«Екатерина Павловна, великая княжна»

Екатерина Павловна, великая княжна (fb2) - Екатерина Павловна, великая княжна (пер. Ж. А. Колобова) 1683K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Детлеф Йена

Детлеф Йена ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА: ВЕЛИКАН КНЯЖНА — КОРОЛЕВА ВЮРТЕМБЕРГА

*

Серия основана в 2001 году

Перевод с немецкого Ж. А. Колобовой

© 1993 by Verlag Friedrich Pustet

© ООО «Издательство Астрель», 2005

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ　 ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА: ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ЭПОХИ 　

Книга немецкого исследователя Детлефа Йена посвящена жизни и деятельности великой княжны Екатерины Павловны (1788–1819), — принцессы Ольденбургской и королевы Вюртембергской, любимой сестры императора Александра I. Судьба Екатерины, к сожалению, мало исследована в России, а имя ее едва ли известно за пределами узкого круга профессиональных историков. Между тем эта незаурядная женщина сыграла значительную роль в истории Европы начала XIX века. Вся недолгая, но яркая и богатая событиями жизнь Екатерины — дочери русского императора Павла I и императрицы Марии Федоровны, урожденной принцессы Вюртембергской, — служила зримым подтверждением того колоссального взаимовлияния, которое было присуще России и Германии на протяжении всего XIX века. Период становления личности и взросления великой княжны пришелся на неспокойные для России годы. Дворцовый переворот 1801 года, приведший к власти Александра I, попытки либеральных реформ, которые он предпринимал, наконец, борьба России с Наполеоном — вот важнейшие события, оказавшие значительное влияние на судьбу и мировоззрение Екатерины Павловны. Великая княжна оказывала определенное влияние на политику своего брата, имевшую огромное значение как для России, так и для всей Европы. Автор не без успеха выявляет «скрытые пружины» политической деятельности Екатерины Павловны, вскрывает мотивы ее поступков. Главной движущей силой политической активности юной великой княжны немецкий историк считает ее незаурядное честолюбие и стремление играть заметную роль в русской и европейской политике.

Книга Детлефа Йена написана в жанре психологической истории, предполагающем исследование особенностей характера, психологических черт, мотивации поступков изучаемого исторического персонажа. Привлекая множество источников, автор стремится показать истинные причины тех или иных действий героини своего повествования. Первостепенное внимание уделяется династической политике петербургского императорского двора в начале XIX века и личным инициативам вдовствующей императрицы Марии Федоровны в этой области, направленным на укрепление политического влияния России в германских государствах. В отечественной исторической науке XX века, к сожалению, мало внимания уделялось исследованию династической политики дома Романовых. Между тем во время острых политических кризисов в Европе конца XVIII — начала XIX века личные связи монархов имели огромное значение во взаимоотношениях государств. В период ожесточенной дипломатической, а потом и вооруженной борьбы, которую Россия вела с наполеоновской Францией, разумная династическая политика русского императорского двора существенно способствовала возникновению и укреплению общеевропейского союза, сокрушившего в конечном итоге наполеоновскую империю и избавившую Европу от французской гегемонии. Немалую роль в династической политике дома Романовых сыграла и Екатерина Павловна. Детлеф Йен подробно исследует этот вопрос, попутно приоткрывая завесу над многими неясными сюжетами династической политики европейских дворов начала XIX века. Изучение личности Екатерины Павловны в контексте династической политики дома Романовых позволяет лучше понять особенности ее психологии, мотивы тех или иных поступков великой княжны.

Много внимания автор уделяет рассмотрению мировоззрения героини своего повествования. Детлеф Йен подробно останавливается на вопросе о взаимоотношениях Екатерины Павловны с известным писателем и историографом Н. М. Карамзиным. Подробно рассматривается деятельность принцессы Ольденбургской во время Отечественной войны 1812 года. Основой мировоззрения Екатерины Павловны автор считает пламенный патриотизм, который в сочетании с приверженностью к консервативно-монархическим принципам делал ее одной из центральных фигур аристократической оппозиции либеральному курсу императора Александра в начале XIX века. В годы войны 1812 года принцесса была сторонницей бескомпромиссной борьбы с Наполеоном и делала все от нее зависящее, чтобы эта борьба окончилась победой России.

Чрезвычайно интересной является разработка Детлефом Йеном темы внешнеполитических усилий Екатерины Павловны, направленных на усиление влияния России в Европе в период подготовки и проведения Венского конгресса. Дипломатические контакты Екатерины Павловны находились в тени деятельности ее венценосного брата Александра, однако они имели немаловажное значение в процессе складывания системы межгосударственных отношений в период после завершения войн с наполеоновской Францией. Детлеф Йен отмечает также большое влияние Екатерины Павловны на своего старшего брата в сфере идеологии. Как считает автор, в значительной мере именно благодаря ей мысль об особом христианском предназначении российского императора овладела сознанием Александра и трансформировалась в идею союза христианских государей, направленного на поддержание мира и стабильности в Европе.

Еще одной темой, подробно рассматриваемой автором, с которой, к сожалению, абсолютно незнакомы отечественные историки, является деятельность Екатерины Павловны по организации системы социального попечительства в королевстве Вюртемберг. Опираясь на документы из немецких архивов, Детлеф Йен подробно анализирует деятельность Екатерины Павловны, направленную на помощь малоимущим слоям населения Вюртемберга и поддержку социальной стабильности государства, целью которой в конечном итоге являлось укрепление королевской власти. Екатерина Павловна одной из первых в Западной Европе создала массовую и эффективную систему благотворительности в масштабах целого государства. При этом молодая королева руководствовалась не только филантропическими соображениями, но и тонким политическим расчетом. Будучи одной из самых богатых дам в Вюртемберге, опираясь на экономическую мощь России и императорского дома Романовых, Екатерина Павловна делала все возможное для того, чтобы возродить экономику этого немецкого государства и поддержать своих подданных в годы разрухи, являвшейся следствием многочисленных войн, происходивших на территории Германии в начале XIX века.

Большое внимание Детлеф Йен уделяет загадке ранней смерти Екатерины Павловны. Он аргументированно доказывает, что смерть королевы Вюртемберга явилась следствием естественных причин, — слабого здоровья Екатерины Павловны и огромных физических перегрузок, связанных с общественной и государственной деятельностью королевы.

Работа немецкого историка выгодно отличается от многих подобных книг отечественных авторов глубиной психологического анализа поступков и чувств героини, наличием многочисленных смелых и неожиданных исторических реконструкций, результатом которых является необыкновенно рельефный и выпуклый и как будто «живой» исторический портрет Екатерины Павловны. Вместе с тем работа Детлефа Йена вносит много нового в наши знания об этой незаурядной женщине, чья жизнь была в равной мере подчинена служению интересам России и Германии. Автор широко использует обширные материалы немецких архивов, мало исследованные по тем или иным причинам отечественными историками.

К сожалению, Детлефу Йену в его книге «Екатерина Павловна: великая княжна — королева Вюртемберга» не удалось избежать влияния целого ряда мифов, широко распространенных как в отечественной, так и в зарубежной историографии. Это в первую очередь миф о психическом расстройстве императора Павла I. Мысль о том, что император безумен, активно муссировалась в кругах оппозиционного дворянства в течение всего периода царствования Павла. Она появилась и активно распространялась людьми, заинтересованными в дискредитации политики императора, и впоследствии послужила одним из аргументов, которым участники мартовского переворота 1801 года оправдывали свои действия[1]. В дальнейшем мысль о сумасшествии Павла перекочевала в отечественную и вслед за ней в зарубежную историографию. Между тем новейшие работы, посвященные жизни и деятельности Павла I, не подтверждают тезиса о его безумии. Политика нового императора действительно существенно отличалась от политики Екатерины Великой, но объясняется это не какими-то психическими патологиями императора, а теми глубочайшими расхождениями во взглядах на власть, роль и права монарха, которые существовали между ним и его матерью.

Второй миф, который активно используется в книге, — миф о слабом и нерешительном политике Александре I. На протяжении практически всей работы автор старается показать, что при принятии всех важных решений императором Александром решающее влияние на него оказывали сестра и мать. На самом деле это не так. Детлеф Йен сам часто не замечает того, что текст его книги прямо противоречит заявляемым утверждениям. По большинству вопросов внутренней и внешней политики Александр I, выслушивая советы сестры и матери, тем не менее принимал собственные решения, существенно отличавшиеся от тех, которые ему рекомендовались. В ночь с 11 на 12 марта 1801 года был совершен государственный переворот, который привел к гибели императора Павла и возвел на престол его сына, императора Александра I.

Для того чтобы обосновать мысль о всеобъемлющем влиянии, оказываемом на императора его сестрой Екатериной Павловной, автор активно использует широко распространенный слух о якобы существовавших между ними интимных отношениях, выходивших за рамки родственной привязанности. Причем, если в начале книги существование подобных связей лишь предполагается автором, правда, с большой долей вероятности, в конце высказывания на эту тему приобретают характер доказанных утверждений. Вообще легенда о том, что отношения Александра I и Екатерины Павловны не ограничивались только родственными чувствами, широко распространена в историографии. Достаточно упомянуть книгу известного французского историка и писателя Анри Труайя[2], в которой этому пикантному сюжету также уделяется немало места. Следует, однако, отметить, что сам факт подобной связи до сих пор не подтвержден документально. В качестве доказательства обычно ссылаются на сохранившуюся переписку Александра и его сестры и на многочисленные слухи об их особых отношениях, ходившие среди придворных и иностранных дипломатов в начале XIX века. Однако сплетни и слухи — источник крайне ненадежный. Они во все времена существовали вокруг любой значимой персоны, но их обилие не является доказательством подлинности. Что же касается переписки императора и его сестры, то она не дает однозначного ответа на вопрос о характере их отношений. Многие письма Александра к Екатерине Павловне действительно написаны в крайне игривом тоне, но ведь таков всегда был стиль общения русского императора с женщинами. Еще современники отмечали, что Александр очень много флиртовал с окружающими его дамами, но при этом он крайне редко заводил действительно серьезные романы. Вполне вероятно, что этот стиль легкого, ни к чему не обязывающего флирта он распространял и на свою действительно горячо им любимую сестру. Необходимо также помнить, что Александр I был верующим человеком, христианином, для которого кровосмесительная связь была неприемлема по религиозно-этическим соображениям. Так что тезис о существовании особых отношений императора и Екатерины Павловны нуждается в дополнительном обосновании, и его использование для доказательства ее влияния на брата можно как минимум поставить под вопрос.

Вообще образ противоречивого, нерешительного и вечно колеблющегося человека, «властителя слабого и лукавого», который вырисовывается в книге, противоречит историческим фактам. Историки, пытающиеся оценить политику Александра I в духе знаменитых пушкинских строк о «нечаянно пригретом славой» «плешивом щеголе», рассуждая о нерешительности российского императора, обычно принимают за нее необычайную политическую гибкость и мастерство компромиссов, которые наряду с упорством, проявляемым в нужное время, неизменно приводили Александра к успеху.

Необходимо помнить, что именно этот якобы слабый и нерешительный государь блестяще переиграл французского императора на поприще политики и дипломатии и в конечном итоге сыграл ведущую роль в разгроме Наполеоновской франции. Именно Александр руководил деятельностью русской дипломатии по расколу общеевропейской коалиции во главе с Наполеоном, направленной против России. Французскому императору так и не удалось вовлечь в войну Швецию и Турцию, что серьезно осложнило его задачи в военном походе 1812 года. Именно Александр проявил твердость и не пошел ни на какие переговоры с завоевателем, когда наполеоновские войска вступили в Москву. Именно он рискнул перед лицом надвигающейся общенациональной угрозы обратиться за поддержкой ко всему русскому народу в Москве летом 1812 года и опереться на эту поддержку в борьбе за независимость страны. Какое из этих действий русского императора можно назвать слабым? В чем проявилась нерешительность Александра? Автор книги сам не замечает, как его утверждения вступают в противоречие с историческими фактами, на которые он сам опирается.

Образ слабого императора Александра, по всей видимости, подталкивает Детлефа Йена еще к одному утверждению, которое, по нашему глубокому убеждению, не соответствует действительности. Через всю книгу красной нитью проходит мысль о стремлении Екатерины Павловны стать императрицей. Несколько раз автор намекает на желание великой княжны получить русскую императорскую корону, сравниться с великой бабушкой Екатериной II и т. п. Вряд ли гипотеза о честолюбивых планах Екатерины Павловны в отношении русского императорского трона имеют под собой какие-либо основания. Эпоха дворцовых переворотов, женских правлений и политических потрясений в Российской империи ушла в безвозвратное прошлое вместе с беспокойным XVIII веком. Конец ей положил император Павел I, издавший в 1797 году закон, четко регламентировавший процесс передачи императорской власти наследнику трона. Дворцовые перевороты XVIII столетия были возможны тогда, когда существовали определенные неясности в системе престолонаследия. Петровский указ, согласно которому действующий монарх сам выбирал себе наследника, подобные неясности создавал. Закон, подписанный Павлом I в 1797 году, предусматривал передачу императорской власти от отца к сыну, а в случае отсутствия такового — к следующему по старшинству брату и далее его потомкам мужского пола. Этот закон сыграл большую роль в упорядочении процесса передачи верховной власти в Российской империи. На протяжении всего XIX века ни один из русских императоров не получил корону вопреки ему. Даже во время острых политических кризисов, которые время от времени происходили в процессе передачи власти, как было, например, в ноябре-декабре 1825 или в марте 1881 года, этот закон неизменно оказывал стабилизирующее влияние на политическую ситуацию в стране.

Властные амбиции Екатерины Павловны, даже если они у нее и были, в рамки этого закона никак не вписывалась. И вряд ли в условиях стабилизации власти, которая произошла после того, как императором стал ее брат Александр, она могла даже помыслить, а не то что высказать желание или предпринять какие-либо действия для того, чтобы попытаться стать Екатериной III. Детлеф Йен приводит многочисленные высказывания Екатерины, призванные подтвердить властолюбивые помыслы молодой великой княжны, но эти высказывания не поддаются однозначному толкованию и поэтому не могут служить доказательством стремления Екатерины к верховной власти в России. Точно так же они не могут рассматриваться как подтверждение того доминирующего влияния, которое княжна оказывала на своего якобы «слабохарактерного» брата.

Вообще для работы Детлефа Йена характерна весьма смелая трактовка многочисленных устных и письменных высказываний Екатерины Павловны, которые вовсе не выглядят так однозначно, как в книге. Обратной стороной необыкновенной живости и психологизма портрета великой княгини, созданного Детлефом Йеном, стал недостаток документальной точности его повествования. Доказательность многих утверждений принесена автором в жертву убедительности и логичности создаваемого им психологического портрета Екатерины Павловны. Впрочем, книгу Детлефа Йена и нельзя рассматривать лишь как научную монографию. Это во многом субъективная попытка приобщить читателя к живой реальности европейской истории начала XIX века, понять мотивы поступков и психологию людей той бурной эпохи, когда решались судьбы России и всей Европы.

К.и.н. И. А. Воронин

ПРЕДИСЛОВИЕ

Великая княжна Екатерина Павловна родилась в Царском Селе в 1788 г. Последние годы своей недолгой жизни, с 1816 по 1819 г., она, став женой короля Вильгельма I Вюртембергского, провела в Вюртемберге. В Юго-Западной Германии до сих пор помнят и уважают русскую княгиню, по инициативе которой было создано множество благотворительных учреждений. Многие жители Вюртемберга почитали свою королеву как святую. И хотя общественная деятельность Екатерины Павловны была удивительно плодотворной, истинные мотивы ее поступков долгое время оставались неясными и потому требуют всестороннего рассмотрения. При этом не следует ограничиваться только анализом последних лет, проведенных дочерью Павла I в Вюртемберге. Титул королевы Вюртембергской стал своеобразной вершиной в ее короткой, но полной честолюбивых замыслов жизни. Благотворительная деятельность в ту эпоху была неотъемлемой частью политики патернализма и традиционным занятием просвещенных правительниц. Но благотворительность Екатерины Павловны имела и глубокий политический смысл: государственные интересы Российской империи здесь тесно переплелись с острыми социальными проблемами Германии того времени и стремлением немцев к объединению.

Внезапная смерть в январе 1819 г. молодой женщины, имевшей чрезвычайно сложный характер и отягощенное плохой наследственностью здоровье, породила множество слухов и домыслов. Ее земной путь стал фатальной цепью трагических обстоятельств, виновником которых были как она сама, так и ее семья, циничные уловки политиков и дипломатов, дух эпохи, раздираемой войнами, и, наконец, просто игра случая.

Детство любознательной девочки прошло при дворе Екатерины Великой, за внешним блеском и пышностью которого скрывались многочисленные интриги. Ее характер сформировался под влиянием матери, отличающейся добрым нравом и политической амбициозностью, и отца, страдающего болезненными проявлениями мании преследования, жестокое убийство которого так потрясло Екатерину. Современникам особенно бросалось в глаза большое сходство характеров дочери и отца.

1805 г., год поражения русской армии под Аустерлицем, стал рубежом взросления великой княжны. С помощью матери Екатерина попыталась занять австрийский престол, но дипломатия Наполеона I и политические интересы самой Российской империи не позволили ее честолюбивым планам осуществиться. Брак Екатерины Павловны с принцем Георгом Гольштейн-Ольденбургским, заключенный в 1809 г., напротив, был выгоден России, искавшей выход из сложной ситуации, вызванной условиями Тильзитского мира 1807 г. и участием в континентальной блокаде Великобритании. Екатерина окунулась в водоворот жестокой внутриполитической борьбы, связанной с отношением к Наполеону различных придворных группировок в России. Стремясь к влиянию на брата-императора, она и сама не гнушалась дворцовых интриг.

Год военного похода Наполеона I в Россию лично для Екатерины Павловны оказался несчастливым: в декабре 1812 г. она овдовела, оставшись одна с двумя сыновьями. Российская империя вышла из этой войны победительницей. Во всем великолепии воссияла звезда славы Александра I — спасителя Европы. Пользуясь покровительством брата, претендовавшего теперь на роль общеевропейского арбитра, Екатерина возобновила прерванные в 1808 г. попытки овладеть австрийской короной. Однако политическая система Меттерниха помешала реализации российских притязаний на господство в Европе. Для великой княгини это означало крушение ее личных планов. В это время начали проявляться психические отклонения, доставшиеся ей в наследство от отца.

Замужество за кронпринцем Вюртембергским, в котором немцы, вдохновленные имперскими идеями барона Генриха Фридриха Карла Штейна, видели будущего кайзера единой Германии, стало последним шансом для стремящейся к власти Екатерины Павловны. Но и этим надеждам не суждено было сбыться. Ранняя трагическая смерть стала своеобразным символическим эпилогом всей ее жизни.

Самые близкие узы связывали Екатерину Павловну с матерью Марией Федоровной, братом Александром и сестрой Марией, проживавшей после своего замужества в 1804 г. в Веймаре, с которыми она советовалась по всем личным и политическим вопросам. Несмотря на любовь к Екатерине, и принц Георг Гольштейн-Ольденбургский, и король Вильгельм I Вюртембергский стремились использовать ее влияние при решении своих сложных политических задач. Вместе с тем они видели ее в качестве посредника при решении сложных политических задач. Четверо детей Екатерины — два сына и две дочери — росли, окруженные материнской заботой и любовью. Она была хорошо знакома со всеми выдающимися европейскими политиками своего времени, многие из которых прислушивались к ее мнению.

Жизнь Екатерины Павловны была подобна короткой вспышке, осветившей многие противоречия потрясенной войнами начала XIX в. Европы. Екатерина так и не суждено было обрести покой и умиротворение. В конечном счете ее погубили собственное непомерное честолюбие и доставшееся в наследство от отца заболевание. Но именно в таких ярких и противоречивых натурах в полной мере отражаются все коллизии времени, поскольку сам исторический процесс во всем его разнообразии невозможно уложить в узкие рамки тех или иных удобных для исследователя концепций. Жизненный путь Екатерины Павловны — лучшее тому подтверждение, и многие его аспекты, казалось бы, столь далекие от нас, и сегодня не потеряли своей притягательности и актуальности. В данной работе автор пытается распутать сложный клубок мыслей и поступков русской великой княжны и осветить в первую очередь те проблемы, которые в существующей обширной литературе о ней затрагивались лишь вскользь или не затрагивались вовсе.

К написанию этой книги автора подтолкнуло его собственное исследование биографии великой княгини Марии Павловны, сестры героини настоящего труда, а также советы вюртембергских друзей, прежде всего Евгения Унгерера из Штутгарта. Автор благодарен за помощь своему парижскому другу и коллеге Алоизу Шумахеру, а также сотрудникам государственных архивов в Штутгарте, Веймаре и Ольденбурге. Особую признательность за плодотворное сотрудничество автор выражает издателю Фрицу Пустету и преподавателю Хайди Криннер-Янсик.

Рокау, весна 2003 г. Детлеф Йена

ГЛАВА I ДЕТСТВО В АТМОСФЕРЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ ИНТРИГ

Страсти у трона. Екатерина II против своего сына Павла

К югу от Санкт-Петербурга расположен город Павловск, на территории которого некогда располагалась летняя резиденция русского императора Павла I. В одном из кабинетов дворца висит большая картина, написанная художником Герхардом Кюгельхеном в 1800 г. На ней изображена вся большая семья Павла I — деятельный и благородный монарх в окружении «святого семейства». В центре, на фоне романтического пейзажа, в идиллической обстановке восседает сам император, вокруг него живописной группой расположились супруга Мария Федоровна и их десять детей. На переднем плане слева художник поместил бюст Петра Великого, словно зорко следящего за своими потомками: наследником престола Александром (род. в 1777 г.), великим князем Константином (род. в 1799 г.), великими княжнами Александрой (род. в 1783 г.), Еленой (род. в 1784 г.) и Анной (род. в 1795 г.), а также их младшими братьями Николаем (род. в 1796 г.) и Михаилом (род. в 1798 г.). Маленькая Ольга, которая умерла в 1795 г. в трехлетием возрасте, нарисована здесь в виде скульптурного портрета. Рядом с Павлом, вокруг арфы, подобно трем грациям, расположились императрица Мария Федоровна с двумя дочерьми Марией (род. в 1786 г.) и Екатериной (род. в 1788 г.). Мать и дочери изображены в полном расцвете своей красоты и напоминают ангелов, явившихся в этот благополучный мир, полный идеальной гармонии и семейного счастья и очень далекий от разгоревшейся в Европе войны против корсиканского узурпатора.

Художник правильно понял стоявшую перед ним задачу. Безупречный облик царствующей семьи должен был внушать чувство уверенности и силы, столь необходимое среди потрясений того времени. И лишь одна небольшая деталь нарушает общий миролюбивый тон картины: у ног императрицы Марии Федоровны лежит ружье, наполовину скрытое в траве, которое явно не вписывается в общую композицию живописного полотна. Ствол направлен прямо на императора и словно предвещает его близкую гибель.

Мирный мотив картины Герхарда Кюгельхена никак не соответствовал реальности. Павел Петрович (род. в 1754 г.), сын Петра III и Екатерины II, в 1776 г. сочетался вторым браком с вюртембергской принцессой Софией Доротеей Августой Луизой, которая, перейдя в православие, приняла имя великой княгини Марии Федоровны. Через год после бракосочетания наследника престола и в связи с рождением его первого сына императрица Екатерина II пожаловала молодой чете около 400 гектаров неосвоенной земли вдоль реки Славянки. Там в последующие годы был возведен дворцовый комплекс и разбит парк. Так появился Павловск. Павел и Мария горячо полюбили друг друга, хотя их брак и был продиктован исключительно династическими и политическими соображениями. Российской империи было необходимо дружественное государство у границ с Францией, а Екатерина II давно желала рождения здорового внука — наследника престола, которого она могла бы воспитывать по собственному усмотрению, превратив в конкурента своему сыну. Первый брак Павла был неудачным. Его супруга Наталья Алексеевна, урожденная принцесса Гессен-Дармштадтская, скончалась через три года после свадьбы. Теперь Павел и его молодая жена, несмотря на сложные обстоятельства, в которых они оказались, не жалели ни времени, ни сил, чтобы превратить создаваемый в Павловске дворцово-парковый ансамбль в духовный и культурный центр своей семьи и ближайшего окружения.

Екатерина II сделала столь щедрый подарок не без умысла. Самостоятельно воспитывая детей Павла и Марии, императрица стремилась удалить нелюбимого сына подальше от столицы и направить его усилия на решение второстепенных задач, связанных с обустройством резиденции. Таким образом, Павел, который давно уже незаконно был лишен короны, не имел возможности участвовать в большой политике, хотя Екатерина II и вынуждена была все-таки прислушиваться к его мнению по принципиальным стратегическим вопросам. Павел ненавидел свою мать за все те унижения, которым она намеренно его подвергала.

Мария Федоровна, красивая и умная женщина, пыталась примирить мать и сына. Ей приходилось тратить немало сил, чтобы удерживать от необдуманных поступков своего мужа, подверженного частым и безудержным приступам гнева. Она стремилась быть хорошей женой, оберегать и правильно воспитывать своих детей. Мария Федоровна, в характере которой доброта сочеталась с дворянской спесью, самонадеянностью и политической амбициозностью, прекрасно понимала, какое значение для будущего всей ее семьи и в первую очередь ее детей имело бы примирение наследника престола с императрицей. Российская империя под управлением Екатерины Великой приобретала все большую силу и авторитет в Европе. И если ее собственный супруг не мог способствовать этому, то хотя бы дети должны были продолжить дело, начатое «великим мужчиной по имени Екатерина», как выразился Вольтер. Мария Федоровна старалась внешне не реагировать на колкости императрицы и не обращать внимания на интриги с ее стороны, пытаясь по возможности «обращать это себе на пользу». Ей пришлось смириться с тем, что для борьбы с Павлом Екатерина II пользовалась своим влиянием на воспитываемых под ее непосредственным надзором мягкосердечного Александра и своевольного грубоватого Константина. А в 1783 г. Павлу и его семье пришлось пережить еще одно оскорбление. В этом году князь Г. А. Потемкин присоединил к Российской империи Крым. Григорий Потемкин обладал выдающимися способностями государственного деятеля и смог в течение десяти лет сделать блестящую карьеру, став фаворитом и ближайшим сподвижником Екатерины Великой и оттеснив тем самым своего предшественника Григория Орлова. Именно Г. Г. Орлову Екатерина II была обязана своим успехом в узурпации трона. Среди многочисленных подарков фавориту был и дворец в Гатчине, расположенный, как и Павловск, южнее Санкт-Петербурга. Орлов считался одним из главных личных врагов и политических противников Павла. И вот через десять лет после отставки Орлова, когда Мария Федоровна родила своего третьего ребенка — дочь Александру, императрица проявила к наследнику высочайшую милость и передала ему во владение Гатчинский дворец, так как в Павловске еще только возводились первые постройки. «Просвещенная правительница» в очередной раз проявила большую изобретательность по части унижения сына. Павлу было невыносимо жить во дворце, принадлежавшем некогда его заклятому врагу. В годы своего могущества всесильный фаворит делал все возможное, чтобы лишить наследника престола его законных прав. Потом Орлов вынужден был умерить свое неуемное честолюбие, но великий князь Павел никогда не забывал одного из главных виновников своих несчастий. Кроме того, переселение Павла Петровича в Гатчину еще больше удаляло его от «большого двора» императрицы и изолировало от активной общественной жизни. Этот политический ход имел и весьма символическое значение. Дорога из Гатчины в Санкт-Петербург проходила через Царское Село и Петергоф, где оставались на попечении своей бабушки великие князья Александр и Константин. Таким образом, между наследником престола и императрицей оказывался будущий император Александр.

Царское Село, летняя резиденция императрицы, хранило еще одно свидетельство недобрых намерений Екатерины II относительно сына. Императрица прекрасно знала о психической неустойчивости Павла. Знала она и о том, как серьезно заботилась Мария Федоровна о нравственном здоровье своей семьи и о моральной чистоте своих детей. Однако по приказу Екатерины во дворце был оборудован тайный кабинет, скрытый от посторонних глаз, но хорошо известный членам императорской семьи. Мебель, обои, элементы украшений носили откровенно сексуальный характер и были нацелены на то, чтобы будить эротические фантазии. Людей с психическими отклонениями или подрастающих детей это легко могло склонить к дурным поступкам. Нельзя сказать, что собранная в кабинете коллекция предметов эротического содержания имела большую художественную ценность и отличалась хорошим вкусом. Нет, это были довольно грубые ремесленные поделки порнографического содержания. И все это находилось при дворе, культивировавшем идеи Просвещения и внешне отличавшемся богобоязненностью и пуританским поведением. Тайна этого кабинета тщательно хранилась членами императорской семьи вплоть до свержения монархии в 1917 г., а затем советским правительством до начала Второй мировой войны. Во время войны обстановка кабинета была переправлена в Гатчину, а затем вывезена оттуда немецкими оккупационными войсками, после чего бесследно исчезла. Дворцовые комплексы Царского Села и Гатчины были сильно разрушены, а позднее большей частью восстановлены заново[3].

К чести Марии Федоровны, она в столь сложных обстоятельствах умело справлялась со всевозможными провокациями против своей семьи. Но главную свою задачу — примирить императрицу с наследником престола — она решить не смогла. Ее сыновья Александр и Константин оставались в Петергофе под присмотром Екатерины II. Последующие дети также рождались в Царском Селе и поручались заботам своей царственной бабушки. Поэтому Павел и Мария вели тихую уединенную жизнь, ограниченную пределами своего дворца и парка. Внешние приличия, как всегда, были соблюдены. Казалось, в семье царит полная гармония. В Гатчину съезжались литераторы, ученые и деятели искусства. Великая княгиня высказывала довольно смелые идеи в духе эпохи Просвещения, весьма характерные для представительниц русской аристократии конца XVIII в. Во дворце культивировались интерес к науке и изящным искусствам, увлечение литературой и музыкой.

Мария Федоровна выступила инициатором кругосветных морских экспедиций под командованием адмирала Адама Крузенштерна и исследователя Отто Коцебу. Российская Академия наук избрала ее своим почетным членом. В области литературы великая княгиня отдавала предпочтение французским и особенно немецким авторам. Друг Шиллера Фридрих Максимилиан Клингер часто по вечерам читал вслух великому князю Павлу. Именно Клингер настоял на том, чтобы в Гатчинском театре была поставлена появившаяся в 1787 г. драма Шиллера «Дон Карлос». Можно сказать, что в Гатчине царил культ немецкой литературы, которой не знал и не хотел знать петербургский двор. Примечательно, что в составленном в 1795 г. Екатериной II списке книг, покупаемых для Гатчины, не было ни одного произведения Шиллера.

Между тем семья Марии Федоровны постепенно разрасталась. Вслед за Александрой родились дочери Елена (1784 г.) и Мария (1786 г.). Однако красота и гармония составляли лишь внешнюю сторону жизни семьи. Великой княгине приходилось противостоять не только враждебному отношению императрицы к своему сыну. Жизнь с собственным мужем для нее самой с каждым годом становилась все труднее. Периоды жесточайшей депрессии, апатии и разочарования все чаще сменялись у Павла приступами бессильной ярости и ненависти к матери, отнявшей у него трон. Все настойчивее он стремился распространить на всю Россию военно-консервативные методы управления маленькой Гатчиной. И Мария Федоровна не в силах была смягчить тяжелый нрав супруга. Павел с явным предубеждением отзывался о политике императрицы, хотя в душе многие ее действия считал правильными. Известие о том, что ему запрещено участвовать в поездке Екатерины II и Потемкина на юг Российской империи, в которую те отправились в 1787 г. накануне войны с Турцией, глубоко оскорбило Павла, хотя внешне он принял это довольно спокойно. Павел знал, что мать считает его совершенно неспособным к управлению страной, хотя открыто императрица никогда не говорила об этом. Именно эта двойственность положения больше всего раздражала великого князя. Все, что ему оставалось, — тихо жить в своей Гатчине, ежедневно муштровать вверенных ему солдат, вместе с женой заниматься искусством и производить на свет детей. Время само должно было внести свои коррективы.

В начале 80-х гг. XVIII в. возникла новая проблема, еще больше осложнившая взаимоотношения между Екатериной II и семьей ее сына и усилившая противостояние «малого» гатчинского двора «большому» петербургскому. В 1776 г. был заключен новый брачный союз, соединивший династическими узами дом Романовых с Вюртембергом. Мария Федоровна, проживая с семьей в России, сохраняла тесную связь со своей родиной. Она очень радовалась, что ее брату Фридриху Вильгельму Карлу — будущему королю Вюртемберга Фридриху I — удалось поступить на русскую службу. В 1780 г. принц женился на дочери герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского Августе Каролине Фридерике Луизе. Брак с самого начала оказался несчастливым, к тому же Фридрих Вильгельм Карл вынужден был оставить службу в прусской армии, так как впал в немилость короля Фридриха II. В 1781 г. Августа собралась разводиться, и только предстоящее рождение ребенка заставило ее на время отказаться от своего намерения. В сентябре родился мальчик — принц Фридрих Вильгельм Карл, будущий король Вюртемберга Вильгельм I. В 1782 г. брат Марии Федоровны приехал с женой и маленьким сыном в Санкт-Петербург. Благодаря энергичному посредничеству великой княгини Екатерина II приняла его весьма благосклонно и назначила наместником Финляндии. Жизнь молодых супругов, казалось, стала налаживаться, отношения между ними заметно потеплели. В феврале 1783 г. в Санкт-Петербурге Августа родила дочь Екатерину, а после Пасхи ее муж отправился в свою первую поездку по Финляндии, чтобы познакомиться с ее жителями и их обычаями.

Но Фридрих Вильгельм Карл не испытывал большой склонности к административной деятельности, жизнь среди финских лесов тяготила его. Принц жаждал большего — славы, авторитета, власти — и как можно скорее. Он самонадеянно мечтал о легких военных победах, к которым привык в прусской армии. Случай проявить свои военные таланты представился ему в том же 1783 г. Князь Потемкин начал военные действия на юге, в Крыму, и вюртембержец попросил разрешения сопровождать его. Августу мало радовала предстоящая разлука. Будучи довольно замкнутой по характеру, она жила в Санкт-Петербурге почти в полном уединении. Отец звал ее погостить в Брауншвейг хотя бы на время отсутствия супруга. Но Фридрих Вильгельм Карл хотел, чтобы жена оставалась на попечении Марии Федоровны. Сложившуюся ситуацию тотчас же использовала императрица Екатерина, которая пригласила молодую женщину в Царское Село. Без особого воодушевления, скорее подчиняясь приказу, та приняла приглашение.

В июне 1783 г. Фридрих Вильгельм Карл был назначен в Херсон командующим армейским корпусом, который выполнял задачи по охране русской границы. Участие в военных действиях не принесло Фридриху полного удовлетворения, зато вызвало зависть его деверя Павла, который сам желал воевать вместе с Потемкиным. И если личные взаимоотношения между Фридрихом и Потемкиным сложились на редкость удачно, этого нельзя было сказать об отношениях между ним и наследником престола. В октябре 1783 г. после завоевания Крыма Фридрих Вильгельм Карл вернулся в Санкт-Петербург. Императрица устроила ему довольно теплый прием, хотя сам он ожидал гораздо больших почестей. Екатерина II пожаловала ему в наследственное владение богатые земли в Финляндии, что обеспечило принцу хороший доход, хотя и не избавило от постоянно растущих долгов.

В декабре 1783 г. у брауншвейгской четы родилась дочь Августа Доротея, которая вскоре умерла, а в январе 1785 г. появился на свет сын Павел. Семья по-прежнему вела уединенный образ жизни, поддерживая дружеские отношения лишь с обитателями Гатчинского дворца. Казалось, что появление на свет детей служило доказательством растущей прочности брака. Однако внешняя видимость благополучия была обманчива. Императрица, которой не удалось, несмотря на сложный характер сына, посеять семена раздора между ним и Марией Федоровной, попыталась сделать это применительно к вспыльчивому, самоуверенному Фридриху Вильгельму Карлу и замкнутой Августе, поскольку крепнущее согласие в большой семье Романовых было на руку прежде всего наследнику престола. Еще в 1782 г., вскоре после появления при дворе Августы, Екатерина II с плохо скрываемым удовлетворением писала Потемкину: «Приехала принцесса Вюртембергская. В четверг в Эрмитаже на нее было жалко смотреть, такие заплаканные и распухшие были у нее глаза. Говорят, они живут как кошка с собакой»{1}. Раздоры в молодой семье усиливались, не оставаясь незамеченными для многих придворных.

Фридрих Фильгельм Карл очень любил своих детей и старался дать им хорошее воспитание, однако завоевать любовь и уважение своей жены ему так и не удалось. Императрица сначала прониклась большей симпатией к нему, нежели к его супруге, но чем сильнее проявлялась привязанность Фридриха к обитателям Гатчинского двора, которые помогали принцу в решении семейных проблем, тем в большем фаворе у Екатерины II оказывалась Августа. Все более открыто императрица переносила свою неприязнь к наследнику престола на Фридриха Вильгельма Карла, перестала продвигать его по служебной лестнице. Принц все чаще впадал в дурное расположение духа, от чего в первую очередь страдала его семья, втянутая в водоворот жестоких интриг вокруг «малого» гатчинского двора. Когда однажды отношения между супругами едва не дошли до рукоприкладства, Екатерина II решила отослать принца на некоторое время в Финляндию, в Выборг, подальше от столицы и Гатчины. А «бедную» Августу она пригласила в Царское Село под свою защиту. В 1786 г. наступила кульминация конфликта: Фридрих Вильгельм Карл полностью разорвал отношения с женой и составил завещание, в котором лишал ее наследства и запрещал заниматься воспитанием детей. Однако игра на этом не кончилась, стремясь к своей трагической развязке.

В 1786 г. Екатерина II готовилась к поездке на юг. Сыну Павлу было запрещено сопровождать ее. Принц Вюртембергский, как всегда, находился в ссоре со своей женой и искал в Гатчине себе союзницу в лице своей сестры. Августа боялась, что как только императрица покинет столицу, весь гнев наследника престола падет на ее голову. Екатерина II также понимала это и попыталась изолировать Августу от влияния вюртембержцев и Павла, вызвав тем самым сильное их раздражение. По просьбе Августы, которая с отчаянием писала отцу, что становится жертвой коварного дворцового заговора, императрица позволила ей переехать в Зимний дворец в Санкт-Петербург, под ее личную защиту. А Фридриху Вильгельму Карлу, грубо обращавшемуся со своей женой, императрица предоставила годовой отпуск и приказала вместе с тремя детьми незамедлительно покинуть Россию. Она отказала ему в прощальной аудиенции и передала в весьма холодных выражениях, что если он навсегда захочет покинуть русскую службу, ему нужно всего лишь сообщить об этом, чтобы она могла выслать по почте уведомление об отставке. Столь решительные действия императрицы вряд ли можно объяснить ее состраданием к маленькой измученной женщине, доведенной до отчаяния жестокой тиранией мужа. Поступками Екатерины II, скорее, двигал чисто политический расчет. Марии Федоровне, у которой только что (в феврале 1786 г.) родилась дочь Мария, было дано понять, сколь неуместно ее яростное заступничество за брата. Павел, сам только что отстраненный от поездки на юг, лишь усугубил бы свое положение, если бы открыто проявил симпатии к наказанному Фридриху Вильгельму Карлу. Екатерина II добилась своей цели: кампания солидарности с вюртембержцами в Гатчине была сорвана, наследник престола в очередной раз силой был усмирен, а ставший в высшей степени неудобным Фридрих Вильгельм Карл спешно покинул пределы Российской империи.

Больше всех в этой истории пострадала Августа, принимая во внимание тот факт, что отношение Екатерины II к сыну и так никогда не отличалось теплотой. Императрица отослала ее в замок Лодэ Эстляндской губернии под надзор шестидесятилетнего генерала Вильгельма Польмана, бывшего коменданта Царского Села. После того как Екатерина II уехала на юг, а ее сын Павел молча проглотил оскорбление, началась оживленная переписка между Штутгартом, Брауншвейгом и Гатчиной, между принцем Фридрихом Вильгельмом Карлом и лично Екатериной II, по поводу условий развода и дальнейшей судьбы Августы и ее детей. Императрица желала отправить Августу на родину, хотя и заявила открыто, что та может оставаться в Российской империи под ее защитой. После долгих споров были подготовлены необходимые тексты договоров и заявлений, регулирующих полномочия и дальнейшее материальное обеспечение обеих сторон. В мае — июне 1787 г. в Эстляндию направился Шредер, воспитатель старшего сына Фридриха Вильгельма Карла, который должен был заручиться согласием Августы на развод и поставить ее подпись под всеми необходимыми документами. Однако, прибыв 21 июня в Лодэ, Шредер не был допущен к живущей там инкогнито Августе. Заявив, что он готов и далее, несмотря ни на что, служить посредником в бракоразводном процессе, Шредер ни с чем уехал в Санкт-Петербург. Первыми о состоянии дел узнали от него Павел и Мария Федоровна. Они одобрили действия Шредера, понимая, что без согласия Екатерины II получить свидание с Августой невозможно. Императрица сама прочла все документы, внесла свои исправления и пожелания. 15 сентября принц Фридрих Вильгельм Карл написал Екатерине II письмо, в котором просил разрешить ему вновь поступить на русскую службу и советовал отпустить Августу в Брауншвейг. Дерзость этого письма, видимо, привела Екатерину в ярость и еще больше усилила ее антипатию к принцу. Может быть, в строках письма она усмотрела новые козни против себя со стороны наследника престола.

Сложное положение Августы было только на руку Екатерине II. «Малышка», как называла Августу императрица, видимо, не хотела возвращаться в Брауншвейг, опасаясь давления со стороны родственников и публичных скандалов, неизбежных при разводе. Ей хотелось одного — чтобы ее оставили в покое. Екатерина II писала генералу Польману 13 августа 1787 г.: «Кажется, у малышки нет желания уезжать отсюда. И она имеет полное право жить в спокойствии, которое не могут ей дать ни муж, ни родственники. Летом ей нравится жить в Лодэ, а на зиму она хотела бы переехать в Ревель… И я не понимаю, почему бы ей не общаться зимой в Ревеле с людьми, достойными ее титула… И если малышка будет правильно вести себя и полностью доверять мне, ей не придется ни о чем жалеть»{2}. Это письмо красноречиво свидетельствовало о том, что молодая женщина стала заложницей в сложной политической игре. Чем дольше сохранялась неопределенность в отношениях между Фридрихом Вильгельмом Карлом и его супругой Августой, тем удобнее было Екатерине II использовать эту ситуацию для давления на наследника престола.

Игра, которую затеяла Екатерина II в 1787 г. (в это время началась война против Османской империи), была удивительно похожа на ее действия по отношению к «брауншвейгской семье» в 60—70-х гг. XVIII в. В 1764 г. по приказу императрицы в Шлиссельбургской крепости был убит во время инсценированной графом Никитой Паниным попытки освобождения номинальный император Российской империи Иоанн VI. Отец Иоанна Антоновича, брауншвейгский принц Антон Ульрих, вынужден был вплоть до своей смерти в 1776 г. жить в ссылке на севере, в далеких Холмогорах. В начале 80-х гг. XVIII в. четверо его оставшихся в живых детей были переправлены в другую тюрьму в Хорсенсе (Дания). Екатерина II использовала ссыльных для давления на прибалтийские государства, в частности при решении «готторпского вопроса». Опальная семья была нужна ей и в интриге против Павла, который по закону уже в 1772 г. должен был занять престол.

Однако и теперь, в 1787 г., Екатерина II по-прежнему не хотела делить свою власть с сыном. Обстановка в семье Павла становилась все более напряженной. Брат Марии Федоровны в очередной раз получил отказ в ответ на свое прошение о восстановлении на русской службе. Судьба брауншвейгской невестки оставалась неопределенной. При этом Екатерина II целенаправленно укрепляла отношения с Вюртембергом, так как Российской империи нужны были союзники в Центральной Европе. Вновь большая политика причудливым образом переплеталась с судьбами людей.

Во второй половине 1787 г. Мария Федоровна опять ждала ребенка. В это время ее сильно беспокоили судьба брата и невестки, а также участившиеся припадки ярости Павла, вызванные запретом на участие в русско-турецкой войне и полным его отстранением от управления государством. Было бы наивно полагать, что Екатерина II не знала о том, что происходит в Лодэ. Ставшие ныне известными источники позволяют восстановить ход событий. Генерал Польман все больше превращался из коменданта замка в тюремщика. В феврале 1788 г. за несколько месяцев до родов Марии Федоровны ни в Гатчине, ни в Брауншвейге, ни в Штутгарте все еще не было никаких сообщений из Лодэ. На письма герцога Карла Брауншвейг-Вольфенбюттельского императрица не отвечала. Бракоразводный процесс зашел в тупик. Известия, которые все-таки удавалось получить из Лодэ, были весьма скудны и неопределенны. Либо Августа совсем отказалась от попыток юридически урегулировать свое положение, либо она уже не была хозяйкой своих решений. Мария Федоровна, Павел и родственники в Брауншвейге и Штутгарте пребывали в полном неведении, что было весьма странным, если учесть тот факт, что переписка всех членов императорской семьи и близко стоящих к ней людей тщательно отслеживалась и контролировалась особой канцелярией. Нет оснований сомневаться в том, что так было удобно Екатерине II. Императрица, будучи прекрасно осведомленной о судьбе Августы, вполне отдавала себе отчет в возможных последствиях своих действий.

Рождение Екатерины Павловны

В то время как во дворцах Гатчины, Брауншвейга и Штутгарта все по-прежнему пребывали в полном неведении относительно судьбы Августы, а русские войска под предводительством Потемкина и Суворова вели успешные боевые действия против Османской империи, в то время как Екатерина II предавалась размышлениям о том, не сделать ли ей своим преемником на троне внука Александра, а Павел Петрович в бессильном гневе выкрикивал угрозы в адрес императрицы, Мария Федоровна родила еще одного ребенка. Находчивая императрица тотчас же использовала это обстоятельство и запретила Павлу ехать на театр военных действий. Притворившись обиженной на то, что ей якобы ничего не сообщили о беременности Марии Федоровны, она в середине января 1788 г. написала Павлу: «Я считаю, мой дорогой сын, что я вправе узнавать о том, что великая княгиня ждет ребенка, не последней и не из расспросов и городских сплетен. Когда я в прошлом году посылала Вам из Киева «Гамбургские известия», Вы мне ответили, что если бы это было на самом деле, я бы узнала об этом первой. В начале декабря, когда у моей любимой дочери был сильный жар, Вы сами мне признались, что тогда обманули меня. Итак, с какого же времени великая княгиня ждет ребенка? Пожалуйста, сообщите мне об этом. Чтобы принять правильное решение относительно чего-либо, необходимо взвесить все «за» и «против». Высказанное Вами желание отправиться добровольцем в армию для участия в военных действиях говорит в Вашу пользу. Это желание Вы называете своим долгом, хотя в данный момент военная служба не вменяется Вам в обязанность. Начиная с сентября Вы дважды просили меня разрешить Вам поездку. Первый раз я отсоветовала Вам ехать, во второй раз дала свое согласие, не видя к тому никаких препятствий. Теперь обстоятельства изменились. Отдавая должное решительному характеру великой княгини (которая просила разрешения сопровождать своего мужа на войну. — Примеч. авт.), я тем не менее убеждена, что испытания, которым она себя подвергнет, могут плохо сказаться на ее собственном здоровье и поставят под угрозу жизнь ее будущего ребенка. Было бы жестоко и бесчеловечно действовать в данной ситуации исключительно под влиянием настроения. Что касается меня, то мой долг — подчиниться необходимости и настоятельно просить Вас воздержаться от поездки, отложив ее на несколько месяцев, до тех пор, пока моя любимая дочь не разрешится от бремени»{3}.

10 мая 1788 г. «любимая дочь» Екатерины II, Мария Федоровна, родила еще одну девочку, великую княжну Екатерину Павловну, шестого своего ребенка. Малютка появилась на свет в Царском Селе, летней резиденции Екатерины II. Никто не смел оспаривать право императрицы зорко следить за воспитанием всех своих внуков, которая контролировала каждый их шаг буквально с рождения. На следующий же день Екатерина II написала ближайшему своему поверенному во всех делах князю Потемкину: «Дорогой друг, князь Григорий Александрович! Вчера великая княгиня родила дочь, которую назвали в мою честь Екатериной». Императрица, разговорчивая, какой обычно была в письмах к Потемкину, не упустила случая подчеркнуть собственные заслуги в столь радостном событии: «Мать и дочь теперь здоровы. Но вчера жизнь матери буквально висела на волоске. Как только я заметила опасность, тотчас приказала врачу принять все необходимые меры, и теперь муж и жена благодарны мне за это»{4}. Именно так Екатерине II хотелось представить ситуацию: наследник престола должен быть благодарен своей матери, ведь именно она спасла жизнь его жене! Зачем ему нужен еще и трон? Разве семейное счастье не имеет гораздо большую ценность? Во всяком случае, по мнению императрицы, ее сын должен был думать именно так.

Официальное сообщение о радостном событии в семье наследника престола появилось в газете «Санкт-Петербургские ведомости» от 16 мая 1788 г.: «10 (21) мая, около четырех часов пополудни, ее императорское высочество, благочестивая великая княгиня Мария Федоровна счастливо разрешилась от бремени девочкой, которой было дано имя Екатерина. Вечером того же дня (по местному времени) в ознаменование столь радостного события в обеих крепостях был произведен орудийный салют. На второй и третий день был отслужен благодарственный молебен». Газета ничего не сообщает о каких-либо особых торжествах, лишь кратко упоминает об обычном, принятом в таких случаях при императорском дворе ритуале. Императорская семья и Россиийская империя получили еще одну великую княжну. Это событие не имело никакого политического значения, всего лишь эпизод из жизни высшего света, не влекущий за собой никаких последствий. Частная жизнь девочки отныне должна была протекать незаметно, вплоть до того момента, когда настанет пора выйти замуж за достойного представителя одной из правящих династий Европы.

Так как Екатерине Павловне не предстояло наследование престола, пышные торжества при ее рождении были излишни. Обществу была интересна лишь еще одна деталь — крестины. И «Санкт-Петербургские ведомости» от 23 мая 1788 г. сообщают свежие новости: «21 мая (1 июня), в день именин его императорского высочества великого князя Константина Павловича и великой княжны Елены Павловны, в Царском Селе был совершен обряд крещения ее императорского высочества великой княжны Екатерины Павловны. На церемонии присутствовала статс-дама княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Она несла на руках лежащую на золотой атласной подушке новорожденную. По правую руку от нее шел главный виночерпий Нарышкин, по левую руку — генерал Зольщиков, оба поддерживали подушку и покрывало. Крестной была сама императрица, которая после пения «Тебе Боже» принимала поздравления в свой адрес. Митрополит Гавриил обратился с благословлением к Ее Императорскому Величеству, после чего вместе с остальными представителями духовенства был допущен к целованию руки. Затем был отслужен молебен, во время которого императрица сама поднесла великую княжну Екатерину Павловну для причащения Святыми Дарами, после чего возложила на ее императорское высочество орден Святой Екатерины. Далее был дан обед на 156 персон. Ее величество выпили за здоровье новорожденной, в честь которой был дан 31 залп из пушек. Наследник престола царевич Павел провозгласил тост за здоровье императрицы, за которым последовал 51 орудийный залп. После этого императрица выпила за здоровье их высочеств, что сопровождалось вновь 31 залпом. Вечером Петербург и Царское Село были украшены иллюминацией». За строками газет ясно читалось: главной героиней обряда крещения была сама императрица, а никак не маленькая Екатерина. Семья продемонстрировала свою сплоченность и, избрав почетными крестными австрийского императора Леопольда II Габсбурга и короля Великобритании Георга III, подчеркнула общеевропейское значение совершаемого таинства.

О радостном событии был уведомлен и Потемкин, который находился на южном театре военных действий. Он частенько игнорировал полные пространных разглагольствований послания своей высокой покровительницы, но на этот раз ответил на письмо. Князь понимал, что размолвки между императрицей и семьей Павла не отвечали интересам Российской империи, находившейся в состоянии войны. Сам он всегда стремился сохранять хорошие отношения с наследником престола, хотя и знал, что Павел Петрович весьма невысокого о нем мнения. Итак, Потемкин одобрительно откликнулся на полученное известие и дал Екатерине II еще одну возможность подчеркнуть свои заслуги в семейном благополучии сына. 27 мая она писала в ответном послании Потемкину: «Из твоего письма… я вижу, что известие о рождении моей внучки Екатерины ты получил. Родители ее теперь относятся ко мне намного лучше, чем раньше. Они конечно же оценили, что я спасла мать, находившуюся в течение двух с половиной часов в большой опасности, и все из-за угодливости и трусости окружавших ее врачей. Когда я заметила это, мне удалось вовремя дать хороший совет, и в результате все закончилось благополучно. Она здорова, а он (Павел. — Примеч. авт.) готовится к поездке к вам в действующую армию, на что я дала свое согласие. Он думает выехать 20 июня / 1 июля»{5}.

Зная об отношении Екатерины к Павлу, можно сказать, что содержание письма стало настоящей сенсацией: затравленный и сломленный Павел Петрович получал наконец долгожданное согласие на участие в военных действиях. Давая свое разрешение, императрица недвусмысленно намекала генерал-фельдмаршалу Григорию. Александровичу Потемкину на то, что он должен активно способствовать формированию образа благополучной семьи, сплоченность которой еще больше возросла с рождением Екатерины. Ведь в военных действиях принимало участие много высокопоставленных иностранцев, в том числе и из Вюртемберга. Потемкин с присущей ему убедительностью и обворожительной улыбкой, с помощью многочисленных подарков и пышных, несмотря на военную обстановку, приемов мог продемонстрировать единение Романовых. Успех его миссии приглушил бы критику в адрес Екатерины II и вопросы, связанные с пребыванием где-то далеко в Прибалтике брауншвейгской принцессы Августы.

Но умный Потемкин вскоре понял, что в этом деле ему придется полагаться только на себя. Павел Петрович, конечно же, в армию не приехал. Императрица в который раз обманула и унизила его. Глядя, как малышка Екатерина на руках заботливой матери жмурится на солнце в гатчинском парке, он должен был проглотить очередную обиду, тем более что вскоре произошли гораздо более неприятные события.

Во второй половине октября 1788 г. королевские дворы в Штутгарте и Брауншвейге получили ошеломляющее известие: 27 сентября в Лодэ скончалась Августа. Эта печальная весть, сопровождаемая словами глубокого соболезнования, была послана не кем иным, как самой русской императрицей из Санкт-Петербурга. Мария Федоровна из Гатчины тоже информировала своих родственников о том, что у Августы произошло кровоизлияние. Известие глубоко потрясло всех свидетелей и участников драмы, разыгравшейся вокруг несчастной молодой женщины. Все пытались свалить друг на друга вину за ее раннюю смерть. Представители королевских домов Центральной и Западной Европы, в особенности германские, испугались и насторожились. Еще свежи были воспоминания о судьбах Петра III, Иоанна VI и его брауншвейгских родственников. На Екатерину II вновь легло пятно позора, открыто обсуждалась ее роль в этом событии. Вновь заговорили о том, что первая жена Павла Наталья Алексеевна, принцесса Августа Вильгельмина Гессен-Дармштадтская, умерла в апреле 1776 г. при рождении своего первого ребенка, так как ей намеренно отказали в необходимой медицинской помощи. Смерть Августы породила новые слухи и домыслы. Мария Федоровна, ее брат Фридрих Вильгельм Карл и вся родня в Штутгарте и Брауншвейге попытались выяснить причину смерти принцессы, тем более что нужно было урегулировать вопросы, связанные с наследством. В ноябре 1788 г. принц Фридрих Вильгельм Карл обратился к Екатерине II с просьбой предоставить ему более точные сведения. Ответа не последовало. Императрица не сообщала никаких подробностей о смерти Августы и никак не отреагировала на просьбу принца о возвращении на русскую службу. Отсутствие ясности порождало новые слухи. Графиня Каролина Фридерика фон Гёрц, знакомая принца, утверждала, что в Лодэ дело было нечисто. Августа все время хотела вернуться в Брауншвейг, и ее отъезд планировался на весну 1789 г. Но это были лишь предположения.

Обстоятельства смерти брауншвейгской принцессы так и не были до конца выяснены. Екатерина II вплоть до своей смерти хранила полное молчание. Она не желала оправдываться, поэтому эта тема для нее просто не существовала. После рождения, маленькой Екатерины императрица старалась прислушаться к своему материнскому инстинкту и вести себя благороднее по отношению к сыну. Но молчание о судьбе Августы еще больше осложнило ее отношения с гатчинским двором и дворами в Штутгарте и Брауншвейге.

Предпринятое позднее, в XIX в., расследование причин смерти принцессы так и не раскрыло всей правды. В официальных докладах сообщалось, что генерал Польман обращался с Августой так, как если бы она была арестована, домогался принцессы и, возможно, даже изнасиловал ее, скрывая от императрицы истинное положение дел. Во всяком случае, стало известно, что Августа была беременна. Во время родов Польман отказал ей в медицинской помощи, и принцесса скончалась. Данные были получены в результате проведенной эксгумации. Хотя прямых доказательств вины в случившейся трагедии Екатерины II нет, косвенные улики опровергают версию, согласно которой императрица ничего не знала о происходящем в Лодэ. Секретарь Екатерины II по особым делам Александр Храповицкий записал 5 июля 1788 г. в своем дневнике: «Принцессе и Польману написаны письма и посланы французские книги. Она любит читать и проводит все время в обществе Польмана и его семьи. Если бы генералу не было шестидесяти лет, его можно было бы принять за ее любовника. Говорят ли что-нибудь об этом? Лично я ничего не слышал»{6}. Действительно ли он ничего не слышал? Если у статс-секретаря Екатерины II возникли какие-то подозрения, то императрица наверняка должна была знать обо всем происходящем в Лодэ, поскольку всегда, когда появлялись хоть малейшие намеки на то, что ситуация развивается не в том направлении, которое нужно Екатерине, она тотчас посылала комиссию для расследования, обязанную составлять ей подробные доклады. Нет оснований полагать, что в случае с Августой установленный порядок был нарушен. Из всего вышесказанного следует, что императрица намеренно не хотела ничего знать о том, как Польман обращается с Августой, чтобы на нее не была брошена тень.

Это предположение подтверждает и тот факт, что после смерти Августы в Лодэ из Санкт-Петербурга были направлены точные инструкции с указаниями, что делать с останками женщины. Они были перевезены в церковь в Голь-денбеке и спешно, без надлежащего религиозного обряда, захоронены. Местному священнику, пастору Далю было строжайше запрещено открывать гроб. Все участники и свидетели печальной истории с Августой, включая Польмана и императрицу, хранили полное молчание. Главного виновника смерти принцессы — генерала Польмана — никто не беспокоил, и он оставался на государственной службе вплоть до своей смерти в 1796 г.

Отмечая негативное воздействие этого скандала на взаимоотношения императрицы с семьей наследника престола, к которой с мая 1788 г. принадлежала и маленькая Екатерина, следует принять во внимание еще некоторые обстоятельства. В 1819 г. в Варшаве состоялась встреча старшего сына Августы Фридриха Вильгельма Карла, ставшего королем Вюртемберга Вильгельмом I и женившегося в 1816 г. на русской великой княжне Екатерине Павловне, со своим двоюродным братом Александром I. Оба монарха пришли к соглашению, что Августа должна быть перезахоронена в Гольденбеке согласно всем правилам церковного обряда. Во время перезахоронения гроб был вскрыт, и преступление подтвердилось. К тому времени самой Екатерины Павловны, невестки умершей принцессы Августы, уже не было в живых. В жизни бывают странные совпадения. Скандал вокруг брауншвейгской принцессы бросил тень на взаимоотношения между Россией и Вюртембергом именно в тот момент, когда родилась Екатерина Павловна, и призрак Августы омрачил всю ее жизнь. Активная общественная деятельность Екатерины Павловны в Вюртемберге и внезапная смерть стали поводом для встречи двух монархов в Варшаве в 1819 г. Вновь на высочайшем уровне обсуждались судьбы Августы и Екатерины, в которых тесно переплелись политика и личные драмы. Начало и конец жизненного пути Екатерины Павловны были не только символически, но и вполне реально связаны с трагедией, разыгравшейся в Лодэ. Жизнь русской великой княжны, как и жизнь брауншвейгской принцессы, сопровождалась трагическими обстоятельствами, виновниками которых были облеченные высшей властью люди со своими личными и политическими интересами.

Детство великой княжны

Первые годы жизни маленькой принцессы протекали как у всякого ребенка ее возраста и положения. Вплоть до кончины в 1796 г. Екатерины II она росла в тесном семейном кругу и вместе с братьями и сестрами играла в великолепных парках Царского Села, Гатчины, Петергофа и Павловска или в комнатах, богато украшенных картинами и дорогой мебелью, среди которых была и знаменитая Янтарная комната в Царском Селе. Большие парки, причудливые фонтаны, миниатюрные мостики, прямые, как стрела, каналы, ведущие прямо к морю, — все это было ее первыми детскими впечатлениями.

Она рано заметила некоторую обособленность старших братьев Александра и Константина, пользовавшихся особой благосклонностью императрицы и потому вызывающих у всех смешанные с завистью любование и почитание. До маленькой Екатерины, которая жила с матерью, исполненной жертвенной любви, тонко разбирающейся в искусстве и вместе с тем решительной и настойчивой, и с отцом, резким и непредсказуемым, доходили отголоски слухов о каких-то конфликтах между «большим» и «малым» дворами. Правда, воспитательница детей Павла Петровича, графиня Шарлотта Ливен, урожденная баронесса Поссэ, строгая, но чуткая, всячески старалась держать детей подальше от придворных склок.

Графиня родилась в 1743 г.; в 1781 г. ее муж, генерал А. Р. Ливен, умер. Имея собственных детей, она в 1783 г. поступила на службу ко двору Екатерины II и была назначена воспитательницей всего многочисленного потомства великого князя и великой княгини. В 1794 г. баронесса Ливен стала статс-дамой, а в 1799 г. император Павел даровал ей и ее потомкам графский титул. В 1826 г. она получила княжеский титул с почетным добавлением «светлейшая». Шарлотта Ливен, скончавшаяся 24 февраля 1828 г., до конца своей жизни была окружена любовью и почтением детей императора Павла. Она оставила глубокий след не только в жизни Екатерины Павловны. Сестра Екатерины, Мария Павловна, которая после своего замужества в 1804 г. жила в Веймаре, также на всю жизнь сохранила привязанность к своей доброй и требовательной воспитательнице и поддерживала с ней связь. Но, как мы увидим позднее, отношения между семьей Ливен и императорской омрачались некоторой взаимной подозрительностью, вызвавшей впоследствии определенные сложности личного и политического характера.

Маленькая Екатерина с самого своего рождения была неразрывно связана с жизнью императорского двора. Она росла обычным здоровым ребенком, и взрослые пока не находили у нее никаких особых дарований. В сентябре 1790 г. императрица сообщала о своей двухлетней внучке в письме Мельхиору Гримму: «О ней пока нечего сказать. Она еще слишком мала и не так развита, как ее братья и сестры в этом возрасте. Она толстенькая, беленькая, с красивыми глазами. Целыми днями сидит в углу со своими игрушками, болтает не переставая, хотя и не говорит ничего заслуживающего внимания»{7}. Казалось, Екатерина II переживала, что ее симпатия к маленькой девочке пока не подкреплена со стороны ребенка ничем выдающимся, ведь еще в 1788 г. в одном из писем к тому же адресату она настойчиво подчеркивала, какое значение придает тому факту, что девочка носит ее имя. Во всяком случае, пока в ребенке трудно было заметить большие способности или особую привлекательность — все то, что придворные мемуаристы и ретивые биографы обычно с энтузиазмом находили в потомках императорской четы с самого их раннего возраста.

В сентябре 1791 г., когда Екатерине было три с половиной года, Мария Федоровна написала своим родителям в Вюртемберг, что девочка стала всеобщей любимицей, а для нее самой — любимой маленькой куклой, пухленькой и очень забавной, как это обычно бывает с самыми младшими детьми. Поскольку следующий ребенок (Ольга) родился только в 1792 г., Мария Федоровна имела достаточно сил и времени, чтобы посвящать их малышке. Вскоре Екатерина все чаще стала покидать детскую, а в 1796 г. наступил новый период в ее жизни.

За год до этого, когда девочке исполнилось семь лет, к ней была приставлена ее первая воспитательница, учительница и гувернантка, придворная дама госпожа Алединская, к которой Екатерина сохранила дружескую привязанность до конца своих дней. Госпожа Алединская в 1817 г. была даже упомянута в составленном Екатериной Павловной завещании по которому ей причиталось немалое наследство: серьги, часы, драгоценности и т. д. Итак, время беззаботных игр для Екатерины прошло. В день рождения ей сделали затейливую прическу, надели платье в русском национальном стиле, и вместе с сестрами она исполнила перед императрицей русский танец. Это представление доставило большое удовольствие самим детям, а для юной Екатерины с него началось приобщение к придворной жизни. Отныне в счастливое, ничем не омраченное детство пришли первые обязанности. Как и другие дети наследника престола, девочка должна была получить качественное образование по специальной, тщательно продуманной программе, хотя ей и не была уготована какая-то особая роль при дворе.

Одним из лучших учителей Екатерины был профессор из Вюртемберга фон Крафт, обучавший великих князей и княжон математике. Писатель и академик фон Шторх преподавал экономику, швейцарец дю Пюже обучал детей истории, географии и французскому языку. Все учителя обязаны были внимательно следить за поведением вверенных им воспитанников и докладывать об их успехах. Как только у Екатерины были замечены некоторые художественные способности (девочка неплохо чертила и рисовала), ей тотчас же предоставили возможность обучаться рисованию у живописца А. Е. Егорова. Разовьются ли ее способности в подлинный художественный талант, сохранит ли она интерес к изящным искусствам на всю жизнь, могло показать лишь время. Сообразительность, гибкость ума и умение рационально распределять время, отмечаемые учителями в маленькой Екатерине, не считались особыми талантами. Эти качества соответствовали общепринятым требованиям к психически и физически здоровым детям императорской семьи, и если особо подчеркивались у девочки, то лишь потому, что старший брат Константин явно не блистал ими, и даже сам Александр был больше склонен к мечтательности и послушному подчинению чужой воле.

Если 1795 г. был связан с началом учебы, то события конца 1796 г. открыли совершенно новый период в жизни Екатерины. В ноябре 1796 г. умерла императрица Екатерина II. Императорская семья лишилась самого своего авторитетного лица в государственных делах и любящей, заботливой бабушки. Российская империя же не только потеряла императрицу — в прошлое уходила целая историческая эпоха. Екатерина II, получившая трон при весьма сомнительных обстоятельствах, достигла подлинного величия в первую очередь благодаря военным успехам. В Европе ее считали просвещенной правительницей, и действительно, Екатерина II была исключительным явлением на российском троне.

И вот теперь, без каких-либо препятствий с чьей-либо стороны, в том числе и со стороны Александра, любимца императрицы, на престол взошел униженный ею в свое время и такой непредсказуемый Павел Петрович, ставший императором Павлом I. Было удивительно, что Екатерина II в конечном счете все-таки сделала его своим преемником, будто и не было между ними долгих лет ненависти и вражды. Многие не могли это понять, некоторые считали решение императрицы ошибочным, другие тотчас приспособились к новому положению. Но никто не смел открыто высказать недовольство возвышением Павла.

Между тем для восьмилетней Екатерины изменившаяся ситуация принесла с собой массу новых впечатлений. Девочка стала свидетельницей событий, причины, взаимосвязь и последствия которых она еще не могла понять. Прежде всего она должна была привыкнуть к мысли, что бабушки уже больше нет в живых. Церемония торжественного погребения, в которой конечно же принимали участие и дети нового императора, показало Екатерине, как и всем остальным, что ее отец хотел полностью стереть в памяти и сам образ умершей правительницы, и все ее ненавистное ему наследие. Погребение превратилось в нечто гораздо большее, чем неприятный фарс. По приказу Павла были извлечены останки убитого в 1762 г. императора Петра III и во время траурной процессии помещены рядом с гробом Екатерины II. Алексей Орлов, активный участник убийства Петра III, теперь должен был, идя за гробом, нести его корону. Все дворцы, все покои, в которых проживали Екатерина и ее фавориты, были закрыты на неопределенный срок. Это казалось невероятным и напоминало средневековую охоту на ведьм. Но не нашлось ни единого политика, аристократа, придворного, ни единого члена императорской семьи, который выступил бы против этих бессмысленных действий нового русского самодержца. Неписаный закон гласил, что император сам решает, кто хорош, а кто плох. А дети Павла были воспитаны в духе подчинения законам и уважительного отношения к традициям.

Маленькая Екатерина не могла также не заметить, что и угрюмый, замкнутый отец, и мать теперь наконец-то вышли из тени Екатерины II. Они стали править в Санкт-Петербурге как император и императрица и получили шанс реализовать все свои политические планы, вынашиваемые в гатчинской глуши. Александр был официально объявлен наследником престола, став отныне по рангу выше других братьев и сестер. Девочка быстро оценила новое положение всей семьи и в особенности старшего и любимого брата Александра. Теперь отец был недоступен для проделок этой жизнерадостной, иногда даже несколько экзальтированной маленькой дамы, но зато брата, наследника престола, можно было легко обвести вокруг пальца, если только искусно использовать данную природой женскую хитрость. Константин был и оставался для капризной и своенравной Екатерины дураком и грубияном, а Александр был мягок и уступчив. Кроме того, в отличие от Константина он казался своей сестре красивым молодым человеком, в которого можно было влюбиться. Впрочем, таким же восторженным взглядом смотрели на «ангела» (Александру к этому времени только что исполнилось девятнадцать лет) и другие многочисленные представительницы ее пола и возраста, что только разжигало честолюбие маленькой девочки.

Несмотря на перемены на троне, дети нового императора продолжили в предписанном порядке изучать искусство управления государством и другие учебные дисциплины. Екатерина особого усердия к учебе не проявляла и никаких выдающихся результатов не демонстрировала. Зато сама жизнь вокруг становилась для нее все серьезнее и сложнее. После похорон императрицы, на которых дочери Павла пролили немало слез, наступили будни, и к ним надо было привыкать. Мария Федоровна старалась теснее сплотить вокруг себя всех детей. Ее супруг, получив власть, буквально наводнил страну, двор и собственную семью множеством мелочных инструкций, превращавших в абсурд простые человеческие привычки. Он издавал указы о том, какие следует носить костюмы, шляпы и жилеты, в каких каретах ездить, в каком порядке должны лежать столовые приборы, как должны быть пришиты пуговицы на мундире и многое другое. За невыполнение указов, небрежность или сознательный их бойкот следовали суровые наказания. Доротея Ливен[4], приемная дочь графини Шарлотты Ливен, писала, что петербургские улицы днем, между 12 и 13 часами, были совершенно пусты: в это время император отправлялся на прогулку и наказывал любого, кто допускал хоть какие-либо нарушения его многочисленных инструкций. Императрица хотела оградить своих детей от мелочного контроля, но Павел безжалостно распространил свою усердную реформаторскую деятельность и на собственную семью. Хотя нередко он выказывал и необыкновенную доброту и демонстрировал прекрасное обхождение с родными, а также с придворными, дипломатами и военными. Политика Павла I в принципиальных вопросах мало отличалась от политики его матери. Ведь в последние годы своего царствования Екатерина II отказалась от либеральных реформ и придерживалась консервативного направления, которому теперь следовал и Павел, несмотря на всю свою враждебность по отношению к матери. К тому же после начавшейся во Франции революции ситуация в Европе была непредсказуемой, и русскому императору, долгие годы изолированному от большой политики, нелегко было выбрать правильный курс. Его импульсивное поведение, резкие вспышки гнева представляли собой опасность как для всего государства, так и для его семьи. Мария Федоровна, обладая твердым характером и уверенностью в себе, могла в некоторой степени сглаживать конфликты между близкими, но тем не менее она с беспокойством замечала, что среди ее детей не один только Константин, в котором недоброжелатели видели страшную копию отца, чересчур экзальтирован. Из всех детей, которые были живы к 1796 г., ни Александра, ни Елена и Мария, ни родившаяся в 1796 г. Анна не доставляли ей особых хлопот и имели репутацию добрых и симпатичных детей. А вот Екатерина по характеру очень напоминала отца и брата Константина. В свои восемь лет она, без сомнения, была маленькой красавицей, но кроткой, как мать, увы, не была. Скорее вспыльчивой и озорной, энергичной и волевой. Такой характер пока требовал к себе лишь повышенного внимания и чуткого руководства и не порождал особых проблем. Мать успокаивала себя мыслью, что энергичные люди способны многого добиться в жизни.

В апреле 1797 г. семья переехала в Москву. Там состоялась коронация Павла Петровича и Марии Федоровны, а великий князь Александр был официально объявлен наследником престола. Все прошло очень серьезно и благочестиво, согласно обычаям. Никто не осмеливался открыто выражать свою радость. Живой, непоседливой Екатерине эта церемония мало понравилась. Но, привыкнув подчиняться придворной дисциплине, она вместе с сестрами предстала перед обществом. После коронации жизнь семьи сильно изменилась, появилось много новых обязанностей, касающихся не только торжественных выходов и балов. Император передал в ведение своей жены всю сферу благотворительной деятельности. Связанные с этим многочисленные дела, к которым Мария Федоровна относилась чрезвычайно серьезно, требовали от нее много времени, ранее уделяемого воспитанию детей. Императрица нашла чрезвычайно разумный и педагогически обоснованный способ решения проблемы: с самого начала она стала привлекать к занятиям благотворительностью своих дочерей. Мария Федоровна покровительствовала и оказывала финансовую поддержку госпиталям, богадельням, детским приютам, образовательным учреждениям, кухням для голодающих, ночлежным домам и другим благотворительным заведениям, в которых благодаря щедрым пожертвованиям императорской семьи жизнь бедняков становилась хоть немного легче. На эти цели Павел I ежегодно выделял один миллион рублей, которые помимо всего прочего закладывались для роста процентов в банк воспитательных домов и кассы для вдов. Мария Федоровна занималась благотворительностью до конца своей жизни, заложив в этой сфере прочные традиции. Потом на этом поприще ее сменили дочери, в которых она воспитала чувство строгой религиозной ответственности перед страждущими. Особое внимание Мария Федоровна старалась уделять детям, и большая часть выделяемых денежных средств шла на их содержание, лечение и образование. Конечно, благородная общественная деятельность императрицы была лишь каплей в море, поскольку затрагивала только Москву и Санкт-Петербург — крупнейшие города огромной Российской империи, отягощенной острыми социальными проблемами.

Напряженные будни Марии Федоровны не ограничивались благотворительностью, укрощением вспыльчивого супруга и присмотром за многочисленным подрастающим потомством. Она также оказывала покровительство искусствам и культуре уже за пределами Гатчины и Павловска. Кроме того, пришло время выдавать дочерей замуж. В этом деле император предоставил жене полную свободу действий. Учитывая изменившуюся политическую обстановку, Мария Федоровна разработала новую концепцию заключения династических браков для дома Романовых. Если во времена Екатерины II необходимость защиты территории России от посягательств западноевропейских государств требовала установления династических связей с северными немецкими государствами, то отныне исходящая от Франции угроза вынуждала укреплять отношения с южнонемецкими княжествами. Восемнадцатый век, когда абсолютистские государства Европы воевали друг с другом, создавая различные коалиции, прошел. Революционная Франция угрожала всем европейским монархиям, и заключение династических браков теперь приобретало новое политическое значение. Отныне они должны были не усиливать отдельные коалиции, а способствовать упрочению положения всех европейских монархий в борьбе с распространяемыми Францией республиканскими идеями.

Мария Федоровна обладала хорошим политическим чутьем. В водовороте событий она смогла понять глубокий исторический смысл того, что происходило в сложной внутренней и внешней политике Российской империи. Она умела настойчиво и последовательно отстаивать свои принципы. Поэтому жизненный путь маленькой Екатерины и ее сестер был предопределен. Им не надо было беспокоиться о собственном счастье и опасаться закончить жизнь в одном из женских монастырей, хотя трудно было предугадать, какие политические последствия будут иметь брачные союзы с западноевропейскими принцами в тех сложных военно-политических условиях, в которых в то время находилась Европа. Императрица действовала целенаправленно: наследник престола Александр в 1793 г. женился на Луизе Марии Августе Баденской, которая при крещении в православную веру получила имя Елизаветы Алексеевны; великий князь Константин сочетался браком с Юлианой Саксен-Кобургской (в православии — Анна Федоровна), хотя этот брак вскоре распался. Великая княжна Александра Павловна в 1799 г. вышла замуж за австрийского эрцгерцога Иосифа, а Елена Павловна в том же 1799 г. стала женой Фридриха Людвига, наследного герцога Мекленбург-Шверинского. Брачный союз великой княжны Марии Павловны с наследным герцогом Карлом Фридрихом Саксен-Веймар-Эйзенахским был согласован еще при жизни Павла I.

Даже для маленькой Екатерины, которая в свои двенадцать лет была еще слишком молода для замужества, нашлось место в матримониальных планах матери. В 1799 г. Максимилиан Иосиф, герцог Пфальц-Цвайбрюккена, получил титул курфюрста Баварии. Он направил в Санкт-Петербург герцога Вильгельма и депутата рейхстага графа фон Рехберга, чтобы обговорить условия брачного контракта между кронпринцем Людвигом, своим старшим сыном от первого брака, и великой княжной Екатериной Павловной. В октябре 1799 г. обе стороны, казалось, были удовлетворены условиями контракта, но потом Мария Федоровна расторгла договор, сославшись на возраст Екатерины. Целеустремленно организуя брачные союзы своих детей, императрица действовала исключительно осторожно и сдержанно. Она старалась четко выяснить для себя подлинные мотивы другой стороны, понять смысл и пользу такого союза для Российской империи. К тому же Мария Федоровна любила своих детей и всячески старалась, чтобы политические интересы не противоречили их личным симпатиям. Поэтому отвергнутое предложение из Баварии на самом деле меньше всего было связано с юным возрастом Екатерины.

1798-й год принес с собой значительные перемены в российской политике и в семейной жизни императора. Павел I все более разочаровывался в своих попытках заключить тесный политический союз с Великобританией. Всеми силами он стремился спасти монархии от революции, но в Европе не очень высоко оценивали его политические способности. Это заставило Павла I совершить роковую ошибку: он решил пойти на сближение с Наполеоном Бонапартом. Император надеялся, что тот рано или поздно вернется к монархическим традициям и не станет посягать на священный порядок абсолютистских монархий в Европе. Сближение русского императора с Францией и одновременное охлаждение его отношений с Великобританией привело к появлению у Павла в Российской империи множества новых опасных врагов. Мария Федоровна тоже не одобряла смены внешнеполитического курса. Именно отрицательным отношением к республиканской Франции и был вызван ее отказ на брачное предложение из Баварии.

Брак наследника престола Александра с баденской принцессой ввел маркграфство Баден в сферу влияния династии Романовых. Но когда Карл Фридрих Баденский, не согласовав своих действий с Петербургом, заключил мир с Францией, Мария Федоровна усмотрела в этой акции злые намерения Наполеона, который расчитывал с помощью этого мирного договора повлиять на внешнюю политику России. Возможно, просчитывая в уме такие комбинации, императрица ошибалась. Но она считала, что пока лучше не спешить устанавливать династические связи с еще одним далеким южно-немецким соседом Франции. К тому же Екатерина действительно была еще так мала! Тем не менее благодаря этим обстоятельствам Екатерина Павловна впервые попала в поле зрения Наполеона и европейских политиков. Нельзя исключить и того, что для маленькой дамы сватовство не было таким уж неприятным событием, если она, конечно, знала о нем. Интерес к ее персоне повысил ее самооценку и укрепил и без того немалое чувство собственного достоинства.

Мария Федоровна теперь считала более целесообразным в политическом отношении вновь вернуться к заключению брачных договоров с государствами Центральной и Северной Германии, а также с Австрией. Из-за этого усилились и стали заметны даже посторонним наблюдателям ее разногласия с Павлом I. Чем сильнее овладевала императором идея общеевропейского блага и чем неожиданнее становились его политические шаги, тем большее сопротивление оказывали ему в стране и в собственной семье. Критика в адрес самодержца усиливала его недоверие ко всем. Современники собрали множество примеров, свидетельствующих о странностях характера и поступков императора. При критическом рассмотрении этих свидетельств становится понятно, что чаще всего они были лишь слухами и предположениями, полученными из вторых и третьих рук. Весьма редко среди них всплывали факты, заслуживающие внимания. Так, говорили, что Павел I хотел арестовать свою супругу, наследника престола и сына Константина, а принца Евгения Вюртембергского женить на маленькой Екатерине и сделать своим наследником на престоле. Источником этой информации в петербургских салонах называли близкого к Павлу генерала Дибича. Где же здесь логика? Мария Федоровна должна была быть сослана, а ее любимый брат Евгений, состоящий на русской службе, должен был жениться на Екатерине? Девочка должна была выйти замуж за своего дядю, старше себя на тридцать лет? Вряд ли Павел I мог выдумать такое. Хотя как-то он якобы бросил гневный упрек в адрес своей супруги: «Вы, мадам, намереваетесь приобрести себе новых друзей и готовитесь сыграть роль Екатерины II. В таком случае знайте, что Петра III во мне Вы не найдете»{8}.

Распускаемые в обществе слухи о подобных высказываниях Павла I часто не имели под собой реальной почвы. Павел вряд ли хотел повторения того, что сделала его мать с отцом, ответив Петру III свержением на разоблачение. А разговоры в Санкт-Петербурге о заговоре против Павла начались уже в 1797 г. Мария Федоровна старалась сплотить семью и предотвратить опасность, которая проистекала из поведения ее супруга и его политики. Кроме того, существовала и дисциплина, которой подчинялись все члены императорской семьи. Мария Федоровна вернула ко двору бывшую фаворитку Павла Екатерину Нелидову, прозванную «маленьким чудовищем», чтобы та положительно повлияла на императора; родила своему мужу еще двоих сыновей, великих князей Николая и Михаила. Имея в семье четырех наследников престола мужского пола, династия теперь прочно стояла на ногах. В 1798 г. императрица даже одобрила планы Павла I возвести в центре Петербурга замок, в которой семья могла бы чувствовать себя в безопасности от грозящих ей покушений.

С уверенностью можно констатировать лишь следующее: политика Павла I с каждым годом становилась все более непредсказуемой, росло и напряжение в его семье. Это касалось в первую очередь отношений между супругами и взаимоотношений императора с наследником престола. Другие дети Павла никаких хлопот родителям не доставляли. Когда министр Вильгельм фон Вольцоген в 1799 г. прибыл в Санкт-Петербург, чтобы сосватать наследному принцу Карлу Фридриху Саксен-Веймар-Эйзенахскому великую княжну Марию Павловну, он нашел в императорской чете единодушное согласие с таким союзом. Аналогичную ситуацию описывали посланники из Мекленбурга и Австрии, приехавшие заключить брачные договоры, касающиеся великих княжон Александры и Елены. С другой стороны, примечательно, что на какое-то время Павел I отстранил свою супругу от активной благотворительной деятельности.

Анализируя подлинные и мнимые промахи Павла Петровича, следует заметить, что сложившаяся ситуация вряд ли могла как-то угрожать Екатерине, достигшей к тому времени всего лишь одиннадцати лет. Девочка уже тогда явно пользовалась некоторыми привилегиями, которых были лишены ее братья и сестры. Современники и более поздние исследователи сделали на основании этого вывод, что она была «любимицей» матери, отца и старшего брата Александра. Существует также множество свидетельств того, что из всех детей Павла I именно Екатерина больше всех походила на него своим характером. Внешне же она скорее напоминала свою красавицу-мать. Все последующие годы жизни Екатерины Павловны подтверждали и тот факт, что все разногласия в семье она умела обратить себе на пользу.

Еще будучи ребенком, Екатерина могла, если хотела, очаровать любого человека. Она обладала ироничным, гибким умом и в спорах старалась занять позицию стороннего наблюдателя. В последующие годы она научилась искусно плести интриги, а в этот период пока лишь пробовала в этом свои силы. Яркая ее индивидуальность пока еще не проявилась. В 1801 г. вместе с родителями, а также братьями и сестрами она переселилась в Михайловский дворец. Расположенный в центре современного Санкт-Петербурга замок, окруженный каналами, с железными воротами, зарешеченными окнами и надежной охраной, должен был надежно защитить семью от любой опасности.

Гибель отца

К началу 1801 г. на улицах, во дворцах и салонах Санкт-Петербурга уже почти открыто говорили о заговоре против императора Павла I. Жадное до развлечений петербургское общество ожидало этого события, как карнавала. Первоначально заговор возглавили граф Никита Панин и адмирал де Рибае (Дерибас), однако Панин колебался, так как для него оставался неясным вопрос, как следует поступить со свергнутым императором. Тогда вместо Панина во главе заговорщиков встал граф Петр Пален. Предложенный им план действий уже не оставлял никаких сомнений относительно судьбы Павла I. На стороне Палена были генерал Бенигсен и князь Николай Зубов. Петр Пален посвятил в свой план наследника престола Александра, заручился его поддержкой, и 2 марта 1801 г. заговорщики проникли в казавшийся таким надежным Михайловский замок. Император Павел I был убит, цель заговорщиков — достигнута.

С той самой ночи и современники, и впоследствии историки горячо обсуждали вопрос, насколько отдельные члены семьи были заинтересованы в свержении императора, участвовали ли они в заговоре, и если да, то в какой степени. Императорская семья отрицала свою вину в смерти Павла I. Хотя по меньшей мере один человек, наследник престола, и это документально подтверждено, был посвящен в план заговора: переворот произошел с его одобрения и от его имени. Сам император Александр I не снимал с себя ответственности за случившееся. Вплоть до своей смерти его мучило чувство вины. Что касается Марии Федоровны, знала ли она о заговоре, одобряла ли его или просто смирилась с неизбежным — точных доказательств тому до сих пор нет, хотя трудно себе представить, чтобы она вовсе была не в курсе дела. Об этом говорят многочисленные косвенные данные. Вопрос о том, знали ли о грозящем перевороте другие старшие дети, никогда не поднимался.

В ночь убийства глава заговорщиков, военный губернатор Санкт-Петербурга граф Петр Пален в первую очередь сообщил о случившемся наследнику престола Александру, который был посвящен во все заранее, и Шарлотте Ливен, ближайшему доверенному лицу Марии Федоровны и главной воспитательнице детей императорской четы. Шарлотта Ливен жила вместе с великими княжнами Марией и Екатериной в двух скромно обставленных комнатах. История ее встречи с Паленом, описанная Доротеей Ливен, интересна по двум причинам. Сын Шарлотты Ливен к тому времени как раз был уволен Павлом с должности военного министра. Свое участие в заговоре тот всегда отрицал, в том числе и пятнадцать лет спустя, когда сама Доротея Ливен, теперь уже политическая соратница и возлюбленная Меттерниха, активно боролась против усиления влияния России в Европе. Следует учесть, что ее сообщение весьма субъективно, окрашено политическими пристрастиями и потому может иметь мало общего с реальностью. Итак, Доротея Ливен писала, что Пален застал княгиню Шарлотту Ливен спящей. Он разбудил ее словами: «Императора хватил удар». Княгиня ответила в ту же секунду, не раздумывая: «Его убили». На что Пален ответил: «Ну да, и хорошо. Мы освободились от тирана». На что госпожа Ливен заметила не менее лаконично: «Я знаю, в чем состоит мой долг»{9}. Она вышла из комнаты и стала пробираться сквозь толпу солдат, собравшихся к тому времени в Михайловском дворце, к спальне Марии Федоровны. Затем она разбудила императрицу и сообщила ей ужасную новость. Первой реакцией Марии Федоровны была тревога за судьбу детей. Судя по всему, она вряд ли была готова к тому, о чем услышала. Императрица вела себя как всякая нормальная женщина, которая узнала, что ее муж умер насильственной смертью: она заплакала, упала в обморок, потом захотела посмотреть в последний раз на убитого и высказала опасение за жизнь своих детей. С большим трудом ее удалось успокоить. Только на следующее утро вместе с детьми она прошла к телу убитого мужа, к тому времени уже одетого в мундир и загримированного так, чтобы не было видно следов преступления. Затем они покинули дворец, ставший ловушкой для своего хозяина. В расположенном неподалеку Зимнем дворце Мария Федоровна встретилась с новым императором Александром I. Доротея Ливен оставила нам ценное свидетельство об этой сугубо конфиденциальной встрече: «Император покинул ее глубоко взволнованным. С этого момента и до конца своей жизни он сохранял особое, чрезвычайное уважение к своей матери и выказывал ей свою необыкновенную преданность и нежность. И мать, со своей стороны, отвечала страстной любовью старшему сыну»{10}. За этими обычными словами можно увидеть и некий особый смысл. Преувеличенные чувства скрывали взаимную зависимость двух людей, несущих общую тяжесть вины и знающих нечто о темной стороне семейной истории. Эта догадка подтверждается следующим фактом: все последующие годы мать и сын с недоверием относились ко всем людям, так или иначе связанным со смертью Павла I, независимо от того, были они участниками или всего лишь свидетелями трагических событий.

Мария Федоровна, воспитанная в духе неукоснительного выполнения придворных обязанностей и преданности государственным интересам, довольно быстро оправилась от потрясения и стала верно служить новому императору, своему «ангелу», либерально настроенному, доброму и набожному юноше, в чьих руках отныне была судьба страны. О том, как отреагировали на смерть отца дочери Мария и Екатерина, нам ничего не известно. Российская империя праздновала освобождение от деспотического гнета. Никогда еще в ее истории кончина правителя не приветствовалась обществом с таким энтузиазмом. Во всех областях, в политике и в жизни императорской семьи наступил глубокий перелом. В своем завещании император Павел I возложил на супругу всю ответственность перед подданными за благотворительную деятельность. Также он оставил за ней право последнего и решающего голоса во всех семейных делах. А так как императорская семья обычно не видела существенной разницы между частной и общественной жизнью, это означало, что отныне Мария Федоровна принимала важнейшие решения не только при заключении династических браков, распределении наследства и в других семейных делах, но и по всем вопросам внутренней и внешней политики Российской империи.

Со смертью Павла I тяжелая обстановка в его семье несколько разрядилась. Каждый по-разному отреагировал на произошедшие перемены. В брачной политике приоритеты были перераспределены, открылись новые возможности, которые, не вступая в противоречие с династическими интересами, должны были учитывать новую политическую обстановку в Европе. В целом же вдовствующая императрица продолжала целеустремленно следовать однажды выбранному направлению: породниться с царствующими домами Европы, тем самым превратив Российскую империю в оплот борьбы с Наполеоном. Первыми дипломатами, которые вскоре после смерти Павла Петровича начали решать эти вопросы, были посланники герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского. Через несколько недель после похорон императора в город на Неве прибыл Вильгельм фон Вольцоген, чтобы выяснить, не будут ли расторгнуты заключенные ранее соглашения. Фон Вольцоген был немало удивлен тем, что Мария Федоровна и новый император стремятся как можно быстрее урегулировать все стороны брачного договора между Веймаром и Санкт-Петербургом. Жизнь продолжалась так, как будто и не было никогда презираемого всеми императора Павла I. Его семья произвела на фон Вольцогена самое благоприятное впечатление: уверенная в себе вдовствующая императрица Мария Федоровна, целеустремленный император и прекрасно воспитанные великие княжны Мария и Екатерина. Недавно родившиеся дети Анна, Николай и Михаил были еще слишком малы, чтобы принимать их во внимание. Поведение членов императорской семьи диктовалось политическими соображениями. Со смертью Павла I ответственность за принятие важнейших решений ложилась на плечи вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Ей необходимо было проводить политику заключения династических браков еще более последовательно, чем раньше. Юный Александр I, все еще витающий в мечтах о либеральных реформах, столкнувшись с суровой российской действительностью и учитывая обстановку в Европе, должен был встать на твердую почву политических реалий. Ему еще предстояло выработать свой стиль правления. И именно мать могла оказать ему в этом неоценимую помощь. Мария Федоровна, испытывая страх перед «корсиканским выскочкой» Наполеоном Бонапартом, ускорила переговоры с посланниками из Веймара по поводу замужества Марии Павловны. В 1804 г. княжна вышла замуж за веймарского наследного принца Карла Фридриха. Ее сестры, Александра и Елена, укрепившие своим замужеством династические связи Романовых с Австрией и Мекленбургом, к сожалению, вскоре после свадьбы умерли вдали от родины в очень молодом возрасте. Вскоре и юная Екатерина, родившаяся в 1788 г., должна была оказаться в сфере действия европейской брачной политики.

Сделанное Екатерине Павловне ранее предложение из Баварии тоже преследовало сугубо политические цели. Об этом говорят и рассуждения Марии Федоровны, и первые заявления императора Александра в 1803 г. о том, что он не намерен более мириться с завоеваниями Наполеона в Европе. Выполнение заключенного еще в 1801 г. брачного договора с Веймаром относительно замужества Марии Павловны подводило фундамент под организацию сопротивления наполеоновскому господству. В 1804 г. баварцы возобновили свои попытки договориться о брачном союзе Людвига с Екатериной. Теперь это предложение было встречено согласием. Правда, формальное обручение пока отложили. Нужно было посмотреть, как будут развиваться события после договора 1803 г., заключенного Наполеоном с имперскими депутатами. Этот договор отвечал интересам Российской империи, поскольку менял соотношение сил между Пруссией и Австрией в пользу Пруссии, сокращал количество малых немецких государств и ослаблял католические силы. Теперь брачный договор с Баварией уже нельзя было отклонить на основании того, что Екатерина слишком мала для замужества. К этому времени ей как раз исполнилось шестнадцать лет.

Нам ничего не известно о том, что думала и говорила обо всех важных переменах в своей жизни сама Екатерина. На смерть отца она, видимо, прореагировала, как и все другие члены семьи: с растерянностью и вместе с тем с некоторым облегчением, со страхом и чувством вины. Она продолжала свое образование и шаг за шагом постигала законы придворной жизни. И в этом она мало чем отличалась от своей дружелюбной и кроткой сестры Марии. Постепенно, с годами в сознании обеих девушек убийство отца покрылось романтической дымкой, а сам его противоречивый облик принял идеализированные черты. Поздним летом 1804 г. Мария уехала в Веймар. Екатерина осталась одна вместе с детьми: Анна, Николай и Михаил были еще слишком малы для общения с ней. Константин, невоспитанный олух и шалопай, явно не был примером для подражания. В 1796 г. он женился на Юлии Генриетте Фридерике Саксен-Кобургской, но уже через пять лет брак распался. Принцесса не хотела больше жить вместе с таким неотесанным грубияном, и ни блеск императорских дворцов, ни волшебство петербургских белых ночей не могли остановить ее в ее решимости. Для Екатерины оставалось лишь общение с матерью и братом-императором Александром. Девочка привыкла во всем следовать советам и указаниям своей матери, хотя довольно рано проявила свой сложный характер. Она была своевольной, задорной и упрямой, и ее бьющие через край эмоции часто напоминали подданным яростные вспышки гнева ее отца Павла.

Любя своих детей, Мария Федоровна не забывала о долге перед страной. Поэтому после смерти Павла и стремительного возвышения Наполеона, стремясь учитывать интересы Российской империи в Европе, вдовствующая императрица уделяла особое внимание юной Екатерине. К этому времени девушка достигла вполне подходящего для брака возраста. Она была умной и интеллигентной и могла послужить России не только в качестве пассивного объекта династической политики. У нее были все необходимые качества и способности, чтобы самой играть важную политическую роль. В этом смысле для нее весьма полезным было общение с матерью, обладающей железной волей, сестрой Марией, уже имеющей опыт жизни в далеком Веймаре, и братом Александром, российским императором. Мария Федоровна, Мария Павловна и Екатерина Павловна — все три женщины, несмотря на некоторые разногласия, в целом прекрасно понимали друг друга и в те годы были едины в главном: Екатерину нужно выдать замуж с максимальной политической выгодой для России. Сама Екатерина любой ценой стремилась стать императрицей. Когда-то российская императрица Елизавета Петровна сказала, что никогда не хотела быть такой, как все принцессы, не думающие в браке о государственных делах. И Екатерина Павловна хотела использовать свое замужество, чтобы выражать свою политическую волю и защищать государственные интересы России.

Для осуществления этих честолюбивых замыслов наряду с поддержкой матери важна была помощь со стороны брата Александра. Скорее интуитивно, нежели осознанно, шестнадцатилетняя девушка чувствовала, что Александр слаб и мягкотел, слишком склонен к мистической экзальтации, а его смелые либеральные начинания разобьются при столкновении с суровой российской действительностью. Мария Федоровна, со своей стороны, тоже не могла быть уверена в том, что Александр сможет выдержать всю тяжесть военного противостояния Наполеону. Одним из слабых мест молодого императора являлось его отношение к женщинам. Брак Александра с Елизаветой трудно было назвать удачным. Родившаяся в 1799 г. первая дочь через год умерла. Та же участь постигла и вторую дочь, появившуюся на свет в 1806 г. Супруги остались бездетными. Они плохо понимали друг друга, и Елизавете приходилось прикладывать немало усилий, чтобы не замечать многочисленных увлечений супруга на стороне. Александр не обращал никакого внимания на чувства своей жены. Во всех семейных, придворных и политических делах решающую роль играла Мария Федоровна, отодвинув императрицу на второй план. Елизавета не умела найти особый подход к мужу, который позволил бы ей оказывать на него влияние. Зато это очень хорошо научилась делать Екатерина. Евгений Вюртембергский, восхищавшийся ее красотой, в то же время считал ее «мрачной и жеманной». Другие современники писали о княжне как о рано развившемся, богато одаренном, но дерзком ребенке, обладающем жизнерадостным характером и страстным темпераментом.

С Александром Екатерину связывали особые отношения. Придворный этикет требовал от всех, в том числе и от членов императорской семьи, соблюдения в публичных местах определенных правил приличия в отношениях друг с другом. Однако наедине Александр и Екатерина предавались играм, которые были уже на грани допустимого между братом и сестрой. Сам дух того времени, стремление молодых людей к романтическим фантазиям и душевным излияниям, наслаждению утонченными эмоциями, весь мир, в котором был популярен Гёте и его «Страдания молодого Вертера», — все это могло привести к тому, что отношения между братом и сестрой могли быть весьма неоднозначными. Слишком охотно и с удовольствием покорялся Александр женским чарам, а у Екатерины в Европе уже была репутация маленькой ведьмы, которая сознательно использует свои восхитительные внешние данные для достижения собственных целей. Еще в 1805 г. Александр называл свою младшую сестру — она была на одиннадцать лет моложе его — своей любимой «обезьянкой», светом своих очей, возлюбленной своего сердца, прекраснейшим созданием природы, говорил, что хотел бы целовать ее носик, ножки и все самые красивые части ее тела. Позднее это уже перешло за рамки игр двух расшалившихся детей, один из которых к тому же управлял Российской империей. Бдительные придворные дамы в погоне за высочайшим вниманием и собственной выгодой не скупились на льстивые похвалы юной Екатерине: «Она была совершенной красавицей с темно-каштановыми волосами и необыкновенно приятными, добрыми карими глазами. Когда она появлялась, вокруг сразу же становилось светлее и радостнее». А далее следовала двусмысленная фраза: «Говорят, что император Александр от нее в полном восторге»{11}.

Братскую ли или какую другую любовь испытывал Александр к своей сестре, сказать трудно. Сама же Екатерина не только знала все его слабости, но и по-женски использовала их. Она смело могла опираться и на поддержку матери во всем, что касалось династических интересов Российской империи и своих личных симпатий. А в это время, когда Европа была охвачена войнами и насилием и русский самодержец ни единого дня не мог прожить в уверенности, что против него нет заговора, внутренние конфликты между различными придворными группировками все более усиливались. Это со всей ясностью показали споры о причинах поражения России в битве под Аустерлицем в декабре 1805 г.

ГЛАВА II ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА СТРЕМИТСЯ СТАТЬ ИМПЕРАТРИЦЕЙ

Цель — венский Хофбург

Существует предание о том, что когда Екатерина Великая, будучи совсем еще маленькой девочкой-принцессой, бегала по замку в Штеттине или Ангальт-Цербсте, ее однажды в шутку спросили, кем она хочет стать. По-детски упрямо вскинув голову, она гордо ответила, что хочет стать императрицей. Видимо, честолюбие своей бабки в полной мере унаследовала и Екатерина Павловна. Когда она выросла, то не захотела разменивать свою жизнь на обычные для взрослых развлечения. Пришло время заняться поисками подходящего мужа — и Екатерина начала целеустремленно действовать, прислушиваясь к советам матери, но и не выпуская инициативы из своих рук. Решительности ей было не занимать, так же как и острого политического чутья. Чтобы добиться короны, достойной ее происхождения и отвечающей ее амбициям, необходимо было все предусмотреть и преодолеть множество препятствий на этом нелегком пути.

Император Александр I, которого она прочно привязала к себе нежной сестринской любовью, находился в это время в весьма затруднительном положении. В 1803 г. Наполеон бесцеремонно отклонил его предложение об урегулировании англо-французского конфликта и решении территориальных споров в Европе. На горизонте впервые возник призрак будущего военного противостояния России и Франции. Что касается внутренней политики, то здесь вдохновенный порыв Александра, направленный на проведение либеральных реформ, постепенно иссякал. Была проведена реформа системы государственного управления, коллегии были заменены министерствами. Но главную проблему — необходимость отмены крепостного права — император решать не осмеливался из опасения за внутреннюю стабильность империи.

В апреле 1805 г. Великобритания заключила с Российской империей союз, в августе того же года к нему примкнула Австрия. Так оформилась третья антифранцузская коалиция. Военное столкновение становилось неизбежным. Отношения же с Пруссией не были столь хорошими, чтобы союзники могли рассчитывать на помощь сильной прусской армии.

Осенью 1805 г. Александр выехал из Санкт-Петербурга на запад для участия в развернувшихся там военных действиях. Весь трудный путь через Потсдам и Веймар в Богемию его сопровождали не только воспоминания о напутственных словах сестры Екатерины. Между ними развернулась оживленная переписка: очаровательная сестра своими письмами кружила, если можно так выразиться, голову брату-императору, едущему на войну. Привязчивый и ласковый Александр с большим удовольствием внимал льстивым признаниям любящей его Екатерины. Все его ответные послания, написанные в сентябре и октябре 1805 г., можно отнести к жанру интимных писем. Такое редко встречается в отношениях между братом и сестрой. Семнадцатилетняя девушка затеяла со своим старшим братом забавную игру, и женатый император со всей страстью подыгрывал ей, следуя той манере, которую задавала в своих письмах Екатерина. 19 сентября 1805 г. он писал: «Моя дорогая подружка, Ваши письма — одно прелестнее другого, и я не могу передать Вам, сколько удовольствия они мне доставляют. Если Вы и глупышка, то самая обворожительная из всех, которые когда-либо существовали. Признаюсь Вам, Вы меня полностью покорили, и я с ума схожу по Вам. Понимаете ли Вы это? Прощайте, Обезьяновна! Я обожаю Вас»{12}. Итак, он ее обожал, называл своей маленькой обезьянкой, и это не дома, в личной беседе у камина, а в письмах, доставляемых императорскими курьерами или фельдъегерями! Ведь даже император не мог быть уверен в том, что свои или чужие чиновники службы безопасности не прочитают их, не скопируют, не разболтают их содержание. Александр просто игнорировал опасность. В следующем письме он писал: «…Мало что на свете я люблю так, как мою обезьянку… Прощай, прелесть моих очей, богиня моего сердца, блеск столетия, феномен природы или лучшее из всего — Обезьянка Обезьяновна, с курносым носиком, на который я запечатлеваю свой самый нежный поцелуй. Весь Ваш, и сердцем, и душой»{13}. 2 октября император спрашивал: «Что поделывает хорошенький носик, который я так люблю гладить и целовать? Надеюсь, он не стал бесчувственным ко мне за то бесконечное время, которое нас разделяет…» Даже простое упоминание о погоде сопровождается у Александра бурными чувствами: «В течение двух дней у нас здесь ужасная погода, однако это не мешает мне думать о Вас, моя дорогая обезьянка (в тексте «Бизиам». — Примеч. пер.), которую я люблю всем сердцем»{14}. И, наконец, 6 октября император написал следующие слова: «Дорогая Бискис, как Вы добры ко мне, посылая мне такие полные любви письма… Чтобы быть счастливым, мне нужно знать, что Вы любите меня, так как Вы — одно из самых восхитительных созданий, какие только есть на земле. Прощайте, любимая подружка, возлюбленная глупышка души моей, я боготворю Вас и надеюсь, что Вы не отвергнете меня…»{15}. Остается только сожалеть, что письма самой Екатерины Павловны, возбуждающие у императора такие чувства, не сохранились.

В свои семнадцать лет Екатерина была весьма соблазнительной девушкой, скорее симпатичной, чем красивой, непоседливой, жизнерадостной, жадной до впечатлений. Возможно, она лишь кокетничала с братом. Мотивы ее поступков мы можем реконструировать весьма приблизительно. В 1849 г. во время пожара сгорел дворец герцогов Ольденбургских. В огне безвозвратно погибла значительная часть корреспонденции Екатерины. В 1910 г. великий князь Николай Михайлович, историк, опубликовал переписку Екатерины и Александра, но письма 1806 г. в эпистолярном наследии полностью отсутствуют. С точки зрения логики маловероятно, что письма именно этого года полностью сгорели в Ольденбурге. В русских архивах хранятся многие документы, связанные с жизнью Екатерины Павловны. Почему издатель спустя сто лет после этих событий исключил письма 1806 г.? Причина связана, видимо, не с «любовной перестрелкой» обоих корреспондентов, а с политическими обстоятельствами. Мы находим ее прежде всего в сокрушительном поражении русской армии под Аустерлицем в декабре 1805 г. и возникшими в связи с этим острейшими политическими разногласиями в семье императора. Даже в 1910 г. эти сведения не должны были становиться достоянием общественности.

Аустерлиц фактически поставил вдовствующую императрицу и ее царствующего сына по разные стороны баррикад. Александр был объявлен главным виновником всех просчетов внешней политики Российского государства и императорского дома. От своей матери ему пришлось выслушать жесточайшие упреки. Она заставила его удалить от себя почти всех друзей, выступавших за проведение либеральной реформистской политики. В октябре 1806 г., после поражения Пруссии под Йеной и Ауэрштедтом, Российская империя оказалась еще глубже втянутой в военное противостояние с наполеоновской Францией. Велись споры о судьбе Польши. Прежде чем в июне — июле 1807 г. Россия смогла заключить мир с Францией, ей пришлось пройти сквозь огонь сражений при Прейсиш-Эйлау и Фридландом. Ответственность за все поражения легла на Александра I, а Тильзитский мир еще больше усугубил его сложное положение, в том числе и в собственной семье. Кредо Марии Федоровны оставалось неизменным: необходимы бескомпромиссная борьба с Наполеоном, опора на ценности дворянской аристократии и создание сильной армии, которая превратит Российскую империю в оплот борьбы европейских монархий с наполеоновской угрозой.

И вот в этой напряженной обстановке, когда в дворянской среде уже начали поговаривать о новом заговоре против императора, Екатерина выступила в новом качестве. Она больше не хотела быть «глупенькой обезьянкой» Александра. В суровый час испытаний и семейных раздоров она проявила решимость и политическое чутье, которых никто от нее не ожидал. Екатерина примкнула к консервативной партии матери. Каждый, кто с ней разговаривал в то время, понимал, что эта юная дама использует благоприятный момент для решения личных проблем и удовлетворения политических амбиций. Русская история знает не так уж много женщин, которым удалось выйти из тени семьи и императорского двора и достичь высшей власти. В 1806 г. внимательные наблюдатели заметили, что Екатерина Павловна предпринимает первые шаги, чтобы проложить себе путь к власти.

После Аустерлица для Екатерины, полностью полагавшейся в своих политических взглядах на авторитет матери, был лишь один ориентир: ненависть к Наполеону и борьба с узурпатором, посягнувшим на священный порядок европейских монархий и принесшим зло Российской империи и позор ее брату. Поскольку великая княжна была внучкой Екатерины Великой, она страстно желала хоть немного приблизиться к той роли, какую играла ее царственная бабушка в истории. А так как она была еще и дочерью Павла I, она настойчиво стремилась к своей цели, поражая всех неожиданными решениями, не думая о моральных ограничениях и не испытывая угрызений совести. В этом отношении Екатерина также сильно напоминала свою бабушку. Пока же великая княжна остерегалась прямых словесных атак в адрес брата-императора и не высказывала сомнений относительно его полководческих способностей. Все, что нужно, уже было сказано матерью и улажено с ее помощью. И лишь начатая Екатериной в 1806 г. борьба за скорейшее заключение брака с австрийским императором свидетельствовала о том, что она разделяла недовольство матери политикой Александра, хотя и пыталась по-своему помочь брату. Своими самостоятельными действиями она хотела приобрести вес в российской внешней политике.

Предложение из Баварии о заключении брачного союза с великой княжной Екатериной Павловной давно уже было сделано, когда в апреле 1806 г. было получено аналогичное из Пруссии. В ноябре 1805 г. Александр I, Фридрих Вильгельм III, король Пруссии, и его супруга. Луиза у гроба Фридриха Великого поклялись в вечной верности друг другу. Правда, клятва не была подкреплена никакими конкретными обязательствами. Весной 1806 г. «партия войны», возглавляемая в Пруссии королевой Луизой, напряженно искала способа сокрушить армию Наполеона. Прочный союз с Российской империей и ее военная помощь были бы очень кстати. Вот тогда в письме к Александру I Луиза заметила, что брак между прусским принцем Генрихом и Екатериной мог бы существенно укрепить дипломатические связи между двумя государствами. Предложение было встречено в Санкт-Петербурге без особого энтузиазма, хотя Александр был даже слегка увлечен Луизой. Его снисходительное отношение к Пруссии вызвало энергичный протест со стороны Марии Федоровны. К матери присоединилась и Екатерина. Действительно, после Аустерлица Пруссия вела себя по отношению к России не по-рыцарски; кроме того, русскую армию необходимо было усилить, прежде чем она станет способной активно действовать в Европе. К тому же военные действия Российской империи против Швеции[5] и Османской империи отнимали у нее слишком много сил. Трудно было предсказать, чем закончится очередная военная кампания Пруссии против Наполеона. И с тем, что прусское предложение было несвоевременным, были единодушно согласны и император, и его мать, и сестра. Мария Федоровна и Екатерина больше склонялись к союзу с австрийскими эрцгерцогами, нежели с прусскими принцами. В следующем, 1807 г., когда прусской королевской семье пришлось бежать в Мемель, в Санкт-Петербурге вновь вспомнили о предложении Луизы. Но Мария Федоровна и Екатерина, не спрашивая мнения императора, уже однозначно определились в пользу Австрии.

1807-й год принес Российской империи и императорской семье новые проблемы. В конце июня в Тильзите Александр I встретился с Наполеоном и заключил с ним мир, за который пришлось заплатить высокую цену. Хотя страна не несла никаких территориальных потерь, присоединение к навязанной Наполеоном континентальной блокаде Великобритании разоряло ее. Подписание Тильзитского мира подняло новую волну критики в адрес Александра I и в обществе, и в его собственной семье. Екатерина вслед за своей матерью теперь уже открыто и категорично выступала против союза с Наполеоном в любой форме. Обе дамы признавали лишь один способ обращения с узурпатором — борьбу с ним всеми возможными политическими и военными средствами. Они выражали недовольство сближением Александра I с Пруссией, а присоединение к континентальной блокаде расценивали как самую большую ошибку внешней политики Российской империи.

Мария Федоровна и Екатерина действовали в рамках собственной концепции, противоречащей намерениям Александра и имеющей существенный недостаток: стремясь породниться с домом Габсбургов, они не учитывали всех мотивов, определявших политику российского императора. Борьбу с наполеоновской угрозой нельзя было ограничивать заключением брачного союза с Австрией, упуская из виду сложное переплетение интересов различных европейских держав в этой борьбе. Император понимал это, чего нельзя было сказать о его сестре. Она настойчиво стремилась к своей цели. Мать поддерживала ее во всем. И если это было нужно, обе дамы не гнушались интригами и могли сознательно и целенаправленно спровоцировать ссору. Екатерина считала, что до сих пор ей удавалось обводить своего брата вокруг пальца, что он почти зависим от нее. А теперь, по ее мнению, император должен был быть вдвойне благодарным сестре за столь выгодный для империи брачный проект, нацеленный против корсиканского узурпатора.

Однако события развивались совсем по другому сценарию. Стремление Екатерины Павловны возвыситься до Екатерины Великой вступало в противоречие с ее вздорным характером, доставшимся в наследство от отца. Чтобы проводить свою линию, девушка должна была гораздо лучше разбираться во всех тонкостях европейской политики. Ее брат смог извлечь для себя серьезный урок из поражения под Аустерлицем и принял трудные для себя решения. Настала пора и забыть кокетство в отношениях между братом и сестрой, по крайней мере не выражать свои чувства в прежней форме. В те очень непростые для себя месяцы Александр I подарил своей сестре брошь. Она сердечно поблагодарила его за подарок. Но вместо обычных ранее в таких случаях озорных шуток ответила со скромным смирением: «Что Вы сделали, дорогой Александр! Как Вам могла прийти в голову подобная мысль? Нет человека, более благодарного Вам, нежели я, но я очень огорчена; хотя Ваша брошь, мой дорогой друг, и доставила мне огромную, почти детскую радость, такой ценный подарок тяготит меня. Ради всего святого, Александр, обещайте мне, что это первый и последний подарок, который Вы мне делаете…»{16}. Девушка хотела показать себя наивной, скромной и смиренной, хотя эта брошь, конечно же, не была первым ценным подарком ее брата.

Этот пример кажется сущей безделицей, если вспомнить, перед какими сложными политическими проблемами стояла в то время императорская семья. Но он помогает понять характер княжны. Говорят, что внешность обманчива. Многое из того, что делала Екатерина, казалось критически настроенному наблюдателю не совсем естественным. Ее сестра, Мария Павловна, манеры которой были просты и искренни, умела радоваться от всего сердца, в Екатерине же современники замечали наряду с обольстительной красотой молодости отсутствие непринужденной веселости. В ней не было той идущей от природы наивной непосредственности, которая, как правило, присуща молодым девушкам. Екатерина Павловна не умела чистосердечно восхищаться. Казалось, что она сознательно и целенаправленно контролирует каждый свой шаг, совсем как ее бабушка Екатерина II. Но это давалось ей нелегко, и все чаще непредсказуемые поступки девушки напоминали поведение ее отца Павла. Отсюда проистекали и некоторая неопределенность, искусственность в ее поведении, наигранная манерность, таившая в себе опасность превращения княжны в пустую жеманницу. Вместе с тем девушка не лишена была самоуверенности. Иными словами, с самого раннего возраста Екатерина была неоднозначной личностью и оставалась таковой на протяжении всей своей жизни, тем более что ей пришлось действовать в чрезвычайно сложной политической обстановке.

Поскольку своим честолюбием княжна напоминала Екатерину Великую, а характером — Павла I, брат Александр, имевший сходный жизненный опыт и воспитание, прекрасно понимал ее во всем. Их объединяло также и тяжелое переживание, связанное с убийством отца. К тому же Александр I был облечен властью, необходимой Екатерине для осуществления своих целей (если, конечно, император разделял эти цели). В союз брата и сестры входила и мать. Хотя вообще-то Александр считал, что женщинам в политике делать нечего, Мария Федоровна и Екатерина составляли для него исключение. Вдовствующая императрица писала своему сыну бесконечные письма с советами, касающимися политики, государственного управления и военных вопросов. Он учитывал ее пожелания из уважения к ней, а также потому, что свергнутый с его молчаливого согласия Павел I предоставил своей супруге широкие полномочия на случай, если она переживет его. Искусная в интригах Екатерина использовала в своих интересах зависимость сына от матери. Вряд ли можно назвать искренней и бескорыстной ее любовь к брату Александру. Тонко и изощренно она сделала его покорным своей воле, игнорируя неписаные правила поведения в угоду своим желаниям.

Ненависть к Наполеону, поражения Российской империи в 1805–1807 гг., присоединение к континентальной блокаде и слабость Пруссии не оставили для Марии Федоровны и Екатерины никаких других вариантов, кроме заключения династического союза с Габсбургами, даже если и не удавалось получить корону австрийской императрицы. Женщины, просчитывая в уме другие возможности, быстро поняли, что именно австрийский вариант наиболее выгоден с точки зрения политики. Летом 1807 г. Екатерина Павловна (к тому времени в свои девятнадцать лет девушка уже не была столь юной невестой) ясно увидела, что против ее брата выступил целый ряд противников. Когда российский император вернулся из Тильзита домой, его мать вначале вообще отказывалась выйти сыну навстречу. Вдовствующая императрица собрала вокруг себя своего рода оппозицию, к которой помимо прочих персон принадлежали граф Ростопчин, близкий друг Павла I, и придворный историограф Николай Карамзин. Эти люди категорически отвергали любую возможность проведения реформ в Российской империи, равно как и заключения рискованных компромиссов с Наполеоном. Екатерина вряд ли была причастна к появлению в этой среде разговоров о том, что нужно свергнуть императора и заменить его сестрой. Подобные мысли противоречат логике и дальнейшему развитию событий. Да и, собственно говоря, много ли было в истории Российской империи правителей, против которых не замышлялся бы заговор? Но слухи должны были льстить самолюбию Екатерины, хотя в то время она, конечно же, не была готова к столь высокой миссии.

О том, насколько серьезно Екатерина и Мария Федоровна изучали сложное военное положение Российской империи и как настойчиво искали выход, свидетельствуют самые разнообразные факты. В это время в Санкт-Петербурге снова появился баварский кронпринц Людвиг. Уже дважды ему приходилось уезжать ни с чем, но баварец оказался упорным и вновь стал свататься к Екатерине. Учитывая сложившиеся обстоятельства, обе дамы дали понять Людвигу, что его шансы равны нулю. И хотя кронпринц продолжал терпеливо ждать вплоть до осени 1808 г., его надежды не оправдались. Мария Федоровна видела перед собой более высокую цель. И не важно, кому принадлежала сама идея — матери или дочери. Они были едины в главном: австрийский император Франц I[6] должен был со временем стать супругом русской великой княжны Екатерины Павловны.

Франц I, последний император Священной Римской империи и первый с 1806 г. император Австрии, 3 апреля 1807 г. во второй раз овдовел. Его жена Мария Терезия, до замужества принцесса Неаполитанская, родила ему двенадцать детей и во время очередных родов скончалась. Если представить себе протяженность дорог и качество почтовой и курьерской службы, превращающие любой столь долгий путь, каким был путь из Вены в Санкт-Петербург, в мучение для лошадей, всадников и путешествующих в каретах, то вызывает большое удивление факт, что Екатерина уже 26 апреля 1807 г. в письме к своему брату сообщает о том, что она хотела бы стать верной супругой овдовевшему Францу и хорошей матерью всем его детям. Екатерина и Мария Федоровна должны были обладать изрядной долей хладнокровия и цинизма, чтобы предлагать австрийскому императору, только что похоронившему супругу, новый брак.

Александр I воевал в это время в Восточной Пруссии с Наполеоном. Он прочитал деловое сообщение сестры, в котором не было ничего похожего на смущенный лепет прошедших дней. Вскоре прибыло и решительное послание от матери. Екатерина в своем письме выражалась довольно холодно и неопределенно, как будто бы теперь ее совсем не устраивала письменная форма общения и она с большим удовольствием обсудила бы с братом все свои проблемы при личной встрече, рассчитывая на свой шарм и умение убеждать. Ее соображения не были лишены оснований. Александр ответил тотчас. В письмах к матери и сестре он настоятельно советовал им отказаться от своих намерений. Он убеждал сестру в том, что, пробыв хотя бы один день в обществе императора Франца, она тотчас же поймет, что он ей не пара. Сам Александр, наблюдая за действиями Франца под Аустерлицем, видел его слабости. Российский император высказывал свои субъективные суждения о личности Франца I, хотя в действительности его пока устраивал неопределенный исход войны Наполеона с Пруссией и он обдумывал остававшееся открытым предложение о браке Екатерины с прусским принцем Генрихом, несмотря на то, что Мария Федоровна уже высказалась категорически против него.

Но переубедить мать и сестру было невозможно. Они не воспринимали всерьез контраргументы Александра и лишь посмеивались над ними. Франц слишком стар? Но тридцать пять лет еще не столь преклонный возраст для нового брака. Он некрасив? Для Екатерины совсем не важна красота мужского лица. Он неопрятен? Именно таким он и нравится княжне, впрочем, при случае его можно и помыть. Он глуповат, угрюм и косноязычен? Все это связано с трудными условиями, в которых он оказался с 1805 г. после Аустерлица. Екатерина, не сомневаясь в том, что способна превратить австрийского императора в обходительного светского льва, уговорила свою мать отправить Александру проект брачного договора с Францем I, чтобы тем самым дать делу ход. Кроме того, необходимо было заручиться согласием митрополита Московского Амвросия[7] на брак православной княжны с католиком Францем. Австрийскому императору решено было также послать миниатюрный портрет Екатерины в знак ее самых серьезных намерений. Обо всем этом Екатерина сообщала своему брату в слегка насмешливом и ироничном тоне, сквозь который вместо смущения явственно проглядывала самоуверенность.

Обе дамы рассчитывали, что Александру, озабоченному государственными делами, некогда будет всерьез заниматься брачными проектами своей сестры. Поэтому они решили провести дипломатическую подготовку и изложить все царю в убедительной для него форме. Одновременно с этим Мария Федоровна поручила князю Александру Куракину вести переговоры между русским и австрийским императорами. Первым важным шагом на этом пути было полученное от Александра назначение князя русским послом при венском дворе в Хофбурге. Куракин уже имел успешный опыт заключения брачных союзов Елены Павловны и Марии Павловны с женихами из Шверина и Веймара. И если существовал человек, который мог бы осуществить мечты Екатерины, то это был Куракин. Он пользовался большим уважением вдовствующей императрицы еще и потому, что находился на службе при петербургском дворе со времен Екатерины Великой.

Итак, князь Куракин незамедлительно отправился к Александру I, чтобы переговорить с ним по деликатному вопросу. О результатах он подробно доложил Марии Федоровне: «Император все-таки полагает, что кайзер Франц не может понравиться великой княжне Екатерине и не является для нее подходящей парой. Император характеризует его как человека внешне непривлекательного, плешивого, безвольного, ленивого душой, ослабленного физически и умственно вследствие всевозможных несчастий, которые ему пришлось пережить, трусливого до такой степени, что боится пускать свою лошадь в галоп и ее должны вести под узцы, чему сам император лично был свидетелем под Аустерлицем. — При последних словах я не мог удержаться от смеха и воскликнул: такой характер никак не может подойти великой княжне. У нее есть ум, душа и сильная воля; боязливость совсем ей не свойственна. А смелость, с которой она ездит верхом, вызывает зависть даже у мужчин. — Император не согласился со мной и в том, что этот брак будет полезен нам в политическом отношении. Несмотря на все приведенные мной аргументы, он утверждал, что Ее Высочество княжна ничего от этого не выиграет, так же, как и сама Россия. Напротив, новые отношения между Россией и Австрией, которые сложатся в результате этого брака, помешают нам всякий раз надлежащим образом выражать свое недовольство неумелыми действиями Австрии, которые она часто совершает. Он утверждал далее, что великая княжна будет чувствовать лишь скуку и разочарование, связав свою жизнь с таким никчемным в моральном и физическом отношении человеком, каким является император Франц, в чем сама она очень скоро убедится. И, наконец, она не будет иметь никакого влияния на государственную политику Австрии, так как, по его мнению, для достижения этой цели Екатерина собирается использовать совсем не те средства, какими пользовалась покойная императрица, супруга Франца I»{17}.

Обе дамы восприняли соображения Александра разве что с иронией. Они твердо решили добиться своей цели, не ущемляя при этом самолюбие императора, требовавшего к себе уважения. Поэтому они выдвинули решающий аргумент: мать лучше знает, что нужно для счастья своих детей! Куракин тотчас же присоединился к этому мнению. В очередном письме к Марии Федоровне, написанном не без ведома императора, он докладывал: «Сегодня все общество вокруг принцессы Луизы говорило об очаровании и других достоинствах великой княжны Екатерины. Для меня было большим удовольствием видеть, что и на чужбине ее заслугам воздают должное, и я осмелюсь просить Ваше Величество сообщить ей об этом, а также передать мою просьбу сохранить ее ко мне благосклонность…» После любезных слов Куракин возвращается к возложенной на него миссии: «Я от всей души желаю найти средство, чтобы устроить судьбу и счастье великой княжны Екатерины Павловны, к чему всем сердцем и душой буду стремиться всю мою жизнь»{18}. Но Александр по-прежнему думал о браке Екатерины с прусским принцем Генрихом.

Мария Федоровна пыталась разубедить его. Она написала сыну, что лишь потому дает согласие на замужество Екатерины с императором Францем, что видит в нем залог личного благополучия своей дочери. И достоинства будущего партнера не представляются столь важными. Для нее всегда важнее всего было счастье собственных детей. Мария Павловна, живущая в Веймаре, счастлива в браке, хотя ее супруга Карла Фридриха трудно назвать выдающейся личностью. И сама она лишь тогда поддержала план Екатерины, когда убедилась в серьезности чувств своей дочери. Православная церковь, добавляла она, также не возражает против брака с католиком. Вопрос, напрашивающийся логически, — на чем основывалась серьезность чувств княжны? — никем не ставился.

Вопреки надеждам Екатерины, ни Куракин, ни даже Мария Федоровна не смогли переубедить Александра. После поражения русской армии под Фридландом российский император не видел для себя никакого выхода, кроме как заключения мира с Францией. К каким политическим последствиям это могло привести, предугадать было трудно. Поэму Александр продолжал настойчиво отвергать тезис матери о том, что брак Екатерины с императором Францем будет полезен для Российской империи в ее борьбе с наполеоновской Францией. Он знал об отрицательном отношении к австрийскому императору Наполеона и сам после Аустерлица и выхода Австрии из войны не питал никаких добрых чувств к Францу I.

Тильзитские соглашения между Францией и Россией и Францией и Пруссией, присоединение Российской империи к континентальной блокаде создавали принципиально новую политическую обстановку. Александр I открыто демонстрировал свою дружбу и единение с Наполеоном и так убеждал всех в необходимости этого союза, что мать и сестра пришли в конце концов к выводу: император хотел лишь усыпить бдительность Наполеона. Но за Тильзитский мир была заплачена высокая цена. Возникал вопрос: а стоит ли эта тактика таких жертв? Пока же все сходились в одном: заключив в Тильзите мирный договор с Францией, император Александр I радикально изменил российский внешнеполитический курс.

К такому же убеждению пришла и Екатерина, когда брат окончательно отклонил ее планы на замужество. В Тильзите, во время долгих разговоров императора с Наполеоном за бокалом красного вина с хорошей закуской, ее имя было упомянуто. Мы не знаем точно, сам ли Наполеон, недовольный своим бездетным браком, предлагал руку Екатерине или хотел женить на ней брата Жерома, собирающегося получить во владение прусскую Силезию, во всяком случае, до серьезных решений на этот счет дело не дошло. Но Александр I приказал Куракину тотчас прекратить все переговоры с Веной относительно брака австрийского императора с Екатериной Павловной. Посол докладывал Марии Федоровне из Тильзита, что Российская империя находится в новой внешнеполитической позиции, и для Екатерины нужно искать другую выгодную кандидатуру. На самом деле Пруссия не собиралась уступать Силезию брату Наполеона, и спешный приказ Александра был вызван совсем другими причинами.

Отговаривая сестру от австрийских планов, царь пытался скрыть свои подлинное отношение к Наполеону. Екатерина должна была смириться с решением брата, хотела она того или нет. Из Тильзита он, счастливый, сообщал ей: «Господь спас нас: вместо того чтобы стать жертвой, мы выходим из войны даже с некоторой видимостью славы. Но что Вы скажете по поводу происходящих событий?! Я теперь — тот, кто проводит время вместе с Бонапартом (!), тот, кто часами с ним тет-а-тет. Разве это не похоже на сон? Сейчас как раз полночь, и он только что ушел. О, как бы я хотел, чтобы Вы были незримым свидетелем всего того, что здесь происходит…»{19}.

Но произвести впечатление на сестру было не так просто, тем более дифирамбами в честь Наполеона. Она была слишком умна, чтобы позволить своему восторженному брату испортить себе настроение и расстроить свои брачные планы. Она пыталась оказать давление на императора политическими аргументами. Прежняя «милая обезьянка» со «сладким носиком», который он так любил целовать, отвечала холодно и сухо:.. Я могу примириться только с теми условиями, которые соответствуют слухам, распространившимся в городе, — что мы теперь получаем большие территориальные приобретения, Висла становится нашей границей с Пруссией, а Дунай — с Турцией. В противном случае для нас было бы позором объединяться с человеком, с которым мы начали войну, без малейшей для нас выгоды; во имя чего тогда принесены неслыханные жертвы?..» И, войдя в азарт, Екатерина Павловна решительно добавляет: «Я хочу видеть Россию неприкосновенной, неуязвимой и недосягаемой, я хочу, чтобы ее уважали не на словах, а на деле, ибо у нее есть все средства быть таковой». Радостное сообщение Александра о том, что он проводил все свое время с Бонапартом, Екатерина расценила как плохую шутку. Она считала, что с Наполеоном надо быть осторожным, «так как этот человек — смешение коварства, непомерного честолюбия и фальши»{20}. Бонапарт, считала она, сам должен быть польщен тем, что мог общаться с таким человеком, как Александр. Это должно было бы льстить его самолюбию, это превратило бы его врагов в друзей и увеличило бы его блеск и могущество. Екатерина собиралась пользоваться своим правом говорить с братом обо всем открыто и высказывать ему свои глубочайшие убеждения, однако если бы он рассердился на нее, на ту, которая царила в его сердце, то она бы более не высказывалась на эти темы. Хотя скорее всего Екатерина потому и осмелилась говорить откровенно, от чистого сердца, что сам Александр в душе сильно сомневался в правильности своей политики.

Итак, Екатерина была возмущена всем происходящим в Тильзите. Неужели ее первая попытка совершить прорыв в большую политику должна закончиться провалом? Неужели она должна отказаться от австрийской короны? Неужели брат был так очарован Наполеоном, что попался в его сети? На время гнев лишил ее способности действовать, она даже не стала обращаться к Куракину, пытавшемуся форсировать осуществление задуманного брачного проекта. Только Мария Федоровна сохраняла хладнокровие в этой ситуации, хотя события в Тильзите раздражали ее не меньше. Но она не собиралась отказываться от союза с венским Хофбургом и считала, что князь Куракин должен выполнить порученное ему задание, ведь однажды он уже проявил свои блестящие дипломатические способности. В письме к Марии Федоровне Куракин, однако, жаловался не на бездействие Екатерины, а на то, что она послала уже три письма князю Багратиону, в то время как он, Куракин, не получил от нее ни одного. Иными словами, он намекал на длящееся уже несколько месяцев увлечение княжны Багратионом, которое, по его мнению, следовало прекратить и сконцентрироваться на решении в Вене главной задачи.

Сама Екатерина не хотела отказывалась от своего брачного проекта еще и потому, что слишком много людей было посвящено в него и в России, и за границей. Супруга Александра I Елизавета уже обсуждала эту тему со своей матерью в Баден-Бадене. Отношения между Елизаветой и Екатериной не сложились, и виновата в этом была прежде всего Мария Федоровна. Но неуверенная в себе и недостаточная активная Елизавета из упрямства перенесла свою неприязнь ко вдовствующей императрице на великую княжну. Екатерина Павловна, со своей стороны, не упускала ни одной возможности продемонстрировать антипатию к немецкой принцессе. Так что императрице Елизавете было бы только на руку, если бы ее язвительная и неудобная невестка покинула петербургский двор, а у Марии Федоровны стало бы одним союзником меньше. Сомневаться не приходилось: Елизавета относилась к Екатерине сугубо отрицательно: «Я никогда еще не видела более странную юную персону. Она вступила на дурной путь, поскольку примером для подражания в своем поведении и даже манерах выбрала любимого брата Константина. Она говорит так, как не должна говорить женщина и в сорок лет, не говоря уже о девятнадцатилетней девушке»{21}.

Не только Елизавету раздражало дурное поведение Екатерины, которая, мечтая о свадьбе с императором Францем, завела роман с князем Багратионом, занимавшим в то время должность коменданта Павловска. Куракин также постоянно высказывал свое недовольство, а Елизавета в письме к матери не смогла удержаться от язвительного замечания: «Если бы князь Багратион не был столь некрасив, Екатерине грозила бы опасность совсем потерять голову». Тот факт, что Багратион был женат, вовсе не смущал великую княжну. Тем не менее она подчинилась придворной дисциплине и больше не давала в обществе поводов для слухов. Сами отношения прекратились только в 1809 г., когда Екатерина вышла замуж.

Эта история имела продолжение, проливающее свет на некоторые особенности характера Екатерины. Во время Отечественной войны 1812 г. князь Багратион проявил себя как выдающийся полководец. На Бородинском поле он был тяжело ранен и вскоре после этого умер. Екатерина Павловна не оплакивала бывшего возлюбленного, зато настойчиво просила брата найти и вернуть ей ее письма к князю: «Багратион клялся мне сотни раз, что уничтожил письма, но я, зная его характер, всегда сомневалась в правдивости его клятв»{22}. И вновь Екатерина старалась надавить на брата: он ведь не был заинтересован в том, чтобы его сестра оказалась втянутой в «компрометирующий ее скандал». Александру пришлось заняться поисками писем, продолжавшимися несколько месяцев. Только в ноябре 1812 г. он смог успокоить сестру в том, что не осталось никаких опасных для нее документов. Пылкие признания в любви, которые Екатерина вновь посылала своему брату в сентябре — октябре 1812 г., критикуя одновременно его политику были продиктованы страхом: связь с Багратионом могла открыться и повредить ее репутации как политика, а также расстроить намечавшийся к тому времени брак с Георгом Ольденбургским. Когда Александр подтвердил ей, что Багратион сжег перед смертью все компрометирующие ее документы, Екатерина вздохнула свободно. Теперь она могла лишь умиротворенно вспоминать об «ошибках своей юности». Если князь Багратион, который был вдвое старше княжны, получал от нее такие же страстные любовные письма, какие она посылала брату Александру, то можно представить себе, как он был смущен и доволен.

В конечном счете амурные похождения Екатерины не повредили ее репутации при австрийском дворе. Даже напротив. В 1807 г. Багратион, будучи военным, имел тесные контакты с австрийским императором и мог информировать его в частности о том, какую ненависть испытывает великая княжна к Наполеону.

Связь Екатерины с Багратионом и миссия Куракина выявили интересный феномен, до сих пор не исследованный в исторической литературе: Тильзит как ярмарка невест. Династические браки наряду с внешней политикой, дипломатией, войнами служили монархам в начале XIX столетия адекватными методами осуществления своих политических целей. Все, что потом ярко проявилось на Венском конгрессе в 1814–1815 гг., можно было заметить уже во время мирных переговоров в Тильзите в 1807 г. Наряду с русско-французскими отношениями там обсуждались вопросы, касающиеся будущего Великобритании, Германии, Пруссии и Австрии.

Советники Александра I и Наполеона рассматривали возможные варианты замужества Екатерины Павловны, имея в виду не только Франца I. Учитывались и пожелания бездетного французского императора. Пруссия в очередной раз послала своего принца Генриха продолжить борьбу за руку Екатерины Павловны. Бавария тоже не хотела остаться в стороне и опять выставила кандидатуру уже отвергнутого некогда кронпринца Людвига. Оба принца понимали, какую важную роль во всем этом играет Куракин, и расточали ему любезности. Куракин также подчеркивал свое уважение к ним, но Марии Федоровне писал: «И все же я должен признаться вашему величеству, что, по моему мнению, ни один из этих принцев не достоин руки ее высочества великой княжны Екатерины, и ни тот, ни другой не смогут сделать ее счастливой»{23}. Встреча в Тильзите так и не решила эту проблему. Решающее слово, сказанное Александром, о том, что Екатерину ждут другие перспективы, сбило всех с толку. Куракин уехал рассерженный и неудовлетворенный. Потянулись месяцы, полные неопределенности. Получивший прямое указание посол пытался вплоть до ноября 1807 г. применить все свое дипломатическое искусство. Но если в случае с сестрами Екатерины, Марией и Еленой, переговоры прошли успешно, то теперь удача отвернулась от князя. В конечном счете его сделали козлом отпущения, который провалил весь план, хотя сам план, зародившийся в сумасбродной голове Екатерины и не учитывающий всей сложности сложившейся к тому времени ситуации, выполнить было сложно.

Куракин поехал в Вену, и там ему пришлось окончательно отказаться от идеи брака Екатерины с Францем I. Мария Федоровна лишила его полномочий в этом деле, поскольку он, по ее мнению, не смог предусмотреть и предотвратить все интриги венского Хофбурга. Многие годы князь верно служил русской короне, а теперь его упрекали в том, что он не понимает, чего от него хотят. Его все сильнее затягивало в жернова большой политики. В ноябре 1807 г. Мария Федоровна с Екатериной твердили ему о выгодном союзе с Австрией, а Александр I стремился предотвратить любой шаг, который мог бы спровоцировать агрессию со стороны Наполеона. Противники Российской империи объявили Куракина врагом Австрии и сделали невозможным его дальнейшее пребывание в Вене.

Куракин хотел угодить Екатерине, Александру, Марии Федоровне так же, как и австрийцам, и, твердо придерживаясь всех директив, оказался «сидящим на двух стульях». Он стал жертвой противоречий между великой княжной с ее своевольным характером и переменчивым настроением и Александром с его непредсказуемой тактикой по отношению к Наполеону и политическими реалиями, сложившимися к тому времени в Центральной Европе. Мария Федоровна заменила Куракина графом Головкиным, но поздно. В 1808 г. император Франц I женился на принцессе Марии Людвиге Австрийской-Эсте. Примечательно, что вскоре у нее завяжутся дружеские отношения с двумя сестрами из России — Марией Павловной и Екатериной Павловной.

Итак, первая стремительная атака Екатерины на австрийский престол была отбита. Нельзя сказать, что княжна действовала очень умело. Но ни она, ни ее мать не были обескуражены неудачей, оставаясь верными девизу: если российскому императору не хватает решительности вести борьбу с Наполеоном, это будут делать женщины. И в этой борьбе им поможет будущий супруг Екатерины. Обе дамы не отказались окончательно от австрийского плана, но, учитывая обстоятельства, были вынуждены рассмотреть и другие варианты. Одно оставалось неизменным: они считали, что Екатерине нужен человек, имеющий политический вес и влияние, достойный представительницы императорского дома Романовых и способный помочь Александру выполнить свою освободительную миссию в Европе. Кроме того, конкуренция только оживит предприятие! Знатная дама, не окруженная вниманием многочисленных представителей своего сословия, не имеет такой «рыночной цены», как принцесса, за которую нужно бороться.

На помощь Екатерине бросилась ее матушка, подыскивая кандидатуру прежде всего среди своих многочисленных родственников. Баварский кронпринц «не выпускал из рук ружья». То же можно сказать и о прусском принце Генрихе. И Мария Федоровна обратила внимание Куракина — пока тот еще занимался этим делом — на своего племянника, кронпринца Фридриха Вильгельма Карла, сына своего брата, короля Фридриха I Вюртембергского. В список кандидатов был занесен и Леопольд Саксен-Кобургский, младший брат супруги великого князя Константина.

Но, как и прежде, главное внимание уделялось представителям австрийского императорского дома: если оказалось невозможным заполучить в мужья императора Франца, то, может быть, удастся заключить брачный союз с кем-либо из австрийских эрцгерцогов.

Наполеон переходит в наступление

Мария Федоровна и Екатерина продолжали выбирать из потенциальных кандидатов будущего мужа для великой княжны. Их поиски продолжались с лета 1807 г. вплоть до конца 1808 г., то есть до Эрфуртской встречи Наполеона с Александром I в сентябре — октябре 1808 г. Между Санк-Петербургом, Веной, Мюнхеном, Штутгартом и Мемелем развернулась оживленная дипломатическая переписка. При королевских дворах по всем направлениям обсуждались возможные кандидатуры. Наполеон, разумеется, был поставлен в известность о коварстве вдовствующей императрицы и ее амбициозной дочери, стремящихся использовать любые средства, чтобы разрушить систему, созданную Тильзитским миром.

В то время как Александр I открыто демонстрировал, что именно он и Наполеон — подлинные хозяева Европы, и клятвенно уверял французского посла, что ничто не сможет омрачить дружбу между обеими странами, дом Романовых вместе с Екатериной скрытно готовил расширение своего влияния на те территории, где корсиканец считал себя единственным властителем. Наполеон нанес континентальной блокадой значительный экономический ущерб Российской империи, но он не смог воспрепятствовать активному вооружению русской армии. Поэтому французский император стремился положить конец укреплению России с помощью династических связей. Относительно Вюртемберга и Баварии он достиг этой цели без особых проблем. Короли были обязаны ему своими коронами и полностью зависели от него. Он просто запретил им устанавливать родственные связи с Романовыми. Баварский кронпринц Людвиг попытался было оказать сопротивление, но в 1810 г. в конце концов был вынужден жениться на принцессе-протестантке (!) Терезе Саксен-Гильдбурггаузенской. Однако внешняя сторона исторического процесса часто заслоняет от наблюдателя множество скрытых причин, его обусловливающих.

Кронпринцы из Баварии и Вюртемберга были для Екатерины Павловны второстепенными фигурами, главная ее цель была — брак с одним из австрийских эрцгерцогов, Фердинандом или Иоганном. Как и прежде, Австрию она считала главным потенциальным союзником России. А брачные проекты с Баварией и Вюртембергом служили ей для того, чтобы отвлечь внимание Наполеона. Хотя в Санкт-Петербурге должны были понимать, что французский император не останется в неведении относительно тактики русских. В ноябре 1807 г. Куракин, еще занимавшийся сердечными делами Екатерины, писал Марии Федоровне о кронпринце Вильгельме Вюртембергском и об эрцгерцогах: «Из всех трех принцев самое блестящее положение у вашего племянника, принца Вильгельма Вюртембергского. Хвалят его внешность, он очень смышлен и любезен, но я не думаю, что его вкусы и принципы так же чисты и строги, как у обоих эрцгерцогов. Он прошел такую школу и видел перед собой такие примеры жестокости, что от него стоит ожидать такого же поведения, как и у его отца. К тому же брак с ним слишком удалит великую княжну от родины и не так согласуется с политическими интересами России, как брачный союз с домом Габсбургов»{24}. Куракин искусно играл на воспоминаниях о грубом поведении Фридриха по отношению к Екатерине II и тактично намекал, что, поскольку Вюртемберг вошел в созданный Наполеоном Рейнский союз, Вильгельм был обязан служить во французской армии. Руководствуясь основным аргументом Марии Федоровны: главное для нее — счастье ее дочерей, — он продолжал настойчиво отстаивать позицию сближения России с Австрией.

Эрцгерцоги, один из которых должен был стать мужем для Екатерины, получили от русского посла следующие характеристики: «Юный эрцгерцог Фердинанд славится своей необыкновенной храбростью, которую он проявил в военной кампании 1805 г., но при всех своих замечательных качествах, наконец, при прекрасной внешности, которую все в нем отмечают, он — всего лишь принц в третьем поколении императорской семьи. У него нет ни состояния, ни содержания в виде земельной ренты, то есть никаких других средств существования, кроме службы, и потому он не может претендовать на то положение, на которое претендуют другие эрцгерцоги, братья императора. Только эрцгерцог Иоганн, признаюсь, отвечает всем моим желаниям; так как впечатление, которое он на меня произвел во время данной им для меня аудиенции, убедило меня в том, что его мужская красота и его любезность покорят сердце великой княжны в той самой степени, в какой он достоин ее руки по своему происхождению и заслугам»{25}.

Факты свидетельствуют о том, что Куракин был хорошим исполнителем, но не совсем понимал суть происходящих событий. Всю информацию он получал из первых рук при австрийском дворе, в частности от министра иностранных дел графа Иоганна Филиппа фон Штадион: «Он назвал мне всех эрцгерцогов, чтобы мы могли обсудить тех, кто соответствует нашим требованиям. Упоминая эрцгерцога Палатинуса, он заверил меня, что знает о его особой привязанности к великой княжне Екатерине со времени последнего его пребывания в Петербурге (похоронив в 1801 г. свою супругу, великую княгиню Александру, эрцгерцог в 1803 г. приехал в Петербург. — Примеч. авт.). На это я возразил ему, что наша церковь не разрешает, чтобы две сестры выходили замуж за одного и того же мужчину. Наконец мы остановились на кандидатуре эрцгерцога Иоганна, чьи достоинства и внешность заслуживают всяческого восхищения. Министр похвалил его характер, прилежание, его принципиальность и добавил, что все дети императора Леопольда отличаются превосходным воспитанием, что все они глубоко религиозны. Это уже много, но еще не все, заметил я. Каково в настоящее время его материальное положение? Какое содержание будет ему выделено в случае его женитьбы? Какое благосостояние он сможет обеспечить своему потомству? — Обычно эрцгерцогу, вступающему в брак, обеспечивается содержание от 50 000 до 60 000 гульденов ежегодно. — Этой суммы, возразил я, вовсе недостаточно; но ведь среди арифметических правил есть и умножение, нельзя ли применить его в данном случае? — О, конечно, эти 50 000 гульденов мы можем даже утроить, — отвечал фон Штадион. — Очень хорошо, сказал я, 150 000 гульденов постоянного дохода нас вполне удовлетворят, но к этому нужно еще добавить должность генерал-губернатора и резиденцию, приятную и достойную особ столь высокого положения, поскольку, не имея возможности покинуть Вену, юная пара чувствовала бы себя стесненно. В качестве резиденции эрцгерцога, по-моему мнению, можно было бы выбрать что-нибудь в Богемии или Прагу, возможно подойдет Галиция, тогда лучше Лемберг или Краков. Я добавил, что нахожу самым удобным местом Прагу, так как там есть большой красивый замок, но, может быть, эрцгерцог и великая княжна предпочтут Лемберг, поскольку это ближе к России. — Граф фон Штадион возразил мне, что император, потеряв Нидерланды и Миланскую область, не может больше предоставлять должности генерал-губернатора и для него было бы сложным учредить новые, поскольку теперь все провинции, составляющие Австрийскую империю, объединены и подчинены единому управлению»{26}.

Но Екатерина и ее мать еще не сделали свой выбор. Никто из четырех кандидатов пока не сошел с дистанции, хотя чаша весов в руках вдовствующей императрицы и ее дочери все больше склонялась в пользу эрцгерцога Фердинанда. По мнению Марии Федоровны, он располагал всеми необходимыми добродетелями: мужеством, умом и характером. Дамы планировали вырвать Фердинанда из лона его семьи, оградив тем самым эрцгерцога от ее влияния. Он должен был переселиться в Санкт-Петербург: «Получив руку моей дочери, он обеспечит себе и своему потомству столь блестящее положение и столько преимуществ, о коих в Австрии он и мечтать не смел»{27}. Без всякого стеснения переключившись с Франца I на Фердинанда, Мария Федоровна и Екатерина демонстрировали Габсбургам невиданные в истории русско-австрийских отношений щедрость и великодушие. Не обладая необходимыми полномочиями, они предложили эрцгерцогу чин фельдмаршала, а также должность губернатора Финляндии или Курляндии, пенсию в размере 150 000 руб., из которых 30 000 можно было бы положить в банк в пользу будущего потомства. Каждая из дочерей, рожденных в браке с Екатериной, должна была получить содержание в размере 50 000 руб. В случае если Фердинанд переживет Екатерину и уедет из России, он по-прежнему будет получать пенсию в размере 50 000 руб. Эти предложения могли стать основой превосходного брачного договора. Но Фердинанд не желал покидать венский двор, будучи купленным за деньги, да и сам австрийский император не хотел связывать себя со столь назойливыми и эмоциональными женщинами. Он был просто шокирован поведением великой княжны из России, которая в своих брачных проектах резво перепрыгивала от императора к великим герцогам, всякий раз придумывая себе новые сердечные привязанности и нисколько не беспокоясь о том, что такая настойчивость может выглядеть весьма неприлично.

Однако император Франц, несмотря на свое негативное отношение к императрице и ее дочери, был в 1807 г. весьма заинтересован в укреплении связей с Российской империей. Он был недоволен тем, что в Тильзите Наполеон и Александр игнорировали интересы Австрии. Главные сражения с корсиканцем еще предстояли. А пока Франц решил не заключать никаких скандальных в политическом отношении брачных союзов и, не привлекая внимания, усилить армию. В письме к Марии Федоровне и Екатерине Куракин горько сожалел о неудачном завершении своей миссии: «Я раздражен, мрачен, я, можно сказать, безутешен оттого, что вынужден отказаться от таких радужных надежд, которые лелеял с момента нашего доверительного разговора с графом фон Штадион. Радость, с которой он разделял мои чувства, всесторонние преимущества, которые могли бы получить Австрия и Россия благодаря укреплению существующего между нами союза с помощью родственных связей между монархами, все это питало меня надеждой, что мои намерения будут поняты и без промедления осуществлены и я смогу представить Вашему Величеству лишь приятные доклады, а мое заветное желание — способствовать устроению будущего счастья великой княжны Екатерины — будет близко к осуществлению. Я заранее предвкушал, какое удовольствие буду при этом испытывать. Итак, с нетерпением ожидал я возвращения императора и ответа графа фон Штадион. Но когда прошла неделя после прибытия императора, а фон Штадион продолжал сдержанно молчать, мое терпение лопнуло, и, не предвидя ничего хорошего, но движимый усердием и страстным желанием сделать все для великой княжны, чтобы как можно скорее прийти к цели или по крайней мере узнать основания, по которым я мог бы отказаться от своих намерений, я решил сохранять молчание до тех пор пока сам фон Штадион не прервет его»{28}.

Куракину действительно надо было быть терпеливым и поберечь свои нервы! Ответ фон Штадиона был убийственным. Император Франц I резко отклонил все пожелания русских дипломатов относительно средств, которые должны быть выделены будущему мужу Екатерины. Даже предложение о поездке эрцгерцогов Фердинанда и Иоганна в Санкт-Петербург, где они смогли бы увидеться с великой княжной, будущей невестой одного из них, натолкнулось на решительное противодействие с его стороны. Договариваться было больше не о чем.

В декабре 1807 г. Куракин жаловался Марии Федоровне: «Моя первая попытка, закончившаяся неудачей, расстроила меня. Но после того как и вторая попытка, предпринятая с новой надеждой и новыми способами, тоже не увенчалась успехом, я почувствовал, что мое огорчение и раздражение сменились отвращением ко всем, с кем мне нужно поддерживать деловые отношения»{29}. Куракину и Головкину как неудачливым посредникам в сватовстве пришлось сыграть неблагодарную роль пшеничных колосьев, перемолотых мельничными жерновами. Российский император в данный момент не хотел раздражать Наполеона установлением родственных связей с Австрией и потому не обращал внимания на гнев матери и сестры, и без того слишком докучавших ему после Тильзита. Австрийский император тоже проявлял осторожность в отношениях с Францией. А сам Наполеон был заинтересован в том, чтобы расстроить заключение брачного союза между Петербургом и Веной. Таким образом, налицо были все предпосылки для неудачного исхода предприятия, задуманного Екатериной Павловной. Трезвый анализ политической обстановки позволил бы увидеть неблагоприятные перспективы еще летом 1807 г.

Кроме того, брачные проекты Марии Федоровны и Екатерины, в которых постоянно менялись кандидатуры, напугали все австрийское руководство. Такой воинственной даме, как Екатерина Павловна, опасно было доверять дом Габсбургов. Почему же российский император Александр предоставил обеим женщинам полную свободу в ведении переговоров? Можно предположить, что он позволил им действовать, заранее зная о неизбежном поражении. А может быть, ему не хотелось расставаться со своей «сладкой обезьянкой»? Но это лишь субъективные догадки. С другой стороны, весь 1808 г. показал, что французские дипломаты искусно использовали сложившуюся политическую ситуацию и активно интриговали против русской великой княжны Екатерины.

Итак, мечты о династических связях с Австрией окончательно рухнули, но сама новоявленная невеста долго не верила этому и, казалось, была готова снова начать плести свои сети. Ее настойчивое стремление найти достойного мужа, который понравился бы и ее матери, не осуществилось. Не прошли и «запасные варианты» с принцами из Баварии и Вюртемберга. Наполеон опередил Екатерину и заставил обоих кронпринцев жениться так, как было выгодно ему, положив тем самым конец династическому вторжению России в Рейнский союз.

Так великая княжна, страстно стремящаяся к замужеству, осталась в 1808 г. один на один со своей нерешенной проблемой. Мечты о Вене и о короне императрицы пришлось оставить, по крайней мере на данный момент. Пути в Мюнхен и Штутгарт были отрезаны Наполеоном. Там для нее не было ни короны, ни возможности организовать династический заговор против французского императора. Весной 1808 г. Александр I и Наполеон договорились о новой встрече, на этот раз в Тюрингии, в Эрфурте, где они собирались обсудить дальнейшие планы господства в Европе. Во всяком случае, таковыми были их намерения. В действительности политическая обстановка, в которой должна была проходить встреча, изменилась по сравнению с Тильзитом. Наполеон был сильно озабочен народным восстанием в Испании. Теперь, как никогда, ему была нужна помощь Российской империи. В самой же России все больше усиливалось давление на императора: семья, многочисленные политики и общественность все более решительно выступали против его союза с Наполеоном. Брачная политика Марии Федоровны и Екатерины была весомым вкладом в антифранцузское сопротивление, захватившее все слои общества, вплоть до самых высших его кругов.

Все лето 1808 г. обе дамы пытались удержать Александра от новой встречи с Наполеоном в Эрфурте. За неделю до отъезда Мария Федоровна написала прямо-таки истерическое письмо своему сыну: он не должен встречаться с Наполеоном в глубине Германии хотя бы из соображений безопасности; для всех уже очевиден тот факт, что «идол» скоро будет свергнут с пьедестала, и почему вообще Александр должен вновь встречаться с узурпатором трона? Александр спокойно и терпеливо объяснял своей матери, что России «требуется определенное время, чтобы вздохнуть свободно, и эту передышку нужно использовать для того, чтобы собрать все силы и средства. Мы вынуждены действовать в глубокой тайне, чтобы никто не узнал о наших приготовлениях и вооружениях. А тот, кому мы намереваемся бросить вызов, не должен открыто и публично подвергаться нападкам… И если на то будет Божья воля, мы сможем спокойно дождаться его свержения… Мудрость любой политики состоит в выжидании благоприятного момента, чтобы начать действовать»{30}. Но переубедить Марию Федоровну и Екатерину было невозможно. Они не могли понять вынужденный характер политики российского императора. Мария Федоровна демонстративно отозвала из Веймара в Санкт-Петербург свою замужнюю дочь Марию Павловну под защиту матери и сестры. Пусть Наполеон почувствует всю неприязнь к себе вдовствующей российской императрицы!

Но пока французский император мог торжествовать: он успешно расстраивал брачные проекты Романовых — в Тильзите, Баварии и Вюртемберге. Хотя, несмотря на все усилия своего посла Коленкура, пользующегося особым расположением Александра I, он не знал, какой следующий шаг в этих делах планируют предпринять в Гатчине, Павловске и Петербурге. Александра он считал слабым и переменчивым политиком, зато ненависть Марии Федоровны и Екатерины была ему неприятна.

Отправляясь в Эрфурт, Наполеон не подозревал, что российский император ведет двойную игру: успокоив француза своими заверениями в дружбе, он тайно готовится к борьбе с ним. К планам Екатерины Александр относился с сильным предубеждением и не был расстроен тем, что они не удались. Он предполагал, что во время новой встречи в Эрфурте Наполеон опять заговорит о своих брачных намерениях. Еще в Тильзите оба монарха вели дискуссии о том, как им скрепить свой союз родственными связями, и Екатерине Павловне в их планах отводилась не последняя роль. Французские дипломаты неожиданно увидели уникальный шанс: предложив свою руку русской княжне, Наполеон, который давно искал себе подходящую кандидатуру для нового брака, поскольку Жозефина не могла родить ему наследника, мог бы одним ударом расстроить направленные против него брачные проекты великой княжны, помешать Александру I вооружаться, готовясь к войне с ним, и осуществить свои собственные династические устремления. Идея была достойна Талейрана! Она обдумывалась в Париже и после Тильзитской встречи, а французский посол в России Коленкур не жалел сил, зондируя почву. Он радостно сообщал в Париж, что Екатерина учится танцевать французскую кадриль, что наверняка свидетельствует о ее интересе к Наполеону и Франции.

В Эрфурте Наполеон очень надеялся на то, что Александр первый затронет эту тему, но тот хранил железное молчание. Талейран и Коленкур в личном разговоре с российским императором тактично намекнули ему: он мог бы хотя бы в общих чертах обсудить вопрос о браке Наполеона с Екатериной Павловной. Во время одной из своих последних встреч с Наполеоном Александр внешне вполне равнодушно заметил, что французский император мог бы увенчать свою блестящую карьеру новым браком и основанием новой династии. Хотя оба монарха знали, что речь идет о Екатерине, ее имя не было упомянуто. Замечание Александра содержало и некий весьма важный подтекст: пока Наполеон не занял своего места в европейской династической структуре, пока он не проявил уважения к правилам и нормам существования старых монархий, он не мог рассчитывать на признание коронованных особ.

Александр прекрасно знал, как беспокоит французского императора его бездетный брак. Но он вовсе не желал выдавать Екатерину за Наполеона, признавая тем самым власть корсиканца в Европе. Довольный собственной хитростью, лаконично и с нескрываемой иронией русский император писал сестре из Веймара: «…Но что здесь действительно прелестно, так это городок и его окрестности. Как часто в наших беседах мы говорили о Вас! Картина, которую Вы мне дали, стоит у меня на столе, но только до моего отъезда, Вы понимаете, о чем я! Наконец-то и для меня наступят дни, полные ничем не омрачаемой радостью… Наполеон утверждает, я был дураком. Смеется тот, кто смеется последним! А я, я уповаю на Господа»{31}. Александр одержал верх над человеком, желавшим отнять у него его «обезьянку». В Эрфурте он дал достойный отпор Наполеону.

Активную поддержку в этом ему оказал бывший министр иностранных дел Франции Талейран. Искушенный в интригах французский дипломат организовал в Эрфурте своего рода «патриотический заговор» против Наполеона. Он заклинал Александра I ни в коем случае не выдавать Екатерину замуж за Наполеона, а напротив, всеми силами бороться за свержение узурпатора. «Патриотический заговор» Талейрана конечно же имел свою цену, так как тот был очень заинтересован в том, чтобы женить своего племянника и наследника, графа Эдмона Талейран-Перигора, на дочери герцога Курляндии, богатой наследнице Доротее, о чем откровенно просил Александра I. Александр активно поддержал это предложение. Из Тюрингии он сам лично поехал к герцогине Курляндии в замок Лебихау и конечно же добился своей цели. Через несколько месяцев после Эрфуртской встречи, на которой оба императора лишь делали вид, что остались друзьями, Доротея прибыла в Париж, за ней последовала и ее мать. Так как курляндские герцоги материально зависели от Российской империи, для Талейрана открылся легальный и не рискованный способ получить деньги из русской казны, которые опять же должны были послужить борьбе с Наполеоном. Этот случай — яркий пример того, как с помощью «большой политики» Талейран умел зарабатывать деньги.

Сама Екатерина Павловна, видимо, не имела ничего против, чтобы стать французской императрицей, но только не с помощью Наполеона. Не для того всего год назад она боролась с узурпатором, составляя брачные проекты, направленные против него, чтобы в конечном счете оказаться в его объятиях. Это противоречило ее моральным и политическим принципам. Наполеон расстроил ее планы, и это был еще один повод ненавидеть его. Реакция Екатерины была однозначной, объясняемой помимо всего прочего и ее оскорбленным самолюбием. Княжна гордо заявила, что охотнее выйдет замуж за самого последнего русского истопника, «ну и пусть он грязный, я ведь могу и вымыть его!»{32} В этих словах — смесь упрямства, решимости, презрения и некоторой неуверенности в своих силах. Конечно же, никогда Екатерина Павловна серьезно не думала о том, чтобы выйти замуж за русского истопника.

Россия принимает вызов.

Георг Гольштейн-Ольденбургский

Но в чем состояла альтернатива предыдущим брачным проектам великой княжны? Пока Екатерина оставалась без мужа, династическая политика России, казалось, была близка к провалу, и победу праздновал французский император. Однако очень скоро альтернатива нашлась в лице принца Георга Гольштейн-Ольденбургского. В 1807–1808 гг. его имя не значилось в списках возможных кандидатов. И когда вскоре после Эрфуртской встречи объявили об обручении принца с Екатериной, российское правительство решило, что Георг был выбран для того, чтобы защитить княжну от преследований Наполеона. Такое объяснение не соответствовало ни реальным фактам, ни политическим намерениям Наполеона. Французский император никогда не преследовал Екатерину и, возможно, не собирался жениться на ней. Предложив в Эрфурте свою руку великой княжне, он хотел разведать дальнейшие внешнеполитические планы русского императора. Об этом свидетельствует, в частности, последовавший вскоре его брак с австрийской эрцгерцогиней Марией Луизой. Наполеон дал почувствовать русским, кто подлинный хозяин в Европе, ведь если России не удалось установить родственные связи с Веной, то для французского императора это стало возможным. Однако победа оказалась призрачной. Мария Луиза подарила Наполеону долгожданного наследника, но император не смог предотвратить складывание в недалеком будущем русско-австрийского союза и свое собственное поражение.

Выбор Георга Гольштейн-Ольденбургского в качестве будущего супруга Екатерины был частью сложной политической стратегии, проводимой императором Александром I после встречи в Тильзите. Иными словами, принц Георг ни в коем случае не был претендентом, появившимся лишь после того, как Екатерина попала в затруднительное положение. Его кандидатура давно планировалась на случай неудачи с австрийским подданством. В сложившейся теперь ситуации политический вес ольденбургского принца оказался не менее значителен, чем вес австрийских эрцгерцогов.

В XVIII столетии «готторпский вопрос» играл весьма важную роль в династической политике Российской империи. Русский император Петр III был одновременно и правящим герцогом Гольштейн-Готторпским. После его смерти в 1762 г. власть в герцогстве перешла к его сыну Павлу. В интересах установления политического равновесия между Россией и Данией австрийский император, а также короли Пруссии и Дании к 1773 г. договорились с Екатериной II о том, что герцогство Гольштейн-Готторпское Российская империя обменяет на земли в Ольденбурге и Дельменхорсте. Согласно подписанному договору Павел вместо герцогства Гольштейн-Готторпского получал графства Ольденбург и Дельменхорст. Ему как главе Гольштейн-Готторпского дома разрешалось передать оба графства своим младшим родственникам. Король Дании обещал поддержать перевод обоих графств в статус великих герцогств. Договор должен был окончательно вступить в силу, как только Павел достигнет совершеннолетия. Дания брала на себя все финансовые обязательства Готторпского дома. Она вознаграждала младшую готторпскую линию суммой, составляющей в общей сложности 300 000 имперских талеров, и передавала ей без долгов Ольденбург и Дельменхорст.

Будучи сыном и наследником Павла I, Александр I считался представителем старшей линии Гольштейн-Готторпского дома, в то время как в Гольштейн-Ольденбурге правили представители младшей Гольштейн-Готторпской ветви. Оба дома поддерживали не только родственные связи. По генеалогической линии император Александр приходился племянником герцогу Петру Фридриху Людвигу Гольштейн-Ольденбургскому. В 1801 г. герцог в очередной раз посетил Санкт-Петербург. Его сын Георг поблагодарил русского императора за все благодеяния, которые оказывались ему с самого раннего детства. Благодарность была высказана не случайно: ее следовало понимать как напоминание. И Александр быстро отреагировал на нее, наградив несколькими неделями спустя Георга орденом Андрея Первозванного. В ноябре 1804 г. Георг, в ту пору студент Лейпцигского университета, принимал участие в торжествах по случаю прибытия Марии Павловны в Веймар. В последующее время он неоднократно посещал любимую родственницу. Мария была знакома с художником Иоганном Фридрихом Августом Тишбейном, который написал с нее прекрасный портрет. Георг пришел в такой восторг от этой картины, что вместе со своим братом настоял на том, чтобы Тишбейн сделал копию. Таким образом, по меньшей мере с 1804 г. Георг Гольштейн-Ольденбургский был очень хорошо знаком с сестрой Екатерины Павловны и через нее был прекрасно осведомлен относительно того, что делалось при дворе в Санкт-Петербурге. Мария, со своей стороны, могла рассказывать о Георге своей матери и сестре.

Присоединение России к континентальной блокаде Великобритании в 1807 г. осложнило ситуацию для Гольштейн-Ольденбурга. Географическое положение герцогства вблизи канала и морского побережья провоцировало Наполеона к прямому вторжению на его территорию. Русский император обязан был сделать что-нибудь для защиты родственников. Стремясь к установлению династических связей с Австрией, он одновременно должен был укреплять позиции семьи в Вюртемберге, Тюрингии и, если удастся, на побережье Балтийского моря. А сделать это можно было, помимо других способов, с помощью новых династических браков, например Екатерины с одним из представителей Ольденбургской династии. В апреле 1808 г., когда Екатерина Павловна все еще вела свою борьбу за венский Хофбург, Георг приехал в Санкт-Петербург, где должен был найти свое призвание на службе российскому престолу. В том же месяце ему представили его будущего лейб-медика Августа Баха из Этина, служившего в России уже с 1804 г. Принц всюду был принят очень любезно. Немного наивно и самодовольно уже 17 апреля 1808 г. он писал гофмаршалу фон Доргело: «Меня уже начали осыпать милостями, и лишь стойкость моего характера позволяет мне выслушивать столь много неприкрытой лести. Этот гордый имперский город далеко превзошел все мои ожидания, здесь видно, сколь много можно успеть в короткое время. Если бы наши крестьяне приняли это во внимание. Никто не перещеголяет нашего крестьянина в медлительности, с которой бредет он за своей тележкой с торфом. Вчера я был приглашен на обед к французскому посланнику…»{33}. Двадцатичетырехлетний молодой человек искренне радовался тому, что при осмотре достопримечательностей Санкт-Петербурга заслужил репутацию хорошего ходока. Хотя чем дольше он гулял вдоль Невы или по Летнему саду, тем чаще задавал себе вопрос, а почему, собственно, он должен переезжать в Россию? Ведь прогулки в родном Ольденбурге были не менее привлекательны.

В июне 1808 г., когда семья российского императора спорила о необходимости поездки Александра в Эрфурт, Мария Федоровна пригласила принца в Павловск и без долгих предисловий объяснила ему, что его ожидает женитьба на Екатерине Павловне! И это в июне 1808 г., когда Екатерина еще не оставила своих попыток породниться с Габсбургами и почти за три месяца до Эрфуртской встречи! Георгу предстояли серьезные испытания. Александр предложил ему, не сведущему в административных вопросах, должность губернатора либо в Ревеле, либо в Белоруссии. Так как Георг всегда вел себя достойно, а теперь твердо решил быть русским патриотом, достойным Екатерины, он выбрал не прибалтийскую провинцию, а славянскую. Хотя ему привычнее был бы Ревель, тем более что позднее можно было бы обменять предложенный там пост на аналогичный в центральных губерниях.

Появилась еще одна проблема. Георг с таким воодушевлением принял свою гражданскую должность, что у Екатерины возник вопрос, почему он не хочет поступить на службу в один из славных российских полков, ведь военный конфликт с Францией был всего лишь вопросом времени. Хотя в Санкт-Петербурге существовала и профранцузская партия, которая приветствовала Тильзитский мир и стремилась к урегулированию отношений с Наполеоном, ни Мария Федоровна, ни Екатерина к этой партии не принадлежали.

Дамы обязали его дать письменное объяснение и убедительно сформулировать, почему он предпочитает гражданскую службу военной. Екатерина знала, что Георг уже не раз отвергал военную службу и настойчиво заявлял, что никогда не обагрит свои руки кровью ни в чем не повинных людей. Добродетельный Георг уклонялся от своего военного долга! Не для этой роли выбрали его. Но принц занял верную позицию, превратив свои недостатки в свои добродетели, и, оставив возможность для компромисса, не изменил своим убеждениям. Кроме того, сообщив о своем решении заранее, он опередил желавших предъявить ему обвинения. До сих пор Георг был всего лишь удаленным от императора его старшим племянником, не имевшим никаких политических заслуг и не игравшим никакой политической роли. Теперь же, подчеркивал он в своей промемории[8], внешняя и внутренняя опасность требуют на гражданском посту губернатора личность именно такую, как он, стоящую как можно ближе к императору! И именно на гражданской службе он смог бы принести гораздо большую пользу империи, нежели в армии. Конечно же, он мог бы принять участие в войне, если только эта война соответствовала бы его убеждениям. Он хотел бы сделать все для того, чтобы с помощью России защитить Ольденбург. Свои рассуждения принц закончил риторически: «Поскольку Вы позвали меня, то должны принять таким, каков я есть!»

Такая стойкость молодого ольденбургского принца делала ему честь, если принять во внимание, что в это время в Европе уже вовсю гремели барабаны войны. Убедительный тон объяснялся и тем, что юноша чувствовал покровительственную руку Марии Федоровны и Екатерины. Только собственному отцу в июле 1808 г. он доверил свои сокровенные мысли и чувства: «Одна персона, которая все знает и которую из соображений секретности я не могу назвать и никогда не назову, неоднократно спрашивала меня, чувствую ли я симпатию к великой княжне Екатерине, которая никогда не выйдет замуж на чужбину и не станет женой человека, которого не уважает. То, как мы оба, я и великая княжна Екатерина, ведем себя, убедит в наших чувствах любого, кто видит нас. Повторять все лестные слова, которые она мне говорила, было бы противно моей скромности. Итак, я прошу тебя сообщить мне о своем согласии, чтобы я мог просить ее руки, ибо я влюблен всем сердцем и в союзе с ней вижу свое будущее счастье»{34}.

Стремления автора письма по-человечески понятны, хотя и несколько неожиданны. А далее следуют слова, заставляющие насторожиться: «Если ты ее (Екатерину. — Примеч. авт.) желал бы видеть женой моего брата (родившегося в 1783 г. Павла Фридриха Августа. — Примеч. авт.), я отступлю, но буду страдать, как не страдал еще ни один соперник. Ты сам говорил мне, что каждый должен уметь рисковать. И я рискнул. Кроме того, ты обещал не препятствовать моей женитьбе. Я не хотел бы взять в жены уродливую и глупую. А ее ум всегда в согласии с ее телом. Я еще раз прошу тебя о двух вещах: разрешить мне поступить здесь на службу и просить руки великой княжны Екатерины… Когда император узнал, что я хочу служить ему, его милость ко мне еще больше возросла. И после того как вчера на Каменном острове он обговорил все со своей матерью, о чем я еще ничего не знал, поскольку считал для себя такие отношения невозможными, он несколько раз пожал мне руку и посмотрел на меня с улыбкой, как бы спрашивая: «Вы довольны?» Можешь себе представить, с какой радостью я положил бы к его ногам свою горячую благодарность. Императрица, присутствовавшая при этом, сказала: «Ему уже 24 года, но он ничего не предпринимает без совета своего отца». Я всеми силами буду стремиться завоевать расположение императрицы-матери, которая относится ко мне действительно по-родственному, об этом не стоит и повторять. Я сам ничего не искал, все мне предложили, и я долго возражал, но больше не могу… Я очень многим обязан великой княжне Екатерине, которая любит меня, если можно так выразиться, как своего брата. Последнее пусть останется между нами, и я очень надеюсь на твою доброту и прошу никогда не делать никаких намеков на этот счет императрице. Следует тебе сказать, я виноват… Дело с Е. обстоит так, что мне достаточно нескольких часов, чтобы решиться. Я очень прошу дать мне конкретные распоряжения по обоим пунктам…»{35}.

Итак, Георг сообщал в июле 1808 г., еще задолго до Эрфуртской встречи императоров, что его брак с Екатериной — дело решенное. Из уважения к отцу ему нужно было только дождаться его окончательного согласия. Екатерина нравилась ему, но в конце письма он вполне определенно намекает на ее интимные отношения с Александром: она любит принца как своего брата, и отец не должен об этом проронить ни слова! Выражение «ее ум всегда в согласии с ее телом» можно понять, зная, что для Георга не остались тайной активные и ничем не прикрываемые стремления великой княжны заключить брачный союз с представителями дома Габсбургов. И тем не менее принц оставался непреклонным в своем решении. В письме он не пел хвалебных гимнов, но старался выражать свои мысли в такой форме, чтобы не дать никаких поводов императорской цензуре.

18 июля 1808 г. Георг получил ответ от отца, в котором тот писал, что сыну оказана большая честь, и советовал ему быть более осмотрительным. Собственно говоря, ольденбургскому принцу, считал герцог, нет нужды зарабатывать себе деньги службой на чужбине, но это принесет ему пользу. Забот прибавилось и у отца, поскольку теперь он не мог оказывать прямого влияния на сына, а отпрыск вел себя, по его мнению, простодушно, доверчиво и, кроме того, с излишней горячностью. Так он легко мог попасть в расставленные при дворе ловушки. Давая характеристику Екатерине, Петр Фридрих Людвиг Гольштейн-Ольденбургский высказывался сдержанно и призывал сына в отношениях с ней к крайней осторожности. Он писал также, что не имел никаких видов на девушку в качестве будущей супруги для его брата Георга. Без сомнения, такую жену, как великая княжна, нужно еще заслужить, и ольденбургский принц не должен отставать от нее в своем финансовом положении. Пусть российский императорский дом обеспечивает только невесту и ее будущих детей, но не супруга-принца. Георг не должен доверять свои чувства никому, кроме своего отца и княгини Шарлотты Ливен. Принцу и его будущей супруге со всех сторон будут расточать комплименты, и здесь нужно быть особенно осторожным. Если льстецы станут слишком назойливы, он должен попросить совета у сестры Екатерины Марии Павловны. Только ей отец полностью доверяет и считает способной уберечь Георга от легкомысленных поступков и излишней доверчивости. Иными словами, Петр Фридрих Людвиг Гольштейн-Ольденбургский не отговаривал сына от женитьбы, но считал, что тот слишком торопится. Георгу следовало немного подождать и завоевать себе репутацию на службе. Тогда он смог бы вступать в брак с Екатериной, будучи более уверенным в себе. Отец проявил себя умным человеком, который глубоко понимал суть всего, происходящего в далеком Санкт-Петербурге, и хорошо знал своих родственников.

Но многочисленные предостережения отца не возымели особого действия. 2 августа 1808 г. — встреча Александра I и Наполеона в Эрфурте еще не началась — принц написал гофмаршалу фон Доргело, что согласен принять должность губернатора.

Конечно же, отец желал своему сыну счастья и в карьере, и в браке. Но при этом он сохранял дистанцию и критическое отношение к петербургской родне, прежде всего к будущей невестке. Георгу он также советовал сторониться дворцовых сплетен и сохранять независимость. Положение принца легко превращало его в мишень для всевозможных козней и интриг. Отец писал, что Георг сделал хороший выбор, «но, мой дорогой сын, не счесть шипов, окружающих эту розу, и это бесконечно омрачает радость твоего отца, и я, признаюсь тебе, не знаю, должен ли я радоваться или огорчаться»{36}. Отец предостерегал сына, что затраты, которых требует придворная жизнь, могут ввергнуть его в долги, что он должен обратить на это внимание и зрело поразмыслить, как разумно распорядиться предоставленными ему деньгами. Советы князя были продиктованы отцовской любовью, знанием нравов петербургского двора и заботой о будущем представителя Ольденбургской династии. Что мог он еще сделать, как не порекомендовать Георгу отсрочку? Судьба Ольденбурга находилась в руках русских и французов. Пока император Александр поддерживал континентальную блокаду Великобритании, положение герцогства было достаточно стабильным. Но в стране росло сопротивление политике удушения российской экономики. И во главе оппозиции стояли Мария Федоровна и Екатерина. Если бы дело дошло до предполагаемой женитьбы, Георг против воли оказался бы втянутым в водоворот бурных политических страстей.

Теперь становится понятным, почему Екатерина и Георг оказались в центре всеобщего внимания. Их союз мог внести ясность во внешнеполитические намерения русского императора. В тесном семейном кругу уже знали о готовящейся свадьбе, но общественности пока ничего не было объявлено, к тому же еще предстояла встреча с Наполеоном в Эрфурте. И это давало широкий простор для всевозможных домыслов и предположений, которые каждая придворная и политическая группировка конструировала по собственному желанию.

Александр I вел себя осторожно, не говоря в обществе ни да, ни нет. Одобряя брак Екатерины с Георгом, он принимал во внимание оппозицию Марии Федоровны и Екатерины по отношению к Наполеону и держал козырную карту в рукаве на случай, если в Эрфурте Наполеон затронет брачный вопрос. Счет был открыт: «Обе были дамы с характером и открыто выступили против континентальной системы, которую принял Александр». Наполеон столкнулся с этим в Эрфурте, получив впервые после своего вошествия на престол отрицательный ответ{37}. Удивительно, но автор этих строк, графиня Шуазель-Гуфье, была одной из немногих, кто увидел непосредственную связь между замужеством Екатерины и борьбой различных группировок в России по поводу континентальной блокады.

Супруга Александра I Елизавета не была столь сдержанной в своих поступках, как император. Свою неприязнь к Екатерине она перенесла на ее будущего жениха и написала о нем своей матери письмо, в котором смешались ирония, зависть и злорадство: …Его внешность малоприятна, при первом впечатлении даже чрезвычайно неприятна, хотя русский мундир его несколько приукрасил; зато все очень хвалят его характер. Он образован, имеет собственное мнение, и, кроме того, между ними обоими явная симпатия, что является решающим в браке. Я бы никогда не поверила, что он может возбудить любовь, но великая княжна уверяет, что как супруг он нравится ей, а внешность не играет для нее никакой роли. Я нахожу это очень разумным»{38}.

Посланник живущего в изгнании короля Сардинии Жозеф де Местр, анализируя ситуацию как политик и рисуя в своем послании подробный портрет Екатерины, писал в ноябре 1808 г. кавалеру де Росси в Италию: «Сегодня этот брак — дело решенное, хотя официально о нем еще ничего не известно. Происхождение принца самое благородное, поскольку он принадлежит, как и император, к Голштинскому дому. В остальных отношениях этот брак неравный, но, несмотря на это, разумный и достойный великой княжны, которая в одинаковой степени умна и любезна. Во-первых, каждая принцесса, семья которой была осчастливлена ужасной дружбой Наполеона, действует очень рассудительно, если в браке решается на нечто более скромное, чем полагалось бы ей по праву; так как кто может поручиться за все, что еще придет ему в его необыкновенную голову? В противном случае великая княжна уподобилась бы, пожалуй, своим старшим сестрам, последовавшим за своими мужьями на чужбину и умершим там во цвете лет. Поэтому не стоит удивляться, что первым ее желанием было не покидать семью и дорогую сердцу Россию, тем более что принц решил поселиться здесь, и Вы можете себе представить, какая блестящая судьба его ожидает. Наконец, я допускаю, что принцесса, достойная своего высокого положения, не имеет никакого желания вступить в Рейнский союз с помощью брака с каким-либо князем, находящимся в подчинении у этой огромной державы. Так я себе это все представляю и не думаю, что заблуждаюсь. Ничто не может сравниться с добротой и дружелюбием великой княжны. Если бы я был художником, я послал бы вам ее портрет, запечатлевший выражение ее глаз. Тогда бы Вы увидели, сколькими добродетелями и каким умом наградила ее природа. Что касается принца, здешние девушки не находят его достаточно любезным по сравнению с его августейшей невестой; и поскольку быть таковым трудно, я с ними совершенно согласен, одновременно с этим имея возможность засвидетельствовать свое глубокое уважение принцу во время двух наших бесед, которыми он меня почтил; он покорил меня своими здравыми рассуждениями и солидными познаниями. Всеми силами он старается в совершенстве овладеть русским языком, и по всему видно, что его главная цель — заслужить расположение своих новых родственников. Какая судьба, если сравнить со многими другими князьями! Ему повезло, что он — младший принц!»{39} Де Местр не имел возможности в каждом пункте письма коснуться подлинных мотивов, определявших поступки Екатерины. Но связь ее брака с борьбой против Наполеона он понимал вполне точно.

Итак, факты свидетельствуют о том, что брак Екатерины с Георгом отвечал собственным политическим устремлениям великой княжны, он готовился с весны 1808 г. и сознательно использовался в качестве средства осуществления российской внешней политики. Между решением о брачном союзе и его официальным объявлением состоялась Эрфуртская встреча двух императоров. Александр ехал на нее, зная о предстоящем замужестве своей сестры. Эрфурт не разрядил напряженность в отношениях между Францией и Россией. Несмотря на все заверения в дружбе, данные обоими императорами, стало очевидно, что конфликт между ними неизбежен. Наполеон подчеркнул, имея в виду Екатерину, что не станет терпеть никаких династических браков между Романовыми и Габсбургами. Александр I понял намек и с дипломатической хитростью нанес ответный удар: Наполеон не должен рассчитывать на помощь России в своих попытках занять достойное место среди европейских династий. Брак с ольденбургским принцем свидетельствовал об усилившемся стремлении Российской империи выйти из континентальной блокады и союза, созданного в Тильзите.

Мечты Екатерины о короне императрицы были развеяны. Прямую атаку с целью занять ведущую позицию в Европе необходимо было заменить гибкой политической тактикой. Княжна была достаточно дисциплинированной и уважала договоренности, но, будучи дочерью Павла I, оставалась честолюбивой, амбициозной и непредсказуемой в своих поступках. Ее брат мог предвидеть, что она использует брак с Георгом, чтобы выйти на политический горизонт, чтобы усилить свое влияние на личность и политику российского императора и, может быть, если позволят обстоятельства, предпринять новую атаку для завоевания еще более высокого политического положения. И хотя Екатерина пережила личное поражение, оскорбившее ее самолюбие, одновременно с этим она вышла на новую стартовую позицию, побуждающую ее к дальнейшим действиям. Она оставалась участником политической игры и не была отодвинута на задворки в резиденции какого-нибудь мелкого князька, где ей оставалось бы заполнять свои дни наблюдением за кухнями, которые она к тому же сама должна была бы финансировать. Политическое честолюбие не угасло, остались нервозность и некоторое внутреннее беспокойство.

В ноябре 1808 г. фактически все уже было готово к свадьбе Екатерины с Георгом. Слывший одаренным литератором и поэтом, в предвкушении приближающегося счастливого часа, принц написал 28 ноября 1808 г., в день своего обручения, следующие строки, в которых при критическом рассмотрении можно заметить оттенок язвительности:

Моя самая большая заслуга в том,

Что я не испугался красивейшего из моих соперников;

Благодаря чему сегодня я в радостном упоении

Могу поблагодарить его за мое будущее счастье{40}.

Под «красивейшим соперником», которому принц был обязан своим счастьем, он подразумевал не Наполеона и не собственного отца. За свое счастье он благодарил русского императора, о чьих интимных отношениях с Екатериной он уже распространялся в своих письмах к отцу. Оба, отец и сын, разглядели игру брата с сестрой и смирились с ней. Как и предполагалось, в апреле 1809 г. Екатерина и Георг заключили между собой союз на всю жизнь. Для Екатерины Павловны начался короткий период семейного счастья и напряженной борьбы за политическую власть и влияние. Это было время, когда стиль жизни великой княгини, отмеченный интригами и консерватизмом, вызывал у всех в памяти образ ее отца Павла I.

ГЛАВА III ИНТРИГИ В ТВЕРИ

Брак с Георгом Гольштейн-Ольденбургским.

Плата за политическое благоразумие

1 мая 1809 г. петербургские «Сенатские ведомости» опубликовали не слишком поразившее общественность известие о бракосочетании великой княжны Екатерины Павловны и ее двоюродного брата, принца Георга Гольштейн-Ольденбургского. Так российский императорский трон соединил в династический союз старшую и младшую линии Гольштейн-Готторпского дома. Свадьба состоялась в Санкт-Петербурге 18 апреля 1809 г. (по принятому тогда в Российской империи юлианскому календарю, отстающему на 12 дней от действующего в Западной Европе григорианского календаря). Тем же числом были датированы брачный договор и правила, определяющие получение невестой приданого.

Для понимания всех скрытых мотивов этого союза примечательно то обстоятельство, что некоторые правила, действующие при дворе Романовых, в данной ситуации были нарушены. Официальное сообщение императора в «Сенатских ведомостях» трактовало эти нарушения в позитивном смысле. Как известно, честолюбивая Мария Федоровна стремилась выдать своих дочерей замуж за немецких или австрийских принцев. Великие княжны отправлялись в «выбранные ею» страны: Елена — в Мекленбург-Шверин, Мария — в Саксен-Веймар-Эйзенах, Александра — в Австрию. В случае с Екатериной эта политика не увенчалась успехом. И императорская семья решила представить свою неудачу как добродетель: «Божией милостью мы, Александр I, император и самодержец всея Руси и пр., пр., пр., сообщаем верноподданным нашим, что 18 числа сего месяца с Божией помощью состоялось бракосочетание возлюбленной сестры нашей с его светлостью принцем Гольштейн-Ольденбургским по обряду нашей православной церкви. Мы благодарим Всевышнего за столь радостное для всего дома нашего событие и заверяем, что все верноподданные наши станут его участниками, так как мы намереваемся при заключении этого союза определить пребывание ее императорского высочества с супругом в России в связи с нашим особым желанием обосновать их счастье в нашем возлюбленном Отечестве, при их взаимной склонности к оному и к радости нашей нежно любимой матушки, вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Желая выразить свое удовлетворение этим обстоятельством и представить еще одно доказательство того, как мы преданы возлюбленной сестре нашей и как высоко мы ценим личные заслуги принца Ольденбургского, сочли мы за благо присвоить ему титул его императорского высочества…»{41}.

Итак, в сложной обстановке накануне войны Екатерина совершила «патриотический поступок». Она осталась в России и взяла под свою защиту Ольденбургский дом, которому грозила опасность со стороны Наполеона! Так должна была понимать ситуацию публика. А каждая заслуга в этом мире, как известно, имеет свою цену. «Патриотический поступок» Екатерины можно было оценить в рублях и копейках. И потому Георг должен был довольствоваться звучным титулом Его Императорского Высочества, зато содержание, выделяемое Екатерине, получало существенную прибавку. Отец Георга совершенно правильно предугадал развитие событий. Княжна заставила брата хорошо заплатить ей за крушение своих честолюбивых брачных намерений, не беря в расчет в данном случае его политические соображения.

Из брачных договоров со Шверином (1799 г.) или с Веймаром (1801 г.) нам известно, что каждая из великих княжон, отправляясь на чужбину, получала в качестве приданого миллион рублей. 18 апреля 1809 г., в день бракосочетания Екатерины Павловны, император Александр I издал распоряжение Сенату об изменении закона, действующего в семье Романовых, «относительно приданого великой княжны Екатерине Павловне из апанажа[9], предоставляемого членам императорской семьи»{42}. В распоряжении подтверждалось, что Екатерина с супругом действительно оставались в пределах Российской империи и что в данном случае обеспечение великой княгини суммой в размере миллиона рублей не могло быть достаточным и достойным ее положения. Более конкретное указание на особые для того причины считалось излишним. Все брачные контракты трактовали использование выделяемого приданого вполне однозначно: это была гарантия материальной обеспеченности великой княгини и ее потомства. Отчисления живущим за границей замужним представительницам императорской династии составляли несколько десятков тысяч рублей ежегодно. Если Екатерина оставалась на родине и проживала в непосредственной близости от своих апанажных земель, она могла со свойственной ей энергией и деловитостью способствовать умножению своих средств, что было исключено, живи она в Веймаре или Шверине. Утверждение о недостаточном ее обеспечении было необоснованным и дискриминировало других замужних великих княгинь. Но Александр попытался найти аргументы, чтобы объяснить увеличение ассигнований в пользу Екатерины, даже несмотря на рост военных расходов.

«Поскольку из доклада, представленного министром уделов, Мы видим, что при существующем на данный момент фонде апанажных земель получаемые с них ежегодные доходы не идут полностью на удовлетворение всех предписанных распоряжением об императорской семье потребностей, а значительные суммы оставляются для увеличения апанажного имущества, Мы считаем их недостаточными для возлюбленной сестры Нашей Екатерины Павловны и, руководствуясь чувством искренней привязанности к ней, постановляем следующее. Первое: кроме предписанного распоряжением миллиона рублей из императорской казны, Мы выделяем для Ее Императорского Высочества и Ее потомства из фонда апанажных владений 300 000 руб. ежегодных доходов… Второе: земли, являющиеся апанажными владениями Ее Императорского Высочества, переходят в Ее полную собственность и в собственность Ее потомства, но управление оными остается в ведении Департамента уделов с условием, что доходы, получаемые с земель Ее Императорского Высочества и Ее потомства, будут правильно выплачены. И в случае, если эти доходы превысят сумму в 300 000 руб., они будут тем не менее предоставлены в распоряжение Ее императорского Высочества и Ее потомства».

Действующий при дворе Романовых закон, регулирующий имущественные права великой княгини в случае, если она после своего замужества останется на родине, носил весьма общий характер. Александр использовал это обстоятельство, чтобы уточнить его следующим образом:

«Апанажное имущество, которое мы предоставляем возлюбленной сестре нашей, великой княгине Екатерине Павловне, должно принадлежать ее семье и потомству в качестве наследственного владения в соответствии с общими правами и обязательствами, предписанными распоряжением об императорской семье, до тех пор, пока ее род остается в России или не прервется полностью, в случае чего действует № 55 аналогичного предписания об общем размере апанажного имущества.

В случае наследования, продажи и заклада действуют те же самые правила, которые предопределены в целом для апанажного имущества распоряжением об императорской семье, согласно которому это имущество по № 49 не может быть продано либо заложено.

После смерти великой княгини ее дети, как мужского, так и женского пола, получают наследство согласно общим действующим в России законам; однако при этом дети женского пола получают свою долю по расценке чистыми деньгами, чтобы ни одна из частей недвижимого апанажного имущества после их замужества не могла перейти к другому роду. Если наследники мужского пола не желают эту часть земель оставить за собой с тем, чтобы выплачивать своим сестрам надлежащую им сумму, в таком случае эту выплату обеспечивает Департамент уделов, а после того как надлежащая, согласно предписанной расценке, сумма выплачена, эта часть недвижимого имущества вновь возвращается в общую массу апанажных владений.

В случае смерти великой княгини опеку над ее детьми осуществляет ее супруг при условии, если он остается в России. В качестве опекуна он получает ежегодно 100 000 руб. из доходов от апанажных владений и до окончания опекунства обязан предоставлять нам отчет.

Если после смерти великой княгини ее супруг не пожелает оставаться в России или вступит в новый брак, в таком случае нами предписано для управления доходами от апанажного имущества особое опекунство.

Доходы от недвижимого апанажного имущества, которое переходит по наследству представителям мужского пола из числа детей великой княгини, поступают в их полное распоряжение до тех пор, пока они проживают в России, но если они покидают Россию, их апанаж возвращается в общую массу апанажных владений, а Департамент уделов, согласно № 56 предписания, выплачивает им причитающуюся по закону сумму.

Если после смерти великой княгини у нее не остается наследников мужского пола, то согласно № 61 предписания апанаж предоставляется ее наследникам женского пола на протяжении их жизни в случае, если они остаются проживать в России; после их смерти их имущество возвращается в общую массу апанажных владений. Если же они в случае вступления в брак или при других обстоятельствах местом своего пребывания выберут территорию вне пределов России, их имущество безотлагательно должно вернуться в общую массу апанажных владений, но доходы с этих владений департамент оставляет в их пользовании вплоть до изменения ими места своего проживания.

В случае если дети, появившиеся в этом браке, умрут, случись это при жизни великой княгини или же после ее смерти, или же если княгиня и вовсе не будет иметь детей, тогда все состояние возлюбленной сестры нашей Екатерины Павловны, являющееся ее апанажем, должно быть возвращено в общую массу апанажных владений, при этом ее супруг не должен будет иметь никаких притязаний на этот счет.

В случае если великая княгиня, имея детей от этого брака и переживя своего супруга, захочет вступить во второй брак, ее апанажное имущество должно быть поделено пополам между нею и ее детьми от первого брака.

В случае если по воле Всевышнего супруг великой княгини станет наследником владений герцога, своего отца, и по этой причине великая княгиня отправится в земли своего супруга, ее апанаж останется в управлении департамента, который будет пересылать ей ее доходы вплоть до ее смерти; после ее смерти имущество возвратится в общую массу апанажных владений.

Если великая княгиня после смерти своего супруга вступит во второй брак и выберет местом своего проживания территорию вне границ империи, в таком случае половина из ее апанажных владений, согласно № 9 предписания, должна быть возвращена департаменту, который будет отчислять ей ее доходы с этой части на протяжении всей жизни, но после ее смерти эта часть имущества возвращается в общую массу апанажных владений».

Далее четко указывалось:

«Все эти правила, действующие лишь в данном случае и обеспечивающие благоденствие возлюбленной сестры нашей Екатерины Павловны, касаются только ее лично и никоим образом не должны распространяться на других членов нашего императорского дома; изменение изложенных в данном предписании правил может быть продиктовано лишь нашей доброй волей или состоянием доходов с апанажных владений».

Итак, великодушие, проявленное императором при урегулировании наследственных прав в данном предписании, а также в других статьях брачного договора, касалось только Екатерины. Тот, кто думает, что щедрость императора была продиктована его особой привязанностью к Екатерине, глубоко ошибается. Это была выраженная в деньгах плата за сделку, с помощью которой он мог использовать сестру в своей политической борьбе с Наполеоном. Екатерина уступила брату, согласившись против своего желания на брак с Георгом Гольштейн-Ольденбургским, пока что кажущимся ей весьма посредственной фигурой.

Основные положения императорского предписания стали частью брачного договора от 17 апреля 1809 г. В своей основе договор ориентировался на образцы, использованные в 1799 и 1801 гг. в брачных соглашениях Елены Павловны, уезжавшей в Шверин, и Марии Павловны, отправляющейся в Веймар: он защищал интересы великих княгинь и их потомства во всех возможных жизненных ситуациях, в то время как все тяготы расходов возлагались на избранных ими супругов. Договор с принцем Ольденбургским отличался от общей схемы по двум существенным пунктам: во-первых, изложенная в предписании Александра I сумма дотаций значительно превышала общепринятую в таких случаях. Вся сомнительность доводов, приводимых императором для обоснования этого, становится ясна, если учесть, что все пункты предписания продолжали оставаться в силе и после заключения второго брака Екатерины с кронпринцем Вильгельмом Вюртембергским в 1816 г., хотя в то время она уже проживала в Вюртемберге. Во-вторых, брачный договор от 1809 г. предусматривал принципиальную возможность того, что однажды принц Георг Гольштейн-Ольденбургский может унаследовать герцогский титул в Ольденбурге. Екатерина и в этом случае вместе со своими будущими детьми была материально обеспечена.

Финансовое состояние Екатерины Павловны выглядело в целом весьма внушительно. Как и любая великая княжна, она получала в качестве приданого 1 000 000 рублей, который был положен в Российский императорский банк и давал 5 % годового дохода. Половина из этой суммы, включая проценты, предоставлялась в ее личное распоряжение. Кроме того, по распоряжению Александра I Екатерине ежегодно выплачивалось 300 000 рублей в качестве земельной ренты с ее апанажных владений. Император выплачивал ей, так же как и всем великим княжнам, ежегодную пенсию в размере 10 000 рублей. Получаемая ранее Екатериной от матери Марии Федоровны ежегодная сумма в 20 000 рублей продолжала ей выплачиваться. И, наконец, венцом прочного здания будущего семейного счастья великой княжны стало финансирование императорской семьей покупки близ Санкт-Петербурга поместья и дворца со всей обстановкой. На фоне этой роскоши выплаты Георгу выглядели более чем скромно: он ежегодно должен был получать по 100 000 рублей, конечно, только на время проживания в России.

Согласно статьям брачного договора, Екатерине предоставлялась возможность беспрепятственно отправлять религиозный культ согласно всем предписаниям русской православной церкви. Она получала все необходимое для этого, от священников и певчих до церковной утвари. В случае если Георг захочет стать правителем родного Ольденбурга, его жене гарантировалась свобода православного вероисповедания. Конечно, Екатерина должна была сопровождать своего супруга во время проведения всех лютеранских торжеств, а их дети должны были наследовать религию отца. Но главным условием было то, что, вступая в брак, Екатерина и Георг отказывались для себя и своих детей от любых притязаний на российский престол.

Кажется, все проблемы, касающиеся брака, семьи и наследства, наконец были урегулированы. Молодые могли с радостью отправляться под венец.

Церемония венчания и свадебные торжества, несмотря на напряженную политическую обстановку и особые обстоятельства, предшествующие заключению этого брака, были отмечены традиционными для петербургского двора роскошью и блеском. В императорской резиденции собрались все, кто имел подобающий титул и имя в стране и за ее пределами и кто не должен был в этот момент участвовать в военных действиях. Наряду с венчанием, торжественным молебном и балом, в придворном театре состоялся маскарад, который произвел настоящую сенсацию. Его организаторы, несмотря на войну Российской и Османской империй, создали обстановку чарующей роскоши восточных сказок. Театр был окружен изгородью из бесчисленного количества стеклянных трубочек, которые, будто бы уходя прямо в небо, неожиданно заканчивались наверху букетами из страусиных перьев. В стеклянных трубочках, разбиваясь на мириады причудливых искр, отражался свет горящих свечей. Гости и собравшиеся отовсюду зеваки были восхищены этим зрелищем и долго еще вспоминали о пышных торжествах в семье Их Величеств. Даже отец жениха, казалось, был поражен. Петер Фридрих Людвиг Гольштейн-Ольденбургский тоже участвовал в церемонии, хотя это и не было принято. Присутствие герцога должно было продемонстрировать особую политическую значимость происходящего: Россия стоит на страже интересов северогерманских земель, желает указать Наполеону, что власть его не безгранична, и в недалеком будущем собирается выйти из континентальной блокады.

Все это полностью соответствовало внешнеполитическому курсу Российской империи и устремлениям невесты, ощущавшей все же некоторую горечь от того, что аналогичной цели ей не удалось достигнуть при помощи династического союза с Габсбургским домом. Необходимо было смириться со своим поражением и отдавать себе отчет в том, что решающая схватка Александра I с императором Наполеоном не за горами. И никто не мог предугадать в апреле 1809 г., чем закончится эта схватка и какие последствия она будет иметь. Красивая, волевая и непредсказуемая Екатерина в общем не испытывала антипатии к своему супругу, более склонному к литературным фантазиям, нежели к суровой дисциплине государственной службы. Супругам, видимо, удалось найти общий язык. И все-таки их союз был и оставался заключенным сугубо из политических соображений.

Тягостные мысли одолевали ольденбургского герцога. Екатерина, по его мнению, не обладала хорошей репутацией с точки зрения как политики, так и морали. Петера мучили дурные предчувствия относительно прочности брачного союза его сына. Российский император, думал он, лишь потому одобрил гражданскую службу своего деверя, что тот нужен ему в его политических играх. Александр I назначил Георга генерал-губернатором тверским и новгородским, а также главноуправляющим путями сообщения. Такая обширная сфера деятельности подразумевала множество обязанностей. Здесь принц мог проявить все свои способности, необходимые для гражданской службы. Отец Георга оставался в России до мая 1809 г. Расставаясь, он напутствовал сына следующими словами: «…Твоя карьера блестяща, чего нельзя сказать о семейном счастье и внимании к тебе со стороны императорской семьи…»{43}. Но служба, считал герцог, пойдет сыну на пользу, она будет дисциплинировать Георга, заставит его забыть о своих сентиментальных склонностях и слабых чертах характера, наполнит энтузиазмом, а возложенные на него многочисленные обязанности сделают его добросовестным и честолюбивым. Будут ли члены императорской семьи и сама Екатерина проявлять по отношению к нему аналогичное усердие — в этом Петер сильно сомневался. Вплоть до 1811 г., когда в силу необходимости ему пришлось вновь приехать в Россию, герцог неустанно напоминал сыну о ловушках, которые могут расставлять ему придворные да и сама Екатерина Павловна.

17 октября 1809 г., когда молодожены только что приехали в Тверь, в свою новую, специально для них построенную резиденцию, Петер вновь напомнил своему сыну, чтобы тот был внимателен и не допустил несчастья, способного омрачить супружество. Говоря о «несчастье», он имел в виду предательство, злословие, травлю и другие страсти, которые всегда были и будут при больших дворах и против которых Георг пока был беспомощен. Возможно, отец также расстроился из-за того, что, находясь в Санкт-Петербурге, принц не смог оказать большего уважения и финансовой помощи герцогству Ольденбургскому.

Конечно, при сложившихся обстоятельствах Георгу приходилось довольствоваться лишь ролью супруга. Главенствовала в их семье Екатерина. Она была окружена лестью, пристальным вниманием, и поскольку все знали о ее сильной воле и большом влиянии на мать и брата, многие стремились добиться ее расположения, чтобы удовлетворить свои личные или политические амбиции. Екатерина нежилась в лучах славы и, осознавая собственное могущество, играла людьми и использовала их в своих целях.

Ум и наблюдательность, точный анализ ситуации, хладнокровный расчет… Что могла делать она со своими талантами в Твери, в провинции? Ответ на этот вопрос был получен очень скоро. Французский посол Коленкур, все еще стремившийся в 1809 г. наладить хорошие взаимоотношения с русским императором, язвительно, но точно назвал Екатерину Павловну оракулом императорской семьи и российской общественности. Он никак не мог простить великой княгине ее отказа Наполеону и теперь опасался, что у нее хватит воли, способностей и решимости для того, чтобы даже из провинции направлять российскую внешнюю политику в нужное ей русло ненависти к Бонапарту.

Будни великой княгини в провинции

Российский император не случайно послал молодых именно в Тверь. Давний конфликт между консервативным московским дворянством и более реформистски настроенной, хладнокровной петербургской бюрократией заставлял Александра I, все еще слывшего либералом, избегать Москвы. Московское дворянство с возмущением отвергало Тильзитский мир и континентальную блокаду. Сестра, умеющая убеждать и привлекать к себе внимание, была нужна императору в качестве связующего звена между Санкт-Петербургом и Москвой. Он мог свободно посещать ее в Твери, расположенной между обеими столицами. Таким образом, Москва становилась для него гораздо ближе, что могло бы способствовать некоторому смягчению давнего конфликта. Такой ход предоставлял и самой Екатерине достаточно удобную политическую позицию. Теперь она могла использовать свое влияние и в Санкт-Петербурге, и в Москве для собственной выгоды. Предоставив в Твери своей умной, но импульсивной и капризной сестре полную свободу действий, Александр вряд ли мог предположить, что она может направить свою активность против самого брата-императора.

Александр стремился приезжать в Тверь как можно чаще. Если это ему не удавалось, он обменивался с сестрой письмами, напоминающими своей интимностью переписку прошлых лет. 11 ноября 1811 г. Александр писал: «…K сожалению, теперь я не могу воспользоваться своим старым правом, чтобы в Вашей спальне в Твери покрывать Ваши ножки нежнейшими поцелуями. Так что, мадам, развлекайтесь как следует и не забывайте бедного арестанта в Петербурге»{44}. Барон Штейн, твердый в своих принципах, как камень (каламбур: «штайн» по-немецки значит камень. — Примеч. пер.), назвал однажды российского императора безнравственным и трусливым. Грубые слова барона относились конечно же не только к достоинствам Александра как политика, но Штейн был человеком чести и потому не назвал имя Екатерины Павловны.

Великой княгине не потребовалось много времени для того, чтобы привыкнуть к провинциальной жизни. Со свойственной ей энергией она взялась за дело, стараясь изыскать любую возможность, чтобы не только при собственном дворе в Твери, но и в губернии, да и во всей империи играть самую активную роль в административной, культурной и политической областях. Для этого она использовала самые разнообразные оттенки своего характера и своих жизненных принципов: от сердечной доброты по отношению к социально незащищенным, непривилегированным слоям до самых низких интриг против императора и империи! Екатерина не упускала ни одного случая, чтобы не высказать супругу собственное понимание какого-либо вопроса и навязать собственную волю при его решении. Вместе со своей многочисленной свитой она сопровождала Георга во всех его служебных поездках по империи. Это вносило разнообразие в ее жизнь и позволяло контролировать мужа. Великая княгиня управляла своим двором так, как было принято в то время среди высших слоев российского дворянства и в императорских резиденциях. Из провинциальной Твери ей действительно удавалось влиять на внешнюю политику Российской империи, вступившей в противоборство с Наполеоном. Примкнув к консервативным кругам московского дворянства, Екатерина, видимо, многое сделала и для свержения одного из самых выдающихся российских реформаторов Михаила Сперанского. Она поддерживала те дворянские группировки при императорском дворе и за его пределами, которые требовали выхода России из континентальной блокады и решительных военных действий против французского императора.

Прибыв в августе 1809 г., после прекрасного путешествия на корабле по Ладожскому озеру и Волге, в свой новый дворец в Твери, Екатерина и Георг без промедления приступили к работе. Принц был назначен губернатором и главноуправляющим путями сообщения. Стремясь сделать все как можно лучше, он со свойственной ему основательностью стал знакомиться со своей губернией и соседними территориями. Но всюду, куда он приезжал, его встречали равнодушие чиновников-бюрократов, коррупция и взяточничество. Добросовестный губернатор столкнулся с массой нерешенных проблем, но людей, на которых можно было бы положиться, можно было пересчитать по пальцам. Принц не знал ни самой страны, ни менталитета населявших ее людей, а абстрактные представления о России у самой великой княгини ограничивались территорией императорских резиденций. Но на стороне обоих был авторитет императора и собственное мужество. Действовать нужно было умело, тактично и вместе с тем твердо и решительно. В трех подчиненных им губерниях — Тверской, Ярославской и Новгородской — проживало около двух миллионов человек, занимающихся в основном сельским хозяйством.

Ни сам Георг, ни его супруга не воспринимали должность губернатора как формальную обязанность. Они не хотели быть просто представителями власти, в то время как более или менее прилежные чиновники вели бы всю административную работу. Прежде всего Георг организовал деятельность губернаторской канцелярии и управления путей сообщения. Горы неразобранных бумаг высились вокруг него. Статс-секретарь Федор Лубяновский после первой своей встречи с принцем и великой княгиней без особого энтузиазма сообщал, что пришел к губернатору с единственным предписанием, а попрощавшись, ушел от него с целой кипой документов. Кошмарный сон для бюрократа!

Среди высокопоставленных чиновников Лубяновский не отличался особым усердием, и Екатерина с Георгом старались найти новую мотивацию для него и других государственных служащих. В случае с Лубяновским эффективными оказались такие приемы, как назначение его действительным статским советником, ободряющие слова императрицы-матери: «Будьте одним из наших!», а также многое другое. Но секретарь чувствовал себя уязвленным и был недоволен тем, что Екатерина Павловна постоянно контролировала его, лишая покоя. В своих воспоминаниях он писал, что «великая княгиня редко упускала хоть один день, чтобы в моем присутствии не войти в рабочий кабинет принца и не поговорить также и со мной. Это счастье я приписывал прежде всего отсутствию у нее более возвышенных занятий в условиях замкнутой придворной жизни». Лубяновский, вероятно, предполагал, что княгиня только и делала, что вмешивалась в служебные дела своего мужа. Но придворный чиновник поступил бы в высшей степени опрометчиво, вздумай он каким-либо образом критиковать ее. Нет, хотя из того, как он описывал якобы лестное для него внимание со стороны княгини, можно понять всю степень воспринимаемого секретарем как нахальство и дерзость вмешательства Екатерины в обязанности губернатора: «Богатый, возвышенный и быстрый, блистательный и резкий ум изливался из уст Ее Высочества с волшебною силою приятности в речи. С большим любопытством она расспрашивала и желала иметь подробнейшие сведения о лицах, но не прошедшего века, а современных; не жаловала скромных и почтительных моих отзывов, не верила им, любила сама говорить обо всем; из бывших тогда на сцене лиц, начиная с самой высшей ступени, никого не помню, мимо кого Ее Высочество изволили бы молча пройти; а заключения ее всегда были кратки, законченны, решительны, часто нещадны».

Находящийся в подчинении у великой княгини чиновник дал ей довольно меткую и точную характеристику. Для подтверждения своей правоты он ссылался на авторитет принца Георга: «Существуют возвышенные души, которые могут довольствоваться только совершенством, поэтому в их глазах все, что не лишено недостатков, выглядит убогим, слабым, ничтожным и смутным. Не могу скрывать, я нередко бывал удивлен, когда слышал, как она говорила, и даже принц не мог при таких обстоятельствах сохранять хладнокровие»{45}. Описанную Лубяновским во всех деталях ситуацию мы можем охарактеризовать коротко: неуемная любознательность великой княгини и ее стремление всех поучать, от которых даже принц временами должен был защищаться, так сильно действовали на нервы не слишком добросовестному чиновнику и так злили его, что он наконец дал Екатерине повод указать ему на дверь. Его место занял статский советник Серебряков.

И Лубяновкий, и Серебряков занимались преимущественно вопросами путей сообщения, в то время как во главе канцелярии губернатора был поставлен действительный статский советник Б. Р. Геттунс. Гетгунс добросовестно и честно стремился выполнять вверенные ему обязанности. Он прилежно писал доклады и постановления, тщательно прорабатывал акты и принадлежал к избранному кругу высокопоставленных лиц, регулярно приглашаемых губернаторской четой на званые обеды, приемы и балы. Геттунс не позволял себе никаких саркастических выпадов в адрес Екатерины Павловны, со всей серьезностью относился ко всем ее предложениям и энергично брался за их выполнение. Если Геттунс должен был подготовить важный доклад, то все затрагиваемые в нем вопросы обсуждались с принцем во время обеда, на котором, конечно же, присутствовала и Екатерина. А молчаливым присутствием она никогда не ограничивалась.

Во время одного из таких обедов речь зашла о проблеме различной интерпретации законов. Екатерина Павловна высказала одну из своих сентенций: «Я считаю, что во время судебных процессов различные позиции судей объясняются различием в их политических взглядах». Принц Георг промолчал, а Геттунс набрался смелости и возразил, что и без политических разногласий в одном и том же деле могут столкнуться различные убеждения. «В это верится с трудом, — возразила она, — и на этот счет у русского народа есть пословица: бойся не суда, а судьи». Геттунс не стал продолжать спор о словесной казуистике и народной мудрости. При подходящем случае он написал по одному приговору суда два противоречащих друг другу заключения, оба из которых прочно опирались на закон. Затем он предоставил принцу самому вынести решение о правильном заключении. Когда Георг вновь вызвал к себе чиновника, при их разговоре присутствовала великая княгиня. Видимо, она убедилась в правоте Геттунса. Княгиня «призналась вполне откровенно, как много думали они с принцем об этих двух заключениях, которые я им предоставил, и все же они так и не знают, какому из двух нужно отдать предпочтение. Потом она продолжила: «Но если бы Вы были губернатором, к какой точке зрения Вы бы склонились?» Я ответил, что беру за правило в подобных случаях вставать на сторону того, кто беднее, и указал, кого имею в виду в данном деле. Тогда великая княгиня обратилась к своему супругу и воскликнула радостно: «Не правда ли, я тоже так думала!» И принц утвердил заключение в пользу беднейшей стороны»{46}.

По какому праву супруга губернатора вмешивалась даже в текущие судебные процессы? Правда, здесь проявилось благородство ее натуры, вписывающееся в общую картину добродетельной императорской семьи. Великая княгиня защищала социально слабых, хотя в данном сообщении не указывается конкретно, кто с кем судился. Добросовестные и инициативные чиновники, такие как Геттунс, пользовались большим уважением со стороны Екатерины. Там, где было возможно, княгиня могла быть чрезвычайно скромной до простоты. Зато, например, в борьбе со своими конкурентами женского пола она проявляла достаточно хладнокровия и изворотливости.

Однажды в Твери гостила графиня Браницкая со своими дочерьми. В разговоре с ней Екатерина Павловна пожаловалась на то, как много денег требуется на содержание лошадей и необходимых на конюшнях слуг. Графиня Браницкая спросила: «А сколько лошадей и соответствующей обслуги Вы имеете?» Великая княгиня отвечала: «Около сотни людей и около восьмидесяти лошадей». Графиня Браницкая: «Но как может Ваше Высочество иметь так мало прислуги, если я, Ваша подданная, содержу примерно три сотни придворных и столько же лошадей?» Великая княгиня: «Но зачем Вам такое количество прислуги и лошадей?» Графиня Браницкая: «Поскольку я — графиня и крупная землевладелица, в течение всего года они бывают нужны мне не так часто, но если потребуется, мне не нужно будет одалживать их у соседей». На том разговор, казалось, и закончился, но вдруг Екатерина спросила, обращаясь к Геттунсу: «Вы тоже получаете письма из Петербурга?» — «Я сказал, что, хоть и получаю иногда, но из-за недостатка времени не успеваю на них отвечать». На это она заметила: «Вы поступаете правильно. Петербургские франты не умеют ничего другого, как только наряжаться и прогуливаться со своими тросточками по улицам»{47}. Больше графиня Браницкая так и не удостоилась внимания со стороны Екатерины Павловны, так как та вела себя заносчиво и не проявила необходимого уважения к хозяйке. Впасть в немилость у великой княгини было довольно легко. Даже услужливый Геттунс был вынужден покинуть Тверь, поскольку на протяжении всего времени не продемонстрировал достаточного лакейской угодливости, причем не по отношению к своему начальнику, принцу Георгу, а по отношению к его супруге.

При множестве критических высказываний относительно вмешательства Екатерины в дела губернской администрации до нас не дошло никаких свидетельств серьезных размолвок между супругами. Екатерина и Георг любили друг друга и хорошо ладили между собой. Вскоре стало известно, что княгиня должна родить ребенка. Следуя советам отца, Георг старался поддерживать теплые отношения с императорской семьей. Он был открытым, скромным и доброжелательным человеком, терпимо относящимся к эгоизму своей супруги. Да у него и не было другого выхода. Кроме того, у супругов обнаружились некоторые общие интересы. Это касалось прежде всего их увлечения литературой и искусством. В этих областях Екатерина могла играть доминирующую роль, не подрывая авторитета своего мужа.

Ее двор в Твери жил насыщенной культурной жизнью. Появившийся уже во второй половине XVIII в. тип образованной аристократки, вдохновляемой идеями Просвещения, наполнился к началу XIX в. новым содержанием. Теперь культурная дама благородного происхождения занималась философией, литературой или искусством не только для собственного удовольствия. Вокруг нее формировался широкий круг образованного и просвещенного дворянства. Представительницей такого типа была Мария Федоровна, развернувшая обширную культурную деятельность в Гатчине и Павловске и служившая образцом для подражания своим дочерям. Сестра Екатерины Мария Павловна имела все возможности, чтобы принять на себя аналогичную роль в Веймаре. Сама Екатерина Павловна, стремясь самоутвердиться, предпринимала немалые усилия, чтобы в провинциальной Твери соответствовать общему духу культурной жизни.

Для русских деятелей литературы и искусства провинциальная жизнь на лоне природы всегда обладала особой притягательностью. Тверь лежала на большом тракте, соединяющем Санкт-Петербург с Москвой. Каждый путешественник с высоким званием и чином, курсирующий между обеими столицами, считал за честь засвидетельствовать свое почтение великой княгине. Надежды Александра, стремящегося с помощью сестры превратить Тверь в связующее звено между Москвой и Санкт-Петербургом, оправдались хотя бы по части визитов. Даже члены императорской семьи нередко появлялись у порога тверской резиденции. Благодаря содействию Георга Гольштейн-Ольденбургского, в Тверь потянулись деятели литературы и искусства из Северой Германии. Конечно же, здесь можно было встретить и профессоров, философов, поэтов из Москвы. Несмотря на скуку, праздность и интриги, которые в будни царили в Санкт-Петербурге, Москве и Твери, именно здесь собирался культурный цвет общества.

Еще ранее, живя в Гатчине, Екатерина Павловна познакомилась с немецким писателем, автором драмы «Буря и натиск» Фридрихом Максимилианом Клингером. Благодаря ему императорская семья ближе познакомилась с выдающимися сочинениями Шиллера и Гёте. В Санкт-Петербурге, при дворе читали и обсуждали труды русских писателей, таких как Николай Карамзин и Николай Новиков. Екатерина Павловна считала необходимым соответствовать духу времени и следовать моде. Она много читала, хотя чувствовала литературу не так тонко, как ее мать или сестра Мария, жившая в Веймаре. Поэты и писатели интересовали Екатерину в первую очередь с политической точки зрения; с гораздо большим удовольствием она рисовала и писала маслом и в этих занятиях всегда находила помощь и поддержку со стороны мужа. Сам Георг, человек увлекающийся и «немного не от мира сего», хотя и достаточно мужественный в преодолении житейских невзгод, тоже много читал и писал стихи. Особенно приятным для обитателей тверского двора было знакомство Георга с семьей художников Тишбейнов. Иоганна Фридриха Августа Тиш-бейна принц знал еще со своих студенческих лет в Лейпциге. В 1805 г. в Веймаре художник написал портрет Марии Павловны, и та рекомендовала его петербургскому двору. В 1806 г. художник прибыл в Санкт-Петербург, чтобы урегулировать вопросы наследства в связи со смертью своего брата Людвига Филиппа Тишбейна. Рекомендации великой княгини Марии Павловны открыли перед ним двери многих аристократических салонов. В 1807 г. он написал портрет Екатерины Павловны в полный рост, сохранившийся до наших дней. Еще до своего замужества Екатерина брала у Тишбейна уроки живописи: художник должен был один час в неделю заниматься с великой княжной, получая за это годовое жалованье в размере тысячи рублей.

Георг перед своей женитьбой познакомился также с еще одним из Тишбейнов, художником Иоганном Генрихом Вильгельмом Тишбейном, получившим среди искусствоведов прозвище «Гёте-Тишбейн». Принц привез его с собой в замок Этин, и между мужчинами сложились доверительные, дружеские отношения: Вильгельм Тишбейн писал картины, а Георг сочинял стихи. Эта дружба сохранилась и после свадьбы Георга с Екатериной. Художник посылал в Тверь свои работы, за что Екатерина благодарила его: «С величайшей признательностью получила я от герцога посланные Вами картины». Как-то она несколько бесцеремонно добавила: «Выдающиеся образцы любого рода всегда поощряют нас к подражанию, так и я по совету моего мужа осмелилась скопировать Вашего Улисса. Если бы эта слабая работа доставила Вам удовольствие, это было бы доказательством Вашей признательности мне, так как другого более достойного доказательства у меня в данный момент нет». Деликатный Георг смягчил это неловкое, но требовательное выражение благодарности, добавив к письму свой поэтический постскриптум: «Моя жена посылает Вам великолепную голову, а я прилагаю свое маленькое стихотворение, которое нашептала мне муза, пока я восхищался Вашим прекрасным Улиссом»{48}. Итак, скромность восторжествовала: и Георг, и Екатерина, несмотря на страстное увлечение поэзией и живописью, все же оставались в этих областях всего лишь дилетантами.

Однако для этих деятельных натур было недостаточно просто наслаждаться искусством. Им хотелось создать нечто, свидетельствующее об их творческих способностях. Георг писал стихи, а Екатерина рисовала к ним прелестные иллюстрации. В 1810 г. по поручению губернатора и его супруги профессор Буле опубликовал в московском издательстве Всеволожского сборник под названием «Поэтические этюды» — стихи Георга с выполненными по рисункам Екатерины офортами венгерского мастера Сцеттера. Сборник был издан тиражом 50 экземпляров и предназначался не для широкого распространения, а лишь среди знатоков.

В одном из стихотворений, сонете под названием «К моей супруге», Георг писал:

Как в штиль ждет с нетерпеньем капитан,

Пока попутный ветер парус не надует

И не направит в порт родной, так я, тобой влекомый,

стремлюсь к тебе,

Туда, где вечный бьет родник у дома нашего.

Я жажду утолю, и прочь меня уносят мысли,

И я свободно мчусь по волнам грез;

И ты, о, только ты во мне пробудишь нежность,

И благородных помыслов порыв.

В таинственные тихие глубины души

Глядит знаток людей;

И взгляд твой страстью сердце наполняет

И пред певцом завесу открывает

Над лучшим из миров.

Георг вполне осознавал несовершенство своего произведения. Один экземпляр он послал Тишбейну, сопроводив его тысячами извинений: гравер плохо передал содержание картин Екатерины, не всякого человека посещают гениальные идеи, и было бы хорошо, если бы Тишбейн не делал сборник достоянием широкой публики. С чувством собственного достоинства и даже торжественно Георг подчеркивал, что он и его супруга прекрасно осознают, что только чернь может требовать от прекрасной картины внешнего лоска, тогда как есть избранные, «которые стремятся приблизить изображение к природе»{49}. Екатерина Павловна приложила к этому письму свое честное признание: она польщена тем, что может иметь подлинные работы Тишбейна. «Я могу Вас оценить, но не скопировать»{50}, — писала она. Княгиня тоже осознавала ограниченность своего таланта, и в данном случае это делало ей честь. Но, разумеется, Их Императорские Высочества занимали слишком высокое положение в обществе, чтобы маленький семейный сборник остался незамеченным. Вскоре он превратился в библиографическую редкость. Каждый желал выразить свое восхищение талантами великой княгини и ее супруга-принца. Некоторые стихотворения композитор Иоганн Вильгельм Гесслер положил на музыку. В 1813 г. в Санкт-Петербурге Екатерина Павловна, которая находилась в глубоком трауре после смерти Георга и всех пережитых ужасов Отечественной войны 1812 г., издала еще 25 экземпляров сборника для императорской семьи — без пафоса и претензий на общественный резонанс.

Екатерина и Георг переехали в свою тверскую резиденцию в августе 1809 г. Ровно через год весь двор уехал в Павловск, где 30 августа под присмотром матери, Марии Федоровны, Екатерина Павловна родила своего первого сына, принца Фридриха-Павла-Александра. Ее семья была счастлива и уделяла первенцу много внимания. Александр I хотел присвоить мальчику титул великого князя, если он будет крещен по православному обряду, но Георг, который незадолго до этого стал покровителем лютеранской общины Святого Петра в Санкт-Петербурге, не поддался на приманку императорской семьи. Имея сына-протестанта, он чувствовал себя настоящим ольденбуржцем в далекой России. Мальчик был крещен по протестантскому обряду.

Екатерина согласилась с таким решением: стремясь занять католический трон в Вене, она тоже не была слишком щепетильна относительно религиозных воззрений. Кроме того, Георг действовал строго в соответствии со статьями брачного договора. Отказ Екатерины и Георга от притязаний на российский трон распространялся и на их потомство.

После того как мать и ребенок отдохнули и были в состоянии отправиться в путь, семья в сентябре 1810 г. вернулась в Тверь. Вновь потекла размеренная провинциальная жизнь. Давались званые обеды, звучала музыка. Время текло в оживленной беседе и забавах. Приезжали гости, наполняя свежими веяниями серые будни, и вновь уезжали. В их рассказах о развитии политической ситуации в Европе все чаще слышалась тревога. Так Екатерина прожила больше года — с перерывом на лето — вдали от столицы и важных политических решений. Но в конце 1810 г. европейская политика неожиданно вторглась и в провинциальную тверскую идиллию: пришло известие о том, что Наполеон аннексировал герцогство Гольштейн-Ольденбургское.

Аннексия Гольштейн-Ольденбурга

Аннексии герцогства предшествовала следующая история. Его правитель Петер Гольштейн-Ольденбургский в 1808 г. не смог избежать включения своих владений в Рейнский союз. Установление родственных связей с русской императорской семьей первоначально дало принцу Георгу так же мало политической выгоды, как и веймарскому герцогу Карлу Августу — брак его сына с Марией Павловной. Наполеон с подозрительностью наблюдал за династической политикой Российской империи, стараясь держать этот процесс под своим контролем. После Эрфуртской встречи Александра I с Наполеоном в России усилилось давление на императора с целью вынудить его отказаться от континентальной блокады. Для императора Франции влияние Романовых на Гольштейн-Ольденбург означало ослабление его позиций в Северной Германии. Реакция России на аннексию Ольденбурга должна была показать ему, готов ли Александр сохранять верность французскому императору, провозглашенную в Тильзите и Эрфурте. В 1810 г. Наполеон предложил правителю Ольденбурга отказаться от своей власти в герцогстве и обменять его на город Эрфурт. Именно Эрфурт! Вряд ли он мог сделать Александру более ясный намек. Гордый герцог Карл Август в Веймаре и его российская невестка Мария Павловна тоже должны были бы оценить великодушие Наполеона и понять, что только французский император волен решать, жить им в благополучии или в несчастье. Так своим противостоянием российской имперской политике Наполеон вновь вторгался в частную жизнь Марии Павловны и Екатерины Павловны.

Петер Ольденбургский отверг предложенный ему обмен из политических и территориальных соображений. Что ему, голштинцу, делать с Эрфуртом? Помимо всего прочего, он в таком случае потерял бы своего единственного покровителя, способного вернуть ему утраченное, — российского императора. Но Наполеон был неумолим. Он лишил ольденбуржца его власти и его владений.

Этот акт насилия, рассматриваемый как прямой агрессивный выпад против Российской империи, вызвал в Санкт-Петербурге серьезную озабоченность. Конфликт с Францией становился неотвратимым. Император Александр I должен был с горечью констатировать, что тактика сдерживания и уступок по отношению к корсиканцу находила в стране все меньше сторонников. Русский самодержец должен был немедленно действовать! Он еще не знал, что ему предпринять, чтобы преждевременно не разозлить француза. Пожалуй, лучшим для него в этой ситуации было посоветоваться с близкими людьми, известными своей острой ненавистью к Наполеону.

Александр решил все обдумать и изложить свои соображения по пунктам в письме к Екатерине в Тверь, что он и сделал 26 декабря 1810 г. При ближайшей встрече он хотел обстоятельно поговорить с ней о сложившейся политической ситуации в Европе. Он намеревался обсудить все вопросы, касающиеся подготовки к войне, вплоть до организации и снабжения армии. И наконец, Александр хотел поговорить с сестрой о тех последствиях для внутренней стабильности в стране, к которым могли привести подготовка к войне и весьма вероятный конфликт с Францией. Прежде всего он беспокоился о дальнейшей судьбе либеральных реформ, которые проводил под руководством своего статс-секретаря М. М. Сперанского.

Император изложил сестре суть планируемых им в ближайшее время политических шагов. Позднее исследователи стали рассматривать это письмо в качестве примера особо доверительных отношений между братом и сестрой, в том числе и в области политики, хотя в нем было гораздо больше общих фраз, нежели каких-либо существенных подробностей. Намечаемая в письме встреча состоялась лишь во второй половине марта 1811 г. К этому времени во внешней политике Российской империи уже произошел решительный поворот к противоборству с Наполеоном: в 1810 г. был издан таможенный указ, фактически означавший выход России из континентальной блокады[10]. Временный союз с Францией окончательно распался. Екатерина своим браком с Георгом отчасти способствовала этому.

Обладая, обостренным политическим чутьем, Екатерина Павловна быстро поняла, что теперь от императора требуются незаурядная смелость и последовательность в проведении антифранцузской политики, и тотчас увидела в этом шанс для себя: теперь она могла из провинциальной Твери оказывать прямое влияние на политику империи, как некогда в 1807–1808 гг., когда ее австрийские планы должны были настроить Александра против Наполеона. Екатерина вновь подтвердила уже закрепившуюся за ней репутацию честолюбивой и непредсказуемой особы. В те месяцы, когда Российская империя постепенно втягивалась в войну, она весьма своевольно обращалась со своим ольденбургским свекром. Она стремилась склонить брата Александра к традиционной для России консервативной политике и искусно плела весьма неприглядные с точки зрения морали интриги против реформатора Сперанского. Никто не взялся бы утверждать, что великая княгиня руководствовалась в своих действиях исключительно одной возвышенной целью: благом Российской империи и укреплением ее оборонительной мощи в борьбе с Наполеоном. Молодая женщина играла в политику, используя слабости своего брата — неустойчивость его характера и все возрастающую склонность к мистицизму. Но в определенных ключевых моментах ее поведение вовсе не противоречило государственным интересам.

Когда Наполеон захватил ольденбургские земли, от русской императорской семьи потребовались решительность в действиях и солидарность с униженными родственниками. Недостатка в решимости в данном случае не было. С солидарностью дела обстояли скромнее, ведь судьба свергнутого князя не была равноценна тому, чем могла поплатиться Российская империя за разрушение созданной Наполеоном континентальной системы. Екатерина Павловна послала свекру краткосрочный кредит в размере 6000 дукатов и свои разъяснения: никто не хотел бы оскорбить честь свергнутого князя или вызвать у него впечатление, что Россия ограничится денежными выплатами в твердой валюте и сочтет тем самым проблему решенной для себя! Было бы лучше, если бы секретарь Цеендер принял деньги на свое имя, ведь Петер вскоре должен будет покинуть свою страну. Он может найти для себя надежное пристанище только в России у своих родственников, которые окружат его сердечной заботой.

Но прошли недели, и только 14 апреля 1811 г. Петер вместе с наследным принцем Павлом Фридрихом Августом и своей свитой прибыл в Санкт-Петербург. Император Александр I использовал это обстоятельство и в весьма резкой форме высказал французскому послу Коленкуру свое мнение: аннексия Ольденбурга — это удар кулаком, который Наполеон нанес герцогу перед лицом всей Европы, корсиканец постыдно нарушил Тильзитский мир. Далее этих слов демонстрация решимости Александра не распространялась. Пребывание Петера Гольштейн-Ольденбургского в непосредственной близости от российского трона даже мешало императору. Он не хотел демонстрировать Наполеону поддержку изгнанного правителя маленького немецкого княжества, так как это спровоцировало бы француза на еще большую жестокость, а самого Александра сделало бы смешным. И российский император принял политически мудрое решение, отправив свергнутого Петера к его амбициозной невестке в провинцию, где он без помех мог бы обдумывать свои планы на будущее. Герцог оставался под надзором императорской семьи, мог общаться со своим преданным сыном Георгом и, если потребуется, в любой момент мог быть использован в политической игре.

Петер Гольштейн-Ольденбургский отправился на два месяца в Тверь. Екатерина и Георг, уделявшие герцогу большое внимание, не могли пока ничем конкретным помочь ему в деле восстановления утраченной власти. Герцог предавался радостям сельской идиллии, бесцельно убивал время и скучал, проклиная свою бездеятельность, а тем временем за спиной своего свекра Екатерина Павловна предпринимала все усилия, чтобы определить его судьбу. Необходимо было выяснить, каков будет статус герцога в России, каковы его материальные возможности в настоящее время и каковы политические перспективы на будущее. Российская империя не собиралась отказываться от своего влияния на герцогство Ольденбургское. Екатерина написала Александру о необходимости рассмотреть положение герцога в различных ситуациях: в случае войны с Францией и в случае сохранения мира обсудить его финансовое положение и не упускать при этом из виду вопрос о восстановлении герцогства.

Она предложила собственное решение проблемы: если разразится война с Францией, герцог должен будет на стороне России бороться за общее дело. В этом случае Российская империя должна будет взять на себя расходы по его содержанию. Если же удастся сохранить мир, герцог сам решит, что ему предпринять и какой статус он хотел бы получить. Это будет зависеть от его собственной воли и от его финансовых возможностей. Екатерина давно уже просчитала все варианты, и ей очень не хотелось бы жертвовать своими «скудными» апанажными доходами для содержания несчастного свекра. По ее подсчетам у Петера в распоряжении имелось около 2 миллионов рублей, находящихся, разумеется, в руках частных лиц. Он стремился получить эти деньги как можно скорее, но вряд ли мог собрать в спешке больше 50 000 талеров. Для частных нужд этой суммы вполне бы хватило, но для содержания официального лица таких скудных средств, конечно же, было недостаточно.

Опередив императора, Екатерина дала Петеру Гольштейн-Ольденбургскому конкретные рекомендации: не предпринимать пока никаких самостоятельных действий. К лету 1811 г. станет ясно, начнется ли война с Францией и можно ли будет герцогу вернуться в Ольденбург. Предположения великой княгини были основаны на полученных ею сведениях о переговорах по поводу Гольштейна, ведущихся в Санкт-Петербурге с французским послом Коленкуром. Посол предлагал компенсацию, но Александр I требовал возврата к статьям Тильзитского договора, в которых, в частности, были записаны притязания России на влияние в Ольденбурге. Переговоры зашли в тупик. Российское правительство сделало вывод, что Наполеон старается лишь выиграть время и что война — дело уже решенное. А потому не оставалось никаких надежд на скорейшее возвращение Ольденбурга. Окончательное решение Екатерина оставляла за своим свекром.

Но Петер Гольштейн-Ольденбургский был также весьма своевольный человек. Он не желал ни поступать на русскую службу, ни подчиняться материальному давлению своей невестки и принял решение оставаться в России до тех пор, пока его вынуждали к тому обстоятельства, и посвятить себя исключительно делу возвращения своего герцогства. Чтобы быть материально независимым, он стремился приобрести в собственность землю. Независимость и свобода в принятии решений — это прекрасные принципы. Но в реальности в обозримом будущем Петер ничего не смог бы сделать без помощи Российской империи. Поэтому, оставаясь верным своим убеждениям, он должен был мириться с некоторыми неудобствами.

Зато Екатерина Павловна с подобной самостоятельностью мириться не желала. Тот факт, что в 1811 г. герцог фактически был вычеркнут из списка немецких правящих фамилий, она умело использовала как повод для открытых разговоров о том, можно ли теперь в России рассматривать его как независимого немецкого правителя. Собственно говоря, в этом, считала княгиня, теперь не было нужды, а потому герцогу уже не требовалось так много финансовых средств! Но чтобы не казаться совсем уж бесстыдной, она важно сообщила брату: поскольку петербургский двор пока не разорвал отношений с Парижем, надежда для Петера еще не потеряна. Если он не хочет быть российским подданным, Бог с ним, но тогда нужно ему, иностранцу, дать право на приобретение земельной собственности. Ведь все это продлится недолго.

Но быстро решить ольденбургскую проблему не удалось. Официальный разрыв между Парижем и Санкт-Петербургом затянулся на целый год. Когда весной 1812 г. Екатерина Павловна в письме еще раз завела со своим братом разговор о дальнейшей судьбе свекра, Александр I рассердился. Он не хотел на свою голову еще и проблем с герцогом. Император считал, что именно спор вокруг Ольденбурга стал поводом для разрыва отношений с Наполеоном, и Петер невольно напоминал ему об этом. Герцог перестал получать приглашения от императора и вскоре должен был покинуть страну. Александр сообщил Екатерине, что сожалеет о размолвке с Петером, но остается при своем мнении: пока между Россией и Францией не вспыхнул конфликт, герцог Ольденбургский не должен идти на службу в русскую армию.

Екатерина ответила ему дипломатично. Она подчеркнула, что и сам герцог не склонен пока предпринимать решительных действий. Но у него прекрасный характер и давние заслуги перед императорской семьей и Александр должен оказать ему доверие и показать, что не выпускает из своего внимания ольденбургское дело. В конечном счете пожелания Екатерины не противоречили тому, что предпринимал сам Александр I. Княгине было все равно, что послужит поводом к конфликту с Наполеоном, главное, чтобы корсиканец был разбит. Ее муж Георг не выказывал никакой реакции относительно всего происходящего. Ему, конечно же, было не все равно, как поступят с его отцом, но слово принца мало что значило для принятия решений. Начавшаяся в июне 1812 г. война все изменила.

Екатерина Павловна в лагере

консервативного московского дворянства

Ольденбургское дело отчасти помогло Екатерине Павловне внушить российскому императору неприязнь к Наполеону. И хотя в отношении к Петеру Ольденбургскому она повела себя достаточно малодушно, важнейшее политическое решение было принято: Российская империя должна выйти из континентальной блокады. Военное противостояние с Францией оставалось вопросом времени.

Теперь политические переговоры выполняли только функцию прикрытия. Аппетиты французского императора росли, и аннексия Ольденбурга была для него лишь закуской в предстоящем кровавом пиршестве.

Гораздо больше, чем судьба свекра, великую княгиню волновала необходимость укрепления самодержавной власти в России: император должен сплотить страну и твердой рукой повести ее против узурпатора. Руководить им в этом благородном деле — вот главная задача, которую ставила для себя Екатерина Павловна. После провала, постигшего ее брачные проекты, она решила предпринять новую попытку обрести непосредственное влияние на ключевые направления российской политики.

Обширные планы проведения в стране либеральных реформ в области экономики и государственного управления, вынашиваемые Александром I, ни для кого уже не были тайной. Самым талантливым разработчиком административной и конституционной реформ был статс-секретарь Михаил Сперанский. Александр прислушивался к мнению Сперанского и полностью доверял ему. Мария Федоровна и Екатерина Павловна считали, что конституционные мечтания излишни и, учитывая исходящую от Наполеона опасность, весьма вредны. Российская империя должна сокрушить узурпатора и распространить свое влияние в Европе. Но как превратить склонного к компромиссам императора в воинственного «сокола», ищущего решения всех проблем на поле битвы? Екатерина много думала об этом и приняла два важных для себя решения: во-первых, надо укрепить национально-патриотический дух императора, а во-вторых — удалить из правительства Сперанского, подталкивающего царя к проведению реформ. Она открыто и энергично взялась за осуществление своих намерений, чтобы каждый мог видеть: в Российской империи бразды правления взяла в руки сильная личность. Хотя по всем имеющимся свидетельствам сестра Александра I никогда серьезно не думала о том, чтобы действительно захватить власть в государстве. Возможно, ее вдохновлял пример прусской королевы Луизы, отдававшей все силы борьбе с Наполеоном. Насколько личные устремления Екатерины совпадали с объективными внешнеполитическими интересами Российской империи, княгиня задумывалась не часто.

В документах, рассказывающих о тверском периоде жизни Екатерины Павловны, постоянно упоминаются два человека, которые были частыми гостями маленького придворного государства: это писатель, поэт и историк Николай Михайлович Карамзин и военный комендант Москвы, граф Федор Васильевич Ростопчин. Екатерина была уже знакома с сочинениями Карамзина, когда в 1809 г. граф Ростопчин на одном из московских балов устроил ей личную встречу с писателем. И Ростопчин, и Карамзин были именно теми людьми, которые полностью соответствовали представлениям Екатерины о настоящих российских патриотах. Высшим идеалом обоих была консервативная самодержавная Российская империя. В напряженные месяцы 1810–1811 гг., когда вопрос войны и мира с Францией был главным в российской внешней политике, Екатерина с помощью Карамзина и Ростопчина развернула настоящую битву с братом с целью принудить его к военным действиям против Наполеона.

Граф Ростопчин был некогда одним из соратников императора Павла I. И хотя Павел плохо обошелся с ним и удалил от двора, граф навсегда сохранил преданность своему покровителю. Александр I вернул изгнанника в Санкт-Петербург, ко двору, но не доверял ему, так как Ростопчин олицетворял для него наследие Павла и постоянно бередил и без того неспокойную совесть императора, виновного в смерти отца. Назначая графа на самые высокие должности, царь сохранял дистанцию в отношениях с ним. Екатерина действовала с точностью до наоборот. Именно воспоминания об отце с его сложной, противоречивой натурой влекли ее к Ростопчину. Он символизировал для нее старую Россию, которую она так любила. И граф старался ни в чем не разочаровывать свою новую покровительницу.

Что касается Н. М. Карамзина, то здесь были другие причины для особой симпатии к нему со стороны Екатерины Павловны. Карамзин не был ни придворным, ни чиновником. Он был писателем, весьма уважаемым за то, что много путешествовал и в своих литературных произведениях не боялся поднимать запрещенные по соображениям морали темы, возбуждая к ним интерес широкой публики. Так, в 1794 г. Н. М. Карамзин не побоялся опубликовать свою повесть «Остров Борнхольм», сюжет которой был связан с запретной в русском обществе темой любви между братом и сестрой[11]. Екатерина Павловна была весьма восприимчива к этой теме, ее переписка с братом — яркое тому подтверждение. Но были и другие, более существенные причины, делавшие Карамзина и его сочинения весьма привлекательными для княгини. Связанное с его именем новое литературное направление придало женщине роль идеала, почитаемого и воспеваемого в стихах, и напоминало поклонение европейских рыцарей своим возлюбленным дамам в эпоху Средневековья. А Екатерина мечтала о поклонении и восхищении, ей хотелось быть императрицей. Кроме того, она не желала оставаться в стороне от большой политики. Обращенная в прошлое, крайне консервативная историческая концепция Карамзина давала ей прекрасную возможность поддержать борьбу с Наполеоном укреплением таких «вечных» для русского человека ценностей, как самодержавие и православие. И, наконец, в Карамзине и Ростопчине она видела союзников в личной борьбе со столь неприятным для нее реформатором Сперанским.

В конце 1809 г. появилась новая возможность для активного противодействия Наполеону. Французскому императору никак не удавалось основать новую династию, поскольку его брак оставался бездетным. И он опять посватался к русской великой княжне, на этот раз к Анне, младшей сестре Екатерины Павловны. Имя Анны уже упоминалось им осенью 1808 г., во время Эрфуртской встречи. Отказав тогда Наполеону, российская императорская семья объяснила это тем, что тринадцатилетняя Анна слишком молода для замужества. К концу 1809 г. Наполеон разбил Австрию, и Россия вынуждена была надолго забыть о своих стремлениях заключить династический союз с домом Габсбургов. Ее отношения с Наполеоном продолжали ухудшаться. Французский император не упускал ни единой возможности бросить вызов своему тильзитскому другу.

И в конце 1809 г. он решил ударить Александра I по его уязвимому месту — Наполеон вновь предложил брачный союз с четырнадцатилетней Анной в обмен на помощь в усилении российского влияния в Польше.

Александру Павловичу было нелегко отреагировать на подобное предложение, пришлось прибегнуть к самым изощренным дипломатическим приемам. Россия хотела утвердить свое господство в Польше, рассматривая ее как западный рубеж империи, где необходимо было чувствовать себя в полной безопасности. Страна не была достаточно хорошо вооружена для войны с Францией, континентальная блокада нанесла серьезный урон ее экономике. И хотя вся императорская семья ненавидела узурпатора, при дворе имелась сильная партия, стремящаяся к миру с ним и рассматривающая отказ в 1808 г. Екатерины Павловны от замужества с Наполеоном как политическую ошибку. Все это должен был учитывать российский император. И хотя в глубине души он сам давно был убежден в неотвратимости войны с Францией, почему бы ему вновь не спросить совета у той, которая питала сильнейшую ненависть к Наполеону по политическим и личным причинам, — у своей сестры Екатерины? 4 января 1810 г. он написал ей в том несколько театральном тоне, который был принят между ними: «Я пишу тебе, чтобы проинформировать о злополучнейшей ситуации всей моей жизни». А далее уже спокойно и трезво сообщал: «Наполеон хочет развестись и положил глаз на Анну. На этот раз это серьезно, и я отсылаю тебя к нашей матушке, которая сообщит все подробности». Император понимал: «Держать правильный курс очень сложно. Мое собственное мнение состоит в том, чтобы не идти навстречу желаниям человека, причинившего нам столько неприятностей и даже вызвавшего ненависть к себе. Это лучше, чем ответить ему согласием с тяжелым сердцем. Я должен отдать должное нашей матушке, она проявила гораздо больше выдержки, чем я мог ожидать от нее. Она высказала желание в любом случае посоветоваться с тобой, и я считаю, что в этом она права. Я также жду твоего совета, полностью доверяя твоему уму и сердцу»{51}.

Пока Екатерина, Александр и их мать, бушующая в гневе из-за очередного предложения Наполеона, пытались найти приемлемые формулировки для отказа, французский посол Коленкур настаивал на скорейшем положительном ответе. Его пытались успокоить ложными заверениями в том, что в 1808 г. Екатерина ничего не имела против брака с Наполеоном, и русские были бы счастливы, если бы она стала французской императрицей. Коленкур тотчас же доложил эту интересную новость в Париж. Между тем сама Екатерина помогала матери сформулировать уклончивый ответ. В начале февраля Александр принял Коленкура, к которому лично испытывал симпатию, и сообщил ему решение семьи: вдовствующая императрица весьма польщена полученным предложением. Правда, великая княжна Анна только что отпраздновала свое пятнадцатилетие, и ее фигура еще не приобрела зрелой округлости. Императрица-мать уже оплакала смерть двух своих дочерей, слишком рано вышедших замуж. И ей не хотелось бы вновь рисковать жизнью своей столь юной дочери Анны ради выполнения брачных обязательств. Наполеон конечно же поймет это и согласится с тем, что весьма возможный брачный союз следует перенести хотя бы на два года.

Александр I рассчитывал не давать свое согласие на брак до тех пор, пока не удастся подписать с французами приемлемое для Российской империи соглашение по польскому вопросу. Но его расчет не оправдался. В феврале 1810 г. из Парижа пришло сообщение, что Наполеон решил жениться на австрийской принцессе Марии-Луизе. Договор о Польше с Россией так и не был заключен. Анна, похоже, была спасена от брака, диктовавшегося военно-политической необходимостью, но конфликт между Россией и Францией еще более углубился.

Размышляя в Твери о том, как достойно отклонить предложение Наполеона о браке с Анной, Екатерина непрестанно думала и о внутриполитических аспектах борьбы с узурпатором. Предложение о браке было лишь эпизодом, который не должен заслонять общей картины происходящего: Российская империя могла одержать победу только в том случае, если сохраняла несокрушимыми свои исконные православные и самодержавные начала. В этом плане вовсе не случайным был проявившийся в 1809 г. живой интерес Екатерины к проблемам русского масонства. Княгиня постоянно побуждала брата к разговорам на эту очень непростую тему.

Масонские ложи появились в стране со времен Екатерины II. Павел I, как и его мать, терпимо относился к тому, что среди масонов были представители высших кругов русской аристократии. Александр I тоже вначале разрешил ложи, видя в масонах образованных людей, с которыми можно обсуждать свои либеральные и конституционные идеи. Хотя в России масоны никогда и не пытались отмежеваться от самодержавной власти, поскольку их существование или крах полностью зависели от воли самодержца, Екатерина II в зависимости от пользы для имперской политики и монархии то разрешала, то вновь запрещала масонские ложи. Об этом должен был помнить император, размышляя о конституционных идеях Сперанского.

Осенью 1809 г. Екатерина попросила Александра снабдить ее масонской литературой. Император с готовностью поделился с ней своими обширными познаниями в этой области, не замечая, что дает своей сестре в руки политическое оружие в борьбе против Сперанского и против своих реформ. Александр I достаточно критично относился к высказываниям апологетов масонства, но Екатерина Павловна прекрасно знала его склонность к мистицизму и своими самостоятельными суждениями решила продемонстрировать такую силу воли, которой, по ее мнению, не хватало брату. Получив от него в феврале 1810 г. сведения о сочинениях масонов и мистиков, она решительно заявляла в письме: «Я бы очень ошиблась, если бы не увидела корни масонства в христианском вероучении. Их находят возвышенными, но не божественными и, не осмеливаясь открыто признавать, создают общества последователей Христа; в этом содержание их тайны, их притч, их возвышенного благородства, и это правда, что среди самых искренних сторонников масонства находятся в высшей степени достойные люди»{52}.

Со временем Александр I стал уклоняться от этих, пока чисто теоретических дебатов, полных колких намеков в адрес М. М. Сперанского. Он проявил твердость и запретил дальнейшую переписку на эту тему:.. ни слова о мартинистах»{53}. Александр Павлович, видимо, догадывался, в кого на самом деле метила Екатерина. Дискуссии о пользе или вреде масонства должны были посеять в нем сомнения в необходимости тесных контактов с масоном Михаилом Сперанским. Но Екатерина, не высказав недовольства запретом, продолжала интересоваться этой темой. Прежде всего она настояла на назначении Ростопчина военным губернатором Москвы[12]. Сподвижник Павла I мог теперь без особых проблем часто бывать у нее и подробно докладывать обо всем, что так или иначе касалось масонства. Он даже сочинил докладную записку, в которой категорически отрицал возможность существования тайной организации любой формы, напоминающей масонскую. Наследие Павла I продолжало жить! Кроме Ростопчина Екатерина Павловна целиком и полностью могла положиться на Н. М. Карамзина. В феврале 1810 г. по ее настоятельной просьбе Карамзин прибыл в Тверь и шесть вечеров подряд читал ей вслух отрывки из своих трудов по истории России. В них историк воспевал могущество российского самодержавия и обосновывал его необходимость, опираясь на исторические факты.

Карамзин был так ошеломлен оказанным ему в Твери блестящим приемом, что, забыв о подобающей подлинному ученому беспристрастности, восторженно сообщал: …Я не могу… описать, как милостивы были ко мне великая княгиня и принц. Я узнал их намного лучше, чем прежде, так как имел возможность ежедневно по несколько часов беседовать с ними в перерывах между нашими историческими чтениями. Великая княгиня в любом звании была бы любезнейшей из всех женщин, а принц наделен ангельскими добродетелями и в некоторых областях имеет чрезвычайно глубокие познания»{54}. Писатель вызвал в Тверь свою жену, и несколько недель супруги провели вместе с Екатериной и Георгом. Их ежедневные беседы стали своеобразным ритуалом. Карамзин, если верить его письмам, попал под столь сильное влияние Екатерины Павловны, что княгиня могла открыто использовать его в своей политической борьбе. Вместе с Георгом Гольштейн-Ольденбургским и Ф. В. Ростопчиным Н. М. Карамзин стал в Твери представителем некоего духовного ядра консервативной политической группировки, которая, опираясь на московское дворянство, подталкивала императора к войне с Наполеоном и интриговала против Сперанского. В этом кругу время от времени высказывались пожелания о возведении на престол Екатерины Павловны, которые наверняка льстили ее самолюбию.

Но группа действовала достаточно осторожно, не торопясь. Вода камень точит! Кроме того, стоило помнить, что они являются всего лишь подданными Их Императорских Величеств. Лишь Екатерина могла позволить себе громко и необдуманно бросить какое-либо опасное слово. В марте 1810 г., когда в Твери гостил Александр I, Ростопчин писал великой княгине: «Было бы эгоистично с моей стороны, если бы я возомнил отличиться в глазах той, которая вызывает в сердцах всех русских восхищение и любовь; но моя преданность личности и памяти царственного отца дает мне надежду, что проницательный взгляд столь похожей на него умом и сердцем дочери иногда обратится и на того, кто до сего дня руководствовался в своих поступках лишь верностью и честью». Если Ростопчин подразумевал в своих словах психологические особенности Екатерины Павловны, то он был недалек от истины. Отец и дочь были вылеплены из одного теста, и именно в этом верный слуга видел гарантию будущего процветания Российской империи: «Скоро при первой же подходящей возможности я пришлю точную, подробную записку о последних днях правления императрицы Екатерины и первом дне императора Павла, причем прошу Ваше Императорское Высочество все эти бумаги оставить при себе до моего возвращения в Тверь». Итак, Ростопчин проводил линию преемственности между великой княгиней, Павлом I и императрицей Екатериной Великой, внушал Екатерине Павловне возможность существования и Екатерины III. Его послания, содержащие тайный смысл, напоминали переписку двух заговорщиков, хорошо понимающих друг друга. Еще более искусно завуалированным был намек в следующих словах: «Я столкнулся в Москве со множеством слухов о разрыве с Францией и пораженческих настроениях в связи с падением курса рубля и ростом цен. Но нужно уповать на Бога»{55}. Иными словами: Москва ожидает столкновения с Наполеоном, континентальная блокада парализовала экономику, а император уповает лишь на молитвы. Если бы Ростопчин не рассчитывал на полное согласие с этими критическими высказываниями со стороны Екатерины, он вряд ли осмелился бы написать эти строки. Тем более Александр I как раз в это время в Твери обсуждал с княгиней те самые принципиальные вопросы, которые наметил для себя в списке, составленном в декабре 1809 г.

В конце мая 1810 г., когда российский император вновь приехал в Тверь, Ростопчин писал Екатерине Павловне: «Жаль, что мясо теперь так дорого; жаль, что идет снег; жаль, что я не могу быть свидетелем Вашего счастья, этой достойной награды добродетелям, которыми Провидение одарило Вас на долгий жизненный путь»{56}. Даже летом 1810 г., когда Екатерина уехала в Павловск, где должна была родить ребенка, Ростопчин не смог удержаться, чтобы в свои напутствия не вставить: «Даст Бог, Вы будете иметь счастливое потомство и в здравии и радости вернетесь к своему мирному жилищу, где я в числе первых буду иметь честь поздравить счастливую мать и поцеловать ручки внука или внучки моего и нашего общего Благодетеля»{57}. Ростопчин взывал к дочери Павла I, напоминая ей о долге перед родиной, состоявшем в следовании священным православным традициям.

Н. М. Карамзин, отличающийся от Ф. В. Ростопчина более высоким уровнем интеллекта, был очень похож на него в своих консервативных воззрениях. Писатель читал Екатерине вслух свои исторические труды, придавая ее монархическим убеждениям большую законченность и глубину. Екатерина же черпала в этих своеобразных уроках истории дополнительную аргументацию для своих споров с Александром и для борьбы со Сперанским. Она поручила Н. М. Карамзину составить для императора памятную записку с изложением своих идей. Ее воля была выполнена. В записке «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» историк изложил свое научное и политическое кредо, которое провозглашало необходимость сохранения самодержавия, православия и народной общины, ибо все ценное в Российской империи опирается на традицию, а всякое насильственное изменение, даже исходящее от правительства, ведет к закату империи и к гибели ее идеи. В Екатерине Павловне Карамзин, очевидно, почувствовал опору в реализации собственных идей. Княгиня взяла рукопись себе, чтобы потом передать ее Александру.

Время для этого было выбрано удачно. После опубликования таможенного указа российский император не оставил никаких иллюзий относительно того, в каком направлении будут развиваться русско-французские отношения. В начале 1811 г. он писал в Тверь: «Все принимает угрожающие размеры, складывается впечатление, что нового кровопролития избежать невозможно, хотя я сделал все, что в человеческих силах, для его предотвращения»{58}. И тем не менее Александр I продолжал искать возможности для мирного исхода, не принимая в расчет агрессивную политику со стороны Франции. Он хотел, чтобы сестра дала ему совет. Та готовилась к беседе с Александром с памятной запиской Карамзина в руках. В апреле 1811 г. брат достаточно безапелляционно написал ей: «Если он (Наполеон. — Примеч. авт.) — человек, который ни при каких обстоятельствах не отдаст того, что держит в своих руках, значит, его можно заставить сделать это лишь с помощью оружия? Но есть ли у нас военная сила, достаточная, чтобы принудить его к этому?.. Любым способом, но такой ситуации нужно положить конец»{59}. Екатерина Павловна поняла, что настал благоприятный момент направить свое и без того немалое влияние на брата в конкретное политическое русло. Она не хотела довольствоваться лишь ролью советчицы, хотя и не имела достаточных оснований для большего. В свое время ее аргументы в пользу брачных планов, касающихся Австрии, не убедили Александра, так как император обладал более широким политическим кругозором. Предоставляя сестре свободу действий, он руководствовался своими собственными соображениями и в конечном счете всегда оказывался прав.

Екатерина же надеялась в своей очередной политической кампании — вновь против Наполеона, но уже не за овладение короной, а за укрепление самодержавной власти в Российской империи — полностью подчинить брата своей воле и легко управлять им. Александр, как и прежде, обожал свою сестру. В апреле 1811 г. он просто умолял ее о скорейшей встрече в Твери, которая должна была бы «надолго облегчить» его страдания{60}. Но тот факт, что Екатерина действительно могла манипулировать императором, еще нужно доказать.

Визиты царя в Тверь состоялись в мае и августе 1811 г. Он прибыл как раз вовремя. Княгиня все плотнее опутывала сетью интриг М. М. Сперанского. Императору, который мучился сомнениями относительно исхода своей борьбы с Наполеоном, Екатерина Павловна предложила сочинение Карамзина «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». Александр I должен был почувствовать ненависть московского дворянства к реформаторской политике Сперанского, проводимой в то время, когда над страной сгущались тучи войны. Император взял рукопись. И хотя Карамзин предпочел бы держать ее у себя, княгиня пророчески заверила его: «Ваше сочинение теперь в надежных руках»{61}. Нам остается только догадываться, хотела ли Екатерина просто успокоить писателя или собиралась в дальнейшем использовать его материал против Сперанского.

Мы не знаем, читал ли Александр I труды Карамзина. Но, без сомнения, он был знаком с его аргументами, высказанными против реформ. Сам Н. М. Карамзин утверждал, что читал вслух императору в присутствии Екатерины и Георга отдельные отрывки, в которых речь шла о самодержавии, и сожалел, что тот не разделяет всех его убеждений: «Я не имел счастия быть согласным с некоторыми его мыслями»{62}. Лишь Екатерина Павловна во всем была единодушна с историком. Когда она вручила «Записку» брату, тот бегло пролистал ее, но на следующий день, прощаясь при отъезде с писателем, император держался холодно и отчужденно. Всякое соприкосновение с историей самодержавия означало для него напоминание о злодейском убийстве отца и вызывало в нем отвращение. Об этом, видимо, не подумали ни Екатерина, ни Карамзин, менее отягощенные угрызениями совести. Возможно также, Александр решил, что исследования Карамзина, касающиеся далекого прошлого, мало пригодны для современной ему политической практики.

Император еще не осознал всю силу консервативной оппозиции, как не увидел скрытого смысла в действиях своей сестры, к тому времени полностью убежденной в необходимости войны с Наполеоном. В Екатерине он видел лишь источник для поддержания сил, необходимых ему в грядущих битвах, и не догадывался о ловушках, расставленных против него в Твери. В сестре Александра привлекала смесь бурного темперамента и холодности, неиссякаемой фантазии в сочетании с интеллигентностью и холодным расчетом. Склонность Екатерины к интригам не слишком волновала его. Она требовала — и он тут же стремился исполнить любую ее прихоть. Царь вполне серьезно воспринимал критику сестры в свой адрес и даже смирился с ее агрессивными выпадами. Он доверял ей. И она могла рассказывать ему все, ничего не стыдясь. Откровенность в их отношениях заходила столь далеко, что доставку своей корреспонденции они доверяли специально отобранным для выполнения этой миссии фельдъегерям. Посвятить третье лицо в содержание писем было бы опасным с политической точки зрения и компрометирующим — с личной. Но столь близкие взаимоотношения вовсе не означали, что Екатерине удалось превратить императора в послушного исполнителя своих политических планов. Все наиболее важные с точки зрения дальнейших последствий решения Александр I принимал сам.

Кто был виновен в отставке

реформатора М. М. Сперанского?

Консервативная историческая концепция Н. М. Карамзина, с помощью которой в Твери пытались укрепить русскую «партию войны», была успешно использована в политической борьбе со Сперанским. К 1809 г. Михаил Михайлович Сперанский достиг вершины своей карьеры. Уже несколько лет[13] он работал в Комиссии по составлению Свода законов Российской империи. Он подготовил проект конституции и гражданского законодательства, в которых впервые был введен принцип разделения властей и провозглашались некоторые общечеловеческие и гражданские права. Образцом для этих проектов послужили статьи английской Конституции. Одним из кумиров реформатора был Джереми Бентам. В 1808 г. Александр I взял Сперанского с собой в Эрфурт, и тот имел возможность обстоятельно и подолгу обсуждать с Наполеоном проблемы, касающиеся государственного управления, а также конституционные и правовые вопросы. В том же году император назначил Сперанского членом, а в 1810 г. — председателем Комиссии по составлению законов при Министерстве юстиции, которая должна была заниматься систематизацией и кодификацией законов Российской империи.

Секретарем этой комиссии стал лифляндец Густав Адольф Розенкампф, который испытывал сильнейшую зависть к блестящим способностям М. М. Сперанского и потому интриговал против него. Кроме того, Сперанский был увлечен масонскими идеями и стал членом одной из лож. Этот факт, наряду с приверженностью Михаила Михайловича к конституционным идеям, сделал его злейшим врагом консервативного поместного дворянства, традиционно базировавшегося в Москве. Великая княгиня Екатерина Павловна имела и свои, глубоко личные причины ненавидеть М. М. Сперанского. Будучи статс-секретарем Александра I, тот не разрешал Георгу Гольштейн-Ольденбурге кому напрямую обращаться к императору для обсуждения различных служебных вопросов. Тверской генерал-губернатор должен был предоставлять свои доклады вначале статс-секретарю, который потом уже сам направлял их императору. Такое пренебрежение привилегиями члена императорской семьи было для Екатерины Павловны невыносимым. Вторая причина враждебности княгини к Сперанскому была еще более существенна. В 1809 г. шведский король Густав IV Адольф после поражений, понесенных в войне с Францией и Россией, в результате заговора офицеров был свергнут с престола. Абсолютная монархия в Швеции пала. Представители шведской прорусской партии послали Сперанскому неофициальный запрос: не согласится ли русский император на выбор Георга Гольштейн-Ольденбургского в качестве кандидата на шведский престол? Не проинформировав Александра I о запросе, Сперанский сам дал отрицательный ответ. Тем самым он лишил Екатерину Павловну возможности стать шведской королевой! Этого она ему простить не могла. Между ней и Сперанским легла пропасть отчуждения и ненависти.

Но, находясь в Твери, княгине трудно было сразу решить две важнейшие для нее задачи: помешать Александру пойти на очередной компромисс с Францией и свергнуть Сперанского. Московское дворянство и сама Екатерина Павловна не имели достаточного политического веса, чтобы подтолкнуть императора к принципиальным изменениям во внешней политике и к отставке самого способного из всех российских чиновников. Благодаря поддержке Александра I Сперанский оставался на своем посту. Более того, в начале июля 1811 г. император познакомил сестру с подготовленными М. М. Сперанским проектами реформ Сената, министерств и полиции, пригласив ее и принца Георга на их обсуждение. Что касается отношения Александра к Наполеону, то в ноябре 1811 г. сестра получила от него письмо со следующим признанием: «Эта гнусная политика становится все более скверной, а это чертово создание, являющееся проклятьем всего рода человеческого, день ото дня становится все презреннее»{63}. В этом «крике души» нет никаких намеков на продуманную политическую стратегию, опирающуюся на консервативные ценности, столь важные для Карамзина и Екатерины.

Заставить Александра I перейти к решительным действиям против Франции могла только очень серьезная угроза, исходящая из Парижа, а для увольнения М. М. Сперанского требовалось предпринять при дворе в Санкт-Петербурге целенаправленные действия. Патриотизм Н. М. Карамзина, базировавшийся на традиционных российских ценностях, не нашел ожидаемого Екатериной Павловной горячего отклика в душе императора. Тот не нуждался в отвлеченных исторических экскурсах, ему требовались практические советы и конкретные рекомендации. Хотя русское военное руководство считалось с фактом растущей агрессии со стороны Франции, вплоть до начала войны все необходимые мероприятия для того, чтобы уже у границ достойно встретить приближающегося врага, так и не были проведены. Александр I в ноябре 1811 г. писал сестре о состоянии дел в связи с подготовкой к войне: «Мы постоянно поддерживаем боевую готовность. Все зашло так далеко, что военные действия могут начаться в любой момент… Никогда еще не было у меня такой собачьей жизни. Встав утром, я тут же сажусь за письменный стол и покидаю его только для того, чтобы проглотить кусок хлеба…»{64}. В его словах было явное преувеличение, видимо, нужное императору для того, чтобы вызвать сострадание у любимой сестры. Но Екатерина Павловна, не оставляя попыток оказывать давление на брата, всегда была в своих мыслях и поступках более расчетлива и целеустремленна, чем он.

По крайней мере в случае со Сперанским великая княгиня, Ростопчин и Карамзин после долгой «подрывной» работы могли торжествовать победу. Они побоялись навлечь на себя гнев императора, открыто встав во главе заговора против М. М. Сперанского. Поэтому использовали интриги, которые, по мнению Ф. В. Ростопчина, были единственным способом воспрепятствовать проведению модернизации страны с помощью реформ. Граф знал на примере убийства Павла I, что открытое участие в мятеже могло погубить даже представителя высшей аристократии. А Екатерина Павловна помнила о том, что ее брат всегда старался держаться обособленно, когда речь заходила о заговоре против отца. Карамзин же оставался всего лишь идеологом антиреформистского курса московского дворянства. Все трое должны были быть очень осторожны, поскольку Сперанский был главной опорой императора во внутренней политике и находился настолько близко к нему, что любое выступление против талантливого чиновника Александр I воспринимал как удар по нему самому. Поэтому для осуществления замысла нужно было найти подходящие кандидатуры и приемы.

Сделать это оказалось не так сложно, ибо и у всемогущего Сперанского нашлись уязвимые места. Пробил звездный час секретаря Розенкампфа! Своим интеллектом и способностями он сильно уступал Сперанскому, но страстно мечтал занять его место. Второй темной фигурой был неоднократно судимый в Швеции барон Густав Мориц Армфельд, который упорно отстаивал версию о фальшивых документах Сперанского. Поощряемые услужливыми придворными, оба завистника пустили слух о том, что уже в Эрфурте во время личных бесед с Наполеоном Сперанский совершил государственную измену, что предложенные им реформы в области законодательства были списаны с Гражданского кодекса Наполеона и что он контролировал всю дипломатическую почту из Парижа, которая должна была доставляться напрямую императору. Фактически Сперанский готовил необходимые условия, чтобы облегчить Наполеону завоевание Российской империи. В этой ситуации Екатерина Павловна ограничилась пока тем, что осторожно посоветовала из Твери брату соблюдать по отношению к Михаилу Михайловичу необходимую дистанцию.

Множество отравленных грязными сплетнями стрел, летевших в любимца императора, вызвали наконец у Александра I ответную реакцию. Весной 1812 г. он перестал приглашать Сперанского к себе с ежедневными докладами. Вначале это не вызвало у статс-секретаря никаких подозрений, и 17 марта 1812 г. в восемь часов вечера он спокойно шел на встречу с императором. Тем сильнее был его шок от известия об отставке. В течение часа он был удален с капитанского мостика государственного корабля и в ту же ночь должен был отправиться в ссылку в Нижний Новгород, а затем в Пермь. Говорят, Александр плакал при расставании, а позднее произнес загадочную фразу: «Только сложившиеся обстоятельства смогли вынудить меня принести общественному мнению эту жертву»{65}.

Кто же подразумевался под словами «общественное мнение»? Ни один политик, аристократ или даже лицо духовного звания не могли оказывать на Александра I более сильного влияния, чем его мать и согласная с ней во всем сестра Екатерина. К «общественному мнению» в данном случае принадлежали и представители московского дворянства, опасавшиеся потерять в результате реформ свои привилегии. Московские «бояре» не хотели понимать того, что политическая и экономическая модернизация страны укрепит ее обороноспособность, необходимую для борьбы с Наполеоном. В дошедших до нас письмах Екатерины Павловны к Александру I нет ни одного места, в котором бы она, зная о своем влиянии на брата, высказалась в пользу планов Сперанского. В них она цитирует высказывания Карамзина, хлопочет за продвижение на высшие должности Ростопчина и побуждает брата к более интенсивной военной подготовке. Как мы знаем, у Екатерины было достаточно причин желать отставки талантливейшего государственного деятеля.

Конечно же, многое в этом деле остается неясным. Возможно, Екатерина Павловна была так сильно настроена против Сперанского за то, что он стал оказывать на ее брата более сильное влияние, чем она сама. Возможно, Екатерина мстила чиновнику, унизившему ее мужа и «разрушившему» ее план стать шведской королевой. Все это вместе взятое скорее всего и определяло ее поступки. И все же исторический опыт показывает нам, что в России радикальные реформы всегда вызывали ожесточенное сопротивление московского и провинциального дворянства. Это пришлось испытать на себе и Петру Великому, когда московская оппозиция сплотилась вокруг его сына, и царю пришлось принести его в жертву для подавления оппозиции. И Екатерина Великая в начале своего правления стала проводить обширные государственные преобразования и пыталась найти им поддержку в Москве. В конечном счете она была даже очень рада, что русско-турецкая война отвлекла ее от катастрофы, к которой привело бы осуществление ее проектов. Все масштабные реформы в России приводили к дестабилизации ее внутреннего положения, поэтому, как учит нас история, начинать осуществление глубоких и обширных преобразований накануне войны с «Великой армией» Наполеона было нецелесообразно. Континентальная блокада и так нанесла ощутимый урон экономике страны, вооружение армии съедало колоссальные денежные средства. Н. М. Карамзин в записке «О древней и новой России» настоятельно подчеркивал необходимость укрепления самодержавия. В декабре 1811 г. он передал своей покровительнице еще и собрание цитат, в которых русские авторы, все без исключения, высказывались за самодержавную монархию. Известные нам документы свидетельствуют о полном согласии великой княгини Екатерины Павловны с подобным образом мыслей. Мы не располагаем прямыми доказательствами, но, видимо, именно Екатерина была одной из тех, кто в конце концов склонил Александра I к отставке Сперанского. Она считала необходимым совершить этот шаг, чтобы возродить в Российской империи дух национальной гордости и патриотизма, столь необходимый в обстановке приближающейся войны. Она считала, что отказ от проведения реформ будет способствовать сохранению в стране лояльности по отношению к императору. И ей не пришлось ждать слишком долго, чтобы убедиться в правоте своих взглядов.

ГЛАВА IV НИКАКОГО МИРА С НАПОЛЕОНОМ! ДРАМА 1812 Г

Начало войны

Стремясь оказывать давление на политику российского императора, Екатерина Павловна думала не только о собственных честолюбивых планах, но и о том, чтобы укрепить авторитет Александра в стране, в армии, в глазах Наполеона. Она могла не знать обо всех уловках иностранной дипломатии, но война была уже у порога родного дома, а потому нельзя было допустить ни малейшей слабости в руководстве страной. А значит, давление на императора должно было быть неослабевающим и постоянным. Письма, подобные тем, которыми Александр I обменялся с Наполеоном 12 марта 1812 г., противоречили принципам Екатерины Павловны: …Вам не нравится протест по поводу Ольденбурга; но разве мог я поступить по-другому? Маленький клочок земли принадлежал моему родственнику, который придерживался всех требуемых формальностей. Он является членом Рейнского союза, а значит, находится под защитой Вашего Величества; его владения гарантированы ему статьей Тильзитского договора, и он потерял их, а Вы не сообщили мне об этом ни слова. Какое же значение мог иметь клочок земли для Франции? Или этот шаг должен был продемонстрировать Европе Вашу дружбу ко мне? Письма, поступавшие в последнее время отовсюду, однозначно свидетельствуют, что присоединение Ольденбурга к Франции всеми было воспринято как желание Вашего Величества оскорбить меня. Что касается моего протеста, то моя попытка разъяснить его служит неопровержимым доказательством того, что союз с Францией я предпочитаю всем остальным соображениям, она ясно показывает также, что не стоит делать вывод об ослаблении союза с Вашим Величеством»{66}.

Разве мог император, чья страна предпринимала все усилия, чтобы подготовиться к войне, император, не побоявшийся выйти из континентальной системы, писать так жалобно и просительно? Екатерина Павловна могла и не знать содержания этого письма. Но ей хорошо были известны настроения Александра I. Поэтому она нашла единственное, с ее точки зрения, правильное на данный момент решение: после ее энергичного ходатайства перед братом весной 1812 г. на должность генерал-губернатора Москвы был назначен Ростопчин, ближайший соратник Павла I, тот самый, который вместе с ней праздновал победу над Сперанским и чья склонность к интригам и крайне реакционные взгляды были всем хорошо известны. Этим шагом княгиня обеспечивала себе симпатии московского дворянства, словно предчувствуя, что приближающаяся война потребует именно от него наивысшей степени самопожертвования и патриотизма.

В том же духе Екатерина Павловна стремилась подойти к решению вопроса об избрании главнокомандующего — ключевой фигуры в предстоящей войне. Ее брат с весны находился в штаб-квартире русской армии в Вильно. Он все еще лелеял дерзкую мечту о том, что встретит врага во главе своей армии, взяв на себя верховное командование. Многие трезвомыслящие политики и знатные вельможи отговаривали его от этого решения. Екатерина разделяла их мнение и потому послала в штаб-квартиру своего супруга Георга, который должен был повлиять на императора должным образом: в минуту опасности Российской империи нужен был император, управляющий из Санкт-Петербурга всей страной, а не возглавляющий армию на поле сражения. Но Александр I не хотел прислушиваться к советам сестры. С наивной непосредственностью писал он ей 9 июня 1812 г.: «Эти строчки я нацарапал, пробудившись от недолгого сна, после чего в пять часов утра отправился в инспекционную поездку, проехав 96 километров, из которых 32 — верхом… Несмотря на это, я вполне свеж и скоро прикажу вновь седлать моего коня для новой рекогносцировки…»{67}. По мере приближения войны Екатерина все яснее видела главную проблему: все сложности организации отпора неприятелю создавались в ближайшем императорском окружении, среди генералов и придворных.

12 июня 1812 г. «Великая армия» Наполеона прошла через Неман и вступила на территорию Российской империи. В ее состав входили и войска стран — членов Рейнского союза, среди которых был и Вюртемберг. Таким образом, вюртембергский король Фридрих I шел войной против своей сестры Марии Федоровны! Из 15 800 поставленных под ружье вюртембергских солдат живыми домой вернулись только 300. А командовал этой армией кронпринц Фридрих Вильгельм Карл, всего за несколько лет до того значившийся в списках претендентов на руку великой княжны Екатерины Павловны. Правда, заболев дизентерией, Вильгельм вскоре был вынужден вернуться на родину, что Наполеон воспринял как дезертирство.

Многие месяцы члены императорской семьи вели споры о возможности французского вторжения. Когда же оно стало реальностью, все испытали глубокий шок. Безнадежная ситуация в армии, недостаточность военных приготовлений, эгоизм и раздоры среди генералов, слабость императора как руководителя — все это с ужасающей ясностью обнаружилось в первые дни и недели войны. «Великая армия» маршировала — от победы к победе — все дальше и дальше по российской земле. Аустерлиц, Фридланд, Тильзит, континентальная блокада — и вот теперь продвижение врага по собственной стране — в императоре Александре русские видели главного виновника этого позора. Попытки проживающей в Твери Екатерины Павловны призывами, идеологической аргументацией и даже интригами побудить императора к ужесточению политики не привели к должному успеху. Более того, борьба княгини против Сперанского вызвала сильное раздражение у ее брата. Теперь на карту была поставлена судьба всей страны, а у самой Екатерины появился шанс сыграть не последнюю роль в большой политике, став кем-то вроде главного советника при императоре. Опираясь на традиционно консервативное московское дворянство, с первых дней войны княгиня атаковала своего брата, внушая ему уверенность в своих силах, призывая верить в тот день, когда он войдет в историю как освободитель не только своей родины, но и всей Европы. Этот патетический призыв означал не что иное, как идею распространения на всю Европу военно-политической гегемонии Российской империи.

Александр не должен был больше заблуждаться насчет врага, марширующего по его земле, он должен был действительно управлять государством, мобилизовав для борьбы с Наполеоном все силы. Российская империя оставалась оплотом самодержавной власти — и только в этом можно было черпать мужество и видеть обоснование будущего российского господства над другими европейскими странами. Для себя Екатерина Павловна ставила цель максимально способствовать победе над врагом и военно-политическому триумфу Российской империи. Она чувствовала, думала и действовала как консервативный, настороженный, русский политик в суровых условиях войны. Сама жизнь в последующие месяцы неумолимо диктовала ей, принцу Георгу и их московским друзьям вполне конкретные задачи. И в зависимости от хода военных действий Екатерина Павловна так или иначе использовала свое влияние на императора. В первую очередь ему необходимо было навести порядок среди генералитета и назначить способного главнокомандующего. Сам Александр I как можно скорее должен был вернуться в Санкт-Петербург и оттуда управлять страной так, чтобы вся Европа могла видеть несгибаемость русских. Москва, против которой Наполеон направил свой основной удар, должна была превратиться в центр сопротивления врагу. Именно из Москвы должны были исходить важнейшие для ведения военных действий импульсы: демонстративное вооружение новых формирований и батальонов ополчения, призывы к патриотическому сопротивлению всей страны. И если потребуется, Москва должна была показать всем пример несокрушимого мужества и стойкости.

Направив основной удар против Москвы, Наполеон, сам того не подозревая, сыграл на руку великой княгине Екатерине Павловне. Благодаря страшному несчастью, обрушившемуся на страну, Москва оказалась в центре всеобщего внимания. Санкт-Петербург оставался резиденцией российского императора, но судьба страны решалась именно в Москве. Тверь располагалась между обеими столицами. Это было идеальное место для энергичной дамы из императорской семьи, которая стремилась к влиянию на все важнейшие события. Было нечто мистическое в этой мысли, и Екатерина Павловна наслаждалась осознанием собственной значимости. Наконец-то судьба дала ей шанс принимать ответственные решения, не вызывая при этом подозрений, что она сама стремится к трону. Война требовала полной самоотдачи от каждого, невзирая на имя и положение.

Эти трудные недели, начиная от перехода «Великой армии» в июне 1812 г. через границу Российской империи до битвы при Бородино и последующего вступления Наполеона в горящую Москву, были наполнены заботами и волнениями. Почти незамеченным для общества произошло важное в жизни княгини событие: переехав из Санкт-Петербурга в Ярославль, Екатерина родила там 14 августа 1812 г. своего второго сына, принца Константина Фридриха Петра Гольштейн-Ольденбургского. Ребенок тотчас был отправлен в Санкт-Петербург и предоставлен заботам бабушки. У самой Екатерины Павловны не оставалось ни времени, ни терпения заниматься младенцем. Все ее силы поглощала политика.

Первые недели войны поставили страну на грань национальной катастрофы. Командующие разрозненными русскими армиями не могли выработать единого плана действий и с большими потерями отступали все дальше на восток. Александр I писал сестре о своем полном разочаровании военным министром Барклаем де Толли: «Существует большое предубеждение против военного министра, который, должен Вам заметить, сам дает для этого достаточно оснований, так как его действия нерешительны, а его работа — сплошной беспорядок»{68}. Присутствие самого императора в армии всем сильно мешало. Наконец шесть генералов собрались с духом и настоятельно попросили царя, чтобы он вернулся в Санкт-Петербург. Необходимо было срочно найти подходящего верховного главнокомандующего, а император вынужден был из Москвы обратиться с призывом к русскому народу. На тот момент это были важнейшие события, которые поглощали все внимание Екатерины Павловны и в решении которых она приняла личное участие.

Георг Гольштейн-Ольденбургский с апреля 1812 г. находился в штаб-квартире русской армии в Вильно и выполнял указания своей супруги, написавшей в начале июня своему брату без обиняков: «Ни в коем случае не берите на себя верховное командование армией… Не теряя времени, нужно найти полководца, пользующегося доверием в армии. Вы сами неспособны внушить доверие солдатам»{69}. Это были жестокие слова, слишком тяжелые для самолюбия императора. И хотя Александр I питал к Георгу теплые дружеские чувства, соглядатай Екатерины вскоре после начала военных действий был отослан назад, в Тверь. А что еще должен был делать император на войне с человеком, за два года до того демонстративно заявившим, что он неспособен к военной службе? Принц уехал в Тверь, а затем в Рославль и в последующие месяцы многое сделал для снабжения русской армии солдатами, вооружением и санитарным обеспечением.

Когда началась война, Екатерине Павловне, конечно же, не нужно было объяснять своему брату, что теперь следует напрячь все силы для отпора врагу. Лишь в определенных конкретных случаях император, по ее мнению, нуждался в поддержке. 27 июня 1812 г. Александр I написал генералу Барклаю де Толли: «Я решил издать манифест, в котором призвать народ при дальнейшем продвижении врага уничтожать оного всеми средствами, и я полагаю это делом, предписываемым нам даже религией. Я надеюсь, что мы проявим такую же стойкость, как и испанцы»{70}. Но это намерение императора не могло удовлетворить его «истинного ангела», его «драгоценную сумасбродку», его сестру, находившуюся в Ярославле. Патриотический призыв развернуть народную войну она не считала главной задачей. По ее мнению, призыв лишь тогда вызовет отклик в народе, когда император решится назначить наконец верховного командующего армией.

Хотя и генералы в армии пытались убедить в этом императора, все же решающую роль сыграли требования, идущие из Твери, Ярославля и Москвы. Граф Ростопчин советовал поставить во главе армии фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова. Престарелый Кутузов был лично несимпатичен Александру I[14], но московские дворяне и не хотели видеть во главе армии гениального полководца, зато манера обращения с людьми, присущая Кутузову, нравилась народу, и именно Кутузов мог бы возглавить войско, которое, несмотря на большие жертвы, сокрушило бы Наполеона. Георг Гольштейн-Ольденбургский был несогласен с Ростопчиным и предлагал кандидатуру князя Багратиона. Сама Екатерина Павловна оказалась в весьма щекотливом положении: ведь Багратион был ее бывшим возлюбленным. Княгиня пошла на компромисс. Она поддержала кандидатуру Багратиона, но оказалась достаточно умна, чтобы предоставить окончательное решение самому Александру I. Император не должен был проявлять никаких слабостей в руководстве страной. Она писала: «Если дела пойдут так и дальше, в течение десяти дней враг будет в Москве. Георг показывает тебе один выход. Есть и другие. Но заклинаю тебя Господом, ни в коем случае не бери на себя верховное командование армией. Необходимо, чтобы ты без промедления определил командующего, пользующегося доверием в войсках, в противном случае они не знают, кому должны подчиняться… Пожалуйста, прости меня, если это письмо тебя огорчит, но оно должно показать тебе мои самые добрые намерения и мою личную преданность, в которой ты никогда не должен сомневаться»{71}.

Александр внял этому совету сестры, да он уже и не мог поступить по-другому. Багратиону он доверял еще меньше, чем ветерану Аустерлица Кутузову. И потому 20 августа 1812 г. Кутузов был назначен верховным главнокомандующим русской армией, несмотря на личную антипатию к нему императора, которую разделяла с ним Екатерина Павловна. Решающий шаг для победы над Наполеоном тем самым был сделан. Теперь, чтобы призвать народ к оружию, императору нужно было отправиться в Москву, что для него было равносильно попасть прямо в логово льва. Тем не менее Екатерина была удивлена, когда получила от него известие из Москвы: «Настроение народа здесь вполне отличное… Я не могу тебе передать, что за счастливые воспоминания о прекрасных временах… нахлынули на меня при виде Москвы. Я плакал как дитя»{72}.

Неужели так должен был вести себя император, чья страна находилась в состоянии войны и была на краю гибели?

Екатерина, Георг, Ростопчин и их сторонники провели хорошую подготовительную работу, и приезд императора в Москву стал действительно выдающимся событием, которого все ждали. Александр I прекрасно понимал, какое политическое и идеологическое значение имела Москва для русских патриотов. Еще в начале июля 1812 г. он послал из Полоцка в Москву князя Трубецкого с воззванием, которое изобиловало весьма характерными обращениями: «К нашей главной резиденции, городу Москве» и др. Александр указывал москвичам на опасность, которую несет с собой враг, и призывал «древнюю резиденцию наших предков» показать пример в создании «новых отечественных вооруженных сил», призванных дополнить регулярную армию. Москва всегда была «главой всех русских городов». Она была средоточием всех сил страны. Спасение веры, трона и всей империи требовало в час опасности основных сил именно от Москвы. «И пусть отныне в сердцах нашего славного дворянства и во всех остальных сословиях воспламенится дух справедливой борьбы, которую благословляют Господь и наша православная церковь; этот всеобщий пыл, исходящий из Москвы, создаст новые вооруженные силы по всей далеко простирающейся России! Мы не будем медлить, в этой резиденции и других местах Нашей империи возглавим все Наше ополчение, как то, что уже преградило путь врагу, так и то, которое вновь создается, чтобы бить врага повсюду, где только его увидят»{73}.

Воззвание не осталось без ответа. Когда 15 июля 1812 г. император приехал в Москву, Ростопчин обратился к нему в Дворянском собрании: «Оттуда — он указал на зал Купеческого собрания, — текут миллионы, но наше главное дело — снарядить ополчение и бороться, не щадя живота своего»{74}. Московское дворянство и купечество мобилизовало в общей сложности 80 000 человек. Дворянство пожертвовало 3 миллиона рублей, купечество — 9 миллионов. Тверские дворяне три дня спустя объявили, что готовы в случае необходимости сделать все, что в их силах, чтобы защитить императора и Отечество. Принц Георг Гольштейн-Ольденбургский писал Александру I: «Дворянство Тверской губернии проявляет в этом деле действительно верноподданническое почтение перед Высочайшим изъявлением и присущую только лишь русскому дворянству любовь к Отечеству. Оно готово, если это будет приятно Вашему Величеству и необходимо для защиты империи, пролить свою кровь и пожертвовать всем своим состоянием»{75}. В этих словах была несомненная доля преувеличения, но они точно характеризовали общее настроение, царившее в Москве и Твери, те чувства, с которыми даже Ростопчин и Екатерина были готовы выступить навстречу врагу за родину и за императора. 31 июля Александр покинул Москву и через Тверь поспешил в Санкт-Петербург. По дороге на несколько часов ему удалось встретиться с сестрой и ее супругом. Нам неизвестно, о чем они говорили. Прощание было очень сердечным. Все прекрасно понимали, что все тяжелейшие испытания еще впереди. Из Санкт-Петербурга император написал сестре: «Ты можешь себе представить, как много дел ждало меня здесь, в Петербурге, после столь долгого отсутствия, особенно при теперешних обстоятельствах… Настроение здесь хуже, чем в Москве или в провинции»{76}. В Санкт-Петербурге не ощущали непосредственной угрозы. И Екатерине пришлось предпринять немало усилий, чтобы ее брат, удалившись от непосредственных военных событий, не предался вновь мистическим настроениям и чтобы впечатления, полученные в Москве, не изгладились так быстро из его памяти.

Итак, Екатерине Павловне удалось добиться двух целей: отказавшись от руководства и назначив М. И. Кутузова главнокомандующим, Александр I положил конец разброду в командовании армии, а побывав в Москве, император убедился, что именно старое московское дворянство, а не петербургская бюрократия составляет главную его опору в борьбе против Наполеона. Он вынужден был признать правоту Екатерины. Император понимал, что именно под Москвой произойдет решающее сражение. Но ни у него, ни у его сестры, ни у русского народа уже не оставалось времени для долгих раздумий. 7 сентября 1812 г. произошло тяжелейшее сражение при деревне Бородино в непосредственной близости от древней русской столицы. Кровопролитная и страшная битва, увековеченная в романе Льва Толстого «Война и мир», закончилась в целом вничью. Ночью Кутузов отвел свои войска с поле боя. Ни он, ни Наполеон так и не смогли переломить ситуацию в свою пользу.

Деятельность великой княгини в военные месяцы 1812 г.

Преследуемые армией Наполеона, русские войска отступали к Москве. 11 сентября 1812 г. в деревне Фили состоялся военный совет, на котором было принято важное решение: М. И. Кутузов должен сдать Москву, а его войска, пройдя через город, — оставить древнюю столицу неприятелю и занять за городом тыловой рубеж. Это было самое трудное решение, которое когда-либо приходилось принимать русским полководцам.

Екатерина Павловна, вследствие географической близости своей резиденции к Москве и тесных контактов с московским дворянством, ставшая почти свидетельницей происходящих событий, глубоко переживала за судьбу столицы и на какое-то время даже поддалась панике. Непосредственную угрозу Москве она восприняла как решающий сигнал — больше ни шагу назад! Княгиня пыталась, хотя и с большим трудом, осознать, что даже падение Москвы еще не означает гибель Российской империи. В этот ответственный исторический момент она с беспощадной откровенностью выступила против нерешительной, по ее мнению, политики брата-императора. Она исходила из того, что Александр по-прежнему нуждался в ее постоянных советах и опеке, поскольку даже столь длительное и позорное в сознании всех патриотов отступление русской армии не пробудило в нем должной активности.

Когда современные исследователи пишут о том, что между Александром и Екатериной были особенно тесные и доверительные отношения, это всего лишь романтическое преувеличение. Характер их взаимоотношений, как мы могли заметить, имел совсем другую природу. В суровый час испытаний речь шла о судьбе всей страны. Императорская семья была прижата спиной к стене и должна была бороться за свое существование. В этой ситуации Екатерина Павловна отбросила прочь всякую тактичность, сдержанность и любые сентиментальности в отношениях с братом.

15 сентября 1812 г. княгиня писала брату из Ярославля: «Москва взята. Это непостижимо. Не забудьте же о Вашем решении: никакого мира — и Вы можете еще надеяться вернуть свою честь… Когда Вас одолевают заботы, помните, что Ваши друзья готовы поспешить к Вам, что они были бы счастливы оказаться полезными Вам; располагайте ими. Мой верный друг, никакого мира, даже если мы должны будем отступить до Казани, никакого мира!»{77} Георг полностью поддерживал свою супругу, тем более что будущее его родного Ольденбурга целиком зависело от исхода войны в Российской империи. Супруги действовали сообща, и в тот же день, 15 сентября 1812 г., принц тоже обратился к императору с решительным призывом.

Высланный в начале войны из главного штаба армии в Ярославль для организации обороны в тылу, принц волею судьбы вновь оказался в самой гуще событий. Как и его жена, Георг призывал императора быть стойким: «Оставайтесь тверды в своем решении не склонить головы перед ярмом рабства, спасайте честь своего народа, который не заслуживает подобного жребия. Никакого мира, я заклинаю Вас! Вы в беде, сир. Я готов сделать все, но я парализован неопределенным положением, в которое вы меня поставили… Вас судят очень строго, говорю Вам это открыто, так как мой долг — быть откровенным по отношению к моему благодетелю. Ваша честь серьезно задета, я больше не осмеливаюсь говорить о Вашей славе. Обещанное Вами, но не состоявшееся возвращение (в армию. — Примеч. авт.) посеяло во всех сердцах недоверие, и Вас обвиняют в потере Москвы. Те самые русские, которые диктовали свои законы всей Европе, теперь сдали врагу свою древнюю столицу. В тот момент, когда все сословия наперебой стремились выразить Вам свою преданность, принося неслыханные жертвы, Вы оставили на произвол судьбы столицу своих предков. Положение становится критическим, поэтому я не могу больше молчать. Я с огромным нетерпением жду Ваших распоряжений. Располагайте мною! Умереть не страшно, страшнее жить в позоре»{78}. В этих словах слышится отчаяние, вызванное исходом сражения при Бородино, падением Москвы, всей тяжестью положения, в котором оказалась страна при полном бездействии императора. Народ ждал, что император вернет им уверенность в победе, что он спасет свою честь. Таков был основной настрой в обществе в те дни, и его разделяли в Твери и Ярославле губернатор и его супруга. Оба считали, что именно на них лежит ответственность за то, чтобы в этой драматической ситуации подвигнуть императора к решительным действиям. Только беспощадная откровенность, полагали они, может помочь Александру, проявлявшему нерешительность и поставившему страну на грань катастрофы. Представление о том, что думала о войне в те дни Екатерина Павловна, дает нам и письмо, отправленное ею 18 сентября 1812 г. из Ярославля генералу Деволану: «До вчерашнего вечера мы были в полном неведении относительно того, что произойдет после сдачи Москвы. Вчера Винценгероде дал мне знать, что он обеспечил безопасность дорог на Тверь и Ярославль. Принц послал в армию трех курьеров, но ни один из них не вернулся назад; они оставили нас в полном неведении. И вообще, разве можно чему-то еще удивляться после того, что уже произошло? Нельзя полагаться ни на какие расчеты. Никто не может предугадать, когда шторм сменится затишьем. Но что бы ни случилось — нельзя заключать никакого мира! Это мое глубокое убеждение»{79}.

На следующий день, отбросив все личные симпатии, Екатерина писала брату: «Я не могу больше сдерживаться — несмотря на боль, которую должна причинить Вам. Взятие Москвы довело раздражение умов до крайности. Недовольство в обществе достигло своей высшей точки. И вашу персону при этом тоже не щадят. Если кое-что уже доходит и до меня, то Вы можете живо себе представить все остальное. Вас во всеуслышание винят в несчастье империи, в крушении всего и вся; да, Вас обвиняют даже в том, что Вы уронили честь страны и свою собственную. Эти жалобы исходят не только от народа; с ним во многом солидарны и все остальные слои общества. Я уже не останавливаюсь на том, что говорят о нашем военном руководстве. Вы прежде всего виновны в том, что нарушили слово, данное Москве: Москва ждала вас с таким нетерпением, а Вы оставили ее на произвол судьбы. Это выглядит так, как будто Вы предали ее. Вы можете не опасаться чего-либо вроде революции, нет. Но я предоставляю Вам самому судить о положении вещей в стране, где презирают вождя. Чтобы спасти свою честь, весь народ готов на любые жертвы; он готов на все для Отечества. Но все спрашивают: «К чему это приведет, если все испорчено и разрушено по вине бездарного руководства?» По счастью, мысли о мире никоим образом нельзя считать преобладающими; ибо позор от потери Москвы вызвал лишь жажду мести. Вас открыто осуждают. Я считаю своим долгом, мой дорогой друг, сказать Вам все это, так как это слишком важно. Что Вы будете теперь делать, не мне решать. Но спасайте Вашу честь, страдающую от нападок. Ваше присутствие может настроить умы снова в Вашу пользу; делайте же что-нибудь и не думайте, что я преувеличиваю; к сожалению, я говорю правду, и сердце обливается кровью у той, которая Вам так предана и хотела бы тысячу раз пожертвовать своей жизнью, чтобы освободить Вас от такого положения»{80}. Подобные слова вряд ли стала бы писать женщина, стремящаяся использовать ситуацию, чтобы захватить корону и власть. Здесь отчетливо видно искреннее отчаяние из-за уязвленной национальной гордости, которая теперь была важна как никогда прежде. Екатерина Павловна хотела сыграть на наиболее тонких струнах души своего брата — на его честолюбии.

Но у императора были свои представления о чести. Он оценивал сложившуюся ситуацию совсем не так, как его сестра, для которой потеря Москвы была не только общенациональной, но и глубоко личной катастрофой. 19 сентября 1812 г. Александр I писал любимой сестре спокойно и с глубокой убежденностью: «Будьте уверены, что я более, чем кто-либо другой, непоколебим в своей решимости бороться до конца. Я скорее откажусь от моего теперешнего положения, чем соглашусь на сделку с этим чудовищем, сделавшим весь мир несчастным. Я возлагаю свои надежды на Бога, на замечательный характер нашего народа и на мое твердое решение не склониться под ярмом»{81}. В отличие от чересчур эмоциональной сестры, император был убежден, что народ, как бы тяжело это ни было, сможет простить ему потерю Москвы, но никогда не простит заключения мира с узурпатором трона и завоевателем. Александр знал также, что один из двух императоров в этой войне должен лишиться короны — и он ни в коем случае не хотел оказаться в роли побежденного. Потеря Москвы была ужасным поражением, но при всем этом не могла служить оправданием второму Тильзиту! Екатерина постоянно заклинала Александра: император, действуй же, наконец! И император действовал, медленно, может быть, еще не в полной мере, но он действовал. Кроме того, кое в чем он имел преимущество перед сестрой: в этот тяжелый час он верил в силы своего народа.

Наверное, спокойная реакция Александра I на отчаянные письма Екатерины и Георга была достаточно неожиданной для них. Отвечая на брошенные ему упреки, царь основательно, даже несколько церемонно, исполненный осознания ответственности за будущее империи, хотя и сильно задетый лично, оправдывался перед сестрой: «То, что люди несправедливы к тому, кто находится в несчастье, то, что они обвиняют его во всем и мучают, — это обычное дело. И я на этот счет никогда не обольщался. Я был убежден, что это случится и со мной, как только судьба перестанет быть ко мне благосклонной… И хотя я никого не хотел бы огорчать подробностями, касающимися своей персоны, тем более в несчастье, даже и мне для того, чтобы преодолеть все сомнения, нужна такая же искренняя привязанность, какую я испытываю по отношению к Вам. И потому я хочу изображать вещи так, как я их вижу». Император ставил, и не без основания, свою сестру на место, не позволяя себе, однако, внести какой-либо разлад в их отношения, и потому далее обращался к конкретным проблемам: «Что может быть лучше для человека, чем поступать согласно своим знаниям и совести? Я руководствовался только ими. Исходя из этих соображений, я назначил командующим Первой армией Барклая — человека, проявившего себя в предыдущих войнах против французов и шведов. Я считал, что он обладает большими способностями, чем Багратион. Вследствие серьезных ошибок Багратиона в этой военной кампании, отчасти явившихся причиной наших неудач, это убеждение еще более окрепло, и я окончательно понял, что Багратион не способен взять на себя командование обеими объединившимися под Смоленском армиями. И хотя действия Барклая меня тоже мало удовлетворяли, его я все же счел гораздо лучшим стратегом по сравнению с Багратионом, который в стратегии вообще ничего не понимает. Одним словом, я был убежден, что никого более подходящего не найду…

Все попытки многочисленных советчиков завести разговор о том, что хорошо было бы вызвать генерала Петра Палена, император категорически пресекал: тот был главным виновником смерти отца, Пален напоминал Александру I о самых страшных минутах в его жизни. И хотя официально генерал не подвергался преследованиям, для всей императорской семьи он оставался убийцей императора, которому нельзя во второй раз доверить судьбу страны. Александр возмущенно заявлял: «Помимо вероломства и аморального характера этого человека и помимо его преступлений я хотел бы указать на то, что он уже в течение восемнадцати — двадцати лет не воевал ни с каким противником… Как мог бы я положиться на такого человека? Чем он доказал свои военные способности?» Со стороны Александра I было очень умно напомнить сестре имя Палена в ответ на ее особенно тяжкие упреки в свой адрес: подумай, сестра, о том, что надо быть скромнее!

Свой выбор в пользу М. И. Кутузова царь объяснял следующим образом: «Общественное мнение в Петербурге в целом склоняется в пользу назначения престарелого Кутузова на пост верховного главнокомандующего. Это всеобщее требование. Я поначалу чувствовал себя настроенным против него из-за всего того, что я о нем узнал. Но когда Ростопчин 5 августа сообщил мне, что вся Москва желает видеть верховным главнокомандующим Кутузова, поскольку ни Багратиона, ни Барклая не считают достойными и поскольку Барклай тогда, перед Смоленском, по-видимому, умышленно совершал одну глупость за другой, я должен был пойти навстречу общему пожеланию и назначить Кутузова. Я по-прежнему считаю, что из трех генералов, которые одинаково непригодны к командованию всей армией, должен был выбрать того, в поддержку которого выступало общественное мнение». Таким образом, Александр просто и без всякой рисовки подтвердил, что на избрание Кутузова в значительной степени повлияли москвичи, группирующиеся вокруг Екатерины Павловны и Ростопчина. Сам император так и не смог простить Кутузову того, что, предвидя поражение под Аустерлицем, тот ничего не сделал, чтобы спасти честь императора в глазах тех, кто сомневался в его военных способностях.

Именно в этом пункте, в вопросе, касающемся чести, Екатерина особенно больно задела самолюбие брата: «Я не думаю, что Вы в своем письме говорите о личном мужестве, которое присуще каждому солдату и которому я не придаю большого значения. Если же я должен унизиться до того, чтобы остановиться на этом подробнее, то я хотел бы заметить, что гренадеры полков Малороссии и Киева могут засвидетельствовать, что я так же хладнокровно подставлял себя под огонь, как и всякий другой. Но я все же не думаю, что Вы имеете в виду этот вид мужества; гораздо больше я склонен полагать, что вы имеете в виду моральное мужество, единственное, которое может иметь какую-либо ценность в чрезвычайном положении. Может быть, я мог бы убедить Вас в том, что имею изрядную его долю, если бы я оставался в армии. Вы написали мне в письме от 5 августа, которое доставил мне Вельяшев: «Ни в коем случае не берите на себя верховное командование», и констатировали тем самым недостаточное доверие ко мне. В таком случае я не могу понять, о чем Вы пишете мне в Вашем последнем письме: «Спасите Вашу честь… Ваше присутствие может вновь настроить умы в Вашу пользу». Вы имеете здесь в виду мое присутствие в войсках? И как можно соединить два столь противоречащих друг другу суждения?»

Вопрос Александра I звучал почти риторически, казалось, он радовался тому, что смог уличить Екатерину в противоречии. Он вновь подчеркивал, что после назначения М. И. Кутузова сознательно отказался от личного командования войсками. Принимая это решение, он руководствовался советом сестры, а также своей антипатией к Кутузову. Снова и снова заверял император сестру, что всеми своими силами готов служить Отечеству: «Возможно, я недостаточно одарен; но одаренности нельзя научиться; она есть милость природы, и никто еще не смог по своей воле получить эту милость. Если штурман такого огромного корабля имеет так мало помощников, как я, и при этом в каждом деле так плохо оснащен — и это в столь критический момент и при таком чудовищном противнике, соединяющем в себе сильнейшие преступные наклонности с выдающимися талантами, располагающем помощью всей Европы и множеством одаренных людей, выдвинувшихся за двадцать лет революции и войн, — тогда нечего удивляться нашему поражению»{82}. В этих строчках император сам ставил под сомнение свои способности руководителя и тем самым давал сестре в руки новые аргументы для критики в свой адрес.

Переписка Екатерины с Александром, относящаяся к началу войны, весьма интересна для нас с точки зрения понимания характера великой княгини и особенностей ее взаимоотношений с братом. Княгиня ограничивалась жалобными упреками и требованиями — император искал убедительные оправдания. Она диктовала выбранные по собственному усмотрению темы для диспутов — он пытался объяснить свою точку зрения, ставя во главу угла вопросы чести и морали. Она не хотела пускаться в пространные рассуждения на возвышенные темы и требовала конкретных действий для достижения победы над Наполеоном. Всесторонне обсуждая сложившееся положение, оба, однако, стремились никому не давать повода усомниться в своих прекрасных взаимоотношениях. Вопросы, касающиеся чести, морали и религии, и без того отодвигались на задний план практическими требованиями военного положения. Ход войны не оставлял императорской семье никакой другой альтернативы, кроме максимальных совместных усилий для отпора врагу. Император понимал это, также как и Екатерина вместе со своим супругом. Тем не менее все они по-разному видели суть военных и политических проблем и пути их решения. Различными оставались и их личные устремления. Все это порождало новые конфликты.

В эти тяжелые дни, которые она проводила то в Ярославле, то в Твери, Екатерина Павловна думала о том, что она лично могла бы сделать, чтобы повлиять на судьбу Москвы, а значит, и на исход всей войны. На руках у нее оставались два маленьких сына, требующих заботы и внимания. И тем не менее княгиня не хотела ограничиваться призывами к народу об организации сопротивления врагу и теоретическими дебатами с братом по вопросам морали и военной стратегии, которым она не придавала серьезного значения. Она думала и действовала более конкретно: супруга надо вновь направить к императору, а сама княгиня должна показать личный пример в деле усиления военной мощи страны. Ведь она все-таки оставалась членом императорской семьи, а потому несла ответственность за всю страну.

Еще за несколько дней до начала войны по приглашению русского императора в Вильно прибыл известный прусский политик, с 1808 г. пребывавший в немилости у Наполеона, — барон фон Штейн. В течение семи месяцев фон Штейн старался внести свой вклад в разгром французов и освобождение германских земель, работал над проектом конституции будущей Германской империи. В Вильно барон встретился с Георгом Гольштейн-Ольденбургским и отметил для себя его теплые, дружеские отношения с русским императором. 3–4 августа 1812 г. барон фон Штейн посетил Тверь и в письме к своей жене отметил, что принц принял его со всей благосклонностью и добротой, а великая княгиня — с присущей ей любезностью. Выражение «с присущей ей любезностью» прозвучало из уст барона на редкость учтиво. Вздорный по характеру, прямой в своих высказываниях, пытающийся всегда и во всем сохранять свою независимость фон Штейн, сочиняя письмо, конечно же помнил о том, в чем он был виноват перед хозяевами. К тому же осторожный барон знал, что письмо пройдет через чужие руки. А кроме того, Екатерина и Георг действительно очень дружелюбно встретили этого известного всей Европе человека, не побоявшегося оказать сопротивление самому Наполеону.

Фон Штейн нашел, что принцесса очень выросла и похорошела, что она свежа и имеет приятные черты лица, а в разговоре выказывает хорошее образование и ум. Барон учтиво похвалил ее талант к рисованию. Но самым примечательным ему показалось то влияние, которое Екатерина Павловна имеет на русского императора. Это наблюдение он сделал, основываясь на той заинтересованности и непредвзятости, с какой она могла обсуждать с ним различные политические проблемы. К тому же по всем этим проблемам княгиня проявляла полное единодушие с бароном. Поскольку все разговоры во время этой короткой дружеской встречи в Твери в августе 1812 г. вращались вокруг темы войны с Наполеоном, было бы удивительно, если бы здесь обнаружились какие-то разногласия между бароном и Екатериной. Гораздо важнее содержания бесед для княгини стал сам факт знакомства с известным европейским политиком. В последующие годы, живя в Вюртемберге, Екатерина будет придавать этому знакомству большое значение и постарается извлечь из него максимальную для себя выгоду.

Находясь в Твери, фон Штейн не забывал о политической корректности. В разговорах с Екатериной Павловной он ни разу не позволил себе усомниться в авторитете императора Александра. В действительности же барон считал его слабым и непоследовательным политиком. Но Российская империя оставалась единственной континентальной державой, которая могла бы вырвать германские земли из рук «корсиканского чудовища». И потому высказывания фон Штейна по поводу характера княгини, а также ее отношений с братом выглядят дипломатично осторожными и даже льстивыми. К тому же барон и не мог знать всех тонкостей взаимоотношений членов российского императорского дома. Что же касается ольденбургского принца Георга, то в его оценке фон Штейн был менее щепетилен: «Этот молодой человек чрезвычайно честен, добродушен, обладает разнообразными познаниями — все это результат хорошего воспитания, он также работоспособен, усерден и стремится к общественной пользе, но при этом в высшей степени самодоволен, что выглядит смешно и очень назойливо, он мнит себя поэтом, полководцем, государственным деятелем. То, как он зачастую выражается, говорит о его претензии на совершенную свободу суждений. Кажется, что супруга очень любит его. Он показал мне 70 писем, которые она написала ему за два месяца, некоторые из них состояли из девяти листов»{83}. Неприязнь барона к принцу имела свою причину. В последнее время фон Штейн вел ожесточенные споры с отцом Георга Петером по поводу наиболее эффективных методов мобилизации немецкого народа на борьбу с Наполеоном. Ни для кого не было тайной, что фон Штейн терпеть не мог ольденбуржца. Свою антипатию к отцу барон, очевидно, перенес на его сына, иначе он не стал бы утверждать, что Георг «…самодовольный, добродушный простофиля, беспокоящийся более о своем доме, нежели о Германии, достойный отпрыск своего отца, этого высокомерного дилетанта с ограниченным кругозором. Нужно противиться влиянию этой семьи»{84}.

Неподкупный и объективный в других вопросах, здесь имперский барон фон Штейн проявил явную предубежденность, ибо Георг Ольденбургский вместе с Екатериной предпринимал поистине огромные усилия, чтобы выхлопотать себе назначение в действующую армию. Екатерина Павловна неоднократна пыталась воздействовать на брата в этом вопросе, и сам Георг делал все возможное для принятия положительного решения. В своем письме к императору от 22 сентября 1812, г. Георг настоятельно подчеркивал свою вечную преданность Александру и добавлял: «Екатерина — Ваш ангел-хранитель, но она ничего от Вас не скрывает. Можно иметь различные мнения. Я на Вашем месте никогда бы не покинул Москву! Я не отрекусь ни от одного слова моего письма. Я не жалуюсь Вам, но и ничего не скрываю от Вас! Я прошу Вашего разрешения прибыть вместе с Екатериной в Петербург…»{85}.

Этот визит позволил бы обсудить военное положение, а Георг собирался поговорить с императором с глазу на глаз и добиться от него наконец отправки в действующую армию. Но разрешение на поездку в Санкт-Петербург было получено только 13 ноября. Принц тотчас же из Ярославля вместе с женой выехал в Тверь, намереваясь далее в Новгороде примкнуть к императору. Однако вскоре Георга постигло разочарование. В действующую армию Александр I послать его все же не решился, возможно из-за Екатерины. Последнее письмо принца к русскому императору датируется 26 ноября 1812 г. В нем он учтиво благодарил Александра I за назначение его комендантом ярославских казарм. Возможно, у самого Георга, действовавшего исключительно под влиянием патриотического порыва супруги, упал камень с плеч. Может быть, он и не ожидал иного решения, поскольку все хорошо помнили его прежнюю «гражданскую позицию». Высказывая благодарность императору за свое новое назначение, принц даже радовался, что скоро вернется к своим гражданским обязанностям во вверенных ему губерниях. Иными словами: уклоняющийся ранее от военной службы Георг, поддавшись энтузиазму своей супруги и заразившись общими патриотическими настроениями, был в конечном счете все же доволен, что ему не придется идти на войну. Кроме того, император заверил его, что Ярославль и Тверь — это центр всей России-матушки, узловой пункт, из которого дороги ведут в Москву и Санкт-Петербург, в Тулу и Смоленск. И Георг мог теперь полностью сконцентрироваться на работе в помощь «родному фронту». Это полностью соответствовало его способностям и желаниям. Кроме того, принц поддержал очередной честолюбивый проект своей супруги: внести в дело борьбы с Наполеоном свой личный вклад, вооружив собственный батальон ополченцев. Ведь тем самым принц отчасти решал и другую, весьма важную для себя задачу: помогал освобождению родного Ольденбурга.

Штык и ружье.

Батальон великой княгини Екатерины Павловны

Николай Михайлович Карамзин полностью разделял убеждение княгини в том, что успех Российской империи в войне с Наполеоном возможен лишь в том случае, если все сословия объединятся для отпора врагу. Так возникла идея создания народного ополчения. В 1812 г. Екатерина Павловна была одной из первых, кому она пришла в голову. Прежде всего княгиня обсудила эту мысль с Ростопчиным. Уже через несколько дней после вступления «Великой армии» на территорию Российской империи проект великой княгини был направлен для рассмотрения императору и сразу же получил его горячее одобрение: еще одно доказательство того, что император не пребывал в бездействии (упрек, часто высказываемый ему Екатериной).

Княгиня тотчас же написала министру уделов Дмитрию Александровичу Гурьеву и изложила свой план: «В то время, когда все русские воодушевлены любовью к Отечеству и преданностью императору, когда нужно объединить все усилия для отпора неприятелю и обеспечения общественной безопасности, — я не могу противиться велению моего сердца и не принять участия в приумножении наших вооруженных сил. После того как я получила на то одобрение и согласие Его Императорского Величества, моего возлюбленного брата, я обращаюсь к Вам с изложением моего намерения, вызванного во мне безграничным стремлением послужить на благо и славу дражайшего Отечества и горячей любовью к императору. Это намерение состоит в том, чтобы во владениях, предназначенных мне в качестве апанажа, завербовать определенное количество воинов, которым я предоставлю особые права и которых вооружу за свой счет и буду содержать на протяжении всей войны».

Далее следовали уточнения: «Во всех владениях, составляющих мой апанаж, должно быть мобилизовано из ста душ по одному человеку с каждого ревизского списка. В их число в первую очередь войдут те, кто готов поступить на эту службу добровольно, за свою Веру и Отечество, и только потом те, кого касается очередной рекрутский набор. При приеме на эту службу как добровольцев, так и регулярных рекрутов следует придерживаться общих правил, действующих при мобилизации рекрутов и касающихся роста, возраста и здоровья новобранцев. Для всех этих воинов на протяжении всей их жизни я беру на себя выплату государственных налогов и оброка, и со дня поступления на службу они навсегда от них освобождаются. При зачислении на службу не требовать от них особой одежды, они должны быть допущены в своей обычной одежде. Провиант и полное обеспечение на пути в Тверь, определенную в качестве места сбора, новобранцы получают за мой счет. Мобилизация этих воинов должна быть проведена в течение двух недель после получения соответствующих распоряжений господами управляющими; по истечении этого срока мобилизованные должны быть незамедлительно посланы в Тверь. В Твери они должны быть переданы чиновникам, назначенным для их приема. Полное обмундирование и вооружение новобранцев, а также обеспечение их жалованьем и провиантом я беру на себя на все время войны. С Высочайшего одобрения императора эти воины не будут подлежать распределению по полкам, а составят единый батальон и после окончания нынешней войны вернутся на место своего проживания к своим семьям. При последующем всеобщем императорском наборе этот набор должен будет засчитан семьям призванных на службу в качестве рекрутской службы, хотя после окончания войны солдаты вернутся в свои семьи»{86}.

Вызывает удивление то обстоятельство, что при всеобщем хаосе начального этапа войны Екатерина, сама мучимая страхом и сомнениями, смогла предложить столь хорошо продуманный план. Похоже, она была полностью убеждена в том, что все соотечественники разделяют ее патриотизм и при мобилизации новобранцев, стремящихся защитить Веру и Отечество, не возникнет никаких трудностей. Нужно лишь, чтобы старосты крестьянских общин и управляющие поместьями были достаточно убедительными в разговорах с крестьянами. Научить их этому и проконтролировать проведение набора должен был господин министр.

Прекрасно зная деловой характер великой княгини, Гурьев не стал терять ни минуты и приступил к осуществлению ее плана. 8 июля 1812 г. он направил соответствующее распоряжение в администрацию апанажных владений для ознакомления с ним крестьян Екатерины: «От господина министра уделов господину директору директору департамента уделов уведомление о том, что необходимо собрать всех желающих записаться во вновь создаваемый батальон и сообщить им среди прочего следующее: при чтении рескрипта Ее Императорского Высочества крестьянам, старостам общин, владельцам поместий и всем сельским жителям доступно объяснить, что непосредственной целью временной службы, на которую они призываются, является защита Православной Веры и всего Отечества от врага; что это священный долг для всех верноподданных империи и что теперь в первую очередь будут призываться те, которые хотят поступить на службу добровольно, из преданности и энтузиазма и только на время войны; что они заслужат тем самым милость Божью и благосклонность императора и после окончания войны вернутся на свою родину; что они всю свою жизнь будут освобождены от государственных податей и оброка и будут пользоваться любовью и почитанием своих собратьев». Далее следовало маленькое уточнение: «Недостающее количество новобранцев после добровольной мобилизации по одному из сотни душ дополнить военнообязанными рекрутами». В любом случае батальон должен был быть полностью укомплектован.

Позднее барон фон Штейн стал распространять слухи о том, что в 1812 г. Екатерина Павловна сама хотела занять российский престол. В 1814 г., находясь под впечатлением от активной деятельности русских на Венском конгрессе, он писал: «Император питает к ней (Екатерине. — Примеч. арт.) большое доверие и любовь; эти чувства несколько потускнели вследствие событий в России в 1812 г., поскольку, когда французы начали наступление, по отношению к императору возникло сильное ожесточение; народ обвинял его в несчастье, постигшем страну, а дворянство Ярославской, Тверской и др. губерний требовало, чтобы великая княгиня Екатерина, проживающая в Ярославле, возглавила их и взяла в свои руки бразды правления Российской империей»{87}. Такое суждение страдало явным преувеличением.

Екатерина Павловна была настроена патриотически. Она критиковала своего брата всегда, когда считала это необходимым. Как и большинство московских дворян, княгиня придерживалась консервативных взглядов. Но заговор против правящего императора? Тот, кто надеялся на это, строил замки на песке. Все усилия по созданию батальона ополчения предпринимались при полной осведомленности и с одобрения самого императора. Екатерина финансировала не личную лейб-гвардию, которая должна была бы свергнуть императора. Формирование ополчения соответствовало насущной потребности в самосохранении и тому патриотическому порыву, который был присущ всем членам императорского дома. Когда Александр 9 июля 1812 г. прибыл из Москвы в Смоленск, местное дворянство смогло мобилизовать к тому времени 20 000 новобранцев, которые смогли усилить действующую армию, а также поддержать всеобщее народное сопротивление. Активная деятельность Екатерины Павловны была частью всеобщего патриотического подъема, охватившего весь русский народ и представителей дворянства в частности.

Отдавая указания министру, Екатерина Павловна в тоже время искала людей, подходящих для осуществления ее плана. Она была очень удивлена тем, что Ф. В. Ростопчин первоначально отнесся к идее народного ополчения очень настороженно и не разделил всеобщего восторга. Зато князь Александр Петрович Оболенский поддержал княгиню. Он должен был не только возглавить батальон, но и убедить в необходимости формирования ополчения графа Ростопчина. В конце июня 1812 г. Екатерина писала Оболенскому: «Его дело — воспламенять патриотизм в сердцах московского дворянства, первого в империи по богатству и тому значению, которое ему придается вследствие самого имени Москвы. Бывая в дворянском собрании, он может указать на опасности, которые угрожают Отечеству, и на то важное значение, которое имеет эта война для всей нации. В его городе проживают знатные люди из всех губерний, и вызванное его речью воодушевление распространится повсюду. Вы можете добавить, что по Вашему, как и по моему мнению, не найти русского, который не считал бы за честь принести себя самого и весь свой пыл Отечеству, и Вы как благородный человек считаете, что каждый губернатор, пожалуй, смог бы вооружить полк в тысячу человек и поддерживать его в боеспособном состоянии. Нужно обратить внимание дворянства на то, что чем более активно ведется война, тем она короче, и что на содержание двух тысяч человек достаточно будет ежегодных выплат в размере 200 000 руб. Если же граф Ростопчин на это возразит, что имеются губернии слишком бедные для покрытия подобных расходов, Вы отвечайте, что такие губернии могут набрать какую-либо часть полка, чтобы не отставать от других. Задача графа — набрать Московский полк, выбрать для него офицеров и полковника и предоставить его в распоряжение императора, который волен дать или не дать свое согласие, но никогда не осудит энтузиазм своего губернатора. Если последний захочет Вас спросить, знает ли об этой идее император и кому она, собственно говоря, принадлежит, скажите, что по Вашему предположению императору ничего об этом не известно, но что я и принц пришли к такой мысли потому, что надеялись таким образом преодолеть распространение в Москве беспокойства, поскольку Ростопчин, конечно же, сможет ясно и понятно изложить дворянству его задачу. Если будут ссылаться на недостаток офицеров, отвечайте, что в таком случае тысячу человек можно назвать не полком, а батальоном; в этом случае потребуется меньше офицеров. Что касается судьбы этих людей после войны, объясните, что мы с Вами убеждены, что император не оставит их на произвол судьбы, а вообще дворянину стыдно думать о вознаграждении до того, как он заслужил его.

На вопрос, как дворянство будет обеспечивать эти полки провиантом, отвечайте, что император, по Вашему и моему убеждению, составит из них собственный корпус и назначит им достойного руководителя. На случай, если граф не будет Вас ни о чем спрашивать, объясните все это ему от моего имени, поскольку было бы полезно заранее предупредить ложные истолкования, сомнения и споры, могущие в связи с этим возникнуть. Относительно моих собственных намерений скажите, что Вы о них ничего не. знаете и что я, однако, не хочу отставать от других в том деле, которое касается преданности своему Отечеству»{88}.

Очень подробное, умное и тактически выдержанное письмо! Все можно увидеть в его строках: любовь к императору и Отечеству, собственные политические убеждения и страхи, практический ум княгини. Екатерина не только знала ответ на каждый вопрос. Она сама вначале формулировала вопросы, на которые тотчас давала ответы. Уже не в первый раз снисходительно смотрела она на близкого ей по убеждениям и совместным интригам Ростопчина: быстрее, поднимайся, война стоит у ворот!

Как только пришло согласие императора на формирование батальона, Оболенский получил очередную записку: «Вчера вечером, дорогой князь, я получила одобрение императора, который принял мое предложение, не являющееся уже тайной. Великая идея находит воплощение, несмотря на противоположную точку зрения графа Ростопчина; я не знаю всех подробностей, но в течение двух недель Москва покажет своему губернатору, что она разочарована в нем. Но вы ничего не говорите об этом. Я рада, что хорошее дело будет сделано, не важно кем; Вы меня понимаете. Я тороплюсь разделить с Вами этот первый плод, который я тоже только вчера получила. В армии все обстоит хорошо; бюллетени Вам, конечно же, известны. Извините за мой лаконизм, но у меня нет ни минуты свободного времени»{89}. Екатерина Павловна радовалась, как дитя, что смогла сделать нечто полезное для Отечества и получила разрешение даже на собственное военное формирование. Она подумала даже о том, что всеобщее вооружение народа могло бы предотвратить внутренние беспорядки в Москве: может быть, в глубине ее души и теплилась тайная надежда стать в дни национальной катастрофы кем-то большим, нежели просто сестрой императора, живущей в провинциальном Ярославле?

Положительная оценка состояния армии в ее записке выглядит чересчур оптимистичной. Возможно, при всеобщей неразберихе первых недель войны княгиня не имела точных сведений об отступлении русской армии и принимала желаемое за действительное, что может служить некоторым оправданием для нее. Когда же Наполеон вошел в Москву, от оптимизма не осталось и следа. В Ярославле началась паника. Екатерина и Георг старались сохранять спокойствие. Губернатор обратился к населению: «Моя супруга, великая княгиня Екатерина, и я остаемся здесь; итак, я даю слово, что не покину доверенный мне высочайшей волей Ярославль кроме как в случае крайней нужды. Мне тем более приятно давать это обещание, поскольку оно основано на моей преданности императору и полностью согласуется с чувствами привязанности, которые я всегда питал и буду питать по отношению к местным жителям»{90}. Пример мужества и самоотверженности возымел свое действие. Правда, ввиду наступления французской армии двор в Твери был все-таки заблаговременно эвакуирован.

Екатерине Павловне пришлось немало потрудиться, чтобы завербовать в свой батальон как можно больше добровольцев. Имели место попытки подкупить врачей отборочной комиссии, чтобы получить освобождение от военной службы. Княгине требовалась помощь более авторитетного лица. И сам император, желая спасти сестру от провала задуманного предприятия, пришел ей на выручку. 8 августа 1812 г. он написал министру уделов Д. А. Гурьеву: «В опубликованном от 4 августа сего года манифесте сказано, что от ста душ должно быть направлено по два рекрута; но поскольку моя возлюбленная сестра, госпожа великая княгиня Екатерина Павловна создала собственный батальон, в который из апанажных земель ее высочества из ста душ должно быть мобилизовано по одному человеку, я приказываю для выравнивания с крестьянами других апанажных владений при теперешнем наборе посылать из апанажа ее высочества только по одному рекруту из ста душ»{91}.

Император, таким образом, в конечном счете получал обычное количество солдат, они только лишь по-другому теперь распределялись между армией и ополчением. Зато патриотические чувства Екатерины могли быть удовлетворены. Брат спасал княгиню от разорения, она могла самоутвердиться перед дамами в губернии. В ее батальон вступило около тысячи человек, часть добровольцев, часть рекрутов.

Мобилизация военнообязанных, их вооружение и экипировка при дополнительном нажиме со стороны государства проходили относительно быстро и в губернии Георга, хотя число добровольцев продолжало оставаться ниже ожидаемого. Списки указывают, что из 712 человек только 234 были добровольцами, побуждаемыми к службе любовью к Отечеству и преданностью императору. С таким числом Екатерина вряд ли могла мечтать о славе. Если, например, сравнить список с аналогичным в Вятской или Тамбовской губерниях, то там все полностью были добровольцами, хотя над ними и не было великой княгини, покрывавшей все расходы из своего кошелька. В Тамбовской губернии крестьянские общины, пославшие добровольцев, объявили даже, что готовы обрабатывать поля ушедших на войну и даже содержать их семьи. Такого великодушия у себя Екатерина не увидела. По отношению к своим крестьянам она оставалась строга и не терпела небрежности. Она настаивала на том, что оставшиеся в деревне крестьяне должны пунктуально выплачивать все налоги, независимо от того, сколько человек из них поступило на военную службу. Такую несгибаемость княгини Николай Карамзин охарактеризовал как особо яркое проявление патриотизма. Когда война подойдет к концу, из 1000 ополченцев в родные губернии вернется 417.

В начале войны батальон Екатерины Павловны красовался во всем великолепии: солдаты были одеты в мундиры темно-зеленого цвета, штаны с лампасами и высокие шапки с козырьком, обтянутые мехом, которые закреплялись под подбородком кожаным чешуйчатым ремнем с инициалом «Е» («Екатерина») на кокарде. Экипировку дополняли ранец, штык и ружье. Батальон имел собственный музыкальный взвод. 20 унтер-офицеров и 10 отставных солдат составляли низший командный состав. Их социальное происхождение было относительно однородно — крестьяне, мещане, купцы и один «церковный служка». Когда батальон был укомплектован и выступил на марш, Екатерина Павловна почувствовала себя на вершине счастья. Она внесла свой личный вклад в разгром врага, показала пример патриотизма и продемонстрировала брату, что умеет не только критиковать его, сомневаясь в его талантах руководителя. Ею двигало единственное желание — добиться победы над Наполеоном. Всего этого вполне можно было ожидать от столь политически активной представительницы дома Романовых.

Кто был виновен в московском пожаре?

Батальон екатерининских ополченцев, конечно же, не смог остановить наступление Наполеона на Москву. Вступление «Великой армии» в древнюю столицу княгиня, без сомнения, рассматривала как тяжелейший позор для Российской империи и всего императорского дома. Екатерина Павловна прореагировала на появление французов в Москве гораздо эмоциональнее и непосредственнее, нежели ее более хладнокровный брат. Война — вещь суровая, и императору некогда было предаваться эмоциям и разглагольствованиям. Несмотря ни на что, он должен был управлять государством и думать о путях победоносного завершения войны. Брат и сестра имели разные представления о том, что нужно делать для достижения победы над врагом, хотя цель, к которой они стремились, была общей: изгнание непрошеных гостей — армии Наполеона.

Если внимательно рассмотреть все события, связанные с оккупацией Москвы, учесть, какое давление оказывала на Ростопчина княгиня во время комплектования ополчения, вспомнить, насколько близки ее сердцу были национально-консервативные идеи Карамзина, как энергично вместе с Ростопчиным и Карамзиным добивалась она отставки Сперанского и как велико было ее недоверие к политической воле императора, неизбежно возникает предположение о том, что Екатерина должна была знать о поджоге Москвы или по крайней мере некоторым образом способствовать ему. Княгиня, находящаяся в тесном контакте с московским генерал-губернатором, наверняка говорила с ним об особой роли Москвы в войне. Карл Клаузевиц, посетивший Ярославль в октябре 1812 г., после пожара Москвы, делился своими впечатлениями: «Когда мы в Ярославле были представлены второму ольденбургскому принцу (Георгу. — Примеч. авт.), который вернулся в свою губернию и проявлял большое усердие и компетентность в административных вопросах, великая княгиня Екатерина удостоила нас своим вниманием и предоставила аудиенцию. Французы еще не начали своего отступления (из Москвы. — Примеч. авт.), но убеждение в том, что они его непременно начнут и должны это сделать, вдруг распространилось повсюду, и лишь немногие еще думали о возможности нового наступления на юг. Великая княгиня проявляла огромный интерес к новостям из армии, она расспрашивала нас обо всем с большим вниманием, демонстрируя глубокое понимание, и было видно, насколько серьезно ее волновало все, что мы могли ей сообщить. Она расспрашивала меня (Клаузевица. — Примеч. авт.), что я думаю о передвижении, которое собирается теперь предпринять Бонапарт, будет ли это простым отступлением и по какой дороге. Я заметил, что не сомневаюсь в скорейшем отступлении французской армии, и считаю также вполне решенным делом то, что отступать французы будут по той же самой дороге, по которой они пришли; великая княгиня, казалось, сама уже была убеждена в этом. Она произвела на нас впечатление женщины, созданной для власти»{92}.

Екатерина Павловна могла свободно беседовать обо всех военных и политических событиях. И не только с приехавшим издалека Клаузевицем, но и прежде всего с людьми из своего ближайшего окружения. Она обладала достаточной политической эрудицией и чутьем, чтобы оценивать информацию и использовать ее в практических целях. Ростопчин, с которым у нее было особенно много общего, писал за три недели до Бородинской битвы, когда никто еще и подумать не мог о вступлении французов в Москву, князю Багратиону: «Я не могу себе представить, чтобы враг вошел в Москву. Если Вам придется отступить к Вязьме, я распоряжусь о вывозе государственной собственности и предоставлю каждому жителю право самому решать, покидать ли ему город. Москвичи наверняка захотят умереть у стен Кремля за свою любовь к императору и Отечеству. А если Господь не благословит их на это благородное дело, то они, повинуясь русской пословице «Не доставайся же ничего злодею!», превратят город в груду развалин. И Наполеон найдет лишь ровное место там, где некогда стояла столица. Было бы неплохо уведомить его об этом, чтобы он не расчитывал на миллионы и амбары с зерном там, где он найдет только пепел и развалины»{93}.

Можно быть уверенным, что генерал-губернатор Москвы в столь критический момент произносил подобные слова вполне обдуманно. Подобная манера доводить дела до крайности по принципу «все или ничего» была присуща не российскому императору, а скорее его сестре. И если это письмо может служить доказательством того, что ответственные лица заранее приняли решение о том, чтобы превратить Москву в «руины и пепел» в случае ее завоевания наполеоновской армией, тогда весьма маловероятно, что подобные мысли, откровенно высказываемые Ростопчиным князю Багратиону, он не доверил Екатерине.

7 сентября 1812 г. произошло кровопролитное сражение при Бородино. Четыре дня спустя военный совет в Филях принял решение оставить неприятелю древнюю русскую столицу. 14 сентября «Великая армия» вошла в Москву. В ночь на 15 сентября в разных частях города начались пожары, продолжавшиеся шесть дней и ночей и фактически превратившие большую часть города в «руины и пепел». И с тех самых трагических сентябрьских дней многие пытаются ответить на вопрос, был ли большой пожар спланированной целенаправленной акцией Ростопчина, или же огонь стал следствием легкомыслия и небрежности жителей, или пожар спровоцировали мародерствующие оккупанты.

В ночь перед сдачей Москвы перед домом Ростопчина собрался возмущенный народ. Ничего толком не зная о тяжелом положении войск, люди ждали объяснений и требовали защитить город. В 11 часов вечера к Ростопчину прибыли Георг Гольштейн-Ольденбургский и принц Вюртембергский. Они настаивали на том, чтобы губернатор отговорил Кутузова от сдачи города. Это была весьма неожиданная инициатива, и неясно, что двигало ими: отчаянное упрямство просителей, беспокойство о возможных беспорядках и панике среди населения или более высокие соображения. Можно предположить, что губернатор Твери действовал под влиянием своей супруги. Ведь именно она считала потерю Москвы национальным позором. Встревоженный Ростопчин категорически отклонил требование Георга. Он посоветовал обоим принцам отправиться прямо к Кутузову и попытаться отговорить его от принятого решения. В конце концов, они ведь были родственниками самого императора. «Оба принца сообщили мне, что уже пытались переговорить с Кутузовым, но не были приглашены, поскольку Кутузов спал. После того как я выразил им свое глубокое сожаление и серьезно разругал Кутузова, они откланялись. Известие о сдаче Москвы глубоко огорчило и потрясло меня»{94}. Здесь Ростопчин производит впечатление человека, потрясенного решением о сдаче города, но это не снимает с него ответственности как с зачинщика пожара. С другой стороны, просьба Георга с большой уверенностью позволяет предположить, что его супруга, проживавшая совсем недалеко в Ярославле или Твери, знала о предстоящей акции.

Первоначально пожары начались в отдаленных от центра частях города. В два часа ночи огонь вспыхнул уже в центре города. Возвратившийся из Москвы генерал Тутолмин по собственной инициативе доложил императору, что наверняка были совершены поджоги. В ту же ночь на 15 сентября Ростопчин и Карамзин спешно покинули город. Ростопчин сыграл весьма значимую роль в организации поджогов. В последующие годы он настойчиво и многократно отрицал это, хотя в отдельные моменты был не прочь приписать себе славу за столь «патриотическое деяние». В официальном докладе комиссара полиции Вороненко московскому департаменту полиции говорилось: «2 (14) сентября в пять часов утра граф Ростопчин приказал мне отправиться к таможенному и водочному складам, а также в комиссариат… В случае, если неожиданно появится враг, я должен был все это уничтожить в огне. Ввиду наступления неприятеля я исполнял этот приказ по возможности в разных местах до десяти часов вечера»{95}.

Дипломат генерал Коленкур докладывал, что, войдя в Москву, французы обнаружили во всех значимых зданиях бикфордовы шнуры. Допрашиваемые ими полицейские ссылались на приказ Ростопчина и рассказывали о соответствующих приготовлениях. Все офицеры московской полиции накануне французского вторжения были снабжены инструкциями, которые они передали далее нижним чинам. Все средства для тушения пожаров были либо вывезены из Москвы, либо приведены в негодность. Сам Ростопчин перед уходом демонстративно сжег свое подмосковное поместье, оставив лишь записку: «Восемь лет жизни посвятил я благоустройству этого поместья, здесь я счастливо жил вместе со своей семьей. Все его жители, общим числом 1720, покинут его при вашем приближении, а я, я сам подожгу свой дом, дабы не был он осквернен вашим присутствием! Французы, я оставляю вам оба моих дома в Москве, меблировка которых стоит полмиллиона рублей. Но здесь вы найдете только кучи пепла!» Наполеона такой отчаянный жест сильно насмешил. Зато его маршалы не находили в этом ничего веселого и высказывались о Ростопчине весьма уважительно{96}.

Целый ряд противоречий в описании событий 13, 14 и 15 сентября указывает на то, что пожар организовал Ростопчин, что он получил на то согласие императорской семьи, хотя и стремился потом тщательно скрыть все следы своего деяния, поскольку та же императорская семья ни в коем случае не стала бы серьезно защищать его. Ростопчин якобы уже 13 сентября отправил курьера к Александру I с информацией о сдаче Москвы. Сам он покинул Москву 14 сентября. Интересно, что курьер отправился в Санкт-Петербург не из Москвы, а из Ярославля. Там находилась Екатерина Павловна, передавшая 15 сентября своему брату ужасную новость, которую он получил утром 18 сентября 1812 г.

Тот факт, что новость была получена императором из Ярославля, является косвенной уликой, свидетельствующей об осведомленности Екатерины относительно причин пожара Москвы. Карл Клаузевиц провел обширное исследование, касающееся вопроса, был ли Ростопчин главным организатором и виновником московского пожара. Сопоставив все обстоятельства, Клаузевиц пришел к выводу: Ростопчин приказал поджечь город — под свою ответственность и без согласования с правительством. Клаузевиц предположил, что немилость, в которой оказался Ростопчин, и долгое его пребывание за границей с 1814 по 1823 г. были следствием его своевольных действий. Организуя пожар, он знал, что его кипучая деятельность вряд ли вызовет одобрение правительства и самого императора и что он сам должен будет нести всю ответственность за последствия. Клаузевиц предполагал, что эта тайна вряд ли когда-либо будет окончательно раскрыта. Его рассуждения выглядят вполне логично, за исключением одного важного пункта: в чем заключался мотив, побудивший Ростопчина пойти на такое дело?

К моменту вступления Наполеона в Москву российский император был полон решимости закончить войну только победой русского оружия. Сестра Екатерина и ее друзья выражали свое разочарование и обиду за нанесенное русскому народу оскорбление: через две сотни лет в Кремль вновь вступил неприятель! Настало время вспомнить о самопожертвовании, мужестве, героизме и великом мученичестве древней русской столицы. Инициаторы пожара не задавались вопросом о его военной и политической целесообразности. Огонь создавал миф о героизме русских, не решая исхода войны. Может быть поэтому Ростопчин так долго молчал после войны о произошедшем в Москве и всячески отрицал свою ответственность за это. Он осознавал сомнительный характер акции и одновременно выгораживал свою покровительницу, великую княгиню Екатерину Павловну. Стремление Ростопчина снять с себя любую ответственность за поджоги точь-в-точь соответствует настроениям, которые выражала Екатерина в своем письме от 13 (25) ноября 1812 г. к другому близкому своему другу Николаю Карамзину: …Все мы страдаем по одной причине: мы страдаем за матушку нашу, славную Россию, но мы можем ею гордиться и твердо сказать подневольным чужестранцам: вы собрались со всех концов земли, вы пришли с огнем и мечом, но мы оставили наши города в руинах, предпочли позору их уничтожение и показали вам великий пример: наша славная столица погибла, но мы остались несокрушимыми, вы ждали мира, но нет, мы ответили: смерть! Наши города поднимутся на ваших могильных холмах как на почетнейшем пьедестале. Пленные завидуют нашим русским именам, офицеры почитают за честь получить разрешение носить нашу форму, так как нет более высокой чести. Россия была второй державой в Европе, отныне и навсегда она первая, и скоро сюда будут спешить короли, чтобы найти здесь мир и защиту. Радуйтесь этим мыслям, это не мечта, это — правда»{97}.

Нет, пожалуй, другого политического свидетельства, в котором бы столь полно отразился мотив сожжения Москвы, чем то, которое дала Екатерина Павловна. Вместе с этим в нем она сформулировала суть своего мировоззрения. Не важно, была ли она сама непосредственным инициатором поджога или пожар был вызван небрежностью, грабежами и военными действиями. В пожаре Екатерина увидела подтверждение глубокой своей убежденности в будущей великой роли Российской империи в Европе. Это придавало ей воли и решимости. Конечно, такая убежденность отражала ее крайние, в некотором роде даже иррациональные взгляды на политические события, которые были глубинной сущностью ее натуры. Она впала в крайний национализм, связанный с притязанием на русскую гегемонию в Европе — эту идею не меньше Екатерины мечтал реализовать и Александр, но с помощью более гибкой и дальновидной государственной политики и дипломатии.

Военные события сильно повлияли на российского императора, эмоциональность Екатерины тоже оказала на него определенное психологическое воздействие. После падения Сперанского Александр I все чаще обращался к религиозной мистике. Его настроения усиливались эмоциональным отношение к войне Екатерины, пожаром Москвы, первыми русскими победами и преследованием отступающего врага. Император видел, что близится час, когда он явится Европе в образе ангела-спасителя и принесет народам континента новую христианскую идею.

Эти пророчества означали для императора нечто большее, чем идеологическое обоснование великодержавных планов. Две идеи сливались воедино: Россия принесет в Европу новый порядок и будет господствовать на всем континенте.

С отступлением, а затем беспорядочным бегством врага Екатерину Павловну захлестнуло чувство невообразимой радости. В отношении к сожжению Москвы здравый политический смысл, который был всегда присущ Екатерине при других обстоятельствах, изменил ей. Продвижение русских войск на запад лично для нее открывало новые возможности — теперь она могла сыграть важную роль не только на родине, но и в Европе. Может быть, найдется для нее где-нибудь достойная корона (хотя бы в Гольштейн-Ольденбурге), если после победы над Наполеоном европейский порядок будет организован по-новому? Екатерина Павловна разжигала и без того глубокую религиозность Александра I, настойчиво внушая ему мысль о том, что будущая роль творца европейской истории будет связана именно с его страстной верой. 20 ноября император писал Екатерине: «Всемогущий Господь обрушил на голову Наполеона все те несчастья, которые он задумал для нас»{98}.Эту убежденность разделяла с ним и Екатерина, которая прежде всего попыталась возобновить хорошие отношения с бароном фон Штейном. Концепция фон Штейна о создании единой Германской империи базировалась прежде всего на военно-политической поддержке со стороны Российской империи. Однако до конца 1812 г. дело не пошло дальше обмена любезностями. А судьба тем временем воздвигла перед мечтами и надеждами Екатерины Павловны новое препятствие.

Смерть Георга Гольштейн-Ольденбургского

В то время, когда в октябре и ноябре 1812 г. потерпевшая поражение армия Наполеона отступала к западным границам Российской империи, Екатерина Павловна и ее супруг жили то в Твери, то в Ярославле. Оба не щадили своих сил, чтобы мобилизовать все имеющиеся ресурсы в помощь армии. А война поглощала все новые и новые человеческие жизни, постоянно требовала вооружение, одежду, продовольствие — Молох не знал жалости! Екатерина и Георг делали все, что могли. 13 ноября 1812 г. Георг вновь обратился к Александру I с настойчивой просьбой о назначении в действующую армию. Чем ближе становился день окончательного поражения Наполеона и изгнания е*го из германских земель с помощью русских штыков, тем важнее для ольденбуржца было его личное участие в этих событиях. Его позицию наверняка разделяла и принцесса Екатерина Гольштейн-Ольденбургская, которая хотела сделать все возможное, чтобы обеспечить будущее своих наследственных земель. А пока Георг докладывал императору о положении 1500 больных в Ярославле: «Нужда велика, а средств нет. Собственными глазами вижу я тяжелейшие страдания и не знаю, чем могу помочь. Все, что зависело от меня, было сделано»{99}. Но Александр I не внял просьбе принца и остался непреклонен в своем решении: он не желал терпеть рядом со своей особой соглядатая Екатерины, не мог позволить Георгу вести собственную политическую игру; кроме того, императору важно было знать, что семья его сестры находится в безопасности, — а потому Георгу было запрещено ехать в армию и он должен был и далее выполнять свой русско-ольденбургский долг, заботясь о больных и раненых в тверских и ярославских госпиталях.

Но тут произошло непредвиденное: во время посещения одного из лазаретов в Твери Георг Гольштейн-Ольденбургский заразился от больного сыпным тифом. Георг должен был проинспектировать здание на предмет проведения необходимых строительных работ. Друзья отговаривали его от визита, поскольку в госпитале свирепствовал тиф. Все дальнейшее произошло слишком быстро и было настолько непостижимо для Екатерины Павловны, что приобрело в ее сознании некий демонический оттенок. Через несколько дней после визита Георг почувствовал сильное недомогание. Молодой врач из финансируемого княгиней батальона успокоил всех: дела обстоят вовсе не так уж плохо. Но взволнованная супруга спешно отправила конного курьера в Ярославль, где оба ее сына из-за сильных холодов находились под присмотром лейб-медиков. Когда, наконец, прибыл доктор Бах, тот нашел состояние больного безнадежным. 15 (27) декабря 1812 г. принц Георг Гольштейн-Ольденбургский скончался.

В тот же день Екатерина написала Александру: «Мой брат! Он умер… отдайте мне этот дом, я прошу Вас об этой милости; если Вы не хотите предать его земле в крепости (в Петропавловской крепости. — Примеч. авт.), разрешите мне построить для него церковь; я уже знаю где. До этого времени я буду сохранять его в моем доме, так как в этом случае смогу видеть его каждый день. Я прикажу построить для него церковь, где я так же смогу видеть его и быть вблизи него. Он любил Вас и просил меня сказать Вам об этом»{100}. Екатерина Павловна потеряла всякое самообладание и почти помутилась рассудком. Такое стремительное крушение брака, хотя бы и заключенного не по ее желанию, а из политических соображений, но тем не менее оказавшегося счастливым, не укладывалось в ее сознании.

Александр I ответил сестре 2 января 1813 г. из штаб-квартиры в Вильно подробным письмом: «Моя дорогая, моя бедная подруга, что я могу сказать Вам в столь ужасный момент, теперь, когда мое сердце чувствует, что Вы — одно из самых несчастнейших созданий на земле. Тысячи моих выражений соболезнования было бы недостаточно. Если я потерял в его лице настоящего друга, каких мало на этом свете, и с его смертью лишился одного из самых дорогих наслаждений моей жизни — я имею в виду радость видеть перед глазами Ваше семейное счастье, — то Вы потеряли отраду всей Вашей жизни. По крайней мере Вы должны знать, что так глубоко, как я, никто не страдает вместе с Вами, поскольку никто не знал Георга так хорошо, как я. Великий Господь захотел этого; наш долг — не отчаиваться. Моя дорогая подруга, во имя Господа, в которого Вы всегда верили, несмотря на величайшее Ваше несчастье, не забудьте мои слова. Я заканчиваю, поскольку продолжать у меня нет больше сил. Я призываю на Вас милость Божью и заклинаю из глубины моего сердца, чтобы она спасла и сохранила Вас. Вместе с Вашим счастьем погибла и значительная часть моего счастья. Я на всю жизнь сердцем и душою Ваш»{101}.

Через четыре дня дворец в Твери, в котором Екатерина жила с Георгом, был подарен ей Александром. Вторую просьбу сестры император отклонил. Княгине не разрешалось ни сохранять тело принца во дворце, ни погребать его в собственной церкви, которую еще предстояло построить. Как член императорской семьи принц должен был быть похоронен в Санкт-Петербурге.

А через двенадцать дней после смерти Георга в Тверь было доставлено письмо от Алексея Ахлопкова, руководителя императорского департамента по церемониям. Письмо предназначалось гофшталмейстеру Екатерины, князю Ивану Алексеевичу Гагарину и содержало проект проведения траурной церемонии. Директива предписывала, что останки Георга траурным кортежем должны быть доставлены из Твери в лютеранскую церковь Св. Петра в Санкт-Петербурге. В церкви гроб с телом будет установлен для торжественного прощания перед алтарем с бессменной почетной вахтой из назначенных для этого высокопоставленных лиц. Церковь будет задрапирована в черный креп и украшена гербами принца и герцогства Гольштейн-Ольденбургского. Подиум с гробом должен быть задрапирован дорогим бархатом, золотой тесьмой, горностаевым мехом и украшен канделябрами с горящими свечами и подушечками с орденами принца. Внутри церкви и снаружи в почетном карауле должны будут стоять солдаты и унтер-офицеры. Все детали траурной церемонии, вплоть до опускания гроба в могилу и траурных повязок, которые должны быть надеты на рукава всех участвующих в церемонии, были тщательно продуманы. Между тем в Твери множество людей уже пришло попрощаться с принцем. Мимо гроба прошло около 15 000 человек.

Георг был членом императорской семьи и должен был быть погребен согласно своему высокому статусу. Так было предусмотрено порядками и ритуалом императорского дома Романовых. Насколько скромным и зависимым было действительное положение принца в Российской империи, видно из его завещания, которое он написал в марте 1812 г., еще не подозревая о столь близкой своей кончине: «Я назначаю супругу своей единственной наследницей. С момента моей смерти она вступит во владение всей моей собственностью, она может оставить себе имя, какое пожелает». Все, что приобрел принц, также переходило к Екатерине Павловне, а значит к императорской семье, в которую он вступил три года назад. Ольденбуржцам оставалось совсем немного: «Моим сыновьям я передаю в наследство мою шпагу и мое честное имя, так как ничего более передать не могу». Отец принца получал портрет Екатерины, его брат — часы (подарок Екатерины), близкие друзья Мальтцан и Крузе получали двух лошадей и сочинения Шиллера{102}. Оставались еще мелкие вещицы как память о бедном идеалисте, который честно выполнял свой долг и всеми силами боролся с косностью и коррупцией провинциальной российской бюрократии. Напрасно. Его самоотверженный пример никого не вдохновил. В условиях войны очень важно было поддерживать в губернии строгий порядок, и смерть принца была совсем некстати.

После скоропостижной кончины мужа Екатерина Павловна серьезно заболела. Ее отправили в Санкт-Петербург к матери. Болезнь Екатерины в бюллетенях о состоянии здоровья характеризовалась термином «оцепенение». Почти ежедневно повторялись припадки, длившиеся от 20 до 50 минут, во время которых она теряла сознание, а ее тело становилось полностью неподвижным. Врачи в те годы называли эту болезнь «каталепсией», однако картина болезни позволяла сделать заключение о кататонии, так как при каталепсии больные принимают определенное положение тела и надолго в нем застывают, а у Екатерины Павловны наблюдались неуправляемые судороги и мышечные спазмы. Кататония рассматривалась в то время как одна из форм протекания шизофрении. Отец Екатерины считался многими современниками душевнобольным, во всяком случае, известно, что он страдал манией преследования (яркий тому пример — строительство Михайловского замка). До декабря 1812 г. о серьезных болезнях Екатерины ничего не было известно. Даже сильнейшее эмоциональное возбуждение при известии о сдаче Москвы Наполеону не вызвало у нее болезненных проявлений. Хотя, конечно, в предшествующие годы все современники отмечали сходство характеров Павла и Екатерины. В декабре 1812 г. никто еще не мог сказать, был ли шок, пережитый Екатериной из-за смерти мужа, проявлением глубоко скрытой психической болезни или же речь шла всего лишь о временном потрясении. Сама княгиня в траурные январские дни 1813 г. прилагала все усилия, чтобы, появляясь перед обществом, выглядеть здоровой.

Вместе с мужем Екатерине пришлось похоронить и свои политические амбиции. Даже тяготы все еще продолжающейся войны отошли для нее на второй план перед личной трагедией и физическими страданиями. Моральную поддержку княгиня искала в своей семье и у двух маленьких сыновей, еще не понимавших всего драматизма происходящего.

В январе 1813 г. гроб с телом Георга был доставлен в Тверь. Затем траурный кортеж должен был проследовать через Новгород в Санкт-Петербург. Екатерина Павловна приехала в Царское Село и оставалась там до погребения мужа, в то время как оба ее сына были отправлены в столицу, в Аничков дворец. Траурная церемония, разработанная кроме прочих и генералом Деволаном, предусматривала, что во всех местах, через которые двигался сопровождаемый генералами траурный кортеж, ему должны были отдавать честь все местные военные и гражданские высокопоставленные чины.

Еще до прибытия кортежа в столицу генерал-суперинтендант и вице-президент лютеранской консистории в Санкт-Петербурге Фридрих Рейнботт обратился с письмом к оберкамергеру А. Л. Нарышкину, который занимался организацией похорон. В соответствии с приказом министра народного просвещения и духовных дел Александра Николаевича Голицына[15] Рейнботт предписал всем представителям лютеранского вероисповедания прибыть в церковь Св. Петра в ночь, когда будет доставлен гроб с телом покойного. Поскольку сам Рейнботт чувствовал себя плохо, своим заместителем он назначил пастора Лампе, проповедника церкви Св. Петра, который должен был прочесть полагающуюся в таких случаях траурную проповедь.

20 января 1813 г. Рейнботт в своем письме попросил Нарышкина уточнить место и время заупокойной службы. Он сообщил, что траурную речь во время погребения будет произносить пастор Фольборт. Сам он мог бы начать торжественную траурную церемонию и произнести речь перед алтарем, а кроме того, организовать общее песнопение. Письмо Рейнботта содержало важный подтекст: Мария Федоровна распорядилась, чтобы кортеж прибыл в столицу с 19 на 20 января, в 2 часа ночи, дабы не омрачать празднования дня рождения Анны Павловны. А если гроб прибудет раньше установленного срока, он должен быть доставлен в церковь без какой-либо церемонии. Таким образом, траур по принцу Ольденбургскому определялся рангом ниже торжеств в честь дня рождения великой княжны.

За безопасность участников траурной церемонии отвечала петербургская полиция, которая должна была присутствовать во всех важных пунктах города. Появилось особое «Объявление для санкт-петербургской полиции». В нем точно разъяснялось, как должны будут вести себя участники траурной церемонии. Среди прочего предписывалось:

«1. До 9 часов все, имеющие билеты, могут свободно проехать через все улицы и проспекты к церкви. С 9 часов на Невском проспекте от Полицейского моста до императорской библиотеки будут выставлены военные патрули, и с этого момента этот отрезок по всем направлениям будет непроезжим.

2. Те, кому не удастся прибыть до 9 часов, могут проехать через Большой Конюшенный мост, через Малый Конюшенный мост и через первый мост, и далее по Большой Миллионной улице…

3. Экипажы должны быть оставлены на Большой Конюшенной улице, поэтому милостивые господа могут приказать своим лакеям сопровождать кареты туда, где они должны быть оставлены, чтобы после вернуть их на первоначальное место.

4. Когда гроб будут опускать в могилу, команда, стоящая впереди, должна дать троекратный салют. Залпы, конечно же, напугают лошадей. Чтобы предотвратить возможные несчастья, прибывшим господам желательно заблаговременно дать приказ своим кучерам не слезать с козел, а форейторам — с лошадей…»{103}.

Царская служба безопасности действительно предусмотрела все. Ничто не должно было омрачить торжественную церемонию.

Как и было предписано, к 2 часам ночи 20 января 1813 г. траурный кортеж въехал в Санкт-Петербург. Несмотря на столь непривычный час и сильный холод (в ту ночь температура упала до -30 °C), огромная толпа народа сопровождала гроб до церкви Св. Петра и Павла на Невском проспекте. Речь идет не о современной церкви Св. Петра, а о той, здание которой было построено в 1730 г. под патронажем фельдмаршала графа Бурхарда Кристофа Миниха, происходившего из Ольденбурга. Это церковь простояла только до 1832 г.

Все произошло в точности по разработанному распорядку и предписанным директивам. 22 января состоялись сама траурная церемония и обряд погребения. В первой половине дня к Екатерине Павловне в Царское Село прибыли Петер Гольштейн-Ольденбургский и его сын Август. Во второй половине дня Екатерина встретилась в Санкт-Петербурге с Марией Федоровной, а затем поехала к своим сыновьям в Аничков дворец. Погребение состоялось в присутствии императорской семьи, высшей знати и при большом скоплении народа. Двор провозгласил траур, прерванный с 19 по 24 февраля и закончившийся 17 марта 1813 г. Траурная церемония и погребение обошлись казне в сумму около 110 350 рублей. Останки Георга Гольштейн-Ольденбургского покоились в Санкт-Петербурге до 1826 г., а затем были перевезены в Ольденбург и перезахоронены.

Смерть Георга означала для Екатерины конец ее счастливой супружеской жизни. В муже она всегда находила опору и поддержку, которой лишилась совершенно неожиданно, и потому оказалась в состоянии тяжелейшего душевного кризиса. Многие всерьез сомневались в том, что она сможет когда-либо оправиться от тяжелой болезни. И лишь близкие к ней люди помнили необыкновенную энергию, волю и непредсказуемость этой чрезвычайно честолюбивой женщины. Воля к жизни проснулась в ней с той же стремительностью, с которой угасла в декабре 1812 г. Меланхолично, немного вскользь и одновременно с этим с некоторой кокетливой убедительностью уже в конце января 1813 г. Екатерина писала о годах, проведенных в Твери: «Тверь навсегда останется дорога мне; это место, где я провела такие счастливые, могу Вас, пожалуй, заверить, — самые счастливые дни моей жизни, так как я не верю, что мне выпадет еще много подобных»{104}. Тот, кто мог наблюдать последние годы молодую женщину, должен был бы подтвердить, что ее брак был действительно счастливым. Ее страстный интерес к политике указывал на то, что в обозримом будущем Екатерина Павловна не намерена была сдаваться. Казалось, что она сама лучше других понимала, что происходит с ее здоровьем, ничего не говоря об этом никому, даже любимому брату.

Прошло всего несколько недель после смерти Георга, и Екатерина Павловна обнаружила, что черный траурный наряд очень ей к лицу. Война еще не закончилась, многое еще предстояло сделать и пережить. Но несмотря на серьезную болезнь, жизнь д ля княгини еще не окончилась. Российская империя еще пока не добилась гегемонии в Европе, брат Александр продолжал борьбу с Наполеоном. Разве ее отец, император Павел I, в свое время не лелеял мечту стать спасителем Европы? Екатерина Павловна почувствовала, что возрождается к жизни, и увидела новое поле деятельности для императора и для себя самой. Вновь начались поиски венценосного супруга. У себя же дома с декабря 1812 г. Екатерина оставалась овдовевшей принцессой Гольштейн-Ольденбургской, навсегда отказавшейся для себя и своих детей от каких-либо притязаний на российский престол. Ее честолюбивые планы могли быть реализованы только в Европе.

ГЛАВА V ПОЕЗДКА НА ВОДЫ БЕЗУТЕШНОЙ ВДОВЫ ИЛИ ЕВРОПЕЙСКИЙ ВОЯЖ ЧЕСТОЛЮБИВОЙ КНЯГИНИ?

Ответственная политическая миссия

Изгнание «Великой армии» Наполеона из Российской империи и внезапная смерть принца Георга роковым образом повлияли на дальнейшую судьбу Екатерины Павловны. Спокойному, рассудительному Георгу в какой-то степени удавалось сдерживать политические амбиции своей экзальтированной и честолюбивой супруги. Семейная жизнь в провинциальной Твери приучила Екатерину к скромности. Нервная и вспыльчивая, она постоянно нуждалась в поддержке своего благоразумного супруга. Теперь княгиня оказалось лишенной этой поддержки. Любимый брат был на войне. Рядом оставалась только мать, с которой Екатерина вновь тесно сблизилась, твердо зная, что Мария Федоровна сделает все возможное, чтобы помочь дочери в поисках нового достойного супруга.

А между тем война бушевала уже вне пределов русской земли. Она откатывалась все дальше на запад, туда, где Екатерина Павловна никогда не бывала, в страны, политическая обстановка в которых была ей мало известна. Что, например, могла знать она об интригах князя Меттерниха в венском Хофбурге или о политических планах Великобритании, Пруссии и Австрии? Европейскую политику княгиня оценивала с точки зрения близких и понятных ей российских интересов. Она быстро поняла, что продолжение войны вплоть до окончательного уничтожения наполеоновского господства в Европе открывает для нее новые политические перспективы, связанные с возможностью породниться с какой-либо королевской или императорской семьей. Кто окажется новым избранником, пока было неясно, но ближайшая цель уже четко обозначилась: любимый брат-император, сентиментальный, уверовавший в созданный им самим миф о спасении Европы, должен был быть последовательным и решительным в своей миротворческой роли, а для этого, по глубокому убеждению Екатерины, она должна была постоянно находиться подле него. Только когда Александр во главе победоносной союзнической армии вступит в Париж, все страдания Отечественной войны и трагическая смерть Георга окажутся оправданными и приобретут патриотический и политический смысл. А сама Екатерина, быть может, украсит свою голову гораздо более роскошной короной, чем та, которую надел бы на нее герцог Гольштейн-Ольденбургский. Так, мечты великой княгини вновь тесно переплелись с внешнеполитическими интересами Российской империи.

Ближайшие месяцы должны были показать, повлияют ли новые планы Екатерины Павловны на течение ее болезни, сохранила ли княгиня свое решающее влияние на императора Александра и какую пользу лично для себя сможет она извлечь, активно участвуя в европейской политике. Можно сказать, что Екатерина Павловна шла ва-банк, не особенно задумываясь о правилах игры, в которую она ввязывалась. Она сильно рисковала, поскольку в начале 1813 г. ни один ответственный политик или военный не смог бы точно предсказать, чем закончится война с Наполеоном и какова будет новая расстановка сил в Европе.

Поэтому январь и февраль 1813 г. оказались очень сложным периодом в жизни Екатерины Павловны: сильные приступы болезни сменялись пока еще беспомощными попытками вернуться к нормальной жизни. Однако смутные мечты о будущем приобретали все более конкретные очертания, постепенно просыпались известная всем страсть княгини к интригам и кокетливое самолюбование. Наблюдая за перемещениями княгини в это время, можно было заметить определенную закономерность: там, где велись военные действия и находился российский император, там находилась и Екатерина Павловна. Непременно! Ведь можно же соединить занятие большой политикой с усилиями, направленными на собственное скорейшее выздоровление! Нельзя только допустить, чтобы сложилось впечатление, будто княгиня выполняет роль некоего идейного вдохновителя и дисциплинирующего начала при правящем императоре, и без того имевшем репутацию весьма непоследовательного политика. Екатерина мыслила и действовала как избалованный ребенок из императорской семьи: любая причуда представителя правящей династии тотчас приобретала в Российской империи силу закона. То, что за границей существовали влиятельные монархи и политики, для которых слово российской великой княгини не имело никакого значения, никак не укладывалось в голове у Екатерины. Неудачные попытки выйти замуж за австрийского императора Франца и одного из эрцгерцогов давно были ею забыты. И потому с начала 1813 г. и вплоть до осени 1814 г. княгиня появлялась там, где война пожинала свою кровавую жатву, где политики конструировали новый европейский порядок и где амбициозная женщина могла расчитывать на то, что и она станет участником важнейших исторических событиях эпохи.

23 февраля 1813 г. Александр I в своем письме, отправленном из Калиша, жаловался Екатерине: «Дорогая подруга, я думал, что потеряю голову из-за множества дел, которые должен был уладить в эти дни: альянс с Пруссией и военные обязательства, из этого вытекающие, встреча с генералом Шарнхорстом, с английским послом и тремя курьерами из Копенгагена, Стокгольма и России, прибытие Лебцельтерна, Врангеля… взятие Берлина и все, чем нужно было располагать для него в военном отношении, — и это в течение нескольких дней, так что я или сижу как пригвожденный за моим письменным столом, или участвую в конференциях с этими господами. Теперь, наконец, я взялся за перо, чтобы написать тебе, но сейчас уже половина первого ночи, а один из господ, только что покинувший меня, был при мне с восьми часов вечера»{105}. Как и в тяжелые дни Отечественной войны, император с наивной непосредственностью писал любимой сестре о своих переживаниях. Он информировал Екатерину обо всех важных, с его точки зрения, политических событиях, а затем подробно и терпеливо останавливался на ее собственных, больших и маленьких заботах, вытекавших в первую очередь из ее изменившегося статуса и связанных с этим переменой места жительства и с воспитанием подрастающих сыновей.

Оставаясь еще очень слабой, Екатерина Павловна постепенно приходила в себя. Не прошло и четырех недель после похорон Георга, а в ее письмах к Александру I вновь появились колкие замечания в адрес некоторых влиятельных политиков, так что раздраженный император вынужден был осадить ее, заметив, что у него и без того достаточно дел. А что еще оставалось делать? Ведь ему всегда было так трудно отказать в чем-либо своей любимой сестре. И не по его вине рухнули ее первоначальные планы породниться с одним из членов австрийской императорской семьи. Виноват был Наполеон, спутавший все карты своей агрессивной политикой. Но капризная сестра была настроена достаточно решительно, и потому в ответ на попытки императора успокоить ее упрекнула его в бессердечии: «Мне не становится лучше, с каждым днем я все слабею»{106}. Эти жалобы живо воскресили в памяти Александра образ убитого отца.

Во всяком случае, близкие Екатерины Павловны были довольны тем, что у нее вновь пробудилась воля к жизни. Княгиня решила отправиться в путешествие — подальше от тяжелых воспоминаний, поближе к театру войны, туда, где находился император Александр. Важно было сделать все, чтобы он не пал жертвой каких-либо интриг, оставался под контролем своей семьи и в образе «ангела-спасителя» смог бы как можно быстрее появиться во французской столице. Мария Федоровна и Екатерина Павловна были едины в этом желании, как и в том, что юная вдова должна получить шанс вступить в новый счастливый брак. Здесь ей могли пригодиться мудрые советы проживавшей в Веймаре ее замужней сестры — Марии Павловны. Весьма интересен тот факт, что мать и дочь приняли решение о заграничной поездке Екатерины в январе 1813 г., когда та была еще тяжело больна и находилась в глубоком трауре. Обе женщины считали, что государственные интересы Российской империи требовали от каждого исполнения своего гражданского долга. К тому же княгиня была весьма искусна в политических интригах, она прекрасно знала, какие аргументы нужно выдвинуть в тот или иной момент против конкретных личностей, чтобы лучше воздействовать на них в своих собственных интересах.

Вследствие высокого социального статуса, политического честолюбия и тяжелого характера у принцессы Гольштейн-Ольденбургской было не так много друзей, которым она могла бы довериться. К тем немногим, кто мог откровенно разговаривать с ней, не льстил ей, не потакал ее эгоистическим прихотям и не стремился использовать ее в своих политических целях, принадлежал генерал Франц Деволан. Голландец по происхождению, он поступил на русскую службу в должности военного инженера. В 1812 г. император Александр назначил его помощником Георга Гольштейн-Ольденбургского. После смерти принца Деволан вместо него был назначен главноуправляющим путями сообщения. Благодаря своим деловым и человеческим качествам генерал быстро смог завоевать дружбу и доверие великой княгини. Голландцу можно было, лукаво прищурив глаза, открыть то, что должно было остаться тайной для других людей. Во всех своих поездках Екатерина вела с ним оживленную переписку.

Деволан был единственным, за исключением членов семьи, кому Екатерина сообщила о своем отъезде за границу. 17 февраля 1813 г. она написала ему: «Если известия обо мне могут вызвать в Вас какой-либо интерес, то я скажу Вам, что через четыре недели я уезжаю, чтобы совершить путешествие по австрийским землям. Я думаю поехать через Псков, Минск и Дубно. Дороги будут плохие, да тут ничего не поделаешь, мне некуда торопиться». Тогда же, в феврале, она сообщала своему другу: «Мое здоровье довольно хорошее, за исключением слабости и почти ежедневных обмороков»{107}. Позднее, находясь уже в Богемии, она высказывала в письмах свое пренебрежение предписанным ей курсом лечения, служившим в качестве «официального алиби» для ее поездки: «Меня заставляют принимать ванны, но я не верю в их воздействие; путешествие поможет мне гораздо больше, нежели курс лечения. Я вообще не понимаю, как можно быть любителем купаний, поскольку это, конечно же, самое бессмысленное и утомительное занятие из всех, которые я могу себе вообразить»{108}.

В исследованиях, посвященных Екатерине Павловне, часто обсуждался вопрос, была ли поездка, предпринятая княгиней в марте 1813 г., задумана исключительно с целью поправить здоровье или же она преследовала в первую очередь политические цели. Зная, что Екатерина являлась членом российской императорской семьи, можно ответить на этот вопрос вполне однозначно: княгиня спешила вновь принять самое активное участие в важнейших политических событиях. Несмотря на слабое здоровье, она, как и прежде, хотела сделать все, что в ее силах, для скорейшей победы над Наполеоном, представить своего брата главным творцом этой победы и, заключив новый брак, извлечь для себя максимальную выгоду из вновь сложившейся в Европе ситуации. К своему здоровью молодая женщина относилась с недопустимым легкомыслием. Одно из двух: либо ее физические страдания в исторической литературе были сильно преувеличены, либо она жертвовала здоровьем в пользу более высоких жизненных целей. Конечно же, в Европе существовала целая культура принятия ванн в рамках общей аристократической культуры. На курортах Карлсбада или Теплица можно было встретить выдающихся личностей и установить общественные и политические контакты с ними. Но если Екатерина Павловна действительно болела так тяжело, как это описывали ее современники, ей гораздо больше подошел бы Крым или, например, Кавказ. Сама мысль найти возможность для спокойного лечения в эпицентре военных действий в 1813 г. представляется довольно абсурдной. Зная о ранней смерти княгини, можно сказать, что она сама безо всякого сожаления принесла себя в жертву долгу.

В марте 1813 г. Екатерина Павловна приехала в Санкт-Петербург. Оттуда ее путь лежал в Богемию и далее в Вену. Александр I вместе с русской армией находился в это время в Саксонии или в Богемии. Знаменитые богемские курорты послужили оправданием политического вояжа Екатерины. В Вене можно было вспомнить и о прежних своих попытках установить родственные связи с домом Габсбургов. Ведь неженатым оставался еще эрцгерцог Карл! Между тем петербургские дипломаты, независимо от того, удастся или нет княгине осуществить свои намерения, пытались создать в Европе новую коалицию, которая смогла бы окончательно разбить армию Наполеона. С первых же дней путешествия Екатерина Павловна чрезвычайно серьезно восприняла возложенную на нее ответственную политическую миссию. В ее задачи входили внимательное наблюдение и подробные отчеты обо всем, что она видела. С этой точки зрения представляется вполне возможным, что генерал Деволан был не только доверительным партнером по переписке, но и невольным информатором императорского дома Романовых.

28 марта 1813 г. Екатерина Павловна писала Деволану: «За день до моего отъезда я получила письмо от императора, в котором он разрешал мне высказывать свое мнение о путях сообщения. Вы знаете, что я ему написала, у меня есть кое-что на душе, и потому я решилась поговорить с ним о том, в чем мы оба убеждены, и если у Вас появятся какие-либо мысли относительно этой важной отрасли управления, то сообщите их мне! От Сураша до сих мест ужасные следы опустошения: сожженные, разрушенные дома, повсюду госпитали, останки лошадей, множество новых кладбищ, ужасающая бедность и жалкие клячи. Дорогой генерал, наше бедное Отечество страшно пострадало!.. Что касается меня, то мои обмороки еще не прошли, но чистый воздух, думаю, пойдет мне на пользу. Завтра я буду проезжать через Могилев, не останавливаясь там; в конце недели я должна быть в Киеве»{109}.

20 апреля, через четыре дня после прибытия княгини в Прагу, было отправлено генералу Деволану первое ее сообщение о полученных впечатлениях. Кажется странным, что в своем письме Екатерина Павловна ни одним словом не обмолвилась о фельдмаршале Кутузове, который умер за неделю до этого в Бунцлау. Зато вместо этого — множество слов о выдающемся значении Александра I: «Несмотря на все мои просьбы сохранить мое инкогнито, император (Франц I. — Примеч. авт.) приказал оказывать мне такие же почести, как и ему самому, и потому мне устроили блестящую встречу под выкрики солдат и местных жителей «Виват, виват, Александр!». Это достаточно ярко характеризует настроение умов! Никто их не скрывает, и нашего императора громко называют спасителем Европы. Я надеюсь вскоре вновь увидеть его; я послала к нему курьера, чтобы получить его указания на этот счет». К впечатлениям о господствующем в обществе настроении добавлены замечания личного характера: «Будьте уверены, что я не забуду о путях сообщения. Я буду вполне счастлива, если хоть как-то смогу выразить преданность и глубокое уважение к тому, кого с нами нет более и кто составлял счастье моей жизни. Моя поездка была счастливой, погода оставалась все это время прекрасной, и мой младший (сын Екатерины, Александр. — Примеч. авт.) растет не по дням, а по часам». В заключение княгиня писала о политической обстановке в Праге и о своих дальнейших действиях: «В настоящее время здесь находятся: король Саксонский со всей своей семьей и всеми своими драгоценностями; но мы пока не знакомы друг с другом, поскольку он, кажется, еще не решил, на чьей стороне должен находиться, — далее, бывший курфюрст Кассельский и его брат, ландграф Фридрих, которого я видела сегодня вечером (о, это особые люди!), великий герцог Вюрцбургский, которого я еще увижу. Тут нечто вроде вавилонского столпотворения, множество друзей и врагов. Мое пребывание здесь продлится около десяти дней; я намереваюсь также посетить сестру (Марию) в Теплице»{110}.

В своем письме Екатерина Павловна недвусмысленно расставляла политические акценты, в нем четко прослеживалась главная цель ее поездки, что не осталось незамеченным для вездесущих чиновников австрийской тайной полиции. Они следили за княгиней с самого первого дня ее путешествия. Каждый ее шаг сопровождался тщательным наблюдением агентов и комментариями чиновников венской и пражской придворных канцелярий. Свидетельством тому может служить письмо от 30 марта 1813 г. Граф Алоис фон Угарте писал обер-бургграфу Праги Францу Антону фон Коловрат-Либштейнскому: «Согласно полученному государственным министром иностранных дел господином Меттернихом уведомлению, госпожа великая княгиня Российская Екатерина Павловна 20 сего месяца должна была выехать из Петербурга, чтобы под именем графини Романовой проследовать через Броды, Лемберг, Тешен, Ольмюц и Прагу в Эгер для лечения на тамошних водах. Так как в соответствии с сообщением вышеупомянутого господина министра, отправленном 28 и полученном 30 числа сего месяца, Высочайшее Волеизъявление состоит в том, что Ее Императорское Высочество должна быть встречена со всяческим почтением и получить должное обхождение, но при строжайшем сохранении ее инкогнито, это Высочайшее Волеизъявление должно быть принято к сведению и исполнению господином графом. Кроме того, необходимо поручить господину губернатору Галиции, чтобы он, как только принцесса минует границу, получал как можно более подробные сведения о направлении ее следования, о ее свите, необходимом количестве лошадей и без промедления ставил об этом в известность господина графа.

Господину графу вменяется в обязанность принять все необходимые меры для достойного сопровождения в пути Ее Императорского Высочества, а также для подобающей встречи и должного обхождения во всех местах, где она надумает остановиться, в связи с чем наиболее целесообразным было бы, чтобы окружные и губернские чиновники встречали принцессу на границе и, либо сменяя друг друга в каждом округе, либо один и то же все время, сопровождали бы ее через всю территорию, чтобы осуществлять необходимые приготовления и точно выполнять все, что пожелает Ее Императорское Высочество для большего удобства и приятности своего путешествия. Во всех крупных городах, где изволит задержаться Ее Высочество, необходимо согласовывать свои действия с соответствующими распоряжениями вышестоящих гражданских инстанций, а также придворного военного советника и военных и, получив от них разрешение, ждать Ее Императорское Высочество и выполнять все ее указания. Господину графу также особо вменяется в обязанность, не упуская из внимания ничего, что могло бы способствовать наиболее приятному пребыванию княгини в Эгере, действовать в соответствии с принятым Ее Высочеством инкогнито и ее состоянием траура, если только она сама не будет против…»{111}.

Обстоятельные инструкции и вычурный слог австрийской канцелярской бюрократии объяснялись не только уважением к высокому социальному статусу русской гостьи. Они были связаны с необходимостью постоянного и неусыпного контроля над каждым, кто приезжал в страну, находящуюся в состоянии войны и вынужденную терпеть на своей территории чужие войска. Русская тайная полиция со своей стороны стремилась найти способы избежать навязчивого внимания к Екатерине Павловне австрийских властей. Объявив, что великая княгиня очень слаба и нуждается в высшей степени тактичном и предупредительном к себе отношении, организаторы поездки часто меняли маршрут следования и беззастенчиво нарушали все установленные сроки. Австрийским чиновникам оставалось лишь гадать, где и когда им нужно встречать высокую гостью. Сама же она строжайше запретила оказывать ей слишком большие почести и официальные знаки внимания. И потому австрийская полиция, стремящаяся выполнить свой гражданский долг, пребывала в полном смятении.

В крупных городах, таких как, например, Ольмюц или Прага, Екатерину со свитой размещали не в замках, как это было принято официально, а уважая ее инкогнито, предоставляли ей роскошные частные квартиры. А поскольку хозяева квартир не контактировали напрямую с полицией, это весьма затрудняло наблюдение за приезжими. Кроме того, великая княгиня вела себя весьма своевольно, и удовлетворение ее многочисленных прихотей требовало много дополнительных сил и средств. Так, например, она отослала из замка Радзивиллов свою походную кухню назад в Санкт-Петербург. Кушанья должны были тщательно готовиться для нее на каждой последующей станции пребывания. Для этого вперед посылался секретарь, который договаривался о продуктах и ценах и следил, чтобы все было приготовлено вовремя. Тем самым секретарь оказывался вне полицейского контроля, который агенты пытались сконцентрировать на главной персоне. Поскольку Екатерина Павловна не везла с собой все необходимое для трапезы, то скатерти, посуду, столовые приборы, свечи и многое другое всякий раз приходилось собирать по чужим людям. Княгиня любила чистые и хорошо меблированные комнаты. Для послеобеденного отдыха ей одной требовалось четыре комнаты, а в вечернее время для нее и ее трехлетнего сына Александра должно было быть приготовлено шесть комнат. Кроме того, требовались еще помещения для свиты и прислуги. Выбор квартир был весьма нелегким делом, так как княгиня не любила останавливаться на ночлег у известных и высокопоставленных личностей. Она старалась оставаться одна, быть независимой и неподконтрольной, хотя сохранить свое инкогнито ей удавалось весьма редко. Австрийская полиция и тайные агенты отмечали, что все приходившие счета Екатерина Павловна тотчас же оплачивала наличными. Она любила, чтобы во всех комнатах, где она проживала, стояли свежие цветы. Услужливым чиновникам иногда даже удавалось порадовать ее мороженым и фруктами.

16 апреля 1813 г. великая княгиня прибыла в Прагу. В тот же день — и за три дня до того, как Екатерина послала свое первое письмо Деволану, — Коловрат информировал об этом Вену: «Сим (важным) известием я почтительнейше довожу до Вашего сведения, что именно сегодня, в 5 часов 45 минут, ее императорское высочество Екатерина Павловна прибыла в Прагу и остановилась в доме Великого приора Мальтийского ордена, элегантно мебилированном для нее при услужливом содействии хозяев, где я и откомандированный сюда господин генерал, после того как мы вернулись от их величеств короля и королевы Саксонии, встретили ее высочество. Она казалась довольной организацией поездки и тем вниманием, которое было оказано ей в Богемии, и любезно поблагодарила за это. Для осуществления всех приготовлений, связанных с поездкой нашей высокой гостьи, я направил губернского советника генерала фон Угарте, предоставившего мне оба имеющихся у него доклада от 26 числа сего месяца, которые содержат некоторые наблюдения, а также предположение, что госпожа Великая княгиня пробудет несколько дней в Праге, после чего поедет в Эгер, но, возможно, не сразу, а вначале посетит в Теплице госпожу наследную принцессу Веймарскую, предположение, которое и я разделяю после нескольких сказанных в мой адрес слов госпожи Великой княгини. Сегодня ночью она послала еще одного офицера из своей свиты с письмами в Дрезден, к его величеству императору Александру и попросила меня в будущем взять на себя заботы о доставке ее корреспонденции в Теплиц. Она выглядела несколько озадаченной, услышав сообщение о присутствии в Праге короля Саксонии, и несколько раз спросила меня, долго ли оно продлится и не вернется ли вскоре король снова в Дрезден. На этот вопрос я был не в состоянии ответить. Вообще же, она, видимо, очень интересуется вооружением армии, предпринимаемым в австрийских государствах, а потому уже во время поездки она стремилась получить исчерпывающую информацию об этом у сопровождавшего ее также генерал-майора императорских и королевских войск барона фон Коллера. Обо всем, что будет происходить в этом отношении, я оставляю за собой право уведомлять Вашу светлость в соответствии с прежними предписаниями, при этом честь имею»{112}.

Особые обстоятельства путешествия Екатерины Павловны доставляли австрийским властям немало проблем. Они весьма охотно узнали бы, о чем разговаривала русская княгиня со своими высокопоставленными знакомыми. Но сделать это было нелегко еще и потому, что Екатерина неожиданно получила дополнительную поддержку и прикрытие в лице сопровождавшей ее неизменно дружелюбной, но сдержанной сестры Марии. В 1813 г. Мария Павловна покинула ставший опасным из-за приближающихся военных действий Веймар и переехала в Богемию. И теперь обе сестры, несмотря на различие в темпераментах, плели интриги. Местная администрация, докладывавшая в Вену о каждом движении обеих дам, нередко оказывалась в полном замешательстве. 27 апреля 1813 г. граф Коловрат сообщил из Праги, что в этот день Екатерина Павловна должна встретиться в Теплице со своим прибывающим инкогнито из Дрездена братом Александром. В тот же день император намеревался вернуться в Дрезден. Кто должен был контролировать их беседу? В эти месяцы Теплиц, некогда сонный курорт на Эльбе, превратился в место встреч многих союзных князей и монархов, в место, где процветали интриги и делалась большая политика. Здесь Екатерина чувствовала себя как рыба в воде.

Тайная встреча княгини с братом действительно состоялась. На следующий день, 28 апреля 1813 г. Коловрат вновь писал барону Хагеру в Вену: «Спешу предоставить Вашей Светлости в качестве приложения только что полученное мной с эстафетой сообщение от военного комиссара Хоха за вчерашний день, в котором утверждается, что Его Величество император Александр 27 числа сего месяца действительно прибыл в Теплиц под именем графа Романова». Коловрат был недоволен тем, что пышная встреча, устроенная Александру, раскрыла его инкогнито. Граф считал, что нужно оказывать почести монарху, не нарушая его инкогнито. Но в большей степени раздражение графа было вызвано тем обстоятельством, что он так ничего и не узнал о содержании разговора между княгиней и ее августейшим братом. По его сведениям, Екатерина Павловна еще некоторое время собиралась пробыть в Праге: «Она живет здесь просто как графиня Романова, запретив в отношении себя любые почести, зато изъявив желание осмотреть все окрестности и достопримечательности Праги. При этом она ведет себя так, что производит весьма благоприятное впечатление на публику, и каждый стремится посмотреть, как она выезжает… Она благосклонно принимает любые знаки внимания и производит впечатление очень умной женщины, совершающей в настоящее время поездку со вполне определенными политическими целями»{113}. Как бы ему хотелось знать, в чем состояли эти политические цели! Однако вскоре любопытство графа было удовлетворено.

Русско-австрийский альянс

К 6 мая 1813 г. Коловрат имел при себе всю необходимую информацию о том, с какой целью великая княгиня путешествует по Европе. Он получил ее в первую очередь из подробного доклада графа фон Угарте, сопровождавшего Екатерину Павловну в качестве постоянного наблюдателя. Обобщив поступившие сведения, Коловрат интерпретировал их следующим образом: «Политика является той частью ее жизненных интересов, которой, по-видимому, подчинены все остальные. Стремясь получить наиболее точное представление о военных приготовлениях и настроениях в австрийских имперских государствах, она не упускает ни малейшей возможности, чтобы укрепить и без того ильные прорусские настоения и привлечь на свою сторону прежде всего крупных военных и высокопоставленных чиновников. Она постоянно просит представить себя всем находящимся здесь генералам императорских и королевских войск и даже командующим полками, стремясь выведать у них как можно более точно все о господствующих в армии настроениях и об имеющемся там вооружении. Чаще всего она видится с присутствующими здесь господами князем Гессенским и супругой министра фон Штейна. В настоящее время, получив собственноручно написанное Его Величеством императором Александром письмо о победе, одержанной русскими и Пруссией третьего числа сего месяца под Лютценом[16], она все же сомневается в точности этого известия, так как до нее дошло множество противоречивых слухов об этом сражении, и потому она желает встретиться с императором Александром и максимально усилить свое влияние на него, чтобы даже неблагоприятные события не могли вывести его из равновесия и нарушить его планы и чтобы он со всей твердостью и несокрушимым упорством мог осуществлять свои намерения, идущие, по ее убеждению, на благо всей Европы. По некоторым замечаниям, проскальзывающим в ее речи, а также из гораздо более откровенных разговоров видно, что она не предполагает ни у императора России, ни у короля Пруссии наличия той твердости характера и того упорства, которых требуют современные обстоятельства и благодаря которым, по ее убеждению, могут быть развеяны мечты императора Наполеона о господстве в Европе. Именно в этом направлении она, по-видимому, стремится воздействовать на обоих монархов. Сегодня она заявила своему окружению, что отныне Австрия вместе с Россией будут делать общее дело, и это позволяет, даже несмотря на случайную неудачу русского оружия, питать самые радужные надежды. По ее утверждениям, она намеревается пробыть в Теплице еще восемь дней, после чего отправится отсюда в Карлсбад, чтобы пройти на водах курс лечения. Я уже распорядился обо всем необходимом для ее дальнейшего путешествия, а также относительно незаметного наблюдения за вышеупомянутой персоной и ее окружением и не мешкая буду предоставлять Вашей Светлости результаты этого наблюдения»{114}.

Если и требуется еще какое-либо доказательство, что путешествие русской княгини по Европе носило государственно-политический характер, то оно представлено здесь, в этих тщательно собранных чиновниками Меттерниха сведениях: Екатерина Павловна, как и прежде, считала своего брата слабым политиком и видела свою задачу в том, чтобы укрепить веру императора в его священную миссию спасителя Европы. Еще со времен Тильзита вместе со своей матерью княгиня страстно желала поскорее покончить с наполеоновским господством. Вторая цель ее пребывания за границей состояла в том, чтобы сделать Австрию надежной союзницей России в борьбе против корсиканского чудовища. Столь ответственное задание, возложенное на Екатерину, говорило о том, что русские довольно плохо представляли военную и политическую обстановку в Австрийской империи. И княгиня, как настоящий разведчик, добывала всю необходимую информацию. Разговоры, которые она вела в Праге, вполне могли бы быть квалифицированы как шпионаж и попытка оказать давление на нейтральную сторону в собственных интересах.

Вопреки сообщениям венских агентов-наблюдателей, сама Екатерина Павловна заявляла — и это остается для нас загадкой, — что за все время пребывания в Теплице ей так и не удалось встретиться со своим братом. 17 мая 1813 г. она написала из Праги: «Я не видела императора; моя поездка в Теплиц была безуспешной. Из-за последовавших вскоре важных событий штаб-квартира была перенесена, и я могла оставаться там только один день, так как враг находился от нас на расстоянии одного дня пути. Я и сестра приехали сюда, и жизнь здесь нам очень нравится…» Далее она добавляла: «Я написала брату, чтобы узнать, могу ли я еще надеяться увидеть его перед моим отъездом в Карлсбад, который, как я думаю, состоится примерно через две недели»{115}.

Кто в таком случае кому морочил голову и по какой причине? Коловрат не мог выдумать так много фактов. Может быть, письмо было написано Екатериной Павловной с целью ввести в заблуждение австрийскую цензуру? В свое время император Александр в послании, отправленном из Веймара в сентябре 1808 г., тоже сообщал о своем разговоре с Марией, хотя доподлинно известно, что та в то время находилась в Санкт-Петербурге. Эти вопросы остаются для нас открытыми, зато мы имеем весьма интересные сведения: в Теплице Екатерина Павловна собирала информацию о вооружении австрийской армии. Она действовала вместе со своей кроткой сестрой Марией. Затем обе дамы перебрались в Прагу. Их пребывание здесь продлилось с 10 мая и до конца месяца. Сестры жили на частной квартире и тщательно выведывали все о политической и военной обстановке в Праге, а затем передавали сведения в письмах к императору Александру. Письма доставлялись курьерами и потому не могли просматриваться австрийской полицией. Тем не менее днем и ночью за дамами следило множество любопытных глаз, от которых не укрывалась ни одна деталь.

Ярким примером, характеризующим сложную обстановку, в которой приходилось действовать Екатерине, может служить история с австрийским генералом, бароном фон Коллером. Говорили, что барон пользовался безграничным доверием великой княгини, принимавшей за откровение каждое сказанное им слово. В это трудно поверить, зная характер княгини, ее богатый опыт придворной жизни и ту миссию, которую она выполняла за границей. Австрийский эрцгерцог Иоганн, некогда ухаживавший за Екатериной Павловной и теперь, видимо, все еще интересовавшийся юной вдовой, охарактеризовал фон Коллера как шпиона и коварного интригана. Зато император Александр отзывался о генерале в самых восторженных тонах, поскольку сестра радостно докладывала ему, как много сведений получила она от фон Коллера. Сам Коловрат, бургграф Богемии, стремился с особой проникновенностью расспрашивать и выслушивать Екатерину, рассчитывая, что она по своей политической наивности выболтает много полезного. В конечном счете все следили друг за другом и клеветали друг на друга. Каждый старался обмануть и сбить с толку другого, и потому найти правду в их речах весьма сложно. Главным же для Российской империи стал конечный результат: ей удалось — пусть и с помощью всевозможных интриг — присоединить Австрию к числу своих союзников в борьбе с Наполеоном.

Очень важной в этом отношении оказалась встреча в Опочно. 12 июня 1813 г. Коловрат отправил из Праги в Хофбург интересное сообщение: «…Состоявшийся вчера приезд сюда герцога Ольденбургского, свекра ее императорского высочества вдовствующей госпожи герцогини Ольденбургской, побуждает обеих находящихся здесь великих княгинь завтра утром отправиться отсюда в Опочно, к галицийской границе, где вышеупомянутые встретятся с его величеством императором Российским. Поскольку мне известно, что свидание, которое должно состояться в Опочно, соответствует желанию его величества всемилостивейшего императора нашего, я тотчас же поставил в известность его светлость господина министра графа Меттерниха о завтрашней поездке великих княгинь и одновременно сделал об этом соответствующий доклад господину фельдмаршалу князю Шварценбергу, чтобы он мог осуществить необходимое руководство выставлением почетного караула в Опочно. Кроме того, я поручил сопровождение великих княгинь господину графу фон Угарте и уполномочил его взять на себя не только целенаправленное руководство всеми мероприятиями, связанными с поездкой в Опочно, но прежде всего позаботиться о том, чтобы был осуществлен строжайший контроль за всем, что будет происходить во время пребывания этих высокопоставленных лиц в Опочно, и чтобы мне была предоставлена об этом подробная реляция»{116}.

Первая встреча российского императора с сестрой в Теплице должна была обеспечить ему поддержку в тылу, столь необходимую для дальнейших военных действий. А теперь пришло время нового свидания с Екатериной, в Опочно, 17 и 18 июня 1813 г. Эта встреча сыграла решающую роль в складывании русско-австрийского альянса. Екатерина Павловна и ее сестра доказали, что прекрасно понимают стоящие перед ними политические задачи. Они стремились добиться своей цели любыми средствами, не ведая сомнений и угрызений совести. Австрийская империя в тот момент была нейтральной страной. И для нее очень важно было знать, как российские политики представляют себе будущее положение германских государств. Нужно было обсудить и основные статьи мирного договора с Францией. Россия же настойчиво пыталась превратить Австрию в своего партнера по борьбе с Наполеоном. Во время переговоров у русских все еще не было уверенности в том, что Австрия действительно готова к конкретным действиям в составе антинаполеоновской коалиции. 20 июня 1813 г. император поручил своей сестре любыми способами добиться расположения Меттерниха. Он написал дословно следующее: «Я сожалею, что не услышал от тебя ничего о Меттернихе и о том, что нам необходимо сделать, чтобы полностью привлечь его на нашу сторону; я располагаю всеми необходимыми средствами, так что тебе не нужно экономить»{117}. Он послал сестре 1700 дукатов и посоветовал действовать, используя уже опробованную ею тактику, поскольку она — самая надежная из всех возможных. Император умолчал, что за тактику он имел в виду, но об этом несложно догадаться, зная, что австрийский князь не мог остаться равнодушным к красоте молодой женщины и ее туго набитому кошельку. Слабость Меттерниха перед женскими чарами ни для кого не была секретом. Уже через несколько дней после его встречи с русской княгиней Австрия объявила Франции войну. Так что и Екатерина Павловна внесла свой скромный вклад в победу российской дипломатии.

Положение Меттерниха на встрече в Опочно было весьма непростым. Русские, к которым австрийский министр иностранных дел никогда не испытывал особых симпатий, оказывали на него сильнейшее давление. Жозеф фон Гуделист, австрийский государственный советник, в письме к Меттерниху вспоминал об этих днях: «Видимо, Ваша светлость находилась в Опочно в весьма затруднительном положении: один против многих, среди которых были к тому же две столь прекрасные, сколь и опасные дамы, такие как обе великие княгини, ничего не желавшие знать о мире (с Наполеоном. — Примеч. авт.)»{118}.

Выдержки из писем Александра I говорят нам о том, что поведение княгини в Опочно не было для нее чем-то необычным. В искусстве подкупа и обольщения она упражнялась часто и усердно. От нее не приходилось ждать порывов искренней, наивной болтовни. Зато притворяться и опутывать своей сетью легковерных мужчин Екатерина Павловна умела очень хорошо. В то время многие влиятельные люди искали встречи с княгиней, желая разузнать, каковы были дальнейшие планы российского императорского дома относительно продолжавшихся то здесь, то там в центре Германии военных действий.

Критически мыслящие люди, такие как барон фон Штейн, которого Екатерина Павловна встретила в Праге, или Гёте, с которым она познакомилась в июне в Теплице, воспринимали княгиню, несмотря на расточаемые ей комплименты, в первую очередь как политически ангажированную женщину. Фон Штейн, так же как и сама Екатерина, слишком хорошо знал, какой жестокости и бессердечия требует от людей политика, особенно во время войны. В августе 1813 г., когда оформлялась русско-австрийская коалиция, Меттерних уже вынашивал тайные планы будущего послевоенного устройства Европы. И хотя Российская империя продолжала нести на своих плечах основную тяжесть войны и князь охотно оставлял лавры победителя императору Александру, он вовсе не желал видеть Россию активной участницей политического преобразования Германии и сильнейшей континентальной державой обновленной Европы. Главная цель Екатерины Павловны, напротив, заключалась в следующем: ее героический брат должен был выполнить свою христианскую миссию — освободить Европу, а Российская империя должна распространить свое влияние до самого Рейна. Понятно, что столь различные интересы делали Меттерниха и Екатерину непримиримыми противниками, заставили скрестить шпаги, подозрительно следить друг за другом и использовать любую из предоставляемых возможностей, чтобы помешать противнику сделать очередной ход. Конечно же, отношения между австрийским министром и русской княгиней не были основной ареной конфликтов в борьбе за европейское будущее. Политическое влияние Екатерины Павловны даже на родине было не столь ^ильным, чтобы можно было серьезно принимать его в расчет. Но, разыгрывая свою шахматную партию, Меттерниху все же приходилось постоянно следить за предпринимаемыми княгиней «атаками слоном» и умело парировать их, тем более что юная дама после заключения союза с Австрией вдруг вспомнила о своей давней мечте.

Впрочем, ее следующий ход не был совсем уж неожиданным. В своих письмах к брату она вновь стала писать о мужчинах, которых по тем или иным причинам могла бы рассматривать в качестве потенциальных кандидатов для нового брака. А ведь после смерти Георга прошло чуть более полугода! Среди претендентов фигурировали герцог Кембриджский, эрцгерцог Карл Австрийский, прусский принц и наследный голландский принц, а также рекомендованные Александром наследный принц Нассау и герцог Кларенс. Видно было, что интересы княгини весьма разносторонни. Ведь война еще не закончилась, и трудно было предугадать, как сложится расстановка сил в Европе. Но явное предпочтение в своих брачных проектах Екатерина Павловна отдавала двум столицам: Вене и Лондону.

А пока она направилась в Карлсбад и 11 июля 1813 г. послала оттуда недовольное письмо генералу Деволану: «Мой свекр уже три или четыре дня здесь — и это единственное удовольствие, которое предоставил мне Карлсбад. Город маленький, располагается в долине, окруженной довольно высокими горами, покрытыми сосновым лесом. Есть люди, которые это местоположение находят прекрасным; но я не разделяю их мнения и не понимаю, как можно считать себя любителем купаний, этого конечно же самого утомительного и пустого занятия из всех, которые я могу себе вообразить. Здешние воды приносят мне больше вреда, чем пользы, но обстоятельства складываются так, что для меня вряд ли станет возможным пользоваться водами Эгера. В таком случае я подумываю отправиться в Венгрию, где вода очень целебная, а климат мягче. А здешний климат похож на наш: все время нужно топить и не осмеливаешься попросить открыть окно. Говорят, что это следствие какого-то далекого землетрясения»{119}. Интересно, кто это должен был топить печи в июле? Екатерина Павловна просто скучала и рвалась назад, туда, где принимались важнейшие политические решения.

Поскольку война шла в Центральной Германии, территория на Дунае, где располагалась Австрийская империя, была наиболее удобным местом для всевозможных политических акций. Княгиня, преисполненная гордости за свои дипломатические успехи, поспешила вместе с Марией из Опочно в Теплиц, Карлсбад, а затем вернулась назад в Прагу. Здесь встречались монархи и политики участвовавших в войне государств. Наполеон к этому времени уже ограничивался преимущественно оборонительными действиями. И каждый государь стремился принять надлежащие меры, чтобы в послевоенный период сохранить и преумножить свое добро. Прага летом 1813 г. была самым подходящим полем для пропагандистской и дипломатической деятельности Екатерины Павловны. Русские солдаты, не так давно защищавшие Москву, разбили теперь свои бивуаки на Эльбе. И Екатерине не нужно было сохранять и без того чисто номинальное инкогнито, скрываясь на частных квартирах. 12 августа Коловрат докладывал: «Только что я получил официальное уведомление о том, что их императорские высочества, госпожи великие княгини Екатерина Павловна, вдовствующая герцогиня Ольденбургская, и наследная принцесса Веймарская, первая — 13 числа сего месяца, вторая — 14 числа сего месяца, до полудня прибудут в Прагу и поселятся в императорском замке. Поскольку отныне обе госпожи великие княгини будут появляться здесь в вышеупомянутом качестве и безо всякого инкогнито, и им должны быть оказаны подобающие знаки внимания, я спешу поставить Вашу светлость в известность об этом для того, чтобы распорядиться по Вашему усмотрению относительно военных почестей»{120}.

Заключение русско-австрийского союза и благоприятный для Российской империи ход военных действий придали княгине еще больше уверенности в своих силах. До сих пор ей приходилось действовать скрытно и осторожно. Заполучив Австрию в состав антинаполеоновской коалиции, можно было поднять первое знамя победы. Зато Меттерних должен был сказать себе: осторожнее с этой женщиной! И Коловрат не забывал о своем долге. К сообщению о прибытии Екатерины Павловны в Прагу он добавил: «Впрочем, господин бургомистр будет осуществлять за ней тайное наблюдение и время от времени докладывать мне о результатах»{121}.

А пока австрийские и русские агенты вели свои наблюдения, дипломаты и политики занимались переговорами. 9 сентября 1813 г. в Теплице представители России, Пруссии и Австрии подписали договор об образовании очередной коалиции против Наполеона. Часть своей миссии Екатерина Павловна считала выполненной. Теперь она могла заняться поисками нового супруга. Пределом ее мечтаний по-прежнему оставался Хофбург — резиденция Габсбургов. В сентябре 1813 г. уже ничто не мешало Екатерине на месте, в Вене, самой оценить свои шансы и, если потребуется, взять устройство своего счастья в собственные руки.

Приехав в Вену, княгиня подружилась там с императрицей Марией Людовикой. Это был весьма необычный поворот событий. Ведь некогда сама Екатерина Павловна тщетно пыталась добиться заключения брачного союза с императором Францем или одним из австрийских эрцгерцогов. А теперь она искала дружбы с Марией Людовикой, чье место когда-то мечтала занять, и пыталась сделать ее посредницей в переговорах о браке с эрцгерцогом Карлом. Но кто посмел бы говорить о моральных аспектах этого дела, когда речь шла о большой европейской политике! Весь период после Аустерлица отношения между Россией и Австрией оставались весьма неустойчивыми. Теперь, в преддверии поражения Наполеона, русским более чем когда-либо был нужен прочный союз с Австрийской империей. И потому теперь у Екатерины Павловны были все шансы породниться с Габсбургами. Правда, как и в 1807–1808 гг., она недостаточно четко представляла себе реальные политические интересы сильных мира сего. Образ Александра I, освободителя Европы, над которым Екатерина усердно работала, не вписывался в общую картину нового порядка на континенте, которую рисовали себе ведущие европейские политики. А что же Меттерних? Летом княгине удалось привлечь его на свою сторону, так как в тот момент Австрия тоже была заинтересована в союзе с Россией. Но Екатерина Павловна не знала, что уже тогда Меттерних тайно конструировал новую политическую систему, в которой Российская империя никоим образом не должна была играть решающую роль. Могла ли в такой ситуации Мария Людовика стать тайной поверенной в брачных мечтаниях русской княгини — вопрос риторический.

И тем не менее Екатерина Павловна, Мария Павловна и Мария Людовика, объединенные ненавистью к корсиканскому узурпатору, прекрасно понимали друг друга. И только в том, что касалось брака Екатерины, им никак не удавалось найти себе поддержку. Александр I и Меттерних сдержанно отмалчивались, а император Франц написал своей жене, что несмотря на то, что многим нравятся уверенные и непринужденные манеры великой княгини, не следует забывать о том, что «чертами лица» и характером она все более напоминает своего ужасного отца. Мария Людовика с женской непосредственностью и горячностью пыталась защитить подругу. 10 октября 1813 г. она написала мужу: «Поскольку ты спрашиваешь меня, кому из обеих сестер я отдаю предпочтение, я должна буду высказаться в пользу Екатерины, и как ни любезна Мария, я убеждена, что со временем и тебе Екатерина показалась бы намного достойнее; никого другого в мире не судят так превратно, как ее, никому другому не чужды дух интриг и властолюбие так, как ей»{122}.

Хитрые женщины не сдавались и выставили новые орудия на свою огневую позицию. Меттерних с удивлением должен был констатировать, что без его ведома вдруг упорно стали распространяться слухи, будто эрцгерцог Карл и Екатерина кажутся созданными друг для друга и в будущем их можно рассматривать как вполне подходящую супружескую пару. Слухи сопровождались саркастическими намеками на поведение веселой вдовы. Пришлось Александру I снова уступить желаниям своей сестры и дать слуху законное подтверждение. Поскольку император по-прежнему считал роль верховного главнокомандующего армией исполнением священного долга правителя и сам, несмотря на сильнейшее противодействие, все годы упорно стремился сыграть эту роль, он предложил, чтобы Карл возглавил союзные войска в борьбе с Наполеоном. Тогда овеянный славой эрцгерцог смог бы стать достойным супругом Екатерины Павловны. Но политики, и прежде всего Меттерних, вновь развеяли прекрасные мечты.

Положение австрийского министра иностранных дел при дворе в Вене не было столь уж незыблемым. В семье Габсбургов росло сопротивление его политике. И ввиду все еще неясной военно-политической ситуации он опасался ставить в привилегированное положение одного из эрцгерцогов, тем более из-за мимолетных фантазий вдовствующей принцессы Гольштейн-Ольденбургской. Меттерних отклонил предложение Александра Павловича и нажил в его лице еще одного врага. Одновременно с этим он вызвал враждебность к себе и со стороны эрцгерцога Карла, страстно стремящегося не только к командованию армией, но и к женитьбе на Екатерине Павловне. Брачный проект был столь тесно связан с дальнейшим ходом войны, что даже вспыльчивая и нетерпеливая Екатерина поняла — нужно подождать. В Вене ей делать было уже нечего, и она решила вернуться в Прагу. С Меттернихом она рассталась совсем не по-дружески. Князь вздохнул с облегчением, когда 7 сентября 1813 г. фон Гуделист сообщил ему, что русские великие княгини в скором времени снова поедут в Прагу. «Да благословит Господь их путешествие»{123}, — радостно заметил он.

Но радость его была преждевременной. Через несколько дней фон Гуделист доложил, что русский посол граф Штакельберг дал в честь великих княгинь званый обед, на котором не было эрцгерцога Карла, зато присутствовали эрцгерцог Иоганн и кронпринц Вильгельм Вюртембергский. Меттерних тотчас же вспомнил, что пять лет назад Иоганн стоял в верхних строчках списка кандидатов на брак с Екатериной Павловной, да и вюртембержец тоже принадлежал к возможным претендентам. Следовало быть начеку, тем более что военная ситуация менялась со стремительной быстротой. Екатерина покинула Вену, так и не приняв окончательного решения: может быть, Карл, а может, Иоганн или даже Вильгельм? Кто мог тогда заглянуть в сердце женщины, обуреваемой просто болезненной жаждой власти!

«Священный герой» Европы

и миссионерская деятельность Екатерины Павловны

Война быстро настигала Екатерину Павловну. На пути в Прагу, в Ленце, она получила известие о «Битве народов» под Лейпцигом. Союзные войска одержали победу над Наполеоном. Рейнский союз распался, а разбитая французская армия отступила, преследуемая кавалерийскими корпусами союзных держав. Богемия перестала быть основной базой командования императора Александра I. Военно-политические перспективы делали дальнейшее пребывание здесь великой княгини излишним. Она тотчас же изменила свои планы и через Прагу и Эгер отправилась в Веймар.

Во время своей остановки в Праге Екатерина Павловна написала подробное письмо Деволану. В обычной для их общения дружеской манере она сообщала генералу о своих наблюдениях по поводу строительства и содержания мостов и каналов в Австрийской империи, перемежая сведения интересными деталями, касающимися ее лично.

После беседы о гидротехнических сооружениях, состоявшейся в Вене с эрцгерцогом Иоганном, она пришла к выводу, что русским тоже есть чем гордиться в этой области: «Я прошу Вас распорядиться, чтобы специалисты сделали мне чертежи всей системы Мариинского канала со всеми поперечными сечениями и т. д. В эти дни я увижусь с моим братом и попрошу разрешения передать эти чертежи эрцгерцогу Иоганну, человеку с инженерным складом ума, вполне способному их оценить». Екатерина, вероятно, намеревалась последовать примеру Петра Великого, активно использовавшего иностранных специалистов для развития российской экономики.

После вводных слов она перешла к основной теме: «Русские здесь в моде, дорогой генерал, как и все, кому улыбается счастье. Император своей обходительностью покоряет сердца. Подробности Лейпцигской битвы Вам известны, поэтому я о них не говорю. Больше всего меня поражает своим величием тот факт, что теперь русские войска размещены от Петропавловска до берегов Рейна и что есть люди, которые от Камчатки дошли до стен Франкфурта». И потому княгиня ставила перед собой важную задачу: «Но речь идет теперь не о том, чтобы упиваться успехами, а о том, чтобы пожинать плоды. После того как Россия пролила реки крови, она должна утвердить свою власть и свое господство на будущие времена. Никто, и вы это давно прекрасно знаете, не восхваляет наш народ усерднее, чем я. Чем больше разных народов я вижу, тем яснее убеждаюсь, что наш — первый среди всех». Далее она признавалась другу: «По распоряжению брата, мы, сестра и я, отправимся послезавтра ко двору, а оттуда, как я думаю, поедем в Веймар. Мне трудно сообщить Вам что-то определенное о моих дальнейших планах: они зависят от случайностей войны и политики. Мое здоровье немного получше, однако с приступами все то же самое»{124}.

В эти недели Екатерина Павловна буквально следовала за армией, в первую очередь затем, чтобы поддерживать у своего брата уверенность в своих силах и ограждать его от постороннего влияния. «Александр — ангел-спаситель Европы» — такова была идея, которую давно вынашивали Екатерина и Мария Федоровна. И никто не должен был разрушить создаваемый ими идеальный образ и помешать российскому императорскому дому занять господствующее место в Европе. Союзные войска после битвы под Лейпцигом двигались в сторону Западной и Южной Германии. В этом направлении ехала и Екатерина Павловна.

В конце 1813 г. из Веймара она отправилась к королевскому двору в Штутгарт и прибыла туда 16 декабря. Город показался княгине вполне подходящим местом для дальнейшей деятельности, ведь именно через него союзные войска должны были двигаться на Париж. Кроме того, из Вюртемберга была родом мать Екатерины, а кронпринц Вильгельм Вюртембергский числился одним из потенциальных кандидатов на брак. В Штутгарте можно было чувствовать себя вполне комфортно. Король Фридрих I Вюртембергский принадлежал к монархам, имеющим собственные взгляды на будущее Европы. Надежный союзник в его лице был очень нужен Российской империи. И хотя в брачных проектах Екатерины Павловны предпочтение по-прежнему отдавалось австрийскому эрцгерцогу Карлу, сама Австрия под влиянием Меттерниха стремилась ослабить слишком явное давление на свою политику со стороны России. А потому княгине нужно было внимательно присматриваться и к другим кандидатурам.

Тетка Екатерины Павловны, королева Матильда, сообщила, что ее брат, регент Великобритании Георг видит возможность для русской княгини стать английской принцессой. В Российской империи прекрасно знали, насколько важно было участие Великобритании в совместной борьбе с Наполеоном. Барон фон Штейн неоднократно указывал Александру I на необходимость укрепления союза с англичанами. Но Екатерина Павловна высоко оценивала геополитические перспективы России как континентальной державы и в ненадежном партнере на островах видела лишь опасного конкурента, стремящегося вместе с Австрией воспрепятствовать российской гегемонии в Европе. Кроме того, Сперанский, рассматривавший английский конституционализм в качестве примера для подражания, возбудил в Екатерине весьма неприязненные чувства ко всему английскому. И вообще, политический прагматизм и способность к компромиссам, типичные для англичан, не были сильными сторонами характера самой великой княгини.

В Штутгарте Екатерина Павловна во второй раз встретилась с кронпринцем Вильгельмом — одним из бывших претендентов на ее руку, принужденным в свое время Наполеоном и королем Фридрихом к женитьбе на баварской принцессе Шарлотте. Вильгельм, который провел детство в России, проявил себя блестящим полководцем в боях вначале на стороне Наполеона, а затем, после перехода Вюртемберга из Рейнского союза на сторону антинаполеоновской коалиции, против него, считался в политических и военных кругах очень способным и честолюбивым человеком. Он имел репутацию необыкновенно властного и энергичного политика. Некоторые люди, такие как, например, барон фон Штейн, полагали, что будущий король Вюртемберга способен занять и более высокое место в обновленной Германской империи. Екатерина Павловна тотчас же инстинктивно почувствовала новую, благоприятную для себя возможность. Она сразу же заключила с Вильгельмом нечто вроде секретной «конвенции». Но вначале кронпринц должен был развестись с Шарлоттой. Существовали и другие препятствия для быстрого осуществления стихийно возникшего плана. Армия Наполеона все еще представляла собой грозную силу, а Вюртемберг, определяя для себя место в новой Германии, должен был учитывать интересы соседних государств, в том числе и Баварии.

Склонная к импульсивным действиям, Екатерина тотчас же призналась в своих симпатиях к Вильгельму брату Александру. Тот посоветовал вплоть до лета 1814 г. сохранять все в строжайшей тайне. А пока сестра могла всеми имеющимися в ее распоряжении средствами форсировать осуществление своего нового проекта, сохраняя видимость того, что эрцгерцог Карл Австрийский по-прежнему участвует в общей борьбе за ее руку и сердце.

Для начала княгиня с большим искусством начала завоевывать расположение отца Вильгельма. Король Вюртемберга Фридрих I, чьи экзальтированное поведение и деспотичный стиль правления вызывали справедливую критику, был весьма заинтересован в стабильных политических (и в особенности финансовых) отношениях с Российской империей. Мария Федоровна многое уже сделала для укрепления этих отношений, но нужно было подумать и о будущем. Екатерина Павловна и король подолгу беседовали друг с другом и вели оживленную переписку. Фридрих I откровенно признался ей, что маленький Вюртемберг, разоренный военными расходами, видит в России свою главную опору и надеется, что она защитит его от территориальных притязаний со стороны Баварии и Австрии. Екатерина уже основательно осмотрелась в новой для себя обстановке и даже «сделала реверанс» в сторону экономических и культурных достижений Вюртемберга. Этого требовал официальный визит в иностранное государство особы, принадлежащей к императорской семье. Она посетила публичную королевскую библиотеку и учтиво побеседовала со скульптором Иоганном Генрихом Даннекером в его мастерской.

Не было ничего удивительного в том, что король Фридрих I и Екатерина Павловна в своих письмах рассыпались в похвалах друг другу. Каждый хотел получить у другого что-либо для себя. Король восхищался политическим чутьем и интеллигентностью Екатерины, а та хвалила союзников России за военные успехи и особенно отмечала военное дарование кронпринца Вильгельма. Внутренняя политика Вюртемберга, острые дебаты по поводу конституции и плачевное состояние экономики не занимали княгиню. Ее интересовали исключительно военные действия и то, насколько Александр I готов выполнить свое высшее политическое и религиозное предназначение. Со времен свержения Сперанского Екатерина Павловна считала незыблемым свое влияние на нравственность и духовный мир брата, несмотря на некоторые разногласия между ними и независимо от того, какие из ее идей император пытался осуществить. Но теперь это влияние вдруг оказалось под угрозой, и новая опасность явилась на этот раз в образе женщины!

В конце 1813 г. Александр действовал на юго-западе Германии. Княгиня опасалась, что распространенный в Вюртемберге пиетизм усилит его мистические настроения. Император мог подпасть под чуждое влияние, и опасность носила вполне конкретное имя. С лета 1813 г. Александр I много слышал от своего секретаря Александра Штурдца и его сестры Роксаны, супруги графа Эделинга, российского посланника при саксонском дворе, об учении о спасении, которое пропагандировала проповедница Варвара Юлиана Крюденер.

Баронесса Варвара Юлиана Крюденер, урожденная Фитингоф, проживая в Лифляндии, в Риге, познакомилась там с учением моравских братьев. Попав под влияние их идей, она отправилась в Баден. В Карлсруэ баронесса установила контакты с мистиками Юнг-Штиллингом и Оберлином. Со своим мужем она уже многие годы была в разрыве и жила в особом, созданном ею искусственном мире, навеянном тривиальными бульварными романами. Крюденер превратилась в одну из самых восторженных и экзальтированных сторонниц пиетического движения. Основываясь на своих невротических видениях религиозно-эротического характера, она проповедовала скорейшее пришествие Господа, которое произойдет на Кавказе, на горе Арарат. Крюденер призывала пиетистов из Бадена и Вюртемберга бросить все дела и поспешить на Кавказ, чтобы дождаться там явления Христа и стать тем самым основателями Царства Божия на земле. Эти проповеди наделали шуму и вызвали много проблем в Бадене и Вюртемберге, но главная их опасность заключалась не в этом.

Чем очевиднее становилось поражение Наполеона, тем отчетливее овдовевшая в 1802 г. баронесса видела в образе своего «священного героя» черты русского императора Александра. Многие месяцы госпожа Крюденер пыталась лично с ним встретиться. И Екатерина Павловна очень испугалась появления духовной соперницы, стремящейся оспорить ее единоличное влияние на брата.

18 декабря, выполняя пожелание Александра, княгиня уехала в Швейцарию, в Шафгаузен. Император отправил туда сестру из соображений безопасности. Оттуда она написала Деволану: «Колмар взят, единичных успехов множество, и они складываются в большое и прекрасное целое, этим мы обязаны исключительно талантам и стойкости императора. Каждый с радостью слышит благословения, которыми его осыпают и которые он заслужил во всех отношениях. Что касается меня, то я теперь по распоряжению императора в Швейцарии и совершенно не представляю, как долго я здесь пробуду и куда отправлюсь дальше, поскольку Даву преградил дорогу на север; больше всего я хотела бы поехать в Ольденбург»{125}.

Екатерина прибыла в Шафгаузен 21 декабря и прожила там до 12 января 1814 г. Из всех встреч особенно знаменательным для нее стало знакомство с Георгом Мюллером, профессором и теологом, другом Иоганна Готфрида Гердера, очень умным и набожным человеком. Когда-то Мюллер пешком, как апостол, совершил путешествие к Гердеру в Веймар. Профессор подробно рассказывал княгине о внутриполитической ситуации в Швейцарии, Екатерина Павловна делилась своими соображениями о русской культуре и говорила о том, как много значат для нее сочинения Шиллера. Но главной темой их бесед стали теологические вопросы, поскольку они находились в прямой связи с христианско-мистическими представлениями Александра I о будущем преобразовании Европы. Именно теперь, когда российский император одерживал одну победу за другой, ища в Библии указаний для своих дальнейших действий, такой человек, как Мюллер, оказался для Екатерины чрезвычайно полезным. Требовалось только внушить ему определенные мысли и поставить перед ним соответствующие задачи. Ученый познакомил русскую княгиню с политической обстановкой в Юго-Западной Германии, Швейцарии и Франции. Его взгляды и планы прекрасно вписывались в собственную концепцию Екатерины относительно величия России, олицетворением которого должен стать император Александр. С помощью Мюллера княгиня могла попытаться уничтожить в зародыше то влияние, которое стала оказывать на Александра госпожа Крюденер.

Во время первой встречи с русской княгиней Мюллер держался очень напряженно, ведь военно-политическая ситуация в Швейцарии была еще весьма неопределенной. За угощением княгиня попросила своего гостя рассказать о Швейцарии, задавала вопросы, осторожно пытаясь прояснить для себя его убеждения. Но и 24 декабря, во время званого обеда, дистанция между ними сохранялась. В своем дневнике Мюллер лишь вскользь заметил, что речь шла о религии, и добавил со вздохом облегчения: «О, я намного счастливее с моими домочадцами за столом с овощами и овсяным киселем»{126}.

И только 2 января лед недоверия был сломан. Екатерина Павловна наконец-то приблизилась к своей цели. Они заговорили о русской культуре, о религии и политике. Княгиня похвалила исторические и теологические труды Мюллера и польстила автору, заметив, что его сочинения написаны от всего сердца. Она упомянула далее, что после тяжелых войн будет очень трудно вернуться к существовавшему ранее статус-кво, и вновь перевела разговор на обсуждение личности Александра и его религиозных воззрений. Император сделал на родине очень многое для нравственного и духовного просвещения народа, но православное духовенство с его приверженностью к обрядам стало противиться реформированию народного образования. И вообще, император чрезвычайно страдает из-за страшных разрушений, вызванных войной. Слова признательности, сказанные ученым в адрес Александра и России, очень обрадовали Екатерину, а позволив профессору познакомиться с миром большой политики и своим собственным духовным миром, она окончательно расположила его к себе.

Разумеется, весьма поверхностные замечания Екатерины Павловны при их ближайшем критическом рассмотрении производят впечатление непозволительной для военного времени болтовни и чистого хвастовства. Однако, раскрывая случайному собеседнику свои строжайшие секреты, княгиня преследовала вполне определенную цель, а Мюллер был восхищен ею и радовался как ребенок, что ему доверили такие тайны. Взяв слово о молчании, Екатерина Павловна поведала профессору, что Наполеон очень хотел бы жениться на ней, что Александр I был не против, но сама она, при поддержке матери, дала французскому императору категорический отказ, что в Праге она договорилась с императором Францем I о вступлении Австрии в войну на стороне России в том случае, если сама княгиня сможет когда-нибудь подняться на трон под именем Екатерины III. «В доброте и величии она вряд ли уступила бы Второй»{127}, — отметил профессор. Правда и вымысел! Простодушному господину Мюллеру кровь ударила в голову: он оказался в самом эпицентре большой европейской политики и болтал почти что с императрицей!

Бах, лейб-медик Екатерины Павловны, всегда присутствовавший во время этих бесед, внимательно следил за воздействием на Мюллера сказанных слов и констатировал абсолютный успех. Сентиментальный профессор теперь был полностью предан Екатерине и убежден, что именно она является той выдающейся личностью, которая может предъявлять какие-либо требования российскому самодержцу. «Великая княгиня прекрасно разбирается в политике. Она смеется, когда говорят, что русские на этот раз стали освободителями Европы. «Рядовые действительно делают свое дело хорошо, но руководители…» — Ее муж, ольденбуржец, был чудесным человеком; они жили с ним, как овечки. На прошлой неделе она тихо отметила день его смерти. (Он умер год тому назад, на Рождество. Он слишком часто посещал госпитали.) После его смерти она не ложится в кровать, а спит (и здесь тоже) только на маленькой узкой софе; работает, читает, пишет до 10 часов вечера и встает в 5 часов утра…»{128}. Да, в Швейцарии, рядом с профессором находилась действительно выдающаяся личность, способная управлять государством, ведь после многих лет наполеоновской диктатуры она открыла свое сердце швейцарским демократам! Итак, Екатерина Павловна хорошо подготовила почву и теперь могла приступить к выполнению своей основной задачи.

5 января 1814 г. Мюллер познакомил свою «приятельницу» с педагогическими воззрениями Песталоцци, а затем перешел от педагогики к проблемам религиозного воспитания. Доверительно улыбнувшись ему, княгиня сказала, что в одной масонской книге прочла следующее замечательное высказывание: «Иисус послан нам Господом, чтобы служить образцом добродетели…» Мюллер с готовностью согласился: …Иисус, без сомнения, есть существо из высшего мира, посланное Господом… — и потом, продолжая свою мысль, он произнес очень важные для княгини слова: — Но кто есть Сын Божий, не знает никто, кроме Отца!» К этой фразе и подводила его Екатерина. С обезоруживающей откровенностью она тотчас спросила, как он пришел к этой мысли. Мюллер ответил так же искренне, что эту идею он взял у своих сестры и брата, известного историка. Екатерина была довольна ответом и закончила разговор словами: …Я ищу людей с умом и сердцем, и одного из таких я нашла в Вас…»{129}. И без дальнейших слов было ясно, к чему клонила русская княгиня: Сыном, посланным Господом, вполне мог быть освободитель Европы Александр I. Чтобы логично обосновать это, требовалось ортодоксальное христианское учение, а не сомнительные идеи невежественной лифляндской проповедницы. Мерой всех вещей должна была оставаться Библия, и профессор теологии из Шафгаузена должен был помочь Екатерине Павловне укрепить в императоре веру в его высокое предназначение. История повторялась, хоть и при новых обстоятельствах. Мюллер стал для Екатерины вторым Карамзиным. Теперь профессор работал над новой книгой «О христианской вере» и давал княгине просматривать уже готовые отрывки, как некогда в Твери это делал Карамзин, принося своей покровительнице манускрипты по русской истории.

На сцене не хватало только императора. И он, как по волшебству, явился, приехав в Шафгаузен 1 января 1814 г. Во время совместных прогулок и экскурсий сестра принялась раскрывать перед ним важнейшие религиозные аспекты его освободительной миссии в Европе. Ведь речь шла о российской гегемонии на континенте. И если Александр жаждет придать этой идее мистическое обоснование — пожалуйста: в самой Швейцарии, откуда родом был самый его влиятельный и либеральный воспитатель Лагарп, есть восторженные почитатели христианской миссии Александра. Екатерине казалось, что успех совсем близок. Уже на следующий день лейб-медик Бах пришел к Мюллеру и сообщил, что в ближайшие дни тот будет удостоен чести побеседовать с российским императором. И эта встреча действительно состоялась вечером 9 января.

Вначале Мюллер назидательно, хоть и подобострастно, поучал, что все революции являются следствием ослабления христианской веры. И лишь те монархи, которые сами излучают христианскую добродетель и твердо следуют обычаям, могут завоевать любовь своих подданных и направить их энергию на богоугодные дела. С этим Александр, конечно же, был согласен. Екатерина Павловна решила форсировать ход беседы и, перебив профессора, объявила, что тому удалось наконец разработать превосходное определение веры. Александр спросил скептически, а не взял ли Мюллер это определение из литературы. Но Екатерина твердо вела разговор по задуманному ею сценарию: «Нет, он вышел на него во время беседы». Как будто бы это произошло совершенно случайно! Теперь Мюллер мог, наконец, спокойно продолжить свою мысль: …Если отдаешь себе отчет в том, что совершаешь благие дела, наилучшие для всех людей, и веришь, что выполняешь волю Бога, то это наполняет тебя подлинным мужеством и уверенностью, что мы — на стороне Господа, и все дела удаются. Если все мы, каждый согласно своему положению в обществе и профессии, будем с радостью видеть в себе орудие Высшей силы, мудрости и любви, то это сохранит в нас ясность души и глубокую веру, и Бог не оставит нас своею милостью». Направляемый Екатериной, швейцарец затронул чувствительные струны в душе Александра. Казалось, что император нашел в этих словах подтверждение собственным мыслям. И он заговорил с большим воодушевлением:

«Наполеона все считают величайшим гением войны и политики; он выступил против нас с более чем 400 тысячами, собрав половину Европы, — и кто впервые переломил эту силу? Кутузов, очень посредственный и уродливый генерал, у которого только один глаз и огромный живот и который больше знает толк в элегантном обхождении с дамами. Да еще нам помогли несколько необычайно холодных ночей. Когда война возобновилась, нас под Лютценом чуть было не разбили, и мы должны были, хоть и в полном порядке, отступить, поскольку были слишком слабы. Наступило затишье. И тут из Северной Америки явился Моро! Вот наконец, подумали мы, у нас появился военный гений, и с ним мы сможем вернуть удачу на нашу сторону, человек, подобный Тюренну и Евгению! И что же случилось? В первом же сражении бац — и он лежит мертвый!! А если бы он прожил подольше и мы бы победили, что бы тогда сказали? Это сделал Моро! Нет, Провидение пожелало отдать эту честь не ему, чтобы мы не подумали, будто это сделали люди! Оно само хотело сделать это. Тут нам на помощь пришли австрийцы, и все пошло по-прежнему».

«Но под Лейпцигом, — дерзко перебила его Екатерина, — Вы же мужественно сделали все, что в Ваших силах!» «Что Вы, что Вы, — император с непритворной скромностью отклонил ее похвалу. И потом процедил сквозь зубы: — Вы рассуждаете как баба!» Это было ново — в присутствии посторонних так грубо возражать сестре. Но та невозмутимо выслушала все, не проронив ни единого слова{130}. Возможно, этот тон был ей уже хорошо знаком, да и сама она летом 1812 г. не выбирала выражений, критикуя Александра.

Мюллер воспользовался легким замешательством и перевел разговор на Швейцарию. Александр I, на этот раз уже не перебиваемый своей сестрой, обещал профессору содействовать восстановлению в Швейцарии порядка и спокойствия: необходимо ввести конституцию и не пытаться восстанавливать прежнее положение вещей, все остальное образуется.

К божественному предназначению монарха и к сочинениям Мюллера разговор больше не возвращался. И если Екатерина Павловна рассчитывала, что император живо увлечется религиозными идеями ученого, то ей пришлось пережить разочарование. Он остался к ним так же холоден, как некогда к историческим сочинениям Карамзина. Может быть, Екатерина слишком откровенно обнаружила свои миссионерские амбиции, а император не желал, чтобы его опекали. Во всяком случае, княгиня поняла, что должна запастись терпением и продолжить свою агитационную работу. Поэтому свое прощание с Мюллером 11 января 1814 г. она обставила как можно более миролюбиво. После отъезда императора Екатерина Павловна пригласила теолога к себе к половине восьмого вечера. Она встретила его особенно любезно и тотчас же взяла инициативу в свои руки: «Вы думали, что я уеду, не увидев Вас?» — спросила она меня с легкой укоризной. Она попросила захватить с собой мой манускрипт «О природе Иисуса». С большим вниманием прочитала примерно лист текста и сказала, что я должен сделать для нее копию или отдать перепечатать, а затем прислать ей».

Продемонстрировав тем самым свой личный интерес к ученому, княгиня перешла к главному. «Император, с которым Вы вчера беседовали, желает, чтобы я написала ряд лекций о христианских наставлениях и долге; основой при этом неизменно должен служить текст Библии. Если у Вас нашлись бы подходящие для этого материалы, то император распорядился бы перевести их на русский язык и читать вслух после завершения каждой службы. Он уже просил кое-кого из нашего духовенства подготовить нечто подобное, но ничего не получилось». Мюллер был весьма горд, услышав о столь ответственном задании. Он лишь переспросил, действительно ли российский император пожелал, чтобы Иоганн Георг Мюллер из Шафгаузена сформулировал для него христианские идеалы, которым должен следовать освободитель Европы.

Дальнейшие события покажут, что Екатерина Павловна скорее всего сама придумала это поручение, а Мюллера использовала для укрепления своего влияния на Александра I. Теолог должен был переслать свою рукопись не императору и не представителям Русской православной церкви, а лично Екатерине Павловне: «Манускрипт я должен послать ей, великой княгине. Поскольку она рассуждала в основном о христианском долге, я сказал ей, что не могу отделять конкретные наставления от философии, и объяснил почему; она была с этим совершенно согласна». Спорить по вопросам, касающимся содержания, Екатерина больше не хотела, и глубокие мысли Мюллера на этот счет ей были уже неинтересны: «Потом я сказал ей, что поскольку вовсе не знаю русский народ, эта работа будет для меня очень трудной; но она продолжала настаивать, и я обещал прислать хотя бы пробные варианты». Чтобы подогреть интерес ученого, она с гордостью заметила: «Император любит Библию и очень хорошо знает ее, он спорил о Евангелии даже с евреями». Княгиня только очень не хотела, чтобы Мюллер напомнил брату их бывшего учителя, либерала Лагарпа. Она просто гнала эти мысли прочь. Если много лет назад Александр I и мог бы считаться «просвещенным умом», то теперь императора гораздо больше волновала религия, «и он очень желал бы распространить среди своего народа правильное ее понимание». Сама Екатерина плохо помнила Лагарпа, так как в то время была совсем еще маленькой девочкой.

Кажется, княгине все же удалось убедить Мюллера взяться за новый труд. Он был в таком восторге от набожной женщины, что в своих дневниковых записях, отвлекшись от содержания бесед, набросал беглые заметки о ее аскетическом образе жизни: «Она была одета всегда очень просто, в черный шелк; ее роскошные темно-каштановые вьющиеся волосы украшали прелестное бело-розовое лицо и округлый лоб, на котором не было заметно никаких следов болезни. Поскольку она страдает в основном от нервов, то ее необычайно строгий образ жизни (обычно всего лишь 2–3 часа ночного отдыха на узкой софе), беспрестанное чтение и письмо с 5 часов утра до 1–2 часа ночи и ее неповиновение настойчивым предписаниям врача должны быть поставлены ей в вину. На этот раз с самого утра она была одета в черный бархат, прекрасные кольца на пальцах, а на голове белая заколка, которая ей очень к лицу». Этот экскурс еще раз доказывает, что Екатерина Павловна все еще была больна, но, несмотря на это, весьма легкомысленно относилась к своему здоровью. Близился час расставания. Княгиня пообещала Мюллеру, что судьба задуманного ими теологического сочинения окончательно определится в предстоящей переписке. А пока свою задачу Екатерина вряд ли могла считать выполненной. Ей приходилось терпеливо ждать, время само должно было расставить все по местам.

Мюллер был озабочен не только теологическими вопросами. Ему пришлось стать — а к этому он совершенно не был готов — тайным поверенным Екатерины и в ее планах относительно нового супружества. Конечно же, он видел в княгине выдающуюся личность, наделенную всевозможными добродетелями. И она не только опрометчиво созналась ему, что охотно стала бы Екатериной III, но и открыла самые тайные глубины своего сердца: «К эрцгерцогу Карлу она очень расположена, несколько раз говорила со мной о нем с особенным оживлением и теплотой, среди прочего и о его книге «Основы стратегии». Она не разбирается в военных вопросах, но прекрасное сердца автора сделало его в высшей степени любезным княгине». Мюллер имел на этот счет и свое мнение, составленное, конечно же, только на основе доверительных бесед с Екатериной: «Я хотел бы, чтобы она досталась храброму Фридриху Вильгельму»{131}. Он имел в виду вюртембергского кронпринца Вильгельма. И зачем княгиня рассказывала все это бедному Мюллеру!

Новые матримониальные планы:

может быть, все-таки кронпринц Вюртембергский?

В эти недели кронпринц Вильгельм Вюртембергский предпринимал все усилия, чтобы поскорее развестись с баварской принцессой Шарлоттой. И это тотчас же насторожило Меттерниха. Вспыхнувший вдруг интерес Екатерины Павловны к Вюртембергу не остался для него тайной. Эта русская княгиня принадлежала к той «армии женщин», которые всегда доставляли австрийскому министру немало хлопот. Что же она затевала на этот раз?

Тем временем Шарлотта Августа в начале января 1814 г. уехала в Баварию к своим родителям. Король Баварии Максимилиан I Иосиф написал своему министру Монтгеласу: «Выясните, как можно уладить дела с Папой. Моя дочь, конечно же, станет намного счастливее, но тем не менее эта ситуация остается весьма неприятной. Кронпринц — скверный человек…»{132}. Интересно, что инициатором переговоров, проходивших все последующие месяцы в Ватикане, выступил именно баварский, а не вюртембергский король. Главным аргументом в пользу расторжения брака стало то обстоятельство, что он был заключен по политическому принуждению. Первые шаги, приближавшие Вильгельма к желанному событию — женитьбе на Екатерине, были сделаны, но до конечной цели было еще далеко.

Король Фридрих I был тоже за развод. Он одобрял заигрывания своего сына с русской княгиней по трем причинам: Екатерина Павловна была дочерью его сестры, Марии Федоровны, обе женщины осмелились оказать сопротивление самому Наполеону, в то время как сам Фридрих был вынужден выдать свою дочь, тоже Екатерину, замуж за брата Наполеона Жерома. И, наконец, теперь фортуна уже отвернулась от корсиканца, и женитьба на русской, да еще оказавшей сопротивление французскому императору, была политически очень выгодной. Мария Федоровна тоже была готова отказаться от своих прежних, нацеленных на Габсбургов, брачных проектов в пользу Вюртемберга. Сам же король Вюртембергский посредством женитьбы сына на русской великой княгине мог значительно поднять свой авторитет и добиться существенных преимуществ в предстоящей борьбе за место под солнцем в послевоенной Европе.

Но для начала нужно было разбить Наполеона. Все это время Вильгельм и Екатерина вели оживленную переписку, поддерживая вспыхнувший друг к другу интерес. 30 января 1814 г. княгиня написала Фридриху I о кронпринце, отличившемся в военной кампании 1813–1814 гг. своими дерзкими операциями и полководческой мудростью: «Слава, которой покрыл себя кронпринц, восхищает меня, дружеские чувства, которые он питает ко мне, вызвали во мне ответную симпатию. Верите ли, Ваше Величество, все, что может заинтересовать Вас, представляет живейший интерес и для меня»{133}. В этих строчках княгиня признавалась королю в личной симпатии к его сыну, но не давала пока никаких обязательств и обещаний относительно брака. Такие дружеские, но ни к чему не обязывающие отношения Екатерина и Вильгельм поддерживали и все последующие месяцы. Они ждали окончания войны. Княгиня прилежно писала письма в Вюртемберг, но не хотела привязывать себя к какому-либо определенному месту. Продолжавшаяся война, необходимость присматривать за Александром, российские внешнеполитические интересы и возможность найти для себя еще более выгодный вариант супружества — все это побуждало княгиню колесить по всей Германии. Казалось, что она совершенно забыла, что приехала в Европу лечиться на водах.

14 января из Шафгаузена Екатерина Павловна поехала в Штутгарт. И уже через два дня направилась через Франкфурт-на-Майне, Кассель, Геттинген, Ганновер и Бремен в Ольденбург, задержавшись там до 13 марта. В Ольденбурге она встретилась со своим бывшим свекром, который после ряда побед над Наполеоном смог вернуться на родину. Все это время Екатерина не уставала напоминать брату о священной миссии русских в Европе: «На то воля Господа, не наша, поскольку мы — лишь слепое орудие в его руках»{134}. В своих поездках она чувствовала себя представительницей могущественной Российской империи, вместе с союзниками гнавшей перед собой «непобедимую» армию корсиканца. Следуя традициям Петра Великого, в каждом городе после пышного приема Екатерина Павловна важно расспрашивала жителей о насущных проблемах, вела беседы о социальной политике, науке и искусстве.

В Геттингене, например, она посетила университет и первую в Германии общественную сберегательную кассу, основанную в 1801 г. сенатором Юстусом Кристофом Грюневальдом. Мюллер в Шафгаузене уже говорил ей о том, как нужны простым людям такие учреждения. Впервые же она услышала о сберегательных кассах от своего мужа, принца Георга, на родине которого они были учреждены еще в XVIII в. по образцу английских и швейцарских. В Геттингенском университете Екатерина познакомилась с учеными Блюменбахом и Эйхгорном. Она нашла, что их взгляды являются отражением господствовавшего в данный момент в Германии общественного мнения. Геттингенские профессора мечтали о том, что их родина станет единым Германским государством, построенным по образцу английской конституционной монархии. Об этом часто говорил ей и ее хороший знакомый, барон фон Штейн. Почерпнув для себя много нового и интересного, Екатерина Павловна пока не стала делать никаких выводов относительно собственного будущего. Не определила она и своей позиции по отношению к конституционным дебатам в Вюртемберге. Но в разговорах с умными людьми княгиня всегда стремилась запомнить каждую деталь. Кто знал, где могли потом пригодиться ей эти сведения.

У ворот Бремена Екатерина Павловна принимала парад русских войск. Она делала это с такой важностью, как будто сама была императрицей. А 1 февраля 1814 г. княгиня прибыла в Ольденбург. Ее визит сюда имел конечно же политический смысл: Ольденбург сбросил ярмо французского господства, Екатерина олицетворяла собой российское присутствие в Северной Германии и представляла династию Романовых. Кроме того, нужно было решить и некоторые личные проблемы, касающиеся наследства. Брачный договор 1809 г. предусматривал возможность повторного брака в случае смерти одного из супругов. И эту возможность, предполагавшую большие деньги и политическое влияние, Екатерина должна была обсудить с Петером Гольштейн-Ольденбургским. Расточаемые княгиней в 1813 г. комплименты по отношению к Австрии и Вюртембергу ясно демонстрировали ее намерения. Она весьма серьезно планировала свой повторный брак, расчитывая подняться на самый высокий уровень! Кроме того, Екатерина Павловна должна была отстоять наследственные права своих сыновей Петра и Александра, хотя в этом вопросе между сторонами не предполагалось никаких разногласий.

В Ольденбурге Екатерину Павловну ждала пышная встреча, соответствующая ее династическому рангу и политической миссии. Затем, не мешкая, герцог и княгиня приступили к делу. Урегулирование финансовых вопросов не встретило каких-либо затруднений, ведь договором все было предусмотрено, а обе стороны умели уважать договоры. Да и стоило ли проявлять мелочность, когда вырисовывалась перспектива нового брака? Кроме того, речь шла об утверждении в Европе российской гегемонии, от которой в будущем мог выиграть и Ольденбург. У Екатерины Павловны уже был готов на этот счет блестящий план: если бы удалось добиться объединения бельгийских Нидерландов с домом Габсбургов, тогда на роль наместника Нидерландов вполне мог бы подойти эрцгерцог Карл. А Карл, несмотря на все комплименты Екатерины в отношении Штутгарта, все еще оставался на первых ролях в списке претендентов на ее руку. Екатерина — жена наместника Габсбургов в Нидерландах. Это была блестящая идея!

Возвращаться на родину ей совсем не хотелось. Вдовствующая принцесса Гольштейн-Ольденбургская не играла при императорском дворе в Санкт-Петербурге никакой существенной роли, даже если принять во внимание ее близость к брату Александру. Петер Ольденбургский был бы вовсе не против, если бы его бывшая невестка стала править совсем рядом, по соседству. О своем согласии с ее новым политическим проектом он даже сообщил императору Александру, а тот, как полагается, решил выяснить мнение на этот счет у своей матери Марии Федоровны. Так что идея Екатерины Павловны занимала теперь многие умы. Но вдовствующая императрица, до сих пор так много делавшая для установления династических связей с Австрией, отклонила новый проект. Она аргументировала свой отказ тем, что ее дочь Александра была в свое время замужем за пфальцграфом, наследным герцогом Иосифом. А православная церковь запрещала двум сестрам выходить замуж за двух братьев. Этот аргумент, бесспорный с религиозной точки зрения, можно было и не принимать во внимание. Ведь Александра уже умерла в 1801 г., не оставив наследников. Но Мария Федоровна была неумолима. Ни Александр, ни Екатерина не смели идти против ее воли. Мать, конечно же, была набожной женщиной, но и в ее брачной политике все-таки доминировали политические мотивы. Она не забыла, как безуспешно закончилась их с Екатериной брачная кампания 1807–1808 гг. Теперь, в 1814 г., Австрию нужно было переманить на свою сторону для совместной борьбы с Наполеоном, но ведь война продлится недолго. Идея о возвращении Габсбургов в Нидерланды казалась очень спорной, а Меттерних никогда не был союзником России. Вюртемберг же — родина Марии Федоровны. Прочные династические связи с ним распространили бы влияние Российской империи вплоть до границ Франции. Вдовствующая императрица-мать была глубоко убеждена в этом, и никакие политические интриги не заставили бы ее изменить свою точку зрения.

Да и ее дочь, видимо, собиралась еще раз испытать судьбу вместо того, чтобы сидеть сложа руки. В обществе много говорили о том, что в 1813 г. во время личных встреч с Меттернихом княгиня опробовала на нем свои чары и способствовала присоединению Австрии к союзникам России. Что мешало ей вновь поставить на ту же карту? Екатерина Павловна окольными путями побудила Меттерниха послать посольство в Санкт-Петербург. Это лишний раз подтверждало, что император Франц был бы не против ее брака с эрцгерцогом Карлом. А в качестве компенсации княгиня должна была передать австрийскому императору секретную информацию о политических намерениях Александра I.

Об этом всем «по секрету» рассказывала графиня Ливен, супруга русского посла в Лондоне, генерала Ливена, причастного к свержению императора Павла I в 1801 г. Эти сведения Ливен сообщила и самому Александру I. В воздухе запахло хорошей интригой, действующими лицами которой мог стать не только российский император, выступивший на этот раз против своей любимой сестры. Графиня Ливен, несколько лет спустя уже любовница Меттерниха, активно раздувала сплетни. Меттерних интриговал против России, противодействуя установлению ее гегемонии в Европе, и графиня всеми силами помогала ему в этом. Но все эти обстоятельства были лишь прелюдией к большому скандалу, разразившемуся вскоре в Лондоне.

Интриги, однако, сильно повредили репутации Екатерины Павловны. Австрийские эрцгерцоги Иоганн и Карл, которых в первую очередь коснулась «анафема» Марии Федоровны, стали весьма нелестно отзываться о русской княгине. Одураченные женихи пытались оправдаться. Иоганн заявил, что Екатерина — это смесь фальши и искренности, детского простодушия и хитрости. Разочарованно записал он в своем дневнике: «У этой хорошей женщины никогда не будет счастливых глаз. Я узнаю ее, оцениваю и пытаюсь хоть немного понять, как с ней обращаться, но на самом деле это доступно лишь немногим. Мне очень жаль, что она не вступит в наш дом. С Карлом у нее ничего не получилось, Иосифу мешает закон, и из всех нас после всего происшедшего никто ничего не сможет сделать. Вот я бы заполучил ее, если бы захотел». В более поздних записях Иоганн прозорливо добавлял: «Великая княгиня хотела бы видеть Карла на таком месте, где он играл бы важную роль, а не пребывал в бездействии, как в Вене. Но этого не случилось»{135}.

Пересуды велись еще довольно долго. Предназначенная Карлу роль наместника в Нидерландах мало соотносилась с реальностью, отрицательное отношение Марии Федоровны к Австрии оставалось неизменным, и кандидатура Вильгельма Вюртембергского все больше устраивала официальные крути, но Екатерина долго еще не расставалась с надеждой на брак с австрийским эрцгерцогом Карлом. А потому из Ольденбурга она демонстративно направилась в Нидерланды, где стала проявлять живейший интерес к этой стране, связывая свои династические интересы с традициями российской великодержавной политики в духе Петра I.

Перед отъездом княгиня получила еще одно письмо от Мюллера, написанное им в Шафгаузене 26 января 1814 г. Он рассказывал о конституционных и других политических проблемах в Швейцарии и просил Екатерину повлиять на ее брата, императора Александра, чтобы тот помог в установлении здесь стабильного порядка. Несколько смущенно Мюллер напоминал о своем сочинении по вопросам христианской веры, которое княгиня собралась пропагандировать в России. Дела с этим, замечал он, обстояли плохо. Он не знал, как ему говорить с русской публикой. И вообще, его мысли еще не были сформулированы столь ясно, чтобы в обозримом будущем можно было отправлять их в печать. В заключении он вежливо благодарил Екатерину за внимание к своим произведениям. Было ясно, что дело не выгорело. Но княгиня уже вбила себе в голову, что именно труды Мюллера помогут ей спасти брата от влияния всевозможных сектантских учений. Она написала Мюллеру ответ, в котором всячески превозносила его идеи. Он не должен падать духом и обязан держать ее в курсе относительно того, как будет продвигаться их общее дело.

Из Ольденбурга 9 февраля 1814 г. отправилось еще одно важное письмо — ставший уже традиционным отчет о путевых впечатлениях генералу Деволану: «1 марта я еду в Голландию, где пробуду две недели, чтобы осмотреть все достопримечательности этой знаменитой страны, отвоевавшей себе у моря кусочек суши. Оттуда я думаю поехать на два месяца в Великобританию и где-нибудь летом вернусь в Богемию для лечения на водах. Вы скажете, что я порхаю туда-сюда, и это правда, но сейчас я не найду для себя ничего лучшего». Конечно же, это было чистейшим кокетством, так как Екатерина хорошо знала стоявшую перед ней задачу: «Но что Вы скажете о наших войсках, находящихся теперь под стенами Парижа? Этими результатами мы в первую очередь обязаны императору; его слава вполне заслужена, так как ни один правитель еще не совершал столь великого дела с таким великодушием и скромностью». Свою собственную роль она, напротив, оценивала весьма сдержанно: «Теперь я на родине принца.

Отправляясь сюда, я очень волновалась; но его отец и брат встретили меня с прежней любовью и дружелюбием. Город Ольденбург красив, а сейчас все его жители особенно радостны; ведь они очень пострадали от французского господства»{136}. Все это звучало гладко, по-дружески — и ни слова о проблемах. Верный друг Деволан! Говорить ему всю правду княгиня вовсе не собиралась: ни о причинах своей поездки в Голландию, ни о планах, которые она намеревалась осуществить в Великобритании.

Итак, 1 марта 1814 г. Екатерина Павловна снова отправилась в путь, на этот раз в Голландию. Именно здесь некогда Петр Великий овладевал знаниями и навыками, необходимыми ему для проведения реформ. Эта мысль весьма вдохновляла Екатерину. Из Роттердама она написала Деволану очень подробное письмо, в котором поделилась своими мыслями и переживаниями: …Когда Петр I выбрал эту страну в качестве образца для той, которую он хотел преобразовать, он поступил весьма правильно и доказал тем самым величие своего ума, сочтя для нашей страны более подходящими именно голландские нравы и привычки, а не немецкие. Мой путь лежал через Алмело, Кампен и Хардервейк. Я съездила также в Зейст, чтобы посетить моравских братьев, видела Утрехт, Харлем, Лейден, Гаагу, Дельфт, Роттердам и завтра на корабле отправлюсь в Хеллевутслейс. Я видела также Зандам и Брук и уверяю Вас, что отдаю Вашей родине пальму первенства. Во всем, что касается порядка, усердия, трудолюбия, Голландия, без сомнения, — та страна, которая в наибольшей степени отражает могущество человеческого духа, поскольку нигде больше человек не проявил такого упорства: деревни похожи на города, а города содержатся в таком порядке, о котором у нас не имеют ни малейшего понятия. Вы знаете мою страсть ко всякой регулярности; здесь она была удовлетворена в полной мере: сады, аллеи, каналы — все по линеечке; всюду царит дух совершенства.

Голландская революция — самое интересное и необычное событие в истории. Дом Оранских одержал триумфальную победу, и правитель мог бы радоваться неограниченной власти; я, правда, не знаю, достаточно ли у него на это осталось сил. Я хотела бы послать Вам новую конституцию, которая будет принята в конце месяца; но пока это еще тайна… Все здесь настроены в высшей степени против французов. Ведь голландцы тоже настрадались от этого проклятого народа: все капиталы сократились на одну треть. Как Вам известно, дорогой генерал, я, как пчелка, отовсюду собираю мед, а потому хочу спросить Вас: знаете ли Вы что-нибудь о новых ветряных мельницах, поднимающих воду на различную высоту и использующихся для осушения долин? Мне кажется, мы могли бы применить это для осушения наших болот в Новгородской губернии и т. д. Далее, мне кажется, будет очень разумно выделить средства и посылать сюда наших молодых людей, чтобы обучать их строительству плотин, шлюзов, мельниц и т. д., а также плотницкому и столярному делу. Ответьте мне, что Вы думаете об этом, и мы посмотрим. Я много поколесила по свету, но нигде не видела таких естественно-научных сокровищ и собраний, какие можно найти в этой стране у частных лиц. Вам это также доставило бы большую радость…»{137}.

Стоило Екатерине Павловне лишь однажды появиться в какой-либо стране, как она тотчас оказывалась ее превосходным знатоком и начинала давать советы по самым разным жизненным вопросам. Всеми силами она стремилась подражать Петру Великому, что лишний раз подтверждало ее неудержимую жажду власти.

Лондонские приключения

Визит в страну каналов и тюльпанов принес Екатерине Павловне много новых впечатлений, но все же остался в ее памяти лишь мимолетным эпизодом, связанным с прошлым ее родины и никак не отразившимся на личной судьбе княгини. Зато следующее ее путешествие, на этот раз в Великобританию, летом 1814 г. сильно осложнило и без того непростое положение, в котором Екатерина оказалась из-за своих амбициозных брачных проектов. Вояж княгини на Британские острова оставил в исторической литературе весьма противоречивые оценки. Ее современники и профессиональные историки рассматривали лондонские события по-разному, в зависимости от собственных политических взглядов и своего отношения к российскому императорскому дому, британской короне, Австрийской империи. В одном они были едины: если в России, в Богемии, в Вене Екатерина Павловна нередко поражала всех, кто встречался с ней, своим своевольным поведением и плохо скрываемыми политическими амбициями, то в Великобритании дело дошло уже до открытого скандала. Мотивы, определявшие поступки действующих лиц этого спектакля, и степень ответственности за него каждого участника оценивались, конечно же, различным образом.

Великая княгиня отправилась в Великобританию не для того, чтобы решать личные проблемы, например поправить пошатнувшееся здоровье. Ее визит и на этот раз носил чисто политический характер. В то время как союзнические армии все ближе подходили к Парижу, русская дипломатия стремилась укрепить свои позиции в Великобритании. Нельзя было допустить, чтобы австрийцам удалось вбить клин между Лондоном и Санкт-Петербургом и ослабить позиции Российской империи в Европе. Император Александр I имел на Британских островах свое доверенное лицо — посла графа Ливена. Его супруга Доротея смогла очаровать не только Меттерниха, но и влиятельных английских аристократов и политиков в Лондоне. Спешная поездка на острова Екатерины Павловны, осененной нимбом «ближайшей поверенной» императора Александра I, накануне визита самого августейшего брата была предпринята с целью увеличить число сторонников России среди британцев и показать им, кто является подлинным победителем Наполеона и новым властителем Европы.

Екатерина Павловна отправилась на берега Темзы, самодовольно осознавая всю важность поставленной перед нею задачи и полная надежд на то, что англичане только и ждут приезда сестры российского императора, чтобы немедленно броситься выполнять любое ее желание. С детства княгиня хорошо владела английским языком, так что трудностей со взаимопониманием не предвиделось. Зато возникли трудности другого рода, и заявили они о себе гораздо раньше, еще до того, как Екатерина пересекла пролив. К сожалению, княгиня не обратила тогда на них никакого внимания. Полгода тому назад ее тетя, Матильда Вюртембергская, указала ей на герцога Вильгельма Генриха Кларенса как возможного кандидата в мужья. Герцог, страдавший астмой и подагрой, был младшим братом принца-регента Георга (с 1820 г. король Великобритании Георг IV). Приехав на материк, чтобы познакомиться с молодой вдовой, герцог тотчас же, не раздумывая, и весьма неожиданно для Екатерины предложил ей свою руку и сердце.

Русская княгиня весело посмеялась над ним: «Он — как простой матрос, рассказывает истории, над которыми все хохочут до упаду, при этом в весьма крепких выражениях, хотя и действительно очень смешные. Несмотря на то что он вынюхивал все на почтительном расстоянии, я делала вид, будто совсем не понимала его намерений…»{138} Екатерина Павловна категорически отвергла предложение герцога о совместной прогулке по каналу на фрегате Его Величества, хотя британские военные корабли вовсе не располагали к греховным любовным утехам. Теперь, собираясь в Великобританию, княгиня постаралась отогнать от себя закравшееся было беспокойство: чем бы ни закончилась для нее предстоящая поездка, она никогда не вернется на материк в качестве герцогини Кларенс! О последствиях своего отказа веселому герцогу она старалась не думать.

Во время переправы через пролив княгиня сильно страдала от морской болезни и была очень рада, когда вновь почувствовала твердую почву под ногами. Супруги Ливен встретили ее в порту Ширнесс с каретами и торжественным эскортом и сопроводили в Лондон. Екатерина чувствовала себя в их обществе вполне сносно и написала об этом Александру I: «Я нахожу, что Ливен остались такими же, какими я знала их ранее… Супруг выглядит очень солидно, он говорит, что все желают хорошо принять меня и выразить тебе свое почтение — даже посредством оппозиции». Госпожа Ливен тоже внимательно наблюдала за прибывшей княгиней и нашла ее «очень гордой за военные успехи России и стремящейся использовать в Великобритании это преимущество, жадной до всего, особенно до людей, и желающей как можно скорее познакомиться с регентом»{139}.Это были точные слова, отражавшие особенности характера Екатерины Павловны и не содержавшие никаких критических замечаний. Свои мысли госпожа Ливен предпочитала хранить при себе и не давать княгине ни малейшего повода для недоверия.

Поскольку Екатерина Павловна прибыла инкогнито, ее поселили в отеле «Пультеней» на Пикадилли, номера в котором снимали представители посольств за «огромнейшую плату в размере 210 гиней в неделю». В отеле ее впервые удостоил своим визитом сам регент. Когда он прибыл и был уже в гостиной, княгиня еще не закончила свой утренний туалет. На протяжении всей встречи отношения между собеседниками оставались натянутыми. Княгине никак не удавалось сосредоточиться и разрядить нервную обстановку. Через четверть часа, хмурые и недовольные, оба вышли на лестницу, и регент шепнул на ухо госпоже Ливен с типично британским юмором: «Ваша великая княгиня вовсе не красавица». Екатерина Павловна, видимо услышав это, возмущенно прошипела ей же в ответ: «Ваш принц плохо воспитан»{140}. И в данный момент она была совершенно права.

Это был первый неприятный инцидент, за которым вскоре последовали другие. В честь приезда Екатерины Павловны регент в тот же день давал званый ужин в Карлтон-Хаус. Княгиня появилась в черном траурной платье, которое всегда носила после смерти мужа, хотя срок траура уже давно истек. Регент позволил себе довольно нескромные замечания относительно ее траура и ее скорби. Он сказал не слишком учтиво, что княгиня наверняка скоро сможет утешиться. Слова эти вызвали улыбку у собравшихся. Екатерина Павловна в ответ, пристально глядя на него, лишь мужественно промолчала. Приятной беседы вновь не получилось. Когда же появились итальянские музыканты, княгиня заявила, что музыка действует ей на нервы. Музыкантов пришлось удалить из зала. Все смущенно молчали, и вечер был окончательно испорчен.

Ситуация становилась все более гротескной. Екатерина прибыла в Лондон с ответственной политической миссией, не забывая, правда, что ей надо устроить и свое собственное будущее. Но всюду, где только было можно, она старалась разозлить и оскорбить регента. Министры стали обращаться с ней надменно, зато представители парламентской оппозиции — открыто и дружелюбно. Для русской великой княгини, которая сама постоянно внушала своему брату самодержавные идеи, такая ситуация была совершенно немыслимой. Особенно дерзко Екатерина Павловна вела себя по отношению к леди Гертфорд, фаворитке регента. Зато с его дочерью, принцессой Шарлоттой, княгиня держалась подчеркнуто ласково, поскольку та не ладила со своим отцом. На приеме у лорда Ливерпуль княгиня Ливен стала свидетельницей следующего разговора между Екатериной Павловной и регентом, в котором речь шла о Шарлотте:

«— Почему Вы держите свою дочь взаперти, Ваше Высочество?

— Моя дочь еще слишком молода, княгиня, чтобы бывать в обществе.

— Она не так уж и молода, и Вы наверняка уже выбрали ей супруга.

— Она выйдет замуж только через два года.

— Когда она это сделает, я надеюсь, она вознаградит себя за свое теперешнее заключение.

— Когда она выйдет замуж, она будет делать то, что захочет ее супруг. Сейчас же она делает то, что хочу я.

Екатерина едко заметила:

— Ваше Высочество, у мужа и жены могут быть только одни и те же желания.

Подобное самодовольство привело регента в ярость, и он рассерженно бросил госпоже Ливен:

— Это просто невыносимо»{141}.

Невыносимой для регента была не столько самоуверенность княгини, сколько то обстоятельство, что Екатерина Павловна стала открыто поощрять стремление Шарлотты выйти замуж за принца Леопольда Саксен-Кобург-Готского, ставшего позднее (в 1831 г.) королем Бельгии; она хотела сделать так, чтобы на троне там находилось лицо, представлявшее интересы Российской империи. В этом и заключалась проблема. По воле отца Шарлотта должна была выйти замуж за наследного принца Нидерландов. Девушка противилась этому и искала поддержки у русской княгини. Поэтому Екатерину Павловну вполне можно было бы упрекнуть в том, что своими действиями она препятствовала сближению Великобритании и Нидерландов. И это действительно было так, поскольку и российская дипломатия, и сама Екатерина в большей степени были заинтересованы в союзе Нидерландов с Австрией. И Доротея Ливен, распускавшая слухи о том, что великая княгиня сама хотела бы надеть на себя корону Нидерландов, была не так уж далека от истины. Вот почему Екатерина Павловна так раздражала британского регента и, не будучи искусным дипломатом, в конечном счете только ухудшала отношения между Российской империей и Великобританией.

Когда в конце мая 1814 г. в Великобританию прибыл сам Александр I, он вместе с сестрой попытался обратить сложившуюся ситуацию себе на пользу. Начались переговоры о заключении брака наследника нидерландского престола с великой княжной Анной Павловной, который впоследствии и был оформлен к большому недовольству как Великобритании, так и Австрии. Таким образом, браки будущих королей Нидерландов и Бельгии были заключены при активной поддержке Екатерины Павловны. Ей самой, уже не в первый раз, пришлось отказаться от собственных планов относительно достойного трона. Хотя помимо герцога Кларенс, брат его, Август, герцог Сассекс, также расточал русской княгине комплименты и дал понять, что охотно женился бы на ней, но и он пренебрежительно был отвергнут. Общий настрой при английском дворе складывался все больше не в пользу Екатерины. Лорд Ливерпуль заметил в ее адрес: «Люди, которые не умеют вести себя, должны оставаться дома». А регент презрительно записал: «Великая княгиня выглядит плохо, у нее плоский калмыцкий нос и беспокойные глаза»{142}. Екатерина Павловна же стала так откровенно пренебрегать всяческими правилами приличия, что посол Ливей вынужден был вмешаться и заявить ей, что если княгиня не будет придерживаться придворного этикета, он окажется не в состоянии выполнять возложенные на него правительством обязанности и должен будет проинформировать обо всем императора Александра. Пришлось Екатерине впредь вести себя сдержаннее, но выпад в свой адрес Ливену она не простила. Она стала полностью игнорировать русского посла, и госпоже Ливен пришлось взять на себя обязанности своего мужа, например подготовку приглашений на званые ужины, которые давала княгиня.

Открыто пренебрегая формальностями и настойчиво стремясь к знакомству с высокопоставленными личностями, Екатерина Павловна и не заметила, как оказалась в руках у госпожи Ливен. Княгиня не догадывалась, что та ведет двойную игру. Доротея Ливен стремилась понравиться Екатерине и выполнить любое ее желание, но в глубине души она ненавидела княгиню, поскольку та занимала общественное положение гораздо более высокое, нежели жена посла. А госпожа Ливен страстно желала принадлежать к цвету аристократии, к «избранному кругу» власть имущих. Она сблизилась с представителями британского королевского дома, а также с герцогом Веллингтоном и влиятельным политиком Робертом Каслри. Каслри был верным союзником Меттерниха, когда речь заходила о том, чтобы отодвинуть Российскую империю на задворки Европы. Княгиня Ливен, далеко не красавица, но обладавшая пылким темпераментом, позднее, в 1818 г., стала любовницей Меттерниха, но уже тогда, в 1814 г. в Лондоне, пользуясь своими связями с членами британской королевской семьи, она стала активным проводником интересов австрийского министра. Госпожа Ливен вела свою игру, не утруждая себя соблюдением каких-либо правил: зная уязвимые места Екатерины Павловны, она сознательно провоцировала ее на необдуманные поступки. А поскольку великая княгиня была представительницей самых высших кругов российской аристократии, общественное мнение все более склонялось к тому, что с такими невоспитанными членами императорской семьи не стоит иметь серьезных политических дел. Это мнение госпожа Ливен всеми силами поддерживала и укрепляла, а неугомонная Екатерина предоставляла для этого достаточно поводов.

Пришлось самому Александру I наводить порядок, сделав своей сестре и госпоже Ливен замечание и напомнив им о престиже российского императорского дома. Во главе союзных войск русский император триумфально вступил в Париж, его повсюду приветствовали как спасителя Европы. Великобритания считала большой честью для себя пригласить в Лондон всех европейских монархов-победителей. К этому ответственному политическому мероприятию княгиня Ливен готовилась по-своему. Всеми силами она стараясь дезавуировать Екатерину Павловну, и ей многое удалось сделать для того, чтобы добиться весьма сдержанного отношения англичан к русским. Меттерних, тоже приглашенный в Лондон, мог с удовлетворением потирать руки, ведь Екатерина сама была виновата в том, что оказалась в таком щекотливом положении. Конечно, подлинная причина возникших англо-русских разногласий заключалась не в недопустимом поведении русской княгини, а в дипломатии Меттерниха, стремящегося к своей главной цели: исключить Российскую империю из активного участия в послевоенном преобразовании Европы. Все разговоры о полном «провале» Екатерины в той или иной степени распространялись госпожой Ливен или были спровоцированы ею. Поэтому ее трактовка лондонских событий не была объективной, она не отражала ни реального положения вещей, ни их истинной подоплеки.

31 марта 1814 г. Екатерина Павловна узнала о вступлении союзных войск в Париж. Это известие подвигло ее к новым действиям. Со дня смерти Георга она не без кокетства носила только черное траурное платье. Теперь пришло время демонстративно отказаться от него. Это был, конечно, и чисто политический жест. Ведь в траурном одеянии уже нельзя было представлять своего любимого «ангела», сияющего в лучах славы. К тому же долгожданная победа над Наполеоном создавала новые, более благоприятные предпосылки для повторного замужества. Сестра победоносного российского императора могла теперь рассчитывать на брак с кем-либо из числа героев войны. И ей никак не пристало являться ему в образе вдовы, которая носит траур. Об австрийском кронпринце Карле речь шла уже чисто теоретически. Зато среди выдающихся полководцев появился новый кандидат — кронпринц Вильгельм Вюртембергский! Известный австрийский фельдмаршал Радецкий позднее отмечал, что в то время Вильгельм был единственным действительно стоящим генералом в союзных войсках, воюющих против Наполеона, и во время военной кампании весной 1814 г. уже никто не сомневался в его выдающихся способностях. Для Екатерины Павловны теперь это был герой ее мечтаний, и как хорошо, что вот уже несколько лет она не выпускала его из поля зрения.

В начале июня 1814 г. кронпринц Вильгельм появился в Великобритании. Он сопровождал Александра 1 и прусского короля Фридриха Вильгельма III. В лице Вильгельма Вюртембергского Екатерина Павловна получила новый объект для своей неослабевающей деятельности. Между нею и принцем вспыхнула страсть. И если в личном плане их отношения могли квалифицироваться как начало горячей любви, в конце концов увенчавшейся счастливым браком, с политической точки зрения сближение русской княгини с вюртембергским кронпринцем выглядело как составная часть напряженной борьбы за приоритеты при распределении власти в новой Европе. Хотя с точки зрения последнего соображения европейские политики и дипломаты оценивали лондонскую встречу как не слишком успешную, Александр I и Екатерина были настроены не столь пессимистично. Император, несмотря на свое недовольство поведением сестры, вернулся домой с большими достижениями: на Британских островах он заложил основы трех династических браков, существенно укрепивших позиции Российской империи в Европе: великая княжна Анна должна была стать женой будущего короля Нидерландов, великий князь Николай должен был жениться на дочери прусского короля Шарлотте, а Екатерина собиралась выйти замуж за вюртембергского кронпринца Вильгельма. Конечно же, это был большой успех и для Марии Федоровны: трое детей — три короны.

Совершим небольшой экскурс в прошлое: незадолго до приезда Александра I в Великобританию Екатерина поспешила к брату на континент, рассказала ему о сложившейся обстановке и затем уже вместе с императором, вновь сильно страдая от морской болезни, возвратилась в Великобританию. В свите Александра находился и кронпринц Вильгельм Вюртембергский, командовавший во время военной кампании весной 1814 г. армейским корпусом. Теща Вильгельма была сестрой английского принца-регента Георга. Благодаря своему родству кронпринц был принят при английском дворе с большим почтением и осыпан всевозможными милостями. Его признали одним из самых выдающихся военоначальников среди героев, сокрушивших Наполеона. Екатерине Вильгельм приходился двоюродным братом, и она включила его в список кандидатов на брак еще до встречи с ним, тогда, когда он не имел об этом ни малейшего понятия.

По мере того как таяли надежды русской княгини на брак с эрцгерцом Карлом, усиливался ее интерес к Вильгельму Вюртембергскому. Вюртембергский дипломат граф Берольдинген докладывал, что Екатерина Павловна ожидала в Великобритании прибытия Вильгельма с большим нетерпением. Непомерно превознося военные успехи Вильгельма, княгиня действовала в рамках задуманного ею плана. Она стремилась завоевать тем самым симпатии среди представителей лондонского двора и одновременно с этим удерживать на расстоянии от себя английских принцев, заигрывавших с нею.

Екатерина Павловна не признавала ни осторожности, ни компромиссов. Страстные отношения с женатым Вильгельмом она начала еще в Портсмуте. Она просто навязывала себя принцу, хотя и сам герой войны вовсе не был святошей и в мужских компаниях имел громкую славу благодаря своим многочисленным победам над представительницами прекрасного пола. Позже, через несколько месяцев страсть немного утихла, и в отношениях влюбленных начали ясно просматриваться контуры политической аферы со всеми ее сложным переплетениями. Тогда Вильгельм с затаенной злобой посетовал, что из-за мимолетной слабости теперь он должен был терпеть такие мучения! Но пока, в Великобритании, влюбленные голубки казались неразлучными, и небеса благословляли их союз. Когда же лондонская встреча подошла к концу, оба вместе пересекли канал и вернулись на материк. Затем Екатерина Павловна со своим постоянным пышным эскортом, но уже без Вильгельма и, казалось, без какой-либо определенной цели отправилась через Брюссель и Аахен в Кёльн. Там ей вновь удалось увидеться с Вильгельмом, сопровождавшим уже в другой поездке Александра I и короля Фридриха I. А затем целенаправленно, хоть и окружными путями, Екатерина стала продвигаться по направлению к Вене, где открывался конгресс. Здесь ей предстояло принять окончательное решение о своем замужестве.

А между тем на открытой политической сцене и за ее кулисами шла упорная борьба за власть и влияние в послевоенной Европе, поэтому достоинства и недостатки союза Екатерины с Вильгельмом нужно было взвесить самым тщательным образом. Конечно же, в первую очередь княгиня рассказала обо всем своему брату Александру. У Александра I, как и в предыдущих случаях, уже были готовы возражения. То, что сестра открыла ему как самую интимную сердечную тайну, ни для кого тайной уже давно не являлось. Императору стало известно, что вюртембергский король Фридрих I уже в течение нескольких месяцев агитировал в Санкт-Петербурге Марию Федоровну дать согласие на этот брак. И это очень не понравилось Александру.

К тому же Вильгельм был все еще женат на баварской принцессе Шарлотте. И пока этот брак не был расторгнут по всем правилам закона и при согласии церкви, император отказывался даже говорить на эту тему. И Екатерина, считал он, поступала весьма опрометчиво, открыто демонстрируя всем свою любовь к женатому мужчине.

Без сомнения, Екатерина и Вильгельм испытывали сильное влечение друг к другу. Они были схожи характерами, оба отличались неудержимым стремлением к власти, сильной волей, а также непостоянством и стихийностью в принятии решений. Их взаимное влечение не противоречило и политико-династическим интересам России и Вюртемберга. Осторожная оценка того, какой брак был бы более благоприятным для обеих сторон, после пылких отношений и любовных клятв в Великобритании стала для них самих уже невозможной. Особенно пикантным в данной ситуации было то обстоятельство, что у влюбленных если и возникали какие-либо мысли относительно альтернативных брачных вариантов, то все они неизменно сходились на Австрии. В то время как общество пребывало в полной уверенности в том, что Вильгельм и Екатерина едины сердцем и душой и на пути к их счастью остались лишь чисто формальные препятствия, княгиня вдруг снова вспомнила об эрцгерцоге Карле. А Вильгельм со своей стороны подумывал, не лучше ли ему жениться на австрийской эрцгерцогине Леопольдине (будущей королеве Бразилии). Он не хотел обострения отношений между Вюртембергом и Австрией, а хитрый Меттерних дал ему понять, что брак Екатерины с эрцгерцогом Карлом — дело уже давно решенное. Вильгельм обратился за советом к барону фон Штейну. Тот грубо и откровенно заявил, что нужно жениться на здоровой женщине, которая смогла бы рожать здоровых детей. Фон Штейн намекал на тяжелую психическую наследственность Екатерины, а также на все еще повторяющиеся у нее судороги и обмороки. Вильгельм нашел в этих словах подтверждение своим страхам, ведь если у него не будет здоровых наследников, свои претензии на трон в Штутгарте сможет заявить «паршивая овца» их семейства, живущий в Париже его брат Павел[17].

К тому же на карту были поставлены и более важные вещи, нежели корона Вюртемберга. Кто займет ведущие позиции в будущей единой Германской империи? Барон фон Штейн принадлежал к тем влиятельным личностям, которые выступали за сильную центральную власть в новой Германии. Но в каком виде будет существовать это государство, каково будет содержание ее конституции, какую роль будут в ней играть Пруссия, Австрия, Бавария, а также многочисленные средние и мелкие немецкие государства — все эти вопросы летом 1814 г. оставались открытыми. Фон Штейн надеялся осуществить свои замыслы с помощью сильной и влиятельной Российской империи. И хотя он весьма скептически оценивал здоровье княгини, зато военный и политический талант Вильгельма, соединенный с мощью России, олицетворяемой Екатериной Павловной, — это был бы политический бастион, с которым даже Меттерних вынужден был бы считаться. Самого Меттерниха занимали другие проблемы. Он искал возможные пути и средства, чтобы при новой расстановке сил в Европе сохранить неизменными консервативные устои общества.

Имперская идея барона фон Штейна была хорошо известна Екатерине Павловне. Она знала и о далеко идущих политических планах кронпринца Вильгельма. Сама она на протяжении семи лет мечтала подняться на вершины власти с помощью Габсбургов. Поэтому необходимо было еще раз все хорошенько взвесить и принять такое решение, которое было бы наиболее выгодно и для самой княгини, и для ее родины. Кроме того, на пути к браку с Вильгельмом стояло препятствие в лице его жены Шарлотты. С каждой неделей становилось все яснее, что решить эту проблему сейчас, накануне конгресса в Вене, было невозможно. Так пусть на прекрасном голубом Дунае все и определится окончательно, к тому же это будет не единственный династический вопрос, обсуждаемый на конгрессе.

А между тем Екатерина Павловна пыталась «сделать из нужды добродетель». В письме к генералу Деволану она высказала сожаление, что Германия состоит из такого большого количества маленьких кусочков, подразумевая, видимо, под этим, что она, даже и выйдя замуж в Вюртемберг, была бы готова управлять гораздо большей территорией.

Неопровержимое доказательство того, что княгиня рассматривала брак с Вильгельмом как прощание со своими прежними честолюбивыми мечтами! Из Кельна она отправилась в Богемию, чтобы возобновить там лечение на водах, а затем в сентябре успеть к открытию конгресса в Вену.

В эти дни Вильгельм и Екатерина посылали друг другу множество писем, в которых в первую очередь обсуждали главную свою проблему — развод кронпринца. 10 августа 1814 г. Вильгельм объявил своей «дорогой кузине», что его брак с Шарлоттой существует «только для мира», но пока еще он связан и для обретения свободы «требуется продолжительное время и множество формальностей…»{143}. Одновременно с этим его мучила неопределенность: а вдруг Екатерина все-таки решится на брак с эрцгерцогом Карлом? Он писал, полный самоотречения и патетики: «Мое сердце сжимается от страха, когда я думаю обо всех упреках, которые должен был бы сделать себе в том, что Вы из-за моей слабости в Портсмуте должны будете порвать со мной. Что за скорбь, что за страдания, какие печальные последствия может повлечь за собой один-единственный миг. Но если всему этому и суждено было случиться, тогда, пожалуйста, забудьте меня, я умоляю Вас, как можно скорее… Ах, позвольте мне тогда восхищаться Вами издали, разрешите мне радоваться тем восторгам, которые Вам приносит весь мир. Вы навсегда останетесь кумиром всей моей жизни. Мысли мои теперь печальны, но и в счастье, и в несчастье я желаю любить Вас, поскольку во мне непреодолимо стремление любить все, что возвышенно и прекрасно»{144}.

Не стоит слишком серьезно воспринимать жалобы влюбленного, стремящегося произвести впечатление. Екатерина Павловна тоже не стала церемониться и поспешила отправить из Франценсбада ответ: «Я живу больше в Вас, чем в себе, так как Вы для меня — высшая любовь, которой я не знаю названия, любовь, зовущая меня к блаженству. И я хочу быть достойной своего прекрасного предназначения: пусть вся моя жизнь, мои мысли, мои дела станут жертвой благодарности за то счастье, которое выпало на мою долю»{145}.

Как ни трогательно звучали эти сердечные признания, ни Вильгельм, ни Екатерина не были столь наивными, чтобы надеяться: прекрасные слова, сказанные друг другу, навсегда останутся их сладкой тайной. Во Франценсбаде[18] Екатерина Павловна находилась в сфере досягаемости тайных агентов Меттерниха. Ее письма прочитывались, их содержание тотчас же докладывалось министру. Князь понял, что заключить брачный союз Карла и Екатерины ему, очевидно, не удастся. Меттерних послал к Александру I генерала фон Коллера, чтобы тот на месте прозондировал почву. Выслушав фон Коллера, Александр обратил его внимание на русско-австрийские противоречия, которые можно было бы преодолеть, если бы Австрия на предстоящем Венском конгрессе пошла навстречу пожеланиям русских относительно Польши. Самое решительное сопротивление в этом вопросе Александр опасался получить именно со стороны Меттерниха. Император рассматривал австрийского министра как влиятельного и опасного противника, ненавидящего Россию и стремящегося сделать все, чтобы воспрепятствовать послевоенному переустройству Европы под руководством Александра I.

На этом основании и возникло предположение, что страстные письма Екатерины к Вильгельму были частью российской тактики, нацеленной на то, чтобы заставить Австрию пойти на уступки России и через союз Екатерины с эрцгерцогом Карлом добиться признания российских интересов в Польше. Одно Меттерних знал точно: за кронпринцем Вильгельмом стояла имперская идея барона фон Штейна, рассматривающего, как и прежде, Российскую империю в качестве главного гаранта ее осуществления. Уже исходя из этого, столь сложного переплетения политических и династических интересов, Венский конгресс обещал стать очень бурным событием в европейской истории.

ГЛАВА VI ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА НА ВЕНСКОМ КОНГРЕССЕ ВИЛЬГЕЛЬМ ВЮРТЕМБЕРГСКИЙ

На конгрессе не только танцуют

Не одна Российская империя хотела превратить Венский конгресс в роскошный спектакль, на котором благородные монархи и искусные дипломаты продемонстрировали бы свою готовность установить прочный мир и стабильный порядок в Европе. Решительный настрой всех европейских правителей в значительной степени объяснялся тем обстоятельством, что Наполеон наконец-то был разбит и сослан на остров Эльбу. После нескольких десятилетий кровавых войн, революционных и освободительных, Европа нуждалась в новом политическом устройстве. Необходимо было исправить ошибки XVIII столетия, когда из-за постоянно сменяющих друг друга коалиций абсолютных монархий и без того хрупкое военно-политическое равновесие нарушалось, порождая все новые и новые войны.

Но лишь немногие политики осенью 1814 г. имели более или менее четкие представления о том, какой будет политическая карта Европы. Российский император мечтал о христианском сообществе государств, вдохновляемом нравственными идеалами. Его основной политический противник, князь Меттерних, считал, что нельзя полностью игнорировать события прошедших двух десятилетий, однако будущий европейский порядок, по его убеждению, должен покоиться на консервативных ценностях, на решительном подавлении любых либеральных и национально-освободительных движений. Барон фон Штейн, чье стремление создать сильное централизованное немецкое государство казалось многим политикам, в частности Меттерниху и Фридриху Вильгельму III, подозрительным, не участвовал непосредственно в принятии решений конгресса. Но поскольку он обладал обширными познаниями и богатым политическим опытом, его пригласили в качестве консультанта.

За несколько дней до прибытия в Вену Екатерина Павловна направила из Брюнна[19] генералу Деволану первый, предварительный доклад о своих ближайших намерениях: «По распоряжению императора я ожидаю здесь его приезда в Вену, где думаю находиться на протяжении всего времени работы конгресса, а затем я, вероятно, вернусь в Россию. На этот съезд в Вену прибывают властители самых разных стран, что для нас, праздных наблюдателей, будет представлять собой очень интересное зрелище. Здесь появятся: короли Дании, Пруссии, Баварии и Вюртемберга, кронпринцы Швеции и Вюртемберга, почти все немецкие регенты и принцы со своими свитами, не говоря уже обо всех европейских дипломатах; далее, множество иностранцев, привлеченных этим необыкновенным событием и предстоящими празднованиями»{146}.

Екатерина Павловна не могла ограничиться ролью праздной наблюдательницы. Княгиня возлагала на эту общеевропейскую встречу большие надежды. Конгресс мог стать подходящим местом для удовлетворения ее собственных политических амбиций, хотя, конечно же, сама по себе вдовствующая принцесса Ольденбургская и не рассчитывала играть на нем решающую роль. Многочисленные попытки Екатерины стать императрицей, ее интриги против Сперанского, патриотический порыв в дни защиты Москвы и, наконец, лондонские приключения — все это красноречиво свидетельствовало как о непомерном честолюбии княгини, так и о ее недостаточно искусной политической стратегии.

В Вене Екатерина Павловна желала бы представлять российские внешнеполитические интересы, но должна была довольствоваться надеждой на возвышение династии из Ольденбурга и решение собственных проблем. К моменту открытия конгресса было все еще неясно, выйдет ли она замуж за австрийского эрцгерцога Карла или вюртембергского кронпринца Вильгельма. Предпринимаемые ранее попытки княгини активно вмешиваться в большую политику не принесли желаемого успеха. Ей так не удалось сгладить острые противоречия между российскими и австрийскими интересами, прежде всего в польском вопросе. Тогда Екатерина Павловна объявила, что Меттерних действует против воли австрийского императора. Но интриги великой княгини не возымели действия. Официально Франц I действительно не одобрял жесткой позиции своего министра по отношению к России, хотя на самом деле предоставил ему полную свободу действий. Император не желал, чтобы иностранные державы или отдельные личности вмешивались в политику Австрии. Екатерина же давно запятнала себя неприглядными кознями и интригами, и Меттерних жаждал мщения. В принципе русской княгине не помешала бы помощь всесильного министра, ведь ее брачные намерения все еще оставались неопределенными. Но ни она, ни кронпринц Вюртембергский не проявляли особого желания сотрудничать с Меттернихом как в личном, так и в политическом плане. А антипатия, которую давно испытывал к Меттерниху Александр I, теперь настолько усилилась, они не желали разговаривать друг с другом. В такой ситуации атаки Екатерины на Меттерниха были заранее обречены на провал и свидетельствовали об отсутствии у нее политической дальновидности.

Но пока княгине не о чем было беспокоиться. Большая игра вокруг судеб Европы и Германии еще только начиналась. Официальное открытие конгресса состоялось в ноябре 1814 г. Екатерина Павловна активно участвовала во всех приемах, балах, всевозможных увеселениях, которые дипломаты использовали для своих политических игр и интриг. Многочисленные дамы, прибывшие на конгресс — все эти амбициозные аристократки, бравые жены монархов и князей, неисправимые кокетки, — веселились от души, а Екатерина Павловна наслаждалась своим особым, привилегированным положением сестры самого императора Александра I. За ней ухаживали, ее окружали лестью, стараясь использовать в своих целях.

Когда князь Козловский, глядя на великую княгиню, отметил, что никогда еще диадема не украшала более прекрасный лоб, это было всего лишь вежливым комплиментом. Князь остерегался обидеть других прекрасных дам. Каждая из них притязала на то, чтобы считаться красивейшей и желаннейшей из всех дам конгресса. Мария Павловна, также приехавшая в Вену, вместе с Екатериной Павловной не составляли исключения — кроткая замужняя дама из Веймара и энергичная вдова, стремящаяся заполучить в мужья императора или короля. Обе сестры выглядели особенно оживленными и очаровательными. Екатерина искусно демонстрировала свою образованность и разнообразные интересы, чтобы подогреть к себе интерес. Но недели, проведенные в Лондоне, все-таки кое-чему ее научили: нельзя выставлять свои чувства всем на обозрение, от этого выигрывают только твои враги.

Карл фон Ноштиц, бывший адъютант прусского принца Людовика Фердинанда, оставил нам свои впечатления о Екатерине Павловне на Венском конгрессе. Он отмечал ее красоту, смелость и величавую гордость: «Она выделяется своеобразной красотой, особенно хороши ее губы, фигура, горящие глаза; ее ум очень глубокий, живой и острый, ее речь не совсем женская, в ней много разнообразных сентенций и общих фраз. В этой принцессе я вижу то Петра Великого, то Екатерину, то Александра в зависимости от того, как проявляются в ней самые разнообразные стороны ее характера, то резкие, то нежные»{147}. Вот только наследия императора Павла не захотел упомянуть честный Ноштиц. Поступивший на русскую службу кавалерийский офицер здесь проявил скромность по вполне понятным причинам.

Обе великие княгини, Мария и Екатерина, часто появлялись вместе, и тем яснее был виден контраст их характеров, хотя обычно мягкая и нежная, Мария тоже могла высказаться в весьма резких выражениях (если затрагивались интересы ее родины или же было необходимо поддержать свекра, Карла Августа, стремящегося расширить владения своего герцогства, против чего активно выступали Саксония и Пруссия). С такой же настойчивостью, что и Мария, Екатерина отстаивала право Ольденбурга стать Великим герцогством.

В Вене Екатерина Павловна сумела достойно подать себя. Самый блестящий праздник за все время работы конгресса был дан в честь ее именин, 6 декабря 1814 г., во дворце князя Разумовского. Весь цвет венского общества встретился со своими аристократическими гостями в пышном дворце, сверкавшем в огнях зажженных свечей. Манеж был превращен в бальную залу. Прибывшая из самого Санкт-Петербурга балетная труппа представила на суд зрителей инсценировку старинного русского праздника с цыганами и древнерусскими боярами, а также изобразила времена египетских фараонов. В ту ночь Екатерина Павловна с полным правом чувствовала себя некоронованной королевой Венского конгресса. К особо знатным гостям бала принадлежал известный во всей Европе австрийский генерал-фельдмаршал, князь де Линь, в свое время состоявший в переписке с Екатериной Великой. Линь оставил миру ставшее классическим сравнение двух сестер: «Великая княгиня Мария пленяет сердца, а Екатерина берет их штурмом».

Через неделю после бала князь умер. А в ночь накануне Нового года дворец Разумовского сгорел. Благодаря активному ходатайству Екатерины Павловны Александр I великодушно возместил Разумовскому ущерб, нанесенный пожаром, и разрешил построить новый за счет императора. В 1815 г. Екатерина затеяла вместе с бароном фон Штейном очередную интригу: согласно ее плану Андрей Кириллович Разумовский должен был стать канцлером и обеспечить поддержку вынашиваемым фон Штейном планам по преобразованию Германии. Планы эти не осуществились.

Конечно же, на конгрессе Екатерина Павловна просто купалась в лучах славы своего августейшего брата. Их взаимопонимание казалось неизменным, хотя чувства друг к другу были уже не столь яркими, как в былые времена. Стремление княгини повлиять на духовные воззрения Александра, попытка привязать его к себе с помощью незыблемых ценностей самодержавного консерватизма не увенчались успехом. Когда в Вене речь заходила о волновавших Александра религиозных вопросах, он гораздо охотнее прислушивался к словам Роксаны, супруги графа Эделинга, нежели к мнению собственной сестры.

Екатерина Павловна нужна была Александру I для того, чтобы представлять императорский двор и вести интриги для защиты его интересов. Очень важно было также принять активное участие в ярмарке невест и выгодно выдать княгиню замуж. В течение нескольких недель всем — и самой Екатерине тоже — стало ясно, что вдова принца Ольденбургского принадлежит к числу тех принцесс, которые выставлены «для продажи» и могут быть использованы в тех или иных политических целях. С горечью Екатерина Павловна вынуждена была признать, что справиться с Меттернихом ей не удалось. Русско-австрийские противоречия в польских делах не позволяли форсировать рассмотрение вопроса о ее браке с эрцгерцогом Карлом. Многочисленные негативные оценки, данные Екатерине Павловне на Венском конгрессе, были свидетельством сильных антирусских настроений и настойчивого стремления дискредитировать российского императора в глазах общественности. А само поведение Екатерины, как и некогда в Лондоне, давало для этого достаточно поводов. Фатальная комбинация противоречивых внешнеполитических интересов и личных промахов отразилась в весьма тенденциозных досье, составленных в тайной канцелярии Венского двора: «Ольденбургская принцесса — это дьявол иного рода, нежели император. В этой семье ни у кого нет сердца. На ее стороне в России и общественное мнение, и армия, без нее император Александр никогда не перешел бы через Рейн. Она еще сыграет с императором злую шутку. Армия и люди зависят от нее, и если будет допущена ошибка, она сядет на русский трон…»{148}.

Подобные смелые утверждения нуждались в весомых доказательствах. Но распространив слух, можно было многого добиться, сформировать общественное мнение. Неблагоприятные отзывы о Екатерине Павловне были связаны не только с русско-австрийскими разногласиями в польском вопросе, но в гораздо большей степени — с внутренними германскими проблемами. Не без влияния барона фон Штейна в Вене стали распространяться весьма спорные в политическом отношении слухи о том, что талантливый полководец Вильгельм Вюртембергский встанет однажды во главе объединенной Германской империи. Насколько такая возможность осуществима — об этом особенно не задумывались. А фон Штейн не жалел ни сил, ни времени для пропаганды своей идеи, хотя весь предшествующий исторический опыт говорил не в пользу конституционного, централизованного германского государства. В своих политических планах (теперь он мечтал о федеральной системе) барон по-прежнему возлагал большие надежды на континентальную мощь Российской империи, не принимая во внимание всех изменений, произошедших в ее политике после победы над Наполеоном.

Итак, вплоть до 1815 г. русская дипломатия, руководствуясь политическими соображениями, открыто выступала за брак Екатерины с австрийским эрцгерцогом Карлом. Во всяком случае такое впечатление складывалось в общественном сознании. И лишь постепенно Романовы стали все больше склоняться в пользу брака княгини с Вильгельмом Вюртембергским. Сообщение Елизаветы Штегеман своему супругу от 9 ноября 1814 г., в котором говорилось, что уже по меньшей мере две недели, как всем стало известно, что Екатерина и Вильгельм любят друг друга, не отражало реального положения дел. Даже фон Штейн не знал всех истинных мотивов происходящего. 9 ноября 1814 г. он записал в своем дневнике: «Бракосочетание кронпринца Вюртембергского с великой княгиней Екатериной — дело решенное, одобрение императрицы-матери благодаря посредничеству императора уже получено. Кронпринцу, завоевавшему ее расположение в Лондоне, она пожертвовала свой союз с эрцгерцогом Карлом и свое положение в России»{149}. Связь влюбленных для всех должна была пока оставаться в тайне, но своим поведением они выдали себя с головой. 17 ноября все венское общество уже заговорило о том, что Вильгельм и Екатерина вскоре поженятся.

Лишь шпионы Меттерниха точно знали, что происходит на самом деле. Еще 31 августа 1814 г. королевский суд Вюртемберга объявил брак Вильгельма с Шарлоттой Баварской расторгнутым. Официальное сообщение гласило, «что между упомянутыми высокими персонами (Вильгельмом и Шарлоттой. — Примеч. авт.) не существует более брака, поэтому заключенный Вышеупомянутыми 8 июня 1808 г. брачный союз вследствие неудовлетворения ими в нем своих существенных требований, объявляется расторгнутым и прекращенным, и обе Высокие стороны получают разрешение в соответствии с законами Высочайшего королевского дома и своим вероисповеданием заключить повторный брак»{150}.

Мария Федоровна тоже давно знала об всем. Еще до аннулирования первого брака Вильгельма она написала своему брату Фридриху I Вюртембергскому, что была бы очень рада союзу кронпринца с Екатериной. Но она выдвинула два важных условия: свадьба не должна состояться ранее весны 1815 г., и нужно, чтобы Папа Римский тоже объявил прежний брак Вильгельма недействительным. Мария Федоровна всегда подчеркивала, что главное для нее — счастье детей, однако никто не должен был напоминать ей о разводе Вильгельма. «Славное имя» не должно быть запятнано прошлым подобного рода. Прекрасная видимость должна быть сохранена. То, что королевский суд объявил брак недействительным, имело большое значение: перед законом Вильгельм уже не был женат, но теперь и Римская курия должна была окончательно урегулировать все формальности. Кроме этого, Мария Федоровна требовала немедленного возвращения Екатерины Павловны на родину. То, что вдовствующая княгиня появлялась повсюду в Вене вместе с Вильгельмом, с которым она якобы была уже обручена, нарушало все общепринятые моральные нормы. Повсюду мораль — и здесь, и там. Но конгресс слишком привлекал Екатерину, и сама она все еще не хотела окончательно отказываться от возможности брака с Карлом. А Александр I, зная о письме матери и одобряя все ее требования, не предпринимал ничего, чтобы заставить сестру уехать из Вены. Так что Екатерина Павловна не сделала и шага, чтобы выполнить материнскую волю. Любовные приключения казались ей гораздо важнее. К тому же красноречивый барон фон Штейн так решительно отстаивал российские интересы и с такой уверенностью называл Вильгельма возможным кандидатом на пост германского кайзера, что княгиня решила: нужно проявлять осторожность и соединять приятное с полезным, тогда можно получить шанс править в Вюртемберге или даже в Германской империи. Главное — запастись терпением, выжидать и держать в руках как можно больше нитей. А сделать это можно было лишь в том случае, если не покидать арену, на которой разворачивались все важнейшие события.

Австрийский император и министр Меттерних наблюдали за активной деятельностью фон Штейна и представителей Российской империи с неослабевающим интересом. От их внимания не укрылось, что дружба между фон Штейном, с одной стороны, и Вильгельмом с Екатериной, с другой, стала еще более крепкой по сравнению с концом 1814 г. В Венском Хофбурге, видимо сознательно, стали распускать слухи о том, что будущие германский император и императрица ведут переговоры со своим главным советником относительно статей немецкой Конституции! Карл фон Ноштиц отметил то, что бросалось в глаза многим: «Ее союз с кронпринцем Вюртембергским объединил две целеустремленные, властные натуры, которые смогут переделать мир по собственной воле. Проект введения генеральских чинов в армии, пребывающей пока на задворках большой политики, будет для кронпринца первой ступенью на пути к власти, которую он впоследствии захочет увенчать императорской короной»{151}.

Секретарь Меттерниха Фридрих фон Генц почувствовал в этом серьезную опасность для Австрии. Он отметил, что кронпринц — «мужчина, отличающийся большим умом, военным талантом, храбростью и прославившийся своими подвигами в последнем военном походе; одни только эти особенности делают его опасным, но одновременно с этим он имеет необыкновенно честолюбивый, непостоянный, скандальный и мстительный характер, не вызывающий к нему никакого доверия. Нельзя сказать, что и великая княгиня обладает более спокойным и уравновешенным темпераментом. Поэтому обе эти высокопоставленные особы, используя свое влияние на императора, могут многое предпринять и способствовать значительным преобразованиям»{152}. Фон Генц не был человеком, предающимся лишь абстрактным политическим умозаключениям и идущим на поводу у собственных симпатий и антипатий.

Итак, Меттерних должен был быть настороже. Русские хотели не только присоединить к себе польские территории, но и завоевать право на германскую императорскую корону, в то время как Австрия осталась бы в конечном счете с пустыми руками. Симпатии австрийских эрцгерцогов к Екатерине не должны были заслонять главное — политические интересы Австрии, а эти интересы не имели ничего общего с сильной, централизованно управляемой Германской империей с Вюртембергом во главе, за спиной которого к тому же стояла бы Российская империя.

Вот почему эрцгерцог Иоганн, предсказывая Екатерине несчастливый брак, исходил не только из реалистической оценки ее тяжелого характера, но и демонстрировал уязвленное тщеславие отвергнутого влюбленного из дома Габсбургов. В первую очередь он подчинял себя государственной дисциплине. По той же причине с наслаждением и бесстыдством эрцгерцог смаковал тот факт, что в Вене Вильгельм оказался в толпе любовников княгини Багратион, получившей из-за своего сладострастия прозвище «обнаженного прекрасного ангела». Намеки Иоганна не были лишены оснований. Особую пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что упомянутая дама была вдовой погибшего в 1812 г. при Бородино князя Багратиона, с которым Екатерину в свое время связывали весьма пылкие отношения.

И император Александр, и князь Меттерних тоже частенько навещали княгиню-грешницу. Ее гостиная служила местом сбора и передачи информации для русской тайной полиции. Может быть, в этом была одна из причин не слишком лестных отзывов с их стороны в адрес Вильгельма. Кроме того, сам Вильгельм, при всей своей готовности породниться с российской императорским домом и зная симпатии русской дипломатии к имперской идее фон Штейна, имел и свои собственные политические цели, приводившие в бешенство Александра I и заставлявшие его жаловаться барону фон Штейну. И еще до того, как был заключен брак кронпринца с Екатериной, Александру пришлось указать будущему деверю на то, что ему хотелось бы иметь с ним более доверительные отношения. Но это заявление особого действия на Вильгельма не возымело. Король Вюртемберга и его сын, наследник престола, требовали не больше и не меньше, чем другие их коллеги-монархи. Ведь европейский конгресс дал шанс для расширения власти и территории всем средним и маленьким немецким княжествам. И в этом пункте имперские и местные интересы никак не гармонировали друг с другом. А потому и в последующие месяцы между Екатериной, Вильгельмом и Александром сохранялись причины для чувствительных трений.

В этих противоречиях и следует искать причину того, что общественное мнение по-прежнему пытались убедить в возможном союзе русской княгини с представителями дома Габсбургов, сами кандидаты в мужья для Екатерины — австрийские эрцгерцоги — оставались в полном неведении относительно истинных намерений молодой вдовы, а тем временем тайно уже шли приготовления к ее браку с Вильгельмом. Король Фридрих I все более тесно общался с Екатериной, надеясь, что та поддержит в Вене его территориальные притязания. В своих многочисленных письмах друг к другу король и княгиня обсуждали вопросы предстоящей свадьбы. А когда король предпринял шаги для того, чтобы переписка между Вильгельмом и Екатериной стала еще более интенсивной, будущая невеста 14 ноября 1814 г. отправила ему из Вены послание со множеством затейливых оборотов: «В соответствии с разрешением Вашего Величества я беру на себя смелость послать Вам портрет Вашей племянницы (то есть свой собственный. — Примеч. авт.), где она предстает такой, какой должна быть, но, к своему сожалению, таковой не является; и прошу Вас показать его тому, кто полностью пленил оригинал; пусть он примет его (портрет) от меня и придаст законченность своему туалету»{153}. Три недели спустя она уже писала королю о том, что любит его сына и будет для него невесткой, родственной по духу. Король Фридрих мог быть вполне доволен тем, как идут дела, хотя д ля достижения конечной цели предстояло еще преодолеть множество препятствий.

И первым препятствием, как ни странно, стали отношения между самими влюбленными Вильгельмом и Екатериной. Они отдавались своему чувству страстно и безоглядно, что видно по их многочисленным письмам и сохранившимся записочкам. Но эти отношения были осложнены целым рядом обстоятельств. Непонимание Вильгельмом подлинного характера взаимоотношений Екатерины с австрийскими эрцгерцогами, затянувшийся развод с баварской принцессой, русско-австрийские конфликты, будущее Германии, а кроме того, достаточно сложные характеры обоих молодых людей не позволяли говорить о чистом, ничем не омраченном счастье. Так, например, Вильгельм писал возлюбленной о своих чувствах к ней и о разводе с Шарлоттой: «Не боясь скандала, отвечаю Вам, что освобождаю себя от слова, данного моему отцу; я надеюсь угадать то, о чем Вы позволяете догадываться; что касается меня, то мое сердце полностью предано Вам… Вы видите, я обвиняю самого себя, но очень рассчитываю на мягкость и снисходительность судьи, которого я никогда не смог бы любить сильнее!!!»{154} В следующий раз он добавлял: «Почему, дорогая подруга, Вы не сделали мне еще один подарок, сообщив, что прибудете, чтобы предоставить мне саму себя, в этом была бы гораздо большая ценность; он (подарок) всегда доставляет мне большое удовольствие, я никогда не расстаюсь с ним, и потому этим вечером хочу высказать Вам свою искреннюю благодарность… я навсегда останусь искренне преданным Вам, той, кто подарил мне лучшую дружбу в моей жизни; прощайте, весь Ваш, покуда я жив»{155}.

Вильгельм был честен в этом письме. Но и он, и его возлюбленная жили в традициях придворного мира XVIII столетия, от которых при всем своем желании они не могли освободиться. Вся спесивая аристократическая атмосфера Венского конгресса, несмотря на блеск многочисленных балов и приемов, напоминала средневековую тюрьму. Все сплетничали друг про друга, и если в чьем-либо супе находили волос, общественность конгресса тут же выступала с разоблачениями. Ни Вильгельм, ни Екатерина не были личностями, которые могли бы смело идти своим путем, не подвергаясь чужим оценкам. Их собственное неопределенное положение представляло собой идеальную питательную почву для всевозможных слухов и сплетен. А в политических целях всегда можно было что-нибудь и присочинить.

Во время работы конгресса Екатерина Павловна жила в Венском Хофбурге. Она находилась в замкнутом и контролируемом мире, в котором у тайной полиции были прекрасные условия для активной деятельности. Поэтому нетрудно было сфабриковать неприглядный имидж искупавшейся во всех мутных водах интриганки, использующей любые средства для достижения цели. И в русском лагере из-за своих особых отношений с императором Александром княгиня далеко не всем была по нраву. Перепады настроения и экстравагантность в поведении из частных случаев были превращены в общую характеристику. Когда, например, Екатерина отказала Вильгельму во встрече из-за того, что тот пришел не вовремя, ей тут же приписали изрядную долю властолюбия, женской спеси и раздражительности, не потрудившись хоть немного разузнать об истинных причинах ее поведения.

Особенно усердствовали австрийские политики. Они были очень рады заметить малейшие признаки разногласий между Екатериной и Вильгельмом. В декабре 1814 г. в Венском Хофбурге все еще надеялись, что княгиня сможет заставить Александра действовать в интересах Австрии. Эти надежды не сбылись. Екатерина и Вильгельм часто поступали согласно собственной воле и не всегда правильно оценивали политическую ситуацию, но Екатерину все больше и больше увлекала имперская идея барона фон Штейна. В своих записках она небрежно замечала: «Кто подсказывает нашему императору? Меттерних! А его подстрекает Каслри, но он — орудие в руках той секты, одним из самых главных и активных вождей которой является Гумбольдт; эта секта стремится к свержению всех тронов, и поскольку важнейшие среди них — австрийский и русский, он (Гумбольдт) хочет с них и начать. Меттерних неверно оценивает положение, хоть и желает лучшего. Его хотят свергнуть; это, возможно, удастся…»{156}.

Субъективными сентенциями подобного рода Екатерина вызывала удивление у своего жениха, но в гораздо большей степени — гнев у своего брата. Александр I ценил ее мнение в личных доверительных беседах, но не терпел прямого вмешательства в государственные дела. Как-то княгиня откровенно высказала барону фон Штейну свои критические замечания в адрес Александра, а тот имел неосторожность передать ее слова российскому императору. В словах сестры император увидел опасность для своего авторитета и прореагировал на них очень бурно. Вообще, с 1812 г. отношения между Александром и Екатериной все чаще омрачались всевозможными недоразумениями. Обычно, успокоившись, император прощал сестру или же просто не обращал на ее поведение никакого внимания, предоставляя ей полную свободу действий. Он знал, что влияние Екатерины на политику было весьма незначительным. Но в венском микромире, где процветали интриги и клевета и любая неточная информация превращалась в политическую стратегию, российский император был обязан принимать меры.

Он не стал долго скрывать свое недовольство поведением сестры и ее жениха. Александр I держался с обоими так отчужденно и строго, что Екатерина Павловна, разозлившись, решила тотчас же уехать. Однако она осталась — вместе с кронпринцем и вопреки воле своей глубоко почитаемой матери. Она выжидала — и продолжала давать поводы для неприятных высказываний в свой адрес. Так, княгиня Багратион, которая бог знает откуда получала самую разнообразную информацию, вылила целый ковш грязи на Екатерину: Вильгельм, оказывается, хотел жениться на ней, а вовсе не на великой княгине, он был главный ее поклонник; теперь кронпринц весьма разочарован Россией и своей невестой, поскольку не получил желаемых территориальных приобретений на Рейне; вопрос о будущем командовании имперской армией вообще уже не подлежит обсуждению, симпатии Вильгельма все более на стороне Австрии и т. д. Как бы тяжело пришлось Екатерине Павловне, если бы рядом не было любимого Вильгельма!

На пути в Штутгарт

Побег Наполеона с острова Эльба в марте 1815 г. положил конец всем политическим играм по заранее заготовленным сценариям. Венский конгресс гудел как потревоженный улей. До сих пор Наполеон прямо или косвенно вмешивался в каждый из брачных проектов Екатерины Павловны или по меньшей мере вносил в них коррективы своими действиями. И на этот раз его зловещая тень вновь выросла за спиной великой княгини. 10 апреля Вильгельм уехал из Вены, сопровождаемый некоторую часть пути княгиней Багратион. Екатерине принц писал нежные письма и отговаривал от мысли последовать за ним в Юго-Западную Германию. Княгиня написала королю Фридриху: мысль о том, что с Вильгельмом может что-нибудь случиться, для нее просто невыносима. После тяжких переживаний, выпавших на долю Екатерины в юности, принц дал ей надежду на счастливое будущее, ее здоровье стабилизировалось. Она послала ему в качестве талисмана свою шаль, и Вильгельм горячо благодарил ее за это. Он так хотел бы «полететь» к ней на крыльях любви и обнять от всего сердца.

В Вене Екатерину больше ничто не удерживало. В сопровождении австрийского эрцгерцога Иоганна она совершила небольшую поездку в Венгрию, к могиле сестры Александры. В июне 1815 г. княгиня прибыла в Штутгарт. Пока Вильгельм на Оберргейне выстраивал свои войска, его обергофмейстер Эрнст фон Фулль, прославившийся в Вене своими галантными приключениями, развлекал великую княгиню своей болтовней, не произведя, впрочем, на нее особого впечатления. Затем Екатерина Павловна направилась в Веймар к сестре Марии и, наконец, в Висбаден. Там она вновь начала принимать курс лечебных ванн и, видимо, совсем забыла о просьбе матери вернуться на родину.

В целом с момента своего отъезда из России княгине так и не удалось найти покой. Тяжелые переживания, связанные с освободительными войнами 1813–1814 гг. в Европе, напряженная поездка в Лондон, Венский конгресс, постоянные политические интриги и сложные личные взаимоотношения, связанные с поисками нового супруга, — все это истощало силы слабой здоровьем и склонной к психическим расстройствам женщины. Было просто удивительно, как за относительно короткое время ей удалось сделать так много. Передышка и полноценный отдых были насущно необходимы, тем более что окончательный разгром армии Наполеона под Ватерлоо в июне 1815 г. предотвратил очередную опасность. Но княгине нужно было вновь собраться с силами: Венский конгресс завершал свою работу, а священная миссия Александра в Европе не была выполнена, и брак с Вильгельмом все еще не был заключен.

Счастливый случай свел в Висбадене Екатерину с Гёте, о котором ей так восторженно рассказывала Мария и с которым она сама уже встречалась в Теплице летом 1813 г. Умный, гениальный Гёте! С ним можно было обсудить все прошедшие события, насладиться его просвещенными, открытыми всему миру взглядами и затем использовать в своих целях. Во время длительного путешествия по Европе Екатерина Павловна всегда интересовалась вопросами социальной политики, литературы и искусства, науки и религии. Однако ничему конкретному она предпочтения не отдавала. Вот Мария в Веймаре, та любила музыку и много занималась ею. Мария Павловна старалась встречаться с Гёте как можно чаще. Она говорила с ним обо всех волнующих ее проблемах искусства, об античности или других периодах в истории искусства, о современной литературе. Екатерина тоже заполняла свой досуг в Твери занятиями музыкой и поэзией. Но теперь, во время поездки, она была занята в основном политическими проблемами и своими разнообразными брачными проектами.

Екатерину Павловну можно было считать одним из идейных вдохновителей консервативного московского дворянства. В основе ее политического мировоззрения лежала мысль о великой исторической миссии самодержавной России. Консервативные идеи могли, пожалуй, в 1815 г. найти у великого Гёте полное понимание. С тех пор как Мария Павловна поселилась в Веймаре, Гёте сблизился с семьей Романовых, а летом 1813 г. ему представилась прекрасная возможность сравнить друг с другом обеих сестер. К Екатерине Павловне великий писатель, видимо, сразу почувствовал некоторую антипатию. Он, конечно же, воздерживался от язвительных оценок, чего вообще никогда не позволял себе по отношению к высокопоставленным лицам. В ноябре 1813 г. Гёте отправил курьера к Екатерине с поручением «лично убедиться в достоинствах дамы, которые невозможно объяснить ни устно, ни письменно»{157}.Туманный смысл этих слов прояснился позже, когда поэт написал: «Обе сестры похожи друг на друга, как близнецы, и вместе образуют прекрасную пару. Но эту (Екатерину) я знаю слишком плохо, чтобы сравнивать с нашей, которая мне хорошо знакома»{158}. В осторожных, дипломатически корректных выражениях чувствуется некоторая внутренняя дистанция. На самом деле благодаря общению с Марией в Веймаре Гёте был прекрасно информирован обо всех взаимоотношениях в императорской семье в Санкт-Петербурге.

И вот в августе 1815 г. произошла новая встреча, на этот раз в Висбадене. Екатерина Павловна пригласила Гёте на ужин. Писатель не оставил никаких комментариев об этом свидании, лишь просто констатировал сам его факт. Зато своему другу, знатоку искусства Сульпицию Буассере он язвительно заметил, что между поэтами, деятелями искусства и власть имущими не видит ничего общего. А Буассере сравнил это весьма неопределенное выражение «власть имущие» с водой, которая может принимать самые разнообразные формы, но которой нельзя доверять, потому что она все равно остается всего лишь водой. Гёте возразил, что не стоит слишком мрачно относиться к сильным мира сего, их следует рассматривать просто как стихийные силы природы. За этими философскими рассуждениями скрывалось сильное раздражение. Месяц спустя, в октябре 1815 г. Гёте вновь заговорил с Буассере о своей встрече с Екатериной Павловной, но и на этот раз ограничился скупым замечанием, что эта дама сильно отличается от Марии Павловны, она слишком политизирована, в чем он усматривал корень всех ее проблем.

Гёте остерегался назвать подлинные причины своей антипатии к княгине. На самом деле Екатерина задела мастера своим утверждением, что не имеет к искусству вообще никакого интереса, что из всех видов искусств она признает только архитектуру, поскольку большинству людей архитектура предоставляет кров и хлеб, а монархам позволяет поражать всех своим блеском и роскошью. Гёте в душе ужаснулся подобной простоте и ограниченности суждений. Но он сохранял благородную снисходительность по отношению к даме из российской императорской семьи, которая, очевидно, была жертвой собственной несчастливой судьбы. Позднее Гёте рассказывал интересную историю, связанную с Екатериной, почти анекдот: «Она была умна, но ум заводил ее в высказываниях слишком далеко. Так, в Веймаре, в библиотеке, когда библиотекарь показывал княгине малабарские документы[20] и на ее требование рассказать об их содержании, ответил, что не может этого сделать, поскольку не знает языка, она воскликнула: «Библиотекарь, а не понимает по-малабарски!» Как будто бы библиотекарь, — замечал Гёте, — должен знать все языки в мире». Когда знакомый с этим анекдотом советник юстиции Иоганн Себастьян Грюнер из Эгера, постоянный и любимый собеседник Гёте, посетил в 1825 г. библиотеку в Веймаре, он, смеясь, предупредил писателя: «Только не требуйте от меня ничего невозможного, как это делала здесь умная ольденбургская принцесса»{159}. В 1825 г. Екатерины Павловны уже не было в живых, и Гёте мог свободно рассказывать этот анекдот, с улыбкой вспоминая о княгине, которая когда-то так его возмущала и чья сестра, живущая в Веймаре, все это время доказывала, что Романовы тоже знают толк в поэзии и искусстве.

Если верить наблюдениям Гёте, и для Екатерины встреча с ним в Висбадене осталась незначительным эпизодом. Княгиня встретилась с великим поэтом, мило поболтала с ним и вернулась к своим повседневным заботам. Во второй половине 1815 г. дела и мысли ольденбургской принцессы были весьма далеки от того, за что она могла бы удостоиться комплимента великого Гёте. Хотя сама молодая женщина могла бы многому у него поучиться, как это всегда делала ее сестра Мария.

После разгрома армии Наполеона при Ватерлоо его победители, герцог Веллингтон и генерал Блюхер, получивший прозвище «маршал Вперед», триумфально вступили в Париж. Слава русских войск и Александра I как «ангела-спасителя Европы» несколько померкла. Российские политики и дипломаты на заключительном этапе работы конгресса в Вене должны были приложить все силы, чтобы не потерять завоеваний весны 1814 г. Но опасность исходила не только из лагеря Австрии или Пруссии. Сам Александр I все больше погружался в давно преследовавшие его религиозно-мистические видения, учение о спасении госпожи Крюденер на некоторое время целиком завладело им. Император почти полностью отказался от участия в реальной политике, за исключением работы над витиеватыми формулировками документа под названием «Священный союз», подписанного в Вене в сентябре 1815 г. Лишь благодаря искусству Меттерниха «Священный союз» получил некоторую практическую основу и мог даже послужить на благо Европе.

А Екатерина Павловна вспоминала лето и осень 1812 г. В то время, когда «Великая армия» маршировала по направлению к Москве, она всеми силами старалась укрепить моральный дух Александра. Героические действия всего русского народа во имя родины и государя-императора она связывала с пониманием вечных ценностей Библии и консервативной самодержавной идеи, столь сильных в московском дворянстве. А теперь, летом и осенью 1815 г., очень важно было не потерять уже завоеванные политические позиции. Российская империя должна была оставаться сильнейшим военно-политическим фактором в Европе! Но этого не удастся сделать, если российский император по-прежнему будет жертвой псевдорелигиозных идей какой-то горе-проповедницы. Помазанник Божий должен быть возвращен на стезю добродетели. Екатерина видела две возможности для того, чтобы вернуть свое утраченное влияние на императора. Скорейшее заключение брака с кронпринцем Вюртембергским поможет укрепить ось Штутгарт — Санкт-Петербург. Планы о том, что Вильгельм с российской помощью может стать регентом будущей Германской империи, несмотря на активное противодействие Меттерниха и своеволие немецких князей, еще не были сданы в архив. А оружием для борьбы с духовными заблуждениями госпожи Крюденер могло послужить знакомство с идеями Иоганна Георга Мюллера, предложившего когда-то проект книги «О христианской вере», в свое время не одобренный императором и давно забытый им.

Все лето 1815 г. Екатерина обменивалась с Вильгельмом нежными письмами и записочками. Казалось, ее не очень расстроили любовные похождения Вильгельма с княгиней Багратион. Молодые люди перешли от официального «Вы» к доверительному «ты». В письмах к будущему свекру княгиня называла жениха своим «любимым Фрицем». Доказательства большой любви были налицо. Вильгельм писал Екатерине:

«Тысяча благодарностей, дорогая подруга, за шаль, я надеюсь, она послужит мне защитой и счастливо приведет меня назад, в мою армию, которую я люблю больше всего; прощай, мы выступаем!..»

…Я хотел бы полететь к тебе и обнять от всего сердца, это было бы лучшим лекарством, моя болезнь — не что иное, как нервное воспаление, поразившее в первую очередь мои глаза…»{160}.

Екатерина писала о Вильгельме:

…Моя юность, почти вся заполненная тяжелыми переживаниями, отняла у меня надежду на счастье; но симпатия ко мне кронпринца вновь ее возродила. Я предвижу приятное будущее и радуюсь все более и более… Не дай Бог с ним случится несчастье, это мысль для меня ужасна»{161}.

Но обоюдная симпатия и трогательная преданность друг другу все еще были омрачены тем обстоятельством, что брак Вильгельма с Шарлоттой был объявлен юридически несуществующим пока только лишь судом Вюртемберга. Петербургский двор, так же как и баварский, настойчиво требовали аннулирования брака Папой Римским. Екатерина Павловна, привыкшая добиваться своего сразу же, без промедления, становилась все более нервной и раздражительной. 30 сентября 1815 г. она потребовала у Фридриха I, чтобы тот наконец объяснил ее брату, что юридически Вильгельм уже не состоит в браке и является свободным мужчиной. И если Шарлотта как истая католичка настаивает на аннулировании брака Святейшим престолом, то это ее собственное дело. Но через несколько дней Екатерине дали понять, что не только баварский двор, но и ее собственные мать с братом энергично настаивают на соответствующем заявлении папы, учитывая религиозность русского народа. Что это будет за брак у них, если любой католический монарх в Европе, презрительно морща нос, будет рассматривать его как спорный? И разве сам русский император Александр I организацией «Священного союза» не добивается того, чтобы Библия и законы христианского братства стали бы основной нормой европейской солидарности и единения? На это Екатерине нечего было возразить. Пришлось вручить свою судьбу в руки Папы Римского.

Но Екатерина Павловна не любила считаться ни с условностями, ни с дисциплиной, если речь шла о выполнении ее желаний. Она действовала бездумно, повинуясь порыву, и Вильгельм в этом не отставал от нее. В октябре 1815 г., во Франкфурте-на-Майне состоялось торжественное открытие Союзного сейма[21] Сюда съехались крупные немецкие политики и князья. Это было событие, достойное того, чтобы стать фоном для единения прекрасной пары — Вильгельма и Екатерины, не забывавших о своей будущей роли в германской политике. Здесь, во Франкфурте-на-Майне, они демонстративно дали друг другу согласие на брак. Папа Римский пока пребывал в молчании.

Екатерина Павловна прибыла во Франкфурт-на-Майне как частное лицо, к мнению которого, однако, внимательно прислушивались. Князь Пюклер оставил нам свои воспоминания, интересный «моментальный снимок» из жизни княгини: «Я всегда восхищался великолепным воспитанием и разнообразными познаниями, отличающими русских принцесс. У покойной королевы Вюртембергской это можно было назвать даже ученостью. Однажды во Франкфурте я должен был передать княгине письмо и, сделав это, остался по ее повелению стоять в кружке других, пока они были заняты разговором с княгиней. Профессор из школы Песталоцци был первым по счету, и казалось, он сам знает меньше о его (Песталоцци) системе, чем королева (тогда еще великая княгиня Екатерина), поскольку его пространные ответы она несколько раз поправляла, придавая им большую ясность. За ним последовал дипломат, который тоже получил в своей области, насколько позволял общий характер разговора, самые точные и быстрые ответы. Далее она начала основательную беседу со знаменитым экономистом из А… Наконец эта удивительная аудиенция завершилась глубокомысленными и блестящими контраргументами в оживленном споре с известным философом»{162}. Да, это была женщина поистине энциклопедических знаний, обладающая величием, достойным императрицы!

Конечно, Екатерина Павловна имела обширные познания. Она много путешествовала, ее будни были наполнены общением с людьми самых разных профессий. В ее поведении просматривалась также изрядная доля высокомерия, присущего всем высокопоставленным личностям, которые чувствуют себя рожденными, чтобы говорить нечто важное и не подлежащее обсуждению. В этом смысле она была очень похожа на своего обожаемого Вильгельма. Немецкий историк фон Трейчке так объяснял причины самоуверенного поведения княгини и ее жениха: «Молодая пара излучала вокруг себя такое духовное величие, что даже трезво мыслящие люди думали, что именно Штутгартский двор ознаменует собой новую эпоху в истории Германии, а многие уже видели в принце будущего германского кайзера»{163}. Итак, идея о будущей императорской чете из Вюртемберга была еще жива и некоторое время спустя после окончания Венского конгресса и организации «Священного союза». В противном случае Екатерина и Вильгельм не использовали бы открытие Союзного сейма для того, чтобы торжественно объявить о своем браке.

После поездки во Франкфурт-на-Майне Вильгельму было разрешено официально просить у Марии Федоровны руки Екатерины. От короля Фридриха I пришло сообщение о том, что он со своей сестрой един во всем, что касается будущего брака детей. Настало время подготовить и подписать официальный брачный договор. Вюртембергский король с трудом верил своему счастью. Но решающее слово Папы Римского все еще не было сказано. Вильгельму даже казалось, что переговоры с Римской курией неподобающим образом затянулись. Ему не терпелось как можно скорее жениться на Екатерине Павловне. Раздражение в связи с задержкой росло с каждым днем. Папское правительство (государственный секретарь Эрколе Консалви) настойчиво требовало от Вильгельма точных разъяснений, почему его первый брак не существовал в действительности, а имел место лишь на бумаге. Вюртембергский суд по вопросам брака тоже в свое время выяснял, не оказывали ли родители давление на своих детей. Теперь из Ватикана поступили аналогичные, весьма неприятные вопросы. Вильгельм заявил 5 октября 1815 г., что заключил брак с Шарлоттой Баварской исключительно под нажимом политических обстоятельств. Наполеон хотел принудить его к браку с француженкой. Имея с самого начала предубеждение против этого, он согласился на брак с Шарлоттой. Его супруга ни в чем не виновата. О бесконечных амурных похождениях Вильгельма Ватикан не спрашивал.

Конечно, в октябре 1815 г. уже не требовалось особого мужества или готовности к политическому риску, чтобы переложить вину за любое свое ошибочное решение на Наполеона Бонапарта. Политический характер союза Вильгельма с Шарлоттой никогда ни для кого не был секретом. Осенью 1815 г. из этого можно было даже извлечь дополнительный политический капитал. Ведь Российская империя принадлежала к числу европейских держав-победительниц. И промедление Ватикана объяснялось вовсе не отсутствием ясности в некоторых деталях прошлого Вильгельма. Римская курия в первую очередь демонстрировала свой суверенитет по отношению к Русской православной церкви.

В сентябре 1815 г. европейские монархи в Вене поставили свои подписи под основными положениями «Священного союза». Российский император стремился к добродетельному христианскому союзу всех пострадавших в войне правителей, для которых мир между европейскими государствами должен был бы базироваться на консервативных ценностях. Папское правительство этот документ не подписало, увидев в «Священном союзе» покушение на собственные прерогативы.

Так что, думали в Ватикане, пусть российский император немного подождет и осознает все могущество католической церкви, тем более что при составлении программы «Священного союза» он согласовывал ее не с истинным учением католической церкви, а с еретическими идеями госпожи Крюденер. Возможно, Ватикан медлил с ответом и по другим соображениям: если вероятность того, что Вильгельм станет германским императором, имела под собой реальную почву, было бы неплохо, чтобы он уже заранее почувствовал на себе твердую длань Святейшего престола.

При столь неустойчивом политическом положении Екатерина Павловна вряд ли могла что-либо сделать, чтобы ускорить ход событий. Она настойчиво убеждала брата и будущего свекра пустить в ход свое влияние, подбадривала жениха и даже отправилась в Санкт-Петербург, чтобы повлиять на мать. Одновременно с этим она вела настойчивую борьбу против интенсивных контактов Александра I с баронессой Крюденер.

В 1813–1814 гг. княгине не удалось с помощью идей Мюллера ослабить влияние настырной проповедницы на русского императора. Да и Мюллер до осени 1815 г. так и не прислал обещанный труд о христианской вере. Зато баронесса всюду следовала за Александром, а в июне 1815 г. в Гейльбронне смогла добиться у императора личной аудиенции. Все последующие месяцы она уже не отставала от него ни на шаг и даже продиктовала ряд основополагающих принципов создаваемого тогда «Священного союза» — Любовь, Справедливость и Миролюбие как основы внутренней и внешней политики в Европе! На определенное время под влиянием Крюденер увлечение императора мистикой резко возросло. И это произошло как раз в те месяцы, когда его сестра с нетерпением ждала известий из Рима и после нескольких кратковременных поездок в Штутгарт, Висбаден и Веймар готовилась к возвращению на родину, чтобы там отпраздновать свадьбу с Вильгельмом.

Поэтому, когда в конце октября 1815 г. Мюллер наконец дал о себе знать, Екатерина Павловна увидела в этом знамение свыше. Письмо из Шафгаузена догнало адресата в Берлине. Это было незадолго до возвращения княгини в Россию. А еще в начале октября княгиня получило письмо от брата. В нем он высказывал разочарование тем, что союзники при повторном вступлении в Париж уже не проявляли должного уважения к нему и к интересам Российской империи, как он на то надеялся. В туманных формулировках он писал, что госпожа Крюденер вела себя в Париже так навязчиво, что он не желает больше иметь с ней никаких отношений. Находясь вдали от императора, княгиня не могла знать точно, только ли Крюденер не желал больше видеть российский император и насколько глубоко повлияли на него нашептывания баронессы. Поэтому письмо Мюллера Екатерина читала с большим удовлетворением.

Профессор узнал из газет, что его покровительница собирается возвращаться на родину, и решил напомнить ей об их совместном проекте. С гордостью сообщал он, что текст, о котором просили его Екатерина с Александром, готов. Первая часть уже в сентябре 1815 г. была опубликована в Швейцарии под названием «О христианской вере». В своей работе автор скромно умалчивал о том, что выполнял заказ российского императорского дома. Далее Мюллер, после льстивых похвал глубокой набожности княгини, писал, что охотно увидел бы свой труд в русском переводе, если не целиком, то хотя бы частично. Он даже вызывался указать лучшие, наиболее подходящие для перевода отрывки, а ведь сам жаловался когда-то, что не знает, с чем ему обращаться к русским верующим. Мюллер ждал «высочайшего соизволения», чтобы отправить один экземпляр княгине и хотел бы взять на себя смелость передать ей еще один — для императора Александра.

Екатерина Павловна срочно проинформировала брата об этом письме и отправилась в путь, в Санкт-Петербург. По пути, в Кёнигсберге, 18 ноября она написала Мюллеру: «За день до моего отъезда из Берлина я получила Ваше письмо от 27 октября и радовалась ему от всего сердца, поскольку Ваше долгое молчание позволило мне предположить, что Вы вычеркнули меня из своей памяти. Я тотчас же сообщила императору, моему брату, что Вы, по его желанию, записали свои мысли о самых возвышенных материях, и испросила его разрешения, чтобы вы послали их ему лично. Я получила задание, господин профессор, просить Вас отправить на мой адрес один экземпляр для Его Величества императора, а другой, предназначенный для меня, передать российскому послу при Вюртембергском дворе, графу Головкину, которому я вручу сегодня это письмо с уведомлением об ожидаемых посылках».

Как, должно быть, забилось сердце у Мюллера, когда он прочитал следующие строки: «Император желает отдать Ваше сочинение для перевода, поэтому Ваши замечания относительно подходящих мест были бы чрезвычайно желательны. Я для себя надеюсь извлечь поучительные уроки из этого чтения, и разве не станет нам этот труд истинным другом, пробуждающим в нас благородные чувства, ведущие к высочайшей цели, к самому глубинному, вечному блаженству? Быть Христом и одновременно могущественным правителем — это редкое явление в человеческой истории, теперь же мы видим его перед своими глазами, поскольку лишь чистейший дух и божественные стремления владеют императором, и в нем светится милость Божья. Она дает ему все новые и новые силы для очищения его чудесным образом совершенствующейся души. И не любовь сестры, а любовь к правде позволяет мне так говорить».

Екатерина Павловна просила своего друга: «Пожалуйста, господин профессор, пишите мне чаще. Ваше молчание не повлияло на чувства, которые я испытывала к Вам, они остаются неизменными. Я надеюсь, что вскоре окажусь недалеко от Вас, и, может быть, мы увидимся снова. Всегда рассчитывайте на выражение совершеннейшего к Вам почтения, с которым и остаюсь, благосклонная к Вам Екатерина»{164}.

Свое письмо Екатерина передала послу Головкину, и тот выполнил возложенное на него поручение. 11 декабря 1815 г. он переправил письмо Мюллеру в Шафгаузен и сообщил княгине, что в середине января 1816 г. он будет возвращаться из Лозанны в Штутгарт и в Шафгаузене сможет лично встретиться с Мюллером, что прилежному профессору не придется долго ждать. В декабре 1815 г. в Санкт-Петербург к своей невесте должен был прибыть кронпринц Вильгельм. Мюллер обратился к его доверенному лицу Готте, и тот помог ему установить контакт с одним из сопровождающих Вильгельма. Так христианский труд удалось пунктуально доставить в Санкт-Петербург, и Мюллер, кроме того, смог отправить с ним очередное письмо для Екатерины Павловны. В нем профессор рисовал ужасающую картину одряхлевшей Европы: люди, развращенные распространяющимися из Франции идеями Просвещения, отвернулись от Бога. Это привело ко всеобщему падению нравов в политике, духовной и общественной жизни. Но «…суд над Европой», то есть войны против Наполеона, возродили христианские надежды в Северной Германии и Великобритании. Вот почему такое большое значение профессор придавал своему сочинению. Он так написал о стоящей перед ним задаче: «Рассмотреть христианство как явление человеческой истории, вернуть христианской вере ее подлинный облик, завещанный нам Христом и апостолами, понять ее истинный смысл, приемлемый для всех людей, удовлетворяющий потребности ума и сердца, не противоречащий здравому смыслу и являющийся сильнейшим средством против губительных последствий нашего времени, — это, милостивая княгиня, цель моей работы»{165}. Мюллер твердо придерживался реалий 1814 г., хотя политическая обстановка уже изменилась. В Александре I он по-прежнему видел выдающегося деятеля европейской истории, который смог бы объединить все силы для возвращения к христианским идеалам. Кроме того, Мюллер мыслил вполне практически: он знал об предстоящем заключении династического союза между Россией и Вюртембергом и чувствовал себя участником политической игры сильных мира сего!

Существовала еще одна причина возобновления оживленной переписки между швейцарским профессором и великой княгиней. Будущее вело Екатерину в Вюртемберг, а значит, в непосредственную близость к Мюллеру. Итак, возвышенная христианская идея о роли Александра как ангела-спасителя, о которой Екатерина Павловна и Иоганн Георг Мюллер так много говорили в 1813–1814 гг., снова, теперь уже в последний раз, напомнила о себе. Но российский император не позволил переубедить себя с помощью мюллеровского труда «О христианской вере». Сочинение швейцарского теолога так и не появилось в России. Император не стал поддерживать с прилежным автором никаких отношений. Здесь отчетливо проявились границы, за которые влияние княгини на императора уже не распространялось. А госпожа Крюденер попала в немилость не потому, что Екатерина с Мюллером навязали Александру свою интерпретацию христианских ценностей, а потому, что проповедница явно перегнула палку. Александр с удовольствием читал Библию. И ему не нужны были новые идеи о спасении ни от Крюденер, ни от Екатерины, ни от господина Мюллера из Швейцарии. После основания «Священного союза» он постепенно все больше отходил от государственных дел и тем самым лишил Екатерину мотивации для ее миссионерской деятельности. Но неунывающая княгиня уже нашла другую сферу применения своей недюжинной энергии, на этот раз в Вюртемберге.

Российско-вюртембергские отношения.

Бракосочетание в Санкт-Петербурге

Итак, подходило к концу последнее путешествие Екатерины Павловны — под видом лечения на водах, но с ярко выраженным политическим характером: Гейдельберг, Франкфурт-на-Майне, Веймар, Висбаден — впечатления, связанные с посещением этих городов, уже принадлежали прошлому. В Берлине княгиня вместе с Александром I приняла участие в обручении брата Николая с прусской принцессой Шарлоттой. Здесь же, на берегах реки Шпрее, в тесном семейном кругу все еще раз основательно обсудили брачные планы самой Екатерины Павловны. А далее, вплоть до Франкфурта-на-Одере, великую княгиню и ее сына Александра, проживавшего в последние месяцы у своей тети Марии в Веймаре, сопровождал будущий свекор Екатерины Фридрих I. Фридрих еще раз настойчиво заверил всех в том, о чем он письменно сообщил императору Александру 2 июля 1815 г.: Вютемберг видит в Российской империи надежный оплот для защиты своих интересов и надеется на помощь, столь необходимую, чтобы поставить на ноги разоренное войной государство. Россия должна была стать также гарантом стабильности и независимости юго-западных немецких государств перед лицом могущественного соседа — Франции. 8 ноября 1815 г. Фридрих I распрощался с Екатериной. Все, что нужно, они уже сказали друг другу. Оставалось теперь точно выполнить все необходимые юридические, церковные и обрядовые формальности.

Почти три года великая княгиня провела в Европе, путешествуя по ее центральным и западным областям. Во время долгого и утомительного возвращения на родину по заснеженным дорогам Екатерина Павловна могла вновь мысленным взором охватить все пережитое. На основательный отдых у себя дома она не рассчитывала. Это противоречило бы ее деятельной натуре. Екатерина твердо знала, что Санкт-Петербург будет лишь промежуточной станцией на пути скорейшего ее возвращения в Вюртемберг. Она ехала домой, чтобы там, в кругу семьи организовать достойную встречу своему жениху, подготовить брачный договор, урегулировать все вопросы, касающиеся наследства, в том числе и для ее сыновей, дождаться решения Папы Римского и после выполнения всех этих формальностей отпраздновать наконец свадьбу.

2 декабря 1815 г. вместе с младшим сыном Александром княгиня приехала в Санкт-Петербург. Вильгельм прибыл вскоре после нее. Через 8 дней после его приезда Екатерина написала королю Фридриху: «Император обращается с кронпринцем с большим почтением, моя мать тоже, остальные члены семьи — в высшей степени доверительно и любезно, общество видит в принце весьма благородную натуру… Моя мать считает его очень остроумным; могу заверить Вас, Ваше Величество, что никогда я не видела ни одного зятя или принца в какой-либо семье, с которым обращались бы так предупредительно, как обращаются у нас с Вашим сыном… Мои дети очень нравятся Фрицу, чему я чрезвычайно рада; в общем, уверяю Ваше Величество, что не могу сообщить Вам ничего иного, кроме как только радостные новости…»{166}. И еще одна радость для влюбленных: император Александр уже назначил дату помолвки и свадьбы на 27 декабря и 8 января по юлианскому календарю, принятому в Российской империи, и соответственно на 8 и 20 января 1816 г. по действующему в Европе григорианскому календарю.

Но до этого нужно было еще многое сделать. Во дворце все демонстрировали друг к другу подчеркнуто дружеское расположение и всестороннее уважение, но оптимистический настрой княгини в письме к Фридриху I не совсем соответствовал реальному положению вещей. Политические разногласия все еще не были преодолены. Вильгельм настойчиво отстаивал право немецких государств вернуть себе все аннексированные Францией провинции, в том числе Эльзас и Лотарингию. По второму Парижскому мирному договору Франция возвращалась к границам 1790 г. и Эльзас оставался у нее. Германские патриоты, с которыми Вильгельм должен был считаться, если по-прежнему хотел стать кайзером, не могли согласиться с таким решением, принятым при содействии Российской империи. Ведь у князей Центральной Германии вряд ли была другая возможность расширить свои границы. Они не имели ничего против высоких моральных принципов, провозглашенных «Священным союзом». Но в реальной политической обстановке страны-учредители этого альянса, к сожалению, не всегда руководствовались чувствами братской любви.

Конфликт уладить не удавалось, даже несмотря на родственные чувства Александра I к Вильгельму. Княгиня пыталась стать посредницей в решении этой проблемы и буквально за несколько дней до свадьбы завести с братом разговор по существу дела, но Александр настоятельно посоветовал ей заняться лучше свадебными приготовлениями. Барон Евгений фон Мауклер был одним из членов вюртембергской делегации, которая приехала для подготовки брачного договора. И он как-то стал свидетелем интересного разговора. Екатерина Павловна просила брата клятвенно ей обещать: в случае, если ей не разрешат выйти замуж за Вильгельма, «никогда и ни при каких обстоятельствах не расставаться с ней»{167}.

В правдоподобности этого сообщения можно не сомневаться, зная о честности фон Мауклера и сопоставляя косвенные свидетельства. Екатерина всегда, когда ей было нужно, умело шантажировала своего брата. За свой отказ от австрийской короны в 1809 г. она заставила его хорошо ей заплатить. Когда-то их личные взаимоотношения не были лишены налета греховности, они выходили далеко за рамки морально допустимого. И теперь Екатерина Павловна хотела застраховать себя от опасности изоляции и забвения, ведь если она откажется от Вильгельма и останется вдовствующей принцессой Гольштейн-Ольденбургской, то, несмотря на то, что по условиям первого своего брачного договора она не лишится средств к существованию, отныне в Российской империи она никогда уже не будет играть какой-либо значимой политической роли. Однако император устал и хотел отойти от политики со всеми ее сложными перипетиями, сопровождавшими и омрачавшими его жизнь долгие годы. Он мечтал найти для себя утешение и блаженный покой в Библии и помириться наконец со своей супругой Елизаветой, с которой до сих пор держался так отчужденно. А потому он отпускал свою упрямую и доставляющую ему массу хлопот сестру. Кто такой кронпринц в маленьком Вюртемберге по сравнению с самодержавным правителем Российской империи?! Может быть, у Вильгельма и есть шанс стать германским императором. Может быть! Александр был уверен: любимая сестричка будет цепляться за соломинку, чтобы только заполучить императорскую корону. Но он никогда больше не позволит ей оказывать на себя давление, пусть хоть сотню раз она была когда-то его «сладкой обезьянкой».

Еще одна проблема оставалась все еще не решенной. Сопоставление дат позволяет сделать вывод, что Александр I и императрица-мать Мария Федоровна, так упорно настаивавшие на обязательном одобрении развода Вильгельма с Шарлоттой со стороны Римской курии, назначили сроки для помолвки и свадьбы еще до того, как было получено известие от папы. Переговоры в Риме затянулись почти на два года. Баварский епископ Хеффелин и провикарий Эллванген, а также монсеньор Келлер слишком тщательно изучали все обстоятельства дела с государственным секретарем Эрколе Консалви. Король Фридрих I уже стал подозревать своего баварского брата, что тот сознательно затягивает бракоразводный процесс. И лишь в октябре 1815 г. Римская курия решила выяснить у Вильгельма его позицию. А окончательное решение коллегия кардиналов вынесла только 11 января 1816 г.! На просьбу Вильгельма и Шарлотты признать их брак несуществующим было дано согласие от «Высочайшей Святейшей инстанции». К тому времени Екатерина и Вильгельм уже официально были помолвлены, что являлось открытым нарушением их собственных моральных принципов.

Оставалось обсудить все статьи в брачном договоре. Король Фридрих I направил в город на Неве для ведения переговоров графа Генриха Винценгероде — он должен был стать посланником в Санкт-Петербурге, государственного советника Евгения фон Мауклера и советника посольства Шауля. Российскую сторону представлял тайный советник, управляющий иностранной коллегией граф Нессельроде. Во время переговоров не возникло никаких разногласий в вопросах, касающихся имущественных проблем или наследства, которые могли бы привести к проволочкам. Отличительной чертой договора, разработанного господами Нессельроде и Винценгероде, по сравнению с аналогичными брачными договорами, заключаемыми российской императорской семьей, было то, что Екатерина Павловна выходила замуж во второй раз. Все статьи из первого договора княгини с Георгом Ольденбургским, касающиеся имущественных проблем, оставались в силе и для нее, и для обоих ее сыновей. Вторая особенность контракта заключалась в том, что при заключении первого брака был нарушен придворный обычай Романовых, и Екатерина получала доходы со своих апанажных владений, значительно превышающие общепринятую норму. Из этой повышенной суммы и распределялось наследуемое имущество — как для самой княгини, в случае если она должна будет когда-либо вступить в третий брак, так и для обоих ее сыновей{168}.

Находясь в столь благоприятном исходном положении, Екатерина Павловна была вполне согласна с тем, что из миллиона рублей, которые в качестве «обычного» приданого она брала с собой в новый брак, половина тотчас же передавалась ее сыновьям. И в этом случае она не проявляла особого великодушия, а просто выполняла статьи, касающиеся наследства, из первого договора, тем более что деньги не предоставлялись ее сыновьям для свободного пользования. Полмиллиона рублей отправлялись в Российский Императорский банк под 5 % годовых. Екатерине и так для ее собственных нужд оставалось достаточно средств, учитывая имущество, унаследованное в первом браке, и продолжавшиеся регулярные выплаты российского императорского дома. Предназначенные ей теперь ежегодные дотации не отличались своим размером от тех, которые были предусмотрены брачным договором с Георгом Ольденбургским. Кроме того, Екатерина Павловна получала дополнительную прибыль, которой не имела ни одна из ее сестер: ее дворец в Санкт-Петербурге был продан и из вырученных денег княгиня получила миллион рублей в виде банковских ассигнаций, которые фигурировали в новом брачном договоре в качестве части ее приданого и были предусмотрены для личного употребления. Даже после передачи сыновьям полумиллиона рублей выделенное Екатерине приданое в деньгах почти в три раза превышало суммы, определенные для ее сестер Александры, Елены или Марии. Кроме того, в приданое входили также предметы мебели, посуда, белье, церковная утварь и украшения — стоимость всего этого исчислялась еще в добрый миллион рублей.

Договор в первую очередь был нацелен на материальное обеспечение невесты и ее сыновей. Наряду со всеми другими выплатами Екатерина Павловна и во втором браке получала от императора и своей матери половину доходов от апанажа, предусмотренного брачным договором 1809 г., что было значительно выше нормы.

На 500 000 руб., которые великая княгиня приносила в качестве основной суммы приданого, король Фридрих I в таком же размере должен был обеспечить ипотеку (при замужестве Марии Павловны, отправлявшейся в Веймар, герцог Карл Август вынужден был заложить свободный от долгов округ Альштедт). Супругу вменялось в обязанность ежегодно предоставлять своей жене в ее свободное распоряжение пособие в размере 24 000 гульденов. Оба сына от первого брака должны были последовать за матерью ко двору в Вюртемберг, расходы по их воспитанию брал на себя король Вюртембергский. Король брал также на себя расходы по обеспечению всех придворных мероприятий с участием Екатерины. Исключение составляло лишь содержание православной часовни. Брачный договор предусматривал для княгини свободу вероисповедания. Во всех местах ее проживания должны были быть сооружены часовни, к которым для проведения церковных служб были приставлены священник, псаломщики и певцы. Их содержание княгиня оплачивала из собственных средств. Одновременно с этим договор обязывал Екатерину Павловну сопровождать своего супруга во время проведения всех лютеранских празднований. Этот священный долг выполняли все принцессы семьи Романовых, выходившие замуж за представителей иностранных дворов. И, наконец, Екатерина и Вильгельм отказывались за себя и свое потомство от любых притязаний на российский престол.

Помимо этого, брачный договор содержал многочисленные детали, касающиеся права наследования и владения во всех возможных ситуациях: в случае, если Екатерина Павловна умрет раньше своего супруга и наоборот; в случае, если оставшийся в живых супруг или супруга захотят заключить новый брак и в случае, если они решат поселиться в другой стране. Во всех этих ситуациях речь шла исключительно о наследовании денег или имущества. Статьи договора позволяют нам сделать некоторые выводы и о российской брачной политике в целом.

Кронприц Вильгельм и вюртембергский двор в каждом из случаев несли финансовую ответственность за содержание великой княгини, ее детей от первого брака и возможных собственных наследников. Полученные в качестве наследства собственные деньги Екатерина должна была на протяжении всей жизни хранить с максимальной для себя выгодой в российских императорских банках, поскольку они не были предназначены для повседневного использования. И после смерти Екатерины ее дети как от первого, так и от второго брака получали для себя максимальную выгоду. Им причиталась львиная доля наследства. Таким образом, выплаченный в качестве наследства капитал постепенно собирался и вновь возвращался в банки семьи Романовых, нисколько не уменьшая их собственности.

Вюртембергский двор был поставлен в более жесткие условия. После смерти Екатерины те 500 000 руб., которые она приносила с собой в качестве приданого, возвращались назад, российской императорской семье. И если Вюртембергский король был не в состоянии вернуть все в оговоренные сроки, он должен был выплачивать дополнительные проценты. Приданое было предоставлено Вюртембергскому двору без права пользования им и должно было перейти к детям, когда те достигнут совершеннолетия и вступят в брак. Если брак Екатерины с Вильгельмом окажется бездетным, все наследство доставалось детям Екатерины от первого брака. В случае их смерти все имущество возвращалось в российскую императорскую казну. Обращают на себя внимание следующие уточнения, содержащиеся в договоре: если Екатерина Павловна умрет раньше своего супруга, все вопросы опеки над детьми должны быть заново урегулированы между обоими дворами при дружеском их взаимопонимании. Пока же было оговорено, что в случае преждевременной кончины княгини опека над ее детьми от первого брака перейдет к их деду, правящему великому герцогу Гольштейн-Ольденбургскому. По этому вопросу император Александр I еще 22 декабря 1815 г. издал специальный Указ, включенный в брачный договор.

Большое внимание, уделявшееся возможности ранней смерти Екатерины Павловны, было исключительно результатом заботы Романовых о своем материальном положении. Об этом говорят имеющиеся источники. Брачный договор с Вюртембергским домом не содержал в этом смысле никаких более острых формулировок по сравнению с аналогичными, более ранними соглашениями, подписанными с Саксен-Веймар-Эйзенахом или Мекленбург-Шверином. Состояние здоровья Екатерины вряд ли могло повлиять на содержание договора. Его особенности связаны были в первую очередь с тем обстоятельством, что великая княгиня выходила замуж во второй раз и уже имела двоих детей.

Было и еще одно отступление от нормы: каждый из партнеров должен был сам оплачивать свои долги и не рассчитывать при этом на помощь другой стороны. Подобный прецедент уже имел место, поэтому данный пункт, который позднее действительно приобрел важное значение, был настоятельно включен в договор, в то время как в соглашениях с Веймаром или Шверином подобных формулировок не содержалось.

В любом случае будущий супруг находился в менее благоприятном финансовом положении. Но тем не менее зафиксированное договором обязательство не тратить деньги, полученные в качестве приданого, могло оказаться очень выгодным и для Вюртемберга. В 1815 г. это была столь бедная и разоренная войной страна, что ее правительство считало каждый пфенниг, чтобы восстановить свою экономику. И с этой точки зрения брак наследника престола с Екатериной Павловной сулил Фридриху I не только политическую выгоду. Кто бы мог подумать тогда о том, что юной невесте не суждена долгая жизнь? Лишь ей самой было известно о ее тяжелом душевном и физическом состоянии, которое она тщательно скрывала.

Исходным пунктом брачного договора было то, что оба партнера вступали в брак добровольно, без какого-либо принуждения. Чтобы не создалось впечатления, что статьи договора написаны под диктовку российского императорского двора, в нем содержалась ссылка на то, что вопросы, касающиеся наследства, соответствуют изданному королем Вюртемберга Указу от 7 января 1808 г. И в этом действительно не было никакого сомнения. Тем не менее пером водил все-таки Санкт-Петербург.

Все восемнадцать статей договора, который к 22 января 1816 г. был окончательно готов для подписания, содержали ссылки на добрую волю жениха и невесты. Конечно же, в тексте не назывались мотивы, которыми руководствовались обе стороны. Сами Екатерина и Вильгельм весь период между июнем 1814 г. и январем 1816 г. говорили только об одном: они любили и обожали друг друга, считали, что очень подходят друг другу по характеру, темпераменту и мировоззрению и готовы мириться с недостатками друг друга. Читая письма и записочки, которыми они обменивались в то время, любой, даже критически настроенный наблюдатель мог сделать вывод: трудно было бы найти другую супружескую пару, в которой муж и жена столь идеально подходили бы друг другу.

С 1813 по 1815 г. их большая любовь, несмотря на все мелкие недоразумения и стычки, выросла и созрела — назло политике, вновь и вновь перемешивающей все карты в Европе. «Крестными» этой горячей любви были прежде всего король Фридрих I Вюртембергский, его сестра и мать невесты Мария Федоровна, барон фон Штейн и — в роли злого гения — Клеменс Венцель Меттерних. Брак Вильгельма и Екатерины позволил объединить различные политические устремления. Король Фридрих I искал поддержки в своей борьбе против Франции, в расширении территории и в преодолении социальных бедствий. Мария Федоровна, сама родом из Вюртемберга, была очень рада, что ее дочь выходит замуж за своего двоюродного брата. До сих пор императрице-матери удавалось более или менее удачно пристраивать всех своих дочерей в различные уголки Европы. Когда в лице кронпринца Вильгельма все стали видеть претендента на германскую императорскую корону, гарантом стабильности которой к тому же предполагала стать Российская империя, Мария Федоровна окончательно убедилась в том, что лучшей пары, чем Вильгельм, Екатерине было не найти. Правда, уже в Вене барон фон Штейн должен был признать, что его планы создания единой Германской империи вряд ли в настоящий момент могут быть осуществлены, но отложить их на некоторое время — не значит совсем отказаться от них. А Меттерних, напротив, мог с облегчением вздохнуть и от души порадоваться, что Екатерина Павловна перестала уделять пристальное внимание габсбургским кронпринцам. Ему нужно было позаботиться о том, чтобы Вюртемберг ограничился проведением реалистической политики в рамках Германского союза, возглавляемого Австрией. А поскольку и Вильгельм, и Екатерина никогда не производили впечатления безвольных шахматных фигур, Меттерниху по-прежнему приходилось держать ухо востро.

Вильгельм, казалось, был глубоко убежден в своем великом будущем. Но пока что в своей политике он следовал за отцом, по крайней мере во всем, что касалось отношений с Российской империей. Однако в любом случае он настойчиво стремился к руководящей роли в Германском союзе. И сестра российского императора была для него в этом смысле весьма подходящей кандидатурой. При этом кронпринц вовсе не собирался отказываться от привычных для него житейских радостей. Да и петербургский двор не отличался пуританскими нравами и требовал соблюдения лишь внешних форм приличия. Честолюбивая невеста тоже мечтала о высоком предназначении, скромная роль любящей жены и матери была не для нее. Вся ее жизнь, начиная с 1807 г., была тесно связана с политикой. С 1813 по 1815 г. она отваживалась на непосредственное участие в смелых политических акциях, вела весьма непринужденную жизнь и мастерски плела интриги. Но главная ее цель — вожделенная императорская корона — пока оставалась недосягаемой. Возможность стать королевой Вюртемберга, при том что супруг чувствовал в себе стремление к большему, не оставляла ей другого выбора. Это стремление она могла бы всячески поощрять и привносить в их совместную жизнь тот порядок, к которому сама была приучена с детства: правительница должна заботиться о благополучии своего народа, искусстве и литературе и создавать своему супругу все необходимые условия для усиления его власти. В любом случае она оставалась бы представительницей Российской империи. Вообще-то сама Екатерина никогда напрямую не высказывалась подобным образом. Может быть, она никогда и не думала так конкретно. Но ее позиция ясно проступает сквозь логику всей ее жизни.

12 (24) января 1816 г. в Санкт-Петербурге состоялось бракосочетание, хотя самой Екатерине Павловне хотелось, чтобы торжества происходили в Штутгарте или даже в Париже. Но к ее пожеланиям в данный момент не стали прислушиваться: в семье Марии Федоровны все дочери выходили замуж в Санкт-Петербурге. И если многие другие экзальтированные желания княгини удовлетворялись, от этого ей пришлось отказаться. Императорская семья всегда отправляла своих дочерей под венец, так сказать, прямо от домашнего очага. Это было делом принципа. А также результатом нежелания во время семейного праздника позволить кому-либо заглядывать в свои карты. Евгений фон Мауклер, присутствовавший на свадебной церемонии, оставил нам свои воспоминания, в которых дал характеристику членам императорской семьи. Сам император Александр, Мария Федоровна и, разумеется, Екатерина были лишены в его описаниях какого-либо налета критики или иронии, зато великого князя Константина, чей брак с принцессой Кобургской оказался несчастливым, фон Мауклер без прикрас изобразил маленьким уродливым мужчиной с противным голосом. Мария Павловна из Веймара произвела на него впечатление красивой и учтивой дамы, поддерживающей с Екатериной особенно дружеские отношения. Зато супруг ее был посмешищем для всего двора. Но особенно неприглядная характеристика была дана великой княжне Анне: и не мила, и не грациозна. Зато ее жених, принц, хоть и был уродлив, зато имел прекрасные манеры. Великого князя Николая, женившегося год спустя на прусской принцессе Шарлотте, фон Мауклер нашел весьма привлекательным юношей с лицом, полным значительности.

Итак, гость из Штутгарта попытался показать человеческое лицо каждого из членов императорской семьи. Конечно же, из самых лучших побуждений он не сообщил данным персонам о своих наблюдениях и оценках. Фон Мауклер прекрасно понимал, что Мария Федоровна в своей брачной политике рассматривала Вюртемберг как основное звено раскинувшейся по Европе династической сети Романовых. Веймар, Вюртемберг, Голландия, Пруссия — все эти пункты, вместе взятые, представляли собой мощный противовес венскому Хофбургу.

Сама свадебная церемония соответствовала принятому при петербургском дворе стандарту: венчание в церкви, торжественный обед, балы, салют и масса всевозможных подарков. Брачный договор был подписан, все повеселились от души на прекрасном празднике, порадовались счастью любимых детей, а затем вернулись к своим будничным делам. Гостей одарили щедрыми подношениями. Один только Евгений фон Мауклер получил подарки на сумму от 7000 до 8000 гульденов. Он смог заплатить все свои долги, правда сожалел, что ничего не осталось для того, чтобы использовать деньги для дальнейшего приращения капитала. Через три дня после свадебных торжеств он уехал домой.

Екатерина и Вильгельм остались еще на некоторое время в Санкт-Петербурге. Это тоже было традицией: первые недели своей совместной жизни новобрачные проводили рядом с императрицей-матерью, чаще всего в Павловске. Молодая пара пробыла здесь вплоть до свадьбы Анны Павловны с кронпринцем Нидерландов Вильгельмом, состоявшейся в феврале 1816 г. Вопрос об этом браке обсуждался еще в Лондоне, после того как мечты самой Екатерины Павловны стать правительницей Нидерландов оказались несбыточными. Зато Российская империя своей цели добилась, хоть и другим способом. Позднее великая княгиня Анна стала королевой Нидерландов. Ее дочь София в 1842 г. вышла замуж за великого герцога Карла Александра Саксен-Веймар-Эйзенахского. Карл Александр был сыном Марии Павловны, любимой сестры Екатерины. Итак, Мария Федоровна могла гордиться собой: в течение одного месяца ей удалось двух своих дочерей отправить под венец, и Российская империя укрепила таким образом свои позиции в двух важных пунктах — Вюртемберге и Нидерландах.

Екатерина и Вильгельм праздновали свою свадьбу не только в Санкт-Петербурге. Король Фридрих I тоже не захотел отставать, ведь дело касалось счастья его сына и на карту была поставлена судьба Вюртемберга. Деньги и согласие будущей невестки оправдывали любые расходы. Жаль, что Фридрих Шиллер не дожил до этого дня. Поэт, всегда сохранявший тесные связи со своей родиной, был в 1804 г. в Веймаре во время торжественного въезда великой княгини Марии Павловны и запечатлел всеобщие ожидания в прекрасных словах своего «Поклонения искусствам». Но теперь пришлось довольствоваться праздничным богослужением, обедами, театральными постановками, концертами и фейерверками. 7 февраля 1816 г. король торжественно провозгласил официальное начало свадебных торжеств. Десять дней спустя Вюртемберг ратифицировал брачный договор.

Целый эскорт, состоявший из карет, нагруженных приданым Екатерины, уже двигался через заснеженную Восточную Европу в сторону Вюртемберга, а дворец конпринца готовился к встрече, когда сами Вильгельм и Екатерина, а также сыновья княгини Александр и Петр тоже стали собираться в путь. 12 (24) марта они покинули Санкт-Петербург, а 13 апреля 1816 г. тожественно вступили в Штутгарт. Началась следующая, и одновременно с этим, последняя глава в неспокойной жизни русской великой княгини.

ГЛАВА VII ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА — КОРОЛЕВА ВЮРТЕМБЕРГА МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

Екатерина Павловна привыкает к жизни в маленьком бедном королевстве

Жители Вюртемберга с большим нетерпением ждали встречи с кронпринцессой. Пестрые гирлянды цветов, искусно выполненные из фанеры обелиски, дети, читающие стихи, женские хоры, студенты, солдаты и фельдъегеря — все это служило прекрасным обрамлением для торжественного въезда будущей королевы в свои владения. Церемония полностью соответствовала принятому в те времена ритуалу встречи царственных особ со своим народом. Екатерина Павловна и ее супруг с радостью внимали выражениям верноподданических чувств в свой адрес. Правящий король Фридрих I имел обыкновение постоянно конфликтовать со своими подданными. В данный момент он вел ожесточенные споры с представителями различных сословий по конституционному вопросу. После долгих лет кровопролитной войны страна была бедна, и потому народ с большой надеждой взирал на кронпринца, известного своим либерализмом, и богатую великую княгиню из далекой Российской империи.

Из мира роскоши и блеска Екатерина Павловна попала в бедную юго-западную немецкую провинцию. В отличие от сестры Марии, которой после своей свадьбы в 1804 г. пришлось долго привыкать к тихому, провинциальному Веймару, Екатерину, уже многое повидавшую в жизни, особенно во время долгого путешествия по разоренной войнами Европе, казалось, трудно было чем-либо удивить. Она решила смириться со своей судьбой и вести скромный образ жизни.

Когда супружеская чета прибыла в Штутгарт, отделочные работы во дворце кронпринца на верхней Кениг-штрассе еще не были закончены. Екатерина с мужем и двумя сыновьями временно поселились в замке принца Павла. Когда же в многочисленных каретах и повозках было благополучно доставлено и выгружено перед дворцом ее приданое, подданным разрешили полюбоваться всей этой невиданной роскошью. Горожане и деревенские жители поражались богатству русской княгини — здесь были роскошные мебель, посуда, белье, украшения, одежда, обувь, меха и всевозможные модные аксессуары.

Но Екатерина Павловна вовсе не стремилась демонстрировать роскошь и расточительство. В мае 1816 г. в свой день рождения она получила в подарок поместье Бельвю с прекрасным парком, расположенное в верхнем течении Неккара, выше Канштатта. Как когда-то в Твери, Екатерина и здесь ввела строгий распорядок дня и режим экономии. Вся ее прислуга и помощники были в основном родом из Вюртемберга, но кое-кого из особо близких людей княгиня привезла с собой с родины. Это были гувернантки-англичанки обоих ее сыновей, ее собственная камеристка и камердинер принца Георга. Позднее к ним присоединились обергофмейстер и назначенная Вильгельмом фрейлиной для Екатерины фройляйн фон Баур, дочь находившегося на русской службе генерал-лейтенанта инженерных войск. Библиотекарь и преподаватель, государственный советник фон Борн, должен был знакомить сыновей княгини с русским языком и русской культурой. Ранее Борн обучал русскому языку принца Георга и служил у него в канцелярии. Личный секретарь Георга господин Бушман также остался служить у Екатерины Павловны. Он занимался всей корреспонденцией и обеспечивал связь с Россией. Православные священники и псаломщики проводили богослужения и другие религиозные обряды.

Первые месяцы пребывания Екатерины Павловны в Штутгарте пролетели незаметно. Ей нужно было достойно представить себя стране и своим новым подданным, организовать жизнь в своем маленьком придворном мире, обеспечить отправление православного культа, наладить супружескую жизнь, позаботиться о сыновьях и привыкнуть к новой родине. Через несколько недель после торжественного въезда Екатерины в Штутгарт, 16 мая 1816 г. королевская семья и все подданные отпраздновали день рождения кронпринцессы. Ей исполнилось 28 лет. Гости превозносили красоту, благонравие, интеллигентность и решительный характер Екатерины Павловны. Ко дню рождения дал о себе знать и Иоганн Георг Мюллер из Шафгаузена, словно желая навести мосты между прежней и новой жизнью. Вновь удивляет то, с каким вниманием следил Мюллер за каждым изменением в жизни княгини. Возможно, он стремился использовать свое знакомство с нею для повышения собственной значимости. Мюллер напомнил — сделав это, впрочем, не слишком тактично — о том, что передал Екатерине Павловне свою книгу о христианской вере, а один экземпляр переслал императору Александру. Ну а теперь, сообщал он, в Швейцарии напечатана вторая, последняя часть, и профессор предлагал княгине ее экземпляр. При этом Мюллер особо подчеркивал, насколько важно для него, чтобы его новая книга с рекомендательным письмом была послана императору Александру. Он тщательно выделил те изречения и отрывки, которые считал особенно полезными для перевода на русский язык. Напомнив тем самым о глубокой общности своих религиозных взглядов со взглядами русской княгини, оказывающей, по его мнению, сильное влияние на российскую внешнюю политику, Мюллер перешел к практическим советам:

«Ваше Императорское Высочество живет теперь на земле, которая считается самой красивой и плодородной во всей Германии, населенной прилежным, талантливым и добродетельным народом, давшим миру в течение трех столетий целый ряд выдающихся умов в различных областях науки и искусства, но главное, что в этом народе господствует унаследованная от предков глубокая склонность, уважение и любовь к религии: именно поэтому здесь привыкли верно служить своим правителям и будут с любовью и преданностью предупреждать любое желание Вашего Императорского Высочества». После этого панегирика, который должен был ласкать слух русской княгини, Мюллер намечал некоторые ориентиры для ее практической деятельности: «Меры, предпринимаемые для развития науки и культуры, для сохранения религии, для поддержания бедных и образования молодежи, были бы очень своевременны, если бы хоть где-то были проведены в должной мере». По его мнению, княгиня, используя всю свою энергию и материальные средства, должна была взяться за осуществление именно этих «мер». Она могла бы опираться на уже заложенный до нее прочный фундамент и добиться превосходных результатов. И тогда «правительству, продолжающему дело отцов, удастся, укрепив внутренние силы страны, обеспечить независимость и самостоятельность своих жителей, сохранив при этом их самобытность»{169}.

Это были интересные предложения, нацеленные именно на ту область, о которой в предшествующие годы Екатерина Павловна и Мюллер вели долгие споры: добродетельная королева, вполне в духе традиций святой Елизаветы в Тюрингии, должна была посвятить свою жизнь благотворительной деятельности. Советы Мюллера вполне соответствовали тому аристократическому пониманию своего долга членами российской императорской семьи, которое сложилось к началу XIX в. В указаниях Мюллера содержалась важная ссылка на то, что в Вюртемберге деятельность такого рода могла бы быть очень успешной. Княгине не нужно было изобретать ничего нового, в своей социальной деятельности она могла опираться на уже существовавшие традиции.

Спустя некоторое время, 15 июня 1816 г., господин Бушман передал профессору ответ кронпринцессы. От имени своего Отечества она благодарила ученого за вторую часть его лекций и информировала его о том, что один экземпляр книги уже послан ее августейшему брату. Правда, Екатерина Павловна прекрасно понимала, что глава в ее жизни, связанная с возвращением Александра на путь истинный, в лоно ортодоксальной церкви, была уже закрыта. Далее в своем письме она подхватывала и развивала мысль, высказанную Мюллером: «Думающий и чувствующий человек испытывает в Вюртемберге законную гордость; кажется, Господь щедро одарил эту землю, хотя и человеческое наследие здесь не уступает его творениям; всюду царит благочестие, благодаря которому многого можно добиться»{170}. Однако в высказываниях княгини была и критическая нотка в адрес ее новых подданных: вюртембержцы — гордый и одаренный народ, но его нынешние духовные и политические вожди не хотят принимать политику патернализма и конституционализма, настойчиво проводимую королем. Люди в большинстве своем богобоязненны, поэтому благотворительная деятельность правителей на благо своего народа позволила бы сохранить монархическую идею, подвергающуюся нападкам во время упорных конституционных дебатов. Это была важная мысль. Княгиня затронула самую суть положения вещей.

В то же самое время в далеком тюрингском Веймаре сестра Мария, находясь в похожем положении правительницы разоренного войной государства, в котором политические группировки, вдохновляемые национально-либеральными и демократическими идеями, погрязли в бесконечных конституционных дебатах, была занята учреждением «Патриотического института женских союзов». Эта благотворительная организация, ориентированная на простой народ, должна была стать противовесом демократическим устремлениям преподавателей и студентов Веймара и Йены. Но Мария Павловна жила в Веймаре уже давно, с 1804 г. Несмотря на то что в связи с военными действиями Наполеона она более чем на год была вынуждена бежать из страны, несмотря на все пережитые страдания, Мария хорошо представляла себе, какие задачи следует решать после возвращения на родину (возвращение состоялось в 1815 г.). Основы для создания благотворительной организации были заложены ею уже в 1813 г.

Екатерина Павловна, приехав в Вюртемберг, оказалась несколько в ином положении. Ей, привыкшей к роскоши, впервые пришлось столкнуться с такой ужасающей нищетой. Стремление княгини заняться благотворительной деятельностью было связано с культивируемым в российском императорском доме трезвым политическим расчетом и отвечало реальным потребностям народа, находившегося на грани социальной катастрофы. Все понимали, что если не будут предприняты срочные меры, королевству грозит гибель. Конституционные дебаты в Вюртемберге не разделили общество, как это было, например, в Саксен-Веймар-Эйзенахе, на демократически мыслящих интеллектуалов и консервативно настроенных сторонников правительства. Здесь, напротив, все сословия выступали против короля. Возникла парадоксальная ситуация: настойчиво защищаемая королем Конституция, даже при сохранении в ней монархического принципа, оказывалась намного более прогрессивной, чем идея восстановления «старого доброго права», лозунг, под которым организовала сопротивление королю большая часть представителей сословий.

Все эти проблемы и определили для Екатерины Павловны тот ряд важнейших задач, которые предстояло немедленно решать. А для этого ей, конечно же, требовалась помощь супруга. Но с какой из проблем начать? Король Вюртемберга Фридрих I прекрасно относился к своей невестке и был готов выполнить многие ее желания, но он отличался деспотичным нравом и никому не позволял вмешиваться в свою политику, считая, что это подрывает его авторитет. Было понятно: даже когда Фридрих умрет, править будет его сын, король Вильгельм, но никак не королева Екатерина. И Фридрих, и Вильгельм не привыкли к особой щепетильности и тонкости в обращении с женщинами, не то что брат Екатерины Александр. Успех или неудача всех мероприятий, задуманных княгиней, зависели в первую очередь от того, как сложатся ее отношения с супругом. А на этот вопрос не было простого и однозначного ответа. Екатерина Павловна очень любила своего второго мужа, хотя тот еще до свадьбы предпринимал многочисленные «хождения на сторону». Но в то время многие правители помимо законной жены имели множество фавориток, и никто не находил это предосудительным. Супругам монархов оставалось лишь мириться с неверностью своих мужей. Да и сама Екатерина Павловна, живя в Санкт-Петербурге, была прекрасно осведомлена обо всех тайнах двора. Она не испытывала никаких угрызений совести по поводу своей интрижки с женатым князем Багратионом, а княгиня Багратион беззастенчиво флиртовала с ее женихом Вильгельмом. Даже после свадьбы Вильгельм, при всем своем уважении к молодой жене, не отказывал себе в удовольствии от близкого общения с другими женщинами. Так, например, он делал недвусмысленные предложения актрисе Августе Бреде, но та осталась равнодушной к его ухаживаниям. И все последующие месяцы Вильгельм пускался в нескончаемые любовные приключения, стараясь, правда, держать свои подвиги в строжайшей тайне, чтобы не раздражать супругу, ставшую очень чувствительной к изменам мужа. Но это редко ему удавалось. Уже весной 1817 г. при дворе появились слухи о предстоящем разрыве между супругами из-за неверности Вильгельма. Скандал удалось предотвратить. Внешне все по-прежнему казалось чистым и безоблачным. И до, и после своей свадьбы с Вильгельмом Екатерина прекрасно знала о более или менее скрываемых увлечениях своего супруга.

И Екатерина, и Вильгельм, каждый сам по себе, были достаточно сильными и самостоятельными натурами, поэтому конфликты между ними были неизбежны. Как известно, люди с независимым характером в экстремальных ситуациях склонны к поспешным и не всегда продуманным решениям. Супругам нужно было научиться договариваться друг с другом, понять, в чем причина дисгармонии в их отношениях, и как можно скорее приспособиться к сильным и слабым сторонам друг друга. Вильгельм был упрямым мужчиной, привыкшим к беспрекословному подчинению. И ему нелегко было установить равноправные отношения с интеллигентной, но не менее самоуверенной, властной и исполненной всевозможных политических амбиций женщиной, каковой была его супруга. Хотя кронпринца вряд ли устроила бы глупая индюшка, повторяющая за ним каждое слово, которой можно было бы помыкать как угодно. К счастью, Екатерина Павловна и не была такой. По характеру она была очень похожа на своего мужа, волевая и властная. В Российской империи внимательно прислушивались к любому слову, сказанному сестрой императора. Частенько она диктовала свою волю даже брату-императору.

К тому же Екатерина Павловна была, по-видимому, умнее своего супруга. Таким образом, в лице любимой и любящей жены Вильгельм приобрел себе конкурентку по характеру, способностям и воле. Существовала опасность того, что со временем она могла стать ему в тягость. Но супруги, как прозорливо отметил в 1818 г. Варнхаген фон Энзе, были связаны не только брачными узами, но и объединены общей политической целью. Эта цель являлась основным мотивом при заключении брака и теперь направляла всю деятельность Екатерины и Вильгельма. В 1818 г. Вильгельм, уже будучи королем, признавался Варнхагену, что «его честолюбие направлено не только на увеличение территории страны, но и на повышение собственного престижа и влияния, и он надеется, что будущее несет в себе множество преобразований, которые не должны застать его врасплох; он открыто высказывал свое притязание на то, чтобы возглавить на поле боя объединенную немецкую армию. В результате всего, что я (Варнхаген. — Примеч. авт.) видел и слышал, мне стало ясно, что и королю, и, еще в большей степени, его супруге было слишком тесно в Вюртемберге, и они рассматривали страну лишь как прочный фундамент, опираясь на который можно было бы занять более высокое положение. Королю, чувствовавшему в себе призвание полководца, королеве, помнившей о своей принадлежности России и о том, что она — внучка великой императрицы Екатерины и сестра бездетного императора Александра, их новое положение могло представляться в самом разнообразном облике, настолько же возможном, насколько возвышенном»{171}.

У нас нет оснований сомневаться в честности Варнхагена. И если он точно передал слова Вильгельма, то мы с полным правом можем сделать вывод не только о притязаниях самого кронпринца на роль кайзера Германской империи. В 1818 г. внучка Екатерины Великой и сестра бездетного (!) российского императора, очевидно, тоже питала тайные надежды на российскую корону! Екатерина Павловна вполне могла упорствовать в своем желании, поскольку Александр I к 1818 г., вопреки настоятельным требованиям матери, все еще не определил четко порядок наследования трона после своей смерти. И только в январе 1819 г., после скоропостижной смерти Екатерины, он тотчас же и окончательно назначил своим наследником брата Николая[22].

Но вернемся назад, в Вюртемберг 1816 г. Оба мотива — основанное на традиции стремление сохранить монархические порядки и надежда на доминирующую роль в Германской империи — определяли поведение самой Екатерины Павловны. На них основывались и ее взаимоотношения с кронпринцем. Не только теолог Иоганн Георг Мюллер, чей политический вес был весьма незначительным, укреплял в Екатерине волю к власти. С 1812 г. княгиня много раз беседовала о будущем преобразовании Германии с бароном фон Штейном. В то самое время, когда Екатерина Павловна в Шафгаузене вела с Мюллером дискуссии о взаимоотношениях власти и церкви, предложив ученому написать труд о христианской вере, Александр I в Базеле встретился с известным швейцарским педагогом-реформатором Иоганном Генрихом Песталоцци. Мюллер, правда, утверждал потом, что якобы сам высказал идею написать теологический трактат и получил одобрение Екатерины. Александр I, со своей стороны, тоже вдохновил Песталоцци на памятную записку о соотношении суверенитета народа и верховной власти.

В 1815 г., когда в Вюртемберге конституционные дебаты между королем и сословиями приобрели особую остроту, когда были обрисованы контуры Священного союза и обозначилась политическая модель реставрации Европы, сконструированная Меттернихом, Песталоцци издал свой труд под названием «О невинности, строгости и благородстве моей эпохи и моего Отечества». Это сочинение должно было заинтересовать Екатерину Павловну, поскольку полностью соответствовало ее убеждениям и жизненным целям. Суверенитет народа и власть правителей получали у Песталоцци равную значимость, что было важно в тот момент, когда в Германии набирало силу либеральное и национально-демократическое буржуазное движение. Монарх у Песталоцци — по-прежнему «отец». Политическая власть сидящего на троне приобрела черты священной, а долг правителя как политика превратился в священный религиозный долг, вполне в духе основополагающих принципов Священного союза. Идеальный монарх представлен Песталоцци в образе справедливого законодателя, как это было в XVIII в. Он приносит всего себя в жертву своему народу. Такое восхваление монархических принципов не совсем вписывалось в политическую модель Меттерниха, опиравшуюся на традиции просвещенного абсолютизма. Песталоцци отдавал себе отчет в том, что его размышления о соотношении власти и народного суверенитета были связаны с тем обстоятельством, что в начале XIX столетия пробудившаяся к жизни буржуазия стала осознавать выдающееся значение собственных правителей как борцов с тиранией Наполеона. Монархи, стоявшие во главе стран — членов Рейнского союза, отвернулись от Наполеона и объединились в качестве союзников вокруг российского императора на полях сражений с узурпатором трона. Это была поистине героическая картина: правители в идеальном образе народных героев. Такая интерпретация нравилась Екатерине, она отражала ее собственное понимание природы власти, насколько это было возможно, принимая во внимание конкретную ситуацию, сложившуюся в Вюртемберге.

Основные положения сочинения Песталоцци соответствовали устремлениям Екатерины Павловны еще в одном аспекте. Созданный им идеальный образ благодетельного правителя содержал скорее христианско-пиетические черты, нежели просвещенные идеи. А пиетизм в королевстве Вюртемберг был очень распространенным течением, имевшим давние традиции. Его корни были столь глубоки, что именно сторонники пиетизма решали, одобрить или же отклонить, в зависимости от успешности, внутреннюю политику короля, а также и направленные на улучшение благосостояния народа проекты Екатерины.

К началу вюртембергского периода жизни Екатерины Павловны ее идейный багаж состоял из весьма разнообразных компонентов: она хотела действовать, следуя логике эволюции своих прежних политических взглядов и взглядов Вильгельма, вместе с мужем стремилась к осуществлению идеи барона фон Штейна, пристально следила за российским троном, а также прониклась близкими ей по духу этико-политическими учениями Мюллера и Песталоцци. Теоретические принципы, идеалы и желания необходимо было соединить с трезвым анализом реальной ситуации, сложившейся в Вюртемберге, Германии, Священном союзе и в России, чтобы определить для себя наиболее важные и достижимые цели. Это касалось не только социальной политики, поощрения развития культуры и искусства, но и осуществления основной внешнеполитической миссии — защиты интересов России вблизи границ Франции. Екатерина Павловна все еще не желала расставаться с мечтой о короне императрицы. Штутгарт не должен остаться пределом ее мечтаний! Но с 1816 г. княгиню вновь стали одолевать неясные предчувствия, что ей не стоит рассчитывать на слишком долгую жизнь. Это стало ее главной тайной, которую нам вряд ли удастся разгадать: кокетничала ли она в нужное время, высказывая свои мрачные мысли, или же действительно была убеждена в своей ранней кончине. Во всяком случае, сама она никак не хотела принимать во внимание шок, пережитый в 1812 г., и все вытекающие из этого тяжелые для здоровья последствия.

Несмотря на плохое здоровье и обуревавшие ее мрачные предчувствия, Екатерина Павловна со своим прагматическим умом, оказавшись в Вюртемберге, быстро смогла определить, за какие проблемы следует браться в первую очередь. А эти проблемы были связаны с тяжелым положением народа, с острыми политическими разногласиями по конституционным вопросам, а также с недовольством правительства и всего населения тем положением, которое занял Вюртемберг в Германском союзе. Война очень сильно разорила королевство, а необычные погодные условия 1816 г. привели к катастрофическим неурожаям. В середине октября наступила зима. Зерновые, картофель и виноград погибли прямо на полях. Цены на продукты питания поднялись до астрономических высот. Осложнилась криминальная обстановка. Были отмечены случаи каннибализма. Король и правительство предпринимали все усилия, чтобы хоть как-то преодолеть голод. Они запретили вывоз за границу продуктов питания, преследовали ростовщичество и закупили зерно, которое продавали населению по фиксированным ценам. Поставками зерна помогала Российская империя.

Зимой и весной 1816–1817 гг. кризис достиг своего апогея. Учтено было все оставшееся зерно, установлены новые, максимальные цены на него. Крестьяне и пекари получили финансовые стимулы для использования своих резервов. Городские власти разрешили организовывать «суповые кухни», чтобы уберечь от голодной смерти самых бедных. Около 10 % населения было уже не в состоянии выжить собственными силами.

Население по-разному реагировало на страшный голод, разразившийся в стране, — кто-то заканчивал жизнь самоубийством, сходил с ума или полностью разочаровывался во всем, а кто-то был преисполнен решимости преодолеть все трудности собственными силами, приложив всю свою волю. Для Екатерины Павловны данная ситуация была непривычной. Она сама пережила ужасы войны, но русские крестьяне жили совсем в иных условиях. Русский земледелец, независимо оттого, был ли он свободным или крепостным, привык к постоянной нужде и лишениям. Крестьян считали по «душам» и редко интересовались их потребностями. Благотворительная деятельность монархов концентрировалась в самых густонаселенных центрах — Москве и Санкт-Петербурге.

В Вюртемберге существовали достаточно зрелая городская буржуазия, четко сложившееся разделение труда между городом и деревней, высокая культура быта, которая имелась даже у беднейших слоев населения и тем самым отличала их от населения российской деревни. Мир простого русского крестьянина был открыт для читателей только современной литературой[23]. В Швабии же издавна многие писатели, такие как Людвиг Уланд или Густав Шваб, воспевали традиции сельской жизни и единение с природой. В Вюртемберге тоже имелись неудобные правительству и церкви религиозные объединения, но они в конечном счете были продуктивно включены в общественные дискуссии и в данном случае оказались даже полезными для Екатерины, которая в своей элитарной патерналистской благотворительности стремилась учитывать возможности страны. Беседы с Мюллером и знакомство с трудами Песталоцци пробудили в русской княгине интерес к пиетизму, столь распространенному в Юго-Западной Германии.

Пиетисты заслужили репутацию добродетельных, аккуратных и прилежных работников. По примеру своих проповедников они вели скромный и благочестивый образ жизни, верили в скорейшее наступление конца света, вели дискуссии с иерархами господствующей лютеранской церкви по поводу отдельных религиозных вопросов и пропагандировали среди своего окружения собственную систему ценностей. Они жили хоть и неприметно, но в постоянном противоборстве с властями. Конечно, среди них имелись и радикальные группировки, отказывавшиеся от военной службы, от присяги королю и уклонявшиеся от посещения церкви. Их обвиняли в неповиновении властям и оскорблении Его Императорского Величества. Когда гонения на радикальных пиетистов усилились, они сочли за благо для себя уехать в Северную Америку или в Российскую империю. Екатерина II считала выгодным предоставить возможность пиетистам поселиться на юге своей страны.

Голод и бедность вызвали новую, рекордную волну переселений. В 1817 г., в период с января по июль, 17 200 жителей Вюртемберга эмигрировали в Америку и Россию. Однако уезжали не только беднейшие из бедных, но и довольно состоятельные крестьяне и ремесленники, не желавшие из-за кризиса потерять все нажитое. Екатерина Павловна оказалась в весьма сложной ситуации. Вооруженная довольно скудными познаниями о стране и людях, ее населяющих, молодая женщина, вскоре после свадьбы уже вновь беременная, оказалась, несмотря на свои немалые финансовые средства, лицом к лицу с глубочайшим экономическим кризисом и проблемой массовой эмиграции трудоспособного населения. Решить столь острые проблемы можно было только сообща, всей страной. Годы жизни в Твери приучили Екатерину Павловну к тому, что владения должны управляться по строгому распорядку.

В Вюртемберге власть короля фактически уже не была абсолютной. Выход следовало искать в уважении к исконным традициям, учете интересов всех имеющихся социальных слоев и трезвом анализе политической обстановки. Пример матери мог быть использован лишь отчасти.

Своеобразие сложившейся в Вюртемберге ситуации заключалось еще и в том, что как для короля, так и для всего населения экономический кризис был неотделим от острых политических конфликтов. Барон фон Штейн, проанализировав обстановку в 1816–1817 гг., в самый острый момент кризиса, точно указал будущим наследникам королевского трона в Вюртемберге, где нужно искать выход из тупика: следует достичь соглашения со всеми сословиями по основным положениям конституции и создать парламентские учреждения, хорошо зарекомендовавшие себя на практике в соседних государствах. Фон Штейн считал, что бедственное положение экономики можно преодолеть только с помощью проводимой правительством политики жесточайшей экономии, а также с помощью энергичной борьбы со всякой бесхозяйственностью, коррупцией, путем исправления ошибок прошлого. В будущем кризис, подобный нынешнему, можно и нужно будет гасить в зародыше превентивными мерами. Необходимо запретить эмиграцию в другие страны. Люди должны обеспечивать рост производства на родине. Нужно всячески поощрять их личную инициативу. Государство, экономика и общественные благотворительные организации не должны заниматься латанием дыр. Они должны создавать условия для социальной активности всего крестьянства и бюргерства. Людей надо убедить в том, что прилежный труд и богатство каждого являются мерилом благополучия всего общества. В политической сфере это удастся только в том случае, если король вместе со всеми сословиями выработает такую конституцию и созовет такой парламент, а основе которых будет лежать консенсус между всеми слоями общества.

Медлить было нельзя. Голод не собирался ждать, пока созовут парламент, а конституционные дебаты нельзя было просто запретить. 30 октября 1816 г., умер король Фридрих I, оставив в наследство своему сыну страну со всеми ее нерешенными проблемами. На престол взошли Вильгельм I и его супруга Екатерина. В тот же самый день Екатерина Павловна родила дочь, которую назвали Марией. И хотя молодым супругам досталось тяжелое наследство, что могло быть символичнее, чем надежда на лучшее будущее в образе только что родившегося ребенка.

Тяжесть короны

Здесь стоит совершить небольшой экскурс в прошлое. Во времена предпринятой Наполеоном структурной перестройки немецких государств Вюртембергскому королю Фридриху I удалось вдвое увеличить свою территорию. Старые и новые земли были объединены в централизованное государство с неограниченной властью короля. Возмущение народа вызвал не столько сам факт территориальных изменений, сколько насильственное их осуществление. Провозглашенное королем равноправие всех граждан на деле означало всеобщее бесправие. Никакая политическая оппозиция не допускалась. После свержения наполеоновского господства по всей Германии вспыхнуло национально-либеральное и демократическое движение за права и свободы, а переговоры между немецкими правителями, проводившиеся в связи с созданием Германского союза, заставили их признать возможность существования сословно-представительных органов и конституций. Король Фридрих I тоже предпринял попытку идти в ногу со временем. 15 марта 1815 г. в Штутгарте он созвал собрание представителей сословий и представил ему на рассмотрение свой проект конституции. Обращение короля к сословиям и сам факт выборности органов власти возродил к жизни все те оппозиционные силы, которые король долгие годы держал в узде. Все — от имперской знати медиатизированных[24] земель до убежденных «старовюртембержцев» — выступили с протестом против действий короля, требуя ввести модифицированный вариант старого вюртембержского основного закона вместо полученной из рук короля бумаги с его высочайшей милостью. «Старое доброе право» превратилось в популярный лозунг, объединивший всех недовольных деспотическим правлением Фридриха I. Королю пришлось спешно вызывать в Штутгарт наследника престола Вильгельма. Тот посоветовал отцу пойти на уступки.

Все последующие месяцы представители сословий вели ожесточенные споры со сторонниками партии короля по конституционному вопросу. В своей борьбе король и сословия чинили друг другу всевозможные препятствия и использовали всю свободу действий, свойственную периоду становления парламентаризма, выступая за и против «старого доброго права», за и против новой конституции и сословного представительства. Ни одна из сторон не хотела идти на уступки. Благодаря искусной тактике ведения переговоров королю удалось расколоть некогда единые оппозиционные силы. Он, кроме всего прочего, пообещал провести ревизию всех изданных с 1806 г. законов. В 1816–1817 гт. либеральное движение в странах Германского союза достигло своего апогея. Самыми распространенными политическими лозунгами были требования создания конституции и парламента. Фридриха I мало интересовало, что думают обо всем происходившем в его стране Австрия, Россия или Пруссия, да и сам Германский союз тоже не особенно волновал его. Зато в Вене, Берлине и Санкт-Петербурге очень внимательно следили за развитием событий в Вюртемберге. Вынужденный под давлением сложившихся обстоятельств медленно, но неуклонно идти на компромисс, король вызывал к себе симпатии либерально-демократической общественности Германии и самого Вюртемберга. Но борьба за буржуазные свободы, за справедливое примирение старо- и нововюртембержцев, за модернизированную конституцию была еще не закончена.

Летом 1816 г. Вильгельм и Екатерина предприняли длительное путешествие по Верхней Швабии и Швейцарии. Екатерина Павловна в то время ждала ребенка. Помня о своем до сих пор еще не восстановившемся здоровье, ей надо было бы вести щадящий образ жизни. Но она, как всегда, обращала мало внимания на свое физическое состояние.

В адрес Екатерины Павловны появились первые критические высказывания. Кронпринцесса интересовалась буквально всем, не только политикой. Наука, искусство, техника, разведение лошадей, архитектура, быт простых людей — во всем она хотела докопаться до самой сути. Такое поведение обычно нравится людям, в нем они усматривают внимание к своим проблемам и надежду на их решение. Но многим бросалось в глаза, что буквально по каждому вопросу Екатерина тотчас же безапелляционно высказывала собственное мнение. Всем нравился ее волевой характер, но не проявления всезнайства, мелочной придирчивости и неудовлетворенной гордыни, какие имели место, например, при строительстве замка Розенштейн. Несмотря на то что Екатерина Павловна предварительно изучила и одобрила все чертежи, она постоянно вмешивалась в процесс выполнения работы, критикуя все. У некоторых вюртембержцев появились робкие сомнения в компетентности новой госпожи. Но с Екатериной во всем старались соглашаться, принимая во внимание ее длительную болезнь, ее беременность и надеясь в первую очередь на финансовую помощь с ее стороны для преодоления бедственного положения в стране. Это были достаточно веские основания для того, чтобы простить принцессе ее поведение.

Путешествие пошло Екатерине Павловне на пользу. Она хорошо отдохнула и очень обрадовалась известию от профессора Мюллера из Шафгаузена. 13 сентября из Бельвю она написала ему ответ. Принцесса передавала профессору горячую благодарность от российского императора за врученный ему экземпляр сочинения о христианской вере:.. он с большой теплотой принимает любое стремление содействовать счастью человечества, а что может приблизить нас к этой цели, как не свободное от предрассудков познание христианской веры. Как человек, он и вас оценивает как человека, как правитель — почитает в Вас просвещенного учителя всего народа»{172}. О русском издании сочинения Мюллера не было сказано ни слова.

Наступило 30 октября 1816 г. Скончался король Фридрих I, а Екатерина Пвловна родила дочь Марию Фредерику. В тот же день новый король Вильгельм I издал манифест. Он обратился напрямую ко всем сословиям и пообещал, что в конституционном споре продолжит дело своего отца. Он призвал всех подданных хранить верность своему долгу и выделил главное направление своей политики: «Благополучие и счастье доверившихся Нам подданных — единственная цель всех Наших усилий, и Нашим главным стремлением будет достижение этой возвышенной цели путем обеспечения конституции, соответствующей духу времени и потребностям Нашего народа и повышающей его благосостояние…»{173}. Итак, Вильгельм не разочаровал, по крайней мере на словах, тех, кто возлагал на него большие надежды, доверяя его новому курсу и рассчитывая на прекращение все более ожесточавшейся борьбы двух фронтов по конституционному вопросу. Теперь в большей степени, чем ранее, сословия надеялись на восстановление старого вюртембергского основного закона.

Но тот, кто внимательно вчитывался в текст манифеста, нашел бы в словах «дух времени» и «потребности» четкое указание на то, что Вильгельм никоим образом не помышлял о реставрации старовюртембергского права. Он и в предыдущие месяцы не скрывал, что считает основной закон, принятый когда-то герцогом Кристофом Вюртембергским (1515–1568 гг.), давно устаревшим. Варнхаген фон Энзе подчеркивал большую роль, которую играла в жизни страны жена Вильгельма Екатерина: «Весьма значительной фигурой была его супруга, королева Екатерина, сестра российского императора. Она оказывала на мужа большое влияние, благодаря чему ей удалось поднять престиж Вюртемберга гораздо выше его собственных возможностей»{174}.

Вильгельм стремился к решению насущных социально-экономических и политических проблем, к консолидации всех слоев современного буржуазного общества при сохранении незыблемого авторитета монарха, к повышению роли Вюртемберга в Германском союзе и европейском Священном союзе. Усилия же Екатерины, направленные на решение социальных и экономических вопросов, на науку и культуру, с самого начала становились неотъемлемой частью общей концепции политики короля. Деятельность королевы при этом ни в коем случае не должна была рассматриваться как совокупность отдельных, самостоятельных актов милосердия благочестивой правительницы, стоящей по ту сторону добра и зла.

В Великом герцогстве Саксен-Веймар-Эйзенах, где конституционный вопрос и борьба за свободу слова привели к острому политическому кризису, сестра Екатерины Мария Павловна противопоставила принципам либерально-демократической конституции свою концепцию благотворительной организации, охватывающей всю страну, укрепляя с помощью своего централизованно управляемого «Патриотического института женских союзов» «монархический принцип». В своей деятельности Мария могла полагаться на прямую поддержку императорской семьи в Санкт-Петербурге. Александр I считал для себя возможным вмешиваться в политику Карла Августа Саксен-Веймар-Эйзенахского, то и дело призывая своего деверя к порядку. Герцога обвиняли в снисходительном отношении к либеральной прессе и свободолюбивым студентам. В Вюртемберге дела обстояли иначе. Иоганн Георг Мюллер в связи с рождением принцессы Марии Фредерики настоятельно обращал внимание юной матери на то, что вюртембергский народ от короля и королевы «с надеждой ожидает возрождения благополучной жизни на долгие времена»{175}.Вюртемберг расчитывал не на единичные пожертвования своей добросердечной правительницы — как это было в Веймаре, — а на повышение благосостояния народа в рамках общей социальной политики государства.

31 марта 1817 г. Вильгельм I открыл собрание представителей сословий торжественной речью, в которой почтил память своего отца и одновременно с этим высказал намерение «с помощью конституции установить границы действия власти во всех важнейших государственных сферах». Он наметил основные вехи своей деятельности: Вюртемберг, будучи суверенным государством, являлся членом Германского союза, и потому его будущая конституция имела значение для политической ситуации во всей Европе. Вильгельм заявил: «Я обстоятельно изучил разработанный комиссией и представленный мне на рассмотрение проект конституции; я выслушал мнение моего Тайного совета; я тщательно взвесил все аргументы «за» и «против», не выпуская при этом из внимания ничего, что соответствует духу нашего времени и происходящим в данный момент преобразованиям в Европе и Германии»{176}. Далее Вильгельм апеллировал к сословиям, призывая их принять предложенный им проект конституции, учитывая традиции Вюртемберга, сложную внутреннюю обстановку в стране и соотношение сил в Священном и Германском союзах. Он указал на то, что отдельные разрозненные части страны нужно объединить в «правовое целое». Король торжественно провозгласил неприкосновенность личности и собственности, равенство всех перед законом, а также свободу слова и печати. Он потребовал участия всех сословий в законодательной деятельности и общественном распределении бюджета. Введение двухпалатного парламента должно было с самого начала исключить восстановление доказавших свою неэффективность комиссий ландтага. Ландтаг на открытых ежегодных заседаниях должен был обсуждать финансовые вопросы.

Однако собрание представителей сословий, заседавшее с 1816 г., выступило с резкой критикой предложенного проекта. В представленных им «фундаментальных пунктах» оно отклонило идею создания двухпалатного парламента и настаивало на восстановлении постоянно заседающих тайных комиссий. Старовюртембержцы, не обращая внимания на территориальные изменения и принципиально новую политическую обстановку, повели ожесточенную борьбу за «старое право». Сторонники медиатизации, ссылаясь на статью № 14 Устава Германского союза, образовали правое крыло оппозиции. Острые дебаты, несмотря на все усилия конституционных комиссий, потонули в софистике и выявили ограниченность и своекорыстие старовюртембержцев, присоединивших к своему заскорузлому упрямству еще и религиозные мотивы. Сторонники «старого права» выступили против католиков — нововюртембержцев, а католические поборники медиатизации ополчились против протестантского дворянства.

Король Вильгельм настойчиво взывал к политическому разуму и требовал учета новых реалий как в Германии, так и во всей Европе. Германский союз объединил своих членов в относительно рыхлый оборонительный союз, не являвшийся существенным препятствием для осуществления своекорыстной политики великих держав. Вюртемберг, находясь в Германском союзе, подчеркивал свой нерушимый суверенитет. Но он представлял собой маленькое государство с небольшим числом жителей, которое в своих территориальных притязаниях не могло рассчитывать на серьезную поддержку не только со стороны Австрии или Пруссии, но даже и России. Честолюбивый монарх никак не желал мириться с отведенной ему удручающей ролью безбилетного зрителя на юго-западной немецкой окраине европейского театра. Настроения Вильгельма полностью разделяла и его супруга, хотя она руководствовалась в своих действиях совсем иными соображениями.

Вильгельм все еще твердо верил, что выдающиеся способности руководителя приведут его на вершину будущей Германской империи. А Екатерина Павловна видела в муже свой последний шанс подняться на высшую ступень в аристократической иерархии. Как страстно мечтала она стать императрицей, подобно Екатерине Великой! Позиция, занятая Вильгельмом в конституционном споре, была нацелена на усиление экономической и политической независимости Вюртемберга в Германском союзе. Этому противилась Австрия в лице Меттерниха. Именно Меттерних помешал в свое время Екатерине Павловне выйти замуж за одного из эрцгерцогов. Это было достаточным основанием для того, чтобы всеми имеющимися в распоряжении средствами она поддержала супруга в его противоборстве со всесильным австрийским министром.

В марте 1817 г. Вильгельм I выступил перед общественностью с предложением возобновить дискуссию по конституционному вопросу. К этому времени Екатерина уже начала действовать. С осени 1816 г. она активно готовилась к учреждению благотворительной организации, которая должна была охватить весь Вюртемберг. Страна в это время находилась в катастрофическом положении, всюду свирепствовал голод: «Зима стояла на пороге и грозила уничтожить все то, что бедняки еще могли бы использовать для утоления голода. Но и вслед за зимой наступало долгое время до созревания нового урожая, и оно не несло с собой утешения и просвета; лишь безбрежная пустыня отчаяния простиралась перед печальным взором. Там сидели, замерзая, бедняки, жадно хватались за отруби или мучную пыль, чтобы продлить свои страдания от одного дня к другому. Они вставали и варили себе суп из корней, травы и сена, который не прибавлял им сил. Мололи сено и щепки, забивали лошадей, жадно хватали эту непригодную пищу, чтобы подкрепиться, несчастные, похожие на привидения. Половина населения превратилась в нищих бродяг, целая армия истощенных, оборванных и больных людей; дети покидали родителей и плакали, прося хлеба, под чужими окнами, из которых на них глядело точно такое же несчастье. Нужда довела многих до сумасшествия, заставила преступить закон, о котором люди потеряли всякое понятие»{177}. Правительство неустанно предостерегало от опасности тех, кто уезжал в далекие страны с незнакомыми нравами и обычаями. Но одной агитации было мало. Действия правительства срочно нужно было дополнить созданием организаций взаимопомощи, чтобы голодающие крестьяне и горожане могли убедиться: король, королева, администрация и предприниматели прилагают все мыслимые усилия, чтобы преодолеть страшную нужду, поскольку сделать это своими силами люди были уже не в состоянии.

Екатерина Павловна обратилась за советом к тем государственным деятелям, которые разделяли позицию ее мужа в конституционных дебатах. Вместе они разработали комплексную программу социального обеспечения. Екатерина хотела, чтобы «все готовые помочь… сплотились друг с другом и продемонстрировали единство и согласованность в великом человеколюбивом деле, чтобы не распылять свои силы, поскольку отдельные благодеяния подобны каплям, тонущим в море». Инициаторы обратились в первую очередь к женщинам, поскольку те были той «частью человеческого общества, чье высокое предназначение в жизни заключалось в том, чтобы помогать»{178}. Но вновь создаваемые организации не должны были вести свою работу только среди женщин, это противоречило бы их основному принципу: «Лучше помочь найти работу, чем подавать милостыню»{179}. Советники короля, такие как издатель барон Иоганн Фридрих Котта, банкир Рапп и тайный советник Август фон Гартман, рекомендовали королеве не ограничиваться созданием только женских объединений. Благотворительность должна была охватить все слои общества, государственные учреждения и благотворительные организации не должны были действовать разрозненно. Требовалось их четкое взаимодействие и сотрудничество, в противном случае вся система оказалась бы неэффективной: «Все бедняки, способные трудиться, должны иметь желание и возможность работать. А все неработоспособные должны быть обеспечены в зависимости от ситуации и потребностей»{180}.

Бедственное положение народа и острые конституционные дебаты показали, насколько это было непросто — создать единую систему социальной помощи в масштабах целого государства. Екатерина Павловна набросала первоначальный план действий буквально в постели, еще не оправившись от родов. В первую очередь необходимо было срочно собрать продукты питания, одежду, дрова и деньги. Врачи должны были обеспечить медицинскую помощь. Королева могла использовать уже имевшийся в Вюртемберге опыт частных организаций помощи бедным, чьих усилий в условиях острого экономического кризиса было явно недостаточно. Свои соображения на этот счет Екатерина Павловна изложила некоторым известным общественным деятелям, чье мнение она считала для себя особенно важным. 29 декабря 1816 г. королева пригласила избранных ею семерых дам и десятерых мужчин в Старый замок Штутгарта на совещание, во время которого нужно было создать центральный руководящий орган новой благотворительной организации. Все приглашенные были людьми, хорошо зарекомендовавшими себя во время совместной с королевой подготовительной работы. Они изучили опыт по созданию организаций для бедных, накопленный Лоттером и Ригером в 1805 г., и продумали структуру Благотворительного союза, который должен был состоять из трех звеньев — центрального (в столице), окружных и местных органов управления. Предполагалось, что Союз сконцентрирует свои усилия на решении конкретных задач: из пожертвований, взносов и выручки от вложенных капиталов нужно было создать фонд помощи бедным, а среди землевладельцев организовать систему спонсирования. Новая организация не должна была состоять лишь из центрального органа и его территориальных филиалов, которые подходили в первую очередь для текущей организационной работы. Ее ядро должны были составить мастерские, кухни, приюты, пункты медицинской помощи и школы для социально незащищенных. А потому приглашение королевы звучало вполне конкретно: «Ваше усердное служение на благо ближних и Ваша отзывчивость побудили меня предложить Вам принять участие в реализации выдвинутого мною с согласия короля, Моего Супруга, плана по созданию Благотворительного союза, цель которого заключается в помощи бедным. Я прилагаю к этому предложению мою личную просьбу помочь мне в столь важном для государства начинании советом и делом и надеюсь, что Вы не отвергнете выражение моего глубокого к Вам почтения, а ответите на него… Остаюсь благосклонная к Вам, Екатерина»{181}.

По всей видимости, совещание прошло успешно. 6 января 1817 г. было учреждено Центральное управление Благотворительного союза. В тот же день был опубликован призыв создать на территории всего королевства его местные филиалы, которые должны были объединиться в двенадцать провинциальных префектур, контролируемых высшими государственными чиновниками, и финансироваться за счет частных пожертвований, государственных отчислений и выплат из собственных средств самой королевы. «Швабский Меркурий»[25] в номере от 13 января 1817 г. выразил надежду, что с помощью учреждаемого союза всеобщая нужда народа будет не только временно преодолена, но «в будущем, где только можно, будет подавляться в своих первых проявлениях»{182}. По предложению Котта, Лоттера и Писториуса Екатерина Павловна возглавила еженедельно созывавшееся Центральное управление, чтобы с самого начала оно получило бы «больше внимания и поддержки со стороны государственных чиновников, окружных управлений и министров»{183}. «Центральное управление добровольных благотворительных обществ» ожидало от окружных и местных управлений, «что они, руководствуясь как религиозным чувством, так и личным усердием, посвятят себя благородному делу облегчения всеми возможными способами бедствий своих сограждан… Все затруднения, которые могут появиться на пути осуществления этого благотворительного плана, будут преодолены, если мы будем знать, что наша королева со своей сильной волей стоит во главе центрального управления и является главной учредительницей всего института»{184}. Указание на авторитет королевской власти было понятно, учитывая бедственное положение в стране. Христианская любовь к ближнему и добровольность требовали в данном случае и административного сотрудничества с государством и его представителями.

7 января 1817 г. королевский циркуляр призвал всех чиновников окружных управлений и провинциальных префектур поддержать работу Благотворительного союза своими активными действиями. Екатерина Павловна считала это весьма необходимой мерой. Она опасалась, что государственные чиновники могут не понять смысла новой организации. К тому же их нужно было подстегивать, поскольку они, видимо, не привыкли к темпу, в котором действовала энергичная королева. Екатерина фактически сама вела многие заседания Центрального управления. В придворных журналах за 1817–1818 гг. сделаны записи о 43 заседаниях под ее личным руководством или в ее присутствии. Королева действовала напористо, не боялась споров и привыкала жить и работать, считаясь с другими, зачастую отличными от ее собственного мнениями.

Члены Центрального управления инспектировали окружные управления. Екатерина Павловна выслушивала доклады, контролировала и корректировала выполнение принятых решений. Она подписывала протоколы словами «прочитано и одобрено» и ставила свой инициал «К». Совместные усилия привели к быстрому практическому результату. Благотворительность получила широкое и успешное развитие и покрыла сетью своих организаций всю страну, поскольку она была не ограничена частным спонсированием, а объединена с государственной социальной программой. В рескрипте от 15 апреля 1817 г. король обязал всех руководителей высокого ранга и почетных граждан, выдающихся деятелей государства и церкви стать членами отделений Благотворительного союза. Недостаточное внимание к деятельности союза, т. е. к нуждам общества, грозило наказанием.

В Веймаре «Патриотический институт женских союзов» действовал по повелению великого герцога и в соответствии с принятым им законом. В своей практической деятельности институт придерживался принципа добровольности. Руководство организацией и контроль над ее деятельностью находились целиком в ведении Марии Павловны. Благотворительный союз, созданный Екатериной Павловной, с самого начала своего существования, благодаря усилиям короля, администрации и влиятельных граждан, был напрямую тесно связан с экономической политикой государства. Тем самым была обеспечена его большая действенность и стабильность, а обычная в таких случаях критика сведена к минимуму. В Вюртемберге никто не осмеливался говорить о бессовестном ограблении народа под предлогом благотворительной деятельности, как, например, это делала в Веймаре великая герцогиня, свекровь Марии Павловны. Тяжелейшее экономическое положение в Вюртемберге не оставляло королю другого выбора, зато Екатерина Павловна получила широкое поле для деятельности, соответствующей ее природным склонностям и нацеленной, в конечном счете, на обеспечение благополучия всего королевства.

По всей стране стали возникать службы занятости. В Штутгарте был создан склад промышленных товаров, обеспечивавший всем необходимым неимущих людей. Здесь же раздавались подарки состоятельных граждан. Королева Екатерина была очень довольна тем, «что благодаря таким службам занятости некоторым гражданам, не задевая их достоинства, была предоставлена возможность сделать свою жизнь полезной, вместо того чтобы влачить жалкое существование»{185}. Появились столовые и пункты поддержки бедноты, нацеленные на то, чтобы положить конец детскому бродяжничеству. Вся страна была теперь покрыта сетью благотворительных учреждений, в которую вошли и существовавшие ранее частные организации, например созданное в 1807 г. добровольное Общество друзей бедноты или существовавшие с 1813 г. детские благотворительные учреждения.

Тесное сотрудничество частных, общественных и государственных социальных учреждений, объединившихся под крышей благотворительной организации во главе с Екатериной Павловной, не могло не привести к успеху. Король и правительство действовали с самого начала столь энергично, что стали высказываться мнения о необходимости постоянной государственной поддержки работы Благотворительного союза. После длительной дискуссии в мае 1818 г., по предложению министра внутренних дел Отто, правительство учредило комиссию по делам бедноты в качестве одного из государственных ведомств для «надзора за единообразным развитием промышленности и крестьянских промыслов». Большую роль в организации работы этого ведомства сыграл тайный советник фон Гартман. Комиссия по делам бедноты подчинялась непосредственно министерству внутренних дел. Она не подменяла собой Центральное управление Благотворительного союза, но являлась неразрывной составной частью его руководящего органа. Екатерина Павловна была вполне довольна деятельностью комиссии. Координация действий всех структур избавляла ее от чрезмерной перегруженности мелкими проблемами, придавала работе большую эффективность, а самой королеве обеспечивала некий ореол августейшей благодетельницы. В трудный час народ Вюртемберга получил наконец столь необходимую ему помощь.

Без сомнения, созданием Благотворительного союза Екатерина Павловна вписала свое имя в историю Вюртемберга. Королева много работала, и в том, что в 1817 г., после хорошего урожая, тяжелейший экономический и социальный кризис в стране был успешно преодолен, была и ее заслуга. Созданный ею Благотворительный союз стал примером того, как в сложных ситуациях можно успешно предотвратить социальные бедствия. Популярность королевы Екатерины, сохранившаяся в Вюртемберге до наших дней, была следствием того, что Благотворительный союз действовал в соответствии и согласии с потребностями государства в области политики и экономики. С самого начала союз вовлек в свою работу представителей буржуазии. Он не был особой, эксклюзивной организацией, руководитель которой следовал бы принципу: «Смотрите на меня, я, королева, — ваша благодетельница!» Благотворительный союз в большей степени был неразрывной составной частью общей экономической и социальной политики государства, нежели замечательным, но единичным и изолированным от всего остального успехом королевы Екатерины. Не умаляя заслуг русской великой княгини, можно сказать, что именно это и обеспечило союзу большое будущее. Кроме того, Екатерина Павловна придала деятельности союза и значительную политическую окраску, что соответствовало общей направленности государственной деятельности короля Вильгельма и даже отчасти выходило за ее рамки. Несмотря на интеграцию в новую среду и общность своих целей с целями короля Вильгельма I, Екатерина, подобно своей сестре Марии в Веймаре, все же оставалась выразительницей внешнеполитических интересов Российской империи на немецкой земле.

Созданный Марией в Веймаре «Патриотический институт женских союзов» выполнял те же социальные задачи, что и Благотворительный союз Екатерины. Обе организации помогали объединить в единое целое старые и приобретенные части страны, решить давние и вновь возникшие экономические и социально-политические проблемы и оздоровить тем самым весь государственный организм. Саксен-Веймар-Эйзенах и Вюртемберг имели много общего: и Карл Август и Вильгельм I не получили на Венском конгрессе желаемых территориальных приобретений. Оба правителя претендовали на руководящую роль среди средних по размерам государств — членов Германского союза. И в Вюртмеберге, и в Саксен-Веймар-Эйзенахе дискуссии по конституционному вопросу приобрели небывалую остроту. Своими свободолюбивыми лозунгами студенты университетов Йены и Тюбингена привлекали к себе в Германии всеобщее внимание, приводя в бешенство Меттерниха. И, наконец, благодаря великим княгиням Екатерине и Марии оба государства находились под непосредственным контролем российского императорского дома.

Вмешательство Российской империи достигло кульминации в 1818 г., когда накануне Ахенского конгресса, встречи членов Священного союза в Йене и Веймаре, появились представители семьи Романовых. Приехав в острейший момент конституционного кризиса, представители российского императорского дома лично пытались настоять на соблюдении в Веймаре норм Священного союза. Это им удалось лишь отчасти. Зато «Патриотический институт» остался незыблемой константой в борьбе с «якобинством» и продолжал обеспечивать финансово-политический нажим на великого герцога со стороны Российской империи. В том же году семейный съезд Романовых состоялся и в Штутгарте. Экономический кризис, споры вокруг конституции, взбудораженная либеральная общественность, всеобщая враждебность к Меттерниху — все это очень напоминало ситуацию в Веймаре. Но были и существенные отличия. Политический вес честолюбивого короля Вюртемберга в Германском союзе был неизмеримо больше, нежели Карла Августа Саксен-Веймар-Эйзенахского. Благодаря происхождению Марии Федоровны российский императорский дом имел особенно тесные родственные связи именно с Юго-Западной Германией. От королевы Екатерины, властной и самоуверенной женщины, не приходилось ждать проявления симпатий к слишком всеобъемлющим конституционным свободам. Петербургский двор был спокоен на этот счет, здесь его вмешательство не требовалось.

А мечты своенравного Вильгельма о великом будущем родного государства и своем собственном Романовы могли различными способами подкорректировать. Хотя сам Вильгельм, отстаивая вместе с бароном фон Штейном свое представление о будущем Германии, не желал постоянно видеть за своей спиной фигуру российского императора. Следует заметить, что дружеские отношения между фон Штейном и Александром I еще до Венского конгресса, но особенно во время его работы, сильно охладели. Среди монархов и министров России, Австрии и Пруссии барон постепенно приобретал опасную репутацию духовного вождя национально-либеральных и демократических сил, доставлявших так много хлопот «хранителям Святого Грааля» из Священного союза.

Поэтому продолжавшиеся тесные контакты Екатерины и Вильгельма с фон Штейном не вызывали восторженных аплодисментов в Санкт-Петербурге. В Вене и Берлине их совместные планы тоже рассматривали как попытку помешать реставрации старой политической системы, проводимой Священным союзом. Даже предложенная Екатериной Павловной модель благотворительности слишком уж отличалась от позитивно воспринимаемого примера Веймара. А ведь еще император Павел I в свое время безапелляционно заявлял, что благотворительность и забота о бедных — занятие, подобающее исключительно супруге самодержавно правящего монарха. В Вюртемберге же, напротив, Благотворительный союз стал делом всего государства. А Екатерина Павловна честно и самоотверженно старалась служить на благо своему королю и своей новой родине. Могло показаться, что надежды и желания Вильгельма и самой Екатерины все более расходились с основополагающими принципами и целями российской внешней политики. И деятельность созданного королевой Благотворительного союза тоже можно было интерпретировать подобным образом. Как же, в таком случае, Екатерина Павловна могла представлять интересы Российской империи? Надо сказать, что она в своих действиях никогда и не стремилась твердо придерживаться инструкций из Санкт-Петербурга. За исключением драматических месяцев 1812 г., ее политические интересы были связаны в первую очередь с отдельными личностями и определялись собственными желаниями и целями. Это наглядно демонстрировало ее отношение к брату-императору, к матери, а также тот весьма извилистый путь, который она прошла, прежде чем решилась на брак с Вильгельмом.

В Вюртемберге ей пришлось в определенной степени подчинить свои желания политическим амбициям супруга. Хотя Екатерина Павловна всегда чувствовала поддержку своей семьи, и время от времени, например во второй половине 1818 г., ее навещали мать и сестры, Романовым так и не удалось создать сильный русский противовес политике Вильгельма. Причины лежали в своеволии вюртембергского короля, угасающем интересе к практической политике у Александра I и, прежде всего, в том, что, заключив династический союз, Екатерина Павловна уже выполнила предназначенную ей роль. Александр I давно вырвался из-под подавляющего его волю, подчас просто демонического влияния своей сестры. Ее чары больше не действовали на него. Екатерина перестала представлять для своего брата интерес и с политической точки зрения. Она должна была наконец понять, что ей не вырваться из тесных границ Вюртемберга. А Вильгельм чувствовал, что его шансы встать во главе Германской империи таяли с каждым днем. Это прозрение действовало на обоих угнетающе.

Почему Екатерина Павловна

составила завещание в 1817 г.?

Пока же королева занялась решением насущных повседневных проблем, так что у наблюдавших за семейной парой людей складывалось впечатление, что этот брак в личном отношении на редкость гармоничен, а в политическом — очень выгоден. Екатерина и Вильгельм вместе часто бывали в обществе. Они присутствовали на театральных постановках, в опере и на концертах, устраивали во дворце балы и чаепития. За период с 1817 до 1818 г. они приняли участие — чаще всего вдвоем — в 83 придворных празднованиях и 158 постановках придворного театра. Воскресная церковная служба посещалась, разумеется, порознь, и лишь по особо торжественным случаям король и королева вместе появлялись в церкви.

Много внимания Екатерина Павловна уделяла воспитанию троих своих детей и всеми силами стремилась завоевать любовь членов семьи своего супруга. Ей, видимо, это вполне удавалось в отношениях со свекровью, королевой Шарлоттой Матильдой, и с герцогиней Генриеттой Вюртембергской, тетей мужа. Сложнее было наладить контакты с братом Вильгельма Павлом, которому Александр I отказал в причитающейся пенсии, поскольку считал его дезертиром, тайно покинувшим русскую армию. Екатерина пыталась заступиться за Павла, но Александр, не умевший ранее отказывать сестре в ее просьбах, на этот раз не уступил.

И все-таки стремление Екатерины Павловны завоевать всеобщие симпатии к себе в семье мужа наталкивалось на невидимую стену отчуждения. Летом 1817 г. она родила ребенка, и это была девочка. Долгожданного наследника престола все не появлялось. Несмотря на выдающиеся успехи королевы в социальной и политической сфере, послужившие на благо Вюртембергу, все с нетерпением ждали от нее главного достижения — рождения здорового наследника. На примере российской императорской династии Екатерина Павловна знала, насколько это важно, и эта проблема чрезвычайно беспокоила ее. Уже многие годы она чувствовала себя не совсем здоровой. В июне 1817 г. Екатерина решилась на шаг, весьма необычный и с трудом поддающийся объяснению. Королева Вюртемберга составила завещание. Этот документ вызывает по меньшей мере три принципиальных вопроса: почему молодая, двадцатидевятилетняя женщина через полтора года после свадьбы написала завещание, почему в нем она нарушила некоторые статьи своего брачного договора и почему в этом документе она упоминала о долгах своего мужа?

Ответить на эти вопросы, сравнивая Екатерину с сестрой Марией в Веймаре, мы не сможем. Мария написала свое завещание в 1857 г., в возрасте 71 года, после того как ее муж скончался, а сама она после долгой, наполненной бурными событиями жизни могла наслаждаться плодами своих трудов. Ее брачный договор от 1801 г. предусматривал все возможные проблемы, связанные с наследством. И когда пришло время для прощания с жизнью, составленное ею завещание лишь подтвердило основные статьи брачного договора. Мария не считала нужным для себя ни по соображениям здоровья, ни из-за финансовых вопросов или проблем, касающихся наследства, высказывать свою последнюю волю преждевременно. В течение долгой жизни ей удалось скопить приличное состояние за счет отчислений из российской казны. Да и из Санкт-Петербурга не поступало никаких указаний относительно составления завещания.

Екатерина Павловна тоже не получала от императорской семьи никаких распоряжений на этот счет. Записывая в июне 1817 г. свою последнюю волю, она заявляла, что в данный момент совершенно здорова и благополучна, но ввиду того, что ничто в этом мире не вечно, должна подумать о возможной смерти. Это были всего лишь слова, общие фразы. И никак не удовлетворительное объяснение того, почему завещание было составлено в столь молодом возрасте. Должны быть другие, более существенные причины. К тому же мы знаем, что за несколько месяцев до написания завещания Екатерина обратилась по этому вопросу к своему супругу. По принятому 1 января 1808 г. в Вюртемберге закону королева, решившая написать завещание, должна получить одобрение своего супруга. 19 января 1817 г. король Вильгельм I выдал своей жене соответствующее разрешение{186}. Екатерина Павловна объявляла, что в документе она свободно и определенно выражает свою последнюю волю.

Первая статья завещания гласила:

«Мы назначаем нашими наследниками троих живущих ныне детей от обоих браков, а именно: принца Фридриха Павла Александра Шлезвиг-Гольштейн-Ольден-бургского, принца Фридриха Константина Петра Шлезвиг-Гольштейн-Ольденбургского — сыновей нашего покойного первого мужа, принца Георга Шлезвиг-Гольштейн-Ольденбургского, и принцессу Марию Фридерику Шарлотту Вюртембергскую, дочь нашего нынешнего, горячо любимого супруга, его величества короля Вюртембергского».

Размеры и способы наследования должны были соответствовать статьям брачного договора от 22 января 1815 г. и распоряжениям императора Александра от 22 декабря 1815 г., касающимся сыновей княгини. Если в браке с Вильгельмом I появлялись еще дети, они должны были получить те же права наследования, что и принцесса Мария Фридерика Шарлотта Вюртембергская. Возможности того, что родится сын, наследник престола, который мог бы иметь особые привилегии при наследовании, последняя воля Екатерины не предусматривала, в отличие от соответствующей статьи в более позднем по времени завещании Марии Павловны.

Екатерина обязала своего мужа заниматься воспитанием обоих ее сыновей до достижения ими совершеннолетия и не отступать при этом от уже принятых в их семье воспитательных принципов. Именно дети больше всего заботили Екатерину Павловну. Их долю наследства она определяла в соответствии с положениями брачного договора, учитывавшего возможность смерти детей до или после кончины матери. Обращают на себя внимание два важных положения: если у Екатерины не останется детей от второго брака, то есть ее дочь умрет раньше матери, а других детей уже не будет, тогда часть наследства, полагающаяся умершей дочери, перейдет к сыновьям от первого брака, но Вильгельм I сохраняет за собой на протяжении всей своей жизни право пользования этим имуществом. Если же к моменту смерти Екатерины никого из ее детей не будет в живых, вся ее личная собственность переходит к королю Вильгельму.

Это волеизъявление составительницы завещания по меньшей мере частично противоречило положениям статьи № 14 брачного договора, предусматривающей в таком случае возвращение всего имущества Екатерины, полученного в качестве приданого, российскому императорскому дому, как это произошло позднее с имуществом Марии, проживавшей в Веймаре. Теперь же, по воле Екатерины Павловны, король Вильгельм I становился последним звеном в цепи наследования всего ее состояния, и господствовавший до этого принцип неделимости имущества российской императорской семьи был ею сознательно нарушен. Мы не знаем, делалось ли это по собственной воле Екатерины, или же ей пришлось подчиниться желанию короля. Порядок наследования, зафиксированный в завещании 1817 г., при наличии трех здоровых детей, имел, конечно же, чисто теоретическое значение, однако он был сформулирован именно так, и никак иначе.

Екатерина Павловна прилагала к завещанию длинный список, в котором перечислялись все принадлежащие ей ценные вещи, а именно: мебель, украшения, произведения искусства, памятные подарки… Он содержал также имена лиц, выступающих в качестве наследников:

«1. Нашим детям от первого брака должны быть переданы те принадлежащие нам драгоценности, которые ранее были собственностью их покойного отца, его светлости принца Георга Шлезвиг-Гольштейн-Ольденбургского. Мы определяем в частности следующее:

2. Портрет нашего возлюбленного брата, императора российского Александра, украшенный большим бриллиантом и пожалованный нам его императорским величеством по случаю нашего первого замужества, переходит нашему старшему сыну, принцу Фридриху Павлу Александру Шлезвиг-Гольштейн-Ольденбургскому, мы хотим, чтобы он был представлен на обозрение при дворе герцогства Ольденбургского и находился там на сохранении в качестве фидеикомисс[26], во владении старшего принца этого дома, и наследовался прежде всего по линии нашего старшего сына, вышеупомянутого принца Фридриха Павла Александра Шлезвиг-Гольштейн-Ольденбургского, далее по линии нашего второго сына, принца Фридриха Константина Петра Шлезвиг-Гольштейн-Ольденбургского; если же представителей этой мужской ветви не будет в живых, то по установленному при дворе герцогства Ольденбургского порядку наследования.

3. Та часть наших драгоценностей, которую мы получили в подарок от правящего ныне и здравствующего его величества короля Вюртембергского, должна принадлежать нашим детям от второго брака, и мы назначаем их прямыми наследниками по отношению к нашему нынешнему горячо любимому супругу.

4. Те из принадлежащих нам драгоценных камней, относительно которых не даны распоряжения в предыдущих пунктах, должны быть разделены на две, равные по своей стоимости части. Одну из них мы предназначаем нашим детям от первого брака, вторую передаем далее, по нисходящей линии наследования (вторую часть Екатерина Павловна передавала королю для дальнейшего распределения. — Примеч. авт.).

5. Наше серебро должно перейти к нашим детям от первого брака; взамен этого мы завещаем:

6. Наши наряды, столики (туалетные) со всеми принадлежностями нашим детям от второго брака.

7. Нашего верного пса Пруссака мы хотели бы передать после нашей смерти нашим сыновьям от первого брака».

Чрезвычайно важным было следующее распоряжение: «Наконец, мы определяем:

8. Нашим детям от второго брака ту сумму в размере тысячи ста семнадцати (гульденов? — Примеч. авт.), которую мы предоставили взаймы нашему горячо любимому супругу, его величеству королю Вильгельму Вюртембергскому для погашения сделанных ранее личных долгов вышеупомянутого, в размере которых можно удостовериться на основании документа, приложенного к завещанию в запечатанном конверте. Если к моменту нашей кончины наш нынешний брак будет бездетным, мы назначаем наследником вышеназванной суммы нашего горячо любимого супруга, его величество короля Вильгельма Вюртембергского».

Итак, мы можем констатировать следующее: весной 1817 г. Екатерина Павловна дала взаймы своему супругу деньги для погашения его старых долгов, хотя в статье № 11 брачного договора было четко указано, что каждый из партнеров рассчитывается со своими долгами самостоятельно. Екатерина предоставила Вильгельму деньги именно в тот момент, когда должна была получить от него одобрение на написание завещания. Прилагаемый к завещанию запечатанный в конверте листок содержал следующий текст:

«Согласно нашему завещанию от 19 июня 1817 г., а именно его статье № 5, пункту 8, мы, Екатерина Павловна, Божией милостью королева Вюртембергская, урожденная великая княгиня Российская, объявляем, что деньги в размере тысячи ста семнадцати (гульденов? — Примеч. авт.) мы дали весной взаймы нашему супругу, его величеству королю Вильгельму Вюртембергскому, для погашения сделанных ранее личных долгов Вышеупомянутого на общую сумму в восемьдесят четыре тысячи сто шестьдесят три гульдена и двадцать крейцеров. Данный документ подписан нами собственноручно, Штутгарт, 19 июня 1817 г. Екатерина».

Королевская чета опять нарушала брачный договор, и снова в пользу Вильгельма I. В случае преждевременной кончины Екатерины и ее дочери Марии король не должен был выплачивать взятую им взаймы сумму, ему нужно было лишь внести «искупительные деньги». Екатерина заявляла, что Центральное управление Благотворительного союза должно было получить 10 000 гульденов в вюртембергской валюте, «выплачиваемых из процентов от капиталов, которые Наш нынешний супруг должен Нам и которые Мы предоставили Вышеупомянутому для погашения личных долгов». Это означало, что до июня 1817 г. Вильгельм не выплачивал ни взятых им у Екатерины взаймы денег, ни текущих по ним процентов. Вполне вероятно, что он мог полностью избежать возврата долга. Подобное великодушие русской княгини по отношению к своему супругу вряд ли получило бы одобрение в Санкт-Петербурге. Логичным, т. е. вытекающим из предыдущего, был и следующий шаг Екатерины: она оставляла мужу львиную долю принадлежавших ей ценных вещей: мебели, ковров, ваз, светильников, зеркал, посуды и предметов гардероба. Все это король мог оставить себе на память или раздать своим друзьям и прислуге.

Следующее распоряжение было еще более необычным. Пожалования Екатерины супругу просто поражали своими размерами. Она завещала мужу:

«…миллион рублей в российских банковских ассигнациях, которые были переданы Нам в качестве Нашей доли после продажи принадлежащего Нам в Санкт-Петербурге дворца. Согласно Нашей воле, данный пансион безо всяких налогов и прочих вычетов, в чистом виде должен быть предоставлен Нашему горячо любимому супругу».

Итак, в случае преждевременной смерти Екатерины Вильгельма ожидала сумма в миллион рублей! Что касается долгов, то до настоящего пункта она упоминала лишь старые личные долги Вильгельма. Теперь же появлялось следующее распоряжение:

«Наше намерение состоит в том, чтобы долги, которые должны выплачиваться Нам вследствие предоставленного займа и которые в случае Нашей смерти могут остаться все еще не выплаченными, распределить между Нашими детьми от обоих браков в зависимости от размеров их доли наследства».

Вильгельм не должен был выплачивать свои долги из миллиона рублей, это вменялось в обязанность детям согласно их долям наследства! Более того, король получал еще один источник пополнения своих финансовых резервов:

«Ту часть драгоценных камней, о которой Мы сделали соответствующее распоряжение выше, в статье № 5, пункте 4, Мы завещаем Нашему горячо любимому супругу, Его Величеству королю Вильгельму Вюртембергскому. Мы просим Его Величество продавать эти драгоценные камни или же отчуждать их лишь в случае крайней необходимости и желаем, чтобы после смерти Нашего нынешнего супруга они перешли Нашим детям от второго брака, а от них наследовались Нашими детьми от первого брака».

Возможно, при знакомстве с этим документом читателю вспомнились не особенно благоприятные для Вюртемберга положения брачного договора. Теперь Вильгельм получал — частью теоретически, частью практически — право распоряжаться значительной долей личного имущества Екатерины, он был ограничен только не подлежащими пересмотру обязательствами касательно передачи наследства своим детям в случае, если они переживут его. Лишь в одном единственном пункте завещания Екатерина Павловна предусматривала возможность преждевременной кончины своего супруга. В этом случае все полагающиеся ему выплаты, включая миллион рублей в банковских ассигнациях, переходили бы к их общим детям — при этом оба сына Екатерины от первого брака не получали ничего.

В свое завещание, кроме всего прочего, Екатерина включила многочисленные особые положения, в которых говорилось о передаче ее украшений и памятных вещей в качестве подарков членам семьи в Вюртемберге и на родине, а также знакомым и друзьям. Император Александр I, очень близкий когда-то для Екатерины человек, получал от нее лишь портрет ее первого супруга, Георга Ольденбургского, и портрет их тети, герцогини Луизы Вюртембергской. Марии в Веймаре предназначался браслет, сплетенный из волос их матери. Зато австрийский эрцгерцог Иоганн, бывший когда-то супругом сестры Александры, становился владельцем красивого малахита, подаренного Екатерине княгиней Волконской. В конце документа наследодательница подтверждала, что все распоряжения хорошо ею продуманы, и выражала твердую уверенность в том, что после смерти к ее последней воле отнесутся с должным уважением. В качестве свидетелей завещание подписали государственный министр и верховный гофмейстер Екатерины Павловны Левин граф фон Винценгероде, министр юстиции, тайный советник барон Отто фон Люэ, министр иностранных дел и министр по делам двора граф Фердинанд фон Цеппелин, верховный гофмейстер короля барон Карл Александр Зигмунд фон Зекендорф, камер-президент, тайный советник Август фон Гартман, а также верховный гофмейстер короля барон Евгений фон Мауклер. Российскую сторону представлял тайный советник, граф Г. Головкин, русский посол при Вюртембергском дворе. После того как все подписи были поставлены, нотариус запечатал завещание и передал его на хранение в королевский тайный архив.

Если принять во внимание тяжелое экономическое положение Вюртемберга, далеко идущие политические планы короля Вильгельма, а также характер отношений Вюртемберга с Российской империей, тогда написанное в столь ранние сроки завещание представляется нам в высшей степени продуманным и своевременным: ведь если с Екатериной Павловной случалось бы что-либо непредвиденное, ее деньги могли быть использованы на нужды королевства. Ведь в брачном договоре не было четко указано, что его положения должны оставаться неизменными на все времена. Значительная финансовая помощь королю из личных доходов Екатерины не затрагивала той суммы, которую Вюртемберг должен был получить в качестве приданого Екатерины согласно статьям брачного договора. Права детей как наследников при этом также не были ущемлены. Екатерина и Вильгельм не стали делать из завещания тайны. Правительства России и Вюртемберга с готовностью подтвердили его неоспоримость. И все-таки время составления завещания и вопрос с выплатой королевских долгов остаются для нас загадкой. В самом завещании нет убедительных разъяснений на этот счет. Их можно попытаться получить, анализируя конкретные события, происходившие в первой половине 1817 г. Предоставляя мужу в случае своей смерти право распоряжаться большей частью своего состояния, Екатерина Павловна теснее привязывала его к себе и требовала от него ответных действий: ее деньги в обмен на его верность! Верность по отношению к имуществу и к самой супруге! На примере собственной семьи княгиня прекрасно знала, что любовные похождения монархов были обычным делом, и обладала достаточным здравым смыслом, чтобы не устраивать из-за этого скандалов. Подобные проблемы следовало решать спокойно и незаметно, но максимально последовательно. Если же удовлетворительных результатов достигнуть не удастся и король останется рабом своих страстей, тогда нужно стойко и невозмутимо пережить все скандалы. Но деньги все-таки могли помочь многого добиться. Оснований предполагать, что Вильгельм вынудил свою супругу написать завещание из чистого корыстолюбия, очень мало.

Урегулирование вопросов, касающихся наследства, могло также стать хорошей проверкой надежности российско-вюртембергских отношений. Петербургский двор отнесся к записанной в завещании воле княгини с должным уважением. Императорская семья не высказала никаких возражений, хотя оказалась под угрозой потери значительных финансовых средств. Это было весьма необычно. Но пропасть отчуждения между Александром и Екатериной стала еще глубже. Государственные дела интересовали императора все меньше. Решать извечный спор с Австрией он предоставил своим политикам и дипломатам. Император не был уже прежним юным героем. Впервые в жизни он почувствовал тягу к своей жене Елизавете, ранее полностью для него безразличной. Общегерманские амбиции короля Вильгельма I вызывали у него недоверие, с большой подозрительностью относился он и к активизировавшимся с 1815 г. в странах Германского союза национально-либеральным движениям. Екатерина же только разжигала честолюбие Вильгельма. С этим Александр, когда-то безумно влюбленный в свою сестру, уже ничего не мог поделать. В прежние годы, когда главная цель, стоявшая перед российским императором, заключалась в том, чтобы во что бы то ни стало разбить Наполеона, сестра сослужила ему верную службу. Она была полезна Александру и как кандидат на выгодный для страны брак, и как дипломат, и даже как личная советчица. Да и сама Екатерина Павловна с большим удовольствием играла все эти роли, придавая им тот налет корыстолюбия, который и ей самой принес известность. Но все это осталось в прошлом. Со своими личными сбережениями Екатерина могла делать все, что хотела. И без того в Российской императорском банке в Санкт-Петербурге для нее лежало около двух миллионов рублей в ассигнациях и ценных бумагах — достаточная сумма, чтобы обеспечить достойную жизнь себе и своим детям.

Когда в возрасте 29 лет решаются на составление завещания, это делают обычно лишь в том случае, если существуют серьезные опасения насчет здоровья и страх перед будущим. Зная о плохом здоровье Екатерины Павловны и ее напряженной жизни, можно сделать вывод, что своим необычным шагом княгиня хотела предотвратить возможные серьезные осложнения с помощью конкретных мер. Она помнила, что сестры Александра и Елена скончались преждевременно, не выдержав тяжести слишком раннего супружества. Сама Екатерина до 1817 г., находясь в очень сложных условиях, произвела на свет троих детей. И ей нельзя было на этом останавливаться, поскольку все ждали от нее рождения наследника престола. А каждая новая беременность несла с собой все больший риск, поскольку естественные резервы организма были уже сильно истощены. В конечном счете все свелось к одному: к лету 1817 г. здоровье княгини настолько ухудшилось, что в любую минуту приходилось ждать самого худшего. Но Екатерина Павловна не стала предпринимать никаких действенных мер, чтобы щадить себя и беречь свои силы. Она просто написала завещание.

Социальная политика Екатерины Павловны

Составленное Екатериной Павловной завещание имело важное значение не только для урегулирования отношений в королевской семье, а также российско-вюртембергских отношений. Екатерина, видимо, вздохнула с облегчением, и теперь ее благотворительная деятельность получила новый стимул. К тому времени социально-политические условия проведения внутренней политики значительно изменились. Уже в июне 1817 г. можно было с уверенностью утверждать, что изголодавшаяся страна сможет наконец рассчитывать на хороший урожай. Предпринятые правительством меры по обеспечению социальной стабильности и активная деятельность созданного княгиней Благотворительного союза заложили основу для постепенного повышения благосостояния жителей королевства. Король упрочил свою власть и мог приступить к решению конституционной и других политических проблем. А Благотворительный союз и правительство получили возможность перейти от экстренных мер по преодолению голода и нищеты к долгосрочной и целенаправленной политике, направленной на их предотвращение.

Летом 1817 г. в тесном сотрудничестве с королем и членами правительства Екатерина Павловна наметила план действий по ряду основных направлений. Необходимо было убедить людей в том, что из всего пережитого должен быть извлечен урок. Нужно было накопить финансовые средства, которые позволили бы в будущем смягчать последствия экономических кризисов, а лучшей профилактикой кризиса являлось повышение продуктивности сельского хозяйства и промышленного производства; все слои населения следовало обучить бережливости и эффективному хозяйствованию. Кроме того, была необходима продуманная конституция, которая заложила бы государственно-правовые основы для решения социально-экономических задач. Обязанность правительства и представителей сословий — заботиться об утверждении соответствующего бюджета и не ставить препонов частной инициативе, стимулирующей рост народного благосостояния. Именно в эту область направила Екатерина все свои силы с той же энергией, с которой она создавала Благотворительный союз.

Она шла трудным путем. Достаточно было посмотреть, до чего мучительны оказались попытки примирения старо- и нововюртембержцев во время нескончаемых конституционных дебатов, чтобы понять, насколько непростой была обстановка в стране. 2 июня 1817 г., за несколько дней до подписания Екатериной Павловной своего завещания, предложенный королем проект конституции был отвергнут в парламенте 67 голосами при 42 согласных. Правительство распустило парламент. 5 июня 1817 г. король в своем манифесте объявил, что предложенный им проект конституции временно имеет силу закона. В «Сборнике правительственных постановлений» было записано, что собрание представителей сословий 26 мая 1817 г., узнав о готовящемся принятии конституции королевским рескриптом, выдвинуло ультиматум. В ответ на это король объявил собрание представителей сословий распущенным. «Король подтвердил тем самым свою уверенность в том, что Он сможет уже теперь приобщить свой народ к благодеяниям, даруемым проектом Конституции от 3 марта в его модификации королевским рескриптом от 26 мая, поскольку он и не требует одобрения сословного представительства…»{187}.

Это заявление только подтверждало, что конституционные дебаты зашли в тупик и королю так и не удалось добиться объединения страны на основе признания основополагающих конституционных прав. Однако существенные улучшения в экономической сфере позволили ему приступить к проведению административной реформы по всей стране и перевести тем самым острые конституционные разногласия, выражавшиеся в довольно абстрактной форме, на почву конкретных практических преобразований. В проводимую королем политику логично вписывались и усилия Екатерины Павловны, нацеленные на повышение социальной активности малоимущих людей. Социальная и экономическая стабильность в стране была особенно важна для короля и в связи с тем, что его попытки втянуть страны Германского союза в общую дискуссию по конституционному вопросу не увенчались успехом. Осенью 1817 г. в Вартбурге состоялся съезд немецких студентов, получивший официальную оценку как мероприятие, крайне опасное для спокойствия граждан. По всей Германии прокатилась волна демонстраций в защиту конституционных свобод. После этого князь Меттерних и заседавший во Франкфурте-на-Майне бундестаг окончательно отказались записывать в законодательных актах Германского союза положение о возможности существования постоянно действующего парламента наряду с монархическим правлением.

Меттерних посоветовал королю Вильгельму отложить решение конституционных проблем в долгий ящик. Это можно было рассматривать как отказ Вильгельму в его политических амбициях, касающихся Германского союза, так как роль образцового германского кайзера мог играть лишь монарх, умеющий наводить образцовый порядок в своей собственной стране! А проблемы родного Вюртемберга отложить в долгий ящик было никак нельзя. Голодная осень 1817 г. все еще не была до конца забыта. Екатерина Павловна разделяла серьезную обеспокоенность короля положением в стране и не отставала от него в стремлении совместными усилиями успешно решить экономические и социальные проблемы.

После столь многообещающего начала деятельности Благотворительного союза и завершения работы Екатерины Павловны над завещанием королевская чета решила насладиться отдыхом. В сентябре 1817 г. супруги посетили Баден-Баден, Шварцвальд и Швейцарию. В Баден-Бадене они встретились с Варнхагеном фон Энзе, описавшим свои впечатления от встречи с королевой Вюртемберга: «У нее был острый, ясный ум, который живо схватывал все, что могло быть полезно обществу, все, что могло повлиять на людей и их отношения, и столь же легко, сколь и понятно она умела выразить свою мысль. Однако одновременно с этим, она была решительной правительницей, привыкшей диктовать свою волю с полной уверенностью в том, что за этим последует незамедлительное ее выполнение, и она находила вполне естественным особо не церемониться со своими слугами, даже самыми высокопоставленными. Находясь как-то в окружении русских аристократов, стоящих слишком близко от нее, и желая доверительно поговорить о чем-то с одним из немцев, она безо всякого смущения, сухим тоном приказа скомандовала: «Всем отойти назад!» Такое смешение величия и открытости придавало красивой женщине, получившей к тому же утонченное образование, чрезвычайную притягательность, и временами ее речь действительно просто очаровывала»{188}. Королевская чета нуждалась в услугах Варнхагена и потому обращалась с ним чрезвычайно дружелюбно.

Во время путешествия Екатерина не оставила без внимания Шафгаузен и вновь увиделась со своим другом по письмам и задушевным беседам Иоганном Георгом Мюллером. Удивительно, но княгиня снова и снова искала встреч с этим человеком. Может быть потому, что профессор напоминал ей об Александре I, о родине и о великой миссии княгини в качестве духовной наставницы брата, которую та стремилась выполнить в 1814–1815 гг. Когда в их разговоре зашла речь о госпоже Юлиане Крюденер, Екатерина Павловна с истинно королевским величием заметила, что если бы проповедница вдруг появилась в Вюртемберге, ее тотчас же выслали бы «обратной почтой». Мюллер прекрасно осознавал новое положение, в котором теперь пребывала его «приятельница». И хотя у него чесался язык, он так и не осмелился сказать, что император Александр все еще никак не отозвался о его теологическом труде. Со скромностью, отличающей настоящих ученых, Мюллер удовлетворился той славой, которую принесла ему книга в немецкоговорящих странах. Кроме того, подумал он про себя, кто знает, чем может закончиться для него слишком близкое знакомство с российской императорской семьей. В целом эта новая встреча оказалась со стороны королевской особы всего лишь визитом вежливости, напоминанием о прошлом. Екатерина Павловна не видела ничего, чем ей мог бы быть еще полезен честный Мюллер. Конечно, она не сказала об этом прямо, и профессор был очень горд разрешением сидеть за одним столом с королевской четой. Этим ему и пришлось довольствоваться до конца своей жизни. Больше он не получил от королевы ни одного письма и ни разу не встретился с нею. Мюллер умер в 1819 г., в том же году, что и Екатерина. Их совместные грандиозные планы так и не были реализованы.

Путешествие по осеннему Шварцвальду пошло Екатерине Павловне на пользу. Вернувшись домой, она с удвоенной энергией принялась за работу. В отличие от сестры Марии в Веймаре, королева не ограничивалась разносторонней деятельностью в региональных и локальных отделениях Благотворительного союза. Опираясь на помощь государства и предпринимателей, Екатерина создавала разветвленную социальную сеть, узловыми пунктами которой должны были стать сберегательные кассы, больницы и пункты сбора пожертвований. Она реализовывала принципы Марии Павловны, действующей в Великом герцогстве Саксен-Веймар-Эйзенахском, но в конкретных условиях Вюртемберга, хотя и с аналогичными политическими устремлениями. Критически мыслящий наблюдатель с полным правом мог сделать вывод, что в основе деятельности обеих сестер лежала единая согласованная концепция, разработанная домом Романовых, позволяющая путем благотворительности оказывать влияние на политику германских государств.

Живя в тех или иных специфических условиях, обе великие княгини успешно осуществили свои социальные проекты, задуманные в интересах бедных людей. Тем самым они усилили в народе популярность правящей династии и внесли существенный вклад в укрепление финансового и экономического положения своих стран. В Веймаре мы имеем возможность на протяжение длительного времени проследить основные тенденции в развитии курируемых Марией Павловной благотворительных организаций. К 1828 г., когда Мария получила титул великой герцогини, ею была создана целая финансовая империя. И при этом ни разу княгиня не упустила из своих рук бразды правления. В этом контексте и раннее завещание Екатерины Павловны приобретало позитивный смысл. Те деньги, которые в Веймаре в течение долгого времени Мария использовала для личной благотворительной деятельности, Екатерина, в случае своей преждевременной смерти, завещала королю Вильгельму Вюртембергскому, чтобы тот использовал их согласно намерениям своей супруги. И это был самоотверженный поступок с ее стороны.

Трагедия Екатерины Павловны заключалась в том, что, прожив в Вюртемберге всего лишь два года, она смогла заложить только основы будущей долгосрочной и всеобъемлющей социальной деятельности. Первым ее шагом стало создание Благотворительного союза. Второй шаг был логическим продолжением первого и базировался на следующих рассуждениях: нужно поощрять в малоимущих стремление экономить, создавая тем самым для себя возможность самим преодолевать впоследствии черные дни. Екатерина Павловна понимала необходимость повышения эффективности сельского хозяйства и расширения сферы действия социальной политики, понимала, что отчисления на нужды образования и воспитания — это инвестиции в будущее. Королевский дом, государство, предприниматели и общественность должны были совместными усилиями осознавать возникающие проблемы и решать их. Подобные рассуждения и призывы звучали в устах российской великой княгини в высшей степени необычно, даже несмотря на то, что она получила великолепное образование и находилась далеко от родительского дома. Способность и постоянная готовность Екатерины Павловны всему учиться, извлекать уроки как из собственного, так и из чужого опыта, а также железная воля значительно ускоряли решение любых проблем.

Первые сберегательные кассы появились в Европе в последней трети XVIII в. Эта первоначально частная инициатива была с самого начала направлена на финансовое обеспечение социально незащищенных граждан. Небольшими вкладами создавать накопления для худших времен — вот девиз этих учреждений, ставших популярными первоначально в Англии и Швейцарии. Основатели сберегательных касс хотели принести пользу обществу, а также сами хорошо заработать на этом деле. В 1787 г. появилась «процентная касса» в Берне; в 1792 г. Исаак Изелин основал частную процентную кассу в Базеле; в 1805 г. сберегательная касса появилась в Цюрихе. Подобные учреждения имелись также в Сен-Галлене, Аарау, Невшателе. В 1814 г. издаваемый Котта в Штутгарте «Утренний бюллетень для образованных сословий» сообщал о швейцарских сберегательных кассах и хвалил их как учреждения, поощряющие бережливость, прилежание и порядок.

Екатерина Павловна слышала о подобных учреждениях во время своих бесед с Мюллером и посетила некоторые из них во время неудачного визита в Великобританию. В 1814 г. Екатерина посетила «кассу для сбережений и займов» в Геттингене. Но лучший наглядный пример она получила на родине своего первого супруга Георга. Первая сберегательная касса на территории Германии возникла именно в Ольденбурге, в 1786 г. В постановлении говорилось, что сие учреждение создано, «чтобы лица низкого положения и малого достатка получили в герцогстве Ольденбург отсутствовавшую у них ранее возможность надежно сохранить для будущих потребностей и, не опасаясь потери, использовать с процентами свой маленький доход, который они своим прилежанием и трудом получили сверх необходимого им содержания»{189}.

После наполеоновских войн по всей Германии люди жили в большой бедности. Вюртемберг или Саксен-Веймар-Эйзенах не были единственными государствами, в которых учреждались сберегательные кассы. Правительства и местная администрация не могли в одиночку решить экономические проблемы. И сберегательные кассы выполняли двойную функцию: поощряли личную инициативу простых людей, стремящихся устранить опасность повторения кризиса, а также освобождали государственный и местный бюджеты от необходимости выплачивать пособия бедным, позволяя использовать деньги для решения других социальных проблем. В 1838 г. в Пруссии был составлен первый регламент для сберегательных касс, в котором эта двойная функция настоятельно подчеркивалась. Екатерина Павловна осуществила аналогичную акцию в Вюртемберге еще в 1817–1818 гг.

Успешная деятельность Благотворительного союза и улучшившееся экономическое положение побудили Екатерину летом 1817 г. обратить свой взор к учреждению сберегательных касс. 27 августа 1817 г. она написала своему доверенному лицу Готлобу Генриху Раппу: «Вас как директора банка и компетентное лицо просят высказать свое мнение по этому делу и предложить наилучшие меры, требуемые для его воплощения»{190}. Аналогичный запрос получил и Котта. Оба откликнулись и внесли самые разнообразные предложения. Директор королевского банка заявил, что лучший вариант сберегательной кассы — это учреждение, которым он управляет, зато барон Котта проявил себя поборником либеральных идеалов, выступив за создание самостоятельных коммунальных сберкасс. Екатерина Павловна пошла по пути, предложенном Котта. С самого начала она рассматривала эту задачу в тесной связи с деятельностью Благотворительного союза, располагавшего многочисленными региональными и местными ответвлениями. 2 сентября 1817 г. Центральное управление Благотворительного союза обсудило план создания сберегательных касс. В протоколе заседания было записано: «Его Королевское Величество на основании многочисленных докладов пришел к выводу, что причиной потери состояния у некоторых лиц является плохое обращение с собственностью, когда в результате необдуманных мелких трат теряются уже крупные суммы. Исходя их этого, он намеревается дать гражданам государства возможность сэкономленные ими пфенниги с выгодой положить на хранение в надежное место»{191}. Понятие «надежное место» еще не ассоциировалось с конкретной организационной формой. В действительности государственные умы продолжали горячо спорить, как наилучшим образом осуществить принцип экономии для бедных людей, разгрузить общественный бюджет и использовать в экономике прибыль от небольших вкладов. В этом сложном комплексе финансово-политических проблем приходилось ступать на неизведанную землю и преодолевать укоренившиеся в сознании людей стереотипы, которые вновь упирались в конституционный вопрос, вызвавший бурные дебаты и расколовший население Вюртемберга.

24 октября 1817 г. во время заседания Центрального управления Благотворительного союза графиня фон Цеппелин, супруга государственного министра Фердинанда Людвига фон Цеппелина, с горячностью заявила, «что государственные органы вряд ли имеют время и желание, чтобы заниматься мерами, направленными против обнищания народа, в то время как сама идея сберегательных касс могла бы стать предметом обсуждения, но не обязательно в данный момент»{192}. Это острое высказывание не отрицало эффективности сберегательных касс в целом, но одновременно являлось доказательством того, что желания Екатерины Павловны не всегда сразу же и без усилий воплощались в жизнь. Выпад госпожи фон Цеппелин против королевы и предложения Котта был в общем-то не слишком искусен. Ее супруг, министр иностранных дел, хоть и не был выдающимся политиком, но пользовался особым доверием короля. И если госпожа фон Цеппелин в споре открыто шла против воли королевы, это могло повредить карьере ее мужа. Верховный советник юстиции Георги поддержал госпожу фон Цеппелин, добавив с ироничной усмешкой, что сберегательную кассу мог бы учредить сам господин Котта или любой, кто захотел бы. Может быть, советник не знал воли своей королевы или же она недостаточно четко выразила ее? По крайней мере этот случай показывает, что дамы и господа, принимающие решения в Благотворительном союзе, далеко не всегда руководствовались объективными интересами своей страны.

Даже Котта, член Центрального управления Благотворительного союза, чувствовал, что его провоцируют и нападают как на него лично, так и на дело, которым он занимался. Его позиция не отличалась независимостью, и часто ему приходилось прятаться за авторитет Екатерины Павловны. Все, что он предпринял до этого времени для организации сберегательных касс, было сделано по приказу королевы. Котта обижался, видя, что его компрометируют. Жаль, что борьба за столь нужное для общества дело была отягощена подобными весьма чувствительными личными трениями, тем более что Котта был заметной фигурой и в Вюртемберге, и во всей Германии.

В издаваемой им аугсбургской газете «Allgemeinen Zeitung» он всячески защищал конституционный проект, предложенный королем и правительством. Котта слыл «верным сыном раннего либерализма».{193} Он критиковал неуступчивость старовюртембергской оппозиции, которая спорила лишь о формулировках, в то время как речь должна была идти об истинных свободах. Котта считал политические взгляды самого короля и правительства гораздо более либеральными, чем аргументы противников конституции, и всякий раз взывал к здравому смыслу старо-вюртембержцев. Он стремился привлечь сторонников медиатизации к активной конституционной работе и выступал за двухпалатный парламент. Король был благодарен ему за большой личный вклад в общее дело и 7 ноября 1817 г. присвоил барону Иоганну Генриху Котта фон Коттендорфу титул имперского дворянина.

Котта пользовался большим доверием королевской четы. Он продолжал свою работу в управлении Благотворительного союза и горячо отстаивал необходимость создания сберегательных касс. Но нападки госпожи фон Цеппелин сильно задели его самолюбие. И когда Екатерина Павловна захотела ввести его в правление сберегательной кассы, Котта категорически отказался. Его политической карьере это нисколько не повредило; и король, и королева относились к нему по-прежнему. Кроме того, как советник Вильгельма I по вопросам, касающимся взаимоотношений Вюртемберга с другими членами Германского союза, Котта был практически незаменим.

А тем временем споры по поводу организации сберкасс не утихали. Спорили о самом названии «сберегательный банк» или «сберегательная касса», о выборе подходящих лиц в правление, об организационных вопросах и о самой идее. Екатерина Павловна не позволяла расслабляться и форсировала осуществление проекта, так что весной 1818 г. он можно было уже приступить к его реализации. Королева была полна радужных надежд по двум причинам: во-первых, с осени 1817 г. она вновь ждала ребенка, надеясь на рождение наследника престола, и, во-вторых, идея сберегательных касс получала наконец свое практическое воплощение, расширив деятельность Благотворительного союза.

27 февраля 1818 г. король дал свое согласие на учреждение сберегательных касс. В правительственном листке появилось торжественное заявление: «Всем известно, что многие бедняки именно потому остаются бедными, что не умеют бережно расходовать то немногое, чем они владеют, ведь маленькие доходы гораздо легче потратить, если при этом нет никакой определенной цели, так что даже экономный бедняк только потому не может улучшить своего положения, что он не понимает, как с умом и пользой распорядиться собственными сбережениями»{194}. Впрочем, власти, конечно же, не могли переложить всю ответственность за бедность народа на его недостаточную бережливость, хотя успешно работающий Благотворительный союз и руководствовался девизом «научить самому оказывать себе помощь». Сберегательные кассы должны были стать еще одним важным элементом в социальной политике государства и местных властей и ни в коем случае не освобождали правительство от обязанности заботиться о своих малоимущих гражданах.

Екатерина подходила к решению организационных вопросов со знанием дела. Она действовала от имени короля: «Его Королевское Величество в своем Высочайшем декрете от 27 сего месяца одобрил привлечение членов Центрального управления Благотворительного союза к руководству сберегательной кассой, создаваемой на благо бедных слоев населения, и поручил Центральному управлению учредить данную организацию и наладить ее работу». Это был важный момент: Центральное управление Благотворительного союза получало от короля указание организовать работу сберегательной кассы. Обе организации зависели друг от друга и должны были поддерживать друг друга. Одновременно с этим Благотворительный союз через комиссию по делам бедноты при Министерстве внутренних дел был тесно связан с государственными чиновниками. Так что задуманное мероприятие через несколько месяцев приобрело характер единой и согласованной политики короля, государства и администрации, а не осталось единичным актом благодеяния доброй королевы.

Екатерине же достались лавры инициатора, и это было справедливо, хотя она не только побуждала всех к работе, но и сама принимала в ней активное участие. 28 февраля 1818 г., после бурного обсуждения, были назначены члены правления сберегательной кассы. Королева собственноручно написала каждому из вновь назначенных: «Это учреждение будет иметь 12 руководителей, к которым присоединятся 3 члена Центрального управления в качестве комиссаров. Я уверена, что со своими знаниями и готовностью послужить на благо стране Вы вполне подходите для того, чтобы стать одним из членов правления этого учреждения, поэтому с одобрения короля я назначаю Вас на эту должность. Я надеюсь, что Вы будете рассматривать это назначение как свидетельство моего личного к Вам почтения и, приняв поручение, не обманете моих ожиданий. Выражая желание получить как можно скорее Ваш письменный ответ, остаюсь, расположенная к Вам, Екатерина»{195}. Итак, это было важное поручение, данное королем, коротко и ясно сформулированное его супругой и не терпящее никаких возражений!

С этого момента работа пошла быстрыми темпами. В марте 1818 г. был выработан Устав сберегательной кассы и обсуждена кандидатура председателя правления. 12 мая 1818 г., в день, когда было официально объявлено об организации в Вюртемберге первой сберегательной кассы, в «Правительственном листке» появилось соответствующее заявление. В нем подчеркивалось, насколько важно бедным иметь возможность надежно и с пользой хранить свои сбережения, и что такой способ вложения денег широко практикуется в других странах. Убежденная в полезности задуманного, «Ее Величество королева выступила с инициативой организовать подобное учреждение в Вюртемберге и, получив одобрение Его Величества короля, решила открыть его в Штутгарте под названием «Вюртембергской сберегательной кассы»{196}.

Екатерина, король и правительство исходили прежде всего из того, что государство должно поощрять бережливость малоимущих людей и защищать их сбережения. Считалось само собой разумеющимся, что члены правления сберегательной кассы должны иметь безупречную репутацию и что основанием для их назначения или отставки должно быть беспристрастное обсуждение их достоинств и недостатков. Приглашение трех представителей (комиссаров) Благотворительного союза в правление сберегательной кассы служило в первую очередь взаимному сближению обеих организаций. Назначенные комиссарами гофкамер-директор фон Кольхаас, главный финансовый советник Людвиг и надворный советник Писториус давали обязательство, что Устав сберегательной кассы не будет нарушен, что избыточные вклады с четырехпроцентной ставкой незамедлительно будут передаваться в королевский банк и что все положительные и критические отзывы о деятельности кассы будут обсуждаться на заседаниях Центрального управления Благотворительного союза.

Не случайно именно весной 1818 г., когда идея сберегательной кассы уже приняла конкретные очертания, Центральное управление Благотворительного союза вновь заявило о своих далеко идущих целях и намерениях: «В традиционную заботу о бедных должны быть привнесены порядок и целенаправленность, чтобы уничтожить сами причины бедности и голода и искоренить падение нравов, являющееся их следствием. Всем беднякам, имеющим силы работать, надо дать возможность и стимул к труду, для них должно стать невыносимым кормиться в праздности; всех же нетрудоспособных нужно обеспечить в зависимости от их положения и потребностей. В этом состоит главная цель деятельности Благотворительного союза. В хорошие времена необходимо основательно и всесторонне обсуждать и решать проблемы бедных, чтобы в годы неурожая забота о них не становилась тягостной и не приводила в конечном счете к невыполнимым требованиям»{197}.

С подобной основательной идеологической и материальной подготовкой, да еще в условиях уже наметившегося экономического подъема успех задуманному делу был обеспечен. Сама королевская чета, сделав чисто символические вклады, подала личный пример. Через четыре месяца после открытия сберкассы Екатерина Павловна могла подвести первые итоги: «На основании предоставленного комиссарами Центрального управления Благотворительного союза доклада о состоянии дел в комиссии сберегательной кассы, начиная с момента ее основания и до 30 сентября сего года, следует признать, что благодаря усердию и профессионализму членов правления при содействии кассира (предпринимателя Шпета. — Примеч. авт.) удалось добиться очень хороших результатов. Успешная деятельность этого учреждения превзошла все ожидания, и кто еще вправе рассчитывать на благодарность, как не члены ее правления, приложившие так много усилий для достижения благородной цели? Пусть наградой им станет осознание того, что они способствовали благополучию своих ближних, и пусть продолжают они свое доброе дело, значение которого смогут оценить и их благодарные потомки…»{198}.

За первые четыре месяца в кассу положили свои сбережения 479 вкладчиков. 20 человек получили деньги в кредит. Так что в активе оказалась сумма в 24 648 гульденов, в пассиве — 23 125 гульденов, прибыль составила около 1500 гульденов. Публикуемые в последующие годы финансовые отчеты показывают, что внушительный первоначальный успех в деятельности сберегательной кассы не был кратковременным. В 1819 г. уже 1604 вкладчика внесли свои сбережения на общую сумму в 88 904 гульдена. Выплаты составили лишь 61 позицию на сумму в 3803 гульдена. Накопление капитала приобретало все больший размах — на пользу благотворительной деятельности, королевскому придворному банку, общественному бюджету и гражданам Вюртемберга, которые все с большим доверием размещали свои маленькие сбережения в новом учреждении.

Достижения королевы

в области экономики и образования

Период с весны и до поздней осени 1818 г. был очень продуктивным для благотворительной деятельности Екатерины Павловны. Один проект следовал за другим. И все они были тесно связаны друг с другом. Хотя именно в эти месяцы работа давалась Екатерине с большим трудом. 17 июня 1818 г. родилась ее вторая дочь, София. Беременность, рождение ребенка, напряженная работа, отнимавшая все силы без остатка, — все это в соединении с очень непростыми личными взаимоотношениями с королем истощало и без того слабое здоровье королевы. Несмотря на это, она активно поддерживала политику Вильгельма, опираясь на помощь сведущих советников из дворянства и буржуазии. Благодаря своей ставшей знаменитой железной воле Екатерине за короткий срок удалось выполнить обширную программу. О том, насколько тяжелы были беременность и рождение второй дочери, свидетельствует тот факт, что королева, чей деловой календарь был расписан по минутам, с конца мая до середины августа 1818 г. приняла участие лишь в нескольких придворных мероприятиях.

Тем не менее и Благотворительный союз, и сберегательная касса, несмотря на сопротивление отдельных бюрократов и мучительно затянувшееся решение конституционного вопроса, расширяли свою деятельность. Конституционные и административные трудности, возможно, даже играли роль дополнительного стимула для Екатерины Павловны. Она не боялась напрямую вмешиваться в прерогативы короля, хвалила и ругала государственных чиновников, диктовала им свою волю. Королева развернула широкую агитацию, призывая переселенцев вернуться на родину. Вновь открываемым центрам занятости, прядильным и швейным мастерским требовалось найти подходящие помещения, которые должны были находиться либо в распоряжении частных спонсоров, либо в ведении коммун или общин. Часто Благотворительный союз использовал уже существующие частные и муниципальные учреждения. Их нужно было ремонтировать и заново оснащать, а это стоило денег.

До приезда Екатерины в Штутгарте уже существовали два учреждения, занимавшиеся детьми бедняков. Теперь они были включены в Благотворительный союз, а позднее подобные учреждения стали называться «попечительство Екатерины» и «попечительство Марии». Сама Екатерина Павловна в дополнение к этому организовала «школу для бедных», в которой обучались четыреста мальчиков и девочек, и финансировала ее из собственных средств. Потом ей на ум пришла идея о необходимости создания специальных учреждений для перевоспитания трудных детей. Она написала директору «школы для бедных»: «В доказательство своего доверия к Вам хочу поделиться с Вами своими мыслями, которые возникли у меня относительно нового детского учреждения… для нравственно испорченных: только нравственное воспитание, соединенное с самого начала с принуждением, сможет вернуть заблудших к их истинному предназначению. Чтобы добиться этой цели, должно отделить заблуждающихся от неиспорченных… Итак, мы соберем всех нравственно больных и займемся ими в одном определенном месте под присмотром духовного лица, истинного служителя церкви, который своими предостережениями вновь пробудит у них любовь к добродетели, во время занятий с ними разовьет их духовные склонности, а научив трудиться, даст возможности для будущего существования»{199}. Уже с лета 1817 г. у Екатерины появилась идея создания собственных лечебных учреждений. В королевском рескрипте объявлялось о начале строительства больницы. Сама Екатерина Павловна не дожила до его завершения, и в документе, объявлявшем об открытии нового лечебного учреждения, подчеркивались ее заслуги: «Больным предоставляются кров и заботе, в память о Екатерине. Вильгельм и его благодарный народ»{200}. Пример тесного сотрудничества королевской четы с правительством, администрацией и благотворительными организациями особенно наглядно демонстрируют нам история основания университета в Хоэнхейме и организация народного праздника в Канштатте.

Голод, разразившийся в 1816–1817 гг., выявил недостаточную эффективность сельского хозяйства. Из 1,4 миллионов вюртембержцев около 80 % проживали в сельской местности и кормились за счет продажи сельскохозяйственной продукции. Весной 1817 г. впервые возникла идея организовать централизованный смотр достижений сельского хозяйства. Деревенские жители должны были не только продемонстрировать лучшие образцы своей продукции, но и проинформировать заинтересованную общественность об использовании техники и передовых методов в земледелии и животноводстве. С этой целью 1 августа 1817 г. был создан Центральный орган сельскохозяйственного союза, который должен был организовать свои отделения по всей стране. Структурная аналогия с Благотворительным союзом была очевидна. И, конечно же, призыв к созданию подобных организаций мог выйти только из-под пера Екатерины Павловны: «Благосостояние Вюртемберга основывается в первую очередь на том, что дает нам земля. Не извлечение максимально возможного, а всего лишь производство оптимального количества продукции — вот задача, решению которой до сих пор уделялось слишком мало внимания»{201}. Король и королева в данном случае осуществляли совместное руководство Центральным органом, участвуя в разработке его программы. Решаемые ими разнообразные задачи основывались на тех же принципах, что и деятельность Благотворительного союза и сберегательной кассы: государство должно было в первую очередь преодолеть препятствия, лежащие на пути роста всего производства в целом и сельскохозяйственного в частности. Делом крестьян и горожан было позаботиться о повсеместном распространении передового опыта, накопленного в повседневной работе. Планировалось, что в целях долгосрочного действия проекта «в распоряжении Центрального органа будет находиться сельскохозяйственный опытный и учебный центр». Лучшие достижения в земледелии и животноводстве должны были премироваться государством, а специализированный журнал должен был постоянно освещать результаты работ и рассказывать о регулярно проводимых теперь сельскохозяйственных праздниках.

Все эти идеи звучали прогрессивно, актуально и, во многом благодаря изобретательности и инициативности Екатерины Павловны, очень быстро претворялись в жизнь. Министерство внутренних дел разработало план работы «опытного и учебного центра», одобренный королем. Используемые первоначально в качестве опытного полигона земли деревни Денкендорф около Эсслингена вскоре оказались слишком малы, поэтому были выбраны большие по размеру близ Хоэнхейма. Директором центра, по совету фон Гартмана и Котта, Екатерина назначила находящегося на прусской службе Иоганна Непомука Губерта Шверца. Королева решила, что человек, получивший известность своими научными разработками в области сельского хозяйства, повсеместно используемыми на практике, вполне достоин занять столь высокий пост.

К 1 января 1818 г. была окончательно отменена крепостная зависимость крестьян. Помещик барон фон Варнбюлер выразил общее мнение, заявив, что «сельское хозяйство в многочисленных арендуемых доменах и частных владениях находится в самом плачевном состоянии. Полностью отсутствует слой образованных экономистов. Крупные землевладельцы весьма смутно представляют себе, в чем смысл эффективного ведения сельского хозяйства. Интерес к земледелию нигде не является такой большой редкостью, как в Вюртемберге»{202}. Хотя подобная оценка, высказанная в 1818 г., после пережитого неслыханного голода, и была несколько преувеличенной, тем не менее все прекрасно понимали, что требуются срочные меры, чтобы наладить стабильное снабжение всего населения продовольствием.

К этому времени уже шла работа по составлению программы будущего ежегодного сельскохозяйственного праздника: в Канпггатте широкой публике должно было быть продемонстрировано соединение теории с практикой. Программа праздника, задуманного первоначально как смотр достижений животноводства, впервые была представлена на суд общественности 23 сентября 1817 г. В январе 1818 г. король и королева дали свое одобрение, и 31 марта 1818 г. в «Государственном и правительственном листке королевства Вюртембергского» было дано сообщение о том, что отныне 28 сентября каждого года в Канштатте будет проводиться сельскохозяйственный праздник. Этот праздник под названием «Канштаттская земля» остается популярным и в наши дни.

В этот день, 28 сентября, кроме смотра достижений животноводства, было решено отмечать и «цеховой» праздник лодочников. Особое внимание организаторы мероприятия уделили коневодству. И это не могло не порадовать Екатерину. Со времен проживания княгини в Твери лошади стали ее страстью. 12 декабря 1817 г. она написала польскому графу Жевускому в Константинополь: «Из письма надворного советника Бутенева я узнала, что Вы находитесь в Стамбуле и все еще помните о нашей встрече в замке Радзивиллов. Бутенев сообщает мне среди прочего, что для Вас не составит большого труда приобрести для меня нескольких арабских скакунов. Вы доставили бы мне тем самым наивысшее удовольствие. Я чрезвычайно люблю лошадей, у меня их довольно много, и я стремлюсь по мере возможностей улучшать породу. Бутенев расскажет Вам, что мне нужно; обсудите с ним, что Вы будете покупать и куда все это отправите. Только не забудьте: три жеребца и три кобылы самой лучшей породы и без каких-либо изъянов. Будьте уверены в том, что я всегда буду помнить о Вашей любезности даже в том случае, если нашим планам и не суждено будет осуществиться. Остаюсь с глубочайшим уважением и преданностью, Ваша Екатерина»{203}. Коневодство считалось весьма дорогостоящим удовольствием, но королева могла себе это позволить, хотя во всем остальном она не допускала никакой роскоши, жила очень скромно и все свои силы и средства вкладывала в экономическое и социальное развитие страны. Один ее проект следовал за другим. Знавшие Екатерину Павловну люди отмечали ее способность к комплексному политическому мышлению, практическое чутье и деловую хватку. Следует заметить, что в предыдущие годы подобные качества не всегда были ей свойственны.

Летом 1818 г. Шверц, поощряемый королевой, прибыл в Штутгарт для решения поставленной перед ним задачи. 20 ноября он открыл «опытный и учебный центр» торжественным обращением к его преподавателям и первым десяти воспитанникам, поселившимся вместе с учителями в замке Хоэнхейм. Директор был прагматичным человеком. Его привлекали идеи экономической свободы и самостоятельности. В своей речи он отразил общий хозяйственный упадок и отсутствие заинтересованности в труде, весьма типичные для Германии, намекая при этом на аналогичную ситуацию в самом Вюртемберге: «Купец, чей промысел отравляют изменчивость конъюнктуры и опасность непредсказуемого краха, ученый, подрывающий свое здоровье за письменным столом и наживающий болезни к старости, государственный чиновник, задавленный тяжестью обязанностей, придворный, пресмыкающийся в приемной своего правителя, военный, поседевший в тяжелой службе оружию, — все, какое бы сословие вы ни взяли, все вздыхают от скуки и отвращения, каждый желает себе более независимой и спокойной судьбы»{204}. Такая безрадостная картина не могла вызвать восхищения у слушателей, но, хорошо зная свое дело, директор счел нужным нарисовать ее. Шверц успешно руководил центром в течение десяти лет и заложил основы для создания в будущем на базе «опытного и учебного центра» в Хоэнхейме сельскохозяйственной академии, института и, наконец, в начале XX столетия университета.

Годы, проведенные в Вюртемберге, сильно изменили характер Екатерины. Королева все еще лелеяла мечту вернуться вместе с Вильгельмом в европейскую политику. Но эгоистическое самолюбие и причудливая экзальтация, политическая наивность и ярко выраженная склонность к интригам, неприятно поражавшие прежде монархов и дипломатов, уступили место более здравым размышлениям и взвешенной оценке объективных потребностей. Раньше в случае необходимости сестра российского императора прикрывалась его авторитетом, как щитом. Вдовствующая принцесса Ольденбургская беспокоилась в первую очередь за будущее своих детей. Королева Вюртембергская, усвоив от своей матери чувство ответственности за вверенную ей страну, поняла, что на новой родине ей придется иметь дело с умными, решительными людьми, имеющими чувство собственного достоинства, для которых слово российской великой княгини само по себе значит не слишком много. Екатерина Павловна должна была спорить с ними, отстаивать свою точку зрения, искать компромисс и утверждать свое королевское достоинство компетентностью в профессиональных вопросах. Она созрела для решения ответственных задач и, несмотря на смиренную преданность своих подданных, переживала процесс самовоспитания. Ведь теперь Екатерина была не только правительницей и повелительницей. В своих социальных программах она стала важнейшим звеном в цепи решений, распространявшихся от короля до простых горожан и крестьян. Ее деятельность имела все меньше общего с патернализмом российской вдовствующей императрицы Марии Федоровны, насаждаемым также и Марией Павловной в Веймаре. Несмотря на все трудности — нерешенную конституционную проблему, реставрацию, недовольство Меттерниха и российского императорского дома, — социальная политика Екатерины получала все большее признание и поддержку населения Вюртемберга.

Культурные традиции Восточной и Западной Европы столкнулись также и в образовательных и воспитательных проектах Екатерины Павловны. Согласно распространенным в то время представлениям о долге правительницы, она не должна была ограничиваться поддержкой социально незащищенных слоев населения. Не меньшей заботы и внимания требовали от нее и девочки из состоятельных и аристократических семей. Здесь задавали тон парижское учебное заведение для девочек Сен-Сир и петербургский Смольный институт. Екатерина Павловна решила создать подобное учреждение в Вюртемберге и, внедряя в нем передовые педагогические принципы, произвести подлинный переворот в общественном сознании. Королева мечтала о пансионе, в котором бы воспитывались и получали образование девочки из высших слоев общества. Она увлекла своей идеей священника одного из сиротских приютов и директора муниципальных школ Штутгарта, Карла Августа Цоллера. Цоллер составил план занятий, список необходимого оборудования и договорился с частными школами о передаче ему их воспитанниц. Впрочем, одной убедительности Цоллера оказалось недостаточно. Летом 1817 г. Министерство внутренних дел опубликовало указ о замене всех существовавших ранее частных школ одним централизованным учреждением под патронажем королевы. В Штутгарте, на Кенигштрассе арендовали временное общежитие. Все расходы, помимо государственной субсидии, оплатила из своего кармана королева.

Екатерина Павловна очень надеялась, что общественность хорошо примет новое учреждение. Она возражала против предложения дать пансиону название «Приют королевы Екатерины», и лишь после ее смерти это название закрепилось за учреждением. К 17 августа 1818 г., дню торжественного освящения приюта, в него записались двести школьниц, шестнадцать из них — в специально организованный при приюте интернат. Зная, что все частные женские школы к тому времени были закрыты в пользу нового учреждения, число учениц не кажется особенно значительным. Открывая приют, королева произнесла речь: «Жизнь имеет свои серьезные стороны, и человека нужно готовить к ним. Нравственная сила является единственной силой женщины, а потому воспитание благородного характера есть лучшая подготовка к жизни на этом и том свете»{205}. Екатерина хотела служить вновь открытому учреждению в качестве «самой серьезной и заботливой опекунши, до последнего своего вздоха». Цоллер в своем выступлении выразил глубокую убежденность в том, что общество воспримет школу позитивно, так как покровительствовать ей будет сама королева. На что Екатерина скромно ответила: «Я не придаю большого значения своему имени, я еще слишком мало прожила в этой стране, а здесь не спешат оказывать доверие, если оно не приносит своих плодов в будущем. Мои ожидания — не более чем вера в обычный ход вещей. А он таков: сначала противоречие, потом противоречие в форме сомнения, это выглядит так проницательно, — и, наконец, справедливость»{206}. Поистине королевское слово: сдержанное, со здоровой долей само-иронии и подходящее для любого случая! К учителям и ученицам Екатерина Павловна обратилась со следующим напутствием: «Я надеюсь, что руководители этого нового учреждения, проникнувшись важностью своего призвания, с неизменным усердием будут стремиться к его осуществлению. Я надеюсь также, что ученицы будут стараться использовать предоставленные им образовательные возможности с максимальной эффективностью, в противном случае это следовало бы рассматривать как выражение неблагодарности, которая есть порок, а его в этом кругу следует искоренить. Самая же главная моя надежда возлагается на родителей учеников; только если они будут воздействовать на своих детей в том же духе, что и само учреждение, оно сможет процветать. Со своей стороны я обещаю принимать в работе института самое активное участие»{207}.

Это были не пустые слова. В период с 18 августа по 19 декабря 1818 г. Екатерина посетила школу в общей сложности двадцать два раза. Она много ей помогала и осуществляла строгий контроль. Когда в октябре 1818 г. в Вюртемберг прибыла Мария Федоровна, дочь смогла продемонстрировать ей прекрасно налаженную работу воспитательного учреждения. Как и мать, Екатерина считала открытие школ для всех девочек из образованных слоев общества слишком демократичным. Зато она твердо была убеждена в необходимости физического воспитания, и население Вюртемберга было сильно взволновано, узнав о том, что школьницы не только получают наставления в ведении домашнего хозяйства и хороших манерах, но и активно поощряются к физическим упражнениям и закалке. Зато сами девочки восприняли введение уроков физкультуры с восхищением и благодарностью.

Как всегда, в любой момент Екатерина Павловна могла обратиться за поддержкой к королю. В постановлении, принятом министерством, говорилось следующее: «Его королевское Величество, будучи убежденным в том большом значении, которое надлежащие образовательные и воспитательные меры имеют для просвещения народа и обучения государственных служащих, с самого вступления на престол рассматривал улучшение деятельности подобных учреждений в качестве важнейшей своей задачи. От Вышеупомянутого не ускользнуло то обстоятельство, что до настоящего времени образованию и воспитанию дочерей из образованных сословий не уделялось должного внимания… Поскольку данная потребность удовлетворялась недостаточно, Его Величество король счел необходимым побудить Ее Величество королеву к основанию нового, удовлетворяющего всем требованиям учреждения… Это учреждение будет находиться под непосредственным надзором, защитой и руководством Ее Величества королевы и разместится в столице, где для него уже предоставлено просторное здание»{208}.

Основание новой школы стало важной вехой в деятельности королевы Вюртемберга. До осени 1818 г. Екатерина была инициатором важных мероприятий, направленных в первую очередь на социальное обеспечение низших слоев общества, образование молодежи и подъем экономики. Она всячески поддерживала личную инициативу и стремление людей своими силами решать проблемы и, если считала нужным для дела, не экономила своих сбережений. Однако в то время знатные аристократки считали своим первейшим долгом всячески поощрять развитие культуры и искусства, а Екатерина Павловна больше была склонна к практической деятельности и не особенно интересовалась изящными искусствами. Ее встреча с Гёте в свое время наглядно продемонстрировала это.

Екатерина Павловна стремится превратить

Штутгарт в центр немецкого национального искусства

Королева любила рисовать, поддерживала тесные контакты с деятелями искусства и много читала. В Штутгарте она регулярно бывала на представлениях придворного театра. Но деятельность Екатерины в области искусства не была столь интенсивной, как ее сестры Марии в Веймаре, что было, конечно же, нетипичным для ее положения и воспитания. Хотя традиционно королева считалась покровительницей культурной жизни страны, в ее ведении находились библиотеки, картинные галереи и великолепные памятники архитектуры. Ко всему этому Екатерина Павловна подходила сугубо с практической стороны. Она частенько высказывала весьма категоричные суждения о самых разных сторонах жизни, но слишком углубляться в теорию не любила.

В XVIII столетии каждый правитель стремился придать блеск и импозантность своему двору, прибегая к помощи деятелей науки и изящных искусств. Екатерина прекрасно знала это по опыту своей жизни в Санкт-Петербурге. Собственный придворный театр, прекрасные дворцы и замки, приглашенные ко двору выдающиеся ученые, поэты и музыканты поднимали авторитет монарха, повышали престиж страны и делали придворную жизнь более приятной. Хотя Вюртемберг был довольно маленьким государством, его король не жалел сил и средств, чтобы украсить свою резиденцию, подняв ее на уровень, достойный его будущей роли в Германском союзе. Екатерина Павловна поощряла в муже это честолюбие и находила ему практическое применение. Королевская чета по-прежнему поддерживала дружеские отношения с бароном фон Штейном. Удалившись после Венского конгресса от политики, барон, поощряемый своими покровителями, занялся поиском источников по средневековой германской истории. Исторические документы должны были служить дополнительным обоснованием его имперской идеи, так до сих пор и не реализованной. Собирание немецких средневековых рукописей стало поводом для коллекционирования предметов средневекового немецкого искусства. Штутгарт — центр немецкой живописи и скульптуры? Идея показалось королю и королеве весьма привлекательной, в том числе и с политической точки зрения.

Осенью 1813 г., когда у Екатерины Павловны еще не было никаких серьезных намерений относительно брака с Вильгельмом, она познакомилась с известным коллекционером предметов искусства Сульпицием Буассере и его братом Мельхиором. В годы секуляризации церковного имущества оба собрали множество произведений знаменитых старогерманских и голландских мастеров. Уникальные вещи были тем самым спасены от уничтожения. Екатерина осмотрела выставленную в Гейдельберге богатую коллекцию и высказала глубокую признательность братьям за проделанную ими работу. В то время сестра прославленного героя-победителя Александра I стремилась использовать любую возможность для самообразования и демонстрации своего тонкого понимания искусства. Она хотела следовать примеру Екатерины Великой, ведь та в свое время тоже направляла агентов в Западную Европу для покупки ценных картин и скульптур, используемых в убранстве роскошных дворцов Санкт-Петербурга и его окрестностей. С этого времени Екатерина Павловна не теряла связи с Сульпицием Буассере и великодушно обещала ему свою помощь во всех его начинаниях. В 1814 г. она попросила коллекционера показать герцогу Ольденбургскому и кронпринцу Вюртембергскому наброски Кельнского собора, которые он сделал, чтобы способствовать завершению строительства выдающегося памятника немецкой национальной культуры. Может быть, они смогли бы оказать необходимую материальную помощь?

Известные ценители искусств братья Буассере не были мечтателями-идеалистами, они были практически мыслящими дельцами. Они решили продать за высокую цену свои сокровища и предложили их нескольким заинтересованным лицам. Особенно интенсивно переговоры о продаже коллекции велись с Пруссией. Но и Екатерина Павловна, наслаждаясь своим семейным счастьем, не упускала из виду предприимчивых братьев и их ценности. Весной 1817 г. Сульпиций написал в Веймар Гёте: «Намерения Вюртемберга становятся все более серьезными, трудности Пруссии — все более раздражающими, а усилия наших франкфуртских друзей — все более энергичными. Из Штутгарта господин Вангенхейм (министр культуры Вюртемберга) поставил нас в известность, что в случае, если мы сможем отделаться от Пруссии, королева желала бы оплатить коллекцию из своих собственных средств и подарить ее стране»{209}.

Итак, чтобы поднять престиж Вюртемберга, Екатерина Павловна решила выкупить за собственные деньги коллекцию выдающихся произведений искусства! Она сконцентрировала все свои силы на том, чтобы поддержать политическую деятельность супруга, обеспечив экономическое и социальное возрождение Вюртемберга. В июне 1818 г. Сульпиций получил от вюртембергской королевы письмо. Содержание нам неизвестно, но вполне вероятно, что речь в письме шла о транспортировке коллекции в Штутгарт, поскольку в июле 1818 г. Рапп сообщал, что для нее уже найдено подходящее место: сильно вытянутый в длину бывший офицерский павильон на Кенигштрассе, рядом с дворцовой площадью Штутгарта. В этом здании уже были выставлены 250 картин из собрания братьев Буассере. Остальные экспонаты этой коллекции все еще находились в Гейдельберге. В октябре 1818 г. Екатерина, Вильгельм и Мария Федоровна смогли полюбоваться ими, проведя в выставочных залах несколько часов. Потом Мария Федоровна отправилась в обратный путь в Россию. Расставание матери с дочерью далось им тяжело, хотя вряд ли кто-либо из них мог предвидеть, что это была их последняя встреча. Возможно, в Гейдельберге они обсуждали вопрос о покупке картин, поскольку необходимые для этого средства Екатерина Павловна должна была затребовать из императорских банков Санкт-Петербурга. В глазах Марии Федоровны дело, затеянное дочерью, выглядело поистине революционным: столь ценная коллекция произведений искусства должна была быть представлена на обозрение общественности! В Санкт-Петербурге еще многие десятилетия роскошные дворцы с их уникальными шедеврами оставались недоступными широкой публике. Хотя, может быть, Мария Федоровна только порадовалась затее Екатерины, ведь Вюртемберг был ее родиной, и для его блага никакая цена не казалась императорскому дому слишком высокой. К сожалению, ранняя смерть Екатерины не позволила ей довести начатое дело до конца. Покупка коллекции, по мнению Вильгельма и его супруги, должна была возвести Штутгарт в ранг города искусств. Но со смертью королевы ее средства перестали быть источником финансирования многих задуманных мероприятий. В завещании не было сказано ни единого слова о покупке предметов искусства. Кто должен был теперь оплачивать картины? И местные художники, и ландтаг, и пресса — все дружно высказались против покупки коллекции из мелочного эгоизма, зависти к конкурентам и по причине отсутствия средств. Сам король Вильгельм не располагал требуемой суммой. Так что задуманный Екатериной план так и не был осуществлен. В итоге «тем, кто смеется последним», оказался баварский король Людвиг I. В 1827 г. он привез ценную коллекцию в Мюнхен, существенно пополнив тем самым Старую Пинакотеку.

Королева Вюртемберга стремилась не только к открытию галерей, которые демонстрировали бы уникальные произведения искусства и повышали бы тем самым престиж двора. Она понимала и практическую пользу искусства, способствовавшего возрождению экономики, формированию общей бытовой культуры и воспитанию патриотизма. Так, например, Екатерина попыталась привлечь к своим проектам известного в то время поэта Иоганна Петера Хебеля, который, печатаясь в «Рейнском друге дома» и «Шкатулке с драгоценностями», стал выразителем господствующих в обществе национально-патриотических настроений. Варнхаген фон Энзе в своих воспоминаниях очень точно описал свойственную Екатерине Павловне манеру обращения со своими подданными и реакцию на нее Хебеля: «Королева Екатерина Вюртембергская обратила внимание на процветающий по соседству (в Бадене. — Примеч. авт.) талант Хебеля и его широкую популярность и подумала, что сможет в самом хорошем смысле использовать его на благо своей страны; ведь бюргерство и сельские жители нуждались в образовании, а общие понятия, изложенные доступным народу языком, были бы лучше ими восприняты и правильно применены; людей нужно просвещать относительно предоставленных им конституцией политических прав, и ничто не может быть более целесообразным, чем соединение политического просвещения с предоставлением самых разнообразных полезных сведений по аграрным, ремесленным и другим вопросам. Хебель показался ей вполне подходящей для этого кандидатурой, и королева вскоре после прибытия в Баден милостиво пригласила его к себе. Прийдя в полный восторг от общества столь благородной женщины, от ее умных речей и точных наблюдений, он ни о чем уже не мог спорить и ничему не мог противиться и, дав все, какие только можно, обещания, в блаженном упоении вернулся назад, в Карлсруэ. Там он наконец одумался и, поразмыслив, пришел к выводу, что порученное ему дело вовсе не такое легкое и ему потребуется не только всеобщая помощь, но и особое руководство, за которым он и обратился ко мне, тем более что сама королева в разговоре ссылалась на мое имя. Мне он вскоре признался, беспокоясь и смеясь одновременно, что он не только не понимает, чего, собственно, хочет от него королева, но и не уверен в своей способности достичь того, что предполагает своей целью; он, напротив, хотел бы, если можно, отправить сочинение, написанное в свойственной ему манере, чтобы ясно показать свою неспособность вести беседы на политические темы, и заверить при этом королеву в том, что он мог бы убедительно писать о многих других вещах»{210}.

Варнхаген пытался объяснить поэту, что Екатерине Павловне не нужна риторика в духе «разговоров в садовой беседке». Ей требовалась политическая агитация за хозяйственное возрождение Вюртемберга. Королеве, в конечном счете, так и не удалось уговорить Хебеля использовать искусство в качестве оружия в борьбе с экономическими и политическими проблемами Вюртемберга. Впрочем, Хебель вовсе и не был обязан разделять убеждения своей королевы, ему нужно было просто исполнять ее волю. Именно так поступал Карамзин, именно к этому и привыкла Екатерина. В Вюртемберге, общаясь с самыми разными людьми, русской великой княгине пришлось многому научиться, и все-таки она оставалась верна своим привычкам — добиваться поставленной цели любыми способами, быть властной и неумолимой. Во всяком случае, впечатлительного Хебеля она очень сильно напугала.

Письма Екатерины Павловны к политическим и общественным деятелям всегда отличались краткостью и ясностью изложения мыслей, свойственными женщине, привыкшей отдавать приказы. Однако, зная о тяжелом социально-экономическом положении и неясном политическом будущем Вюртемберга в 1816 г., мы могли бы вместо того, чтобы критиковать королеву, удивиться тому, за сколько дел в столь короткое время она энергично взялась и как много из них ей удалось довести до конца. В ее поступках не было ничего от чрезмерного великодушия или от чуждого реальному миру налета абстрактного благодеяния. В течение двух лет, проведенных в Вюртемберге, Екатерина оставалась деловой женщиной, трезвой и рассчетливой, довольно искусно применявшей различные тактические приемы. Деньги, мужество и готовность к риску — все было подчинено главной цели: превратить Вюртемберг в сильное государство, помочь Вильгельму занять руководящую позицию в Германском союзе с тем, чтобы самой эффективно защищать в Германии российские интересы. Сентиментальностей королева себе больше не позволяла. В письмах к Николаю Михайловичу Карамзину, своему верному другу еще со времен борьбы против Мхаила Михайловича Сперанского, она, недовольная ожесточенными конституционными дебатами в Вюртемберге, советовала историку больше внимания уделять собственным сочинениям, нежели чтению многочисленных конституционных проектов, разработанных в Германии. Познакомившись ближе с деятельностью собрания представителей сословий, она все чаще повторяла понравившееся ей крылатое выражение: «Хорошие законы, которые выполняются, и есть лучшая конституция». Рассуждения Варнхагена фон Энзе о том, что Екатерина Павловна, выступая в Вюртемберге за расширение прав сословий в соответствующих статьях конституции, благоприятно воздействовала тем самым на решение конституционного вопроса во всей Южной Германии, представляются нам явным преувеличением.

Екатерина Павловна оставалась прагматиком. В парламентских дебатах и проектах конституций она не видела ничего полезного. Зато административную реформу, проводимую Вильгельмом I, королева полностью поддерживала, считая, что успешное ее проведение могло бы сделать саму конституцию излишней. Выдающиеся достижения Екатерины в социальной и экономической областях, снискавшие ей заслуженную славу и вписавшие ее имя в историю Вюртемберга, органично вписывались в разработанную королем программу реформирования административного управления.

Когда осенью 1818 г. в Штутгарт приехала мать Екатерины Павловны Мария Федоровна, дочь познакомила ее с устройством и деятельностью Благотворительного союза. В разговоре королева довольно резко заметила, что дети из малоимущих семей не должны привыкать к роскоши: «Мы не хотим обучать дочерей бедняков шитью изящных вещей, вышивке жемчугом и другим подобным искусным работам; пусть они остаются в рамках необходимого, и мы не должны лишать их желания выполнять ту более низкую и тяжелую работу, какой требует от них положение»{211}. Вдовствующая императрица не стала возражать. Слова дочери были созвучны собственным консервативным взглядам Марии Федоровны, которые и привели ее вместе с другими членами российской императорской семьи осенью 1818 г. в Штутгарт.

С лета 1818 г. семья Романовых готовилась к созываемому в Ахене конгрессу членов Священного союза. Александр I должен был там вновь явить себя в образе героя-спасителя Европы. Правитель самого большого европейского государства собирался выступить в Ахене в роли благородного защитника интересов малых европейских государств, в первую очередь немецких. Он надменно и покровительственно обращался с прусским королем, пытаясь склонить его к совместному противостоянию австрийским притязаниям на гегемонию в Германском союзе. Оба монарха, проехав вместе через ряд малых немецких государств, прибыли в Ахен. Это была своего рода демонстрация силы. Во время конгресса Меттерних прибег к самым изощренным приемам дипломатического искусства, чтобы, с одной стороны, оказать российскому императору самые пышные почести как герою, но с другой — заставить его быть уступчивей при решении конкретных политических проблем. Секретарь Меттерниха фон Генц, внимательно наблюдавший за российским императором, записал: «Только русский царь в состоянии добиться чего-либо великого… Для него не существует парламентских препятствий… То, что он решил сделать сегодня, назавтра будет уже выполнено… Он думает о том, как бы ему не потерять репутацию доброго монарха. Искреннее религиозное чувство наполняет его сердце и владеет всеми его чувствами»{212}. Эта оценка, данная императору Александру, полностью соответствовала идеальному образу правителя и в представлении Екатерины Павловны. Проводимая королевой социальная политика служила не только на благо Вюртембергу. Она поднимала репутацию Российской империи в глазах представителей германских государств. И хотя, живя в Вюртемберге, Екатерина все больше теряла связь с петербургским двором и братом Александром, она тем не менее не переставала быть представительницей интересов Российской империи на территории Европы. Реформаторская политика Вильгельма вынуждала Екатерину идти на некоторые уступки в своих поступках, на которые она никогда не пошла бы, находясь на родине.

Роль Александра — защитника Европы вполне устроила бы и Вильгельма I, если бы русский император последовательно отстаивал политические интересы малых и средних государств Германии. Но в Ахене произошло событие, ставшее причиной серьезного конфликта между вюртембергским и петербургским дворами. Интересы короля Вюртемберга на конгрессе в Ахене представлял некто Георг Людвиг Линднер. Доктор Линднер был родом из Митавы в Курляндии и являлся российским подданным. Он приобрел славу блестящего публициста и в то же время весьма сомнительную репутацию. Университет в Йене присвоил Линднеру звание профессора, хотя тот не прочел в нем ни одной лекции. В Великом герцогстве Саксен-Веймар-Эйзенах Линднер был представителем партии воинственных либеральных публицистов, чья ожесточенные нападки на русского шпиона Августа фон Коцебу[27] привели в 1817–1818 гг. к конституционному кризису. Линднер вынужден был покинуть Тюрингию, так как власти обвинили его в шпионаже в пользу Франции.

Тем временем в Бадене Варнхаген фон Энзе вел широкую пропагандистскую кампанию за принятие национально-либеральной конституции. Король Вильгельм и королева Екатерина, возлагавшие на Варнхагена большие надежды, предложили ему занять высокий пост в Вюртемберге. Варнхаген полностью поддерживал честолюбивые стремления короля Вильгельма I к достижению в Германском союзе роли более значительной, нежели та, которая полагалась маленькому Вюртембергу. Он считал вполне возможным для Екатерины Павловны быть инициатором в этом важном деле, полагая, что в качестве советчицы своего брата-императора вюртембергская королева продолжает оказывать большое влияние на европейскую политику. Варнхаген предполагал, что Вильгельм с его помощью надеялся решить и конституционный вопрос. Он, однако, отклонил выгодное для себя предложение и по-прежнему поддерживал с Вильгельмом лишь дружескую переписку при посредничестве Котта.

Варнхаген, хорошо знакомый с Линднером, решил, что, порекомендовав публициста на службу к вюртембергскому двору, сможет избежать давления из Штутгарта. Вильгельм I принял Линднера к себе на службу и направил его в Ахен. Не исключено, что последний по поручению короля выполнял некую тайную миссию, в частности, подкупив секретаря Меттерниха фон Генца, он пытался добиться саботажа баварских притязаний на принадлежавший Бадену Пфальц. Но русские дипломаты очень быстро раскрыли этот секрет и настояли на том, чтобы Линднер тотчас же покинул Ахен. Вынужденная отставка не сильно повредила карьере Линднера. В последующие месяцы он играл весьма заметную роль в продолжавшихся в Вюртемберге конституционных дебатах. В 1820 г. он опубликовал «Манускрипт из Южной Германии», вызвавший в те годы ожесточенные споры, поскольку в нем Линднер требовал не только осуществления новой имперской идеи, но и значительного повышения политической роли «средних государств». Высказывались предположения, что появлению этого документа в значительной степени содействовала Екатерина Павловна, хотя само сочинение было опубликовано уже после ее смерти.

Российский император был вполне удовлетворен результатами Ахенской встречи. Он навестил своих сестер — Анну в Брюсселе, Екатерину в Штутгарте и Марию в Веймаре. Зная о затяжном конституционном кризисе в Вюртемберге и Тюрингии и скандале вокруг Линднера, было бы наивно полагать, что Александр I, Мария Федоровна и другие члены российской императорской семьи ограничились при встрече доверительными беседами личного характера за чайным столом. Веймару пришлось стерпеть окрик российского дома, недовольного «якобинскими» происками либеральной прессы и публицистики. Члены русской императорской семьи организовали в Веймаре и Штутгарте демонстративные посещения благотворительных учреждений Марии и Екатерины, которыми остались очень довольны. Именно такой представляли себе Романовы истинную политику правителей по отношению к своему народу. Но промах Вильгельма в отношении известного своим свободомыслием Линднера нельзя было оставить без внимания, да и своевольные желания короля возвысить Вюртемберг никак не совпадали с российскими интересами в Германии. В Ахене Александр I стремился установить прямо-таки дружеские отношения с Меттернихом. Ведь не Вюртемберг и не Баден, а Россия, Пруссия и Австрия были теми великими державами, которые определяли политику Священного союза.

Прощание Екатерины Павловны с членами своей семьи внешне протекало очень сердечно, хотя отношения между ними уже не были столь дружескими и теплыми. Королева по крайней мере могла быть довольна проделанной в Вюртемберге работой. Действуя заодно со своим мужем и правительством, но также и в интересах Российской империи, она доказала, что во всех политических мероприятиях монарх и органы власти все еще сохраняют в королевстве высокую степень самостоятельности. Правда, конституционный вопрос так и не был решен. Дискуссии зашли в тупик, но административная реформа короля, дополненная социальными проектами Екатерины, успешно осуществлялась при сохранении незыблемого авторитета монарха.

Выступления либеральной и радикальной прессы в Вюртемберге не были столь острыми, как, например, в Тюрингии. Социально-политические акции королевы и правительства помогли жителям успешно преодолеть тяжелейший экономический кризис 1816–1817 гг. и потому интересовали их гораздо больше, чем отвлеченные интеллектуальные споры вокруг старого и нового конституционного права. Как бы ни был в конечном счете решен конституционный вопрос, простым людям вполне нравился тот новый облик, который приобретало их государство. И немалые заслуги в этом принадлежали Екатерине Павловне. Конституционные дебаты наглядно продемонстрировали, что сословия в Вюртемберге не имели пока четкого представления о буржуазном парламентаризме. Они все еще упорствовали в сохранении многих реликтов, укоренившихся в их сознании. Поэтому здесь российской императорской семье не пришлось так грубо призывать короля к порядку, как это было в случае с великим герцогом Саксен-Веймар-Эйзенахским. Вильгельма трудно было обвинить в том, что он правил «якобинским гнездом». Екатерина Павловна проделала хорошую работу.

Мария Федоровна, чья династическая политика заложила основы для успешной деятельности Священного союза, могла быть вполне довольна своей дочерью Екатериной. Находясь в Веймаре, вдовствующая императрица приняла от Гёте список талантливых ученых и публицистов, которые хотели бы преподавать на кафедрах в далеком Санкт-Петербурге. Посетив Штутгарт, она могла сказать Вильгельму с чувством глубокого удовлетворения: «Вернувшись после многих лет к себе на родину, я радуюсь, что вижу свою дочь в новом кругу такой счастливой, любимой и удостоенной всеобщего доверия, а также так преданно поддерживаемой Вами. Меня наполняет счастьем то, что повсюду, где я была, я видела, что королева честно стремится выполнить свой долг»{213}. В этих словах, сказанных с большим достоинством, содержалась лишь часть правды. Очень скоро обществу открылась другая, более сложная сторона российско-вюртембергских отношений.

ГЛАВА VIII ТРАГИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ ЕКАТЕРИНЫ ПАВЛОВНЫ

Была ли смерть королевы внезапной?

Молодая женщина, русская великая княгиня, на протяжении 14 лет настойчиво пыталась играть значительную роль в европейской политике, руководствуясь интересами Российской империи и собственным честолюбием. Генетически предрасположенная к импульсивности и болезненной мнительности, она была психически и физически серьезно больна уже с декабря 1812 г., хотя постоянно уверяла себя и свое окружение в обратном. Благодаря одной лишь сильной воле такие личности, как Екатерина Павловна, способны энергично действовать и добиваться успехов.

В период с 1805 по 1815 г. великая княжна, а затем княгиня во что бы то ни стало стремилась стать императрицей, то есть занять положение, равное тому, какое занимали ее мать, отец и брат Александр, неустанно вдохновляемый сестрой на осуществление великой миссии освободителя Европы. Однако все задуманные с этой целью брачные проекты Екатерины развеялись, как пепел по ветру. Брак с Вильгельмом I Вюртембергским поставил ее в принципиально новое положение. Борьба с Наполеоном, которой русская княгиня отдавала до сих пор все свои силы, закончилась. Европа меняла свой облик, возвращаясь к прежним порядкам. Российской империи после окончания длительной и кровопролитной войны не удалось сыграть ту роль в Священном союзе, на которую рассчитывала Екатерина Павловна. Однако княгиня и люди, подобные ей, своими действиями готовили почву для реставрации старых режимов. Оказавшись в Вюртемберге, Екатерина была вынуждена подчиниться воле короля и приспособиться к новым для себя социально-политическим условиям. Впервые она занялась решением конкретных задач, выходивших за рамки того узкого придворного мира, в котором она вращалась до сих пор. Вильгельм был совсем не похож на бедного добросердечного Георга Гольштейн-Ольденбургского. С большим энтузиазмом взялась Екатерина Павловна за порученную ей работу, проявляя инициативу, ожесточенно споря и стараясь учитывать конкретные политические механизмы, действующие в данной стране. Она надеялась, что однажды Вильгельму все-таки удастся встать во главе объединенной Германской империи. Но эта надежда таяла с каждым днем. Несмотря на все усилия, предпринимаемые вюртембергским королем в этом направлении, Пруссия, Австрия, а также малые и средние немецкие государства руководствовались собственными политическими интересами, не имевшими ничего общего с желаниями Вильгельма I. Российская империя не могла, да и не хотела предпринять что-либо в этом отношении. Чем меньше у Екатерины Павловны оставалось надежд на то, что ее мечта станет явью, тем энергичнее разочарованная женщина хваталась за всякую работу. Чем тяжелее становился груз ответственности королевы за свои действия, тем сильнее негативные последствия психического и физического перенапряжения сказывались на ее здоровье. Первые выдающиеся успехи, пришедшиеся на 1818 г., были в этом смысле вовсе не случайными. Но всякий успех имеет свою цену.

Вильгельм и Екатерина, казалось, полностью растворились в напряженной работе по осуществлению общих политических проектов и, казалось, почти исчезли как личности со своей частной жизнью, семейными радостями и бедами, повседневными заботами. Жизнь королевской семьи была закрыта от посторонних глаз словно щитом. И никто не должен был знать, что там творится на самом деле. Однако в такой маленькой стране, как Вюртемберг, трудно было что-либо утаить, тем более если нечто «сенсационное» происходило в королевском доме. События каждого дня, проведенного Екатериной в Вюртемберге, педантично фиксировались в «придворном журнале». Сегодня мы точно знаем, когда она посещала новый замок в Штутгарте, а когда — замок Розенштейн, когда была в Шарнхаузене, Вейле или Людвигсбурге. Мы знаем весь ее распорядок дня, начиная от утренних докладов и кончая вечерним посещением театра. Нам известно, какие часы она проводила вместе с королем. В то время знать это могли только непосредственные участники событий. К сожалению, «придворный журнал», ничего не может рассказать нам о содержании разговоров или об отдельных незначительных событиях. Даже подробные записи о проблемах, связанных с воспитанием детей, оставались частным делом самой королевы.

Если кто-либо и перешептывался в стороне о различных диссонансах в семейной жизни внешне вполне счастливой пары, то речь шла в первую очередь о «хождениях на сторону» короля. Его многочисленные любовные приключения с Бланш де ля Флеш, бывшей фрейлиной сестры Вильгельма, и не только с ней, порождали множество слухов. Говорили о том, что благородная королева некоторое время якобы терпела все легкомысленные выходки своего супруга, а потом стала давать волю своему гневу, не желая больше мириться с подобным поведением его величества. С человеческой точки зрения это была вполне объяснимая реакция обманутой женщины. Но если вспомнить бурное прошлое самой Екатерины Павловны, тогда ревность с ее стороны представляется не совсем правомерной. К тому же «мужской мир», державший в те времена власть в своих руках, отнюдь не порицал амурные похождения коронованных особ.

Екатерина Павловна быстро освоилась в новой обстановке. Все быстро заметили ее амбициозность и своенравный характер, стремление находиться в центре всех происходящих событий. И перед Вильгельмом ей не нужно было притворяться и скрывать свои намерения! Король и королева в равной степени были честолюбивы, умны и сильны. Екатерина активно поддерживала мужа во всех его начинаниях. Проводимая ею социальная политика логично вписывалась в рамки административной реформы, осуществляемой королем. В спорных вопросах королева стремилась найти компромисс. Итак, были ли разногласия между супругами связаны только лишь с субъективными чертами характера мужа, толкающими его к постоянным изменам? Существовали ли вообще объективные причины для серьезных семейных проблем, действительно угрожавших прочности брака, или же мрачная картина сложилась в сознании людей, падких на сенсации, уже после смерти Екатерины Павловны?

В каждом браке существуют свои проблемы. Любовные связи супруга вряд ли оставались тайной для Екатерины. Маловероятно и то, что они могли слишком сильно потрясти ее. Подобные вещи были ей хорошо знакомы по жизни при российском императорском дворе, она наблюдала их во время работы Венского конгресса, не был безгрешен и ее любимый брат Александр. Да и сама Екатерина Павловна не отличалась излишней щепетильностью в вопросах морали, достаточно вспомнить отношения ее, совсем юной княжны, с Багратионом или страстный роман с Вильгельмом в Англии в 1814 г., когда кронпринц был еще женат на баварской принцессе Шарлотте. Правда, похождения Вильгельма, продолжавшиеся уже после свадьбы, все-таки сильно задевали и обижали королеву. Но это не мешало их совместной плодотворной работе на благо Вюртемберга. И даже наметившиеся признаки отчуждения во взаимоотношениях супругов не означали непременного скорого разрыва или катастрофы. О наличии некоторых проблем, отягощавших брак, без сомнения, свидетельствует раннее завещание, написанное Екатериной Павловной в июне 1817 г. Вильгельм прекрасно понимал, что успех его политики в Германском союзе зависел в первую очередь от позиции Российской империи. У Екатерины были необходимые финансовые средства, которыми сам Вильгельм не располагал. Когда в завещании королева заявляла о том, что выплачивает долги своего супруга, она нарушала тем самым соответствующие статьи брачного договора. Существует два возможных объяснения этому: либо Екатерина Павловна так сильно любила своего мужа, что в порыве страсти решила действовать вопреки подписанному ранее договору, либо долги короля грозили наделать много шуму, которого она хотела избежать. В любом случае, российскому правительству, которое знало об этих долгах, пришлось подтвердить волю королевы относительно их погашения. Это делало Вильгельма весьма уязвимым в любой конфликтной ситуации, в том числе и с политической точки зрения. Однако внезапная смерть Екатерины никак не может быть объяснена каким-либо единичным фактором: ни сложными взаимоотношениями с Вильгельмом, ни тяжестью ответственности королевы за множество государственных дел, ни общим состоянием ее здоровья. Если сама Екатерина Павловна и любила иногда пошутить, утверждая, что никогда не будет старой, то она никому не объясняла, почему так в этом уверена. Да и кто в состоянии заглянуть в душу человеку? Экстремальные ситуации вполне могут нарушить хрупкое физическое и психическое равновесие человеческого организма.

1819 г. начинался радостно и беззаботно. В новогодние дни королевская чета вместе со своим народом праздновала годовщину провозглашения Вюртемберга королевством. День 1 января Екатерина Павловна провела в радостном, приподнятом настроении, без каких-либо признаков недомогания. Он начался со службы в православной капелле и домовой церкви. За ней последовал праздничный обед, во время которого королева, как всегда, любезно беседовала со своими подданными. Она от души радовалась визиту своей невестки, российской императрицы Елизаветы Алексеевны, хотя раньше обе женщины не испытывали особых симпатий друг к другу. Но теперь, когда Елизавета заехала в Штутгарт перед своим возвращением домой, пережив накануне горестные события — ей пришлось ухаживать в Карлсруэ за тяжело больным братом, великим герцогом Карлом Баденским, а затем 8 декабря оплакать его смерть, — она олицетворяла для Екатерины частичку далекой родины. Екатерина Павловна тоже побывала в Карлсруэ, а затем вместе с Елизаветой Алексеевной вернулась в Штутгарт. 2 января королева вместе с мужем отправилась на конный завод в Вейль. Оба были известны своим пристрастием к лошадям, и посещение конных заводов в Вейле и Шарнхаузене было для них самым любимым и частым времяпрепровождением. 3 января королевская чета побывала на представлении придворного театра. Давали «Заговор Фиеско в Генуе» Шиллера. Казалось, что в новом году все и дальше будет складываться так же удачно.

Шесть дней спустя, 9 января 1819 г., Екатерина Павловна внезапно скончалась. Эта смерть, совершенно ошеломившая всех, породила множество легенд и загадок, доживших до наших дней. Богатая молодая женщина, чьи капиталы пришлись так кстати Вюртембергу и его королю, была вполне подходящим объектом для мифотворчества. Ставшая легендой еще при жизни и глубоко почитаемая всеми королева умерла по непонятным для всех причинам. Мучительная кончина женщины в возрасте 31 года никак не может считаться обычным делом. Она неизбежно порождает множество домыслов и спекуляций, которые распространяются в народе, подобно сорнякам. Историки и современники, почитатели Екатерины, пытались объяснить эту смерть, тщательно исследуя все имевшиеся в их распоряжении источники и принимая во внимание обстоятельства медицинского и психологического характера. При наличии самых разнообразных версий общее мнение, в конечном счете, сошлось на следующем: «В Шарнхаузене Екатерина неожиданно застала своего супруга тет-а-тет с другой женщиной, предположительно с де ля Флеш (это произошло 4 января 1819 г. — Примеч. авт.). Пережитый королевой шок вызвал реакцию, аналогичную той, которая произошла при получении ею известия о смерти первого супруга, Георга Гольштейн-Ольденбургского. Развившийся острый психосоматический криз привел к поражению мозга. Это и стало непосредственной причиной смерти. С медицинской точки зрения Екатерина страдала тяжелой формой истерии, которую она усилиями воли тщательно скрывала, стремясь с головой уйти в работу. Если факты не лгут, то Екатерина умерла, поскольку, так замечательно играя свою роль в общественной жизни, в личной не желала делить любимого мужчину ни с какой другой женщиной»{214}. Итак, психически больная женщина, ставшая жертвой драматического конфликта в королевской семье? Эта гипотеза вызывает ряд серьезных вопросов, необходимо вновь провести точный анализ всех фактов, лежащих в ее основе.

Поведение короля Вильгельма I после смерти Екатерины, бурная реакция на трагические события в Вюртемберге и России — все это дало богатую пищу для всевозможных слухов и спекуляций. Зато доклады трех наблюдавших Екатерину Павловну врачей, Хардегга, фон Йегера и Людвига, о течении болезни и медицинское заключение о результатах вскрытия предоставляют нам гораздо более правдивые сведения об истинных причинах смерти, нежели общие наблюдения.

Все легенды, порожденные внезапной смертью Екатерины Павловны, связаны, как правило, с событиями 4 января 1819 г., с тем, предположительно внезапным, визитом королевы в Шарнхаузен, ставшим для нее роковым. Медицинские бюллетени подробно фиксировали состояние здоровья королевы, начиная с 3 января 1819 г., но в них есть интересные для нас сведения и за несколько недель, предшествующих трагедии. По мнению врачей, Екатерина довольно длительное время чувствовала себя вполне нормально. Легкое отхождение мокроты успешно удалось вылечить с помощью душа. В конце декабря 1818 г. месячные, обычно пунктуально приходящие, отсутствовали. Врачи предположили наступление новой беременности. На протяжение многих лет Екатерина Павловна находилась под постоянным врачебным контролем сначала своего лейб-медика, доктора Баха, а затем, после его отставки, придворных врачей Вюртемберга. Очередная беременность, воспринимаемая после рождения второй дочери как вполне нормальное и понятное дело, не побудила врачей к дальнейшим медицинским обследованиям. Ее обошли молчанием. Екатерина давно страдала от геморроя, который врачи продолжали лечить с помощью серного порошка и магнезии.

В воскресенье, 3 января 1819 г., за день до предполагаемого скандала, Екатерина и Вильгельм предприняли совместную прогулку на конный завод. Из «Записок русского псаломщика», найденных позднее в виде фрагмента в усыпальнице Екатерины в Ротенберге, мы знаем, что день 3 января был дождливым. Официальные сводки погоды для Штутгарта на тот день, к сожалению, до сих пор обнаружить не удалось. Псаломщик писал, что Екатерина Павловна, как обычно, навестила своих маленьких дочерей и примерно в 9 часов вернулась в свои покои. Это сообщение противоречит сведениям о том, что в тот вечер королева вместе с супругом была в придворном театре на представлении «Заговора Фиеско в Генуе». Но, возможно, оба сообщения верны, и все события имели место, только в разное время. В одном пункте доклад врачей и наблюдения псаломщика совпадают: в тот день, 3 января, перед тем как ложиться спать, Екатерина заметила у себя в правом углу рта маленький прыщ, который она выдавила с помощью иголки. В медицинском бюллетене настоятельно подчеркивалось — без ведома врачей! Псаломщик пояснял, что королева терпеть не могла у себя на лице какого-либо непорядка, и подтверждал, что она при этом не жаловалась ни на какую боль{215}.

Если сравнить сведения, которыми мы располагаем в настоящее время, с записками псаломщика и показаниями врачей, касающимися дня 4 января, можно заметить ряд противоречий. Лечащие врачи нам известны, в то время как личность псаломщика так и не была установлена. Мы не знаем, по чьему поручению и с какой целью писал он свои записки. Медики сообщали четко и лаконично: «В понедельник, 4 числа сего месяца, Ее Величество при явно хорошем самочувствии отправилась в высоко расположенную и продуваемую холодным ветром местность. Вечером Вышеупомянутая высказала врачам жалобу на появившуюся некоторую чувствительность правой стороны лица, где уже наблюдалась довольно плотная, но без покраснения опухоль, захватившая угол рта и часть губы». Псаломщик заметил опухоль еще утром и отмечал, что никакого врачебного обследования не последовало. Затем он постарался как можно подробнее изложить весь дальнейший ход событий в тот день: «Перед завтраком Его Величество король решил предпринять прогулочную поездку в Шарн-хаузен и в монастырь Вейль, что в семи верстах от Штутгарта. Заметив опухоль на лице королевы, Его Величество посоветовал ей оставаться в замке; но поскольку она не желала внимать его просьбам, король взял ее с собой, при этом на протяжение всего времени королева находилась в оживленном и спокойном настроении. Погода в этот день была, однако, пасмурная и дождливая, и Ее Величество так промочила ноги, что невозможно было снять с нее сапоги и их пришлось разрезать ножом. Но пока она не чувствовала никаких изменений в состоянии своего здоровья…

Если королевская чета вместе прибыла в Шарнхаузен, тогда Екатерина Павловна никак не могла неожиданно застать своего мужа с любовницей. Может быть, она и поехала для того, чтобы воспрепятствовать этой встрече? Кроме того, непонятно, почему во время совместной поездки в карете в дождливую погоду только Екатерина сильно промочила ноги, в то время как Вильгельм оставался с сухими ногами!

Чтобы принять драматический вариант событий, произошедших в этот день, у нас нет необходимых доказательств: Екатерина якобы узнала, что ее супруг в Шарнхаузене встречается со своей любовницей; в полном отчаянии она вскочила в открытый экипаж и проехала семь миль до Шарнхаузена. Затем около двух часов она должна была бегать по конному заводу в поисках неверного супруга, после чего, вновь в открытом экипаже, вернуться в Штутгарт полной слез, ярости и ненависти. Бедная обманутая и оскорбленная женщина!

Этот вариант рождает массу вопросов: кто знал о том, что Вильгельм якобы назначил в Шарнхаузене тайное свидание? Кто поставил об этом в известность Екатерину? По какой причине? Семь миль — это примерно 15 км. Зимой, даже если ехать в карете в самом быстром темпе, для этого потребуется по меньшей мере три четверти часа. И, наконец, о поисках супруга: разве такой трезвомыслящей женщине, какой была Екатерина Павловна, не могла прийти в голову мысль: а что она тут, собственно, делает? Сама ли Екатерина управляла каретой? Могла ли она отважиться поехать по бездорожью одна, зимой? Все эти предположения складываются в некую теорию заговора, который, будучи спроецированным на политическую почву, мог вызвать чисто гипотетический вопрос: был ли кто-либо из-за имперских амбиций Вильгельма и Екатерины заинтересован в том, чтобы сознательно, с помощью интриг привести королевскую чету Вюртемберга к беде? Не стоит ли за этими происками, как некогда в Англии, фигура плута Меттерниха и его любовницы Ливен? И все же подобные умозрительные предположения кажутся абсурдными.

Один из аргументов против теории заговора состоит в следующем: Екатерина Павловна вместе со своим супругом была в Шарнхаузене в общей сложности 96 раз. Только в декабре, непосредственно перед ее смертью, король и королева нанесли визит на конный завод семь раз. Последний пришелся на 30 декабря. Разве стал бы король выбирать для тайного свидания со своей возлюбленной то место, в котором его супруга могла появиться в любой момент безо всякого предупреждения? Это кажется совсем маловероятным. Чтобы убедиться в супружеской неверности Вильгельма, Екатерине вовсе не требовались драматические жесты. У нее было достаточно времени, чтобы хорошо узнать своего мужа. Все его похождения были ей прекрасно известны и не вызывали до сих пор никаких чрезмерно острых реакций. Почему же тогда это должно было вдруг случиться? То, что брак королевской четы постоянно колебался между чувством долга, внешней видимостью благополучия, дисциплиной, симпатией и антипатией супругов друг к другу, не составляло тайны ни для самой Екатерины Павловны, ни для придворных. К тому же, по свидетельствам очевидцев, королева вновь пребывала в прекрасном настроении, рассчитывая на то, что очередная беременность разрешится наконец рождением долгожданного наследника престола!

Но события приняли совсем другой оборот. Это было трагично, но, с другой стороны, вполне закономерно: уже 3 января 1819 г. Екатерина Павловна слегка простудилась и, видимо, подхватила инфекцию, которая вызвала рожистое воспаление лица[28]. В связи с этим ее совместная с королем поездка 4 января в Шарнхаузен выглядела уже не просто легкомысленной, а совершенно безответственной — со стороны не только самой королевы, но также и ее лейб-медиков, а в особенности — со стороны короля, который не потрудился образумить свою супругу. Предположим, что верен вариант совместной поездки супружеской четы в том виде, каком его отражают бюллетени врачей. Врачебный доклад — одно из немногих достоверных свидетельств. Он подтверждается записями в «придворном журнале», зафиксировавшим совместное путешествие Екатерины и Вильгельма, предпринятое 4 января 1819 г. Если не доверять докладу врачей и журналу, тогда следует предположить сознательную фальсификацию произошедших событий и еще раз убедиться, что для драматического варианта случившегося отсутствуют убедительные доказательства.

В докладе врачей зафиксированы — в полном соответствии с записками неизвестного псаломщика — на 5 января: усиливающиеся боли, высокая температура и распространение опухоли, которое пытались предотвратить с помощью всевозможных лечебных трав. Улучшения не наступило. Ночь королева провела без сна. На следующий день опухоль охватила внутреннюю сторону правой щеки и верхнюю губу. В 10 часов врачи поставили пять пиявок на десну, чтобы предотвратить ее набухание и добиться более мягкого и регулярного пульса. Королева смогла принять легкую жидкую пищу. Но к вечеру опухоль снова увеличилась, захватив уже весь рот и правую часть подбородка. Пульс оставался стабильным, стремление врачей с помощью различных средств вызвать потоотделение не увенчалось успехом.

7 января опухоль на правой половине лица захватила нижнее веко, сильный жар сопровождался нерегулярным сердцебиением. Врачи дали Екатерине Павловне сильные слабительные средства, после чего она почувствовала себя намного лучше: «Ее Величество покушала с аппетитом, смогла без посторонней помощи покинуть постель и почувствовала себя настолько хорошо, что вопреки советам врачей большую часть дня провела в своей гостиной на кушетке. Пульс оставался учащенным, но не более, чем утром, и немного мягче. Опухоль теперь сконцентрировалась под перегородкой носа и стала более плотной». Псаломщик же в своих записках отмечал, что из-за очень высокой температуры Екатерина Павловна вынуждена была все время находиться в постели и там принимать все предписываемые ей лекарства.

На следующий день и в следующую ночь все симптомы, описанные в докладе врачей — опухоль, жар, прерывистый пульс и бессонница, — приняли более острые формы. Врачи накладывали компрессы, втирали в тело мази из натуральных веществ и вливали микстуры. Они делали все, что могли, но улучшения не наступало. Екатерина держалась мужественно, ходила по комнатам, пыталась даже немного поесть. Вскоре началось ожидаемое врачами сильное потоотделение, повторявшееся через определенные интервалы. На короткое время температура спала. Опухоль стала краснеть: «К ночи еще более покрасневшая опухоль распространилась на верхнее веко правого глаза, вновь поднялась температура, но сознание больной, как и прежде, оставалось ясным, и ни ощущения самой Екатерины, ни какие-либо другие признаки не говорили о том, что в процессе болезни произошло глубокое повреждение нервной системы». Следует обратить внимание на последнее утверждение, свидетельствующее о том, что на протяжение всей болезни Екатерина Павловна ни разу не проявила признаков внутреннего душевного волнения.

Следующая ночь прошла опять без сна, при чередовавшихся приступах боли и судорог, сопровождавшихся высокой температурой. Сознание больной оставалось ясным, так что утром 9 января, около 7 часов, она могла даже разговаривать с врачами. Развязка наступила неожиданно: «В 7 час. 30 мин. при сильном потоотделении внезапно наступила потеря сознания, которая тотчас же перешла в полное беспамятство. Пульс стал редким и слабым, вскоре почти неразличимым, лицо приобрело синюшно-красный оттенок, дыхание стало учащенным и хриплым. После введения дозы мускуса и камфары, отчего больная ничего уже не могла проглотить, появились некоторые позывы к рвоте. Наложенный горчичный пластырь не оказал никакого действия, мышцы конвульсивно напряглись, глаза закатились, и в 8 час. 30 мин. наступила смерть».

Записки псаломщика дополняют медицинские бюллетени, но они вносят некоторую путаницу относительно времени предсмертной агонии: «9 января, в субботу, когда Ее Величество не чувствовала никакого облегчения, но находилась при этом в полном сознании, ее посетил Его Величество король, с которым она беседовала до 8 часов и выпила в его присутствии чаю. После ухода Его Величества королева внезапно почувствовала судороги и резкую боль в правой части головы. В связи с этим было использовано последнее средство, состоявшее в наложении на все тело горчичного пластыря, и, все еще оставаясь в сознании, Екатерина позвала своего духовника. Однако, увы! О, несчастье! Он уже не застал ее в живых. Прошло всего лишь четверть часа, а повсюду уже слышались плач, стоны и рыдания…».

На следующий день было произведено вскрытие. И в этот же день, 10 января 1819 г., трое лечащих врачей составили протокол{216}. «По Высочайшему повелению тело скончавшейся вчера, в 8 час. 30 мин., Ее Величества не должно быть подвергнуто полному вскрытию, вскрыта и исследована должна быть только голова». Возможно, это ограничение диктовалось господствовавшими в то время моральными или религиозными нормами, но для нас остается неясным, почему же все-таки врачи не обследовали тело целиком. Неполное вскрытие не позволило им подтвердить или опровергнуть предполагаемую очередную беременность Екатерины Павловны. Король в своем предписании ссылался на то, что причиной смерти было поражение головы (что он не мог как следует объяснить, являясь дилетантом в области медицины) и что Екатерина при жизни высказывала ему свою просьбу после смерти не производить вскрытия тела, а забальзамировать его. В написанном королевой завещании не содержалось никаких указаний на этот счет.

Вскрытие проводилось в спальне королевы, занимавшей нижний этаж нового королевского замка в левом флигеле, напротив внутреннего двора замка. При нем присутствовало довольно много людей: государственный министр, обер-камергер граф фон Цеппелин, статс-секретарь фон Веллнагель и надворный советник юстиции Гербер, а также лейб-медик, советник медицины доктор фон Йегер, лейб-медик, советник медицины доктор Людвиг и придворный врач доктор Беккер. Последний был уполномочен заменить в комиссии еще не прибывшего из Людвигсбурга лейб-медика Хардегга. Были также приглашены придворный хирург фон Дельхавен и несколько камеристок. Хардегг успел лишь к концу вскрытия, но подтвердил его результаты и подписал протокол вместе с Людвигом и фон Йегером. Тело покойной завернули в льняные покрывала. Ее лицо, за исключением рта, почерневшего вследствие сильной опухоли, было вполне узнаваемо.

Врачи должны были спешить, поскольку в этот день, 10 января 1819 г., из-за резкого изменения погоды сильно потеплело. И медицинские исследования следовало прекратить как можно скорее. Вскытие головы осуществлял доктор Людвиг. Между 15 и 18 часами эксперты рассекли череп и тщательно исследовали мозг. В своем заключении они констатировали: «Первое предположение — что смерть наступила в результате апоплексического удара, т. е. кровоизлияния в мозг, — подтверждается». Что же касается причин и предпосылок, вызвавших этот удар, то здесь выводы врачей носили весьма сдержанный и туманный характер: «Насколько соотносится вышеупомянутое (кровоизлияние в мозг. — Примеч. авт.) с наблюдавшимися в последние дни высокой температурой и опухолью лица, сказать трудно; но весьма существенной причиной для его возникновения были, без сомнения, врожденные индивидуальные особенности Ее Величества, в результате которых частые геморроидальные кровотечения всякий раз приводили к сильному повышению внутричерепного давления, а также — в последние годы сравнительно реже — возникающие по незначительным поводам внезапные судороги, сопровождающиеся потерей сознания, которые вполне определенно позволяют признать своеобразную болезненную чувствительность всех органов».

Итак, врачи не усматривали прямой связи между событиями 3 и 4 января и возникновением рожистого воспаления лица. Врачи видели более явственно причинно-следственную связь между нестабильным общим состоянием здоровья Екатерины Павловны, ее время от времени повторяющимися, начиная с 1812 г., судорогами и внезапной смертью. Конечно же, они не могли полностью исключить и воздействия событий 4 января, но мы так и не знаем, известно ли было врачам о том, что на самом деле произошло или должно было произойти тогда в Людвигсбурге, Шарнхаузене и Штутгарте.

Итак, на основании заключения комиссии, производившей вскрытие, и описания течения болезни мы не можем прийти к выводу, что причиной смерти Екатерины Павловны стала супружеская неверность Вильгельма. У нас нет для этого достаточных оснований. Находящиеся в нашем распоряжении достоверные источники позволяют сделать другой вывод: смертный час Екатерины пробил по ряду объективных причин, связанных как с наследственностью, так и с обстоятельствами. Однако тот факт, что неправильное поведение отдельных людей на всем жизненном пути княгини сыграло тут важную психологическую роль, ускорив ее смерть, не может подвергаться сомнению. Список людей, оказавших отягчающее воздействие на судьбу Екатерины, следует начать с имени ее деспотичного и сумасбродного отца Павла I, далее последуют имена матери, брата Александра I, австрийского императора Франца I и Наполеона Бонапарта, потом первого супруга Георга Гольштейн-Ольденбургского, и, наконец, мы закончим этот ряд Вильгельмом I Вюртембергским. Все вышеназванные персоны оказывали существенное влияние на характер и устремления Екатерины.

Причины смерти Екатерины Павловны

Когда кто-либо внезапно умирает молодым, общество склонно тут же задать вопрос: а кто в этом виноват? Ведь очень трудно представить себе, чтобы женщина в возрасте 31 года, к тому же если это сама королева, окруженная блеском и роскошью, могла страдать от тяжелой продолжительной болезни. И потому люди в таких случаях бурно реагируют на смерть, выдвигая множество предположений, домыслов и упреков. В данной ситуации главным виновником ранней смерти молодой красивой женщины для многих стал король Вильгельм I. Это он мог делать все, что хотел, не считаясь со своей женой. Все действительные факты и всевозможные предположения были направлены против него. При этом сам Вильгельм предпринимал все усилия, чтобы достойно проводить в последний путь супругу, сохранить светлую память о ней и успокоить собственную совесть. Ему пришлось мириться с самыми разнообразными реакциями и настроениями, вызванными внезапной смертью Екатерины Павловны: в своей собственной семье, среди общественности Вюртемберга, в российском императорском доме и среди европейских политиков и монархов, чья судьба тем или иным образом пересекалась с жизненным путем Екатерины в предшествующие годы, будь это в Ольденбурге, Австрии или Великобритании.

Уже до того, как врачи занялись вскрытием, во дворце начались приготовления к погребальному обряду, конечно же, в традициях Русской православной церкви. 10 января состоялась первая траурная служба. 11 января 1819 г. с утра в покои Екатерины Павловны был доставлен гроб, украшенный черным бархатом с золотой каймой. В него в присутствии статс-дам и фрейлин положили ее тело и укрыли пурпурным покрывалом. Во время короткой молитвы король преклонил перед гробом колени, проливая горькие слезы. Торжественной процессией гроб был доставлен на второй этаж нового замка «…в траурный зал, задрапированный черным крепом и украшенный в соответствующих местах серебряным тюлем. Катафалк с гробом, покрытым пурпуром, был установлен в центре зала, на возвышении. Перед ним на аналой положили корону. Вся зала была ярко освещена. Во время выноса тела Ее Величества из спальни вся церемония проходила в следующей последовательности: впереди шествовали придворные лакеи, камер-лакеи, камердинеры и камергеры, по двое в каждом ряду, держа в руках подсвечники с зажженными свечами; перед ними генерал-адъютант фон Шпитцемберг нес пурпур, а канцлер фон Винценгероде — корону. Перед гробом шел духовник королевы с Евангелием, по обе стороны от него — псаломщики со свечами, поющие «Sanctus». Позади гроба шли министры, статс- и гоф-дамы, придворные каптенармусы и далее все высокопоставленные персоны». Вновь состоялась короткая служба. «С 11 час. 30 мин. до 12 час. 30 мин., а затем с 14 до 16 час., всем жителям Штутгарта любого сословия было разрешено пройти мимо гроба; в 18 час. состоялась еще одна траурная служба, продолжавшаяся далее всю ночь напролет и сопровождавшаяся чтением Евангелия».

Официальная церемония прощания и траурные богослужения продолжались вплоть до вечера 12 января. В 22 часа слуги доставили гроб, сопровождаемый знатными сановниками Вюртемберга, в православную церковь. «Перед гробом шел духовник Ее Величества с Евангелием в руках, по обе стороны от него шествовали псаломщики со свечами и пением «Sanctus». Вслед за ними несли: корону — канцлер фон Винценгероде, пурпур — генерал-адъютант фон Шпитцемберг, орден Святой Великомученицы Екатерины — генерал фон Берольдинген… На пути из замка в церковь был выставлен почетный караул из множества солдат, и там находилась огромная толпа народа, оплакивающего смерть Ее Величества». В церкви священники уже все подготовили: «гроб с телом Ее Величества был установлен на сооруженный в центре храма катафалк. По обе стороны от гроба поставили по три подсвечника; перед гробом расположили аналой с иконой Божьей Матери Смоленской, между ним и гробом на маленьком столике лежал орден Святой Великомученицы Екатерины, за гробом на подставке — корона; сам гроб был покрыт пурпурной тканью. Вся церковь была задрапирована черным крепом». Весь день 13 января проходили траурные богослужения. Именитые люди страны стояли в почетном карауле у гроба.

На следующий день состоялось само погребение, последний акт разыгравшейся трагедии: …В четверг в 9 час. утра прошло траурное богослужение; после него началась литургия, по окончании которой состоялась панихида в присутствии представительного общества высокопоставленных лиц. Четверть часа спустя в нашей церкви появился Его величество король, в присутствии которого началось траурное песнопение. Потом гроб с телом Ее Величества был снят с катафалка, и придворные слуги понесли его к въезду, перед которым стоял траурный парадный катафалк с балдахином, запряженный восемью черными лошадьми, покрытыми черными попонами. После того как гроб был установлен на катафалк, обер-берейторы повели лошадей под уздцы по главной улице Кенигштрассе по направлению к лютеранской церкви. Перед гробом шел духовник Ее Величества с иконой Смоленской Божьей Матери, по обе стороны от него — псаломщики со свечами»{217}. На этом месте подробный доклад русского псаломщика прерывается. Евангелическая лютеранская церковь уже не принадлежала к сфере его компетенции. Екатерина Павловна была временно захоронена в княжеском склепе монастырской церкви. Закончилась официальная траурная церемония, но не траур по глубоко уважаемой всеми королеве. При жизни она осуществляла свои социальные проекты не только одной лишь силой авторитета монарха. Ей не нужны были малообразованные советчики, одобрявшие любой ее шаг. Социально-политическая деятельность Екатерины Павловны, находившаяся в тесной связи с общей политикой, проводимой королем и правительством, была наполнена всевозможными конфликтами и ожесточенными спорами. Но после ее скоропостижной кончины поэт Людвиг Уланд, отстаивавший старовюртембергское право и находившийся в оппозиции к правительству и королеве, отразил в своих строчках, полных риторических вопросов, общий дух наивной народной веры в святость королевы:

О ты, блаженная, слишком рано покинувшая нас,

Возьми с собою не золото, не драгоценности

А венок, сплетенный не из цветов.

В суровые годы ты завершила свой путь:

Я сплел его из плодов, подаренных нашей землей,

Которые ты жертвовала нам в голодные дни;

Да, этот венок подобен венку Цереры.

Мать народа, кормилица, позволь воспеть тебя!

Здесь и там, повсюду в стране проходили траурные церемонии и памятные мероприятия, в первую очередь, конечно же, в тех учреждениях, которые основала, финансировала или же лично возглавляла королева. Густав Шваб, преподававший в одном из приютов Екатерины, в словах, полных глубокого чувства, выразил это всеобщее состояние:

Когда труд был отсрочен в прекраснейшем цветении,

Когда измучилась непогодой природа,

На это житие рог изобилия, полный ее добродетелей,

В награду излился широкими потоками,

И воспламененная благодарностью к ней душа

Познала в этом созидающую силу Творца;

А теперь должны были бы прийти хорошие времена,

Но королева взяла их у нас.

Шваб прочитал эти строки 24 января 1819 г. во время траурной церемонии в Штутгартском музее. Его перу принадлежит и «Краткий очерк жизненного пути» королевы, зачитанный им вслух 5 марта 1819 г. во время одной из траурных церемоний. Главная мысль очерка: «Жизнь Екатерины не прошла бесследно, она продолжается в ее делах». Это были всего лишь два памятных мероприятия в длинной цепи им подобных. К ним принадлежало и состоявшееся 16 января 1819 г. торжественное собрание в связи с присвоением имени Екатерины королевскому приюту в Штутгарте.

Вильгельм I оказался в очень сложном положении. Народ опасался, что исходившие от королевы щедрые материальные пожертвования теперь иссякнут. Будучи в глубоком трауре, король должен был тем не менее энергично действовать. За его поступками следила вся страна. Вильгельм I лучше других понимал, что означала масштабная благотворительная деятельность для дальнейшего оздоровления экономической и социальной политики страны. Поэтому все созданные Екатериной Павловной учреждения он символически взял под свою личную защиту. Фактически все они и так уже находились под контролем государства через созданную в 1818 г. комиссию по делам бедноты и составляли часть общегосударственной социальной политики. И января 1819 г. король возложил руководство Благотворительным союзом на тех лиц, которые имели большие заслуги в деле его учреждения. Он писал тайному советнику Августу фон Гартману: «Поскольку я считаю своим священным долгом почтить память Ее Величества, моей августейшей супруги и возлюбленной, как во всех делах, так и, в особенности, в тех, которые касаются сохранения и тщательной заботы за всеми институтами, основанными Вышеупомянутой на благо моего народа и взятыми ею под свой материнский надзор, я склоняюсь к тому, чтобы передать Вам отныне руководство Центральным управлением союза бедноты и сельскохозяйственного союза, а также высочайший надзор за всеми остальными связанными с ними учреждениями, так что Вы дважды в неделю будете докладывать мне о темах, обсуждаемых на заседаниях союзов. Поставив Вас тем самым в известность относительно моего решения, я выражаю уверенность, что Вы сочтете верховное руководство этими институтами в духе их благородной учредительницы и ее известных Вам намерений свидетельством моего к Вам доверия и благосклонности, с которыми и остаюсь, мой дорогой тайный советник фон Гартман, Ваш милостивый король, Вильгельм»{218}.

Если и существовала какая-либо «тайна», связанная с удивительной жизнеспособностью созданных или вдохновляемых Екатериной Павловной социальных учреждений, то разгадка ее лежит в следующем: с самого начала все задуманные королевой проекты тщательно рассматривались, обсуждались и критически оценивались лучшими умами страны в области политики, экономики и науки. В Веймаре же социальная деятельность Марии Павловны заключалась в единичных достижениях великой княгини и ее двора. Благодаря активной деятельности таких людей, как фон Гартман, Рапп или Котта, со смертью учредительницы не наступил крах всего созданного ею. Не менее позитивно действовал и тот фактор, что благотворительная организация со всеми ее структурными подразделениями была прочно интегрирована в государственное управление и связана с экономической политикой, проводимой в стране.

Фон Гартман и люди, подобные ему, благодаря своей лояльности в некоторой степени облегчали королю тот непосильный груз вины и ответственности, который довлел над ним. Вильгельм I был обязан доказать всему Вюртембергу, всей Германии и даже Европе, что он любил свою супругу и что его брак был счастливым, что он свято чтит ее память и твердо придерживается принципов их совместной политики. Этот долг вытекал не только из сложившейся к тому времени политической ситуации.

Внезапная смерть Екатерины Павловны всколыхнула волну всевозможных слухов. Даже такой тертый, выкупавшийся во всех грязных водах политик, как князь Клеменс Венцель фон Меттерних, пребывал в полном недоумении. Он писал своей будущей любовнице Доротее Ливен, что никак не может объяснить себе смерть Екатерины Павловны, разве только лишь тем, что она стала жертвой апоплексического удара или «гангренозной ангины». Меттерних был осторожен и предостерегал госпожу Ливен, сослужившую ему в 1814 г. в Лондоне плохую службу, испортив отношения с Александром I и Екатериной: «Я не помню, говорили ли мы с Вами об этой во многих отношениях необычной, личности. Я знал ее очень хорошо и частенько оценивал совсем не так, как это делала общественность или даже ее друзья, считавшие себя посвященными»{219}. На дипломатическом языке Меттерниха это означало, что графиня Ливен ни в коем случае не должна распространяться по поводу смерти Екатерины Павловны. Она должна была поддерживать с ним контакты, чтобы выработать общую версию случившегося. Меттерних и госпожа Ливен не теряли из виду любые изменения общественного мнения.

Даже барон фон Штейн, хорошо знавший Екатерину Павловну на протяжении долгих лет, часто встречавшийся с ней и по-прежнему возлагавший на нее большие надежды в осуществлении своих идей, не мог принять смерть королевы как свершившийся факт. Он беспокоился, как бы врачи не приняли за смерть ее очередной приступ судорог и онемения всего тела, которыми она давно страдала. Если даже такие известные политики и холодные прагматики, как Меттерних или фон Штейн, в недоумении высказывали всевозможные сомнения, то у обычного человека смерть молодой добродетельной королевы просто не укладывалась в голове. То, насколько глубоко эти сомнения проникли в сознание народа, надолго оставив там свой след, явствует хотя бы из того факта, что аж в 1888 г. «Швабский Меркурий» опубликовал письмо, отправленное 1 января 1819 г. писательницей Терезой Хубер своей подруге в Аугсбург:

«Дорогая подруга!.. Вы конечно же тоже размышляли о непостижимо внезапной смерти королевы. Мы должны были бы знать об этом намного больше, чем Вы, но Вы вряд ли поверите, что я, поговорив с полудюжиной камергеров, фрейлин и прочими, так и не пойму, какие же из их сообщений истинны. В новогодний праздник она еще была во всем блеске своей красоты… Тротт, пожалуй, самый разумный из всех здесь, при дворе, ухаживая за ней, нашел ее чуть более спокойной и не такой резвой, как обычно, но писал, что она тем не менее выглядела такой цветущей в своем тяжелом наряде! В субботу она еще была в опере… и ушла оттуда раньше, поскольку приказала позвать ее, если ее дочь Мария проснется. У обеих ее детей был катар. В воскресенье — или в эту субботу — она поехала в открытых дрожках в Шарнхаузен и пробиралась к конному заводу по глубокой трясине, так что ее сырые сапоги пришлось разрезать, чтобы снять с ног. Из-за этого она схватила воспаление и сильный жар. В четверг на лице появилась опухоль, но все оставалось неопасным, так что фон Йегер и Людвиг (лейб-медики) не думали ни о каком диагнозе. В пятницу, когда уже началось рожистое воспаление, послали за Хардеггом в Людвигсбург и приказали ему явиться рано утром в субботу — настолько все были спокойны. Фрейлина Баур, которая больше других была с ней до болезни, утром в пятницу написала одной даме: «Сегодня королева все еще лежит в постели, чтобы ускорить свое выздоровление».

Вечером в пятницу эта фрейлина до 12 часов у Таутфез играла в вист. Король, сам страдающий от ревматических болей, провел ночь на кровати рядом с королевой. Далее, с этого момента, все сведения противоречивы. Самое надежное, я думаю, принадлежит графине фон Цеппелин, вошедшей в комнату через 15 мин. после смерти. Состояние больной не казалось всем ухудшившимся, так что король в 7 часов пошел в ванную. А потом задержался в передней, куда ровно в 8 часов прибыл Хардегг. Последний увидел ее живой только на мгновение, она сказала ему: «Здравствуйте, Хардегг» — и тут же скончалась. После еще приносили из аптеки мускус и фосфор, а до этого аптекарь выдавал только чай из бузины и прочее. Король был в передней, когда кто-то вдруг выбежал из спальни и закричал: королева умирает! — но король нашел ее уже мертвой. Последующее на это заявление заставляет задуматься. Немногие монархи удостаиваются таких проводов. Всеобщая скорбь… Ваша Тереза»{220}.

Ни одно из сведений, сообщаемых Терезой Хубер, не было основано на ее личных наблюдениях. Упоминаемые ею даты противоречат как показаниям псаломщика, так и официальным докладам врачей. Бросается в глаза следующая деталь: Хардегг был отозван из Людвигсбурга для проведения вскытия и не мог находиться в спальне Екатерины Павловны в момент ее смерти. Письмо Терезы Хубер доказывает лишь то, как много в то время высказывалось домыслов, не опирающихся на какие-либо свидетельства или документы. Письмо подтверждает также, что все рассказы о якобы драматической поездке Екатерины 4 января в Шарнхаузен основывались на непроверенных сведениях, полученных из вторых или даже третьих рук. Секретарь Хубер (Тереза Хубер не была ни его родственницей, ни тем более супругой) написал принцу Павлу Вюртембергскому в Париж, что со смертью Екатерины устранено существенное препятствие для его, Павла, собственных притязаний на власть в Вюртемберге. Видимо, эта мысль соответствовала желаниям самого господина Хубера.

Талантливая писательница и редактор, доверенное лицо барона фон Котта, Тереза Хубер была в некотором роде похожа на Екатерину Павловну. Друзья и знакомые находили ее самоуверенной, честолюбивой и неуравновешенной. Тереза Хубер исповедовала весьма свободные моральные принципы. Она вполне охотно поддерживала отношения со своим первым и вторым мужем одновременно, пропагандируя так называемый брак втроем. Ее отношение к вюртембергской конституции было таким же, как и у Екатерины. Кредо Терезы Хубер звучало примерно так: «Душа вюртембергской жизни в любом ее проявлении есть семейственность»{221}. Соответственно ему она подбирала себе круг знакомых и не чуралась интриг. Письмо к аугсбургской подруге в большей степени отразило негативные стороны характера Терезы, нежели пролило свет на некоторые факты, касающиеся трагической смерти Екатерины.

Вильгельм I должен был временами казаться самому себе Дон Кихотом Ламанчским. Он был окружен всевозможными слухами и подозрениями в многочисленных проступках, повлекших за собой смерть королевы. Никто не верил в искренность его горя. Что бы он ни делал, все тотчас использовалось против него. Королю одному теперь приходилось нести всю тяжесть ответственности за решение конституционного вопроса. А что теперь должно было стать с его планами относительно усиления позиции Вюртемберга в Германском союзе? Как должны были отнестись к его надеждам в Российской империи? Со смертью Екатерины Павловны эти вопросы не исчезли сами по себе, напротив, они приобрели особое значение, ведь многие из желаний короля могли осуществиться только благодаря его супруге. В этой столь сложной для себя ситуации Вильгельм решил «взять быка за рога». Он не только поставил под свой жесткий контроль всю благотворительную деятельность. В 1819 г. король сделал решительный шаг вперед в конституционном вопросе.

Король должен был также заняться вопросами, связанными с наследством, оставленным Екатериной, и выполнить все ее распоряжения, записанные в завещании. К 22 апреля 1819 г. он дал свое согласие на раздел движимого имущества Екатерины Павловны в строгом соответствии с ее последней волей. Кроме того, он пошел дальше, передав тот миллион рублей, который подарила ему Екатерина, обеим своим дочерям. Было ли это свидетельством его неспокойной совести, проявлением особых чувств к покойной жене или же чисто политическим расчетом — нам остается лишь догадываться. Мы видим лишь конечный результат: король ни в одном из пунктов не нарушил волю своей супруги. Урегулирование вопросов, касавшихся наследства, согласно составленному королевой завещанию имело большое значение и с точки зрения дальнейших отношений Вюртемберга с Россией. Императорская семья, конечно же, была потрясена внезапной смертью Екатерины Павловны. Мария Федоровна потеряла уже четвертую дочь. Разве не могло все это не вызвать у матери сильнейшего шока, даже если она и руководствовалась в своем поведении всегда, в том числе и в отношениях с дочерью, в первую очередь политическими интересами? А как настойчиво обе они, мать и дочь, добивались императорской короны и боролись против Наполеона! Чего только ни предпринимали они, чтобы принудить Александра I к активным военным действиям против узурпатора. Все это давило на сердце матери тяжелым грузом воспоминаний. Семья была прекрасно осведомлена и об особом отношении Александра к своей резвой сестричке. Да и находясь в Вюртемберге, Екатерина Павловна была важной для русской политики персоной, хоть ей и пришлось довольствоваться второстепенной политической ролью. Поэтому с разных точек зрения, политической, финансовой и чисто человеческой, было вполне понятно, почему российский императорский дом настойчиво ждал самого тщательного выяснения причин внезапной кончины Екатерины Павловны. Хорошо, что княгиня успела родить четверых детей, так что прочные династические связи не прерывались с ее смертью.

Вильгельм I со своей стороны сделал все, чтобы сохранить неизменным политический и династический союз с Российской империей. Ведь от этого в значительной степени зависело его собственное политическое будущее. Он скрупулезно выполнил все распоряжения своей супруги. Оба ее сына были переданы под опеку ольденбургского дома. Граф Берольдинген, впоследствии министр иностранных дел Вюртемберга, отправился в Санкт-Петербург с подробным отчетом: о течении болезни королевы, результатах вскрытия, траурных мероприятиях и о реакции народа на трагическое событие. В соответствии с правилами императорского дома Романовых, касавшимися великих княжон, выходящих замуж за границу, Вюртемберг был обязан теперь построить достойную усыпальницу, куда из евангелической лютеранской церкви должны были быть перенесены останки Екатерины. У Вильгельма I был уже план на этот счет. Королева как-то при жизни пожелала обрести вечный покой в Ротенберге, там, где находились руины родового замка вюртембергских правителей, хотя не записала в завещании этого своего желания. Это место могло быть символическим и для вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Берольдинген также передал фрейлине Алединской причитавшиеся ей согласно завещанию памятные подарки и попросил ее вернуть ему все письма, которые она получила от Екатерины Павловны. В те времена это было вполне обычным делом. В течение четырех лет просьба была выполнена.

А вот письма Екатерины к брату Александру Вильгельм заполучить не смог. Секретарь королевы Бушман после смерти своей госпожи переслал все ее документы и записки Марии Павловне в Веймар. Мы не знаем, хранились ли они там или сразу же были отосланы далее. В любом случае, это не может служить доказательством некоторого охлаждения в отношениях между дворами Санкт-Петербурга и Штутгарта. Возвращение или даже уничтожение всей корреспонденции умершего члена семьи российского императорского дома было в духе традиций того времени. Позднее, в 1857 г., Мария Павловна в своем завещании распорядилась, чтобы письма всех умерших членов ее семьи сожгли, а живых — вернули на родину. Кроме того, содержание сохранившихся писем ни в коем случае не должно было стать известным какому-либо третьему лицу. Император Николай I, например, распорядился сжечь даже дневники своей матери. Объяснение мотивов подобного обращения с семейными документами звучало не всегда убедительно. Сохранившиеся записки Марии Павловны убеждают нас в том, что в них не содержится каких-либо государственных тайн, нет в них и свидетельств нарушения морали.

Мы, конечно же, не можем исключить того, что Вильгельму I очень хотелось бы знать, о чем писала королева своему брату или госпоже Алединской. Но причины ухудшения отношений между Санкт-Петербургом и Штутгартом следует искать не в этой детали. Они кроются в политических сферах и доказывают ограниченные возможности династических браков. Это ухудшение началось в 1815 г., когда Вильгельм и Екатерина еще и не были супругами. Скандал, произошедший на Ахенском конгрессе, незадолго до кончины Екатерины Павловны, показал: император Александр I желал видеть Европу объединенной «под знаком креста» Священным союзом и окончательно оформленной в политическом отношении. Во многих немецких государствах, в том числе и в Вюртемберге, национально-либеральные публицисты бурно возмущались по этому поводу, не утихали ожесточенные споры относительно конституций, а свободолюбивые студенты объединялись для борьбы с политической системой Меттерниха. Любая попытка где бы то ни было, в любой части Европы и Германии, изменить существующий порядок воспринималась российским императором как покушение на раз и навсегда установленный «священный порядок». Российская империя была готова поддержать любое, вплоть до интервенции, мероприятие, носившее антиреволюционный характер, но никак не стремление вюртембергского короля изменить соотношение сил в Германском союзе и, возможно, в качестве выразителя интересов средних немецких государств встать во главе новой империи. Опубликованный в 1820 г. в Вюртемберге «Манускрипт из Южной Германии», содержащий требования радикальной структурной перестройки Германского союза, воспринимался российским императорским домом как прямая провокация. И хотя слух о том, что Екатерина Павловна инициировала его написание, казался совершенно невероятным, сам памфлет мог вызвать в Санкт-Петербурге только негативную реакцию.

И тем не менее смерть Екатерины Павловны не привела к разрыву политических отношений между Штутгартом и Санкт-Петербургом. Когда в сентябре 1819 г. Вильгельм I приехал в Варшаву, он встретился там с Александром I, который поддержал новую вюртембергскую конституцию. Это свидетельствовало скорее о прежней семейной солидарности, нежели об охлаждении отношений между двумя странами. Мария Федоровна была еще жива, а обе дочери Вильгельма и Екатерины, как и прежде, делали Вюртемберг надежным династическим оплотом Романовых в Европе. Некоторые финансовые пожертвования еще более укрепили этот союз. Конечно же, устное одобрение вюртембергской конституции ни к чему не обязывало Александра, и он легко дал его. Зато 20 сентября 1819 г. заседавший во Франкфурте-на-Майне общегерманский парламент единогласно утвердил принятые в Карлсбаде решения, направленные против активизировавшихся национальных и либеральных движений.

В этих условиях Вильгельм, проводя реформы в Вюртемберге, должен был рассчитывать теперь только на собственные силы и стремиться к союзу с различными политическими и социальными группами внутри страны. И даже барон фон Штейн, выразивший ему в письме от 3 апреля 1819 г. свои соболезнования в связи со смертью Екатерины, вряд ли мог его утешить: «В первое время после постигшего Вас несчастья я не осмеливался писать Вашему Королевскому Величеству, поскольку в момент сильнейшей боли не может быть действенным никакое иное средство, кроме как отдаться своему чувству и ждать облегчения, которое приносит только время и ограничение в проявлении всех остальных чувств. Затем только сможете Вы благостно и спокойно обращать свой взор на могильный холм, в котором заключено наше земное счастье, и одновременно с этим преодолевать страхи, внушаемые им, и смотреть тем, более просветленным взглядом, который устремлен поверх могильного холма и в утешении религией и осознании бессмертия ищет и находит себе покой. Если бы Ваше Королевское Величество могли познать это утешение во всей его силе, ибо оно единственное, которое возвышает нас над страданиями любого рода и поддерживает против жестокой людской враждебности и человеческого презрения… На краю ее могилы чувствуешь всем сердцем, что только христианская вера позволяет найти успокоение от всего произошедшего и дать надежду на более счастливое будущее и утешение в горе от невосполнимой потери… Ее облик всегда будет живым, мы будем помнить, как она во времена тяжелейшего кризиса 1812 г. спокойно, преданно и неустанно трудилась на благо своей униженной родины, помогая своим примером, советом, влиянием на великое множество людей, которых она умела возвысить и воодушевить. Ей выпала тяжелая судьба, отравив ее радость по поводу счастливых и славных событий того времени. Провидение привело ее за границу, и она стала свидетельницей и участницей всего происходившего там. С редкой живостью и ясностью она понимала дела и характеры людей, которых встречала во всех странах, где ей доводилось бывать; свои знания и опыт с мудростью и благосклонностью она перенесла в новый круг, предоставленный ей как супруге благородного и высокочтимого правителя Провидением, повсюду ведущим и охраняющим ее. Слишком рано покинула она этот прекрасный союз. Но пример, который она являла, страстные желания, которые она нам оставила, будут жить и дальше. И ее любящий, благородный и просвещенный дух будет наблюдать за судьбами ее близких, пока она снова не соединится с ними и утешение не прольется в глубоко раненные души всех любивших ее»{222}. Фон Штейн написал некролог, полный глубокого чувства и заметно выделявшийся на фоне многих других чрезмерно экзальтированных гимнов, звучавших во время бесчисленных траурных церемоний и мероприятиях и отмечавших только почти неземное великодушие покойной.

И лишь немногие критические голоса пытались пробиться, заглушаемые всеобщим хором, поскольку слишком явно выражали они полное зависти корыстолюбие отодвинутых в тень чужаков. Король старался не обращать на них внимания и выполнить те задачи, которые наметил себе и которые касались как всего государства, так и сохранения наследия своей супруги. К ним относилось и сооружение достойной усыпальницы в Ротенберге, хотя сама мысль использовать памятное для всех место — родовой замок вюртембергских правителей — для захоронения российской великой княгини вызвала в народе отнюдь не только бурные аплодисменты. Но критики еще не знали всех грандиозных замыслов короля. Они не знали, что в Ротенберге должна была появиться вовсе не православная часовня одного из членов российского императорского дома. Они и не подозревали о том, что их король задумал выразить в архитектурном сооружении идею, так горячо поддерживаемую некогда и самой Екатериной, идею о ведущей политической роли Вюртемберга в будущей Германской империи. Здесь должен был появиться мемориал не только в память о русской великой княгине, а памятное место, связанное для короля с его любимой женой и ставшее для него символом собственных достижений.

Сама Екатерина Павловна не оставила в своем завещании соответствующих указаний, и российский императорский дом, очевидно, не настаивал на выполнении Вильгельмом всех принятых в православии правил погребения. В первые, самые тяжелые и полные отчаяния дни, наступившие после смерти Екатерины, Вильгельм, ясно понимая, что теперь российская заинтересованность в возвышении Вюртемберга стала еще более призрачной, чересчур заострил внимание на своей идее. Проект всего мемориального сооружения должен был быть разработан только немецким архитектором без использования каких-либо российских образцов. По его первоначальному мнению, следовало построить храм в традициях эпохи Средневековья в готическом стиле. Барон фон Штейн, собирая средневековые исторические источники, тоже пытался возродить старую имперскую идею.

Для строительства усыпальницы Вильгельм решил пригласить одного из живущих в Риме немецких архитекторов. Барон Филипп Мориц фон Шмитц-Гролленберг, вюртембергский посол в Ватикане, обратился к нескольким немцам, но все их эскизы Вильгельм в конечном счете отклонил и передал заказ своему собственному придворному архитектору Джованни Салуччи. Архитекторы из Рима были убеждены в том, что королева Екатерина должна была получить «христианский памятник в христианском стиле», и были противниками усыпальницы в «греко-римском языческом стиле»{223}.

Чем больше размышлял Вильгельм о задуманном сооружении, взвешивая свои реальные возможности в Германском союзе и оценивая позицию Российской империи в этом вопросе, тем скромнее становились его притязания. Хотя, разумеется, величие и достоинство королевской пары нисколько не должны были от этого пострадать. В конце концов король остановился на проекте скромной классической капеллы, следующей образцам античного храма, но никак не традиционной древнерусской православной архитектуры. 29 мая 1820 г. Вильгельм заложил первый камень в ее основание. На торжественной церемонии присутствовал его старший приемный сын, принц Фридрих Павел Александр Гольштейн-Ольденбургский, а также русский посол в Вюртемберге. Санкт-Петербург безо всякого обсуждения дал свое согласие на проект, утвержденный Вильгельмом. Четыре года спустя, 5 июня 1824 г., в Штутгарте зазвучали все церковные колокола. С торжественной процессией король перенес гроб с телом Екатерины из фамильного склепа монастырской церкви в новую усыпальницу в Ротенберге. Православное духовенство освятило воздвигнутый королем Вильгельмом I храм и отслужило там службу. Королева наконец обрела свой вечный покой в православной усыпальнице.

Только теперь Екатерина Павловна, русская великая княгиня, принцесса Гольштейн-Ольденбургская и королева Вюртембергская, действительно вернулась к себе на родину. Над входом в храм король приказал высечь слова: «Любовь никогда не умрет». Возможно, он, написав о своей любви, тем самым высказал желание и самому найти здесь упокоение. И действительно, после смерти Вильгельма в 1864 г. тело его было погребено в Ротенберге, так что можно было бы написать: «Здесь покоятся король и королева Вюртембергские, высоко над Канштатгом, на фундаменте старой крепости в Ротенберге». Православный храм был сооружен здесь не как символ присутствия Российской империи на немецкой земле. Это был символ самого Вюртемберга, страны, принявшей союз короля-лютеранина и православной королевы, чтобы оба они — и в хорошие, и в тяжелые времена — могли послужить своему народу.

ЭПИЛОГ

Вильгельм I пережил свою супругу на 45 лет. В год своей смерти он принял наконец конституцию, вокруг которой велась столь длительная и ожесточенная борьба, увенчавшаяся введением в Вюртемберге конституционной монархии, не ставившей под сомнение божественную сущность королевской власти. А в 1820 г., когда Вильгельм еще только планировал сооружение погребальной капеллы для Екатерины, он, по истечении года траура, сочетался браком со своей кузиной Паулиной Вюртембергской, которая была моложе Вильгельма почти на двадцать лет. И этот, уже третий по счету, брак нельзя было назвать браком по страстной любви. Главная его цель заключалась в рождении столь желанного наследника престола. Вильгельм испытывал нежные чувства скорее к придворной актрисе Амалии Штубенраух, нежели к доверившейся ему Паулине. Вюртембергский король прожил 83 года, но так и не познал счастья в браке. Жениться на Шарлотте Баварской его вынудил Наполеон. С Екатериной его связали вспыхнувшая на короткое время страсть и общие честолюбивые планы. Паулина дала королю то, чего не смогла дать Екатерина: в 1823 г. у Вильгельма родился сын Карл Фридрих Александр. Долгожданный наследник престола обеспечил сохранение преемственности власти вюртембергского королевского дома и в 1864 г. занял престол под именем Карла I.

Вильгельм I имел множество заслуг перед родным Вюртембергом, но самое заветное его желание так и осталось невыполненным: его страна и собственные владения были слишком малы, чтобы в пентархической Европе[29] его слово было бы решающим. И даже упрямая и властолюбивая Екатерина, которая должна была бы обеспечить поддержку русского правительства в осуществлении его имперских планов, оказалась не в силах ничего изменить.

Что же стало с детьми Екатерины Павловны от первого и второго браков? В то время как оба ее сына после смерти матери, согласно ее последней воле, были переданы на воспитание дедушке в Ольденбург, дочери остались в Вюртемберге. Екатерина успела позаботиться о материальном благополучии своих дочерей, оставив им наследство, но взросление и становление их происходили уже после смерти матери.

Первому сыну Екатерины, принцу Фридриху Павлу Александру Гольштейн-Ольденбургскому, не была суждена долгая жизнь. Он умер в 1829 г., будучи еще неженатым. Второй сын, принц Константин Фридрих Петр Гольштейн-Ольденбургский, в свое время заинтересовался юриспруденцией и логикой. В 1829 г. он считался претендентом на трон Греческого королевства. В 1830 г. император Николай I пригласил его в Санкт-Петербург, на русскую службу. За свою жизнь принц стал обладателем множества должностей и званий: генерал, член Государственного совета, глава департамента по гражданским и духовным делам, глава VI Отделения его императорского величества придворной канцелярии, почетный президент Санкт-Петербургского опекунского совета, директор школы для девочек имени императрицы Марии, куратор Императорской юридической школы, Санкт-Петербургского Высшего торгового училища, Императорского Александровского лицея, почетный член научных обществ и обществ милосердия, председатель общества по международному праву. Принц следовал заветам своих бабушки и матери, сознательно направляемый по этому пути российскими императорами Николаем I и Александром II. Умер он 2 мая 1881 г. от воспаления легких.

Первая дочь Екатерины, Мария, в 1840 г. вышла замуж за графа Альфреда фон Нейпперга, умершего в 1865 г. Сама принцесса Мария умерла в 1887 г. и была похоронена в Ротенберге в погребальной капелле рядом со своими матерью и отцом. Вторая дочь, София, вышла замуж за будущего короля Нидерландов Вильгельма III. Ее свекровью стала ее тетка, российская великая княгиня Анна Павловна.

В заключение окинем прощальным взглядом жизнь и последние дни Екатерины Павловны. Жизненный путь ее был коротким, полным напряжения и страданий. Внимание потомков всегда привлекали более всего ее активная социальная политика — поскольку она проводилась в Германии — и обстоятельства ранней смерти. Свидетельства социально-политических достижений Екатерины Павловны сохранились до наших дней. Об ее успехах часто пишут, их помнят и чтят, хотя они и не затронули достаточно глубоко экономическую и социально-политическую историю Вюртемберга. Раннюю смерть Екатерины молва прочно связала с неверностью ее мужа, что породило миф о благородной и безупречной с точки зрения морали женщине, которую убила скорбь о поруганной любви.

Но соответствующие источники говорят нам иное. 3 января 1819 г. во время прогулки со своим мужем королева слегка простудилась. Несмотря на это, оба они на следующий день предприняли совместную поездку в карете в Шарнхаузен, что еще более усугубило простуду. Однако связь между простудой, рожистым воспаление лица и кровоизлиянием в мозг медики доказать не смогли. С точки зрения логики представляется также маловероятным, чтобы великая княгиня, представительница российского императорского дома, могла устроить сцену ревности королю Вюртемберга. На протяжении всей жизни Екатерины Павловны не было ни одного примера того, чтобы ее временами излишне эмоциональное поведение спровоцировало ее на необдуманный поступок. В таких случаях сильным сдерживающим фактором была для нее аристократическая дисциплина. Слишком ранняя, достойная всяческого сожаления смерть молодой женщины была закономерным результатом всей ее жизни, особенностей ее характера и объективных обстоятельств.

У истоков ее воспитания стояли могущественная Екатерина II со свойственным ей эгоизмом самодержавной правительницы и вспыльчивый Павел, тогда еще наследник российского престола. Противоречия в их отношениях переживали, принимая близко к сердцу, все члены императорской семьи. Когда Павел взошел наконец на трон, он был полон ненависти и мелочного деспотизма, принимающего временами причудливые формы и вылившегося в манию преследования. Он изводил жену и детей бесконечными обвинениями, вызванными их якобы неправильным поведением. Екатерина росла в обстановке постоянных конфликтов. Она подражала своей самоуверенной матери и брату Александру, который хорошо усвоил уроки, преподанные бабушкой, умело используя их для собственной выгоды. Современники никогда не могли понять, говорит император Александр правду или лжет, искренен он или нет. Великая княжна Екатерина быстро выучилась всем правилам выживания в жестоком придворном мире, полном бесконечных интриг.

Когда Российская империя вступила в войну с Наполеоном, у Екатерины Павловны уже имелись и собственные честолюбивые планы. Опираясь на поддержку матери и ее непререкаемый авторитет, она оказывала большое влияние на своего брата Александра, чтобы, укрепив его волю, направить ее к борьбе против узурпатора. Ее собственный вклад в общеевропейскую борьбу с «корсиканским чудовищем» должен был состоять в создании династического противовеса политике Наполеона: Екатерина Павловна стремилась завладеть императорской короной Австрии. Но когда борьба с Наполеоном и противодействие континентальной блокаде потребовали от нее брачного союза с принцем Георгом Гольштейн-Ольденбургским, она вынуждена была подчиниться аристократической дисциплине.

Отечественная война 1812 г. ознаменовала собой драматический перелом в судьбе великой княгини Екатерины Павловны. «Все силы на борьбу с Наполеоном!» — таков был теперь ее девиз. Чтобы достичь своей цели, Екатерина плела интриги, поддерживая московское дворянство в борьбе против собственного брата, — только чтобы заставить последнего напрячь все свои силы в смертельной схватке с врагом. Она вмешивалась в военную политику императора, организовала у себя в Тверской губернии батальон ополченцев для борьбы с Наполеоном. В конце войны княгиня пережила тяжелейшее потрясение: в декабре 1812 г. скоропостижно скончался принц Георг.

Российская империя перенесла военные действия за пределы своих границ, ее император стремился стать спасителем всей Европы, укрепив тем самым российское военно-политическое влияние на континенте. Теперь Екатерина Павловна стала играть роль его советчицы и помощницы во всех политических вопросах. Она вновь была свободна и могла рассчитывать на новые заманчивые брачные предложения. Свой первый жизненный опыт великая княгиня приобрела на родине. Но школу европейской политики и дипломатии ей закончить не удалось. Быстро вникая в суть вещей, энергично хватаясь за решение различных проблем, Екатерина воспринимала все сквозь призму своего аристократического высокомерия, что породило множество критических высказываний в ее адрес, касающихся как ее человеческих качеств, так и оценки ее истинной политической роли. Однако княгиня не позволила себе свернуть с намеченного пути. Ведь на карту была поставлены интересы Российской империи в Европе! Защита этих интересов стала главной целью ее жизни. И даже затянувшееся психосоматическое заболевание не могло остановить честолюбивую женщину: в период после 1812 г. Екатерина Павловна, мечтая о троне, легкомысленно заигрывала с собственной судьбой.

Меттерних оказался не по зубам ни Александру, ни тем более Екатерине, несмотря на все предпринимаемые ими усилия. Оба они попались в сети его прагматичной политики. Мистицизм Александра, столь усердно взращиваемый Екатериной, позволил императору почувствовать себя на некоторое время ангелом-спасителем и флагманом европейского объединения. С 1813 по 1815 г. Екатерина Павловна вела ожесточенную борьбу за сохранение российской гегемонии в Европе и за свое собственное счастье, которое она мыслила в образе императорской или, на худой конец, королевской короны. Лично для нее эта борьба так и не увенчалась успехом, поскольку собственные политические взгляды княгини были слишком односторонни, ей недоставало политической гибкости, да и российскому правительству не удалось осуществить все свои планы на континенте.

После неудачных попыток выйти замуж за одного из представителей Габсбургского дома Екатерина Павловна возложила свою последнюю надежду на брак с Вильгельмом Вюртембергским, поскольку тот имел вполне реальные шансы встать во главе обновленной Германской империи. Княгиня не побоялась с помощью всевозможных женских хитростей вовлечь женатого кронпринца в свою политическую игру, увлечь его и удерживать подле себя до тех пор, пока окончательно не развеялась ее последняя «австрийская» мечта, связанная с Нидерландами.

Последние два года жизни великой княгини, проведенные в Вюртемберге, стали итогом ее личных и политических устремлений. То были годы, в течение которых королева достигла выдающихся успехов на поприще служения своей новой родине и ее народу. Страдавшая от различных недугов женщина, мобилизовав все свои жизненные силы, осуществила то, что прежде в Твери могла сделать лишь в отдельных незначительных областях. Экономический кризис, разразившийся в Вюртемберге, и социальная незащищенность его жителей, стремление к ведущей политической роли королевства в Германском союзе и российские внешнеполитические интересы на территории малых и средних немецких государств — все это сподвигло Екатерину Павловну на создание в Вюртемберге образцовой для того времени комплексной социально-политической модели. Ее большая роль как инициатора множества начинаний остается бесспорной. Выдающееся историческое значение получили — в отличие от веймарской модели Марии Павловны — не патерналистские единичные достижения добродетельной аристократки, а объединение усилий королевского дома, государственного аппарата и предпринимательских кругов для выработки единой социальной программы, действовавшей в рамках всего экономико-политического комплекса и оказывавшей позитивное воздействие на положение всего народа.

Вильгельм I и Екатерина привлекли к работе лучшие умы страны, тех людей, которые в упорной борьбе за модернизированную конституцию разделяли позицию короля и правительства. Русская сторона с недоверием смотрела на конституционные устремления в немецких государствах и считала их вредными для порядка, устанавливаемого Священным союзом. Поэтому проводимая Екатериной социальная программа приобретала одновременно характер политической акции, направленной против свободолюбивых либеральных движений в стране, поскольку она укрепляла защищаемые Вильгельмом I в конституционных дебатах монархические принципы. Социальная деятельность Екатерины Павловны была не просто связана с укреплением экономического и политического положения в стране. Она сама стала непосредственным элементом и залогом успешного развития всего государства в целом.

Вплоть до своей внезапной кончины Екатерина Павловна оставалась верна себе: всюду, где она действовала, она представляла интересы Российской империи, приспосабливаясь к той или иной конкретной ситуации и пытаясь придать каждому событию отпечаток собственной индивидуальности. Она была хорошо образована, но не всегда дальновидна, часто задириста и вспыльчива. Благодаря своему знатному происхождению и сильной воле она смогла добиться определенных успехов. Но главная мечта всей ее жизни так и не осуществилась. Даже если бы она прожила дольше, король Вильгельм I Вюртембергский вряд ли смог бы стать германским кайзером. Последний раз в своей жизни упрямая Екатерина опять, как говорят в народе, «поставила не на ту лошадь».

Ключ к разгадке тайны ее внезапной смерти лежит не в супружеской неверности Вильгельма, как полагают некоторые. В течение долгих лет Екатерина Павловна была больна и сама все больше разрушала свое здоровье, развивая кипучую деятельность из политических и личных соображений. После декабря 1812 г., когда интересы Российской империи переместились в Центральную Европу, великая княгиня без устали колесила по европейским странам. Если вспомнить, что это произошло сразу же после вызванного смертью Георга Гольштейн-Ольденбургского сильнейшего шока — врачи тогда серьезно опасались за жизнь княгини, — который давал о себе знать периодически повторявшимися судорогами и онемением всего тела, но не повлек за собой тогда никакого тяжелого заболевания, который вынудил бы Екатерину дать себе отдых, то в таком случае можно прийти к следующему заключению: свои физические недомогания княгиня не лечила, а просто подавляла железной волей и самодисциплиной. А потому катастрофа была просто неизбежна. Нетрудно было предвидеть, что измученный организм откажется наконец переносить душевное и физическое перенапряжение. Природа рано или поздно должна была отомстить за себя. Роковой час пробил в январе 1819 г., незадолго до того, как Екатерине Павловне исполнилось бы 32 года.

Фридрих Август Бах, сопровождавший с 1813 по 1816 г. Екатерину Павловну в ее путешествии по Европе и наблюдавший ее ежедневно, в своем дневнике — к сожалению, известном лишь в переработанном варианте — писал, что при виде умершего мужа, Георга Гольштейн-Ольденбургского, Екатерина Павловна впала в оцепенение. Бах тогда пытался подхватить молодую женщину, но та рухнула без чувств. «Подобное состояние в течение долгого времени повторялось ежедневно в определенные часы и продолжалось от 20 до 50 минут. Лишь спустя много лет эта болезнь оставила княгиню, после того как многие врачи сделали все возможное, чтобы вылечить ее»{224}. Констатируемое здесь полное излечение от болезни Бах датировал летом 1815 г., когда Екатерина принимала ванны в Висбадене и Шлангенбаде. К этому следует отнестись скептически по трем причинам: дневник Баха в большей степени фиксировал контакты Екатерины с ее окружением, нежели состояние ее здоровья. Записки о самочувствии пациентки составляют в нем исключение. Летом 1815 г. княгиня уже решилась на брак с Вильгельмом и потому пребывала в приподнятом настроении. После замужества Екатерины в 1816 г. Бах перестал служить ей. Он не знал о дальнейших изменениях в ее здоровье и потому не мог судить о течении болезни в целом.

Предположение Баха об улучшении здоровья великой княгини на тот момент можно подтвердить на основании других фактов. Екатерина Павловна испытывала просто патологическую ненависть к Наполеону, подобную той, которую ее отец демонстрировал по отношению к Екатерине II. Когда в 1814 г., находясь в Лондоне, княгиня получила известие о первом отречении Наполеона от престола, она демонстративно сменила траурный наряд, что вызвало в обществе бурную реакцию. Но Екатерина не могла чувствовать себя полностью удовлетворенной. Ее постоянно преследовал страх, что Наполеон вернется с острова Эльба, вновь захватит власть, будет угрожать России и ее собственным брачным планам. Это стало для нее навязчивой идеей. Когда в марте 1815 г. Наполеон действительно высадился на материке и начались его знаменитые Сто дней, Екатерина заявила: «Я уверена, что однажды маленький человек вернется». Она всегда была убеждена в том, что это произойдет. Мучительные страхи исчезли лишь после битвы при Ватерлоо, летом 1815 г., когда Наполеон окончательно был изгнан из Европы и отправлен на остров Святой Елены. Тут Екатерина Павловна действительно смогла наконец свободно вздохнуть и подумать о своей новой жизни в Вюртемберге. Но вопрос — когда старые психические проблемы снова заявят о себе — оставался лишь вопросом времени и новых отягчающих обстоятельств.

В лице великой княгини Екатерины Павловны, принцессы Гольштейн-Ольденбургекой, королевы Вюртембергской, в январе 1819 г. мир потерял женщину, которая в драматический период времени между 1805 и 1818 г. пыталась внести свой вклад в российскую, европейскую и немецкую историю. Она была знакома с выдающимися политиками и дипломатами своего времени, стремилась в рамках своих возможностей к самостоятельной политической роли, но тем не менее не могла оказывать непосредственного влияния на принятие важных решений. Несмотря на свою волю и честолюбие, она оставалась женщиной, а женщины в ту эпоху могли играть в политике лишь второстепенные роли, оставаясь в тени и довольствуясь интригами. Конечно же, история знает случаи, когда женщинам удавалось захватить власть, как это сделала Екатерина Великая в Российской империи. Однако внучка императрицы оказалась к этому неспособной. Так что нам остается признать в ней лишь свидетельницу великих исторических преобразований, которая расцветила самыми пестрыми гранями наши представления о европейской политике начала XIX столетия. Взгляд на жизненный путь и деятельность Екатерины Павловны делает для нас более ясными те исторические события и их взаимосвязи, которые до сих пор воспринимались с трудом. Кто теперь помнит о том, что жила в те годы своевольная молодая женщина, чьи честолюбивые амбиции были связаны с императорскими тронами в Санкт-Петербурге, Вене, Париже и Берлине?

Ныне прах Екатерины Павловны покоится в Ротенберге, рядом с королем Вюртембергским, вдали от ее родины. В России о ней почти забыли. Но жители Вюртемберга и сегодня глубоко чтят королеву. Они помнят о ее выдающихся социально-политических достижениях на немецкой земле. А надменность и эгоизм, политическая амбициозность и пренебрежение нормами морали, как и крах многих жизненных устремлений, — все это осталось в далеком прошлом. А те, чья жизнь спокойна и скучна, недостойны вписать свои имена в историю. Противоречия и их настойчивое преодоление — вот что превращает человека в историческую личность.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1

Ближайшие родственники и члены семьи Екатерины Павловны

Екатерина Павловна родилась 10 мая 1788 г. в Царском Селе, скончалась 9 января 1819 г. в Штутгарте; похоронена в усыпальнице в Ротенберге, близ Штутгарта.

Родители.

Павел I (1754–1801), с 1796 г. император Российской империи. Сын Екатерины Великой. С 1776 г. состоял во втором браке с Марией Федоровной, урожденной принцессой Софией Доротеей Вюртембергской (1759–1828).

Братья и сестры.

Александр Павлович (1777–1825), с 1801 г. император Российской империи Александр I. С 1793 г. был женат на Елизавете Алексеевне, урожденной принцессе Луизе Марии Августе Баден-Баденской (1779–1826).

Константин Павлович (1779–1831). В 1796–1820 гг. был женат на Анне Федоровне, урожденной принцессе Юлиане Генриетте Фридерике Саксен-Кобургской (1781–1860). С 1801 г. супруги жили порозень. С 1820 г. состоял во втором (морганатическом) браке с польской графиней Иоанной (Жаннетой) Грудзинской, получившей имя Жаннеты Антоновны и титул княгини Ловичской (1795–1831).

Александра Павловна (1783–1801). С 1793 г. Екатерина II пыталась выдать Александру замуж за шведского короля Густава IV Адольфа, Павел I продолжил переговоры по этому вопросу, однако они закончились безрезультатно. С 1799 г. — замужем за эрцгерцогом Иосифом Австрийским, палатином Венгерским (1776–1847).

Елена Павловна (1784–1803). С 1799 г. состояла в браке с Фридрихом Людвигом, наследным герцогом Мекленбург-Шверин-ским (1778–1819).

Мария Павловна (1786–1859). С 1804 г. состояла в браке с наследным герцогом Карлом Фридрихом Саксен-Веймар-Эйзенахским (1783–1853).

Ольга Павловна (1792–1795).

Анна Павловна (1795–1865). В 1816 г. вышла замуж за будущего короля Нидерландов Вильгельма II (1792–1849). С 1840 г. королева Нидерландов.

Николай Павлович (1796–1855), с 1825 г. император Российской империи Николай I. С 1817 г. был женат на Александре Федоровне, урожденной прусской принцессе Фридерике Луизе Шарлотте Вильгельмине (1798–1860).

Михаил Павлович (1798–1849). С 1824 г. был женат на Елене Павловне, урожденной Фридерике Шарлотте Марии Вюртембергской (1806–1873).

Была замужем.

В 1809–1812 гг.: Петр Фридрих Георг, принц Гольштейн-Ольденбургский (1784–1812).

В 1816–1819 гг.: Вильгельм I, король Вюртемберга (1781–1864). Вильгельм I с 1808 г. состоял в первом браке с принцессой Шарлоттой Баварской, после смерти Екатерины Павловны женился на Паулине Вюртембергской (в 1820 г.).

Дети.

От первого брака.

Фридрих Павел Александр Голынтейн-Ольденбургский (1810–1829).

Константин Фридрих Петр Голынтейн-Ольденбургский (Петр Георгиевич), (1812–1881). Был женат на принцессе Терезе Нассаусской (1815–1871).

От второго брака.

Мария Вюртембергская (1816–1887). С 1840 г. была замужем за графом Альфредом Нейпперг.

София Вюртембергская (1818–1877). С 1839 г. была замужем за Вильгельмом III, с 1849 г. — король Нидерландов (1817–1890).

Родственники по мужу.

В первом браке.

Петер Фридрих Людвиг, герцог Гольштейн-Ольденбургский (1755–1829). Был женат на принцессе Фридерике Вюртембергской (1765–1785), сестре императрицы Марии Федоровны.

Во втором браке.

Фридрих I, король Вюртембергский (1754–1816). В первом браке (с 1780 г.) был женат на Каролине Фридерике Луизе, принцессе Брауншвейг-Вольфенбюттельской (скончалась в 1788 г.).

Приложение 2

Важнейшие даты и события в жизни Екатерины Павловны (хронологическая таблица)

1788 г. 10 мая (по действовавшему в то время в Российской империи юлианскому календарю) в Царском Селе под Санкт-Петербургом родилась великая княжна Екатерина Павловна шестым ребенком в семье великого князя Павла Петровича и его второй супруги Марии Федоровны (урожденной Софии Доротеи Вюртембергской-Мемпельгардской).

1796 г. 6 ноября в Царском Селе умирает Екатерина Великая, и отец Екатерины под именем императора Павла I вступает на престол.

1801 г. В ночь на 12 марта Павел I убит заговорщиками. Екатерина начинает идеализировать образ отца, похожего на нее по характеру.

1805 г. Поражение русских войск в битве под Аустерлицем. Екатерина Павловна приобретает политический опыт в спорах об ответственности Александра I за военную катастрофу.

1807 г. Екатерина Павловна, ярая противница Наполеона, выступает с критикой политики российского императора, подписавшего Тильзитский договор; в то же время она настойчиво стремится получить австрийскую императорскую корону.

1809 г. Чтобы содействовать сопротивлению политике Наполеона, 18 апреля Екатерина Павловна выходит замуж за принца Георга Гольштейн-Ольденбургского. Принц получает назначение на пост генерал-губернатора тверского и новгородского, а также главноуправляющего путями сообщения. Супруги переезжают в Тверь.

1810 г. Рождение первого сына, Фридриха Павла Александра.

1812 г. Рождение второго сына, Константина Фридриха Петра. Екатерина Павловна' — сторонница активной борьбы с Наполеоном. Она выступает против непоследовательной политики Александра I, играет решающую роль в интригах, повлекших за собой отставку реформатора М. М. Сперанского, и тесно сотрудничает с консервативными кругами московского дворянства. В дворянских кругах начинают распространяться слухи о том, что великая княгиня вскоре взойдет на трон под именем Екатерины III. 15 декабря от тифа умирает принц Георг Гольштейн-Ольденбургский. Екатерина Павловна переживает психосоматический шок, от которого она так и не сможет оправиться до конца жизни.

1813 г. Екатерина Павловна предпринимает путешествие по Центральной и Западной Европе, где выполняет различные политические и дипломатически поручения императора, в частности направленные на то, чтобы превратить Австрию в союзницу России. Екатерина снова предпринимает попытку стать женой одного из представителей дома Габсбургов.

1814 г. Екатерина Павловна оказывает поддержку Александру I, который стремится к роли спасителя Европы. Ее визит в Лондон (весна 1814 г.) заканчивается скандалом, немалую роль в котором сыграли интриги Меттерниха.

1815 г. С сентября Екатерина Павловна принимает участие в работе Венского конгресса. Ей приходится отказаться от своего плана выйти замуж за австрийского эрцгерцога и решиться на брак с вюртембергским кронпринцем Фридрихом Вильгельмом Карлом. Последний многими рассматривается в качестве кандидата на императорскую корону в объединенной Германии.

1816 г. 12 (24) января в Санкт-Петербурге празднуется свадьба Екатерины Павловны и Фридриха Вильгельма Карла. 30 октября умирает король Фридрих I Вюртембергский и Екатерина становится королевой Вюртемберга. В тот же день у нее рождается дочь Мария. Оба сына от первого брака живут вместе с матерью в Штутгарте.

1817 г. Разделяя позицию короля и правительства при решении конституционного вопроса, с целью преодоления хозяйственной разрухи, реформирования органов власти и повышения значимости Вюртемберга в Германском союзе Екатерина Павловна становится инициатором широкомасштабной социальной политики, первым успехом которой является создание в январе Центрального управления Благотворительного союза.

1818 г. В начале года Екатерина Павловна пишет завещание, в котором нарушает некоторые статьи брачного договора в пользу Вильгельма. У нее рождается вторая дочь — София. В этом же году по инициативе Екатерины организовываются Вюртембергская сберегательная касса, а также сельскохозяйственный учебный центр в Хоэнхейме, впоследствии ставший университетом. Екатерина Павловна учреждает Канштаттский народный праздник.

1819 г. 9 января Екатерина Павловна внезапно умирает. В течение долгого времени ее смерть воспринимается как загадочная, что порождает множество слухов и домыслов.

1824 г. Тело Екатерины захоронено в сооруженной специально для нее усыпальнице в Ротенберге. Там же позднее обретут свое последнее пристанище ее муж Вильгельм I и дочь Мария.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Императрица Екатерина II

Император Павел I

Принц Георгий Петрович (Петр Фридрих Георг) Ольденбургский, после женитьбы на великой княжне Екатерине Павловне, получил титул Его Императорского Высочества

Великая княгиня Екатерина Павловна

Императрица Елизавета Алексеевна

Дворец в Павловске

Великая княгиня Мария Павловна　

Великая княгиня Анна Павловна　

Великая княжна Екатерина Павловна　

Гатчина　

Павловск　

Император Павел I　

Императрица Мария Федоровна в кавалерском мундире　

Мария Павловна, великая герцогиня Саксен-Веймар-Эйзенахская　

Императрица Мария Федоровна (до замужества София Доротея, принцесса Вюртембергская), жена императора Павла I, мать Екатерины Павловны

Император Александр I　

М. М. Сперанский　

Н. М. Карамзин　

Австрийский император Франц II (1804–1836)　

Пожар Москвы 15–20 сентября 1812 г.　

Венский конгресс: на переднем плане — император Австрии Франц I, император России Александр I и король Пруссии Фридрих Вильгельм III

Екатерина Павловна — королева Вюртембергская (1816–1819)

Сыновья Екатерины Павловны — принцы Петр Георгиевич (Константин Фридрих Петр) и Александр Георгиевич (Фридрих Павел Александр) Ольденбургские

БИБЛИОГРАФИЯ

Материалы Государственного архива Штутгарта (фонды В 270 № 2 и 6; фонд Е 14 № 36), а также Нижнесаксонского государственного архива Ольденбурга (фонд 7).

Барсуков АП. Российское благородное собрание в Москве, по сохранившимся архивным документам. М., 1886.

Богданович М. И. История Отечественной войны 1812 г. по достоверным источникам. СПб., 1859–1860.

Богоявленский С. К. Император Александр I и великая княгиня Екатерина Павловна // Три века. Россия от Смуты до нашего времени. Т. 5: Ист. сб. М., 1913.

Божерянов И. Великая княгиня Екатерина. Тверь, 1888.

Великий князь Николай Михайлович. Императрица Елизавета Алексеевна, супруга императора Александра I. СПб., 1908–1909.

Великий князь Николай Михайлович. Переписка императора Александра I с сестрой великой княгиней Екатериной Павловной. СПб., 1910.

Данилова А Пять принцесс. Дочери императора Павла I. Биографические хроники. М., 2001.

Ёленев Н. А. Путешествие великой княгини Екатерины Павловны в Богемию в 1813 г. Прага, 1936.

Императорский Павловский дворец. СПб., 2000.

Михайловский-Данилевский А. И. Описание Отечественной войны 1812 году. СПб., 1839.

Николай Первый и его время. В 2 тт. М., 2000.

Письма Великой княгини Екатерины Павловны. Тверь, 1888.

Полное собрание законов Российской Империи. Т. 1—46. СПб., 1828–1830.

Ровинский Д. А. Словарь русских гравированных портретов. СПб., 1872.

Русские императоры, немецкие принцессы. Династические связи, человеческие судьбы. М., 2002

Русский Архив за 1869 и 1880 гг.

Русские народные картинки. Кн. 4. СПб., 1881.

Тарасов Б. Н. Николай I и его время. Т. 2. М., 2000.

Тарле Е. В. Талейран. М., 1957.

Тарле Е. В. 1812 год. М., 1994.

Чтения в Обществе истории и древностей Российских. Ежегодные выпуски за 1877 и 1879 гг.

Эйдельман Н. Я. Грань веков. Политическая борьба в России. Конец XVIII — начало XIX в. М., 1982.

Annenkova Е. А., Golikov Y. P. Russische Oldenburger und ihr soziales Wirken, Oldehburg, 2001.

Archiv der Universität Hohenheim (Hrsg), Katharina Pavlovna. Königin von Württemberg. Einflüsse, Leben, Leistungen. Stuttgart, 1993.

Bailleu, Paul (Hrsg). Briefwechsel König Friedrich Wilhelms III und der Königin Luise mit Kaiser Alexander I. Leipzig, 1900.

Bibliographie der Württembergischen Geschichte, bearb. v. Wilhelm Heyd u. a., Bde. 1—11, Stuttgart 1895–1974. (Про Екатерину Павловну: т. 1, с. 139; т. 3, с. 49; т. 5, с. 66; т. 7, с. 54; т. 9, с. 80).

Bock, Gunhild. Das Haus Württemberg in Russland, (Phil.-Diss., Ms.). Marburg, 1952.

Borst, Otto (Hrsg). Frauen bei Hof // Stuttgarter Symposion, Schriftenreihe, Band 6, herausgegeben vom Haus der Geschichte Baden-Württembergs in Verbindung mit der Landeshauptstadt Stuttgart, Stuttgart, o. J.

Bourgoing, Jean de. Vom Wiener Kongress. Wien, München, 1964.

Catharina Pawlowna. Königin von Württemberg 1816–1819. Einflüsse — Leben — Leistung. Eine Ausstellung der Universität Hohenheim. Hohenheim, 1993.

Caulaincourt. Mit Napoleon in Russland. Denkwürdigkeiten des Generals Caulaincourt, 1938.

Caulaincourt, Armand de. Unter vier Augen mit Napoleon. Stuttgart, 1956.

Clausewitz, Karl von. Der russische Feldzuq von 1812. Wiesbaden, 1812.

Conte Corti, Egon Cäsar. Metternich und die Frauen. Knaur-Taschenbuch 2334, München, o. J.

Conz, Carl Philipp. Gedächtnisrede auf den Tod der Königin Katharina von Württemberg, gehalten den 7 März 1819 von C. Ph. Conz, Professor der Beredsamkeit. Tübingen, 1819.

Cronin, Vincent. Napoleon. Stratege und Staatsmann. München, 1983.

Decker-Hauff, Hansmartin. Katharina // Festschrift des Königin-Katharina-Stifts Stuttgart zum 150-jährigen Bestehen. Stuttgart, 1968.

Decker-Hauff, Hansmartin. Katharina von Russland, Königin von Württemberg und ihr Hospital. Stuttgart, 1980.

Decker-Hauff, Hansmartin. Frauen im Hause Württemberg. Leinfelden-Echterdingen, 1998.

Denkmal der Todesfeier, welche der verewigten Königin von Württemberg Katharina Pawlowna von den Hochschülern in Tübingen den 13 Januar 1819 gehalten wurde. Tübingen, 1819.

Dieterich, Susanne. Württemberg und Russland. Geschichte einer Beziehung. Leinfelden-Echterdingen, 1995.

Egloffstein, Hermann Freiherr von. Carl Augusts Reise nach Paris und London 1814 // Deutsche Rundschau, Jahrang 1907–1908. Heft 8–9, s. 262–284, 354–366.

Egloffstein, Hermann Freiherr von. Maria Ludovica von Österreich und Maria Paulowna. Leipzig, 1909.

Egloffstein, Hermann Freiherr von. Carl August auf dem Wiener Kongreß. Jena, 1915.

Egloffstein, Hermann Freiherr von. Carl August im niederländischen Feldzug 1814. Weimar, 1927.

Elias, Otto-Heinrich. Friedrich Georg Ludwig Lindner. Arzt, Geheimagent, Publizist. 1772–1845 // Lebensbilder aus Schwaben und Franken hrsg. v. Robert Uhland. Bd. 15. Stuttgart, 1983. S. 155–202.

Elias, Otto-Heinrich. Bemerkungen zur Biographie Königin Katharinas von Württemberg // Aus südwestdeutscher Geschichte. Festschrift für Hans-Martin Maurer. Dem Archivar und Historiker zum 65. Geburtstag, hrsg. v. Wolfgang Schmierer, Günter Cordes, Rudolf Kieß und Gerhard Taddey. Stuttgart, 1994. S. 595–615.

Fleischhauer, Ingeborg. Die Deutschen im Zarenreich. Zwei Jahrhunderte deutsch-russischer Kulturgemeinschaft. Stuttgart, 1986.

Fleischhauer, W. Die Boissere und Stuttgart // Zeitschrift für württembergische Landesgeschichte. Jg. 1986.

Franz, G. Geschichte der Universität Hohenheim 1818–1968. Stuttgart, 1968.

Fritz, Eberhard. König Wilhelm und Königin Katharina von Württemberg. Studien zur höfischen Repräsentation im Spiegel der Hofdiarien // Zeitschrint für Württembergische Landesgeschichte. J.g., 1995. S. 157–177.

Garde, Graf August de La. Gemälde des Wiener Kongresses 1814–1815. Erinnerungen, Feste, Sittenschilderungen, Anekdoten. Wien, Leipzig, 1912.

Gemer, Joachim. Vorgeschichte und Entstehung der württembergis-chen Verfassung im Spiegel der Quellen (1815–1819) //

Veröffentlichunden der Kommission für geschichtliche Landeskunde in Baden-Württemberg, Reihe B, Forschungen, 114. Band, Stuttgart, 1989.

Goez, L. Katharina. Königin von Württemberg. Ein Lebensbild, о. O., o. J.

Grauer, Karl-Johannes. Wilhelm I. König von Württemberg. Ein Bild seines Lebens und seiner Zeit. Stuttgart, 1960.

Grote, Hermann. Stammtafeln. Europäische Herrscher- und Fürstenhäuser. Leipzig, o. J.

Grube, Walter. Der Stuttgarter Landtag 1457–1957. Von den Landständen zum demokratischen Parlament. Stuttgart, 1957.

Günzel, Klaus. Der Wiener Kongress. Geschichte und Geschichten eines Welttheaters. München, Berlin, 1995.

Handbuch der baden-württembergischen Geschichte, Bd. 3. Herausgegeben von Hansmartin Schwarzmaier (Veröffentlichung der Kommission für Geschichtliche Landeskunde in Baden-Württemberg), Stuttgart, 1992.

Hartlieb von Wallthor, Alfred. Der Freiherr vom Stein und Russland. Köln, 1992.

Helldorf, Freiherr v. Friedrich Karl Paul Ludwig Eugen, Herzog von Württemberg — Aus dem Leben des kaiserl. Russ. Generals der Infanterie Prinz Eugen von Württemberg, aus den eigenhändigen Aufzeichnungen sowie aus dem schriftlichen Nachlaß seiner Adjutanten. Berlin, 1861–1862.

Hyde, H. Montgomery. Fürstin Lieven. Die diplomatische Sibylle Europas. Berlin, 1940.

Ihme, G. Es begann mit einem Plan // Blätter der Wohlfahrtspflege, I, 1963.

Ihme, G. Die Zentralleitung für Wohltätigkeit in Württemberg am Anfang ihrer Geschichte // Blätter für Wohlfahrtspflege, II, 1964.

Ihme, Heinrich. Südwestdeutsche Persönlichkeiten. Ein Wegweiser zu Biographien und bibliographischen Sammelwerken, 3 Teile, Stuttgart, 1988, 1997.

Iskjul, S. N. Prinz Peter Georgiewitch von Oldenburg gilt als einer der großen russischen Philantropen // Nordwest-Heimat vom 18 Januar 1992.

Jena, Detlef (Mitarb. Rainer Linder). Die russischen Zaren in Lebensbildern. Graz, Wien, Köln, 1996.

Jena, Detlef. Maria Pawlowna. Großherzogin an Weimars Musenhof. Graz, Wien, Köln, Regensburg, 1999.

Jena, Detlef. Die Zarinnen Russlands. 1547–1918. Regensburg, Graz, Wien, Köln, 1999.

Jena, Detlef. Potemkin. Favorit und Feldmarschall Katharinas der Großen. München, 2001.

Jena, Detlef. Ach Luise… Die Freiherrn von Ziegesar, Rußland und der parlamentarische Konstitutionalismus in Sachsen-Weimar-Eisenach in der ersten Hälfte des XIX Jahrhunderts. Jena, 2001.

Katharina. Königin von Württemberg. Stuttgart, 1842.

Katharina Pawlowna, Königin von Württemberg. Darstellungen aus der Geschichte ihres Geistes und Lebens. Cannstadt, 1821.

Katharinenhospital Stuttgart. 150 Jahre //Veröffentlichungen des Archivs der Stadt Stuttgart. Bd. 29. Stuttgart o. J.

Königin-Katharina-Stift Stuttgart. Festschrift zum 150-jährigen Bestehen der Schule. Stuttgart, 1968.

König-Warthausen, Gabriele v. Therese Huber. Schriftstellerin, Redakteurin von Cottas Morgenblatt, 1764–1829 // Lebensbilder aus Schwaben und Franken. Hrsg. V. Max Müller und Robert Uhland. 10. Band, Stuttgart, 1966. S. 215–232.

Koolman, Egbert (Hrsg.). Das Haus Oldenburg in Rußland // Oldenburger Forschungen. Neue Folge. Bd. 11. Oldenburg, 2000.

Krieg und Frieden. Eine deutsche Zarin im Schloss Pawlowsk. München, 2001.

Krins, Hubert. Könige und Königinnen von Württemberg. Linden-berrg, 2001.

Leben und Arbeiten des Prinzen Peter Georg von Oldenburg. o.O. 1884.

Leibbrand, G. Die Auswanderung aus Schwaben nach Russland 1816–1823 // Schriften des deutschen Auslandsinstituts, H. 21. Stuttgart, 1928.

Les relations diplomatiques de la Russii et de la France d'apr£s les rapports d’Alexandre et de Napoleon. 6 Bde. o.O. 1905–1908.

Lettres de rimp£ratrice Marie F£odorowna ä l'empereur Alexandre Ier // Zeitschrift für mals Osteuropäische Geschichte, Bd. 1. Berlin, 1911. H. 4. S. 481–510. (Впервые письма были опубликованы в 1911 г. великим князем Николаем Михайловичем в журнале «Русский архив»).

Lindemann, Martha. Die Heiraten der Romanows und der deutschen Fürstenhäuser. Berlin, Bonn, 1935.

Linke, Horst Günter (Hrsg.). Quellen zu den deutsch-russischen Beziehungen. 1801–1917. Darmstadt, 2001.

Lorenz, Sönke / Mertens, Dieter / Press, Volker (Hrsg.). Das Haus Würt-tem berg. Ein biographisches Lexikon. Stuttgart, 1997.

Lotman J. M. Russlands Adel. Eine Kulturgeschichte von Peter I. bis Nikolaus I. Köln, Weimar, Wien, 1997.

Manfred A. S. Napoleon Bonaparte. Berlin, 1978.

Maucler. Im Dienst des Fürstenhauses und des Landes Württemberg. Die Lebenserinnerungen der Freiherm Friedrich und Eugen von Maucler (1735–1816), bearb. v. Paul Sauer, in: Lebendige Vergangenheit. Zeugnisse und Erinnerungen, Schriftenreihe des Württembergischen Geschichts- und Alerumsvereins Stuttgart, hgrs. v. Hans-Martin Maurer. Bd. 9. Stuttgart, 1985.

McGrew, Roderick E. Paul I. of Russia. 1754–1801. Oxford, 1992.

Merkle, Jacob. Katharina Pawlowna. Königin von Württemberg. Beiträge zu einer Lebensbeschreibung der Fürstin Besonders nach neueren russischen Quellen. Stuttgart, 1889.

Merkle, Jacob. Jugendjahre der Kaiserin Maria Feodorowna von Russland geborener Prinzessin von Württemberg. 1759–1776. Stuttgart, 1892.

Merkle, Jacob. Segensreiche Wirksamkeit durch vier Generationen. Vier Lebensbilder in Vorträgen. Stuttgart, 1893.

Merkle, Jacob. Briefwechsel der Großfürstin Katharina Pawlowna, Königin von Württemberg, mit Johann Georg Müller in Schaffhausen // Württembergische Vierteljahreshefte für Landesgeschichte, Neue Folge, V. Jahrgang, Stuttgart, 1896. S. 127–148.

Merkle, Jacob. Die Großfürstin Katharina Pawlowna, Herzogin von Oldenburg, nachmalige Königin von Württemberg, in den Kriegsjahren 1812–1815 // Literarische Beilage des Staats-Anzeigers für Württemberg, № 15 und 16 vom 8. November. Stuttgart, 1898. S. 232–242.

Merkle, Jacob. Das Königliche Katharinenstift zu Stuttgart. Stuttgart, 1899.

Merkle, Jacob. Maria Feodorowna, Kaiserin von Russland, Prinzessin von Württemberg, Mutter der Königin Katharina, Großmutter der Königin Olga von Württemberg, in ihrem segensreichen Wirken als Gutsherrin von Pawlowsk 1776–1828. Sonderdruck. Stuttgart, o. J.

Metternich, Clemens Fürst v. Briefe an die Gräfin Dorothea Lieven. Gernsbach, 1973.

Müller, Johann Georg. Unterredungen mit der Großfürstin Katharina und mit Alexander I. Aus dem Tagebuche Georg Müllers // Protestantische Monatsblätter für innere Zeitgeschichte. Studien der Gegenwart für die evangelischen Länder deutscher Zunge, hrsg. v. Heinrich Geizer. Band 13. Gotha, 1859. S. 474–485.

Müller, Klaus (Hrsg.). Quellen zur Geschichte des Wiener Kongresses. Vorgeschichte und Geschichte des Versuchs einer europäischen Friedensordnung. Darmstadt, 1986.

Nicolson, Nigel. Napoleon in Russland. Zürich, Köln, 1987.

Noskoff A. A. Ein Leben in Angst. Das Schicksal des Zaren Paul I. Berlin, 1938.

Olfers, Hedwig v. Ein Lebenslauf. Erster Band 1799–1815. Berlin, 1908.

Olga, Traum der Jugend goldner Stern. Aus den Aufzeichnungen der Königin Olga von Württemberg. Pfullingen, 1955.

Ow, Meinrad Freiherr von. Herzog Eugen von Württemberg. Kaiserlich Russischer General der Infanterie 1788–1857, Berg am Starnberger See. Potsdam, 2000.

Palmer, Alain. Alexander I. Der rätselhafte Zar. Frankfurt am Main, Berlin, 1994.

Paulmann, Johannes. Pomp und Politik. Monarchenbegegnungen in Europa zwischen Ancient Regime und Erstem Weltkrieg. Paderborn, München, Wien, Zürich, 2000.

Pertz G. H. Das Leben des Ministers Freiherm vom Stein, 6 Bände. Berlin. 1850–1855.

Pross-Weerth, Heddy. Moskaw. Von der Siedlung im Wald zur Kapitale einer Weltmacht. Frankfurt am Main.

Razumovky, Maria. Die Razumovskys. Eine Familie am Zarenhof. Köln, Weimar, Wien, 1998.

Raumer, Kurt von. Die Autobiographie des Freiherm vom Stein. Münster, 1954.

Rede bei der Beisetzung des Leichnams Ihrer Majestät der Königin von Württemberg, Katharina Pawlowna, den 14 Januar 1819. In der Stiftskirche zu Stuttgart gehalten von A.H. d'Autel, Kgl. Württ. Oherhofprediger. Stuttgart, 1819.

Rehm, Max. Königin Katharina von Württemberg. Ihr Leben und Wirken nach Selbstzeugnissen und im Spiegel der Zeitgenossen 1788–1819. Stuttgart, 1968.

Reinbeck, Georg v. Katharina, Königin von Württemberg. Ein Musterbild für gekrönte Frauen // Elegante Zeitung, 1819, № 110–120.

Roth, Karl Ludwig. Erinnerungen an die Königin Katharina // Kleine Schriften. Bd- 2. Stuttgart, 1874.

Sauer, Paul. Der schwäbische Zar. Friedrich — Württembergs erster König. Stuttgart, 1984.

Sauer, Paul. Reformer auf dem Königsthron. Wilhelm I. von Württemberg. Stuttgart, 1997.

Schäffle, Albert. Cotta. Berlin, 1895.

Scherring C. A. Die Teuerungs- und Hungerjahre 1816–1817. Stuttgart, 1916.

Schieckel, Harald. Aus dem Leben der Erzherzogin Hermine… // Genealogie, 39. Jg., 1990. S. 161.

Schieckel, Harald. Aus dem Umkreis der Königin Katharina von Württemberg. Erinnerungen der Katharina Römer, geb. Von Buschmann an Petersburg und Stuttgart // Zeitschrift für Württembergische Landesgeschichte, Bd. 51, Stuttgart, 1992. S. 255–293.

Schieckel, Harald. Aus dem Leben des Geheimen Staatsrates Dr. med. Friedrich August von Bach (1778–1858) // Mitteilungsblatt der Oldenburgischen Landschaft. № 87, II. Quartal 1995. S. 8—13.

Schiemann, Theodor (Hrsg.). Zur Geschichte der Regierung Paul I. und Nikolaus I. Neue Materialien. Berlin, 1906.

Schiemann, Theodor. Kaiser Alexander und die Großfürstin Ekaterina Pavlovna // Zeitschrift für Osteuropäische Geschichte. Bd. 1. Berlin. 1911. H. 4. S. 540–556.

Schukraft, Harald. Die Grablegen des Hauses Württemberg. Stuttgart, 1989.

Schumann, Hans. Hohenheim — Bilder und Gestalten. Stuttgart, 1981.

Schumann, Hans. Königin Katharina von Württemberg. Stuttgart, 1993.

Schwab, Gustav. Lebensabriß Ihrer Majestät, der am 9. Januar 1819 verewigten Königin Katharina von Württemberg. Zur Traueirfier den 5. und 7. März 1819 // Morgenblatt für gebildete Stände. 1819, № 58, 59.

Schwäbischer Merkur. Jahrgang 1888, № 130 (Переписка между Екатериной Павловной и Иоганном-Георгом Мюллером).

Sementowski — Kurilo, Nikolai. Alexander I. Rausch und Einkehr einer Seele. Zürich, 1939.

Seume, Johann Gottfried. Mein Sommer 1805. Berlin, 1968.

Staehlin, K. Geschichte Russlands. Bad Homburg, 1974.

Stein, Freiherr vom. Briefe und amtliche Schriften. Bearbeitet von Erich Botzenhart. Neu herausgegeben von Walter Hubatsch. Bände 1—10. Stuttgart, 1954–1974.

Stökl, Günther. Russische Geschichte. Von den Anfängen bis zur Gegenwart. Stuttgart, 1990.

Stoll, Adolf. Der Maler Joh. Friedrich August Tischbein und seine Familie. Ein Lebensbild nach den Aufzeichnungen seiner Tochter Caroline. Stuttgart, 1923.

Stumpp K. Die Auswanderung aus Deutschland nach Russland in den Jahren 1763–1862. Tübingen, 1974.

Stupperich, Robert. Zur Heiratspolitik des russischen Herrscherhauses im 18 Jahrhundert. Die Frage des Glaubenswechsels deutscher Prinzessinnen // Kyrios. Vierteljahresschrift für Kirchen- und Geistesgeschichte Osteuropas, 5 Jg. 1940–1941, Heft 3/4. S. 214–239.

Taack, Merete van…Und weiter tanzt der Kongreß. Stuttgart, Berlin, Köln, Mainz, 1969.

Taack, Merete van. Zar Alexander I, Napoleons genialer Antipode. Eine Biographie. 1983.

Tantzen, Richard. Das Schicksal des Hauses Oldenburg in Russland // Oldenburger Jahrbuh. Bd. 58. Oldenburg, 1959.

Tarld E. W. Der Brand von Moskau. Berlin, 1951.

Temperley, Harold (Hrsg.). Das Tagebuch der Fürstin Lieven. Mit politischen Skizzen und einigen Briefen. Berlin, 1926.

Todesfeier, geweiht der erhabensten Fürstin Katharina Pawlowna, Königin von Württemberg, im Katharinenstift, den 16. Januar 1819. Von K. A. Zoller, Rektor am Katharinenstift. Stuttgart, 1819.

Totenfeier. Dem Andenken der erhabensten Frau, Katharina, Königin von Württemberg, geweiht von dem Museum zu Stuttgart den 24. Januar 1819.

Uhland, Roland (Hrsg.). 900 Jahre Haus Württemberg. Stuttgart, 1984.

Vamhagen von Ense, Karl August. Denkwürdigkeiten des eignen Lebens. 2 Bde. Berlin, 1971.

Vries, Irene de, Baronesse de Gunzburg. Catherine Pavlovna. Grande-Duchesse Russe. 1788–1819. Amsterdam, 1941.

Weis, Eberhard. Der Durchbruch des Bürgertums. 1776–1847 // Propyläen Geschichte Europas. Bd. 4. Frankfurt am Main, 1992,

Weizsäcker, Heinrich. Maria Feodorowna, die russische Kaiserin aus dem Hause Württemberg // Württembergische Vierteljahreshefte für Landesgeschichte. Stuttgart, 1936. H. 3–4. S. 286–300.

Weller K., Weller A. Württembergische Geschichte im Südwestdeutschen Raum. Stuttgart, Aalen, 1971.

Wolff, Karl. Denkschrift zu der fünfzigjährigen Jubelfeier des Katharinenstiftes in Stuttgart. Stuttgart, 1868.

Wrangel F., Graf. Die souveränen Fürstenhäuser Europas. Portraitsammlung nebst genealogischen Notizen. 2 Bände. Stockholm, 1898.

Württembergische Landessparkasse (Hrsg.). 1818–1968. Hundertfünfzig Jahre Württembergische Landessparkasse. Stuttgart, 1968.

Zemack, Klaus. Polen und Russland. Zwei Wege in der europäischen Geschichte. Berlin, 1994.

Zoller, v. Das Katharinenstiftes. Blätter aus den Denkwürdigkeiten eines deutschen Erziehers, Rektor von Zoller. Stuttgart, 1868.

Примечания

1

См., напр., Эйдельман Н. Я. Грань веков. — СПб., 1992; Песков А. М. Павел I. — М., 1997 и др. издания.

(обратно)

2

Труайя А. Александр I. — М., 1996.

(обратно)

3

Источник данной информации неизвестен.

(обратно)

4

Доротея (Дарья) Христофоровна Ливен, дочь генерала от инфантерии Христофора Ивановича Бенкендорфа. После смерти матери, урожденной Шиллинг Канштадт, воспитывалась при дворе под патронажем императрицы Марии Федоровны, жены Павла I. В 1800 г., по окончании Смольного института, вышла замуж за графа Х. А. Ливена, которому в 1826 г. был пожалован титул князя.

(обратно)

5

Война со Швецией началась позднее, в 1808 г.

(обратно)

6

Император Священной Римской империи Франц II стал императором Австрии под именем Франца I.

(обратно)

7

Амвросий (Подобедов) носил сан митрополита Новгородского, Санкт-Петербургского, Эстляндского и Финляндского. Митрополитом Московским в то время был Платон (Левшин) (примеч. peg.).

(обратно)

8

Промемория — официальная бумага, памятная записка.

(обратно)

9

Апанаж — содержание, предоставляемое некоронованным членам королевской семьи в виде рент с земельных угодий.

(обратно)

10

В 1810 г. Александр I подписал Положение о нейтральной торговле, фактически сводившее «на нет» континентальную блокаду.

(обратно)

11

В произведении Н. М. Карамзина «Остров Борнхольм» нет прямых указаний на то, что любовь героев — это любовь брата и сестры. Лишь по скупым намекам, рассеянным в тексте, можно предположить, что «страшная тайна» повести заключена в инцесте. Автор намеренно не уточняет обстоятельств судьбы своих героев, предлагая читательскому воображению самостоятельно дорисовать картину.

(обратно)

12

Ф. В. Ростопчин стал московским военным губернатором в мае 1812 г.

(обратно)

13

М. М. Сперанский работал в Комиссии по составлению Свода законов Российской империи с 1808 г.

(обратно)

14

Здесь и далее сохранена авторская трактовка и оценка событий, зачастую прямо противоположная отечественной историографии (Примеч. peg.).

(обратно)

15

А. Н. Голицын стал министром народного просвещения и духовных дел позже, в 1817 г.

(обратно)

16

Под Лютценом победу одержал Наполеон.

(обратно)

17

Павел Фридрих Август Вюртембергский жил в Париже после ссоры с братом Вильгельмом.

(обратно)

18

Современный Франтишкови-Лазне.

(обратно)

19

Ныне Брно.

(обратно)

20

Малабарский берег — западное побережье полуострова Индостан.

(обратно)

21

Верховного органа власти в Германском союзе.

(обратно)

22

Это утверждение автора не соответствует реальности. По закону престол должен был наследовать Константин Павлович, который отказался от своих прав на престол в 1822 г. после того, как заключил неравный брак с польской дворянкой. Лишь в манифесте от 1823 г. с надписью «Вскрыть после моей смерти» Александр I назначил наследником Николая Павловича, но по каким-то соображениям не опубликовал этот документ и не довел до сведения нового наследника. Возможно, он еще надеялся на появление собственных детей. Благодаря этому обстоятельству смерть Александра I вызвала замешательство со вступлением на престол нового монарха.

(обратно)

23

Пристальный интерес к крестьянскому быту появился в отечественной литературе в середине XIX в.

(обратно)

24

Медиатизация — лишение небольших германских владений самостоятельности и подчинение их какому-либо более значительному германскому государству. В 1803–1806 гг. Наполеоном I за счет медиатизированных земель расширил территории своих союзников — Баварии, Бадена, Вюртемберга и других германских государств, вошедших в 1806 г. в Рейнский союз.

(обратно)

25

«Швабский Меркурий» — самая крупная газета в Вюртемберге.

(обратно)

26

Фидеикомисс — завещательное распоряжение, в силу коего какое-нибудь имущество, преимущественно недвижимое, должно оставаться во владении семьи неотчуждаемым и переходить в определенном порядке наследования.

(обратно)

27

Писатель и драматург Август Фридрих Фердинанд фон Коцебу часто бывал в России, и в Германии его считали русским шпионом. Однако достоверных сведений, подтверждающих данную информацию, нет.

(обратно)

28

Рожистое воспаление — инфекционное воспалительное заболевание кожных покровов, вызванное стрептококковой инфекцией.

(обратно)

29

Пентархия — «господство пяти»; союз пяти держав (России, Пруссии, Австрии, Франции, Англии), заключенный на Ахенском конгрессе в 1818 г.

(обратно)

Комментарии

1

Sauer, Der schwäbische Zar, S. 80.

(обратно)

2

Там же, с. 95

(обратно)

3

Чтения в Обществе истории и древностей Российских. 1879, кн. 8. С. 871.

(обратно)

4

Там же, 1876, кн. 16. С. 460

(обратно)

5

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 4.

(обратно)

6

Sauer, Der schwäbische Zar, s. 98.

(обратно)

7

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 6.

(обратно)

8

Dieterich, Württemberg und Russland, S. 74.

(обратно)

9

Temperley (Hrsg.), Das Tagebuch der Fürstin Lieven, s. 285.

(обратно)

10

Там же, с. 289.

(обратно)

11

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 8.

(обратно)

12

Великий князь Николай Михайлович. Переписка императора Александра I… С. 3.

(обратно)

13

Там же, с. 3.

(обратно)

14

Там же, с. 6.

(обратно)

15

Там же, с. 6.

(обратно)

16

Taack, Zar Alexander I, S. 201.

(обратно)

17

Merkle, Katharina Pawlowna, S. 11.

(обратно)

18

Там же, с. 10.

(обратно)

19

Taack, Zar Alexander I, s. 218.

(обратно)

20

Великий князь Николай Михайлович. Переписка императора Александра I… С. 18.

(обратно)

21

Schiemann, Kaizer Alexander und die Großfürstin Ekaterina Pavlovna, S. 544.

(обратно)

22

Taack, Zar Alexander I, s. 330.

(обратно)

23

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 13.

(обратно)

24

Там же, с. 13.

(обратно)

25

Там же, с. 14.

(обратно)

26

Там же, с. 14.

(обратно)

27

Там же, с. 18.

(обратно)

28

Там же, с. 16.

(обратно)

29

Там же, с. 17.

(обратно)

30

Palmer, Alexander I, s. 147.

(обратно)

31

Taack, Zar Alexander I, s. 245.

(обратно)

32

Rehm, Königin Katharina von Württemberg, s. 10.

(обратно)

33

Koolman (Hg.)r Das Haus Oldenburg in Rußland, s. 21.

(обратно)

34

Там же, с. 22.

(обратно)

35

Там же, с. 22.

(обратно)

36

Там же, с. 27.

(обратно)

37

Чтения в Обществе истории и древностей Российских. 1877, кн. 3. С. 587.

(обратно)

38

Taack, Zar Alexander I, S. 255.

(обратно)

39

Эйлер А. А. Записки // Русский Архив, 1880. Кн. 2.

(обратно)

40

Koolman (Hg.), Das Haus Oldenburg in Rußland, s. 26.

(обратно)

41

«Санкт-Петербургские Сенатские ведомости», № 18 от 1 мая 1809 г.

(обратно)

42

Там же.

(обратно)

43

Koolman (Hg.), Das Haus Oldenburg in Rußland, s. 28.

(обратно)

44

Великий князь Николай Михайлович. Переписка императора Александра I… С. 18.

(обратно)

45

Merkle, Katharina Pawlowna, S. 22–24.

(обратно)

46

Там же, с. 24–28.

(обратно)

47

Там же.

(обратно)

48

Koolman (Hg.), Das Haus Oldenburg in Rußland, s. 32.

(обратно)

49

Там же, с. 33.

(обратно)

50

Там же.

(обратно)

51

Palmer, Alexander I, S. 171.

(обратно)

52

Schiemann, Kaiser Alexander und die Großfürstin Ekaterina, s. 548.

(обратно)

53

Там же, с. 548.

(обратно)

54

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 32.

(обратно)

55

Русский Архив, 1869.

(обратно)

56

Там же.

(обратно)

57

Там же.

(обратно)

58

Palmer, Alexander I, s. 179.

(обратно)

59

Там же, с. 183.

(обратно)

60

Taack, Zar Alexander I, s. 293.

(обратно)

61

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 34.

(обратно)

62

Там же.

(обратно)

63

Palmer, Alexander I, s. 187.

(обратно)

64

Taack, Zar Alexander I, s. 298.

(обратно)

65

Там же, с. 304.

(обратно)

66

Merkle, Die Großfürstin Katharina Pawlowna, s. 234.

(обратно)

67

Palmer, Alexander I, s. 202.

(обратно)

68

Там же, с. 218.

(обратно)

69

Taack, Zar Alexander I, S. 315.

(обратно)

70

Merkle, Die Großfürstin Katharina Pawlowna, s. 236.

(обратно)

71

Palmer, Alexander I, s. 219.

(обратно)

72

Там же, с. 216.

(обратно)

73

Merkle, Die Großfürstin Katharina Pawlowna, s. 238.

(обратно)

74

Там же, с. 238.

(обратно)

75

Там же, с. 239.

(обратно)

76

Palmer, Alexander I, S. 217.

(обратно)

77

Великий князь Николай Михайлович. Переписка императора Александра I… С. 83.

(обратно)

78

Koolman (Hg.), Das Haus Oldenburg in Rußland, s. 40.

(обратно)

79

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 45.

(обратно)

80

Tarle, Der Brand von Moskau, s. 63.

(обратно)

81

Там же, с. 60.

(обратно)

82

Великий князь Николай Михайлович. Переписка императора Александра I… С. 86.

(обратно)

83

Elias, Bemerkungen zur Biographie Königin Katharinas von Württemberg, s. 608.

(обратно)

84

Там же, с. 608.

(обратно)

85

Koolman (Hg.), Das Haus Oldenburg in Rußland, s. 41.

(обратно)

86

Merkle, Die Großfürstin Katharina Pawlowna, S. 236. Содержащиеся в записках Екатерины Павловны отдельные пункты объединены здесь в единый текст.

(обратно)

87

Stein, Freiherr vom, Briefe und amtliche Schriften, Bd. 5, s. 188.

(обратно)

88

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 42–44.

(обратно)

89

Там же, с. 44.

(обратно)

90

Там же, с. 46.

(обратно)

91

Merkle, Die Großfürstin Katharina Pawlowna, s. 40.

(обратно)

92

Klausewitz, Der russische Feldzug von 1812, s. 142.

(обратно)

93

Tarle, Der Brand von Moskau, s. 34.

(обратно)

94

Там же, с. 37.

(обратно)

95

Там же, с. 48.

(обратно)

96

Caulaincourt, Mit Napoleon in Russland, s. 115.

(обратно)

97

Merkle, Katharina Pawlowna, S. 46.

(обратно)

98

Palmer, Alexander I, S. 229.

(обратно)

99

Koolman (Hg.), Das Haus Oldenburg in Rußland, s. 41.

(обратно)

100

Великий князь Николай Михайлович. Переписка императора Александра I… С. 113.

(обратно)

101

Там же, с. 113.

(обратно)

102

Koolman (Hg.), Das Haus Oldenburg in Rußland, s. 44.

(обратно)

103

Там же, с. 152.

(обратно)

104

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 38.

(обратно)

105

Palmer, Alexander I, s. 237.

(обратно)

106

Sauer, Reformer auf dem Königsthron, s. 110.

(обратно)

107

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 50.

(обратно)

108

Rehm, Königin Katharina von Württemberg, s. 14.

(обратно)

109

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 50.

(обратно)

110

Там же, с. 51.

(обратно)

111

Еленев Н. А. Путешествие великой княгини Екатерины Павловны… С. 18.

(обратно)

112

Там же, с. 33.

(обратно)

113

Там же, с. 34.

(обратно)

114

Там же, с. 39.

(обратно)

115

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 52.

(обратно)

116

Еленев Н. А. Путешествие великой княгини Екатерины Павловны… С. 47.

(обратно)

117

Schumann, Königin Katharina von Württemberg, s. 33.

(обратно)

118

Conte Corti, Metternich und die Frauen, s. 163.

(обратно)

119

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 52.

(обратно)

120

Еленев Н. А. Путешествие великой княгини Екатерины Павловны… С. 52.

(обратно)

121

Там же, с. 53.

(обратно)

122

Egloffstein, Maria Ludovica von Österreich und Maria Paulowna, S. 14

(обратно)

123

Conte Corti, Metternich und die Frauen, s. 171.

(обратно)

124

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 53.

(обратно)

125

Там же, с. 56.

(обратно)

126

Müller, Johann Georg, Unterredungen mit der Großfürstin Katharina und mit Alexander I, s. 474

(обратно)

127

Там же, с. 478.

(обратно)

128

Там же.

(обратно)

129

Там же, с. 479.

(обратно)

130

Там же, с. 480.

(обратно)

131

Там же, с. 483.

(обратно)

132

Grauer, Wilhelm I. König von Württemberg, s. 208.

(обратно)

133

Catharina Pawlowna. Königin von Württemberg 1816–1819, s. 36.

(обратно)

134

Schiemann, Kaiser Alexander und die Großfürstin Ekaterina Pavlovna, s. 552.

(обратно)

135

Koolman (Hg.), Das Haus Oldenburg in Rußland, s. 66.

(обратно)

136

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 57.

(обратно)

137

Там же, с. 58.

(обратно)

138

Hyde, Fürstin Lieven, s. 96.

(обратно)

139

Там же, с. 97.

(обратно)

140

Там же, с. 98.

(обратно)

141

Там же, с. 99.

(обратно)

142

Königin-Katharina-Stift Stuttgart. Festschrift zum 150-jährigen Bestehen der Schule, Stuttgart, 1968.

(обратно)

143

Grauer, Wilhelm I. König von Württemberg, s. 112.

(обратно)

144

Там же, с. 112.

(обратно)

145

Conte Corti, Metternich und die Frauen, s. 197.

(обратно)

146

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 62.

(обратно)

147

Sauer, Reformer auf dem Königsthron, s. 117

(обратно)

148

La Garde, Gemälde des Wiener Kongresses 1814–1815, s. 208.

(обратно)

149

Stein, Freiherr vom, Briefe und amtliche Schriften, Bd. 5, s. 188.

(обратно)

150

Grauer, Wilhelm I. König von Württemberg, s. 467.

(обратно)

151

Elias, Bemerkungen zur Biographie Königin Katharinas von Württemberg, s. 601.

(обратно)

152

Там же, с. 602.

(обратно)

153

Catharina Pawlowna. Königin von Württemberg 1816–1819, s. 37.

(обратно)

154

Там же.

(обратно)

155

Там же.

(обратно)

156

Великий князь Николай Михайлович. Переписка императора Александра I… С. 214.

(обратно)

157

Elias, Bemerkungen zur Biographie Königin Katharinas von Württemberg, s. 608.

(обратно)

158

Там же, с. 599.

(обратно)

159

Там же, с. 599.

(обратно)

160

Catharina Pawlowna. Königin von Württemberg 1816–1819, s. 38.

(обратно)

161

Там же, с. 37.

(обратно)

162

Elias, Bemerkungen zur Biographie Königin Katharinas von Württemberg, s. 597.

(обратно)

163

Rehm, Königin Katharina von Württemberg, s. 18.

(обратно)

164

Merkle, Briefwechsel der Großfürstin Katharina Pawlowna, s. 139.

(обратно)

165

Там же, с. 141.

(обратно)

166

Catharina Pawlowna. Königin von Württemberg 1816–1819, s. 38.

(обратно)

167

Maucler, Im Dienst des Fürstenhauses und des Landes Württemberg, s. 156.

(обратно)

168

Текст брачного договора хранится в Государственном архиве Штутгарта (дело 270, № 2).

(обратно)

169

Merkle, Briefwechsel der Großfürstin Katharina Pawlowna, s. 143.

(обратно)

170

Там же, с. 145.

(обратно)

171

Elias, Bemerkungen zur Biographie Königin Katharinas von Württemberg, s. 602.

(обратно)

172

Merkle, Briefwechsel der Großfürstin Katharina Pawlowna, s. 145.

(обратно)

173

Grauer, Wilhelm I. König von Württemberg, s. 125.

(обратно)

174

Vamhagen von Ense, Denkwürdigkeiten des eignen Lebens, Bd II, s. 189.

(обратно)

175

Merkle, Briefwechsel der Großfürstin Katharina Pawlowna, s. 146.

(обратно)

176

Grauer, Wilhelm I. König von Württemberg, s. 147.

(обратно)

177

Rehm, Königin Katharina von Württemberg, s. 24.

(обратно)

178

Там же, с. 25.

(обратно)

179

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 69.

(обратно)

180

Dieterich, Württemberg und Russland, s. 74.

(обратно)

181

Rehm, Königin Katharina von Württemberg, s. 27.

(обратно)

182

«Швабский Меркурий» от 13 января 1817, с. 21.

(обратно)

183

Dieterich, Württemberg und Russland, s. 103.

(обратно)

184

Rehm, Königin Katharina von Württemberg, s. 27.

(обратно)

185

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 69.

(обратно)

186

Приведенные здесь отрывки завещания цитируются по экземпляру, хранящемуся в Государственном архиве Штутгарта (фонд 270, № 6).

(обратно)

187

Grauer, Wilhelm I. König von Württemberg, s. 153.

(обратно)

188

Schumann, Königin Katharina von Württemberg, s. 58.

(обратно)

189

Там же, с. 56.

(обратно)

190

Rehm, Königin Katharina von Württemberg, s. 37.

(обратно)

191

Там же.

(обратно)

192

Там же, с. 38.

(обратно)

193

Grauer, Wilhelm I. König von Württemberg, s. 152.

(обратно)

194

Там же, с. 117.

(обратно)

195

Rehm, Königin Katharina von Württemberg, s. 41.

(обратно)

196

Schumann, Königin Katharina von Württemberg, s. 60.

(обратно)

197

1818–1968. Hundertfünfzigjahre Württembergische Landessparkasse, Stuttgart, 1968, s. 16.

(обратно)

198

Rehm, Königin Katharina von Württemberg, s. 41.

(обратно)

199

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 71.

(обратно)

200

Schumann, Königin Katharina von Württemberg, s. 73.

(обратно)

201

Там же, с. 25.

(обратно)

202

Stroheker, Willmann, Cannstatter Volksfest, s. 22.

(обратно)

203

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 73.

(обратно)

204

Schumann, Königin Katharina von Württemberg, s. 70, 72.

(обратно)

205

Rehm, Königin Katharina von Württemberg, s. 32.

(обратно)

206

Там же.

(обратно)

207

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 75.

(обратно)

208

Grauer, Wilhelm I. König von Württemberg, s. 119.

(обратно)

209

Schumann, Königin Katharina von Württemberg, s. 74.

(обратно)

210

Varnhagen von Ense, Denkwürdigkeiten des eignen Lebens, Bd II, s. 210.

(обратно)

211

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 76.

(обратно)

212

Palmer, Alexander I, s. 321.

(обратно)

213

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 77.

(обратно)

214

Elias, Bemerkungen zur Biographie Königin Katharinas von Württemberg, s. 615.

(обратно)

215

Полный текст записок русского псаломщика см.: Merkle, Katharina Pawlowna, s. 87; тексты бюллетеней врачей и заключение о результатах вскрытия хранятся в Государственном архиве Штутгарта (фонд 14, № 36).

(обратно)

216

Государственный архив Штутгарта, фонд 14, № 36.

(обратно)

217

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 91.

(обратно)

218

Там же, с. 81.

(обратно)

219

Clemens Fürst von Metternich, Briefe an die Gräfin Dorothea Lieven, s. 148.

(обратно)

220

Merkle, Katharina Pawlowna, s. 79.

(обратно)

221

König-Warthausen, Therese Huber, s. 225.

(обратно)

222

Stein, Freiherr vom, Briefe und amtliche Schriften, Bd. 5, s. 553.

(обратно)

223

Sauer, Reformer auf dem Königsthron, s. 170.

(обратно)

224

Schieckel, Aus dem Leben des Geheimen Staatsrates Dr. med. Friedrich August von Bach (1778–1858), s. 10.

(обратно)

Оглавление

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ　 ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА: ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ЭПОХИ 　

ПРЕДИСЛОВИЕ

ГЛАВА I ДЕТСТВО В АТМОСФЕРЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ ИНТРИГ

ГЛАВА II ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА СТРЕМИТСЯ СТАТЬ ИМПЕРАТРИЦЕЙ

ГЛАВА III ИНТРИГИ В ТВЕРИ

ГЛАВА IV НИКАКОГО МИРА С НАПОЛЕОНОМ! ДРАМА 1812 Г

ГЛАВА V ПОЕЗДКА НА ВОДЫ БЕЗУТЕШНОЙ ВДОВЫ ИЛИ ЕВРОПЕЙСКИЙ ВОЯЖ ЧЕСТОЛЮБИВОЙ КНЯГИНИ?

ГЛАВА VI ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА НА ВЕНСКОМ КОНГРЕССЕ ВИЛЬГЕЛЬМ ВЮРТЕМБЕРГСКИЙ

ГЛАВА VII ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА — КОРОЛЕВА ВЮРТЕМБЕРГА МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

ГЛАВА VIII ТРАГИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ ЕКАТЕРИНЫ ПАВЛОВНЫ

ЭПИЛОГ

ПРИЛОЖЕНИЯ

  Приложение 1

  Приложение 2

ИЛЛЮСТРАЦИИ

БИБЛИОГРАФИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg