лоренцаччо был полезен: он шпионил за другими членами герцогского двора и помогал герцогу делать вылазки на дно флорентийской жизни. Это и было тем последним звеном, которое позволило Лоренцаччо расставить свою смертельную ловушку.

Алессандро положил глаз на тетю Лоренцаччо Катерину Рикасоли. Однажды холодной ночью 5 января 1537 года пара впервые встретилась в квартире Лоренцаччо по соседству с палаццо Медичи. Камин был разожжен, кровать расстелена. Алессандро снял свою кольчугу и ножны с мечом, сел на стул и прикорнул. Лоренцаччо тихонько привязал меч Алессандро к ножнам, чтобы им нельзя было воспользоваться, и выскользнул якобы за Катериной. На самом деле он привел убийцу, капитана наемников с громким именем Скоронконколо[174].

Благодаря Бенедетто Варки мы знаем, что Лоренцино нанял Скоронконколо, не говоря ему, кто будет жертвой. Скоронконколо поклялся, что выполнит свою работу, «даже если перед ним окажется Господь Бог». Лоренцаччо сказал ему: «Вот и настало время, брат. Я закрыл врага в своей комнате, и он заснул… Даже не думай о том, друг ли он герцогу, думай о своей работе».

«Я всё сделаю, даже если это сам герцог», — ответил Скоронконколо.

Затем, после некоторого колебания, Лоренцаччо поднял засов (Варки умело нагоняет саспенс).

«Господин, вы спите?» — спросил он. И в ту же секунду воткнул свою рапиру в бок Алессандро. «Одного этого удара было достаточно, чтоб убить», — пишет Варки. Но Алессандро стал сражаться, как флорентийский лев. Размахивая стулом, он попытался укрыться за кроватью, но Лоренцаччо опрокинул его на одеяло и зажал ему рот, чтобы приглушить крики, а Скоронконколо ударил Алессандро кинжалом в лицо. Тот укусил Лоренцаччо за палец, почти оторвал его. Двое боролись, так плотно сцепившись, что Скоронконколо боялся подойти и ударить не того человека. Наконец герцог стал слабеть, и наемник прикончил его смертельным ударом в шею.

Убийцы накрыли тело. Лоренцино спрятал раненую руку в перчатку, закрыл дверь и положил ключ в карман. Затем они оба сели на лошадей и поскакали в Венецию. Через два дня они были там, и тут с ними поговорил Варки[175].

В план Лоренцаччо закралась только одна ошибка. Смысл убийства заключался в том, чтобы захватить власть во Флоренции. Но после такого грязного, ужасного преступления, без армии, которая бы его прикрывала, в компании одного лишь наемного убийцы, Лоренцаччо стал беглецом.

Во Флоренции было свое гражданское ополчение. Во главе его стоял капитан Антонио Вителли. Когда Лоренцаччо решил напасть, капитан находился в своем родном городе Читта ди Кастелло. Когда герцог Алессандро не появился утром 6 января, другой потомок Медичи почувствовал, к чему всё идет, и собрал войска.

Это был сорокашестилетний кардинал Инноченцо Чибо, внук Лоренцо Великолепного по матери, Контессине Медичи, который уже исполнял обязанности регента, когда Алессандро случалось покидать Флоренцию. Кардинал Чибо быстро собрал Совет сорока восьми, чтобы управлять городом, пока ситуация не прояснится. Тем временем поползли слухи: Лоренцаччо видели пронесшимся, как фурия, с окровавленной перчаткой на одной руке. Он прошмыгнул в дом хирурга, а затем растворился в ночи. Когда позже в тот же день кардинал открыл дверь дома Лоренцаччо и увидел там тело герцога в окровавленных простынях, он не был сильно удивлен.

У Медичи не было очевидного преемника. Инноченцо Чибо понимал, что он временно занимает это место, потому что он был хоть и прямым наследником Лоренцо Великолепного, но по материнской линии. Пятнадцатилетняя вдова Алессандро Маргарита (дочь Карла V) хоть и говорила свободно по-итальянски, всё же была чужестранкой и не могла управлять государством. Вместо этого ее скрыли в безопасных чертогах крепости Святого Иоанна. (Позже эта невероятная женщина сама станет управлять несколькими государствами.) Двое детей герцога Алессандро были всего лишь малышами, да еще и внебрачными. Третий ребенок был на подходе. Лоренцаччо уничтожил свои шансы стать наследником, совершив убийство и не озаботившись четким планом, как занять место жертвы. Побег не помог ему. Ближайшим совершеннолетним наследником был друг детства Лоренцаччо Козимо Медичи, отпрыск той же ветви Медичи Пополано, что и герцог Алессандро, хотя его линия считалась особенно славной. Его отец Джованни деи Медичи был выдающимся военным капитаном. Только он, по мнению людей, мог бы, будь он жив, остановить вторжение 1527 года. Козимо исполнилось только восемнадцать, но он обучался вместе с ополчением, и его любили солдаты.

Эти солдаты и поставили Козимо во главе города 9 января 1538 года, забаррикадировав кардинала Чибо и Совет сорока восьми в палаццо Веккьо и угрожая сбросить всех по очереди на зубчатые стены[176]. Тонкая политическая уловка сделала свое дело, и Козимо был тут же «избран» главой государства.

Для Вазари, как и для большинства флорентийцев, эта резкая смена правительства таила в себе источник замешательства и надежду. Из всех его союзников в семье Медичи остался только Оттавиано. Алессандро никогда не нравился флорентийцам, но он был щедрым покровителем для начинающего художника. Каким был Козимо, неизвестно. Все эти события привели к духовному кризису Вазари:

«Смотри, дорогой дядя, надежды на благосостояние и милости Фортуны и надежная поддержка правителей — всё исчезло за один миг! Смотри, герцог Алессандро, мой земной господь, мертв, зарезан, как зверь, жестоким и завистливым Лоренцо ди Пьерфранческо, его родней! Я рыдаю, как и многие, ибо двор кормится низкопоклонством совратителей, менял и подлецов, и ныне по их вине погиб не только владетель. Вместе с ним все, кто поклоняются мирским целям и смеются над божественными, и теперь всех их постигло несчастье, как и Его Сиятельство, и всех его слуг. Конечно, признаю, что и сам стал слишком высокомерен из-за милостей, полученных мной сначала от Ипполито, кардинала Медичи, затем его дяди Климента VII…

Теперь эта смерть разбила цепи моего служения этому славному дому. Я решил отделиться от всех дворов, равно от князей Церкви и светских государств, зная, что Господь дарует мне больше милости, если я буду голодным ходить из города в город, украшая сей мир по мере, что доступна моим талантам, верный Его Величеству и всегда готовый ему служить…

Тем временем помолись, чтоб я добрался до Ареццо, потому что, клянусь тебе, здесь, во Флоренции, мы все, кто служили ему, подвергаемся большой опасности. Я ушел отдыхать в свою комнату и разослал все свои вещи друзьям за пределами города. Когда я закончу картину „Тайная вечеря“, я оставлю ее Великолепному Оттавиано как подарок на прощание. Как Христос, прощаясь, оставил после себя память (евхаристию) святым апостолам. Так что я оставляю ему это наследство в знак моей признательности и, покинув двор, возвращаюсь к лучшей жизни»[177].

Следующие несколько месяцев Вазари страдал от того, что он называл меланхолией, а мы бы назвали депрессией. В феврале он вернулся в Ареццо, но после пережитой травмы ему было тяжело выносить любовь семьи. Он стал затворником. В отличие от большинства людей в депрессии, он много и компульсивно работал. Свободный от забот придворной жизни, он больше не вязнул в политике, кознях, этикете, слухах. Но он был одинок и растерян. Позже он писал о своем состоянии духа:

«Взгляните на меня, покинутого в Ареццо, в отчаянии из-за смертных мук герцога Алессандро. Бегущего от людей, семьи и тепла родного дома. Печаль заставила меня закрыться в комнате. Я ничего не делал, только работал, тратил энергию, ум, всего себя. Не говоря уже о том, какими печальными становились мои мысли от ужасающих видений»[178].

Он развил духовную сторону своего характера и писал так:

«Так, пока я работаю, я созерцаю божественную тайну: что безгрешный Сын Бога погиб за нас с позором на кресте. Я справляюсь со своим собственным горем, держа это в уме, и довольствуюсь жизнью в мире и нищете, так мой дух достигает высочайшего спокойствия»[179].

Ему регулярно писали друзья, призывая его вернуться во Флоренцию, к придворной жизни, но всё было тщетно. Он писал Антонио Сергвиди:

«Любовь моей матери и доброта дона Антонио, моего дяди, ласковые сестры и вся любовь этого города дают мне возможность с каждым днем всё больше осознавать, какие тяжелые цепи службы при дворе я нес, сколько видел жестокости, неблагодарности, пустых надежд, яда и слабости льстецов, короче, все мерзости той жизни»[180].

Кроме того, ему не повезло с выбором покровителей во Флоренции:

«Я, наверное, единственный человек, жаждущий служить людям, которых отнимают у него ядом или ножом как раз тогда, когда он больше всего в них нуждается»[181].

Вместо этого он ударился в работу. Своему флорентийскому другу Баччо Ронтини он писал: «Я был бы рад, если бы ты, когда приедешь, захватил мне ту книгу о костях и анатомии, которую я дал тебе в прошлом году. Потому что мне она может понадобиться. Здесь у меня нет такого доступа к трупам, как во Флоренции»[182].

И только его старый учитель Джованни Полластра догадался, что излечит Джорджо от меланхолии и духовных терзаний: горное святилище Камальдоли, обитель в тосканских Апеннинах, в которой жили монахи. Даже Бенедетто Варки, мирская душа, написал сонет во славу этого горного монастыря, который находился на расстоянии пятидесяти шести километров от Ареццо.

Бывают ли безвольные сердца, Которые в тиши монастыря, Затерянного средь альпийских сосен, Освобожденные от всех мирских забот, Не поклялись бы в преданности Богу?[183]

Горный воздух и место, где можно было просто подышать и подумать, принесли Вазари облегчение. Ему стало лучше уже через пару дней. Благодарный и воодушевленный, он написал ответ Полластре в Ареццо:

«Да ниспошлет Господь на Вас благословение тысячу раз, мой дорогой мессер Джованни. Потому что благодаря Вам я отправился в обитель Камальдоли, и лучшего места на земле для меня найти было невозможно. Проводя время с этими святыми братьями, которые подправили мое здоровье и самоощущение буквально за пару дней, я стал понимать, как ослеплен был сумасшествием и куда оно меня вело. Здесь, в этой далекой горной глуши, среди этих сосен, я стал способен различать совершенство тишины»[184].

Жизнь в монастырском приюте сняла груз с души Вазари, но подвергла испытаниям тело. Обитель, как многие монастыри такого типа, состояла из отдельных келий, которые обычно делили между собой три монаха. Кроватью служил соломенный тюфяк без каких-либо одеял, так что гостям приходилось спать в одежде. Середину кельи можно назвать кабинетом: тут были стол и книжка — как правило, одна. Остальная часть комнаты служила гостиной и годилась для жизни только формально. В Камальдоли постоянно топили дровами очаг, чтобы сдерживать холод. Этот очаг и деревянные доски, которыми были обиты стены, — вот и все хитрости для сохранения тепла. В стене было углубление с импровизированным алтарем. Свет проходил сквозь маленькое окошко, а под подоконником растянулся узкий стол в виде деревянной доски. Еду оставляли на полке возле каждой комнаты, молча; разговоры были запрещены — только молитва в церкви. Ухо постепенно настраивалось на звуки ветра в вершинах сосен, журчание воды в фонтане и шорох сандалий на каменных дорожках. Иногда к этим звукам присоединялся искренний, но, скорее всего, нестройный хор братьев во время служб, которые размечали ход дня. Внутренний двор, окруженный кельями монахов, всегда располагал к прогулкам и созерцанию. Но светские беседы в нем не дозволялись.

Церковь в Камальдоли построили в 1203 году. В 1523-м она была обновлена, но в 1527 году солдаты Карла V на пути в Рим разграбили ее. Во время посещения Вазари церковь по-прежнему была в плохом состоянии. Лютеранские отряды радостно ободрали с нее все произведения искусства. Вазари предложил в благодарность за гостеприимство, которое так взбодрило его, написать для церкви новую алтарную картину. По его словам, монахи сомневались в том, что стоит нанимать такого молодого человека, так что он предложил написать тройной образ «Дева Мария с Младенцем, святым Иоанном Крестителем и святым Иеронимом». Работа над панелью заняла у него два месяца и принесла ему еще один заказ. Монахи, которые убедились в его мастерстве, были рады пригласить его вернуться после зимних морозов и расписать церковь.

«Эти святые братья хотят, чтобы я сделал им картину для главного алтаря, а также фасад часовни и крестную перегородку, на которой бы были скульптуры и фрески, и еще две алтарные картины, такие, чтобы между ними была дверь на хоры посередине»[185].

Когда художнику заказывали фреску, обычным условием были крыша и стол, но они не всегда приходились живописцу по вкусу. Вазари рассказывает в связи с этим историю Паоло Уччелло.

«Говорят, что, в то время как Паоло работал над этими произведениями, тамошний аббат кормил его почти только одним сыром. Так как это ему надоело, Паоло решил, будучи человеком робким, больше туда на работу не ходить, а когда аббат за ним посылал, он всякий раз, когда слышал, что его спрашивают монахи, не оказывался дома, и если случайно какие-нибудь монахи этого ордена встречались ему во Флоренции, он пускался бежать от них во всю мочь. И вот двое из них — более любопытные и более молодые, чем он, — всё же однажды его нагнали и спросили, по какой причине он не приходит кончать начатую работу и почему он убегает при виде монахов. Паоло ответил: „Вы довели меня до того, что я не только от вас бегаю, но и не могу ни работать, ни проходить там, где есть плотники, а всему причиной неумеренность вашего аббата, который своими пирогами и супами, всегда начиненными сыром, столько напихал в меня творогу, что я боюсь, что превращусь в сыр и меня пустят в оборот вместо замазки; и если бы так продолжалось и дальше, вероятно, я был бы уже не Паоло, а сыром“. Монахи ушли от него и с превеликим смехом рассказали обо всем аббату, который, уговорив его вернуться на работу, отныне заказывал для него уже не творог, а другие кушанья»[186].

Паоло также был великим художником, но благодаря анекдоту Вазари потомки чаще вспоминают его страсть к птицам (его фамилия означает «птица») и ненависть к сыру, а не профессиональные достижения.

Можно заключить, что в горном приюте Джорджо питался лучше или, во всяком случае, более разнообразно, чем Паоло. Письмо из Камальдоли открывает нам в Вазари и всё более красноречивого мастера слова. Описания красоты и покоя монастырской обители — едва ли не самые волнующие из тех, что вышли из-под его пера. Но мир и двор еще не покончили с Джорджо, как бы он ни был уверен, что покончил с ними сам.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

12. Странствующий художник

Восемнадцатилетний герцог Козимо деи Медичи на удивление умело взялся за изможденную Флоренцию. Ему помогали несколько опытных советников, среди которых был и пятидесятитрехлетний Оттавиано Медичи. Этот же человек положил начало карьере Джорджо, хотя последний опыт во Флоренции и жизнь в обители Камальдоли отвратили последнего от придворных дел. «За два месяца я понял, как много могут покой и одиночество принести пользы. И я могу заявить, только теперь я осознал, что в шуме площадей и дворов я напрасно возлагал надежды на людей, мелочность и пустоту этого мира»[187].

В XVI веке обман был формой выживания при дворе. Как отмечает историк Морис Брок, о качествах идеального придворного, точно сформулированных у Бальдассаре Кастильоне в его «Придворном» (1528), — grazia (любезность) и sprezzatura (невозмутимость) — можно говорить только при понимании всех остальных: «Придворная жизнь основывалась на культуре видимости: каким бы ни казалось одухотворенным лицо, оно должно оставаться маской… Жизнерадостность придворного или придворной леди была лишь вопрос социальной оболочки». Чтобы выжить, внутреннюю жизнь надо было прятать. Для итальянца времен Возрождения слово segreto означало «частный, личный». Брок продолжает: «Как Кастильоне советует придворной, в обществе полезно иногда менять свою маску. Но какую бы маску вы ни выбрали, никогда не позволяйте своей настоящей личности выйти наружу»[188].

Строчка стихов Микеланджело прекрасно подводит итог трудностям придворной жизни:

…И весь я выгнут, как сирийский лук. Средь этих-то докук Рассудок мой пришел к сужденьям странным…[189]

Человек приспосабливается к меняющимся обстоятельствам, облачается в маску и манеры другой личности.

Основные уроки успеха и выживания при дворе были расписаны еще в двадцать третьей главе «Государя» Макиавелли: «Отсюда можно заключить, что добрые советы, кто бы их ни давал, родятся из мудрости государей, а не мудрость государей родится из добрых советов»[190].

Культура обмана при дворе — тема знаменитой картины Бронзино «Аллегория любви и страсти», написанной в 1545 году. В это время Бронзино был официальным придворным портретистом Козимо Медичи, а Вазари работал в разных местах и завершал работу над «Жизнеописаниями». На картине оставлено зашифрованное послание о том, как изнурительна (а иногда и печальна) была жизнь при дворе. Никто не мог точно знать, кто друг ему, а кто только притворяется. Для трудолюбивого и дружелюбного художника, которым был Вазари, этот маскарад не представлял никакого интереса. И нет ничего удивительного, что он хотел отдохнуть от игр с личинами.

Теперь же, будучи в умиротворенном состоянии ума, Вазари «отправился во Флоренцию повидать мессера Оттавиано. Пробыв там несколько дней, я с большим трудом добился того, чтобы не вернуться на службу при дворе, как тому этого хотелось. Всё же я вышел победителем, приведя веские доводы, и решил, прежде чем за что-нибудь браться, поехать в Рим»[191]. Прежде чем разрешить своему протеже поездку в Рим, Оттавиано дал ему задание во Флоренции — скопировать портрет кисти Рафаэля, изображающий папу Льва Х и двух кардиналов: рано умершего Луиджи деи Росси и Джулио Медичи, будущего папу Климента VII. У Оттавиано был оригинал этой картины, но теперь Козимо хотел получить ее для своей герцогской коллекции — не как личную собственность, а как сокровище тосканского государства.

Художники XVI века довольно часто копировали известные произведения, и не только чтобы отточить собственную технику. Во времена, когда еще не было фотографий, копии позволяли разным заказчикам владеть одной и той же известной картиной. Копии могли заменить проданные или отданные картины, могли воссоздать шедевр старого мастера через много лет после того, как он оставил работу. После смерти Рафаэля Андреа дель Сарто представитель следующего поколения, делал копии его картин. Через столетие Питер Пауль Рубенс сделал единственно выжившую копию «Битвы при Ангиари» Леонардо, доказав, как важно это занятие для истории. Когда такие великие художники, как Андреа или Рубенс, делали копии, из-под их кисти выходили самостоятельные шедевры. С помощью красок они вели своего рода диалог с мастерами прошлого. Эти картины были и данью уважения, и способом обучения, и соревнованием, которое показывало, насколько новый художник приблизился в своем мастерстве к предшественнику. Существовала принципиальная разница между копиями и подделками (как мы увидим в следующей главе). Копирование всегда играло важную роль в обучении художников.

Тициан раз за разом писал кающуюся Марию Магдалину; всего обнаженных и одетых Марий было четыре штуки. Он снова и снова экспериментировал с вариациями на тему «Венера и музыкант». Караваджо написал по меньшей мере двух «Лютнистов», возможно, даже трех. А также два «Обращения святого Павла» для одной и той же часовни в Риме. Леонардо, который редко что-либо заканчивал, все-таки завершил две версии «Мадонны в скалах». В каких-то случаях, как, например, с кающейся Магдалиной у Тициана, художник обнаруживал удачный ход, который покупатель просил повторить — похоже, но не в точности так же. С другой стороны, в случае с «Обращением святого Павла» Караваджо оригинал оказался слишком сложным, если рассматривать его с близкого расстояния. И Караваджо по собственной инициативе заменил изображение более простым и драматичным по композиции. Две версии «Ужина в Эммаусе» (когда Иисус после воскрешения предстает перед двумя учениками) — это явные исследования одной и той же темы, выполненные в течение нескольких лет. Они разные по настроению, стилю и деталям. Современник Вазари Бронзино сделал копию собственной картины для алтаря Элеоноры Толедской по заказу некоего чиновника, который восхищался оригиналом, стоявшим в личной часовне Элеоноры.

Кроме того, художники копировали друг друга, как в случае с картоном «Битвы при Кашине» Микеланджело — работой, которая подстегнула Баччо Бандинелли стать рисовальщиком. Тициан копировал Рафаэля, Рубенс копировал Тициана, Делакруа копировал Рубенса. Когда в XVII веке семья Ингирами из Вольтерры вынуждена была продать потрет своего предка Томазо Ингирами кисти Рафаэля, чтобы выплатить игорные долги, она заказала копию придворному живописцу Медичи Джованни да Сан-Джованни. Ее и продали в конце XIX века бостонской коллекционерке Изабелле Стюарт Гарднер как произведение из мастерской Рафаэля[192]. До того как найденную в пыльном углу иезуитской семинарии в Дублине картину Караваджо «Предательство Христа» очистили от вековой грязи, она считалась поздней копией Караваджо XVII века средней стоимости. Теперь она, чистая и ярко подсвеченная, стала главным шедевром Национальной галереи Ирландии и считается лучшей работой Караваджо. Ценность произведения искусства пугающе тесно связана с таким тонким делом, как восприятие. Восприятие поначалу обесценивало «Предательство Христа» Караваджо, и восприятие же сделало ее настолько дорогой. В случае с Музеем Гарднер и портретом Томазо Ингирами найденное в архивах свидетельство о продаже, датируемое XVII веком, подтверждает, что эта работа была написана в Тоскане в XVII веке, а не в Риме, в мастерской Рафаэля, около 1510 года. И конечно, как выглядела «Битва при Ангиари», мы знаем только благодаря копии, сделанной Рубенсом по гравюре с исчезнувшего оригинала.

Групповой портрет Льва Х и двух кардиналов, заказанный Вазари, должен был заполнить пустое пространство в галерее Оттавиана, которое образовалось там, где раньше висел оригинал. К февралю 1538 года портрет был готов, и Вазари наконец мог ехать в Рим. Но теперь он путешествовал не один. Теперь он стал мастером и имел при себе подмастерье. Следующие пять месяцев он провел, «занимаясь… рисованием всего того, что я не успел зарисовать за время моих прошлых приездов в Рим, в частности того, что было зарыто под землей в гротах. Из архитектуры или скульптуры я не оставлял ничего, что я не зарисовал бы и не обмерил. Настолько, что я поистине могу утверждать, что рисунков за этот промежуток времени я сделал более трехсот, от которых впоследствии в течение долгих лет я получал и радость, и пользу, пересматривая их и освежая в себе память о всех вещах, виденных мною в Риме»[193]. В письме к Пьетро Аретино Вазари писал: «Про себя могу сказать, что в этом году… всё, что я делал здесь [в Риме], это рисовал. Я скопировал все величайшие чудеса Рима»[194]. Для тосканских и римских художников рисунок был самым главным. Именно он позволял раскрыть тайны мастерства древних и давал ключ к величию. Путешествие в Рим считалось необходимым для каждого серьезного художника. И так продолжалось вплоть до XIX века, когда столица европейского искусства переместилась в Париж.

Хотя Оттавиано Медичи продолжал убеждать художника, что надо бросить рисование и вернуться во Флоренцию, где началось правление благосклонного к искусству герцога Козимо, Вазари стоял на своем и оставался в Риме. Он писал Оттавиано так:

«Я принял решение остаться среди этих камней, преображенных умелыми руками гениев, которые превратили их в подобие природы лучше, чем могла бы сделать сама Природа в своих попытках заставить их дышать и двигаться… Я скорее хотел бы умереть и быть похороненным в Риме, чем прожить жизнь в другом месте, где безделье, лень и инерция покрывают ржавчиной красоту талантов, которые могли бы быть чистыми и прекрасными, а вместо этого стали темными и мутными»[195].

Регулярные заказы в Риме, Камальдоли и других местах, в которых бывал Вазари, помогали ему обходиться без участия в придворной жизни Флоренции. Ему даже удалось поработать на Козимо Медичи. В 1539 году герцог, которому едва исполнилось двадцать, женился на прекрасной дочери испанского вице-короля в Неаполе, Элеоноре Толедской. Свадьба проходила в Болонье. И, как обычно, множество художников пригласили украсить город временными декорациями. Вазари очень хотел повидать своего друга Сальвиати и потратил месяц на гигантский картон с эскизами для трех живописных панелей с двадцатью сценами из Апокалипсиса. (Тема кажется немного странной для свадьбы, но семья Толедо была очень набожной.) С собой Вазари привез трех помощников: Джованни Баттиста Кунджи, Кристофано Герарди и Стефано Вельтрони.

В последующие годы Вазари будут неоднократно высмеивать за то, что он полагался на подмастерьев. Но фактически он использовал их не более, чем другие мастера. Недовольство соперников Вазари скорее отражает его неумолимую (а для них непостижимую) способность всё заканчивать вовремя. Статуты цеха давали ему возможность продавать картины, а также нанимать подмастерьев и брать учеников. Большое количество помощников было признаком успеха.

Вазари со своими тремя подмастерьями едва ли выглядел необычно, но критики считали, что Вазари неспособен работать один. Чтобы приманить помощников на большой проект в монастыре Сан-Мишель в Болонье, Вазари пообещал пару алых шелковых чулок самому прилежному из своих подручных (в то время это был последний писк моды). В результате, поскольку его удовлетворила работа всех троих (или желая избежать участи Иосифа с его разноцветным одеянием), он подарил по паре чулок всем троим. На большой живописный цикл ушло восемь месяцев. И Вазари за него заплатили две сотни скуди, относительно небольшую сумму, если учесть, сколько было потрачено времени. Когда он снова вернулся во Флоренцию, он написал «Снятие с креста» для церкви Святых Апостолов. И получил за одну панель, на которую ушла лишь доля времени, потраченного на цикл, триста скуди. Цикл, как и множество других работ Вазари, к сожалению, потерян. Монастырь был уничтожен в 1797 году, и его богатства рассеялись. Осталось всего несколько картин.

В Болонье местные живописцы завидовали «маленькому человеку из Ареццо» (как его часто называли) и заставляли его чувствовать себя некомфортно. Похоже, он принимал это как должное, считая, что пренебрежение — признак зависти и локального патриотизма, а не чего-либо более значимого. Но когда он полностью изучил местный стиль, он уехал в Тоскану. «…Я тотчас же вернулся во Флоренцию, так как… болонские живописцы, думая, что я собираюсь обосноваться в Болонье и отбивать у них заказы и работы, не переставали мне досаждать; однако они этим доставляли больше неприятностей самим себе, чем мне, потешавшемуся над их, с позволения сказать, страданиями и всякими выходками»[196].

Была осень 1540 года, и Джорджо уже четыре года путешествовал по собственному желанию. В Камальдоли он встретил потенциального нового покровителя — пятидесятидевятилетнего Биндо Альтовити. Он родился и жил в Риме, но происходил из семьи флорентийских банкиров, решительно противостоящих Медичи. Альтовити приехал в Камальдоли по делам. У его банка был контракт по поставке леса для сооружения собора Святого Петра, а корабельные сосны на горе монастырской обители идеально для этого подходили. Их рубили, пилили, затем на ослах и быках спускали к Тибру, а там грузили на баржи, которые везли их прямо в Рим. Вазари, конечно же, знал, кто такой Биндо Альтовити, задолго до того, как встретил его лично. В конце 1520-х этот умелый, образованный и невероятно красивый человек стал самым известным римским банкиром. Рафаэль написал его еще двадцатилетним юношей. На портрете он изображен в синем одеянии, которое подчеркивает цвет его глаз, с волной золотистых волос и в стильной шапочке, скрывающей первые признаки лысины.

К тому времени, как Вазари встретил его в Камальдоли, Биндо Альтовити уже отрастил роскошную бороду, а его светлые волосы стали белыми. Он путешествовал между Флоренцией и Римом и агитировал за республиканцев во Флоренции. С Козимо Медичи он сохранял видимость дружеских отношений, но на самом деле оба строили друг против друга козни. Альтовити прикрывал его старый приятель папа Павел III, который и предложил ему среди прочего контракт на лесозаготовки.

В глазах Вазари Биндо был еще и основательным знатоком искусства. Эта его репутация подтвердилась, когда он предложил проект, который ставил перед честолюбивым художником непростую задачу, — алтарную картину, изображающую непорочное зачатие. Идея того, что Дева Мария родила без греха, горячо обсуждалась в XVI веке (до 1854 года Католическая церковь не объявляла это догмой). Францисканцы и члены нового ордена иезуитов в непорочное зачатие верили. Им решительно противостояли доминиканцы. Визит Альтовити в обитель Камальдоли, должно быть, повлиял на его веру не меньше, чем на его дела:

«Увидев всё, что мною было написано в этом монастыре, и так как, на мое счастье, ему это понравилось, он [мессер Биндо], прежде чем уехать, решил, что я должен написать ему алтарную картину для Санто-Апостоло, его приходской церкви во Флоренции. А так как образ для Камальдоли и фреска на стене капеллы (где я попробовал примешать масляную краску к фресковой, что мне весьма ловко удалось сделать) были уже закончены, я приехал во Флоренцию и написал помянутую выше картину. А так как мне необходимо было показать себя в этом городе, где я подобного рода вещей еще не делал, и так как я имел много соперников и желание завоевать себе имя, я решил посвятить этому произведению все свои силы и вложить в него столько стараний, сколько я еще никогда ни во что не вкладывал… Итак, с октября месяца 1540 года я начал писать образ для мессера Биндо, собираясь изобразить на нем историю, которая должна была показать Зачатие Богородицы, как того требовало название капеллы, что было для меня задачей нелегкой, но так как и мессер Биндо, и я обращались за советом ко многим нашим общим друзьям, людям ученым, я в конце концов остановился на следующем решении»[197].

Джорджо продолжает описывать центральное изображение ствола дерева, обвитого змеей, и Адама и Еву, обвитых его усеченными ветвями, и возвышающуюся надо всем этим Богоматерь. По этой истории и по самой картине, как она выглядела в самом начале, мы можем судить о том, какое удовольствие и заказчику, и художнику доставлял их ученый разговор.

В тридцать лет благодаря заказу на «Непорочное зачатие» от Альтовити Джорджо Вазари наконец добился признания. У него была успешная практика, регулярные заказы, преданные друзья от Венеции до Рима и влияние как на Медичи, так и на их заклятых врагов. До начала работы над «Жизнеописаниями» оставалось еще семь лет, но он уже собирал для них информацию, особенно рисунки любимых художников. Он стал собирать их в специальную папку, которую назвал «Книги рисунков». Этот портативный архив стал для него иллюстрированной историей искусства. Он получал по три сотни скуди за картину, и довольно часто. Хорошая сумма, если учесть, что несколько лет назад он стремился получить должность брата — хранителя свинцовой печати, при которой имел бы восемьсот скуди в год.

К этому времени Вазари стал подумывать о том, чтобы где-нибудь осесть. В то время немногие жили дольше пятидесяти пяти лет, и тридцать лет считались средним возрастом. Данте не зря использовал формулировку «земную жизнь пройдя до половины». Вазари, как и многие мужчины в то время, не думал о браке. Женился он позже, под сильным давлением кардинала. Но когда он нашел мужа последней из своих сестер, то наконец избавился от обязанности заменять им отца. Как любой разумный тосканец, «достигший» чего-то, он приобрел собственность. Это был дом на окраине Ареццо — большой красивый дворец, который можно было перестраивать и украшать собственными фресками. Сейчас он называется Дом Вазари. Он писал так: «Чтобы избавиться от забот, я сначала выдал замуж свою третью сестру и купил дом в Ареццо, по соседству с Сан-Вито, в той части города, где воздух чище. Там просторно и прекрасные сады»[198]. Сегодня Дом Вазари по-прежнему соответствует этому описанию. Он стоит на холме в Ареццо, за его каменным забором — большой сад, узорчатые изгороди в итальянском стиле и мраморный фонтан. Как всегда, когда нужно было выбирать, Вазари прекрасно с этим справлялся.

13. Флоренция, Венеция, Рим

Крещение наследника было важнейшим событием для правителей эпохи Возрождения. Оно давало надежды на продолжение фамильной линии (хотя здоровье младенцев и маленьких детей до изобретения пенициллина всегда находилось под угрозой). И разумеется, крещение было поводом для большого праздника. Первый сын Козимо Медичи и Элеоноры Толедской родился 23 марта 1541 года (в апреле 1540 года у них родилась дочь Мария). Императору Карлу V предложили быть крестным отцом. Крещение назначили на 1 апреля — особую дату в личной истории герцога, а также народный праздник Флоренции. В этот день в 1537 году Козимо разбил армию своих врагов республиканцев (среди них был сын Биндо Альтовити Джованни Баттиста) при крепости Монтемурло, которая находилась в двадцати пяти километрах к северу от Флоренции[199].

Как и все крещения, это должно было проходить в знаменитом баптистерии, построенном в романском стиле, с его блестящим золотым мозаичным потолком и бронзовыми «Вратами Рая» Лоренцо Гиберти. Козимо приказал другу Вазари Никколо Триболо украсить здание внутри и снаружи витиеватыми узорами, напоминающими античные. Джорджо гордо заявлял, что Триболо «добился того, что храм сей, и сам по себе прекраснейший и древний, стал похож на новый храм в современном духе, наилучшим образом задуманный вместе с расположенными кругом скамьями, богато украшенными живописью и золотом»[200]. (Во времена Вазари считалось, что более изящно употреблять древнее слово «храм», а не современное «церковь».)

Но одной вещи не хватало, и гордый отец обнаружил это всего за шесть дней до церемонии:

«И вот, когда однажды пришел герцог посмотреть на убранство, он, будучи человеком с разумением, всё похвалил и признал, что Триболо всё хорошо приспособил к месту, к помещению и ко всему остальному. Он разразился сильными упреками лишь за то, что главная капелла была оставлена без внимания, и, будучи человеком решительным, тут же толково распорядился прикрыть всю эту часть огромнейшим холстом, расписанным светотенью, где бы святой Иоанн Креститель крестил Христа»[201].

Тосканцы славились и до сих пор славятся своей склонностью к изощренным ругательствам, в которых часто поминается Мадонна. Когда Вазари пишет, что герцог разразился «сильными упреками» (имея в виду неистовую брань, sconciamente), смысл его слов очевиден.

Козимо уже организовал команду художников, которые бы помогли Триболо с оформлением, во главе с Пьерфранческо Риччи. Внезапно открылась возможность:

«И вот, когда он [герцог] поручил осуществление этой работы мессеру Пьерфранческо Риччо, который был тогда герцогским домоправителем, и Триболо, то Якопо да Понтормо от нее отказался, поскольку оставалось всего шесть дней времени, которых, как он считал, ему было недостаточно; подобным же образом поступили Ридольфо Гирландайо, Бронзино и многие другие. В это самое время Джорджо Вазари, воротившийся из Болоньи и писавший мессеру Биндо Альтовити образ на дереве для его капеллы во флорентийской церкви Санто-Апостоло, был не очень в чести, хотя дружил и с Триболо, и с Тассо. Дело в том, что образовалась там некая шайка под покровительством названного мессера Пьерфранческо Риччо, и кто в нее не входил, не пользовался покровительством двора, как бы талантлив и добропорядочен он ни был. И по этой причине многие, которые при содействии подобного государя могли бы проявить свое превосходство, оставались в загоне…

Так вот, люди эти не особенно доверяли упомянутому Джорджо, который смеялся над их тщеславием и глупостями и стремился чего-либо добиться скорее трудом в искусстве, чем милостями; и о нем даже и не думали, когда вдруг синьором герцогом ему было приказано расписать названный холст названной композицией. Работу эту он выполнил светотенью в шесть дней, и какова была ее законченность, известно тем, кто видел, какое изящество и какую нарядность придала она всему убранству и великолепию этого празднества и насколько она оживила ту часть храма, которая особенно в этом нуждалась»[202].

Как и остальные временные декорации, эта работа Вазари исчезла вскоре после крестин. Но большинство художников, задействованных в празднике, с успехом использовали свои рисунки в последующих проектах. Для флорентийцев это было очень просто, потому что рисунки они делали на каждом этапе работы. Вазари работал так же: он написал другое «Крещение Христа» для собора в Ареццо в 1549 году.

Группа художников, собравшаяся вокруг Пьерфранческо Риччо, возможно, и была бандой, но это была, вне всякого сомнения, талантливая банда. Ридольфо ди Гирландайо родился, как и Рафаэль, в 1483 году, в семье известного художника XV века Доменико Гирландайо. Тот всегда работал на окружение Медичи и мог похвастаться, что Микеланджело когда-то ходил у него в учениках. Якопо Пантормо был на десять лет младше Ридольфо. Большую часть жизни он провел за работой над портретами для Медичи. Аньоло Бронзино родился в 1503 году и учился в мастерской Понтормо. Стиль Ридольфо, как и стиль Рафаэля, оформился в начале XVI века. И после смерти Рафаэля в 1520 году он, как и его современники Андреа дель Сарто и Фра Бартоломео, продолжал писать маслом полотна с бархатными текстурами в теплых природных тонах. Понтормо, наоборот, создал нечто новое. Образцом для него был Микеланджело, чьи холодные пастельные тона и искаженные пропорции тел его восхищали. Однако сам он изображал тела мужчин и женщин не сильными и мускулистыми, а вытянутыми и грациозными. Он не боялся показывать на своих полотнах сильные эмоции. В его трогательном «Снятии с креста» во флорентийской церкви Санта-Феличита Мадонна падает в обморок при виде мертвого сына, и даже ангелы плачут. Бронзино начинал с мастерской Понтормо. Он работал там так усердно, что их стили почти неотличимы. Оба предпочитают жемчужные телесные тона и холодную пастельную палитру. У юного художника особенно хорошо выходили портреты, среди которых было изображение сурового обнаженного герцога Козимо, позирующего в качестве греческого Орфея. Эту картину Бронзино написал вскоре после женитьбы герцога на Элеоноре Толедской.

В этой компании флорентийцев Вазари по-прежнему считался провинциалом из Ареццо. Понтормо родился за стенами Флоренции, в Эмполи, находившемся немного ниже по реке, но переехал в город еще ребенком. (Понтормо был чудаком и одиночкой. Вазари пишет, что на самый верх его дома вела передвижная лестница. Там у него была спальня и мастерская, и он мог в любой момент поднять лестницу и закрыть откидную дверь, чтобы его не беспокоили.) Но даже если Вазари и чувствовал себя чужаком, у него было два таланта, которые выделяли его среди соперников. Он мог работать с невероятной скоростью и рисовал почти так же хорошо, как и писал. Более того, двадцатилетний конфликт с коренными флорентийцами научил его самодостаточности. Он сделал величайшее одолжение герцогу Козимо тем, что завершил оформление для праздника в честь крещения малыша Франческо Медичи меньше чем за неделю. Но он по-прежнему не спешил становиться постоянным членом герцогского двора. Он больше хотел поехать в Рим и работать на Биндо Альтовити.

Вместо этого он написал так: «…когда мессер Пьетро Аретино, знаменитейший в то время поэт и мой очень большой друг, вызвал меня в Венецию, я был вынужден туда отправиться, поскольку он очень хотел меня видеть»[203]. Ранее в этом году он уже откладывал визит к Аретино. Наверняка он очень хотел увидеть и другого своего друга, Франческо Сальвиати, который переехал в Венецию после долгой жизни в Риме. Но, кроме того, у Джорджо была и профессиональная цель: «Сделал я это с охотой, чтобы за время этого путешествия увидеть творения Тициана и других живописцев»[204]. Вазари даже мог надеяться встретиться с Тицианом лично, потому что Пьетро Аретино близко дружил с ним и был частым посетителем шумных застолий, которые устраивали Тициан и Сансовино. (Говорят, что Аретино умер от удара во время одной такой встречи, от того, что очень смеялся одной грязной шутке о собственной сестре.)

Некоторое время Вазари переписывался еще и с Джулио Романо, самым талантливым и пылким протеже Рафаэля. Они никогда не встречались, потому что Джулио прижился в северном итальянском городе-государстве Мантуе. И там с 1524 года служил художником, архитектором и камергером при лорде Федерико Гонзага. Дружба двух художников сложилась в переписке, как говорит Вазари, «благодаря письмам и репутациям» (per fama e lettere). Среди интеллектуалов XV века стало обычной практикой переписываться с далекими друзьями, сначала в Европе, а потом и по всему земному шару. Они хвастались, что создали целую «Республику писем», связанную обширной сетью переписки. Из художников в это международное сообщество входили только самые образованные и яркие. Джулио повезло: он вырос в утонченной мастерской Рафаэля, где художники мешались с учеными, поэтами и знаменитостями. Хорошим другом ему стал, в частности, Пьетро Аретино. После смерти Рафаэля оба художника занимались недоброй славы проектом, которому принадлежит сомнительная честь называться первой в мире печатной порнографией. Идея принадлежала печатнику Маркантонио Раймонди, Джулио сделал серию сексуальных офортов I Modi («Позы»), а Аретино писал для них сонеты. Вскоре после того как разгорелся скандал, и Джулио, и Аретино уехали на север, где не так свирепствовала цензура. Маркантонио остался в Риме и был обвинен не в распространении непристойных материалов, а в нарушении авторского права. В результате ему всё сошло с рук благодаря его влиянию и положению. Ведь он был официальным издателем гравюр на картины Рафаэля, которые и сделали этого художника знаменитым во всей Европе[205].

Теперь, почти через двадцать лет, Джулио Романо успел обосноваться в Мантуе и был солидным пожилым человеком. Он пригласил своего молодого тосканского друга по переписке посмотреть на чудеса, созданные им для герцога Федерико Гонзага. К этому времени семья Гонзага управляла Мантуей более двух столетий, с 1328 года. Профессиональные военные, наследники традиций рыцарства, они считались более благородными, чем Медичи — банкиры, которые находились при власти всего столетие. Так или иначе, но Гонзага были менее богатыми и менее влиятельными, чем флорентийская династия. Вокруг их земель располагались Милан, Венеция, Генуя и Папское государство, а также ряд меньших городов. Герцогу Федерико и Джулио Романо этот ограниченный мир давал возможность жить очень роскошно. Город был окружен тремя искусственными озерами (созданными в XII веке). Он как будто находится на своем собственном острове, с плодородными землями вокруг. Джорджо Вазари остановился там на четыре дня по пути в Венецию, после того как посетил Модену и Парму и посмотрел на Корреджо и перед тем как посетить Верону, древнюю, средневековую и современную:

«И вот, приехав в этот город, чтобы навестить друга, которого он никогда не видел, он с ним встретился, и они узнали друг друга не иначе, как будто виделись тысячу раз, и Джулио был этим так доволен и обрадован, что четыре дня напролет только и делал, что показывал все свои работы и, в частности, все планы древних построек Рима, Неаполя, Поццуоло, Кампании и всех других самых лучших древностей, о каких только сохранилась память»[206].

Величайшим сокровищем в коллекции Джулио был портрет папы Льва Х в окружении двух кардиналов, созданный Рафаэлем в 1517 году. Но Вазари кое-что знал об этой картине. Она была не оригиналом, а копией, сделанной мастером, у которого учился сам Джорджо, — Андреа дель Сарто.

«А именно, когда Джулио, всячески обласкав Вазари, показал ему после множества всяких древностей и картин эту картину Рафаэля, как лучшее из всего собрания, Джорджо сказал ему: „Вещь, конечно, великолепная, но уж никак не Рафаэль“. — „Как же так, — отвечал Джулио, — мне ли этого не знать, когда я узнаю все мазки, которые были положены мною“. — „Вы запамятовали, — продолжал Джорджо, — это написал Андреа дель Сарто, в доказательство вот вам пометка, подтверждающая, что это написано во Флоренции (и он ее показал), так как один портрет был подменен другим, когда они там были вместе“. Услыхав это, Джулио перевернул картину и, обнаружив пометку, пожал плечами со словами: „Я ценю эту копию не ниже подлинника, даже значительно выше, ибо это выходит за пределы природы, когда исключительно одаренный человек так хорошо подражает манере другого и добивается такого сходства“»[207].

Подмена произошла, объясняет Вазари, когда Алессандро Медичи попросил Оттавиано Медичи отдать ему картину. Оттавиано попросил Андреа дель Сарто сделать копию и отдал своему родственнику копию вместо оригинала. Впоследствии Оттавиано пришлось отдать оригинал Козимо, совершенно другому герцогу Медичи.

Джулио Романо многим вдохновлял своего молодого друга. В первую очередь он являл собой прямую связь с великим Рафаэлем, который умер, когда Джорджо Вазари было всего девять лет. Самый одаренный помощник Рафаэля, Джулио унаследовал от него много рисунков и завершил за него незаконченные заказы. Больше всего Вазари поразила коллекция архитектурных рисунков, изображавших как античные, так и новые здания.

Джулио перенял и изящную манеру Рафаэля. В 1550 году, когда память об их встрече была еще свежей, Вазари начал его «Жизнеописание» с восторженного заявления:

«Когда среди людей встречаешь дух настолько остроумный и дружеский и радостный, с приятной серьезностью для разговора, кого-то, чудесного и великолепного в искусстве, которое происходит от ума, можно с уверенностью сказать, что есть дар, которым Небо наделяет не всех. И что эти люди благодаря своим способностям и качествам могут идти с гордо поднятой над другими головой. Потому что та учтивость, с которой они помогают другим, может сделать среди людей не меньше, чем их мудрость сделала в искусстве. И этими качествами от природы был так щедро одарен Джулио Романо, что он и вправду может называться наследником изящнейшего Рафаэля — и за свои манеры, и за красоту его произведений искусства, и за те невероятные здания, которые он построил в Риме и Мантуе, что они напоминают больше не людские дома, а жилища богов»[208].

Из Мантуи, вдохновленный встречей с Джулио Романо и его обширной коллекцией архитектурных набросков, Вазари отправился в Верону, в которой сохранились прекрасный театр и арена. И к концу 1541 года он добрался до Венеции.

Вазари приехал не с пустыми руками. Почти тут же он продал два рисунка, сделанных по картонам Микеланджело, испанском послу в Венеции Диего Уртадо де Мендоса-и-Пачеко. В те годы было не принято продавать рисунки, потому что они считались подготовительным материалом для статуи или картины, недостойным коллекционирования или демонстрации. Интерес Уртадо к рисункам говорит о его вкусе и эстетическом чутье, которое роднило его с Вазари. Уртадо, тонкий дипломат и новеллист, коллекционировал книги, особенно греческие тексты, писал стихи по-итальянски и скабрезничал, как истый кастилец. Не так давно стало известно, что он был автором первого плутовского романа «Жизнь Ласарильо с Тормеса»[209]. Не удивительно, что Уртадо нравилось общество Пьетро Аретино, нравились грязные шутки, долгие застолья и эротические сонеты.

Аретино, в свою очередь, был идеальной принимающей стороной. Он обеспечил другу не только кров и пропитание, но и новый заказ. Театральная труппа Венеции «Бессмертные» (I Sempiterni) решила поставить пьесу Аретино 1534 года «Таланта» к празднику карнавала. Джорджо прибыл как раз вовремя, чтобы нарисовать театральные декорации[210]. «Бессмертные» были одним из мужских клубов, называвшихся «мужчины в чулках»: их узнавали по ярким, обтягивающим ноги чулкам[211]. Это богатое братство добавляло лоска венецианской светской жизни. К летним и зимним карнавалам, когда Венеция официально венчается с морем, они готовили театральные постановки. Из-за этого последнего обстоятельства их представления часто проходили на плавучих платформах. Для карнавала 1542 года «Бессмертные» собирались выстроить целый временный театр. Они даже купили для этой цели заброшенный дом в Каннареджо по соседству.

Вазари никак не мог взяться за большой проект в одиночку. Чтобы закончить рисунки к декорациям, он вызвал трех помощников, среди которых были Джован Баттиста Кунджи и Кристофано Герарди. И снова его стали критиковать за коллективный труд. Флорентийский антиквар Луиджи Ланци в 1792 году в своей Storia Pittorica della Italia dal Risorgimento («Истории живописи итальянского Ренессанса») шутил, что Вазари нужно было столько же помощников для написания картин, сколько нужно, чтобы построить здание[212].

Вазари не хотел начинать работу без подмастерьев. Но им предстоял нелегкий путь из Центральной Италии в Венецию. Можно было ехать на лошадях вверх до Падуи, хотя на дорогах часто встречались разбойники и путешественнику требовался меч и готовность защищать свою жизнь. Но от Падуи пусть становился еще сложнее. На пароме нужно было переправиться через Бренту, однако обширный болотистый берег не давал пробраться дальше к Венеции. Плот устанавливали на тележку с колесами и тянули его при помощи грубой силы и системы блоков до дельты Венецианской лагуны, откуда он снова мог плыть в нужном направлении. Считается, что всё путешествие от Падуи до Венеции занимало от двенадцати до тридцати шести часов. Сейчас машина или поезд пройдет это расстояние за час. Биограф Вазари Роберт Карден уверен, что и в конце девятнадцатого столетия дорога была не менее долгой. Его современник рассказывал, что потратил около трех дней, чтобы преодолеть тридцать пять километров![213] Бедные подмастерья добрались до Венецианской лагуны, но начался шторм, который настолько сбил их с курса, что когда наконец они доплыли до земли, это оказалась Истрия, расположенная с другой стороны Адриатического моря. Тем временем Вазари всё больше раздражался с каждым днем ожидания, но отказывался браться за проект без помощи.

Всё же наконец его помощники приехали в Венецию, без сомнения уставшие. Автор книг о путешествиях елизаветинского времени, всего на поколение младше Вазари, описывал то, что должно было предстать перед ними: «Самый величественный и прекрасный вид на воде, который открывался глазам смертных, этот вид наполняет меня восторгом и восхищением»[214]. Венеция и сегодня производит впечатление, но в XVI веке, когда она была одной из самых могущественных держав в Средиземноморье и самым богатым городом в Европе, она наверняка просто ошеломляла. Мы забываем, что многие дворцы Венеции изначально были позолочены и покрыты фресками снаружи. Из-за сырости почти ни одна из этих фресок не сохранилась до сегодняшнего дня, а какие-то рассыпались уже через поколение после своего создания. И всё же, когда в город приехали помощники Вазари, эти фрески в великом множестве красовались на своих местах.

Среди помощников был Кристофано Герарди. Венецианский проект сыграл такую роль в его карьере и сделал его настолько успешным, что Вазари даже посвящает ему «Жизнеописание». Для театральных декораций Кристофано сделал большую часть работы с краской.

«…Он изобразил морских чудовищ так красиво и разнообразно, что все видевшие были поражены, как это он мог с этим справиться. В общем, во всей этой работе он проявил себя сверх всякого вероятия стоящим и весьма опытным живописцем, и в особенности в гротесках и листве. Покончив с убранством для празднества, Вазари и Кристофано остались в Венеции еще на несколько месяцев, в течение которых они расписали великолепному мессеру Джованни Корнаро потолок, то есть плафон, одного из покоев девятью большими картинами маслом»[215].

Человек, который организовал встречу Вазари с аристократом Корнаро, был не кто иной, как Тициан[216]. Благодаря Аретино эти двое познакомились и моментально стали друзьями. Джорджо всегда поддерживал связь с талантливым архитектором Вероны Микеле Санмикеле, а в Венеции — с Якопо Сансовино (еще одним другом Аретино и Тициана), который только что предложил Вазари сделать три потолочные панели в церкви Санто-Спирито, расписав их маслом по холсту. Вазари хорошо приняли в Венеции, друзей и заказов становилось всё больше, и он стал подумывать о том, не остаться ли в этом городе на годы, а не на месяцы. Но Кристофано Герарди вернул ему тосканское чувство благоразумия. Венецианцы, возможно, и великие колористы, заметил верный помощник, но в их картинах всегда есть один изъян: им не хватает понимания рисунка. «…Оставаться в Венеции не стоит, ибо там в рисунке не смыслят и местные живописцы им не пользуются, к тому же по вине живописцев там искусством вообще не умеют как следует заниматься, и что лучше воротиться в Рим, истинную школу благородных искусств, где талант ценится значительно выше, чем в Венеции»[217].

Вазари так написал в своей автобиографии: «И хотя я был перегружен попадавшими мне в руки заказами, я 16 августа 1542 года оттуда уехал и вернулся в Тоскану». Задача расписать три панели для свода Санто-Спирито перешла, таким образом, Тициану, который «нарисовал их прекрасно, c большой искусностью придумав изобразить фигуры так, как будто смотришь на них снизу (di sotto in su)»[218].

Первой остановкой Вазари был дом в Ареццо, где он расписал фресками потолок нового дома. На тему? На тему рисунка.

«Все искусства принадлежат рисунку или зависят от него. В центре находится Слава, она восседает на глобусе мира и играет на золотой трубе, а другую, сделанную из огня, отбрасывает в сторону, потому что она полагается Клевете. И вокруг Славы собрались все искусства, у каждого из которых в руке свой инструмент. И поскольку у меня не было времени всё закончить, я оставил восемь овалов для восьми портретов выдающихся деятелей Искусства»[219].

Эта комната в Доме Вазари сейчас называется Camera della Fama (Зал Славы). В любом случае Вазари не собирался оставаться в Ареццо, ведь Биндо Альтовити ждал его в Риме. Они с радостью встретились снова, и встреча оказалась плодотворной:

«…я написал для него [мессера Биндо] на холсте маслом в натуральную величину Христа, которого снимают с креста и кладут на землю к ногам Богоматери, а в небе я изобразил Феба, заслоняющего лик солнца, и Диану, заслоняющую лик луны. А в пейзаже, затененном наступившим от этого мраком, видно, как трескаются каменные горы, колеблемые землетрясением, которое ознаменовало муки Спасителя, и как воскресаемые тела святых, каждое по-разному, восстают из гробов»[220].

Недавно эта картина была обнаружена и в 2000 году продана на аукционе в Нью-Йорке за 547 тысяч долларов. В 2003–2004 годах публика могла увидеть ее в рамках экспозиции Бостонского музея Изабеллы Стюарт Гарднер, посвященной Биндо Альтовити и его меценатской деятельности[221]. Поверхность картины повредилась и потерлась, и то, что раньше было светящимися пастельными тонами одеяния Богоматери и румяной кожей богов, выцвело и потускнело; темно-коричневый холст стал просвечивать сквозь слой краски. И всё же мы можем узнать в этой картине ту работу, которую осенью 1542 года Джорджо Вазари преподнес Биндо Альтовити.

Как только картина была закончена, она тут же потрясла не только самого Альтовити, но и нескольких важных зрителей. Среди них был и старый друг Вазари, писатель и художник, владелец виллы на озере Комо, где появился первый «музей», Паоло Джовио. «Когда картина эта была закончена, она своей грацией вроде как понравилась величайшему живописцу, скульптору и архитектору не только настоящего времени, но, пожалуй, и прошлого. Благодаря этой же картине я познакомился со светлейшим кардиналом Фарнезе»[222]. «Величайший скульптор, художник и архитектор» — конечно же, Микеланджело Буонарроти. Однако на этот титул были и другие претенденты.

14. Человек эпохи возрождения. Леонардо, Рафаэль, Микеланджело

Хотя Микеланджело и главный герой Вазари, важно сравнить его вознесение к славе с тем, что совершали его ближайшие соперники в борьбе за титул величайшего художника всех времен. Вазари осыпает похвалами Джотто, Брунеллески, Рафаэля и Леонардо — мастеров, ближе всего подошедших к тому уровню исполнения, которого достиг Микеланджело (по крайней мере, таково субъективное мнение Вазари). Джорджо, который сам владел разнообразными техниками и искусствами, особенно нравился тот факт, что художники вроде Микеланджело преуспели во многих жанрах. Кроме Брунеллески (про достижения которого в живописи мы ничего не знаем), все остальные были блестящими деятелями всех трех искусств, перечисленных в названии «Жизнеописаний»: живописи, скульптуры и зодчества.

Выстраивая структуру повествования, Вазари создаст смысловые параллели между тремя героями, каждый из которых доминировал в своем веке: Джотто — в четырнадцатом, Брунеллески — в пятнадцатом, Микеланджело — в шестнадцатом. Все трое были, как их описывает Джорджо, невелики ростом, неказисты лицом, если не сказать уродливы. Вазари не может обойти стороной этот неприятный факт (эстетика Возрождения связывала внешнюю красоту и красоту души) и многословно настаивает на том, что при невзрачной внешности они обладали прекрасной душой и умом. Будучи сам невысок и не слишком красив, судя по его портретам, да еще страдая экземой или псориазом, Вазари имел свои причины отстаивать важность внутренней красоты. Так, пожилой Витрувий однажды попросил императора Августа не смотреть на его немощь, а оценить вместо этого его трактат по архитектуре.

Биография Микеланджело самая длинная в «Жизнеописаниях». Посвященная ему глава отличается и наиболее стройной литературной формой, в которой всё направлено на обоснование определенной точки зрения[223]. Это ключевое «Жизнеописание» Джорджо начинает невероятно красноречиво, пустив в ход все премудрости риторики. В одном сложном витиеватом предложении он использует параллели и противопоставления, чтобы воспеть хвалу Микеланджело и в то же время заострить критический взгляд на менее великих художниках. Эта техника взята из Античности. Архитектор Витрувий начинает «Десять книг об архитектуре» с такого же бесконечного предложения. И классические ораторы, и их почитатели в эпоху Возрождения, особенно в Италии, ценили качество, которое называли copia («изобилие»), — способность сказать то же самое на разные лады, как можно более цветисто. Классическая риторика возникла как инструмент, который помогал обосновать свою точку зрения в суде. Многословие ценилось, потому что оно позволяло оратору добиться своего, не повторяясь. Современные итальянцы, будучи наследниками славной традиции, продолжают ценить изобильную речь. Поэтому Микеланджело является читателям во всем цвете пышного красноречия. Благодаря этому они должны понять, что речь идет о самом главном из художников:

«В то время как деятельные и отменные умы, просвещенные знаменитейшим Джотто и его последователями, изо всех сил стремились даровать миру образцы доблести, коей благосклонность созвездий и соразмерное смешение влажных начал одарили их таланты, и в то время как они, полные желанием подражать величию природы превосходством искусства, дабы достичь, насколько было им возможно, высшего познания, именуемого многими „разумением“, повсеместно, хотя и напрасно, этого добивались. Тот, кто благосклоннейше правит небесами, обратил милосердно очи свои на землю и, увидев бесконечную пустоту стольких усилий, полную бесплодность самых жарких стремлений и тщеславие людского самомнения, отстоящего от истины дальше, чем мрак от света, порешил, дабы вывести нас из стольких заблуждений, ниспослать на землю такого гения, который всесторонне обладал бы мастерством в каждом искусстве и в любой области и который один, собственными усилиями, показал бы, что совершенство в искусстве рисунка заключается в проведении линий и контуров и в наложении света и тени для придания рельефности живописным произведениям для правильного понимания работы скульптора и для создания жилья удобного и прочного, здорового, веселого, соразмерного и обогащенного разнообразными архитектурными украшениями»[224].

Мало кто из ораторов мог бы произнести это предложение на одном дыхании, но по нему видно, что Вазари был превосходным рекламщиком. Микеланджело не просто «гений, который всесторонне обладал мастерством в каждом искусстве и в любой области», — он был ниспослан Богом ради спасения искусств и во исполнение пророчеств Джотто, Донателло, Мазаччо и Брунеллески. Историк искусства Эндрю Лэдис тонко подмечает параллель между «героическим величием, присущим картинам сотворения мира в Сикстинской капелле, которые созданы Микеланджело, и портрету его эпического духа, который рисует Вазари своим текстом»[225].

Прав ли Вазари в своей оценке? Был ли на свете художник, столь же всецело совершенный, как Микеланджело? Если мы взглянем на соперников и современников этого великого человека, мы поймем, что Вазари, возможно, прав.

Во времена Возрождения для художников было нормально играть множество ролей и создавать произведения в разных жанрах. Термин «человек эпохи Возрождения» сегодня означает человека, преуспевшего на многих поприщах. В наши дни это воспринимается как нечто исключительное. Современная система образования склоняет нас к развитию узкой и глубокой специализации, а не к экспериментам с разными занятиями. Мы с подозрением смотрим на тех, кто пытается преуспеть в нескольких областях. Мы предпочитаем считать их дилетантами, неспособными выйти на высокий уровень в какой-то одной области.

Но во времена Вазари художники, как и другие люди той эпохи, часто решали множество разнообразных задач. Большинство художников из «Жизнеописаний» создавали работы высокого уровня в нескольких жанрах. Сам Вазари был художником, архитектором и, конечно же, биографом. Джотто рисовал и занимался архитектурой. Ему приписывают колокольню флорентийского собора. Андреа дель Верроккьо рисовал и делал скульптуры, по крайней мере пока его не превзошел один из учеников — Леонардо. Бенвенуто Челлини учился на ювелира, работал скульптором, писал свою легкомысленную биографию. А когда пришла война, он, как и многие другие художники, служил военным инженером. В 1572 году он создавал в Риме бастионы для отражения атак германских отрядов (и лично защищал папу Климента VII от всей этой банды, если, конечно, верить его собственным словам, а им верить не следует).

Разнообразие умений было именно тем, чего обычно ожидали от художника. Рафаэль прославился как живописец, но он также проектировал здания и курировал папскую коллекцию древностей (а его отец Джованни Санти был художником и поэтом при дворе Урбино). Даже роспись стен фресками и роспись деревянных панелей темперой или маслом требовали совершенно разных навыков, хотя многие художники были обязаны владеть обеими техниками. Деревянная или мраморная скульптура едва ли имела что-то общее с отливкой в бронзе, при которой изготавливали модель из мягкого материала (а не обрабатывали каменную глыбу резцом и наждачкой), а затем заливали бронзу: так делались колокола и пушки.

Вазари хвалит Леонардо за его разносторонние интересы, хотя это отчасти напоминает то, что мы сегодня называем синдромом дефицита внимания:

«Он постоянно делал модели и рисунки, чтобы показать, как возможно с легкостью сносить горы и прорывать через них переходы из одной долины в другую и как возможно поднимать и передвигать большие тяжести при помощи рычагов, воротов и винтов, как осушать гавани и как через трубы выводить воду из низин, ибо этот мозг никогда в своих измышлениях не находил себе покоя, и множество рисунков со следами подобных его мыслей и трудов мы видим рассеянными среди наших художников, да и сам я видел их немало.

Помимо всего этого он не щадил своего времени вплоть до того, что рисовал вязи из веревок с таким расчетом, чтобы можно было проследить от одного конца до другого всё их переплетение, заполнявшее в завершение всего целый круг.

Один из этих рисунков, сложнейший и очень красивый, можно видеть на гравюре, а в середине его — следующие слова: Leonardus Vinci Academia (Академия Леонардо да Винчи)»[226].

Леонардо, в силу своего понимания искусства, начинал много проектов, но ни один из них не закончил. Ему казалось, что его рука никогда не воспроизведет в совершенстве то, что он замыслил. В своем воображении он создавал вещи столь сложные, тонкие и прекрасные, что их не могли бы сотворить даже самые идеальные руки. В дерзновении своем он пытался понять свойства растений, наблюдая за движением небес, луны и солнца.

Леонардо родился в деревушке Анкиано в сорока восьми километрах от Флоренции 15 апреля 1452 года. Его отец, богатый нотариус сер Пьеро да Винчи, не был женат на его матери, молодой крестьянке. Но сер Пьеро усыновил Леонардо вскоре после рождения и вырастил его как законного сына. (Когда сер Пьеро женился, а Катерина, мать Леонардо, вышла замуж, в сумме у Леонардо родилось семнадцать братьев и сестёр.) Ни Пьеро, ни его сын не принадлежали к аристократии, поэтому у них не было фамилии как таковой. Пьеро да Винчи означает просто Пьеро из Винчи. И то же самое относится к его сыну Леонардо.

К возрасту десяти-двенадцати лет Леонардо проявил талант в ряде искусств. Лучше всего ему давалась музыка. Он виртуозно играл на lira da braccio, семиструнном предке нашей скрипки, звуки из которого извлекали с помощью лука. В четырнадцать лет, успев провести большую часть своей жизни во Флоренции, Леонардо стал подмастерьем в мастерской Андреа дель Верроккьо, который был другом сера Пьеро и занимался в то время живописью и скульптурой. Юный Леонардо оказался в хорошей компании: у Верроккьо учились незаурядные люди. Из его мастерской вышли такие звезды флорентийского Высокого Возрождения, как Гирландайо (который, в свою очередь, будет учить Микеланджело), Перуджино (учитель Рафаэля) и Боттичелли, ставший другом Верроккьо и регулярно наведывавшийся к нему. Верроккьо был не только хорошим учителем, но и хорошим человеком во всех отношениях. Он особенно полюбил Леонардо. Кроме того, он был главным художником во Флоренции в 1460-х годах. Но больше, чем живопись, он любил скульптуру. В качестве скульптора он приобрел большую популярность в Италии в период между Донателло (поколением старше) и Микеланджело (поколением младше). Иногда он всё же брал живописные заказы, и именно тогда наступил звездный час Леонардо.

Когда Леонардо был подмастерьем у Андреа дель Верроккьо, он расписывал панель со святым Иоанном, который крестит Христа. Леонардо, тогда еще очень юному, поручили нарисовать ангела, держащего одеяние Иисуса. Он справился так хорошо, что его нежно очерченный ангел с нимбом из золотых кудряшек отвлек внимание от более грубых фигур Андреа. Нет ничего удивительного, что Андреа больше не захотел прикасаться к краске[227].

До этих пор Вазари рассказывает нам знакомую историю: ученик, который превзошел своего учителя. Другая типичная для него тема — юный художник поражает старших совершенством рисунков. И с Леонардо этот прием тоже сработал. Вазари рассказывает, как он расписал баклер, маленький круглый щит, изобразив на нем голову Медузы с волосами-змеями. Он поставил щит в приглушенном свете и позвал отца.

«Сер Пьеро, который об этом и не думал, при первом взгляде от неожиданности содрогнулся, не веря, что это тот самый щит и тем более что увиденное им изображение — живопись, а когда он попятился, Леонардо, поддержав его, сказал: „Это произведение служит тому, ради чего оно сделано. Так возьмите же и отдайте его, ибо таково действие, которое ожидается от произведений искусства“»[228].

Юному Леонардо хорошо давались розыгрыши, и этот анекдот вполне соответствует излюбленному мотиву Вазари: рано развившийся художник поражает реалистичностью своего искусства.

Леонардо стал работать самостоятельно с 1477 года. Он создал много работ, но закончил довольно мало. Незавершенными остались «Святой Иероним» и «Поклонение волхвов», алтарная картина для часовни при палаццо Веккьо (позже это место украсит своими работами Бронзино). В личности Леонардо перфекционизм сочетался с жаждой экспериментов и желанием заниматься очень многими вещами одновременно. Его живописное наследие, если говорить о законченных произведениях, очень мало. За свою карьеру он заработал больше денег в качестве военного инженера и музыканта, чем в качестве художника. Кажется, он больше интересовался анатомией, биологией, открытиями, инженерным делом и научными исследованиями, чем живописью. В письме от 1482 года, адресованном миланскому герцогу, он описывал, какие услуги может предоставить, и упомянул рисунки залповых артиллерийских орудий, танков, бронированных повозок и съемных мостов. Вторым пунктом шла скульптура. Из десяти видов деятельности, в которых Леонардо называл себя компетентным, живопись он указал в самом конце. В 1494 году он был призван ко двору герцога Лодовика Сфорцы в Милан, но не для занятий искусством.

«Леонардо был с большим почетом отправлен к герцогу для игры на лире, звук которой очень нравился этому герцогу, и Леонардо взял с собой этот инструмент, собственноручно им изготовленный, большей частью из серебра, в форме лошадиного черепа, — вещь странную и невиданную, — чтобы придать ей полногласие большой трубы и более мощную звучность, почему он и победил всех музыкантов, съехавшихся туда для игры на лире»[229].

Может показаться иронией судьбы, что человека, который теперь считается величайшим художником своей эпохи, наняли в качестве музыканта (и он привез инструмент собственного изобретения). Вазари пишет дальше: «К тому же он был лучшим импровизатором стихов своего времени». В конце XV века популярная музыка подразумевала импровизацию в стихах под названием strambotti с ритмичным аккомпанементом. Леонардо, соответственно, был чем-то средним между поп-певцом и рэпером[230].

Также его нанимали и как военного инженера и только в качестве дополнения попросили нарисовать несколько произведений, пока он находился в Милане.

Одним из этих произведений была «Тайная вечеря», тоже оставшаяся незаконченной, несмотря на все похвалы, которыми ее осыпали на протяжении столетий. Увы, но свой интерес к экспериментам Леонардо перенес и на искусство и работал с нетрадиционными материалами. Эта, пожалуй, самая знаменитая фреска в мире на самом деле не фреска, поскольку написана не на влажной штукатурке. Леонардо работал по сухой штукатурке масляными красками. В результате изображение стало облезать и разрушаться уже через пару лет после того, как (не) было закончено. Возможно, настоятель монастыря, для которого создавалась «Тайная вечеря», знал о репутации Леонардо, но Вазари пишет, что приор забеспокоился из-за затянувшейся работы и попросил герцога вмешаться. Герцог мягко и вежливо поговорил об этом с Леонардо:

«Леонардо, поняв, что этот государь — человек проницательный и сдержанный, решил обстоятельно с ним обо всем побеседовать…. Он много с ним рассуждал об искусстве и убедил его в том, что возвышенные таланты иной раз меньше работают, но зато большего достигают, когда они обдумывают свои замыслы и создают те совершенные идеи, которые лишь после этого выражаются руками, воспроизводящими то, что однажды уже было рождено в уме»[231].

Он многое умел. Умел давать логические объяснения и приносить извинения. Герцог нашел это довольно забавным и не стал давить на жившего у него гения.

Когда французы заняли Милан и выгнали Сфорца, один из величайших проектов Леонардо оказался разрушен. В 1482 году Лодовико Сфорца заказал ему статую в честь своего погибшего отца, герцога Франческо Сфорца, которая должна была стать самым большим конным памятником в мире. Леонардо больше интересовали технические детали процесса, чем результат. Он хотел отлить статую в бронзе за один раз. Чтобы сделать скульптуру такого размера методом литья по модели, требовалось невиданные до тех пор инженерные расчеты. Большие бронзовые статуи обычно отливались по частям, а потом сваривались вместе. Леонардо даже сделал полномасштабную глиняную модель. Она была высотой семьсот тридцать сантиметров и могла использоваться в качестве макета и глиняной основы для бронзового литья. Для метода литья в форме требовалась глиняная статуя в полный рост: ее обжигали, чтобы она затвердела, затем покрывали воском, а после этого всю статую обмазывали еще одним слоем глины и снова обжигали. Получался «сэндвич» из твердых пластов глины с воском внутри. Затем эту конструкцию закапывали и по верхнему слою глины проводили трубки, через которые поступала расплавленная бронза и вытесняла воск, а пар выходил. Когда бронза застывала, статую откапывали и сбивали верхний слой глины. Там, где был воск, оставался только тонкий слой бронзы. Но 10 сентября 1499 года, когда французская армия заняла Милан, бургундские лучники решили использовать глиняную модель в качестве мишени для тренировок и уничтожили ее. Плохим утешением служит то, что, по мнению современных экспертов, если бы Леонардо попробовал-таки отлить этот гигантский памятник, он бы взорвался под землей[232].

Ирония заключается еще и в том, что, когда король Франциск I через шестнадцать лет прибыл в Милан, ему очень понравилась «Тайная вечеря», и он попросил инженеров придумать способ, как снять ее со стены монастырской трапезной и перевезти во Францию. Но они не могли придумать, как это сделать, чтобы не пострадал монастырь, да и сама уже поврежденная фреска.

Всю свою жизнь Леонардо делал заметки и наброски. Он писал об искусстве и математике, изучал анатомию человека и животных и рассуждал об этом. (Он написал трактат об анатомии лошади и вместе с Микеланджело тайно вскрывал трупы в подвале Оспедале-ди-Санто-Спирито во Флоренции.)

Леонардо был своего рода рыцарем пера, перемещавшимся, по возможности, от одного герцогского двора к другому. В 1502 году он присоединился ко двору Чезаре Борджиа, герцога Романьи, в первую очередь в качестве архитектора и военного инженера. В его обязанности входило укреплять папские территории (Борджиа был сыном папы Александра VI). Он вернулся во Флоренцию и служил там полевым инженером, когда флорентийцы сражались против Пизы. Но ему было не так важно, на кого работать. Он даже писал турецкому султану Баязиду II, мечтая стать первым, кто построит мост через бухту Золотой Рог. В 1506 году он вернулся в Милан и начал служить французскому наместнику города Шарлю д’Амбуазу, а также стал официальным придворным художником короля Людовика XII, который в то время находился в Милане. В Риме с 1513 по 1516 год он служил папе Льву Х. В это время он мог заниматься изобретательством. Он ставил научные эксперименты и сильно страдал от артрита и, вероятно, поэтому не брался за кисти и резцы.

В 1515-м на трон взошел король Франциск I, и на следующий год Леонардо принял его приглашение переехать во Францию. Франциск любил всё итальянское: искусство, женщин, культуру. И всё это, включая художников, он собирал. Он писал не только Леонардо, но и, среди прочих, Рафаэлю, Россо Фьорентино, Челлини и Микеланджело. Он предлагал большие вознаграждения художникам, которым хватит предприимчивости, чтобы приехать во Францию. Леонардо, Россо и Челлини поймали короля на слове. Леонардо поселился в замке Кло-Люсе в городе Амбуаз. И, как пишет Вазари, стал близким другом монарха, который услышал о скорой смерти Леонардо и пришел к его одру.

«Когда же прибыл король, который имел обыкновение часто и милостиво его навещать, Леонардо из почтения к королю, выпрямившись, сел на постели и, рассказывая ему о своей болезни и о ее ходе, признавался при этом, насколько он был грешен перед Богом и перед людьми тем, что работал в искусстве не так, как подобало. Тут с ним случился припадок, предвестник смерти, во время которого король, поднявшись с места, придерживал ему голову, дабы этим облегчить страдания и показать свое благоволение. Божественнейшая же его душа, сознавая, что большей чести удостоиться она не может, отлетела в объятиях этого короля — на семьдесят пятом году его жизни»[233].

Мелодраматический отчет о смерти Леонардо помещен в короткий абзац, изобилующий неточностями и символами. Леонардо умер в 1519 году, когда ему было шестьдесят семь лет. Маловероятно, чтобы при его смерти присутствовал Франциск. В мае того года французский король искал деньги и боролся за титул императора Священной Римской империи (он проиграл Карлу V с небольшим отрывом). И хотя он действительно очень ценил Леонардо и хорошо к нему относился, вряд ли он «имел обыкновение часто и милостиво его навещать». У них не было таких отношений «художник — покровитель», как у Вазари и герцога Козимо. Также невозможно представить себе Леонардо, который извиняется в своих последних словах за то, что не тратил на искусство достаточно времени. Это сам Вазари вкладывает в его уста собственные поучения. Леонардо, вполне возможно, был более успешной версией Буффальмакко. Оба они тратили время на «менее важные вещи». В случае Буффальмакко — на творческий поиск способа вообще ничего не делать. В случае Леонардо — на баловство с инженерным делом, музыкой и наукой. Когда Леонардо умер, его вещи, среди которых была еще одна неоконченная картина «Мона Лиза», перешли его помощнику Джан Джакомо Капретти. У него Франциск и купил полную коллекцию за щедрую сумму в четыре тысячи экю[234].

Наследие Леонардо намного больше, чем можно предположить, глядя на его картины. Развитие техники сфумато (намеренное размытие цвета, создающее мерцающий атмосферный эффект), кьяроскуро (драматический фокус на объекте, возникающем из темноты), необычайно реалистичное воссоздание природы (применение воздушной перспективы, при которой дальние объекты кажутся туманными, потому что мы смотрим на них сквозь несколько слоев воздуха, а также точная анатомия тел, воссозданная на основе исследований) — всё это сильно повлияло на художников следующих поколений. Книги Леонардо об искусстве и математике помогли его идеям распространиться. А изобретения, в большинстве своем оставшиеся на уровне замысла, демонстрируют нам невероятный дар предвидения. Он был первым человеком, который придумал вертолет, винтовку, танк, парашют, разводной мост и не только.

Обаянию Рафаэля Санти, Рафаэля, похоже, не мог не поддаться никто, кроме Микеланджело и его острого на язык приспешника Себастьяно дель Пьомбо. Смерть художника в тридцать семь лет только сделала его фигуру более загадочной. Но, как заметил с редким сочувствием Вазари, репутация Рафаэля возникла благодаря его невероятной технике художника, архитектора и проектировщика. Вазари не встречался с Рафаэлем. Последний умер, когда биографу было девять лет. Так что в «Жизнеописании» Рафаэля не хватает познаний, основанных на личном знакомстве, в отличие от «Жизнеописаний» Микеланджело и Тициана. Вместо этого биография отдает должное великому художнику, сознательно возрождая античное искусство экфрасиса.

Экфрасис буквально означает по-гречески «выражение», но в классической риторике у этого слова появилось особое значение: яркое описание, или, как формулирует историк классической литературы Рут Уэбб, «искусство, которое позволяет слушателям и читателям „увидеть“ за словами что-то в своем воображении»[235]. Древние ораторы на политических собраниях и в судах использовали красноречие, чтобы добиться обвинительного приговора, воссоздать событие или произведение искусства для слушателей. В эпоху Возрождения писатели, вдохновленные античными образцами, тоже пытались освоить эту магию. В «Жизнеописании» Рафаэля Вазари дает нам возможность представить себе художника, которого сам он никогда не знал как живого человека, и увидеть воочию его произведения. К примеру, мы узнаём, что отец Рафаэля, художник Джованни Санти, настоял на том, чтобы мать сама кормила ребенка грудью, а не отсылала его кормилице и чтобы «младенец, оставаясь в родном доме, с самого нежного возраста научился отцовским нравам, а не привычкам и предрассудкам, приобретаемым в домах сельских жителей и простонародья». Рафаэль прославился своими Мадоннами с Младенцем. На каждой из них видна тесная связь матери и ребенка, и Вазари считает, что это навеяно первыми годами жизни художника.

Джованни Санти работал на герцога Урбино — маленького утонченного города-государства на восток от Тосканы, расположенного в горном районе Марке. Когда мальчик стал проявлять первые признаки исключительного таланта, Джованни отправил его к Пьетро Перуджино, лучшему художнику Центральной Италии, «что не обошлось без обильных слез нежно любившей его матери, привез его в Перуджу, где Пьетро, увидев, как рисует Рафаэль, и убедившись в его отличном поведении и воспитании, составил себе о нем то суждение, истинность которого само время впоследствии в полной мере и доказало»[236].

Из Перуджи, пишет Вазари, Рафаэль отправился во Флоренцию, а затем, в 1508 году, в Рим, где присоединился к команде художников, задействованных в украшении покоев папы Юлия II. Дальний родственник Рафаэля Донато Браманте стал одним из ближайших друзей понтифика. Благодаря ему Рафаэль был представлен разным людям. Также он стал помогать Браманте в архитектурных проектах. В небе над Римом зажглась звезда Рафаэля. Никто не видел раньше ничего подобного. Для читателей, не знакомых с произведениями Рафаэля, Вазари пытается передать силу его искусства: «Природа именно его и принесла в дар миру в то время, когда, побежденная искусством в лице Микеланджело Буонарроти, она в лице Рафаэля пожелала быть побежденной не только искусством, но и добронравием»[237].

«И в самом деле, картины других художников можно назвать картинами, картины же Рафаэля — сама жизнь, ибо в его фигурах мы воочию видим и трепет живой плоти, и проявление духа, и биение жизни в самом мимолетном ощущении, словом — оживленность всего живого. Вот почему это произведение не только принесло ему хвалебные отзывы, но приумножило его славу…»[238]

Описания Вазари — это риторические конструкции, но ему действительно удается ухватить суть уникальной техники Рафаэля. В отличие от Тициана, которому нравились фактурные мазки, Рафаэль старался почти спрятать краску, накладывая слой за слоем прозрачные лессировки, чтобы передать пульсацию вен под человеческой кожей, или используя тончайшую кисть, чтобы запечатлеть нюансы света и тени на том или ином материале. Никто из художников не овладел искусством фрески в таком совершенстве. Рафаэль мог превратить покрытую мелом поверхность стены в сияющий бархат, как он сделал, изображая юбки швейцарской стражи в «Мессе в Больсене» на стене папских покоев. Вазари с удовольствием и любовью перебирает детали работ Рафаэля, словно ведя разговор с другим художником.

В его объектив попадает малюсенький пейзаж в самом низу «Видения Иезекииля» — совершенная долина реки в глубокой перспективе, не больше четырех сантиметров в высоту.

«Написал он еще вскоре после этого небольшую картину с маленькими фигурами, которая ныне тоже находится в Болонье в доме графа Винченцо Эрколани и на которой изображен Христос, парящий в небе, подобно Юпитеру, и окруженный четырьмя евангелистами, согласно описанию Иезекииля, а именно в виде человека, льва, орла и быка, а внизу — крохотный пейзаж, не менее ценный и прекрасный в своих небольших размерах, чем иные произведения, гораздо большие по величине»[239].

С искренним товарищеским чувством Вазари наблюдает, как Рафаэль благодаря своему таланту и необычайно любознательному уму постепенно выстраивает большую многопрофильную мастерскую с международной клиентурой. Среди художников, заслуживших биографии в последней части «Жизнеописаний», ученики Рафаэля составляют наибольшую группу. Если бы Рафаэль жил после 1520 года, Вазари был бы одним из них. Мастерская Рафаэля, которая занималась живописью, скульптурой, архитектурой, гравюрой, декоративным искусством и исследованиями, являла выдающийся пример того, чего сам Вазари пытался достичь при помощи Академии рисунка. В длинном абзаце под конец «Жизнеописания» он рассказывает, как художник, уже достигнув зрелости и международного признания, продолжал менять свой стиль, вбирая в себя стили современников и предшественников[240]. Великий учитель был к тому же и великим учеником, и учился он не только у других художников, но и у ученых и государственных мужей. Микеланджело возмущался, что Рафаэль украл его идеи. Но Вазари, несмотря на всю верность своему учителю, понимал, что Рафаэль пропускал любое заимствование через собственный творческий фильтр.

И всё же этот образец прекрасных манер и прекрасной техники оставался человеком: «А был Рафаэль человеком очень влюбчивым и падким до женщин и всегда был готов им служить, почему и друзья его (быть может, больше, чем следовало) считались с ним и ему потворствовали, когда он предавался плотским утехам». Среди таких друзей можно назвать банкира Агостино Киджи, богатейшего человека своей эпохи, который в конце концов (по крайней мере, так пишет Вазари) закрыл Рафаэля и его любовницу на своей вилле, чтобы Рафаэль закончил роспись лоджии[241]. Местная римская легенда говорит, что девушка была дочерью булочника из Трастевере. Но эта история — романтическая выдумка XIX века. И всё же нет никаких сомнений, что Рафаэлю нравились женщины. В портрете, известном как Donna Velata («Дама с вуалью»), краска используется прямо для того, чтобы вызвать ощущения, о которых говорит Вазари: воображаемые звуки, запах, прикосновение, переживание пульсации жизни.

Смерть Рафаэля, говорит Вазари, произошла непосредственно из-за сексуальных излишеств:

«И вот однажды после времяпрепровождения еще более распутного, чем обычно, случилось так, что Рафаэль вернулся домой в сильнейшем жару, и врачи решили, что он простудился, а так как он в своем распутстве не признавался, ему по неосторожности отворили кровь, что его ослабило до полной потери сил, в то время как он как раз нуждался в их подкреплении»[242].

Но Рафаэль сумел умереть красиво — в Страстную пятницу, 10 апреля 1520 года, в свой день рождения. А через четыре дня, сразу после Пасхи, умер его друг Агостино Киджи. По словам одного венецианского гостя, во время этих двух похорон Рим замер. Последние слова Вазари, посвященные Рафаэлю, — разумеется, снова образец пышной классической риторики. На этот раз прием называется апострофа — взрыв эмоций, адресованный конкретному человеку. Сначала Вазари обращается к Рафаэлю:

«О счастливая и блаженная душа, не о тебе ли каждый человек так охотно заводит беседу, не твои ли подвиги он прославляет и не каждым ли тобою оставленным рисунком он любуется?»

Затем он обращается к своей профессии:

«Вообще говоря, жил он не как живописец, а по-княжески. О, искусство живописи, по праву могло ты в те времена гордиться своим счастьем, имея живописца, который своими доблестями и своими нравами возносил тебя до небес! Поистине блаженным могло ты почитать себя, поскольку питомцы твои, следуя по стопам такого человека, воочию могли убедиться, как должно жить и сколько важно уметь сочетать воедино искусство и доблести»[243].

Но искусство, по плану Вазари, не могло умереть вместе с Рафаэлем в 1520 году. Даже несмотря на то, что некоторые эпитафии гласили именно об этом и о том, что природа умерла вместе с ним. Для поколения, пришедшего уже после его смерти, искусство только начало двигаться в верном направлении. Если Рафаэль был учителем, которого Вазари никогда не имел, то Микеланджело был живым, настоящим наставником из плоти и крови, лучшим из возможных.

Неужели в этой компании талантов Микеланджело действительно достиг наибольшего успеха в наибольшем количестве областей? Похоже, что да.

Давайте рассмотрим, что сделал Микеланджело. Он не очень увлекался живописью, но владел ей мастерски. Он писал фрески (потолок Сикстинской капеллы) и картины на деревянных панелях (например, «Мадонна Дони» в галерее Уффици). Он исключительно хорошо рисовал, так хорошо, что превратил рисунок из утилитарного навыка в искусство, произведения которого имели самостоятельную ценность. Его скульптуры не нуждаются в представлении: «Пьета», «Давид». Он сделал много нового в плане архитектуры (библиотека Лауренциана, собор Святого Петра). Он писал стихи. Он был протоархеологом, следил за раскопками древней статуи жреца Лаокоона в руинах дворца Нерона в Риме в 1506 году. Как и Рафаэль, он курировал папскую коллекцию древностей. Он занимался научным экспериментами, делал вскрытия в Оспедале-ди-Санто-Спирито, как и Леонардо да Винчи, чтобы понять механику человеческой мускулатуры. Сравнится ли с ним кто-нибудь широтой таланта?

Пожалуй, Леонардо подошел к этому ближе всех. Вазари заявляет, что Леонардо работал архитектором, но созданные им здания сохранились только на бумаге. Самый впечатляющий скульптурный проект Леонардо, конь Сфорца, остался на стадии глиняной модели. Леонардо видел в каждом заказе вызов себе как ученому: сможет ли он создать самую большую литую бронзовую скульптуру?

В качестве художника Леонардо придумал новые техники, кьяроскуро и сфумато, но он не основал полноценного движения, вроде того, что пытался создать Вазари своей Академией рисунка, первой в Европе художественной академией, которую он открыл во Флоренции под покровительством герцога Козимо.

Увлечение многозадачностью, которое мы сегодня ассоциируем с человеком эпохи Возрождения, не оставило в стороне и Вазари. Немного было художников, которые бы перепробовали столько профессий, сколько он: живописец, рисовальщик, художник декораций, придворный архитектор, историк и, конечно же, автор «Жизнеописаний».

Даже заглядывая в прошлое, трудно вообразить художника, который бы преуспел в стольких областях, как Леонардо и Микеланджело. Наверное, с ними можно сравнить родившегося столетие спустя Джованни Лоренцо Бернини. В XV веке таким человеком был Леон Баттиста Альберти. Но в последующие эпохи не было принято восхищаться сочетанием разных талантов в одном человеке. Специализация стала нормой, а на тех, кто практиковал разнообразные умения, стали смотреть как на дилетантов, со скептицизмом. Сегодня музыкант, который играет в фильме, или атлет, который хочет заняться другим видом спорта, выглядят любопытным исключением. Часто такая смелость не вознаграждается. Маловероятно, что человек эпохи Возрождения появится в сегодняшнем мире. Так что корона остается у гениев прошлого.

15. Символы и смена вкусов

Микеланджело Буонарроти, главный герой Вазари, родился в семье, которая принадлежала мелкой знати, но утратила этот статус. Отец художника занимал разные должности в правительстве, преимущественно в маленьком городке Капрезе. Затем семья переехала во Флоренцию. Хотя большинство подмастерьев начинали обучение в возрасте восьми лет или около того, Микеланджело приступил к нему только в тринадцать. Ремесло художника не одобрялось в доме Буонарроти, которые раньше были дворянами. Но в конце концов юношу приняли в мастерскую главного художника того времени, Доменико Гирландайо. Хотя контракт был заключен на три года, Микеланджело проучился только год. Его первый официальный биограф Асканио Кондиви заявляет, что Микеланджело ушел, потому что ему больше нечему было учиться. Вазари соглашается и утверждает, что Микеланджело делал наброски помоста, который Гирландайо использовал для росписи часовни. Художник посмотрел на рисунок ученика и признал: «Он знает больше, чем я». Микеланджело учился и у иностранцев, несмотря на склонность тосканцев считать центрами мирового искусства Флоренцию и Рим. Вазари описывает, как юному Микеланджело понравился офорт немецкого гравера Мартина Шонгауэра «Искушение святого Антония» и как он прилежно скопировал его: сначала пером, а затем и в цвете.

В то время Лоренцо Великолепный нанял пожилого скульптора (и ученика Донателло в свое время) Бертольдо ди Джованни, чтобы тот присматривал за коллекцией древностей семьи Медичи и не забывал про скульптуру. Это искусство потеряло своего лидера после смерти Донателло более поколения назад. А Верроккьо только становился знаменитым. Поэтому Бертольдо спросил своего друга Гирландайо, нет ли среди его учеников одаренного скульптора. Гирландайо указал на Микеланджело, и тот попал в окружение Лоренцо Великолепного. Это было очень кстати, потому что таким образом Микеланджело получил доступ к коллекции античных статуй, хранившейся в семье Медичи. Бертольдо научил Микеланджело основам искусства, которое вскоре стало его любимым. Он любил рисовать, но всю жизнь сетовал, что вынужден писать красками. Его одержимость мрамором уходит корнями в детство, в то время, когда он жил в каменистых горах над Флоренцией. Зарисовывая статуи из коллекции Медичи, он отточил свое умение. Он также зарисовывал работы старших современников. Микеланджело был довольно самоуверенным подростком. Однажды он высмеял своего товарища, подмастерье по имени Пьетро Торриджано, вместе с которым срисовывал фрески Мазаччо в капелле Бранкаччи. Торриджано отложил свой уголь и ударил Микеланджело по носу так, что разбил его. Последствия перелома можно увидеть на всех сохранившихся портретах великого мастера (включая и автопортрет в содранной коже святого Варфоломея на фреске «Страшный суд»).

Описывая этот инцидент, Вазари винит Торриджано и ничего не говорит о том, что Микеланджело спровоцировал его:

«Поэтому, движимый жестокой завистью, он постоянно искал случая оскорбить его делами либо словами. И вот когда однажды дело дошло у них до драки, Торриджано ударил Микеланджело кулаком по носу с такой силой, что переломил его так, что тот так и ходил всю свою жизнь с приплюснутым носом»[244].

Торриджано не остался в долгу и рассказал свою версию истории Бенвенуто Челлини, тоже не заслуживающему доверия:

«Этот Буонарроти и я ходили мальчишками учиться в церковь дель Кармине, в капеллу Мазаччо; а так как у Буонарроти была привычка издеваться над всеми, кто рисовал, то как-то раз среди прочих, когда он мне надоел, я рассердился гораздо больше обычного и, стиснув руку, так сильно хватил его кулаком по носу, что почувствовал, как у меня хрустнули под кулаком эти кость и хрящ носовые, как если бы это была трубочка с битыми сливками; и с этой моей метиной он останется, пока жив»[245].

Торриджано пришлось уехать из Флоренции, где у него больше не было будущего. В конце концов он отправился в Англию и там создал одни из лучших скульптур Вестминстерского аббатства.

Хотя Микеланджело был почти на поколение старше, чем Вазари, творческие пути их обоих оказались тесно связаны с судьбой Медичи. Когда покровителей Микеланджело выгнали из города в 1494 году, он уехал в Болонью. Тем временем доминиканский проповедник Джироламо Савонарола потрясал Флоренцию своими призывами к насилию и кострами, на которых сжигал предметы роскоши. Когда в 1497 году папа отлучил могущественного монаха от Церкви, флорентийцы стали относиться к нему более скептично, особенно после того как в апреле 1498 года не состоялось запланированное испытание огнем. К маю Савонаролу уже арестовали, пытали, приговорили, повесили и сожгли на площади Синьории. Флоренция вернулась к республиканскому правлению. Микеланджело поехал домой и изваял спящего купидона, которого в качестве древности преподнесли кардиналу Рафаэлю Риарио. Риарио заметил подделку, но он был заинтригован и пригласил Микеланджело в Рим. Там молодой художник создал свою первую большую скульптуру — странного Бахуса, который сегодня находится в Музее Барджелло во Флоренции, но много лет стоял в саду римского банкира Якопо Галли, друга Риарио.

Репутация Микеланджело сложилась в Риме, когда он получил заказ на «Пьету» — статую для гробницы его покровителя Марешаля Роана. Микеланджело было всего двадцать четыре, и «Пьета» стала сенсацией. В этом случае, пожалуй, стоит поверить похвалам, которые расточает Вазари. Он также рассказывает забавную историю:

«…вышло же это так, что однажды Микеланджело, подойдя к тому месту, где помещена работа, увидел там большое число приезжих из Ломбардии, весьма ее восхвалявших, и когда один из них обратился к другому с вопросом, кто же это сделал, тот ответил: „Наш миланец Гоббо“. Микеланджело промолчал, и ему показалось по меньшей мере странным, что его труды приписываются другому. Однажды ночью он заперся там со светильником, прихватив с собой резцы, и вырезал на скульптуре свое имя»[246].

По мере того как росла популярность Микеланджело в Риме, он стал обращать внимание на соблазнительные перспективы, которые открывала перед ним Флоренция. Там во дворе собора с 1464 года лежал частично обработанный кусок каррарского мрамора. Его не использовали потому, что в камне оказался изъян. В 1501 году, спустя почти полвека, республиканское правительство Флоренции, во главе которого стоял Пьеро Содерини (по иронии судьбы он был кузеном Лоренцо Великолепного), решило заказать скульптуру из этого неподатливого камня кому-нибудь из молодого поколения скульпторов. Большинство кандидатов считали, что камень следует разбить на несколько частей. Микеланджело нравилась идея оставить его целым. Он ринулся во Флоренцию, чтобы закрепить камень за собой. Чтобы превратить этот непростой материал в скульптуру, ему понадобилось два года. Но в результате, как писал Вазари, «то, что сделал Микеланджело, было абсолютным чудом, возвращающим к жизни мертвых». Флорентийцы называли эту работу «Гигант». Они решили поместить «Давида» возле входа в ратушу, палаццо Веккьо, рядом с приподнятой платформой под названием ringhiera, которая сегодня ограждена мраморной балюстрадой и используется для формальных правительственных событий. Архитектор Антонио да Сангалло изготовил для этого колосса специальный пьедестал. И наконец, после ужасающей поездки из церковного двора на площадь, «Давид» занял свое место как символ республиканской гражданской гордости и несгибаемого духа.

Микеланджело любил говорить, что ему не нужны никакие внешние источники вдохновения, что его гений уникален и образы являются ему сами собой. Но историки искусства отмечают, как изменилось его творчество с возвращением Леонардо да Винчи из Милана во Флоренцию в 1500 году, после того как тот более двадцати лет служил разным герцогским дворам. Его приезд был событием для молодых художников, которые жаждали поучиться у живой легенды. На одной из сохранившихся живописных панелей Микеланджело, «Мадонна Дони» (около 1507), мы можем увидеть следы влияния Леонардо в том, как располагается Святое семейство: взгляд зрителя движется по спирали, и это напоминает нам о картине Леонардо, изображающей Христа и Иоанна Крестителя, — самом раннем шедевре маньеризма.

Из «Жизнеописаний» Вазари мы знаем также о том, как тяжело работал Микеланджело со своими бесчисленными подготовительными эскизами. В пожилом возрасте он, стесняясь того, как они выдают его усилия, стал их тысячами сжигать. И только благодаря тому, что рядом оказался Вазари и упросил Микеланджело не уничтожать рисунки, они сохранились для потомков.

Теперь, после «Пьеты» в Риме и «Давида» во Флоренции, Микеланджело мог сам решать, за какие проекты ему браться. В 1504 году, вскоре после «Давида», республиканское правительство пригласило его участвовать в дуэли художников. Речь идет о двух батальных сценах в Зале пятисот, о которых мы говорили во вступлении. Художник должен был воспринять этот заказ не просто как соревнование, а как передачу мантии от поколения к поколению. В следующем году он взял большой заказ на скульптуры двенадцати апостолов для флорентийского собора, но закончил только святого Матфея.

Микеланджело призвал папа, а значит, Флоренция должна была подождать. В 1506 году папа Юлий II пригласил Микеланджело в Рим. Он как раз заложил первый камень фундамента собора Святого Петра, который собирались воздвигнуть по проекту Донато Браманте на месте разрушенной часовни XIV века. Папа хотел, чтобы его собственная массивная гробница стояла под аркой, на которой держался купол, столь же прекрасный, как купол Пантеона. Юлий заказал и бронзовую статую, которая изображала бы его сидящим на троне святого Петра. Статуя предназначалась для Болоньи и должна была служить жителям постоянным напоминанием о том, что город подчинялся Папскому государству. (Статую потом переплавили, чтобы сделать пушку под названием «Ла Джулия», когда горожане выгнали папскую армию в 1509 году.) В 1508 году работа над массивной гробницей остановилась, потому что папа попросил Микеланджело расписать потолок Сикстинской капеллы.

Верхние секции стен капеллы расписывала в 1481–1483 годах команда прославленных художников конца XV века, среди которых были Боттичелли и Перуджино[247]. Однако сводчатый потолок украшали лишь золотые звезды на синем фоне. Изначально папа Юлий планировал изобразить там двенадцать апостолов, но замысел быстро перерос во что-то более сложное: история Церкви с момента создания Вселенной до Ноя. Стоя на лесах, которые поднимались к одному из сегментов мягко закругляющегося свода, Микеланджело начал с истории Ноева ковчега. Он полностью написал эту сцену широкой кистью и только потом осознал, что фигуры слишком малы для того, кто будет смотреть снизу, издалека. Но он не стал переделывать эту сцену и двинулся дальше. Сегодня зрители могут увидеть, как Микеланджело попытался «приблизить» остальные сцены, сделать их лучше видными с расстояния двадцати метров. Нарочито неестественные позы, живопись, которая больше похожа на скульптуру, яркие цвета и новые оттенки морского зеленого, оранжевого и розового — из всего этого складывается уникальный стиль Микеланджело. Так начиналось то, что последователи Микеланджело назовут maniera и что сейчас иногда называется маньеризмом.

В 1512 году Микеланджело закончил потолок и вернулся к работе над папской гробницей. Для нее он изваял статую Моисея, которая кажется частью росписи с пророками на потолке Сикстинской капеллы, только трехмерной. Подчеркнутой мускулатурой и напряженной позой Моисей напоминает Лаокоона — скульптурную группу, которую извлекли из-под обломков Золотого дворца императора Нерона в 1506 году. Она тут же попала в коллекцию Ватикана, где осталась вместе с другой дорогой сердцу Микеланджело статуей — фрагментом замечательного бельведерского торса.

В 1513 году Юлий умер, его гробница была закончена едва ли наполовину, а следующий папа, Лев Х (сын Лоренцо Великолепного), не имел ни малейшего желания продолжать проект. Вместо этого он отправил Микеланджело из Рима во Флоренцию прославлять семью Медичи и сам город, власть над которым вернулась к ней в 1512 году. Микеланджело начал работу над усыпальницей семьи Медичи в церкви Сан-Лоренцо во Флоренции. Он продолжал разрабатывать стиль, который позже развил в оформлении Сикстинской капеллы. Наиболее явственно этот стиль проявлялся в изображении женских фигур, будь то в краске или в камне. Микеланджело считал образцом красоты атлетичную обнаженную мужскую фигуру — главное наследие античной культуры. Он изгибал тела буквой S, называя эту позу figura serpentinata (змеиная поза) и полагая ее наиболее изящной. Считая идеалом мужскую фигуру, женские фигуры он тоже изображал подтянутыми и мускулистыми.

Работая над усыпальницей Медичи в церкви Сан-Лоренцо, Микеланджело спроектировал библиотеку прилегающего к церкви монастыря, в которой стала храниться удивительная коллекция книг Козимо Старшего.

Он также продолжал работать над гробницей Юлия II и сделал серию скульптур «Рабы», или «Пленники», которая должна была олицетворять провинции, покоренные Юлием. Четыре из этих незавершенных фигур сегодня можно увидеть в галерее Академии во Флоренции. (Камень для Микеланджело везли на кораблях в Тоскану, в Рим, в любое место, где он работал.) Как пишет об этих фигурах Вазари, они появляются из раскрывающегося мрамора, как будто постепенно поднимаются из воды[248]. Микеланджело и сам описывал, как он представляет готовую фигуру внутри куска мрамора, а затем просто убирает всё лишнее. Вазари считал эти незавершенные статуи великолепным наглядным уроком для каждого, кто учится резьбе по мрамору[249].

Сегодня «Пленники» потрясают своей современностью, поскольку мы привыкли к скульптуре с элементами абстракции, которую и напоминают нам эти незаконченные статуи пятисотлетней давности.

Но также они могут быть наглядным уроком о вреде гордыни. Опыт работы над «Давидом» сделал Микеланджело невероятно самоуверенным в отношении того, как рубить камень. Он делал это намного быстрее, чем кто-либо из его современников. И за «Пленников» он взялся наугад, не делая предварительных эскизов. Если внимательнее присмотреться к каждой из фигур, мы увидим, что они и не могли бы быть закончены. Торопясь, Микеланджело не оставил места, чтобы вырезать остальную часть скульптуры, которую держал в своем воображении. Он был гениальным художником, но всё же допускал человеческие ошибки.

После разгрома Рима и побега папы Климента VII Микеланджело неизбежно направили работать в качестве военного инженера и строить укрепления. Он в последний раз уехал из Флоренции в 1534 году. Всю оставшуюся жизнь Микеланджело прожил в Риме. Под покровительством папы Павла III он работал над куполом собора Святого Петра и создал еще одну фреску в Сикстинской капелле — «Страшный суд» на алтарной стене. Это его последняя большая работа в живописи и скульптуре. После нее он полностью перешел на архитектуру. Заниматься проектированием и присматривать за выполнением работ было не так тяжело физически[250]. Микеланджело спроектировал Капитолийскую площадь на первом римском холме. Он перенес конную статую Марка Аврелия с площади перед Латеранской базиликой, где она стояла все Средние века, в центр Капитолия. Этот шаг символически объединял древний Рим, принадлежавший императорам, с новым Римом, где царили папы. Микеланджело и его современники думали, что статуя изображает императора Константина. Микеланджело также построил несколько частных домов, например палаццо Фарнезе — резиденцию папы Павла III.

Он работал над куполом собора Святого Петра, взяв за основу конструкцию и форму купола флорентийского собора, созданного Брунеллески. Это были два первых купола, рассчитанных на то, что на них смотрят издалека, а не любуются ими изнутри. Так много архитекторов приложили руку к созданию собора Святого Петра, что в результате получилось полное смешение стилей. Микеланджело отринул все эти наслоения и сосредоточился на простых формах проекта Браманте, который в свое время был его соперником, но давно умер. Микеланджело изменил весь проект, положив в его основу не квадратный, а латинский крест (с короткими «руками» там, где трансепты, и более длинным нефом). Также он сделал интерьер собора более простым, если не минималистическим. Изначально он страдал от нагромождения деталей: маленькие декоративные часовенки и приделы добавлялись постепенно и делали огромное пространство тесным и не таким грандиозным. Самым очевидным изменением интерьера было закрытие апсиды, стены за алтарем, большой дугой.

Микеланджело так и не увидел купол законченным: после смерти художника его продолжали менять. Можно подумать, что архитектура, скульптура, живопись, фрески, рисунки, городское планирование и военная инженерия не давали способностям Микеланджело раскрыться полностью, поскольку вдобавок ко всем этим занятиям он написал около трехсот стихотворений, среди которых есть и неплохие. Он писал стихи лучше большинства художников, включая Вазари. Много с чем у Вазари нельзя согласиться, но он убедительно доказывает, что Микеланджело «самый великий» художник в истории искусства. И даже сегодня выбор Микеланджело в качестве безупречного героя кажется вполне разумным.

Каким бы великим ни было художественное умение Микеланджело, он никогда не отличался щедростью ни в деньгах, ни в похвале. На самом деле он отличался крайней скупостью. По контрасту с ним Биндо Альтовити, прекрасный и великодушный человек, был одним из самых проницательных покровителей XVI века. Джулио Романо, при всей его непочтительности, был самым влиятельным человеком в мастерской Рафаэля. Рафаэль обращался с ним как с сыном, а не просто как с одаренным помощником. Оттавиано Медичи, который незаметно действовал за кулисами Флоренции, был арбитром вкуса для всей семьи. И все эти люди, имевшие так мало общего, сходились на том, что Джорджо Вазари был прекрасным художником и другом. Они что-то видели в нем и в его работе, что в нашу эпоху уже настолько не ценится. В отличие от современных критиков, они не считали его второсортным исполнителем. Наоборот, они ждали от него многого и заказывали ему великолепные публичные проекты и очень личные религиозные произведения.

Вкусы меняются. И у одного человека, и у общества в целом. В начале XX века большинство тех, кому вообще было до этого дело, считали работы Бронзино, Понтормо и Россо Фьорентино, Вазари и Караваджо непростительно уродливыми. Сегодня, столетие спустя, посетители Апостольского дворца ахают при виде работы Микеланджело в капелле Паолина, но быстро проходят мимо фресок в соседней Царской зале. Они больше не кажутся уродливыми, но если Караваджо стал известным в последние десятилетия благодаря (или, скорее, вопреки) своей революционной эстетике, которая до этого смущала зрителей, то Вазари остался маргиналом. Многие считают его важным историком, но, безусловно, вторичным художником. Характерно, что Роберт Карден, автор вышедшей в 1911-м биографии Вазари, единственной его крупной биографии и по сей день, осыпает градом критики любую его деятельность, кроме писательской, которую хвалит скрепя сердце. Гости Флоренции мечтают о том, чтобы снять его фрески со сценами битв в палаццо Веккьо и узнать, осталось ли что-нибудь от «Битвы при Ангиари» Леонардо или «Битвы при Кашине» Микеланджело. Во всей Италии есть только два места, где сохранившиеся работы Вазари демонстрируются c беззастенчивой гордостью: в Ареццо, где он родился, и в Неаполе, где убранство церкви Монтеоливето Маджоре авторства Вазари признано настоящим сокровищем. Горькая ирония по отношению к человеку, который так подробно писал об оценке произведений искусства. Похоже, что Вазари пал жертвой меняющихся представлений о том, что такое хорошо, плохо и прекрасно.

Самым существенным изменением в представлениях об искусстве стала идея, что оно должно быть прямым, простым и честным, а не виртуозно-изощренным. А не существовало более виртуозно-изощренного искусства, чем маньеризм. Критерий простоты и непосредственности возник уже под конец жизни Вазари, в 1563 году, когда Римско-католическая церковь в ходе реформы Тридентского собора издала общие инструкции относительно религиозного искусства, архитектуры и музыки. Требования к сакральной музыке и изображениям звучали предельно ясно: они должны быть скорее простыми, нежели хитроумными[251]. Здания церквей следовало проектировать таким образом, чтобы клир и прихожане находились в одном общем пространстве, в котором все могли бы слышать и видеть мессу и принимать в ней участие. Создание изощренных живописных загадок, таких как «Весна» Боттичелли или «Любовь небесная и любовь земная» Тициана, которые до сих пор занимают ученых, внезапно стало считаться напрасной тратой времени.

Эмоциональность, ясная идея, вызывающая сопереживание, доступная трактовка религиозных сюжетов — одобрение всех этих качеств в живописи было частью идеологической борьбы с протестантизмом. Искусство стало мирным оружием, с помощью которого церковь хотела оградить чувства и помыслы прихожан от «еретической» угрозы.

Когда Мартин Лютер начал Реформацию и повесил в 1517 году «Девяносто пять тезисов» на дверях церкви в Виттенберге, это вызвало кризис в Католической церкви. Лютер осуждал, в частности, традицию продавать индульгенции (богатые люди могли просто за деньги купить себе путь на Небо) и культ святых (католики молились сотням святых, что немного отдавало политеизмом: к примеру, можно было молиться святому Николаю об успешном путешествии по морю, — всё равно что молиться Посейдону). Церковь и вправду была ужасающе коррумпированной организацией, давно позабывшей заветы Иисуса, согласно которым «проще верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Божие». Реформаторам не нравилось, как Церковь пыталась контролировать все стороны жизни (от рождения до брака и до смерти). Не нравилось им и ограниченное толкование Святого Писания, не в последнюю очередь связанное с тем, что месса проводилась только на латыни. Большая часть прихожан не понимала латынь. Молясь в церкви, они просто повторяли бессмысленные для них звуки, как попугаи, и больше полагались на проповедь священника, которая обычно произносилась на местном наречии и в которой объяснялось, во что следует верить и о чем думать. Реформаторы хотели, чтобы Библия была переведена на местные языки, а службы велись так, чтобы все понимали их. Кроме того, Лютер делал упор на личные отношения с Богом, без посредства Церкви.

Это привело к тому, что некоторые протестанты, например кальвинисты, разом отказались от всего фигуративного религиозного искусства. (Кальвинистские церкви, к примеру в Амстердаме, выкрашены в белый цвет и декорированы лепниной с растительными или архитектурными мотивами. Но никаких образцов фигуративного искусства вы там не встретите.) Этот запрет кальвинисты взяли из Десяти заповедей, где говорится о сотворении кумиров (в иудаизме и в исламе фигуративное религиозное искусство тоже запрещено, так как нельзя изображать Бога). Но у католиков всегда было фигуративное искусство, с тех пор как первые христиане начали собираться на тайные встречи. Безграмотным людям, составлявшим около 90 % населения Европы, оно помогало понять религию. Но обсуждения, которые велись на соборе, изменили этот подход. Фигуративное искусство оставалось разрешенным, но наиболее ценными декреты собора объявляли произведения, которые помогают прихожанину в молитве, вызывают у него сильные чувства. Это могли быть, например, образы плачущих или страдающих святых. Когда завершился Тридентский собор и папы начали внедрять его решения, из искусства стали исчезать визуальные загадки, сложные аллегории — всё то, что радует зрителя-интеллектуала. Вазари относился к последнему поколению художников, создававших насыщенные смыслом произведения, в которых символизм преобладал над эмоциями.

В христианстве существовала давняя традиция символизма. Начало ей положили первые верующие, которые использовали образ Аполлона, когда при свечах рисовали Христа на стенах катакомб. Жертву Христа символизировал ягненок. Постепенно сложился целый визуальный словарь аллегорий, агиографической иконописи и скрытой символики. Но эту систему никто не кодифицировал, не излагал в словарях и справочниках вплоть до конца XVI века. Только тогда Чезаре Рипа написал книгу «Иконология, или Описание универсальных символов, пришедших из Античности и других источников» (Iconologia overo Descrittione Dell’imagini Universali cavate dall’Antichità et da altri luoghi). Книгу впервые напечатали в 1593 году. Рипа, который работал дворецким и поваром у кардинала, был не художником, а просто любителем-энтузиастом, интересовавшимся символами в искусстве. Он первым создал что-то вроде базы данных изображений и поместил ее в книгу. В ней были примеры гравюр с аллегориями и символами, которые появлялись в искусстве (в первую очередь итальянском) вплоть до того времени. Некоторые предметы художники изображали в рамках устоявшейся традиции, опираясь на работы более ранних художников, в частности тех, у кого они учились, но никаких правил тут не было. Это можно сравнить с развитием английского произношения до того, как вышел первый словарь. Люди произносили слова так, как считали нужным и как слышали их от других. (Английский морской офицер XVII века сэр Клаудсли Шовелл писал свое имя двадцатью четырьмя разными способами.) Словарь установил для каждого слова единственно правильное произношение и стал универсальным критерием нормы. Во втором издании «Иконологии» Рипы содержалось 684 аллегории, 151 из них сопровождались ксилографиями.

«Иконология» была словарем аллегорий и символов, главным источником информации для художников и их покровителей, у которых в библиотеке могла храниться копия этой книги. Вы получили заказ на фреску в доме придворного? Посмотрите страницы «Достоинство» и «Правосудие» в книге Рипы и отталкивайтесь от них. Книга заботливо напомнит, что Достоинство изображается в виде женской фигуры, которая держит на плечах изысканно украшенную шкатулку, а Правосудие — в виде фигуры с завязанными глазами, весами в одной руке и мечом в другой. Рипа собрал изображения, которые использовались столетиями и которые до него никто не собирал и не систематизировал. Создание иконографического плана было частью invenzione новой работы каждого художника. Для более сложных заказов художник мог проконсультироваться с учеными и теологами. Но очень редко художники сами описывали системы символов в своих произведениях, как это делал Вазари[252].

Странный выбор иконографических символов, характерный для Вазари, связан с тем, что он следовал богатой традиции. Кроме агиографических икон, в живописи есть то, что чуткий историк искусства Эрвин Панофски называет «скрытым символизмом», — предметы, которые помещают в произведение не потому, что у них есть описательная или нарративная функция, а потому, что они передают идею изображенной сцены или изображенного человека[253].

Но не только неодушевленные предметы способны передавать определенные идеи. Этой цели могут служить и люди. Уже в античные времена для визуального выражения абстрактных идей использовали аллегорические персонификации: Любовь, Богатство, Фортуну, Рим, Египет, Процветание. Большинство этих абстрактных понятий и на греческом, и на латыни обозначаются словами женского рода. Поэтому их символизировали величественные женщины. Держащая весы и меч женщина с завязанными глазами, о которой говорилось выше, представляет собой Правосудие. Победа, размахивая пальмовой ветвью, спешит на помощь армиям, попавшим в беду, как Ника Самофракийская, которая сейчас находится в Лувре. Христианским мученикам перед смертью ангел приносит всё ту же ветвь победителя.

Но есть и картины-загадки, которые уже никто не разгадает. Тайный код «Весны» Боттичелли был понятен только узкому кругу Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи, кузену более знаменитого Лоренцо Великолепного и его политическому оппоненту. Мы можем догадываться о ее значении, но мы никогда не узнаем точно. Некоторые живописные загадки особенно сложны. Созданную Рафаэлем роспись покоев для папы Юлия II можно воспринимать в общих чертах, как мы воспринимаем потолок Сикстинской капеллы, но богатство идей, заложенных в этой работе, столь велико, что ученые обсуждают их столетиями. Понимая иконографию, можно получить ключ к «Священной аллегории» Джованни Беллини. Но в основном она по-прежнему скрыта от нас. Рассуждения о том, что означают эти зашифрованные произведения искусства, — хороший повод взглянуть на них поближе. «Священная аллегория», по всей видимости, была предметом интеллектуального спора еще для своих современников. Такие произведения искусства давали пищу размышлениям, заставляли обратиться к священным темам и служили развлечением для ума, а не только украшением. Во флорентийском монастыре Сан-Марко в каждой монастырской келье висит своя картина (некоторые написаны жившим там Фра Анджелико). Изображения отличаются по концептуальной сложности. В кельях для младших братьев висели картины на относительно простые темы (например, распятие). Для келий старших братьев художник выбирал более сложные сцены. Например, на картине, изображающей Святую Троицу, мы видим Бога Отца, Иисуса и Святого Духа и соединенных вместе, и как три отдельные сущности. Их часто рисовали в виде трех фигур, которые стоят друг на друге, как это сделал Мазаччо на фреске «Святая Троица» в Санта-Мария-Новелла (фреску спас Вазари, отгородив ее фальшстеной).

Есть два типа произведений, которые мы, зрители XXI века, воспринимаем как загадки. Чтобы понять произведения первого типа, достаточно изучить стандартный визуальный словарь прошедших эпох. После этого мы сможем легко идентифицировать всех святых и все аллегорические персонификации. Но есть работы, которые мы бы назвали живописными тайнами. Они были загадками даже для своих современников.

«Аллегория Любви и Страсти» Бронзино, которую еще называют «Аллегорией с Венерой и Купидоном», — произведение как раз такого рода. Это одна из самых запоминающихся и знаменитых работ Лондонской национальной галереи. На ней изображена мраморнокожая обнаженная Венера, обнимающаяся и целующаяся с юношей-купидоном (собственным сыном). Они окружены загадочными аллегориями, среди которых есть чудовище с лицом аристократичной дамы, хвостом змеи, ногами льва и странно изогнутыми руками: в одной оно держит соты, в другой прячет скорпиона.

Столетиями историки искусства пытались отыскать в «Жизнеописаниях» Вазари ключ к этому поразительному и эротичному живописному шифру. Однако ошибка Вазари сбила их с толку. Лишь в 1986 году историк искусства Роберт Гастон предложил объяснение этой тайны, над которой четыре столетия бились ученые, опрометчиво использовавшие Вазари в качестве главного источника[254].

Переводы Вазари кишат сносками и примечаниями, которые поправляют или объясняют его текст. И хотя текст невероятно точен для своего времени, он полон ложной информации. Это неудивительно, потому что Вазари изобретал новый тип книги: ничего подобного прежде не существовало. Он сшивал жизнеописания художников из слухов, анекдотов, найденных писем и собственных воспоминаний. Какой же должна была быть сила текста Вазари, если только в 1986 году историки начали подозревать, что ему не всегда стоит верить. Полагаясь на Вазари, они не могли расшифровать целый ряд произведений, хотя он и дал им ключ к расшифровке бессчетного множества других.

Бронзино хотел, чтобы его «Аллегорию» было сложно расшифровать. Он использует несколько смысловых уровней, буквально играет со зрителем, заставляя его или ее подойти к этому откровенно эротическому изображению как можно ближе. Только подойдя к картине почти вплотную, вы видите подробности. Например, то, что ребенок, олицетворяющий первую вспышку любви, наступил на шип, и на поверхности его стопы уже пузырится кровь. Но ребенок не замечает этого, потому что сейчас его отвлекает любовь, а боль от шипа он почувствует позже.

Вазари уделяет Аньоло Бронзино не очень много места в своих «Жизнеописаниях». Возможно, всё дело было в профессиональном соперничестве (до смерти Бронзино Вазари мало о нем говорил, зато после его смерти рассказал, как восхищается им)[255]. Бронзино занимал пост официального придворного портретиста семьи Медичи, который затем унаследовал Вазари. Бронзино был невероятно талантливым художником. Возможно, лучшим во времена Вазари. Его глянцевые портреты как будто светятся, они написаны такими тонкими лессировками, что мазки едва различимы. В то же время портреты Вазари хороши, но слегка грубоваты. Неудивительно, что Бронзино не удостоился отдельной главы в «Жизнеописаниях», а едва упомянут вскользь, фрагментарно, в группе глав под общим заглавием «Об академиках рисунка, живописцах, скульпторах, архитекторах, а также об их творениях». В этой главе довольно мало сказано о работах Бронзино, хотя Вазари спокойно хвалит его. И за один маленький абзац, посвященный «Аллегории», ухватились историки-детективы, которые пытались раскрыть загадку одной из самых знаменитых в мире работ.

История «Аллегории» Бронзино столь же загадочна, как и ее смысл. Она была написана в 1545 году и послана королю Франциску I, который любил итальянское искусство и обнаженных дам, потому эта работа стала для него идеальным подарком. Вот всё, что говорит Вазари:

«Написал он также картину необычайной красоты, которая была послана во Францию королю Франциску и на которой была изображена обнаженная Венера с целующим ее Купидоном и в окружении с одной стороны олицетворений Наслаждения и Игры, сопутствуемых другими амурами, а с другой — Обмана и Ревности и прочих любовных страстей»[256].

Этот короткий комментарий — всё, чем и по сей день располагают исследователи картины. Во-первых, Вазари говорит нам, что картину послали королю Франции Франциску I (хотя не уточняет, что она была специально для него написана). Во-вторых, он упоминает персонажей и аллегорические воплощения, которые там изображены: Венера, Купидон и персонификации Игры (иногда переводят как Игривая любовь или Причуда), Обман, Ревность и другие амуры, ангелы-малыши, или загадочные «прочие любовные страсти».

От этого короткого абзаца отталкивались ученые, пытаясь найти соответствия между персонификациями, описанными у Вазари, и фигурами на картине, которая висит в Лондонской национальной галерее. Даже беглый взгляд на картину позволит нам сразу обнаружить Венеру и Купидона, хотя Купидон тут представлен в виде юноши и должен называться Эросом. Но как насчет Игры, Обмана, Ревности, «других амуров» и «прочих любовных страстей»? Ревность — это, возможно, фигура с желтой кожей вдали слева, которая выдирает себе волосы и кричит, широко открыв рот с гнилыми зубами. Игра — это, возможно, голый ребенок, который собирается осыпать Венеру и Купидона полной пригоршней розовых лепестков (и не замечает, что в его ступню вонзается шип). Обман — это, возможно, девушка-чудовище со странными руками. Пока что сходится. Другие амуры и прочие любовные страсти? Тут уже не так ясно. На картине не то чтобы были другие амуры (Вазари называет их amorini, что правильней перевести как «амурчики»). Мы можем поискать и прочие любовные страсти, но вряд ли найдем их. Зато есть ясная аллегорическая персонификация Времени с традиционными крыльями и песочными часами, о которой Вазари не упоминает. Странно. Кроме того, есть жутковатая фигура в верхнем левом углу, которая, похоже, противостоит Времени и у которой отсутствует задняя часть головы. На земле лежат маски сатира и менады. Почему они не упомянуты? Едва ли они сойдут за «амуров» или «прочие любовные страсти».

Невзирая на все несовпадения, каждый ученый, который исследовал картину, смотрел на нее сквозь призму текста Вазари просто потому, что никакого другого источника не существовало. «Аллегория» Бронзино оставалась одной из великих загадок истории искусства. И вот появился Роберт Гастон, который заметил нечто, чего не замечали остальные, хотя это было очевидно.

Вазари, предположил Гастон, описывает совсем другую картину. Лондонская «Аллегория» просто не подходит под его описание. Возможно, Вазари неправильно запомнил картину, ведь он не видел ее несколько десятилетий, прежде чем стал о ней писать (абзац, о котором идет речь, появляется только в «Жизнеописаниях» 1568 года). Если он даже лично видел картину (в чем мы не можем быть уверены), это случилось до 1545 года, когда она отправилась во Францию. Вазари или неправильно запомнил ее содержание, или, что кажется более вероятным (потому что в тексте нет самой очевидной аллегорической персонификации Времени), описывает совсем другую картину, вариацию на ту же тему.

Историки искусства обращались к описанию Вазари, потому что других ключей у них не было. Поколения ученых так долго опирались на этот костыль, что забыли о том, что могут и сами ходить. Только когда Гастон отставил Вазари в сторону, он сумел понять, что Бронзино, который был не только художником, но и поэтом, написал «Аллегорию» в ответ на заявления своих друзей-поэтов, что только они могут достойно описать все радости и муки любви.

«Влюбленный показан на картине с помощью утонченного, эротического, инцестуозного союза Любви и Купидона c игривым участием [Игры]. Он будет поглощен любовью и будет наслаждаться объятиями своей госпожи. Она медом-ядом своих слов и тела, а особенно языком змеи одарит влюбленного одновременно удовольствием и болью, так что он начнет выдирать себе волосы и молить об освобождении Время и Забвение. Но они будут наблюдать за ним с такой мучительной медлительностью, что страдания покажутся ему вечным. Но кто может противостоять взгляду этого прекрасного создания, даже если оно и чудовище?»[257]

16. В Неаполь

Сложная образность картин Вазари — одно из тех достоинств, которые зрители нашего дня уже не в состоянии оценить. Но его современников эти таинственные загадки вдохновляли. Для тонких любителей искусства, таких как Биндо Альтовити, Паоло Джовио, Микеланджело и Алессандро Фарнезе, поместить фигуры Аполлона и Дианы в небеса над «Пьетой», смешать языческие и христианские образы было не просто умно, а по-настоящему мудро. Ведь это показывало, как трагедия Христа повлияла на весь языческий мир и на новорожденное христианское сознание. Показав, что Аполлон и Диана оплакивают Иисуса не меньше, чем Мадонна и апостолы, Вазари придал дополнительную глубину этой сцене. Кроме того, он примешал к христианской скорби восхищение Античностью, которое было характерной чертой эпохи Возрождения. Такое умение создавать новые способы художественного выражения идей, invenzione, Вазари и его современники считали главным для художника[258].

То, как выглядит Дева Мария на «Пьете» Вазари, отличается от современных представлений о том, как должна выглядеть мать Иисуса, уже немолодая женщина, в этот страшный момент своей жизни. Но, показав ее вечно юной и вечно прекрасной, облаченной в роскошные одеяния, блестящие, как атлас, Вазари передал идею того, что он и другие считали главной особенностью Марии, — наивысшее спокойствие духа, непоколебимое несмотря на тяжкую скорбь по распятому сыну.

Эту торжествующую внутреннюю красоту Вазари передал, изобразив скорбящую Марию невероятно привлекательной женщиной, юность которой намекала на ее бессмертие. Ее красота может не соответствовать вкусам XXI века, но Биндо Альтовити она понравилась, а только этого и хотел ее создатель — Вазари.

Даже безупречный вкус Биндо не был абсолютно непогрешимым, по крайней мере с нашей точки зрения. Портрет Альтовити кисти Рафаэля сегодня ослепляет нас, потому что своей простотой направляет всё внимание на сидящего перед нами красавца, юного и полного бурной энергии. Созданный Бенвенуто Челлини через три десятилетия бронзовый бюст более зрелого Биндо показывает того же человека посредством сложной игры различных текстур: пышная курчавая борода, плавно ниспадающий шелковый камзол и изысканная сеточка для волос, скрывающая его лысеющую макушку. Мужские сеточки только появились среди европейских модников середины XVI века, и Биндо, должно быть, гордился своим убором (предвосхитившим сеточки современных раздатчиц еды в столовой), раз попросил Челлини запечатлеть его в бронзе. Через пару лет, когда мужские сеточки вышли из моды, возможно, он в этом раскаялся.

Точно такие же удлиненные пропорции фигур, сложная композиция и таинственность, которые мы видим в написанной для Биндо «Пьете», характерны и для другой работы Вазари — «Аллегории Правосудия», заказанной кардиналом Алессандро Фарнезе и выполненной в 1543 году[259]. Художник гордо пишет о своем сложном invenzione:

«…я по его [кардинала] желанию на доске высотой в восемь браччо и шириной в четыре написал фигуру Правосудия, обнимающую страуса, который нагружен двенадцатью скрижалями, держащую скипетр с аистом на его конце и увенчанную шлемом из железа и золота, с тремя перьями разных цветов, служащими эмблемой справедливого судьи, сама же фигура обнажена выше пояса. К этому ее поясу золотыми цепями прикованы фигуры пленников, олицетворяющих семь противных ей пороков: Лихоимства, Невежества, Жестокосердия, Трусости, Предательства, Лжи и Злословия. На их плечах стоит обнаженная фигура Истины, которую Время предлагает Правосудию, одновременно поднося ему двух голубиц, олицетворяющих Невинность. Правосудие же возлагает на главу Истины венок из дубовых листьев, который обозначает собою Твердость духа. Всё это произведение было исполнено мною со всей той тщательной аккуратностью, на какую я только был способен»[260].

Как замечает историк искусства Стефано Пьергвиди, это изображение является языческим эквивалентом «Непорочного зачатия», которое Вазари написал тремя годами ранее для Биндо Альтовити, и, безусловно, стоит в ряду самых важных аллегорических картин XVI века[261]. И самых безумных. Вставить в картину страуса, да еще и нагруженного табличками, в объятиях у Правосудия было странной идеей. Вазари явно хотел выйти за границы обыденного, показать свое новое invenzione. Неизвестно, любил ли кардинал страусов, но он заказал эту картину для папской канцелярии, чтобы иметь перед глазами вдохновляющий образ папы Павла III как справедливого правителя (он и вправду был лучше других пап). Эта картина висела в галерее Каподимонте в Неаполе, с тех пор как ее туда привезли в 1734 году вместе с большей частью коллекции Фарнезе.

Попав в окружение Фарнезе, Вазари стал ближе к Микеланджело, в это время усердно работавшему над серией заказов для папы Павла III, среди которых был и римский дворец семьи Фарнезе, и собор Святого Петра. Шайка флорентийских художников, которые прибились ко двору Козимо Медичи, возможно, относилась с пренебрежением к своему аретинскому коллеге. Но тут, в Риме, тосканские эмигранты, которые составляли в городе отдельное сообщество, вели себя куда дружелюбнее. Среди них был и Микеланджело (который, как и Вазари, родился за пределами Флоренции). Микеланджело вдохновил Вазари следовать собственному пути в творчестве:

«В это же время, поскольку я всецело был предан Микеланджело Буонарроти и советовался с ним во всех моих делах, он, по своей доброте, еще больше меня полюбил, и советы его, после того как он увидел некоторые мои рисунки, побудили меня к тому, что я снова, но уже гораздо лучше, занялся изучением архитектуры, чего я, быть может, никогда и не сделал бы, если бы этот превосходнейший человек не сказал мне того, что он мне сказал и о чем я по скромности умалчиваю»[262].

Как и многие его современники (например, Челлини), Вазари не был свободен от тщеславия. Но он многого добился, став одним из самых высокооплачиваемых художников своего времени. При этом он большей частью работал на своих условиях, не привязывая себя к какому-нибудь герцогскому двору. И всё же, чтобы поддерживать отношения со всеми своими покровителями, он должен был постоянно перемещаться из города в город. В конце июня 1543 года жара в Риме вынудила его снова поехать во Флоренцию. К тому времени еще не были изобретены термометры, и он не знал, что Флоренция, которая лежит в долине реки, летом намного жарче Рима, который овевает бриз понентино, хотя бы к вечеру приносящий свежий воздух. Так или иначе, к тому времени дворец Оттавиано Медичи стал для него вторым домом (Вазари называет его «casa mia» — «мой дом»). В этом гостеприимном месте он написал еще одну аллегорию для самого Оттавиано, а также несколько панелей для других местных заказчиков.

К 1544 году Джорджо уже вернулся в один из своих вторых домов — во дворец Альтовити в Риме. Там на основе рисунка Микеланджело он написал для гостеприимного хозяина, Биндо, «Венеру». За этим последовали еще заказы, среди которых были работы для кардинала Тиберио Криспи, незаконного сына папы Павла (Пьер Луиджи Фарнезе, отец кардинала Алессандро Фарнезе, тоже родился вне брака, но был признан законным специальным папским декретом). Чтобы осуществить эти проекты, Вазари переехал в собственную студию в квартале художников возле Ватикана, где он жил в юности. «Но я чувствовал себя настолько нездоровым и уставшим от всей этой работы, — писал он, — что вынужден был вернуться во Флоренцию». Период отдыха и восстановления продлился недолго. Вскоре Вазари отправился в Неаполь, самый густонаселенный и шумный город Италии.

Дорога из Рима в Неаполь славилась опасностями. Она шла вдоль малярийных Понтинских болот, а затем по каменистым горным окраинам, кишащим бандитами. Но после нескольких лет службы Медичи и многообещающих заказов в Риме Джорджо Вазари из Ареццо по-прежнему оставался странствующим художником. А Неаполь был одним из самых больших портов в Европе. Город, которым правил испанский вице-король, был прямой дорогой в Испанию, к испанскому богатству.

В Неаполе Вазари предстояло расписать трапезную для монахов-оливетанцев. Оливетанцы были ответвлением бенедиктинского ордена. Они посвящали свои жизни уединению и молитве.

Монахи давали обет жить вдали от мирской суеты. Поэтому в начале XV века, когда появился орден, монастырь находился за пределами города. Это было великолепное здание эпохи Возрождения, оформление которого строилось на контрасте серого вулканического камня под названием пиперно и белой лепнины. В Монте Оливето, в отличие от большинства подобных монастырей, была впечатляющая открытая двухэтажная галерея, которая выходила на город и порт. Сам король Альфонсо любил посещать монастырь и жертвовал на него деньги. Галерея строилась как раз для него.

В Неаполе, который знаменит своими невероятными видами, монастырь и по сей день остается одним из красивейших мест. Джорджо Вазари увиденное ошеломило:

«Я, как только приехал, готов был отказаться от этой работы, так как трапезная и весь монастырь были построены в древней архитектуре со стрельчатыми, низкими и плохо освещенными сводами и так как я опасался, что большой чести я себе этим не заработаю. Однако по настояниям дона Миньято Питти и дона Ипполито из Милана, близких моих друзей и визитаторов этого ордена, я в конце концов всё же на это согласился, понимая, что у меня ничего путного не получится, если только всяким обилием орнамента я не ослеплю взоры тех, кому придется глядеть на множество разнообразных фигур этой росписи»[263].

Понадобилась поддержка двух друзей с севера Италии, одного из Флоренции, а другого из Милана, чтобы убедить Джорджо, что эта сложная задача была прекрасной возможностью продемонстрировать его умения. Но художник поставил свои условия:

«Я решил отделать лепниной все своды этой трапезной так, чтобы богатые членения в современном вкусе скрыли всю ветошь и нелепость этих арочек. В этом большую помощь оказали мне своды и стены, которые, по обычаю этого города, были выложены из туфа, который можно пилить, как дерево, или, вернее, как недообожженный кирпич, ибо это давало мне возможность выпиливать поля филенок, овалов и восьмиугольников, пользуясь для утолщений клиньями и накладками из того же туфа.

Так, придав тамошним сводам должные соразмерности при помощи лепнины, которая в современной своей обработке применялась в Неаполе впервые, и в особенности проделав это с продольными торцовыми стенами трапезной, я написал в ней маслом на дереве шесть картин…»[264]

Столетиями Неаполь искал стиль, который мог бы назвать своим. Будучи зависим сначала от Франции, потом от Испании, город обыкновенно склонялся в своих вкусах ко вкусам своих повелителей.

Покровителем Вазари в этот раз был Рануччо Фарнезе, архиепископ Неаполя. Для него Вазари расписал двери соборного органа. Но работал он в Риме под крылом семьи правящего папы и в то же время общаясь со своим другом литератором Паоло Джовио. В отличие от Рима, Флоренции и Венеции, в Неаполе XVI века не сложилось итальянского литературного сообщества. Правители города и королевства были испанцами и находились в постоянном конфликте с местными аристократами. В предыдущие десятилетия ученые и литераторы постепенно собрались вокруг Джованни Джовиано Понтано и Якопо Саннацаро. Но в середине XVI века испанское правительство стало усиливать репрессии, так что даже поэт Луиджи Тансилло был вынужден пойти в военные наемники к испанскому королю. Самыми значительными произведениями в то время были непристойная анонимная сатира на испанскую власть и привезенные из Испании истории о приключениях людей низшего сословия, попавших в мир аристократии. Такой была история о Ласарильо с Тормеса — первый плутовской роман, написанный недавним заказчиком Вазари, Уртадо. Джорджо Вазари проделал несколько иной путь, более серьезный и более успешный.

Вазари хотел продемонстрировать художникам города то, что считал главным направлением современного искусства:

«Однако важнее всего то, что после Джотто в этом столь именитом и большом городе до сих пор еще не бывало таких мастеров, которые создали бы в живописи что-нибудь значительное, хотя извне туда и было завезено кое-что работы Перуджино и Рафаэля, поэтому-то я всячески изощрялся писать так, чтобы мне в меру моего скудного умения всё же удалось разбудить местные таланты, направив их на создание больших и достойных вещей. И вот по той или иной причине, но с того времени там стали появляться отличнейшие лепные и живописные произведения»[265].

Эта критика была не слишком справедливой. После Джотто в Неаполе в церкви Сан-Доменико-Маджоре работал великий римский художник Пьетро Каваллини. Но в глазах Вазари уход от манеры Джотто у Каваллини был недостатком, а не проявлением личного стиля.

В любом случае деятельность Вазари в Неаполе имела два последствия. Горожанам понравилась его работа, и они стали гордиться расписанной им трапезной в Монте Оливето. Разумеется, он был вынужден писать в крайне неблагоприятных условиях, поэтому так старался, что превзошел себя. Вспомним, как Микеланджело отказался писать свою «Битву при Кашине» напротив «Битвы при Ангиари» Леонардо, поскольку считал, что ему дали стену с худшим освещением и что он в любом случае проиграет в этой дуэли. Добиться успеха, невзирая на плохие условия, было заслугой художника. Более того, как отмечает сам Вазари, работа в монастыре оливетанцев дала новое направление неаполитанскому искусству.

В следующий раз Неаполь подарит вдохновение и бросит вызов великому мастеру через шестьдесят лет. В 1607 году Микеланджело Меризи да Караваджо, родившийся в Милане и изгнанный из Рима, провел в городе год и поспособствовал художественной революции, которая повлияла на неаполитанское искусство еще больше, чем классический маньеризм Вазари. Сам Караваджо считал, что его главным шедевром было «Воскресение», написанное для церкви Санта-Анна-деи-Ломбарди, которую уничтожило землетрясение 1799 года. После этого община разрушенной церкви слилась со своим ближайшим соседом, Монте Оливето, где до сих пор ценят работу Вазари.

Работа Джорджо привлекла внимание испанского наместника, дона Педро де Толедо. Это он не так давно расширил город на запад, так что Монте Оливето стал не окраинным, а городским монастырем. (Кроме того, дон Педро был отцом Элеоноры Толедской, прекрасной и возлюбленной супруги герцога Козимо, на которой тот женился в 1539 году.) За этим тут же последовало много светских и религиозных заказов. Помощники Вазари стали скучать по дому и уехали. Вскоре Джорджо и сам решил вернуться в более привычные края. «Однако хотя я был на очень хорошем счету у тамошних синьоров, зарабатывал много, а количество заказов с каждым днем увеличивалось, всё же, поскольку люди мои разбежались, я рассудил, что хорошо было бы мне вернуться в Рим, так как в Неаполе я за целый год достаточно уже заработал»[266].

Это новое путешествие в Рим вдохновило художника на создание самого известного его произведения. Его он выполнил по заказу кардинала Алессандро Фарнезе, которого сумел добиться Паоло Джовио. Духовенство времен Вазари было далеко от аскетизма и ничем не походило на нищих мучеников «Золотой легенды» — сборника житий святых, в котором описывались их безгрешные жизни и мучительная смерть. У Алессандро Фарнезе как у родственника папы был особый привилегированный статус. Его латинское название nepos, или nipote по-итальянски, означает что-то вроде племянника или внука. От этого слова происходит термин «непотизм». И хотя Алессандро делал вид, что он племянник папы, на самом деле он был его внуком, сыном сына Павла, Пьера-Луиджи. Вдобавок к шестидесяти четырем различным бенефициям (должностям, приносящим доход) кардинал Алессандро служил в Папском государстве главным казначеем и возглавлял Апостольскую палату, которая работала в великолепном дворце XV века Палаццо-делла-Канчеллерия, как раз там, где на стене висела картина Вазари «Правосудие»[267].

К тому времени знаменитому зданию исполнилось пятьдесят лет. Но одна его часть была намного старше: раннехристианская церковь, которую поглотило новое здание. Теперь же кардинал Алессандро собирался расписать просторный зал, который находился над правым нефом этой церквушки. Он хотел, чтобы всё выглядело современно и было сделано быстро, — идеальное задание для Вазари. Он славился тем, что работал с маниакальным усердием и всё заканчивал вовремя. Кардинал хотел получить фрески, которыми обычно расписывали стены в Риме. Но работа над фресками была медленной и сложной. Каждый день художник замешивал новую порцию штукатурки, писал на ней, пока она оставалась влажной, а на следующий день, когда сделанная часть работы сохла, писал другой фрагмент. Когда штукатурка полностью высыхала, краски меняли свой цвет. Это была техника не для любителей и начинающих.

В результате появился так называемый Зал ста дней. С того момента, как его начали демонстрировать в качестве образца быстрой работы, обычной реакцией зрителя была фраза: «Оно и видно!» Чтобы поскорее закончить, Вазари пришлось доверить живопись нескольким ассистентам. Кто-то из них справился лучше, кто-то хуже. Как становится понятно из автобиографии Вазари, он не был рад своему решению:

«И вся роспись изобилует великолепнейшими надписями и девизами, составленными Джовио; в частности, одна из них гласит, что вся эта роспись была закончена в сто дней. <…> Хотя я и потратил много труда на изготовление картонов и на изучение своей задачи, всё же я сознаюсь, что допустил ошибку, передав после этого ее исполнение в руки моим подмастерьям, чтобы закончить ее как можно быстрее… лучше было бы мне потрудиться сто месяцев, но выполнить ее собственноручно. В самом деле, даже если я, угождая кардиналу и своему тщеславию, написал ее не так, как мне этого хотелось, у меня всё же оставалось бы чувство удовлетворения от того, что я закончил ее собственной рукой. Однако благодаря этой ошибке я решил никогда больше не делать ничего иначе как самолично, полностью заканчивал всё по наброску, сделанному моими помощниками с моих собственноручных рисунков»[268].

С другой стороны, эта зала была просто административным помещением, и роспись играла роль тематических обоев, а Фарнезе, судя по всему, ценил размах и быстроту работы не меньше, чем качество. Поэтому роспись Вазари в Зале ста дней оказалось не так уж плоха. И как бы то ни было, она укрепила репутацию Джорджо как быстрого работника, который учитывает желания заказчика.

17. Рождение «Жизнеописаний»

Проект, который принесет Вазари славу совсем другого рода, начался как беседа за ужином во дворце Фарнезе. Но не за обычным ужином, а за кардинальским ужином, который проходил прилюдно, на помосте, пока представители двора развлекали Фарнезе музыкой и беседой. В конце концов они тоже получали еду, но только после того, как поест кардинал (по крайней мере, они могли надеяться, что останется что-нибудь вкусненькое).

«В том году я часто по вечерам после своего рабочего дня заходил к помянутому святейшему кардиналу Фарнезе и присутствовал на его ужинах, на которых, чтобы занимать его своими прекраснейшими и учеными рассуждениями, всегда бывали… литераторы и светские люди…

И вот в один из этих вечеров речь зашла, между прочим, о музее Джовио и о портретах прославленных мужей, развешанных в нем по порядку и снабженных великолепнейшими подписями. Затем, слово за слово, как это бывает во время беседы, монсиньор Джовио сказал, что ему давно уже хотелось и всё еще хочется добавить к музею и к своей книге похвальных слов особый трактат, в котором содержались бы рассуждения о знаменитых представителях искусства рисунка от Чимабуэ и до наших дней. Распространяясь об этом предмете, он, конечно, обнаружил большие знания и понимание наших искусств, однако, по правде говоря, довольствуясь больше количеством собираемого, он в тонкости не вдавался и часто, говоря об этих художниках, либо путал имена, прозвища, места рождения и самые произведения, либо давал сведения не в точном соответствии с действительностью, а лишь в общих чертах и приблизительно. Когда Джовио кончил, кардинал, обращаясь ко мне, сказал: „Что вы об этом скажете, Джорджо? Разве это не будет прекрасным произведением, над которым стоит потрудиться?“ — „Прекрасным, светлейший монсиньор, — ответил я, — если только кто-нибудь, причастный искусству, поможет Джовио расставить всё по своим местам и сказать об этом так, как это было на самом деле. Я говорю так потому, что, хотя речь его была чудесной, он многое перепутал и называл одно вместо другого“. — „Значит, — добавил кардинал, обратившись ко мне в ответ на просьбы Джовио, Каро, Толомеи и других, — значит, вы могли бы дать краткий обзор и толковые справки, расположенные во временной последовательности, обо всех этих художниках и об их произведениях, а таким образом и вы принесете этим пользу вашим искусствам“. Хотя я сознавал, что это свыше моих сил, всё же я обещал, что охотно это сделаю в меру своих возможностей. И вот, засев за розыски в моих дневниках и записях, которые я смолоду вел по этим вопросам вроде как от нечего делать и из любви к памяти наших художников, всякое сведение о которых мне было чрезвычайно дорого, я собрал воедино всё, что мне казалось подходящим, и отнес это к Джовио, а он, всячески похвалив меня за труды, сказал мне: „Дорогой мой Джорджо, я хочу, чтобы вы взяли на себя труд расширить всё это так, как вы — я это вижу — отлично сумеете сделать, так как у меня сердце к этому не лежит, поскольку я не различаю отдельных манер и не знаю многих частностей, которые вы сможете узнать, не говоря о том, что, если бы даже я за это взялся, я в лучшем случае сделал бы нечто вроде Плиниева `Трактата`. Делайте то, о чем я вам говорю, вы, Вазари, ибо я вижу, что это у вас получится великолепно, судя по тому образцу, который вы мне дали в вашем изложении“»[269].

Так несколько слов проницательного кардинала послужили толчком к созданию «Жизнеописаний».

В автобиографии Вазари подробно останавливается на том разговоре в палаццо Фарнезе — разговоре, который, как он сам считает, изменил его жизнь. Случилось это в один из вечеров 1545 года. Сам отчет датируется 1568 годом, двадцатью годами позже описываемых событий, поэтому все подробности тщательно отобраны — не из-за избирательной памяти Вазари, а чтобы доказать одну вещь, вернее, несколько вещей.

Задача эпизода — не процитировать в точности состоявшуюся беседу, а проговорить цели книги. Это автор и делает, сравнивая свои идеи с идеями Джовио: Вазари обещает кардиналу и его друзьям, что предоставит им книгу, в которой изнутри рассмотрит «современное» искусство с XIII по XVI век. И эта книга будет написана опытным деятелем искусства, а не ученым любителем. Проект поистине революционный.

Джовио первым говорит во время беседы с кардиналом, что ни один писатель, ни античный, ни современный, не создавал раньше биографий художников. И это несмотря на то, насколько важным считалось искусство и в Античности, и в современной Италии. Сами биографии были очень популярны: истории о жизни известных мужчин и женщин, философов, жития святых. Написанные как на латыни, так и на народных языках, они привлекали всё более широкий круг читателей. И всё же до сих пор знаменитости всегда принадлежали (за исключением нескольких святых вроде Екатерины Сиенской) к высшему классу образованных людей. Художники же, наоборот, были работниками ручного труда, которые не получали фундаментального образования, вместо этого напряженно обучаясь технике. Смысл их тяжелой, нищенской жизни не мог быть интересен ни писателям-аристократам, ни читателям. Художники и сами вплоть до XV века были слишком бедны и слишком плохо образованы, чтобы принадлежать к читающей публике.

18. Чтение во времена Возрождения

Мыслители эпохи Возрождения радовались каждому открытому или переведенному (а стало быть, доступному для прочтения) древнему тексту. Они уже прониклись величием древних цивилизаций, в частности Рима и Афин. (Тосканцы интересовались своими предками этрусками, но этруски оставили о себе мало материальных свидетельств и ничего такого, что можно было прочитать в XVI веке.) Каждый кусочек текста, привезенный странствующими монахами, захваченный в крестовых походах или найденный заботливым ученым в удаленной монастырской библиотеке, открывал окно в древний мир.

Чудом было, что вообще уцелели какие-то тексты древних. С падением Рима, с рассеиванием и уничтожением мыслителей, библиотек, сокровищниц, галерей и прочих вместилищ мудрости древней цивилизации, попавших в руки сильных, но часто безграмотных победителей-варваров, культурное наследие Рима и Греции было утеряно или искажено до неузнаваемости. Этому способствовали христианство, изменение вкусов и само время. Некоторые вещи и вправду были навсегда потеряны, а идеи похоронены в земле вместе с головами, их породившими. Многое поглотил огонь, в том числе тысячи, если не десятки тысяч, папирусных свитков и пергаментных книг. Непонятные для кочевых завоевателей, они специально уничтожались христианскими фанатиками или же гибли в пламени разграбленных городов. И хотя мы не знаем, сколько книг утеряно, мы знаем, что сохранилось меньше, но всё равно это было довольно большое количество текстов. А вместе с ними уцелели и осколки знаний.

Выжившие манускрипты часто находили прибежище в монастырях, где переписчики копировали древние языческие тексты наряду с христианскими. В этих монастырях и забытых библиотеках охотники за манускриптами в эпоху Возрождения, лингвисты и мыслители добывали тексты Платона и Горация, Аристотеля и Лукреция. И началось то, что в XV веке назвали возрождением знания. Термин «ренессанс» переводится с французского как «новое рождение». Имелось в виду восстановление из пепла интеллектуальных сокровищ древнего мира. Новое открытие потерянных греческих и латинских текстов через тысячелетие после падения Рима воспринималось, по словам Франческо Петрарки, одного из родоначальников этого движения, как «горящая искра под слоем пепла»[270].

В XV веке были возвращены тексты Платона. Их в Италию привезли греческие беженцы из Малой Азии, спасавшиеся от набиравшей силу Османской империи. Осев в городах-государствах вроде Флоренции, Феррары и Вероны, эти беженцы привезли с собой манускрипты и стали учить итальянских ученых древним языкам[271]. Путеводной звездой в возрождении интереса к греческим текстам и главной фигурой XV века при дворе Медичи считался Марсилио Фичино, флорентийский врач и католический священник.

Фичино был особенно близок со старым великим патриархом Козимо, который заслужил прозвище Отец Отечества (Pater Patriae) за свои щедрые вложения в развитие города. Под влиянием своего ученого друга Козимо страстно увлекся Платоном и платонизмом. Эта тяга к просвещению прекрасно сочеталась и с христианской верой, и с общественной жизнью итальянца того времени. В 1462 году Козимо, которому некогда было учить греческий, поручил Фичино перевести работы Платона на латынь. Это впервые со времен Античности сделало труды философа доступными широкой публике. К переводам Фичино добавил комментарии — плоды собственных прозрений.

Фичино и его последователи читали Платона как истинные христиане: для них аллегория пещеры в «Государстве» означала контраст между темным миром безверия и истинным миром, озаренным сиянием Божественной благодати. Поскольку идеи Платона были известны христианским авторам: автору Евангелия от Иоанна, святому Павлу и святому Августину, читатели эпохи Возрождения чувствовали себя в своей тарелке. Но это чувство знакомого могло быть и обманчивым. Красота платоновского языка и радость открытия так ослепили Фичино, что он пытался прочитать диалоги как изложение взглядов самого Платона, а не как беседы разных людей неравного ума, — а именно так их понимали древние.

Но всё равно мы должны быть благодарны Фичино. Его видение платонической традиции, которая сама по себе прекрасна, вдохновило многих других на прекрасные идеи и прекрасные произведения. И ничто из этого не сравнится с фреской Рафаэля, посвященной греческой философии, которую он написал на стене Апостольского дворца в 1511 году (год рождения Вазари) для папы Юлия II. С XVII века эта работа известна под названием «Афинская школа». В центре композиции — Платон и его знаменитый ученик Аристотель, которые изображены как два «князя философов» в великолепном сводчатом зале, наполненном статуями древних богов. Платон указывает вверх, держа в руке копию своего космологического диалога «Тимей», и зрители понимают, что его помыслы устремлены к небесным сферам (Рафаэль писал для всех, не только для историков Античности, поэтому название книги приведено по-итальянски — Timeo). Рядом стоит Аристотель, он указывает вперед и держит экземпляр «Этики». Как говорит Сократ в «Государстве», все знания мира не стоят ничего, если они не приводят нас на землю — помогать другим людям. Долг философа — вывести человечество из пещеры, чтобы его осветили солнечные лучи истинной реальности. В «Этике» Аристотеля объясняется, как это сделать лучше всего.

Многое в переводе и комментариях Фичино приводило древнюю философию в соответствие с тем, что заботило людей в XV веке: религией, хозяйством, сохранением здоровья, о чем он как врач и флорентийец мог сказать очень много. Он основал движение, которое занималось обсуждением и толкованием античных текстов в XV и XVI веках. Кроме того, он принадлежал к поколению, которое получило эти невероятно важные книги в виде напечатанных копий, а не редких манускриптов, передаваемых из рук в руки. В 1450 году Иоганн Фуст, банкир из немецкого города Майнца, одолжил денег Иоанну Гутенбергу, чтобы тот построил печатный станок и напечатал самую важную книгу всех времен — Библию. В 1455 году Фуст подал в суд на Гутенберга и выиграл дело. Он получил и книги, и оборудование — как раз перед тем, как в 1456 году свет увидела Библия. В следующем году Фуст напечатал Псалтырь, а затем в 1465-м — классический текст «Об обязанностях» Цицерона. К 1500 году было отпечатано уже около ста тысяч копий этой книги. Наравне с Библией она стала бестселлером того времени. Единственной работой на латыни, изданной до Цицерона, был учебник «Искусство грамматики», который приписывают ритору IV века Элию Донату[272]. К 1475 году, по прошествии десяти лет, уже было напечатано большинство латинских текстов. Греческие тексты издавались реже, потому что мало кто знал греческий. (Аристотеля напечатали в 1495 году, а Платона — только в 1494–1496-м. Так что его труды в эпоху Вазари воспринимались как нечто по-настоящему новое и увлекательное[273].) Более того, греческие тексты были написаны от руки сложным византийским шрифтом, со множеством диакритических знаков и лигатур (соединенных букв). Поэтому вырезать читаемый типографский шрифт было той еще задачей. Главные книги, которые сегодня изучают студенты, — «Илиада» и «Одиссея» Гомера, труды Гесиода, трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида, истории Геродота и Фукидида — были доступны лишь немногим читателям. Автор комедий IV века Менандр, несмотря на невероятную популярность во времена Античности, оставался неизвестным, пока в XX веке не были найдены египетские папирусы с фрагментами его текстов.

Леонардо да Винчи принадлежало 116 книг — довольно много для личной библиотеки XVI века (для сравнения: у Лукреции Борджиа было пятнадцать). Эти книги позволяют нам понять, что за тексты составляли культурный базис читателей того времени, среди которых был и Вазари.

Список книг Леонардо увлекателен, но своеобразен, как и он сам[274]. Во-первых, 116 книг — это больше, чем обычно прочитывал за всю жизнь образованный человек вроде Вазари. Также в библиотеке Леонардо много математических и эзотерических текстов, поэтому ее нельзя назвать типичной. Но, опираясь на несколько личных библиотек и на то, какие книги наиболее часто иллюстрировали художники XV–XVI веков, мы можем прийти к приблизительному списку текстов, которые, должно быть, вдохновляли Вазари и современных ему итальянских художников.

Леонардо называл себя человеком без образования (uomo sanza lettere), имея в виду, что никто не учил его латыни. Как и его друг, архитектор Донато Браманте, который называл себя так же, Леонардо наверняка умел читать на латыни и хорошо понимал прочитанное (как и другой «необразованный» художник — Рафаэль). Никто из них не мог писать и говорить на этом языке с мастерством ученого литератора Леона Баттисты Альберти, который был ведущим теоретиком и архитектором XV века. Вазари очень полагался на Альберти, но считал его разносторонность чем-то совсем иным, чем разносторонность Леонардо, Брунеллески и Микеланджело. Будучи ученым и в совершенстве владея латынью, Альберти занимал совсем другую ступень на социальной лестнице, нежели все эти художники, независимо от того, насколько они были умны и близки к своим покровителям. Он работал в папской администрации в Риме, делал архитектурные проекты для папы Николая V. И это он написал на латыни архитектурный трактат «О зодчестве». Разумеется, он был архитектором высшего класса. Но его социальное положение определялось литературными достижениями, а не достижениями в визуальных искусствах.

Вазари был художником, который учился латыни. Он занимал положение где-то между Альберти и большинством тех художников, о которых рассказывал в «Жизнеописаниях». Одной из главных задач книги было перебросить мост между «неучеными» персонажами, такими как Леонардо и Браманте, и «учеными», такими как Альберти.

Вазари и его близкий друг Винченцо Боргини могли знать наизусть Вергилия и Ариосто. Но самой сложной математической операцией, которой они владели, было деление в столбик — одна из четырех простейших операций для учащегося нынешней младшей школы. Во времена Вазари все чувствовали притяжение земли так же, как мы. Большинство знало, что земля круглая. (История о том, что Колумб развенчал миф о плоской земле, — это современный миф.) Но всего несколько натурфилософов осмелились высказать догадку, что в центре нашей планетарной системы, возможно, находится Солнце, а не Земля.

Латынь Вазари была отшлифована чтением ученых книг, но, конечно, не до такого блеска, как латынь Винченцо Боргини. Вазари читал классические латинские тексты со своим учителем в Ареццо. Вероятно, он заглядывал в них, когда собирался «изобрести» новую картину (создать invenzione). Но когда речь зашла о «Жизнеописаниях», книге художника о художниках и для художников, Вазари понял, что лучше писать на итальянском. У этого выбора был еще и патриотический аспект. Герцог Козимо одобрял сочинение официальных документов на итальянском. Он считал, что в тосканском диалекте сохранились ценные этрусские слова (что верно, но это были не те слова, которые Козимо и его двор считали этрусскими). Как раз в те годы тосканские ученые работали над тем, чтобы доказать, что тосканский — такой же богатый язык, как и латынь, если не более. Данте был живым примером того, что народному наречию можно придать драматические тона и писать на нем о материях сколь угодно возвышенных.

Вазари читал и на латыни, и на итальянском, и художественную литературу, и техническую. И всё же греческий знала только элита, поэтому греческих авторов читали большей частью в переводах. Вспомним хотя бы вдохновленную Плинием историю о том, как прославленный ныне Джотто нарисовал муху на носу человека на картине Чимабуэ, да так похоже, что Чимабуэ попытался ее отогнать. Тексты Плиния были известны современникам Вазари, не важно, читали они их или нет. Эти анекдоты витали в воздухе, и потому такие отсылки были понятны.

Главными источниками историй, которые знали и иллюстрировали современники Вазари, были Библия с ее апокрифами, писания раннехристианских отцов Церкви вроде святого Августина, более поздних авторов вроде святого Фомы Аквинского, греческая и римская мифология, тексты Овидия (римского поэта, чьи «Метаморфозы» — истории о том, как боги меняли обличье, чтобы вступить в отношения со смертными, — часто иллюстрировали просто для того, чтобы иметь повод изобразить обнаженных дам), Данте, Петрарки и Ариосто, «Золотая легенда». Все эти тексты были обычным чтением, а истории из них во времена Вазари знал любой образованный человек и любой прихожанин церкви (даже если он не умел читать и писать). Но культурную интеллектуальную элиту более всего волновало открытие давно утерянных античных текстов на греческом.

Если мы посмотрим на те источники, к которым мог обращаться Вазари в ходе работы над «Жизнеописаниями», то увидим, что их немного: Боккаччо, Саччетти и Данте — литераторы, которые также писали и о художниках. Вазари мог обратиться непосредственно к произведениям искусства, находящимся в Неаполе и Венеции. Он, очевидно, вдохновлялся книгой Плутарха «Сравнительные жизнеописания». Это была серия биографий, написанная около 100 года нашей эры и опубликованная в переводе на латынь в 1470 году. В ней попарно сравнивались знаменитые греки и римляне. Другой популярной групповой биографией времен Античности была «Жизнь двенадцати цезарей» Светония. Книга, наполненная непристойными слухами об императорах Рима, только до 1500 года переиздавалась восемнадцать раз[275]. Перу Светония также принадлежат сочинения «О грамматиках и риторах» и «О поэтах». Эти трактаты не были так популярны, как пикантные истории об императорах, но они могли вдохновить Вазари, потому что представляли собой коллективную биографию мастеров слова. Очевидно, что эти классические произведения, которые Вазари наверняка читал, оказывали влияние на писателей Возрождения и Средних веков. Популярная книга III века нашей эры «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» Диогена Лаэртского читалась либо в переводе 1433 года, сделанном Амброджо Траверсари, либо в кратких пересказах на итальянском. Именно в таком виде она, скорее всего, попала и к Вазари. Все эти древние «жизнеописания» имели подходящий формат для той задачи, которую поставил перед собой Вазари, да и их содержанием тоже можно было воспользоваться.

Исследовательские методы Светония, жившего во II веке нашей эры, очень близки к методам Вазари. Оба автора, когда это было возможно, обращались к архивным материалам: письмам и договорам. По просьбе Вазари родственники и друзья копировали и высылали ему письма. Делая это и делясь своими воспоминаниями, они понимали, что таким образом помогают сохранить наследие своей семьи. Но едва ли они могли представить, какую долгую память создают о себе. Большая часть историй взята Вазари из разговоров и воспоминаний, то есть из устного предания. В ту эпоху ценилась хорошая память, и на эти воспоминания вполне можно положиться, по крайней мере если говорить о третьей части книги, многих героев которой Вазари лично знал: Микеланджело, Бронзино, Челлини, Понтормо. Но мы всегда должны учитывать, что собственное мнение Вазари и его литературные задачи влияли на текст, который он намеревался оставить потомкам.

Он был первым биографом, который писал о художниках, создающих материальные объекты. Поэтому он пользовался необычными источниками. Архиепископ XIII века Якопо да Вораджине подробно рассказывал о христианских святых в своей «Золотой легенде». Форматом его сочинение похоже на книгу Вазари. Каждая глава рассказывает о жизни одного святого, основные сведения взяты из устных преданий, часто сомнительных. Жизни святых наполнены удивительными чудесами, которые являют собой результат их веры, а не ума или художественного мастерства. Говорили даже, что «Жизнеописания» — это «Золотая легенда» об изобразительных искусствах, «сборник преданий о художниках, подобие кредо, а спасителем станет воинственный ангел Михаил» (намек на имя Микеланджело, в котором прочитывается и «Михаил», и «ангел»[276]).

В «Жизнеописаниях» Вазари есть еще и элементы «Басен» Эзопа. Вазари рассказывает забавные и поучительные истории о похождениях своих героев, только вместо зверей у него художники. История Пьетро Перуджино учит не быть жадным, как история о черепахе у Эзопа предостерегает читателя от высокомерия и гордыни.

«Названный приор, как мне приходилось слышать, весьма отличался изготовлением ультрамариновой лазури, и, так как ее у него было в изобилии, он требовал, чтобы Пьетро применял ее как можно больше во всех вышеназванных работах… однако он был столь скаредным и недоверчивым, что, не доверяя Пьетро, всегда хотел присутствовать при том, когда Пьетро пользовался лазурью в своей работе. Пьетро же, который от природы был прямым и честным и от других желал лишь того, что полагалось за его труды, обижался на недоверчивость приора и потому решил его пристыдить. И вот, приготовив сосуд с водой и разметив то ли на одеждах, то ли еще на чем те места, которые собирался делать голубыми и белыми, Пьетро заставлял приора, жадно вцепившегося в мешочек, всё время подсыпать ультрамарин в баночку с водой для разведения, а затем уже, приступив к работе, он после каждых двух мазков опускал кисть в воду, так что краски в воде оставалось больше, чем попадало на работу; приор же, который видел, что мешочек пустеет, а на работе ничего не появляется, нет-нет да и приговаривал: „Ах, сколько же ультрамарина поглощает эта известка!“ — „Сами видите“, — отвечал Пьетро. Когда же приор ушел, Пьетро собрал ультрамарин, который остался на дне сосуда, и, улучив время, возвратил его приору со словами: „Это ваше, отче! Учитесь доверять честным людям, которые никогда не обманывают тех, кто им верит, но зато сумеют, если захотят, обмануть таких недоверчивых, как вы“»[277].

И открытые, и завуалированные отсылки к классическим источникам вставлялись в текст намеренно. Авторы эпохи Возрождения делали так довольно часто. Цитаты древних, особенно классиков, греков, римлян, добавляли авторитетности любому мнению и комментарию. Как мы сегодня цитируем в книгах научные труды, люди прошлого ссылались на античных мудрецов в уверенности, что те знали обо всем больше. Кроме того, цитаты льстили читателю, который чувствовал себя очень умным, когда узнавал отсылки в современном тексте. (Сегодня авторы тоже понимают, что это хорошая тактика.)

В истории с Перуджино и ультрамарином мы видим художника не просто как живописца, а как ловкого трюкача. Ему удается сделать так, чтобы пигмент исчез, а затем снова появился. И если это напоминает историю с Буффальмакко, то отнюдь не случайно. По всему тексту разбросаны похожие поучительные истории, проясняющие позицию Вазари. Лейтмотив «Жизнеописаний» — сходство художника с волшебником, иллюзионистом. Визуальные трюки позволяют достичь фантастического правдоподобия, демонстрируют почти магические способности художника. Щит с «Медузой» Леонардо испугал его отца, который подумал было, что это настоящая Медуза. Аналогично в «Жизнеописании» Брунеллески Донателло натыкается на резное распятие и разбивает яйца, которые нес в фартуке.

Знание латыни и греческого требовалось, чтобы понимать античные истории во всей их сложности. Но они так часто пересказывались в более простой форме, что каждый художник знал о них, даже если вообще не умел читать.

В то же время сам факт писательства поднимал статус Вазари, как поколением ранее он поднял статус Альберти. К тому же классические авторы вдохновляли его и давали уверенность в том, что он выбрал достаточно возвышенную тему (если любимые всеми классики писали биографии выдающихся людей, то это, несомненно, почтенное занятие). И Вазари был готов начать. Оставалось только найти главного героя, но тут не требовались долгие размышления.

19. Новый Витрувий

Микеланджело, который не умел писать на латыни, но прекрасно владел тосканским наречием, разумеется, был лучшим кандидатом на роль главного героя для национальной истории, написанной на национальном языке, вознесшемся до изящества латыни. Микеланджело выглядел героем, чья судьба и величие были предначертаны свыше, идеальным образцом человека и творца, а потому мог стать центром всего проекта Вазари.

Сам Джорджо тоже имел свой прообраз в античном мире. Был и среди античных авторов один выходец из ремесленников, который добился славы тем, что писал о своей профессии с точки зрения профессионала. Речь идет об архитекторе Витрувии. Его «Десять книг об архитектуре», посвященные императору Августу, оставались значимым трудом и при жизни Вазари. Витрувий получил хорошее образование, много путешествовал и отличался широкой эрудицией. Но в то же время он был ремесленником, который строил катапульты для Юлия Цезаря во время Галльской войны. Его трактат представлял архитектуру свободным искусством, уходящим корнями в философию. Витрувий считал, что образование архитектора должно охватывать и высокие области вроде космологии и городского планирования, и мельчайшие детали замешивания штукатурки и прокладки канализационных труб. Книга сочетала в себе редкую теоретическую строгость и множество практических советов. Она была написана своеобразным, иногда даже грубоватым стилем. В древнем мире не существовало ничего подобного. Ее влияние на Средние века и Возрождение сложно переоценить.

Важность Витрувия для кругов, в которых вращался Вазари, можно понять по тому, что на том знаменитом вечере рядом с кардиналом Фарнезе, Вазари и Джовио находился еще и Клаудио Толомеи, сиенский ученый, основавший Витрувианскую академию в Риме. В этом учебном заведении была удивительная программа, включавшая самые разные направления. Вместе учились художники, архитекторы и ученые, посвятившие себя изучению того самого трактата. Первое печатное издание Витрувия на итальянском наречии вышло в 1521 году. Второе — в 1535-м. Книга была постоянным спутником каждого архитектора. Когда Джовио предложил Вазари писать своими словами, разумеется, в уме он держал этого знаменитого автора. Особенно когда он заявил, что иначе результат получится неестественным, как у Плиния. Ведь Плиний вклинивал рассуждения об искусстве в текст о камне и металлургии. Для Джовио, человека изысканного вкуса, не могло быть ничего более мучительно скучного, чем очевидное отсутствие художественной восприимчивости у Плиния.

Подталкивая Вазари к писательству, Джовио, разумеется, полагал, что книгу следует писать на итальянском, а не на латыни. Ведь целью было донести ее до широкого круга читателей. Во вступлении к «Десяти книгам» Витрувий обещает Августу, что научит его оценивать качество архитектуры и сделает разборчивым заказчиком. Позже в книге он делает несколько замечаний по поводу прочих своих читателей и говорит о них как о людях занятых, имеющих мало времени на развлечения. Несколько раз у него проскальзывает интерес к тому, как женщины используют и воспринимают здания, потому что в Древнем Риме, конечно, встречались женщины, которые умели читать и писать и могли принимать решения о том, каковы должны быть здания. Джовио думал о столь же широкой публике.

Идея написать книгу на итальянском имела и политический аспект. Во времена Вазари «Италия» существовала как идея, но не как политическая единица. Полуостров был разделен на города-государства и одно большое Неаполитанское королевство. И везде люди разговаривали на разных диалектах, с разной грамматикой, разным произношением и разными словами. Были небольшие общины, которые говорили на совсем других языках: греческом, албанском, немецком, прованском. Сам Вазари с детства говорил на тосканском, гордясь тем, что на этом диалекте писали Данте и Петрарка.

Иное дело Рим. Местный диалект тут был ответвлением южноитальянского, однако смешался с тосканским из-за обилия тосканцев при дворе. Но в XV и XVI веках Церковь постепенно заговорила на своей, более универсальной, версии итальянского. Она называлась lingua aulica, или придворный язык, и представляла собой смесь диалектов, используемую для общения и в других итальянских городах. Таким образом, у Вазари был выбор: писать либо на lingua aulica, либо на тосканском.

То, что разговор о своих «Жизнеописаниях» Вазари начал за обедом у кардинала Фарнезе, а не во флорентийском дворце, означает, что он сделал свой выбор в пользу универсального языка, а не местного диалекта. За той точкой зрения на проект, которую, по всей видимости, отстаивал Джовио, стоит тысячелетняя культурная история католицизма. Предложение написать книгу впервые прозвучало, вероятно, в 1542 или 1543 году (как считают многие исследователи жизни Вазари) или же только в 1546 году. Заявляя, что разговор зашел в 1545-м, сразу после поездки в Неаполь, Вазари подчеркивает важность того, что он повидал Италию и поработал в разных областях[278].

Серия этих тщательно поставленных диалогов открывает нам еще одну важную вещь о «Жизнеописаниях». Несмотря на то что книга была опубликована под именем одного человека, она представляла собой совместный проект с момента задумки до последних штрихов в типографии. Идея создать собрание художественных биографий во многом — по своим целям, количеству участников и областей знания — была близка к грандиозному проекту Витрувианской академии Клаудио Толомеи. Но имелось одно важное отличие. Оно касалось исключительно самого Джорджо и его способностей. Уже в 1550 году первое издание «Жизнеописаний» было готово к печати. Великие же достижения Витрувианской академии существовали преимущественно в голове Клаудио Толомеи.

Самым близким соратником Вазари при создании «Жизнеописаний» стал флорентийский ученый литератор, бенедиктинский монах Винченцо Боргини (1515–1580). Возможно, впервые они встретились в Ареццо, где Боргини с 1541 года служил аббатом. Или во Флоренции, где он вырос и куда он переехал жить в 1545 году. В отличие от Джовио, который принадлежал к старшему поколению и любил поболтать (Вазари однажды называет его «болтуном» в письме к Аретино), Боргини был на четыре года младше Джорджо и входил в группу энергичных молодых людей, которые хотели сделать двор герцога Козимо частью авангарда европейской литературной и художественной культуры[279]. Роль Боргини в первом издании «Жизнеописаний» была не такой заметной, какой она станет во втором, изданном через восемнадцать лет при совсем других обстоятельствах.

Судя по письмам Вазари, Боргини был его ближайшим другом, именно с ним он наиболее откровенен в переписке: «Куда бы я ни пошел, я встречаю много друзей, много великих мыслителей, но напрасно ищу среди них кого-то, подобного тебе. Ты лучший из всех, кто есть у меня в мире и кого я так люблю». Джовио всегда заканчивал письма к Вазари такими словами: «Нежно целую твой лоб под прекрасными кудрями». Подобные выражения нежности не были редкостью среди образованных людей XVI века и совсем не обязательно означали наличие гомоэротических отношений (хотя и не исключали)[280]. Если вы приедете сегодня в Южную Италию, то заметите, что мужчины до сих пор называют друг друга caro (дорогой), обнимаются и целуют друг друга в щеки. Через пару десятилетий то же было нормой этикета в Англии времен Шекспира: джентльмены целовали друг друга в губы. Выражение сильной эмоциональной привязанности к лучшему другу-мужчине не было чем-то необычным, хотя сегодня мы, как правило, приберегаем такие нежности для спутника жизни. В то время браки редко заключались по любви, чаще — для удобства обеих сторон или ради деловых отношений между родителями. Любовь могла стать приятным бонусом, но ее обычно не ждали и на нее не рассчитывали. Люди выбирали себе друзей более тщательно и более самостоятельно, чем спутника жизни.

В автобиографии Вазари осторожно связывает идею «Жизнеописаний» с циклом папы Павла III и со своей работой в Палаццо-делла-Канчеллерия в 1545–1546 годах. Он заявляет, что текст «Жизнеописаний» был уже готов к 1547 году. Это невероятно короткий срок для такого тома, тем более что как раз в 1546-м Вазари переезжал из Рима во Флоренцию. Завершение книги пришлось на еще один переезд, на этот раз в древнеримскую колонию Римини на Адриатическом побережье.

«Между тем, пока я работал над этими произведениями и когда моя книга жизнеописаний художников рисунка была доведена до благополучного конца, так что мне вроде как уже больше ничего не оставалось делать, как отдать ее хорошему переписчику, в это самое время мне попался некий дон Джан Маттео Фаэтани из Римини, монах ордена оливетанцев, попросивший меня сделать несколько вещей в церкви монастыря Санта-Мариа-ди-Сколька в Римини, аббатом которого он состоял. И вот, обещав мне, что он закажет копию моей книги одному из своих монахов, превосходному переписчику, и сам ее выправит, он увез меня с собой в Римини, чтобы я за эту его любезность написал образ и расписал главный алтарь названной церкви, расположенной на расстоянии около трех миль от города»[281].

Алтарная картина, написанная им для оливетанцев в этот раз, «Поклонение волхвов», до сих пор гордо висит в апсиде церкви, которая сейчас называется или Сан-Фортунато, или аббатство Санта-Мария-Аннунциата-делла-Сколька. Вазари очень гордился тем, что каждый из царей получил свою внешность: один белокожий, второй смуглый, третий черный.

Ожидая, когда сделают копию книги, он написал еще одну алтарную картину для церкви Сан-Франческо в Римини — «Святой Франциск со стигматами». Это картина чудом выжила после бомбардировки союзников в 1943–1944 годах. Церковь Сан-Франческо потрясла начинающего писателя. Готическую церковь XIV века превратили в XV веке в часовню-усыпальницу местного полководца Сигизмондо Пандольфо Малатесты. Красивый, образованный, но безжалостный полководец был, кроме того, выдающимся военным архитектором. Малатеста выделялся еще и тем, что его приговорили к аду при жизни — декретом папы Пия II. У Сигизмондо был безупречный авангардный вкус и жестокий характер. Главным архитектором для своего «Храма Малатесты» он выбрал Леона Баттисту Альберти, ученого, писателя и проектировщика. В «Жизнеописании» Альберти Вазари соглашается: «[Баттиста] выполнил эту постройку так, что… она является одним из самых знаменитых храмов Италии»[282].

Переписывание книги начисто было только первым шагом к ее публикации. Вазари послал рукопись своим ученым друзьям на проверку и начал с Бенедетто Варки. Экземпляр, адресованный Джовио, прибыл в Рим в 1547 году. Любой автор был бы рад тому ответу, который пришел Вазари от его болтливого друга: «Как только я получил твою книгу, я тут же прочел ее от корки до корки. Я потрясен тем, как ты можешь столь великолепно работать кистью и вместе с тем столь прекрасно владеть пером»[283].

Затем Джовио передал книгу Аннибале Каро, который также был в Риме, и к 1548 году она вернулась обратно к Вазари. Она прошла экспертную оценку, и все рецензенты советовали публикацию. Но для начала Джорджо отдал рукопись своему другу Винченцо Боргини, чтобы тот придал его прозе стиль и ученую глубину, которые отличали серьезные книги XVI века. Сочетание профессионального взгляда Вазари и литературного вкуса Боргини, не говоря уже об остроумии и энтузиазме обоих, придали «Жизнеописаниям» безусловно авторитетное звучание.

Пока Вазари ждал отзывов от своих друзей, он попытался отвлечься, занявшись живописью. Из Римини он приехал на побережье, в Равенну, а потом повернул на юг, в Ареццо:

«В то же время для разных друзей я сделал много рисунков, картин и других мелких вещей, которых столько и которые настолько разнообразны, что я затруднился бы хотя бы частично их припомнить и что читателям было бы, пожалуй, не так уж приятно выслушивать столько мелочей. Между тем, так как строительство моего дома в Ареццо было окончено и я вернулся восвояси, я сделал рисунки для росписей залы, трех комнат и фасада, вроде как развлекаясь этим в течение наступившего лета. В этих рисунках в числе других вещей я изобразил все области и города, где мне приходилось работать, как бы приносящими дань (в знак того, что я в каждом из них заработал) моему дому»[284].

Роспись фасада давно утеряна, но внутреннее убранство Дома Вазари сохранилось во всем своем жизнерадостном великолепии. Это был единственный большой проект, в котором Вазари полагался на свои собственные руки, а не на работу помощников. Поэтому качество фресок тут отменное. Дом являет собой casale, простой деревенский дом на краю Ареццо, не особняк в центре города. Он окружен стеной, за которой находятся сад и хозяйственные постройки, а не двор. Он больше похож на дом зажиточного работника, а не на дом аристократа. Но в то же время он удобный и уютный, какими не бывают дворцы.

Вниз по улице от Дома Вазари находится аббатство Святых Флоры и Луциллы XIII века. Сегодня оно полностью перестроено самим Джорджо (начал он в 1565 году). Но до 1548 года это была совершенно средневековая постройка. Аббат Джованни Бенедетто да Мантуя попросил талантливого соседа расписать трапезную, возможно «Тайной вечерей», что было традиционным сюжетом для таких помещений. «Решив доставить ему это удовольствие, — пишет Вазари, — я стал раздумывать о том, что бы написать для него такое, что выходило бы за пределы обычного». Так он и поступил. С позволения аббата он выбрал нетипичную тему — свадьбу царицы Эсфири и царя Ассура. Кроме того, он выбрал нетипичную технику: вместо штукатурки он расписывал деревянные панели (2,7 × 7,3 метра). Вазари настоял на том, чтобы сразу работать на стене, где они будут висеть:

«Такой способ, и я по опыту могу это утверждать, поистине тот, которого всегда следовало бы придерживаться, если мы только хотим, чтобы картины получали настоящее, присущее им освещение; ведь действительно писание картин, когда они лежат на земле или находятся в любом другом положении, кроме того, которое им предназначено, приводит к изменению света, теней и многих других свойственных им качеств»[285].

Более того, масло позволило ему использовать сверкающие, сияющие цвета, и в замкнутом помещении они создали ослепительный эффект (сейчас это часть школы имени Микеланджело Буонарроти). Небесно-голубой лиф царицы и красная бархатная юбка бросаются в глаза, привлекая внимание к невесте. Шафраново-желтое одеяние стоящей рядом девушки уравновешивает композицию. Фреска, будучи росписью по гипсу, всегда сохраняет матовость, и никто, кроме Рафаэля, не умел создать на ней иллюзию блестящего бархата. Единственный способ заставить фреску сиять — это подмешать в штукатурку расплавленный воск, как делали в Древнем Риме и Помпеях. Вазари же, работая на дереве, закончил роспись в сорок два дня. Сегодня ее относят к числу его шедевров.

Благодаря проницательному кардиналу Джованни Марии Чокки дель Монте Джорджо стал экспериментировать с архитектурными проектами. Он начал с фермы недалеко от стоящего на холме городка Монте-Сан-Савино. Там у кардинала был спроектированный его внебрачным сыном Якопо Сансовино изящный небольшой дворец, откуда открывались прекрасные виды. Здесь Вазари остановился и устроил себе нечто вроде деревенских каникул перед отъездом во Флоренцию. Параллельно он работал над несколькими небольшими проектами. Тем временем кардинал отправился в Болонью, где был папским легатом, и вскоре прислал оттуда Вазари приглашение. В этот раз дело не имело отношения к искусству. Дель Монте строил другие планы на своего протеже:

«Я провел с ним несколько дней, и, помимо многих других бесед, он так хорошо сумел доказать мне и убедить меня вескими доводами, что я, загнанный им в тупик, решил сделать то, чего я до того ни за что не хотел делать, а именно жениться. И вот, согласно его желанию, я посватался к дочери Франческо Баччи, благородного аретинского гражданина»[286].

Никколозе деи Баччи было почти четырнадцать, в то время как ее будущему мужу — тридцать восемь. Но разница в возрасте никого не волновала. Не считался проблемой и внебрачный роман Вазари со старшей сестрой Никколозы Маддаленой. У Вазари и Маддалены даже родилось двое детей (Антон Франческо и восьмилетняя на тот момент Алессандра). Этот брак для обеих семей был сделкой. И, наверное, действительно стоило связать себя с семьей Баччи официально, раз неофициальная связь уже существовала. (Маддалена впоследствии умерла от чумы, оставив двоих детей сиротами.) За Никколозой давали великолепное приданое, а у Вазари была умопомрачительная карьера, прекрасный дом и двое детей, у которых теперь могла появиться мать в лице тети. Переговоры начались в 1548 году, и в 1549-м был заключен брак.

Вазари называл свою жену Cosina (Малышка), посвящал ей нежные стихи и писал портреты. О ней известно чрезвычайно мало, потому что женщины, если они не были королевами или принцессами, не могли рассчитывать на внимание историков, усложняя при этом работу биографов. Как поступали в то время все мужчины, Вазари надолго оставлял ее дома в Ареццо, когда ему нужно было куда-нибудь поехать. Также не удивительно, что он мало писал о ней. Вазари, как и большинство мужчин, шел за своим призванием. Дружба с влиятельными людьми стоила упоминания в дневнике, а повседневное общение с супругой — нет. Возможно, покойная сестра его жены вызывала в нем гораздо более сильные чувства[287].

Обсудив свое будущее с кардиналом дель Монте, Джорджо вернулся во Флоренцию. Там он снова писал для Биндо Альтовити и занимался книгой. В судьбе «Жизнеописаний» наступил решающий момент. Отправив книгу Бенедетто Варки и Винченцо Боргини, Вазари нашел самый эффективный способ заинтересовать герцога Козимо. И конечно, Вазари не мог бы отыскать лучшего спонсора для книги, которая прославляла тосканских художников. В 1549 году Козимо решает профинансировать издание «Жизнеописаний»[288].

Разумеется, для Козимо было очень важно продвигать тосканское наречие и тосканское искусство. Поэтому «Жизнеописания» предстояло соответствующим образом переделать. Текст был выслан группе участников Флорентийской академии — учреждения, которое Козимо создал в 1541 году, чтобы развивать тосканский язык: Джовамбатисте Джелли, Пьерфранческо Джамбуллари и Карло Ленцони. Варки и Боргини тоже, вероятно, участвовали в редактуре. Сохранилась страница из оригинальной рукописи Вазари, сделанной в Римини, с пометками Джамбуллари на полях.

Первое издание вызвало положительную реакцию, но оно было доступно только априори благосклонной публике — образованным читателям Рима и Флоренции. Мнения за и против, относящиеся к более отдаленным местам и временам, касаются в основном второго издания (1568 года). Есть свидетельства, что Уильям Аглионби хвалил книгу в 1685 году в Лондоне и считал, что ее чтение вдохновит британских живописцев, которым не удавались картины на исторические и мифологические сюжеты. Другой отзыв принадлежал Аннибале Карраччи, главе влиятельной академии XVII века в Болонье, ориентированной на подражание Рафаэлю. Карраччи, разумеется, не был ценителем маньеризма и делал на полях своей копии пометки, в которых выражал разочарование по поводу необъективных высказываний Вазари. Сохранилось более дюжины копий книги конца XVI и XVII веков с многочисленными пометками на полях. Эль Греко писал: «Всё это говорит о его (Вазари) невежестве». Такой комментарий может удивить, ведь стиль Эль Греко часто относили к маньеризму. Федерико Цуккаро был в ярости от того, что Вазари недооценил Рафаэля и поставил Микеланджело выше: «Злобный язык, который там, где не может бранить, находит способ приуменьшить славу и достоинство других!» Впрочем, неудивительно, ведь эти двое в конце жизни Вазари были соперниками и недолюбливали друг друга. Один из членов семьи Карраччи писал (в XVII веке Аннибале, Лодовико и Агостино состояли в Академии Карраччи в Болонье): «О, что за презренный человек Вазари. Он так язвительно пишет, что я вынужден вместе с ним выходить за пределы добрых манер»[289]. Но ворчание носило частный характер. Недовольством делились на шумных вечеринках, но оно не легло в основу памфлетов, в которых поносилась бы книга или ее автор. И негодование касалось в основном приверженности Вазари определенному стилю и художникам. Ни у кого не нашлось возражений против стиля написания, формата или задумки книги. Те первые маргиналии, осуждающие Вазари, были не слишком последовательны. Их, как правило, называют просто «негативная реакция на книгу Вазари XVI века»[290]. Это скорее проявления личного недовольства резкими суждениями автора, чем логически обоснованная критика. Негативные комментарии не делались при широкой публике, так что, вероятно, Вазари о них не знал. (Так произошло, например, с Микеланджело. Тот, прочитав книгу, предложил немного «исправить» свое «Жизнеописание», как и свою биографию пера Кондиви (1553), которая должна была исправить ошибки, допущенные Вазари в первом издании.) Книга хорошо продавалась. Медичи и Флоренция могли гордиться и наслаждаться растущей славой. Если не принимать во внимание некоторые ворчливые комментарии на полях, книгу восприняли хорошо.

Смысл издания заключался в том, чтобы авторитетно заявить о гениальности тосканцев и величии тосканского искусства. Немецкий ученый Герд Блум показал, как близко окончательный текст 1550 года соответствует стандартному для позднего Средневековья библейскому построению сюжета: он начинается с сотворения Адама, а заканчивается только что написанной фреской со «Страшным судом» Микеланджело в алтаре Сикстинской капеллы. Первым в книге стоит слово «Адам», а последним — «смерть». На каждом этапе повествования о прогрессе искусства, который раскрывается в биографиях художников и архитекторов с XIII по XVI век, главная роль отводится тосканцам: Джотто, Донателло, Леонардо и самому великому из них — Микеланджело.

Но у Джорджо Вазари не было времени наслаждаться своим литературным дебютом. Вместо этого обстоятельства снова превратили его в странствующего художника. В автобиографии он рассказывает такую нелепую историю:

«Между тем, так как синьор герцог Козимо хотел, чтобы „Книга жизнеописаний“, почти что мною уже законченная с величайшей старательностью, на какую я только был способен, и при содействии некоторых из моих друзей, была напечатана и издана, я отдал ее герцогскому печатнику Лоренцо Торрентино, и, таким образом, ее начали печатать. Но не было еще закончено печатание теоретической части, как я узнал о смерти папы Павла III и стал сомневаться, уезжать ли мне из Флоренции до окончания напечатания этой книги. Поэтому, выехав за Флоренцию, чтобы встретиться с кардиналом дель Монте, проезжавшим по пути на конклав, я едва успел выразить ему свое почтение и обменяться с ним несколькими словами, как он мне сказал: „Я еду в Рим и наверняка буду папой. Спеши закончить свои дела и, как только получишь известие, отправляйся в Рим, не дожидаясь других указаний или вызова“. И он не ошибся в своем предвидении. Действительно, находясь во время карнавала в Ареццо для устройства всяких празднеств и маскарадов, я получил известие, что названный кардинал стал Юлием III. И вот, тотчас же оседлав коня, я прискакал во Флоренцию, откуда, по настоянию герцога, я отправился в Рим…»[291]

Эта история выдумана, но она избавляет Вазари от необходимости признавать неприятную правду. Он хотел получить место при дворе Козимо. Книга была его заявкой, принесенной им данью. Но надежда на приглашение так и не сбылась. У Джорджо по-прежнему были враги — приближенные герцога. К примеру, его давний соперник — острый на язык и блистательный Бенвенуто Челлини. Джорджо ничего не оставалось делать, как попытать судьбу в Риме.

Павел III умер 10 ноября 1549 года. Шестидесятисемилетний кардинал Джованни Мария Чокки дель Монте, несмотря на свои бесцеремонные манеры, любовь к молоденьким юношам и чесночное дыхание, заслужил себе репутацию дипломата. На полном яростных споров конклаве в 1550 году он сумел подать себя как кандидата, который устроит всех. Он принял титул папы Юлия III 7 февраля 1550 года. Дель Монте стал в этом качестве огромным разочарованием для всех. Он отошел от политики и сделал кардиналом своего юного любовника Инноченцо. Но он был одним из величайших покровителей искусства XVI века. Большую часть денег и времени он тратил на искусство, покровительствовал таким художникам, как Джорджо Вазари, Джованни ди Пьерлуиджи ди Палестрина, Якопо Бароцци да Виньола, Бартоломео Амманнати и Микеланджело. Это стоило того, чтобы Вазари отправился в Рим, покинув молодую жену Никколозу. К тому же его подгоняло двусмысленное напутствие герцога.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

20. Sempre in moto

Сразу же по возвращении в Рим Вазари по пути к папе нанес визит Биндо Альтовити. Дворец Альтовити стоял всего в паре метров от моста Святого Ангела, который соединял район набережной с Ватиканом. Это было неплохое место для усталого путника, чтобы прийти в себя, прежде чем официально предстать в Апостольском дворце. Дом Биндо, построенный в 1514 году прямо на берегу (и по этой причине, к сожалению, исчезнувший в 1880-м, когда расчищали берега под строительство набережных), был таким же изящным, как и его хозяин. Скоро, в ноябре 1553 года, в этом доме появились фрески самого Вазари.

Но остановка во дворце Альтовити была еще и ясным политическим заявлением. В 1537 году герцог Козимо подтвердил официальный статус Биндо как флорентийского консула в Риме. В 1546 году он даже назначил Биндо сенатором во Флоренции. Всё потому, что Козимо вдумчиво читал Макиавелли (в самом деле, «Государь» был написан как учебник для Лоренцо Великолепного) и усвоил урок о том, что друзей нужно держать близко, а врагов еще ближе. Козимо знал, что семья Альтовити никогда не оставляла надежду избавить Флоренцию от Медичи и восстановить республику. Во время правления папы Павла III, который был проницательным политиком, сторонники Флорентийской республики вроде Микеланджело и Альтовити пользовались его защитой в Риме. Но с его смертью в 1549 году и в силу того, что Козимо всё сильнее держался за свое герцогство, ситуация стала меняться. В последующее десятилетие герцог и банкир становились всё более и более враждебны друг другу.

Портрет Биндо Альтовити кисти Якопо да Карпи 1549 года показывает его зрелым человеком, одетым в роскошный шелк и бархат с меховой оторочкой. Темные одеяния считались приличествующими торговцам, аристократы одевались более ярко. Если отбросить очевидное богатство одежды, Альтовити предстает очень хитрым и могущественным человеком. Внимательные глаза, ошеломляющий эффект присутствия и аккуратно сложенные руки. И никто не мог бы отрицать, что, несмотря на свой возраст — около шестидесяти лет, флорентийский консул по-прежнему отличался невероятной красотой. Его богатства хватило бы, чтобы нанять целую армию, поэтому он ко всему прочему был еще и потенциально опасен, по крайней мере для Медичи и их сторонников.

Политические пристрастия банкиров имели большое значение, потому что деньги тогда, как и позже, оказывали влияние на вопросы мира и войны. С художниками, включая Вазари и Микеланджело, дело обстояло иначе. Даже когда они были на пике своей карьеры, их будущее оставалось туманным. Все понимали, что художник станет работать на любого, кто его наймет. Так, Буонарроти в 1504 году изваял из мрамора своего торжествующего «Давида» в честь изгнания Медичи из Флоренции. А через двадцать лет он спроектировал библиотеку Лауренциану для папы Климента VII Медичи. Биндо Альтовити был важным покровителем Вазари многие годы и, возможно, настоящим другом. Естественно, что во времена большой неопределенности Джорджо остановился поприветствовать своего покровителя, прежде чем пересечь мост Святого Ангела и попасть в Ватикан.

Но папа быстро сделал ему заказ: погребальная часовня в церкви Сан-Пьетро в Монторио для своего дяди Антонио, первого человека, которого звали кардиналом Чокки дель Монте, и для другого своего дяди, Фабио. Церковь Сан-Пьетро примостилась на внушительном холме Яникул. Ею заведовали испанские францисканцы, а финансировалась она испанской короной. Вскоре после завершения строительства в 1483 году она стала примером инновационного искусства и архитектуры. В 1502 году Донато Браманте возвел свою знаменитую круглую церковь Темпьетто в монастыре. Это была первая постройка со времен Античности, в которой использовались дорические колонны и архитрав (хотя сам Браманте наверняка пытался воссоздать этрусскую, а не греческую архитектуру)[292]. Внутри этой церкви, среди ее галерей, покрытых фресками, великий (и совершенно недооцененный) Антониаццо Романо изобразил Мадонну с Младенцем, а над ними святую Анну. Там были фрески, выполненные Пинтуриккьо и Бальдассаре Перуцци, а ученик Микеланджело Себастьяно дель Пьомбо создал эффектную работу «Бичевание Христа» в закругленной нише сразу направо от входа. Для любого человека, заинтересованного в развитии искусства, церковь Сан-Пьетро была невероятно вдохновляющим местом для работы. И Вазари не упустил свой шанс. Заказ на часовню Чокки дель Монте включал в себя работу в трех видах искусства: живописи, скульптуре и архитектуре. И там, в тени часовни Темпьетто, новаторского творения Браманте, Вазари начал свой труд в качестве выдающегося архитектора.

Архитектура Вазари имела выраженный скульптурный оттенок, с сильно нависающими карнизами и глубокими нишами. Специально для тосканского клиента он добавил элементы этрусского стиля, такие как круглая лепная деталь над антаблементом. Кроме того, Вазари расписал алтарь «Обращение святого Павла» и таким образом создал интересные параллели между архитектурой, изображенной на холсте, и реальной архитектурой рамы. Статуи гробниц были изваяны другим временно живущим в Риме флорентийским художником — Бартоломео Амманнати.

Для сегодняшнего зрителя это сочетание живописи, скульптуры и архитектуры прекрасно. Через полстолетия, в 1620-х годах, Джан Лоренцо Бернини в совершенстве овладел тем, что называется Gesamtkunstwerk, — этот немецкий термин означает целостное произведение искусства. В его работах живопись, скульптура и архитектура объединялись общей художественной задумкой (иногда к ним присоединялись и другие искусства: поэзия и театр) для создания целостного многомерного пространства. Бернини часто называют первопроходцем в совмещении различных визуальных искусств. (Достаточно посмотреть на его капеллу Корнаро, в которой представлена алтарная группа «Экстаз святой Терезы». Она связывает между собой и архитектурное пространство, и живопись, и рельефы, и драматические световые эффекты, и мраморную мозаику на полу, и даже запах ладана в церкви. Всё это способствует переживанию впечатления, производимого центральной скульптурной группой.) Предшественником Бернини в середине XV века был Брунеллески, построивший капеллу Пацци в церкви Санта-Кроче во Флоренции. Вазари тоже продемонстрировал пример совершенной «мультимедийной» работы. Но когда Вазари сравнил свое изображение святого Павла с фреской Микеланджело в капелле Паолина в Ватикане, он был разочарован:

«Однако дабы не повторять того, что сделал Буонарроти в капелле Паолина, я изобразил, как оного святого Павла после падения с лошади и еще слепого солдата, как он сам об этом пишет, ведут к Анании, который через рукоприложение возвращает ему потерянное зрение и его крестит. Всё же то ли из-за недостатка места, то ли по другой причине, но работа эта полностью меня не удовлетворила, хотя другим она, может быть, и понравилась, и в частности Микеланджело»[293].

Другая картина была не такой удачной. По крайней мере, так посчитал папа:

«Написал я для этого первосвященника и другой образ в одной из капелл его дворца. Однако по причинам, уже однажды указанным, образ этот был мною перевезен в Ареццо и поставлен в главном алтаре приходской церкви… Впрочем, не удивительно, что я ни этим алтарным образом, ни вышеупомянутым для церкви Сан-Пьетро в Монторио не удовлетворил ни себя, ни других. Действительно, находясь волей-неволей в постоянном распоряжении этого первосвященника, я не находил себе покоя, то есть был в постоянном движении…»[294]

Простое утверждение «ero sempre in moto» — «я был в постоянном движении» — могло бы стать эпитафией Вазари.

Папа Юлий III на своем посту занимался в основном тем, что развлекал своего юного любовника-кардинала (который также был, если вдруг вы забыли, хранителем папской обезьянки). Он запомнился благодаря строительству виллы для отдыха в долине к северу от центра Рима. Для этого проекта он нанял в 1552 году Вазари на должность главного архитектора. Ему предстояло руководить двумя выдающимися сотрудниками: флорентийским скульптором и архитектором Бартоломео Амманнати и другим архитектором, Якопо Бароцци. Бароцци происходил из Виньолы, процветающего городка в долине реки По, знаменитого своими фруктовыми садами. Он бывал в Риме, Болонье и Фонтенбло (при дворе Франциска I), а затем снова вернулся в Вечный город в 1543 году. В автобиографии Вазари настаивает на важности своего вклада в то, что впоследствии будет называться виллой Джулия, — одно из самых красивых зданий в Риме, сохранившихся с эпохи Возрождения. Сегодня его целиком поглотила римская застройка, и то, что раньше было деревней, теперь располагается не очень далеко от центра города. В настоящее время в вилле находится Национальный музей этрусского искусства. Это подходящая роль для здания, которое было построено для тосканского папы и в котором сохранилось всё богатство элементов «этрусского» стиля. Даже враги папы не могли не согласиться с тем, что он демонстрировал безупречный вкус, когда дело касалось отдыха на природе.

Как пишет сам Вазари, он был первым архитектором, которого наняли для работы над виллой:

«И хотя после меня ее осуществляли другие, всё же я всегда оставался тем, кто папские прихоти воплощал в рисунках, передававшихся затем Микеланджело, который их пересматривал и исправлял. На основании многочисленных его рисунков Якопо Бароцци из Виньолы закончил там комнаты, залы и многие другие украшения, нижний же водоем придуман мною и Амманнати, который после этого остался там работать и выстроил и лоджию над водоемом»[295].

То, что Джорджо называет нижним водоемом, сегодня называется Нимфеем, то есть храмом воды, и это одно из самых волшебных мест во всем Риме. С 1950-х годов Нимфей на вилле Джулия служил сценой для вручения литературной премии «Стрега». Прохладное, обособленное, расположенное ниже уровня земли пространство может показаться маленьким по сравнению со всей виллой. Однако в нем помещается солидная толпа. Если идея уходящего вниз грота принадлежала Джорджо, то не удивительно, что он хотел заявить о своей причастности к этому проекту. Во всей вилле нет более прекрасного места.

Есть определенный поэтический смысл в том, что пещера Вазари, его грот на вилле Джулия, был опущен ниже уровня пола и играл роль пространства, из которого человек выходит на свет изящной дворцовой площади. Для Вазари и его круга отсылка к аллегории пещеры, описанной Платоном в «Государстве», была очевидной. Особенно если учесть, что название академии Вазари происходило от названия платоновской Академии, основанной на два тысячелетия раньше.

Не важно, в чем выражался вклад Вазари в строительство виллы Джулия. Время, которое он провел в команде архитекторов, было беспокойным и недолгим. В своей биографии он пытается объяснить, в чем заключалась проблема и как она решилась:

«Однако в этой работе никто не мог ни показать своего умения, ни что-либо сделать как следует, так как этому папе приходили в голову всё новые и новые причуды, которые нельзя было не выполнять, подчиняясь ежедневным распоряжениям форлийского епископа, мессера Пьера Джованни Алиотти»[296].

На деле через год или немногим больше Вазари отстранили от работы над проектом виллы Джулия. Этим занялись Виньола и Амманнати. К счастью, у герцога Козимо были планы на Вазари:

«Между тем, так как мне пришлось в 1550 году по другим делам целых два раза съездить во Флоренцию, я в первый приезд закончил образ святого Сигизмунда, который герцог как-то увидел в доме мессера Оттавиано деи Медичи, где я над ним работал. Понравился же он ему настолько, что он мне сказал, чтобы я, закончив свои дела в Риме, непременно переехал к нему на службу во Флоренцию, где мне будет указано, что я должен делать»[297].

В ноябре 1553 года новый заказ сделал Биндо Альтовити: роспись фрески на лоджии дворца у моста Святого Ангела и еще одна серия фресок на вилле Альтовити к северу от Ватикана, в новом районе Прати.

Сегодня от виллы Альтовити ничего не осталось. В двадцатом столетии Прати стал престижным буржуазным районом. Его улицы в тени укрепленных стен Ватикана демонстративно названы в честь классиков. Дворец Альтовити, как говорилось выше, снесли, когда в 1880 году Тибр был заключен в высокие набережные, дабы предотвратить наводнения. И всё же перед сносом там работали команды реставраторов. Фрески Вазари, на которых он изображал мифологических персонажей, прославляя богатство и древность семьи Альтовити, были сняты и перенесены в палаццо Венеция XV века. Там они находятся по сей день как часть экспозиции городского музея.

Хотя Микеланджело и не был археологом, он занимался раскопками древней римской скульптуры. Эти находки изменили его восприятие искусства и таким образом опосредованно повлияли на развитие маньеризма в XVI веке. То место, как мы теперь знаем, было частью Золотого дома императора Нерона, Domus Aurea. Его построили как дворец наслаждений между 64 и 68 годами. Через сорок лет здание оказалось погребено под фундаментом банного комплекса Траяна. Но именно это погребение и спасло и его, и статую, которая, как ничто на свете, разожгла воображение Микеланджело[298].

Столетиями Рим напоминал слоеный пирог. Было проще строить поверх старых или обвалившихся зданий, чем разбирать их, особенно если речь шла о практически нерушимом древнеримском цементе. Разливы Тибра и эрозия семи холмов постепенно поднимали уровень земли. Сегодня ни один город не стоит на стольких достопримечательностях.

Петрарка писал о частых случайных находках в Вечном городе:

«Человек, нашедший в рыбе драгоценный камень, не лучше других рыбаков, а всего лишь удачливее… Но крестьянин, который, возделывая землю, обнаружил под Яникулом [холм в Риме] семь греческих и семь римских книг и могилу Нумы Помпилия, — это совсем другое. Сколько раз в Риме ко мне подходили виноградари с древним драгоценным камнем или римской золотой монетой в руке, иногда даже со следом мотыги на ней, и всё, что они хотели от меня, это чтобы я купил у них драгоценность или опознал выгравированные на ней лица героев… Художником же достоин называться тот, кто, занимаясь своим честным трудом, останавливается, как вкопанный, увидев змею, выползающую из норы, а не тот, кто работает, не глядя вокруг, и радуется, ослепленный внезапным блеском золота»[299].

Но как быть с теми художниками, которые стали усиленно заниматься «своим честным трудом» и создали чудесные произведения, после того как, не глядя вокруг, заметили «внезапный блеск золота»? Любительская спелеология стала неисчерпаемым источником вдохновения. Художники бросались к недавно раскопанным римским виллам и бродили по ним с огарком свечи. При этом они могли быть первыми людьми, ступившими туда, за тысячелетие.

В результате открытия древнеримской техники настенной росписи возник новый стиль эпохи Возрождения под названием гротеск. В конце XV века были раскопаны первые комнаты Золотого дома. В то время думали, что они относятся к баням Тита, а не к гигантскому императорскому дворцовому комплексу[300]. Поместье Нерона располагалось на Палатинском, Целийском и Оппийском холмах и включало в себя искусственное озеро. Поместье было роскошным и огромным, с позолоченными потолками. У входа стояла на страже статуя, высота которой, согласно Плинию, достигала 30,3 метра, — Колосс Нерона, бронзовая статуя императора. Она не сохранилась, но ее имя унаследовал амфитеатр, впоследствии возникший на месте осушенного личного озера императора, — Колизей. Местные называли раскопанные комнаты гротами (пещерами), а росписи на этих стенах назывались grottesche (такие, как в гроте). Росписи были разнообразными и игривыми: растительный орнамент, арабески, изображения чудовищ, вписанные в лепнину. Фрески были испещрены небольшими фигурами, окруженными гирляндами, геометрическими узорами или архитектурными мотивами. Химеры, драконы, маски, птицы, свечи, гарпии, демоны и листья аканта переплетались с этими рисованными рамами. Демоническое лицо изрыгало изо рта причудливые растительные завитки, а с двух сторон от него сидели две горгоны. В результате получалось нечто похожее скорее на обои, чем на картину, у которой есть композиционный центр. Издали эти фрески казались абстрактным декором, а с близкого расстояния вызывали у зрителя восторг. Художникам времен Возрождения гротески понравились, и к 1500 году стало модным рисовать фрески, похожие на эти очаровательные картинки. Гротесками расписан, например, потолок одной из лоджий в Уффици.

В феврале 1506 года рабочие, раскапывавшие виноградник, вскрыли одну часть Золотого дома и нашли скульптуру. На место были призваны Микеланджело и Джулиано да Сангалло, который взял с собой своего одиннадцатилетного сына Франческо. Позже Франческо вспоминал:

«Когда я первый раз был в Риме, еще молодым, папе [Юлию II] рассказали о находке прекрасных статуй в винном погребе возле Санта-Мария-Маджоре. Папа приказал кому-то скорее позвать Джулиано да Сангалло, чтобы он посмотрел на них. И тот тут же туда отправился. Поскольку в нашем доме постоянно находился Микеланджело Буонарроти и мой отец поручил ему заказ на папскую гробницу, то и теперь он пригласил его пойти с нами. Я присоединился к отцу, и мы отправились. Я забрался туда, где были статуи, и тут мой отец сказал: „Это `Лаокоон`, о котором упоминает Плиний“. Затем, они вырыли большую яму, чтобы можно было вытащить статую. Как только статую стало видно, все тут же начали рисовать и обсуждать древности, и болтать также и о тех, что во Флоренции»[301].

Джулиано да Сангалло не ошибся. Это был тот самый «Лаокоон», о котором упоминает Плиний в «Естественной истории», когда говорит о сотрудничестве художников:

«…как, например, в случае с „Лаокооном“, который находится во дворце императора Тита, произведением, которое должно быть предпочтено всем произведениям и живописи, и искусства скульптуры в меди. Его с детьми и причудливыми сплетениями змей создали из единого камня по согласованному замыслу величайшие художники с Родоса Гагесандр, Полидор и Афинодор».

На самом деле трое скульпторов использовали по меньшей мере семь кусков мрамора, хитро склеив их между собой. Но слова Плиния подстегнули художников Возрождения к тому, чтобы стараться вырезать скульптурные группы из цельного куска мрамора. Лаокоон был троянским жрецом, которого задушили божественные змеи, потому что он предостерегал горожан от того, чтобы затаскивать в город деревянного троянского коня. Вергилий в «Энеиде» вкладывает ему в уста всем известные слова: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Статуя потрясает своей реалистичностью. С невероятной тщательностью выполнена мускулатура Лаокоона и его сыновей, подростков, борющихся с душащими их змеями, пока одна из змей готовится укусить жреца в бок. Это застывший момент величайшего напряжения. Змеиная пасть раскрыта, на лице Лаокоона можно прочитать адреналиновое усилие, боль и отчаяние. Динамичность этой сцены радикальным образом отличалась от той атмосферы, которую старались передать скульпторы XVI века, — атмосферы покоя, созерцательности, равновесия и гармонии. Контрастом «Лаокоону» может послужить «Давид» Микеланджело. Давид неподвижен. Его вес перемещен на одну ногу (этот принцип называется «контраппосто»), праща свисает с плеча, а глаза устремлены на Голиафа, и очевидно, что он еще не скоро швырнет роковой камень.

«Лаокоон», как мы увидели в главе 15, изменил подход Микеланджело к искусству. Благодаря восторгу, который вызвала у него эта скульптурная группа, выставленная сейчас в Ватикане, она стала одним из самых важных произведений искусства в истории.

Вазари и Биндо Альтовити тоже разглядывали фрески виллы, находящейся по ту сторону реки. Стены ее были богато расписаны гротесками, созданными Рафаэлем и другими художниками для банкира Агостино Киджи. Богатством, властью и размахом покровительства Киджи превзошел всех своих современников. Богатство ему приносила международная финансовая сеть. Киджи умер в 1520 году, всего через пару дней после смерти Рафаэля. Вазари красноречиво распространяется о великом финансисте и его свободных отношениях с молодым художником. Конечно, никого из них он не знал. Когда они умерли, он был всего лишь девятилетним мальчиком из Ареццо. Биндо Альтовити, наоборот, знал и художника, и банкира и наверняка восхищался их столь несхожей гениальностью.

Как и Альтовити, Агостино Киджи тратил свои богатства на армию. Он стоял за сменой власти в своей родной Сиене, а также как минимум за одной военной экспедицией, которую предпринял его покровитель папа Юлий II. (Хотя Киджи финансировал папу, поэтому неизвестно еще, кто был чьим покровителем[302].) Вскоре после того как Джорджо вернулся во Флоренцию в 1554 году, Козимо Медичи и Биндо Альтовити оказались по разные стороны фронта в войне за Флоренцию.

Но до того как начались эти разборки, уставший Вазари поехал домой в Ареццо. Он был зрелым мужчиной в районе сорока, успешным художником, знаменитым автором «Жизнеописаний». Но капризный папа отверг его, и у него, по сути, не оставалось ничего, кроме туманных обещаний герцога Флоренции. Граница между успехом и поражением была во времена Возрождения очень тонкой. Возможно, поэтому Вазари с таким чувством писал о талантливых художниках вроде Буффальмакко, так никогда и не получивших ни славы, ни безопасности, которых заслуживали.

21. Встряска во Флоренции

В 1553 году Козимо Медичи решил напасть на Сиену — последний независимый город Тосканы. Он знал, что ему не удастся достигнуть большего. Его влияние в Италии было ограничено присутствием серьезных политических сил: Папского государства, которое простиралось к югу от Рима и северу от Болоньи, Неаполитанского королевства, где правил вице-король, и республики Венеции, группы небольших городов-государств. Женитьба на дочери вице-короля Элеоноре Толедской позволила Козимо объединиться с Неаполем и Испанией, тем более что брак этот оказался невероятно успешным. Редкий союз, в котором была настоящая любовь и родилась почти дюжина отпрысков. Но истинным вершителем европейской политики по-прежнему, уже много десятилетий, был император Священной Римской империи Карл V. Поэтому к Карлу и обратился Козимо за поддержкой своих планов по завоеванию Сиены. И получил ее.

Тем временем Козимо усилил свои позиции и на домашнем фронте — практическими мерами и пропагандистской кампанией. И то, и другое предполагало долгосрочный эффект. В искусстве, литературе, музыке и на праздниках — всюду он представлял Флоренцию как уникальный и идеальный образец республиканского государства под монархическим правлением. Объединив разнообразные, запутанные флорентийские институты управления в единый аппарат, он сделал государство невероятно эффективным, тем временем сосредоточивая в своих руках всё больше власти.

Если Козимо Медичи в начале 1554 года собирался отправиться в путь за славой, то Джорджо Вазари как раз намеревался отказаться от своих амбиций. Четвертого января он писал во Флоренцию своему другу Боргини, давая волю противоречивым чувствам по поводу той ситуации, в которой он оказался:

«Узри же своего Джорджо, который вернулся из Рима, освободившись от задач папы Юлия III, закончив Монторио и виллу, и решившего наконец пожить как обычное человеческое существо[303]. Прежде чем я навеки закрою глаза, я хочу побыть рядом со своей женой и матерью. А это вполне может случиться, если ты и твои друзья придумаете для меня проект во Флоренции… Я не хочу делать себе имя, зарабатывать деньги… но я хотел бы увидеть тебя, родную землю, многих своих друзей, и, поскольку у меня семья, всё это будет моим занятием»[304].

Боргини, по всей видимости, подсуетился. Вскоре в Ареццо прибыло письмо, в котором Вазари предлагалась должность при дворе герцога Козимо с жалованьем в триста скуди. Это была впечатляющая сумма. Примерно тогда же скульпторы Бенвенуто Челлини и Баччо Бандинелли получали по двести скуди, блестящий живописец Аньоло Бронзино — сто пятьдесят, ландшафтный дизайнер Триболо (Никколо ди Рафаэлло ди Никколо деи Периколи) — сто сорок[305]. Более высокое жалованье Вазари объяснялось тем, что он был способен работать и как архитектор, и как художник. То есть теоретически он мог и увековечить образ Козимо на портрете, и построить для него крепость[306]. Это было воплощение мечты, которую вот уже двадцать лет лелеял Вазари, с тех пор как еще в юности захотел получить должность хранителя свинцовой печати, доставшуюся впоследствии Себастьяно дель Пьомбо. Жалованье было редчайшей роскошью во времена Возрождения, чем-то вроде пожизненного найма для современного университетского профессора, и за эту честь велась такая же напряженная борьба. Вазари предлагался не просто постоянный доход (к которому прибавлялись бы деньги с заказов), но и уважение и значимая роль в придворной жизни. Вазари воспользовался преимуществом странствий и избежал опасностей, которые грозили тому, кто был официально связан с Медичи, когда их положение стало сомнительным. Никто не мог предугадать, кому перейдет власть. Но позиция Козимо оказалась прочной, а приближающееся наступление на Сиену укрепляло ее еще больше. Вазари очень хотелось по-настоящему дружить с герцогом, так что для него это было лучшее время, чтобы стать высокооплачиваемым придворным художником.

Джорджо хотел переехать всей семьей и поэтому не торопился. Он взял несколько небольших заказов в Ареццо и Кортоне и закончил их до переезда на север[307]. У него были здравые практические соображения, почему не надо торопиться. Козимо начал наступление на Сиену в конце января 1554 года. И это столкновение, как любое столкновение между тосканскими правителями, грозило перейти на одну из оспариваемых обеими сторонами территорий — в пойму реки Кьяны. Владения семьи Вазари находились между холмами городов Ареццо, Кортоны и Монте-Сан-Савино. 17 июля сиенцы совершили набег на долину реки Кьяны, за которым последовало нападение на Ареццо. Должно быть, Джорджо видел инженеров Козимо, которые работали в Кортоне весной и летом того года, укрепляя массивные крепостные постройки этрусков.

Биндо Альтовити отправил из Рима своих солдат на помощь сиенцам. В 1548 году папа Юлий III назначил сына Альтовити архиепископом Флоренции, но Козимо не дал юному Альтовити занять должность (и до 1563 года не давал ему это сделать). Биндо организовал восемь кампаний республиканских изгнанников под руководством другого своего сына, Джованни Баттиста (того самого, который, будучи ребенком, присутствовал при битве Монтемурло в 1537 году). Теперь эти изгнанники стали со своими зелеными флагами под разноцветные флаги многонациональных сиенских войск, которые возглавил флорентийский изгнанник Пьеро Строцци. Кроме того, там были французские и германские наемники.

Решительная битва состоялась 2 августа у ручья Сканнагалло, неподалеку от Марчиано в Валь-ди-Кьяне. Каждая сторона выставила по одиннадцать тысяч пехотинцев. Как пишет Роман Вукайнк, специалист по военному искусству Европы, был «полдень над волнами возделанных полей, пестрящих виноградниками и отдельными черточками деревьев, которые расплывались в летней жаре. Стояла тишина, нарушаемая лишь жужжанием насекомых и звоном колокола соседней церкви»[308].

Сотни тяжелых флорентийских всадников в полном обмундировании, ощетинившись копьями, пробили конницу франко-сиенских войск и врезались в ошеломленных солдат с фланга. Военная наука того времени гласила, что уцелеет та армия, которая сохраняет построение, действует и перемещается, как стая вооруженных птиц, двигается в унисон и остается нетронутой. Зная это, флорентийцы попытались разбросать сиенцев залпами из пяти пушек, расположенных на небольшом холме. Выстрелы наполнили августовский воздух зловонием и дымом пороха. В то же время кавалерия ударила по флангу. Сиенские солдаты дрались преимущественно пиками и аркебузами (очень неточные протовинтовки, которые зачастую были более опасны для стрелка, чем для его цели), а также мечами и маленькими круглыми щитами под названием ротелла, предназначенными для боя на близкой дистанции. Флорентийцы были вооружены похожим образом. Артиллерия и кавалерия эффективны против пехотинцев, но атака всадников может быть отбита рядом выставленных пик, на которые лошади инстинктивно не пойдут. (Хотя тренированные боевые лошади иногда становились нечувствительны к этому инстинкту и даже бросались с утесов, если того требовал их наездник.) Если разбить фалангу пикинеров, то лошади смогут прорваться, и всадники начнут громить пехоту, чьи пики совершенно бесполезны на близкой дистанции.

Флорентийская кавалерия разбила линию. Но у сиенцев были германские наемники, которые контратаковали. Вукайнк описывает эту сцену так: «С ревом вниз по холму, с копьями, устремленными на имперских испанцев (на стороне Флоренции), ветеранов сицилийской и неаполитанской кампаний. Ряды торчащих копий с обеих сторон создали две стены защищенной плоти, заключенной в стальные нагрудники и круглые шлемы». Получилась невероятно жестокая свалка. Вукайнк продолжает:

«Каждая сторона пыталась прорвать ряды другой. Отдельные проворные солдаты проползали под скрипящими столбами и пытались порезать сухожилия солдатам первых рядов. Надо всем этим лязгом и скрежетом дерева и стали висела дымка от стрельбы и пыль горелой земли, мешаясь с испанскими и германскими командными выкриками, которые разносились над хрипящей массой противников, противостоявших друг другу десятилетиями. Крики раненых, вой отчаяния, пугающий рев и подбадривающие выкрики — всё это прорезало воздух под гербом Медичи, красным бургундским крестом и французскими лилиями, дико трепыхавшимися на туче флагов, которые несли на поле боя под грохот барабанов и рев труб»[309].

За два часа было убито четыре тысячи сиенских солдат (в том числе французских союзников и германских наемников) и еще столько же ранено или взято в плен. Поражение оказалось ужасным. Флорентийцы вместе с испанскими союзниками потеряли всего несколько сотен солдат. У небольшого ручья, возле которого развернулась битва, было пророческое название Сканнагалло (от итальянского scannare — «убить» и Galli — «галлы», французские племена).

Джан Джакомо Медичи дошел до Сиены, которая была в осаде с января. Надежды Биндо Альтовити на революцию во Флоренции умерли в этой битве вместе с надеждами Сиены на сохранение независимости. Джованни Баттиста Альтовити удалось сбежать обратно в Рим, где он вернулся к банковскому делу. Однако 17 сентября Козимо объявил его «бунтарем против народа» и изгнал из Флоренции.

Вазари тоже пострадал в этой битве. В письме к Микеланджело от 20 августа он пишет из Флоренции, что «мои дома, сараи и амбары ограблены французами, а скот украден»[310]. Всё это сотворили французские наемники, которые сражались на стороне Сиены. Дома были собственностью Вазари в деревне, которой он владел вместе с домом в Ареццо. Взаимная неприязнь между французами и итальянцами существовала долго. Так, например, итальянцы называли сифилис «французской болезнью», а французы — «итальянской болезнью». Никто не знал, откуда пришла эта зараза, но когда французские отряды то ли привезли ее, то ли подхватили в неаполитанских борделях в 1495 году, она распространилась по всей Италии. Многие солдаты бывали и в Новом Свете, так что, возможно, болезнь завезли из Америки. Обычным средством, смягчающим симптомы (лечения не существовало), было употребление ртути, которая, как мы знаем, смертельный яд. Сифилис передается половым путем, приводит к высыпаниям, язвам и волдырям и в конце концов может разъесть всё тело. Макиавелли драматично рассказывает о болезни, описывая проститутку, которую он посетил в темноте и от вида которой при свете его вырвало. Она оказалась беззубой, изъеденной язвами старухой, покрытой «пурпурными цветами» — так эвфемистически называли характерные поражения кожи. Чезаре Борджиа подцепил болезнь в неаполитанском борделе в возрасте двадцати двух лет. Его страдания аккуратно описывал придворный доктор Гаспар Торелла, чье лечение было добросовестным, но абсолютно бесполезным. Болезнь распространялась по Европе, скорей всего, вместе с солдатами, которые посещали бордели везде, где оказывались. Из Неаполя сифилис дошел до Эдинбурга. В 1539 году доктор из Севильи в своем трактате утверждал, что болезнью страдает миллион человек. В 1530 году эпическая поэма доктора и поэта Гироламо Фракасторо «Сифилис, или Французская болезнь» подарила болезни имя и легенду о происхождении: Аполлон, бог чумы, лечения и солнца, поразил ей высокомерного пастуха Сифила, чтобы наказать его. Альбрехт Дюрер писал: «Бог уберег меня от французской болезни. Ничего не боялся я больше этого… Почти у всех мужчин она есть и съедает их до самой смерти»[311]. Действенное лечение появилось только в 1910 году.

Враждебность Вазари к французам была связана с тем ущербом, который они причинили его собственности. Но триста скуди в год оказались хорошей компенсацией и склонили его на сторону Флоренции. Скоро он погрузился в новые художественные заказы. Если для художника из Ареццо 1555-й был годом стабильности и продуктивности, то для Сиены и ее жителей — осадой, во время которой обе стороны чинили отвратительные зверства. Осада началась в январе, а в апреле голодающий город наконец сдался Флоренции. Завоевание Тосканы герцогом Козимо было завершено.

Торжествующий Козимо попросил Вазари украсить несколько залов палаццо Веккьо, старого мрачного дворца XIII века, который служил ратушей при республике. Именно здесь поселились Козимо и его жена Элеонора в 1540 году, взяв, таким образом, под свое крыло республиканские институции. Палаццо Медичи на виа Ларга они оставили отдаленной ветви семейства. Осторожный Козимо ничего не менял в этом здании, которое было центром города в прямом, административном и символическом смысле. У входа стоял «Давид» Микеланджело, еще с 1504 года, когда он был изваян из мрамора в честь изгнания Медичи из Флоренции. Статуя казалась слишком прекрасной, чтобы перемещать ее. С правой стороны от входа в палаццо Синьория стоял другой символический герой Флоренции работы Баччо Бандинелли, «Геркулес» — еще один невысокий человек, который был так же силен, как Давид умен. Бандинелли запечатлел его стоящим с героическим видом над поверженным гигантом Какусом. В этот раз победитель символизировал Медичи, а Какус — дело республиканцев.

К этой паре Козимо добавил в 1545 году еще одну статую — бронзовое изображение греческого героя Персея, размахивающего головой чудовищной Медузы, стоя над ее безжизненным телом (которое Челлини как-то удалось обернуть вокруг ног Персея на узком пьедестале). Персей — это Флоренция, а Медуза символизирует повстанческий дух, которому противостоял Козимо в начале своего правления и который он сокрушил под Марчиано и в Сиене.

По случаю последних завоеваний Джорджо должен был создать в герцогских залах живописное полотно, посвященное династии Медичи — от первого Козимо, основавшего ее в XV веке, через Лоренцо к папе Льву Х, Клименту VII и до ныне здравствующего Козимо. Создав цельный образ семьи, герцог мог сгладить шероховатости недавней истории, все эти изгнания, заговоры и убийства, и продемонстрировать (несмотря на факты), что именно он всегда был явным, богом назначенным наследником. Поначалу так считала только его мать.

Герцогские покои являли собой лабиринт комнат, растянувшийся в мезонине и на верхнем этаже. Позади впечатляющего главного корпуса палаццо Синьория и огромного Зала собраний XV века был спрятан Зал пятисот — то самое место, где не завершилась художественная дуэль Леонардо и Микеланджело.

Вазари начал со второго этажа. Он изобразил серию мифов, которые имели отношение к предкам Медичи. Начал он с зала, посвященного четырем стихиям. Масляная живопись на тему Воздуха была встроена в украшенный кессонами потолок. Земля, Вода и Огонь помещались на стенах. Надо ли говорить, что Огонь украшал стену с роскошным камином. Вазари написал фреску на тему кузницы Вулкана, а скульптурная облицовка камина была выполнена Амманнати. Благодаря своему раннему литературному образованию и привычке к труду Вазари хорошо знал мифы, но он также консультировался со работавшими у Козимо учеными.

Так как Вазари по-прежнему работал очень эффективно, герцог дал ему еще более ответственное задание: перестроить интерьер всей ратуши. Изначально герцог поручил это Баттисте Тассо, но его смерть в 1555 году оставила заказ открытым. Как пишет в своей биографии Джорджо,

«за это время умер Тассо, и герцог, сгоравший страстным желанием исправить этот дворец, который строился как попало, в разное время и в несколько приемов и больше для удобства служащих, чем по какому-нибудь определенному плану, решил во что бы то ни стало его перестроить, расписать большой зал и поручить Бандинелли продолжать начатый зал приемов. Итак, для того чтобы согласовать друг с другом все помещения дворца, то есть то, что уже было сделано, с тем, что еще предстояло сделать, он приказал мне заготовить большое количество планов и проектов и, наконец, в зависимости от тех из них, которые ему понравились, также и деревянную модель»[312].

В «Жизнеописаниях» Вазари пишет об архитектуре как о высшем искусстве. Многие архитекторы, о которых он говорит, как и он сам, учились совсем другим искусствам. Брунеллески был ювелиром, Альберти — ученым, Браманте — живописцем. Архитектура пришла в их жизнь позже, уже в зрелом возрасте. Как и любое искусство — живопись, скульптура и писательство, — архитектура требовала тщательной организации процесса. Но в архитектуре организация имела особенно большое значение из-за сложности и дороговизны строительства. Пожалуй, именно организаторское мастерство объединяло герцога Козимо и Джорджо Вазари. У них был одинаковый талант приказывать, планировать и исполнять. И они применяли его к любому аспекту жизни, частной и публичной.

Деревянная модель дворца, которую Вазари описывает как явно их совместную работу, стала основным планом для нового строительства:

«…с тем, чтобы он лучше мог по своему усмотрению согласовать все апартаменты, выпрямить и изменить старые лестницы, которые казались ему крутыми, плохо продуманными и невзрачными… Поэтому, приступив к строительству, ее стали мало-помалу осуществлять и, принимаясь то за одно, то за другое, довели постройку до нынешнего ее состояния. А пока доделывалось остальное, я, применяя богатейшую, по-разному расчлененную лепную отделку, закончил первые восемь новых комнат, находящихся на уровне Большой залы, наряду с гостиными, комнатами и капеллой, украсив их разнообразными росписями и многочисленными портретами с натуры, включенными мною в истории, начиная с Козимо Старшего, и называя каждую комнату по имени кого-нибудь из его великих и славных потомков».

Прежде всего в названиях комнат были увековечены трое патриархов Медичи: Козимо Старший, Лоренцо Великолепный и папа Лев Х. Именно в эти годы, когда герцог Козимо собрал все свои силы, родились легенды про Лоренцо Великолепного и Флоренцию Медичи. Во времена правления Лоренцо его вовсе не считали таким «великолепным», каким его позже описывала семейная легенда. Он был безжалостным политиком и выдающейся личностью, но посредственным банкиром и редко имел возможность выделять деньги на произведения искусства и архитектуры. Огромные полотна Боттичелли в галере Уффици были заказаны не самим Лоренцо, а его кузеном, республиканцем Лоренцо ди Пьерфранческо. Однако герцог Козимо, будучи одаренным правителем, воином и покровителем культуры (которая шла рука об руку с пропагандой и созданием наследия), решил щедро спроецировать свои таланты на своих предков и превратить историю Флоренции в историю прогрессивного, вдохновенного правления длиной в столетие. Даже угрюмый, быстро скончавшийся Лоренцино был увековечен на расписанных фресками стенах здания, которое строилось для сменяющих друг друга городских лидеров, а превратилось в обиталище абсолютного властителя. Козимо был младшим коллегой королей Франции и Испании и еще как минимум год — Карла V. В 1556 году Карл отрекся от власти и отправился на покой в отдаленный монастырь в Юсте, в испанском районе под названием Эстремадура. Там он и умер в 1558 году.

Однако герцог Козимо не собирался уходить. Он заставил папу наделить его титулом великого герцога. Но в 1555 году Юлий III умер, мало что оставив после себя, разве что виллу Джулия. Его наследником стал тосканский кардинал Марчелло Червини, взявший себе имя Марцелл II. Он подавал большие надежды. К сожалению, блистательный Червини правил только три недели. (Он был слабым и болезненным, а доктора, сделав ему кровопускание, только усугубили его слабость. У него случился удар, и он умер.) В 1555 году под неусыпным оком декана коллегии кардиналов прошел второй конклав, на котором был выбран неаполитанский кардинал, близкий союзник Фарнезе, Джованни Пьетро Карафа.

Конклавы проходили внутри Сикстинской капеллы. С потолков на кардиналов, запертых до тех пор, пока они не выберут нового папу, смотрели пророки и сивиллы Микеланджело. Чтобы процедура не затягивалась, кардиналам с каждым разом подавали всё меньшие и всё менее аппетитные порции еды. Снаружи на улицах Рима люди делали ставки на то, какого кардинала выберут. Ежедневно сообщалось о результатах голосования и даже о размере порций. От этого зависели и ставки.

Как обычно, голоса разделились между испанской и французской фракциями. Но Карафа воспользовался ситуацией и сумел заполучить титул. Он взял имя Павел IV, в честь своего наставника Павла III, который сделал его кардиналом, с чего и начался его путь к влиятельности и богатству. Облеченный наивысшей властью, этот когда-то верный союзник Павла III стал настоящим тираном. Как и все неаполитанские бароны, Карафа ненавидел испанских захватчиков и Карла V, который посадил в Неаполе и в королевстве этих ненавистных вице-королей. Он был одинаково настроен против евреев, протестантов и еретиков. До сих пор его имя связывают с усилением власти Инквизиции в Риме и насильным переселением евреев в гетто.

Для Козимо, женатого на испанке, наступил не лучший момент, чтобы возлагать надежды на Рим. Вместо этого он издал несколько декретов, которые гарантировали религиозную свободу в Тоскане. Таким образом, герцогство быстро превратилось в место, куда бежали евреи от репрессивного режима Папского государства[313]. Многие из беженцев[314] были прекрасно образованными людьми: докторами, юристами, раввинами. Они только способствовали культурному расцвету Флоренции и подчиненных ей территорий.

Тем временем началась работа над Залом пятисот. Он более не был залом для собраний городского совета. Он был залом для аудиенций честолюбивого монарха. Вазари знал, что ему делать. Когда-то он видел большой зал, обшитый деревом, во Дворце дожей в Венеции, видел готические своды Кастель Нуово в Неаполе, видел возвышающиеся своды Древнего Рима и Сикстинской капеллы. Он поднял потолок зала на потрясающие восемь метров (тем самым увеличив высоту стен на одну треть). В каждом конце зала он прорезал по огромному окну. Теперь даже в плохую погоду помещение было залито светом. Фрески в изящных гипсовых рамах рассказывали о победах Флоренции Козимо.

Поскольку фрески находились высоко над головами зрителей, Козимо заказал серию статуй, чуть больше человеческого роста, чтобы поставить их вдоль стен. Их герцог, разумеется, поручил своему придворному скульптору Баччо Бандинелли. Самая знаменитая из них запечатлела еще один подвиг Геркулеса — битву с великаном Антеем, которого можно было победить, лишь оторвав от земли, питающей его силы. Геркулес поднял Антея над головой и перевернул его вверх ногами. Но эта диспозиция позволила Антею получить доступ к самому уязвимому месту Геркулеса и схватить его мертвой хваткой. Малейшее движение, и Геркулес рискует остаться без своего мужского достоинства. Так они и стоят, замершие, уже пять столетий, в нелепом и в то же время совершенном равновесии.

Стоит ли говорить, что Козимо доверил Вазари не только архитектурное убранство зала, но и фрески и лепные рамки для них. Фрески должны были появиться на том самом месте, где соревновались друг с другом Микеланджело и Леонардо. «Битва при Кашине» была заказана, нарисована, но так и не раскрашена, «Битва при Ангиари» — частично раскрашена, но заброшена. Темой обновленного и расширенного зала снова стала битва. Но в этот раз победителем была не Флорентийская республика, а сам Козимо. Он представлял Флорентийскую республику. Противниками снова выступали Пиза и вечный враг Флоренции — Сиена.

Козимо ничуть не смущала идея закрасить старые работы новыми. В 1568 году он просил Вазари обновить интерьер почтенной доминиканской церкви Санта-Мария-Новелла (ее фасад делал Леон Баттиста Альберти). Это означало, в частности, пожертвовать фреской Мазаччо «Святая Троица» (1427–1428) и заменить ее новой работой Вазари «Мадонна с четками». Но тогда Джорджо сохранил старую фреску, построив перед ней новую стену. Это обнаружили в 1860 году, когда перестраивали церковь. Неизвестно, знал ли герцог о замысле спасти Мазаччо. Поскольку изображение ничего не значило для Козимо, решение Вазари не уничтожать работу, которую он так любил, могло принадлежать ему самому.

У герцога имелись более веские причины украшать стены Зала пятисот новыми фресками. Ни «Битва при Ангиари», ни «Битва при Кашине» не были закончены. И стена с живописью Леонардо, как мы знаем, оказалась в плачевном состоянии, потому что он хотел писать маслом по штукатурке. Картоны сохранились, и их часто копировали. И это вполне могло означать, что рисунки были в лучшем состоянии, чем живопись на стене. Более того, с точки зрения Козимо, обе работы заказала Флорентийская республика, которая была против Медичи. Затратное решение перестроить палаццо Синьория и его большой зал, которое герцог принял сам, символизировало попытку консолидировать республиканское правление под властью одного верховного правителя государства Медичи.

В Древнем Риме «старую» греческую живопись и мозаику часто встраивали в новые полы и стены специально, чтобы сохранить эти древние реликвии. В Средние века и в Риме эпохи Возрождения художники стали встраивать почитаемые иконы Богоматери в более масштабные живописные произведения. Зайдите сегодня в какую-нибудь римскую церковь, например в Санта-Мария-аль-Пополо, и вы увидите старинную икону, вставленную в роскошный барочный иконостас, который выглядит избыточным и подавляющим обрамлением для нее. В середине XVII века Франческо Борромини оформил фрагменты старинных раскрашенных стен Латеранской базилики рамками собственного дизайна. Хотя, конечно, этот случай можно назвать особым. Борромини радостно снес капеллу Бернини, чтобы построить на ее месте свою (оба архитектора, разумеется, были злейшими врагами). Более того, он снял двери со здания Сената на Римском форуме, чтобы поставить их в Латеранской церкви. Идея сохранения истории в те времена уже существовала, но новизна казалась более волнующей.

Расширенный зал был достаточно большим, чтобы вместить по три сцены битвы с каждой стороны. Для изображения пизанских кампаний Козимо и Вазари выбрали «Битву при Сан-Винченцо», «Максимилиан I осаждает Ливорно» и «Войну Флоренции и Пизы». Сиенскую кампанию поделили на три эпизода: «Взятие Сиены», «Взятие Порто Эрколе» и «Битва при Марчиано» — та самая битва, на которую Биндо Альтовити послал восемь отрядов и своего сына. Вазари незаметно располагает эти отряды с их зелеными флагами в центральной части заднего плана картины. А на французах, разрушивших его владения, делает акцент. Пейзаж, на фоне которого происходит битва, — это его собственные с любовью прорисованные долины. Козимо считал, что зал на редкость удался. Он мог проводить аудиенции с величественной трибуны, сделанной Бандинелли, и, возведя глаза вверх, увидеть прославляющие его династию картины в кессонных рамах. Сюжеты для росписи потолка придумал Винченцо Боргини. Изначальная его идея заключалась в том, чтобы поместить аллегорию Флоренции в центре зала, но у Козимо на уме было другое — картина его собственного апофеоза: он, словно римский император, становится богом. Он сидит на троне высоко в небе, золотистом от сияния, исходящего из небесных сфер. Он окружен щитами с символами городов, которыми он правит. Если ваш босс просит нарисовать его богом, вам остается только согласиться.

Это был не единственный портрет Козимо в виде божества. На картине Бронзино в личной часовне Элеоноры Толедской Козимо изображен Иисусом Христом. Возможно, он пока не стал великим герцогом, но величественности ему было не занимать.

А что же с утерянной битвой Леонардо? Вполне вероятно, что Вазари провернул здесь тот же трюк, что и с картиной Мазаччо: построил перед ней стену. Чтобы поднять потолок и увеличить окна, требовалось укрепить всё здание с четырех сторон. Но что, если живопись Леонардо маслом на штукатурке (вместо давно проверенной долговечной темперы) осталась запечатанной на половину тысячелетия, отделенная от стены просветом всего несколько сантиметров в ширину? И что это стремление сохранить шедевры Мазаччо и Леонардо говорит нам об отношении Вазари к собственному художественному наследию? Считал ли он, что его творения не так хороши, как работы старых мастеров, которые ему сказали уничтожить просто потому, что они стоят на пути прогресса? Мог он надеяться, что будущее поколение разобьет фальшстены в Санта-Мария-Новелла и в палаццо Веккьо, пусть даже уничтожив его собственные работы?

22. Академия рисунка и второе издание «Жизнеописаний»

Палаццо Веккьо было всего лишь одним из заказов Вазари от честолюбивого герцога. Козимо менял городской ландшафт Флоренции так же быстро, как менял ее органы власти. На средневековой площади перед палаццо Веккьо он приказал возвести фонтаны и статуи, превратив ее в выставку современной скульптуры. Чтобы разместить свое растущее семейство (Элеонора родила ему одиннадцать детей, из которых выжили восемь), Козимо занял дворец, построенный банкиром Лукой Питти на другом берегу реки Арно, и превратил его в большое и роскошное жилище. В то же время он попросил Вазари спроектировать здание для городской администрации, чтобы поместить флорентийских чиновников и городских магистратов под одну крышу. О том заказе Вазари пишет:

«Ничего более трудного и более опасного, чем эта лоджия, мне еще не приходилось строить, так как своими фундаментами она стоит на реке и как бы в воздухе. Однако, помимо других причин, она была необходима для того, чтобы привязать к ней (как это и было сделано) большой коридор, который через реку соединяет герцогский дворец с дворцом и садом семейства Питти. Этот коридор был по моему замыслу и проекту завершен в течение пяти месяцев, хотя можно было предполагать, что такую работу невозможно закончить меньше чем в пять лет»[315].

Получившееся здание известно как Уффици, что буквально означает «канцелярии». И это лучшее произведение Вазари в визуальном искусстве. Заказ был сложным не только потому, что гигантское здание предстояло возвести на речном песке, но еще и потому, что пришлось снести целый квартал с церковью, чтобы расчистить под него место. Вазари не дожил до того момента, когда его проект был завершен. Ему не довелось увидеть то, что мы можем видеть сегодня: как величественный балкон выходит на реку Арно и как естественно он вписывается в облик города. Идея построить длинную площадь, наподобие улицы между двумя смотрящими друг на друга фасадами зданий, тоже была прекрасной. Повторяющийся ритм рельефных пилястр, консолей и оконных рам придает обоим зданиям пластическую выразительность, усиленную простой цветовой гаммой: белая лепнина на сером песчанике. С первого взгляда трудно заметить, что здания, стоящие друг напротив друга, отличаются.

Козимо специально хотел сохранить унылую серую оболочку палаццо Веккьо. Это противопоставление старины и новой галереи Уффици символизировало историю Флоренции, ее гражданских органов власти и ее первенства в искусстве.

Этот монументальный проект и еще несколько заказов во Флоренции и других городах занимали Вазари с 1555 года по 1560-е. В 1557-м он переехал с семьей в дом на улице Борго Санта-Кроче, 8. Это небольшое пространство Вазари расписал так же богато, как и свой дом в Ареццо. Новый дом был тоже скромным по размеру, но уютно обустроенным и прекрасно украшенным. К сожалению, Никколоза Баччи не родила ему наследников. Но какое-то время двое его детей из добрачного союза с сестрой Малышки жили с ним во Флоренции.

Несмотря на политические и военные успехи и великолепные культурные проекты, герцога Козимо не миновали личные трагедии. В ноябре 1562 года от малярии скончались двое его сыновей, Джованни и Гарсия. Через месяц эта же болезнь убила его жену Элеонору, уже сильно ослабленную туберкулезом и страшной нехваткой кальция (которая развилась из-за ее одиннадцати беременностей)[316]. Она дожила всего до сорока лет. Козимо был безутешен.

Тринадцатого января 1568 года произошел еще один поворот в карьере Вазари. Герцог Козимо одобрил создание академии и общества искусства рисунка. Неофициально общество считалось преемником Братства святого Луки — средневекового цеха художников, который на самом деле был цехом фармацевтов и докторов, то есть medici (медиков), и Медичи не забывали о таком совпадении. В области изобразительных искусств новому учреждению предстояло стать аналогом Флорентийской академии, которую Козимо основал в 1540 году, чтобы развивать тосканское наречие. Получив официальную поддержку герцога, Вазари незаметно вытеснил неофициальную художественную академию Баччо Бандинелли.

Первым местом, где собирались члены академии, была крытая аркада церкви Сантиссима Аннунциата, которая выходила на ту же площадь, что и Оспедале дельи Инноченти, спроектированный Брунеллески (1419). Эту постройку считают первым зданием эпохи Возрождения, с тех пор как ее назвал так Вазари. Целью академии было выучить поколение молодых художников, хорошо владеющих техникой рисования, а также разбирающихся в литературе и в том, что мы бы назвали естественными науками (а они бы назвали натурфилософией). В учебном расписании были анатомия, геометрия, механика, математика, архитектура, перспектива, музыка, полифония, ораторское искусство и химия (ведь пигменты представляли собой химические вещества)[317].

Академия, как и ее литературный аналог, служила советником герцога, помогая ему продвигать флорентийский стиль в искусстве и гордое тосканское понимание культуры. С точки зрения Козимо, эти две официальные организации давали ему возможность контролировать изобразительное искусство и словесность в государстве.

«Жизнеописания» Вазари, как и «Десять книг» Витрувия, играли важную роль в образовательной программе Академии рисунка. Изначально Джорджо сочинял художественные биографии, взяв за образец жития святых, «Жизнь двенадцати цезарей» Светония и «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. Каждый художник служил примером хорошего или плохого поведения — и в отношении рисунка, и в отношении общественных норм. Эта книга была экспериментом. Но она стала авторитетным изданием, а ее автор из странствующего художника превратился в уважаемого придворного. Пришло время переписать «Жизнеописания», выразить в них то, что литераторы Флоренции считали истинным положением изобразительного искусства Тосканы и Италии — той арены, на которой Козимо хотел достичь власти, выходящей за пределы своего города-государства.

Второе издание «Жизнеописаний» готовилось несколько лет. Печать его началась в 1564 году. Первый издатель Вазари, Лоренцо Торрентини, умер в 1563-м, и рукопись перешла к почтенной фирме Джунта (этот издательский дом существует и по сей день). Наконец к 1568 году трехтомник был готов.

Тем временем Вазари взялся за еще один заказ. В 1565 году праздновалась свадьба наследника Козимо Франческо Медичи. В 1564-м Козимо, расстроенный и изнуренный всеми смертями, которые произошли в его семье, назначил Франческо своим регентом и послал его в Испанию навестить родственников. Вторая поездка в Инсбрук и Вену в 1565 году закончилась уговором о браке с девушкой из семьи Габсбургов. Она прибыла в декабре 1565 года. Иоанна Австрийская была самой младшей дочерью (и пятнадцатым ребенком) императора Священной Римской империи Фердинанда I, а также племянницей Карла V и сестрой Максимилиана II, который сменил ее отца на троне в 1564 году. Как у настоящего Габсбурга у нее была выдающаяся нижняя челюсть, сильный сколиоз и деформированное бедро, из-за которого рождение каждого ребенка превращалось в страшное мучение. По случаю блистательного союза — ни одному Медичи еще не доставалась настолько высокородная невеста — праздник длился несколько недель. Вазари украсил двор палаццо Питти временными позолоченными скульптурами, а в арочные проемы вставил изображения австрийских городов. Разыгрывались пьесы и интермедии, шел банкет, а восемнадцатилетняя невеста, глядя на всё это, скучала по дому. Брак оказался неудачным во всех смыслах. Иоанна родила шестерых девочек, только две из которых выжили. Одна из них унаследовала деформированное бедро своей матери. Как и ее мать, Иоанна умерла во время родов, возможно из-за этой деформации, но к тому времени у ее мужа давно была любовница из Венеции Бьянка Капелло, которая и стала его второй женой. Братья и сестры Франческо негодовали.

Приготовления к празднику и свадебной церемонии совершенно истощили Вазари. Он руководил всей организацией и, кроме того, жонглировал еще несколькими проектами для герцога Козимо: гробница Микеланджело, церковь и дворец рыцарей святого Стефана в Пизе, коридор между палаццо Веккьо и палаццо Питти через реку Арно на Понте-Веккьо. А также архитектурный проект лоджии деи Ланци — средневекового портика, который стоит перпендикулярно к палаццо Веккьо. Сегодня это место славится своими скульптурами (включая и «Персея» Челлини). А раньше лоджия была пристанищем для швейцарских наемников, которые служили телохранителями Медичи, его ландскнехтами. А также «инструментом для использования у трибуны Санто-Спирито», чем-то вроде механической сцены для религиозных торжеств. Так что к списку умений Вазари можно добавить еще один: инженер религиозных спецэффектов.

Джорджо нуждался в отпуске, и ему позволили на месяц уехать в Ареццо. Он надеялся использовать это время, чтобы спроектировать собственный мемориал в родном городе и завершить второе издание «Жизнеописаний». Но в марте 1566 года отпуск отменили, и Вазари вызвали обратно. Нужно было еще расписать стену Большого зала. Герцог Козимо начинал волноваться. Огромные стены, покрытые белой штукатуркой, слишком большие, чтобы покрывать их гобеленами, выглядели неприятно голыми. А это было неприемлемо для места, в котором герцог хотел принимать иностранных знатных особ. Но прежде чем снова взяться за работу, Вазари удалось урвать короткую передышку и попутешествовать по Итальянскому полуострову, посмотреть на сокровища искусства, которые он не видел с тех пор, как побывал в своем предыдущем «гран-туре» в 1543 году. «Жизнеописания» тогда были всего лишь мерцающей мечтой. В марте он отправился в свой дом в Ареццо, а затем на три дня уехал в Перуджу.

Одно из многочисленных удовольствий от чтения писем Вазари — это возможность узнать что-то о повседневной жизни середины XVI века. Нам уже известно, с какими трудностями столкнулся Вазари, когда пытался добраться до Венеции. Это было многодневное путешествие с плотами, трясинами, лошадьми, грязью и паромами. Куда более простая поездка в Перуджу (сегодня она займет у вас сорок пять минут на машине) у Вазари заняла три дня. Всё осложнилось тем, что его мулу, нагруженному тремя незаконченными картинами и багажом, стало плохо. Карабкаться по грязным, размытым дождем дорогам и без того было испытанием, но с больным мулом это превратилось в пытку.

«С большим трудом мы довезли панели, точнее, холсты до Квараты, и везший их мул заболел. Так что нести их оказалось очень тяжело. Этим утром в Кварату прислали других животных, чтобы мы продолжили путь. Я не оставил бы картины, и убедился, что они погружены и их отвезли… Господь смилостивься над всем этим дождем»[318].

Современник Вазари, немного старше его, римский ученый Блозио Палладио также взывал к Всемогущему Богу, столкнувшись с дождем в те дни, когда дороги еще не были покрыты асфальтом. Его воззвание звучит удивительно современно: «О Боже. О. Мой. Бог»[319].

В письме к Винченцо Боргини из Перуджи Вазари уже смог написать о счастливом исходе всего приключения:

«Холсты прибыли целыми и невредимыми. Их вынули из ящиков. Мы с ними разминулись на час. Их еще не вынимали из ящиков, но аббат и монахи не могли больше сдерживать нетерпение. Я только снял сапоги, как они уже разобрали багаж и в присутствии всего монастыря развернули полотна. У них были причины сходить с ума от восторга, особенно у аббата. Это был не просто выполненный, как он хотел, заказ. Живопись показалась ему очень стоящей»[320].

Прибытие дорогого произведения искусства, которое все давно ждали, разумеется, стало поводом для праздника. Тем более что подобные картины для алтарей должны были освещать жизнь монахов не одного поколения. Правильней сказать, что речь шла о нескольких столетиях. Можно представить, какой волнующей была первая встреча. До завершения работы аббат и монахи видели лишь картон или подготовительный эскиз. Теперь «Святой Иероним», «Святой Бенедикт» и «Брак в Кане Галилейской» Вазари (на этой картине он скрыл портрет Никколозы Баччи, своей госпожи) предстали перед зрителями. Живопись на холсте можно было сворачивать для транспортировки, картины на панелях складывались в коробки. В Перуджу Вазари привез холсты, но небольшие, так что их прибили на подрамник и положили в ящики, как пишется в письме.

Во время поездки Вазари переписывался со своим дорогим другом Винченцо Боргини. Боргини был самым внимательным и честным корреспондентом Вазари за всю его карьеру (сохранилось 224 письма из их обширнейшей переписки). Художник обращался к нему свободно, не думая о соблюдении этикета, которого требовало, к примеру, письмо к Козимо Медичи. Он тоже был другом Вазари, насколько это позволяла разница в социальном положении, но его статус требовал деликатности, частого упоминания титулов и использования прилагательных в превосходной степени. С Боргини Вазари мог оставаться собой, насколько это было допустимо в переписке XVI века. Это означало, что он всё же называл его «Ваша милость», а Боргини писал ему «великолепный мессер Джорджо». Чтобы ощутить вольность стиля, вы можете прочитать полный текст письма Вазари из его миниатюрного «гран-тура», которое написано из Рима 14 апреля 1566 года. Это было утро Пасхи.

«Мой досточтимый дон Винченцо,

я писал тебе о Перудже, что панели доставлены, и их нетрудно было повесить, потому что со мной были маэстро Бернардо и Якопино. Оказалось очень красиво, и аббат Перуджи уже, наверное, написал тебе об этом, потому что они испускают особый свет, и получилось лучше, чем в трапезной монастыря в Ареццо. Он организовал мне заказ от гильдии купцов на алтарь для Сан-Лоренцо в Перудже, их главной церкви. Они десять лет хотели дать этот заказ Тициану, Сальвиати и другим мастерам. В результате, увидев мою работу, они сделали выбор. Картина тоже будет на холсте, как и эта последняя работа. Вот и всё, что можно сделать еще в Перудже.

Я очень обязан господину аббату дону Якопо Деи, и он мне очень понравился. В самом деле, он мне так понравился, что я даже решил над внутренней дверью в трапезную, которая не расписана, поместить картину, чтобы украсить пустое место, и это будет явление Христа апостолам. Тот момент, где святой Петр предлагает рыбу и соты, потому что из всех историй о Христе именно в этой есть и еда, и упоминание святого Петра (которому посвящено было аббатство). Твоя милость увидит отца настоятеля, когда он будет проезжать через Флоренцию, и тогда ты поймешь, как я порадовал его, даже если не говорить о картине: провел небольшой ремонт, подновил кладку и сделал еще кое-что для этого монастыря. И он большой твой почитатель.

После еще трех дней, проведенных в Перудже из-за этого дождя, мы наконец уехали, хотя мне и не хотелось. Я поехал через Ассизи, Фолиньо и Сполето, где снова пошел посмотреть на капеллу Фра Филиппо в соборе; она прекрасна. Он был великим человеком. Мы прибыли в Рим на Страстную пятницу. Я отправился на Квиринал, встретиться с доном Теофилио. Он так хорошо меня принял, что я до сих пор не верю, что я не дома, и жизнь моя так улучшилась, что римляне и художники говорят, что я не постарел с тех пор, как был здесь последний раз… Они все, конечно, одрябли.

Воздух здесь разъедает мрамор и преждевременно состаривает картины. Подумай только, что он делает с людьми, которые тяжело работают здесь всё время. Вот доказательство: я встретил Даниеле да Вольтерра, который через четыре дня после этого скончался. Как говорят, от гнева, что его [бронзовая] лошадь плохо получилась с первого раза и ее надо было заново отливать. Она по-прежнему там в слепке, как мастер ее оставил, да помилует его Господь. Я возьму несколько работ да Вольтерра от людей в его мастерской, чтобы написать его биографию и добавить в книгу его портрет[321].

Я получил твое первое и второе письмо и расписку на сто золотых скуди от Монтагути. Если им надо, я ее обналичу, но не думаю, что они об этом попросят.

Мне очень понравился театр, — ты знаешь, я всегда рад, когда играют представление. Поговорил об этом обстоятельно с Никколо дель Неро.

С мессером Аннибале Каро я сделаю всё, что скажешь. Пока что я его еще не видел, но я никого не видел. Я забочусь о душе на святой неделе.

Весь праздник я хочу чем-то заниматься. А потом отправлюсь в Лорето. Если за это время Твоя милость захочет написать мне, то шли мне письма в Болонью, синьору Просперо Фонтана, художнику, который живет в Виначчи. Шли мне письма почтой, так я их буду тут же получать, и если у меня там что-нибудь закончится, я смогу быстро заказать.

Если дон Сильвано уже приехал, пожалуйста, сообщи ему, что „Жизнеописания“ продвигаются и что я приложу к ним письмо для него. Мой [брат] cер Пьеро может ему передать, или Твоя Милость может, если работа не застопорится. Все те письма, которые я ему шлю, пожалуйста, отдавай cеру Пьеро, он или перешлет их в Ареццо, или отправит в нужное место.

Я здесь почти всё повидал. Некоторые художники мне понравились, некоторые не очень. Но из всех работ сегодняшних мастеров, начиная от Сальвиати, мне ничего не нравится. И всё же они на хорошем счету. Но хватит об этом. У нас еще будет время для долгих споров. Теперь мне только остается прибавить мои наилучшие пожелания.

Рим, утро Пасхи 1566 года

Передавай привет Баттисте и серу Гостантино и другим друзьям.

P. S. Я встретился с Аннибале Каро и сказал ему, что ты думаешь. Он любит тебя и сделает всё, что ты пожелаешь.

Остаюсь слугой Вашей милости,

Джорджо Вазари»[322]

Также Вазари упоминает кредитное письмо — это ренессансный аналог нашего чека. Банкиры XVI века поддерживали густую сеть международных отношений. Банкир в одном городе мог написать письмо с определенными доказательствами подлинности: банковской печатью, восковой или свинцовой печатью. И это письмо позволяло держателю получить наличные от его коллеги в другом городе. В те дни итальянская бюрократия была самой отлаженной и прогрессивной во всей Европе.

Вазари писал пером на дорогой бумаге ручной работы. Свои письма он складывал вчетверо, сверху писал адрес, скреплял воском и отдавал конному курьеру. Но внутри письма, несмотря на формальные титулы, было послание близкому другу, и речь шла о повседневных делах. В целом письмо кажется удивительно современным. Мы и сейчас можем почувствовать нервную дрожь Вазари, когда он просит заверить дона Сильвано, что «Жизнеописания» продвигаются. Это дон Сильвано Рацци, флорентийский драматург и монах в Камальдоли, который помогал с черновиками отдельных биографий для второго издания «Жизнеописаний». По всему итальянскому полуострову писатели и художники, знакомые Джорджо, составляли биографии местных живописцев в надежде, что их включат в новое издание. Для первого издания Вазари приходилось выуживать и выпрашивать информацию, а теперь она хлынула к нему потоком.

Не удивительно читать и о том, что посещение мастерских римских художников не впечатлило Вазари. После того как он с таким трудом выстрадал себе привилегированное положение, ему не хотелось давать поблажку своим соперникам, реальным или потенциальным. Покойные мастера, такие как Рафаэль, или старые, такие как Микеланджело, уже не представляли угрозы. Для них он не скупился на похвалу. Но для современников он выбирал жесткие выражения или вовсе их игнорировал. Историки искусства в большинстве своем приняли его точку зрения. Только недавно они стали изучать тех художников, которых Вазари пропустил (например, Пинтуриккьо). А всё из-за его авторитета.

В эти пять дней в Риме (наполненных делами, как он и писал Боргини) Джорджо успел приложиться к ноге нового папы Пия V и сделать наброски Большого зала. Еще он прошелся по антикварным лавкам и по знакомым, чтобы найти еще некоторые эскизы для книги.

17 апреля он написал Боргини:

«Рим околдовывает своими древностями, но не современными вещами. Я не нашел никаких хороших офортов. Всё, что нужно, уже есть, а там просто ерунда. На стройках нет работы даже для художников. Я обнаружил, что все молодые художники уехали. Я не мог найти рисунки, потому что от старых мастеров ничего не осталось. Я давно уже собрал всё ото всех, и всё это уже есть в моей книге [рисунков]»[323].

Видимо, Вазари искал новые рисунки и новых художников, которые могли бы попасть в «Жизнеописания». Обе задачи оставили его разочарованным. У художников во времена Пия V появилась большая проблема — враждебность папы к тому, что он называл «языческим искусством». Некоторые статуи он переместил из Ватикана на Капитолийский холм, а другие раздал[324]. Он отдавал предпочтение новому искусству, в котором соблюдались бы рекомендации Тридентского собора (подчеркнутое благочестие, простота понимания, уход от отсылок к античной эпохе в пользу «чистого» прочтения христианских смыслов). В результате Пий решил продать ватиканскую коллекцию древних статуй. И не смог это сделать только потому, что отвлекся на другие дела. Первым из них была реформа Католической церкви.

Прежде чем стать папой Пием V, Микеле Гислиери, тогда еще кардинал, активно участвовал в Тридентском соборе — попытке Католической церкви провести внутреннюю реформу, чтобы дать ответ движению Реформации. Собор продлился почти два десятилетия, и его окончательные постановления, подписанные в 1563 году, содержали набор указаний, касающихся искусства, архитектуры, литературы, музыки и церковной доктрины. Рекомендации представляются скорее общими, чем конкретными. «Пусть епископы направят всю заботу и прилежание на то, чтобы ничего не было беспорядочно, неподобающе или запутанно устроено. Ничего профанного, ничего неблагопристойного быть не должно, чтобы только святость исходила из дома Божьего»[325].

В результате ответственность за создание приемлемых Церковью работ падала на самих художников и архитекторов и на их покровителей. Нет ничего удивительного в том, что многие молодые художники уехали из Рима, где папа обещал карать за любой намек на ересь. Да еще к тому же его окружали агенты, которые докладывали ему о любой подозрительной активности. Вазари не очень переживал по поводу Рима и папы. Кардинал Палеотти, автор инструкций для художников и архитекторов, был его хорошим другом[326].

В конце 1560-х и в 1570-х годах архитектура Рима стала весьма консервативной, почти неоклассической. Она ушла от флорентийской экстравагантности Микеланджело и вернулась к предшественникам Сангалло и Рафаэля, ко временам до того, как они раздвинули границы классической формы. Художники придерживались пастельной палитры, которой пользовался Микеланджело, расписывая потолок Сикстинской капеллы, и которая за столетия усовершенствовалась. Но Пию не нужны были сложные мифы и аллегории, изобретением которых так наслаждались Вазари и его друзья литераторы. Новый режим предпочитал жития святых с мрачными историями мученичества и самые простые, самые доходчивые библейские истории. Экстравагантный маньеризм, который стал отличительным признаком флорентийского искусства, всё еще формировал вкусы, но в Риме существовала смягченная версия характерной для Бронзино и Вазари гротескной анатомии, неправдоподобных драпировок и затейливо украшенной обуви. Никто в Папском государстве не собирался идти на такой риск. Лишь спустя поколение ломбардец с дурным характером по кличке Караваджо осмелится поставить под сомнение туманное, но угрожающее определение правильного религиозного искусства, сформулированное Тридентским собором.

23. В пути

Сегодня туристы обычно приезжают в Рим или на машине, долго пробираясь по пробкам через уродливую промзону, или на поезде, и тогда они выходят на запутанном вокзале Термини с его бомжами, сумасшедшими и карманниками. И то, и другое производит не самое величественное впечатление.

Но во времена Вазари тот, кто приезжал в Рим, попадал в него пешком или верхом на лошади или осле. Места въезда в город были специально выбраны так, чтобы вызывать трепет. После разграбления Рима его отстроили, чтобы он мог принимать толпы духовных паломников. Теперь его ворота оправдывали ожидания путников, которые неделями или дольше ехали в легендарный город.

Главным был въезд с севера, через Порта-дель-Пополо, Тополиные ворота. Их возвели вокруг древних Порта-Фламиниа, которые строил еще папа Сикст IV для празднования в 1475 году. В 1527-м они были повреждены, а в 1565-м — восстановлены. То, что мы можем увидеть сегодня, — большая площадь, церковь Санта-Мария-дель-Пополо и три больших авеню (которые вместе составляют трезубец, потому что этот район Рима называется Тридент) — выглядит так же, как выглядело и в те времена (если не считать пары кирпичных сторожевых башен по бокам от ворот: в 1879 году они были разрушены, чтобы построить два дополнительных проезда для городского транспорта). В те дни Порта-дель-Пополо обозначали дальний край города. Сегодня новые районы тянутся на многие километры за воротами.

Уехав из Рима в 1566 году, Вазари отправился на север через Порта-дель-Пополо по виа Фламиниа — построенному в 220 году до нашей эры древнеримскому тракту, который вел через Апеннины на восточное побережье Италии. Там он поворачивал влево на берег моря около Фано и изгибался на север в Римини. В Римини виа Фламиниа становилась виа Эмилия и тянулась вдоль долины реки По к Северной Италии. Многие римские дороги существуют даже теперь. Среди них есть и длинные мостовые, и каменные мосты, и туннель. Путешественник XVI века встречался со всеми этими древностями чаще, и многие из них еще использовались. Сельская местность, через которую ехал Вазари, была одной из самых живописных в Италии. Его глазам представали лесистые горы и глубокие известняковые овраги. Вазари ехал по дороге Фламиниа Нова, Новая Фламиния, которая тем не менее тоже была древней. Его привело в восторг путешествие по древним мостам над ручьями, среди водопадов и весенних цветов. Вот что он радостно писал Боргини из Анконы 24 апреля, через четыре дня после того, как уехал из Рима:

«После моего отъезда из Рима на третий день Пасхи я отправился по дороге через Нарни, Терни, Сполето и долину Варкиано. Наконец мы посетили Толентино, Мачерату, Реканати и Лорето [знаменитое святилище Богоматери]. Там вчера утром, на мои именины в день памяти святого Георгия, мы с большим удовольствием присоединились к службе в святилище Богоматери, а вчера вечером прибыли в Анкону. Рано утром мы едем в Фано, Пезаро, а оттуда в Римини, Равенну. Я думаю, в Болонье мы будем в воскресенье. И оттуда ты получишь новости о том, что еще нужно сделать, и о моих планах на возвращение домой. Хватит, мы повидали стольких друзей, увидели столько интересного, а вчера мой старый друг кардинал Гамбара был так любезен, и мы увидели много укреплений, о которых нет времени рассказывать. Мне нравится видеть разное. В наших зданиях больше disegno, больше порядка. Они лучше построены, более современные. Наш герцог и его дела всем хорошо известны… Мы здоровы и счастливы, едем дальше. Это очень полезная поездка для ума и для всей моей жизни. Рад, что вижу столько разнообразия»[327].

Путь по виа Фламиниа был непростым. Но поскольку Анкона принадлежала Папскому государству, она считалась довольно безопасной, не то что дороги между Римом и Неаполем или Римом и Южной Тосканой. Через шесть месяцев после поездки Вазари молодой неаполитанец Джордано Бруно был призван в Рим из Неаполя, чтобы там продемонстрировать чудеса памяти, благодаря которым он и стал известен папе Пию V. У него была редкая возможность ехать туда и обратно в карете. Но из этой поездки по Аппиевой дороге он запомнил главным образом количество трупов на обочине — жертв бандитов и малярии. Мрачная граница между Папским государством и Тосканой страдала от тех же напастей: малярии на побережье и бандитов глубже на материке. Завоевание Сиены герцогом Козимо помогло подавить разбойников, которые были местными — корсиканскими пиратами и тосканскими изгнанниками. Но этот регион и по сей день считается диким.

Менее знатные путешественники могли воспользоваться тавернами различного качества. Вазари, будучи известным художником и придворным, останавливался у своих покровителей. Среди них были кардинал Гамбара и аббат Сан-Пьетро в Перудже.

Английский путешественник Томас Корьят, приехавший в Италию в начале XVII века, обратил внимание на один предмет, который брали в дорогу итальянские путешественники:

«Также многие из них везут с собой другие еще более ценные вещи, которые стоят, наверное, целый дукат. Они называются зонтиками. Эта вещь отбрасывает тень, и под ней можно спрятаться от палящего солнца. Изготовлена она из кожи. По форме это что-то, напоминающее балдахин, но изнутри вставлены деревянные обручи, которые растягивают зонтик в широкую окружность. Используют его в основном всадники. Они держат зонтик во время езды, прикрепив конец рукоятки к бедру. И он дает такую тень, что солнце не опаляет верхнюю половину их туловища»[328].

Зонтики были изобретением этрусков. Одновременно с ними их изобрели китайцы. Но и те, и другие использовали эти конструкции для защиты от солнца, а не от дождя. Итальянское слово ombrella происходит от латинского и означает «маленькая тень». Из-за дороговизны зонтики стали показателем социального статуса своих владельцев. Папу никогда не видели на улице без подобного балдахина над головой.

Тридцатого апреля Вазари был уже в Болонье. Он писал Боргини: «Сказать по правде, что чем больше я смотрю, тем больше убеждаюсь, что Флоренция больше всего уделила внимания нашему искусству. Здесь лучшие художники и лучшее качество картин, чем где-либо еще».

Компания Вазари путешествовала так, что привлекала внимание, где бы ни оказывалась. Люди ходили за ним в надежде на подаяние (по его словам, «как сумасшедшие»). На автопортрете тех времен Вазари изобразил на себе изящную золотую цепь с коралловым медальоном поверх темного платья. В руках у него не кисть, а архитектурный циркуль. Архитектура была не только самым сложным и дорогим из всех искусств, но и самым чистым. Краска оставляла пятна и попадала под ногти, а скульпторов с ног до головы покрывала мраморная пыль, которая могла вызывать проблемы с дыханием. Вазари был идеально чист, идеально одет и идеально собран. Издевательские замечания Бенвенуто Челлини о его нечистоплотности (например, о грязных длинных ногтях, которыми он чесал свои бесчисленные волдыри и всех, кто спал рядом) были бесконечно далеки от его нынешней жизни.

Из Модены Вазари двинулся в Парму, затем в Реджо, Пьяченцу, Павию и Милан. Во втором издании «Жизнеописаний» целый раздел посвящен новым художественным течениям на севере Италии, в районах Эмилии-Романьи и Ломбардии. Он набросал к нему такое вступление:

«В той части жизнеописаний, которую мы ныне составляем, будет произведен краткий обзор всех лучших и наиболее выдающихся живописцев, скульпторов и архитекторов, работавших в наше время в Ломбардии… не имея возможности изложить жизнеописание каждого из них в отдельности, я считал достаточным перечислить их работы, но я не решился бы за это взяться и высказать свое о них суждение, не увидев их сначала. А так как я в течение двадцати четырех лет, с 1542 года и до текущего 1566-го, не объезжал, как я это делал раньше, почти всей Италии и не осматривал ни упоминавшихся, ни других работ, число которых за это время сильно увеличилось, я решил, находясь почти у конечной цели труда своего, прежде чем я буду писать о них, увидеть их собственными глазами и дать им собственную оценку»[329].

По большей части эту оценку подтверждало и то, что он писал Боргини: Флоренция и Рим в то время представляли собой настоящие центры искусства. Ломбардский художник Джироламо да Карпи, к примеру, жалел, что ранее не бывал в Риме, где мог бы изучить работы старых мастеров, Микеланджело и Рафаэля, а не Корреджо, мастера из Пармы, который обладал приятным мягким стилем, но не владел рисунком — disegno.

Однака настоящая проблема с ломбардцами была глубже. Они происходили от лангобардов, североевропейских завоевателей, пришедших в Италию в VII веке. Их отличали длинные бороды. (Латинское название longobardi указывает именно на эту примечательную черту. Даже ломбардские женщины связывали волосы под подбородком, чтобы они выглядели как бороды, и выходили на бой вместе с мужчинами.) Ломбардцы не были ни этрусками, ни римлянами, ни греками. Тосканцы считали их абсолютными варварами. А Вазари считал, что это видно по их искусству. Девятого мая он писал Боргини из Милана, описывая свои чувства по поводу того, что мы бы назвали готической архитектурой:

«Мы отправились в Павию, и я увидел все те вещи, которые делали готы. Я много посмотрел, но ничего не зарисовал, потому что не увидел ничего стоящего. В понедельник я был в картезианском монастыре в Павии. Великая, стоящая вещь, но сделанная человеком, который не владел disegno. В любом случае, они были усердными, прилагали много усилий и сделали много великого»[330].

Картезианский монастырь в Павии действительно был «великой и стоящей вещью». Его огромный декорированный фасад впечатляет даже тех, кто равнодушен к готической архитектуре. Когда мы говорим сегодня о готике, то чаще представляем себе французские церкви, собор Парижской Богоматери или Шартрский собор, которые датируются тем же временем. Но готическая архитектура Италии формировалась в более солнечной местности. Не было нужды в гигантских окнах, которые ловили бы каждый солнечный луч. Руины римских древностей служили вечными образцами. У зданий вроде картезианского монастыря в Павии и великолепного собора Орвието нет взмывающих ввысь контрфорсов (каменных рук, которые поддерживают стены собора Парижской Богоматери). Кроме того, они облицованы белым, зеленым и розовым мрамором. Витражные окна и статуи имеются, но это связано с античным наследием. Иногда встречается мелкая мраморная мозаика с геометрическим орнаментом. Иногда, как в Орвието, скульптура выглядит очень похожей на классическую.

Готическое искусство в обычном понимании не было создано готами, напавшими на Италию в пятом и шестом столетиях, за которыми и последовали лангобарды. (Предводитель готов Теодорих простроил в Равенне совершенно классическую ротонду под впечатлением от римской архитектуры.) Этот стиль развился из классического во Франции и пришел в Италию в XII веке. Его можно встретить в Милане, в Неаполе и в Сицилии — во всех местах, где было сильное влияние французов (или норманнов). В этом же стиле построены соборы торговых городов Центральной Италии (Пизы, Лукки, Сиены, Флоренции и Орвието). Встречается он в паре мест и в самом Риме.

Североитальянскому архитектору времен Возрождения, такому как Чезаре Чезариано, готический собор в Милане казался иллюстрацией к Витрувию, ведь в нем были качества, которые хвалил римский автор: устойчивость, польза и красота. Даже великий Рафаэль, называвший готическую архитектуру «германским стилем», признавал, что ей свойственен собственный порядок и замысел, хотя и отмечал, что с точки зрения структуры остроконечные арки немного уступают круглым, которые любили римляне[331].

Что же тогда Вазари с его ренессансными представлениями об эстетике не нравилось в готическом стиле? Во вступлении к «Жизнеописаниям» он называет его «варварским», «чудовищным», «лишенным порядка» и вопиет: «Вся Италия наполнена этими уродливыми постройками». Бенвенуто Челлини, который обычно не соглашался с Вазари, тоже утверждал, что «в руках германцев архитектура хромала и чахла».

Это предубеждение не имеет ничего общего с эстетикой. Готическое было «другим». Оно было северным, чуждым, старомодным (но недостаточно старым; если бы так строили местные легендарные этруски, возражений бы не возникло). Удлиненные колонны не укладывались в пропорции, рекомендованные Витрувием. По иронии, величайшие образцы готических интерьеров всё же произвели глубокое впечатление на архитекторов времен возрождения классики. По всему Риму поднимали крыши раннехристианских и средневековых церквей. После огромных пространств готических соборов классические постройки внезапно стали казаться немного приземистыми.

В обширном и процветающем монастыре Сан-Бенедетто-По Вазари увидел копию «Тайной вечери» Леонардо, о которой пишет в своем отчете о ломбардских художниках:

«Там же рукой брата Джироламо, послушника доминиканцев, в торце трапезной, как об этом говорилось и в другом месте, воспроизведена маслом замечательная „Тайная вечеря“ Леонардо да Винчи, написанная им в Милане в Санта-Мария-делле-Грацие, и воспроизведена, надо сказать, так отлично, что я изумился. С большой охотой я напоминаю вновь об этом, так как видел в текущем 1566 году в Милане подлинник Леонардо, сохранившийся так плохо, что ничего, кроме слепого пятна, там не различить, благоговение же доброго отца здесь навсегда оставит свидетельство о доблести Леонардо»[332].

Это, казалось бы, незначительное отступление подкрепляет нашу надежду на то, что Вазари склонен был сохранять произведения искусства, в частности в случае с Леонардо. Мы знаем, что знаменитая «Тайная вечеря» пришла в плачевное состояние всего через пару десятилетий после ее создания. (Всему виной упорные игры Леонардо с материалами. Вместо старой доброй темперы по мокрой штукатурке он писал fresco secco на сухой штукатурке. «Тайная вечеря» почти сразу же начала расслаиваться.) Но, как мы видим, Вазари рад, что была сделана хорошая копия и люди «в этой части света могут своими глазами увидеть Леонардо».

Если бы не Вазари, мы бы никогда не узнали о нескольких женщинах-художницах эпохи Возрождения. В Кремоне Вазари остановился навестить Софонисбу Ангвиссолу и трех ее сестер: Лючию, Минерву и Европу. О них он отзывался с похвалой:

«В этом году в Кремоне, в доме ее отца, я видел написанную ею с большой тщательностью картину, на которой изображены за игрой в шахматы три ее сестры и с ними старая их служанка, так тщательно и живо, что поистине кажутся живыми и что не хватает им только речи»[333].

Семейство Ангвиссола принадлежало к кремонским аристократам, как мы можем судить по картине, которую описывает Вазари и которая хранится в Национальной галерее в польском городе Познань. На положение сестер указывает роскошная парча и кружево на их воротниках и манжетах. Что уж говорить о том, что они проводят время, играя в шахматы и изучая живопись. Кружево только что пришло из Нидерландов в Италию, и сестры Ангвиссола могли попробовать изобразить его. В отличие от большинства своих коллег-мужчин, Софонисба изображала ткань с точностью, которая объяснялась доскональным знанием предмета. (Итальянские мужчины, хоть и любили выглядеть модно, не собирались углубляться в тонкости дизайна одежды.) Амилькаре Ангвиссола обеспечил дочерям прекрасное образование и обучал их живописи, не опасаясь, что это занятие помешает им выйти замуж. Знатное происхождение давало определенную независимость. Софонисба ездила в Рим, встречалась с Микеланджело и в результате стала придворной художницей короля Испании Филиппа II. Тогда она вышла замуж за испанского гранда и уехала с ним в Палермо в 1528 году. Овдовев через два года, она влюбилась в морского капитана, проплывавшего через Геную, и вышла за него замуж. Этот брак длился сорок лет, пока ее муж не умер в 1620 году. А ее карьера продолжала расцветать. В 1624 году, в возрасте девяноста двух лет, она позировала Антонису ван Дейку во время его пребывания в Генуе. Она приврала про свой возраст, заявив, что ей девяносто шесть лет, а сам портрет подтверждает его слова о том, что «эта потрясающая женщина была остра, как нож». Софонисба уже появлялась у Вазари в рассказе о другой художнице, Проперции деи Росси из Болоньи, которая умерла в 1530 году и заслужила свое «Жизнеописание» в первом издании. Вступительное слово Джорджо довольно поэтично:

«Они не гнушаются браться своими нежными и белоснежными ручками и за ручную работу, орудуя жестким мрамором и твердым железом, чтобы удовлетворить своему желанию и стяжать себе славу, как это делала в наши дни Проперция деи Росси из Болоньи, девушка, способная не только, подобно другим, к делам домашним, но и к очень многим наукам, так что завидовали ей не только женщины, но и все мужчины»[334].

Проперция умела вырезать малюсенькие фигурки внутри персиковой косточки. Они до сих пор хранятся в коллекции Медичи. Их она «обрабатывала так хорошо и с таким терпением, что это казалось чем-то необычным и удивительным не только по тонкости работы, но и по стройности вырезанных в них фигурок и изящной манере, с какой она их размещала». Одной из самых изысканных работ Проперции были «все Страсти Христовы, выполненные прекраснейшей резьбой с бесчисленным количеством действующих лиц, помимо распинающих и апостолов». Вазари был потрясен, что женщина может резать по мрамору «своими нежными и белоснежными ручками».

Ничего удивительного, что у такой необычной девушки был непостоянный нрав и насыщенная личная жизнь. Вазари не мог знать, а тем более написать полную биографию Софонисбы, но ее приключения тоже бы его очень позабавили.

Из Кремоны Джорджо стал двигаться в сторону дома. Настало время заканчивать второе издание «Жизнеописаний».

24. Вторые «Жизнеописания»

В июне 1566 года Вазари вернулся во Флоренцию с двумя срочными проектами. Одним из них, разумеется, были «Жизнеописания». Другим — архитектурный вызов, который Вазари принял три года назад: спроектировать купол церкви Мадонны Смирения в Пистойе. Этот заказ он назвал opera importantissima — работой наибольшей важности. Церковь стала важным центром паломничества в 1490 году, когда появились сообщения, что изображенная на алтаре Мадонна стала плакать. Говорили, что она плачет от отчаяния из-за жестокости феодалов города. Пистойя и в целом славилась жестокостью. Говорят, что именно там был изобретен стилет. Лоренцо Медичи в свое время объявил конкурс на перестройку маленькой церкви XIV века в обширную базилику. Джулиано да Сангало выиграл конкурс, но забросил работу в 1494 году, когда Медичи выгнали из Флоренции. (Сам Лоренцо умер в 1492 году.) Заказ перешел к местному умельцу, Вентуре Вентони, хорошему резчику по дереву, который специализировался на узорчатых мозаиках — инкрустациях.

Оказалось, что эта работа не по силам Вентони. Через полстолетия он закончил барабан свода. Но в 1522 году, когда он умер, вместо купола по-прежнему зияла дыра. Следующие сорок лет дело не двигалось.

Заминка, возможно, была скрытым благословением. В 1563 году герцог Козимо поручил это дело Вазари, который относился к поколению молодых художников, практиковавшихся в ремесле архитектора при сооружении собора Святого Петра в Риме. Тогда старую античную церковь, прекрасный образец римской инженерии, сменила конструкция с великолепным куполом. Самым опытным из всех этих архитекторов был Антонио да Сангалло Младший, племянник Джулиано, который работал над собором Святого Петра с Браманте, Рафаэлем и Бальдассаре Перуцци, прежде чем стать полноправным главным архитектором. (Микеланджело занял эту должность после Антонио, который умер в 1546 году.) До сих пор существует массивная деревянная модель базилики Сангалло, и она в прекрасном состоянии. Высотой она по плечо человеку, открывается на петлях и обнаруживает внутренность собора, которая позволяет сравнить исходный вариант с тем, что получилось в результате работы Микеланджело и Джакомо делла Порты. Благодаря своим умениям и связям в Риме Вазари получил доступ к опыту четырех десятков инженеров и дизайнеров. Это дало ему возможность закончить купол в Пистойе всего за пять лет.

Купол в Пистойе — прекрасный пример того, как Вазари на практике пользовался своими теоретическими знаниями. Это был передовой проект, и Вазари прибегал к удивительно разнообразным методам. Он копался в книгах с эскизами, изучал произведения искусства и архитектуры, лично расспрашивал людей всех слоев общества. Время и исторические исследования дали ему ответ на существующую проблему. Он учился у истории и поступал правильно. Ему не нужно было изобретать колесо.

В этом плане Вазари мыслил удивительно передовым образом. Конечно, и древние — Плиний, Тацит, Геродот — умели извлекать моральные уроки из истории. Но Вазари углублялся в нее в поисках практической информации о художественной и инженерной технике.

Воплощением интереса Вазари к изучению старых мастеров стали его «Книги рисунков» (Libri dei Disegni), которые служили параллелью к «Жизнеописаниям». Они начинались как двенадцать больших папок с чистой бумагой, на которую Вазари крепил восхищавшие его рисунки, по мере того как находил их: здесь эскиз Джотто, там рисунок Рафаэля. А на полях он добавлял свои украшения, выполненные в стиле мастера, которому была посвящена страница. Частично дань уважения, частично урок истории, частично соревнование (смогу ли я нарисовать в стиле Рафаэля так же хорошо, как он сам?). Это воплощение того, что он создавал в своих «Жизнеописаниях», — портативный (если большие тома можно назвать портативными) музей в то время, когда музеи только начали появляться в качестве мест хранения физических объектов. Первым публичным музеем был, наверное, Капитолийский музей в Риме, основанный в 1471 году папой Сикстом IV[335].

Но чем больше Вазари наслаждался своими исследованиями, тем сложнее ему было управиться со множеством взятых на себя дел. В конце июля он жаловался Боргини на жару и количество работы:

«Поздравляю тебя с жарой и знаю, что тебе не прохладней, потому что так сказали мне деревенские цикады. Но в любом случае оставайся в Поппиано [вилла Боргини в Кьянти], держись подальше от Флоренции и думай обо мне, пока ты там… Сказать по правде, с тех пор, как ты уехал, мне не легче. Я как-нибудь к тебе приеду на днях, если пойдет дождь»[336].

К середине августа сезонные грозы смыли жару. Но знойное лето по-прежнему собирало свою дань. В Ареццо умирала теща Вазари. «Я планировал поехать туда, — писал он Боргини 17 августа, — но там уже соборовали мать Малышки, так что я не поехал, чтобы не попасть на похороны». Мы не знаем, что думала о Джорджо семья Баччи. Он завел двоих внебрачных детей с Маддаленой, а когда та умерла, женился на Малышке. Но можно догадаться, что синьора Баччи смотрела на своего зятя неприязненно, учитывая его запутанные и не очень-то милосердные отношения с ее дочерями.

С другой стороны, при дворе Медичи к Вазари столь же хорошо относились при регенте Франческо (он стал регентом в 1564 году, когда его отец отступил в сторону и возложил на него бремя власти), как и при Козимо. Молодой герцог часто обращался к нему за завтраком. Как и полагается человеку его положения, Франческо устраивал публичные трапезы, восседая в кресле с высокой спинкой и балдахином. Дверь в его комнату оставалась открытой, так что нужный человек всегда мог зайти и обратиться к нему с прошением. В прошениях Вазари чаще всего речь шла о деньгах. Даже будучи главным художником Флоренции и фаворитом при дворе, он никогда не знал, когда ему заплатят и сколько он заработает сверх своего регулярного жалованья. Он редко оговаривал цену в контракте заранее. По крайней мере, со своими главными заказчиками — папами и герцогами — он так не поступал.

Контракты между мастером художником и его заказчиком могли быть очень подробными. Оговаривался не только сам предмет, размер работы, фиксированная цена, но и иконографические элементы, которые были важны для заказчика. К примеру, заказ для доминиканской церкви мог включать требование изобразить святого Доминика на заднем плане. А иезуиты могли захотеть, чтобы на картине была эмблема их ордена — буквы IHS. Также оговаривалось количество «голов» — лиц, потому что от этого зависела сложность работы и ее стоимость. Если иконографическая схема картины была витиеватой, то все или почти все invenzione для нее придумывал ученый или теолог. Для Вазари это обычно делал Паоло Джовио или Боргини. Устанавливались и сроки, хотя они, разумеется, были гибкими. В те времена работу могла затормозить война, или чума, или более могущественный покровитель, призвавший художника к себе.

Контракты часто были смешными и выразительными. Лука Синьорелли в своем контракте на фреску для капеллы Сан-Брицио в соборе Орвието указал, что должен получать столько белого вина, сколько сможет выпить. (Сегодня это вино называется Orvieto Classico, его любили еще во времена римлян.) Лука знал, что ему нужно.

Вазари часто просил денег, но конкретную сумму указывал редко. Ответные обещания могли быть такими же туманными, как и просьбы. Тридцать первого января 1567 года он писал герцогу Козимо, прямо прося о денежной помощи и перескакивая с неформальной речи на официальный язык, потому что обращался к человеку, который стоял выше него, к монарху и в то же время к другу:

«Мой светлейший и сиятельный лорд,

Джорджо Вазари, покорнейший слуга Вашей Светлости, неоднократно на словах вверял себя Вашей Светлости, [прося,] дабы его труды были признаны, и вы говорили, что так оно и будет. Теперь же с мольбой просит он о плате в том количестве, какое будет Вашей Светлости угодно, так, чтобы он мог вернуться к работе над фасадом Большого зала и закончить всё, что нужно, с помощью Вашей щедрости, и поехать в Рим и обратно, страстно желая завершить этот большой проект. При этом он заявляет, что любой знак Вашей Светлости, сколь угодно малый, будет для него и воистину великим, ибо он знает, что Ваша Светлость всегда одаривала его бессчетными благодетелями, и знает, какого великого мнения Ваша Светлость о его честной службе и таланте, который он с радостью поставит на службу Вашей Светлости, до самой смерти.

И поскольку Ваша Светлость знает, что Джорджо, проситель, уже стар и по многим причинам нуждается в Вашей помощи, что у него есть племянники и племянницы и бедные родственники, то он вверяет себя Вашим молитвам нашему Господу, да хранит Он Вас в здравии и счастии»[337].

В конце письма Козимо или, скорее, кто-нибудь из чиновников приписал распоряжение: «Пусть же едет в Рим и обратно, ибо Его Сиятельство не подведет его, и пусть он скажет, что желает, загодя, потому что когда он вернется, то увидит, что его дело решено. Даровано 18 февраля 1566 года»[338].

Точно так же, ценой постоянных прошений, Вазари впервые получил дом во Флоренции на Борго-Санта-Кроче в 1557 году. А затем, через два года, добился, чтобы плату за пользование им навсегда отменили. Герцог не был скупым человеком. Его просто приходилось всё время подталкивать, потому что он мог потратить деньги на что угодно. Но Козимо не располагал лишними финансами. Как и король Испании Филипп II, он строил флот (хотя и куда меньших размеров), чтобы защитить тосканское побережье от пиратов и следопытов османского флота. Они уже положили глаз на Ливорно — новый порт, который Козимо строил в Пизе.

Финансовые проблемы, с которыми сталкивался Джорджо Вазари, были типичными для придворных художников. Глава государства мог сделать престижный заказ, но получить с него плату было куда сложнее, чем с купцов, таких как Биндо Альтовити, чья репутация зависела от надежности в таких вопросах. Испанский король Филипп II заказал Тициану множество картин, но заплатил ему на деле всего один раз. Венецианский мастер продолжал отправлять в Мадрид картины, потому что такой рекламе не было цены. Но не все картины, которые он слал, можно назвать великими. И, вероятно, даже не все написал он сам. Филипп не заметил бы разницы. Он любил искусство, но все деньги, какие у него были, уходили на войну и на его мрачный серый дворец, Эскуриал. Если вспомнить судьбу его Непобедимой армады, которую в 1588 году поглотил шторм у английского побережья, то невольно подумаешь, что лучше бы он заплатил Тициану то, что ему причиталось.

Вазари был достаточно прозорлив, чтобы не полагаться только на Козимо в плане финансовой поддержки. Вот почему весной 1567 года он поехал в Рим, с герцогским благословением, как мы знаем из процитированного выше. Поездка давала Козимо возможность отложить плату. Он делал временную конструкцию для Пия, которую сам называл macchina grandissima, — это был гигантский механизм наподобие триумфальной арки для церкви Санта-Кроче-дель-Боско. Внушительная конструкция включала в себя около тридцати изображений и вскоре после использования была разобрана. Вазари отказался от предложения папы строить новую капеллу, потому что ему пришлось бы надолго покинуть Флоренцию.

Также он консультировал Пия в вопросах искусства. Пирро Лигорио, который стал архитектором собора Святого Петра после Микеланджело, умершего в 1564 году, высказывал разные идеи по поводу собора, которые расходились с изначальным планом. Вазари вмешался, чтобы Пирро был уволен, а план Микеланджело соблюдался и далее. Вазари выступил хранителем наследия своего героя, подобно сегодняшним частным фондам (Фонд Колдера, Фонд Уорхола), которые заботятся о наследии современных художников.

Папа Пий V видел в Вазари наследника Микеланджело, «хранителя его тайн» — титул, который нравился Вазари. Наверное, он был в восторге, когда папа попросил его научить рабочих «Фабрики Святого Петра» (так называлась команда, которая трудилась на стройке и в ее окрестностях), как лучше воплотить планы Микеланджело.

Где бы в Риме рабочие ни начинали копать котлован для фундамента, на свет выходили античные древности. Собственно, это и сейчас так. Большинство найденных объектов продавались по смешной цене. И папа Юлий II, и Лоренцо Медичи были жадными коллекционерами и следили за тем, чтобы самые впечатляющие находки попадали к ним в музеи. Козимо продолжил эту традицию, как и его сын Франческо. Папа Пий V склонялся к тому, чтобы продать языческие статуи из Ватикана, а не держать их при себе. И Медичи воспользовался этой возможностью.

Во время визита в Рим Вазари заметил двух фавнов, которых извлекли из земли во время реставрационных работ. «Примерно того же размера, что и „Бахус“ Сансовино, невыразимо прекрасные». Зная, что думает папа Пий об античных статуях, он быстро написал герцогу Франческо, настоятельно рекомендуя купить их для коллекции Медичи:

«Я обнаружил две статуи, цельные со всех сторон обнаженные фавны… они мне нравятся больше всего, что я видел, хотя я видел немного. Поскольку здесь всех больше интересуют благословения, а не статуи, а кто хочет есть, хочет хлеба, а не мрамора, то я думаю, что вы можете купить их меньше чем за сто скуди каждую. Если бы я был богач, я тут же их схватил бы, но для Вашей Светлости, мне кажется, они станут божественным украшением комнаты. Дайте мне знать, что Вы об этом думаете, и если я уже покину Рим к тому времени, то оставлю это Послу. И я не сомневаюсь, что пока жив этот папа, статуи будут доступны, наравне и с другими вещами, которые я упомянул»[339].

Вазари убедил герцога купить еще и античную статую под названием «Арротино, точильщик ножей», которая когда-то была гордостью коллекции Агостино Киджи[340].

В галерее Уффици сегодня находится большое собрание античной скульптуры. Основная часть расставлена в коридорах здания, расположенных буквой U. Зрители обычно проходят мимо древностей, больше интересуясь выдающимися картинами. Но античные скульптуры были очень важны для тонко чувствующих людей времен Возрождения. Недавно Уффици стала акцентировать внимание на своей античной коллекции и ее связи с формированием вкуса Медичи.

Как мы уже видели, Вазари неохотно брался за новые проекты в Риме. Суровость Пия ощущалась всё сильнее. Вот что Вазари докладывал секретарю герцога во Флоренции Бартоломео Кончини:

«Пожалей меня, это как если бы солнце величия наших Господ, наших общих покровителей, затмевало здешние великие произведения, и они превращались в дым. Так умаляет их скаредность жизни, убожество платья и непритязательность столь многих вещей. Рим скатился в великую нищету, и это правда, что Христос любил нищету и стремился к ней. Что ж, скоро Рим станет нищим»[341].

Художники в Риме, как уже упоминалось выше, не знали, как примирить стиль эпохи Возрождения, вдохновленный Античностью, с религиозной строгостью, провозглашенной в 1563 году Тридентским собором и папой. Как оказалось, Вазари изобрел способ привести религиозное искусство и архитектуру в соответствие с декретами собора благодаря своей дружбе с кардиналом Габриеле Палеотти из Болоньи — прелатом, который и отвечал за декреты относительно искусства.

Чтобы большие флорентийские церкви, такие как Санта-Кроче и Санта-Мария-Новелла, соответствовали указаниям собора, требовалось убрать крестную перегородку — архитектурную заслонку, которая отделяла клирос от нефа во времена ранних христиан (иконостас до сих пор сохранился в православных церквах). Герцог Козимо, благочестивый вдовец, скорбящий по своей благочестивой жене, еще в 1565 году приказал перестроить церковь Санта-Мария-Новелла, этот оплот доминиканцев. Вазари описывает, как всё происходило:

«А так как синьор герцог, человек выдающийся во всех отношениях, имеет склонность не только к сооружению дворцов, городов, крепостей, лоджий, площадей, садов, фонтанов, поселков и других вещей прекрасных, великолепных и весьма полезных для блага его подданных, но также в высшей степени и к тому, чтобы в качестве католического государя и в подражание великому царю Соломону воздвигать новые храмы и Божьи церкви и придавать существующим лучшую форму и больше красоты, он недавно приказал мне удалить из церкви Санта-Мария-Новелла ее алтарную преграду, отнимавшую у нее всю ее красоту, и выстроить новый, роскошнейший хор за главным алтарем, дабы упразднить то, что посредине церкви заслоняло большую ее часть, благодаря чему она и кажется новой великолепнейшей церковью, какова она и есть на самом деле»[342].

В Риме советы Джорджо папе Пию относительно собора Святого Петра имели ту же цель — строить красиво и благочестиво, что в основном означало приглушить избыток флорентийского стиля, или маньеризма, для римской публики. Неаполитанский архитектор Пирро Лигорио, который взялся за проект собора Святого Петра, хорошо разбирался в римской имперской архитектуре, изучив в свое время виллу Адриана. Но его работа была слишком вычурной и пышной, слишком античной для старого строгого папы. Лигорио наиболее известен своей великолепной виллой для отдыха, построенной для кардинала Ипполито д’Эсте в Тиволи. Там можно увидеть фонтаны, украшенные совами, драконами и сфинксами, водяной орган, который до сих пор играет несколько раз в день, богиню плодородия Артемиду Эфесскую, проливающую воду из своих двадцати двух грудей. Легко понять, почему Вазари под прикрытием Палеотти защищал перед папой строгий тосканский стиль Микеланджело.

Писательство стало для него еще одним источником доходов. Но чтобы заработать на книге деньги, ее надо было напечатать. А это означало гигантские траты, прежде чем дело дойдет до продажи. Бумага XVI века изготавливалась из тряпья и стоила дорого, но была на удивление долговечной. Во время ужасных наводнений 1966 года, когда Флорентийская национальная библиотека оказалась затопленной водой и жидкой грязью, все новые книги были уничтожены. Но книги XV–XVI веков до сих пор долго и мучительно отмывают дочиста. Когда процесс завершается, libri alluvionati («затопленные книги») выглядят не хуже прежнего.

К концу 1566 года Джорджо передал рукопись второго издания «Жизнеописаний» печатнику Филиппо Гунти Младшему и приготовился ждать. Первые книги печатались в тетрадях, по четыре-пять страниц folio, сшитых вместе. Сфальцованный лист можно было править вплоть до того момента, как расставлялся шрифт. Часто последние листы оставлялись для того, чтобы вписать туда правки, которые уже замечены редактором или читателем на отпечатанных страницах. Вазари мог еще два года выискивать дополнительную информацию для последних глав и работать над своей биографией, которая стала предпоследним разделом книги. (Последний раздел — это открытое письмо «Автор — создателям рисунка», адресованное «почтенным и благородным художникам»[343].)

В свои пятьдесят пять Вазари считался старым, но его энергия была неисчерпаемой. Он просил художника Тадео Цуккари дать больше информации о его брате Федерико, когда процесс печати уже начался. Но Вазари знал, что биографии его современников будут напечатаны в конце книги.

В письме к Боргини от 20 сентября 1567 года он намекает на судебные тяжбы, которые вели между собой печатники того времени, в частности две враждующие компании, Чино и Джунти:

«Чино воюет с Джунти, которые не хотят печатать все эти маски, заставки и оконцовки, потому что это выводит из строя их оборудование [в последней части „Жизнеописаний“ Вазари приводит длинное описание свадьбы герцога Федерико]. Так что я наконец поговорил с герцогом. Он сказал продолжать, но быстро. И я поговорил с Чино, который приехал в Ле Розе [вилла в Таварнуцце, к югу от Флоренции]. Думаю, что теперь уже осталось недолго. Я написал ему, что я хотел доставить ему удовольствие и своей биографией тоже, такой же, как у всех, но я не знаю, как это возможно»[344].

И наконец в 1568 году книга была напечатана. В новом издании Вазари расточал похвалу двум светилам: герцогу Козимо и Академии рисунка. В новом издании после письма, обращенного к герцогу, следовало долгое перечисление занятий в академии, и только затем начинались сами биографии. Большая часть текста была тщательно переписана, чтобы отразить позицию Вазари по поводу художественного центра в стабильном и эффективном монархическом государстве. Огромное количество новых биографий современных художников, среди которых был знаменитый Тициан, увеличило объем книги до неимоверного. В самом конце Джорджо приводит список собственных произведений, отказываясь со скромностью, присущей хорошему ремесленнику, сочинять полную автобиографию. Вместо этого в конце второго издания появилось «Описание творений Джорджо Вазари» — такой ход позволил автору включить в книгу себя и сохранить надлежащую скромность.

Джорджо Вазари знал, что читатели любят истории о художниках и их чудачествах, поэтому во втором издании появилось множество таких анекдотов. Начиная с Рафаэля, которого закрыли с любовницей на вилле Агостино Киджи, и Пьеро ди Козимо, который питался только сваренными вкрутую яйцами, и заканчивая Морто да Фельтре, «Мертвецом» из Северной Италии, который всю жизнь провел под землей, зарисовывая сохранившиеся остатки античных фресок. Второе издание «Жизнеописаний» было еще более успешным, чем первое.

Скромный тон первого издания, очевидно, совершенно не характерен для второго. Более того, хоть текст и исправляли, в нем по-прежнему хватало ошибок. Не в последнюю очередь из-за того, что добавилось много материала о современных художниках. Например, в декабре 1572 года Габриеле Бомбазо писал Вазари о Просперо Клементи, благодаря за книгу, но с оговоркой:

«Вчера я пошел навестить мессера Просперо Клементи, который сейчас в постели из-за вялотекущей лихорадки… Так что благодарю вас от его имени (за то, что вы о нем упомянули)… Всё, чтобы его порадовать.

Что до меня, то должен вам сказать напоследок: хотя он и очень благодарен Вашей Милости, мне кажется, у него не так много причин для благодарности человеку, который вам о нем рассказал. Начать хотя бы с того, что он из Реджо, а не из Модены, и никогда никто не считал его никем иным, как уроженцем Реджо»[345].

Такая путаница и сегодня могла бы разозлить истинного реджанца. И это только начало списка ошибок, касающихся жизни Клементи, на которые указывает Бомбазо. Клементи мог быть доволен, что вообще удостоился биографии, но его верные друзья жалели, что она во многом не соответствует действительности.

В случае с братьями Цуккаро, Тадео и Федерико, реакция была более острой. Федерико Цуккаро оставил на полях своего экземпляра книги серию злых комментариев. Вазари он презрительно называет «ложным другом, который распускает грязные слухи без причины», обвиняет его в «глупых определениях» и «необоснованных сплетнях»[346].

После этого он издал собственную «Жизнь Тадео» в картинках, чтобы противопоставить ее биографии пера Вазари[347]. Цуккаро был чувствителен к критике, но вместе с тем он, как нетосканский художник, разглядел патриотические предрассудки Вазари, или, как называет это Цуккаро, «слепоту вкуса и отсутствие объективного суждения по поводу его тосканцев»[348].

Жертвой Вазари, по мнению Цуккаро, стал Рафаэль:

«Злой, порочный язык, который если не может обвинить, старается преуменьшить славу и достоинство других. Но он не вправе говорить такое про Рафаэля, потому что он, напротив, заслуживает большей похвалы и чести за его постоянно растущее мастерство, величие и совершенство стиля… большее, чем у любого тосканца»[349].

В письме к сиенскому гранду Антонио Киджи, который был насквозь тосканцем, Цуккаро изливает гнев, забыв про чувство такта:

«Мессер Джорджо… и не думал хвалить кого-либо, кроме тосканцев, хороших или плохих, да помилует его Господь. Из-за того, что ему покровительствовал Микеланджело и герцог Козимо, он стал таким высокомерным, что набросился бы на любого, кто ему не поклонился. И вы знаете, что он написал о моем бедном брате, хотя все говорят, что нет ни одного тосканца, который бы его превзошел. И в последнюю очередь бедный Джорджо, который ничего не умеет, кроме как работать быстро и наполнять стены фигурами, выглядящими беспорядочно и неуместно»[350].

Но дон Антонио, внучатый племянник блистательного и снисходительного покровителя Рафаэля, Агостино Киджи, вполне мог счесть идеи Вазари о тосканском превосходстве совершенно правильными[351].

25. Снова странствия

Академия рисунка крепко утвердилась в художественной жизни Флоренции, а второе издание «Жизнеописаний» было в руках у читателей. Джорджо Вазари осуществил две свои самые заветные мечты. Но самые ответственные и престижные заказы художнику Вазари стали поступать только сейчас, когда ему было уже далеко за пятьдесят. Всю оставшуюся жизнь, почти шесть лет, он проведет, постоянно перемещаясь между Флоренцией и Римом со случайными остановками в Пизе, чтобы проверить работу для тосканского ордена рыцарей Святого Стефана, и в Ареццо, чтобы сделать домашние дела. Герцоги Медичи, Козимо и Франческо, соревновались с папой Пием V за услуги Вазари. Но в то же время его широкая сеть связей и перемещения между правителями Флоренции и Рима делали его очень полезным. Как и многие придворные художники до него, он служил дипломатом. По природе своей работы он встречал разных людей из разных слоев общества, но в то же время имел непосредственный доступ к людям, облеченным властью. У Вазари были мастерские во Флоренции и Риме, но он путешествовал так часто, что предпочитал нанимать местных подмастерьев, а не брать своих учеников. Иначе ему пришлось бы сидеть на одном месте, давать ученикам кров и еду и учить их за плату. А Вазари, который курсировал между Флоренцией, Римом и Ареццо (не говоря уже о частых поездках в Венецию, в отдаленные монастыри, в Пизу и разные места между ними), не мог содержать большую мастерскую, как это делали многие его современники.

По сути, с момента своего основания в 1563 году настоящей мастерской Вазари стала Академия рисунка. Ею заведовал его дорогой друг Боргини. Там читали лекции выдающиеся интеллектуалы, такие как Бенедетто Варки, а председательствовали Челлини и французский скульптор Джамболонья. Академия была местом, где на практике воплощались теоретические художественные изыскания Вазари. Выпускники академии во всех смыслах были его учениками (хотя он мог и не знать их в лицо). Первым проектом академии стала организация похорон Микеланджело (во время которых Вазари произнес надгробную речь). Это определило основное направление академии — методы и стиль Микеланджело. С Боргини у руля, научным авторитетом Варки, скульптурой Челлини и живописью Вазари она могла бы называться Академией Микеланджело.

Но то, как прошли похороны Микеланджело, понравилось не всем. Семья Буонарроти хотела сделать их скромными, а Вазари и Боргини просто проигнорировали эту просьбу. Они восприняли смерть своего героя как возможность, которую нельзя было упускать. Хотя они не руководствовались исключительно своекорыстными мотивами: они хотели воздать почести человеку, которого любили и которым восхищались, и сделать это с уместной пышностью. Только Челлини отказался, когда увидел, как Боргини и Вазари собираются воплощать этот проект[352].

Козимо предоставил для церемонии семейную церковь Медичи, Сан-Лоренцо. Как и Вазари, герцог умел пользоваться ситуацией. Похороны не просто воздадут честь покойному, но и заявят о герцоге как о покровителе искусства, Микеланджело и академии. Расширенная церемония, которая включала в себя временную выставку картин и скульптур и множество речей, действительно повысила статус новой академии. Через год четыре главных венецианских художника, среди которых были Тинторетто и Тициан, попросились стать ее членами. В 1567 году испанский король Филипп II, большой любитель искусства, написал в академию, чтобы спросить совета о своем дворце Эскуриал в Мадриде[353].

В придачу к своему писательскому успеху Вазари во многом определил методику академического преподавания рисунка и истории искусств на много поколений вперед[354].

Как и предшественника академии — Сообщество флорентийских живописцев, ее создали по образу средневекового братства. Но обучение искусству было поднято на высокий уровень, подобающий европейскому государству. Оно подчинялось общей централизованной модели, предполагающей не только единственно правильный способ обучения и творчества, но и единственно правильный (то есть тосканский) стиль, возникший под влиянием Микеланджело[355]. Второе издание «Жизнеописаний», таким образом, стало учебником для академии.

Характерно, что Вазари уже планировал третье издание своей книги, когда вторая начала продаваться. Но он умер, не успев заняться этим.

Как всегда, он вел обширную деловую переписку. Вазари прекрасно владел хитроумным языком политики и искусной лести, но иногда письма содержали просто короткие указания к действию. Его отношения с покровителем герцогом Франческо Медичи стали удивительно откровенными.

К примеру, Франческо надеялся сэкономить деньги на Большом зале палаццо Веккьо, который всё еще не был закончен. Поэтому он решил нанять одного каменщика, который приготовит все стены под фрески. Вазари возражал ему, что это мнимая экономия:

«Из-за одного каменщика всё дело только затянется. Вам будет казаться, что вы тратите меньше, но ни я, ни мои работники не сможем делать, что нужно. Но я буду продолжать, раз таково мнение Вашей Светлости, потому что мне достаточно того, что я Вам служу. Но знайте, что я не трачу свое время. По правде, замедление проекта с Большим залом будет означать, что Джорджо становится старым, теряет зрение, силу и устает, и всё венчает смерть»[356].

Старый Джорджо знал, сколько художников умерло, так и не закончив свои главные проекты. В конце концов, он сам написал их биографии. Он боролся за то, чтобы сохранить план Микеланджело для собора Святого Петра после смерти самого художника. И у него не было ни малейшего желания оставлять свои дела в таком уязвимом состоянии. Когда он писал герцогу Франческо и говорил о своей старости и слабости, картоны фресок для стен Большого зала — «Битвы при Пизе» и «Падения Сиены» — уже были закончены. Но фрески еще предстояло выполнить. Незавершенной оставалась и другая его работа для Медичи, а также помещение для рыцарей Святого Стефана в Пизе. Герцогу Франческо, вероятно, было непросто оценить чувство собственной хрупкости, о котором говорил Вазари. Но отец Франческо, Козимо, вполне мог это понять и понял.

В 1569 году папа Пий V даровал Козимо титул великого герцога Тосканского. Он стал самым высокопоставленным государем в Италии. (Неаполем руководил испанский вице-король, а Папское государство под руководством папы было не в счет.) Но дорога к вершине оказалась долгой. Козимо всегда вел активную жизнь и много времени проводил в седле, облаченный в тяжелое обмундирование. Тело великого герцога стало понемногу сдавать. Доктора Козимо объясняли его боли подагрой, но недавнее криминалистическое исследование его тела показало, что он страдал от артрита[357]. По современным стандартам Козимо был почти великаном: ростом около ста восьмидесяти двух сантиметров, с хорошо развитыми мускулами грудной клетки, рук и ног. Нет ничего удивительного, что на людей он производил сильное впечатление. Сегодня его мумифицированное тело свидетельствует о том, что самой большой его бедой была опасная форма раннего усиливающегося атеросклероза. Болезнь не давала крови поступать в тело и мозг. Левая рука Козимо оказалась парализована, вся правая половина тела ослабла. Как будто мало было артрита и болей, из-за атеросклероза он стал подвержен резким переменам настроения. В конце жизни он страдал недержанием, не мог говорить и писать.

Как многие вдовцы, которые были счастливы в браке, после смерти Элеоноры Козимо скучал по женскому обществу. В 1565 году он нашел себе пару и завел тайный роман с флорентийской аристократкой двадцати двух лет, Леонорой дельи Альбицци (ее имя, наверное, напоминало ему о возлюбленной Элеоноре). В 1566 году любовница родила ему слабую девочку, которая почти сразу умерла. Сфорца Альмени, который долгое время, двадцать четыре года, был в услужении у Козимо, решил сообщить герцогу Франческо об этой связи. Франческо и его братья и сестры отреагировали очень гневно. Раздосадованный Козимо решил отыграться на слуге и убил его собственными руками. Вскоре после этого Леонора родила Козимо сына, Дона Джованни Медичи. Но в 1567 году Козимо расстался с ней и быстро нашел замену, другую юную флорентийскую аристократку, Камиллу Мартелли. Их дочь Вирджиния родилась в 1568 году. Папа Пий[358], который старался соответствовать своему имени, откладывал присвоение герцогу нового титула до тех пор, пока он не женится на Камилле. Однако дети Козимо позаботились о том, чтобы она получила титул великой герцогини. И 29 марта 1570 года только что женившийся Козимо стал наконец великим герцогом Тосканским.

Медичи, в жилах которых не было королевской крови, особенно ценили титулы. Эти банкиры добились власти ежедневным трудом. Военный герцогский титул сделал их благородными аристократами. А титул великого герцога означал уже не просто принадлежность к аристократии, а государственную власть.

Заказы на великолепные произведения искусства долгое время служили демонстрацией вкуса, власти и щедрости Медичи. Пока в Зале пятисот сохли краска и штукатурка, пока папа призывал Вазари на престижный заказ в Ватикан, Козимо задумывал новый проект, который был еще более глубоко символичным для Флоренции, чем политический бастион палаццо Веккьо, — расписать купол флорентийского собора, внутреннюю часть свода, построенную Брунеллески. Изначальный план заключался в том, чтобы покрыть всё это огромное пространство (3420 квадратных метров) мозаикой. Брунеллески даже встроил леса в конструкцию купола. Но в итоге флорентийцы испугались и дороговизны мозаики, и ее возможного веса. (У них уже был опыт с мозаичным куполом баптистерия XII века.)

Современные инженеры просчитали, что вес в данном случае не был бы проблемой, так как Брунеллески совершенно правильно спроектировал опоры. Но стоимость получилась бы астрономической, и к тому же не хватало умельцев, обученных этому древнему искусству. Но полная казна и железная воля Козимо возродили к жизни идею украсить купол, пусть и более практичным способом — фреской.

Вероятно, Вазари и ощущал уже свой возраст, но он не мог отказаться и принял вызов со своей обычной энергией. Расписать купол означало не просто объединить invenzione и disegno. Это была техническая задача. Нужно было применить ingegno, ту самую изобретательность, которую он так расхваливал в своем «Жизнеописании Брунеллески». Прежде чем взяться за купол, Вазари предстояло придумать, где он будет стоять.

Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу, стоя на передвижной платформе, которая позволяла охватить один маленький сектор большого вытянутого пространства и крепилась на выступающем карнизе. Роспись закругленного купола была абсолютно новой задачей. Вазари планировал начать сверху вниз, чтобы краска не капала на готовую работу. Отсюда следовал вывод, что закрепленные леса — наилучшее решение и что всё огромное пространство нужно закрыть балочными рамами. Создание этой массивной конструкции заняло четыре месяца, с февраля по июнь 1571 года.

Двадцать второго сентября старый друг Джорджо Козимо Бартоли прислал подарок из Венеции — четыре пары очков. «Бог даст, они помогут тебе»[359]. Должно быть, Вазари жаловался на зрение, потому что в письме от 8 сентября Бартоли пытался приободрить его словами: «Я знаю, ты потерял зрение, делая маленькие вещи. А теперь, когда ты делаешь такие гигантские вещи, неужели ты потеряешь присутствие духа?»[360]

Этот купол станет последним проектом Вазари. Ему понадобилось всё его ingegno, чтобы придумать, как поднять себя на три десятка метров по воздуху и расписать купол. Но прежде, чем он начал, папа Пий снова призвал его в Рим. Его новый заказ в Риме был таким же блистательным, как и заказ во Флоренции, — фрески в Царской зале, помещении для приема дипломатов в Апостольском дворце[361]. Эту залу в 1540 году начал оформлять Антонио да Сангалло для папы Павла III, Фарнезе. Она вела прямо в Сикстинскую капеллу, которую в 1572-м, когда папа Пий призвал Вазари, всё еще достраивали (ее закончили только в 1573 году). Во многих смыслах эта зала для папы была аналогична Залу пятисот для Медичи. Джорджо с радостью прибыл через четыре дня (хорошая скорость для старика).

26. Между куполом и Царской залой

Несколько следующих месяцев Вазари курсировал между Флоренцией и Римом, куполом и Царской залой. Будучи глубоко увлечен обоими заказами, он сохранял близкие отношения со всеми тремя своими покровителями: великим герцогом Козимо, герцогом Франческо (получившим теперь официальный титул герцога Флоренции) и папой Пием V, который обеспечил художника бесконечным потоком новых заказов в Риме. Близкие отношения с кардиналом Палеотти по-прежнему гарантировали, что его работа будет соответствовать стандартам Тридентского собора. Подход Вазари являл собой прекрасный пример, которому могли последовать другие художники, особенно в тяжелое время. Он сумел примирить духовную ценность античного искусства с требованиями благочестия. И всё же сам Вазари предстал перед более суровыми судьями, чем папа Пий V: в тени ватиканских залов притаились призраки Микеланджело и Рафаэля. Он писал 7 декабря 1570 года Франческо деи Медичи:

«Я начал работу в первой капелле, которая ныне служит папской спальней, потому что он хочет наслаждаться ею. Я буду делать всё быстро, потому что работы очень много. В других капеллах, где по моим эскизам сделали лепнину, количество сцен, которые я должен нарисовать, растет, и количество лепнины тоже. Но, несмотря на всё это, я постараюсь хорошо послужить папе, потому что я должен. Тут Рафаэль и Микеланджело, и, к чести Вашей Светлости, я постараюсь оказаться не хуже них. Я уже с Божьей помощью неплохо начал»[362].

Папе, разумеется, понравилось то, что он увидел, и Вазари был рад, что ему, как его героическим предшественникам, предлагают украшать официальные залы в Ватикане. Он запретил кардиналам смотреть на незаконченную работу, ссылаясь на Микеланджело, который несколькими десятилетиями ранее запрещал смотреть на полоток Сикстинской капеллы. В дополнение к планам на Царскую залу он нарисовал пятьдесят шесть картонов для папских покоев. Кроме того, он привез Малышку в Рим посмотреть на папу. Четвертого мая 1571 года он гордо написал Франческо Медичи: «Мадонна Малышка, моя жена, которая была здесь на время поста, только что уехала. Наш господин осыпал ее милостями и показал ей весь [Апостольский] дворец, даже места, запретные для женщин. Она даже видела опочивальню»[363].

Кроме того, Пий посвятил Вазари в рыцари Святого Петра и вручил ему золотые шпоры. Прагматичный Вазари радовался финансовой награде, которая сопровождала новое звание: это была приличная сумма в тысячу двести скуди. С новыми силами пожилой художник вернулся во Флоренцию и закончил фреску «Битвы при Марчиано» в Большом зале за шесть недель непрерывной работы, которая завершилось 4 сентября 1572 года. Это было настоящим триумфом его усердия и скорости. Фреска находилась ближе всех к тому месту, где раньше располагалась «Битва при Ангиари» Леонардо. Именно на ней изображен флорентийский солдат, несущий флаг со словами «Cerca trova» («Ищите и найдете»). Затем настало время возвращения в Рим.

Когда папа наконец выбрал тему для главной фрески в Царской зале — «Битва с турками», Вазари, прежде чем надеть фартук живописца, примерил на себя шляпу историка. Он побеседовал некоторое время с ветераном битвы при Лепанто, Маркантонио Колонной, а также с другими воинами и узнал подробности схватки, чтобы фреска получилось как можно более реалистичной и точной. Таким образом, Вазари провел что-то вроде журналистского расследования.

Большинство художников стали бы фантазировать, наверняка основываясь на тех битвах, которые они уже видели. Расспрашивать участников событий, чтобы добиться исторической точности и реализма, было совершенно новой идеей. Немного художник, немного историк, немного журналист, Вазари бросался на каждое новое дело с энергией, не свойственной его возрасту.

Самый драматичный момент на гигантской фреске в Царской зале — обрушение галер в последней схватке битвы при Лепанто. Другая фреска в той же комнате показывает предыдущий эпизод: христианские и турецкие суда, аккуратно выстроенные в линию, стоят в море друг напротив друга. Но затем Вазари отходит от идеализированного взгляда с высоты птичьего полета и отправляет нас в самый разгар, в самое сердце битвы. Роман Вукайнк отмечает, что на фреске изображен момент, когда первоначальные построения кораблей уже разрушены и поле боя превращается в хаос локальных схваток между солдатами на одной или нескольких палубах. Галеры не были оснащены дальнобойными снарядами, им приходилось подходить к врагу довольно близко, чтобы причинить ему ущерб. Вукайнк объясняет: «Таранить врага было обычной тактикой; кроме того, использовали метательные снаряды, такие как стрелы, и раннюю морскую артиллерию. Всё это происходило в процессе высадки на палубу противника»[364]. Галеры атаковали носом: сначала таранили вражеский корабль, затем солдаты пробирались на вражескую палубу по мосткам на носу. Пушки с обоих боков корабля появились только в XVIII веке. Галерой в бою управляли гребцы. Если качнуть ее бок, весла перепутывались, и корабль терял управление. Бойцы Лепанто не использовали пушки: артиллерия тогда еще только начинала развиваться. Корабли оснащали пушками, но их приходилось долго перезаряжать, у них была ограниченная дальность боя (не больше пятисот метров) и ограниченная точность, а значит, стрелять из них начинали в самый последний момент. Как правило, это происходило один раз за битву, потому что вражеская галера попыталась бы протаранить, выстрелить или взять вас на абордаж прежде, чем вы перезарядите пушки.

Османы полагались на сложные луки. Дождь стрел, вероятно, был ярким воспоминанием и главной опасностью для Маркантонио Колонны, поэтому и Вазари покрывает ими всё изображение. Историки считают, что потеря такого количества лучников во время битвы должна была стать сильным ударом для османцев. Ведь им пришлось обучить новое поколение стрелков, чтобы заменить тех, кто уплыл по морю лицом вниз после Лепанто.

Вазари испещрил всю фреску диагональными линиями. Это и стрелы, и поперечные мачты кораблей (в последний момент паруса были спущены, чтобы в них не попали горящие стрелы врага), и наклоненный крест на плече аллегорической персонификации победы (она держит крест и чашу Евхаристии, давая понять, что победа христиан неизбежна), и святые, вооруженные мечами (с ними и Христос), высоко в небе, собирающиеся броситься на врага. В классическом мире было много историй о богах, которые брали в руки оружие, чтобы поддержать своих избранников. (Прекрасный пример — «Илиада».) Но всепрощающего Христа редко изображали в качестве воина. Здесь Вазари, разумеется, припомнил вооруженных святых Рафаэля из папских покоев, а также «Страшный суд» Микеланджело из Сикстинской капеллы. У Микеланджело Христос с противоестественной мускулатурой на животе собирается низвергнуть дьявола обратно в ад поднятой правой рукой.

Картина полна блистательных деталей. Солдат на корточках аккуратно наполняет свежим порохом свою аркебузу. Само это действие требует невероятной точности и спокойствия, невозможного среди хаоса. Солдаты протягивают руки товарищам, чтобы вытащить их из моря обратно на корабль. Галеры стоят так близко, что можно перешагнуть с одной на другую. Море пузырится убитыми турками, новые трупы падают прямо на них, и по волнам скачут чудовищные кипы мертвых тел.

27. Царская зала

Майским днем 1572 года умер папа Пий, как раз когда Джорджо вернулся во Флоренцию для работы над куполом. Только через тринадцать дней коллегия кардиналов избрала его наследника Григория XIII (в его честь назван григорианский календарь). И тот, не теряя времени, вызвал Джорджо в Рим. Снова великий герцог и герцог Флоренции отпустили своего художника. Для них не существовало лучшего способа прощупать ситуацию в Вечном городе, чем послать туда своего придворного и послушать, что он скажет.

Папа Григорий XIII был таким же строгим католиком, как и его предшественник Пий V. Когда незадолго до своего избрания он услышал про массовое убийство французских протестантов в ночь святого Варфоломея (устроенное 23 августа 1572 года Екатериной Медичи), то он приказал петь хвалебный гимн Te Deum Laudamus. Другими словами, он был похож на прежних понтификов. Своего незаконнорожденного сына он назначил на две важные должности: кастеляном замка Святого Ангела и гонфалоньером (носителем штандарта) Церкви.

Как и Пий, он с большим уважением относился к Вазари. Художник получил роскошные покои в Апостольском дворце, которые до этого занимал польский кардинал Станислав Гозий (у того был широкий выбор, где остановиться в Риме). Джорджо чувствовал воодушевление и писал своему другу Винченцо Боргини 5 декабря 1572 года:

«Разумеется, всё это время я был окружен большой заботой папы. И хотя он суровый человек и немногословен, тем не менее он показал мне, что любит меня и высоко ценит… Он выгнал польского кардинала Гозия из Бельведера, так что у меня теперь жилье еще лучше, потому что он меня превозносит, и я живу как король в окружении всех этих украшений, которые выражают его уважение к моим заказчикам, моим добродетелям и ко мне»[365].

Украшения, о которых говорит Вазари, были фресками Федерико Цуккаро. Но теперь, когда Вазари стал жителем этого роскошного здания, он мог отдать своему сопернику должное. Никто никогда, говорил он, не удостаивался такой милости правителя, какой удостоился он у папы Григория. Даже великий Апеллес, которому Александр Великий позволил жениться на своей любовнице.

Прожив долгую жизнь и находясь под защитой своего высокого положения, Вазари мог лучше оценить прежних соперников. Они были представителями того же поколения, так же учились рисунку и так же стремились повысить статус художника и искусства в обществе. Коллеги и соперники Вазари сделали Рим и Флоренцию двумя великими культурными столицами Европы. Когда 23 ноября 1572 года умер флорентийский живописец Аньоло Бронзино, эта новость потрясла Вазари, который только недавно прибыл в Рим. Своим горем он делился с Боргини:

«Мне очень жаль… Бронзино. И я написал письмо Алессандро Аллори [ученику Бронзино]. Сказать тебе по правде, господин Приор [то есть Боргини], я плакал о нем. Это большая потеря. Помоги Боже этим молодым людям! Надеюсь, что искусство не умрет разом, этого я боюсь. Здесь нет никого, нет никаких тем. Все бегут от работы. Я успокоил мессера Алессандро, сказав ему, что теперь его очередь продолжить дело этого прекрасного человека, такого приятного и талантливого. Я сделаю теперь всё возможное и восполню то, чем пренебрегал прежде»[366].

Бронзино родился в 1503 году, на восемь лет раньше Джорджо. Он был последним представителем того поколения, которое выковало отчетливый флорентийский стиль для герцога Козимо. Микеланджело, Россо Фьорентино и Понтормо давно умерли. А Вазари, который был младше их всех, тоже давно постарел. Дряхлеющий пожилой Козимо обращался к нему в письмах magnifico nostro carissimo («наш дражайший великолепный»). И Вазари по-прежнему был наиболее успешным художником в Италии южнее Венеции и пользовался уважением нового папы. Григорий выслал приболевшему Вазари своего личного лекаря. Вазари страдал хроническим кашлем, и ему было тяжело подниматься и опускаться по лесам, работая над фреской. Купол Брунеллески во флорентийском соборе маячил на высоте тридцати метров над полом, поэтому Вазари придумал систему лебедок, которые возносили его ввысь на платформу. Вазари переживал, что умрет раньше, чем закончит эту работу. И действительно, он успел завершить только самый верхний уровень.

Однако, несмотря на все свои жалобы, Вазари по-прежнему оставался в хорошей форме. В начале февраля 1573 года, когда дни были короткими, а ночи длинными и снег лежал сугробами на улице вокруг Бельведера, он совершил обычное паломничество в Семь церквей — путь протяженностью в двадцать километров. Папа Григорий сделал ему выговор за то, что он не жалеет себя. Вазари рассказал об этом подвиге Боргини:

«[Григорий] обнаружил, что я сходил в Семь церквей пешком, и немного поругал меня. Но я совсем не устал, так что Его Святейшество отпустил мне грехи»[367].

Молитва в Семи церквах относительно недавно стала традицией в Риме и была связана с фигурой харизматика (а впоследствии святого) Филиппо Нери. Этот флориентиец, на три года младше Вазари, переехал в Рим в 1534 году. Нери собирался отправиться за границу миссионером, но внезапно решил исполнять монашеские обеты в Риме среди бедных и больных.

Однако вскоре его веселый нрав, разнообразные беседы и страстный интерес к истории Церкви привлекли к нему последователей из всех слоев общества. Причины его популярности были просты: он превращал посещение церкви в пикники, библейские истории соединил с музыкой, сочиненной среди прочих и его другом Джованни Пьерлуиджи да Палестрина[368].

В 1552 году Филиппо Нери провел свое первое паломничество в Семь церквей для шести-семи человек. Через десять лет за ним последовало уже несколько тысяч. Посетить все церкви в один день означало получить полную индульгенцию, отпущение всех накопившихся грехов. Даже немощные люди были в силах одолеть этот сложный маршрут. Богатые пилигримы часто объезжали Семь церквей в карете. В результате молитва могла занять несколько дней. Большинство людей отправлялось в путь весной или летом, пользуясь тем, что день становится длиннее, а погода теплее. То, что Вазари, богатый человек шестидесяти двух лет, предпринял пешее паломничество в холодные дни февраля, показывает, как убедителен был миссионер Филиппо Нери[369]. Паломничество сопровождалось песнями, а заканчивалось обычно гомилиями[370], которые читал сам Нери, и, разумеется, в финале всех ждала совместная трапеза.

Вазари не только заботился о душе, но и мудро устраивал свои земные дела в предчувствии смерти. Хотя у него и Никколозы не было детей, в 1573 году он изменил завещание так, чтобы разделить свою собственность между пятью племянницами и двумя племянниками. (Не осталось никаких упоминаний о детях, которых родила ему сестра Малышки, что свидетельствует только о том, как мало мы знаем даже о человеке, оставившем после себя столько документов.) Свой дом в Ареццо с садом и прекрасными фресками он оставил детям своего брата Пьетро, с предупреждением, чтобы они ничего не меняли внутри. Это указание сохранило дом, и теперь мы можем его увидеть таким же, как при жизни Вазари. Малышка получила другую его собственность. Изначально их семейная капелла находилась в приходской церкви Санта-Мария. Но в XIX веке ее перенесли в аббатство Святых Флоры и Луциллы. Этот монастырский комплекс появился еще в XIII веке на краю города. Но уже во времена Вазари город поглотил его, и он сам перестроил церковь по изящному классическому проекту. Там и находится его совместный автопортрет с Малышкой: они изображены в обличии Никодима и Марии Магдалины.

В марте 1573 года Вазари был уверен, что успеет закончить Царскую залу вовремя, к празднику Тела Христова, который выпадал в том году на 21 мая. Как многие художники того времени, он рисовал лица и руки в последнюю очередь, когда вся работа мастера и его подмастерьев была закончена. С помощью Боргини он сделал надпись, которая выражала почтение двум его господам: папе и великому герцогу Тосканскому[371].

За три недели до церемонии открытия Боргини советовал своему другу поостеречься, выражая почтение главе другого государства в надписи, которая будет находиться в Ватикане:

«Мне кажется, что эти слова — „великий герцог Тосканы“ и т. д. — могут стать поводом, чтобы однажды обвинить тебя, поскольку времена постоянно меняются. Я не уверен, что стоит рисковать именами наших господ, ибо, окажись они под запретом, публичная надпись бросится всем в глаза. Если придется ее убирать — это еще хуже, так что лучше не показывать свои чувства»[372].

Мы уже знаем, что расчетливые похвалы и обвинения, забота о поверхностном впечатлении, лицемерие и тщательное сокрытие своих мыслей были ключом к выживанию при дворе в XVI веке[373]. Политическая ситуация оставалась сложной и всё время менялась, так что в какой-то момент даже уязвленный Григорий приказал Вазари изменить содержание одной из фресок. Одну из надписей, которыми сопровождались картины, наследник Григория позже приспособил к текущим политическим обстоятельствам.

Последним искушением для Вазари стало то, что испанский король Филипп II, большой любитель искусства и коллекционер, попытался переманить его в качестве придворного живописца с окладом в полторы тысячи скуди в год. Это было в пять раз больше, чем его теперешнее жалованье, к тому же предполагалась отдельная плата за каждую картину. Двадцать или десять лет назад он, наверное, вступил бы в игру. Но теперь, когда ему было шестьдесят, а его друзья умерли или умирали, ему, уставшему и физически слабому, не хотелось сниматься с места. «Я больше не желаю славы», — написал он Боргини 16 апреля 1573 года.

«Я не хочу больше почета и всего этого изнурительного труда и беспокойства. Я возношу хвалу Господу за оказанные мне почести и буду рад вернуться и наслаждаться тем, что имею, этого и так для меня слишком много. Теперь, когда я написал так много военных столкновений, столько войн, в стольких соревнованиях принял участие, я заработал всё, что мне будет нужно до могилы»[374].

Возможно, он знал от Тициана, который работал на Филиппа и не получал от него денег, что король редко сдерживает свои щедрые обещания.

Кроме того, письмо к Боргини показывает, что Вазари снизил темп, сосредоточился на том, чтобы закончить эти важные заказы, не заглядываясь на другие. Царская зала открылась в срок, 21 мая 1573 года. И Вазари, и папа остались довольны. Вазари даже счел Царскую залу своим шедевром. Хотя она и должна была соперничать со станцами Рафаэля и капеллой Паолина Микеланджело, она всё же кардинально отличалась от них тем, что сюжеты фресок были посвящены недавним событиям. Рафаэль изображал возвышенные проявления Божественной справедливости и торжества философии. Микеланджело писал сцены из Библии: «Обращение святого Петра», «Распятие святого Петра». Вазари пришлось изображать, как он жалуется Боргини, «так много военных столкновений, столько войн»: «Резню гугенотов» (1572), «Битву при Лепанто» (1571), «Союз Пия V, испанцев и венецианцев» (этот союз распался уже к 1573 году). Было мучительно рисовать ужасы Варфоломеевской ночи рядом с возвышающей дух «Афинской школой» Рафаэля.

У Вазари всегда были смешанные чувства по поводу Рима. Этот город подарил ему щедрые заказы, папские почести и вдохновение на написание эпохальной книги. Но, будучи тосканцем, особенно тосканцем из относительно прохладного Ареццо, в Риме он страдал от жары и многолюдности и вообще считал его не самым приятным для жизни местом. Рим, который Вазари знал лучше всего, был постоянной строительной площадкой. Вазари иногда называл его уменьшительным «Ромачча» («прогнивший Рим»). Но когда в мае 1573 года он собирался уехать из этого города, его охватила тоска. Свои чувства он, как обычно, доверил Боргини:

«Мой господин Приор, Рим хорош для меня. Он столько раз собирал меня по кускам, и теперь даже слепой увидит, что это прекрасный и великий зал, и Господь в этих непростых обстоятельствах удалил от меня всех помощников, которые критиковали меня, и, сделав это, наградил меня всеми победами, и мне не нужно платить палачу за порку»[375].

В том же письме говорится о возвращении в Рим следующей весной. Но, наверное, Вазари предчувствовал, что эта поездка станет последней. Он остановился с членами семьи Фарнезе в Капрарола и Орвието, а потом встретился с женой в Читта-делла-Пьеве и поехал с ней в Кортону, затем в Ареццо, Ла Верну, Камальдоли, Валле Омброзу (сегодня Валломброза) и наконец во Флоренцию.

Он приехал как раз вовремя. Артрит совсем подкосил герцога, и теперь тот в основном лежал в кровати. Голос его стал сиплым шепотом, и, похоже, ему оставалось недолго. Художник и покровитель были связаны друг с другом почти всю жизнь. Вазари был на восемь лет старше герцога. Он пережил убийство герцога Алессандро и восхождение Козимо. Вазари участвовал во всех важных событиях его тридцатишестилетнего правления, кроме разве что войн.

Козимо использовал творения Вазари, чтобы снискать лавры покровителя искусства и обладателя изысканного вкуса. Козимо основал орден Святого Стефана, но это Вазари спроектировал церковь и дворец для ордена. Теперь, когда оба они страдали от болезней и старости, Вазари так описывает их встречи:

«Весь отпуск я провел с великим герцогом, который хочет, чтобы я был рядом, и хотя он не может говорить, он всё равно хочет слушать, он был очень рад рисункам великого купола, которые я показал ему»[376].

Между ними всегда существовала социальная пропасть. Но герцог Козимо имел в своем окружении не так много тех, кого он мог считать друзьями, и он до самого конца ценил общество художника.

Вазари курсировал между одром своего покровителя и высоким насестом внутри купола Санта-Мария-дель-Фьоре. Самым сложным моментом в этом заказе было подниматься и спускаться по лесам. Еду ему отправляли лебедкой, и таким же порядком он спускал вниз горшок. Но ему всё равно приходилось раз за разом проходить эти триста шагов вверх и вниз.

Последние два письма Джорджо датируются июлем 1573 года. Знаменательно, что они рассказывают о папе Григории и герцоге Козимо. Винченцо Боргини он пишет о своем визите в палаццо Питти: «Вчера великий герцог был очень доволен, потому что я провел у него четыре часа и показывал ему тот рисунок, он любовался им». Это последнее письмо своему другу он подписывает так: «Tutto Tutto Tutto Vostro» («весь, весь, весь ваш сир кавалер Джорджо Вазари»)[377].

Несмотря на свое ужасное состояние, Козимо прожил еще около года и умер 24 апреля 1574 года. Джорджо Вазари пережил своего покровителя и скончался 27 июня. Ему было шестьдесят три года. В дневнике флорентийца Агостино Лапини Вазари упоминается наравне со светилами, такими как Козимо и архиепископ Антонио Альтовити, сын Биндо Альтовити:

«Двадцать седьмого июня 1574 года умер Джорджо Вазари из Ареццо, превосходный архитектор и художник, который был архитектором нового здания магистрата перед монетным двором Флоренции. Также он расписал прекрасный балкон и часть Большого зала в герцогском дворце. Он начал работу во флорентийском соборе и дошел до тех царей под светильником, и множество других прекрасных вещей сделал он тут, во Флоренции»[378].

Удивительно, что Лапини забывает о «Жизнеописаниях», перечисляя сделанное Вазари.

Джорджо был похоронен в капелле, построенной по его собственному проекту в церкви Санта-Мария в Ареццо, которая была разобрана и включена в монастырь Святых Флоры и Луциллы в XIX веке. В конечном счете мужская линия рода Вазари оборвалась, и семейное имущество перешло братству Санта-Мария-делла-Мизерикордиа, которому часто доставалось добро бездетных семей. Но его величайшее наследие — то, которое он оставил потомкам, объединив живопись, архитектуру, биографию, теорию искусства и изобретя новую дисциплину — историю искусства.

28. Наследие «Жизнеописаний»

Смерть Вазари стала только началом истории «Жизнеописаний». Хотя его часто называют создателем истории искусства, Вазари проследил ее начиная от древних греков, египтян и этрусков. Сегодня, благодаря современным техникам датирования, мы можем проследить ее на десятки тысяч лет в глубь прошлого, вплоть до времен, когда люди жили в пещерах.

Что заставило человека создавать искусство? Есть ли какой-то базовый инстинкт творчества? Или оно было важным элементом религиозного ритуала? Отчасти ответ связан с тем, что мы понимаем под искусством: насколько нам известно, ни этого слова, ни самого понятия не существовало в древнем и средневековом мире. Действительно, современная концепция искусства получила распространение, если не родилась, благодаря Джорджо Вазари. Поэтому его можно назвать первооткрывателем.

Знаменитый историк искусства Сальваторе Сеттис пишет: «История искусства… опирается на современное понимание искусства, которое сформировалось в XVIII веке. В нем особое значение придается мастерству, и определение художественного творчества сводится к созданию произведений наивысшего качества»[379]. Сеттис прав в том, что современное определение искусства стало общепринятым в XVIII веке и еще больше зацементировалось с появлением академической истории искусства в девятнадцатом столетии. Но уже в тексте Вазари присутствует современное понимание искусства. Прошло несколько сотен лет, прежде чем расхожие идеи интеллектуальной Европы с ее Просвещением догнали идеи Вазари, которые стали отправной точкой нового взгляда на искусство и культуру.

Если Вазари, несмотря на все свои ошибки и пропуски, был первым историком искусства, то кто же за ним последовал? Имен слишком много, и если не рассказывать о достоинствах каждого из них, то список будет похож на список покупок. Пожалуй, достаточно сказать, что история искусства как научная дисциплина развила мысль Вазари в нескольких направлениях. Каждая ветка пустила побеги и листья с работами новых теоретиков. Великий историк искусства Эрнст Гомбрих подвел итоги своей деятельности так: «Я вижу поле истории искусства, примерно как Цезарь видел галлов, — разделенным на три части, населенным тремя разными, но не обязательно враждебными племенами: экспертами, критиками и академическими историками искусства»[380]. К трем категориям Гомбриха можно добавить еще несколько. Во-первых, сами художники: часто на них нельзя положиться, но они любят поговорить об искусстве и обычно представляют свою работу либо как часть культурного диалога, либо как бунт против искусства прошлого (это, конечно, тоже диалог через отрицание). Во-вторых, священники и политики, для которых искусство стало инструментом власти и пропаганды. Есть еще более современные категории, например нейрологи, которые проникают в сознание, чтобы понять, как воздействует на нас искусство.

Всё это растет из Вазари, который был и историком, и экспертом, и критиком искусства. Кроме того, он был художником, ведущим восхищенный диалог с искусством прошлого. Он даже имел связи с Церковью и политиками своего времени. Он совмещал все роли. Наследие, которое пережило Вазари в его «Жизнеописаниях», — это изобретение науки об искусстве как стройного логического нарратива, основанного на биографиях тех художников, которые это искусство создавали.

После Вазари на мир обрушился целый шквал биографий. Среди их составителей был Карел ван Мандер, чья «Книга живописца» 1604 года стала попыткой исправить ошибки Вазари и добавить в диалог об истории искусства шедевры Северной Европы, так как Вазари проигнорировал этот регион.

Авторы XVII века различали академическое искусство (которое создавали, например, выпускники Академии Караччи в Болонье) и революционные работы, возникавшие за пределами академии (например, произведения Караваджо).

Наиболее очевидно след идей Вазари о том, как правильно судить об искусстве и показывать его, проявился в трудах Доминика Виван-Денона (1747–1825). Этот французский художник и историк искусства наиболее известен как советник Наполеона и первый директор Лувра в Париже. Он руководил превращением Лувра из королевской резиденции в гигантский музей, в который вошли и французская королевская коллекция, и десять тысяч трофеев наполеоновской армии, присланные в Париж. Он был одним из первых ученых современности, который оценил доренессансных итальянских художников (из-за предубеждений Вазари их называли примитивами и не рассматривали всерьез). Он придумал принципы организации, которые используются в музеях до сих пор. Идея, что произведения искусства в музеях должны размещаться согласно стилю, периоду или региону и что они должны просматриваться через дверные проемы, принадлежит Денону[381]. Но в самом мире искусства, вращающемся вокруг Парижа, Вазари не очень-то читали.

Якоб Буркхардт (1818–1897), который родился в мире, созданном Деноном, в мире, где вслед за Лувром и Британским музеем росли новые сокровищницы, считается первым профессором истории искусства в нынешнем понимании, родоначальником современной теории и истории искусства. Он был большим сторонником искусства флорентийского Ренессанса и таким образом продолжал профлорентийское дело тосканца Вазари. Буркхардт и английские энтузиасты во Флоренции открыли его заново. В 1868 году появилось первое современное издание Вазари с аннотациями и примечаниями, которые исправляли множество ошибок; его опубликовал Гаэтано Миланези. Затем последовали другие издания на разных языках[382].

Другой большой сдвиг в понимании искусства пришел из психоанализа. Тут биография, как и у Вазари, была лупой, через которую изучался сам художник, точнее говоря, его личность и сексуальные предпочтения. Зигмунд Фрейд исследовал искусство Леонардо в качестве ключа к его сексуальной жизни. Также он опубликовал исследование о «Моисее» Микеланджело, на написание которого его вдохновила книга Вазари. Коллега Фрейда Карл Юнг (1875–1961) не писал об искусстве как таковом, но его труды использовались в дальнейших исследованиях культуры. Швейцарский психиатр больше всего известен своей концепцией архетипов — категорий образов (лошади, отсечение головы, колонны), которые имеют особое значение в нашем подсознании. И это связывает их с языком символов Вазари.

Бернард Беренсон (1865–1959) перешел от изучения символов, сознательно размещенных художником, к анализу того, как каждый мастер накладывал краску на холст. Прежде чем его семья переехала в Бостон, Бернарда, литовского еврея, звали Бернард Вальвроенски. Этот человек сделал себя, пожалуй, самым известным в мире историком искусства. Своей страстной любовью к Итальянскому Возрождению он заразил новую аудиторию свободных американцев, написав серию трудов, а также лично консультируя коллекционеров. В первой половине XX века он воплощал собой образ идеального эксперта. Красивый, обходительный Беренсон создал почти мистическую ауру вокруг своей осведомленности в искусстве и своей способности узнать руку автора не на основе научного анализа эмпирических данных, а за счет глубокой вовлеченности. Конечно, тот факт, что он получал процент с продажи работ, подлинность которых устанавливал, мог подтолкнуть его к обману. Его главный бизнес-партнер, жадный арт-дилер Джозеф Дювин, пытался, но так и не смог сбить его с пути истинного[383]. Беренсон и Дювин были одними из первых евреев, которые изучили и полюбили христианское искусство, хотя Беренсон обратился в епископалианизм, а Дювин не был религиозен. Беренсон и Дювин — предшественники множества историков искусства еврейского происхождения, которые и сегодня прекрасно пишут о католическом искусстве.

Книга Беренсона «Рисунки флорентийских живописцев, классифицированные, проанализированные в качестве исторического документа, в истории тосканского искусства, с большим систематизированным каталогом» (два тома опубликованы в 1903 году) продолжает традицию «Книг рисунков» Вазари.

Через четыре столетия после Вазари Беренсон стал первым современным историком искусства, и его интересовало именно искусство флорентийского Возрождения.

Карьера Беренсона указывает нам момент, когда история искусства начала развиваться как независимая дисциплина. Но эта занимательная история, которая во многом связана с эмиграцией евреев из фашистской Европы в Британию и Америку, способна увести нас слишком далеко от Вазари и его наследия. Сегодня только в Америке около миллиона студентов ежегодно изучают историю искусства.

До сих пор речь шла об изучении истории искусства традиционными способами: их столетиями демонстрировали ученые, которые работали с книгой Вазари. Исследование архивов, собирание историй по кусочкам, тщательный анализ произведений. Но куда история искусства пошла дальше? Все эти методы недавно стали дополняться передовыми технологиями. Теперь с помощью науки можно раскрыть исторические тайны, которые долгие годы вводили в заблуждение экспертов, критиков, исследователей архивов и специалистов по стилистическому анализу.

Важные открытия часто начинаются с удачи: случайно находится картина, рукопись или архивный документ, которые раньше ускользали от ученых. История искусства — это междисциплинарное научное поле. Иногда открытия совсем в другой науке (теологии, философии, физике, химии и математике) дают возможность увидеть всё свежим взглядом. Математики построили виртуальные модели по рисункам Пьеро делла Франческа, и теперь мы знаем, как удивительно точно и сложно он использует перспективу на своих полотнах. Команда из врача и историка искусства исследовала «Аллегорию любви и похоти» и увидела в ней аллегорическую персонификацию сифилиса.

Так же и двое ученых, обратившихся к истории искусства в зрелом возрасте: Маурицио Серачини, которого мы встретили во вступлении, когда он пытался разгадать загадку «Cerca trova» и найти потерянную «Битву при Ангиари», и Мартин Кемп, историк искусства из Оксфорда и один из лучших в мире специалистов по Леонардо, — вместе, применив научный подход, пришли к некоторому прогрессу там, где традиционные исследовательские методы просто не работали. Серачини использовал нейтронные гамма-лучи, чтобы проникнуть за стену и поискать там потерянную картину. Традиционный историк, привыкший полагаться на архивы и интуицию, или не знал бы об этом методе, или испугался бы его. Кемп известен своими работами об оптике в искусстве, в частности книгой «Наука искусства: оптические основы западного искусства от Брунеллески до Сера» (The Science of Art: Optical Themes in Western Art from Brunelleschi to Seurat). Он размышляет о том, как воспринимает произведения искусства наш глаз, что происходит в нашем мозге и как художникам удавалось использовать эти процессы. Кемп соединяет традиционную экспертизу и свободное владение научными технологиями.

Пожалуй, в этом есть поэзия. Вазари, первый историк искусства, тоже тянулся к науке. Он был архитектором и занимался изобретательством. К примеру, пытался сконструировать лебедку, которая поднимала бы его к куполу Санта-Мария-дель-Фьоре, чтобы он мог написать свой «Страшный суд», не заставляя свое шестидесятилетнее тело подниматься на сто ступенек несколько раз в день. Как научил нас Вазари, величие Брунеллески объясняется его изобретательностью и способностью нестандартно мыслить, позволившей ему создать новый купол для флорентийского собора — тот самый купол, который Вазари расписывал изнутри.

29. Возвращаясь к джоттовскому «О»

Давайте вспомним историю «О» Джотто. Когда Джотто попросили прислать папе что-нибудь, на основании чего он решит, давать ли Джотто щедрый заказ, тот просто нарисовал красными чернилами круг на листе и отдал посыльному. Но это был идеальный круг, это был акт уверенности, простоты, остроумия и минимализма, который, вероятно, не понял посыльный, но который оценил папа, чье восхищение (и заказ) заслужил таким образом Джотто. Более того, этим потрясающим образчиком минимализма Джотто (а ведь он был художником XIV века) предугадал направление, по которому пошло искусство через семь столетий. Его предугадал и Вазари, рассказав эту историю.

Если сегодня мы зайдем в галерею и увидим на стене лист с совершенным кругом, мы никогда не свяжем этот круг со средневековым художником и уж тем более с автором прославленной «реалистичной» фрески в капелле Скровеньи в Падуе. Разумеется, Джотто не считал свое произведение законченным, готовым к выставке. Промелькнет шесть столетий, прежде чем европейские художники осмелятся выставить нечто настолько простое в качестве произведения искусства.

Движение под названием минимализм возникло в Нью-Йорке в 1950–1960-х годах. Но идея, что чем меньше, тем лучше, давно бытовала в искусстве, начиная с тех самых первых наскальных рисунков в пещерах. Кикладские статуэтки греческих островов датируются 3300–2000 годами до нашей эры. Это одни из самых древних произведений оседлой цивилизации. В каком-то смысле они представляют собой просто вылепленные статуэтки со стилизованной треугольной головой, иногда двумя точками вместо глаз и выступом вместо носа. Горизонтальные линии символизируют руки и лобковый треугольник. Одна из этих статуэток под названием Спедос, хранящаяся в Лувре, представляет собой женскую голову, сведенную к щитообразному овалу с треугольным выступом вместо носа (примерно 2700 год до нашей эры).

Всегда есть соблазн сказать, что художники ранних цивилизаций упрощали формы, потому что не могли создать более сложные. Нет сомнений, что достижения Возрождения в деле создания иллюзии (точка перспективы, ракурс) были грандиозными. Но искусство каждого периода в каждом уголке мира доказывает, что с помощью комбинации линий и форм может воссоздать предмет (человека, быка, птицу) так же мастерски, если не более мастерски, чем старательно воспроизводя всё, что видит глаз. Кикладские статуэтки неплохо смотрелись бы рядом со скульптурами Бранкузи и полотнами Мондриана. Причина в том, что и древние, и современные художники выбрали путь избавления от всего лишнего и сосредоточения на самом основном, что составляет образ живого существа, места или предмета.

Пит Мондриан и Константин Бранкузи — два прославленных художника-абстракциониста XX века — умели рисовать и делать реалистичные скульптуры. Их выбор делать по-другому основан на их философии. К примеру, Мондриан увлекался деревьями. До абстракционизма он рисовал деревья, как их видит глаз: ствол с тщательно проработанной корой, ветки с пучками листьев. Затем он попробовал отступить, очистить изображение, убрать из него лишний натурализм. Так что его следующей картиной, наверное, был просто ствол с ветками. Он всё еще оставался узнаваемым, но кора, листья и природная асимметричность исчезли. Мондриан повторял этот процесс раз за разом, пока у него не получилась серия линий. Одна была стволом, другие ветками, но изображение по-прежнему содержало в себе «древесность». В какой-то момент Мондриан больше не мог убирать линии, если хотел, чтобы дерево оставалось на картине. Тут он остановился. Его самая известная сегодня работа «Буги-вуги на Бродвее» принадлежит к серии с цветными квадратами и линиями. На полотне нет никаких форм, но есть свет, оживление, движение и волнение Бродвея. Бранкузи можно назвать аналогом Мондриана в мире скульптуры. В своей «Птице в пространстве» он отбрасывает любой натурализм и являет перед зрителем саму идею птицы в полете.

Хвалит ли Вазари абстрактное искусство, когда пересказывает историю джоттовского «О», в которой так прекрасно сочетаются мастерство и бравада? Нет, мы слишком многого от него ждем. Глава о Джотто открывается похвалой реалистичным произведениям этого художника. Правдоподобность его овечки отметил проходящий мимо Чимабуэ и решил взять Джотто в ученики. Далее Вазари утверждает, что Джотто превзошел своего мастера. Данте в «Чистилище» (песнь 11) использует Чимабуэ и Джотто, чтобы показать недолговечность славы. Средневековая мысль, аналогичная утверждению Уорхола, что всем нам суждены пятнадцать минут славы:

Credette Cimabue nella pittura Tener lo campo, e ora ha Giotto il grido, Si che la fama di colui e oscura. Кисть Чимабуэ славилась одна, А ныне Джотто чествуют без лести, И живопись того затемнена[384].

Вазари часто использует этот троп и показывает, как ученик превзошел учителя. Еще он пишет, что «Джотто освободил себя от грубой греческой манеры», под которой он подразумевает византийский стиль иконописи. Он был в моде, когда Чимабуэ и его ученики Джотто (из Флоренции) и Дуччо (из Сиены) решили изобрести новую форму искусства, более реалистичного, объемного и эмоционального.

Вазари чаще всего хвалит способность художника создавать иллюзии, что требует таланта к реализму, а не к абстракции. Нет, анекдот об идеальном круге — это история о художнике-маге, который использует свою талантливую руку для того, для чего обычным людям понадобился бы инструмент. А еще это история о том, как повысился статус художника в Италии раннего Нового времени. Вместо того чтобы просить папу о заказе, Джотто полагается на свое умение и способность папы оценить зашифрованную, но, по сути, ключевую демонстрацию чистого искусства.

На протяжении большей части истории произведения искусства оценивались по тому, можно ли, говоря о них, дать положительный ответ на три вопроса Аристотеля: 1) хорошее ли оно? 2) прекрасное? 3) интересное? Затем пришел Марсель Дюшан, радикальный мыслитель, великий кубист, шахматный игрок и enfant terrible современного искусства. В 1917 году Дюшан купил писсуар, написал на нем выдуманное имя R. Mutt (фактически это было имя компании, которая продавала писсуары) и принес его на выставку в Париж. Он заявил, что нашел величайшую скульптуру, и потребовал, чтобы она была принята в музей. Его со смехом выгнали из зала, но через несколько лет музей действительно приобрел то, что позже стало называться «Фонтан».

С этого момента взгляды на искусство расходятся. До сих пор есть художники, которые следуют идеалам Аристотеля и считают, что искусство должно основываться на мастерстве, что оно должно быть эстетически приятным и интересным. Но с 1917 года открылась и другая дорога. Теперь ему достаточно быть только интересным. Концептуальное искусство, перформанс, временные инсталляции и весь мир необычного, реакционного, революционного, а иногда попросту плохого искусства вырос из одного иконоборческого жеста Дюшана. Идеальный круг Джотто внезапно стал самодостаточным произведением искусства, а не демонстрацией мастерства и способом получить заказ на классическую живопись.

Эта проблема возникает только тогда, когда кто-нибудь пытается сравнить традиционное искусство с тем, которое основано на идеях. Часто приходится слышать от человека, не изучавшего искусство или его историю, что он «ненавидит современное искусство», подразумевая под ним обычно минимализм, или искусство, которое не демонстрирует мастерство художника напрямую. Иными словами, что-то, о чем подобный комментатор думает: «Я тоже так смог бы». Конечно, Джефф Кунс не чета Бенвенуто Челлини; конечно, полотна Дэмиена Хёрста кажутся смешными, если сравнивать их с творениями Перуджино. И Хёрст сам это охотно признаёт. Ему и незачем соревноваться с великими в виртуозности. Нет никакого соревнования между Мариной Абрамович и Микеланджело. Микеланджело по всем параметрам далеко впереди. Правда в том, что не нужно сравнивать два стиля искусства. Каждый из них нужно рассматривать на его собственном поле. Каждый из них прекрасен и имеет свои изъяны. Классические художники пытались сделать произведения хорошими (демонстрирующими техническое мастерство), прекрасными (возвышенными и эстетически приятными), интересными (задевающими мысли и чувства, содержащими отсылки к истории, теологии, философии и другим произведениям). Дюшан и ему подобные художники XX века не пытаются создать ни хорошее, ни прекрасное искусство. Искусство должно быть интересным: вот что важно для них.

Что бы Вазари подумал о концептуальном искусстве XX века? Более всего он ценил искусство и красоту, даже больше, чем изобретательность, поэтому Вазари наверняка бы не стал уделять время концептуальному искусству. Но он ценил авангард своего времени. Когда в начале XVI века считалось, что гармоничная красота Рафаэля и Перуджино — это вершина, которой может достичь искусство, он ценил «маньеризм» Микеланджело. Авангард в каждом веке свой.

Куда пойдет искусство дальше? И как бы оценил его Вазари?

30. Заключение. Cerca trova

Столетиями ученые пользовались методами Вазари: исследование архивов, сбор устной информации, тщательное изучение и анализ произведений искусства, попытки понять творчество художника через его биографию и культурный фон его жизни. Но куда пошла история искусства после этого?

Самыми большими открытиями последних десятилетий мы обязаны технологиям создания цифровых изображений, особенно инфракрасной рефлектографии. Маурицио Серачини занялся расширенной мультиспектральной диагностикой изображений и проанализировал десятки работ. Среди них и «Поклонение волхвов» Леонардо (1480). Анализ двух тысяч четырехсот высококачественных инфракрасных изображений каждого кусочка картины привел к ошеломительному открытию.

Похоже, что через пятьдесят лет после смерти Леонардо кто-то другой неуклюже накладывал слои краски на одну из частей картины.

На фоне «Поклонения волхвов», картины о начале жизни Христа и истоках христианства, невооруженным глазом можно увидеть что-то похожее на рисунок разрушенной башни или храма. Большинство ученых интерпретировали это так: передний план символизирует рассвет христианства, а на заднем мы видим развалины язычества. Но инфракрасный анализ доказал, что храм не нарисован поверх красочного слоя, а тщательно написан кистью под ним сочетанием черного и свинцовых белил. Анализ показал, что храм на фоне имеет колонны с лотосовидными капителями, похожие на египетские, и что его ремонтирует команда рабочих. Иными словами, Леонардо изобразил не триумф христианства на обломках язычества, а возрождение язычества в новой форме.

Этот успех только подогрел соблазнительные размышления о том, что бы обнаружил Серачини, если бы ему разрешили исследовать фреску Вазари в Зале пятисот в поисках потерянной «Битвы при Ангиари». В августе 2012 года этот проект приостановили из-за протестов историков искусства. И он до сих пор не возобновлен.

В СМИ любят эту историю о потерянной картине и любят задавать вопрос в черно-белых тонах: стоит ли разрушать фреску Вазари, чтобы найти под ней Леонардо? Но Серачини считает, что вопрос об уничтожении никогда и не стоял. Существует несколько техник, позволяющих убрать фреску со стены, чтобы узнать, что там за ней, а потом поставить ее на место или отправить в какой-нибудь музей. (Эта техника спасения фресок впервые была применена в 1966 году, когда воды Арно затопили музей.) Хранители, работающие на министерство культуры, проделали шесть дырок в стене, вставили эндоскопы в стену Зала пятисот и не повредили ни кусочка краски Вазари. Но СМИ совершенно о забыли о том факте, что в 1980 году министерство культуры уже убирало одну секцию фрески Вазари с противоположной стены в поисках «Битвы при Ангиари». Не найдя ничего, они поставили фреску на место, и никто ничего не заметил[385].

Серачини, который помешан на Вазари и на Леонардо, ситуация кажется еще более печальной. «Сорок лет я хочу получить ответ… — говорит он. — Но если есть хоть один шанс выяснить, что там спрятано… — Он надувает щеки. — Разве это нам не нужно?»

Ситуация полна иронии в первую очередь потому, что из-за похвалы Вазари мир считает Леонардо идолом. Более того, Вазари сам оставил на фреске слова «Cerca trova», и они заставили Серачини отправиться на поиски сокровища «Битвы при Ангиари». Он берет на вооружение слова Вазари из его книги, чтобы понять, когда и что изобразил Леонардо. Это от Вазари Серачини узнал о том, что случилось в Зале пятисот: о дуэли и о том, что Леонардо закончил только часть своей работы.

«Воистину Леонардо был прекрасен и божественен», — пишет Вазари. И если мы оплакиваем потерю «Битвы при Ангиари», то это благодаря Джорджо, который хвалит красоту подготовительного картона.

Историю о том, что случилось с фреской дальше, мы тоже знаем от Вазари:

«Говорят, что для рисования этого картона он смастерил хитроумнейшее сооружение, которое, зажав его, поднималось, а опустившись, отпускало. И задумав писать маслом по стене, он для подготовки стены составил такую грубую смесь, что она по мере того, как он продолжал роспись этого зала, стала стекать, и он бросил работу, видя, как она портится»[386].

Фреска начала портиться почти сразу после того, как была создана, по крайней мере если верить источнику. Не в первый раз Леонардо пробовал новую технику с плачевным результатом. «Тайная вечеря» в Милане тоже начала разрушаться вскоре после того, как была создана. «Битва при Ангиари» могла обрушиться со стены еще до того, как Джорджо Вазари молодым человеком приехал во Флоренцию, не говоря уже о тех временах, когда он стал переделывать Зал пятисот в конце жизни. На сегодня проект ожидает разрешения или окончательного закрытия.

«Cerca trova» и в самом деле может быть ключом. Но прежде чем мы продырявим фреску Вазари, чтобы найти за ней Леонардо (а министерство культуры Италии уже сделало это), давайте посмотрим сначала на гигантский зал. Не стоит забывать: мы видим не то, что видел Леонардо. Помещение было на несколько метров ниже, окна — меньше размером и числом. По сравнению с тем, что сделал Вазари, оно казалось почти пещерой. Маурицио Серачини и министерство культуры не рассказали прессе об изменении зала. Если стена поднята на несколько метров и «Cerca trova» находится вверху, то за ней не может скрываться фреска Леонардо, потому что той части стены во времена Леонардо просто не существовало.

Во всех этих хитросплетениях погони за сокровищами никто не подумал о том, что под «Cerca trova» может быть спрятано что-то другое, а вовсе не Леонардо. Фрески Вазари размещены в верхней части Зала пятисот, они подчеркивают его величественный объем. Стоит ли напоминать, что Вазари был прекрасным архитектором, биографом и художником? Впрочем, зал говорит сразу обо всем этом. «Битва при Ангиари» Леонардо должна была размещаться гораздо ниже, чтобы находиться внутри Зала пятисот. Поэтому «Cerca trova» — это не приглашение смыть фреску Вазари, чтобы обнаружить под ней Леонардо. Будучи художником и биографом, он оставался в достаточной мере профессионалом, чтобы ценить и свою работу.

В любом случае, «Cerca trova» должна направлять наше внимание ниже, туда, где стена покрашена одним цветом. Именно там стоит искать утерянную «Битву при Ангиари», если она где-то есть. Но нам стоит подумать о том, что еще мы можем поискать и найти в этом зале. Величественные пропорции, спроектированные Вазари, яркий свет, льющийся в окна по замыслу Вазари, бесконечный ряд фресок Вазари, которые спокойно ожидают нашего внимания (например, восхитительный ночной пейзаж с бумажными фонариками). Есть еще статуи Баччо Бандинелли. И тут снова Вазари: своими горячими обвинениями в адрес соперника он заставил Баччо Бандинелли надолго поселиться в нашем воображении. Мы смотрим вокруг глазами флорентийских мастеров. Репутацию этого города тоже вылепил для нас Вазари. Тщательно изучив стены Зала пятисот в поисках скрытого сокровища, мы, возможно, обнаружим, что самые ценные скрытые сокровища, как и сам Вазари, прямо перед нами.

Благодарности

Ингрид: Я хотела бы поблагодарить Элизабет Израэл и Криспин Корадо за то, что однажды летним днем в Риме они познакомили меня с Ноем. Лиана ди Гиролами Чени, Ливио Пестилли, Марко Руффини и Поль Бролски щедро делились с нами своими знаниями. Том Мейер и Элеанор Джексон были всегда терпеливы в отношении моего расписания. Надежную поддержку нам обеспечивали Теодор Кечи и Крупали Уплекар Круше из университета Notre Dame’s Rome Global Gateway. Моя признательность покойному Роберту Силберсу бесконечна.

Ной: Я хотел бы поблагодарить Тома Мейера за его блестящую и вдумчивую редактуру и удивительное терпение. Членов моей семьи Уршку, Элеанору и Изабеллу (а также Хуберта и Эйка), которая увеличилась вдвое, пока писалась книга. Элеанор Джексон, чья семья тоже удвоилась, пока росла эта книга. Элеанор была другом, союзником, телохранителем, а также суперагентом. Моих учителей, которые с раннего возраста зажгли во мне любовь к истории искусства: мадам Пупар, которая учила меня чудесам парижских музеев на французском в бытность мою волооким шестнадцатилетним юношей; преподавателей из Колби, одновременно и наставников, и друзей, и товарищей по вечеринкам: Веронику Плеш, Майкла Марлэ и Дэвида Симона. Моих родителей — за то, что с раннего возраста водили меня по музеям в Нью-Йорке и в Европе. Даже когда та или иная скульптура меня пугала, я впитывал вибрации искусства, и они помогли мне в дальнейшем. Ребятам из группы расследования преступлений против искусства ARCA, которую я основал. Они борются за сохранение и возрождение прекрасного: . Моим друзьям, которые вдохновили меня писать об искусстве и помогли мне стать лучше как автору: Даниель Каррабино, Натану Данне, Джону Стаббсу, Лене Пислак и Юлаю, Роману Вукайнку, Матьяшу Джэгеру и многим другим. Я с благодарностью и благоговением прибавляю свой труд к перечню книг об искусстве, написанных куда более великими умами. Надеюсь, Джорджо одобрил бы.

Библиография

Первичные источники

Боккаччо, Джованни. Генеалогия языческих богов.

Боккаччо, Джованни. Декамерон.

Вазари, Джорджо. Описание произведений Джорджо Вазари, аретинского живописца и архитектора.

Данте, Алигьери. Божественная комедия.

Петрарка. Письма.

Челлини, Бенвенуто. Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини, флорентинца, написанная им самим во Флоренции.

Bottari, Giovanni Gaetano. Raccolta di Lettere sulla Pittura, Scultura e Architettura Scritte da’ più celebri personaggi dei secoli XV, XVI, e XVII pubblicata da M. Gio. Bottari e continuata fino ai nostri giorni da Stefano Ticozzi. Rome: Pagliarini, 1757; Milan: Silvestri, 1822.

Gaye, Johann Wilhelm. Carteggio inedito d’artisti dei secoli XIV, XV, XVI. Florence: Presso G. Molini, 1840.

Lapini, Agostino. Diario Fiorentino di Agostino Lapini dal 252 al 1596. Edited by Giuseppe Odoardo Corazzini. Florence: Sansoni, 1900.

Scoti-Bertinelli, Ugo. Giorgio Vasari scrittore. Nistri, 1905.

Varchi, Benedetto. Storia fiorentina di Messer Benedetto Varchi. Cologne: Pietro Martello, 1721.

Vasari, Giorgio. Der literarische Nachlass: 3 vols. / herausgegeben und mit kritischem Apparate versehen von edited by Karl Frey and Herman-Walther Frey. Munich: Georg Müller, 1923–1940. В отредактированном виде размещено на сайте Фонда Мемофонте (Флоренция): -vasariano-1532-1574.html. При цитировании указывается как CV.

Vasari, Giorgio. Le Opere di Giorgio Vasari: 9 vols. / ed. Gaetano Milanesi. Florence: Sansoni, 1881.

Vasari, Giorgio. Vite dei più eccellenti pittori, scultori, ed architettori / testo a cura di Rosanna Bettarini, commento secolare a cura di Paola Barocchi. Florence: Sansoni [later S.P.E.S.], 1966–1987. Выложено онлайн Высшей нормальной школой в Пизе: .

МИФ Креатив

Подписывайтесь на полезные книжные письма со скидками и подарками: mif.to/cr-letter

Все творческие книги на одной странице: mif.to/creative

#mifcreative

#mifcreative

#mifcreative

@Warholscat

Над книгой работали

Руководитель редакции Вера Ежкина

Ответственный редактор Ольга Киселева

Литературный редактор Ольга Нестерова

Арт-директор Мария Красовская

Дизайн обложки Мария Белянинова (Дизайн-студия «12 космонавтов»)

Верстка Екатерина Матусовская

Корректоры Мария Кантурова, Дарья Балтрушайтис

ООО «Манн, Иванов и Фербер»

mann-ivanov-ferber.ru

Электронная версия книги подготовлена компанией Webkniga.ru, 2019

Эту книгу хорошо дополняют

• Главное в истории искусств

Сьюзи Ходж

• Говорит и показывает искусство

Дана Арнольд

• Хронология искусства

Йейн Зачек

• Как искусство может сделать вас счастливее

Бриджит Пейн

Примечания

1

Ladis Andrew. Victims and Villains in Vasari’s Lives. Chapel Hill: University of North Carolina Press. 2015. P. 72.

(обратно)

2

«Risuscitò et a tale forma ridusse che si potette chiamar buona» (Вазари. Жизнеописание Джотто, 2:95).

Здесь и далее цитаты из Вазари даны по русскому изданию: Вазари Дж. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих / пер. А. И. Венедиктова. М.: Искусство, 1956. В тексте исправлены отдельные неточности, такие места выделены полужирным шрифтом. Прим. ред.

(обратно)

3

«Perché da noi più tosto celeste che terrena cosa si nominasse» (Вазари. Жизнь Микеланджело Буонарроти, живописца, скульптора и архитектора флорентийского, 6:4).

(обратно)

4

Англ. Bullheaded (Спенсер Джон. Чимабуэ // Британская энциклопедия).

(обратно)

5

Вазари. Жизнеописание Микеланджело.

(обратно)

6

«Diletteranno e gioverannо» (Вазари. Prefazione a tutta l’operа (Предисловие ко всему сочинению), 1:29).

(обратно)

7

Ekserdjian D., introd. to Giorgio Vasari, Lives of the Painters, Sculptors and Architects, trans. Gaston du C. de Vere (New York: Knopf, Everyman Library, 1997), XV.

(обратно)

8

Это понятие в XV веке развил итальянский поэт, гуманист (и себялюбец) Анджело Полициано, который был другом Лоренцо Медичи и учил его сыновей. Полициано перевел на латынь «Илиаду»; кроме того, он писал стихи на родном наречии, чтобы поднять итальянский до уровня литературного языка.

(обратно)

9

Ladis. Victims and Villains in Vasari’s Lives. P. I.

(обратно)

10

Ladis. Victims and Villains in Vasari’s Lives. Р. II.

(обратно)

11

Ladis. Victims and Villains in Vasari’s Lives. Р. IV.

(обратно)

12

Paolucci A. Angelico l’Intellettuale // L’Osservatore Romano. 23 April 2009. URL: .

(обратно)

13

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари, аретинского живописца и архитектора.

(обратно)

14

Carden Robert W. The Life of Giorgio Vasari: A Study of the Later Renaissance in Italy. New York: Henry Holt, 1911. VII.

(обратно)

15

Пиндар. Пифийские оды, 10.54.

(обратно)

16

Cochrane Eric. Florence in the Forgotten Centuries, 1527–1800: A History of Florence and the Florentines in the Age of the Grand Dukes. Chicago: University of Chicago Press, 1973. P. 85.

(обратно)

17

Вазари. Жизнеописание Ладзаро Вазари, аретинского живописца.

(обратно)

18

Вазари. Жизнеописание Ладзаро Вазари, аретинского живописца.

(обратно)

19

Паломничество по местам Пьеро началось под влиянием книги Джона Поп-Хеннесси «След Пьеро делла Франческа» (Pope-Hennessey John. The Piero Della Francesca Trail: The Walter Neurath Memorial Lecture. London: Thames and Hudson, 1991). Ее автора, в свою очередь, вдохновило эссе Олдоса Хаксли 1925 года «Лучшие картины» (Along the Road: Notes and Essays of a Tourist. London: Chatto and Windus, 1925. Р. 177–189. Обе работы приведены в книге: The Piero Della Francesca Trail. New York: Little Bookroom, 2002).

(обратно)

20

Вазари. Жизнеописание Ладзаро Вазари, аретинского живописца.

(обратно)

21

Вазари. Жизнеописание Ладзаро Вазари, аретинского живописца.

(обратно)

22

Вазари. Жизнеописание Ладзаро Вазари, аретинского живописца.

(обратно)

23

Roberts Paul. Mass-production of Roman Finewares // Pottery in the Making: World Ceramic Traditions / ed. Ian Freestone and David Gaimster. London: British Museum Press, 1997. P. 188–193.

(обратно)

24

DePuma Richard. Etruscan and Villanovan Pottery. Iowa City: University of Iowa Museum of Art, 1971.

(обратно)

25

Вазари. Жизнеописание Ладзаро Вазари, аретинского живописца.

(обратно)

26

Settis Salvatore. Art History and Criticism // The Classical Tradition / ed. Anthony Grafton, Glenn Most, and Salvatore Settis. Cambridge: Belknap Press of Harvard University Press, 2010. P. 78.

(обратно)

27

Settis Salvatore. Art History and Criticism // The Classical Tradition / ed. Anthony Grafton, Glenn Most, and Salvatore Settis. Cambridge: Belknap Press of Harvard University Press, 2010. P. 78.

(обратно)

28

Settis Salvatore. Art History and Criticism // The Classical Tradition / ed. Anthony Grafton, Glenn Most, and Salvatore Settis. Cambridge: Belknap Press of Harvard University Press, 2010. P. 78.

(обратно)

29

Zerner Henri. Renaissance Art in France: The Invention of Classicism. Paris: Flammarion, 2003.

(обратно)

30

Вазари. Жизнеописание Ладзаро Вазари, аретинского живописца.

(обратно)

31

Cipriani Giovanni. Il mito etrusco nel rinascimento fiorentino. Florence: Olschki, 1980.

(обратно)

32

Вазари. Жизнеописание Ладзаро Вазари, аретинского живописца.

(обратно)

33

Письмо Джорджо Вазари из Рима Никколо Веспуччи во Флоренцию (Letter from Giorgio Vasari in Rome to Niccolò Vespucci in Florence, 8 Feb. 1540 // Carteggio Vasariano, no. 36. URL: -vasariano-1532-1574.html).

(обратно)

34

Klapisch-Zuber Christiane. Women, Family, and Ritual in Renaissance Italy. Chicago: University of Chicago Press, 1985. Р. 151.

(обратно)

35

Vita di Benvenuto Cellini orefice e scultore fiorentino scritta da lui medesimo / ed. Francesco Tassi. Florence: Guglielmo Piatti, 1829. Book 1, chap. 87.

(обратно)

36

Vita di Benvenuto Cellini orefice e scultore fiorentino scritta da lui medesimo / ed. Francesco Tassi. Florence: Guglielmo Piatti, 1829. Book 1, chap. 87.

(обратно)

37

См.: Spagnolo Maddalena. La biografia d’artista: Racconto, storia e leggenda // Enciclopedia della Cultura Italiana. Vol. 10. Turin: UTET, 2010. P. 375–393; Coates Victoria C. Gardner. Rivals with a Common Cause: Vasari, Cellini, and the Literary Formulation of the Ideal Renaissance Artist // The Ashgate Research Companion to Giorgio Vasari / David Cast, ed. Burlington, CT: Ashgate, 2014. P. 215–222.

(обратно)

38

Вазари. Жизнеописание Луки Синьорелли из Кортоны, живописца. Джероламо Кардано, современник Вазари, советует использовать красную яшму для остановки кровотечений в книге De Gemmis.

(обратно)

39

Вазари. Жизнеописание Луки Синьорелли из Кортоны, живописца.

(обратно)

40

Edgerton Samuel Y. The Mirror, the Window, and the Telescope: How Renaissance Linear Perspective Changed Our Vision of the Universe. Ithaca: Cornell University Press, 2009.

(обратно)

41

Alberti Leon Battista. On Painting: A New Translation and Critical Edition / ed. and trans. Rocco Sinisgalli. Cambridge and New York: Cambridge University Press, 2011.

(обратно)

42

Edgerton. The Mirror …

(обратно)

43

Вазари. Жизнеописание Луки Синьорелли из Кортоны, живописца. «Отражения» — один из возможных переводов слова riverberazioni. См.: Florio John. A World of Words (1611), s. v. Riverberare.

(обратно)

44

Вазари. Жизнеописание Луки Синьорелли из Кортоны, живописца.

(обратно)

45

Вазари. Жизнеописание Пьеро делла Франческа, живописца из Борго Сан-Сеполькро.

(обратно)

46

Вазари. Жизнеописание Гульельмо да Марчилла, французского живописца и мастера витражей.

(обратно)

47

Henry Tom. Centro e Periferia: Guillaume de Marcillat and the Modernisation of Taste in the Cathedral of Arezzo // Artibus et Historiae 15. 1994. no. 29. Р. 55–83.

(обратно)

48

Вазари. Жизнеописание Гульельмо да Марчилла, французского живописца и мастера витражей.

(обратно)

49

Итальянская цитата взята из: Carden. Life of Giorgio Vasari … P. 27, вероятно, из: Scoti-Bertinelli Ugo. Giorgio Vasari Scrittore. Nistri, 1905. Р. 283.

(обратно)

50

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати, флорентийского живописца.

(обратно)

51

Вазари. Жизнеописание Гульельмо да Марчилла.

(обратно)

52

«Disegnia Antonio, disegnia Antonio, disegnia e non perder tempo», — на рисунке, который сейчас находится в Британском музее, в отделе печати и графики, 1859,0514.818; Wilde Johannes. Michelangelo and His Studio. London: Britism Museum Press, 1953. Р. 31; Turner Nicholas. Florentine Drawings of the Sixteenth Century. London: British Museum Press, 1986. Р. 75.

(обратно)

53

Vasari. Che cosa sia disegno, 1:111.

(обратно)

54

Vasari. Che cosa sia disegno, 1:111.

(обратно)

55

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

56

Вазари. Che cosa sia disegno, 1:112.

(обратно)

57

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

58

Согласно сиенскому историографу Сигизмондо Тицио, зачатие Екатерины было почти чудом. В 1517 году он записывает слух о том, что интимные части Лоренцино «почти съедены французской болезнью». См.: Biblioteca Apostolica Vaticana, MS Chigi G.II.38, II2v.

(обратно)

59

Fletcher Catherine. The Black Prince of Florence: The Spectacular Life and Treacherous World of Alessandro de’ Medici. Oxford: Oxford University Press, 2016. Его мать, Симонетта да Коллевеккьо, была служанкой в римском доме Медичи. После того как она родила Алессандро, ее выдали замуж за конюха в том же доме, от мужа у нее было еще двое детей. В 1529 году она писала своему старшему сыну и просила у него финансовой поддержки в силу ее «крайней нищеты». Они не видели друг друга с момента его рождения.

(обратно)

60

Revealing the African Presence in Renaissance Europe: exhibition catalog / Joaneath Spicer, ed. Baltimore: Walters Art Museum, 2012.

(обратно)

61

Rebecchini Guido. Un’ altro Lorenzo: Ippolito de’ Medici fra Firenze e Roma (1511–1535). Venice: Marsilio, 2010.

(обратно)

62

Martines Lauro. April Blood: Florence and the Plot against the Medici. London: Cape, 2003.

(обратно)

63

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

64

Сейчас это здание находится по адресу Borgo San Iacopo 2r–16r.

(обратно)

65

Рыцарей только что выгнали из Родоса в 1522 году, и они временно жили в Витербо. В 1530 году они захватят Мальту.

(обратно)

66

Gaisser Julia Haig. Pierio Valeriano on the Ill Fortune of Learned Men: A Renaissance Humanist and His World. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1999.

(обратно)

67

Curran Brian. The Egyptian Renaissance: The Afterlife of Egypt in Early Modern Italy. Chicago: University of Chicago Press, 2007. Р. 227–234; Brisson Luc. How Philosophers Saved Myths: Allegorical Interpretation and Classical Mythology. Chicago University of Chicago Press, 2004. Р. 142, 193.

(обратно)

68

Higgins Dick. Pattern Poetry: Guide to an Unknown Literature. Albany: State Collector Of Lives University of New York Press, 1987. Р. 98.

(обратно)

69

Пьеро прекрасно перевел Гайссер.

(обратно)

70

Cipriani. Il mito etrusco nel rinascimento fiorentino.

(обратно)

71

Вазари сам не уверен, когда это было: в 1524 или 1525 году.

(обратно)

72

Микеланджело являет собой совершенно нетипичный пример для эпохи Возрождения. Его «Жизнеописание», созданное Вазари, в значительной степени повлияло на наше представление о том, что художники работали в одиночку. Хотя Микеланджело и нанимал подмастерьев, самый известный из которых Даниэле да Вольтерра, он предпочитал работать один. Из его переписки становится ясно, что фрески Сикстинской капеллы почти полностью созданы им самим, при том, что ему приходилось работать стоя. Тем не менее у Микеланджело всегда рядом были подмастерья, которые смешивали пигменты и приносили всё необходимое, от кистей до обеда.

(обратно)

73

Вазари. Жизнеописание Андреа дель Сарто, отличнейшего флорентийского живописца.

(обратно)

74

Вазари. Жизнеописание Андреа дель Сарто, отличнейшего флорентийского живописца.

(обратно)

75

Это письмо цитирует Роберт Карден: Carden. The Life of Giorgio Vasari … Р. 7; появляется оно у Иоанна Гайе: Gaye Johann Wilhelm. Carteggio inedito d’artisti dei secoli XIV, XV, XVI. Vol. 2. Florence: Presso G. Molini, 1840). No. 207. Р. 278–280.

(обратно)

76

Gaye. Carteggio inedito d’artisti. No. 208. P. 282.

(обратно)

77

Вазари. Жизнеописание Баччо Бандинелли, флорентийского скульптора.

(обратно)

78

Barkan Leonard. Unearthing the Past: Archaeology and Aesthetics in the Making of Renaissance Culture. New Haven: Yale University Press, 1999. Прекрасный рассказ о Бандинелли.

(обратно)

79

Vita di Benvenuto Cellini orefice e scultore fiorentino scritta da lui medesimo. Vol. 2. Chap. 18.

(обратно)

80

Ladis. Victims and Villains in Vasari’s Lives. Р. 129.

(обратно)

81

Ladis. Victims and Villains in Vasari’s Lives. Р. 113.

(обратно)

82

Вазари. Жизнеописание Баччо Бандинелли, флорентийского скульптора.

(обратно)

83

Вазари. Жизнеописание Баччо Бандинелли, флорентийского скульптора.

(обратно)

84

Макиавелли. Государь. Глава 12.

(обратно)

85

«Ce corps qui s’appelait et qui s’appelle encore le saint empire romain n’était en aucune manière ni saint, ni romain, ni empire». Voltaire. Essai sur l’histoire générale et sur les mœurs et l’esprit des nations (1756). Chap. 70.

(обратно)

86

Палаццо Веккьо. Прим. ред.

(обратно)

87

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

88

Вазари. Жизнеописание Микеланджело Буонарроти.

(обратно)

89

Вазари. Жизнеописание Микеланджело Буонарроти.

(обратно)

90

Вазари. Жизнеописание Микеланджело Буонарроти.

(обратно)

91

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

92

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

93

Вазари. Жизнеописание Джотто.

(обратно)

94

Вазари. Жизнеописание Джотто.

(обратно)

95

Вазари. Жизнеописание Джотто.

(обратно)

96

Ladis. Victims and Villains in Vasari’s Lives. Р. 2.

(обратно)

97

Это упоминание можно встретить у Петрарки в «Книге писем о делах повседневных», в которой он сравнивает Джотто с Апеллесом (2.5.17). И точно так же Боккаччо перефразирует это в своей «Генеалогии языческих богов» (14.6). Больше об этом можно прочитать: Land Norman E. Giotto as Apelles. Notes in the History of Art. 24, no. 3 (Spring 2005). Р. 6–9.

(обратно)

98

Это правильный перевод fingo у Франко Квартьери в его книге Benvenuto da Imola: Un moderno antico commentatore di Dante (Ravenna: Longo, 2001. Р. 140).

(обратно)

99

Бокаччо. Генеалогия богов. 14.6.

(обратно)

100

Вазари. Жизнеописание Джотто.

(обратно)

101

Плиний Старший. Естественная история. 35.29. Цит. по русскому изданию: Плиний Старший. Естествознание. Об искусстве / пер. Г. А. Тароняна. М.: Ладомир, 1994. Прим. ред.

(обратно)

102

Вазари. Жизнеописание Буонамико Буффальмакко.

(обратно)

103

Лэдис сравнивает Буффальмакко с Феррисом Бюллером — удивительно удачная аналогия. Ladis. Victims and Villains in Vasari’s Lives. Р. 13.

(обратно)

104

Parenti Daniela. Nardo di Cione // Dizionario Biografico degli Italiani. Vol. 77 (2012). URL: -di-cione_(Dizionario-Biografico).

(обратно)

105

Land Norman. Vasari’s Buffalmacco and the Transubstantiation of Paint // Renaissance Quarterly. 58 (2005). Р. 881–895.

(обратно)

106

Вазари. Жизнеописание Буонамико Буффальмакко.

(обратно)

107

Ladis. Victims and Villains in Vasari’s Lives. Р. 54.

(обратно)

108

Tucci Ugo. Biringucci, Vannoccio // Dizionario Biografico degli Italiani. 1968. Vol. 10. URL: -biringucci_(Dizionario-Biografico); Vannoccio Biringucci. The Pirotecnia of Vannoccio Biringuccio / trans. Cyril Stanley-Smith and Martha Teach Gnudi. New York: American Institute of Mining and Metallurgical Engineers, 1942.

(обратно)

109

Carden. The Life of Giorgio Vasari … P. 10.

(обратно)

110

Alfani Guido. Calamities and the Economy in Renaissance Italy: The Grand Tour of the Horsemen of the Apocalypse. London: Palgrave Macmillan, 2013.

(обратно)

111

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

112

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

113

См. сайт Музея Тассо в Корнелло деи Тассо, провинция Бергао: , с библиографией музейных публикаций.

(обратно)

114

Chieppi Sergio. I servizi postali dei Medici dal 1500 al 1737. Fiesole: Servizio Editoriale Fiesolana, 1997.

(обратно)

115

В этом году Андреа вступил в гильдию художников. Возможно, это же сделал и Рафаэлло, но книги на букву «Р» отсутствуют. Le Opere di Giorgio Vasari / Gaetano Milanesi, ed. Vol. 7 «Le Vite de’ più eccellenti pittori, scultori ed architettori, scritte da Giorgio Vasari con nuove annotazioni e commenti». Florence: Sansoni, 1881. Vita di Francesco detto de’ Salviati, 9, n. 1.

(обратно)

116

Этот Рафаэлло не монах-оливетанец, которого тоже звали Рафаэлло да Брешиа и который преуспел в технике деревянной инкрустации, интарсии.

(обратно)

117

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

118

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

119

Origo Iris. The Merchant of Prato: Francesco di Marco Datini, 1335–1410. New York: Knopf, 1957.

(обратно)

120

Rowland Ingrid D. The Correspondence of Agostino Chigi in Vatican MS Chigi R.V.c.: An Annotated Edition / Vatican City: Vatican Library, 2001.

(обратно)

121

Больше об этом ритуале читайте: Woolley Reginard Maxwell. Coronation Rites. Cambridge: Cambridge University Press, 1915.

(обратно)

122

Beard Mary. The Roman Triumph. Cambridge: Belknap Press of Harvard University Press, 2007.

(обратно)

123

Вазари. Описание творений Тициана из Кадора, живописца.

(обратно)

124

Вазари. Описание творений Тициана из Кадора, живописца.

(обратно)

125

Вазари. Описание творений Тициана из Кадора, живописца.

(обратно)

126

Вазари. Описание творений Тициана из Кадора, живописца.

(обратно)

127

Вазари. Описание творений Тициана из Кадора, живописца.

(обратно)

128

Вазари. Описание творений Тициана из Кадора, живописца.

(обратно)

129

Вазари. Описание творений Тициана из Кадора, живописца.

(обратно)

130

Brown Patricia Fortini. Venice and Antiquity: The Venetian Sense of the Past. New Haven: Yale University Press, 1996.

(обратно)

131

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

132

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

133

Taylor F. H. The Taste of Angels: A History of Art Collecting from Rameses to Napoleon. Boston: Little, Brown, 1948. Р. 31.

(обратно)

134

Вазари. Жизнеописание Филиппо Брунеллески, флорентийского скульптора и архитектора.

(обратно)

135

Вазари. Жизнеописание Филиппо Брунеллески, флорентийского скульптора и архитектора.

(обратно)

136

Вазари. Жизнеописание Филиппо Брунеллески, флорентийского скульптора и архитектора.

(обратно)

137

Вазари. Жизнеописание Донато, флорентийского скульптора.

(обратно)

138

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

139

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

140

Письмо Джорджо Вазари Оттавиано деи Медичи от 30 ноября 1539 года, процитированное Робертом Карденом: Carden. The Life of Giorgio Vasari … P. 52.

(обратно)

141

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

142

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

143

Вазари. Жизнеописание Франческо по прозванию деи Сальвиати.

(обратно)

144

Charney Noah. Stealing the Mystic Lamb: The True Story of the World’s Most Coveted Masterpiece. New York: PublicAffairs, 2010.

(обратно)

145

Письмо Джорджо Вазари из Рима Никколо Веспуччи во Флоренцию, 8 февраля 1540 года, из CV, no. 36.

(обратно)

146

Rowland Ingrid D. The Culture of the High Renaissance: Ancients and Moderns in Sixteenth-Century Rome. New York: Cambridge University Press, 1998.

(обратно)

147

Цит. по Кардену: Carden. The Life of Giorgio Vasari … P. 52.

(обратно)

148

Цитату можно найти у Джованни Гаэтано Боттари: Bottari Giovanni Gaetano. Raccolta di lettere sulla pittura, scultura ed architettura scritte da’ più celebri personaggi dei secoli XV, XVI, e XVII. Vol. 5. Rome: Niccolò e Marco Pagliarini, 1757. No. 65.

(обратно)

149

Письмо Оттавиано деи Медичи, неправильно датированое 13 июня 1540 года, на самом деле от 1532 года. Audin Stefano (Étienne Audin de Rians). Le Opere di Giorgio Vasari Pittore e architetto. Vol. 2. Florence: David Passigli e Socj, 1838. P. 1422.

(обратно)

150

Письмо епископу Паоло Джовио, неправильно датировано 4 сентября 1540 года, на самом деле 1532 год. Audin Stefano (Étienne Audin de Rians). Le Opere di Giorgio Vasari Pittore e architetto. Vol. 2. Florence: David Passigli e Socj, 1838. P. 1423.

(обратно)

151

Carden. Life of Giorgio Vasari … P. 19.

(обратно)

152

Snowden Frank. The Conquest of Malaria, 1900–1962. New Haven: Yale University Press, 2006.

(обратно)

153

Fletcher. The Black Prince of Florence …

(обратно)

154

Вазари. Жизнеописание Якопо ди Казентино.

(обратно)

155

Письмо Вазари из Поджо-а-Каяно Алессандро Медичи во Флоренцию, январь 1533 года. См.: De Girolami Cheney Liana. Giorgio Vasari’s Portrait of Lorenzo the Magnificent: A Ciceronian Symbol of Virtue and a Machiavellian Princely Conceit // Iconocrazia. Jan. 2012. URL: (accessed 04.10.2014).

(обратно)

156

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Антонио Медичи в Флоренцию, февраль 1533 года, из CV, no. 5.

(обратно)

157

Kirshner Julius. Family and Marriage // Italy in the Age of the Renaissance, 1300–1550 / ed. John Najemy. Oxford: Oxford University Press, 2010. Р. 93.

(обратно)

158

Klapisch-Zuber. Women, Family, and Ritual in Renaissance Italy. Р. 44.

(обратно)

159

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Карло Гуаскони в Рим, 1533 (иначе не датировано), из CV, no. 177.

(обратно)

160

Rowland Ingrid D. Vitruvius, Ten Books on Architecture: The Corsini Incunabulum. Rome: Edizioni dell’Elefante, 2003.

(обратно)

161

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Пьетро Аретино в Венецию, 11 декабря 1535 года, из CV, no. 13.

(обратно)

162

Muratori Ludovico Antonio. Annali dell’Italia dal principio dell’era volgare sino all’anno 1750 / ed. Giuseppe Catalano. Vol. 24. Florence: Leonardo Marchini, 1837. P. 269–270.

(обратно)

163

Palazzo Medici. -medici.it/mediateca/en/Scheda_1536_Visita_di_Carlo_V_e_le_nozze_di_Alessandro_I_e_Margherita_dAustria.

(обратно)

164

Разумеется, Карл использовал разные языки для разных нужд, как пишет Иероним Фабриций в De Locutione et eius Instrumentis (Padua: Ex Typographia Laurentii Pasquati, 1603. Р. 23), «как я слышал, император Карл говорит, что немецкий — это военный язык, испанский — язык любви, итальянский — язык Церкви, а французский — язык аристократов. Но, по словам некоторых германцев, император утверждал, что если бы ему надо было говорить с Богом, он говорил бы на испанском, потому что испанский — самый серьезный и величественный из языков. Если он был с друзьями, то говорил на итальянском, потому что знал итальянские диалекты. Если он ухаживал за кем-то, то говорил на французском, потому что нет языка мягче, чем французский. А если ему надо было бы запугать кого-то, то он бы сделал это на немецком, потому что нет более устрашающего, грубого и резкого языка».

(обратно)

165

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

166

Вазари. Жизнеописание Андреа дель Кастаньо ди Муджелло и Доменико Венециано, живописцев.

(обратно)

167

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Рафаэлло Борго в Сан-Сеполькро, 15 марта 1536 года, из CV, no. 16. Вместо «убийца Борджиа» Вазари говорит «дон Микелетто», Микеле да Корольо.

(обратно)

168

Этого письма Джорджо Вазари из Флоренции Пьетро Аретино в Венецию от мая 1535 года нет в CV, но оно есть в книге ватиканского библиотекаря Джованни Гаэтано Ботари: Bottari Giovanni Gaetano. Raccolta di Lettere sulla Pittura, Scultura e Architettura Scritte da’più celebri personaggi dei secoli XV, XVI, e XVII pubblicata da M. Gio. Bottari e continuata fino ai nostri giorni da Stefano Ticozzi. Vol. 3. Milan: Giovanni Silvestri, 1822. No. 12. P. 39–56 (цитируется часть на с. 41). Воспроизводится с некоторыми изменениями (Giorgin mio стало Giorgio mio) в: Audin Stefano. Le Opere di Giorgio Vasari Pittore e architetto aretino. Florence: S. Audin. 1823. Vol. 6. P. 339–352.

(обратно)

169

Carden. Life of Giorgio Vasari … P. 34.

(обратно)

170

Здесь можно больше узнать об итальянской валюте: -in-leonardos-time.

(обратно)

171

Varchi Benedetto. Storia Fiorentina. Cologne: Pietro Martello, 1721. Р. 588.

(обратно)

172

Varchi Benedetto. Storia Fiorentina. Cologne: Pietro Martello, 1721. Р. 588.

(обратно)

173

Vita di Benvenuto Cellini orefice e scultore fiorentino scritta da lui medesimo. P. 352 (book 1, chap. 16).

(обратно)

174

«Скоронконколо» похоже на бессмысленное имя. Настоящее имя убийцы было Микеле дель Таволаччино.

(обратно)

175

Varchi. Storia Fiorentina. Р. 588–591; Cochrane. Florence in the Forgotten Centuries … P. 14–18.

(обратно)

176

Cochrane. Florence in the Forgotten Centuries … P. 18–21.

(обратно)

177

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Антонио Вазари в Ареццо, 7 января 1537 года, из CV, no. 22.

(обратно)

178

Письмо Джорджо Вазари из Ареццо Бартоломмео Ронтини в Ареццо, 31 января 1537 года, из CV, no. 24.

(обратно)

179

Письмо Джорджо Вазари из Ареццо Антонио Сергвиди во Флоренцию, 6 июля 1537 года, из CV, no. 28.

(обратно)

180

Письмо Джорджо Вазари из Ареццо Антонио Сергвиди во Флоренцию, 6 июля 1537 года, из CV, no. 28.

(обратно)

181

Письмо Джорджо Вазари из Ареццо Антонио Сергвиди во Флоренцию, 6 июля 1537 года, из CV, no. 28.

(обратно)

182

Письмо Джорджо Вазари из Ареццо Бартоломмео Ронтини в Ареццо, 31 января 1537 года, из CV, no. 24.

(обратно)

183

Итальянский текст взят у Роберта Кардена: Carden. The Life of Giorgio Vasari … P. 48.

(обратно)

184

Письмо Джорджо Вазари из Камальдоли Джованни Полластре в Ареццо, 1 августа 1537 года, из CV, no. 30.

(обратно)

185

Письмо Джорджо Вазари из Камальдоли Джованни Полластре в Ареццо, 1 августа 1537 года, из CV, no. 30.

(обратно)

186

Вазари. Жизнеописание Паоло Уччелло, флорентийского живописца.

(обратно)

187

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

188

Brock Maurice. Bronzino. Paris: Taschen, 2002.

(обратно)

189

Пер. А. М. Эфроса.

(обратно)

190

Пер. Г. Д. Муравьевой.

(обратно)

191

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

192

Rowland Ingrid D. The Scarith of Scornello: A Tale of Renaissance Forgery. Chicago: University of Chicago Press, 2004. Р. 115.

(обратно)

193

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

194

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Пьетро Аретино в Венецию, 1 ноября 1538 года, из CV, no. 33.

(обратно)

195

Письмо Джорджо Вазари из Рима Оттавиано Медичи во Флоренцию, 30 ноября 1539 года, из CV, no. 35.

(обратно)

196

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

197

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

198

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

199

Cox-Rearick Janet. Bronizno’s Chapel of Eleonora in the Palazzo Vecchio. Berkeley: University of California Press, 1993. Р. 315.

(обратно)

200

Вазари. Жизнеописание Никколо по прозванию Триболо, скульптора и архитектора.

(обратно)

201

Вазари. Жизнеописание Никколо по прозванию Триболо, скульптора и архитектора.

(обратно)

202

Вазари. Жизнеописание Никколо по прозванию Триболо, скульптора и архитектора.

(обратно)

203

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

204

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

205

Talvacchia Bette. Taking Positions: On the Erotic in Renaissance Culture. Princeton: Princeton University Press, 1999.

(обратно)

206

Вазари. Жизнеописание Джулио Романо.

(обратно)

207

Вазари. Жизнеописание Андреа дель Сарто.

(обратно)

208

Вазари. Жизнеописание Джулио Романо.

(обратно)

209

Berasаtegui Blanca. El Lazarillo no es anónimo // El Cultural. 5 March. 2010, Friday supplement to El Mundo, URL: -Lazarillo-no-es-anonimo/26742 (accessed 22.11.2014).

(обратно)

210

Kroke Antonella Fenech. Un théâtre pour La Talanta: Giorgio Vasari, Pietro Aretino, et l’apparato de 1542 // Révue de l’Art. 168 (2010–12). P. 53–64.

(обратно)

211

Venturi Lionello. Le Compagnie della Calza (sec. XV–XVII) // Nuovo Archivio Veneto, n.s. 16 (1908). 2:161–221; n.s. 17 (1909). 1:140–223; Muir Edward. Civic Ritual in Renaissance Venice. Princeton: Princeton University Press, 1986. P. 167–182.

(обратно)

212

Цит. по: Carden. The Life of Giorgio Vasari … P. 62.

(обратно)

213

Цит. по: Carden. The Life of Giorgio Vasari … P. 62.

(обратно)

214

Цит. по: Carden. The Life of Giorgio Vasari … Р. 63.

(обратно)

215

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

216

Goffen Rona. Renaissance Rivals: Michelangelo, Leonardo, Raphael, Titian. New Haven: Yale University Press, 2001. Р. 463; Kahr Madlyn. Titian’s Old Testament Cycle // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes. 29 (1966). Р. 193–205.

(обратно)

217

Вазари. Жизнеописание Кристофано Герарди, прозванного Дочено да Борго Сан-Сеполькро.

(обратно)

218

Kahr. Titian’s Old Testament Cycle. Р. 193–205.

(обратно)

219

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

220

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

221

Christie’s, New York, Sale 9318, Important Old Master Paintings, 27 Jan. 2000. Информативное эссе Флориана Харба доступно по ссылке: -vasari-the-pieta-1710633-details.aspx?intObjectID=1710633. Также см.: Raphael, Cellini, and a Renaissance Banker: The Patronage of Bindo Altoviti / Donatella Pegazzano, Demetrios Zikos, and Allan Chong, eds. Boston: Isabella Stewart Gardner Museum, 2003.

(обратно)

222

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

223

Wallace William. Who Is the Author of Michelangelo’s Life? // The Ashgate Research Companion to Vasari / David Cast, ed. Burlington, CT: Ashgate, 2014. P. 107–120.

(обратно)

224

Вазари. Жизнеописание Микеланджело.

(обратно)

225

Ladis. Victims and Villains in Vasari’s Lives. P. 93.

(обратно)

226

Вазари. Жизнеописание Леонардо да Винчи.

(обратно)

227

Вазари. Жизнеописание Леонардо да Винчи.

(обратно)

228

Вазари. Жизнеописание Леонардо да Винчи.

(обратно)

229

Вазари. Жизнеописание Леонардо да Винчи.

(обратно)

230

Rowland Ingrid. The Culture of the High Renaissancе … Р. 257–272.

(обратно)

231

Вазари. Жизнеописание Леонардо да Винчи.

(обратно)

232

Спасибо Эндрю Баттерфилду за его наблюдения.

(обратно)

233

Вазари. Жизнеописание Леонардо да Винчи.

(обратно)

234

По поводу продажи «Моны Лизы» королю Франции см.: Jestaz Bertrand. François Ier, Salaì et les tableaux de Léonard // Revue de l’art. 126:4 (1999). Р. 68–72.

(обратно)

235

Webb Ruth. Ekphrasis, Imagination and Persuasion in Ancient Rhetorical Theory and Practice. Farnham, Surrey: Ashgate, 2009.

(обратно)

236

Вазари. Жизнеописание Рафаэлло да Урбино, живописца и архитектора.

(обратно)

237

Вазари. Жизнеописание Рафаэлло да Урбино, живописца и архитектора.

(обратно)

238

Вазари. Жизнеописание Рафаэлло да Урбино, живописца и архитектора.

(обратно)

239

Вазари. Жизнеописание Рафаэлло да Урбино, живописца и архитектора.

(обратно)

240

Вазари. Жизнеописание Рафаэлло да Урбино, живописца и архитектора.

(обратно)

241

Вазари. Жизнеописание Рафаэлло да Урбино, живописца и архитектора.

(обратно)

242

Вазари. Жизнеописание Рафаэлло да Урбино, живописца и архитектора.

(обратно)

243

Вазари. Жизнеописание Рафаэлло да Урбино, живописца и архитектора.

(обратно)

244

Вазари. Жизнеописание Микеланджело Буонарроти, флорентийского живописца и скульптора.

(обратно)

245

Челлини Бенвенуто. Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции. Цит. по русскому изданию: Челлини Б. Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции / пер. М. Л. Лозинского. М.: Художественная литература, 1987. Прим. ред.

(обратно)

246

Вазари. Жизнеописание Микеланджело Буонарроти, флорентийского живописца и скульптора.

(обратно)

247

Lewine Carol F. The Sistine Chapel Walls and the Roman Liturgy. College Park: Pennsylvania State University Press, 1993.

(обратно)

248

Вазари. Жизнеописание Микеланджело.

(обратно)

249

Вазари. Жизнеописание Микеланджело.

(обратно)

250

Вдобавок к этому Микеланджело сделал фрески в капелле Паолина в Ватикане. Но они предназначались для личного пользования, и даже сегодня публике непросто получить к ним доступ. Также он сделал несколько незавершенных скульптур, возможно для своей собственной гробницы: среди них плачущий Иосиф Аримафейский с лицом самого Микеланджело. Но эти работы не выставлялись при его жизни.

(обратно)

251

The Canons and Decrees of the Sacred and Ecumenical Council of Trent, ed. and trans. J. Waterworth. London: Dolman, 1848. 25th decree, p. 235–236: «От всех предрассудков надлежит избавиться… всех непристойностей следует избегать. Так что люди не должны быть нарисованы или украшены так, чтобы вызвать похоть… Пусть епископы направят всю заботу и прилежание на то, чтобы ничего не было беспорядочно, неподобающе или запутанно устроено. Ничего профанного, ничего неблагопристойного быть не должно, чтобы только святость исходила из дома Божьего. И чтобы всё это соблюдалось как можно лучше, Священный синод предписывает, чтобы никто не размещал и не разрешал размещать никаких необычных изображений в любом месте или в церкви, каким бы то ни было способом, кроме как если подобное изображение одобрено епископом». Доступно онлайн: .

(обратно)

252

«Иконология» — это, пожалуй, самый ранний текст, который положил начало науке иконографии, ставшей знаменитой (в примитивном и искаженном виде) благодаря «Коду да Винчи» Дэна Брауна. Протагониста романа Роберта Лэнгдона автор называет профессором символогии. Такого слова нет, но автор наверняка имел в виду иконографию — учение о символах. Работа Рипа переведена на многие языки. В 1709 году вышло английское издание в переводе Пирса Темпеста. Шотландский архитектор написал свою знаменитую «Иконологоию, или Коллекцию эмблематичных фигур» в 1779 году.

(обратно)

253

Panofsky Erwin. Reality and Symbol in Early Netherlandish Painting: ‘Spiritualia sub Metaphoris Corporalium’ // Early Netherlandish Painting: Its Origins and Character. Cambridge: Harvard University Press, 1964. P. 131–148.

(обратно)

254

Gaston Robert. Love’s Sweet Poison: A New Reading of Bronzino’s London ‘Allegory’ // I Tatti Studies in the Italian Renaissance. 4. (1991). P. 249–288.

(обратно)

255

См. похвалу Вазари в: Degli Accademici del Disegno. 6:238.

(обратно)

256

Degli Accademici del Disegno. 6:234.

(обратно)

257

Gaston. Love’s Sweet Poison … P. 287–288.

(обратно)

258

Распространенная в эпоху Возрождения идея invenzione происходит из раннего эссе Цицерона «О нахождении материалов», «Риторики» Аристотеля, «О воспитании оратора» Квинтилиана и более поздних трактатов Цицерона: Kennedy George. A New History of Classical Rhetoric. Princeton: Princeton University Press, 1994; Conley Т. M. Rhetoric in the European Tradition. Chicago: University of Chicago Press, 1990.

(обратно)

259

Об этой картине можно почитать здесь: Pierguidi Stefano. Sulla fortuna della ‘Giustizia’ e della ‘Pazienza’ del Vasari // Mitteilungen des Kunsthistorischen Institutes in Florenz. 51, nos. 3–44 (2007). Р. 576–592.

(обратно)

260

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

261

Pierguidi. Sulla fortuna della ‘Giustizia’ … P. 576.

(обратно)

262

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

263

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

264

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

265

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

266

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

267

Robertson Clare. «Il Gran Cardinale»: Alessandro Farnese and the Arts. New Haven: Yale University Press, 1994.

(обратно)

268

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

269

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

270

Петрарка. Письмо Джованни Колонне, 21 декабря 1336 года, из Epistolae Familiares, 2.9.

(обратно)

271

На греческом говорили и до сих пор говорят в некоторых регионах Италии.

(обратно)

272

Gehl Paul. A Moral Art: Grammar, Culture, and Society in Trecento Florence. Ithaca: Cornell University Press, 1993.

(обратно)

273

Вот краткая хронология первых изданий: 1465 — Цицерон; около 1467 — Юлий Цезарь, Ливий, Плиний Старший, Овидий, Лукан, Апулей, Авл Геллий, Светоний, Силий Италик, Юстин «Эпитома», Донат, Теренций, Страбон, Полибий; 1488 — Гомер; 1495–1498 — Аристотель; 1501 — Вергилий; 1502 — Софокл, Фукидид и Геродот; 1503 — Еврипид; 1509 — Плутарх «Моралии»; 1513 — Платон.

(обратно)

274

Marani Pietro C., Versiero Marco. La biblioteca di Leonardo: Appunti e letture di un artista nella Milano del Rinascimento, Guida alla Mostra. Milan: CastelloSforzesco and Biblioteca Trivulziana, 2015; Frosini F. La biblioteca di Leonardo da Vinci // Scuola Normale di Pisa / Università di Cagliari, Biblioteche dei filosofi: Biblioteche filosofiche private in età moderna e contemporanea, s.v. Leonardo da Vinci. URL: . P. 1–13; Descendre Romain. La biblioteca di Leonardo // Atlante della letteratura italiana / ed. Sergio Luzzatto, Gabriele Pedullà, and Amedeo De Vincentiis. Vol. 1. Turin: Einaudi, 2010. P. 592–595.

(обратно)

275

-h/6400-h.htm.

(обратно)

276

Ladis. Victims and Villains in Vasari’s Lives. P. 31.

(обратно)

277

Вазари. Жизнеописание Пьетро Перуджино.

(обратно)

278

О проблеме датировки (1542 или 1543 год) см.: Ruffini Marco. Art without an Author: Vasari’s Lives and Michelangelo’s Death. New York: Fordham University Press, 2011. Р. 1546; Zimmerman T. C. Price. Paolo Giovio: The Historian and the Crisis of Sixteenth-Century Italy. Princeton: Princeton University Press, 1995. Р. 351, n. 90.

(обратно)

279

Он называет их «эта саранча» (quella cicala) в своем письме к Аретино, 6 октября 1541 года, из CV, no. 45. См.: Zimmerman. Paolo Gioviо … Р. 351, n. 95.

(обратно)

280

Он называет их «эта саранча» (quella cicala) в своем письме к Аретино, 6 октября 1541 года, из CV, no. 45. См.: Zimmerman. Paolo Gioviо … Р. 351, n. 95.

(обратно)

281

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

282

Вазари. Жизнеописание Леона Баттисты Альберти, флорентийского архитектора.

(обратно)

283

Письмо Паоло Джовио из Рима Джорджо Вазари в Римини, 10 декабря 1547 года, из CV, no. 104.

(обратно)

284

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

285

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

286

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

287

De Girolami Cheney Liana. The Homes of Giorgio Vasari. New York: Peter Lang, 2006.

(обратно)

288

Герцогским печатником был фламандец Лауренс-Ленарц ван дер Беке. После того как он поступил на службу к герцогу Козимо в 1547 году, его стали звать Лоренцо Торрентино.

(обратно)

289

Цит. по: Pon Lisa. Rewriting Vasari // Ashgate Research Companion to Giorgio Vasari. Р. 263.

(обратно)

290

Hochmann Michel. Les annotations marginales de Federico Zuccari à un exemplaire des ‘Vies’ de Vasari: La reaction anti-vasarienne à la fin du XVIe siècle // Revue de l’Art. No. 80 (1988). P. 64–71.

(обратно)

291

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

292

Rowland Ingrid. Bramante’s Hetruscan Tempietto // Memoirs of the American Academy in Rome. 51 (2006). Р. 225–238; Eadem. Palladio e le Tuscanicae dispositiones // Palladio, 1508–2008: Il simposio del cinquecento / ed. Franco Barbieri et al. Milan: Marsilio, 2008. P. 136–139.

(обратно)

293

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

294

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

295

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

296

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

297

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

298

Dacos Nicole. La découverte de la Domus Aura et la formation des grotesques à la Renaissance. London: Warburg Institute, 1969.

(обратно)

299

Петрарка. Письмо Франческо Нелли (Francesco dei Santissimi Apostoli), из Epistolae Familiares, 18.8.

(обратно)

300

Dacos. La découverte de la Domus Aura.

(обратно)

301

Письмо Франческо да Сангалло процитировано в: Barkan. Unearthing the Past … P. 3.

(обратно)

302

Rowland. The Correspondence of Agostino Chigi in Vatican MS Chigi R.V.c.

(обратно)

303

Буквально Вазари пишет «как христианин», но имеет в виду это.

(обратно)

304

Письмо Джорджо Вазари из Ареццо Винченцо Боргини во Флоренцию, 4 января 1554 года, из CV, no. 210.

(обратно)

305

Blum Gerd. Giorgio Vasari: Der Erfinder der Renaissance: Eine Biographie. Munich: C. H. Beck, 2011. Р. 177–178.

(обратно)

306

Вазари посвятит свои таланты мирным целям. Козимо уже отправил работать Габриэля Сербеллони в Кортону с его юным помощником Винченцо Лапарелли. Оба они в дальнейшем проектировали укрепления Мальты. В 1557 году Козимо наймет Бальдассаре Ланчи из Урбино в качестве военного архитектора.

(обратно)

307

De Girolami Cheney. The Homes of Giorgio Vasari.

(обратно)

308

Роман Вукайнк описал эти сцены Ной Чарни в серии имейл-интервью 2016 года.

(обратно)

309

Роман Вукайнк, серия имейл-интервью Ной Чарни в 2016 году.

(обратно)

310

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Микеланджело Буонарроти в Рим, 20 августа 1554 года, из CV, no. 215.

(обратно)

311

Magner Lois N. A History of Infectious Diseases and the Microbial World. Westport, CT: Praeger, 2009. Р. 19–25; Dunant Sarah. Syphilis, Sex and Fear: How the French Disease Conquered the World // Guardian. 17 May 2013.

(обратно)

312

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

313

Karmon David. The Ruin of the Eternal City: Antiquity and Preservation in Renaissance Rome. Oxford: Oxford University Press, 2011.

(обратно)

314

Знаменитым центром таких беженцев стал пограничный город Питильяно и порт Ливорно.

(обратно)

315

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

316

Криминалистические отчеты о гробницах Медичи см.: The Medici Project: First Anthropological and Paleopathological Results / Gino Fornaciari, Angelica Vitiello, Sara Giusiani, Valentina Giuffra, Antonio Fornaciari, and Natale Villari. URL: (accessed 17.08.2015).

(обратно)

317

Segre Michael. Higher Education and the Growth of Knowledge: A Historical Outline of Aims and Tensions. New York and London: Routledge, 2015.

(обратно)

318

Письмо Джорджо Вазари из Ареццо Винченцо Боргини во Флоренцию, 1 апреля 1566 года, из CV, no. 609.

(обратно)

319

Письмо Блозио Палладио, Biblioteca Apostolica Vaticana, MS Vat. Lat. 2847, 175r-v. Этот отрывок переведен в: Rowland Ingrid D. The Roman Garden of Agostino Chigi. Groningen: The Gerson Lectures Foundation, 2005. Р. 27.

(обратно)

320

Письмо Джорджо Вазари из Перуджи Винченцо Боргини во Флоренцию, 4 апреля 1566 года, из CV, no. 610.

(обратно)

321

Даниеле да Вольтерра был звездным учеником Микеланджело, а лошадь, о которой пишет Вазари, — это бронзовая конная статуя для Екатерины Медичи, изображающая ее покойного мужа короля Франции Генриха II верхом. «Raccorro qualcosa delle sue fatiche» может означать либо «собрать несколько эскизов», либо «расспросить помощника да Вольтерра о его работах», либо и то, и другое.

(обратно)

322

Письмо Джорджо Вазари из Перуджи Винченцо Боргини во Флоренцию, 14 апреля 1566 года, из CV, no. 611.

(обратно)

323

Письмо Джорджо Вазари из Перуджи Винченцо Боргини во Флоренцию, 17 апреля 1566 года, из CV, no. 613.

(обратно)

324

Venetucci Beatrice Palma. Pirro Ligorio and the Rediscovery of Antiquity // The Rediscovery of Antiquity: The Role of the Artist / ed. Jane Fejfer, Tobias Fischer-Hansen, and Annette Rathje. Copenhagen: Museum Tusculanum Press, University of Copenhagen, 2003. Р. 74.

(обратно)

325

The Canons and Decrees of the Sacred and Ecumenical Council of Trent, ed. and trans. J. Waterworth (London: Dolman, 1848), 25th decree, p. 236.

(обратно)

326

Палеотти писал ему 26 апреля 1567 года так: «Molto magnifico come fratello» — «Великолепнейший сер, как брат брату» (из CV, no. 678).

(обратно)

327

Письмо Джорджо Вазари из Анконы Винченцо Боргини во Флоренцию, 24 апреля 1566 года, из CV, no. 615.

(обратно)

328

Coryat Thomas. Coryat’s Crudities. London, 1611. URL: .

(обратно)

329

Вазари. Жизнеописание Бенвенуто Гарафало.

(обратно)

330

Письмо Джорджо Вазари из Милана Винченцо Боргини во Флоренцию, Поппиано, 9 мая 1566 года, из CV, no. 618.

(обратно)

331

Rowland Ingrid. Vitruvius in Print and in Vernacular Translation: Fra Giocondo, Bramante, Raphael, and Cesare Cesariano // Paper Palaces: The Rise of the Renaissance Architectural Treatise / ed. Peter Hicks and Vaughan Hart. New Haven: Yale University Press, 1998. P. 105–121.

(обратно)

332

Вазари. Жизнеописание Бенвенуто Гарафало.

(обратно)

333

Вазари. Жизнеописание Бенвенуто Гарафало.

(обратно)

334

Вазари. Жизнеописание мадонны Проперции деи Росси, болонского скульптора.

(обратно)

335

Классический труд об истории музеев — это: Haskell Francis, Penny Nicholas. Taste and the Antique: The Lure of Classical Sculpture, 1500–1900. New Haven and London: Yale University Press, 1982.

(обратно)

336

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Винченцо Боргини в Поппиано, 31 июля 1566 года, из CV, no. 628.

(обратно)

337

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Козимо Медичи во Флоренцию, 31 января 1567 года, из CV, no. 652.

(обратно)

338

В Средние века год начинался 25 марта, так что это наш 1567 год. День начинался с заходом солнца. Флорентийские странности никого не удивляли: пройдет некоторое время, прежде чем Европа примет единый календарь. Юлианский календарь был установлен Юлием Цезарем в 45 году до нашей эры. Он основывался на солнечном годе (год равняется 365,25 дня) и использовался во всей Римской империи, но с ее падением использование этого универсального календаря потеряло смысл. По всей бывшей империи действовали разные варианты летоисчисления. Французский календарь начинался на Пасху до реформы 1564 года. Венецианский календарь начинался 1 марта до 1522 года. Английский и флорентийский календари начинались 25 марта до 1752 года. В октябре 1582 года папа Григорий XIII представил новый календарь. Многие приняли его быстро. Последними это сделали Россия в 1918 году и Греция в 1923 году. Флоренция перешла с юлианского на новый, григорианский, календарь 4 октября 1582 года, но из-за несоответствий на следующий день наступило 15 октября.

(обратно)

339

Письмо Джорджо Вазари из Рима Франческо деи Медичи во Флоренцию, 13 мая 1567 года, из CV, no. 662.

(обратно)

340

Barbieri Costanza. Le «magnificenze» di Agostino Chigi: Collezioni e passion antiquarie nella Villa Farnesina. Rome: Accademia dei Lincei, 2014.

(обратно)

341

Письмо Джорджо Вазари из Рима Бартоломео Кончини во Флоренцию, 15 марта 1567 года, из CV, no. 667.

(обратно)

342

Вазари. Описание творений Джорджо Вазари.

(обратно)

343

Вазари. Автор — создателям рисунка.

(обратно)

344

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Винченцо Боргини в Томерелло, 20 сентября 1567 года, из CV, no. 700.

(обратно)

345

Письмо Габриеле Бомбазо из Реджо Джорджо Вазари в Рим, 31 декабря 1572 года, из CV, no. 1052.

(обратно)

346

Brooks Julian. Taddeo and Federico Zuccaro: Artist-Brothers in Renaissance Rome. Los Angeles: Getty Publications, 2007. Esp. xii, 69; Spagnolo Maddalena. Considerazioni in margine: Le postille alle Vite di Vasari // Arezzo e Vasari, Vite e Postille, Arezzo, 16–17 giugno 2005, atti del convegno // ed. Antonino Caleca. Foligno: Cartei & Bianchi, 2007; Hochmann. Les annotations marginales … P. 64–71.

(обратно)

347

Brooks. Taddeo and Federico Zuccaro.

(обратно)

348

Hochmann. Les annotations marginales … P. 64.

(обратно)

349

Hochmann. Les annotations marginales. Р. 64–65.

(обратно)

350

Bottari Giovanni Gaetano. Raccolta di lettere sulla pittura, scultura ed architettura scritte da’ più celebri personaggi dei secoli XV, XVI, e XVII. Vol. 5. Rome: Niccolò e Marco Pagliarini, 1757. P. 510–511, appendix 3.

(обратно)

351

Письмо Джорджо Вазари Оттавиано деи Медичи, март 1532 года, из: Bottari. Raccolta di Lettere … Vol. 3. No. 7, 21–29, процитирован отрывок со с. 21–24. Перепечатано с датой «15 июня 1540 года» в: Audin Stefano. Opere di Giorgio Vasari. Vol. 2. Florence: David Passigli e Soci, 1838. P. 1422. Не включено в CV.

(обратно)

352

The Ashgate Research Companion to Giorgio Vasari / David Cast, ed. Burlington, CT: Ashgate, 2015. P. 34–35.

(обратно)

353

The Ashgate Research Companion to Giorgio Vasari / David Cast, ed. Burlington, CT: Ashgate, 2015. P. 35.

(обратно)

354

Ruffini. Art without an Author: Vasari’s Lives and Michelangelo’s Death. P. 2. Руффини говорит, что это смешно, потому что Микеланджело развил собственную технику, которой не было до него. И стало быть, никто его не учил. Академические, «ученые» техники, таким образом, происходят от обожания кого-то, кто не учился ни у кого.

(обратно)

355

Ruffini. Art without an Author: Vasari’s Lives and Michelangelo’s Death. P. 2.

(обратно)

356

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Франческо деи Медичи в Поджо-а-Кайано, 27 сентября 1569 года, из CV, no. 775.

(обратно)

357

Progetto Medici: Risultati della ricercа. URL: (accessed 26.09.2015).

(обратно)

358

Имя Пий происходит от лат. pius — «благочестивый», «добродетельный». Прим. ред.

(обратно)

359

Письмо Козимо Бартоли из Венеции Джорджо Вазари во Флоренцию, 22 сентября 1571 года, из CV, no. 913.

(обратно)

360

Письмо Козимо Бартоли из Венеции Джорджо Вазари во Флоренцию, 8 сентября 1571 года, из CV, no. 907.

(обратно)

361

См.: Celetti Alessio. Autorappresentazione e la Riforma: gli affreschi della Sala Regia vaticana // Eurostudium. Jan. — March 2013. URL: %20pronto.pdf.

(обратно)

362

Письмо Джорджо Вазари из Рима Франческо Медичи во Флоренцию, 7 декабря 1570 года, из CV, no. 858.

(обратно)

363

Письмо Джорджо Вазари из Рима Франческо Медичи во Флоренцию, 4 мая 1571 года, из CV, no. 884.

(обратно)

364

Роман Вукайнк в имейл-интервью с Ноем Чарни, 2016 год.

(обратно)

365

Письмо Джорджо Вазари из Рима Винченцо Боргини во Флоренцию, 5 декабря 1572 года, из CV, no. 1044.

(обратно)

366

Письмо Джорджо Вазари из Рима Винченцо Боргини во Флоренцию, 5 декабря 1572 года, из CV, no. 1044.

(обратно)

367

Письмо Джорджо Вазари из Рима Винченцо Боргини во Флоренцию, 5 февраля 1573 года, из CV, no. 1064.

(обратно)

368

Община Филипо Нери описывает эту историю у себя на сайте: -visita-sette-chiese.

(обратно)

369

Чтобы оценить богатство Вазари, можно в качестве примера взять счет от июля 1568 года, составленный по предложению герцога Козимо Медичи. Письмо Джорджо Вазари Козимо Медичи, 22 июля 1568 года, из CV, no. 719: «За каждую из больших историй во фреске… — триста дукатов. За каждую меньшую фреску двести дукатов. За каждую из четырех картин на камне — по сто дукатов. И за все десять историй, о которых шла речь выше, две тысячи дукатов. На нижней стене двенадцать историй остается [еще сделать] в масле, и эти по сто дукатов каждая, в сумме будет тысяча двести дукатов». Три тысячи двести дукатов и впрямь были огромной суммой, сравнимой с заработком за десять лет. И это были только счета, без ежегодного жалованья.

(обратно)

370

Проповедь, в которой пастырь доступно истолковывает тот или иной отрывок из Священного Писания. Прим. ред.

(обратно)

371

Боргини приводит полный текст в письме от 2 мая 1573 года. Письмо Винченцо Боргини из Флоренции Джорджо Вазари в Рим, из CV, no. 1090.

(обратно)

372

Боргини приводит полный текст в письме от 2 мая 1573 года. Письмо Винченцо Боргини из Флоренции Джорджо Вазари в Рим, из CV, no. 1090.

(обратно)

373

De Jong Jan. The Power and the Glorification: Papal Pretensions and the Art of Propaganda in the Fifteenth and Sixteenth Centuries. College Park: Pennsylvania State University Press, 2013.

(обратно)

374

Письмо Джорджо Вазари из Рима Винченцо Боргини во Флоренцию, 16 апреля 1573 года, из CV, no. 1085.

(обратно)

375

Письмо Джорджо Вазари из Рима Винченцо Боргини во Флоренцию, 29 мая 1573 года, из CV, no. 1096.

(обратно)

376

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Винченцо Боргини в Пиан ди Муньоне, 26 июня 1573 года, из CV, no. 1099.

(обратно)

377

Письмо Джорджо Вазари из Флоренции Винченцо Боргини в Пиан ди Муньоне, 18 июля 1573 года, из CV, no. 1110.

(обратно)

378

Diario Fiorentino di Agostino Lapini dal 252 al 1596 / ed. Giuseppe Odoardo Corazzini. Florence: Sansoni, 1900. Р. 186.

(обратно)

379

The Classical Tradition. Anthony Grafton, Glenn Most, and Salvatore Settis, eds. Cambridge: Belknap Press of Harvard University Press, 2013. P. 78.

(обратно)

380

Gombrich Ernst M. The Essential Gombrich: Selected Writings on Art and Culturе / foreword to Richard Woodfield, ed. New York: Phaidon Press, 1996. Р. 7.

(обратно)

381

Для большей информации о кураторе Деноне см.: McClellan Andrew. Inventing the Louvre: Art, Politics, and the Origins of the Modern Museum in Eighteenth-Century Paris. Berkeley: University of California Press, 1994. О Деноне и краже искусства см.: Charney. Stealing the Mystic Lamb: The True Story of the World’s Most Coveted Masterpiece.

(обратно)

382

Итальянские издания печатались в 1760, 1811 и 1864 годах, но в 1868-м текст оживили многочисленными примечаниями. Он был переведен на английский только частично и только в 1848 году г-жой Джонатан Фостер. За этим последовали другие издания. Но все они были сокращенными, пока в 1912–1915 годах Гастон де Вере не опубликовал первое полное издание — десятитомник английского перевода «Жизнеописаний» под названием Quattrocentenary.

(обратно)

383

Однажды Дювин хотел, чтобы Беренсон атрибутировал работу «Поклонение пастухов» как произведение Джорджоне, который рано умер и оставил после себя очень мало дошедших до нас работ. Поэтому его картины невероятно дорого стоят. Беренсон считал, что работа принадлежит современнику Джорджоне Тициану, который дожил до восьмидесяти лет и написал множество картин, стоящих теперь не так дорого. Беренсон стоял на своем и добился правды. Саймон Грей написал об этом споре пьесу «Старые мастера», поставленную в 2004 году.

(обратно)

384

Пер. М. Л. Лозинского.

(обратно)

385

Эта информация получена из нескольких телефонных разговоров с Серачини в 2015 году. По его сведениям, ничто из вышеперечисленного не было упомянуто в СМИ. Хотя популярность самой темы породила тысячи сюжетов в новостях разных стран мира.

(обратно)

386

Вазари. Жизнеописание Леонардо да Винчи.

(обратно)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

  1. Утраченный Леонардо

  2. Как читать «Жизнеописания» Вазари

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  3. От горшечников к живописцам. Предшественники и первые учителя Вазари

  4. Из Ареццо во Флоренцию

  5. Бедствия и разграбление

  6. Художник против художника. Демонические жуки и поучительные истории

  7. Преимущества войны

  8. Снова среди Медичи

  9. Рим после разграбления

  10. Флорентийский художник

  11. Убийство и отмщение

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  12. Странствующий художник

  13. Флоренция, Венеция, Рим

  14. Человек эпохи возрождения. Леонардо, Рафаэль, Микеланджело 15. Символы и смена вкусов

  16. В Неаполь

  17. Рождение «Жизнеописаний»

  18. Чтение во времена Возрождения

  19. Новый Витрувий

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  20. Sempre in moto

  21. Встряска во Флоренции

  22. Академия рисунка и второе издание «Жизнеописаний»

  23. В пути

  24. Вторые «Жизнеописания»

  25. Снова странствия

  26. Между куполом и Царской залой

  27. Царская зала

  28. Наследие «Жизнеописаний»

  29. Возвращаясь к джоттовскому «О»

  30. Заключение. Cerca trova

Благодарности

Библиография

  Первичные источники

МИФ Креатив

Над книгой работали

Эту книгу хорошо дополняют Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg