«Времена и люди. Разговор с другом»

Времена и люди. Разговор с другом (fb2) - Времена и люди. Разговор с другом 3684K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Германович Розен

Времена и люди. Разговор с другом

ВРЕМЕНА И ЛЮДИ Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Кто видел Ленинград в дни невских и ладожских ледоходов, тот навсегда запомнит его неспокойную весну. В эти дни особенно хороши и река, быстро несущая к заливу свою ломкую ношу, и город, неожиданно сблизившийся с природой.

Весь день по Неве движутся серые льдины. Чернорабочие ледохода, его безвестные труженики, они идут кучно, подталкивая друг друга ребрами, задевая гранитные спуски. Глухой треск стоит под мостами, где день и ночь водовороты кружат и ломают не успевшие проскочить льдины.

Прошел невский лед, и наступает благодать. Яркое солнце, безоблачное небо, ни ветерка… Долой шубы, шапки, шарфы, долой валенки и боты! Где-то на Выборгской прошумел дождик, в Летнем саду уже видели молодую траву, кончилась снежная суматоха.

В один из таких горячих дней на Неве снова появляется небольшая льдинка. То сверкая на солнце, то прячась в тени, она не спеша плывет к заливу. Эта маленькая льдинка всего лишь осторожный разведчик.

С Охты видно, как идут ладожские штурмовые полки. И когда они входят в город, кажется, что вместе с весенним ледоходом устремились вперед, к морю, все ленинградские шпили, башни и ростры. Давно зашло солнце, а вечерняя заря еще долго горит на белом неспокойном льду. И даже ночью ледяной материк не теряет своего стойкого белого цвета, и тщетно кипит под новой Арктикой жадная черная вода.

Новое утро — и новые атаки с Ладоги. Река заполнена льдом, больше нет волн, вода зеленая и гладкая, как каток, по ней шурша скользит лед. Стеклянным шорохом наполнен воздух, в котором двумя равноправными потоками мчатся зима и лето. Оранжево-пепельный дым стелется над скалами льда, берега случайны, горизонт сломан, небо завернуто в черные тучи, но уже то тут, то там сияет в высоких просветах грозное майское солнце.

В том году весна была поздняя. Берлин был взят, а ладожский лед еще не прошел. Он двинулся только после праздника Победы, но прошел быстро. За три дня все было кончено. Последние льдины плыли медленно, умирая в пути.

На набережной Невы было людно. Праздничный день остался позади, но праздничное настроение еще бурлило, и как-то не верилось, что начались трудовые будни. Все радовало людей: и свежевыкрашенный катерок, идущий навстречу последним льдинам, и чайки, бурно празднующие мир, и теплые брызги весеннего дождика…

Среди гуляющего народа резко выделялась одна молодая женщина. На шелковое платье, по-видимому сохранившееся еще с довоенных времен, надета поношенная меховая жилетка. На голове солдатская шапка-ушанка. И только черные хромовые сапожки сшиты по мерке, и, кажется, по самой маленькой мерке.

Она не смотрела на Неву, не прислушивалась к птичьему клекоту и посвисту тяжелых крыльев, не повела плечом, когда упали первые дождевые капли. Ей, видимо, хотелось как можно скорее вырваться из толпы: она шла быстро, но было похоже, что идет она без цели.

Дворцовый мост. Стрелка. Университетская набережная. Молодая женщина остановилась над Невой. В совершенно прозрачной воде, какая только и бывает после ледохода, спокойно и почти неподвижно отражалась арка Адмиралтейства… Не были заметны осколочные ранения на стенах, не видно было жестоких рубцов на колоннах и статуях. Волна смыла камуфляжные полосы на зданиях; Ленинград был невредим в этом волшебном невском кристалле.

Внезапно какая-то тень сломала арку Адмиралтейства, надвинулась на знакомые с детства здания…

Небольшая льдина одиноко плыла вниз по реке. Было уже тепло, но льдина плыла вниз, безразличная ко всему в своем мерном движении к морю.

Молодая женщина шла по набережной и сосредоточенно следила за последним осколком ледохода. Чем ближе к заливу, тем круче волна. Льдина теперь часто окуналась и надолго исчезала, потом снова всплывала и, покачиваясь, двигалась дальше.

Когда волна подхватила желтую пену — все, что осталось от льдины, — молодая женщина закрыла лицо руками.

Она плакала не стыдясь. Вокруг не было ни души.

Только к вечеру она вернулась в город. На мосту кто-то окликнул ее:

— Катя!

Голос был удивленный и радостный. Она осмотрелась по сторонам, но никого не узнала. И в ту же минуту какая-то девушка повисла у нее на шее:

— Катя!

Ну конечно, девушка ей знакома. Но с тех пор прошло четыре года… До войны они вместе учились в педагогическом… Звали эту девушку Симочка… Только вот фамилию забыла…

— Катя, вы, кажется, были здесь всю блокаду?

— Да, была…

— А потом пошли в армию?

— Да…

— Это замечательно!.. Но вы, значит, так и не кончили институт? Ясно, ясно, все сразу невозможно успеть. А я вот в прошлом году кончила. Сейчас у меня громадная общественная работа. Помогаю райкому комсомола. Что?

— Я ничего не сказала.

— Большая работа. Правда, еще не в штате, но это только начало. Люди с высшим образованием очень нужны. Ну, вы-то теперь все возьмете от жизни. Вы же такая способная, я помню. Продолжать учебу фронтовикам можно без вступительных экзаменов. Вы еще нигде не работаете?

— Нет.

Катя отвечала коротко. Ей не хотелось разговаривать с Симочкой. Да и вообще ей ни с кем не хотелось разговаривать.

А Симочка все продолжала что-то рассказывать, обещала зайти, советовала как можно скорее начать учиться или работать, советовала переделать платье, материал еще очень хороший.

Когда Катя добралась до дому, начались слабые сумерки. Во дворе на веревках были развешены ковры, полушубки, накидки, шали. Хозяйки ожесточенно колотили по ним палками. В облаках пыли бегали дети, играя в штурм Берлина. Где-то пела Кармен.

Катя поднялась к себе на шестой этаж. Здесь было тихо: окно ее комнаты выходило на пустырь, заваленный железным ломом, дальше виднелся синий кусочек Невы.

Открыв дверь, Катя вспомнила, что забыла купить хлеб. С тех пор как она сдала военный аттестат и получила гражданские карточки, это уже не в первый раз. Но не хотелось снова выходить из дому. Есть банка консервов, в кастрюльке осталась вчерашняя каша, надо только подогреть.

Катя наскоро поужинала, легла и сразу же почувствовала, что не может уснуть.

В комнате не было занавесок, белые сумерки свободно проникали в окно. Стол, тахта, диванчик, письменный стол, буфет — все стояло, как и раньше, все было, как и до войны. Даже посуда в буфете, даже коврик возле диванчика, а на стене гравюра из альбома «Старый Петербург — новый Ленинград», которая ей так нравилась. Она сама ее окантовала. А фотографий на стенах она не любила.

Да, все так, как и раньше, только почему-то нет занавесок. Так она и не могла понять, куда же они все-таки делись. Никто их взять не мог.

В квартире было три комнаты. На одной из них вот уже четыре года висел замок: хозяева эвакуировались в июне сорок первого и еще не вернулись. Третья комната принадлежала столяру-краснодеревщику и его жене Елизавете Дмитриевне, массивной старухе, помешанной на чистоте. Катя ее побаивалась. Впрочем, все это было очень давно…

У окна стоит пустая детская коляска. Как только входишь, она сразу же бросается в глаза.

Непременно надо вытащить ее из комнаты. И просто-напросто подарить кому-нибудь. Но может быть, ей скажут: «Благодарю вас, но у меня уже есть своя. Разве вы не видите, вот мой ребенок в новой коляске. Я три часа в очереди стояла, но все-таки купила». Тогда Катя толкнет пустую коляску, и она неловко покатится по камням.

С необычайной остротой вспомнила Катя давно прошедшие времена. Девчата притащили эту коляску вместе с письмом: «Маленькой маме, комсоргу второго курса, Кате Вязниковой». И все с удивлением и завистью смотрели, как она пеленает своего Егорушку, заворачивает в одеяльце, а он, улыбаясь, смотрит на незнакомый ему мир.

Аркадий говорил, делая вид, что сердится: «Тебе хорошо, у тебя декрет, а у меня экзамены на носу. Вот не додумалась Советская власть давать отпуск отцу…»

Конечно, девчата завидовали ей. Вообще все ей завидовали. На улице, она это замечала, старались заглянуть в коляску. Егорушка был очень красивый мальчик.

Егорушке не было года, когда он умер. Вот в этой самой комнате, в этой коляске.

Она размачивала хлеб водой, давала ему с руки хлебную кашицу, но он не мог есть, выплевывал все обратно и смотрел на нее печальным, прощающимся взглядом.

Она была уверена, что он все понимает. Ведь он совсем не плакал. Наверное, у него не было сил заплакать.

Катя осталась жить. Она пошла в Колпино к Аркадию. На Ижорском заводе стоял дивизион, в котором служил Аркадий. На КПП Катю подобрала попутная машина.

Отцы не так переживают, как матери, Аркадий многого не знал, он не знал, что Егорушка все понимал, понимал и прощался.

Аркадий целовал Катю в глаза и все время повторял: «Мы еще молоды, у нас еще все впереди. Дай только войне кончиться». Зимой сорок первого года в Колпине говорили о войне так, словно она уже шла в пригородах Берлина. Но до Берлина Аркадий не дошел. Весной сорок второго она получила короткое извещение. Друзья рассказали подробности его гибели. Они привезли его полевую сумку с зеленым выцветшим верхом. Там было последнее его письмо. Знакомый почерк, знакомые слова: «Подожди, дай только кончиться войне…»

И все-таки на войне было легче. Там она была как будто все время с Аркадием и с Егорушкой. Здесь, в этой комнате, она отъединена от них такой страшной тоской, какой еще не знал никто: ни один человек, ни одна мать, ни одна вдова. «Никто бы этого не выдержал», — думала она.

Но так думали многие.

Она завидовала тем растрепанным женщинам во дворе, которые выколачивают пыль из ковров и полушубков. Муж дома, отдыхает, сидит за столом без пиджака, в подтяжках, закурил, думает что-то свое, мужское, подошел к окну. Увидел сына и крикнул: «Мишка, домой, это еще что за цирк!»

Она была готова всю жизнь колотить эти дрянные коврики, до скончания века.

Если бы жив был Егорушка, ему было бы сейчас четыре года…

Если бы остался в живых Аркадий, они каждый день вспоминали бы вместе своего мальчика, и Катя бы забыла, как он с нею прощался.

Она не думала о том, как могло быть, если бы оба остались живы. Она знала, что войны немилосердны. Но одного из них война должна была сохранить.

Уходили минуты, ушли еще сутки послевоенной жизни. Пришло завтра.

2

Командир батальона Иван Алексеевич Федоров испытывал смешанное чувство радости и тревоги. Еще совсем недавно он, так же как и все, был уверен, что его дивизия и весь корпус останутся в оккупационной армии. Затем «из верного источника» стало известно, что их посылают воевать на Дальний Восток, но оказалось, что и это не так. И только в июне был получен приказ, в котором ясно было сказано, что корпус «имеет назначение следовать в Ленинградский военный округ». Указывались места для летних лагерей и для зимних квартир.

От всех этих слов — «округ», «лагерь», «зимние квартиры» — люди давно уже отвыкли. А многие не знали и даже не представляли себе службу в мирное время. И не только солдаты, но и офицеры.

— В выходной день пойду с женой в театр, — сказал Иван Алексеевич и засмеялся. Все слова звучали, как только что созданные.

Иван Алексеевич женился два месяца назад и радовался теперь не столько за себя, сколько за жену. В конце концов он человек военный и ему всюду будет одинаково хорошо. А для Тамары это большое дело. Она ведь никогда не бывала в таких культурных центрах, как Москва и Ленинград. И вообще, что она видела в жизни? Она родилась в Новинске, небольшом городке, который во время войны был занят немцами и превращен в один из опорных пунктов их очередного «вала». «Вал», «наступление», «отступление», «акция», «зондеркоманда», «ферботен»[1], «штренгферботен»[2] и «за неисполнение…» — вот что она слышала в дни своей юности.

Год назад корпус, в котором служил Иван Алексеевич, прорвал линию немецкой обороны под Новинском и с тех пор стал именоваться «Новинским». Тамаре в то время было двадцать лет. Во время оккупации она работала официанткой, после освобождения Новинска — сандружинницей, а потом в военторге.

Иван Алексеевич увидел ее после взятия Новинска в медсанбате, где он лежал раненный, и влюбился, что называется, «насмерть».

— Пропал наш Поддубный, — говорили в полку об Иване Алексеевиче. Прозвище это давно за ним укрепилось благодаря его коренастому сложению и большой физической силе.

В Ленинграде у Тамары оказались даже какие-то дальние родственники — двоюродная тетка или что-то в этом роде, и было решено, что она уедет из Берлина как можно скорее, а встретятся они в Ленинграде, куда корпус пойдет «своим ходом».

Через три дня после решения Иван Алексеевич провожал жену. На старой полковой «коломбине» — много раз латанной «эмочке» — они въехали в толпу нарядных «бьюиков» и штабных «мерседесов». Водитель машины выскочил первым и стал озабоченно осматривать скаты.

Вокзал был разбит вдребезги, и до поезда надо было добираться по узкой тропинке, проложенной через нагромождение камней, кирпичей и балок.

Тамара смело шла впереди, а Иван Алексеевич с чемоданами едва поспевал за ней. Он чувствовал, что все взгляды устремлены на Тамару, он это физически ощущал и впервые испытывал острое и такое несвойственное ему смущение.

На Тамаре был костюм из тонкой серой шерсти, отделанный на манжетах и воротнике черным бархатом. Серые замшевые туфли на тонких каблучках поминутно приходилось вытаскивать из каменных расщелин, но Тамара это проделывала с акробатическим изяществом. Выйдя замуж, Тамара стала одеваться с поспешностью голодного.

Когда Иван Алексеевич впервые увидел Тамару, на ней была белая блузка из вискозы, поношенная и засаленная, и черная, тоже вискозная и тоже поношенная, юбка. Блузка, юбка, чулки — все это как-то тревожно шуршало. Такой она ему запомнилась — шуршащей и тревожной.

Сегодня она была уже совсем другая, серый костюм необыкновенно шел к ее смуглому лицу. Тамару с детства звали цыганкой. Черноволосая, смуглая, и, как это часто бывает у ярких брюнеток, на лице и на шее у нее были маленькие родинки. Она носила длинные серьги, и это еще больше придавало ей сходство с цыганкой. Между прочим, немцы так и решили. Какой-то начальник уже приказал отправить ее в душегубку, но нашлись люди, которые подтвердили, что она русская, и что ее крестили в двадцать четвертом году, и что ее отец, ветеринарный фельдшер, имел за это неприятности.

— Какие неприятности? — спросил Иван Алексеевич.

— Не знаю, — смеясь, ответила Тамара, — кажется, его вызвал председатель месткома.

«Единство противоположностей» — вот как говорили об Иване Алексеевиче и Тамаре. Действительно, Иван Алексеевич был настолько же бел, насколько Тамара черна. Он одно время отращивал усы, и они казались седыми и старили его. Даже от солнца он не темнел, кожа становилась какой-то рыжеватой.

В коридоре вагона Иван Алексеевич обнял жену и поцеловал ее в щеку. Она засмеялась и, стиснув своей маленькой ручкой в тесной лайковой перчатке его тяжелую, сильную руку, прошептала:

— Знаешь, я так рада, так рада, боже мой, — Ленинград! Я так об этом мечтала…

В купе сидели три офицера и внимательно рассматривали Тамару. Ивану Алексеевичу снова стало неловко, он хотел что-то сказать, но ничего не сказал и поцеловал Тамару в лоб.

— Подумать только, в Ленинграде есть Театр оперы и балета, бывший Мариинский, — сказала Тамара. — Ты ведь там бывал? — громко добавила она, так, чтобы слышали офицеры в купе.

— Угу… — подтвердил Иван Алексеевич.

Но это была неправда. Он всего один раз был в Ленинграде, да и то ночью, во время финской кампании. Где же он мог побывать и что он мог запомнить в ту ночь, когда шел по широким и темным улицам Ленинграда, освещенным только синими маскировочными фонарями?

Вскоре после того как Тамара уехала, Новинский дважды Краснознаменный корпус вышел из Берлина в Ленинград. Корпус был полностью механизирован, и не имело смысла перегружать и без того перегруженные железные дороги. Весь поход заранее спланировали. Было решено, что корпус примет участие в параде войск, а до этого разместится в старых питерских казармах, где люди отдохнут и приведут себя в порядок.

По всему пути из Германии домой их встречали восторженно и торжественно. Народ выходил на улицы, женщины плакали, высматривая мужей и братьев, но высмотреть кого-нибудь было трудно: все были на машинах и двигались очень быстро. И даже когда дорога проходила через леса, то и там их встречал народ. Многие в то время еще жили в лесных землянках.

Иван Алексеевич чувствовал себя утомленным, но не от дорожных трудностей, а от великого наплыва чувств, от женских слез, возгласов, пожеланий и цветов. Как и тогда, в финскую, они снова вошли в Ленинград ночью, но тогда было по-зимнему темно, а сейчас город был отчетливо виден. Едва только на светлом горизонте показались контуры Ленинграда, такие знакомые по книгам, картинам, фотографиям и фильмам, едва только заводские и фабричные дымы начали разрезать черными клубами пустое блеклое небо, небо без солнца, без луны и без звезд, как усталость сменилась беспокойным ожиданием. Новое чувство быстро передавалось от одного человека к другому. И хотя на весь корпус был только один человек, который помнил и Краснова и Юденича (это был командир корпуса), все сейчас думали об одном: что именно в этих местах впервые на нашей планете власть взяли трудовые руки.

Эти воспоминания были неотъемлемы от первых впечатлений. Земля здесь была повсюду вспахана и перепахана тысячами и даже десятками тысяч снарядов и бомб, слева и справа вдоль шоссе торчали предупреждения саперов: «Осторожно — мины!» Семнадцатый год был здесь плотно перемешан с годом сорок первым.

На Пулковской высоте торчали жалкие обломки — все, что осталось от астрономической столицы мира, от знаменитой обсерватории. И все же каждый человек смотрел именно туда, на вершину холма, на черные сучья, бывшие когда-то цветущими деревьями, на обугленное, развороченное жилье, мысленно сближая старые и новые дела и победы.

В Ленинград корпус вошел с развернутыми знаменами. Был пятый час утра. Город спал, освещенный блеском рассвета, ярким и холодным.

Весь следующий день люди приводили себя в порядок. Полк, в котором служил Иван Алексеевич, разместился в старых казармах. Казармы были очень удобные, светлые и чистые, но сырые. С похода солдаты спали крепко, но на следующий день кое-кто стал жаловаться на простуду.

— Чертовщина какая-то этот ленинградский климат, — смеясь, сказал командир полка Камышин Ивану Алексеевичу, и Иван Алексеевич в ответ тоже улыбнулся, поняв, что Камышину все здесь нравится, даже эта «чертовщина» — сырой ленинградский климат.

Камышина Иван Алексеевич любил за его ровный, спокойный характер (сам он этим похвастаться не мог), за то, что тот не гонялся ни за чинами, ни за положением. Ему нравилось, что Камышин человек образованный, много в своей жизни читал и следил за искусством, а это всегда связано с большой душевной работой. Впрочем, если бы Ивана Алексеевича спросили, за что он любит Камышина, он бы, вероятно, ответил не сразу, а может быть, и вовсе не ответил.

За последнее время он все чаще и чаще замечал во взгляде Камышина усталость. «Наверное, в молодости это был совсем другой человек», — думал Иван Алексеевич.

Мало кто знал в полку, что этот ровный, спокойный, даже медлительный человек двадцать лет назад, будучи студентом последнего курса исторического факультета, внезапно заявил, что призвание его в другом, что он хочет стать военным. Он бросил университет, пошел в военное училище и только через много лет и в очень невысоком звании попал в академию. И все это в самом остром несогласии с женой, молодой, красивой и избалованной женщиной. Свое новое призвание ему пришлось защищать упрямо и не без потерь для самого себя.

Иван Алексеевич попросил у Камышина разрешения отлучиться часика на два: хочется повидать жену, которая давно уже в Ленинграде.

— Ну конечно, конечно, только узнайте получше, как добираться. На машине не советую, пропусков ленинградских у нас еще нет, обязательно нарветесь на милицию. И уж, пожалуйста, после генерала. Он, наверное, скоро прибудет.

Словно в подтверждение этих слов послышался зычный голос дежурного:

— Полк, смирно!

Когда Камышин говорил о генерале, он имел в виду одного Бельского, а приехал и Бельский, и командир корпуса Шавров, человек старый и больной. Все знали, что он очень болен, но никто не знал, чем именно. Во всяком случае, это было что-то сердечное. Говорили, что больное сердце — результат отравления газами в первую мировую войну.

Шавров принял рапорт от Камышина, втроем они пошли по казарме.

Командир корпуса шел молча, как всегда заложив за спину маленькие, тонкие, сжатые в кулаки руки. Бельский, выбритый, как говорил штабной парикмахер, «до зубов», розовый, сияющий, шел уверенно и чуть впереди всех.

На втором этаже, в расположении батальона Федорова, Шавров остановился, перевел дыхание и сказал Камышину:

— Какие молодцы! Не так, чтобы за час до парада чиститься и крахмалиться, а прямо хоть сейчас на парад.

— У них тут, товарищ генерал-лейтенант, старшина боевой, — вмешался Бельский. — Петр Иванович, просим, — сказал он шутливо старшине и представил его командиру корпуса: — Старый наш солдат, воевал с нами еще под Воронежем.

Память у Бельского была прекрасная, особенно на имена и названия. Этой своей способностью он умел хорошо распоряжаться. Однажды, уже в конце войны, Бельский удивил представителя штаба фронта, без запинки перечислив около тридцати населенных пунктов, взятых нами в Восточной Пруссии. А ведь он не знал ни одного немецкого слова!

По имени-отчеству Бельский помнил почти всех старослужащих солдат. Командиру корпуса нравилось и это, и то, что Бельский умел с ними побалагурить накоротке. Сам Шавров был посуше.

Иван Алексеевич не обратил внимания на знакомый шутливо-добродушный тон Бельского. Глазное было в том, что Шавров похвалил его «хозяйство» и именно эту роту, но заслуга здесь была отнюдь не старшины, а капитана Жолудева, очень способного и старательного офицера, недавно выбранного секретарем батальонной партийной организации.

— Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Иван Алексеевич, чуть выступив вперед. — Ротой командует капитан Жолудев.

Шавров кивнул головой, а Жолудев тоже сделал шаг вперед и встал в положение «смирно».

— Отмечаю, товарищ Жолудев, что вы в новых условиях сумели быстро навести порядок, — сказал Шавров.

Иван Алексеевич был очень доволен. Но на обратном пути из казармы он слышал, как Бельский сказал Камышину:

— Этот, как его, ваш новенький, Жолудев, что ли, какой-то он тощий, грудь как у горбатого.

К счастью, Шавров тоже услышал этот разговор.

— Давид, как известно, победил Голиафа, — сказал он негромко, но очень внятно.

3

Рано утром в дверь постучали. Кому нужна Катя? Наверное, Елизавете Дмитриевне: надо условиться о днях коммунальной уборки…

Но это была Симочка. С ходу она начала извиняться. Она не знала, что у Кати такое несчастье. Конечно, большое несчастье — потерять мужа и ребенка. Что делать — война. Миллионы советских людей принесли жертвы…

Но тут она взглянула на Катю и запнулась.

— Вы уже завтракали? Нет? Впрочем, я ведь теперь тоже не дома питаюсь. И завтракаю, и обедаю, и ужинаю в райкоме. У нас столовая исполкомовская. А к вам специально забежала. Хотите, я уберу вам комнату? Пыль вытереть? Зажечь вам примус?

— Спасибо, ничего не надо.

— Но ведь вы еще не ели, — настаивала Симочка. Было видно, что такая опека ей по душе. Она улыбнулась, а улыбка у нее была прелестная. Да и вся Симочка была прехорошенькая.

— Ничего не надо, — повторила Катя. — Все это зря…

Симочка нахмурилась, но тут же снова улыбнулась:

— Ну что вы в самом деле!.. Я уверена, что мы поладим. У меня уже есть немалый опыт.

«Как у зубного врача, — думала Катя. — Если бы и в самом деле боль можно было выдернуть, как негодный зуб».

— Да, у меня есть опыт, — сказала Симочка, увлекаясь. — Не так давно я вернула к жизни одного товарища… Представьте себе: шинель — и правый рукав болтается. Вначале он тоже сопротивлялся.

— Не хотел возвращаться к жизни? — спросила Катя.

Симочка тактично промолчала. Потом сказала:

— Послушайте меня, Катя. Вы еще молоды. Нельзя же из-за того, что была война, остаться недоучкой. Мы, люди интеллигентные, нужны сейчас как никогда. Если вам тяжело учиться, я вас устрою в школу. Будете, как и раньше, преподавать ботанику. Хоть с завтрашнего дня. Идет?

— Спасибо. Подумаю.

— Можно вас устроить на заочный. Милая, я уверена, что все будет хорошо. Если взгрустнется, приходите ко мне…

Когда Симочка ушла, Катя не спеша оделась. В шкафу на распялках висели платья. Катя дотронулась до них, и ей показалось, что материал от времени истлел и вот-вот разлетится, как жухлый лист. Все-таки она выбрала одно, белое в синий горошек, без рукавов.

Из окна веяло теплом, весною, солнцем. Конечно, так лучше, чем в том дурацком шелковом балахоне. Катя с удивлением рассматривала свои тонкие белые руки. Там, в Германии, было жарко. Лицо загорело, а руки и шея остались белыми, как у больной. Медленно расчесала волосы, стянула косынкой. У нее были тонкие, очень ломкие волосы. Такие, сколько ни причесывай, всегда выбьются, всегда прическа в беспорядке. За эти годы волосы потемнели, стали совсем каштановыми.

И очень бледные губы. Просто удивительно, как это у такой молодой женщины такие бледные губы. Глаза теплого коричневого цвета, прекрасные, страдальческие, а губы сухие, потрескавшиеся.

Она не похудела за войну. Тоненькой и стройной она была всегда. В детстве ее звали олененком.

Трудно жить, когда каждое движение вызывает в памяти тех, кого уже нет, кого она уже никогда не увидит…

В тот день Катя снова пошла по набережной, но не к центру города, а вверх по Неве.

Это был Ленинград, хорошо знакомый ей с детства. Из поколения в поколение Вязниковы жили здесь, за Невской заставой. Катя, конечно, не помнила старые времена, когда не было ни Охтинского моста, ни мельницы имени Ленина, ни Володарского дома культуры. Но она хорошо помнила двухэтажный Ленинград, деревянные домики с палисадниками и огородами.

Отец Кати, Григорий Михайлович Вязников, любил рассказывать о временах уже далеких и все еще близких. Здесь стояли первые баррикады. Сюда приезжал Ленин, и отсюда шли к Ленину. Отсюда уходили бить белогвардейцев. В те годы жителей двухэтажного Ленинграда можно было встретить и под Киевом, и на Кубани, и в Омске, и на Белом море. Те, кто остался жив, нигде не застряли, все вернулись домой, за Невскую. Добрая слава о них осталась и на Украине, и в Сибири, и на Кавказе. А заневскую сталь, заневские полотна, заневский фарфор знала теперь вся страна.

Григорий Михайлович тридцать лет проработал печатником в Заневской типографии и еще бы столько проработал, если бы не блокада. Месяцем позднее умерла Катина мать, Евгения Петровна. И не столько от голода, сколько от тоски по мужу. Отказалась от стационара, работала день и ночь. И вот мокрым мартовским вечером прилегла отдохнуть и больше не проснулась.

Катя остановилась возле садика, в глубине которого виднелся небольшой двухэтажный дом. Он почти терялся рядом с огромным шестиэтажным зданием текстильного комбината, корпуса которого занимали три квартала.

Она открыла калитку. Земля была разделана по-дачному, на клумбы, дом обнесен елочками. До революции в нем жил бельгиец-метранпаж, он же и управляющий. Типография принадлежала святейшему синоду, а в шестнадцатом году бельгиец купил ее у святых отцов, но неудачно: через год пришли другие хозяева.

Вот и дощечка, памятная Кате с детства: большими буквами — кегль 28 — напечатано: «Партком». Отец рассказывал, что до революции здесь была «мюзик-циммер», стояли рояль и фисгармония. Жена и дочка метранпажа играли в четыре руки, но шум плоских машин мешал им…

Катя толкнула дверь и вошла. Она сразу почувствовала, что происходит нечто необычное. Никогда здесь не было такой суеты. Все шкафы и столы были открыты, а книги, бумаги, папки выносили из комнаты. Наконец взялись за мебель…

Если бы Катя была более внимательна, она бы заметила, что то же происходит и в других комнатах — бумаги и вещи выносили и из местного комитета, и из дирекции.

Всем этим командовала пожилая женщина в очках и с тлеющей папиросой в костяном мундштуке. Анна Николаевна? Ну конечно же, это она, Анна Николаевна Модестова… Кажется, она раньше не носила очки? Нет, именно Анна Николаевна носила очки…

Катя стояла на пороге комнаты, не зная, входить или не входить. Что связывало ее теперь с этой большой комнатой и с этим домиком? Ровно ничего. Теперь ровно ничего.

— Катя! — негромко позвала ее Анна Николаевна и приподняла очки. — А ну-ка подойди ко мне…

Катя подошла, уже сердясь на себя, что вовремя не смогла избежать этой встречи. Это ведь не Симочка, нельзя будет обойтись так просто, как утром.

— Катя Вязникова, дочка Григория Михайловича, — сказала Анна Николаевна какому-то усатому мужчине. Левой рукой она взяла Катю за плечи и привлекла к себе.

И каждому, кто к ней подходил, а к ней все время кто-нибудь подходил, она говорила:

— Это Катя Вязникова, дочка Григория Михайловича…

Катиного отца здесь все знали. А Катю помнили «вот такой — от горшка два вершка», помнили с двумя тоненькими беленькими косичками и потрепанным портфельчиком в руках — школа ее была в двух шагах отсюда.

Может быть, поэтому Кате впервые за все эти дни стало как-то полегче. Здесь она была девочкой, дочкой Григория Михайловича и Евгении Петровны. Ее родителей хвалили, они были людьми честными, справедливыми и хорошо постарались для рабочего класса. А дочка воевала. До Берлина дошла? Вот молодчина!..

— Петра Герасимовича помнишь?

— Нет, не помню… Хотя постойте… Высокий такой, худой, с бородкой? И у него жена — тятя Манечка…

— Ну вот так, правильно, — сказала Анна Николаевна. — Петр Герасимович Бурков теперь директор типографии. Мы ведь все одногодки. Я, Григорий Вязников и Петр. А вот и он, легок на помине, — сказала она, глядя в окно. — Петр Герасимович! — крикнула Модестова. — Звонили из семнадцатого детдома, а мне на две половины не разорваться. Я ведь просила у вас людей…

— А я, Анна Николаевна, дал вам людей, — сказал Бурков. — Тетя Паша — раз, Кушнарева — два…

— Очень мало, — строго сказала Анна Николаевна. — Общежитие подготовить надо, ведь только сейчас помещение освободили. Да к тому же Кушнарева совсем больна.

— Знаю, знаю, — подтвердил Бурков. — Говорят, ты ее грузчиком работать поставила?

— Тут веселье небольшое, — сказала Анна Николаевна. Глаза ее вспыхнули. — В детдоме ждут, а ехать некому. Посылать надо человека толкового, чтобы мог привезти ребят.

— Это понятно, — ответил Бурков. — А кто это рядом с тобой? По-моему, Катя Вязникова…

— Это я, — сказала Катя.

— Да объясни ты ей, что́ надо сделать, она сделает, — сказал Бурков так просто, словно он только вчера виделся с Катей. Он вынул из бумажника продовольственные карточки и, ловко вырезав ножницами талон, дал Кате. — И поешь обязательно. А то ведь эта не накормит. Поешь, поешь… У меня на сегодня еще два стахановских талона осталось…

4

Грузовик громыхал по булыжной мостовой. Катя сидела рядом с шофером. Все вышло так неожиданно…

Модестова коротко и очень точно объяснила суть дела. Типография, впрочем как и любое другое ленинградское предприятие, испытывает сейчас острую нужду в рабочих. Ждать, когда начнется демобилизация? Но трудно сказать, когда все это будет. Надо брать пополнение рабочему классу из детских домов. Брать ребят на предприятия и учить «с руки». Конечно, кто не захочет, тот может идти в ремесленное.

Самой трудной оказалась проблема жилья. И вот на чем порешили: административный домик отдать под общежитие. Дирекцию и партком на время разместить в «конторках» при цехах.

Когда Анна Николаевна назвала номер детдома, Катя насторожилась. Семнадцатый детдом. Тот самый номер, если только она не перепутала.

— На Пестеля? — спросила Катя.

— Да, на Пестеля.

Как будто все было только вчера, так ясно видела Катя дощечку: «Детский дом № 17».

Зима сорок второго. В те дни были созданы отряды ленинградских комсомольцев. Они помогали тем, кому еще можно было помочь.

Мальчика, которого спасла Катя, она принесла в детский дом номер семнадцать на улице Пестеля.

— Назовем Сергеем, — сказал грузный пожилой человек с отечным лицом, заведующий детским домом. — А как ваша фамилия?

— Вязникова…

— Ну, значит, пока он Сережа Вязников.

«Как же так? — думала Катя. — Пятый день я в Ленинграде и не зашла туда. Даже не попыталась разыскать Сережу Вязникова».

Грузовик остановился на улице Пестеля. Катя быстро вбежала в парадную, позвонила. Прошло мгновение, дверь открыли, и Катя замерла от неожиданности. На пороге стояла Симочка, улыбающаяся, веселая и свежая. Увидев Катю, она тоже растерялась, улыбка еще осталась, а взгляд выражал полное недоумение.

В это время из глубины послышалось:

— При-вет до-ро-го-му ше-фу, при-вет до-ро-го-му ше-фу…

— Я… я приехала за детьми, — сказала Катя.

— А мне поручили… — Симочка разглядывала Катю, словно видела ее в первый раз, — специально поручили встретить представителя с производства… Конечно, я не знала, что приедете вы. Сегодня утром вы ведь еще нигде не собирались работать.

— Я не работаю. Меня просили, я приехала.

— Ах вот как!..

Они вошли в большую, просторную комнату, где ребята еще раз повторили приветствие. Симочка одобрительно улыбнулась, потом лицо ее стало строгим, она вышла на середину комнаты и торжественно обратилась к Кате:

— Дорогой товарищ! Воспитанники детского дома приветствуют в вашем лице руководство типографии и счастливы, что смогут оказать своим трудом помощь производству.

Катя молча покачала головой. Пышных речей она не выносила.

— Не все счастливы, — сказал черненький мальчик с яркими глазами. — Вот Лиза Кондратьева боится на фабрику. Вон ревет в углу. Саша Турчанов ее утешает.

— Хороша комсомолка, — заметила Симочка. — А сам? Не можешь отличить фабрику от типографии! Тоже хорош…

— А чем он плох? — неожиданно резко спросила Катя. — Где директор детского дома?

— Он наверху, он на втором этаже! — закричали дети.

— Капранов плохо себя чувствует, — сказала Симочка. — Я поднимусь с вами.

— Не надо. Я сама.

Она поднялась наверх по витой деревянной лестнице. Постучала в одну дверь, потом в другую. Никакого ответа. Наконец услышала негромкое:

— Войдите…

В комнате был невероятный беспорядок. Повсюду валялись книги. Книги на полу, на столах, на подоконнике. Книги и пыль. Капканчики для мышей. Какие-то бумаги, свернутые в трубки. По углам стояли гипсовые бюсты великих людей, учебный скелет, два глобуса.

За небольшим бюро сидел заведующий детским домом. Тот самый человек, который был здесь в первую военную зиму: большой, грузный, всклокоченная борода, взгляд умный, но в нем сквозит какое-то постоянное беспокойство. Впрочем, так нередко бывает с людьми, пережившими блокаду.

— Прошу садиться, чему обязан? — спросил он, и такой старомодный оборот совсем не показался Кате смешным.

— Вы, конечно, меня не помните, — сказала она, — в сорок втором, в конце января… Один мальчик.. В общем, я принесла его вам, вы его взяли, я тогда не знала его фамилии. Меня зовут Екатерина Григорьевна Вязникова.

— Сережа Вязников? Он у нас. Хотите его видеть? Можно позвать.

Через несколько минут в комнату вбежал кудрявый паренек лет пяти, одетый в комбинезон.

— Познакомься, Сережа, с тетей Катей. Помнишь, я рассказывал, когда тебе было всего два года, тетя Катя принесла тебя к нам…

Сережа подошел к Кате. На нее глянули большие синие глаза. Трудно было сдержать себя, трудно было остаться спокойной.

— Сережа, — сказала Катя.

Он прижался к ней.

— Какая вы красивая, — сказал Сережа с уважением. — А моя мама была на вас похожа? — спросил он и, не дождавшись ответа, закричал: — Такая же, как вы, такая же, как вы!

Капранов положил на плечо мальчика свою большую руку с синими склеротическими жилками:

— Ну а теперь, Сережа, иди.

Мальчик нахмурился, потом еще раз с силой прижался к Кате и убежал.

Несколько минут они сидели молча.

— Вам надо пойти к детям, — сказал наконец Капранов.

Катя покачала головой.

— Ну, как же так, — настаивал Капранов, — помилуйте, обязательно надо пойти и сказать несколько слов. Ведь это… Ведь это детство кончается сегодня.

— Не могу, — сказала Катя, — не знаю, что сказать.

— Зачем же вы тогда приехали? Не понимаю…

— Нет, — возразила Катя, — держать речь — увольте. Не могу.

Капранов медленно встал. Он одернул пиджак, поправил галстук, попробовал причесать бороду. Кате казалось, что он все делает так, словно у него руки вывихнуты. Потом он налил немного воды в блюдечко, помочил платок и стал вычищать пятно на лацкане.

— Хороший вырос мальчик, — сказала Катя.

— Да?

Капранов так озабоченно растирал пятно, словно это было главной задачей его жизни.

«Какой он все-таки… — думала Катя. — Ведь он прекрасно все понимает, понимает и молчит».

— Сейчас многие хотят взять ребенка на воспитание, — сказал Капранов, и тон его показался Кате скорее благожелательным, чем суровым. — Так всегда бывает после войны.

«Ну же, ну, — мысленно торопила его Катя. — Раз ты уж начал — скажи». У нее было такое чувство, как будто она ждет приговора.

— Государство это поддерживает. Разумеется, я не возражаю… Если в семью…

— В семью?

— Да. Знаете, я ведь об этом немало думал. Муж и жена, даже когда у них есть дети, — еще не всегда семья. А бывает, что кто-то из семьи погиб и даже почти все погибли, немногие остались, а семья цела. Цел, знаете, какой-то стерженек. Сережа, конечно, мальчик славный, хороший мальчик… Но ведь здесь не игрушечный магазин! — сказал он сердито. Взглянув на Катю, добавил уже мягче: — Ко мне часто приходят… Я отвечаю: если в семью, пожалуйста. Вы об этом хотели со мной говорить? — спросил он прямо. — У вас, конечно, прав больше, вы спасли мальчика.

— Нет, — сказала Катя. — Не знаю. Нет, все-таки нет. Действительно, вы правы: стерженька нет. Утерян.

Они вместе вышли из комнаты, спустились вниз, и Кате как-то сразу стало легче дышать. Повсюду были открыты окна, дул сквозной ветер, как это всегда бывает при сборах.

Спускаясь по лестнице, Капранов споткнулся. Катя поддержала его, взглянула на его лицо и испугалась: кровь отхлынула, лицо было совершенно бледным, неприятного голубоватого оттенка.

— Ничего… Это душно в комнате.

— Вам лучше вернуться. Если хотите, я скажу ребятам несколько слов.

— Нет, нет… — Он выпрямился и, держась за стенку, спустился по лестнице. — Все-таки четыре года вместе. Почти четыре года… Нет уж, я лучше сам.

«Где бы вы ни были, помните, что этот дом остался вашим домом. Помните, что у вас есть дом. Это очень важно, когда у человека есть дом. Возможно, что вам будет хорошо, и вы меня не вспомните. Ну что ж, я тогда буду знать, что вам хорошо. Но если кому-нибудь из вас станет плохо, он всегда найдет здесь свой дом…» Грузовик снова громыхал по проспекту, а Катя все еще вспоминала эти слова, вспоминала и лица ребят, внимательно слушавших Капранова.

«А дети любят его, — думала Катя. — Как они с ним прощались, плакали, особенно девочки».

И только маленький Сережа всех рассмешил. Он подбежал к Кате и сунул ей фотографию, вырезанную из какого-то старого журнала.

«Лина Кавальери», — прочла Катя и, ничего не поняв, с удивлением взглянула на мальчика.

— Моя мама, — сказал Сережа серьезно.

Сидя рядом с шофером, Катя рассматривала фотографию знаменитой красавицы Лины Кавальери. Черты ее лица выражали незыблемый покой.

5

Анна Николаевна ждала Катю с детьми у ворот типографии. Анна Николаевна и какая-то дряхлая старушка, которую Катя не сразу узнала. Это была тетя Паша, одна из старейших ленинградских печатниц, года за два до войны ушедшая на пенсию. Как раз в ту весну Катя заканчивала школу, и ей, выпускнице и отличнице, поручили приветствовать юбиляршу.

Началась война, и тетя Паша вернулась на производство. Об этом тогда много писали. Но сколько же ей теперь лет?

— Добро пожаловать, добро пожаловать… — почти беззвучно шептала тетя Паша, пока шофер открывал борт машины. Слезящимися глазами она смотрела, как ребята выскакивают из грузовика.

— Тетя Паша! — окликнула ее Катя.

— Добро пожаловать, добро пожаловать… — шептала старушка, не узнавая Катю.

— Тетя Паша, я — Катя, Катя Вязникова.

— А, Катя Вязникова… — она приподнялась, ухватилась за Катины руки, щурясь, рассматривала ее. — Бедовый Гришка, ох и бедовый же… На красавице женился… Тысячу раз ему говорила: не женись на красавице, не женись.

— Тетя Паша, да я дочка Григория Михайловича. Я — Катя, понимаете…

— Дочка? — Тетя Паша недоверчиво взглянула на Катю. Видимо, в ее представлении дочка Гриши Вязникова должна быть еще жалким розовым комочком. — А ну, давай помогай! — рассердилась вдруг тетя Паша. — Смотри, Анна Николаевна из сил выбивается.

Модестова принимала подростков так, словно была подолгу и коротко знакома с каждым из них.

— Возьми-ка этот чемодан да подними наверх, — говорила она долговязому и, кажется, самому старшему здесь Саше Турчанову. — Теперь машинку возьми.

И Саша, охотно подчиняясь, втаскивал наверх ручную швейную машину. Эта машина была личной собственностью Лизы, той самой девочки, которая так плакала там, в детдоме. Еще до войны Лиза появилась в детдоме вместе с этой швейной машиной. Ей было уже двенадцать лет, но на вид нельзя было дать и десяти. И каждый, кто видел ее тогда, невольно думал: «И в чем только душа держится?..»

— Саша, Петро и Миша Чижик, поднимайте-ка «титан», — командовала Анна Николаевна. — Он легкий, пустой. Три дня просила администрацию поднять — так вот до сих пор и стоит.

— Сделаем, — отозвался черноволосый паренек. Фамилия его была Петросян, но ее уже давно сократили: просто Петро. И об этом уже знала Анна Николаевна. И о том, что маленького коренастого Мишу Лосева звали Чижик. В каждом детском доме есть свой Чижик, это тот, который меньше всех ростом, но очень задиристый. Когда построились на ужин, Анна Николаевна, покачав головой, сказала Кате:

— Сплошное мелкоросье. Плохо. Очень плохо. Придется Лукича звать.

— Какого Лукича?

— Ну, который в одной квартире с вами живет, столяра. Пусть он нам помосты для ребят понаделает. А то ведь они до машин не достанут.

Катя улыбнулась. Сколько она помнила себя, столько же помнила печатный цех и в нем отца, важного и задумчивого. Когда она была ребенком, ей все казалось, что отец не работает, а просто играет с огромной машиной, а та выбрасывает ему один лист за другим. Помосты? Да, вероятно, другого выхода нет.

Весь вечер Катя, что называется, не присела. Не все было продумано. Капранов дал «приданое» каждому своему воспитаннику. Но как это все разместить? В общежитии четыре комнаты. Две небольшие для мальчиков и две большие для девочек. И только в одной из этих больших комнат стоит платяной шкаф. У многих есть книги. Надо Лукичу и полки заказать. А что делать с туфельками из ракушек — «на счастье», они здесь в изобилии представлены… Можно ли развешивать по стенам фотографии киноактрис, как этого хочет Аля Масленкина?

Галя Христофорова привезла с собой канарейку в клетке. Ладно, пусть. Но что делать со щенком? Саша заявляет, что это его собственность. Как же с этим мирился Капранов? Оказывается, там во дворе была собачья будка. Ну, тут уж Лукич не годится, это плотницкая работа…

Общее мнение новоселов было такое: детский дом есть детский дом — там все подчиняются определенным правилам, потому что там дети, а какие же здесь могут быть правила? Детство сегодня кончилось. С завтрашнего дня они все рабочие. Что ж такого, что ученики? Все равно они рабочие. Снова дисциплина? На работе — безусловно. Но почему нельзя развесить на стенке портреты киноактеров? Штукатурка отвалится? Надо было лучше штукатурить. Ничего не грубо ответила, я сама раньше хотела учиться на штукатура.

С тетей Пашей не поладили сразу две девочки — Аля Масленкина и Клава Мельникова.

— Вы уборщица, вы обязаны подметать! — кричала Аля. Лицо ее покрылось красными пятнами. — Вы заработную плату за это получаете.

Тетя Паша не сразу поняла, в чем дело, а когда поняла, то ее маленькое сморщенное личико стало похоже на китайское яблочко. Она сняла передник, бросила его и направилась к выходу. Как раз в это время в комнату вошла Анна Николаевна. Тут только Катя поняла, как круто может взять эта женщина.

Был одиннадцатый час, когда Катя решила идти домой. Она очень устала, от беготни просто ног не чувствовала. Но она никак не могла улучить минуту и попрощаться с Модестовой.

Анна Николаевна выглядела тоже очень усталой, но продолжала работу. Сразу же после того как она уговорила тетю Пашу остаться, было созвано «общее собрание проживающих в общежитии». Старостой мальчиков единогласно выбрали Сашу. Девочки спорили долго. Предлагали Лизу, Галю и даже Алю Масленкину, хотя она и скомпрометировала себя безобразным поведением с тетей Пашей. Но Аля извинилась перед тетей Пашей, и ее кандидатура долго обсуждалась. Все-таки выбрали Галю Христофорову.

«Какая она удивительная! — думала Катя об Анне Николаевне. — Всю себя отдает».

«Нет дел больших и малых»… Кажется, это сказала Анна Николаевна, или это чья-то цитата?

Катя знала, что вот эта самая Анна Николаевна Модестова в шестнадцатом году организовала побег пяти большевиков с каторги. Побег с каторги и устройство вот этих ребят в общежитии… Но так оно и бывает в жизни: дела не делятся на большие и малые.

— А тебе, Катя, по-моему, совершенно незачем отсюда уходить, — сказала Анна Николаевна. — И зачем это надо на ночь глядя? Да и трамваи уже не ходят… И вообще я бы на твоем месте осталась здесь работать. По-моему, очень интересная работа.

Они стояли в узком коридорчике, возле окошечка с надписью «Касса». Из комнаты, где еще недавно находилась бухгалтерия, доносился негромкий шепот: это Саша разговаривал с Чижиком. За стеной, в бывшей комнате главбуха, укладывалась на покой тетя Паша.

— Давай выйдем лучше на улицу, — сказала Анна Николаевна. — Я давно хочу покурить, да боялась, что ребята увидят…

На уютной скамеечке под елкой Анна Николаевна взяла папиросу, глубоко затянулась.

— Работа, конечно, сложная, но зато интересная. Здесь придется быть одновременно и комендантом и воспитателем. Ведь у тебя, кажется, в прошлом два курса педагогического?

— Меня уже звали в школу преподавать, я отказалась…

— Может быть, и правильно сделала, что отказалась, но, видишь ли, здесь все-таки другое дело.

— Да, другое. Но мне кажется, я сейчас не смогу, Анна Николаевна, я вам правду говорю…

— По-твоему, может быть, и правда, — сердито начала Анна Николаевна, — а по-моему… — Она взяла Катину руку и ласково погладила. — Ты не думай, что я только ради них. Я из-за тебя тоже.

— Вы думаете?

— Твердо в этом уверена.

— А вам не кажется, что если у человека так пусто на душе, то нельзя ему начинать работать? Ведь ему надо себя делу отдать, а он ждет, как бы самому что-то получить, самому себе помочь — наполнить душу…

Анна Николаевна внимательно взглянула на Катю:

— Наполнить душу, это ты хорошо сказала. Это ты верно чувствуешь. Но философия какая-то сомнительная. Ты говоришь, на душе пусто? Да живая душа, разве она одним только счастьем живет? Я тебе по секрету скажу: боюсь счастливчиков, боюсь. Все думаю: они, наверное, что полегче на себя в жизни брали.

— А надорванных вы не боитесь? — негромко спросила Катя.

— Нет, Катя, не боюсь. По-твоему — душа больная, так ты, значит, для людей человек потерянный: пока, мол, не отстрадаешь, за дело не берись?.. А по-моему, вот я тебя жалею, а ты их пожалей. Сироты, дети. Сама видишь, как подошло.

— Ночевать я у вас останусь, а завтра скажу, как будет дальше.

— Людей нет. Самое что ни на есть плохое, когда людей нет. Мы это еще много лет будем чувствовать. Ну ладно, до завтра!

Она ушла, а Катя осталась одна на скамеечке возле дома. Негромко текли белые сумерки. Сорвался над Невой шальной гудок, прошумела на улице машина, скрипнула калитка, пропел петух.

Здесь началась ее жизнь, и вот она снова здесь. Все эти дни Катя так много думала о своем прошлом, что, казалось, его можно осязать.

Но сейчас Катя не вспоминала войну, не вспоминала и тот страшный год, когда она принесла в детский дом мальчика, завернутого в пикейное одеяло. Он был жив, этот мальчик, и она могла вспоминать минувший день. Всем сердцем тянулась Катя туда, к своему найденышу, к маленькому кусочку реального счастья, который был там, на улице Пестеля.

Она закрыла глаза, чтобы лучше представить себе маленького, увидеть его глубокий синий взгляд… Но в эту минуту откуда-то сверху Катя услышала струнный перебор и негромкий, чуть с хрипотцой девичий голос:

В бананово-лимонном Сингапуре… пуре… пуре…

Катя подняла голову. Во втором этаже на подоконнике сидела Лиза в ночной рубашке и, аккомпанируя себе на гитаре, негромко напевала:

Когда ревет и плачет океан…

Катя бросилась наверх в общежитие.

6

Иван Алексеевич наизусть помнил адрес Тамариной тетки. Он быстро нашел дом, почти прилегающий к Таврическому дворцу.

Здесь все носило следы губительного огня, на многих стенах видны были пробоины от артиллерийских снарядов. И все же, несмотря на страшные разрушения, и дом, и улица, и весь квартал, обожженные войной, показались Ивану Алексеевичу прекрасными.

Он поднялся по широкой мраморной лестнице, украшенной статуями, цветными стеклами и резным деревом. На площадке третьего этажа он остановился. На огромной двустворчатой двери, с которой чья-то злая рука содрала обивку, там и здесь были разбросаны звонки разных систем, дощечки и бумажки с фамилиями жильцов. Иван Алексеевич дернул какую-то ржавую железину. Залаяла собака, за дверью послышались шаги.

— Дворничихи дома нет, — сказал хриплый женский голос, и шаги удалились.

Иван Алексеевич со злостью снова рванул ржавую железину. Собака залаяла еще громче.

— Я же вам сказала: дворничихи нет.

К тому моменту, когда Ивану Алексеевичу открыли дверь, в передней набралось по крайней мере с десяток женщин. Все они подозрительно смотрели на незнакомого мужчину.

— Мне нужна Тамара Борисовна, Тамара Борисовна Федорова, — сказал Иван Алексеевич, задыхаясь от злости.

— Дворникова племянница, что ли? — равнодушно спросила одна из женщин, и все разошлись.

Иван Алексеевич наугад прошел по длинному узкому коридору, сплошь заставленному всякой рухлядью, и постучал в дверь со стеклянной фрамугой.

— Чего надо? — крикнули из-за двери.

Иван Алексеевич назвался. Послышались возгласы, затем изнутри резко открыли дверь, стекло зазвенело, и Иван Алексеевич почувствовал, как его обняли горячие влажные руки.

Удивительное несоответствие было между тем возвышенным настроением, в котором находился Иван Алексеевич все эти дни на марше и весь сегодняшний день в Ленинграде, и той новой обстановкой, в которую он сейчас попал.

В двух крохотных комнатках жили семеро взрослых и столько же детей. Среди них был только один мужчина, но с ним Иван Алексеевич так и не познакомился: он спал на кровати под красным ватным одеялом, видны были только ноги, обутые в валенки.

Женщины все были в родстве с Тамарой — двоюродном, троюродном и даже четвероюродном. Тетка, которую Иван Алексеевич знал по рассказам, действительно служила дворником. Ребята побежали за ней сказать, что приехал Тамарин майор.

Звали эту Тамарину тетку Александрой Глебовной. Невысокая, крепко сбитая женщина, лет сорока пяти, с очень энергичным и совершенно рябым лицом. Особенно много оспинок было у нее вокруг глаз. И эти маленькие черные глазки казались искусственно прорезанными. Однако именно в них сосредоточилась вся энергия лица.

Александра Глебовна успела эвакуироваться из Новинска в начале войны и четыре года прожила на Алтае. На вопрос Ивана Алексеевича, как же это она очутилась в Ленинграде, Александра Глебовна ответила, что Новинск разрушен и жить там негде.

— Позвольте, позвольте, — сказал Иван Алексеевич, — я сам читал, что Новинск отстраивается. У нас даже беседу на эту тему проводили. Мы ведь новинские!

— Ну, строительница из меня плохая, — сказала Александра Глебовна и засмеялась. Все вокруг тоже засмеялись.

Когда Александра Глебовна что-нибудь говорила, все старались поддержать ее улыбками, взглядами или возгласами сочувствия. Ни взрослые, ни дети не решались ей противоречить.

«Ну хорошо, — думал Иван Алексеевич, — пусть бы она сама сюда приехала, но зачем она притащила сюда всю эту ораву?»

Александра Глебовна, видимо, угадала его мысль.

— В семье легче, — объяснила она коротко.

«Но где же они все спят? — снова подумал Иван Алексеевич. — И где спит Тамара?»

Иван Алексеевич не умел скрывать своих чувств, все заметили, что он приуныл. Все, за исключением Тамары. Очень уж у нее было сейчас весело на душе. Она то принималась целовать Ивана Алексеевича, то тормошила тетку, то вытирала носы ребятам. В этой тесноте она умудрялась все время двигаться и что-то напевала.

А Ивану Алексеевичу было ужасно тоскливо в этих двух комнатенках, побеленных по-южному, с бесконечными половичками, которые путались под ногами, и белыми салфеточками. Белыми салфеточками были покрыты решительно все вещи — и стол, и сундук, и даже швейная машина.

— Ну, я пошел, — сказал Иван Алексеевич.

Тамара от этих слов вздрогнула.

— Как, зачем? — у нее на глаза стремительно навернулись слезы. — Так быстро? Тогда незачем было приходить…

— Но ты ведь знаешь… — начал Иван Алексеевич.

Александра Глебовна перебила его:

— Что-то не по-хорошему получается. У нас вино припасено, холодец… Обидите.

Но Ивана Алексеевича переупрямить было нелегко. Характер у него был в своем роде примечательный: он редко упрямился, но уж если это случалось, то, Тамара знала, спорить с ним бесполезно.

Она и не стала с ним спорить, вместе с Иваном Алексеевичем вышла на улицу и, когда они остались вдвоем, назвала его жестоким, нелюбящим. Ведь видел же, что она в таком хорошем настроении! Зачем было все портить?..

— Да нет же, нет, ничего я не испортил, — сказал Иван Алексеевич и засмеялся.

Он всегда быстро приходил в себя. А сейчас, едва только вышел на воздух, едва только вздохнул свободно, как почувствовал разрядку. Невдалеке, окруженный яркой, еще не пыльной зеленью, виднелся купол Таврического дворца. Бледное небо было необыкновенно высоким. Улицы, как нигде, широкие и стройные.

Снова он почувствовал в себе силу для любви и нежности. Взял Тамару под руку и крепко прижал к себе.

— Ну чем же, чем я провинилась? — спросила Тамара.

Они медленно прошли по разоренному бульвару до Литейного, потом вернулись обратно.

— Тебе здесь долго жить не придется, — сказал Иван Алексеевич решительно. — Завтра парад, послезавтра в лагерь, а через день-другой ты ко мне приедешь, и мы снимем комнату.

— А завтра, после парада, мы пойдем в Дом Красной Армии? Там вечер для участников… Пойдем?

— Пойдем. Только, знаешь, давай встретимся прямо у входа. У меня после парада есть еще дело: надо повидать сына одного моего однополчанина. Так что лучше всего у входа, в восемь часов. Согласна?

— Ну, конечно, согласна, — сказала Тамара. Она обняла Ивана Алексеевича, и, хотя на улице было прохладно, ее темные, загорелые руки были по-прежнему влажными и горячими.

7

Катя хотела посмотреть военный парад и даже готовилась к этому знаменательному дню. Накануне пошла в парикмахерскую, но там на завивку и на маникюр была такая очередь и так тяжело пахло палеными волосами, жженой пробкой и эмульсией, что Катя не выдержала. Постригли ее в мужском зале, она всегда стриглась коротко. Старик парикмахер сказал ей негромко:

— Ваши-то девочки тоже прибегали… брови красят.

— Ну да?

— Точно. Сами увидите. Ничего не поделаешь, рабочий класс. Что хотят, то и делают. Можете вы им запретить?

— Я, конечно, с ними поговорю.

— Э-э… Разговорчики… — сказал старик раздраженно. — А вот я поставлю на производственном совещании, чтобы мастера за такое дело не брались. Подумаешь, план! Лучше на одеколоне будем натягивать…

Действительно, у многих девочек брови и ресницы были так насурмлены, а на щеках играл такой подозрительный румянец, что Катя решила с ними поговорить.

— Вы к нам всегда придираетесь, — ответила Аля Масленкина. — Даже странно. Все нас хвалят, даже инженер Ирина Викторовна, на что дама строгая и образованная, и та хвалит. Мы не только подростковый, мы взрослый план выполняем.

Катя подумала и сказала:

— Я потому говорю, что мне хочется видеть вас красивыми, а вы на раскрашенных матрешек похожи.

Клава Мельникова так быстро заплакала, как будто только и ждала этих слов. Аля взглянула на нее и захохотала.

— У тебя слезы черные! Черные слезы, черные слезы!.. — говорила она, показывая на Клаву.

Глядя на них, Катя засмеялась:

— А ну, марш мыться, а то все свои подушки перепачкаете.

Деятельно готовились к параду и мальчики. Сашей Турчановым Катя прямо залюбовалась. Он за последнее время весь как-то выпрямился. Физический труд пошел ему впрок. Черты лица определились, стали мужественными. С детдомовской одеждой Саша, впрочем как и все ребята, решил поскорее расстаться. Он купил себе офицерскую гимнастерку и брюки-галифе, от отца у него остались высокие кирзовые сапоги, которые он теперь носил и чистил самозабвенно. Это была почти военная форма, только что без погон! И она очень шла ему.

— Саша, а ведь тебе через два года призываться, — сказала Катя.

— Так точно, Екатерина Григорьевна. А если что́ на Дальнем Востоке начнется — раньше пойду.

— Без тебя справятся…

— Кто его знает, Екатерина Григорьевна. Война есть война, — добавил он солидно.

Катя знала, что все мальчики мечтают повоевать, считают, что им «не повезло». Если бы война не кончилась, их бы в семнадцать лет не удержать было. Многие уже по нескольку раз писали Верховному Главнокомандующему.

С вечера обсуждался вопрос, в котором часу отправляться на парад. «Надо, товарищи, всем вместе ехать. Транспорт типография дает».

Поздно вечером в общежитие пришел Бурков и принес Кате билет на трибуну.

— Зачем же вы беспокоились? — сказала Катя. — Почему не позвонили, я бы…

— Ничего, ничего, — сказал Бурков добродушно. — Пусть молодежь видит, что сам директор пришел. Это для твоего авторитета хорошо.

Катя поблагодарила, взяла билет. Вечером, оставшись одна, долго рассматривала. Пятая трибуна… До войны ее называли «рабочей».

Катя вспомнила, как в раннем детстве отец взял ее на первомайский парад. Григорий Михайлович был очень горд билетом. Спал нервно, встал рано. Долго брился и даже порезался. И все сердился на мать: то галстук не тот, то запонки куда-то подевались. А Катю одели в зимнее пальто: там ветер, на площади Урицкого, месяц май — шубу надевай… Катя горько плакала. Ей хотелось пойти в новом пальто, в красивом новом пальто в зеленый квадратик.

«Кокетка какая! — говорила мать сердито. — Это в шесть-то лет! Что же дальше будет?..»

Они ехали с отцом на трамвае, доехали до Сада трудящихся, дальше трамвай не пошел. Небыстро шли вдоль садовой решетки. Вежливые милиционеры в новой белой форме спрашивали у них пропуск.

А по другую сторону проспекта стояли войска. Красноармейцы еще не построились. Стояли вольно, шутили, курили. И все, кто шел в этот час на трибуну, не торопились, заглядывались на молодые, еще безусые лица ласково, любовно, как всегда смотрят у нас на армейскую молодежь.

С тех времен запомнились Кате легкие гривастые кони и обнаженные клинки на раннем солнце, розовые и прохладные. На конях была тогда вся артиллерия, конями гордились, высчитывали «лошадиные силы».

Несколько зеленых машин, похожих на больших лесных лягушек, не произвели на Катю никакого впечатления. Они шли медленно, и едкий запах бензина долго еще чувствовался на площади…

А вот на Григория Михайловича именно эти машины произвели впечатление. Катя с великим удивлением смотрела, как по матовой, чисто выбритой щеке Григория Михайловича покатилась крупная слеза.

— Папа, ты плачешь?

Ей было стыдно за отца. А он молчал. И вдруг Катя всем своим существом услышала тишину. Громыхали танки, гремел оркестр: «Как ныне сбирается вещий Олег…», а на трибунах стояла тишина. Катя, поворачиваясь из стороны в сторону, видела, что все люди молча следят именно за этими зелеными машинами.

Когда они уже были дома, за обедом — а на первомайский обед собралось человек двадцать, — отец стал рассказывать о том, что они видели на параде.

— А внутри машин — люди? — неожиданно спросила Катя.

Никто не понял, о чем она спрашивает, никто, кроме Григория Михайловича.

— Люди, конечно, — ответил он дочери. — В каждом танке человек, красноармеец. В этом-то все и дело… — весело прибавил он, взявшись за рюмку.

Почему она вспомнила об этом только сейчас? Надо было раньше вспомнить, рассказать Аркадию. Ведь Аркадий тоже был танкистом. Он бы, наверное, засмеялся, представив себе эти первые наши танки. А как он смеялся, Катя хорошо помнит: наслаждался смехом, смеялся, сжав руки ладонь в ладонь, чуть покачиваясь…

Она встала, открыла окно. Было безветренно и душно. За Невой вспыхивали и внезапно гасли зарницы, как будто кто-то на правом берегу нажимал и быстро отпускал педаль. С того момента, как она узнала, что в это воскресенье будет парад, она неотступно думала о том, что если бы жизнь ее сложилась иначе, то сегодня, вместе со своим мальчиком, она бы пошла туда, на площадь. В огромном танке в рост стоял бы Аркадий. Люк открыт, виден черный шлем. Подтянулся на руках, теперь видно его веселое лицо.

— Не поеду, ребята, не могу, — решила Катя после бессонной ночи.

Лиза, которая, как зверюшка, привязалась к ней за это время, тотчас же сказала, что тоже не поедет.

— И я тоже, — неожиданно сказал Саша.

— Ну что ты, Саша, обязательно поезжай, — сказала Катя. — Я бы дала тебе билет на трибуну, да он именной.

— Билет? — переспросил Саша. Глаза его заблестели. — А давайте, может, и пройду.

— Ты ж решил остаться? — кротким голосом спросила Лиза.

Саша хотел что-то ответить, но, видимо, даже ему самому ответ показался неубедительным.

— Ну ясно, я остаюсь, какой разговор…

— Да нет, что ты! Ты обязательно должен пойти, — продолжала Лиза все с той же странной кротостью.

Катя взглянула на них и все поняла.

«Что ж тут такого?.. Что ж тут не понять?.. Первая влюбленность, так оно и бывает. Ведь я сама…» Но всякий раз, когда она начинала думать о себе, ей становилось до дурноты скучно и неинтересно жить…

Все-таки Саша ушел на парад, все ушли, кроме нее и Лизы. А часом позднее явилась Анна Николаевна.

— Не пошла я, — сказала она виновато. — Легла поздно, утром проснулась — такая усталость во всем теле. Старею…

Почему-то Кате от этих слов стало веселее. Вообще она замечала, что все ее страхи, страхи большие и страхи маленькие, боятся Анны Николаевны. «Наверное, потому, что она очень меня понимает, — думала Катя. — Вот у нее есть привычка смотреть прямо в глаза, а ведь она не в глаза, а прямо в душу смотрит».

И, думая так об Анне Николаевне, Катя с каждым днем все больше и больше тянулась к ней.

Модестова принесла домашний пирог с вареньем. Катя купила шпроты, у Лизы нашлась, как она сказала, «захованная» бутылка портвейна.

Потом пошли к Неве. Сидели молча на бережку, смотрели на глубокое, неспешное течение. На середине реки стоял небольшой рыбачий парусник, сверху донизу наполненный солнечными лучами. Казалось, солнце тратит все свои силы только на один этот парус.

Анна Николаевна начала рассказывать разные смешные истории. На это она была мастерица. Истории эти все были из старой, дореволюционной жизни, которой не знали ни Катя, ни Лиза. Катя еще кое-что слыхала от отца, а Лизе слова «маевка», «стачка», «Кресты», «обуховцы» были едва знакомы. А на чтение она была очень ленива. Она могла часами переписывать старые песенки какой-нибудь Изы Кремер или Вильбушевича (полуистлевшие листки лежали перед нею, и, переписывая, она часто засиживалась до полуночи), а «Мать» Горького она так и не дочитала, хотя Катя этого требовала.

Что за удивительный талант был у Анны Николаевны представлять в лицах разные сюжеты и неизменно находить в людях что-то комическое! Вот жандармский чин везет на пролетке политического, везет непременно в обнимку, словно жених невесту. Вот эсер получает в тюрьме каравай хлеба, в который запекли большевистскую листовку. Вкусный хлеб, он ест и с полным ртом спорит, жует и спорит, спорит и жует. Вот экспроприация ценностей у буржуазии: к зубному врачу пришел валютчик, надо высверлить дупло, чтобы в него можно было уложить крупный бриллиант. Входит матрос и подозрительно наблюдает за дантистом.

«Неужели и я также доживу до шестидесяти лет и буду рассказывать, как в Отечественную… Ведь и на фронте бывало много смешного…» — думала Катя.

Анна Николаевна рассказывала, как вели министров Керенского под конвоем рабочих в Петропавловку. Ведут через Троицкий мост. Вдруг стрельба: анархисты озоруют. Переполох страшный. И вот министры Керенского прячутся за спины своих конвоиров.

«А ведь мужа Анны Николаевны замучили в Петропавловской крепости. В Петропавловской, — мысленно повторила Катя. — Ужас какой. Ведь рассказывает, как будто над пропастью ходит», — думала она, боясь взглянуть на Модестову.

Лиза со свойственной ей порывистостью бросилась Анне Николаевне на шею:

— Хотите, я вам покажу, как наши девчата в кино собираются? Вот смотрите, как кот Васька (так они в шутку называли начальника цинкографии) полдничает. Похоже?

— Очень похоже, — весело смеялась Анна Николаевна.

«Нет, так человек не смеется, когда ходит над пропастью, — думала Катя. — Просто Анна Николаевна дожила до такого возраста, когда все забыто, то есть не факты забыты, забыта боль. А скорее всего ни то и ни другое. Просто в такой день Анне Николаевне хочется душевно поддержать нас. Как я люблю ее за ее доброту!»

— Ну, с вами не соскучишься, — сказала Анна Николаевна. — Я когда увидела, что все на парад ушли, так мне как-то на душе кисло стало. Устанешь за целый день от шума, хочется тишину послушать одной. А останешься одна — на работу, на люди хочу… Вот человек какой: ничем никогда не доволен…

8

Иван Алексеевич любил парады. Ему нравились несгибаемая стройность рядов, увлекательный ритм строевого шага, торжественная слитность людей.

В детстве, услышав звуки военного оркестра, он стремительно выбегал на улицу и трепетно ждал, когда покажется первый всадник в буденовке. В маленьком городке под Москвой, где провел свое детство Иван Алексеевич, стоял кавалерийский полк — постоянный участник праздничных парадов на Красной площади.

— Военным будет, — говорил отец. — Маленький, да удаленький.

Все, кто видел Ивана Алексеевича в детстве, говорили: «Как он мало изменился!» И это вызывало смех. Странным казалось, что комбат, которого чуть ли не во всем корпусе звали Поддубным, похож на маленького мальчика Ваню Федорова.

В военном училище он охладел к парадам, готовил себя к большим делам и презирал всякую суетность. В то время он много думал о своем будущем и представлял себя не иначе как крупным штабистом. «Парады — это не для меня». И улыбался несколько презрительно и равнодушно — такое выражение лица было наиболее прилично для крупного штабного.

Он всегда был чрезвычайно вынослив физически (а это очень ценится в военных училищах), но, участвуя в соревнованиях по пятиборью и даже получая почетный кубок, всем своим видом, а главное, своей усталой улыбкой как бы говорил: «Это не для меня…» Кончить училище, потом Академию Генерального штаба!..

Сейчас ему казалось, что это были лучшие годы жизни. Училище, комсомол, первые успехи, пятиборье, в котором он был чемпионом, «дневник дел» (так были озаглавлены его тетради), стенная газета, которую он редактировал, замполит, в которого все они были влюблены, и прозрачный лагерный холодок по утрам, ранний-ранний холодок, зорька, когда солнце охотно выкатывается тебе навстречу, вот так же, как и вся твоя жизнь: с добрым утром, с добрым утром…

Еще курсантом он попал на финскую войну, и в первый же день его слегка ранило. «Подранило», как говорят в таких случаях. Финская «кукушка» прокуковала и задела левый бицепс. Но крови он потерял много. Конечно, ни в какой медсанбат не пошел, а перевязал руку и потом как следует поспал в землянке. Товарищи шутливо утверждали, что во сне он кричал: «Полк, смирно!» Во сне он видел парад на Красной площади, принимающий парад выезжает на легком коне…

Парад, к которому Иван Алексеевич готовился, сейчас был особенным. На живые еще рубцы были надеты новые, шитые золотом мундиры. Люди, взявшие рейхстаг, несмело учились печатать шаг. Древки знамен были липкими от свежей смолы, на них трепетали алые полотнища с черными огневыми подпалинами. Начиналась новая жизнь. Это все понимали.

Полк вышел из казармы в пятом часу утра. На улицах было пусто. Над Ладогой уже встало солнце, а здесь металлические шлемы только слегка порозовели.

Наиболее задиристые шутили: «На войне шагать было легче». Но большинство людей было настроено серьезно.

Иван Алексеевич тоже был настроен серьезно. Он почти совсем не спал и чувствовал небольшой озноб. И от бессонницы, и оттого, что утро выдалось холодное.

Он был даже чуть грустен. Так всегда бывает, когда чувствуешь новый рубеж в своей жизни. И хотя за этим рубежом должно быть много счастья и много радостей — ведь так он задумал, что там будет много счастья и много радостей, — все равно становится грустно, и добром вспоминаешь прошлое: жизнь, в которой было столько бед и потерь, жизнь, в которой все было нарушено — семья, любовь, творчество, — эта жизнь все-таки была настоящей жизнью…

Ударили корабельные орудия, загремел салют над Невой.

— По машинам! — где-то далеко, очень далеко и совсем негромко сказал Шавров. Но армейское эхо в тысячу раз усиливает голос. Эти два слова уже громче повторяют командиры дивизий, еще громче — командиры полков, а там уже гремит главный калибр: батальонные и ротные командиры.

Иван Алексеевич вскочил в вездеход. Машины шли медленно. Командиры стояли окруженные знаменосцами и автоматчиками. На трибунах начали аплодировать. Иван Алексеевич подумал о том, что вот именно этой минуты он ждал четыре года. Потом он вспомнил, как в детстве любил загадывать, что будет через пять дней, через неделю, через месяц. Отец иногда брал его в Москву. Вечером, в поезде, он смотрел в окно и думал: через неделю я поеду снова, но я уже буду другой, не такой, как сейчас. Другой, другой… Он повторял много раз: другой, другой, — и от этого слова становилось и радостно и жутко. И он давал себе слово вспомнить себя через неделю таким, точно таким, как сегодня, когда смотрит в окно и нос его приплюснут стеклом. Но проходила задуманная неделя, и он забывал, каким же он был тогда, когда ехал в поезде в Москву.

Сколько раз во время войны он думал: пойду вдоль трибун и вспомню себя таким, каков я сегодня, сейчас; вспомню себя грязного, заросшего бородой, с горсткой людей, оставшихся от батальона, усталого, измученного, но не потерявшего волю, забывшего свой дом — дом, но не Родину.

И вот он сейчас пытается вспомнить, каким он был. И вспоминает окоп с высоким бруствером и стереотрубой, землянку, пахнущую хвоей, новый футлярчик для зубной щетки и «Народ бессмертен» Гроссмана, вспоминает НП, на котором бреется Камышин, штаб полка с оглушительной машинкой и «машинистом», который и сейчас работает в штабе дивизии, и штаб дивизии, где так тоскливо и откуда хочется поскорей в батальон. Снова вспоминает землянку, потом какой-то противный хруст и госпитальное окно, в которое видно ярко-синее, словно обмытое карболкой небо.

Окоп, землянка, НП, штаб батальона, штаб полка, штаб дивизии, снова землянка. И больше он ничего не мог вспомнить.

С трибуны бросили букет ромашек. Иван Алексеевич поймал его и подумал, что через год обязательно вспомнит этот парадный день, и этот веселый букет, и себя самого таким, какой он стоит сейчас на новом рубеже своей жизни.

Трибуны кончились. Иван Алексеевич чуть обернулся: машины шли ровно, ни одна из них не поломала строй. Он глубоко вздохнул, вздохнул еще раз и сочувствовал, что здорово устал.

Он спал часа два и проснулся освеженным. Далеко за полдень. Казарма пустая. В воздухе плотно стоит запах одеколона, мыла, пудры и гуталина. Все ушли «справлять выходной день», как довольно уныло выразился дневальный.

— Как же это я так… — сказал Иван Алексеевич, досадуя, что столько времени ушло на сон.

Он быстро пошел в столовую, съел-холодный шницель и компот — все, что осталось от праздничного обеда, и через полчаса вышел из казармы.

Дело, по которому спешил Иван Алексеевич, было для него очень важным. Вскоре после войны он получил из Ленинграда ответ на свой давнишний запрос. Сообщалось, что Турчанов Александр, сын сержанта Турчанова, жив и находится в семнадцатом ленинградском детском доме. Иван Алексеевич хотел сразу же писать в Ленинград, но в эти дни определилась судьба корпуса. Писать было незачем, через несколько дней он мог повидаться с мальчиком.

Александр Николаевич Турчанов командовал отделением и погиб под Новинском в тот день, когда Ивана Алексеевича ранило. Они знали друг друга давно, еще с финской войны. Турчанов был человек неторопливый, рассудительный, с твердым, устойчивым характером. В двадцатых годах он, еще совсем молодой человек, пришел в Петроград из деревни, где ему, седьмому в семье, жилось трудно. Но и жизнь в городе, особенно в первое время, его не баловала. Лет пять он проработал чернорабочим в порту, снимая угол. Знаменитая в те времена пивнушка на проспекте Огородникова, где собирались любители «покурить», засасывала здорового, но почти неграмотного парня.

Перелом в его жизни начался после женитьбы. Он совсем случайно, чуть, ли не в трамвае, познакомился с девушкой, которая стала его женой. Лида (отчества ее Иван Алексеевич не помнил, а может быть, и не знал, — Турчанов ведь называл ее по имени), именно Лида перевернула всю его жизнь. Она заставила мужа окончить ликбез, решительно восстала против пивнушки, отказывая себе во всем, купила мужу костюм из бостона, повела его в клуб, познакомила с новыми людьми, у которых на груди были значки Общества друзей радио, Общества содействия авиации и Международного общества помощи борцам революции. Вскоре у Турчанова родился сын, которому предстояло жить в новом мире, где исчезнут пивные, где будет звучать радио и где станут доступными самолеты дальнего радиуса. Недаром же этот мир отстаивают международные борцы революции.

Перед войной многое из того, что они с Лидой задумывали, сбылось. Жизнь нравилась Турчанову с каждым днем все больше и больше. Сын… Всякий раз, когда Турчанов смотрел на своего Сашу — или когда подписывал его школьный дневник, или когда они вместе ходили смотреть «Ревизора», — всякий раз Турчанов думал: «Это мой сын…» На войне у Турчанова была ясная цель — вернуть жизнь, которая была до войны.

Весной сорок второго года умерла от голода Лида. Турчанов выдержал этот удар. Он замкнулся, ожесточился и как-то даже весь почернел, но жизнь не была для него потеряна. У него остался сын, которого отдали в детдом.

Ивану Алексеевичу всегда казалось наиболее страшным то, чего он сам не испытал. На фронте он сочувственно относился к офицерам, побывавшим в окружении. Слушая их рассказы, болезненно морщился. «Да, да, это ужасно. Да, нам ничего подобного не пришлось пережить», — говорил Иван Алексеевич с несколько даже виноватой улыбкой, хотя в это самое время он был ранен в голову под Ельней и вообще не выходил из пекла. На людей же, перенесших ленинградскую блокаду, Иван Алексеевич смотрел как на чудо.

Сейчас он со страхом ехал в детский дом. Он боялся увидеть детей изможденных, бледных и больных и упрекал себя, что не послал сынишке Турчанова хотя бы две-три посылки.

Дети сразу же его окружили. К великому удовольствию Ивана Алексеевича, этот народец оказался крепким. Иван Алексеевич обнял их и приласкал.

— А теперь, — сказал он, — признавайтесь, кто из вас Саша Турчанов.

В ответ раздался такой дружный смех, что Иван Алексеевич почувствовал себя смущенным.

— Да ведь Саша уже большой. Он с нами не играет. Он взрослый!

Да, Иван Алексеевич об этом раньше не подумал. Он играл с малышами и в каждом из них пытался угадать Сашу. Но Саша-то теперь взрослый парень!

Наконец ребята проводили Ивана Алексеевича к Капранову.

В этой комнате, заваленной книгами, картами, глобусами, Иван Алексеевич прикоснулся к какому-то незнакомому, ни на что не похожему быту. «Наверное, вот так и было в блокаду», — подумал он и даже почувствовал неприятный холодок.

Капранов сразу же сказал ему, что Саша Турчанов не является больше воспитанником детского дома, а работает в Заневской типографии. Это довольно далеко отсюда, на трамвае минут сорок. Таким образом, разговор был исчерпан. Но Ивану Алексеевичу не хотелось уходить. Капранов внимательно на него взглянул.

— Я читал ваше письмо, — сказал он. — Да, читал. Делает вам честь…

— Ну что вы в самом деле!

— Да, да, делает вам честь. Я дал это письмо Саше. Видите ли, мальчик так тяжело пережил смерть отца… И когда пришло ваше письмо… Это, как бы вам объяснить, это…

Иван Алексеевич вздохнул.

— Я бы мог еще десять таких писем написать ему, — сказал он угрюмо. С каждой минутой он все больше и больше упрекал себя в самой отвратительной черствости. — Я сейчас поеду туда…

— Да, да, пожалуйста, — сказал Капранов, как будто от него зависело разрешить эту поездку или нет. — Передайте мой привет…

— Передам, конечно.

— Мой привет воспитательнице Екатерине Григорьевне Вязниковой. Вы с ней сначала поговорите, на мой взгляд, так будет правильнее.

Иван Алексеевич встал и крепко пожал руку Капранову:

— Мне все ясно. Спасибо.

Он довольно быстро разыскал домик под елочками — молодежное общежитие Заневской типографии. Паренек в гимнастерке и ярко начищенных солдатских сапогах лихо козырнул майору и вызвался проводить. Ивану Алексеевичу начищенный паренек понравился, понравилась ему и дорожка, посыпанная мелким гравием, и клумба: серп и молот из резеды и красноармейская звезда из гвоздики.

— Екатерина Григорьевна, к вам…

9

Иван Алексеевич вошел в крохотную комнатку, которую Модестова называла светелкой. Здесь не было ничего лишнего: письменный стол со школьной чернильницей, пресс-папье из пластмассы, такой же ножик для разрезания страниц, узкая кровать, покрытая казенным одеялом, два стула с прямыми спинками, на полке в два ряда книги — разрозненные томики Лермонтова, Чехова, Толстого и Щедрина.

«А ничего сюда больше и не надо», — подумал Иван Алексеевич.

Он поздоровался, представился и рассказал о своем посещении детского дома. Он был сам взволнован рассказом, но заметил, что еще больше взволнована Катя. Иван Алексеевич, пока рассказывал, успел разглядеть ее.

Ивану Алексеевичу понравилась Катина стройность, понравился прямой взгляд и глаза теплого коричневого цвета, понравилась экономность ее движений, точность, что, впрочем, одно и то же. Но Иван Алексеевич считал, что вкус его раз и навсегда определен: черные глаза, смуглость, склонность к полноте, вообще все, что свойственно Тамаре, — это и есть его вкус.

— Так как, вы думаете, лучше сделать: позвать Сашу сюда или нам пойти к нему?

— Пожалуй, все равно, — сказала Катя. — И так хорошо, и так неплохо. Но подумайте, какой скрытный! Ведь он мне ни слова не сказал о том, что вы писали, и о своей переписке с отцом.

— Переписка! Ему всего-то было тринадцать лет, когда началась война.

— Но ему было уже шестнадцать лет, когда Александр Николаевич погиб. А вы… вы думаете усыновить Сашу Турчанова? — неожиданно спросила она.

— Я? — Иван Алексеевич был совершенно озадачен таким вопросом. — Я? — переспросил он еще раз. — Нет, я не думал об этом. И вообще, вы знаете, я недавно женился, — сказал он совершенно невпопад и густо покраснел.

Но Катя ничего не замечала, она была занята своими мыслями.

— Так выйдем, а? — спросила она рассеянно.

Они нашли Сашу на скамейке. Он играл в шахматы со своим другом Петро, который благодаря блестящим глазам получил новое прозвище — Фонарик.

— Саша, познакомься: Иван Алексеевич Федоров. Друг твоего отца. Он специально приехал к нам, чтобы повидаться с тобой.

— Здравствуй, Саша, — сказал Иван Алексеевич и протянул ему руку.

— Здравствуйте, — сказал Саша и медленно встал. — Вы… вы живы?

— Жив, как видишь, а почему ты спрашиваешь?

— А я думал… Мне казалось.. Значит, вы дошли до Берлина?

— Дошел, точно! — улыбаясь, сказал Иван Алексеевич.

— Я ж тебе говорил, что он жив! — воскликнул Фонарик. — Скажите, а рейхстаг какой высоты, сколько, если на этажи перевести?

— Я думаю… я думаю… этажей пятнадцать…

— Вы были там? Расписались?

— Нет, не был. Наш батальон отвели южнее.

— Эх, жаль! Что же вы не попросились?

— Нельзя было.

— Да, так, конечно, — неохотно подтвердил Фонарик.

— Пойдем, Петро, — сказала Катя.

Оставшись наедине, Иван Алексеевич и Саша несколько минут молчали. Иван Алексеевич думал, о чем лучше всего заговорить — рассказать Саше о том, как они жили на войне? Но ведь именно об этом Александр Николаевич и писал сыну. Рассказать о Новинске, то есть о той боевой операции, в которой погиб Александр Николаевич? Но в голове складывались только штабные формулировки той тактической задачи, которую выполнял их полк, или общие сведения об операции…

Сашу, конечно, интересует, как погиб его отец. Но Иван Алексеевич и сам толком ничего не мог рассказать. Ушли в разведку… Обратно приполз один только боец, и тот тяжело раненный. Накрыли их минометным огнем, вот и все, что известно…

— Саша, я тебе тут консервов привез, — Иван Алексеевич быстро развернул пакет, — из Германии… Мясные и рыбные…

— Подарок? — Саша встрепенулся. — Неужели из самой Германии тащили?

— Из города Берлина, — сказал Иван Алексеевич.

— Здорово! — Саша с интересом разглядывал яркие этикетки. — Спасибо!

Снова они помолчали: тема была исчерпана.

— Товарищ майор, — сказал Саша, — я хочу у вас попросить совета. Я сейчас учусь на печатника, специальность, конечно, хорошая, но вот с общим образованием что делать — не знаю. Я восемь классов закончил, идти мне на вечернее или на заочное?

Иван Алексеевич задумался. Это уже было конкретное дело, да еще такое, которое его самого интересовало.

— По-моему, на вечернее. Тут, знаешь, втягиваешься, в группе легче, ну а заочный лучше для меня.

— А вам много осталось? — спросил Саша.

— Мне-то? По крайней мере пять лет академии. Да я в этом году и не рискну. Что знал, то все надо сначала…

— Ну, чем меньше перерыв, тем лучше, — категорически заявил Саша.

— Вот как! Ты думаешь?

— И я, и все мы… Так сказала Екатерина Григорьевна.

— А вы ее слушаете, Екатерину Григорьевну? — спросил Иван Алексеевич.

— Товарищ майор… Иван Алексеевич… Ну как вы можете спрашивать? Да ведь она… Ну конечно же мы ее слушаем. Вы не знаете, она тоже на войне была, у нее орден Красной Звезды, Отечественной второй степени, медаль «За оборону Ленинграда»…

— Да, замечательный человек, — согласился Иван Алексеевич. — Я очень рад, что у вас такая хорошая воспитательница…

— Она не воспитательница, она может в любое время от нас уйти, у нее прекрасная комната в Ленинграде…

— Ну, одно другому не мешает, — улыбнулся Иван Алексеевич.

— Не потому, что мешает… Она с нами ради нас самих!

— Хорошо, очень хорошо, прекрасно, — повторил Иван Алексеевич и встал. — Куда же ушла Екатерина Григорьевна, я хотел с нею проститься…

— Вы уже уходите?

— Пора, Саша. Мы теперь будем писать друг другу, верно?

— Конечно! Только не забудьте оставить адрес. А Екатерина Григорьевна к себе пошла, чтобы мы вдвоем поговорили.

Иван Алексеевич обнял Сашу и прижал к себе.

— Ого! — сказал Саша. — У вас руки железные. Поддубный!

— Что, что? Ты откуда знаешь?

— Я? Мне папа писал, — ответил Саша неохотно. — Знаете, было написано, что ротой командует капитан, по прозвищу Поддубный, а цензура замарала чернилами, но не слишком, я все-таки разобрал…

Катя проводила Ивана Алексеевича до калитки. Он вырвал из блокнота листок и написал свой адрес.

— Если что, я, конечно, напишу, — сказала Катя.

— Да вы не ждите случая, пишите…

— Хорошо, — сказала Катя неуверенно. — Ну а как вам Саша понравился?

— Да славный, по-моему, парень.

— Славный? Да… Очень настоящий, — сказала Катя убежденно. И в ее тоне Иван Алексеевич услышал оттенок ревности.

— Вас дети любят, — сказал он ласково. Катя промолчала, и Иван Алексеевич спросил: — Говорят, вы служили в армии?

— Да… было.

— Медсестрой?

— Сначала пулеметчицей, потом связисткой, потом медсестрой. — Она взглянула на листок с номером полевой почты и пожала плечами: — А теперь как-то даже удивительно читать номер полевой почты. Прошло.

— Что, что?

— Я говорю, война кончилась.

— Да, конечно. Вам надо было остаться в армии, — сказал вдруг Иван Алексеевич с воодушевлением.

— Мне? Почему? А может быть, и в самом деле… — Катя улыбнулась. — А вы, наверное, военный?

— Я? — Иван Алексеевич обрадовался, что Катя улыбнулась, ему хотелось улыбки, шутки, вообще какой-нибудь разрядки. — Я настоящий кадровый волк. А для таких сейчас самая жизнь начинается: с утра строевая…

Но Катя так и не откликнулась на его шутливый тон, она, видимо, всерьез что-то обдумывала.

— Самая жизнь?

Он взглянул на нее и понял, что никакой разрядки не произошло.

— А что, Екатерина Григорьевна, ведь четыре года мы всего лишены были, хочется пожить, как все люди.

— Возможно это?

— Отчего же нет? Сейчас главное — это не сбиться с намеченного курса. Не рывками двигаться, как на войне, а постепенно, зато наверняка. Ну, возьмите меня. Командую я батальоном, хозяйство, не хвастаясь скажу, слаженное, командир полка отличный человек, если что нужно, всегда пойдет навстречу, ну, семья моя только начинается, но я думаю, если есть начало…

«Он счастливый человек, — думала Катя, — знает, чего он хочет, и делает, что хочет. Он счастливый человек, его жизнь хранит. Но он заслужил, заслужил все то, чего хочет…»

Когда Иван Алексеевич ушел, Катя пошла в дом, все еще думая об их разговоре. «Возможно ли?» — снова и все с той же тревогой спрашивала она себя. Но впервые за долгое, очень долгое время на душе у нее было по-необычному хорошо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Летний лагерь дивизии находился довольно далеко от зимних квартир. До железной дороги километров тридцать, добраться можно только на попутной машине. Пересаживались на поезд в Любозерске, где стоял штаб корпуса, и ехали по узкоколейке до станции Верески.

Интенданты у Бельского были настоящие зубры. На двух платформах приволокли строевой лес, а плотников-умельцев Бельский сам лично инструктировал. В Любозерске, в каменном доме штаба корпуса, было мрачно и сыро, там стоял какой-то нездоровый, гнилой воздух, и все люди выглядели хмурыми, озабоченными. А в Вересках, у Бельского, вкусно пахло лесом, смоляной дух веселил душу, и было видно, что работа здесь кипит. У писарей лица были довольные, повсюду шныряли молоденькие девушки с нашивками ефрейторов — телефонистки, машинистки и секретарши — все как на подбор, ладные, розовые, с прическами «перманент».

Иван Алексеевич снял комнату недалеко от штаба, в домике станционного сторожа, старика Потапыча, который отсюда и во время войны никуда не уезжал. Это был высокий, жилистый, очень чистенький старик, у которого испокон веков снимали комнату «товарищи командиры» по весьма неумеренной цене.

В Ленинграде жить было дешевле, да и ездить туда из лагеря было удобнее, но Иван Алексеевич этого не хотел. Особенно его сердила мысль, что Тамара будет частой гостьей у тетки, Александры Глебовны, которую Иван Алексеевич с самого начала остро невзлюбил.

Несмотря на дорожные трудности, Иван Алексеевич каждое воскресенье приезжал в Верески. Порою случалось так, что Иван Алексеевич видел Тамару всего лишь несколько часов, но он был и этим счастлив и всю длинную дорогу мысленно рисовал себе разные картины их свидания: он увидит ее на платформе из окна вагона или случайно встретит на улице, а может быть, Тамара дома, сидит у окна и ждет…

В эту субботу Иван Алексеевич приехал позднее обычного. Он понадеялся на машину командира полка, а Камышин только в девятом часу вечера освободился. Весь путь Камышин пилил шофера: не гони, темно, машину тебе не жалко, хочешь голову расшибить? Иван Алексеевич подавленно молчал: спидометр показывал не больше сорока.

Была уже ночь, когда Иван Алексеевич приехал в Верески. Тамару он дома не застал и побежал на станцию. Ночь была сырая, темная, редкие фонари с трудом освещали дорогу, желтые электрические пятна то появлялись, то расплывались в тумане. На станции было чуть посветлее, и он сразу же увидел Тамару. Она ходила взад и вперед по узкой, немного приподнятой над землею, открытой платформе. Иван Алексеевич остановился, но не окликнул жену. Ему было необычайно радостно смотреть на нее.

Какой-то мужчина в темном бобриковом пальто сидел на платформе под невысоким деревянным навесом и, сложив руки, уныло высматривал поезд. «Как он одинок, — вдруг подумал Иван Алексеевич, — как он одинок и несчастлив!..»

В это время лицо Тамары попало под свет фонаря, и Иван Алексеевич увидел выражение грустной озабоченности. Заждалась!..

— Томочка! — позвал он чуть слышно.

И уже потом, когда они пришли домой, за ужином он все вспоминал этого мужчину в бобриковом пальто и думал: «Как он несчастлив!..» И оттого, что он мог сравнить две судьбы — свою и другую, пусть даже выдуманную, — ощущение счастья было еще более глубоким и сильным.

У Ивана Алексеевича аппетит был прекрасный. Но если бы потом его спросили, что он ел за ужином, Иван Алексеевич вряд ли бы мог толково ответить.

Тамара спрашивала: «Вкусно?», он отвечал: «Вкусно, очень вкусно». Ну а что было — рыба или пирог с капустой — этого он не разобрал.

Не смог бы он и рассказать потом, о чем они говорили. Между тем Тамара много рассказывала в тот вечер, и, вероятно, смешное, потому что оба смеялись.

Глубокой ночью Иван Алексеевич вышел на балкон и оглядел мир. И хотя это был самый обыкновенный дачный балкончик на втором этаже, Ивану Алексеевичу казалось, что внизу под ним вся земля, со всеми ее морями, океанами и странами. С этого прочного балкончика земля была величиной с детский глобус и не спеша крутилась внизу, там, где туман перепутал кусты малины, крыжовника и смородины. «Пусть вертится, ведь это ее работа… — думал Иван Алексеевич. — А я… я счастлив».

Весь следующий день они провели вместе. Иван Алексеевич не поехал в Ленинград, ему хотелось быть вдвоем с женой, только вдвоем, они забрались в лес, потом купались в холодной речке, потом где-то в деревне пили молоко, которое Иван Алексеевич вообще-то терпеть не мог, и едва не опоздали к вечернему поезду.

Иван Алексеевич издали увидел на станционной платформе комбата-2 Лебедева с женой и поморщился. Он очень хорошо относился к старому своему однополчанину Юрию Викторовичу Лебедеву, к Юре, но сейчас Иван Алексеевич так был растроган свиданием с женой, что всякая другая встреча его раздражала. Лебедев же, напротив, обрадовался.

— Майору с супругой! — издали крикнул он, сложив руки рупором.

«Что это он так кричит? — недовольно подумал Иван Алексеевич. — Выпил, наверное, за обедом, вот и кричит».

Но он ошибся. Лебедев провел совершенно трезвое воскресенье с семьей, которую давно не видел. Его жена вместе с женой хозяина дачи вскопала за лето огород, и теперь, в сентябре, мужская помощь была необходима. Да и вообще работы хватало. Двое ребятишек — мальчик и девочка — все эти годы росли без отца. Неожиданно быстро подошло время, и вот уже школа… Лебедев, вздыхая, перелистал их тетради. У дочери все было благополучно, но парень заслуживал серьезного упрека. «А еще в артиллерию метишь, — сказал Лебедев. — С двойками туда не берут».

Иван Алексеевич не умел притворяться, и по его лицу было видно, что он недоволен. Но Лебедев это недовольство истолковал по-своему. В поезде он завел разговор о женах и о том, что капризам их несть числа и если всему этому потакать, то такая каша получится, сам не рад будешь.

— Какие капризы, кому потакать? — сердито спросил Иван Алексеевич. «Так я и знал, — думал он, — начнется одна сплошная пошлость, и ни на чем нельзя будет сосредоточиться».

Лебедев вместо ответа хитро подмигнул. Но это подмигивание окончательно рассердило Ивана Алексеевича. Он вскочил, подошел к окну и стал смотреть на закат.

— Плюнь на все, береги здоровье: все они одинаковы. «Нет, так не надо, другую найдем», — лихо пропел Лебедев, но в этот момент Иван Алексеевич обернулся, и Лебедев увидел его изменившееся лицо.

— Стыдно… Вздор… Пошлости… — пробормотал Иван Алексеевич, отошел от окна и сел в дальний угол вагона.

— Рехнулся, — сказал Лебедев убежденно. — Определенно рехнулся. Что я тебе такого сказал?

Ивану Алексеевичу сразу стало стыдно за то, что он так вдруг возненавидел хорошего товарища, да еще человека куда старше его по годам. Ведь Лебедев действительно ничего обидного не сказал. Тон… Да, вот тон… Но что это был за тон?

Иван Алексеевич уже понимал, что все его домыслы несправедливы. Вспомнил и то, что в самом начале войны Лебедев рассказывал о своей семье. Он тогда не знал, успели ли они эвакуироваться из пограничного района: «Неизвестно, совершенно неизвестно…» Иван Алексеевич вздохнул, вспомнив, какой страшный смысл был в этом слове.

«Ох, как нехорошо», — думал он, сидя в дальнем углу вагона и мучаясь. Наконец вскочил и подошел к Лебедеву:

— Юра… признаю, что был неправ.

— Да уж действительно, — сказал Лебедев.

— Нет, ты скажи — мир? Друзья или нет?

— Да не кричи ты так… — засмеялся Лебедев. — И что это с тобой сегодня? Неужели Тамарка… Молчу, молчу, язык себе откушу — буду молчать.

На станции их ждал вездеход. Дорога быстро побежала через сосновый лес. Слева от них лес был густой и совершенно черный, а справа редкий, и, пока они ехали, справа меж стволов все время блестело большое озеро. Потом дорога пошла в гору и вместе с нею все выше и выше поднимались сосны, а озеро мелькало где-то внизу и казалось покрытым льдом.

Наконец они увидели темные очертания лагеря, и Лебедев сказал, ощущая близкий покой:

— Приехали. Ты что это, задремал?

Но Иван Алексеевич не спал. Он думал о большом дне, оставшемся позади. Так, значит, это и называется счастьем?

Откуда-то издалека, он не мог даже вспомнить откуда, Иван Алексеевич как будто услышал негромкий голос:

— Возможно ли? (Кажется, это спрашивала та милая воспитательница из общежития.)

— Почему же нет? Конечно, возможно, — уверенно ответил ей Иван Алексеевич.

2

Он встал рано, до общего подъема, просекой миновал лес и вышел на опушку, в район учений.

— Утро доброе, товарищ майор!

Иван Алексеевич обернулся и увидел Жолудева.

— А, Семен Николаевич… Что, тоже решил солнышком полюбоваться?

— Да. Спешу, — ответил Жолудев, — чует мое сердце, что сегодня начальство нагрянет.

Иван Алексеевич промолчал. Он смотрел на упорное заревое пламя, которое, едва родившись, зажгло полнеба. Жолудев не решался прервать молчание: хотя все было решено, он понимал, что командиру батальона хочется еще раз подумать и представить себе, как все будет.

Решение, которое принял Иван Алексеевич, далось ему не сразу, а лишь после того, как он тщательно разобрался в обстановке и понял замысел Бельского — воспроизвести на учениях операцию по прорыву немецкого фронта под Новинском. Только масштабы были куда меньше, в остальном же все соответствовало прошлому, совпадали позиции наши и «противника», соотношение сил, и даже местность, которую выбрал командир дивизии, с удивительной точностью напоминала фронт под Новинском.

Но именно с того момента, как Иван Алексеевич разгадал этот замысел, для него и началась настоящая работа.

Дело в том, что дивизия, которой командовал Бельский, в первый день наступления успеха не имела. Едва только началась наша артиллерийская подготовка, немцы укрылись в блиндажах и убежищах, а с переносом огня в глубину обороны воспользовались большим отставанием нашей пехоты от огня артиллерии, быстро заняли свой передний край и огнем остановили наступление дивизии Бельского. Дивизия Северова, соседа Бельского, продвинулась уже на три километра, а здесь все еще топтались на месте. Танки слишком поздно вышли с исходных позиций, а артиллерия, приняв сигнал «атака», держала огонь на первом рубеже огневого вала лишь две минуты и, не дождавшись сигнала пехоты, перенесла свой огонь на следующий рубеж. Это привело к отставанию пехоты и танков. У Северова потерь было куда меньше. И только лишь на второй день, когда немцы стали откатываться, дивизия Бельского успешно продвинулась вперед. Тут произошло то, что часто происходит на войне. В результате прорыва Северова именно Бельский первый достиг Новинска и именно им было подписано донесение об освобождении города.

Иван Алексеевич в то время уже был ранен и лежал в медсанбате. Но и тогда и сейчас он думал об одном: в чем же была ошибка, которая стоила жизни многим людям, — и пытался мысленно представить себе всю операцию в целом.

Вернувшись в строй, Иван Алексеевич расспрашивал знакомых офицеров из дивизии Северова, той самой дивизии, которая определила успех боя под Новинском.

— Триста метров? — с завистью интересовался Иван Алексеевич. — Легко преодолели?

— Ну зачем говорить — «легко»… Разве бывает что легкое на войне? Нет, не легко, но успешно…

О том же рассказывал Ивану Алексеевичу и Жолудев, служивший во время войны в соседней дивизии. Жолудев познакомил его с майором Шевченко — умным и образованным офицером, заместителем начальника оперативного отделения в штабе Северова. Иван Алексеевич все больше и больше убеждался, что слишком далеко от немцев были расположены наши исходные позиции, — в этом была ошибка. И теперь, после того как Иван Алексеевич понял, что на учениях предстоит повторение Новинской операции, он с особым вниманием выбирал позицию для своего батальона. Камышин не возражал, и первую траншею отрыли в трехстах пятидесяти метрах от «противника».

Ивана Алексеевича поддерживал в этом деле и замполит полка Балычев. Он особенно настаивал на тщательной отработке взаимодействия с танками и артиллерией. А к мнению подполковника Балычева Иван Алексеевич всегда прислушивался. В госпитале, после Новинска, они лежали в одной палате. Вместе думали о пережитом.

Комбат-2 Лебедев тоже приблизил исходную позицию своего батальона к «противнику», заявив при этом, что ни в какую теорию влезать не собирается, «но война научила, — значит, все».

Иван Алексеевич провел с офицерами батальона несколько занятий, специально посвященных Новинской операции. В этих занятиях приняли участие и артиллеристы, и танкисты, и саперы. Иван Алексеевич просил командира полка достать в штабе дивизии кое-какие документы, и Камышин ездил в Любозерск, но оттуда вернулся с пустыми руками.

— Так-таки ничего не осталось? — недоумевал Иван Алексеевич. — Ведь в каждом полку вели журналы боевых действий. Ведь сдавали им все!

— Восстанавливайте по памяти, — посоветовал Камышин. — Сейчас другого выхода нет, а я еще раз попытаюсь.

Теперь, когда все уже было подготовлено, Иван Алексеевич думал о том, что главное все-таки впереди. Главное в том, как будут действовать люди, в том, как они осуществят бросок, в их уверенности, что план боя намечен правильно, в их готовности довести дело до конца.

В это утро Иван Алексеевич видел разных людей. Одни были старыми ветеранами, другие совсем «зелеными», только что пришедшими служить срочную. (Слово это теперь так приятно звучало, впервые за четыре года оно снова заняло свое место в армейском словаре.) Здесь можно было встретить людей, отступавших из Минска, из Киева, из Смоленска… А многие не знали горечи поражений. От Ржева, от Москвы, от Воронежа они шли только вперед. Были здесь люди, пережившие плен — самое, быть может, страшное: неволю. Для одной части солдат это учение должно было стать последним: демобилизацию уже объявили; для других оно было первым шагом в их армейской жизни. Но чем больше Иван Алексеевич ходил по «переднему краю» и чем больше видел разных, не похожих друг на друга людей, тем спокойнее чувствовал себя. Душевная тревога уступала место уверенности — драгоценному чувству, которое так важно в любом деле, в особенности же в деле военном, и которое во многом способствует успеху.

Но, быть может, уверенность людей связана с тем, что это война «не настоящая», что, чем бы ни кончилось дело, потерь не будет и что «убитые» и «раненые» тотчас же после «боя» встанут в строй? Об этом не один раз и с тревогой спрашивал себя Иван Алексеевич.

И, словно в ответ на свои мысли, он услышал разговор, который во многом определил его настроение. Это было во время перекура. Иван Алексеевич находился в своем блиндаже и слышал, как старшина роты, небрежно сплевывая после длинной затяжки, рассказывает о чем-то, по-видимому, очень интересном. Это был тот самый старшина, которого похвалил Бельский в Ленинграде, перед парадом. Иван Алексеевич слышал, как, закончив свой рассказ, старшина добавил:

— Вот так-то… Пулям не кланялись и от снарядов не бегали… Чистую рубаху наденешь, папу-маму вспомнишь и — пошел! А вам, героям, что голову, что задницу подставлять — одно дело. Все равно не шлепнет.

Иван Алексеевич услышал одобрительный смех и подумал: «Дуб, дуролом, мозги набекрень… Вот такие-то нам всю обедню и портят».

Он уже хотел вылезти из блиндажа и вмешаться в разговор, но тут кто-то его опередил:

— Слушай, старшина, я с тобой поспорю… («Кажется, это голос Осокина, командира отделения. Кажется, это он», — подумал Иван Алексеевич.) В бой, как на учение, конечно, не пойдешь — это верно. Но ведь этого от нас и не требуется. Требуется, чтобы мы на учение пошли, как в бой.

«Осокин, — думал Иван Алексеевич. — Умница, молодец, хорошо ответил». Он приоткрыл дверь из блиндажа, солдаты его увидели.

— Диалектика, — смеясь, сказал старшина, обращаясь к командиру батальона и рукой показывая на Осокина. (Прозвище Диалектика давно уже за ним закрепилось.)

Солдаты притихли. Все теперь смотрели на Ивана Алексеевича, и он понимал, как много зависит от его слова. Он вышел из блиндажа, смахнул землю с брюк и гимнастерки, и, хотя ему очень хотелось попросту обругать старшину, он себя сдержал.

— Диалектика — это наука, — сказал он, улыбаясь, — а я всегда за науку. Задача наша трудная, — продолжал Иван Алексеевич уже серьезно. — Не легче, чем под Новинском была. Кто желает, тот, конечно, может и папу с мамой вспомнить, но лучше не надо…

Он не закончил фразы. Вдоль опушки леса, мягко приседая на рытвинах, прямо на них шел знакомый «опель» командира дивизии. Машина остановилась, Иван Алексеевич увидел Бельского, адъютанта командира дивизии Рясинцева и заместителя начальника политотдела Кирпичникова, высокого мужчину, необычайно костлявого, о котором в дивизии говорили, что у него суставов больше положенной нормы.

С первой же минуты все поняли, что генерал раздражен. Не дослушав рапорта Ивана Алексеевича, Бельский спросил:

— Где позиции «противника», где ваши позиции? Целый час езжу, ничего не понял: левая, правая где сторона?

— Сейчас обо всем доложу, товарищ генерал, — сказал Иван Алексеевич. — Может быть, пройдем в траншею?

— Вижу отсюда. Рясинцев, карту!

Рясинцев быстро расстегнул планшет, вынул карту, ловко подал ее командиру дивизии и отошел в сторону.

Бельский развернул карту и, бросив ее на крыло «опеля», прижал ладонью:

— Показывайте…

Иван Алексеевич достал из планшета остро отточенный карандаш:

— Разрешите, товарищ генерал?

— Давайте, давайте…

Иван Алексеевич прочертил тонкую линию фронта, на которую Бельский едва взглянул.

— Товарищ Кирпичников, попрошу сюда! Рясинцев!

Иван Алексеевич не видел, как они подошли, и только почувствовал, что вокруг него стало тесно.

— Полюбуйтесь-ка, — сказал Бельский громко. — Вот как мы умеем построить наш передний край. Сто метров от «противника»! Лихо, а?

— Триста пятьдесят метров, товарищ генерал… — подсказал Иван Алексеевич.

— Триста пятьдесят метров! Не двадцать пять, не тридцать, а триста пятьдесят! Очень хорошо! А почему не двадцать, почему не тридцать?

— Разрешите доложить, товарищ генерал. Я считал, что…

— Что вы считали? А вы видели, как у меня под Новинском было? Я вас спрашиваю, видели?

— Видел, товарищ генерал. Однако опыт войны в целом учит, что…

— Вот это здорово, вот это мне нравится! Кирпичников, понял? Служит у меня, кажется, не первый день, все знает, как надо делать, все сделал наоборот и еще болтает об опыте войны! Где командир полка? Рясинцев!

— Слушаюсь, товарищ генерал.

— Камышина!

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Но Камышин и Балычев, кем-то предупрежденные, что командир дивизии находится на позициях первого батальона, уже спешили сюда.

Бельский, коротко кивнув Камышину, спросил:

— С первым батальоном мне все ясно, с Лебедевым что?

— Не понял вашего вопроса, товарищ генерал, — спросил Камышин.

Бельский еще больше нахмурился.

— Не понимаете?.. Лебедев тоже в двадцати метрах от «противника» зарылся?

— Никак нет, товарищ генерал. Мы определили расстояние в триста — триста пятьдесят метров.

— «Мы»! Кто такие «мы», позвольте вас спросить?

— Я считал, что действую не вразрез с уставными положениями, — ответил Камышин. — Я дважды по этому поводу беседовал с оперативным отделением штаба дивизии.

— Ну, с ними у меня отдельный будет разговор. Рясинцев, карту!

Рясинцев поднял упавшую на землю карту. Свежий глянец был запачкан землей и мазутом. Бельский, брезгливо морщась, пальцем показал новые позиции.

— Немедленно начинайте переделывать. Соберите людей, расскажите им о Новинске. Эта операция прославила нашу дивизию. Надо поднять боевой дух солдат.

— Разрешите мне, товарищ генерал, — выступил вперед Балычев. — С нами вместе работали и командиры приданных подразделений танков и артиллерии…

— А это уж, товарищ замполит, не ваша забота. Вы, наверное, забыли, что мы, пехота, царица полей, являемся здесь хозяевами?

— Я это знаю, товарищ генерал. Однако осталось совсем мало времени. И если мы сейчас…

— Вот и покажите, на что вы способны, товарищ замполит! Товарищ Кирпичников, это по вашему ведомству…

Кирпичников вынул маленький блокнот и, щурясь, что-то записал.

— Завтра к трем часам зайдите в политотдел. Захватите все данные.

С минуту Бельский стоял молча.

— Нехорошо, товарищи, — сказал он наконец. — И меня подводите, и себя. В любую минуту может приехать командир корпуса. Как мы будем выглядеть? Надеюсь на вас, полковник, — Бельский протянул руку Камышину. — И ты, герой, не очень умничай, — повернулся он к Ивану Алексеевичу. — Все вы, молодежь, только и думаете, как бы поперед батьки в пекло.

— Никак нет, товарищ генерал, — сказал Иван Алексеевич. — Разрешите доложить свои соображения!

— «Свои соображения»! Поменьше громких фраз, Федоров! Побольше дела! Ну, что у тебя!

— В первый день Новинской операции, товарищ генерал… Я хочу сказать, товарищ генерал, расстояние было слишком большим до первой немецкой траншеи. Я полагаю, надо было усиками подбираться.

— Ай-ай-ай… А мы-то с Шавровым до этого не додумались!

— Но опыт войны учит, что…

— Вот именно: «опыт войны». Я вам об этом начиная с Девятого мая толкую. Надо помнить, что Новинск — это святыня наша. А если кто забыл, тому и напомнить не грех. В тяжелом бою, в поту кровавом добыли мы нашу победу!..

Он сел в машину, но правой ногой еще касался земли, и казалось, что только эта нога удерживает здесь генеральский «опель». Видимо, Бельский еще что-то хотел сказать, но, взглянув на Ивана Алексеевича, ничего не сказал, и в то же мгновение машина, шурша в потоке жухлой листвы, быстро взяла в места. Иван Алексеевич напряженно следил за ней, словно боясь, что вот-вот оборвется какая-то важная связь. Зажегся красный огонек, потух, снова зажегся, потом осталась маленькая красная точка, потом и она исчезла.

— А вы, майор, не отчаивайтесь, — услышал Иван Алексеевич спокойный голос Камышина. — Как говорится, на войне всякое бывает. Обойдется, уляжется. Да ведь завтра это все совсем не так страшно будет выглядеть. Солдат жалко: труд не малый.

— А я на завтрашний день очень рассчитываю, — возразил Балычев. — Что невозможно было сказать здесь, в этой обстановке, вполне возможно в политотделе.

— Товарищ полковник, разрешите к вам с вопросом обратиться? — спросил Иван Алексеевич.

— Да обращайтесь, боже мой!.. Что вы официальщину разводите?

— Товарищ полковник, вы считаете ранее принятое решение правильным?

Камышин пожал плечами:

— Да как вам сказать? В общем, конечно, правильным. Идея вполне современная.

— А если так, зачем же сдаваться? — спросил Иван Алексеевич. — Так, за здорово живешь…

— Не за здорово живешь, а по приказу командира дивизии, — напомнил Камышин.

— Хорошо, пусть так. Я это понимаю. Но можно ведь подать рапорт на имя командира корпуса. Не возбраняется, товарищ полковник…

— Ну, это уж вы оставьте, — сказал Камышин сердито. — Вот когда будете командиром полка, тогда так и поступайте. А я человек ученый. Рапорт-то я обязан через командира дивизии подать.

— Прошу извинить, товарищ полковник, — заметил Балычев, — но это законный порядок. Даже на войне…

— Если на каждый случай рапорты писать, бумаги не хватит, — перебил его Камышин. — Нет, все. Приступаем к работе. — Он снял фуражку и большим клетчатым платком вытер лоб. — Что здесь за климат, ей-богу: с утра туман, чуть ли не мороз, а днем солнце по-летнему греет…

Через час у командира полка началось совещание, на котором Камышин приказал в соответствии с указанием генерала отодвинуть исходные позиции в тыл на четыреста — пятьсот метров.

А еще через час все уже были заняты новой работой.

3

Иван Алексеевич находился в несвойственном ему тяжелом настроении. Впервые за годы службы в армии он был так подавлен.

Дело было совсем не в том, что Бельский накричал — и накричал несправедливо. Меньше всего Иван Алексеевич чувствовал личную обиду. Грубость — штука отвратительная, но грубость можно простить. Быть может, сам того не замечая, Иван Алексеевич все время искал мотивы, оправдывающие Бельского. Он пытался поставить себя в положение человека, на плечах которого лежат большие заботы. «Нет, все-таки я бы разобрался, в чем тут дело, и не решал бы с налета, — говорил себе Иван Алексеевич. — Вызвал бы командира батальона или приехал бы на позиции еще раз…»

Иван Алексеевич старался избегать всяких встреч и разговоров со своими подчиненными. И каждый раз, когда речь шла о приказе Бельского, он пытался найти наиболее правдоподобное ему объяснение.

Приказав командиру саперного взвода Мамелюкову явиться для получения указаний, он постарался настроить себя вроде того, что: «Мы, товарищ Мамелюков, здесь ошибку совершили. Конечно, на расстоянии семисот пятидесяти метров… Ну-с… И в то же время надо сказать…» Но тут он почувствовал такое отвращение к этой системе фраз, что, когда Мамелюков явился, сказал ему просто:

— Товарищ Мамелюков, ставлю вас в известность о приказе командира дивизии. Какими средствами собираетесь осуществлять?

Иван Алексеевич встретился со спокойным взглядом Мамелюкова, который постороннему человеку мог показаться взглядом равнодушным. Но человек, давно с ним знакомый, без труда прочел в этом взгляде вопрос: «Это зачем?»

— Приказал Бельский, — сказал Иван Алексеевич и, вздохнув, прибавил: — Начальству виднее…

Вечером к Ивану Алексеевичу в палатку пришел Жолудев. Они частенько проводили свободное время вместе. Играли в шахматы или ходили в кино. А то и просто разговаривали «за жизнь».

Жолудев был хорошим рассказчиком. Особенно занятно получалось, когда он говорил о своей семье. Каких только не было Жолудевых! Жолудев — земский врач, знаменитый «оспенник», Жолудев — путешественник, которого чуть ли не съели на островах Тихого океана, Жолудев — металлург, свирепый холостяк, проживший всю жизнь на уральском заводе.

Почему-то Ивану Алексеевичу казалось, что тяжелее всех воспримет новый приказ Бельского именно Жолудев. Он мысленно представлял себе его расстроенное лицо и нервные руки… Да, пожалуй, это был один из немногих людей, с которыми Ивану Алексеевичу хотелось поговорить.

К его удивлению, Жолудев был в этот вечер на редкость собранным. Они молча сыграли партию в шахматы, Иван Алексеевич «зевнул» коня, и Жолудев уверенно довел партию до победы. Ни тот, ни другой не начинали разговора о главном. «Почему он молчит? — думал Иван Алексеевич. — Почему? Ведь знает же, как это мне…»

— Трудно, товарищ майор? — неожиданно спросил Жолудев.

Иван Алексеевич кивнул головой:

— Трудно.

— Да, да, да… — быстро сказал Жолудев. — Это верно, это так… Разумеется, так. Но позвольте мне дать вам один совет: не прячьтесь от людей, идите к людям…

Иван Алексеевич нахмурился:

— Мне что-то непонятно. Кажется, я все от себя зависящее делал и делаю. Не так?

— Так. Но не слишком ли этого сейчас… мало? Я со многими коммунистами беседовал. Говорят — надо сейчас каждому сделать столько, сколько он может, и еще немного больше. Не хмурьтесь. Идите к людям с открытой душой. Мы же сами каждый день людей учим, чтобы всё как на войне. Учим ведь? Вот я себя спрашиваю: а как бы я себя в этом случае на войне повел, неужели бы я и на войне этакого развенчанного короля изображал?

— Товарищ капитан!

— Слушаю, товарищ майор. Я ведь об этом сам себя спрашиваю… — Иван Алексеевич невольно улыбнулся. — Нет, серьезно, — продолжал Жолудев. — Реально: немцы в трех километрах отсюда, тогда что?

— Кажется, и в самом деле я больше к войне приспособлен.

Жолудев внимательно на него взглянул:

— «Приспособлен к войне…» Прошу прощения, Иван Алексеевич, но это, по-моему, нелепица! Таких людей вообще нет.

— Человек военный, кадровый… — начал Иван Алексеевич.

Жолудев покачал головой:

— Трудно совсем не потому, что у нас какие-то особые организмы, «приспособленные к войне», трудно потому, что война кончилась, а военное наше дело должны мы любить не меньше. Время переходное: надо себя найти. Я сейчас видел комбата-2: Лебедев бодр, ясен, тверд, весь погружен в работу…

— Бодр, ясен, тверд, — повторил Иван Алексеевич. — Еще бы ему не быть таким, это не удивительно! «В теорию не лезу… — передразнил он Лебедева. — Но ежели вы говорите, что так лучше, и я с вами. Генерал приказал делать иначе — хорошо, будет исполнено».

— Напрасно вы так о Лебедеве, — сказал Жолудев. — Он ведь тоже по-своему переживает. Мне кажется…

Он не успел закончить фразу, в палатку вошел Балычев.

— Хоть бы дверь открывали, — сказал он недовольно. — Ведь надо же, как надымили…

Иван Алексеевич ничего не ответил и с надеждой взглянул на Балычева.

— Товарищ подполковник, вы были в политотделе?

— Я сейчас оттуда.

— И что же?

— Приказ есть приказ, — сдержанно ответил Балычев. — Разговор был, но в нашем вопросе товарищ Кирпичников помочь не может.

Ему не хотелось подробно рассказывать об этом своем походе, к которому он так тщательно готовился. За начальника политотдела Ветлугина, тяжело раненного под Берлином, работал бывший инструктор Кирпичников, которого Балычев недолюбливал. Очень уж неприятна была его чопорность, и в особенности многозначительные паузы, благодаря которым каждая последующая фраза должна считаться поистине золотой.

В тот несчастный день под Берлином одним снарядом ранило Ветлугина и убило его заместителя Василия Григорьевича Васильева. Первое время Кирпичников был, что называется, «един в трех лицах», потом его утвердили заместителем начальника. Но до сих пор был он еще и «временно исполняющим обязанности». Ветлугина ждали.

На этот раз Балычев решил высказать все свои соображения. Нравится ему Кирпичников или нет — это дело второе, а поговорить надо серьезно, по-партийному. Он до полуночи просидел над донесением, дважды сам, никому не доверяя, переписал, затем приложил схемы позиций полка на учении и объяснительную записку.

Кирпичников бегло пробежал донесение и, увидев схемы, пожал плечами:

— Вы что же, в строевые готовитесь?

— Никак нет, — ответил Балычев. — Я с начала войны на партийной работе, ни о какой другой не мечтаю.

— Ого, старичок!.. — заметил Кирпичников и сделал длительную паузу. Как ни подготовлял себя к этим паузам Балычев, но тут он почувствовал себя неловко, — Ну, вас демобилизация непременно захватит, — услышал наконец Балычев. — Столько прослужить, можно и отдохнуть…

— Ничего, товарищ подполковник, — успокоил его Балычев, — я чувствую себя бодро.

— Да уж слишком бодро! Каких дел натворили… На всю дивизию прославились! Генерал очень недоволен, — подчеркнул он, давая понять, что хорошо осведомлен о настроении Бельского. — Вам следует приложить немало усилий, чтобы смыть с полка это пятно.

— Разрешите доложить, — сказал Балычев, стараясь держать себя как можно спокойнее. — Приказ командира дивизии выполняется, полк подготовлен к выполнению поставленной перед ним задачи, что же касается «пятна», то полк наш никаких «пятен» не имеет.

Кирпичников долго молчал.

— Это не мои слова, — сказал он наконец, как-то нарочито вяло.

— Чьи бы ни были, товарищ подполковник. Полк никаких «пятен» не имел и не имеет, — повторил Балычев.

— «Не имел» — об этом я судить не могу, — раздраженно сказал Кирпичников. — Об этом может судить полковник Ветлугин… — он сделал паузу, — в данный момент находящийся на излечении в госпитале.

После этого Кирпичников произнес похвальное слово в адрес находящегося на излечении начальника политотдела полковника Ветлугина. Но чем больше он хвалил Ветлугина, тем меньше Балычев ему верил.

— Прошу вас, товарищ подполковник, прочесть мое донесение, — сказал Балычев.

— Ну, разумеется, — буркнул Кирпичников, пряча бумаги в стол. — А это можете забрать. — Он отделил чертежи от донесения и протянул их Балычеву.

Из всего разговора Балычев рассказал Ивану Алексеевичу и Жолудеву только то, что он заверил политотдел в готовности полка выполнить стоящую перед ним задачу.

— Так что не подведите… И не хмурься, Иван. И себе плохо делаешь, и людям.

— Мне уж об этом Жолудев толковал. Но откровенно скажу: невеселая у меня от этого дня памятка останется.

— А я тебе и не советую камаринскую плясать, — сказал Балычев. — Продолжай работать, доказывай свое. Это законное право офицера и коммуниста. И право и обязанность. Впереди теоретическая конференция. Подготовь выступление. Подумай как следует… И еще вот что, по-моему: не пожалей времени, возьмись за перо, сделай настоящую работу — напиши о Новинске…

— Что вы, товарищ подполковник, какой из меня писатель!

— Товарищ подполковник прав, трижды прав, — горячо вмешался Жолудев. — А что, в самом деле? Не боги горшки обжигают.

— Ну что, сдаешься? — спросил Балычев.

— Сдаюсь. Не уверен, что из этого получится, но… но сдаюсь. Попробую, товарищ подполковник. Обещаю.

— Добьешься. Я в тебя верю.

На следующее утро Иван Алексеевич проснулся с ощущением чего-то нового в своей жизни. Все вокруг было как всегда — яркое и пестрое сентябрьское утро, красные стволы сосен и голос старшины роты, бойкий и даже немного развязный. И Жолудев, как всегда, внимательно слушал людей, и люди работали, как всегда, много и упорно (оборудование новых позиций сильно подвинулось за эти сутки) — все было таким же, как и всегда, но все уже было другим. Он почти физически ощущал на своих плечах дело, которое еще недавно было только его обычной работой.

«Развенчанный король? — вспоминал Иван Алексеевич. — Нет, эта роль мне не подходит. Бороться за свое дело, драться за него. А такая возможность скоро представится, ведь после учений разбор, который, наверное, будет делать командир дивизии».

Но все произошло иначе, чем он себе рисовал. Никакого «разноса» на разборе учений не последовало. Бельский был в отличном настроении, и все повеселели. Даже Камышин, который всегда тушевался при нем, приободрился.

Бельский положительно оценил действия полка на учении. Особенно остановился он на действиях первого батальона. Иван Алексеевич слушал и ушам своим не верил. Самые щедрые эпитеты — умело, слаженно, мужественно — относились к нему.

Он вопросительно взглянул на Балычева. Тот сосредоточенно записывал речь командира дивизии, и лицо его ничего не выражало, кроме предельной сосредоточенности.

— Особенно следует отметить, что командир первого батальона, допустивший серьезный промах в выборе позиций, быстро усвоил мои указания, — сказал Бельский. — Майор Федоров сумел в кратчайший срок, учитывая опыт войны, оборудовать новые позиции, это дало ему возможность действовать во время атаки смело, находчиво, инициативно.

«Но я должен сказать… — растерянно думал Иван Алексеевич, — сказать, что я… Но что́ я должен сказать?!» — спрашивал он себя, слушая хвалебный перезвон.

— Вы разрешите, товарищ генерал? — спросил Балычев, оторвавшись от своих записей. — На мой взгляд, товарищ генерал, потери были значительны, между тем они могли быть меньше, если бы…

— То-то мне Кирпичников докладывал, что у тебя замполит в строевые просится, — перебил его Бельский, обращаясь к Камышину. — Успокойте ваши нервы, товарищ Балычев. Война есть война, без потерь войны не бывает. Льется кровушка, ничего не поделаешь. Что, Федоров, неправда? Тебе, кажется, это хорошо известно?

Иван Алексеевич встал и что-то пробормотал. Ему было мучительно стыдно. Бельский, который в другое время наверняка спросил бы: «Чего вы там жуете?», не сделал Ивану Алексеевичу никакого замечания.

— Я рад, товарищи офицеры, — сказал он, — что смогу сегодня же доложить командиру корпуса о том, что ваш полк снова отличился. Спасибо, товарищ полковник, — обратился он к Камышину и крепко пожал ему руку.

4

Всю эту неделю Тамара ждала Ивана Алексеевича с нарастающим беспокойством. Слух, что генерал недоволен и что этому причина — майор Федоров, быстро распространился. Известно, что худые вести приходят куда быстрее, чем добрые. Трудно сказать, кто был виноват в длинном слухе, просто кто-то кому-то о чем-то сказал, а чья-то жена подхватила и передала своей подруге. Воображение, свойственное большинству женщин, нарисовало и то, чего совсем не было. До Тамары слух докатился уже вполне сформировавшимся по вкусу его авторов.

Гнетущее чувство беспокойства было хорошо ей знакомо. В унизительной тревоге за свою жизнь прошли годы оккупации. Новинск очень скоро попал в безвыходное положение, и в первые же дни войны Тамара все потеряла — и домик с палисадником, и молодого человека, с которым она ходила в кино по субботам, и тетку Александру Глебовну, уехавшую на восток, и отца, погибшего на границе, и свою лучшую подругу Асю — продавщицу магазина «Тэжэ», которая внезапно исчезла из Новинска, а затем оказалась вблизи города в партизанском отряде. Тамара осталась одна — беспомощная, ни к чему не приспособленная.

Так случилось совсем не потому, что Тамара до войны жила в каких-то необыкновенно хороших условиях и что ее с детства изнежили. Она выросла в семье ветеринарного фельдшера; какой уж там особенный достаток!.. Она рано потеряла мать, отцу постоянно приходилось разъезжать, и вряд ли он мог баловать Тамару. Она с детства умела и обед сготовить, и постирать, и, едва закончив семилетку, пошла на курсы, а потом поступила работать в новинскую контору «Сельэлектро». Заработок ее очень помогал семье…

Неприспособленность Тамары, ее беспомощность объяснялись вовсе не ее беспечностью, а недостатками общественного воспитания.

Ни в школе, ни на службе Тамара не блистала никакими талантами, но она не была и отсталой; ни о каких трудовых подвигах она не мечтала, но работала прилежно. В школьном табеле у нее встречались и пятерки, а на службе ее премировали двухнедельной путевкой в дом отдыха.

Тамара не была примером хорошего, но она не была и примером плохого. Именно на таких людей порой мало обращают внимания.

Может быть, хорошенькое личико Тамары и ее явное желание побыстрей выйти замуж отпугнули тех, кто обязан был воспитывать в ней гражданственность, то есть готовность к испытаниям?

Тревога за самое себя вынужденно стала главным и единственным чувством Тамары, надолго определившим ее жизнь. В годы оккупации она жила в такой непроницаемой душевной темноте, что даже не научилась ненавидеть врагов и только мучительно их боялась.

Чувство, которое испытывала Тамара к Ивану Алексеевичу первое время, когда еще гремела война, нельзя было назвать ни влюбленностью, ни тем более настоящей любовью, которая всегда сродни самопожертвованию. Скорее напротив, ее чувство было связано с желанием упрочить свое положение в жизни. И это не следует понимать в грубом материальном смысле.

Это было утверждение самой себя, проявлением своей личности. Первое время она совсем не разбиралась ни в званиях, ни в должностях. Другое было важно Тамаре. Еще не будучи замужем за Иваном Алексеевичем, она чувствовала его защиту. Свершилось главное: после всего пережитого она впервые была спокойна за свое будущее.

Теперь снова она почувствовала, как что-то грозное постучалось в дверь. Еще засветло она несколько раз бегала на станцию встречать поезд, хотя знала, что так рано Иван Алексеевич освободиться не может. Потом решила, что он приедет на попутной машине, и стала ждать его дома.

Было уже около десяти, когда она услышала голос Ивана Алексеевича. Она слышала, как он прощался с Лебедевым, жившим неподалеку. «Не торопится», — подумала Тамара. Но она не выглянула в окно и не позвала мужа, а, вся как-то сжавшись, прислушивалась к его голосу. Ей показалось, что тон его не такой, как всегда — спокойный, с мягким выговором, а глухой и какой-то чужой. Она так волновалась, что забыла зажечь свет в комнате.

Наконец послышались шаги и удивленный голос Ивана Алексеевича:

— Ты спишь?

— Что ты… Нет… Я жду тебя…

Тамара бросилась к мужу и порывисто прижалась к нему. Иван Алексеевич обрадованно и немного смущенно обнял ее.

— Боже мой… Темно ведь… — вспомнила Тамара.

Она зажгла свет, потом кинулась к плитке.

— Ты же голоден! Садись, садись… Сейчас я все принесу. Минуточку!

Иван Алексеевич сел и сразу же почувствовал сильную усталость. Он был человеком выносливым, недаром же о нем говорили: «Поддубный никогда не устает». А тут такое чувство, словно он всю дорогу из лагеря тащил на себе страшную тяжесть. Вошла Тамара, накрыла на стол, поставила чайник на плитку и села рядом с Иваном Алексеевичем.

— Ты плохо выглядишь, — сказал он, посмотрев на нее. — Осунулась. Что с тобой?

— Как ты можешь спрашивать? — сказала Тамара. — Конечно, плохо, если у тебя неприятности.

Иван Алексеевич нахмурился, придвинул к себе тарелку и тут же ее отодвинул.

— «Неприятности»… Так! Откуда же ты знаешь?

— Как откуда? Все говорят: Людмила Ивановна, Зоя Лебедева, Калистратова.

— Вот как, «дамская почта»! — Иван Алексеевич покачал головой. — Еще о чем тебе доложили?

— Я знаю, что генерал тобой недоволен, говорят, что он…

— Генерал? — переспросил Иван Алексеевич. — Ошибаешься. Командир дивизии совершенно мною доволен.

Но в эту минуту у Ивана Алексеевича был такой мрачный вид, что Тамара могла понять эти слова только как напрасную ложь. Так она и поняла.

— Ты мне должен сказать всю правду!

— А я тебе правду и говорю: сегодня на разборе Бельский привел в пример меня как растущего, инициативного, волевого и всякого другого офицера…

— Но если это правда, почему ты рассказываешь об этом таким тоном?

— Вот прекрасно! Теперь тебе не нравится мой тон. Я тебе говорю, что не далее как сегодня на разборе учений… Ты ведь знаешь, что такое разбор учений?

— Знаю, конечно. Ты меня совсем за дуру считаешь.

— Тамара!

— Да, да, Тамара. Уже двадцать один год Тамара.

Она закрыла лицо руками и заплакала.

Иван Алексеевич, как и все сильные люди, при виде слез терялся. Сначала он стал утешать жену, отчего ее слезы только усилились, потом, рассердившись, сказал, что, если она может плакать, едва увидев мужа, значит, она его не любит. Так он и сказал: «Не любит». А она-то считала, что у нее сердце разрывается от любви.

Затем он взялся за самое негодное оружие — начал доказывать логически, что плакать бессмысленно, что слезами делу не поможешь, и этим возбудил новые подозрения.

— Ладно, — сказал Иван Алексеевич, — я расскажу тебе все, как было.

Тамара сразу же вытерла слезы и прислушалась. Лицо ее выражало живое нетерпение.

— Ну вот, послушай… — начал Иван Алексеевич и остановился.

С чего же начать? С понедельника, когда Бельский так грубо оборвал все, что было ими сделано? Но для того, чтобы ей понять, надо было знать, каких трудов все это стоило. А ведь он ни о чем никогда Тамаре не рассказывал.

«Ну а как я мог рассказывать? — мысленно сердился Иван Алексеевич. — Эта наука не для жен, да и, наконец, существует же военная тайна». Но разве для того, чтобы понять, сколько трудов потрачено там, в лагере, и сколько пережито волнений и надежд, разве для этого надо было изучать военную науку? Все эти вопросы разом стали перед Иваном Алексеевичем, и, едва начав, он сразу же замолчал.

— Понимаешь, Томочка…

Она сидела напротив него на маленьком диване, который был первым их хозяйственным приобретением, и сосредоточенно смотрела на мужа.

— Понимаешь, Томочка… Ты должна понять… В сущности, Томочка, ничего особенного не произошло.

И пока Иван Алексеевич тянул в этом духе, он ненавидел и себя, и свою искательную улыбку и то принимался ходить по комнате, то снова усаживался на диван. Наконец он все-таки добрался до дела, то есть до разбора учений, и повторил все то лестное для него, что сказал Бельский, и даже упомянул, что командир дивизии поблагодарил Камышина.

— Значит, все это действительно бабьи разговоры и ничего больше? — радостно воскликнула Тамара. — А я-то, дура, всему поверила…

— Чему ты поверила? — переспросил Иван Алексеевич.

— Да что все у тебя плохо и что генерал… Когда ты начал, я думала, что ты просто хочешь меня успокоить. А еще Зоя говорила: «С таким характером, как у твоего Поддубного…» Какая вредная! Ой, смотри, снова чайник кипит!

— Подожди, подожди, — сказал Иван Алексеевич. — Мне кажется, что ты ничего не поняла…

— Все поняла, все. Поняла, что ты умник и что я тебя за это поцелую в носик.

— Подожди, подожди, — снова сказал Иван Алексеевич, отстраняя от себя Тамару. — Ты, собственно, хвалишь меня за то же, за что хвалил меня Бельский.

— Я хвалю тебя за то, что ты мой умник. А вот за то, что ты меня сравниваешь…

Но Ивану Алексеевичу сейчас было вовсе не до шуток.

— Я тебя не сравниваю, но повторяю, что ты ничего не поняла. Все эти похвалы — все это игра, все фальшь, все для того, чтобы потом доложить Шаврову! — крикнул он, забывая, что как раз именно этого не стоило говорить жене.

— Не кричи, пожалуйста, — сказала Тамара. — Все кругом спят.

— Я не кричу. Просто я целый час толкую тебе о том, что меня мучает, а ты не можешь понять. Ведь дело-то не сделано. Меня хвалят не за то, что я сделал, а за то, что я этого не сделал…

— Совсем запутался, — сказала Тамара, — и хватит! Ешь, пожалуйста, все остыло, снова надо чай ставить.

— Не надо чая, ничего не надо, — горячился Иван Алексеевич.

— Не хочешь чая, ложись спать!

— И спать я не хочу. Какой там сон! Как ты можешь даже думать о сне!

— Ты просто неблагодарный человек, — сказала Тамара. — Ждала его целую неделю, мучилась, а он…

Это была их первая ссора. Иван Алексеевич, так и не дотронувшись до ужина, не раздеваясь, лег на диван и покрылся шинелью. Оба не спали.

Он чувствовал себя оскорбленным: не нашел поддержки дома, остался непонятым. Но разве он нуждался в поддержке Тамары? Не поддержки он искал, а утешения, а это разные вещи. Утешения он мог получить с избытком…

Сейчас он упрекал себя, что затеял весь этот разговор, стал объяснять «специальные» вопросы, самое лучшее было просто промолчать или отшутиться.

Тамара думала примерно о том же. С трудом завоеванное благополучие, мирное их существование внезапно утрачено. Хорошо было бы вернуться к той жизни, которая еще вчера текла по своему обычному, спокойному руслу. Она жалела Ивана Алексеевича за то, что ему неудобно спать, — он ворочался на своем диване, и сердилась, что повела себя глупо, наговорила мужу то, о чем просто не следовало говорить.

Под утро они помирились. У обоих не было никакого желания объясняться, и поэтому они были нежны и ласковы друг с другом больше, чем всегда. У Тамары были заранее куплены билеты в театр. Они поехали в Ленинград, смотрели «Укрощение строптивой», много смеялись, находили в героях общие с собою черты. В антракте Иван Алексеевич встретил бывшего своего сослуживца с женой, такой некрасивой и такой неповоротливой, что он окончательно развеселился и на обратном пути рассказал несколько анекдотов об этом своем сослуживце, которого в полку прозвали «дед Щукарь».

А меж тем след от ссоры остался. И именно потому остался, что взяло верх желание во что бы то ни стало быть сегодня счастливыми, счастливыми сегодня, чего бы это им ни стоило в будущем.

5

Вскоре после учений Бельский объявил о решении организовать теоретическую конференцию для офицеров дивизии со своим докладом об опыте войны.

«Прорыв долговременной, глубоко эшелонированной обороны противника под городом Новинском» — тема весьма подходящая. Такой доклад поднимал авторитет Бельского в глазах начальства и среди подчиненных.

Как всегда в таких случаях, был вызван Рясинцев, и дело закипело.

Адъютант Бельского был человеком известным в дивизии. Он не чванился своей близостью к начальству, не притворялся, что знает больше, чем ему положено, старался не сиять, а держался скромно и за властью не тянулся. Но во всей дивизии не было человека, столь умело подчиняющегося Бельскому. Это одно ставило Рясинцева в положение исключительное. И как раз этого-то Бельский не понимал.

Зато сам Рясинцев очень хорошо понимал исключительность своего положения и ничего не жалел для того, чтобы его упрочить.

Вся его жизнь была разделена незримой чертой на две части — до и после знакомства с Бельским.

Он родился в небольшом городке, знаменитом только тем, что через него проходила железнодорожная магистраль Москва — Севастополь. На этой дороге много лет служил проводником международных спальных вагонов отец Рясинцева. Семья могла бы жить безбедно, тем более что, кроме Олега, детей больше не было, но жили они очень плохо. Недовольство своим положением было постоянное. С детства Олег слышал жалобы на жизнь. От отца он знал, что настоящая жизнь не здесь, а там, в этих быстро несущихся поездах, и именно в одном только вагоне, окрашенном не в общий зеленый, а в скромный коричневый цвет. Двухместное купе с отдельной уборной, настоящий хрусталь, дорогие закуски, которые небрежно вынимают из специальных корзиночек. В таком вагоне на чаевые не скупятся и дают их ни за что. По чаевым и различал людей Рясинцев-старший. «Тоже мне профессор кислых щей, — рассказывал он дома. — Сколько я вам обязан? Рубль тридцать копеек? Прошу…» — передразнивал он неловкого пассажира. «Вот это жизнь! — со вздохом зависти рассказывал он о каком-то беглом кассире. — Сотню выбросил, глазом не моргнул!»

Олег рос лентяем. Его, конечно, пороли за двойки и называли лентяем, лоботрясом, лодырем, однако это не мешало ему ежедневно впитывать в себя самую грубую философию лени и зависти.

Дома, например, говорили: «Вот смотри, инженер, а карман с дырой». И тут же рассказывалась история о чистильщике сапог, зарабатывающем больше председателя треста. «А что, к примеру, актриса? Бриллианты-то все равно фальшивые».

«Феньке ума не занимать, — говорилось о глупой и злой бабе, служившей в пивном ларьке, — на одной пене сколько денег делает». Двоюродную сестру Ольгу, вышедшую замуж за токаря, открыто называли дурой. «Изобретатель, — смеялись над ее мужем. — Чего он там изобретает на копейку в год!» Потом с запойным усердием рассказывались разные истории о людях, выигравших кругосветное путешествие в лотерею и обменявших дурацкую путевку на живые деньги. Лень отлично уживается с жадностью. Это разные ветви одного дерева.

И Олег вслед за отцом повторял: «Вот это жизнь!» — и вечерами бегал на станцию и вглядывался в зеркальные окна международного. Там, за этими окнами, мчалась настоящая жизнь.

Все-таки он кончил школу и поступил работать счетоводом на меланжевый комбинат и вскоре пережил свое первое увольнение. Счетоводства Рясинцев совершенно не знал, и, так же как в школе он презирал свой класс и преподавателей, и физическую карту обоих полушарий, и шведскую стенку в спортзале, и убогое пианино, вокруг которого пели «Мы, красная кавалерия», — так теперь он презирал меланжевый комбинат, старшего бухгалтера, его серые нарукавники, трескучие арифмометры, лиловые строчки стенгазеты и аллею молодых кленов, которую тянули от здания заводоуправления к цехам.

Он перепробовал многое. Был заведующим клубом, комендантом общежития, сборщиком объявлений в газете, библиотекарем, администратором в Доме крестьянина, снова счетоводом. Его увольняли не за пьянство, не за воровство, не за какую-нибудь уголовщину. Просто он не хотел работать. И с каждым днем он все больше чувствовал отвращение к людям работающим, которых он считал ничтожествами и презирал. И с каждым днем он все больше чувствовал странную уверенность, что будет время, «придет день», когда ему удастся над ними восторжествовать, придет оно, это время, неизбежно придет. «Придет, придет, придет…» — повторял он, зябко дрожа под тоненьким казенным одеялом.

Во время войны он все-таки вытянул свой счастливый билет.

Как человек, имеющий среднее образование, Рясинцев был определен в школу младших лейтенантов. Вскоре фронт приблизился к их городу, и школа эвакуировалась в Казахстан.

Бельский в это время был назначен заместителем начальника школы по строевой части.

Рясинцев не только угадал Бельского с первого взгляда, но и бесповоротно ему поверил. Он искренне восторгался великой напористостью Бельского, напористостью во всем и всегда, его способностью вовремя что-то сказать, кому-то улыбнуться, на кого-то накричать, его умением привлечь к работе нужных людей и заставить их за себя работать, а потом, не моргнув глазом, выслушать благодарность начальства и сверкать, и греметь, и изумлять мир своими тридцатью двумя не тронутыми жизнью зубами.

Ему нравилась жизненная цепкость Бельского, его размах, его несгибаемая уверенность в самом себе, и даже его нравностью Рясинцев любовался. Бельский презирал свою чахлую, провонявшую бензином «эмку», и ему запрягали тройку лошадей, низкорослых, косматых и быстрых, как черти. Он не боялся ни пурги, ни глухих углов, а однажды чуть ли не целый час отстреливался от волчьей стаи. У него была своя особенная кружка из толстостенного фарфора, куда входило больше литра. Бельский любил козье молоко, и для него специально держали козу. Одним приступом он опоражнивал эту кружку, и долго еще затем на его пушистых усах держалась густая белая пеночка. Он говорил: «мои люди», «мой склад», «моя кухня», «мои преподаватели», хотя все дело беззаветно тянул начальник школы, старый военный трудяга, скромный и даже застенчивый.

«Такой человек, как Бельский, — говорил себе Рясинцев, — самой природой создан для власти». И ему все время хотелось чем-то услужить Бельскому, и даже не для того, чтобы выслужиться, а совершенно бескорыстно. Просто ему хотелось слушаться. И он мечтал о будущем Бельского, об его блестящей судьбе и боялся, что тот сделает что-то не так, где-то поскользнется, на чем-то сорвется. Для того чтобы этого не случилось, нужен Рясинцев. Он, когда надо, поддержит, подскажет, шепнет…

В этом большом, розовом и громком человеке Рясинцев чувствовал частицу самого себя, причем самую беспокойную, ту, которая заставляла его дрожать под казенным одеяльцем и верить и ждать, что «придет день».

Он сам был несколько смущен своим открытием. Неужели действительно могло быть что-то общее между ними?

Вскоре выяснилось, что Бельский ищет начальника для своей канцелярии. Но во время войны найти человека для этой работы было крайне трудно: каждый стремился как можно скорей попасть на фронт.

Охотником вызвался Рясинцев. К этому времени он уже твердо решил, что порознь ни он сам, ни Бельский в жизни не преуспеют. А вместе они — сила, та самая, которая солому ломит.

Чудесный это был момент! Уже виделись Рясинцеву огни международного вагона и люди, достающие из корзиночек дорогие закуски, в то время как проводники в войлочных тапках бесшумно готовят чай. Все это вспоминалось необычайно остро. Словно и не было всей его прежней жизни с «унылыми странами света» и шведской стенкой, и клубных мероприятий с танцами под баян затейника — шерочка с машерочкой, и истрепанных корешков «Виринеи» в райбиблиотеке, и шумных чаепитий в колхозной гостинице. Так, значит, он стал работать? Как бы не так!

Дел было немного. Да и главное было не в них. Лентяй лучше всех изобретает бумажные дела. Он просиживал в канцелярии дни и ночи. Работать Рясинцев не умел, но изобретать «дела» — на это его ленивый мозг был очень способен. И он достиг, чего добивался: он стал необходим Бельскому. Теперь надо было приступить к главному — любой ценой вырваться на оперативный простор. И Рясинцев начал писать рапорты по начальству. Он изобрел свой стиль, то есть стиль для Бельского, — отрывистый и вместе с тем витиеватый. Наконец, он сочинил биографию Бельского. Не в том смысле сочинил, что в ней были искажены факты. Просто эти факты легли так, как нужно.

Теперь все зависело от того, повезет или не повезет Бельскому. Ему повезло. Он был принят на курсы по усовершенствованию офицерского состава. Рясинцева он взял с собой не то как ординарца, не то как вестового, и тут Олегу Николаевичу пришлось очень туго: никто не хотел поставить его на довольствие, да и вообще его фигура стала привлекать внимание: человек здоровый, свежий, с образованием, и в такой странной роли… Бывали дни, когда Рясинцев маковой росинки во рту не имел и только и знал что валяться на кровати Бельского в общежитии курсов.

Все-таки Бельский его отстоял и на фронт прибыл со своим адъютантом.

Войны Рясинцев не испугался. Он был настолько поглощен собой и своим новым превращением, когда из человека нужного он стал человеком влиятельным, что просто не замечал тягот войны. Если Бельский укрывался в семинакатном блиндаже, или щели, или случайном ровике, Рясинцев был вместе с ним; если Бельский выскакивал вперед, Рясинцев шел рядом.

Бурные были это дни и порой безрассудные. И только теперь, когда наступил мир, можно было осмотреться и подбить кое-какие итоги. Пришел ли тот день, о котором когда-то мечтал Рясинцев? На этот вопрос можно было ответить и да и нет.

Да — потому что кончились бездомье, мытарства, есть хозяин, который его не гонит. Правда, хозяин с норовом, но ведь Рясинцев сам его выбрал и сам поверил в его счастливую звезду.

Уже Рясинцев ездил с хозяином в двухместном купе с отдельной уборной, и наслаждался пуфиками и краниками, и лениво брал с мельхиорового подноса бутерброды с влажной коричневой икрой, а вечером в полутемном коридоре отчаянно флиртовал с какой-нибудь волоокой брюнеткой, пока не раздавалось на весь вагон:

— Рясинцев!

Ночью Рясинцев думал о своей беспокойной жизни и о том, что лет ему уже не так мало и что подлинное счастье — в покое. Вдали от суеты, в уютном домике, и у входа две клумбы в виде сердец. Непременно два цветущих сердца: ведь этот домик должен стать приютом любви. Например, эта волоокая брюнетка, замирающая на пороге от восхищения…

— Рясинцев!

Господи, даже и во сне Бельский нуждается в нем. Как далеко еще до рая, как много предстоит хмурого, неласкового, земного.

— Рясинцев!

Ну и пусть себе кричит, невелика беда… Опасная зона для Рясинцева проходила не здесь, но очень близко отсюда. С недавних пор у него появилось такое ощущение, словно он шагает по заминированному полю. Быстро, еще быстрей, осталось перебежать только этот кусочек… Но вот уже перебежал он и этот кусочек, а впереди все те же, едва заметные, но смертельные бугорки…

Пренеприятная история получилась у него со вступлением в партию. Бельский дал ему рекомендацию, но две другие он никак не мог получить. И это было особенно поразительно потому, что рекомендацией Бельского Рясинцев открыто гордился. Каждый отговаривался по каким-то совершенно ничтожным мотивам, а в результате Рясинцев так и не перешагнул важный рубеж.

Бельский долго на эту тему возмущался: «Как-никак мой адъютант, если надо, я сам подправлю», но из этого ничего не получилось. Ветлугин наотрез отказался в какой-либо степени «повлиять» на людей.

Но не Ветлугина, а Кирпичникова опасался Рясинцев больше всех. Не то чтобы он ощущал какую-то к себе недоброжелательность (вот Ветлугин, тот действительно его не переносил!), нет, нет, совсем не то… Просто он стал замечать, что Кирпичников Бельскому угоден и что Бельский к нему прислушивается. По-видимому, Бельскому нравились педантичность Кирпичникова и даже его чопорность, тем более что своими знаменитыми паузами Кирпичников при Бельском пользоваться не решался. И хотя Рясинцев и Кирпичников были совершенно разными людьми, Рясинцев все время подозревал в нем соперника.

Доклад Бельского на теоретической конференции Рясинцев очень тщательно готовил. Как обычно, он сам ничего не писал и только намечал для работы нужных, наиболее грамотных офицеров.

— Генерал приказал представить в письменном виде ваши соображения…

Так создавались эти, как их называли в дивизии, «мозаики».

Перед тем как Бельскому подписать эту «мозаику», ее просматривал Рясинцев. В суть дела он не углублялся: этого не позволяли его знания. Но к форме очень был придирчив. Стиль должен служить цементом для всех этих материалов, созданных разными людьми, и сделать из «мозаики» настоящий документ. В этом Рясинцев был непревзойден. И если ради «стиля» выкидывались в корзину многие важные замечания, так и того лучше: поменьше умствований, мы здесь не для этого. После такой обработки многие из авторов не узнавали себя.

В то утро он вошел в кабинет Бельского, как и всегда, подчеркнуто молодцевато и собранно. Все эти установленные службой фразы — «разрешите войти», «разрешите доложить» — все то, что полагалось каждому офицеру, Рясинцев очень соблюдал. И чем ответственнее было поручение, чем больше Бельский от него зависел, тем скромнее вел себя Рясинцев. Своим поведением он подчеркивал, что лишь выполняет то, что ему положено выполнять. Цена дела от этого возрастала.

— Ого! — сказал Бельский, взвешивая на ладони объемистую рукопись.

— Так точно, товарищ генерал. Немногим больше полутора часов чтения. Можно сделать небольшой перерыв на странице двадцать три, я отчеркнул карандашом это место.

— Пустяки, — отрезал Бельский. — У меня, слава богу, в горле не першит.

— Это будет еще лучше, — серьезно сказал Рясинцев. — Впечатление останется более цельным.

Бельский взглянул на него. Рясинцев стоял неподвижно, взгляд его был ясен и прост. Бельский покачал головой, открыл рукопись и стал читать.

Это было для Рясинцева самым мучительным: неподвижно стоять перед генералом. (У него опухали ноги в щиколотках.)

И что Бельский медлит? Считанные часы остаются до прихода поезда, который они должны сегодня встретить… Событие важное: после долгих лет эвакуации возвращается из Алма-Аты его жена. Что же он медлит?

Но в это время Бельский, перелистав несколько страниц, сказал:

— Нехорошо.

«Слава богу, можно переменить ногу», — подумал Рясинцев и сделал шаг вперед, словно навстречу генеральским мыслям.

— Нехорошо, — повторил Бельский.

Рясинцев подвигал пальцами в сапогах. Кажется, впервые за все эти годы Бельский так отрицательно отнесся к его работе.

«Вот тебе и встреча с Кирпичниковым… — суеверно подумал Рясинцев. — Ну да, конечно, он был тут, и наверное…» Но что мог говорить Кирпичников против него, было совершенно неизвестно.

— Товарищ генерал, — сказал Рясинцев. — Здесь собраны все ваши приказы в период Новинской операции, систематизированы даже отдельные, разновременно отдававшиеся указания…

— Вот это-то как раз и плохо, — заметил Бельский. — Я, я, я… Что такое «я»? Последняя буква в алфавите.

«Черт знает что, это у него новое, — подумал Рясинцев. — Неужели действительно Кирпичников?..»

— Садись, — сказал Бельский совершенно неожиданно для Рясинцева. — Садись. Когда я говорю садись, значит, садись.

Рясинцев сел, стараясь не менять обычного почтительного выражения лица.

— Кто я? — продолжал Бельский. — Я в армии человек маленький. Ну, кое-что сделал, допустим так. Однако будет нескромно выпячивать то, что сделано мною. Да, нескромно, а потому худо. Мой доклад не ставит такой задачи.

«А какую же тогда?» — подумал Рясинцев, но только чуть кашлянул.

— Генерал-лейтенант Шавров, — сказал Бельский так громко, что Рясинцев вздрогнул. — Генерал-лейтенант Шавров, — повторил Бельский. — Вот кто является инициатором сражения. Ему, и только ему, принадлежит честь прорыва фронта противника. Где это отражено в моем докладе?

— Товарищ генерал, позвольте мне…

— Ничего не позволю, — перебил его Бельский. — Ничего не позволю, пока не ответите мне на мой вопрос.

— Я хочу сказать, товарищ генерал, что роль командира корпуса выделена в вашем докладе на странице…

— Э-э-э! Да что вы в самом деле крохоборничаете? — с досадой сказал Бельский. — На странице, на странице… Кажется, не первый день служите, могли бы понимать. Ну что, поняли?

— Понял, товарищ генерал.

— И чтобы этого «я» больше не было. Здесь один хозяин — командир корпуса. — Он открыл рукопись и прочел: — «На рассвете двадцать восьмого февраля мой приказ был вручен командирам подразделений…» Стыдно, Рясинцев. «На рассвете двадцать восьмого я получил приказ за подписью командира корпуса». Естественное построение фразы?

— Совершенно естественное, товарищ генерал.

— Двадцать четыре часа на исполнение!

— Будет исполнено, товарищ генерал. Прошу еще сутки на перепечатку доклада, товарищ генерал.

— Подраспустились, Рясинцев!

— Никак нет, товарищ генерал.

Бельский молча пододвинул ему рукопись.

— Покажешь потом Кирпичникову. Пусть поглядит. И чтобы прения были и так далее. Ясно? Условия лагерные: полевой китель, золота поменьше!

— Ясно, товарищ генерал.

Бельский взглянул на часы.

— На какой вокзал приходит поезд? — спросил он отрывисто.

— На Московский, товарищ генерал. Разрешите доложить: поезд приходит в четырнадцать двадцать пять. С полчаса назад наводил справки: опоздания не будет.

— Надо думать, — сказал Бельский, и Рясинцев чуть наклонил голову: действительно, было бы глупо думать, что опаздывает поезд, который везет в Ленинград жену генерала Бельского.

— Машину!

— Слушаюсь, товарищ генерал.

6

Жена Бельского… Рясинцев, конечно, знал, что у командира дивизии есть жена, знал хотя бы потому, что по давно заведенному правилу ежемесячно переводил на ее имя деньги. Мария Филипповна Бельская. Алма-Ата, улица такая-то, дом такой-то…

Оттуда, из Алма-Аты, на имя Бельского приходили письма. Он отвечал на них аккуратно. Рясинцев этой перепиской совершенно не интересовался с тех пор, как прочел два-три письма. Самые что ни на есть обыкновенные письма с приветами и пожеланиями. Не очень длинные, не очень короткие.

Если бы спустя много лет какой-нибудь прилежный историк, роясь в архивах, нашел бы эти письма, то только даты на почтовых штемпелях рассказали бы ему о нашем времени. В письмах Мария Филипповна часто упоминала имя Володи, племянника Бельского, который учился в Москве в университете (детей у них не было, два мальчика-близнеца умерли много лет назад). Но на Володю Бельский не откликался. Он был в давнишней ссоре с племянником. Рясинцева это уже совсем не интересовало. Племянник, который как бы и не племянник, ибо дядиных денег не получает.

В ожидании поезда Бельский и Рясинцев молча шагали по перрону. Бельский, как всегда, критически разглядывал гражданских. Интересно, какое впечатление он производит на них? Если бы он сам был в гражданском, то с завистью наблюдал бы за уверенной фигурой генерала…

Рясинцев был занят своими мыслями. Доклад надо переделать — это ясно, замечания Кирпичникова учесть. Он был и раздражен новыми заботами, и вместе с тем чувствовал себя увереннее, чем утром. Все-таки теперь двое отвечали за доклад Бельского: он и Кирпичников. И черта с два, если он к этому еще кого-нибудь привлечет. В штабе дивизии народ ученый — это так, но здесь требовалась не столько ученость, сколько вдохновение. Как это сказал Бельский: «Помните, что у нас один хозяин…»

Радио объявило, что поезд подходит к платформе номер два, и тотчас же все увидели белое тугое облачко, которое, казалось, медленно и бесшумно приближается к перрону. У всех лица стали серьезными, все озабоченно смотрели на путь. Прошло несколько мгновений, из облачка вынырнул паровоз, и на перроне сразу же стало шумно и весело.

Только сейчас Рясинцев обратил внимание на выражение лица Бельского, Это выражение он видел впервые. Оно не было ни самоуверенным, как обычно, ни искательным, как при встречах с большим начальством. Выражение его лица было растерянное. В телеграмме было сказано ясно: вагон пятый, и Рясинцев давно уже высчитал, где примерно должен остановиться пятый вагон. Но Бельский вдруг как-то странно засуетился по платформе и, как слепой, стал тыкаться то туда, то сюда. Наверное, именно так много лет назад Бельский, с единственным кубарем в петлицах, разыскивал на каком-нибудь дальнем полустанке Марию Филипповну с близнецами и тещу, сидевших на ветхих чемоданах.

— Товарищ генерал! — почти кричал Рясинцев, ныряя вслед за Бельским в шумную толпу.

— Ну что? — спросил Бельский, запыхавшись. — Где? Здесь? Может, пропустили, не заметили?

— Товарищ генерал, пятый вагон…

Он не закончил, поняв, что Бельский уже увидел жену.

«Вот эта? — подумал Рясинцев. — На фотографии она выглядела иначе… Совсем молоденькая, веселая улыбка… Лицо, правда, и сейчас выглядит молодо, но какое грустное выражение… И седая, совсем седая… Сколько ей? Да, наверное, уже около пятидесяти… И одета, скажем прямо, не ахти… И сумка потрепанная…»

Вот Бельский нагнулся, обнял жену, поцеловал ее в щеку.

— Как доехала, Маша?

— Преблагополучно. Особенно благодаря соседям. Познакомься-ка: Евгений Николаевич, Валентина Иосифовна и сынок их Андрюша. Непременно хочет стать военным.

Рясинцев с удовлетворением заметил, как лицо Бельского приняло обычное самоуверенное выражение: он не любил новых знакомств.

— Дедушка, подари мне пушку, — сказал Андрюша, потянувшись к генералу.

Все засмеялись, кроме Бельского, который в это время обернулся к Рясинцеву:

— Подгони-ка машину к выходу…

— У тебя машина? — спросила Мария Филипповна. — Может, подвезем вас? — обратилась она к своим соседям по вагону.

— Нет, что вы, что вы! — в один голос быстро ответили супруги. — Мы на такси, мы совсем в другую сторону…

— Прекрасные люди, прекрасные, — убежденно повторила Мария Филипповна, распрощавшись со своими новыми знакомыми.

— Да они все у тебя прекрасные, — не то весело, не то сердито сказал Бельский, взяв жену под руку и быстро шагая по опустевшей платформе. — Могла бы, Маша, взять мягкий вагон. Неудобно все же…

— Очень даже удобно. У меня, славу богу, мясо от костей не отстало.

В машине к Бельскому полностью вернулась его уверенная осанка. Сидя рядом с шофером, он, не оборачиваясь, задавал вопросы своим обычным отрывистым тоном. Он так и не познакомил жену с Рясинцевым.

Мария Филипповна опустила стекло и, почти высунув голову, с радостью и любопытством смотрела на город.

— Невский проспект, — говорила она. — Как я рада… Вспоминала я Ленинград, вспоминала… И помню и не помню. Мы где-то здесь обедали. Ужасно было дорого. Ты еще с подавальщицей поспорил. Федя, что это за здание? — спросила она, показав на Казанский собор.

— Кто его знает? — сказал Бельский, едва взглянув. — Музей какой-то.

— Может быть, вы знаете? — спросила Мария Филипповна Рясинцева.

Рясинцев отлично знал, что это знаменитый Казанский собор, но знать, когда Бельский не знает, было невозможно.

— Никак нет, не знаю, — ответил он коротко.

Мария Филипповна взглянула на Рясинцева, потом на мужа и больше всю дорогу ни о чем не спрашивала.

Машина остановилась на улице Декабристов, недалеко от Кировского театра. Бельский вылез первым, вошел в парадную. За ним, со своей провизионной сумкой, Мария Филипповна. Позади Рясинцев, и еще позади с чемоданами в руках шофер Василий, угреватый парень, умевший замечательно танцевать лезгинку и подражать голосу Бельского.

— Рясинцев!

— Слушаю, товарищ генерал…

Он поспешно вынул из кармана связку ключей и открыл дверь.

— Ну, вот все, — сказал Бельский и вошел в квартиру.

В квартире было две комнаты. В первой из них была устроена спальня. Здесь стоял полный гарнитур.

— Две полуторки, — показывал Бельский. — Шкаф трехстворчатый, полированный, тумбочки две, канапе одно…

— И туалет, товарищ генерал, — подсказал Рясинцев, которому было поручено «организовать» эту квартиру.

Во второй комнате тоже был гарнитур, только столовый, всю стену занимал низкий пузатый буфет.

— Радио и проигрыватель смонтированы, товарищ генерал, — доложил Рясинцев.

Бельский включил радио. В комнату ворвались бравурные звуки марша из «Аиды».

— Господи, что это ты так громко! — сказала Мария Филипповна.

Она сняла пальто и шляпу, причесалась и сразу стала выглядеть моложе. Волосы у нее были совсем седые, но эти белые волосы не старили, а скорее, наоборот, молодили ее. Лицо по-прежнему выглядело утомленным, но теперь можно было разглядеть, что в этом виноваты не морщины и не старость. Похоже было, что на ее лицо постоянно падает тень душевной тревоги.

— Что? Как? Нравится? Довольна? — спрашивал Бельский. — Ты думаешь, это легко сейчас — получить квартиру в Ленинграде? Попробуй-ка! Мало ли что генерал! Генералов теперь много…

— Ну, ты-то не получишь! — спокойно заметила Мария Филипповна и начала распаковывать чемодан.

— Постой, постой, — сказал Бельский. — Сейчас обедать будем. Рясинцев!

— Слушаюсь, товарищ генерал! — Он открыл холодильник и стал вынимать оттуда заготовленные припасы.

Увидев это, Мария Филипповна всплеснула руками:

— Да вы что, смеяться надо мной собрались? Да разве это мужское дело? Садитесь-ка и ждите, пока будет все готово.

Бельский, как всегда, ел много и озабоченно, словно вот-вот у него отнимут кусок. Он любил поговорить во время еды, но только о том, что имело непосредственное отношение к самой еде: какая говядина лучше, хорошо бы мяса черкасского, ничего не стоит еда без перца и горчицы, сделайте мне завтра белый соус.

Все-таки Марии Филипповне удалось вставить несколько фраз. Ей хотелось рассказать о себе, о своей жизни в Алма-Ате, к которой она привыкла за эти годы. Все время она работала на пункте скорой медицинской помощи, увлеклась медициной и даже сама научилась делать противостолбнячные прививки.

— Ну ладно, дай поесть, — прервал ее Бельский недовольно.

И все же благодаря Рясинцеву разговор как-то клеился. И не потому, что сам Рясинцев мог рассказать что-нибудь интересное, а потому, что при постороннем человеке можно было говорить о пустяках, а не о главном. К тому же была иллюзия, что, едва только уйдет посторонний человек, они поговорят по-семейному.

Но когда они остались одни, то с предельной ясностью поняли, что никакого разговора не будет, что им просто не о чем говорить.

Бельский, сняв китель и сапоги, в ночных туфлях и майке прилег на диван, а Мария Филипповна занялась разборкой своих вещей. Иногда он, как сквозь сон, спрашивал жену:

— Ну как? Ну что? Нормально?

— Тоска какая! — вдруг сказала Мария Филипповна.

— А, что такое? — откликнулся Бельский. — Вот интересно, как это у вас, у дам, получается. Впятером на десяти метрах жили, вповалку спали — это не тоскливо получалось?

— Времени тосковать не было. Теперь времени слишком много. Послушай, Федя, давай поговорим откровенно: ты ведь здесь жить не собираешься?

— Все у тебя глупости на уме, — недовольно сказал Бельский. — Служба моя пока не в Ленинграде…

— Я так и думала, что ты здесь жить не будешь. А я тоже одна не хочу.

— Боишься? — усмехнулся Бельский.

— Да, боюсь, — серьезно сказала Мария Филипповна. — Боюсь людей насмешить. Одна в этаких хоромах, с холодильником, да с этой, как ее, радиолой…

— А ты коечников пусти, — посоветовал Бельский.

— Ну и грубый же ты, Федор…

Бельский с удивительной живостью соскочил с дивана.

— Слушай, Маша-милаша, послушай ты меня хоть один раз: живи ты как человек. Живи! Поняла? Живи!

— Да не кричи ты так, — отмахнулась Мария Филипповна.

— А я тебе говорю, брось ты эти свои идеи, поживи как следует на старости лет. Возьми, что тебе положено. В кино ходи, в театр, ешь, пей… Я тебя в деньгах не стесню.

— За этим ты меня сюда вызвал? — спросила Мария Филипповна. — За этим? — еще раз спросила она, все более и более раздражаясь. — Я ведь ради тебя приехала. Зачем ты меня с насиженного места стащил?

— Нужно, Маша, — коротко сказал Бельский.

— Возьми меня тогда с собой, туда, где ты служишь… За город. Я хоть там на молодежь посмотрю.

Бельский покачал головой.

— Нет, Маша, нет, — он немного помолчал. — Помнишь в Казахстане, в сорок третьем?..

Мария Филипповна ничего не ответила и только вздохнула.

Бельский снова помолчал, потом искоса взглянул на жену, словно спрашивая себя, можно ли ей доверить самое заветное.

— Так вот: положение сейчас такое же… Или пан, или пропал…

— Смотри, Федя, лоб не разбей…

— Не каркай! Слышишь, что я говорю, — не каркай. — Он схватил Марию Филипповну за руки, но сразу же отпустил. — Ладно, давай пить чай, успеем еще…

За чайным столом они сидели долго. Оба любили это занятие.

— Все, конечно, бывает, — говорил Бельский, вытирая платком влажную шею. — Врагов много, завистников… Пляшут, пляшут, пляшут вокруг Шаврова. А он, Шавров…

— Послушай, Федя, — сказала Мария Филипповна. — Разреши мне в эту квартиру взять одного человека. Ну, в общем, молодой паренек, ровесник Володе, поступает в Ленинградский университет. Я бы тебе за это отслужила.

— Нет, Маша, нет, — сказал Бельский твердо. — Об этом ты забудь. Читал я одну книжонку — называется «Цитадель». Это там один врач, ну, словом, он себе дом сделал и назвал цитаделью. Крепость. Поняла?

Мария Филипповна с минуту вглядывалась в лицо Бельского, на котором после седьмого стакана крупными каплями выступил пот.

— А что, если не пан, а пропал, а? — спросила она, торжествуя, что правильно разгадала его мысли. — Значит, я тебе в запас нужна, на всякий случай, в энзэ? Для того и вызвал меня, так? За этим?

— За этим, не за этим, — ворчливо сказал Бельский. — Вызвал я тебя затем, чтобы ты была здесь.

Больше они на эту тему не разговаривали. Оба жалели о том, что в первый же день не поладили, и еще больше о том, что вчера каждый из них надеялся на какую-то другую, им самим еще не известную жизнь.

Глубокой ночью, задыхаясь от скуки, они сидели друг против друга и играли в «шестьдесят шесть».

7

Дивизионный клуб на время лагерей занимал большое двухэтажное здание, выстроенное еще до революции какой-то удачливой актрисой. В верхнем этаже разместили читальню, бильярдную и шахматный клуб (организацию самую тихую и самую беспокойную, вечно на что-нибудь жалующуюся — то на карамбольный треск, то на репетиции духового оркестра), в нижнем этаже находился зал с хорошо сохранившейся от старых времен рампой. В этом зале происходили конференции, совещания и лекции, здесь же два раза в неделю крутили кино.

Стояла глубокая осень, и дом был в упадке по случаю близкого перехода на зимние квартиры. Имущество понемногу перетаскивали в Верески — вчера настольный теннис, сегодня выставку местных художников, а завтра еще что-то другое. Но тут внезапно было объявлено, что состоится теоретическая конференция с докладом командира дивизии. Начальник клуба заволновался и за два дня все привел в прежний вид. Вернулся из Вересков даже настольный теннис.

Зал не мог вместить всех желающих, втиснули новый ряд почти вплотную к рампе, а в проходы поставили стулья. Интерес к этой конференции был вполне естественным. За годы войны изголодались по теории. И вместе с тем сама война, необыкновенные, никаким уставом не предусмотренные ситуации дали людям такие знания, которых они нигде больше не могли получить.

На войне человек стремится действовать так, как его учили, но действует он и так, как его учили, и так, как его заставляют действовать обстоятельства. И только после боя он может сказать: да, вот это мне помогло, а вот это нет; эти правила хороши, а эти никуда не годятся. Именно поэтому и возникает желание узнать, что же произошло у соседа, что ему пригодилось и что ему не пригодилось, то есть сравнить свои выводы с выводами соседа.

Этим летом в клубе были и доклады, были и лекции, приезжал полковник из Москвы с разработанной темой «Битва на Волге» (начальник клуба был в восторге: «Восемьдесят четыре вопроса — небывалая активность!»), но до сих пор не было серьезного разговора о делах, совершенных дивизией.

Начальник клуба постарался и дал «полный свет». Люстры горели и в зале, и на эстраде, и даже на втором этаже в гостиных и бильярдной, где сегодня не было ни одного человека.

На эстраде стоял стол, накрытый большим красным полотнищем, позади него киноэкран, на который свисала большая карта Новинского сражения, слева и справа от стола на специальных щитах прикололи карты отдельных участков фронта.

Ровно в восемь часов из-за правой кулисы вышел веселый, улыбающийся, нарядный Бельский, за ним Кирпичников и кое-кто из штабных работников, и среди них Рясинцев, который скромно уселся позади всех.

— Черт знает что! — сказал Лебедев негромко, но так, что Ивану Алексеевичу было его слышно. — Хоть бы Камышина вместо товарища Рясинцева в президиум посадили. Все же боевой командир, а не…

Иван Алексеевич не расслышал конца фразы, да он и не очень прислушивался, считая, что все это пустяки. Сама конференция, будущий доклад и прения были для него делом настолько серьезным, что любые другие соображения отступали.

Сидел Иван Алексеевич довольно одиноко, вокруг были офицеры из других полков, люди новые, большей частью незнакомые. Пришел он сюда с Жолудевым и Мамелюковым, а потом как-то растерял их.

Бельский читал доклад размеренно и громко, не глядя в зал и с таким видом, словно говорил: чтение, товарищи, это работа серьезная, вот прочту, вздохну и отдохну.

Первая часть доклада была, что называется, «общей». Рясинцев набрал ее по кусочкам из разных газет и журналов.

— Таким образом, к этому времени под городом Новинском создалось следующее положение, — сказал Бельский и, повернувшись спиной к залу, постучал указкой по знакомому черному кружочку — городу Новинску.

Ивана Алексеевича как в сердце кольнуло.

— Тише, пожалуйста, — попросил он сидевшего рядом с ним майора-танкиста, который что-то говорил своему товарищу. Майор поднял голову, удивленно взглянул на Ивана Алексеевича, потом на Бельского и снова зашептал.

«Нет, эти не дадут слушать, — подумал Иван Алексеевич. — Надо будет пересесть куда-нибудь…» Но места были все заняты, и он стал слушать еще внимательнее.

По-видимому, вступительная часть доклада еще не кончилась. Общие фразы продолжали следовать одна за другой. Бельский изложил задачу, которая была поставлена командиром корпуса, затем началось чтение приказа и штабных разработок. В зале стоял негромкий ровный гул, тот самый гул, когда невозможно установить, кто, собственно, шумит и кто с кем разговаривает.

Документы, которые читал Бельский, сами по себе, несомненно, были очень важными. Беда заключалась в том, что они были хорошо известны — известны буквально всем и каждому. Даже самый молодой офицер в полку должен был изучить их для того, чтобы рассказать солдату о боевых традициях дивизии.

Бельский перечитывал эти общеизвестные приказы с таким важным видом, словно только что открыл их после длительной работы в архивах. С той же многозначительностью и тем же важным тоном он мог бы прочесть сейчас сводку погоды за последний месяц. Он говорил уже около часу, но до самого дела — до боевой операции — еще не дошел. Теперь все чаще и чаще слышалось: «Генерал-лейтенант Шавров приказал…», «В приказе генерал-лейтенанта Шаврова было сказано, что…», «Я получил устное распоряжение от генерал-лейтенанта Шаврова…», «Генерал-лейтенант Шавров через начальника штаба корпуса передал мне приказ…»

Иван Алексеевич с тоской слушал Бельского. Он не знал, сколько времени прошло, может быть полчаса, а может быть час, но он ужасно устал от ожидания и уже потерял веру, что доклад когда-нибудь начнется.

Иван Алексеевич, впрочем как и все ветераны, уважал Шаврова. Жизнь, целиком отданная военному делу, внушала уважение. Но чем чаще Бельский упоминал имя Шаврова, чем вдохновеннее читал он рясинцевские строчки, тем более раздражающе это действовало на Ивана Алексеевича.

Рясинцев действительно создал свой «шедевр». Особенно он гордился тем местом в докладе, где рассказывалось, как ночью перед боем Шавров принимает у себя Бельского. «Будет исполнено, товарищ генерал-лейтенант!» — гремит в ответ нерушимое слово командира дивизии.

— Началась боевая операция, — сказал Бельский, и гул в зале стих мгновенно, словно где-то выключили рубильник.

Соседи Ивана Алексеевича тоже перестали шептаться. Их лица оживились. Иван Алексеевич видел их только уголком глаза, но теперь он симпатизировал им обоим и, кажется, ничего больше не хотел, лишь бы это оживленное выражение сохранилось и дальше. Кажется, никогда еще он так не желал успеха докладчику, как сейчас, всем сердцем чувствуя мощную волну интереса, пробежавшую по залу.

Но эта волна разбилась о Бельского, как об утес. Он даже не почувствовал ее живительной прохлады. Он просто перевернул двадцать третью страницу, отмеченную Рясинцевым, и перешел ко второй части.

— В условиях обледенелой почвы и мерзлого грунта, — как во сне слышал Иван Алексеевич голос Бельского, — подходы были затруднены, и трудности со снабжением до известной степени…

Но вот дивизия выполняет задачу, поставленную командиром корпуса. Гремит артиллерия. К месту сосредоточения подтянулись танки. Сигнальная ракета, стремительный бросок пехоты — и мы в первой траншее противника. Мы овладели второй траншеей, третьей…

— Попрошу карту поближе!..

Начальник клуба бросился выполнять приказание и, с трудом удерживая карту, кое-как пристроил ее у рампы.

«Но ведь все это было совсем не так, — думал Иван Алексеевич. — Трижды мы поднимались в атаку, и трижды немцы прижимали нас к земле. Мы запоздали…» — и он покосился на своих соседей, словно боялся, что они и его заподозрят в постыдном обмане.

Тем временем Бельский почти всю карту разрисовал красными, белыми, черными кружками и стрелками. Появились цифры, обозначавшие номера полков и батальонов. И все это было разбросано в том небрежном беспорядке, который и создавал желаемый наукообразный вид.

Иван Алексеевич почти не слушал Бельского. Он уже знал, что после слов «в шестнадцать ноль-ноль я имел указание по полевому телефону от генерал-лейтенанта Шаврова как можно скорее выровнять правый фланг…», что после этих слов правый фланг дивизии непременно выпрямится, как будто только этого нового указания не хватало.

Ровно в девять тридцать Бельский кончил. (Рясинцев рассчитал правильно: две минуты на страницу. Он наводил справки у радиодиктора, и ошибки быть не могло.)

— Будут ли вопросы к докладчику? — спросил Кирпичников.

В зале стояла мертвая тишина.

— Прошу задавать вопросы, — повторил Кирпичников громче.

Все та же тишина.

— Что, нет вопросов, товарищи?

— Все ясно! — крикнул чей-то голос, и сразу же послышались голоса:

— Ясно!.. Ясно!..

Наступила неловкая минута, во время которой Бельский что-то негромко сказал Кирпичникову. Кирпичников обернулся и тоже что-то сказал Рясинцеву.

«Неужели вопросы будет задавать Рясинцев?» — со страхом подумал Иван Алексеевич. Ему казалось, что теперь он окончательно понял настроение своих соседей. Он вздохнул свободней, когда был задан первый вопрос. Слава богу, его задал не Рясинцев, а Машков из отдела снабжения горючим.

— Правильно ли я понял, товарищ генерал, правильно ли я понял, что высота 23.3 была в наших руках к исходу первого дня, то есть к девятнадцати часам? — спросил Машков.

Вопрос был не только малозначительный, но и вообще ненужный. Высота 23.3 никакого значения во время боя не имела. Но Бельский уцепился за этот вопрос и заявил, что он очень важен и показывает, какой глубокий интерес проявляют офицеры к вопросам теории. Да, высота 23.3 была нашей к концу первого дня, и Бельский ухитрился по этому поводу сообщить одно из устных распоряжений генерал-лейтенанта Шаврова.

— Тут еще есть вопрос, — сказал Бельский, роясь в своих бумагах. — «Какие были трофеи?» Так. Могу сообщить… — и он прочел сообщение, которое было опубликовано во всех газетах на следующий день после успешного завершения Новинской операции.

Больше вопросов не было. Когда это выяснилось с полной определенностью, первое слово в прениях было предоставлено офицеру связи при штабе дивизии Бубнову.

— Теория и практика… творческие мысли… Трудно переоценить значение…

— Это только начало большой работы, — вставил Бельский.

— Разрешите, товарищ генерал, в плане критики: для лучшей усвояемости надо бы доклад разделить на три части, предварительно разбив операцию на…

— Кто еще желает, товарищи, выступить? — спросил Кирпичников, в то время как Бельский записывал пожелание, чтобы доклад был разделен на три части.

Стойкая тишина в ответ.

«Почему никто не берет слова? — думал Иван Алексеевич. — Ведь многие были не согласны с решением Бельского на учениях, многие сами пережили Новинск… Так почему же никто не просит слова?»

«А почему не я?» — спросил себя Иван Алексеевич.

И сразу же он нашел тысячу оправданий: «Не следует быть выскочкой…», «Я уже был на примете у генерала, могут понять так, что я просто обижен…», «Доклад надо продумать, и в следующий раз…» Ведь будет же тот самый раз, когда он скажет то, о чем сейчас думает!

Иван Алексеевич еще раз оглядел зал и вдруг увидел Балычева, сидевшего на три ряда впереди. Иван Алексеевич мог видеть только затылок Балычева, но ему казалось, что он видит его лицо и даже понимает его выражение. Сейчас Балычев подымется и попросит слова и скажет то, что надо сказать…

«Значит, пусть это сделает Балычев? Он человек принципиальный — это всем известно… Значит, кто-нибудь, но только не я?»

Иван Алексеевич встал, хотя достаточно было протянуть руку, чтобы его увидели, и, как показалось ему тогда, неестественно громко спросил:

— Разрешите, товарищ генерал, задать вопрос?

Бельский прищурился, увидел Ивана Алексеевича и улыбнулся:

— А я сегодня только докладчик. Председатель у нас подполковник Кирпичников. К нему, к нему обращайтесь. Но если память мне не изменяет, вопросы уже были.

Вслед за Бельским улыбнулся и Кирпичников:

— Товарищ хочет задать вопрос. Но он очень, долго думал, пока мы здесь работали.

— Это неплохо — подумать, — сказал Бельский, откинувшись на спинку стула.

Многие обернулись, улыбки словно перекочевали из президиума в зал.

— Я могу без вопроса, — сказал Иван Алексеевич. — Я хочу сказать…

— Выступление? — спросил Кирпичников. — Сейчас запишем… Сейчас, сейчас… Как ваша фамилия, товарищ майор?

— Поддубный, — сказал Бельский, делая вид, что его распирает смех по поводу неловкости комбата.

— Моя фамилия Федоров, — сказал Иван Алексеевич.

Он так волновался, что потом просто не мог вспомнить, как он шагал через весь зал на трибуну. Когда он вышел и глянул на людей, то почувствовал полную беспомощность. Мысли наскакивали одна на другую, создавая какую-то страшную мешанину. Надо было начинать, а он стоял и разглядывал зал. Вот свободное место. Почему оно свободное? Да ведь это же его место… Там он сидит. А вот его соседи танкисты — майор и капитан. Разве он не обязан рассказать им все, о чем он думал это время и что знает? Обязан. Они ждут. Им безразлично, владеет Иван Алексеевич ораторским искусством или нет. Они желают знать как можно больше о Новинской операции. И Иван Алексеевич, прямо глядя в глаза своим соседям, сказал все то, что он знал и о чем думал:

— Слева от нас действовал полк нашего же, Новинского корпуса, только другой дивизии, там они действительно доказали правильность плана. Они очень много работали по вопросам организации взаимодействия пехоты с танками и артиллерией, танков с пехотой и артиллерией и артиллерии с танками и пехотой. И это привело к тому, что атака была одновременной, артиллерийская поддержка атаки беспрерывной, а действия пехоты с танками согласованными.

— Ай да Поддубный! — заметил Бельский из президиума. — В какой академии тебя этому научили?

— Разрешите продолжать? — спросил Иван Алексеевич.

— Нет, ты нам скажи, в какой академии тебя этому научили, а дальше воля собрания.

— Разрешите доложить, товарищ генерал, я академии не заканчивал. Но это же ясно: анализ должен показать, что было правильно, а что неправильно.

— А по-твоему, что, неправильный план был?

— Взаимодействие пехоты с танками и артиллерией было организовано недостаточно четко, — сказал Иван Алексеевич, стараясь слушать только самого себя.

— Верно! — крикнул кто-то в зале. Иван Алексеевич так и не понял кто.

— Попрошу все реплики потом, — напомнил Кирпичников.

— Второе, о чем я хочу сказать, — это о людях, — продолжал Иван Алексеевич торопясь. — Простые люди проявили во время Новинской операции героизм. Были подвиги… Лично я командовал ротой…

— А я думал — дивизией, — заметил Бельский.

— Я командовал ротой…

— Вот и привык слушать ротных агитаторов, — не то засмеялся, не то рассердился Бельский.

Иван Алексеевич помолчал, как бы сомневаясь, говорить ли все, что было у него на душе.

— Хорошо бы упомянуть рядовых героев, — сказал он. — Нас учит партия, что…

В это время Кирпичников нагнулся к Бельскому и что-то ему сказал. Бельский одобрительно кивнул головой.

— Товарищ Федоров, — перебил Ивана Алексеевича Кирпичников, — идет теоретическая конференция. Понимаете, теоретическая! Просим вас придерживаться темы. Что же касается партийных установок, то командир дивизии знает их не хуже вас.

Снова Иван Алексеевич помолчал. Отвечать или не отвечать? Не отвечать было легче.

— Я только хочу сказать, что для того, чтобы выполнить приказ, нужен еще подвиг, — негромко ответил он. — И у нас были такие подвиги…

— В роте? — все так же, не то шутливо, не то сердито, спросил Бельский.

— И в роте, товарищ генерал-майор, — ответил Иван Алексеевич, сошел с трибуны и, ориентируясь на своих соседей, нашел свое место и сел.

Стало шумно. Шум поднялся и потому, что сразу несколько офицеров попросили слова, и еще потому, что в зале начался тот самый обмен мнениями, который тщетно пытался вызвать Кирпичников полчаса назад.

На трибуну вышел командир артиллерийского дивизиона Березин, который под Новинском был в группе поддержки пехоты. Он сказал, что бок о бок воевал с Федоровым и действительно подвели позиции, топтались долго на одном месте. А сколько огня извели зря! Федоров дважды подымал батальон и дважды…

— Друзьяки? — прервал его Бельский.

— Так точно, товарищ генерал, — ответил Березин, не заметив подвоха. — Я полностью придерживаюсь правила дружить с пехотой.

После Березина выступил Жолудев.

— Вот некоторые у нас говорят, — начал он неторопливо, — что, ежели бы под Новинском ближе к противнику стояли, большие бы потери несли от своей же артиллерии. Я, товарищи, в это время в дивизии генерала Северова служил и могу заверить: нигде дальше трехсот пятидесяти метров пехота не была, но наши артиллеристы стреляли так метко, что никто на них не жаловался. А удар, сами знаете, какой был!

Бельский нахмурился:

— Слыхали!

Третьим был сосед Ивана Алексеевича, незнакомый ему майор-танкист. Когда он вышел на трибуну, Бельский негромко спросил Кирпичникова:

— А этот откуда?

— Ваши гости, товарищ генерал, — услышав вопрос Бельского, внятно ответил майор. — Разрешите начать? Я, собственно, по одному вопросу. Наша армия имеет на вооружении множество самых могучих и разнообразных технических средств. Новинская операция, впрочем как и множество других боевых операций Отечественной войны, показала, что мы умело ими распоряжаемся.

— Вот это правильно, — заметил Бельский.

— Но именно Новинская операция показала, что не всюду одинаково хорошо использовались приданные пехоте танковые войска.

— Тоже у Северова служили? — быстро спросил Бельский.

— Никак нет, товарищ генерал, я под Новинском не воевал.

— Вот оно как! — Бельский откинулся на спинку стула, словно для того, чтобы лучше разглядеть майора. — Под Новинском не были, а туда же?

— Дело в том, что на прошлых учениях наши танкисты поддерживали батальон майора Федорова. Грамотный офицер. Я лично с ним еще не знаком, но мол офицеры вместе с майором Федоровым изучали и сильные и слабые стороны Новинской операции. Взаимодействие — душа успешного боя.

Бельский демонстративно зевнул:

— А мы этого не знали…

— В этой связи я позволю себе остановиться на некоторых вопросах взаимодействия танков с пехотой…

Четвертым был Балычев. Его речь, как всегда, была спокойной и негромкой, но чем спокойнее был его тон и чем тише голос, тем больше чувствовался внутренний жар.

Бельский несколько раз обрывал его, но Балычев, не отвечая на реплики, сказал все, что хотел сказать.

Снова у Рясинцева появилось такое ощущение, словно он шагает по заминированному полю. К счастью, остался небольшой кусочек — отговорит Балычев, и все. Но давно уже отговорил Балычев, а минное поле все расширяется и расширяется. В поддержку Федорова выступил Герой Советского Союза Сарбян, который командовал взводом под Новинском, секретарь комсомольской организации полка Ваня Карпов, а руки все тянулись и тянулись.

Весь вечер Рясинцев делал пометки в своем блокноте — что-то вроде конспекта для заключительного слова Бельского: слева — фамилии выступающих, справа — «Надо повышать свой теоретический уровень», «Дешевая демагогия» и т. д. Теперь он вырвал этот листок, незаметно разорвал и выбросил. Что толку, если Бельский выступит с громовой речью, круша вся и все? Доклад провалился, и спасать положение надо с умом. Он тихо подошел к Бельскому:

— Весьма удачная конференция, товарищ генерал, — сказал он негромко, но многозначительно. Бельский метнул на него яростный взгляд, но Рясинцев выдержал и продолжал настойчиво: — Ваш доклад был хорошо встречен и вызвал живое обсуждение. Только два офицера — Федоров и Балычев — мешали серьезному делу…

Наконец Бельский понял: «Иначе никак об этой конференции наверх не доложишь» — и на трибуну вышел без всяких листочков.

Он сказал, что был рад встретить такое исключительное внимание. Это ведь первая попытка поделиться некоторыми теоретическими соображениями о Новинской операции, а он, Бельский, как-никак ее участник. Он считает весьма ценными те замечания, которые были высказаны на конференции. «Мы для того и собрались сюда, чтобы обменяться мнениями. Но есть мнения и мнения. Здесь с важным видом выступил командир роты, майор Федоров. Возмутительно, что офицер позволяет себе выступать в роли этакого всезнайки. Я, командир дивизии, и то не все знаю. А вот майор Федоров, тот знает все. Больше всех знает и критикует. А по какому праву? Послушаем, что он здесь наговорил. Он-де считает, что не все ладно было у нас. Просчеты, потери… Где же знаменитая Новинская операция? Почему же мы вообще новинские, товарищ Федоров? Может быть, товарищ Федоров думает, что мы проиграли Отечественную войну? Должен вам сказать во всеуслышание: мы Отечественную войну выиграли. Вот какая вышла маленькая неувязочка у товарища Федорова. Нашелся у нашего критика еще один козырь: героизм людей. А нельзя ли, товарищ комбат, поскромнее? «Я» последняя буква в алфавите. Конечно, приятно, когда твое имя золотом по мрамору. А тут беда: не упомянули мы товарища Федорова. Как же это так — о генерал-лейтенанте Шаврове сказано, а о нем нет…»

Когда Бельский кончил и Кирпичников уже встал, чтобы закрыть конференцию, из зала раздался голос Лебедева:

— Товарищ подполковник, разрешите слово для справки.

Все, кто был в зале, обернулись на его голос.

— Прошу извинить, товарищ подполковник, — сказал Лебедев. — Вероятно, вы забыли дать мне слово в прениях. Я, конечно, учитываю, что поздно, но я желаю использовать слово для справки. Я только хочу сказать, что полностью разделяю точку зрения майора Федорова…

Даже Бельский не нашелся что сказать и только покрутил головой.

— Какое неуважение к собранию! — негромко заметил Кирпичников и объявил, что теоретическая конференция закрыта.

8

Мелкий дождик зарядил еще на прошлой неделе. Все было беспощадно пропитано сыростью, все размокло: дома, палатки, шинели, стройные стволы сосен, казалось, набухли от осенней влаги.

Иван Алексеевич пытался разглядеть Лебедева, но мешал туман, и только близ лагеря они случайно сошлись.

— Юра!.. Минуточку… Я хочу тебе сказать… Ну, в общем, я тебе очень благодарен. Ты…

Но Лебедев его перебил:

— За что меня благодарить?

— В такой обстановке выступить… Поддержать…

— В какой еще такой обстановке? — сердито переспросил Лебедев. — Еще что придумал! Пожалуй, будешь теперь себя героем считать. Ты, конечно, первый выступил. Но не ты, так другие нашлись бы…

— Юра, это верно? — Иван Алексеевич крепко обнял Лебедева за плечи. — Так? Да? Верно, так? Ведь я об этом подумал, когда решился первым взять слово…

— Ну и молодец, что решился, — сказал Лебедев серьезно. — И не сомневайся: ты бы не начал, начал бы другой, но очень хорошо, что именно ты. Я, знаешь, всей душой рад за тебя.

Иван Алексеевич взглянул на Лебедева. С минуту они стояли молча друг против друга. Было слышно, как дождь стучит по козырькам фуражек и тяжелые капли медленно падают на сапоги.

— Да, так, — задумчиво сказал Иван Алексеевич. — Ведь это и в бою сколько раз бывало: отделение вперед, вперед, ну а кто выскочит первым, шут его знает, потом и фамилию забудешь…

Лебедев засмеялся:

— Нет, потомство тебя не забудет. Давай-ка, друг Поддубный, по домам. Дождичек жуткий, и конца ему не видно.

— По домам, по домам, — повторил Иван Алексеевич, но по его тону было ясно, что ему очень не хочется уходить. — Все-таки непонятно, — сказал он, задерживая руку Лебедева в своей руке, — генерал, в боях войну прошел…

— А мы что, — неожиданно грубо спросил Лебедев, — в бою не бывали?

— Разобраться надо, а не кричать… Бельский коммунист такой же, как ты и я…

— Это ты так думаешь. А он думает, что не такой. И потому, что не такой, ему можно. Теперь понял?

— Утешил, называется…

— А тебе утешения надо? Тамара утешит…

— Юра! Я ж тебя просил…

Они простились, но Иван Алексеевич не успел дойти до дому, как Лебедев его догнал:

— Слушай, Иван. Скажу тебе два слова, а дальше делай как хочешь. Не дури ты голову Тамаре. Не разводи разговоров. Не для того нам господь бог жен послал. Понял?

Но Иван Алексеевич не послушался этого совета, потому что уже решил иначе. Трудно сказать, когда именно его мысли и соображения по этому поводу выкристаллизовались в твердое решение. Возможно, что всего только час назад, в то время как Бельский громил его, он почувствовал потребность или, что еще вернее, свой долг ясно и откровенно поговорить с женой.

Первый опыт, когда Иван Алексеевич рассказывал Тамаре об учениях, был очень неудачен. Это он хорошо запомнил. Но ведь тот разговор был совершенно не продуман, тогда он даже и не хотел ничего рассказывать, и все вышло случайно… Тамара его не поняла — это так, но не по его ли собственной вине это произошло? И боже упаси снова прибегать к каким-то специальным военным терминам или, еще того хуже, неловко их разъяснять.

На следующий день, едва Иван Алексеевич вернулся домой в Верески, Тамара по выражению его лица поняла, что он хочет поговорить. Она вся встрепенулась, словно почувствовала живой ветерок. Иван Алексеевич был с нею, как всегда, нежен и ласков и в то же время по-необычному серьезен. И вот эта необычная серьезность была Тамаре особенно приятна. И пока он ужинал, она молча сидела рядом и гладила его большую сильную руку.

Иван Алексеевич начал без всяких предисловий и старался говорить как можно проще, останавливаясь не на военной стороне дела, а на стороне, так сказать, психологической. Он действительно готовился к этому разговору, и это повлияло на его речь. Фразы были закругленными и странно не соответствовали бурным переживаниям. Иван Алексеевич заметил это и мучился, когда период получался особенно длинным. Тогда он прерывал себя, барабанил пальцами по столу и потирал подбородок.

А Тамара слушала его спокойно. Она совершенно не обращала внимания ни на нервное постукивание по столу, ни на округлость фраз. Все это ее сейчас не занимало. Ей хотелось понять мужа, и понять его правильно. И еще ей хотелось, чтобы он остался ею доволен. То есть ей хотелось, чтобы после того как он кончит и когда ей надо будет ответить, чтобы ее ответ, ее слова понравились Ивану Алексеевичу, чтобы он не только любил свою жену, но и гордился ею.

«Да, я не глупая девчонка, которая прячется за мужнину спину. Я отвечу ему разумно и рассудительно…»

Ей не один раз хотелось прервать Ивана Алексеевича, привлечь его к себе и заставить забыть все плохое, все, что он пережил, но она себя сдерживала. Ей нравилось, что он отнесся к ней как к человеку взрослому, способному понять самое трудное положение, и поэтому она слушала Ивана Алексеевича с еще бо́льшим, чем всегда, вниманием.

Когда он закончил, ей так хотелось сказать: «Ваня, милый, не горюй, все будет хорошо, ты увидишь, что все уладится». Но она считала, что это как-то будет выглядеть несолидно: опять какие-то бабьи предчувствия…

— Я думаю так, — сказала Тамара, сдвинув брови к переносице. — Я перееду к тетке, и, таким образом, нам не надо будет платить за эту комнату триста рублей. Это во-первых. Во-вторых, я начну работать телефонисткой, мне уже предлагали. Это пятьсот рублей верных. И потом, никакой шубы мне не надо, я прекрасно прохожу в пальто. Кое-что можно продать. Уж как мне ни жаль этот диванчик…

Иван Алексеевич слушал и ушам своим не верил. Он был так удивлен, что даже не прерывал Тамару. Вдруг он спохватился:

— Слушай, ты что? Ты только подумай… Нет, это просто дико… Почему к тетке? Какие триста рублей в месяц? Телефонисткой? Зачем, почему? Что случилось?

— Как это «что случилось»? Ты же сам сейчас обо всем рассказал, и я очень рада, что ты рассказал откровенно. Не то что в прошлый раз. Я все время так мучилась, так мучилась. Но теперь с этим кончено. И знай, что я на все готова. Ради тебя, мой дурачок, — сказала она, поцеловав Ивана Алексеевича в нос. — Ты только не спрашивай «почему» и «зачем». Ты же умный, умнее меня во сто раз, а вопросы задаешь, как ребенок.

Иван Алексеевич схватился за голову. Значит, все, о чем он только что рассказал и к чему так тщательно готовился, все, все, решительно все Тамара поняла по-своему: муж в очень трудном положении, начальство им недовольно, и не сегодня-завтра могут быть весьма серьезные последствия.

— Послушай меня, Томка, — сказал Иван Алексеевич. — Ты, может быть, боишься, что меня снимут с должности? Так?

— Не знаю, так ли, тебе лучше знать, но, конечно, даром все это не пройдет.

— Не пройдет даром? — переспросил Иван Алексеевич. — Что не пройдет даром?

— Ну, хотя бы это твое выступление. Как ни говори, он генерал, а ты майор. И он командует дивизией, а ты батальоном.

— Но это же дискуссия… Понимаешь, теоретическая дискуссия!

— Ты мне третий раз об одном и том же говоришь!

— Так при чем тут тетка? Какая ты телефонистка? Какие, к черту, последствия? — сказал Иван Алексеевич и стукнул кулаком по столу. Рука его была тяжелая, и в шкафчике задребезжала посуда.

Тамара с изумлением взглянула на мужа.

— Как же тебе не стыдно? — спросила она тихо. — Как же тебе не стыдно? Я к тебе с лаской, с приветом, всей душой, а ты?.. Чертыхаешься! Хуже, чем пьяный! Хуже, хуже, хуже…

— Но, Томочка, это же к тебе не относится, — сказал Иван Алексеевич, остывая. — Просто надо оставить эти бредовые мысли. Диванчик!.. Кому это все нужно!..

— Мне нужно, — перебила его Тамара. — Я думала «нам», но теперь нужно мне. А тетка, — Тамара захлебнулась от незаслуженной обиды, — тетка правильно меня предупреждала. Демобилизуют из армии, куда пойдешь? В управдомы и то не возьмут.

— Тетка? — угрожающе переспросил Иван Алексеевич. — В управдомы? Меня? Кадрового офицера? Вы что же там, на Таврической, заговор затеяли?

— Кадровый офицер, — повторила за ним Тамара и насмешливо взглянула на мужа. — Кадровый офицер, а боится бабьих заговоров.

Но на это Иван Алексеевич ничего не ответил. Он быстро накинул шинель, схватил фуражку и вышел из комнаты. Он сам не знал, куда идет, и понимал только, что дальше этот разговор не может продолжаться. Он совершенно не понимал, что только любовь, что только желание сделать как можно лучше привели Тамару ко всем этим ее, как он считал, «чудовищным» предложениям. Он чувствовал злость, раздражение и все время вспоминал диванчик и тетку. А у него и раньше, когда он думал об Александре Глебовне, начинал болеть зуб под коронкой.

Сначала Иван Алексеевич шел наугад, но, перейдя железную дорогу, решил навестить Балычева и отвести душу.

За день погода переменилась. Кое-где уже запорошило. Зима была близко. Далеко в глубине темно-синий горизонт был освещен лунным светом и опоясан дымкой. А выше, над дымкой, в ожидании своего часа толпились снежные черные тучи.

Иван Алексеевич прошел окоченевший на холоде молодой соснячок и вышел на окраину, к домику лесничего, где снимал комнату замполит. Рыжая собака, не вылезая из конуры, выла на луну. Балычев стоял на пороге домишка. Увидев Ивана Алексеевича, он зябко передернул плечами.

— Ну, заходи, заходи. Ты почему так поздно? С женой не поладил?

— Угадали, Петр Федорович.

— Угадайка нетрудная.

Они вошли в дом. Ивану Алексеевичу всегда нравилась комната Балычева. Над столом висел портрет совсем молодой и очень красивой женщины. Приятно было смотреть на нее и жутко думать, что вот прошло уже много лет, как ее нет в живых.

Были здесь и другие фотографии: молодой Балычев на добром коне с кавалерийской саблей в руках, он же на балюстраде крымского Дома отдыха, потом групповые портреты с надписями: «Дорогому Петру Федоровичу от второй сводной Ташкентской», «Товарищу Балычеву от противотанкового дивизиона», «На память от 274 ГАП».

Когда Иван Алексеевич вошел в комнату, он сразу понял: что-то произошло. Стены были совершенно голыми, и только над столом одиноко висел портрет молодой женщины. Казалось, она с удивлением рассматривает пустые гвоздики и раскрытый чемодан.

Иван Алексеевич шел сюда, чтобы поговорить с Балычевым, посоветоваться и даже пожаловаться на жизнь. Но теперь он только тревожно поглядывал на чужой разоренный быт и, кажется, впервые в жизни прислушивался к биению своего сердца — тяжелыми, гулким ударам.

— Да, правильно, майор, — сказал Балычев с какой-то грустной решительностью. — Да, так и есть, Иван Алексеевич, дорогой ты мой Иван Поддубный. Как говорится, были сборы недолги.

— Вас… Вы… Вас демобилизовали, товарищ подполковник? — спросил Иван Алексеевич негромко.

— Да, приказ подписан. Вообще-то пора, возраст подошел… Жаль только, что все это получилось… — Он помолчал, видимо, не мог найти нужного слова. — Так это получилось неубедительно. Ну и довольно об этом. Понимаешь, Иван, довольно.

— Неужели же Камышин? — начал Иван Алексеевич. Но Балычев не дал ему закончить:

— Нет, это шло по другой линии. Конечно, нет… Нет, нет, — сказал он твердо. — Командир полка не хотел со мной расставаться.

— Но как же все-таки теперь… Куда?

— Как куда? Домой.

— Домой? — Странным показалось сейчас это слово Ивану Алексеевичу. «Где же в самом деле дом Балычева?»

— Мы казаки оренбургские… — сказал Балычев, смеясь глазами. — Слыхал о таком городе Оренбурге? Неплохой городок, можешь мне поверить. Да что это у тебя такой вид… испуганный? За меня, Иван, не беспокойся. Партия у нас одна — в армии или не в армии, но прежде всего я коммунист. И ЦК у нас один — и для военных и не для военных. На худое меня партия не пошлет. А тебя прошу: держи связь, пиши о себе, о своей работе. Как твоя статья, много ли успел?

Иван Алексеевич только рукой махнул:

— Ничего не выходит. Ночью пишу, утром все в корзинку.

Балычев недовольно взглянул на Ивана Алексеевича:

— Малодушие какое!..

— Хорошо малодушие: неделю без сна…

— Пишешь?

— Да я ж вам правду говорю: все ночи напролет.

— Этак ты на сто рублей в месяц электричества сожжешь! Смотри, как бы тебе Потапыч от квартиры не отказал.

— Вот вы все шутите… — сказал Иван Алексеевич уныло. Балычев засмеялся:

— Послушай, Иван, а не рано ты взялся за перо?

— Я же говорил вам… Какой из меня писатель!..

— Да не в том дело! Непонятно мне, как ты рискуешь сесть за стол и браться за перо… Положим, тебе хорошо известно, что было на твоем участке, пусть на участке соседа, но надо же брать шире!

— Выходит, Бельский прав: ротный берется не за свое дело?

— Ничего он не прав! Для генерала ли, для ротного — это одно дело, и притом кровное. Это наше общее дело: будем мы воевать, если на нас нападут, так же, как воевали, или лучше! Я и о названии думал — пусть называется «Некоторые уроки Новинской операции». Можно в скобках поставить: «Записки командира роты». Но знать-то тебе надо больше, шире. Пойди в другие полки, пошукай по штабам, я вообще не верю, что об Отечественной войне можно написать путное «по воспоминаниям», без того чтобы не обратиться к документам. Подожди с месяц-другой. Побереги электричество.

— Не знаю, поддержат ли меня здесь…

— Ну, это ты брось, Иван. Смотри, как тебя на конференции поддержали!

— А заключительное слово?

— Это слово далеко еще не заключительное.

Оба долго молчали. Потом Балычев с какой-то особенной решимостью снял со стены фотографию молодой женщины и уложил в чемодан. Сверху он положил тоненькое одеяло и закрыл крышку.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

В конце ноября Катя решила организовать субботник. Нельзя было больше жить так неустроенно. Летом и осенью она чуть ли не каждый день атаковала Буркова:

— Петр Герасимович, плохо живем: потолки черные, пол щербатый, штукатурка сыплется, обои давным-давно сгнили.

Бурков легко соглашался со всеми ее доводами, обещал, как только закончится ремонт первого печатного, заняться общежитием. Первый печатный вступил в строй только в сентябре, а недоделок и по сей час было очень много. Бурков, когда речь заходила об общежитии, только устало морщился:

— Екатерина Григорьевна, вы же взрослый человек, вы же знаете.

Ну конечно, она все знает. Знает, что не хватает рабочих рук, не хватает строительных материалов, не хватает средств, что их типография — предприятие маленькое, карликовое по сравнению с невскими гигантами. Вчера приезжал брат Буркова из Белоруссии — все города лежат в развалинах. Да и рядом с ними: Новгород, Псков…

Как-то раз Катя возвращалась домой из библиотечного коллектора и на Литейном встретила Буркова. Может быть, ей показалось… да нет же, факт: едва он ее увидел, как тотчас же скрылся из виду. Не то в подворотню нырнул, не то вскочил в трамвай. Ясно для чего: для того, чтобы избежать нового столкновения. Какой позор!

Она так об этом и Модестовой сказала: «Какой позор!»

Анна Николаевна засмеялась:

— Да ты, наверное, ошиблась. И почему в трамвай? Ты же знаешь, что у Петра Герасимовича машина.

— Бурков, Бурков… Своими глазами видела. Сбежал. Хорошо это?

— Да уж что хорошего, когда от тебя начинают бегать…

— Но почему вы смеетесь? Как это можно… Мы же с ребят спрашиваем. А в общежитии одна табуретка на двоих.

— Не сердись, Катерина. Положение действительно трудное.

— И вы теперь заодно с Бурковым! Подумать только: такую войну выиграли, а отремонтировать общежитие не можем! Анна Николаевна, миленькая, не смотрите вы на меня так… Я сама знаю, что глупости говорю. И каждое ваше слово в ответ знаю. И про Новгород, и про Псков, и про Смоленск — знаю. И что там люди в землянках…

Катя собрала всех «проживающих в общежитии номер один» и поставила вопрос о субботнике. Ребята ее поддержали. Но и для самого незначительного ремонта нужны были не только руки, но и материалы. По этому поводу выдвигались предложения самые фантастические. Фонарик сразу же заявил, что у него есть один товарищ, то есть не то чтобы товарищ, а он двоюродный брат покойной мамаши, и он может помочь. Этот «братан» работает сторожем, ну просто сторож на заводском складе. Там есть мел. Ну, до дури мела…

Он не успел закончить фразу, как его оборвал чей-то голос из задних рядов:

— Это ведь самое настоящее воровство!

Но Фонарика не так легко было сбить:

— Почему воровство? Ничего подобного. Что мы, ночью, как бандиты, пойдем? Возьмем мешок мела заимообразно, ну хотя бы и два мешка…

Фонарик не видел, что там, в заднем ряду, сидит Бурков, и не узнал его голоса. Директор типографии пришел тихо, видимо хотел послушать, о чем здесь говорят, и не выдержал, «рассекретил» себя.

Катя обрадовалась:

— Слово предоставляется Петру Герасимовичу.

Ребята зааплодировали. Бурков был человек популярный. Сто раз на день можно было услышать: «Спросите Буркова», «А это уж пусть Бурков решит», «С Бурковым вы по этому поводу советовались?» Как-никак, а это благодаря Буркову и Модестовой типография работала во время блокады.

Фонарику, конечно, здорово попало. Бурков сказал о том, как надо понимать субботники и что ему самому не один раз приходилось участвовать в таких делах. Сказал Бурков и о том, какое значение придавал этому Владимир Ильич Ленин.

Был Бурков человек занятой и молчаливый, выступал он редко, а тут увлекся воспоминаниями, вспомнил юность, товарищей, фабзайчат, и так увлекся, что обещал помочь молодежному общежитию. Ребята снова зааплодировали.

— А как фамилия этого твоего двоюродного? Зовут его как?

— Петр Герасимович! — взмолился Фонарик.

— Ты мне только завод назови…

— Это не мой братан, это мамаши двоюродный, — залепетал Фонарик. — Я с ним и не дружу совсем. Он старый. Он уже тридцать лет на Машиностроительном работает.

— А, так на Машиностроительном! — сказал Бурков. — Так бы и говорил. Что ж, ведь у нас с ними дружба. Пойду к директору, может и подбросит кое-чего.

Фонарик еще больше захлопотал:

— Петр Герасимович, а мы можем узнать, где что есть… Ей-богу… Что ж тут особенного. Есть ведь такие… как собака на сене.

— Да, есть и такие, — согласился Бурков. — Ну, счастливо, ребята! Ни пуха ни пера!

Через день Бурков вызвал к себе Катю:

— Так вот, товарищ Вязникова. Мел я для вас достал, алебастр, ну и так далее. Только вот насчет транспорта… Придется самим обеспечить.

— Обеспечим, не беспокойтесь, Петр Герасимович, — весело сказала Катя. — Саночки у нас есть, адрес знаем.

— Только этого лихого мальчишечку — Петросян, кажется? — дома попридержите. Что-то мне его «братан» не понравился.

— Слушаю, Петр Герасимович. А как насчет обоев?

Бурков прищурился:

— Завтра насчет клея придете?

— Приду, Петр Герасимович.

— А послезавтра насчет замазки?

— Приду.

— Давайте-ка мне сейчас этот ваш списочек.

Положив на стол бумагу, Бурков спросил:

— Вы с кладовщиком переплетного, с Николаем Леонтьевичем Люшкиным, не знакомы?

— С одноруким? Видела несколько раз.

— В технические руководители к вам просится.

— В технические руководители?

Бурков засмеялся:

— А вы не нуждаетесь? Подумайте, Екатерина Григорьевна. Вы, может, и не знаете биографию Николая Леонтьевича, зато я знаю. Товарищ Люшкин до войны знаменитейшим маляром был. Вернее, их пара была: отец и сын Люшкины. Профессорские квартиры ремонтировали. Ну-с, потом вот война, несчастье, руки лишился. А вчера приходит ко мне с претензией: как же это так, ремонт помещения — дело серьезное, а работники кто? Мальчики да девочки? Материал испортят…

В тот же день вечером Люшкин явился в общежитие проводить инструктаж. С ним вместе пришел и сынок — здоровенный детина пудов на шесть, но очень скромный и тихий. По всему было видно, что папаша распоряжается им как хочет.

Они молча прошли по всему общежитию, выстукивая каждую стенку. Люшкин-отец делал отрывистые замечания: «стена капитальная», «фанерка», «подсобное помещение», «красочки маловато». Люшкин-сын молча со всем соглашался.

— Панель вам иметь желательно? — спросил Николай Леонтьевич у Кати. — Или колером пустим? Багетика не найдется?

Катя на все отвечала:

— Прошу вас, товарищи, делайте, как вы считаете нужным. И большое вам спасибо. Большое спасибо.

Накануне субботника всем были выданы «робы» — самая обыкновенная мешковина с прорезями для рук и ног. И только Кате был торжественно вручен фартук.

Вечером она побежала к Анне Николаевне:

— Дела идут, идут! Ребята чувствуют себя как перед боем.

Да и у нее самой давно уже не было такого бодрого, уверенного настроения, как сегодня, в канун субботника.

Часов в десять она вернулась от Модестовой и только вошла, как сразу почувствовала что-то неладное. Старшая по общежитию девочек Галя Христофорова быстро зашептала:

— Екатерина Григорьевна, не знаю, что и делать… Я уж вас так ждала, так ждала… Беда, Екатерина Григорьевна!

Катя схватилась за косяк двери:

— Что случилось?..

— Лиза Кондратьева от субботника отказалась. Не желает, и все. Поговорите с ней, Екатерина Григорьевна! Она вас послушает…

— Ох, Галя, Галя… Как ты меня напугала… Я думала, действительно несчастье.

Она чувствовала такую острую боль в сердце, что едва сняла пальто.

— Екатерина Григорьевна, вам нехорошо, да?

— Ничего, прошло. Так ты говоришь, что Лиза…

— Отказывается. Прямо жуть. Девчонки такой шум подняли. Вы с ней одна только и можете…

— Я сейчас к вам приду. Или нет… Скажи ей, чтобы она зашла ко мне.

Но из этого разговора ничего не получилось. Лиза стояла на своем: завтра именины у какой-то там ее подруги и нельзя туда не пойти. «Субботник — дело добровольное. И не уговаривайте, Екатерина Григорьевна, я упрямая».

— А я и не собираюсь уговаривать, — сказала Катя. — Не хочешь участвовать в нашем коллективном деле — не надо. Но только учти, хуже всего будет тебе. Никто не дотронется до твоего угла. И грязные обои останутся, и на потолке пятно. Все как было, так и останется. Осрамишься на всю типографию.

— А вот и не осрамлюсь, — сказала Лиза, передернув плечиками. — Не осрамлюсь, не осрамлюсь, не осрамлюсь…

— Ну, тогда, значит, будешь работать вместе с нами.

— Не буду, Екатерина Григорьевна, и не просите. За меня сделают.

— За тебя? Нет, за тебя никто работать не станет. До сих пор, Лиза, я тебя считала разумной девушкой.

— А вот станут, — сказала Лиза, поджав губы. — Станут, Екатерина Григорьевна. Турчанов за меня мою работу сделает, и все.

— Саша?

Катя ей не поверила. Дурит девчонка. И нехорошо дурит. Все же она решила немедленно поговорить с Сашей.

— Нет, это правда, — ответил Саша. — Я действительно обещал.

— Обещал?.. Но как же ты мог?

— Да уж так вышло. Так надо было, — поправился он.

— Я тебя не понимаю. Ленивая дерзкая девчонка отказывается выполнять свой общественный долг, отказывается, зная, что нам так трудно… В конце концов, мы ж это для себя делаем.

Саша нахмурился:

— А она не ленивая и не дерзкая.

— И ленивая, и дерзкая, — повторила Катя, чувствуя, как в ней закипает злость.

— Нет, Екатерина Григорьевна. Она… Она, ну как бы это вам сказать… несчастный человек.

— Это еще как понять?

— Ну, я, может, не так сказал. Жизнь у нее очень паршиво сложилась. Родители ее бросили. Да бросили же, Екатерина Григорьевна, зачем мне врать? Еще до войны в газете фельетон был. При живых родителях — сирота. Понимаете?

— Понимаю, Саша. Но одно с другим не вяжется. Ведь это же нелогично: ты будешь за Лизу работать, а она…

Сказала, взглянула на Сашу, встретилась с его взглядом и поняла: какая уж тут логика, когда ему хочется все сделать за Лизу… И как помешать этому? Да и надо ли этому мешать?

Одно ясно: ребята знают друг о друге куда больше, чем она. А главное, знают как-то иначе. Все они сироты, это так. Но вот Толя Игнатьев. Его отец посмертно награжден орденом Ленина. Мальчик хранит орден, как святыню. И вместе с орденом последнее письмо отца с фронта. Бумага почти совсем стерлась. Строчки, написанные карандашом, едва можно разобрать. Хранит. А Лиза? Перед войной был фельетон в газете. И это все? «При живых родителях — сирота», — вспомнила она Сашины слова.

Жалость грызла ее, а жалость — плохой советчик. Да и, в конце концов, во имя самой Лизы нельзя потакать этакой анархии. Ну хорошо, Лиза не примет участия в субботнике. А дальше что? Товарищи этого не простят и будут правы. Глупое мимолетное торжество будет ей потом дорого стоить. И не только ей, но и Саше… Что ж, видно, придется снова собирать «проживающих в общежитии номер один».

Но потом она все-таки решила этого не делать. Утром, не было еще семи, пошла в комнату девочек, присела на Галину койку и сказала, почти не повышая голоса:

— У меня тут к вам небольшой разговор. Насчет Лизы Кондратьевой. Придется нам сегодня без нее работать. Стойте, стойте, дайте досказать. Я с Лизой обо всем говорила. Причина у нее уважительная, и надо ее отпустить. Я вас, девочки, прошу, вы ее не точите. Разные бывают в жизни обстоятельства. Придется нам сегодня за нее поработать.

— Почему это «нам»? — крикнула Лиза. — Я вас об этом не просила…

— И это верно, — согласилась Катя. — Лиза договорилась с Сашей Турчановым, и тот обещал за нее поработать. Только тут они одного не учли. На субботнике нет и не может быть никаких норм выработки. Кто сколько сможет, тот столько и сделает. Если Саша может сделать много — хорошо, если может еще больше — отлично. Тут правило простое — один за всех и все за одного. Ясно?

Тишина стояла такая, что Катя подумала: «А может быть, они меня просто не поняли?» И в эту секунду Лиза крикнула:

— А почему вы мне вчера об этом не сказали? Вы ж мне вчера и грозились, и то и се…

— Вчера? — Катя внимательно взглянула на Лизу, и так ей не захотелось врать! В конце концов, бог с ним, с этим «авторитетом». — Вчера я сама этого не сообразила, — сказала Катя. — Как-то ты меня огорошила. Думала — шутишь, потом смотрю — нет, всерьез. Было мне обидно, а за ночь я передумала.

— Передумали? — Лиза неожиданно подбежала к Кате и схватила ее за руку. — Екатерина Григорьевна, миленькая, родная, золотая, а можно так, что я тоже передумала?

— Почему же нет… Все от тебя зависит…

— Нет, теперь не от меня, теперь от всех, теперь от всех. Вчера от меня, а сегодня от всех, — говорила Лиза, крепко держа Катину руку и блестя глазами.

— Да нехай, пусть робит, — сказала Лизина подруга, Валя Косенко, маленькая, неуклюжая девочка, но самая старшая здесь — ей было уже восемнадцать. — Вечно с ней какие-нибудь концерты.

Через час началась работа. Люшкин и в самом деле оказался замечательным техноруком. Работать ему самому было трудно, но командовал он умно и расчетливо. Катя поначалу думала поделить ребят на две бригады, но запротестовал Люшкин-сын. Он наотрез отказался быть бригадиром:

— Куда мне против папаши…

— Не может против меня, — подтвердил старик. — Что верно, то верно. Привык с-под моей руки работать.

И еще Люшкину не нравилось, что вместе со всеми работает и Катя:

— Для хозяйки одно дело: за порядком смотреть.

Но она в ответ только засмеялась.

Когда Люшкин объявил перерыв, Саша подошел к Кате.

— Большое вам спасибо, Екатерина Григорьевна. Я и за себя и за Лизу благодарю…

— Благодарить меня не за что, — строго сказала Катя, — Все, что я сказала Лизе, ты бы сам мог ей сказать.

— Хотел сделать хорошо, Екатерина Григорьевна, а вышло плохо.

— Да, плохо. — Она твердо решила не щадить его.

Эти двое — Саша и Лиза — старались, кажется, больше всех и даже заслужили особую похвалу технорука. В обед пришел Бурков со своей, как он выразился, «гвардией» — секретарем, машинисткой и типографским курьером. Но Люшкин категорически запротестовал:

— Ни боже мой. Рабочих рук хватает. Политико-моральное — высокое.

А после работы в общежитие потянулись рабочие из наборного, из печатного, из цинкографии — помочь.

— Мы ведь тоже люди сознательные. Давайте нам работу — поможем!

Помочь! Какое доброе слово! У этого слова старая закалка. И в темные бурлацкие времена, и в весенние Октябрьские зори, и в трудную военную ночь, и в солнечный мирный полдень звучало и звучит это слово, и радует и подымает рабочего человека, и предвещает и дарует победу. И хотя Люшкин и говорил, что ничего не надо и что «политико-моральное — высокое», но как миновать сегодня этот знакомый, насквозь простреленный домик, где кипит работа, как не засучить самому рукава, не спросить по-товарищески, по-рабочему, по-хозяйски: помочь?

Был уже поздний час, когда снизу прибежал Фонарик и доложил:

— Екатерина Григорьевна, там из райкома комсомола пришли, лично вас спрашивают.

— Из райкома? Что же они сюда не идут?

Катя посмотрела в пролет лестницы и увидела Симочку и еще какого-то худощавого молодого человека в роговых очках.

— Симочка, что же вы не подымаетесь?

— Жутко у вас! — весело крикнула Симочка в ответ. — Где бы раздеться?

— Саша, проводи товарищей ко мне в комнату, я сейчас.

Катя вымыла руки, потуже стянула косынкой волосы, сняла фартук и спустилась вниз. Только сейчас она почувствовала, как устала за нынешний день. Ужасно ныла спина, колени подгибались.

В Катиной комнате ремонта еще не начинали, но все здесь было уже разорено.

— В самый неудачный день пришли, — откровенно призналась Катя. — Ну, как-нибудь рассаживайтесь. Сами видите, ремонт у нас.

— Ничего, ничего, — сказала Симочка. — Раз пришли, отступать поздно. Да и вопрос мне поручен не такой, чтобы откладывать.

— А в чем суть? — спросила Катя.

— Суть вот в чем: как вы воспитываете у молодежи чувство прекрасного? Я с ваших слов запишу. Да у вас, наверное, и чернил сейчас не найти… Ну, ничего… — Она порылась в сумочке и нашла карандаш.

— Чувство прекрасного? — переспросила Катя.

— Ну да. Иначе однобокое воспитание получается. Производство, производство, а Шишкина от Айвазовского отличить не могут. Ой, виновата, я вас не познакомила. Это товарищ Максимов из Эрмитажа. Культмассовый сектор организует экскурсии. Товарищ Максимов — член пленума обкома комсомола, — подчеркнула Симочка.

— А не лучше ли нам зайти в другой раз? — спросил Максимов.

— Ну что вы, — ответила Симочка. — Это очень быстро. Скажите, Катя, в каких музеях за это время бывала ваша молодежь? В Русском? В Эрмитаже?..

— Не были ни в одном, — сказала Катя хмуро.

— Так-таки ни в одном музее?

— Ни в одном.

— Ясно. Еще один вопрос, простите, товарищ Максимов, это уже не по вашей линии: как с Филармонией? Сколько посетили симфонических концертов, камерных?

— Мы были один раз в Большом драматическом на «Так и будет». И все. Еще ходили летом в Зоологический сад.

Симочка недовольно покачала головой:

— Вы как-то, Катя, нас не понимаете или не хотите понять. Воспитание чувства прекрасного — серьезная проблема. А у вас, если говорить откровенно, очень серенько получается.

— Серенько? — переспросила Катя. — А вы подумали, что вот парень пришел с работы — ну, парень или девушка, это неважно, — надо себе что-то сготовить, а тут кухня не в порядке, плита дымит, с дровами еще не налажено. К тому же почти все ребята вечерами учатся.

— А вы подумали, что искусство помогает человеку преодолевать трудности? — спросила Симочка. — Вы-то сами, Катя, бываете где-нибудь? На выставках, в театрах? Просто непонятно тогда, как же вы беретесь воспитывать нашу молодежь… не впитывая в себя лучшие образцы классического и советского искусства? — Катя хмуро молчала, и Симочка тоже нахмурилась. — Короче: договаривайтесь с товарищем Максимовым о плане экскурсий.

— Об этом надо спросить ребят, — возразила Катя.

— Безусловно, — подтвердил Максимов, который внимательно прислушивался к разговору.

— Ну так идемте все наверх! — бодро предложила Симочка.

— Вы что, сейчас хотите разговаривать с ребятами? — спросила Катя.

— Конечно. Самое удобное время. Все в сборе.

— Нет, — сказала Катя. — Сейчас этот разговор не состоится.

Симочка нахмурилась:

— То есть как это «не состоится»?

— Да так. Вы что — смеетесь: ребята весь день работали, звон в ушах стоит. Сейчас только бы до койки…

— Уж позвольте мне делать то, что я считаю нужным, — вспыхнула Симочка. — Как-никак я…

— А по-моему, товарищ Вязникова совершенно права, — вмешался Максимов. — Такими наскоками можно только подорвать идею. Нет, я не согласен.

— Однако надо помнить, что говорил Ушинский, — не сдавалась Симочка. — Товарищ Вязникова ведь когда-то тоже училась. Чувство прекрасно…

— Чувство прекрасного! — повторил Максимов. — Да что это, вроде прививки оспы? Но ведь и это требует подготовки. Давайте встретимся и обсудим, как лучше начать дело. Хотите — вы к нам, хотите — мы к вам…

В эту ночь Катя долго не могла уснуть. Не то чтобы ее тяготила ссора с Симочкой — ссориться так ссориться, что же поделаешь, — и не то чтобы она раскаивалась в своих словах — нет, она считала, что поступила правильно, — просто Симочка дотронулась до больного места. «Когда-то ведь и вы учились…» Да, когда-то…

Конечно, она не настоящий воспитатель. Недоучка. Любой будет прав, бросив ей это слово. Да, она не настоящий воспитатель. Все это ведь началось случайно, в тот день, когда она взяла ребят из детдома. Это все Модестова. Но разве Модестова была не права? Ведь Кате действительно стало легче, что-то в ее душе потеплело, оттаяло. Это всегда так бывает, когда знаешь, что кому-то нужна. Нужна? В самом деле нужна? Она пристально смотрела на горку алебастра, белевшего в углу, и старая тоска крутой волной поднималась к сердцу.

2

На следующий день после обеда Катю вызвали в проходную типографии к телефону. Ничего особенного в этом не было — в общежитии еще не поставили аппарат, но у Кати дрогнуло сердце, как это бывает от предчувствия плохого.

Звонил директор детского дома Капранов. И это тоже было в порядке вещей. И летом и осенью он несколько раз приезжал в общежитие. Катя к его приезду всегда старалась «навести лоск», да и ребятам хотелось как можно лучше принять своего бывшего воспитателя. Но Капранов, кажется, не замечал ни стерильной чистоты на кухне, ни шикарной «флотской» заправочки постелей в комнате мальчиков. Он рассеянно слушал железные рапорты Саши Турчанова и трескотню девочек по поводу их неслыханных производственных успехов…

В своей светелке Катя рассказывала Капранову о житье-бытье:

— Мы так решили, я думаю, правильно?

Он медленно кивал головой, слушал задумчиво, характерным движением захватив рукой бороду.

За это время Катя научилась понимать его по двум-трем, как будто случайно брошенным, фразам.

Сегодня она сразу же почувствовала, что Капранов чем-то взволнован.

— Что-нибудь случилось?

В трубке послышалось тяжелое дыхание. Впрочем, он всегда так дышал: старая астма…

— Мне надо повидать вас, Екатерина Григорьевна.

— Приезжайте в любое время… Будем очень рады.

— Нет, я думаю, лучше приезжайте вы.

— Хорошо. Сейчас…

Она повесила трубку и вдруг отчетливо поняла: Сережа! Что-то случилось с Сережей!

Она прибежала домой, накинула пальто и наспех написала записку Саше (Модестова подшучивала над ним: «Опора трона»).

Сорок пять минут в трамвае были для Кати мучительными. «Может быть, корь, может быть, скарлатина в тяжелой форме? — думала она. — Но Капранов сказал бы. Впрочем, он, наверное, и не думает, волнует это меня или нет… Как он мне тогда ответил: «Право у вас, конечно, есть, вы спасли мальчика».

Но вот наконец Литейный. Катя выскочила из трамвая и помчалась на улицу Пестеля. Знакомая вывеска, знакомый звонок…

Едва только она вошла, как сразу же увидела Сережу. На большом зеленом в красную елочку ковре играли дети. Сережа, скрестив ноги по-турецки, сидел немного в стороне, рядом с какой-то седой женщиной с грустным моложавым лицом. Они строили «вавилонскую башню» из ярких разноцветных кубиков, видимо только что купленных. Тут же валялась коробка с надписью: «Для дошкольного возраста».

Катя перевела дыхание, глубоко вздохнула и, подойдя к Сереже, порывисто обняла его. Он не обратил на нее никакого внимания. Он был полностью поглощен «вавилонской башней».

А вот седая женщина внимательно взглянула на Катю. Катя этот взгляд перехватила.

— Ну, как ты живешь, Сережа? — спросила Катя, и тон, которым был задан вопрос, показался ей самой каким-то неестественным, нарочитым.

— Хорошо живу, хорошо живу, — скороговоркой ответил Сережа.

Похоже было, что он привык и к этому вопросу и к этому ответу. А Кате было обидно: так она волновалась — и такое равнодушие. Даже не взглянул на нее…

Катя поднялась по витой деревянной лестнице, все время ощущая на себе внимательно изучающий взгляд незнакомой женщины. Сережа на Катю так и не взглянул.

Капранов встретил ее доброй улыбкой, которая удивительно ему шла.

— Екатерина Григорьевна, пришло письмо о том, что жив отец Саши Турчанова… Минуту, дайте мне, пожалуйста, досказать. Письмо это официальное. Дата отправления: 23 ноября 1945 года… «Александр Николаевич Турчанов, год рождения девятьсот пятый, старший сержант, командир отделения. Был взят в плен в 1944 году. Содержится в Западной Германии, в Прирейнском лагере. Извещение от 1944 года считать недействительным». Это все, Екатерина Григорьевна. — И он с несвойственной для себя живостью взял Катину руку, словно удерживая ее первые слова, которые уже готовы были вырваться, словно приказывая: «Подождите. Ну, вот так: подождите! Я же не ради себя об этом прошу…»

— Когда вы получили? — спросила Катя.

— Сегодня.

— Хорошо. Я сегодня же скажу Саше.

— Сегодня?

— Конечно!

— Но тогда бы я сам мог это сделать, — сказал Капранов мягко. — Приехать к вам… И… и я бы прочел ему то, что здесь написано. Но я решил с вами поговорить. Может быть, я поступил неправильно?

— Как-то странно… Вы считаете, что от Саши это можно скрыть? Саша, конечно, еще не взрослый человек, но он уже и не ребенок.

— И поэтому вы не хотите подумать, как об этом ему сказать?

— Он очень любит отца. Очень его любит и считает образцом… «Пал смертью храбрых». В этих словах все сказано. А теперь — плен… Вот, значит, как!..

— Узнать, что отец жив… — начал Капранов.

Катя с сомнением покачала головой:

— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Я это помню с детства. А вы разве не помните?

— Как же, как же, помню, — поспешно откликнулся Капранов. — Но мое детство было совсем другим. Я ведь почти на сорок лет старше вас… — прибавил он грустно.

Катя взглянула на Капранова. Руки его беспокойно шарили по столу, передвигали счеты, папки, розовый стаканчик для карандашей, бювар. Ей стало жаль его:

— Я обидела вас?..

— Что вы, что вы… — сказал Капранов, но его взгляд говорил Кате другое.

— Просто я не могу понять, — продолжала Катя, — если вы это известие считаете радостным для Саши, то в чем тогда затруднение?

— Радость или горе — две краски: черная и белая, — тихо сказал Капранов. — Не маловато ли? Меня учили, что в солнечный спектр входит много разных цветов…

— Значит, мне вы не доверяете разговора с Сашей?

Капранов развел руками:

— Так вопрос не стоит…

— Нет, именно так. Я только не понимаю, зачем вы меня позвали: две краски — черная и белая — это действительно маловато. Почему вы не позвали Сашу?

— Мне казалось, будет лучше, если не я и не вы…

— «Не я и не вы»? Не люблю загадок, — вырвалось у Кати.

— Видите ли, Екатерина Григорьевна, — продолжал Капранов, — мы с вами люди не подходящие для этого дела. А думаю я о майоре Федорове. Не знаю, как вы на это смотрите. И сержанта Турчанова он хорошо знал, не правда ли? Саша об этом майоре говорит с восторгом…

— Знаю. Но прошло столько времени, а он к нам и глаз не кажет. Написал письмо Саше, Саша ответил сразу же… Ну, вот и все.

— Мало ли что в жизни бывает. Человек он, по-моему, хороший. Хороший и добрый.

— По-моему, тоже. Легко с ним…

— Напишите ему, Екатерина Григорьевна.

— Да, я ему напишу.

— Вы на меня зря рассердились!

— Если бы вы знали… Мой муж… Он…

— Знаю.

— Нет, этого вы не знаете. Вы думаете, он погиб? Да, он погиб, но он не был убит, он застрелился. Понимаете, восемь патронов в нашем ТТ, ну он оставил восьмой для себя, чтобы избежать плена. А ведь у него была я. Понимаете? Они окружают нашего человека, как волки: сдавайся, у нас есть хлеб, вино, женщины, сдавайся. Восьмой патрон он себе оставил.

И снова рука Капранова легла на сухую и тонкую Катину руку:

— Я этого не знал. Вы меня простите.

— Не знали. А если бы и знали… Хорошо, я напишу майору Федорову.

Она уже встала, чтобы проститься, но в это время в дверь постучали и вошла та самая седая женщина с моложавым лицом, которая вместе с Сережей строила башню из кубиков. Капранов встал:

— Познакомьтесь, пожалуйста: Мария Филипповна Бельская — Екатерина Григорьевна Вязникова.

— Вязникова? Так это вы? Мне рассказывал о вас товарищ Капранов.

«Бельская… — думала Катя. — Почему-то мне знакома эта фамилия… Бельская… Но какое она имеет отношение к Сереже?»

— Мария Филипповна человек бездетный, — сказал Капранов. — Она пришла к нам в детский дом, чтобы…

— Столько сирот сейчас… — вставила Мария Филипповна осторожно.

— Ей понравился Сережа Вязников, — продолжал Капранов. — Все это, конечно, не решено. Они только привыкают друг к другу.

— Желаю успеха, — сказала Катя резко. — Сережа действительно славный мальчик.

— Я очень хотела повидаться с вами, — начала Мария Филипповна робко. — Мне рассказывали, что вы…

— Пустяки, — сказала Катя. — Вас смущает фамилия? Пустяки. Был Вязниковым, станет Бельским.

Она быстро попрощалась и вышла. Щеки ее еще горели, но она уже вполне владела собой. Она прошла комнату, где играли дети, и спокойно сказала:

— До свидания, ребята. До свидания, Сережа.

Мысли ее уже были далеко отсюда. Что ж, судьба этого мальчика, этой хорошенькой головки, видимо, решена. Может быть, это и к лучшему?..

Придя домой, она заперлась в своей светелке и начала письмо Ивану Алексеевичу.

«Здесь моя жизнь, — думала Катя. — Главное зде́сь я, здесь… здесь мое «я», — повторяла она.

Все-таки вечером она сбегала в булочную, где был автомат, и позвонила Капранову:

— Знакомая фамилия — Бельская. Кто она? Я слышала о генерале Бельском…

— Мария Филипповна — его жена.

3

Иван Алексеевич был озабочен: он дважды прочел Катино письмо, и, хотя оно было совсем коротким или именно поэтому, он понял, что там произошли серьезные события.

«Уважаемый Иван Алексеевич, — писала Катя, — прошу вас сообщить мне, когда вы сможете приехать в Ленинград. Я вас встречу на вокзале. Мне надо поговорить с вами. Вязникова».

И в то же время он обрадовался: он давно не был в Ленинграде и ему хотелось хоть ненадолго переменить обстановку.

Дивизия уже стояла в Вересках, офицеры почти все жили по квартирам: кто без детей — снимали комнаты у частников, а многосемейные жили в корпусе «А». Этот дом был наспех выстроен КЭЧ за лето.

Во всяком случае, лагерь был позади, и это означало жизнь куда менее хлопотливую. Для Ивана Алексеевича кончилась пора переездов, выклянчивания машин, а иногда и «голосования» на дорогах. Он был дома и мог наконец почувствовать все прелести оседлой жизни.

Но вместо этого он зажил такой трудной жизнью, какой еще никогда не жил.

Это началось сразу же после его первого разговора с Балычевым. Обещав написать статью, он весьма смутно представлял себе, как это может у него получиться. Поначалу все ладилось. Иван Алексеевич исписал страниц двадцать, писал быстро и с увлечением. Глядя на его разгоряченное лицо, Тамара даже подумала, что он пишет ей, что ему так легче объясниться.

Она долго не спала и все слушала скрип пера. Утром, перед уходом на службу, Иван Алексеевич порвал то, что написал ночью. Тамара видела, как он все бросил в корзину, и ей стало жаль мужа…

«Все равно узнаю, — думала Тамара. — Узнаю, узнаю, узнаю все его мысли».

Едва Иван Алексеевич ушел, как она стала складывать обрывки.

«Передний край противника, — читала Тамара. — Первая рота при наличии… пулеметов…»

Тамара читала и плакала. Слезы смывали количество пулеметов в роте. Это ли она ожидала прочесть?

Иван Алексеевич порвал свою работу, когда прочел ее на свежую голову. Писал он сгоряча, а рвал холодно, безжалостно, понимая только одно, что взялся не за свое дело.

Сегодня он был спокоен как никогда. Утром присутствовал на нескольких занятиях с молодыми солдатами, потом беседовал с командирами рот, потом отправился в штаб полка, где было совещание комбатов и начальников отдельных служб.

Помощник командира полка по тылу, майор Шагал, докладывал дельно, но длинно, все очень устали, Ивана Алексеевича тоже клонило ко сну. И вдруг он вспомнил о своей ночной работе, о бумажных клочьях в корзине и подумал, что нет, нет, не может быть, что все погибло, надо снова браться за перо, и на этот раз выйдет. И он с удовольствием стал слушать майора Шагала и даже посочувствовал ему — у майора был какой-то дефект речи.

Едва вернувшись домой, Иван Алексеевич начал работать. Он не замечал Тамариных взглядов, не слышал ее приглушенных вздохов. «Спокойной ночи! Спокойной ночи! А мы тут еще поработаем…»

Утром все полетело в корзину. И так повторялось затем каждый день, до его разговора с Балычевым.

После этого разговора для Ивана Алексеевича началась новая жизнь. Камышин дал ему и дневники боевых действий, и штабные разработки и вообще приказал «раскопать все, что только можно».

Да и в других полках к работе Ивана Алексеевича отнеслись сочувственно. Он ездил в Любозерск, но там, в штабе дивизии, на него взглянули неласково и как-то испуганно. Он впервые почувствовал себя «штрафником» — отповедь, которую ему дал сам генерал, здесь, видимо, запомнили крепко.

Любезнее всех оказался Рясинцев. Он непринужденно поболтал с командиром батальона о том о сем, порасспросил о задуманной работе, а по поводу документов, которые нужны были Ивану Алексеевичу, сказал, что да, действительно есть такая документация, но она засекречена.

Иван Алексеевич удивился:

— Какие же секреты — донесения офицеров, командиров взводов и рот? Там и мои есть…

Но Рясинцев только руками развел.

Тогда Иван Алексеевич решил съездить в Ивановское, где стояла дивизия Северова. Камышин и здесь пошел навстречу и выписал формальную командировку.

У Ивана Алексеевича была тайная мысль повидаться с генералом Северовым и расспросить его об операции. (Он даже составил себе вопросник.) Но это не удалось. Кажется, генерал был в этот день очень занят, а может, адъютант не разобрался и не сумел толково доложить.

Зато в штабе Ивана Алексеевича приняли отлично, особенно старый дружок Жолудева, майор Шевченко, по-прежнему работавший заместителем начальника оперативного отделения. Иван Алексеевич приехал из Ивановского такой счастливый, с таким сияющим лицом, что Тамара только взглянула на него и ни о чем не стала расспрашивать.

Впрочем, Иван Алексеевич теперь часто замечал ее настороженный взгляд. Как будто она в чем-то его подозревает. В хорошем он придет настроении — Тамара думает: «Кто это его так развеселил?» В плохом: «Что-то он теперь часто хмурится?» «Раньше» и «теперь» — эти два слова как-то особенно Тамара подчеркивала.

Но чем больше она подчеркивала эти слова, чем многозначительнее были ее взгляды, тем сильнее это раздражало Ивана Алексеевича и тем явственнее приходила на память нехитрая формула Лебедева: «Все жены одинаковы…»

«Да нет, не может быть, чтобы моя Тамара, милая, ласковая и близкая, не может быть, чтобы она все так грубо мерила на общепринятый аршин…»

Проходила ночь, наступал день, и все начиналось сначала. Казалось, их любовь не выносит дневного света.

Перед отъездом Ивана Алексеевича в Ленинград они поссорились. Он сказал, что получил письмо от Кати, и Тамара нарочито громко зевнула:

— А, к этой учителке!..

Иван Алексеевич любил почитать в поезде и взял с собой журнал с приключенческим романом, но тут он так расстроился, что не мог одной строчки прочесть. Так и просидел всю дорогу, глядя в окно и поеживаясь, вспоминал: «учителка». И багровел от стыда.

В Ленинграде он сразу же увидел Катю, поджидавшую поезд на платформе, и одним взглядом охватил и ее озабоченное лицо, и что одета она не по сезону: легкое пальто с шарфиком и туфли-лодочки в мелких калошах. А было уже по-зимнему холодно.

Иван Алексеевич почувствовал острую жалость к Кате, и в ту же минуту ему стало легче на душе — те заботы, которые так мучили в поезде, разом отпали.

Из поезда вышло много военных, и Иван Алексеевич видел, что Катя внимательно всматривается в их лица. «Не запомнила меня с прошлого раза», — подумал Иван Алексеевич, окликнул ее, взял под руку и быстро вытащил из толпы.

— Я только сейчас сообразила, — сказала Катя, — что вам, наверное, все это свидание на вокзале могло показаться странным, но вы сами поймете…

— Ну что за пустяки! — ответил Иван Алексеевич. Он и в самом деле не задумался, почему Катя встречает его на вокзале. А сейчас его только беспокоило, что она так легко одета.

На площади клубился морозный пар. Бронзовый Ленин был покрыт инеем, и эта зимняя дымка, и яблоневый цвет инея создавали впечатление необыкновенной легкости памятника.

— На трамвай или на автобус? — спросил Иван Алексеевич.

— Но мы тогда не сможем поговорить. Я ведь потому и не хотела, чтобы вы прямо приезжали в общежитие…

— Хорошо, хорошо… Но разве вам не холодно?

— Нет. Я привыкла.

Они вышли к Неве. В памяти всплыло название автобусной остановки — «Арсенальная набережная». Но из автобуса не видно, как сквозь туман неспешно пробивается ясный день. Тамара не очень любила Ленинград и, когда они возвращались в Верески, облегченно вздыхала: «Как здесь хорошо, воздух какой! Не то что в Ленинграде… А летом можно будет отсюда не уезжать, приедут артисты на гастроли…»

— Я-то готов целый день бродить по Ленинграду, — сказал Иван Алексеевич Кате. — Я мало знаю город, но очень мне здесь нравится…

— Это приятно слышать. Приезжие часто говорят: у вас пустынно. Мне кажется, не пустынно, а просторно. Ведь есть разница, правда? Скажите, Иван Алексеевич, вот вы в ваших солдатах воспитываете чувство прекрасного?

— Что, что? Чувство прекрасного? — удивленно переспросил Иван Алексеевич. — Нет, такая задача не ставилась. Прежде всего мы солдаты. Но вообще-то культурная работа ведется. В выходной день одна рота была в Эрмитаже, другая в Русском музее… Были в Артиллерийском музее и в Морском. Не так уж мало?

— Конечно, немало… Да я не к тому… Я только к тому, что не понимаю, почему мадонну Боттичелли надо знать, а город, в котором живешь, можно не знать. После войны по-новому стала относиться ко всему этому. — Широким жестом она охватила все до горизонта. — Боттичелли все же отсиживался на Урале, а город воевал… — Катя вдруг резко оборвала себя и спросила: — Вы, может быть, думаете, что я вас вызвала, чтобы погулять с вами?

— Екатерина Григорьевна!

— Я вызвала вас потому, что пришло письмо, официальное известие, что жив Сашин отец, жив Александр Николаевич Турчанов. Я… — Катя так побледнела, что Иван Алексеевич испугался:

— Что с вами? — Он взял ее за руку, рука была вялая, неживая.

— Нет, ничего, — сказала Катя, — это бывает. Все прошло.

— Так ведь это сердце, наверное!.. Слушайте, Екатерина Григорьевна, я вас прошу, поедемте домой.

— Нет. Надо поговорить, все обдумать и решить.

— Зайдемте тогда в кафе, здесь есть недалеко, хорошее, мы были…

— Пожалуй… Я бы черного кофе с удовольствием выпила.

В этот час в кафе было пусто. Иван Алексеевич и Катя заняли столик в самой глубине зала. Выпили по чашке кофе, и Иван Алексеевич сказал:

— Турчанов! Значит, жив… Невероятно, просто чудо какое-то! Впрочем, что ж тут удивляться, и такое на войне бывало. Думаешь, что убит, а он еще дышит. Не знаю, рассказывал я вам или нет, но из всего турчановского отделения только один приполз — он и рассказал. Ну да ведь ясно, в горячке… Значит, немцы все-таки его подобрали! Как вы узнали?

— На детский дом пришло письмо. К товарищу Капранову.

— А Саша уже знает?

— Нет.

— Понимаю. Вы хотели, чтобы я…

— Да, мы так сговорились с товарищем Капрановым.

— Понимаю. Спасибо. — Он заметил ее вопросительный взгляд и повторил: — Спасибо за доверие.

Катя внимательно взглянула на Ивана Алексеевича.

— Какой вы… — Она все так же внимательно на него смотрела, не договорив фразу, нахмурилась: — Мы с товарищем Капрановым думали о том, как сказать Саше…

Иван Алексеевич покачал головой:

— Доверились мне, а потом немножко пожалели, что доверились? Да, да, так оно и есть, Екатерина Григорьевна: хотите знать заранее, какой будет разговор с Сашей. Но разве об этом можно заранее сговориться?

— Напрасно вы сердитесь, — сказала Катя. — Ведь и я теперь в ответе за Сашу. Вы сегодня уедете, а я останусь. Понимаете?

— Понимаю, конечно. — Иван Алексеевич задумался. — Нет, план мне сейчас трудно составить. Парень он взрослый, невозможно предугадать, какие будут трудности… Надо рассказать, что значит быть до сих пор там. До сих пор! И вы, конечно, решили правильно. Разве можно скрывать правду? Но надо, чтобы в парне была твердая уверенность, что не навсегда это. И вы сами этому верьте.

— В этом только часть правды, — возразила Катя. — Другая часть правды состоит в том, что сейчас он в плену. И с того момента, как это случилось, вы ничего о нем не знали. Что вы об этом скажете Саше? Ведь вы ничего не знаете об Александре Николаевиче Турчанове, то есть вы знаете только то, что он жив…

— Нет, я о нем знаю не только это, — с живостью возразил Иван Алексеевич. — Я ему верю. И всегда верил. И не только когда он у меня на глазах был. Иначе жить нельзя, и воевать нельзя. Разве я усомнился бы послать Турчанова в тыл врага?

— А сколько у нас было разочарований!..

— Не согласен, Екатерина Григорьевна, не согласен! Если я своему солдату не верю, как сделать, чтобы солдат верил мне? Приказ — это значит не только мне верят, но и я верю. Доверие закаляет организм, подозрительность его разрушает.

Оба долго молчали. Потом Катя прямо взглянула в глаза Ивану Алексеевичу:

— Мне самой, понимаете, мне самой надо знать, что Турчанов выдержал… там… в плену…

— Вам надо поверить ему, Екатерина Григорьевна.

— Может быть, может быть… А знаете, как будет доволен Капранов! — Катя вдруг светло улыбнулась, и на глаза у нее навернулись слезы.

— Капранов? Почему? — спросил Иван Алексеевич, любуясь Катиной улыбкой.

— Потому что Капранов ваших взглядов человек. Да, да, не моих, а ваших! И он боялся, что я все испорчу. Но сам-то он не решился говорить с Сашей! А вот вы этого не боитесь, мне это нравится. И я тоже хочу верить Турчанову, хочу… Идемте же скорей! — сказала она, все еще сияя улыбкой.

4

Иван Алексеевич собрался домой только к вечеру. Саша вызвался проводить его на поезд. Сколько ни уговаривал Иван Алексеевич мальчика, что он сам отлично доберется и что этот путь уже хорошо ему знаком, Саша настоял на своем.

Весь длинный путь до вокзала Саша без умолку рассказывал Ивану Алексеевичу всякую всячину о своей жизни в типографии. Тут были и дела комсомольские, и учеба, и его отношения с Петро — Фонариком (они ведь друзья на всю жизнь!). Он, видимо, не решался трогать главную связь с Иваном Алексеевичем, боясь показаться навязчивым, и ни слова не говорил об отце.

Иван Алексеевич рассеянно слушал Сашу и думал о своем. Он думал, что не только для Саши, но и для него самого сегодняшний день был очень значителен. Что-то в нем самом изменилось, и он возвращается домой с большой душевной прибылью.

«И все это потому, что сержант Турчанов не погиб, а остался жив? — спросил себя Иван Алексеевич и ответил: — Да, конечно да! Ведь именно этим событием отмечен день».

И все же было сегодня что-то, что касалось только Ивана Алексеевича, что принадлежало только ему. Он сам не мог уловить и понять это «что-то». Он только знал, что эта «прибыль», этот новый материал для важной душевной работы ничего в нем не потеснил, от него только стало, как говорит Катя, просторнее.

Приехали на вокзал за полчаса до отхода поезда. Ходили взад и вперед по платформе, успевшей уже промерзнуть за несколько зимних дней.

— Иван Алексеевич, страшно там? — спросил Саша, и этот вопрос был так неожидан, что Иван Алексеевич просто не нашел что ответить. — Там, у них… в лагере… — пояснил Саша.

Иван Алексеевич развел руками:

— Не знаю, Саша…

— Но ведь вы, наверное, не один лагерь для пленных видели?

— Да, мы их освобождали…

— Так как же?

— То было во время войны, Саша.

— А сейчас там иначе, как вы думаете? Ведь это как стена. Как стена. Ничего не узнаешь, не увидишь…

— Саша, дорогой, но вот же узнали, что он жив. Значит, он смог как-то сообщить…

Снова оба молча ходили по платформе. Иван Алексеевич и ждал и боялся новых вопросов. Ему хотелось успокоить мальчика. Но чем он мог его успокоить? Конечно, война кончилась, времена мирные, но тюремщики те же, только форма другая.

— Вы знаете, — сказал Саша, — когда я вас сегодня увидел, я почему-то подумал: а что, если жив отец? Это, вы знаете, прямо как стукнуло… Мама на моих глазах умерла, я еще мальчиком тогда был, ну тринадцать лет, в шестой класс перешел. Маме было жаль меня, я видел, как она мучается, и стал говорить ей об отце. И она, знаете, как-то спокойнее стала. Я слова ее запомнил, она говорила: «Вам друг с другом будет хорошо, отец тебя очень любит, и ты его тоже люби…»

Подошел поезд, и Саша бросился занимать место для Ивана Алексеевича. Он выбрал у окна, возле столика, и стучал в окно:

— Идите, идите, все в порядке!

— Ну что ты, Саша, спасибо, не все ли равно где…

— Совсем не все равно. Садитесь…

В вагоне стало тесно. Молочницы заставили бидонами все проходы, и Иван Алексеевич забеспокоился, как бы Саша не остался. Он вышел вместе с ним на платформу, обнял:

— Ну, будь здоров, друг. Пиши чаще.

— Завтра же напишу. Прощайте, Иван Алексеевич. — Саша прижался к шинели и тихо сказал: — Отец, он ведь сильный человек, верно?

— Ну конечно… Боже мой… Я ж тебе говорю — герой.

— Он… он молчать будет. Верно?

— Почему молчать, Саша, не понимаю?..

— Герой — значит, молчит… Что бы ни было. Это я знаю. Молчит.

Поезд тронулся. Иван Алексеевич еще долго стоял на площадке и, сняв фуражку, махал ею. Но Саши уже не было видно.

Как раз в это время на соседнюю платформу прибыл пригородный поезд. На площадке вагона стояла Симочка, раскрасневшаяся от первого веселого мороза. Зеленый джемпер с широкой белой полосой на груди крепко охватывал всю ее ладную фигуру. Волосы игриво выбились из-под эстонского беретика, который тогда начинал входить в моду.

Она бы не обратила внимания на уходящий в Верески поезд и вряд ли бы ее внимание привлек коренастый майор, стоявший на площадке вагона и кому-то махавший фуражкой, но рядом с вагоном, упорно не желая от него отставать, бежал паренек, и лицо его показалось Симочке очень знакомым.

Пока Симочка раздумывала, поезд ее остановился, а поезд, на котором ехал майор, прибавил ходу. Паренек стал отставать, потом что-то прокричал и повернул назад. Симочка не теряла его из виду, хотя это было и нелегко: народу много, а электрические фонари слабо освещают вокзал.

Наконец она вспомнила: Турчанов, Саша Турчанов из этого «царства анархизма под руководством Е. Вязниковой», как стала она с некоторых пор называть типографское общежитие. Этот долговязый паренек там коноводом…

Но что он делает здесь, на вокзале, да еще в такое позднее время? Да, вот чем приходится ей заниматься в выходной день… Впрочем, денек был дивный, кто хоть однажды ходил на лыжах, тот знает, какая это зарядка! Но, видно, выходной уже кончился.

— Саша, здравствуй! — крикнула Симочка, когда они поравнялись.

— Товарищ Милецкая, вечер добрый, — откликнулся Саша. — Давайте я ваши лыжи возьму.

— Ничего, ничего… Тяжело в учении, легко в бою. Мы что, в одном поезде ехали? Тоже, наверное, на воздух выбрался?

— Нет, товарищ Милецкая, я не был за городом. У меня… Я… Вы знаете, у меня сегодня необыкновенный день!..

— Ну, в наше время на каждом шагу происходит столько необыкновенного, — сказала Симочка, улыбаясь.

— Да, да! Вы знаете, товарищ Милецкая, сегодня я узнал, что мой отец жив. Было извещение, что он погиб, но он жив, жив, — несколько раз повторил Саша, как будто только сейчас вполне понял значение этого слова.

— Твой отец! Это действительно замечательно, — сказала Симочка. — Так вот почему приезжал этот майор!

— Вы его видели? — удивленно спросил Саша. (Если она видела Ивана Алексеевича, значит, она видела и его, Сашу, а только что она спрашивала, не приехал ли Саша в одном поезде с нею…)

— Я его, конечно, не видела, — сказала Симочка. — Мне… мне стало известно, что майор, не помню его фамилии, собирается сюда.

— Майор Федоров. Так, значит, вы все знали?

— Конечно! В общем, Саша, поздравляю тебя, желаю еще новых успехов, которыми ты порадуешь своего отца.

— Лишь бы увидеть его поскорее! — вырвалось у Саши.

— Он что, инвалид? Можно будет похлопотать, чтобы вам увидеться.

— Да нет же, нет, — чуть не закричал Саша. — Нет! Он ведь еще в плену. Ну что вы не понимаете?

— Почему не понимаю… Отлично все понимаю. И что же, майор Федоров привез тебе эту новость?

— Да. Но мне кажется, он сначала поговорил с Екатериной Григорьевной.

— Ну, это не суть важно, говорил ли он с Вязниковой или не говорил. — Симочка остановилась почти у самого выхода из вокзала, видимо она что-то обдумывала. — А почему ты провожал майора? — спросила она Сашу.

— Как почему? Он же товарищ моего отца. То есть не то что его товарищ, его командир, ну, офицер, командир роты, а мой отец командовал отделением.

— Так, так. Ну и что же еще сказал тебе майор Федоров? Объяснил он тебе, что значит плен?

— Да, объяснил, — сказал Саша. Он взглянул на Симочку и тут же резко отвернулся.

— Конечно, конечно, ты парень уже взрослый, комсомолец, активист. Конечно, ты должен знать. Ну, что же я могу тебе сказать на все это? — Симочка вздохнула. — Безусловно, сочувствуем тебе и понимаем, что ты не виноват.

Саша снова резко повернулся к Симочке.

— Не виноват?

— Разумеется. Но я все-таки не понимаю, почему этому майору надо было приезжать, как будто бы без него не разобрались…

— Я ж вам сказал, что он командир…

— Да знаю, знаю… Ясно, что и ему, как командиру, тоже неприятно…

— Почему же ему «неприятно», товарищ Милецкая?!

— Да, наверное, с него спросят, как это могло случиться.

— Случилось так, что отец был тяжело ранен, об этом Ивану Алексеевичу сказал солдат, который…

— Те-те-те-те-те! — сказала Симочка. — Все, кто попадает в плен, всегда бывают ранены, и всегда тяжело ранены. И потом… ведь он… там…

— Так ведь в том-то и дело!

— То есть либо американцы, либо англичане его освободили?

— Не освободили его, товарищ Милецкая! Он еще в плену, в лагере!

— Что ты мне все подсказываешь, — рассердилась Симочка. — Я понимаю, что это твой отец, но это значит, что отец нашего комсомольца — там… у них. — Она взглянула на часы и недовольно покачала головой. — Все, Саша. Желаю тебе. А вообще, чем так по вокзалам ездить, лучше бы книжку хорошую взял прочитать. — Она протянула Саше руку, но тут же отдернула ее. — Это еще что?

Саша взглянул влево, куда показывала Симочка.

— Лиза, — крикнул он. — Лиза! Как ты здесь очутилась?

Лиза бросилась к нему и, не замечая Симочку, уткнулась Саше в плечо.

— Лиза, что ты, зачем это?

— Не могла я там оставаться, — сказала Лиза. — Когда ты с майором уехал, я еще с полчаса побыла дома… Ну, не могу и не могу.

— Лиза, Лиза! — повторял Саша и взял ее руки в свои. — Без варежек, — добавил он укоризненно.

— Без варежек? — Лиза засмеялась. — Верно, без варежек. — Она стянула потуже свой тулупчик. — А ведь совсем не холодно.

Симочка наблюдала за ними: сценка достаточно яркая, характерная для нравов общежития.

— Интересно, — сказала Симочка, обращаясь к Лизе. — Ты что же, спросила разрешения у воспитательницы?

— Разрешения? Нет, не спрашивала я. Ушла, и все. Разве нельзя?

— Грубый и неумный ответ, — сказала Симочка. — Порядочные девушки так не…

Она не успела докончить, потому что Лиза крикнула:

— Так я что ж, непорядочная? Непорядочная, да? Ты порядочная, а я…

— Лиза! — Саша схватил ее и крепко держал, думая только о том, чтобы удержать, чтобы не вырвалась…

— Пусти меня! — кричала Лиза. — Я ей покажу, кто порядочная, а кто нет…

Начала собираться толпа. Какой-то прилично одетый мужчина в очках охотно объяснял события:

— Что ж тут можно поделать, если милиция не реагирует!

В это время подошел автобус, и Саша быстро втащил в него Лизу. Симочка осталась окруженная соболезнующими.

— Попала бы на меня, я бы ей живо дорогу показала!

— Эх, девушка, девушка, разве с такими так поступают?

Симочка никому не отвечала. Она стояла молча, крепко сжимая в руках лыжи. Были вещи поважнее, чем уличный скандал. Катя, ее любимец Саша Турчанов, отец Турчанова — «перемещенный», неизвестный майор и наконец эта любовная сцена — узелок, трудный для неопытного человека. Но Симочка считала себя человеком опытным.

5

В начале декабря Ветлугин вернулся в дивизию. Прошло восемь месяцев с того дня, как он был ранен, — так надолго он еще никогда с армией не расставался.

Его ранило в тридцати километрах от Берлина. А ведь каждый солдат начиная с двадцать второго июня был уверен, что побывает в гитлеровской имперской канцелярии.

В мае сорок пятого Ветлугину стало совсем плохо, даже самые смелые врачи не верили в его выздоровление. Но он был человек закаленный.

Он не отличался особым здоровьем и никогда себя не выхаживал. (Он даже не всегда успевал делать утреннюю зарядку и постоянно ругал себя за то, что не занимается спортом.) Сама жизнь закалила Ветлугина, бесконечно двигая его с места на место. Ему приходилось служить и в Красноводске, и в Заполярье, и на Камчатке, и в Черновцах, его продубило солнцем, прожгло морозом, обдуло всеми ветрами — степными, горными и морскими…

Не прятал он от жизни и свою семью. Говорили, правда, что сама Софья Николаевна Ветлугина завела такой порядок, чтобы всюду быть вместе. Очень может быть, потому что Ветлугина была женщиной весьма деятельной.

Расстались они только в войну. А до войны Софья Николаевна, как ни одна жена, умела быстро собраться в путь и, главное, умела собрать детей, договориться со школой здесь, со школой там и при этом всегда выглядеть довольной.

Когда Ветлугин был ранен, Софья Николаевна приехала с Кубани в Германию и нашла мужа где-то под Кенигсбергом. Два месяца она провела возле его койки. В палату для тяжелобольных никого из родных не пускали, но она нанялась работать санитаркой, и госпитальное начальство махнуло на это рукой: так или иначе — все равно она бы отсюда не ушла.

Спустя два месяца Софья Николаевна увезла Ветлугина на Кубань и там выхаживала его. Наконец они всей семьей двинулись в Ленинград.

Сразу же по приезде Ветлугин позвонил в штаб дивизии, но Бельского на месте не оказалось, и тогда Ветлугин попросил к телефону Кирпичникова и сказал, что приедет завтра.

Все эти полгода Ветлугин вел переписку с дивизией. Поначалу ему присылали письма-приветы, иногда просто короткие записочки с пожеланиями поскорее выздороветь. Эти письма Софья Николаевна читала мужу вслух. Особенно много людей вспоминало о Ветлугине в день взятия Берлина. Потом наступила новая эпоха. Однополчане Ветлугина начали устраиваться на мирную жизнь. Замелькали фамилии демобилизованных.

Но трудно, очень трудно узнавать жизнь по письмам. Иной вот ни разу не написал, а Ветлугин твердо знал, что их дружба от этого не порвалась. А другой… Прочтешь письмо, написанное крупным, ясным почерком, и вдруг как-то смутно становится: а о чем это письмо?

Несколько писем Ветлугин получил и от Бельского. По своей лаконичности они напоминали телеграммы:

«Кроме тебя, никого не хочу начальником политотдела. Кирпичников не годится. Бельский».

Бельский не кривил душой. Он по-своему был привязан к Ветлугину, хотя друзьями они так и не стали. Просто Бельский знал, что Ветлугин обладает той самой душевной стойкостью, которой ему постоянно не хватало. Бельского, например, всегда удивляло достоинство, с которым Ветлугин выслушивал замечания начальства. Случалось и Шаврову повысить голос, и тогда Бельский терялся и лепетал нечто бессвязное. Ветлугин, напротив, спокойно выслушивал все до конца и мог отделить справедливое замечание от замечания случайного, вызванного раздражением.

Успехи и награды преображали Бельского. В эти дни он мог сотворить любую глупость, как в Новинске, когда он въехал в город на коне. Такая душевная рыхлость и переменчивость характерна для людей, много бездельничавших и только рассуждавших о том, как и куда направить свою жизнь.

Ветлугину об этом не приходилось раздумывать. В отличие от Бельского, он свою жизнь прожил как рабочий человек, а это понятие и хорошее и широкое. Здесь не только токарь и кузнец, но и ученый, и писатель, и командир роты, безвестный капитан, который до того за день со своими солдатами наломается, что только зубами скрипит, а домой придет, пообедает, полчасика вздремнет и уже человек: и с женой в кино пойдет, и дочкам на ночь косички заплетет, а когда все улягутся, сядет за конспект завтрашнего занятия: «Что такое дорога? Дорога есть полоса земли…»

К этой породе принадлежал и Ветлугин. У него был талант самый главный: талант работать. Именно поэтому он мог жить спокойно, не тревожась ежечасно о своей судьбе.

Когда Бельский писал: «Кроме тебя, никого не хочу начальником политотдела», он писал искренне, инстинктивно чувствуя необходимость в таком человеке, как Ветлугин; в человеке рабочем, имеющем свое собственное мнение, и независимом, то есть прямо это мнение высказывающем. Конечно, Рясинцев верно подметил, что Бельский очень прислушивается к Кирпичникову — это было именно так: чем дальше, тем больше Кирпичников становился угоден и даже необходим. Но от этого он не становился ро́вней. Кроме того, Бельский знал, что Кирпичников сохнет от постоянного желания подняться еще на одну ступеньку, и считал, что приезд Ветлугина пойдет ему на пользу: злее будет.

Тут еще примешивалось и обычное тщеславие: Ветлугина знали и ценили и в корпусе и в армии. Все эти восемь месяцев Бельский всюду подчеркивал свое отношение к Ветлугину и, кажется, уже сам начал верить, что между ними старая добрая дружба.

Ветлугин не ожидал такой торжественной встречи. Бельский приехал на станцию в сопровождении целой свиты. Он осторожно, чтобы не повредить искалеченной руки Ветлугина, обнял его, почтительно поклонился Софье Николаевне, назвал старшую дочь Ветлугина — долговязую Лену — красавицей, а Мишку и Кирилку — сорванцами. Адъютанты и ординарцы осторожно подхватили ветлугинские чемоданы, корзинки и баулы. И не хватало разве что шампанского.

— Ты меня обидел, — сказал Бельский Ветлугину, сев в машину. — Неужели не мог раньше написать? Я уж как-нибудь подготовил бы тебе хатенку…

— А что, с площадью плохо здесь? — тревожно спросила Софья Николаевна.

Машина остановилась возле кокетливой дачки, выстроенной в том псевдорусском стиле, который привился в девятисотых годах. На крыльцо выскочил пожилой солдат из хозвзвода:

— Товарищ генерал!..

— Отставить! Помоги-ка вещи внести.

— Зря беспокоитесь, товарищ генерал, — сказал Ветлугин. — Мы прекрасно сами управимся, как-никак нас пятеро… А правая рука у меня теперь работает замечательно!

— А на каком этаже комната? — все еще озабоченно спросила Софья Николаевна.

— Ну что вы, Софья Николаевна, обижаете нас! — сказал Бельский и сделал обиженное лицо. — Уж не такие мы нищие! А Дмитрий Константинович все же начальник политотдела, мой заместитель. Дачка эта теперь ваша. Три комнаты внизу, две наверху. Вот с мебелишкой плоховато…

— Весь дом?.. — переспросила Софья Николаевна. — Ну, это уж роскошь какая-то!..

— Для милого дружка хоть сережку из ушка… — отозвался Бельский. — А вообще ведь, Дмитрий Константинович, дорогой, война кончилась. Неужели же мы домашнего очага не заслужили? Ведь уже не юноши, а? Дедом скоро будешь. Ветлугин! Может быть, здесь и жених подходящий найдется для твоей красавицы…

— А я замуж не собираюсь, — отрезала Лена.

— Ска-а-жите пожалуйста… — шутливо удивился Бельский. — Что молчишь, Ветлугин, а? В общем, пока поживете здесь, а потом подумаем и о ленинградской квартире. В исполкоме Бельского знают. Отдыхай, Дмитрий Константинович, устраивайся, я тебя не тороплю. Это и к вам, товарищ Кирпичников, относится, — заметил Бельский, погрозив пальцем, как будто твердо знал, что Кирпичников все это время только и видел один сон: приезд Ветлугина в дивизию.

Когда Ветлугины остались одни, Софья Николаевна развела руками:

— Что ж ты мне рассказывал, будто у вас там и нелады какие-то, и «принципы», и все прочее.

— Всякое бывало…

— Ну, как бы там ни было, а дачка замечательная, — решительно сказала Лена. — И если ты, папка, не возражаешь, то наверху будет твой кабинет и мой кабинет, а внизу столовая и мама с детьми.

— Не знаю, не знаю, Лена, я еще об этом не думал…

Лена удивленно взглянула на отца, потом на мать и, покачав головой, вышла из комнаты.

— Давай-ка, Соня, распаковываться, — сказал Ветлугин.

— С превеликим удовольствием!..

Дачка действительно оказалась очень удобной. Для каждого здесь нашелся свой собственный уголок. Но Софья Николаевна заметила, что Ветлугин как-то по-необычному задумчив. «Грустно паковаться, весело распаковываться!» — часто слышала она от мужа эту доморощенную поговорку. На этот раз все было не так: уезжал с Кубани веселый, с песнями, а здесь…

И за обедом Ветлугин был молчалив и не шутил, как обычно, с малышами.

— Тебе, папка, надо отдохнуть с дороги, — сказала Лена. — Баю-бай…

— А по-моему, так нет, и даже наоборот, — возразила Софья Николаевна. — Надо выйти на свет божий и погулять.

— Ну что ж, Соня, пошли! Поразомнем косточки…

— Нет, нет, ты иди один. У меня здесь дела хватит.

Ветлугин не стал спорить, оделся и вышел. С улицы он видел, как жена помахала ему рукой. Он тоже помахал ей и постоял с минуту, разглядывая затейливые коньки на крыше дачи.

На улице было тихо. Но тишина эта почему-то не радовала. Приятно, конечно, жить в таком спокойном уголке, за войну это особенно научились ценить, а вот хочется же поскорее уйти отсюда и прибиться к другому, шумному берегу.

Он прошел всю улицу и снова прислушался. Так что же ему здесь не понравилось? Встретил сам командир дивизии, заранее о нем позаботился и, можно сказать, на все сто процентов проявил чуткость. Да, это так. Но почему никто из старых друзей не пришел его встретить? Ну хорошо, день рабочий, заняты люди… А вечером почему никто не зашел?

Может быть, об его приезде не знают? Или это простое чувство такта? Но черт его подери, этот такт… Он, Ветлугин, ничего бы так не хотел, как поскорее встретиться со старыми друзьями. В конце концов, что же получается: специально из Ленинграда тащили вино, покупали по коммерческим ценам… А сейчас уже восьмой час…

«Вечер, сыро, домой пора, — мысленно повторил Ветлугин. — Однако имею еще три отгульных дня. С выходом на службу можно не торопиться», — продолжал он раздражать себя, подбирая всякого рода ненавистные канцелярские словечки.

Домой он, конечно, не пошел. Чутье старого разведчика подсказало ему дорогу из этого дачного заповедника к центру. Кто-то показал домик политотдела. Там во всех окнах горел свет.

«Работают… — подумал Ветлугин, и у него потеплело на душе. Он смотрел на окна политотдела и мысленно повторял: — Работают…»

Он ясно представлял себе маленькие комнатки, где тесно от людей и даже душно (комнаты-то ведь маленькие, а людей много!). И чуть дымно: сегодня первый раз протопили печку.

Он решил, что войдет совсем тихо, еле слышно. Но вот кто-то первый его заметил: «Товарищи, да ведь это же Ветлугин! Он самый! Который в День Победы в госпитале валялся! Привет, товарищ полковник!»

Но тут он вспомнил Кирпичникова и нахмурился: это был единственный человек в политотделе, отношения с которым сложились иначе, чем с другими. Работали они вместе недолго, но за это недолгое время Кирпичников зарекомендовал себя плохо.

Ветлугин очень считался с мнением коллектива, а общее мнение работников политотдела было такое, что Кирпичников человек неприятный, кляузник и сплетник.

Особенно любил он разные, так называемые «персональные» разбирательства, и особенно по анонимкам. Многие из этих дел могли быть решены буквально в одну минуту, но Кирпичников упоенно копался в них, по всем правилам производя «дознание», вызывая к себе десятки разных людей, отрывая от службы, и иногда от очень важной службы. Он не спеша вел «дела», «анализировал документы», «обобщал». Ох, эти обобщения! Если бы не Ветлугин, сколько бы могли причинить вреда кирпичниковские докладные, начинавшиеся словами: «Не случайно товарищ такой-то совершил то-то и то-то…»

Последний «случай» заставил Ветлугина особенно внимательно присмотреться к новому инструктору. Факты полностью опровергли анонимку, но Кирпичников все же встал на сторону анонимного автора и начал свое донесение словами: «Не случайно…» Оказывается, не случайно написана анонимка, потому что другие (другие!) факты свидетельствуют, что товарищ достоин всяческого порицания.

Однако судьба Кирпичникова была решена Ветлугиным позднее и по другому поводу. Он заметил, что этот инструктор весьма по-своему «обрабатывает» политдонесения: любимцы Бельского совершают подвиг за подвигом, а о простых, незаметных людях говорится, что называется, «в строчку». Да и сам Бельский подозрительно часто стал «выскакивать» то в одном, то в другом политдонесении.

Ветлугин знал, каким путем Кирпичников стал за это время и заместителем и врио. «Зачем нам чужие кадры? — отвечал Бельский работникам политуправления. — У нас свои выросли. Не зря же я майору Кирпичникову подполковника присвоил».

Все это Ветлугин знал, но он твердо решил не поддаваться воспоминаниям. И анонимки, и льстивые донесения были делом прошлого, а с нынешним положением дел Ветлугину еще только предстоит познакомиться. И в конце концов прошло все-таки восемь месяцев. И эти восемь месяцев работал не он, а Кирпичников.

С этими мыслями Ветлугин вошел в политотдельский домик.

Он сразу увидел Кирпичникова, сидевшего за большим столом. Перед ним лежала серенькая папка с бумагами. Перпендикулярно к этому столу был поставлен другой стол и гнутые «венские» стулья. Вообще комната была заставлена мебелью. Стояли два огромных кожаных кресла и кожаный диван. Кожа была ядовито-зеленого цвета. И уж совершенно нелепыми показались Ветлугину два позолоченных купеческих трюмо. Обои, на которых были нарисованы желтые папоротники, усиливали впечатление уродства.

— Добрый вечер, — сказал Ветлугин.

Кирпичников поднял голову и быстро вскочил. Все заняло не больше секунды, словно кто-то отпустил пружину, на которой он сидел.

— Добрый вечер, добрый вечер!

Кирпичников захлопнул серенькую папку и небрежно отбросил в сторону. Он мгновенно оценил все неудобство от неожиданного прихода Ветлугина. Вскоре сюда должен явиться Балычев, явиться, правда, ненадолго, что называется на минутку, но и этой минутки вполне достаточно… Ведь Балычев и Ветлугин, кажется, приятели?

Кирпичников был озабочен, но он умел сдерживать себя и потому спросил улыбаясь:

— Что, товарищ полковник, не выдержали азовского сидения, нарушили приказ командира дивизии? Прошу… — и он показал на свое место за столом. Его шутливый тон вполне уравновешивался этим серьезным жестом, приглашавшим Ветлугина занять место начальника.

Но Ветлугин не сел за свой стол, а молча осматривал комнату. Он все старался примирить себя и с этим огромным столом, на котором можно на роликах кататься, и с зеленой кожаной мебелью, и с папоротниками на стенах. Но, может быть, Бельский правильно напомнил ему сегодня утром: «Война кончилась». Не разбивать же походные палатки для политотдела дивизии только потому, что они по вкусу Ветлугину…

Что касается Кирпичникова, то он наконец решил, что долг его и как хозяина и как подчиненного завязать беседу — лучше всего о чем-нибудь постороннем — и до прихода Балычева попробовать установить контакт. Он рассказал, что эти места, вот эти Верески, богаты дичью, поругал постановление о сроках отстрела и поведал, что недалеко то время, когда Верески, а затем и Любозерск будут соединены с Ленинградом электричкой.

Ветлугин слушал рассеянно. Охота на зайцев была и там, на Кубани, и Ветлугин был вынужден подчиняться советам врачей, которые находили, что это лучший для него отдых. Но ему хотелось не отдыхать, а работать. И эта нерасчетливая и требовательная жажда деятельности более всего походила на огонь, гонимый ветром по сухой обнаженной земле.

Кажется, Кирпичников угадал его настроение, оставил зайцев и принялся рассказывать о том, как они организовали партийную учебу. Учебный год уже начался, разные уровни знаний, разные формы работы. Назвал имена лучших руководителей семинаров, лучших агитаторов…

Ветлугин оживился. Память у него была превосходная. Многих людей, которых называл Кирпичников, он знал чуть ли не с начала службы в армии. Ах, да наплевать на весь этот кабинетный хлам, который сюда наставили… Завтра, разумеется, не позднее чем завтра, он займется делом, пойдет в полки, в батальоны. «Не зря ли я в свое время так враждебно отнесся к этому Кирпичникову?» — подумал Ветлугин и спросил:

— Я вам, наверное, помешал, вы работали?

— Что вы, товарищ полковник! Вы же учтите мое положение. Разрешите откровенно? За хозяина можно работать ну месяц, ну два… Но когда это…

— Но когда это больше полугода, тогда либо пусть возвращается хозяин, либо уж доверьте мне, — подхватил Ветлугин. — Это правильно. Но ведь не моя вина…

— Ну что вы, товарищ полковник, я к тому, что просто, по-человечески очень рад. Сто пудов с плеч свалил… — Он незаметно взглянул на стенные часы. Было уже около девяти. Балычев вот-вот мог явиться. — Ведь сейчас самое время для обид, — сказал Кирпичников, грустно улыбаясь.

— То есть как это «самое время»? — не понял Ветлугин.

— Демобилизация, — все так же грустно пояснил Кирпичников. — Возьмите, например, такого заслуженного человека, как подполковник Балычев. Он очень мною недоволен, а между тем я…

— Балычев демобилизован? — переспросил Ветлугин. — А зачем это? Балычев? Неразумно! Столько людей можно было демобилизовать, не беря греха на душу, а ведь Балычев сросся с армией. Неужели нельзя было отстоять?

— Приказ есть приказ и для нашего брата.

Ветлугин взглянул на Кирпичникова. Костлявые его плечи виновато приподняты. Маленький ротик грустно улыбается. Ветлугин снова почувствовал глухое раздражение, отвернулся и сразу в двух золоченых трюмо увидел костлявые плечи и маленький ротик.

«Да что еще такое, неужели он обязан потрафлять мне своей наружностью…» — сердился на себя Ветлугин.

Зазвонил телефон. Кирпичников снял трубку и, закрыв рукой микрофон, обратился к Ветлугину:

— Прошу прощения, это как раз Балычев. Можно пустить, не возражаете?

Балычев вошел быстро и стремительно. В первый момент он не заметил Ветлугина.

— Подполковник Балычев. Явился по вашему приказанию…

Но в это время Ветлугин, как всегда в минуту волнения поддерживая здоровой рукой больную, шагнул навстречу Балычеву.

— Петр Федорович! — сказал он тихо, радостно и укоризненно.

— Дмитрий Константинович!..

По лицу Балычева было заметно, что он тоже взволнован встречей, но сдерживает себя. Эту сдержанность Ветлугин понял и оценил. Балычев как бы говорил: «Не для того мы столько пережили, не для того стали друзьями, чтобы обниматься на глазах…»

От Кирпичникова не ускользнула ни одна подробность их встречи. Сам еще не понимая, для чего это ему нужно, он скорей инстинктивно, чем сознательно фиксировал каждое слово и каждый жест.

— Вы разрешите, — сказал Балычев и сел в кресло напротив Кирпичникова. — Я тороплюсь…

— Сейчас, сейчас. — Кирпичников не спеша открыл стол, хотя именно в серенькой папке лежало дело Балычева. Но сейчас он медлил нарочно и, делая вид, что ящик плохо открывается, наблюдал за Ветлугиным, лицо которого все больше и больше хмурилось.

Неужели этот откровенный характер мог так понравиться командиру дивизии? Неужели эта душевная открытость так привлекла генерала Бельского?

Меньше всего Кирпичникова устраивало то, что оба молчат. Он улыбнулся своим мыслям и сказал:

— Вот уж правду говорят: нет полного счастья на земле. Прибыл Дмитрий Константинович Ветлугин — радость. И в тот же день мы прощаемся с одним из лучших наших политработников.

Балычев молчал. «Смотри, какая выдержка, — подумал Кирпичников. — Ну, брат, ты меня подводишь, надо разговаривать».

— Поверьте, — продолжал он, — тут дело только в возрасте. Если бы не возраст…

— Ну, о моем возрасте вы вспомнили только потому, что так угодно было Бельскому… — сказал Балычев как бы нехотя.

Но Кирпичников обиделся:

— Я бы вас попросил, товарищ Балычев! Вы хоть теперь и гражданский человек, но я прошу вас более уважительно говорить о командире дивизии.

— А разве о командире дивизии было сказано неуважительно? — вмешался Ветлугин. — По-моему, нет…

— Слушаюсь, товарищ начальник, — весело ответил Кирпичников. Защита Балычева Ветлугиным ему понравилась: что ж, товарищ генерал, столько ждали и вот дождались!

Спрятав свои бумаги, Балычев встал и направился к выходу, но Ветлугин задержал его:

— Нет, нет, стоп! Тут что-то есть, я должен знать…

— Узна́ете, товарищ полковник. Да я думаю, завтра же…

— Зачем же завтра? — любезно спросил Кирпичников. — Товарищ Балычев имеет, по всей вероятности, в виду осенние учения, когда генерал остался недоволен. Но такова уж наша участь: хвалят строевых — мы ни при чем, а ругают — тогда и нас, грешных, вспоминают. Приказ генерала и для нас обязателен.

Балычев махнул рукой:

— Приказать — это не значит унизить человека, резкость и грубость — разные вещи.

— Товарищ начальник, — обратился Кирпичников к Ветлугину, пожимая плечами и этим движением как бы перекладывая ответственность на начальника политотдела.

Но Ветлугин молчал. Балычев, козырнув, взялся за ручку двери.

— Мне очень жаль, — сказал Кирпичников, — что вы от нас уходите с таким осадком. Поверьте, что в вас говорит личная обида. А это давно пора бросить. За порогом этой комнаты для вас начинается другая жизнь, пора подумать о своих делах…

Балычев резко повернулся:

— «О своих делах! О своих делах!» — повторил он с горечью.

— Подожди. Пойдем вместе. Я тебя провожу, — сказал Ветлугин.

«На «ты»? — подумал Кирпичников. — Я этого не знал. Или это… экспромтом?»

Он подошел к окну и слегка приоткрыл штору. Падал мокрый снег. На улице, слабо освещенной одним-единственным фонарем, было темно и пустынно.

«Долго спускаются, — озабоченно думал Кирпичников. — Ведь всего один лестничный марш… Очень долго…»

И как раз в эту минуту он их увидел. Перешли на другую сторону улицы, стоят, разговаривают, снег им не помеха. Сквозь мокрые стекла трудно что-нибудь разобрать. Кажется, остановились у дома Бельского. Неужели?.. Нет, прошли мимо…

«Товарищ начальник, что же вы не зашли? — мысленно приглашал он Ветлугина. — Генерал вас ждет. Товарищ начальник, что же вы?»

Все эти восемь месяцев Кирпичников думал, что вот придет день, когда вернется начальник политотдела Дмитрий Константинович Ветлугин. Он с тоской думал об этом дне и с острой завистью представлял себе, как в доме, который стоит как раз напротив политотдела, Бельский беседует со своим заместителем.

Но не только одной тоскливой завистью было заполнено это время. Были и душевные взлеты, были и надежды. Болезнь Ветлугина могла бы принять, как это говорится, другой, впрочем вполне естественный оборот. Но и в случае выздоровления Ветлугин мог выйти в отставку. Или он мог, что было всего вероятнее, получить назначение в другую часть. Наконец, и Бельский мог за это время оценить по заслугам Кирпичникова и в дальнейшем ходатайствовать об утверждении его в должности начальника политотдела.

Честолюбивым мечтаниям Кирпичникова не суждено было сбыться. А ведь он был не менее честолюбив, чем Бельский. Разница между ним и Бельским заключалась в том, что командир дивизии любил внешние проявления власти, шум власти, борьбу, которую он вел со своими подлинными и воображаемыми противниками. Для Кирпичникова же вся эта звонкая мишура не имела никакого значения. Сознание подлинной власти было ему дороже всего.

«Неужели же теперь, после возвращения Ветлугина в дивизию, все кончено? — спрашивал себя Кирпичников — Неужели же эти восемь месяцев прошли зря?»

Аккуратно задернув штору, он убрал в стол серенькую папку, выбросил в мусорную корзинку окурки из пепельницы и стал устраиваться на покой. Кирпичников частенько оставался на ночь, если этого требовали дела. Сегодня дела этого не требовали, но ему хотелось побыть одному в кабинете. Одному в своем кабинете!

Позади трюмо стояла раскладушка, он вытащил ее и устроил себе постель. Когда он потушил свет и лег, вспомнил Ветлугина и Балычева, стоящих возле дома Бельского, и улыбнулся: нет, не могли пройти зря эти восемь месяцев!

Ночью он проснулся, снова вспомнил Ветлугина и Балычева и снова улыбнулся своим мыслям.

6

Дверь Ветлугину открыла Лена.

— Я, папа, тебя решительно не понимаю. Ведь ты сказал, что пойдешь погулять, и ненадолго…

— Пожалуйста, не ворчи, — сказал Ветлугин, невольно улыбаясь деловому тону дочери. — И вообще это не твое дело. Выйдешь замуж, тогда ворчи на своего несчастного мужа.

— Я? Замуж? — Лена фыркнула. — Ты лучше скажи: ужинать будешь? Мама уже легла…

Ветлугин снова засмеялся:

— Завари-ка мне чаю покрепче.

До глубокой ночи он просидел над чтением балычевских донесений, рапортов и памятных записок, а утром позвонил Кирпичникову и попросил машину.

— Слушаюсь, товарищ начальник, — бодро ответил Кирпичников. — В полк к Камышину, товарищ начальник?

— Да… в полк.

«Соображает, что к чему», — подумал Ветлугин и даже подозрительно оглянулся на зеркало, словно и отсюда могли вынырнуть костлявые плечи Кирпичникова.

В полку он заночевал и только на следующий день к вечеру вернулся в Верески. Было уже около десяти, когда он остановил машину возле дома Бельского.

— Не ждите меня, — сказал Ветлугин шоферу. — Здесь близко, и я отлично сам доберусь домой. — Он быстро поднялся на крыльцо и позвонил.

Густо залаяла собака, знаменитый Джек, огромный желтый беспородный пес, которому Бельский спас жизнь, вытащив из горящей овчарни. Они привязались друг к другу, и всю войну Бельский таскал Джека сначала в своей потрепанной «эмке», потом в роскошном «опель-адмирале».

Дверь открыл, держа собаку за ошейник, Василий. Увидев незнакомого человека, Джек свирепо зарычал, но вдруг, видимо, что-то вспомнил, заскулил по-щенячьи и подполз к Ветлугину на животе.

— Дома генерал?

— Дома, дома… — радостно ответил Василий, снимая шинель с Ветлугина и стараясь не задеть его больную руку. — Только ужинать сели… Пожалуйте к нам, товарищ полковник, — и он распахнул дверь в комнату.

— О-о!.. — сказал Бельский. — Давай-ка, давай-ка сюда, вот это хорошо, это мне нравится. А почему один? Где Софья Николаевна?

— Да я по делу, товарищ генерал. Был в полку у Камышина и вот решил на обратном пути…

— Василий, — сказал Бельский, не слушая Ветлугина. — Прибор полковнику!

За круглым столом кроме Бельского сидели Рясинцев, Василий и стряпуха Липа Ушакова, рыженькая девчонка с влажными черными глазами, страшно раздобревшая за последние полгода.

— Джек увидел их, — сказал Василий, показывая на Ветлугина, — и лаять перестал… Какая умная собака!

— Ладно, ладно, — заворчал Бельский. — Налей-ка полковнику стопочку. На смородиновом листе, знаменитая!

— Да нет, не надо, я сыт, — сказал Ветлугин, хотя был голоден. Да и выпил бы он с удовольствием, потому что промерз в «виллисе».

Какая-то странная, еще не осознанная и вообще не свойственная ему брезгливость мешала Ветлугину сесть ужинать. Он недружелюбно поглядывал и на совиное лицо Рясинцева, и на Василия, и на Липу, и даже на Джека. Сколько раз во время войны он видел Бельского в окружении все тех же «домашних» и попросту не обращал на них внимания. Нужно было переговорить с Бельским, и он подсаживался и, жуя какой-то «пыж», на скорую руку приготовленный Липой, рассказывал суть дела.

А сейчас эта мирная картина показалась ему безобразной. «Неужели же каждый вечер все с Васькой да Липой?» — подумал он недовольно.

Возможно, что Бельский понял его настроение. Он чуть махнул рукой, и Рясинцев, Василий и Липа мгновенно исчезли, словно на них дунули.

Отодвинув банку со шпротами и навалившись животом на стол, Бельский спросил:

— Как жизнь, Дмитрий Константинович? Отпуск еще не кончился, а уже разъезжать начал! Я вижу — много энергии накопил?

— Да, поднакопил, — улыбнулся Ветлугин. — Но я нигде особенно и не побывал. Только в политотдел зашел да нынешний день провел у Камышина в полку. Очень нехорошо получилось с Балычевым. Я имею в виду приказ о демобилизации подполковника Балычева. Мне это кажется…

— Балычева знаю, — перебил его Бельский. Он поковырял вилкой в шпротах, хотел подцепить рыбку, но раздумал. — Только я здесь при чем? Политотдельские кадры — это разве мое дело? Поезжай к Маричеву в корпус или поезжай в округ. Не мне тебя учить. Нужен тебе Балычев? Да будет так. Аминь.

— Приказ ведь подписан. Балычев уже не в армии, и ясно, что перерешить никто ничего не может. Нет, это дело решенное…

— Ну, так и в полк тогда скакать не стоило…

— Мне кажется, стоило. Хотя бы для того, чтобы узнать о причинах демобилизации Балычева.

— Ты же его в политотделе видел, — сказал Бельский, зевнув.

«Бесподобно налажена информация», — подумал Ветлугин и сказал:

— Да. И Балычев был в очень тяжелом настроении.

— Ска-а-а-жите пожалуйста, в тяжелом настроении…

Бельский прищурился, еще раз потрогал вилкой шпроты, вынул рыбку и положил на кусочек хлеба.

— Ничего не поделаешь: демобилизация! Такой перио́д, — сказал Бельский, шутливо делая ударение на последнем слоге.

— Действительно период сложный, ответственный, — серьезно ответил Ветлугин. — От него многое зависит.

— Высвобождается рабочая сила для хозяйственников, — продолжал Бельский, с аппетитом прожевывая рыбку.

— Решаются судьбы тысяч и тысяч людей, — возразил Ветлугин. — Сейчас, как никогда, надо бережно относиться к людям. У меня создалось ясное впечатление, что от Балычева хотели избавиться.

— Дурака валяет твой Балычев, — ответил Бельский сердито. — Демобилизация! Все там будем… Может быть, у него с Кирпичниковым контры?

— Кажется, это не причина, а следствие. Насколько мне известно, все началось с комбата Федорова. Балычев его поддерживал.

— Было, было и это… — спокойно подтвердил Бельский и, налив водки в рюмку из цветного стекла, взглянул на свет. — Может, все же составишь компанию?

— Давайте, выпью, — сказал Ветлугин. И, не дожидаясь Бельского, налил себе и выпил. — Вы говорите «было», товарищ генерал. Мне кажется, не только было, но и есть. Я изучал… Виделся в полку с разными людьми, беседовал и с Федоровым, и с другими офицерами. Кто решил, что лучше помалкивать, кто открыто недоволен.

— Мною? — спросил Бельский щурясь.

— Недовольны тем, как прошел разбор учений, недовольны дискуссией. Говорят, Федорова не раскритиковали, а отмели с порога.

— А ты за недовольных? — спросил Бельский. — Смотри пожалуйста, какой добренький явился. У генерала рука тяжелая, а у него легкая. Так, что ли?

— Нет, не так. Просто я думаю, что само дело серьезное: критика наших действий под Новинском. Вопросы взаимодействия с артиллерией и танками очень важны…

— Действие! Взаимодействие! Извини, Дмитрий Константинович, но в этом ты не понимаешь.

— Нет, это я понял…

— А я говорю, что ты этого не понимаешь, — повторил Бельский, чуть повышая голос. — Да и не можешь понять.

— Но позвольте, товарищ генерал, я…

— Кончен разговор, кончен! — крикнул Бельский. — Раз и навсегда: я в твои дела не лезу, ясно? Тебе Кирпичников не нравится? Гони его, гони куда хочешь и как хочешь. Мне он самому надоел, видеть не могу: постник, баптист какой-то. Сам решай, что с ним делать. Но в мои дела я тебя не пущу, это ты запомни сразу.

— Не могу с этим согласиться и не соглашусь никогда, — сказал Ветлугин. — Да я надеюсь, что и вы так не думаете, а говорите сгоряча. Как это — «ваши дела» и «мои дела»? Вы командир дивизии, и мы все и я подчиняемся вам, и все наши политотдельские дела — ваши дела. Но скажите мне, какой же я партийный работник, если я не буду знать существа военного вопроса, если я не буду им заниматься?

Бельский не отвечал. Он сидел молча, обеими руками подперев подбородок, раздумывая. Спустя минуту он сказал как бы нехотя:

— Дела Новинска и не мои и не твои. Этого трогать нельзя.

Ветлугин встал:

— Вы разрешите, товарищ генерал, я завтра заеду к вам в штаб?

Бельский взглянул на него с сожалением:

— Уходишь? Уходи. — Он откашлялся, покрутил головой. — Не так я себе, Ветлугин, нашу встречу представлял. Понимаешь, не так. Но можно и так. Только лучше, чем со мной, тебе нигде не будет. Ты не назад смотри, а вперед. Понял или не понял? Ну а не понял, так поезжай в корпус, порасспроси там о Бельском. Заодно не забудь узнать, как здоровье генерал-лейтенанта Шаврова… Опять не понял?

— Нет, кажется, теперь понял… — ответил Ветлугин.

— Кажется? — Бельский покрутил головой. — Василий! Проводи начальника.

Вошел Василий и со своей обычной хитроватой усмешкой взял под козырек и открыл дверь.

7

Иван Алексеевич работал над своей статьей очень медленно. Куда только девался темп, в котором он начал дело! Все изменилось. За это время он научился сверять каждую строчку с документами и рассказами однополчан. Это всего больше походило теперь на работу следователя. Он перестал верить своим впечатлениям и принимал во внимание только факты.

В ноябре он снова побывал в дивизии Северова. В оперативном отделении майора Федорова встретили как старого знакомого, поставили отдельный столик и выдали под расписку старые штабные карты, в которых он так нуждался. Все вместе ходили в жарко натопленную столовую, и дежурный шницель показался Ивану Алексеевичу необыкновенно вкусным.

Потом снова уселись за работу, и Шевченко подал шутливую команду: «Тишина — залог здоровья».

Иван Алексеевич так был погружен в дело, что не расслышал рапорта дежурного по штабу и вскочил уже тогда, когда все встали: в комнату быстро вошел Северов.

— Здравствуйте, товарищи, садитесь, пожалуйста.

И сразу же уперся взглядом в Ивана Алексеевича.

— Майор Федоров, — пояснил Шевченко. — С разрешения начальника штаба дивизии. Он пишет одну работу…

— Так, так, отлично, отлично.

Иван Алексеевич за войну всего только один раз видел Северова: не то ордена вручали, не то был какой-то дивизионный праздник у соседей. Северов тогда выглядел очень свежо, как налитое яблоко, румяный, стройный.

«Здорово он сдал, — думал Иван Алексеевич. — Потучнел, а это никому не хорошо… И такие две опасные залысины. У него и так лоб большой и крутой, а теперь…»

— Отлично, отлично, — повторил Северов и вплотную подошел к Ивану Алексеевичу: — Стало быть, наука?

— Так точно, товарищ генерал.

— И что конкретно имеется в виду?

— Новинская операция, товарищ генерал.

— Тоже неплохо… — Северов засмеялся, как показалось Ивану Алексеевичу, несколько искусственно. — Имеется концепция, нужны факты?

— Так точно, товарищ генерал, — бодро ответил Иван Алексеевич, не очень задумываясь над вопросом командира дивизии.

— «Так точно», «так точно»… — повторил Северов, взял стул, сел на него верхом и внимательно взглянул на Ивана Алексеевича. — Нет, увольте, не понимаю. И никогда не пойму. Я, ей-богу, уважаю науку, преклоняюсь перед ней, но что же это такое происходит? Где-то там в центре, я имею в виду центр научный, изобретается концепция, ну что-нибудь вроде изменения в применении, но так просто ведь никто ничему не верит, нужны факты. И вот тогда-то к нам, то есть в армию. В армии фактов всегда много. Есть факты и за вашу концепцию, есть и против — в пользу другой. Вот у вашего предшественника была разработана по всем правилам науки одна тема для защиты докторской диссертации… Шевченко, ты, наверное, помнишь название? Отставить, не в названии дело. А дело, по-моему, в том, что надо сначала в армию, потолкаться, разобраться, с фактами познакомиться, а потом уже за концепцию. И сколько же вам времени на задание отпущено?

— У меня, собственно, нет никакого задания, — начал Иван Алексеевич. — Я…

— Извините, товарищ генерал, — решительно вмешался Шевченко, чувствуя, что недоразумение затягивается. — Иван Алексеевич Федоров ветеран нашего корпуса. Он по доброй воле взялся кое-что написать, а я считал своим долгом ему помочь.

Иван Алексеевич увидел, как быстро изменилось выражение лица Северова.

— Экий я, право… — сказал он с досадой. — Вот уж, действительно, не суйся в воду, не зная броду. А брод здесь, перед самым носом. Ну, вы меня для первого знакомства извините, — и Северов протянул руку Ивану Алексеевичу.

— Да я раньше хотел сказать, товарищ генерал, — засмеялся Шевченко. — Но вы так интересно…

— Смейтесь, смейтесь, — перебил Северов, — я это заслужил… Но все же сознайтесь, пусть не по адресу, а все же прав. Не может теория рождаться умозрительно, тем более военная. Как вы думаете? — спросил он Ивана Алексеевича.

— Так точно, товарищ генерал.

— Ну, это вы оставьте, я теперь вашего «так точно» боюсь. Подвели вы меня, — прибавил он, улыбаясь. — Так, значит, Новинская операция? Это очень хорошо. Но вы мне скажите: почему я вас не помню? Вы где работаете? В штабе корпуса?

— Нет, товарищ генерал. Я командую батальоном. Сосед ваш.

— У генерала Бельского? — Едва заметная тень легла на лицо Северова, согнала улыбку. Он, кажется, хотел что-то сказать, но промолчал, раздумывая. Потом начал, как с новой строчки: — Так, пожалуйста, пожалуйста, продолжайте работать. Но… но разве еще не все победные реляции собраны воедино?

Иван Алексеевич не любил, когда над ним посмеиваются, тем более что замечание о победных реляциях было совершенно несправедливым. Шевченко я здесь хотел вмешаться, но Иван Алексеевич не дал ему это сделать.

— Товарищ генерал, для моей работы, посвященной некоторым урокам Новинской операции, вероятно, достаточно одного широко известного сообщения о разгроме немецкой группировки под Новинском.

Иван Алексеевич звонко отчеканил эту фразу, вложив в нее всю свою обиду, но Северов, видимо, не придал никакого значения ни этой звонкости, ни строгому, исполненному достоинства тону Ивана Алексеевича.

— «Некоторые уроки», «некоторые уроки…», — повторил он, словно желая лучше понять важность и значительность в сочетании этих двух слов. — В таком названии, товарищ Федоров, я слышу не только утверждение и подтверждение известного и вам и мне факта нашей победы, но и желание обсудить сделанное.

— Да, именно так…

— И вы убедились благодаря своей работе здесь, что удалось нашей дивизии в те дни и чего ей не удалось.

— Но я больше интересуюсь делами своей дивизии, — возразил Иван Алексеевич, — и главным образом первым днем операции, то есть теми причинами, которые вызвали задержку наступления.

Северов ничего не ответил и только изучающе взглянул на Ивана Алексеевича. Потом сказал, обращаясь больше к Шевченко, чем к другим:

— Трезвый, взгляд на вещи, а? Дважды я перед ним неправ. Как ваше имя-отчество, товарищ майор? Так, так, отлично, отлично… Иван Алексеевич, мое предложение: идемте ко мне обедать.

— Спасибо, товарищ генерал, я обедал.

— А если даже так? При вашей-то комплекции…

— Спасибо, мне пора домой.

Но Северов его не отпускал. И Шевченко изо всех сил подавал ему знаки: «Не отказывайся».

— Вы меня должны со своей работой познакомить!

В дивизии хорошо знали северовские обеды: если человек чем-то отличился или понравился генералу меткостью суждения или если этот человек бывалый, особенно в той сфере, которая мало знакома Северову, — жди приглашения.

Иван Алексеевич неохотно шел к командиру дивизии. Когда же он теперь домой попадет? Снова повод к семейной ссоре… И на этот раз Тамара, пожалуй, будет права.

У Северова были гости. Ивану Алексеевичу не удивились, поставили лишний прибор — и все. За столом сидели тесно. Хозяйничала жена Северова, маленькая, тоненькая, быстрая, и две дочки лет по двенадцати, такие же тоненькие и быстрые, как мать. Напротив Ивана Алексеевича сидел директор конного завода, пожилой человек, худощавый, черный, с горящими глазами и гордым ртом, сам чем-то напоминающий необъезженного коня. Рядом — молоденькая девушка, преподавательница английского языка, Северов начал брать у нее уроки, как только кончилась война. А дальше, ближе к хозяйке, известный ленинградский художник, которого Иван Алексеевич сразу же узнал по газетным фотографиям. Художник недавно вернулся из путешествия по Востоку, полный новых впечатлений. Видно было, что ему самому его рассказы доставляют огромное удовольствие, он не нуждался ни в каких расспросах и репликах и даже сердился и махал рукой, если кто-нибудь тоже хотел вставить слово. Дочки слушали его как-то по-особенному умильно, но, когда художник сердился и махал рукой, они потихоньку смеялись.

Иван Алексеевич понял это и тоже улыбнулся. Ему вдруг стало необыкновенно легко и свободно. Нравился ему и художник, весь во власти собственных слов, и жгучий коннозаводчик, и девчонки-пересмешницы. За этим генеральским столом ему вспомнилось типографское общежитие. Сюда бы Сашу Турчанова, вот кто умеет слушать! Ну а раз Сашу, значит, и Лизу, и Фонарика, и милую Екатерину Григорьевну. Да, случись так, здесь бы, наверное, никто не удивился. Только бы стало еще теснее.

А Северов почти совсем не слушал восточные этюды. Ему больше нравилось в это время наблюдать за Иваном Алексеевичем. Он заметил перелом в настроении своего гостя и порадовался за него. Заметил он и то, как Иван Алексеевич перемигнулся с дочками.

Все больше и больше нравился командиру дивизии этот человек. Как он звонко решился отчитать Северова за «победные реляции»…

«Наверное, я все же несправедлив к Бельскому. Ведь вот же вырастил такого офицера!»

— Обойдемся без компота, зайдем ко мне, — шепнул Северов Ивану Алексеевичу. И незаметно увел его в свою комнату.

Комната была небольшая или, может быть, казалась небольшой из-за книг. Три стены до самого потолка были сплошь в книжных полках.

— Вот эти семь — еще довоенные, еще я сам плотничал, — рассказывал Северов. — Жена сохранила. И что до́рого — ну, буквально ведь в трех километрах от нашего городка немцы были. Может, слыхали?

Он назвал городок, но Иван Алексеевич никогда о таком не слышал.

— Жаль, городок наш отличный, хоть и за Полярным кругом. А книги начал собирать тесть мой. Он из раскольничьей семьи, сам ни в бога ни в черта, но, как все они, не пил и не курил, работал на лесопилке, копил деньги, а книжки выписывал из города Санкт-Петербурга. Ну, я до войны только чуть добавил. А теперь — да, стал жаден и набираю впрок.

Иван Алексеевич понимающе кивал головой. У него после войны не осталось ни одной книги, и сейчас пришлось начинать с Пушкина и Толстого. У него даже была мысль купить классиков пополам с Лебедевым, а дальше каждому «действовать сообразно своим вкусам», но Тамара запротестовала: делить радость покупки — ни боже мой, ни с родным братом…

— Что ж, и Москва не сразу строилась, — сказал Северов, — будет и у вас библиотека. Нам, военным, без этого нельзя. И послушайте моего совета — покупайте книги о войне. Вы не замечали — у настоящего, у хорошего инженера всегда найдете интересную книгу по его специальности, у архитектора — обязательно искусство Эллады, и Возрождения, и Киевской Руси, а нам, военным, неужели наше дело так надоело, что и читать о нем не хочется? Надо знать историю войн. И как дубинкой воевали, и как катапульты строили, а потом все ближе и ближе к физике. Я, когда новое вооружение получаю, хочу знать, кате эта штука сделана и что тут принципиально нового.

— Я люблю путешествия, — сказал Иван Алексеевич, вдруг совершенно против своей воли покраснев до слез.

— Путешествия? — переспросил Северов. — Путешествия? Значит, вы хороший человек! Да, да! Давние мои наблюдения: кто читает и перечитывает Стэнли, и Ливингстона, и Пржевальского, и Миклухо-Маклая, тот обязательно или хороший человек, или станет им. Да, так что у вас там за работа? — спросил Северов без всякого перехода. Тон был обычный, деловой, привычно-начальственный, но улыбка еще освещала его лицо. — Вы сказали — «Некоторые уроки Новинской операции»? Что вы имеете в виду? И почему вы этим занялись? Вы уже печатались где-нибудь?

— Нигде и никогда. Да я и не собираюсь.

— Вот оно как! Категорично! Тогда, собственно…

— Товарищи мне посоветовали заняться этой… этой работой, — сказал Иван Алексеевич. Он считал бестактным и прямо невозможным рассказывать Северову, с чего все началось, — о разносе и тем более о теоретической конференции. — Так… в часы досуга…

— А! В часы досуга… Так, так, отлично, отлично… И много уже сделано?

— Только тезисы. Школьная привычка: без тезисов никуда, — сказал Иван Алексеевич, чувствуя, что снова краснеет.

— Может быть, покажете мне?

— Я был бы очень обязан… — Иван Алексеевич поспешно открыл свой планшет.

— Вот так тезисы — восемь страниц! Славно, вы поработали.

— Развернутые, товарищ генерал.

— Ну, сегодня мы ничего с этим не сделаем. Приезжайте ко мне через неделю. Прочту… в часы досуга.

— Очень вам благодарен!

— «В часы досуга, в часы досуга», — повторил Северов. — А где он, этот досуг? У солдата он, точно, есть. Определен в распорядке дня. И вы сами строго следите, чтобы солдатский досуг соблюдался неукоснительно. А у наших офицеров? Ну, я сам кое-как верчусь — все-таки генерал — не успел сделать, так кому-нибудь поручу. А командир батальона, а командир роты? Я до войны командовал батальоном. Все на памяти. Чуть что — «Товарищ капитан!». Надо строгий приказ издать, чтобы запретить беспокоить офицера по пустякам. Ведь сейчас так — ежели свет в окне, так и старшина тут как тут: «Разрешите доложить!» Торопитесь, торопитесь домой, меня же и будете ругать, — говорил Северов, взяв Ивана Алексеевича за плечи и тихонько подталкивая к выходу.

На станции Иван Алексеевич взглянул на часы и ахнул: только что ушел поезд, теперь ждать около двух часов. Ему стало жаль и себя и Тамару, и он остановил грузовую машину. В кабине уже кто-то сидел, и Иван Алексеевич приехал в Верески вместе с бочками квашеной капусты.

— Молодец, что вовремя поспел, — похвалила его Тамара. — Я билеты в кино взяла. А что это от тебя рассолом пахнет? Ты где был?

— У генерала Северова, — ответил Иван Алексеевич. — Сейчас все расскажу.

— И чесноком закусывал? Что-то странно мне…

— Ладно, Томка, — отмахнулся он. — Послушай лучше о Северове. Я думаю, ему, наверное, еще сорока нет, совсем еще молодой генерал…

Северову действительно еще не было сорока. Все звания, должности и ордена, которые получил Шавров за четверть века, Северов получил за четыре года. Принято в таких случаях говорить, что человек начал «безвестным капитаном». В отношении Северова это было совсем не так. Он был у себя в части человеком известным — известным своей работоспособностью и неутомимостью. Трудно сказать, как судило начальство о его талантах, но все признавали его упорство и трудолюбие. Знали, что он после работы спал часа два-три, а потом всю ночь занимался, готовился в академию (вечером это было невозможно — в коммунальной квартире насчитывалось в общей сложности пятнадцать детей). Знали и про утренние гантели, и что после гантелей следует ведро ледяной воды.

Этого капитана Северова — великого труженика и веселого человека — знали многие. И когда началась война, никто из бывших его товарищей не удивился, что он далеко пошел. Война любит тружеников, и только тот, кто понял, что труд военного человека — это и есть его военный талант, только тот добивается настоящих успехов.

Северов получил звание майора в Карелии, подполковника — в Воронеже, полковника — за Днепр, генерала — за Новинск. Бельский прозвал его «счастливчиком». Еще бы! В тридцать девять лет — генерал, вся грудь в орденах, вся жизнь впереди. И находилось немало людей, которые вслед за Бельским повторяли все эти пошлости: «Счастливчик, вся грудь в орденах, вся жизнь впереди». Но они, эти люди, не дрались в карельских лесах, не переправлялись через Днепр, не штурмовали Новинск.

Северов после войны остался тем же тружеником. Только прежней веселости стало поменьше: можно, конечно, не быть в близких отношениях с начальством, но в одобрении нуждается любой человек, и, быть может, в особенности человек военный.

День в день через неделю Иван Алексеевич приехал в Ивановское. Прошлый раз Северов ничего не сказал, где он его примет, и всю дорогу Ивана Алексеевича это беспокоило. Наконец он решил, что домой соваться неудобно и что это может быть неправильно истолковано. «Только в штаб, примет — хорошо, не примет — значит, до другого раза…»

— Генерал о вас уже дважды справлялся, — сказал Шевченко, едва только Иван Алексеевич показался в оперативном отделении.

— У себя он?

— Здесь, здесь. В своем кабинете.

«Ну, значит, правильно я решил», — подумал Иван Алексеевич.

Служебный кабинет Северова был во много раз больше домашнего, но чувствовалось, что и здесь и там один хозяин: много книг, на столе ровные стопки деловых бумаг и писем, никаких великолепных пепельниц в виде разорвавшегося снаряда, никаких колоссальных чернильниц-минометов, никаких бюваров, тисненных золотом.

— Прошу садиться, — сказал Северов. — Тезисы ваши я прочел и изучил. Имею замечания.

— Слушаю, товарищ генерал.

Иван Алексеевич сразу же почувствовал, что на этот раз тон Северова куда суше, официальнее. «Что ж, и это правильно. Я бы совсем не хотел, чтобы о моей работе говорили за обедом или покуривая, этак дружески-снисходительно…»

— Имею замечания, примерьте, не пригодятся ли. И прежде всего, это о позициях наших и о позициях противника, которыми вы занялись весьма основательно. Восемьсот метров у вас было до противника, а надо бы триста — триста пятьдесят… так, кажется?

— Да. Я твердо за это. А разве вы, товарищ генерал…

— Ничуть, ничуть я не против. Под Новинском мы подбирались и ближе: двести пятьдесят — триста метров. Но это стоило нам немалых усилий. Вы думаете, немцы как на это дело смотрели? Благожелательно? Не показано в ваших тезисах активной роли нашего командования. А мы и убеждали людей, и заставляли их, много сил положили. Этого в тезисах нет: усилий наших.

— Учту, товарищ генерал.

— Не все еще. Много рассуждений и доказательств в защиту трехсот метров против восьмисот, так много, что порой самого Новинска не видать. Это не только с вами, это зачастую так бывает — начнешь свои триста пятьдесят метров защищать и обо всем другом забыл, главное — в этом, панацея от всех бед. С одной схемой воюете — это хорошо, но смотрите, чтобы не стать рабом другой. И потом, слушайте, почему такой запал, горячка такая, нельзя ли поспокойнее?

— Нельзя, товарищ генерал.

Северов покачал головой:

— Не одобряю.

— Могу объяснить. Я против такой точки зрения, что, мол, как было, пусть так и остается.

— Да что же это за «точка зрения»? Кому сейчас такое в голову придет? Ведь это… — Северов спохватился и не закончил фразу.

Иван Алексеевич тоже замолчал. Так прошло несколько минут.

— И все-таки ваша горячность вам и мешает, — сказал Северов. — Вероятно, вы сейчас думаете, что, мол, легко ему говорить, побыл бы в моей шкуре! Ну как, если честно, угадал?

— Не так, конечно, но…

— Но в этом роде?

Иван Алексеевич кивнул головой.

— Прекрасно, очень хорошо!.. А теперь послушайте, почему вы неправы. Вы писали ваши тезисы и видели перед собой одного человека, ну пусть двух, ну трех, и вы спорили и сердились на них, сердились, разумеется, справедливо, вполне справедливо… Но писать-то надо в расчете не на одного, а на многих, может быть даже на очень многих разных людей. И люди эти тоже кое-что в жизни видели, не меньше нас с вами, и тоже соображали, как сделать лучше, и старались для этого. Если вы хотите, чтобы всем им был важен и действительно пригодился ваш опыт, так расскажите, как было дело. Ведь вы ротой командовали? Расскажите не торопясь, обстоятельно, как готовились к операции, потом боевой приказ и сам бой… Ваша ведь рота на льду лежала и вы ее поднимали? Читатель будет следить за каждым вашим шагом. Он должен вместе с вами пройти эти самые метры. Вы и ваш читатель вместе должны прийти к выводу, что в тех условиях необходимо было подобраться как можно ближе к противнику. Это очень важный вывод, но это не патентованное средство. Позвольте вас спросить: вот вы в наше оперативное отделение заглядываете, а какая цель?

Иван Алексеевич нахмурился:

— Я полагал, что начальник оперативного отделения докладывал вам, товарищ генерал-майор.

Северов тоже нахмурился и недовольно покачал головой:

— «Я полагал», «начальник оперативного отделения»… Ну что вы, ей-богу, ну как не стыдно?.. Обижаетесь, как красная девица… Неужели же мне в голову придет, что вы, человек занятой, без всякой цели к нам ездите?

— Простите меня, товарищ генерал: у меня несколько гипертрофированное самолюбие…

«Ничего оно у тебя не гипертрофированное, — подумал Северов, — а кто-то грубо наступил на твое человеческое достоинство, и это очень болит. И я обязан был об этом подумать, коль мне майор Федоров сам на это ни словом не намекнул…»

— Что, Шевченко ваш приятель? — мягко спросил он Ивана Алексеевича.

— Собственно, не мой. Капитан Жолудев — секретарь нашей батальонной партийной организации — с ним дружил и меня познакомил. Разговорились. Я стал сравнивать…

— Понимаю, — сказал Северов задумчиво. — И это, конечно, лестно для нас. Ну а что, Шевченко не знакомил вас с вопросами инженерного оборудования нашего переднего края во время операции? Нет? Жаль, стоило бы. Я хочу сказать, что с этим у нас дело обстояло неважно. А что, Шевченко не говорил вам, что мы задержались в первой траншее, снизили темп, добивать надо было вторыми эшелонами? И в этом наш просчет. И справедливости ради надо об этом говорить. Ведь это тоже уроки Новинска, и очень серьезные. Возьмите себе на заметку. Хотя бы бегло. Основательнее я сам об этом напишу.

— Сами? — невольно вырвалось у Ивана Алексеевича.

— Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет… Но вернемся к вашей работе. По-моему, вы очень правильно повели разговор о взаимодействии с приданными частями. Мы ведь и победили потому, что народ дал нам богатейшую технику, которой мы сумели распорядиться.

— А тем, кто распорядился неправильно, народ не простит!

— Так-таки не простит? Ну и горячка же вы… А я так думаю, что среди нас было немало и таких, которые ошибались, у многих еще знаний не было основательных. Разве народ отмел их, перечеркнул, на свалку выбросил? Разве не помог им наш народ, партия наша стать на ноги? Переучивали людей и даже перековывали. Было это?

— Было. Но что же из этого следует? Не вспоминать об ошибках?

— Вот вы меня в чем подозреваете! — весело воскликнул Северов. — За что же так?

— Товарищ генерал, я очень вас уважаю, но я должен сказать… я считаю, что об ошибках наших надо говорить в полный голос.

— И я не за то, чтобы шептаться стыдливо. Но я за правду. А правда однобокой никогда не бывает. Мы выиграли эту войну, и выиграли ее не числом, а умением. И спотыкались, и ошибались, и учились, и научились. И вы, пожалуйста, скажите об этом, иначе правды не будет. Не знаю, может быть, молодежь так остро этого не чувствует…

Иван Алексеевич улыбнулся:

— Рано еще вам в старики записываться!

— Да я и не хочу к старикам. И в армии я всего семнадцать лет. А семнадцать лет не такой большой срок. Но семнадцать лет назад был год тысяча девятьсот двадцать восьмой. Двадцать восьмой год! Нет автоматического оружия, самолетов и танков так ничтожно мало, что лучше цифру не называть. На весь наш стрелковый полк придали нам одну батарею. Всего только семнадцать лет прошло, а мы сейчас самая сильная армия в мире. Горжусь этим. Да нет такого у нас человека, который бы этим не гордился. Неправду я говорю?

— Правду, товарищ генерал.

— Так вы не стесняйтесь и напишите об этом. Помяните мое слово: не семнадцать лет пройдет, а куда меньше, и командир батальона, да что я говорю командир батальона — командир роты будет такой техникой пользоваться… По приказу товарища капитана такие силы небесные придут в движение! И когда вы об этом скажете, только тогда ваше возмущение нерадивостью, косностью и ленью прозвучит в полный голос. Ну а когда закончите, дадите почитать?

— Конечно, дам! У меня план такой: сначала покажу товарищам, командиру полка, боюсь, что чего-нибудь напутаю…

— Всех выслушаю, а сделаю по-своему?

— Нет, товарищ генерал, — сказал Иван Алексеевич просто. — Я либо совсем совета не спрашиваю, либо выбираю себе советчика по душе.

— Ну, спасибо на добром слове…

Когда Иван Алексеевич вышел, на улице было совсем темно. За вечер погода переменилась. Ударило холодом. Небо открылось далеко в глубину, и звезды, мелко мерцавшие в вечернем тумане, стали крупными и яркими. Воздух звенел морозом.

«А хорошо, честное слово, хорошо», — подумал Иван Алексеевич.

Близко простучал поезд, черные тени быстро перебежали ослепительно белую улицу. «Хорошо, честное слово, хорошо!» Вкусно потянуло гарью, взвод с хрустом прошагал из бани, мелькнула в дверях чья-то отчаянная фигурка в теплом платочке и с голыми локтями…

— Хорошо, очень хорошо!.. — повторил Иван Алексеевич.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

В самом начале нового, сорок шестого года Иван Алексеевич закончил свою статью. За последние две недели он здорово «набрал темпы». Внезапно к нему вернулась утраченная после первых неудачных попыток легкость.

Теперь он готов был писать, писать и писать. Писать день и ночь, не выпуская пера из рук. Никаких трудностей, никаких преград, все, что надо сказать, находится здесь, на кончике пера. И вот тут работа была закончена.

В первую минуту он даже не понял, что это все, конец, и еще с полчаса писал дальше и все пытался «закруглить», все еще искал какие-то «выводы» и «обобщения».

К счастью, он все-таки понял, что это конец, что точка поставлена полчаса назад, то есть именно в тот момент, когда материал был исчерпан.

Кажется, впервые он подумал о читателе, впервые реально представил себе человека, который читает его статью. Ивана Алексеевича даже в жар бросило. Ему ужасно захотелось, чтобы это произошло как можно скорее. Какую-то минуту он готов был разбудить Тамару. Не так давно еще он бы не стал раздумывать: конечно надо разбудить. Ура, Томка! Наша взяла! Одолели-таки… Но теперь все это было по-другому.

«Да нет, пустяки, ну как это будить… — морщась, думал Иван Алексеевич. Он взглянул на часы — было уже около двух. — И потом, все это ей совершенно неинтересно… Ладно, Томка, спи. Если тебе неинтересно, спи».

В комнате было холодно, печка давно остыла, и Иван Алексеевич чувствовал себя неуютно и одиноко. Но он еще долго сидел и все думал о той удивительной жизни, которая начнется с завтрашнего дня, нет, теперь это уже сегодня…

Он уснул под утро, но спал недолго и вскочил, как по тревоге: «Что-то случилось!»

Но все было как обычно. Записка от Тамары: «Ушла за молоком, скоро вернусь», тишина, как всегда в выходной, на столе знакомая кожаная тетрадь. Но нет, не все идет как обычно. Работа закончена. Это его и разбудило…

И одеваясь, и завтракая, и отвечая на что-то Тамаре, и спрашивая ее о чем-то, он думал, кому же дать прочесть, кому первому доверить рукопись.

Начнем с Камышина. Но только не сегодня начнем, а завтра. В воскресенье беспокоить командира полка неудобно.

Тамара украдкой наблюдала за ним и никак не могла угадать его настроения. А ей сегодня особенно важно было это знать. Сегодня семнадцатое января, тетка именинница. Они приглашены. А с некоторых пор Иван Алексеевич наотрез отказался бывать на Таврической. Тамара ездила туда одна, и только она одна видела, как Александра Глебовна поджимает губы и дает понять, что обижена. Тамаре это было больно, и она не знала, как их примирить. В это время Иван Алексеевич сказал:

— Знаешь, Томка, я ведь большую работу закончил, — и он постучал пальцем по тетрадке.

— Да? — Тамара весело взглянула на мужа. — По тебе не видать.

— Ну что ты, ей-богу! Ведь это радость…

— Радость и для меня, — ответила серьезно Тамара. — Ты теперь хоть когда-нибудь будешь бывать со мной?.. Со своей глупой-преглупой женой?..

— Зачем ты так говоришь?

— Нет, ты мне все-таки не ответил…

— Ну конечно, разумеется!..

Тамара вдруг быстро подбежала к нему, села на колени, прижалась и шепнула:

— Я ведь все знаю…

— Что ты знаешь? — настороженно спросил Иван Алексеевич.

— Все знаю по твоим глазам: ты меня и сегодня хочешь оставить одну. И не спорь, потому что я цыганка и умею отгадывать. Поедешь сегодня в Ленинград?

— В Ленинград?

— А ты разве еще не соскучился по своему приемышу? Смотри, я скоро начну тебя ревновать.

— Что за пустяки, — сказал Иван Алексеевич сердито. — Ревность! Я и не думал сегодня о Ленинграде…

— Мы могли бы поехать вместе, — вслух рассуждала Тамара. — Ты проводил бы меня к Глебовне, как-никак она именинница. Я уже не говорю о подарке — для нее подарок, если я приду, а еще лучше, если мы вместе. Да тебе совсем не обязательно сидеть с нами весь вечер, пообедали бы, а потом поехал бы к своему Саше…

Иван Алексеевич взглянул на Тамару и чуть было не спросил: «Это что, условие?» Но почему же условие, это скорее всего честный обмен, договоренность, или, лучше сказать, «сделка».

— Без подарка? — спросил он сдержанно.

Тамара обрадовалась:

— Может быть, сюрпризную коробку купим? «Кремль» или «Красный мак»? В нашем ларьке есть… Как ты думаешь?

— Я в этом не разбираюсь.

Это была четырнадцатая по счету сюрпризная коробка, которую сегодня получила в подарок Александра Глебовна. «Кремль» и «Манон», «Москва родная», «ночная» и даже, кажется, «огневая», «Белая ночь», «Акация» и «Сирень», перевязанные разноцветными лентами, лежали здесь и там на столиках и этажерках. Иван Алексеевич сначала не заметил, а потом все же обратил внимание на то, что этажерок и столиков за эти несколько месяцев стало куда больше. На одном из них стояла заграничная радиола. Это уж был подарок «от самой себя» — так, с присущей ей откровенностью, заявила Александра Глебовна.

Она любила свои именины, и отнюдь не из-за подарков. Просто в этот день все собирались вместе за одним столом. И она внутренне похвалила Тамару за то, что ее «хара́ктерный майор» тоже пришел. К Ивану Алексеевичу она была особенно внимательна и предупредительна.

На ее вечере был, правда, еще один «из военных», но это был всего-навсего писарь из паспортного стола, и сегодня он явился в гражданском.

Наконец возня в коридоре, звяканье посуды, стуки и перестуки кончились. Все чинно сели за большой круглый стол. Раздалось приятное бульканье, затем прогремел тост, и наступила тишина, как перед броском в атаку. Первую траншею — заливные, селедки, винегреты и грибки — взяли штурмом. Слышен был только негромкий хруст рубки.

Иван Алексеевич вкусно выпил, закусил и, сказав своему соседу — паспортному писарю: «Нет, товарищ, мне не наливайте, достаточно», откинулся на спинку кресла. То ли бессонная ночь, то ли трудный режим последних месяцев, но водка его разморила.

Сквозь легкий туман рассматривал он гостей — всеми этими двоюродными и троюродными умело управляла Глебовна, то поворачивая разом все головы к бараньему боку, то к холодцу, то к каким-то лапкам.

«В конце концов, — думал Иван Алексеевич, — с чего это я взял, что они все… все они… — Его усталый мозг отказывался дать верное определение. — В конце концов, люди трудовые. Дворник, разве это не труд… Конечно, труд!»

Тамара была довольна, что Иван Алексеевич настроен мирно и что первое время его немного стеснялись, а теперь привыкли. Она выпила слабой настойки, сосед подлил ей водки, она снова выпила, засмеялась и сказала:

— А ведь у нас тоже повод к рюмочке…

Вокруг было шумно, Иван Алексеевич не расслышал, что она говорит, и только тетка услышала и спросила:

— А что такое?

— Ваня работу кончил! — сказала Тамара.

— Что, что? — спросила Глебовна, не поняв.

Но в это время писарь из паспортного стола встал, поднял рюмку и, взмахнув вихрами, крикнул:

— Майору с супругой!

— У-о-а!.. — прокатилось над Иваном Алексеевичем.

Он встал, Тамара заметила его удивленный взгляд и ласково объявила:

— За твою работу, Ваня!

— Можно, — сказал Иван Алексеевич, выпил, и сон его как рукой сняло. С этого момента он стал все ясно видеть и слышать.

Вихрастый паспортист обнял его и сказал:

— А что за работа — молчок…

Иван Алексеевич отодвинулся и, недовольно покачав головой, тихо сказал Тамаре:

— Зачем об этом?..

— Ну что за секреты в обществе? — сказала одна из троюродных.

— А ну, потише! — властно постучала тетка ножом. — По-моему, так очень хорошо, когда у человека есть и время и условия. Сейчас военному человеку только и дела что писать.

— Не Скажите, Александра Глебовна! — крикнул вихрастый. — Их к строевой тоже привлекают…

Он встал, хотел показать, как надо шагать в строю, но поскользнулся, чуть не упал и снова сел. Ивану Алексеевичу эта сцена показалась безобразной. Тамара заметила, как он поморщился, и, чтобы все сгладить, сказала:

— Ах, тетя, вы не знаете, а говорите. У вас неправильное представление о военном…

Но Александра Глебовна не очень любила, чтобы родные ей перечили.

— Не будь всех умнее, — сказала она. — В нашем доме один полковник живет, так вот это действительно живет человек. Голову сохранил и живет.

— Ну, может быть, полковник… — согласилась Тамара.

— Тамара! — зло крикнул Иван Алексеевич.

— Тот не солдат, кто не хочет быть генералом, — сказала Александра Глебовна. — Будут у твоего мужа и деньги, и чины.

— За полковника Федорова! — крикнул паспортист.

Он снова вскочил. Со всех сторон потянулись рюмки, стопки, бокалы, но Иван Алексеевич вдруг — он и сам не смог бы объяснить, как это у него получилось, — крепко схватил соседа за плечи и посадил на место.

В первый момент стало так тихо, что Иван Алексеевич услышал, как тикают его часы. А тикали они на его руке, все еще крепко державшей плечо соседа. Тишина эта продолжалась недолго. Первым завизжал паспортист. Бледная Тамара бросилась к мужу. Но Глебовна быстро навела порядок:

— Тихо! Я говорю, чтоб было тихо!

Иван Алексеевич оглядел стол, встал и вышел из комнаты. Тамара бросилась за ним:

— Ваня! Ваня!

— Не могу здесь, — сказал Иван Алексеевич сквозь зубы.

— Ваня! Ваня! — повторяла Тамара, пытаясь поймать его руку.

— Не могу. Пусти…

Было слышно, как Александра Глебовна держала речь перед гостями:

— Ничего особенного. В семье по-разному бывает. Это ведь не ать-два-заправься, а жена — понимать надо…

Иван Алексеевич скрипнул зубами, но сдержался и сказал:

— Поеду туда… В общежитие. А за тобой заеду, когда кончится… это, и поедем домой.

— Но я обещала тетке остаться у нее ночевать. Я думала, ты вернешься оттуда, мы отдохнем, а утречком поедем. Ведь нехорошо, когда пьяные.

— Нет, я не пьяный, — сказал Иван Алексеевич. — И я в Верески вернусь сегодня, а ты как хочешь.

Иван Алексеевич пешком прошел весь Литейный и Невский.

Шел, не глядя по сторонам, четким строевым шагом. За час сделал семь километров и ничуть не устал. Иван Алексеевич нуждался в свежем воздухе. Нравился морозный, обжигающий ветер с залива. Это соответствовало настроению.

Он был очень недоволен собой. Не надо было ехать на эти именины. Ведь чувствовал, знал, что ничего хорошего из этого не получится. В такой день, в такой день!

Иван Алексеевич все время пытался представить комнату в Вересках, свой стол и кожаную тетрадь, особенно последнюю страницу, на которой его рука прошлой ночью аккуратно вывела: «Конец». Но вместо этого он видел широкое скуластое лицо Александры Глебовны и ее насмешливый взгляд, а слева от себя покорный вихор паспортиста.

Ему хотелось отдохнуть, и он мечтал о близкой теперь минуте: вот он входит в типографский домик, слышит голоса… Ребята снимают с него шинель, ведут к себе. По радио передают что-то веселое. Потанцуем, ребята, повеселимся и забудем на этот вечер все печали.

Иван Алексеевич взглянул на часы, покачал головой и взял такси.

Едва только шофер остановил машину возле типографии, как Иван Алексеевич понял, что все дома: из общежития на улицу доносился патефон, слышались оживленные голоса. Иван Алексеевич, щедро наградив шофера, открыл калитку.

Из садика дом выглядел еще веселее. Окна были ярко освещены. Там, внутри, кружились пары. И только одно окно было темным.

«Это, кажется, окно Екатерины Григорьевны, ее светелка, — подумал Иван Алексеевич. — Она, конечно, наверху, с ребятами…»

Но тут он заметил темную штору и узкую полоску света. «Значит, она дома?» — Иван Алексеевич подошел еще ближе, полоска стала шире и светлее. Катя сидела у самого окна за маленьким столом и читала. Иван Алексеевич видел только срез стола, уголок книги и тонкую кисть руки. Спустя мгновение она подняла голову, словно к чему-то прислушиваясь, и он увидел ее лицо.

Иван Алексеевич, больше не раздумывая, вошел в дом и постучал к Кате:

— Добрый вечер, Екатерина Григорьевна!

— Добрый вечер, добрый вечер! Подумайте, какое чутье у меня: сижу, читаю и чувствую, кто-то чужой в саду…

— Да какой же я чужой? — шутливо сказал Иван Алексеевич. — Я свой…

— Ну а свой, тогда чего же вы на пороге стоите? Заходите! Снимайте шинель!

— Сейчас, сейчас — Он снял шинель и спросил: — А вы почему не наверху? Идемте, покружимся. Приглашаю вас на вальс.

— Нет, — сказала Катя резко, но тут же спохватилась. — Что-то не хочется, — прибавила она мягче. — Вы, пожалуйста, идите, не обращайте на меня внимания. Только мне показалось… Показалось, что у вас сегодня настроение невеселое.

— Вот это действительно чутье!

— Что-нибудь случилось? Вид у вас усталый…

Иван Алексеевич услышал тревогу в ее голосе.

— Собственно говоря… Да нет, ничего. А усталый вид потому, наверное, что я сейчас километров десять отмахал. Только у Лавры такси взял…

Катя улыбнулась:

— Это вы-то жалуетесь на десять километров?

«Просто невозможно ей соврать, — подумал Иван Алексеевич. — А, да не в этом дело. Дело все в том, что ей можно сказать правду».

— Я вчера ночью закончил большую работу, — сказал он таким мрачным тоном, что Катя невольно засмеялась. Он озадаченно на нее взглянул, понял и тоже засмеялся. — Прошу прощения, я — ура, ура! — закончил вчера ночью большую работу.

Катя внимательно на него взглянула:

— Вы очень изменились с тех пор, как мы с вами познакомились… Это было, кажется, в июне?

— Да, в июне. Чуть больше полугода. Тяжеленько мне это время далось.

— Да, наверное, нелегко, — сказала Катя. — А вы знаете, я ведь вам тогда поверила. Да, вот поверила: «Четыре года всего лишены были. Хочется пожить, как все люди…» Ваши ведь слова?

— Злопамятны, Екатерина Григорьевна!

— Да нет, почему же… Просто и мне на одну минуточку заманчиво показалось: выиграли войну — и сразу в рай.

Иван Алексеевич задумался. Наверху кончили и с полькой-бабочкой, и с полькой-кокеткой, там, видимо, собрались в кружок, два голоса — мужской и женский — негромко пели под гитару.

— И в самом деле, что это значит: «как все люди»? — шутливо спросил Иван Алексеевич.

— Да ведь это вас надо спрашивать. Вероятно, так: мы, мол, одни с заботами, а все люди без забот. Прислушайтесь-ка, хорошо ведь поют? Это Лиза с Сашей. Знаете, как мне с этой гитарой тяжело было, я уж хотела ее у Лизы отнять. «Вернись, я все прощу!..» — ну прямо возненавидела. А как-то раз они вдвоем пели, и так это хорошо получилось. И песни у них хорошие…

— Да, очень хорошие, — сказал Иван Алексеевич. — Я вообще доволен, что пришел к вам. И спасибо, что про тот наш разговор с вами напомнили. Я, это правда, думал: раз война кончилась — всем ухабам конец.

— Ну уж теперь я вам так легко не поверю, — сказала Катя.

Иван Алексеевич взглянул на нее, увидел, как она стиснула зубы, и упрекнул себя, что пришел сюда «выговориться». «По какому праву? — спрашивал себя Иван Алексеевич. — Да разве я имею право навязывать ей свои сомнения? Ведь она сама, больше всех она сама нуждается в помощи. Почему же она должна помогать мне… и всем нам? Надо самому быть сильным. Как это говорится — надо себя закалить».

— Екатерина Григорьевна, — сказал он, — ведь это я так, к слову…

— Ну конечно, к слову… Я вам говорила, не обращайте на меня внимания. Вы слушайте, слушайте, как поют. «Ноченька»… Очень я это люблю. Пошли наверх!.. Только тихонько, тихонько… Они все стесняются.

— А меня не надо стесняться, — сказал Иван Алексеевич. — Я свой.

2

Камышин приехал домой позднее обычного, очень усталый. День был переполнен делами. Сегодня всем от него что-нибудь было нужно. Трижды звонил Бельский и требовал выявить и прислать в дивизию столяров-умельцев, у командира роты связи умирала мать, и надо было срочно дать ему отпуск, и весь день рапорты сыпались на него, словно комбаты сговорились, и, наконец, Федоров с торжественно-счастливой улыбкой вручил ему свою статью «Некоторые уроки Новинской операции (Из записок командира роты)».

Выгрузив из портфеля эти «Новинские уроки», Камышин покосился на свою кровать, покрытую белым, крепко накрахмаленным покрывалом: в самый раз отдохнуть.

Полковник Камышин жил в семи километрах от Любозерска. В домике, принадлежавшем какому-то заслуженному артисту, он снимал «низ»: две комнаты — большую, где стояли тахта, буфет, обеденный стол, и совсем крохотную — его рабочий кабинет с письменным столиком и железной кроватью.

Заслуженный приезжал на дачу редко, и в домике, стоявшем на отшибе, было всегда тихо. Жена Камышина, Мария Артуровна, и до войны старалась выбирать такие места, где бы пореже встречаться с сослуживцами мужа. Между ними уже давно было условлено: все, что связано с его профессией, остается у порога и в дом не вносится.

У самой же Марии Артуровны когда-то в молодости были разные таланты: она училась пению и, говорят, пела недурно, занималась немецким языком и даже переводила стихи. Из этого ничего не получилось, и все ее неистраченные душевные силы ушли на воспитание единственного сына, ставшего ее кумиром. В отношении мужа Мария Артуровна никогда не была честолюбивой. Что же касается сына — мечты о его будущем поглощали ее целиком.

Игорь учился на втором курсе филологического факультета, далеко от здешних мест, но Мария Артуровна сумела побороть родительскую тоску и решила пока что не срывать его с места: он шел хорошо. Однако дальнейшие ее планы были бурными. Прежде всего отставка Камышина, отставка с пенсией, и конец кочевой жизни. Первое время можно пожить здесь, а потом Бельский обещал помочь устроиться в Ленинграде. Это была давнишняя, еще довоенная мечта. Ленинград будет способствовать общему развитию сына, да и наука ждет его там.

Для этой вот жизни, которая начнется с отставки Камышина, и жила Мария Артуровна. По ночам она мечтала, как обставит кабинет молодого ученого. Стеллажи, фанерованные под орех, чернильный прибор, купленный не в Ювелирторге, а в комиссионном, — там встречаются очень интересные…

От отца Игорь унаследовал ровный характер и усидчивость. Именно эти черты раздражали Марию Артуровну в Камышине. «Упрям», — коротко говорила она о муже. И именно эти черты в сыне покоряли ее. «Воля к успеху», — говорила она о сыне, как-то особенно произнося это слово — «усьпех»…

— Женя, обедать! — услышал Камышин голос Марии Артуровны. — Я жду тебя больше часа.

Но до обеда было еще далеко. Сегодня пришло письмо от сына, и Мария Артуровна была крайне возбуждена: сессия заканчивалась, в матрикуле стояли отличные баллы.

Она села в кресло у окна и начала читать. Читала она необыкновенно медленно, а Камышин стоял рядом, боясь пошевельнуться. Ему было бы неприятно, если бы жена обнаружила, что он устал и что больше всего ему сейчас хочется отдохнуть и поспать. А тут еще эта федоровская статья, которую надо читать. «Надо читать, надо читать», — эта мысль была неотвязной.

«А почему, собственно, надо читать?» Он великолепно понимает, о чем там написано. Настойчивый человек комбат-1, но за эту настойчивость Камышину уже дважды приходилось выслушивать рацеи Бельского. Первый раз на осенних учениях и второй — после неудачной теоретической дискуссии. И вот теперь Федоров снова требует, чтобы… да нет, в сущности он ничего не требует, а просто просит прочесть, оценить…

Письмо от Игоря было длинное. Он подробно описывал каждый экзамен и чуть ли не стенографически воспроизводил беседы с преподавателями, доцентами, профессорами.

«Надо было сразу отказаться, нет времени, и все такое, — думал Камышин о федоровской статье и в тоже время внимательно слушал Марию Артуровну. — Действительно не хватает времени. Много текучки, а ведь надо и самому заниматься. Да, надо было так и сказать и не брать домой новую работу. В конце концов, если в статье и есть ошибки, так в редакции разберутся, там уж знают».

Мария Артуровна все еще продолжала читать. Она смаковала каждую фразу этого странно спокойного для такого молодого человека послания и в то же время негодовала на «апатичность», с какой Камышин воспринимал письмо сына.

В конце Игорь писал, что скоро приедет на каникулы, и это вызвало новый взрыв материнской нежности.

— Каждый день будем ездить в Ленинград… Игорек так тонко понимает театр. Ах, если бы ты уже был в отставке! Как все было бы просто… — И она перешла на любимую тему.

К концу обеда Камышин решил статью не читать. Конечно, неудобно перед Федоровым, проще было сразу отказаться, но, раз так уж получилось, все же лучше не читать. Надо отдать обратно: «Ей-богу, как хотите, но времени нет, я вас только задержу с этим делом».

В десятом часу вечера он попрощался с женой и ушел к себе. Надо было еще поработать, но глаза слипались, и под ложечкой ныло, должно быть печень. Он полистал бумаги и, увидев «Некоторые уроки», покачал головой. «Уроки», — сказал он вслух и усмехнулся, вспомнив торжественно-счастливое лицо Федорова.

— Женя! — тихонько крикнула Мария Артуровна и постучала в дверь. — Ты спишь?

— Нет еще… Что случилось?

— Ничего не случилось. — Мария Артуровна вошла в комнату. — Но надо же нам когда-нибудь посоветоваться. Все-таки приезжает твой сын, а вопрос о том, где он будет жить, так и не решен.

— Я думаю… я не понимаю… Мне кажется, он будет жить с нами.

— Разумеется, не в гостинице. Но где? Ведь он, наверное, захочет и почитать, и подумать или просто остаться наедине со своими мыслями. У меня же вечно хозяйство: кастрюльки, сковородки… Не лучше ли к тебе на время?

— Сюда? — спросил Камышин и кашлянул. «Пропали самые лучшие часы», — подумал он. Лучшими часами он давно уже считал одиночество. — Впрочем, пожалуйста… Если ты считаешь…

— Дело не в том, что я считаю… Игорь такой же твой сын, как и мой.

— Ну конечно, конечно… Я же не против.

Он поцеловал Марию Артуровну в щеку, быстро разделся, лег и потушил свет. Но не спалось. Лежал с закрытыми глазами, о чем-то думал, а о чем — и сам не знал. Он как будто долго-долго стоял на берегу и смотрел на море. Самая могучая волна — дальняя, но как раз ее-то и не различишь: она далеко от берега, а ближе волны становятся все мельче и мельче. И вот плещется у ног слабая мутная пена.

«О чем же он там пишет? — лениво думал Камышин. — Но ведь совершенно ясно, о чем он там пишет… Совершенно ясно…»

Он еще полежал с полчаса, потом, убедившись, что не может заснуть, открыл стол и взял федоровскую рукопись, предварительно решив: «Все равно скажу, что не читал. А уж читал я или не читал, это никого не касается». Такое решение освобождало его от самого неприятного — от объяснения с Федоровым, который, наверное (впрочем, как и каждый человек, сделавший работу), ждет оценки.

«Новинская операция, — читал Камышин, — принадлежит к одной из замечательных боевых операций времен Великой Отечественной войны». Он перелистал несколько страниц, где автор весьма горячо излагал свою точку зрения на то, почему он считает Новинскую операцию одной из наиболее замечательных. Это была победа, ярко доказавшая торжество советской военной науки.

«Ну это уж и не так интересно, — подумал Камышин успокоительно, как будто только того и боялся, что статья будет интересной. — Ничего особенного, и слог тяжелый…»

Никаких особых откровений не было и дальше, да и слог не становился живее. Но чем дальше читал Камышин, тем больше он втягивался в чтение.

Он заново слышал тишину, по-особому глубокую перед боем, когда все и каждый сосредоточены на деле, им предстоящем.

«Перенос огня», «сближение с противником»… — Иван Алексеевич не искал новых слов, да, может быть, и не нашел бы лучше, чем эти.

Как бы ни была велика и разнообразна военная техника, какие бы новые изменения и усовершенствования в ней ни произошли, навсегда останется решающей именно та минута, когда солдат идет навстречу врагу. Этой минуты ждет и рядовой, и Верховный Главнокомандующий.

Сейчас Камышину казалось, что он заново все переживает: смотрит на секундомер, бросок вперед, теперь вперед, только вперед! И это славное движение уже совершено по всему фронту…

Уже близко немецкая траншея, осталось двести метров… двести метров… всего только двести метров.

«Полк был в двухстах метрах от первой траншеи, когда противник открыл губительный огонь из всех огневых средств», — писал Иван Алексеевич, а Камышин ясно слышал, как пискнула телефонная трубка и чей-то чужой, далекий голос сказал:

— Товарищ двадцать семь, лежим, головы не поднять.

Полк залег в двухстах метрах от немцев. Камышин был там и пробовал поднять людей. Рота Федорова прошла еще пятьдесят метров и снова залегла.

Память дана каждому человеку, но у того, кто привык лгать, память обросла тяжелым жиром. Не очень-то она ему и нужна, если из прошлого надо вытащить только то, что сегодня в цене. Правдивый же человек бережет свою память, как оружие, которое не продается и не покупается.

Камышину казалось, что Иван Алексеевич пишет не о том, что он пережил в то страшное утро, а о том, что пережил тогда сам Камышин. Ведь он же не раз думал: «Далеко от противника оборудовали исходные позиции, надо было ближе. Танки опоздали не по своей вине. Не было достаточно хорошо налажено взаимодействие с артиллерией. А у Северова это было. Потому и удар его оказался сокрушительным». Это были его собственные, камышинские мысли, которые только излагал Иван Алексеевич… Но Камышин уже понимал, что это были не только его собственные мысли, — об этом думали все те, кто больше суток пролежал на зимнем новинском болоте.

Камышин быстро, словно обжигаясь, листал статью Ивана Алексеевича. Светало, когда он ее закончил. Он вспомнил о том, что не хотел читать, а потом, когда решился, то хотел это скрыть, и ему стало стыдно. И чтобы не мучить свою совесть, он начал думать, как утром, едва придя в штаб, вызовет Федорова и скажет ему спасибо. Обнимет его и скажет спасибо.

Но если говорить начистоту — а как же еще говорить наедине с самим собой, — то статью следовало бы написать не майору Федорову, а полковнику Камышину. Почему же написал не он, а Иван Алексеевич? Ведь у Камышина и опыт больше, и пишет он лучше, и умеет избегать военно-канцелярской терминологии. А написал не он…

«Федоров моложе меня, ему, как говорится, и карты в руки…» Но другой голос, голос его совести, не дал Камышину докончить мысль. «Разве правда умирает вместе с молодостью? Разве смелость зависит от возраста? Статью надо было написать мне…»

Как же случилось, что он, Камышин, стал осторожничать? Когда это он стал побаиваться за свое положение, держаться за место? Когда, с какого времени это началось?..

Было уже утро. В комнату доносился запах кофе, который он любил пить по утрам. Мария Артуровна слегка поджаривала зерна на сковородке. Камышин приоткрыл дверь, увидел Марию Артуровну в очках и в переднике, озабоченно накрывающую на стол. «Как она постарела…» — подумал Камышин.

Молча пили кофе. И снова Камышин думал о том, когда же произошел этот несчастный перелом в его жизни и как ужасно, что перелом произошел незаметно, словно кто-то подошел сзади и дунул и загасил ярко горевшую свечу. А ведь эту легкую, отливающую янтарным блеском свечу держал в руках не кто иной, как он сам, Камышин. Неужели это случилось во время войны? Но он воевал смело, не щадил себя и самолюбиво дорожил репутацией человека, которому чужды мелочные расчеты и у которого есть свое мнение и своя гордость. Об этом знал не только Шавров, умевший ценить людей, это знал и Бельский, не решавшийся в отношениях с Камышиным «брать крутенько». Да и жена, с которой он не виделся всю войну, кажется, впервые смирилась. И в самом деле, как-то неловко было в те дни мечтать об отставке мужа. Так, значит, все это случилось с ним после войны? Значит, это после войны он стал чувствовать свою зависимость от Бельского? (А Камышин отлично знал, что нельзя путать беспрекословное подчинение приказу с постоянным чувством зависимости от начальства.) И Бельский понял это и стал нажимать на Камышина, который уступил не авторитету начальника и боевого командира, а просто грубому человеку. Если бы Мария Артуровна была способна проследить весь этот сложный процесс, она, может быть, и порадовалась бы: в самом деле, то, чего она не могла добиться за много лет, удалось Бельскому за несколько месяцев. «Поздно или не поздно заново переделать и передумать свою жизнь? — спрашивал себя Камышин. — Поздно или не поздно?..»

— Ты почему так плохо выглядишь? — спросила Мария Артуровна. — Желтый, жеваный, что с тобой?

— Маша! — дрогнувшим голосом начал Камышин и отодвинул чашку. — Маша…

Но в это время послышался гудок полкового «виллиса». Мария Артуровна подошла к окну:

— Тебе пора…

Камышин встал, хотел что-то сказать, но не сказал, надел шинель и тихо, чуть слышно ступая, вышел из дому.

В штабе полка он сразу же приказал вызвать к себе Федорова, затем вынул из портфеля бумаги, аккуратно разложил на столе и сел работать. Давно уже штабные заботы не доставляли ему такого удовольствия, как сегодня. Самая незначительная, будничная бумажка приобретала в это утро особый смысл. Ощущение нравственной чистоты не покидало Камышина. За полчаса такой работы возбуждение его совсем улеглось, и он только посматривал в окно, не идет ли Федоров.

В это время он увидел «опель» Бельского. Машина остановилась у штаба. Камышин быстро встал, по старой привычке рукой пригладил волосы и, на ходу застегивая воротничок, вышел навстречу командиру дивизии.

Если и существовал человек, которого меньше всего хотел видеть в это утро Камышин, так это был именно Бельский. В присутствии командира дивизии Камышин всегда чувствовал себя связанным, сегодня же это было особенно неприятно. Он так быстро вскочил, как будто его застали за каким-то недозволенным занятием.

Между тем Бельский приехал в самом лучшем настроении. Он хорошо выспался, вкусно позавтракал, и сейчас ему больше всего хотелось размяться. Он так и решил: оставить здесь «опель» и вместе с Камышиным пройти по веселым морозным тропкам, потом вдоль речки, через лесок и побывать, как он говорил, «среди людей».

Он любил эти неожиданные свои появления, запыхавшихся дежурных — кто заметил папаху, кто генеральские лампасы, и вот уже вьются в морозном воздухе белые облачка рапортов. А рядом с Бельским Камышин, который в случае чего и сам обратит внимание на беспорядок.

— Канцелярские крысы, вот кем мы теперь стали, — сказал Бельский, сочувственно глядя на камышинские бумаги. — Давай-ка свертывай все это, одевайся, и пошли по хозяйству. Ведь они-то рады, что мы все читаем. Они-то пишут, а мы-то читаем, — смеясь, говорил он, пока Камышин одевался. — А это еще что у тебя? Что за «Уроки»?

Он взял в руки статью, быстро перевернул титульный лист и нахмурился.

— Федоров? Снова этот друг? Чего он там намаракал? Так, так… Надо почитать, надо почитать, — сказал он, свернул рукопись и сунул ее в полевую сумку. — Раньше надо было мне об этом доложить, — упрекнул он Камышина.

— Товарищ генерал, эта рукопись принадлежит майору Федорову… Черновой вариант…

— Да я завтра же тебе верну. Интересно все-таки, как растут офицеры.

— Товарищ генерал, майор Федоров просил никому не давать.

Бельский неодобрительно покачал головой:

— Даже мне?

— Право автора, товарищ генерал.

— Это как же понимать? Командиру полка дает читать, а командиру дивизии не дает?

— Товарищ генерал, мне кажется, здесь нет неуважения к старшему по званию и по должности. Статья является, так сказать, личной собственностью автора.

— А я, значит, вор?

Бельский рванул из сумки рукопись и выбросил на стол. Наспех сшитые листы разлетелись по всей комнате.

— Я спрашиваю: я вор?

Лицо его стало багровым, левый глаз задергался, на веке выступила густая синяя сетка сосудиков.

— Товарищ генерал!..

— Стоп. Отвечай: статью Федорова читал?

— Товарищ генерал, я…

Бельский вдруг с удивительной легкостью подбежал к нему и, приподнявшись на носках, положил Камышину руки на плечи:

— Тебе скажу, почему кричу, тебе только: мне за тебя, Камышин, обидно. Кажется, не мальчик. Неужели же вместе с этим горлопаном?.. Послушай, ведь он против кого идет? Против Шаврова! Подумай — против Шаврова! И неужели же мне докладывать об этом командиру корпуса? Я говорю сейчас не как начальник, а как боевой товарищ… За несколько дней, да, да, я так считал, когда писал характеристику на тебя, за несколько дней до отставки забраться в такую трясину… Я и при Марии Артуровне так скажу, и при сыне твоем. Студент, комсомолец, о нем подумай…

— Товарищ генерал! — в третий раз начал Камышин, но что-то перехватило ему горло.

— Читал или не читал? — медленно спросил Бельский. Камышин покачал головой.

— Не понимаю, — сказал Бельский. — Читал или не читал?

Камышин сел за стол, опустил голову. Сказать, что он читал, но Бельский потребует тогда, чтобы он высказался. Он презирал себя, но все еще медленно повторял: «Не поздно, не поздно, не поздно… Бельский еще здесь, значит, не поздно, нужно набраться мужества и ответить: «Да, читал».

В это время он услышал спокойный голос Бельского:

— Если не читал, очень тебя прошу, прочти. Ну а мнение о ней ты мне потом скажешь. Спросишь у Федорова разрешения, он в этом не откажет. Если вещь стоящая — поможем.

Камышин опустил свою седую голову. Он понял, что он в ловушке, которая захлопнулась только потому, что он не смог признаться в том, что работа Ивана Алексеевича ему понравилась. И если он сейчас не смог найти в себе мужества, то он не найдет его и через день.

— Нет, товарищ генерал, я читать не буду, — сказал Камышин едва слышно. «Поздно», — подумал он. Сегодня он отрекся не только от Федорова, он отрекся от самого себя.

— Вот как! — с видимым удовольствием заметил Бельский. — Но я думаю, что комбат все-таки нуждается в квалифицированном отзыве. Конечно, если бы ты взялся, но теперь…

— Возьмите, товарищ генерал, — сказал Камышин.

Бельский аккуратно собрал листы, разгладил их и снова положил рукопись в полевую сумку.

— Стареем, стареем, — сказал он весело. — Ничего не поделаешь, стареем. — Но, взглянув на Камышина, переменил тон: — Я бы тебе посоветовал отдохнуть сегодня от дел. — Он взял телефонную трубку. — Квартиру полковника Камышина! Мария Артуровна? Бельский докладывает. Что-то неважно сегодня ваш супруг чувствует себя. Заметили? Ночь не спал? Ах, вот оно что, по ночам читает… Так у вас теперь, значит, двое студентов?.. Ну, я ему сейчас отдыхать приказал, а вас попрошу проследить за этим и вечерком мне позвонить. — И, не прощаясь, вышел из комнаты. Было слышно, как в коридоре он крикнул: «Василий, заводи мотор!»

3

Рясинцев работал двое суток и был доволен собой. После первого чтения рукописи ему показалось, что решительно ничего не выйдет. Статья Федорова была убедительной. Никаких претензий на то, чтобы дать всю картину операции, но совершенно ясно, что автор знал больше, чем видел своими глазами во время боя. И то, что Иван Алексеевич старался понять всю картину в целом, очень ему помогло.

Рясинцев не привык отчаиваться, но тут и он приуныл. Как он ни прикидывал, все равно логика событий приводила его точно к таким же выводам, которые были сделаны Иваном Алексеевичем.

Одно дело писать размашистые докладные Бельского об операции, тем более что Новинская операция была исключительно удачной, и совершенно другое дело опровергать Федорова, то есть опровергать и штабные сводки, и журналы боевых действий.

Но что прикажете делать? Явиться к Бельскому и доложить: «Прочел, очень интересно, видно, что человек постарался, и следовало бы поощрить такую инициативу!»

Гнева Бельского он давно перестал бояться. Ну, покричит-покричит и отойдет. У каждого свой характер. Гораздо хуже, что, появись такая штука в печати, на многое могут взглянуть по-иному. Конечно, Рясинцев человек маленький, но ведь известно, что большое тело увлекает за собой… Это ясно.

Наконец он решился и сделал то, в чем отказал Ивану Алексеевичу три месяца назад: сам заглянул в штабные архивы дивизии. Сделал он это скорее от полного отчаяния и от вынужденного безделья, чем в силу какой-то определенной идеи… Нельзя же по нескольку часов кряду сидеть за столом и читать одно и то же. Но едва он прикоснулся к прошлому, как сразу же обнаружил ошибку у Ивана Алексеевича. Ошибка эта была не то чтобы большая, а, как пишут в газетах, «досадная»: высота 48.4, которую занимал противник, находилась не справа от его танковой бригады, а слева.

— Любопытно, — вслух сказал Рясинцев и сделал пометку в своей записной книжке. Не прошло и двух часов, как в ней появились новые записи:

«Сосед слева — полк, которым командовал Чупряев».

«Связь с командованием была прервана в 12.00».

«Самолеты стали обрабатывать передний край противника в 6.00».

За двое суток работы Рясинцев почти не спал и очень мало ел. Приляжет на свою походную койку, закроет глаза и чуть только задремлет — снова за дело, забежит в столовую, схватит какой-нибудь салатик — и обратно. И прежде чем явиться с докладом к командиру дивизии, Рясинцев забежал в парикмахерскую и привел себя в порядок. Взбодриться ему нужно было всего на какой-нибудь час, ну а потом — заслуженный отдых.

Бельский был не один. Сбоку за столом сидел Кирпичников. Лицо его было угрюмым, поза напряженной, руки сжаты ладонь в ладонь, длинные свои ноги он убрал под стул и тоже их там как-то вместе сцепил. У Рясинцева, как всегда при виде Кирпичникова, засосало под ложечкой.

— Докладывай, — сказал Бельский неторопливо и обратился к Кирпичникову: — Я поручил ему разобрать статью Федорова.

Рясинцева смущало присутствие постороннего человека. Он, конечно, знал, что командир дивизии за эти восемь месяцев сблизился с Кирпичниковым, но он не знал, насколько глубоко это сближение, и вопросительно взглянул на Бельского. Ему показалось, что Бельский чуть кивнул головой: «Не робей».

«Очевидно, Бельский дал прочесть федоровскую рукопись и Кирпичникову, — подумал Рясинцев. — Ну да, наверное… Потому-то он такой мрачный: прочел и не знает, что сказать. Кирпичников испытывает то самое ощущение беспомощности, которое я уже испытал, но которое с честью преодолел». Рясинцеву стало весело. Он мог блеснуть: в конце концов он никакой не штабник, а адъютант, да к тому же беспартийный. И эта независимость от Кирпичникова радовала его.

— Работа майора Федорова, — спокойно начал Рясинцев, — предназначенная, как мне известно, для печати, содержит целый ряд интересных наблюдений. Однако главный ее недостаток состоит в том, что она написана без знания дела. Например, высота 48.4, о которой Федоров написал, что она находилась справа от танковой группы противника, на самом деле была слева от нее. Грубая ошибка, свидетельствующая о полном неумении автора пользоваться материалом. Далее: полк под командованием Чупряева никогда не был соседом Камышина. Соседом Камышина был разведбатальон. Далее: Камышин потерял связь со штабом дивизии не в двенадцать ноль-ноль, а в одиннадцать тридцать, что отмечено в оперативном донесении и в журнале боевых действий. Далее: Федоров просто придумал, что самолеты начали вторично обрабатывать передний край противника в шесть ноль-ноль. На самом деле вторичная обработка противника с воздуха началась в пять ноль-ноль…

По мере того как Рясинцев читал, голос его становился бодрее. Он был доволен собой, своими знаниями, своей службой. И каждый раз, когда он брал новый пример из записной книжки, он мысленно говорил: «На, получай!» И это относилось не только к Федорову, но и к Кирпичникову.

Примеров набралось больше десятка, и Рясинцев закончил свой доклад скромно, без всякой аффектации:

— Таким образом, после разбора видно, что для печати эта работа совершенно не годится.

Он заметил, что Бельский доволен. Солидность, отсутствие дешевых эффектов и даже сама несколько монотонная интонация понравились Бельскому: «Вот так отрабатывается мое задание».

— А вы уже передали ваши замечания майору Федорову? — вяло спросил Кирпичников Рясинцева.

— Майору Федорову? Я?

— А когда собираетесь передать?

Рясинцев взглянул на Бельского, словно умоляя защитить его от несправедливых подозрений.

— Рясинцев докладывает мне, товарищ Кирпичников, а уж решаю я сам.

— Понимаю, товарищ генерал, но вы разрешите, я хотел бы по существу вопроса. В работе Федорова товарищ Рясинцев нашел ошибки и неточности. Товарищ Рясинцев поработал, все уточнил, и теперь только остается помочь Федорову внести эти исправления. Ну а затем можно будет и рекомендовать для печати.. Так я вас понял, товарищ Рясинцев?

У Рясинцева обвисли щеки: куда он гнет, этот Кирпичников? Для того чтобы ответить на его вопрос, надо понять, куда он гнет! Но Рясинцев решительно ничего не понимал…

— Товарищ Рясинцев молчит, — продолжал Кирпичников. — Вероятно, он согласен с тем, что надо помочь товарищу Федорову довести работу до конца, то есть до опубликования.

— Что вы, товарищ начальник!

— Не что я, а что вы! Нашли ошибки, доложили о них, а от майора Федорова скрываете? Беретесь вы ему помочь?!

— В том только случае, если генерал мне прикажет, — покорно сказал Рясинцев. — И если…

Бельский остро взглянул на Кирпичникова, потом на Рясинцева, но ничего не сказал и молча продолжал слушать их разговор.

— Вы делаете успехи, товарищ Рясинцев, — заметил Кирпичников. — Будем следовать за вами. Итак, вы вручаете автору свои замечания, которые он примет с благодарностью. Теперь Федоров вправе вас спросить: «Помимо мелких неточностей, смею думать, там еще что-то есть? Как, например, относитесь к одному из главных положений, выдвинутых мною (это вас все тот же Федоров спрашивает), как относитесь к тому, что полк не смог в назначенное время преодолеть расстояние до первой линии траншей противника, залег и чуть ли не сутки пролежал на льду?» Нуте-с…

— Виноват, товарищ начальник, — сказал Рясинцев и кулаками протер глаза, видимо от волнения забыв, что находится в кабинете Бельского. — Виноват, но задержка перед первой траншеей противника есть факт…

— Отлично, отлично! Просто очень хорошо! Однако мне всегда казалось, что каждый факт может быть объяснен. Надеюсь, что вам это известно? Может быть, вы нам объясните, почему такой факт, как задержка перед первой траншеей противника, произошел? Федоров нам это объяснил. Виноват, товарищ генерал, еще минутку. Вы согласны, — спросил Кирпичников, — что это произошло по вине командира дивизии?

— Не согласен… — пролепетал Рясинцев.

— Тогда попрошу объяснить, по чьей вине дивизия не смогла овладеть вовремя первой траншеей противника, по чьей вине была нарушена связь, по чьей вине были лишние жертвы? Вы все это тоже не можете объяснить? Не можете… или не хотите?

Бельский сердито кашлянул:

— Товарищ Кирпичников!

— Знаю, товарищ генерал, знаю, — подхватил Кирпичников. — Знаю, что товарищ Рясинцев не виноват. Но, к сожалению, я должен отметить, что товарищ Рясинцев попался на удочку клеветника, попался и сам того не понял. Я, товарищ генерал, ознакомился с работой Федорова, если это все можно назвать работой. Не прошло и года со Дня Победы, а уже находятся люди, которым ничего не стоит оболгать прошлое. Всем известно, сколь велик был наступательный порыв в эти славные дни. И фигура человека, бросающего ком грязи в наших воинов, кажется нам и жалкой и смешной. Товарищ Рясинцев не виноват, — справедливо, товарищ генерал. И все же я обвиняю его в том, что он не разглядел грязного поклепа и попался на живца, который называется «факт». Факт, что мы победили, да, это факт. Но находятся люди, которые трудов своих не жалеют, чтобы выискать «обрыв связи», «потери»… Это ведь тоже, так сказать, «факты». А не пора ли пересмотреть эти «потери», пока ими не занялись всякого рода товарищи, вроде товарища Федорова? Говорят, что генерал Северов хорошо, успешно наступал. И об этом Федоров нам поведал… Еще одну минуточку, товарищ генерал. Но ведь именно для того-то и надо было нашей дивизии залечь перед первой траншеей противника! Да, мы хватили ледку, но еще вопрос, кто действовал успешнее? Не ясно ли, что все поправочки и дополненьица товарища Рясинцева только играют на руку ложной концепции, извращающей истинную картину? Задача же состоит в том, чтобы нарисовать истинную картину. И эта задача будет выполнена тем успешнее, чем меньше мы потратим усилий на спасение федоровской мазни.

Кирпичников кончил. Наступило долгое молчание. Рясинцев не смел и головы поднять. Несмотря на то что Кирпичников обвинял и его, несмотря на свою постоянную антипатию и ревность, он был восхищен: «Ну разделал, вот это разделал! — думал он. — Снял штанишки, разложил и выпорол. Сила-то, сила какая!»

Но в это время он услышал голос Бельского и приподнял голову.

— А ты, брат, не слишком этого… того? — спросил Бельский Кирпичникова. — Командир батальона он боевой, Берлин брал. Ну, связался с писаниной… и тэдэ и тэпэ…

— Товарищ генерал, личные качества товарища Федорова мне известны. Мои симпатии к нему не требуют доказательств. Но необходима принципиальная оценка, иначе неразбериха, рясинцевщина. Решайте, товарищ генерал, кто из нас…

— Да что ты, что ты, — перебил его генерал. — У меня сомнений нет. Я согласен.

— Здесь все изложено, товарищ генерал, — сказал Кирпичников. — Мелкие же исправления, над которыми потрудился товарищ Рясинцев, будут вставлены сегодня же. — И, вынув из сумки два листа бумаги, сколотых булавкой, передал их командиру дивизии.

— А почему без подписи? — спросил Бельский.

— Я, товарищ генерал, человек не честолюбивый. Я думаю — «группа офицеров». Так будет достаточно солидно.

4

Ветлугин приехал в политотдел корпуса к вечеру. Маричева не было, но Ветлугин решил во что бы то ни стало его дождаться. В политотделе корпуса работало много старых товарищей, и они сразу же заметили, что начподив в плохом настроении: он не отвечал на их шутки и вообще не заводил никаких разговоров, все больше молчал да покуривал свою короткую моряцкую трубочку. Наконец Маричев откуда-то позвонил, и ему доложили, что его ожидает Ветлугин.

— Еду, — ответил Маричев. — Дело получаса…

Маричеву хотелось повидать Ветлугина, который, как он понимал, не зря его дожидается. Вероятно, назрела необходимость поговорить по душам. И этому Маричев очень обрадовался. Он ведь почти не знал Ветлугина. Назначение его было подписано как раз в то время, когда раненого Ветлугина увезли в тыл.

До этого всю войну Маричев прослужил на Урале. Служба его была очень ответственной. Эта ответственная служба была для Маричева одновременно и источником радости и источником горя. Это он, Маричев, формировал воинские части, знаменитые Уральские дивизии. Это он снабжал фронт всем тем, что нужно в бою, — начиная от подверток и кончая артиллерийскими самоходками. Хозяйство было большое, даже огромное, и, может быть, именно там, на Урале, был яснее всего виден размах крыльев будущей нашей победы. Все это наполняло его сердце радостью. А вот то, что он, человек военный, не воевал, — это было его горем. О кипучей деятельности Маричева знали не только на Урале, но и на фронте, и в Ставке. Однако целая тысяча благодарностей не могла погасить его желания воевать. Говорят, как-то раз кто-то из больших начальников пожалел Маричева, будто бы и резолюция соответствующая была, но в тот момент должной замены не нашлось.

И хоть бы он родился каким-нибудь хромым, рахитичным, тщедушным или хоть бы чем-нибудь когда-нибудь болел. Как нарочно, природа наделила его саженным ростом, широченными плечами, легкими, похожими на добрые мехи, поистине стальным сердцем. Этот голубоглазый гигант примчался в Берлин, когда все уже было кончено. На Александерплац догорала война.

Маричев оказался среди людей, имена которых, овеянные пороховым дымом, он хорошо знал и которые часто встречались в московских приказах. На каждого такого человека Маричев смотрел с восторженной нежностью. Фронтовик… И хотя его шинель выглядела куда более затрепанной, чем у здешних, и хотя ординарец уже несколько раз латал его гимнастерку, Маричев сам себе казался каким-то чересчур «чистеньким и гладеньким».

Кое-кто решил поэксплуатировать его сердобольность к людям воевавшим. Однажды он простил очень некрасивую пьянку, хотя пьянство ненавидел и презирал. Во второй раз это могло дорого стоить самому Маричеву, но спас тот самый большой начальник, который когда-то, как говорили, наложил резолюцию на его рапорте: «Удовлетворить. Фронт».

И все же Маричев сохранил особое чувство к людям воевавшим и долго еще измерял заслуги одной и не всегда годной меркой: «Смерть видел, смерти не испугался». Конечно, угар этот прошел, но кое-что от него осталось. И это иногда помогало в работе, а иногда мешало.

О Ветлугине Маричев слышал за эти полгода очень много, но представлял его себе несколько иначе. Комиссар легендарной морской пехоты, чудом уцелевший осенью сорок первого года, герой Новинска и Берлина — и вдруг такая скромная внешность: небольшое, сухое, курносенькое лицо в морщинах, без бороды и усов, жидкие волосы зачесаны на пробор. С Ветлугиным он познакомился в первый же день, когда тот приехал «доложиться», а потом видел его на совещаниях. Выступал он дельно, но ничего не было такого, что говорило бы о его героическом прошлом. Маричеву понравилось, что Ветлугин защищал Балычева. Но, к сожалению, дело тогда было уже сделано.

И все же до сих пор они не говорили по душам. Тут у Маричева были свои принципы. Он не любил вызывать человека на откровенность. Уж тут, как ни крути, считал Маричев, все равно разговор «подготовлен», даже если подготовлен он незаметно, исподволь.

Через полчаса Маричев приехал. Ветлугин из окна видел, как он, наполовину согнувшись, вылез из машины, что-то сказал шоферу, а потом глубоко вдохнул крепкий морозный воздух.

«Наверное, ему не хватает воздуха, — подумал Ветлугин, с сожалением глядя на Маричева. — Такой огромный человечище, а у нас здесь все совещания да заседания, все дым, да машины, да снова дым…»

Они быстро поздоровались, и Маричев сразу же потащил Ветлугина в свой кабинет. «Кирпичников подражает Бельскому, а Маричев Шаврову», — подумал Ветлугин.

И правда, если Кирпичников все завалил тяжелой купеческой мебелью и уже заказал электротехнику сделать бра, то в кабинете Маричева стояли только самые необходимые вещи: простой крашеный стол, такие же стулья, несколько полок с книгами и тут же походная койка, застланная сереньким в полоску одеялом.

Маричев был человеком очень опытным, он по первому взгляду понял, что Ветлугин приехал, чтобы поговорить откровенно. Именно этого Маричев и ждал.

— Еще несколько минут, Дмитрий Константинович. Сейчас закончу канцелярию и тогда полностью ваш.

Этим он не столько хотел уменьшить значение текущих своих дел, сколько подчеркнуть значение их встречи.

Вскоре они остались вдвоем на старой даче. Маричев с юношеской застенчивостью старался создать уют: потушил верхнюю лампу, зажег мягкий настольный свет, сел не за свой стол, а рядом с Ветлугиным и начал расспрашивать про домашние дела. Он однажды заезжал к Ветлугину, и ему там понравилось.

— Славно, славно вы живете, — сказал Маричев, вспоминая домик с заснеженными верандами. — Все условия…

— Да мы там не живем больше, — ответил Ветлугин резко.

Маричев удивился:

— Это почему?

— Все равно что брать чужое. Раньше в этом доме жили четыре офицерские семьи, а перед моим приездом — бац, выселили.

— Как это так?

— Да очень просто. Пришел начальник КЭЧ, и все. Ну не на улицу, разумеется, а в корпус «А»… Знаете, наверное, домину выстроили напротив казарм. В общем, коммунальные квартиры. Я этого нашего КЭЧ спрашиваю, а он смеется: «Генерал приказал… Ты, говорит, понимаешь, что мой заместитель по политической части приезжает? Это же второй человек в дивизии!» Пришлось съехать…

— И что же генерал?

— А это уж, кажется, мое право, захотел — обменялся.

— Ваше-то оно, конечно… Но вы подумали, какие могут пойти толки? Наверное, уже есть разговоры, что не поладили с генералом…

— Конечно, есть. А вы подумали, товарищ начальник, какие были разговоры, когда четырех офицеров вон, а начальника политотдела на их место? Жена говорит: «За всю жизнь такого сраму не было». Не лажу я с Бельским, — сказал Ветлугин. — Ну, нет контакта и нет. Двух слов с ним не могу спокойно сказать, все внутри клокочет…

Этого Маричев не ожидал. Он надеялся, что откровенный разговор, первый между ними, сегодня состоится, но он не думал, что это произойдет так быстро, не думал, что Ветлугин начнет разговор с такой прямотой.

— Это беда большая, — сказал Маричев. — Что же может быть хуже для нас, для политработников, если нет контакта со своим командиром! Но не слишком ли вы поторопились с выводом?

Ветлугин задумался.

— Да, это, пожалуй, верно: действительно, я тороплюсь. Мне совесть моя торопиться приказывает. Она, товарищ Маричев, далеко уже вперед событий забежала и спрашивает: «Ну а как с оргвыводами, товарищ Ветлугин? Надо бы оформить свое отношение к некоторым фактам». К примеру, интересуется эта особа — совесть то есть, — что происходит с одним из наших комбатов, я говорю о майоре Федорове. Осенью, во время учений, он предложил приблизить исходную позицию к противнику, учитывая положительные результаты у Северова в первый день. Бельский обругал майора Федорова. Он было попробовал с этим на теоретической конференции выступить. Бельский его на смех поднял. Ну, Федоров — мужик крепкий, изложил то, что думал, и решил куда-нибудь послать для печати. Читал я: дельная статья. Есть там, конечно, и неточности, но дельная статья. Не знаю, как она попала к Бельскому, но говорят, есть уже какой-то отзыв на эту статью, а в этом отзыве — и клевета, и что хотите. Вот вы говорите о торопливости с выводами. Нет, я тоже в святцы заглянул, прежде чем в колокол бухать. Я, прежде чем к вам ехать, не раз и не два с командиром дивизии разговаривал. Совесть моя уже давно мне говорила: «Торопись Ветлугин, неужели не ясно, что пора в корпус ехать?..» Но я, товарищ Маричев, с этим вопросом снова и снова к Бельскому ходил. Пробовал с ним и по-милому и по-немилому. Куда там! Балычева за что уволили? «Старость» — это только обложка дела, а внутри — «заговоры…», «горой за Федорова стоял…». Вот, товарищ Маричев, статья, прошу вас ознакомиться. И еще прошу вас — поторопитесь, потому что, ежели это все к командиру корпуса пойдет…

— Конечно, я прочту… — сказал Маричев. — Сегодня же прочту. Но я понимаю вас так, что не только майор Федоров — причина конфликта?

— Нет, не только, — быстро ответил Ветлугин. — Конечно, нет. Причина всему характер Бельского. Эгоизм… нет, как-то это иначе называется, не эгоизм… ну, в двух словах: «Я пуп вселенной, вокруг меня вертятся звезды и планеты, в том числе и бренное тело земли. Кажется, на ней людишки народились?..»

Ветлугин сердито встал, прошелся по комнате и снова сел на свое место напротив Маричева.

— Это очень серьезно, то, что вы говорите, Дмитрий Константинович, — сказал Маричев. — Тем более что вы не первый день работаете с генералом Бельским. Насколько мне известно, ваши взаимоотношения складывались нормально.

— Да, да, — сказал Ветлугин, — Да, да, да. Я, товарищ начальник, ваш вопрос понимаю, и я, конечно, обо всем этом много думал. Постараюсь вам на это ответить. Вы сказали, что около года мы вместе служили. Это, конечно, так. Но только разрешите заметить, не то время было, что сейчас. Вы видите: я не говорю — Бельский был не тот, я не могу так сказать, — а время не то было. То есть в военное время это просто невозможно заявить, что звезды и планеты вокруг меня вертятся. Ну, раз сдуришь, два сдуришь, а на третий ведь не пройдет, потому что противник рядом, враг — немцы, фашисты. Поневоле приходилось советоваться, поневоле приходилось с людьми считаться. Напрасно думают, что легче было в военное время самодурничать. Не легче! Хочешь не хочешь, а ты командира полка выслушай: хозяйство-то главное у него. У тебя власть, а у него люди. И еще одно: в конечном итоге ты за каждого человека отвечаешь. Ну, пришел ты к комбату, ну, обругал его за дело, без дела — всякое бывало. Ты его обругал, но ты его мнение выслушай, эй, хозяин, выслушай, а то без батальона останешься. Самодурство на войне не уважают. Но одно дело, что не уважают, а другое то, что чаще всего самодурство рождается именно на войне: власть-то огромная. И уж, говоря прямо, есть отчего голове закружиться. Ведь одного твоего слова довольно, чтобы… да что говорить, вы сами знаете, права были даны большие. А главное, война сама дает тебе право. Да ведь вот… дает.

Ну-с, теперь о Бельском. Был ли он такой, как сейчас, во время войны или был другой? Я думаю, он другим не был, но он очень… очень он, — Ветлугину, видимо, трудно было подобрать нужное слово, — очень он остерегался. Ведь вот на третий день он в Новинск на коне въехал… Ну а в первый день, когда дивизия на льду лежала? Ведь он тогда не кричал. Ни-ни-ни… Какой там крик, слезы были, а крику не было. Очень Шаврова боялся. Какое там самолюбие! Перед командиром полка, перед Камышиным, заплакал: одна, мол, надежда на тебя… Это он, впрочем, правильно сказал: одна надежда на этот полк и была.

Со мной он поначалу пококетничал: я, мол, не политик, а солдат. Но и тут поостерегся все это развивать. «За нашу социалистическую Родину!» Это — политика или нет? В этом что, одни мы, политработники, заинтересованы? Поостерегся, на мою точку зрения встал. Ну, а в остальном моя вина, — неожиданно сказал Ветлугин. — Моя вина, сейчас я это так понимаю: мало думал о том, как после войны этот характер повернется. Ведь как рассуждали? Груб — ну, таков человек, общей культуры маловато — так ведь из бедноты вышел, не успел в жизни, стряпуху за собой таскает — кто без слабостей, считаться надо, все-таки человек воюет. Маловато знаний, нахрапом берет — после войны займется, обломаем. К власти тянется… Неужели же на каждом шагу перечить? Где же твой такт политработника? Э-эх, такт!.. А я обязан был думать не только о том, чтобы согласно с Бельским работать, чтобы ему от имени партии помогать. Я обязан был подумать, во что этот характер развернется. Ведь тут страсть сильная: «мне, мое, я…». И страх большой: «Как бы мне с этого престола не сковырнуться». Когда Федоров на учении приблизил исходные позиции своего батальона к «противнику», он не только не думал генерала Бельского чем-то обидеть, он вообще о большом начальстве не думал. А Бельский закричал: «Караул, грабят!» Как же, на его славу покусились! И он второй раз закричал «караул», когда на теоретической конференции Федоров с возражением выступил. Ну а уж на третий раз он решил «вора» во что бы то ни стало изловить. И вот теперь стоит комбат Федоров, а Бельский перед ним себя показывает. И гоголем пройдется, и хвост распушит, и в гневе еще губку свою подергает — потому что ведь государственные заботы, а тут комбат со своими доморощенными предложениями.

Слушаете вы меня и думаете: ведь вот, мол, на что Ветлугин замахнулся — на власть. Да что же это за армия, где командир, где генерал власти не имеет? Да что же это за генерал? До того Ветлугин по госпиталям да по санаториям належался, до того кубанских галушек наглотался, что начальство перестал уважать. Нет, товарищ Маричев, я был человеком военным и им остался. И приказать сумею, и на приказ один ответ: «Слушаюсь, будет выполнено». Но вот что я вам скажу: власти у Бельского предостаточно, но задуматься пора, для чего она ему, эта власть, дана. Для того, чтобы самого себя потешить, чтобы все можно было? Меня Бельский спрашивает: «Ты что же, единоначалие ущемляешь? Комиссарить хочешь?» Я ему отвечаю: «Ежели вы, товарищ генерал, думаете, что единоначалие — это значит «мне все можно», то в самый раз защемить, да так, чтобы другому неповадно было. И ежели вы и в самом деле думаете, что «терпеть все можно», то я буду обращаться к первому нашему комиссару — в Центральный Комитет партии». Вот примерно как наши отношения складываются…

Зазвонил телефон. Маричев взял трубку:

— Слушаюсь, товарищ генерал. Будет выполнено.

Он повесил трубку и, не отнимая руки, сказал:

— Звонил генерал. Только что от него ушел Бельский. Командир корпуса приказал мне ознакомиться со статьей майора Федорова…

Когда Ветлугин вышел на улицу, была уже ночь. Зимнее небо было темным и почти пустым. Далекий, очень тонкий месяц казался вырезанным на черно-синих глыбах льда. Огни в поселке тоже были повсюду погашены, и только в каменном доме штаба корпуса светилось окно. «Наверное, Шавров», — подумал Ветлугин.

— Товарищ начальник, — окликнул его шофер. — Машину я отогрел, можно ехать.

— Да, да, едем, едем, — торопливо ответил Ветлугин.

Когда они поворачивали на шоссе, он снова взглянул на штабной дом. Окно еще светилось.

5

Шавров был привязан к Бельскому. Человек очень сдержанный, он внешне относился к Бельскому так же, как и ко всем другим подчиненным, но еще на войне было заметно, что командир корпуса в трудную минуту скорее поможет Бельскому, чем Северову, и так уж повелось, что более трудный участок доставался Северову, а наиболее легкий — Бельскому.

После войны близость Бельского к Шаврову еще больше упрочилась. Бельский для этого не только делал все, что было в его силах, но он еще, как своеобразный мегафон, усиливал звук. Он говорил: «Мы с генерал-лейтенантом Шавровым уже думали об этом», или: «Мы с генерал-лейтенантом Шавровым пришли к выводу, что…», или: «Когда я в последний раз заезжал вечером к генерал-лейтенанту Шаврову…» Это наконец стало системой.

Авторитет Шаврова был очень большим, и находились люди даже в штабе округа, которые все это принимали за правду и складывали свое мнение о Бельском по его же словам: позиция, удобная для того, кто не любит сам думать.

Шавров и Бельский были знакомы и давно и недавно. В двадцатом году они служили в одной кавалерийской части, прославившейся в дни штурма Перекопа. Шавров командовал эскадроном, а в бою заменил командира полка. Ему уже было под тридцать, и он, что называется, хватил жизни. В империалистическую был ранен в голову и в грудь, а в феврале, перед революцией, осколок, как косой, отрезал ему три пальца на правой руке. Весь семнадцатый и восемнадцатый годы он мрачно крестьянствовал где-то на Тамбовщине, а в девятнадцатом не выдержал, ушел в Красную Армию и чуть ли не через месяц заслужил «Красное Знамя».

Бельский был много моложе Шаврова, его только в двадцатом году мобилизовали. Парень он был веселый, кудрявый и на все руки — в походе с таким не соскучишься, — но очень неотесанный. Прозвище ему дали подходящее — Дубравушка. Перед самым боем Дубравушка заболел тифом, и брать Перекоп ему не пришлось. Лежал он в каком-то походном госпитале на какой-то южной станции, а когда поправился, стал ее комендантом.

На этой станции через десять лет они и встретились. Бельский сразу же узнал бывшего своего командира эскадрона с заманчивыми шпалами в петлицах. Шавров ехал на курорт. Изнывая от жары, он стоял у окна вагона и пил нарзан. Бельский вошел в купе с громовым рапортом и ослепительной улыбкой. Шавров сказал: «Садитесь, пожалуйста». Он, конечно, не помнил Бельского, да и не мог его помнить, но Бельский с фамильярной почтительностью сказал, что счастлив видеть своего героического командира. (Бельский и сам себе не мог объяснить, зачем это он вызвался, — скорей всего от одуряющей станционной скуки.)

Суровое лицо Шаврова посветлело:

— Так вы с тех пор и служите здесь?

— С тех пор…

Глубокой ночью поезд шел по Чонгарскому перешейку. Было тихо. Налево и направо чернели старые холодные степи. Сиваш был закрыт глухим туманом, и это усиливало впечатление всеобщей тишины.

И только колеса отбивали в такт мыслям Шаврова: с тех пор, с тех пор, с тех пор…

Но он думал не о Бельском, а о себе. Встреча с бывшим своим однополчанином («Однополчанин!» К сожалению, даже наша память не свободна от ярлычков!) заставила его еще раз взглянуть на себя со стороны.

Прошло десять лет. Шавров работает в штабе округа. Всем известно, что ему можно поручить любую работу — старый вояка, и к тому же академия за плечами. Да, ему поручат — он сделает. А ведь многие его товарищи с тех пор далеко шагнули вперед…

Но не чинов он ждал, а успеха. Это разные вещи. Чины приходят со временем, для успеха нужен случай, нужно проявить свою личность. А разве он хоть однажды по-настоящему проявил себя?

Шавров считал, что его обошли. Может быть, действительно было так, но причиной этому не был чей-то злой умысел: просто Шаврову не давали самостоятельного дела. Но только на самостоятельном деле, как это стало ясно потом, он и мог проявить свой талант. А годы шли…

Судьба Бельского тронула Шаврова, потому что он нашел ее близкой своей судьбе. Но Шавров ошибся. Ничего, кроме этой своей станции, Бельский и не заслуживал. И было бы куда лучше, если бы он там и остался. Но с характеристикой ветерана гражданской войны, подписанной Шавровым, Бельского охотно перевели в окружной центр. Правда, на небольшую должность, но все же это была не какая-то там безвестная станция. Он отлично понимал, кому обязан переменой жизни, и стал эксплуатировать эту жилу, то есть то случайное ощущение близости, которое возникло у Шаврова в день встречи с «однополчанином».

Вскоре Бельскому пришлось покинуть окружной центр. Начальство было им недовольно. Дубравушка решительно не поддавался никакому воспитанию. Однако это справедливое изгнание Бельский представил на квартире Шаврова как «козни и интриги», а к этим словам Шавров очень был чувствителен…

И снова, уже во время Отечественной войны, свел их случай. Бельский, в должности заместителя командира полка по строевой, оказался в корпусе, которым командовал Шавров. Война заставила сделать то, что надо было сделать раньше, то есть дать возможность Шаврову самостоятельно решать боевые вопросы. Кажется, сам командующий фронтом не ожидал таких блестящих результатов.

Бельский не пошел на прием к командиру корпуса на правах старого однополчанина. Он сообразил, что будет лучше, если Шавров сам его обнаружит. И не ошибся. Подписывая бумаги, Шавров заметил фамилию Бельского и сказал то, что давно запечатлелось у него в памяти: «А, старый однополчанин!»

Он не думал, что этого замечания будет достаточно для утверждения Бельского командиром полка. Но этого уже было достаточно. Дела в корпусе благодаря Шаврову шли отлично. Частица этого успеха упала и на Бельского.

Прошло полгода. Перед самым началом Новинской операции подорвался на мине Петр Ильич Карасев, командир дивизии, один из самых близких товарищей Шаврова. Это был серьезный удар. Решение надо было принимать срочное.

Шавров остановился на Бельском. Он хлопотал и ездил с ним в штабарм, представлял Бельского. Наверху утвердили, хотя и не очень охотно: «Все-таки мелковат, мало знаний и опыта…» Некоторые говорили почти с открытой неприязнью: «Эх, не видать бы ему при других обстоятельствах не только что дивизии, но и полка». Другие, а их было большинство, справедливо замечали, что война научила судить человека не только по анкете; иной и в самом деле академии не кончал, а какие чудеса творит в трудной боевой обстановке. Может быть, и впрямь этот Бельский еще покажет себя…

Шавров тогда готовил Новинск. Впервые за долгую свою жизнь ему представилась возможность проявить себя. И он назначил Бельского не потому, что ни с кем не желал разделить будущий успех, и не потому, что боялся, как бы кто-нибудь из его помощников не сделал лучше, чем он сам, — это грязное дно честолюбия не было ему известно. Нет, он боялся, что его план, план действительно отличный, может сорваться, если его помощники самостоятельно поработают хотя бы над его деталями. Вот на какие горные вершины было поднято его честолюбие в ту минуту, когда он совершил ошибку, утвердив Бельского командиром дивизии.

Он очень скоро понял, что это ошибка. И во время Новинской операции не раз упрекал себя. Он упрекал себя и в тот день, когда полк Камышина не мог подняться, чтобы атаковать передний край противника, и потом, на второй и на третий день операции, когда ему пришлось помогать Бельскому резервами.

Был момент, когда Шавров едва не снял Бельского с должности командира дивизии. И он непременно снял бы его, если бы в ходе операции не обозначился перелом. Немцы не выдержали удара Северова с левого фланга и побежали по всему фронту. Бельский получил наиболее легкое задание — освобождение самого города.

Через несколько часов Шавров сам прибыл в Новинск. Он видел знакомые картины. На окраине города красноармейцы тушили пожар, и черные фигуры то возникали в пламени, то исчезали в нем. Связисты тянули провод к сараю, где разместился штаб какой-то части. Вокруг здания театра саперы ставили небольшие щиты: «Осторожно, мины!» На главной улице возле здания банка стоял маленький мальчик, держа на руках собаку, истекавшую кровью. Древняя старуха плакала над убитым бойцом.

Он остановил машину, вышел, прислушался — шум войны уходил все дальше на запад, а здесь было тихо, и каждый звук воспринимался особенно остро. Шавров подошел к старухе и прямо взглянул в лицо убитого.

В эту минуту он услышал радостные, возбужденные голоса и возгласы привета. Навстречу ему шла большая оживленная толпа освобожденных жителей Новинска, а в центре ее на коне ехал Бельский. Рядом с ним, тоже на коне, гарцевал его адъютант. Заметив машину Шаврова, Бельский спешился и, выйдя из толпы, громко доложил:

— Товарищ генерал-лейтенант, ваш приказ выполнен. Новинск взят. Поздравляю вас с победой, товарищ генерал-лейтенант!

Потом, через час, в Новинск пришла шифровка с благодарностью командарма, а вечером в Москве гремел салют в честь освобождения Новинска.

Трудно было придумать более неподходящий момент для снятия Бельского. Снять Бельского, считал он, значит бросить какую-то странную тень на все дело.

Да и так ли виноват был Бельский? Ведь никто сверху даже вопроса об этом не ставил. Этот вопрос задавал себе только сам Шавров. Вскоре он уже отвечал себе, что операция была очень тяжелая, воевать приходилось в условиях зимы и сильного обледенения грунта. Да и всем известно, что в одном и том же деле одному везет больше, а другому меньше. Он-то, Шавров, во всяком случае знал это. И чем ярче сверкала новинская звезда, тем равномернее распределялись свет и тени.

Кончилась война. Новинск по праву занял свое место в одном ряду с замечательными победоносными операциями. Но теперь вместе с гордостью у Шаврова появилось новое требовательное чувство — ревность. И Бельский нащупал и начал развивать это новое чувство, стремясь превратить ревность в подлинную страсть. Сначала осторожно, а потом все смелее и смелее он доставлял пищу для этого темного огня.

Бельский, с лицом серьезным и даже почтительным, вышучивал многие, весьма ценные описания боевых операций: «Написано-то это хорошо, слова красивые, но сама операция… да разве можно сравнить с Новинском!» Или, получив номер газеты с двумя подвалами, посвященными Шаврову, критиковал буквально каждую строчку: «Верных слов не нашли. Конечно, немало еще есть завистников…» Или заводил разговор о том, что кто-то пытается «умалить роль командира корпуса», или прямо говорил, что ему стыдно за людей, которые стараются присвоить себе заслуги Шаврова…

Для этой цели и была затеяна теоретическая конференция. Все то, с чем Шавров никогда бы не примирился раньше, все то, что претило здравому смыслу и вкусу, теперь стало возможным. Самому себе в том не признаваясь, Шавров ждал этих разговоров и намеков и полунамеков, и если Бельский молчал, Шавров сердито кашлял и раздражался, и на следующий день снова возникала необходимость в их личном свидании.

Бельский был человеком расчетливым, а в таких делах расчет вполне заменяет ум: расположение Шаврова подымало Бельского в глазах подчиненных и должно было оказать влияние на округ.

И все же главный расчет Бельского был в другом. Сосредоточенность Шаврова на одной, пусть замечательной, и в самом деле замечательной, боевой операции лишала его широкого видения, а следовательно, мешала обогащать свой опыт и развиваться. Бельскому эти добровольные шоры были дороже всего. Впервые в жизни его праздность, его неспособность к науке, его отвращение к движению мысли были странным образом регламентированы и поощрены. Впервые никто не смел смеяться над его ограниченностью и нерадивостью и жаловаться на его невежество и грубость. Он потому и не придал большого значения осенним осложнениям с Иваном Алексеевичем, что считал возможным все уладить начальственным окриком. Он потому и испугался так статьи Федорова, что гласность и грубый окрик несовместимы. И для того чтобы покончить со всем этим раз и навсегда, Бельский привез федоровскую рукопись к командиру корпуса. Ему не столько хотелось похвалиться своим усердием, сколько нужно было получить решительное слово Шаврова. Это слово, как щит, должно было прикрыть отзыв Рясинцева — Кирпичникова, отзыв, которому пора было дать ход.

Бельский поначалу ни слова не сказал об этом отзыве. Он знал, что Шавров не любит дешевой демагогии и можно легко испортить все дело. Он доложил о статье Ивана Алексеевича без ужимок и вообще без всяких восклицаний. Интонация его была скорее грустная, чем возмущенная. Конечно, Бельскому трудно даже поверить, что такая статья родилась в его дивизии, но он, Бельский, знает, как внимателен командир корпуса к теоретической учебе и росту офицеров, и возможно, что сам он захочет помочь комбату Федорову. Что же касается выпячивания роли генерала Северова в федоровской статье, то тут Бельский молчит… не мне же, мол, судить, кто Северов, а кто Шавров.

Прощаясь, он сказал, что просит разрешения оставить отзыв о статье, который написан группой офицеров дивизии, глубоко возмущенных…

Едва Бельский уехал, как Шавров взял статью Ивана Алексеевича и прочел ее, что называется, залпом. Дважды ординарец напоминал генерал-лейтенанту, что ужин ждет его, но Шавров ничего не слышал. И только поздно ночью он попросил подать ему в кабинет горячего чаю, лимон и рюмку коньяку. Шавров, с тех пор как был ранен, страдал тяжелой сердечной болезнью, и врачи посоветовали маленькие дозы коньяку: расширяет сосуды.

Но сейчас Шавров предпочел бы стакан спирта. Впечатление от статьи Ивана Алексеевича было оглушающим. Первое, о чем он подумал, что Бельский оказался прав. Хотя отношения их за последнее время были весьма доверительными, Шаврову постоянно казалось, что Бельский в чем-то пересаливает, пережимает, чересчур акцентирует, что предположения Бельского, которые тормошили больную ревность Шаврова, все-таки не всегда справедливы. Но, оказывается, Бельский прав. Перед Шавровым лежал документ, направленный прямо против него.

«Некоторые уроки»… Название настораживающее. Уроки? Да, уроки… И как раз эти некоторые уроки заключаются в том, что он, Шавров, поступал неверно. Можно, конечно, возразить, что неверно поступал командир дивизии Бельский, но Шавров не из тех, кто способен свалить вину на подчиненных. План операции был его, Шаврова. Это его операция, он за нее в ответе. Как будто военный читатель, прочитав «Уроки», назовет Бельского виновником задержки перед первой траншеей противника! Конечно же, он назовет Шаврова. Шавров и Новинск — это нераздельно, это навсегда. Да, так, навсегда. Слово, которое в молодости так пугало его — «навсегда», — это слово теперь, когда он стал стар, казалось ему прекрасным. Навсегда, на веки вечные, то есть и тогда, когда меня не будет. Это слово, это понятие — единственное оправдание жизни и единственное объяснение ее конца. Для того и дается жизнь человеку, чтобы у него был свой Новинск. Нет, он не может позволить, чтобы все рухнуло и чтобы о нем, о Шаврове, вспоминали только в связи с «Уроками». Какие это уроки? Так, ясно, садитесь… А кто в это время командовал корпусом? Генерал-лейтенант Шавров. Так, ясно, садитесь…

Шавров резко отодвинул статью и встал. С этим кончено. Надо только подписать отзыв, или, как они там его называют, рецензию, и кончено. Впрочем, ведь Бельский сказал, что можно не подписывать, достаточно его согласия… Но это безразлично: согласие и подпись — это одно и то же. Он согласен, и кончено. «Кончено, кончено, кончено», — повторял он, шагая по своему темному кабинету.

Но ничего не было кончено. Шавров это понял через час, когда прочел отзыв «группы офицеров». Сначала он пробежал глазами этот отзыв (достаточно, чтобы ознакомиться!), потом прочел внимательно, прочел еще и еще раз, медленно вчитываясь и вдумываясь в каждое слово, а иные слова произнося вслух.

Рукопись Ивана Алексеевича он так внимательно не читал. Едва начав ее, Шавров уже понял ход мысли, ее направленность; система слов была ему безразлична. Когда началась операция и определился неуспех Бельского и когда Шавров знал, что полк лежит на льду и не может подняться, он находил слова куда более гневные, чем те, которые нашел Иван Алексеевич через два года…

Но этот отзыв на двух листках, скрепленных булавочкой, этот отзыв, напечатанный на машинке и никем не подписанный, Шавров вынужден был читать несколько раз подряд. Так, вот, значит, какая цена у бессмертия!

«Находятся люди, которые бросают ком грязи в героев», — читал Шавров, с трудом вспоминая командира роты, Федорова Ивана Алексеевича. Кажется, там, на льду, он был ранен, но поднял своих людей, а теперь, полюбуйтесь, бросает в них ком грязи…

«Клеветнические утверждения товарища Федорова о том, что дивизия не могла овладеть первой траншеей…» — читал Шавров. О да, конечно, мы могли овладеть первой траншеей, просто это не входило в наши планы. Наши планы — разрешите доложить — были такими, чтобы одна дивизия успешно штурмовала немцев, а другая лежала на льду под огнем. Не правда ли?

Прошел еще час. Шаврову все было ясно в этом отзыве, который ему предстояло скрепить своим согласием. Ясно было все, кроме, пожалуй, одной фразы. В отзыве говорилось о наших потерях и о неправильном подходе к этому делу со стороны товарища Федорова. Делались намеки на то, что существует какой-то новый подход к делу…

Но что же тут не понять? Смелей, смелей! Мысль ясная: «Потери были такими, какими они должны были быть». Но разве известно, какие должны быть потери и сколько человек должно погибнуть? Значит, нельзя сделать так, чтобы людей гибло меньше? Все просто и ясно: «Потери были такими, какими они должны были быть». И то, что Шавров остановил машину там, в Новинске, услышав рыдания старой женщины, и вместе с ней склонился над телом солдата, это все, значит, зря, это только минутная слабость, тема для писателя? Но он-то, Шавров, знает, о чем он думал тогда. Он-то помнит, что думал тогда о наших потерях, которые могли быть меньше. Так разорвать, сжечь эти подлые листки, этот отзыв, или, как там они его называют, рецензию…

А статья Федорова? На эту статью он сам ответит, он найдет другие слова и другой путь. Слова — может быть… Но другой путь? Шаврову уже было ясно, что третьего пути нет и что ему надо решать: либо — за, либо — против.

6

Утром, не было еще восьми, Маричев заехал за Шавровым. Он знал, что командир корпуса встает рано, к тому же начались учения в дивизии, которой командовал Северов, а Шавров не любил приезжать, как он говорил, к шапочному разбору, то есть к последнему этапу учения — к бою.

Прошлой ночью дивизия вышла в исходный район, и Маричев собрался ехать туда вместе с командиром корпуса. Он очень рассчитывал во время этой поездки откровенно поговорить с Шавровым о всех делах.

Едва он вошел в дом, как сразу почувствовал неладное. Адъютант Шаврова, с темным, заспанным и усталым лицом и с какими-то разбитыми движениями, откровенно признался Маричеву:

— Генерал совсем не спал. Два часа ночи — ходит, три — ходит, потом, слышу, — тихо, думал, что заснул, а он опять ходит и ходит… И меня к себе не пускал…

В это время вышел Шавров, уже в шинели и высокой мерлушковой шапке. Маричев взглянул на него и понял, что за сегодняшнюю ночь многое произошло. Как мы ни пытаемся скрыть следы душевной работы, они все равно выдают нас. Старое лицо Шаврова, все в каких-то сухих закаленных складках, изменилось за ночь: обвисшие щеки, потухший взгляд…

Никакого разговора между ними не получилось. Маричев считал, что после такой бессонной ночи надо дать Шаврову отдохнуть. В машине оба напряженно молчали. А как было все прекрасно вокруг них! По правой стороне шоссе стоял белый лес. После трехдневной метели маленькие придорожные елки стояли по макушки в снегу и были похожи на медвежат, забравшихся в сугробы. Слева от шоссе начиналось море. Пепельно-зеленоватый лед необозримо тянулся на запад и, казалось, прорубал линию горизонта. Где-то вдали дымили трубы, дым струился над фортами.

Маричев, едва увидев Шаврова, понял, что сегодня не стоит начинать разговор на трудную тему. Конечно, разговор этот неизбежен, но потребует от обоих много сил. При всем своем большом уважении к Шаврову, при том, что он безусловно доверял военному авторитету командира корпуса, при том, что долгое время Маричев считал себя не вправе вмешиваться в те вопросы, которые условно обозначил для себя понятием «фронтового братства», при всем этом он решил как можно скорее высказать правду Шаврову, то есть все, что он думает о Бельском. Приход Ветлугина убыстрял события. Маричев понимал, что с каждым днем Бельский становился все более опасным тормозом: в скором времени может произойти так, что менее знаменитые в прошлом соседи обгонят корпус.

У Шаврова после бессонной ночи болели глаза, и он задернул шторку в машине. Хотелось переключить свои мысли на новый путь, на дела Северова, на предстоящее учение.

Это учение Шавров задумал еще осенью: прорыв сильно укрепленной полосы противника в условиях зимы, сильного мороза и обледенелого грунта. В конечном итоге это означало второй Новинск. Мысль эту подал Бельский, вернее сказать, те осенние учения, которые провел Бельский у себя.

Повторение боевой операции было идеей заманчивой еще и потому, что офицерская молодежь пороху не нюхала, и воспитывать ее надо было на боевых традициях.

Но больше этого, то есть больше того, чего требовала действительность, было желание Шаврова заново все пережить. Если бы на то его воля, он бы сам командовал, но положено было командовать Северову, а Шаврову проводить учения.

Шавров с нетерпением ждал этого дня. Когда недавно, чуть ли не в самом разгаре зимы, растеплило, он сердился на погоду и радовался, когда все снова замерзло, земля стала гладкой, как каток, а потом начались снегопады, а потом снова мороз подбил шинели.

Не будь прошлой ночи, он бы и сейчас любовался сиянием крещенских морозов, когда все трепещет от холода и все уже создано для весны. Но теперь он задернул шторку и закрыл глаза. После ночи, которую он пережил, он никак не мог найти в своих мыслях хоть какое-нибудь живое место, хоть какую-нибудь жилку, в которой бы с прежней энергией билась идея повторить Новинск.

Он понимал, что в таком состоянии ему трудно будет руководить учением, и старался отогнать от себя ночные тревоги, но все его душевные силы были сосредоточены на решении одного мучившего его вопроса.

Может быть, сослаться на больное сердце? И без него проведут учение… Но станет ли от этого лучше? Станет ли лучше оттого, что он у себя дома, в Любозерске, а не в деревне Большие Павлики, где должен находиться штаб Северова?

Так, молча, они въехали в эту деревню. Здесь было очень оживленно. Много машин, груженных снарядами, машин с продовольствием, машин с кухнями на прицепах, автобусов медсанбата. Но Северова и его штаба они здесь не нашли. Большой двухэтажный каменный дом охранялся молодым солдатом в белом новеньком полушубке. На вопрос шофера он только усмехнулся:

— Генерала давно здесь нет. Смотали связь и — вперед!

— Куда это вперед?

— Много будешь знать, скоро состаришься. КП командира дивизии — это военная тайна, как ты думаешь?

— Вот дурной, — сказал шофер, выходя из машины. — Я ж командира корпуса везу, не видишь?

— Сам ты дурной, — рассердился солдат. — А ну, давай поворачивай отсюда! — добавил он, с любопытством вглядываясь в фигуру Шаврова.

— Миша, оставьте его! — крикнул Маричев шоферу. — Он же не знает, найдем сами.

Шофер был очень недоволен. Уже сев за баранку, он крикнул солдату:

— Шубейку бы подтянул!

Северов, получив приказ командира корпуса, еще вчера решил подаваться вперед вместе с войсками. Палатки для штаба он ставить запретил, а приказал отрывать землянки. К тому времени, когда Шавров приехал в исходный район, почти вся дивизия была укрыта.

Северову показалось, что Шавров даже не заметил той огромной работы, какая была сделана за одну только прошлую ночь. Это странное поведение командира корпуса было и обидным и непонятным. Но Северов ошибался. Шавров, конечно, оценил быстроту, с которой дивизия укрылась от «противника». В другое время он бы обязательно сказал несколько слов, чтобы ободрить людей, но сейчас ему мешала все та же душевная скованность, которая заставляла его молчать всю дорогу.

Понравилось Шаврову, что Северов принимал отнюдь не все доклады подряд от начальников служб и командиров полка, а только те, которые он считал бесспорно важными. Понравилось Шаврову и то, что Северов перебил дивизионного инженера и потребовал короткого доклада: какими средствами дивизионный инженер обеспечит прокладку колонных путей для выдвижения артиллерии и танков после прорыва? И все же Шавров молчал.

Северову обижаться было некогда. Да и вообще все переживания становились недолгими, потому что надо было работать. Прошло не более часа, и даже присутствие Шаврова перестало его стеснять так, как это было попервоначалу.

Северов работал хорошо — Шавров это видел. Видел он, что Северову нравится работа, что он увлечен ею. Шавров даже не думал, что Северов будет способен так увлечься операцией, воскресавшей Новинск. Конечно, Северов воевал тогда отлично и не сделал даже десятой доли ошибок Бельского, но Шавров считал, что для судьбы Северова Новинск был значительно меньшей вехой, чем для самого Шаврова или для Бельского. Этого «молодого человека», как всегда называл Бельский Северова, все равно не обошли бы. Такая уж «планида» у этого «молодого человека» — он всегда «в деле».

Днем Шавров поехал на передний край. И тут в поте лица своего трудились люди. Траншеи, наспех вырытые прошлой ночью, углублялись, строились подбрустверные блиндажи, вырубались ступеньки.

Шавров вылез из машины и пошел по брустверу траншеи. Отсюда до «противника», до есть до полка Камышина, было не более трехсот пятидесяти метров. Триста пятьдесят, триста метров по всей линии фронта. Северов остался верен себе. И что мог возразить командир корпуса?

«Триста пятьдесят, триста метров, — с раздражением вспомнил Шавров статью Ивана Алексеевича. — Триста пятьдесят, триста метров…»

Чем дальше шел он по брустверу траншеи, тем более в нем накипало раздражение. Как будто Северов нарочно подстроил так, чтобы прав оказался тот самый майор…

— Перекур, ребята, — услышал Шавров чей-то усталый голос снизу, из окопа. И сразу же несколько голосов весело подхватили:

— Перекур, перекур!

Шавров остановился. Дальше траншея делала петлю, и на самом изгибе строился блиндаж. Голоса, которые он слышал, были голосами солдат. Внизу закурили. Показались сизые дымки. Запахло казенной махоркой.

— Что, замучился? — спросил густой прокуренный голос.

— Да не я замучился, — ответил ему голос высокий и молодой. — Не я замучился, а ступеньки меня замучили. А ведь лед, братцы, ведь лед же, не сахар.

Ничего, казалось бы, не было примечательного во всем этом: самый обычный перекур. Ничего удивительного не было и в шутливой жалобе молодого солдата: не ко всякому труду сразу привыкаешь. Вырубать же ступеньки во льду не легко, совсем не легко. И все-таки Шавров остановился и стал слушать. Он слушал и прислушивался с каким-то особенным чувством, как будто это был разговор чрезвычайной важности.

Наверное, он не стал бы так внимательно прислушиваться, если бы не эти ступеньки. Он давно уже заметил, что ими здесь очень интересуются. При нем Северов спросил подполковника Седлецкого, делаются ли они, и хорошо ли делаются, и тут же прибавил: «Смотрите, сам приеду и взгляну». И вот тут снова эти ступеньки.

Шавров отлично понимал, какое значение для инженерного оборудования исходной позиции имеют ступеньки во льду. Зима. Свисток взводного, ракета или любой другой сигнал, указывающий минуту, когда ты должен выбросить себя из траншеи, но стенки ее обледенели, ноги скользят… Сколько лишних секунд потерял ты? Или, может быть, всего только одну секунду?.. Но ведь и этой секунды достаточно, чтобы опоздать. И ничего замечательного в том, что старый солдат объясняет это молодому. Но Шавров все стоял и слушал в какой-то странной, еще не совсем определившейся, но уже властной надежде услышать еще что-то, что имело для него большое и, может быть, даже главное значение. Он был внутренне совершенно подготовлен к тому, о чем пошла речь в следующую минуту.

— Повоевал бы с наше, так шуточки бы не шутил, — сказал тот, которого Шавров мысленно обозначил старым солдатом. — Наверное, девкам письма пишешь: мы новинские, мы краснознаменные, гвардейские. Пишешь?

— Пишу… — сказал молодой голос уже не так твердо.

— Ну, пиши, пиши… Только чего не знаешь, того не пиши.

— Я еще молодой, просился на войну — не брали. А историю нашей дивизии мы проходили, историю с нас тоже спрашивают…

— Что было, то проходили, а вот что могло быть, того ни в какой истории нет, — отрубил старый солдат. — Первый день снегопад, второй день стоим — оттепель. А потом как ударит мороз! Двадцать градусов. Гололедица, ясно? А ведь сколько об этом броске мечтали: как перенос огня, так вперед и вперед, а тут… — Он остановился и сделал паузу, видимо для того, чтобы создать большее впечатление.

— Это я читал, — сказал молодой. — Это написано. Такой бросок был, что ни один фашист удержаться не мог.

— Еще бы! — самодовольно сказал старый солдат. — Но того в истории нет, что заминка была, что в кровь себя расцарапали, когда по гололедице на бруствер вылезали. Одна-единственная секундочка, а чуть было все дело не напортила. А еще бы одна такая секундочка — и все, стоп машина. Очнулся бы немец и по нам бы лупить стал. Урок, понял?

— Потому наш взводный так и старается, — сказал молодой.

— Взводный!.. Это, знаешь, не в одном нашем взводе было.

Шавров круто повернулся и по тому же брустверу пошел назад к машине. Но он не прошел и сотни метров, как встретился с начальником инженерной службы дивизии, с тем самым Седлецким, который утром докладывал Северову. Седлецкий весь сиял. Он был, видимо, очень доволен, что командир корпуса расхаживает по его владениям, и попросил у Шаврова разрешения сопровождать его. Шавров разрешил, но объяснений старательного инженера слушать не стал. Он шел и думал, что зря повернул обратно, что надо было спуститься в блиндаж, где разговаривали эти два солдата… Да, надо было спуститься в окоп и поговорить втроем: «Подождите, ребятки, успеете перекурить, дело серьезное».

Но тут же он возразил себе, что это выглядело бы фальшиво. Да ведь он и так слышал весь разговор, и что сказано, то сказано. Больше здесь нечего было делать.

Единственное, что он мог еще сделать, — это спуститься в окоп и накричать на старого солдата, который поучал молодого. Вполне можно было накричать, что все его поучения — это «клеветнический вздор». Конечно! Тем более что ни в истории части, ни в каких-либо других документах не значится, что пережили люди в первые мгновения боя. Не было этого, и все! Было только то, что дивизия успешно атаковала передний край противника и заняла первую траншею. И нечего здесь разводить «уроки», да еще мутить головы молодым солдатам. Это он, конечно, мог сказать, а затем, поднявшись на бруствер, услышал бы негромкое: «Быть-то оно было, конечно…» Обратно в окоп прыгать незачем, вполне можно сделать вид, что не расслышал.

Шавров сел в машину и, не закрывая дверцу кабины, протянул руку дивизионному инженеру:

— Спасибо, товарищ Седлецкий.

Седлецкий еще больше вытянулся:

— Будьте благонадежны, товарищ генерал-лейтенант. Уроки Новинска мы хорошо помним, подобных ошибок не повторим.

— Как, как вы сказали? — переспросил Шавров.

— Я говорю, хорошо помним, товарищ генерал-лейтенант…

Шавров все еще держал дверцу машины открытой. Похоже было, что он очень заинтересовался словами Седлецкого, в особенности последней его фразой.

— Какие же тогда были ошибки? — спросил Шавров. — Я вас попрошу доложить мне, как вы это дело понимаете…

Седлецкий был не из тех людей, которые задумываются над тем, почему и отчего приказывает начальство. Требует — значит, надо. К тому же внимание, с которым Шавров его слушал, было ему очень лестно.

— Основной ошибкой в подготовке операции является недостаточное инженерное оборудование исходных позиций, — начал он, явно щеголяя своим докторальным тоном. — Никакие ссылки на время, то есть на отсутствие такового, не могут нас извинить…

— Ступенечки? — спросил Шавров.

Седлецкий отлично его понял.

— Так точно, и ступенечки, мы их под Новинском не сделали, а тут оттепель, а потом снова мороз…

Совпадение с тем, о чем говорили солдаты, было полное. Но сейчас для Шаврова главное было в том, что такое совпадение не является случайностью. Любителей послушать простой, но умный солдатский разговор у нас хоть отбавляй, иной даже прихвастнет перед начальством: вот, дескать, какова она, народная мудрость! Но мало кто умеет превратить меткое солдатское наблюдение в приказ. То, о чем толковал старый солдат с молодым, здесь, в дивизии Северова, по-видимому, уже стало приказом.

Седлецкий перечислил все то, чего не хватало в инженерном оборудовании во время войны, и сказал:

— К сожалению, товарищ генерал-лейтенант, эта траншея тоже не даст полного представления, так как еще не закончена. Но можно проехать в полк к Семенихину, и если генерал-лейтенант…

— Да сейчас же туда и поедем, — сказал Шавров. — Садитесь в машину, товарищ Седлецкий.

Шавров не собирался в полк Семенихина, во всяком случае сегодня не собирался. Но планы его переменились. Еще не так давно, еще только сегодня утром он по обязанности наблюдал за работой Северова и по обязанности ездил по дивизии, не в силах преодолеть странное свое равнодушие к боевому учению, им самим задуманному. Сейчас словно свежий ветерок подул. Он и сам не мог определить направление ветерка, откуда эта свежесть. Просто ему стали интересны соображения Седлецкого и интересно было ехать к Семенихину, интересно было узнать, что делается в этом полку, который больше всех отличился под Новинском и был назначен теперь для первого броска.

Семенихина они не нашли ни на переднем крае, ни на командном пункте полка.

Дежурный по штабу офицер доложил, что все на учении в первом батальоне.

— В первом батальоне мы уже были, — сказал Седлецкий, с особым значением выговаривая «мы», объединявшее его с командиром корпуса.

— Никак нет, товарищ инженер-подполковник, — ответил дежурный офицер. — Мы отсюда вашу машину наблюдали. Вы впереди были, а они позади. Разрешите доложить, — продолжал он, не зная, к кому обращаться — к Шаврову или к дивизионному инженеру. — Полковник Семенихин в тылу, на Куракином поле, на учении. В порядке подготовки к выполнению задачи, — пояснил он, словно оправдываясь.

Шавров приказал немедленно ехать на Куракино поле. Седлецкий был этим недоволен. Там по его части не было ничего такого, чем он мог бы блеснуть. Там, в поле, были вырыты три глубокие траншеи, условно обозначавшие передний край «противника». Рытье таких траншей — труд очень тяжелый и не любимый солдатами. Одно дело, когда ты роешь блиндаж для себя и оборудуешь свой окоп укрытием и ступеньками, — это ведь для того, чтобы тебе было удобнее; другое дело, когда ты в зимнюю стужу роешь «могилу фашистов», так называют в этих случаях солдаты передний край «противника». Такую «могилу», как нарочно, всего быстрее заносит снегом и забивает землей, и вот изволь снова браться за лопату.

Шавров всю эту науку хорошо знал и понимал, что, если Северов, несмотря ни на что, приказал таким манером отрабатывать атаку, значит, на то имелись серьезные причины.

«Какие же это были причины?» — спрашивал себя Шавров. В полку Семенихина бо́льшая часть людей были участниками войны и из отличившихся самые отличники. На этих людей можно было вполне рассчитывать, и Северов поступил правильно, назначив полк в первую линию. Когда дежурный офицер доложил, что командир полка отрабатывает атаку, у Шаврова мелькнуло одно предположение, но он его не развивал, а наоборот, мысленно тушил. Очень уж ему хотелось, чтобы было именно так, как он о том подумал.

Наблюдательный пункт Семенихина находился на опушке леса, а дальше начинались просторы Куракина поля. Когда Шавров вошел в холодную, наскоро поставленную палатку Семенихина, тот изо всех сил растирал снегом отмороженную щеку. Щеку он отморозил еще во время войны, а сегодня с утра он был в поле и сгоряча не заметил, что мороз сильный. Теперь все, кто был в палатке — и штабные офицеры, и писаря, — давали ему самые различные советы.

Увидев Шаврова, Семенихин тотчас же бросил рукавицу, приободрился и доложил.

— Крепко вы подморозились, — заметил Шавров. — А я как раз хотел предложить вам погулять.

— Что вы, товарищ генерал… Я с превеликим удовольствием…

— Да нет, совершенно незачем. Дайте кого-нибудь из ваших офицеров. Пусть сопровождает меня, и все. Хочу на ваше учение своими глазами взглянуть.

— Э-эх, досада, — сказал Семенихин, снова схватившись за больную щеку. — Только что людей отпустил. Быстро узнать, не ушел ли батальон, — приказал он. — Отставить. Слышно: поют — уходят. Но можно вернуть, товарищ генерал. Только я полагаю… с утра ведь люди…

— Не надо, — ответил Шавров, — вы лучше расскажите, какую задачу вам поставил командир дивизии и как вы ее поняли. Вы садитесь, товарищ Семенихин, я от вас полного доклада не требую. Что называется, «своими словами» и коротенько.

— Ясно, товарищ генерал. Отрабатываем атаку на сильно укрепленную полосу «противника». Примерно та же задача, какая под Новинском была, только уж известно, что «противник» посильнее. Так сказать, ученый «противник», товарищ генерал. Отрабатываем атаку, и до сего часа я как командир полка, если своими словами сказать, недоволен. Недоволен. Повторяем ошибки, товарищ генерал-лейтенант. Однако надеюсь…

— Ошибки? — перебил Шавров. — Вы говорите, ошибки?

— Имею в виду задачи, решаемые эшелонами. Мы под Новинском отдельные очаги сопротивления уничтожали первыми эшелонами и из-за этого снизили темп наступления. Нам бы вперед да вперед, а очаги сопротивления оставить для вторых эшелонов… Здесь, конечно, ошибочка вышла. Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант, мы сейчас иначе делаем…

Семенихину, видно, трудно давался «вольный тон», и он решительно перескочил на доклад. Докладывал он с удовольствием и, казалось, перемалывал своими яркими белыми зубами самые трудные формулировки и самые длинные периоды.

Шавров больше его не перебивал. Внешне он слушал очень внимательно, но на самом деле был сосредоточен не на этих знакомых формулировках, а на том единственном выводе, ради которого (теперь он в этом себе сознался) и приехал сюда. Семенихин считает, что там, под Новинском, им, его полком, была допущена ошибка.

Ошибка? Шавров вспомнил, как тогда ему передал по рации Северов: «Семенихин занял первую траншею. Перехожу на прием». Шавров только сказал: «Передай благодарность. Если можешь, прямо туда, вперед, людям» — и вышел из землянки на воздух. Ему незачем было выходить на воздух, да и немцы в это время нащупывали КП корпуса, где-то рядом ложились снаряды. Но ему не хватало воздуха, ему нужен был воздух, много воздуха. Он был счастлив: первая траншея… Семенихин… Он всем своим существом чувствовал победу. Это была одна из лучших минут его жизни. В ста метрах от него разорвался снаряд, и Шавров подумал: «Нет, не мой, да и нельзя меня сейчас». Ординарец втащил его в землянку. А что чувствовал тогда Семенихин? То же, что и он, конечно! После трех лет немцы побежали. Немцы побежали, первая траншея наша…

И вот теперь Семенихин докладывает ему об ошибках, об уроках, а он, Шавров, слушает и вспоминает тот веселый морозный воздух, воздух победы, пахнущий весной, щекочущий горло, наполненный каким-то теплым звоном — малиновым, серебряным, золотым…

Начинало смеркаться, когда они вышли из палатки. Вокруг них стояли полковые вездеходы, заиндевевшие и похожие на какие-то сказочные колесницы. В глубине, на горизонте, еще горело солнце, а здесь, прямо над головой, начинала входить в силу большая спокойная луна. В сумеречной тишине попрощались, и Шавров приказал ехать на свой командный пункт.

7

Вечером Шавров пригласил в свой штабной автобус Северова. Вместе с ним пришел и Маричев (они весь день провели вместе).

Ужин был готов. Шавров радушно пригласил всех к столу. Он держался весело, и Маричев про себя заметил, что от утренней скованности и следа не осталось. Хоть и предупреждал Шавров, что не по делу вызывает Северова, а почаевничать, но ясно было, что от делового разговора сегодня никуда не денешься. Однако всем было приятно, что Шавров в хорошем настроении: смеется, шутит и сам налил каждому по рюмке своего драгоценного «медицинского» коньяку.

— Мне у вас понравилось, Николай Степанович, — сказал Шавров Северову, и все сразу притихли. Такое прямое поощрение от командира корпуса не часто доводилось слышать, а в отношении Северова Шавров всегда был сдержан. — Мне понравилось, как вышли в район учений, понравилось, что сразу начали подготовку, а главное, дух людей, их желание сделать хорошо, лучше, чем раньше. — Последнюю фразу он подчеркнул, быстро и прямо взглянув на Северова.

Северов внимательно и с уважением слушал Шаврова. Он, конечно, заметил, что тот подчеркнул последнюю фразу, но только Маричев, зная о статье Ивана Алексеевича, понимал, почему Шавров так многозначителен.

— Да, надо сделать лучше, — ответил Северов.

Шавров помолчал с минуту, потом перевел разговор на другую тему. Он восхищался Ленинградом, в котором не был со времен кронштадтского мятежа. Рассказчик он был интересный, и слушали его с удовольствием, но в этой его живости нет-нет да и проскальзывала озабоченность. Маричев уже спрашивал себя, не нарочно ли отвлекается командир корпуса от того главного, ради чего он пригласил их к себе. Внезапно Шавров оборвал себя и, снова быстро и прямо взглянув на Северова, сказал:

— Вот вы говорите: «сделать лучше, чем было раньше», ваши подчиненные говорят более откровенно: «не допускать ошибок». Ошибки вашей дивизии — мало обращали внимания на инженерное оборудование переднего края, задержались в первой траншее, снизили темп, добивать надо было вторыми эшелонами, а у вас в дивизии этим занялись первые… Так?

— Да, так, справедливо, товарищ генерал-лейтенант.

— Справедливо? Прекрасно! Писателя у вас нет в дивизии? — спросил Шавров.

Северов удивился:

— Писателя? Кажется, нет, товарищ генерал-лейтенант. Редакция у нас неплохая, люди подобрались грамотные, но не писатели. Нет, не писатели…

— Жаль, — сказал Шавров, — было бы это неплохо. А что, в самом деле, Николай Степанович, вы бы раз утром проснулись, а вам к завтраку статью… ну, какое-нибудь название, вроде «Некоторые уроки»?.. Интересно, как бы вы к автору такой статьи отнеслись?

— Да я, кажется, неплохо к нему отнесся, — ответил Северов, спокойно встретив испытующий взгляд Шаврова. — Вы, товарищ генерал, майора Федорова имеете в виду?

— Допустим.

— Если Федорова, так я считаю, что он дельный человек и работа его интересная…

— Так, значит, правда, что это… с вашей… помощью?

— Помогал сколько мог и не жалею. За это время столько нам ладана кадили, что свечей не видать. Что ж кадить-то беспрерывно? Мы сами знаем, что воевали хорошо и победили. Пора бы и о некоторых наших ошибках поговорить, чтобы не повторять.

— А знаете вы, товарищ генерал, — спросил Шавров, — что за все ошибки не вы, и не ваш Седлецкий, и не Семенихин в ответе. В ответе я.

— Не больше, чем в успехах нашего корпуса, — сказал Северов, тоже прямо ответив на взгляд Шаврова. — И успехи были наши общие, общие и ошибки.

— Вы… так думаете? — спросил Шавров.

Лицо его выражало не только глубокую заинтересованность, но и старую боль. Эта боль не утихла и после того, как он остался один, и тогда, когда отослал ординарца и лег на свою походную койку…

Весь следующий день Шавров провел в дивизии Северова, а вечером приказал шоферу ехать к Камышину. Командира корпуса здесь не ожидали, тем более в такой поздний час. Считали, что он вообще не приедет, потому что операция наступательная, а камышинский полк «сидит» сегодня в обороне и никакого интереса не представляет.

Шавров видел, что Камышин взволнован и суетится по поводу ужина, но у него была своя цель приезда, и он сказал, что будет ужинать только после того, как осмотрит линию обороны. Камышин поспешно разложил на столе карту: батальон Федорова, батальон Лебедева, батальон…

— Пойдемте к Федорову, — сказал Шавров.

— Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант. Может быть, возьмете полушубок? К вечеру мороз стал сильнее.

— Нет, я привык. Это тот самый Федоров, который под Новинском был ранен, ротой командовал?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, командовал и был ранен. Отличный, знающий офицер, учится, растет, постоянно работает над собой.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал Шавров. — Сейчас посмотрим…

За эти двое суток Шавров столько раз мысленно повторял фамилию Ивана Алексеевича, что ему не терпелось его увидеть. Но едва он пришел в батальон и увидел Ивана Алексеевича, как почувствовал разочарование.

«Такой… обыкновенный…» — чуть ли не с обидой подумал Шавров. Однако не рассчитывал же он увидеть какого-то феномена с горящими фосфорическими глазами? Конечно, нет. Но уж очень часто Шавров видел таких людей. И это круглое лицо, и эти серые живые глаза, и русый клочок, выбившийся из-под шапки…

Шавров довольно вяло поинтересовался строительством оборонительного рубежа и ничего не ответил на замечание Ивана Алексеевича, что линия обороны будет покрепче немецкой. Бывший тут же посредник, военрук из гражданского вуза, подтвердил, что «да, верно, оборона у них не подкачает. Пока я их отсюда сам не поснимаю, они ни под каким видом не уйдут».

Шавров молчал, молчали вокруг него, и это ему было неприятно. Как будто бы Шаврову и делать здесь, в обороне, нечего, а вот же забрался сюда на всю ночь. Как будто все уже решили, что он приехал сюда только для того, чтобы взглянуть на комбата Федорова, бывшего командира роты под Новинском.

— Товарищ Федоров, — обратился Шавров к Ивану Алексеевичу, и все насторожились, видимо ожидая новых распоряжений. — Товарищ Федоров, попрошу вас после окончания учений, то есть послезавтра в десять утра, быть у меня.

— Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Иван Алексеевич. В ночной тишине его голос прозвучал очень громко.

На ночь Шаврову отвели пустовавший во время учений домик лесничего. Печку топили весь вечер, она раскалилась и пылала. Воздух нагрелся, но из окон и с пола так дуло, что даже в генеральские бурки забирался холод. Притащили письменный столик, покрытый чистым листом бумаги, поставили полевой телефон, установили рацию. Шавров связался со своим штабом, передал приказания и распорядился, чтобы все новое сообщали ему сюда. Теперь пора было и отдохнуть. У него все тело болело от езды на «виллисе». Но едва он стал устраиваться, как в дверь домика постучали, ординарец побежал открывать, и Шавров услышал негромкий голос Камышина:

— Что, уже отдыхает генерал?

— Только что лег…

Шавров прислушался.

— Войдите, товарищ Камышин! — крикнул он. — Что там случилось?

— Прошу меня извинить, товарищ генерал. По личному вопросу. Разрешите обратиться?

Шавров очень удивился. Час назад Камышин проводил его сюда и все хлопотал о ночевке, о бумаге, чернилах и рации и лично проверил связь. Они вместе поужинали, и Камышин, кажется, не чувствовал никакой необходимости в разговоре по личному вопросу.

Шавров взглянул на командира полка. Тот был очень бледен. Какой-то мрачно-решительный взгляд. Как будто бы человек перед тем, как прийти, долго мучился.

— Я виноват, товарищ генерал, что так поздно, но…

— Снимайте шинель и садитесь, — коротко сказал Шавров и отослал ординарца.

Он несколько раз прошелся по комнате, искоса поглядывая на командира полка, который никак не мог расстегнуть шинель. Шавров давно знал Камышина, еще по довоенным временам, и симпатизировал ему. Он был знаком с женой Камышина, знал и о сыне-студенте, который подавал такие большие надежды. Командир полка был известен как человек положительный, спокойный, и его бледное лицо и сверкающие глаза удивили Шаврова. Он усадил Камышина и спросил участливо:

— Что-нибудь дома случилось? Кто вас может заменить на учениях?

— Нет, дома у меня все благополучно… Совершенно благополучно, — ответил Камышин, как показалось Шаврову, несколько поспешно. — Я не за этим…. Я… У меня… у меня на душе тяжесть, большая тяжесть.

— Вы не торопитесь, пожалуйста, соберитесь спокойно с мыслями.

— Нет, я… прямо. Вы разрешите — я лучше прямо. Несколько дней назад один мой подчиненный, он… В общем, один офицер в моем полку написал статью. Так… некоторые вопросы. Он дал мне прочесть и просил совета, так сказать консультации, просил, чтобы пока что ознакомился только я. И вот эту его статью командир дивизии, командир нашей дивизии… Словом, эта статья находится теперь у генерал-майора Бельского.

У Шаврова весь сон пропал. Он еще ничего не знал, он только предполагал, что есть что-то, чего он не знает, что есть какая-то правда, которую ему необходимо добыть, и был очень заинтересован.

— Вы что же, передали командиру дивизии для прочтения? — спросил Шавров.

— Не совсем так, товарищ генерал. Командир дивизии увидел рукопись у меня, заинтересовался и взял…

— То есть генерал Бельский попросил дать ему почитать статью и вы ему отдали. Так?

— Да, в общем так… Мое положение в таком случае…

— Ну, вы очень щепетильны, Камышин, — весело сказал Шавров. — Ничего особенного не произошло. Командир дивизии прочтет и вернет вам рукопись и свои замечания. Что же касается вашего офицера, так ведь для него даже лучше: две консультации. Не правда ли? Нет, вы тут ни в чем не виноваты, — с веселым оживлением продолжал Шавров. — Вызовите этого офицера, объясните все как было, и он вам только спасибо скажет.

— Нет, — ответил Камышин, — за это он мне спасибо не скажет.

— Вот как! Но почему? Я вас не понимаю…

— Статья эта затрагивает вопросы, которые генерал Бельский не считает нужным поднимать или дискутировать, тем более в печати. Поэтому… — он замялся.

— Ну-с? — спросил Шавров.

— Что, товарищ генерал-лейтенант?

— Я жду. Какие же это вопросы, давно решенные и совсем не дискуссионные?

Камышин помолчал с минуту. Потом, не глядя на Шаврова, тихо сказал:

— Новинская операция, товарищ генерал-лейтенант.

— Новинская? — переспросил Шавров. — Что же доказывает ваш подчиненный, что такой операции вообще не было?

— Что вы, товарищ генерал-лейтенант. Просто в этой статье он делает разбор некоторых недостатков. Его точка зрения такая, что некоторая задержка, возможно, зависела…

— «Некоторая задержка», «возможно»… — негромко повторил Шавров. — Так это и есть точка зрения вашего офицера?

— Да, да, — подтвердил Камышин, не замечая иронии. — Комбат Федоров однажды уже… словом, осенью, на учениях, генерал Бельский был им очень недоволен…

— Я об этом слышу впервые, — сухо заметил Шавров.

— И другой раз, на теоретической конференции, командир дивизии снова был очень недоволен этим офицером…

«Как же могло случиться, что вот именно этого-то я и не знаю?» — с горечью подумал Шавров и спросил:

— В чем же была вина Федорова на этой конференции?

— Тут, собственно, не о виновности речь, товарищ генерал-лейтенант. Майор Федоров взял вопросы взаимодействия пехоты с танками и артиллерией и показал… Это вызвало недовольство генерал-майора Бельского и суровый ответ…

— На этом бы и конец, а он взял да и статью написал, так?

— Так, товарищ генерал-лейтенант. И меня угнетает, что статья эта, помимо воли автора, через меня и, следовательно, по моей вине, попала к командиру дивизии, который, как я это понимаю, настроен против.

Шавров внимательно взглянул на Камышина. Для него было несомненно, что тот глубоко страдает. Но странное, противоречивое чувство владело Шавровым. Он, конечно, догадывался, что Бельский был груб и оскорбил командира полка, и в то же время Шавров как-то не доверял переживаниям Камышина. Он вдруг вспомнил, как когда-то, кажется в самом начале двадцатых годов, группа делегатов окружной конференции была приглашена на место Курской аномалии. Шавров испытывал тогда чувство, подобное нынешнему, увидев, что стрелка компаса, которой он верил безусловно, на его глазах проделывает черт знает какие кульбиты.

— Чего же вы сейчас хотите? — спросил Шавров, внимательно разглядывая бледное лицо и плотно сжатые губы Камышина.

— Чего я хочу? — переспросил Камышин. — Могу сказать. Хочу, чтобы вы, товарищ генерал-лейтенант, сами ознакомились с этой статьей.

— Это ваше желание уже исполнилось, — сказал Шавров. — Статью майора Федорова я читал.

— Вы, товарищ генерал-лейтенант?

— Да. Прошлой ночью. Прочел, и даже дважды. И очень интересуюсь вашим мнением.

— Моим?

— Конечно. Вы разве не читали статью?

— Читал… то есть нет… Я…

— Не пойму я вас, товарищ Камышин, — сказал Шавров. Но он все лучше и лучше понимал, что происходит с Камышиным, словно бы чей-то голос подсказывал ему причину этой душевной аномалии. — А генерал Бельский разве не спрашивал вашего мнения о статье?

— Генерал-майор Бельский? Спрашивал. Но я… Дело в том, что я читал мельком, больше просматривал, чем читал…

— И сказали командиру дивизии, что статью не прочли?

— Да… — чуть слышно ответил Камышин.

— И то же самое вам, вероятно, пришлось ответить майору Федорову, не так ли?

— Да…

— А что скажете вы мне, товарищ Камышин? — спросил Шавров. Он долго ждал ответа, не дождавшись, покачал головой. — Все-таки поразительно, ведь вы пришли для того, чтобы душевно поговорить со мной, поговорить потому, что ведь сами понимаете, как нехорошо получилось… Наверное, мучились эти дни: отдали чужую статью, которую вы, в сущности говоря, и отдавать не имели права. А главное, отдали заведомо на провал. А теперь что? Повиниться решили? Что ж, это вы правильно придумали. Но ведь вы не только повиниться пришли, но еще и помочь Федорову, просить меня прочесть и защитить интересную, важную статью. Почему же вы свое мнение прячете? Только потому, что я уже прочитал и свое мнение имею? А вдруг разойдемся? Значит, «кажинный раз на этом самом месте»? В противоречие с моим мнением боитесь стать? Ну а если у меня нет еще своего мнения, тогда что? Прочел я статью, а мнения своего не составил. Ошеломительно — не спорю. А мнения еще нет. Помогите мне, Камышин, а? Ведь вы, поди, не раз думали над этим вопросом. Еще осенью на учениях думали, а потом на конференции. Почему же я за вас должен решать? — Снова он подождал ответа Камышина и снова, не дождавшись, прошелся по комнате. — Генерал Бельский был у меня вчера. Оказывается, клевету и напраслину этот ваш плечистый майор написал. Что это вы вздрагиваете? Ежели у вас своего мнения нет, так нечего от чужого вздрагивать. Конечно, мнение это будет стоить майору Федорову не дешево. Но вы-то встанете на его защиту? Навряд ли… А должны бы. Вспомните, Камышин, как приятно было на льду лежать! Я ведь вашу земляночку помню, бывал, и вас помню. Выражение ваших глаз помню. Вы человек храбрый. А сегодня? Исповедь — ведь это сладко, ох как сладко, а драться за свое мнение ох несладко, ох как несладко!..

— Товарищ генерал-лейтенант, — сказал Камышин. — Как бы я ни был неправ перед вами, перед самим собой, как бы я ни малодушничал, но все же вы мне скажите: вы майора Федорова под свою защиту возьмете? Могу я на это надеяться, скажите мне, могу?

Шавров взглянул на его лицо, все в мелких капельках пота, и отвернулся:

— Ничего не скажу вам, товарищ Камышин, ничего. Разговор этот закончен. Идите!

— Товарищ генерал-лейтенант…

Но Шавров уже не слушал его. Он даже не заметил, как Камышин ушел из домика лесничего. Вот, значит, как обернулась рукопись майора Федорова, вот где та правда о Бельском, которая была от него скрыта и которую он обязан был знать. Он обязан был знать, на что Бельский способен!

Так, значит, эта история тянется с осени? Так, значит, это мнение Бельского закреплено на тех двух листках, напечатанных на машинке? Не для славы Новинска, а для себя старался Бельский. Какое страшное растление души! Но разве в этом виноват только Бельский? «А я? — спросил себя Шавров. — Если бы Камышин был совершенно уверен во мне, разве уступил бы он Бельскому?»

Этот домик лесничего казался Шаврову необычайно тесным и душным. Жар от раскаленной печки сдавливал голову. Хотелось чистого снега, движения, свободы. Еще часа два он ходил взад и вперед по комнате и наконец разбудил ординарца:

— Светает, едем…

Была ночь, и только вдалеке, на самом краю неба, виднелась узкая серая полоса рассвета. На ней низко, почти касаясь земли, горела красная звезда. Еще по всей земле лежали крепкие январские снега и по-зимнему звонко звенела дорога, а воздух уже был сырой, мартовский, и в нем густо бродили весенние запахи.

И под Новинском тоже начинали в это время, и тоже был сильный мороз, и так же, как сегодня, горько и сладко пахло весной, и это создавало особое, значительное и даже торжественное настроение. Но чем больше все вокруг напоминало Шаврову о прошлом, тем с большей решительностью он заставлял себя сосредоточиться на предстоящем деле.

Машина сделала глубокий объезд и, миновав передний край «противника», выехала в перелесок. Отсюда до КП Северова было прямо и недалеко. Но Шавров приказал остановить машину и вышел. Где-то здесь он был третьего дня. Шел по брустверу и слушал разговор двух солдат, а потом встретил дивизионного инженера. Да, где-то здесь…

Шавров взглянул на часы. Времени до артиллерийской подготовки оставалось немного. Серая полоса рассвета уже заняла половину неба. Он задумался. Все больше и больше Шаврова притягивала эта траншея, откуда, как он считал, «все началось».

Глаз у него был опытный и улавливал самые незначительные приметы. Очень скоро Шавров нашел то самое место, где траншея делает петлю. Только теперь он шел не по брустверу, а по дну траншеи. Пока он шел, его никто не узнавал: на теплую венгерку с генеральскими погонами была накинута камуфляжная плащ-палатка. Но едва он остановился, как его сразу же узнали.

Командир взвода — лейтенант, почти мальчик, легкий, как воробышек, — подбежал и доложил, что взвод готов к выполнению боевого задания. Шавров выслушал командира взвода и задал ему несколько вопросов. В то же время он пристально разглядывал солдат, стоявших в положении «смирно». Вокруг него была такая молодежь, что, наверное, никто из них больше полугода в армии не служил. Кто же из них третьего дня вырубал ступеньки во льду? Чей разговор он тогда подслушал?

— Вольно! — приказал Шавров. И стал расспрашивать солдат, знают ли они боевой приказ.

Молодой лейтенант стоял неподалеку, и каждый раз, когда солдат отвечал, он весь нахохливался от внутреннего напряжения, а когда Шавров получал правильный ответ, то энергично поджимал губы. И это еще больше делало его похожим на воробышка.

Оказалось, что не только во всем взводе никто не воевал под Новинском, но и во всей роте нашлось лишь трое участников: командир роты, старшина и один помощник командира взвода.

«По всей вероятности, я спутал, это другая траншея, — подумал Шавров, — а может быть, это старшина поучал тогда молодых солдат… Да и вообще — не все ли равно…»

Шавров даже был рад, что попал в такой молодой взвод и в такую роту, где только трое знали, что такое война. Настроение его стало вполне деловым, и он тщательно записывал свои наблюдения, особенно во время артподготовки.

Оставались считанные минуты до броска, до атаки, нервное напряжение в эти минуты охватило каждого человека, который теперь должен был показать, на что он способен. Минуты эти потому и называются считанными, что остается еще немного сосчитать — и все. И эти считанные минуты для всех одинаковы — и для командира корпуса, и для рядового.

Молодой лейтенант совершенно перестал интересоваться Шавровым, он что-то говорил солдатам, переходя от одного к другому, а потом словно замкнулся в себе и только слушал время.

Шавров вместе со всеми выскочил из траншеи. Но он не мог пробежать вместе со всеми триста метров, отделявшие дивизию от «противника», — мешало больное сердце. Он медленно шел вперед, а за ним шла его машина с белым флажком.

Шаврову очень не хотелось терять из виду взвод, в котором он только что провел больше часа. Сначала он видел тоненькую фигуру «воробышка», потом заметил автоматчиков, потом еще что-то мелькнуло знакомое и скрылось.

«Они уже там, к «противнику» ворвались…» — соображал Шавров, махая платком машине, чтобы шла за ним.

Все новые бойцы бежали вслед за первыми, которые уже дрались в «неприятельской» траншее, и, когда Шавров дошел до переднего края «противника», он не нашел здесь ни «воробышка», ни знакомых солдат, а орудовали солдаты незнакомые.

«Посредник, наверное, вывел их из строя, — подумал Шавров. — Уж это обязательно так», — думал он, почему-то сердясь на посредника. И как раз в это время увидел впереди себя «воробышка», живого и невредимого и что-то азартно кричащего.

«Собирает взвод… Рассыпает людей… За танками держится. На вторую траншею метит», — думал Шавров. Он сел в машину и по шаткому мостику, уже кем-то переброшенному через траншею, махнул вперед. Здесь было очень много снега, и машина почти сразу завязла. Шавров снова выскочил и, борясь со снегом, стал пробираться вперед, ко второй траншее, снова потерял из виду знакомый взвод, но не успел огорчиться, как увидел «воробышка», уже по другую сторону второй траншеи.

Шавров остановился. У него бешено колотилось сердце. Папаха взмокла от пота. Он снял ее и рукавом вытер лоб. Подошел посредник, тот самый, с которым он вчера разговаривал, военрук из гражданского вуза.

— Сила, а, товарищ генерал-лейтенант? — сказал он, тоже любуясь атакой.

— Что же вы, — спросил Шавров, тяжело дыша и слушая свое сердце. — Ведь вчера хвалились обороной?

— Ничего не попишешь, — с достоинством ответил посредник. — Победа заслуженная. Смотрите, товарищ генерал-лейтенант, они уже КП батальона сюда перетаскивают.

Больше Шавров не следил за знакомым взводом. В узком «чужом» окопчике нашел КП батальона. Совершенно седой майор сидел на корточках перед рацией и, по-видимому, слушал приказ. Он не заметил, как командир корпуса спустился в окопчик и взял вторую трубку.

Шавров сразу же услышал голос Семенихина, очень характерный, протяжный и немного окающий.

— Командир первого батальона, командир первого батальона, — гремел в трубку Семенихин. — Рано закрепляетесь, рано закрепляетесь. Ваша цель — третья траншея, ваша цель — третья траншея. Действуйте смело, не задерживайтесь, уничтожайте «противника», смелее продвигайтесь в глубину.

Седой майор бросил наушники и, видимо, хотел выскочить из окопчика, но тут увидел Шаврова:

— Товарищ генерал-лейтенант…

Шавров нетерпеливо перебил его:

— Вы слышали, что приказал командир полка?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.

— Повторите!

— Действовать смело, уничтожать «противника», продвинуться в глубину и овладеть третьей траншеей.

— Идите выполняйте, — сказал Шавров. — Стойте. — Он шагнул к майору, притянул его к себе и крепко пожал ему руку.

И все учение, и потом, на разборе, и позже, когда вместе с Маричевым возвращался домой, он все время вспоминал эти слова. То первое умиление, которое Шавров почувствовал в тесном окопчике, где, с трудом помещались трое — он, седой майор и радист, это первое умиление давно прошло, и теперь он испытывал чувство куда более сложное.

Домой, в штаб корпуса, Шавров и Маричев вернулись поздно ночью. Маричев выглядел очень усталым. Глаза совсем запали, и он время от времени проводил рукой по отяжелевшим векам. Шавров, напротив, держался бодро, и никак нельзя было сказать, что он почти три ночи не спал.

Шавров медлил прощаться, и Маричев чувствовал, что ему хочется говорить.

— Вы ведь еще, кажется, живете по-холостяцки, может быть, зайдем ко мне, вместе поужинаем?

— Я с удовольствием.

«Да он в самом деле двужильный, — думал Маричев, подымаясь по лестнице за Шавровым. — Однако моментом этим стоит воспользоваться, рассказать о разговоре с Ветлугиным. После всего, что он видел у Северова, душа у него раскрыта. Не зря же он так хвалил Северова и благодарил. Нет, не зря…»

Но Маричеву не пришлось самому начинать этот разговор. Едва они вошли в кабинет, как Шавров сел за письменный стол и, видимо забыв о своем обещании накормить Маричева, спросил:

— Ваше мнение о работе майора Федорова? Успели прочесть?

— Успел, товарищ генерал. Мнение мое самое положительное. И я считаю по меньшей мере неправильным сковывать полезную инициативу офицера. Застыть на месте, сейчас, когда все движется и растет, когда не сегодня завтра мы получим новое, еще более совершенное оружие… это ли не преступление!

— Я тоже так думаю. Вот послушайте, несколько строчек в редакцию: «Посылаю вам статью майора Федорова. Она далеко еще не совершенна. В ней есть и кое-какие конкретные неточности. Но в целом она правильно критикует операцию по прорыву немецкой оборонительной линии, в которой участвовал наш корпус. Это, конечно, менее приятно читать, чем похвалы, но зато более полезно».

— Совершенно согласен с вами, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Маричев. — Под этими вашими словами подпишется любой человек, которому дорога наша армия!

— Что же касается Бельского, — продолжал Шавров. — Что же касается Бельского… — продолжал он, как-то странно выговаривая фамилию. — Что касается Бель…

Маричев успел подбежать к нему, но было поздно. Шавров разом рухнул, стол задержал его, а то бы он упал на пол. Вдруг хлынула кровь и полилась по столу. Маричев схватил Шаврова за плечи. Кровь с новой силой хлынула у него из ушей. Маричев что-то крикнул, прибежал дежурный адъютант. Шаврова усадили в кресло, кто-то побежал за врачом. Но это было уже ни к чему. Шавров был мертв.

8

Иван Алексеевич вернулся с учения во втором часу ночи, а в семь утра снова был на ногах. Но и эти несколько часов он спал тревожно, боясь опоздать к Шаврову.

Тамара тоже почти не спала, все к чему-то прислушивалась, все чего-то ждала. Она привыкла за последнее время к тому, что Иван Алексеевич с ней не откровенен, и с каждым днем все больше и больше убеждалась, что у него как бы две жизни — одна здесь, дома, другая — там, на службе. И та, другая, ее не касается, или, вернее, не должна касаться.

Но как бы там ни было, а Иван Алексеевич спал обычно очень крепко и во сне улыбался, независимо ни от каких дневных переживаний. В эту же ночь он так маялся, что Тамара утром спросила, не болен ли он.

— Нет, все в порядке, — сказал Иван Алексеевич. — Спи, пожалуйста.

Но Тамара не могла заснуть и молча смотрела, как Иван Алексеевич возится с завтраком.

— Меня вызвал командир корпуса, — объяснил он жене.

— Шавров?

— Да.

— А зачем он тебя вызвал?

— Не знаю, Томочка.

— Правда, не знаешь?

— Ну конечно, правда… Наверно, по поводу моей статьи.

Она соскочила с кровати, накинула халатик и села рядом:

— Командир корпуса!

— Да, Томочка…

От нее пахло домашним теплом, здоровым телом, согревшимся от сна. Иван Алексеевич обнял ее.

— Не надо, не надо, — сказала Тамара.

— Почему не надо? — спросил он обиженно.

Она ничего не ответила, запахнула халатик, открыла штору. Начинался рассвет.

Едва Иван Алексеевич затворил за собой дверь, как Тамара бросилась к окну. «Обернется или не обернется… обернется или не обернется?..»

Ивану Алексеевичу некогда было оборачиваться. «Все будет хорошо», — сказал он жене, но он был в этом далеко не уверен. В самых трудных положениях Иван Алексеевич всегда надеялся на лучшее — так было осенью сорок первого, когда он скитался по болотам в поисках своей дивизии, так было и в госпитале, когда врачи, считая, что он без сознания, при нем говорили, что он не выживет, а он все слышал и думал: «Выживу, обязательно выживу».

В споре с Бельским он тоже был уверен, что в результате Бельский признает его правоту. Ведь нельзя же оспаривать, что днем светло, а ночью темно.

Его уверенность не была поколеблена на осенних учениях, и хотя он был оскорблен Бельским на теоретической конференции, он и после нее не утратил этого драгоценного чувства. Да и каждый, кто читал рукопись Ивана Алексеевича, понимал, что писал ее человек твердый, и эта, несколько даже наивная уверенность придавала особую прелесть всей статье.

Но когда Иван Алексеевич узнал, что Камышин отдал рукопись Бельскому не читая, его уверенность поколебалась.

Иван Алексеевич мысленно не раз обвинял Бельского в произволе, и новое проявление этого произвола не смогло бы его сбить с точки. Но тут он столкнулся с фактом удивительным: Камышин, отказавшись от чтения или, скорее всего, прочтя, но сказав, что не читал, сам отдал рукопись на произвол Бельского. Именно отношение Камышина поколебало уверенность Ивана Алексеевича в благополучном исходе дела.

Да оно так всегда и бывает, всегда, без всяких исключений: падение одного человека, одной, так сказать, души сдвигает с точки другого близко стоящего человека или многих людей. Это — цепная реакция, и очень длинная. Для того чтобы ее остановить, надо потратить куда больше усилий, чем на то, чтобы укрепить первого падающего. Чувство неуверенности, с которым шел сейчас Иван Алексеевич к командиру корпуса, было прямым следствием душевной неустойчивости Камышина. Раньше, то есть до того, как Иван Алексеевич узнал, что Камышин отдал его рукопись Бельскому, он был уверен, что сможет доказать правильность своих мыслей. Теперь же он сомневался, как поступит с его работой Шавров даже в том случае, если внутренне с ней согласится.

Был еще путь, о котором не раз думал Иван Алексеевич: Северов взялся бы ему помочь и, вероятно, помог бы. Но что-то мешало Ивану Алексеевичу снова обращаться к Северову. «Зачем впутывать еще человека, который так хорошо ко мне отнесся? — думал он самолюбиво. — Северов легко может подумать обо мне как о безвольном, хлипком человеке, которому во всем нужна поддержка».

Ровно в десять Иван Алексеевич вошел в дом командира корпуса. Если бы он был менее сосредоточен на своих мыслях, он бы сразу заметил, что здесь что-то произошло. Двери были открыты настежь, и внутри было холодно. В сенях молча стояли два полковника из штаба корпуса. Они не обратили внимания на Ивана Алексеевича и поспешно вышли на улицу. Где-то наверху хлопнула дверь, потом стало совсем тихо. Никто не спросил Ивана Алексеевича, куда и зачем он идет, да и некому было спрашивать.

Иван Алексеевич поднялся по лестнице — он знал, что командир корпуса живет на втором этаже. Тут тоже было тихо, и тоже все двери были настежь. Он прошел одну комнату — прихожую, потом другую, где стояла кровать ординарца, аккуратно застланная, но без подушки: подушка валялась посреди комнаты…

Иван Алексеевич вдруг стал все замечать. Комната, где жил адъютант, была прибрана, видимо, недавно и на скорую руку. Шкаф был закрыт, но туда забыли поставить какую-то бутылочку с капельницей, и она стояла на столе, сор смели в угол, но какие-то бечевки остались на полу.

Отсюда дверь вела прямо в кабинет Шаврова. И эта дверь была полуоткрыта. В другое время Иван Алексеевич, наверное, постучал бы, но тут почему-то не решился и стал ждать адъютанта.

Он заметил, что в комнате открыто окно. «Проветривает, а сам ушел к командиру корпуса», — подумал Иван Алексеевич об адъютанте. Но рядом было тихо, голосов никаких не было слышно. Иван Алексеевич подождал минуту-другую, затем шагнул к полураскрытой двери, открыл ее и замер на пороге. В кабинете Шаврова, за его столом, сидел Бельский.

Если бы Бельский в эту минуту что-нибудь делал — читал, или писал, или говорил по телефону, или, наконец, просто ходил бы по комнате, — вероятно, Иван Алексеевич так бы не удивился. Мало ли почему и в силу каких обстоятельств командир дивизии мог оказаться у Шаврова. Но Ивана Алексеевича поразило то, что Бельский решительно ничем не был занят. Он сидел за столом Шаврова, в его кресле, и не просто сидел, а сидел развалясь. И вот это-то страшно поразило Ивана Алексеевича. Он понимал, что должен скрипнуть половицей, или кашлянуть, или постучать в дверь, в общем, как-то обратить на себя внимание, но он стоял совершенно неподвижно и все смотрел на развалившегося Бельского. Он видел, как Бельский вынул пачку «Казбека», закурил, бросил спички на стол и стал пускать крупные, четкие кольца дыма. Затем снова откинулся в кресле и в эту минуту заметил Ивана Алексеевича. С необычайной для такого грузного тела легкостью Бельский вскочил и подбежал к нему:

— Что? Зачем? Что надо? По какому вопросу?

— Майор Федоров по приказанию командира корпуса…

— По какому такому приказанию? — переспросил Бельский подозрительно, вплотную подойдя к Ивану Алексеевичу.

— Разрешите доложить, товарищ генерал: командир корпуса генерал-лейтенант Шавров позавчера на учении приказал мне прибыть сегодня утром в десять ноль-ноль, — продолжал Иван Алексеевич.

— Войдите, — сказал Бельский живо, — Вы разве ничего не знаете? Генерал-лейтенант Шавров сегодня ночью скончался.

Иван Алексеевич как стоял, так и сел на какой-то стул. Известие потрясло его и перемешало все чувства. Ему было и жаль Шаврова, и обидно, что они не повидались, и страшно, что в этом кабинете распоряжается Бельский.

Бельский узнал о смерти Шаврова в пятом часу утра. Ему сообщили уже после того, как все было кончено, тогда, когда из дома командира корпуса ушел последний врач. В первую минуту, когда Бельского разбудили, он испытал ужасный страх. Ему еще не успели сказать, что Шавров умер, только разбудили, а он от страха боялся открыть глаза. Это был страх безотчетный, а потому самый ужасный.

О том, что Шавров может внезапно умереть, и о последствиях этой смерти Бельский думал не раз. Но хотя он и знал, что командир корпуса тяжело болен и что с таким сердцем долго жить нельзя, еще многого можно было достигнуть при жизни Шаврова. И обязательно надо было еще многого достигнуть! А тут все сдвинулось и необычайно убыстрилось…

Когда Бельский приехал в Любозерск, дом Шаврова был ярко освещен и возле него стояло десятка полтора машин. Люди входили и выходили, хлопая дверьми, внизу три врача сидели за круглым столиком и, сняв скатерть и разложив бумаги, писали заключение; приехал представитель из округа и тоже что-то писал.

Бельскому почтительно уступили дорогу, и он поднялся на второй этаж. Тут он испытал второй приступ страха. Правда, приступ был не такой ужасный, как первый, но очень неприятный. Бельский испугался, что не сумеет прилично вести себя, что растеряется перед гробом, хотя никакого гроба еще не было, да и не могло быть, — тело сразу же увезли. Он вошел, как будто его втолкнули в кабинет Шаврова. Но здесь, как и внизу, сидели люди — штабные, Северов, Маричев — и тихо переговаривались. Было холодно от сквозняков, и все, кроме Маричева, сидели в шинелях.

На Бельского никто не обратил внимания, и, хотя он понимал, что ввиду смерти полагается некоторая ровность в отношениях, сглаженность и простота, внутренне он очень рассердился: ведь понимают же все эти люди, что пришел он, Бельский.

Так, внутренне сердясь, он подсел к Маричеву и Северову, которые по должности были ему ровня, и стал расспрашивать, как произошло несчастье. Ни до, ни после он никогда не испытывал такой ненависти к этим двум. Он слушал Маричева, и, чем внимательнее слушал, тем больше наливался злобой и тупел от этой своей злобы. И только одна навязчивая мысль преследовала его, одно желание: сесть за стол Шаврова. «Встать!» — все встают… «Вольно!» — все снова садятся. «Товарищи офицеры!..» Он даже приблизительно не понимал, что он мог бы сказать в эту минуту, и все-таки мечтал об этой речи. И он все ниже и ниже наклонял голову, чтобы только не смотреть на стол и на пустое кресло.

Близилось утро, все постепенно разошлись. Командиры частей должны были возвращаться в полки, врачи уже давно подписали все документы, представитель округа торопился в Ленинград. Дом опустел.

Бельский тоже вышел из дома Шаврова и уже почти сел в машину, но только занес ногу, как желание вернуться повело его назад. Не помня себя, он снова поднялся по лестнице, вошел в пустой кабинет и сел за стол Шаврова. Почти в эту же минуту вошел Иван Алексеевич.

Увидев побледневшее лицо Ивана Алексеевича, Бельский в третий раз испугался: неясно, для чего Шавров вызвал к себе майора Федорова. И почему он вызвал его, не переговорив предварительно с Бельским? Очень подозрительно…

Он задал несколько наводящих вопросов Ивану Алексеевичу, пытаясь узнать, какое же решение по поводу статьи принял Шавров, но Иван Алексеевич ничего не знал.

«Но, может, Федоров что-то знает и скрывает? — думал Бельский. — Вообще-то на все это теперь наплевать. По сравнению с тем, что случилось, по сравнению с таким событием, как смерть Шаврова, что значит эта статейка батальонного недоросля? Но, несомненно, в бумагах Шаврова находится рукопись Федорова и отзыв «группы офицеров».

— Идите, майор, — сказал Бельский. — К сожалению, мы не можем услышать мнение генерал-лейтенанта Шаврова о вашей работе. Я потом вызову вас к себе по этому вопросу. Идите.

Иван Алексеевич, стараясь не стучать каблуками, тихо, оставив дверь полуоткрытой, вышел из кабинета Шаврова. Но он не сделал и десяти шагов, как увидел Маричева, поднимающегося по витой лестнице. Маричев тоже увидел Ивана Алексеевича, но, кажется, в первый момент не узнал.

— Майор Федоров, — негромко доложил Иван Алексеевич.

Маричев оживился, протянул ему руку.

— О вас говорил мне генерал-лейтенант перед самой смертью. Он написал письмо в редакцию, просил напечатать вашу статью.

Бельский, стоя за полузакрытой дверью, почти не дышал, стараясь уловить интонацию, понять больше, чем сказано, хотя и сказанного было достаточно.

9

Приказ из округа был получен только в восьмом часу вечера, и весь день тянулся для Бельского мучительно долго. Еще не зная, как повернется его судьба, он не понимал, как ему себя вести. От ожидания он даже внешне полинял, потух, что ли.

В этом новом виде он стал до приторности ласков с подчиненными. И всякий раз, когда его щекотала слеза, он сводил разговор на Шаврова, потому что по этой причине удобно было лить слезы.

Только одному человеку попало, что называется, по первое число. Этим человеком был Рясинцев. На нем Бельский сорвал свое настроение и, надо сказать, превзошел самого себя. Рясинцев оказался главным виновником «дурацкой истории с Федоровым» — так Бельский назвал все то, что было связано со статьей Ивана Алексеевича. Он кричал теперь, что замечания — курам на смех и что такие статьи должны появляться гораздо чаще, и даже потребовал их от Рясинцева «пачками».

Рясинцев пробовал ответить, что его отзыв не был уничтожающим и даже товарищ Кирпичников сказал, что его отзыв помогает майору Федорову, но Бельский за эту идею не ухватился и перед самым носом Рясинцева порвал копию отзыва на мелкие кусочки. Конечно, он понимал, что это только жест и что в бумагах Шаврова есть точно такой же. И вообще, кто знает, о чем говорил Шавров Маричеву или, вернее сказать, что Маричев наговаривал Шаврову в последнюю ночь?

Он был уверен, что это Маричев научил командира корпуса «проделать фокус». Однако Маричев пока что был за пределами гнева Бельского, и весь он достался Рясинцеву.

Как раз в ту минуту, когда Бельский самозабвенно бушевал, в кабинет вошел Кирпичников. Рясинцев обрадовался: «клевета» и все, что с этим связано, было делом не его вдохновения, а потому он был уверен, что гнев Бельского перекинется на Кирпичникова. Однако тот занял такую твердую позицию, что даже сам Бельский смутился.

Кирпичников заявил, что ему не от чего отказываться, что он не штабник и в военной теории не собирается делать открытий, но что, по его мнению, покойный командир корпуса попался на удочку этой самой штабной казуистики. Он же, Кирпичников, как стоял на своем мнении, так и стоит. У Бельского во рту стало сухо:

— Вы… да что же это в самом деле?! Командир корпуса… Господи!.. Да что же он, меньше вашего понимал?

— Этого я не сказал, — ответил Кирпичников. — Но полагаю, что в клеветнике я правильно разобрался.

— Не то, не то! — закричал Бельский. — Раз есть признание, что под Новинском промахнулись, так какая же теперь клевета?

— Еще раз докладываю, товарищ генерал-майор, — сказал Кирпичников. — Под Новинском я не был, но клеветника за версту чувствую. Да и человеку ли с такой репутацией, как у майора Федорова, писать статейки по журналам? А уж печатать их просто вредно…

— Какая репутация? О чем это он? А? Рясинцев!..

— Слушаюсь, товарищ генерал, — сказал Рясинцев и подошел ближе, словно и в самом деле собирался перевести слова Кирпичникова на язык, понятный Бельскому.

У Рясинцева был вид холодного исполнителя. Но на душе у него, как и в прошлый раз, когда Кирпичников сочинял свой проект отзыва, все горело: «Ведь вот же человек! Вот кремень! Ведь он Бельскому, самому Бельскому, то есть, по сути дела, может быть, уже командиру корпуса, как отвечает, — не отвечает, а просто намекает, и даже не намекает, а дает понять, что снова сам берется за Федорова. «Репутация…» Неужели же с какой-то другой стороны Федоров уязвим?..»

Рясинцеву вдруг безумно захотелось покороче сойтись с Кирпичниковым. Правда, при его чопорности это трудно… Ну тогда услужить ему чем-нибудь, помочь! Да, именно Кирпичникову, а не Бельскому!

Вот до какой степени было все сбито в этот день. После обеда Бельский лег отдохнуть, но вставал поминутно и все подходил к телефону, который молчал, словно его заколдовали.

И только в восьмом часу вечера раздался тот самый телефонный звонок, которого ждал Бельский, и одновременно пришла шифровка. Приказом от такого-то числа командиром Новинского Краснознаменного корпуса назначался генерал-майор Северов.

— Северов? — переспросил Бельский. — Генерал-майор Северов?

Сколько раз затем он вспоминал в подробностях эту минуту и каждый раз, вспоминая, испытывал чувство отвращения к самому себе только потому, что тогда, в последнюю минуту, не удержался и переспросил. Ему казалось, что на весь округ было слышно, как он переспросил: «Генерал-майор Северов?»

И почти сразу же он помчался в Ленинград. Перед этим Бельский только успел отдать кое-какие распоряжения и сказать Ветлугину, что ночевать в Вересках не будет. Это он решил мгновенно вслед за телефонным разговором и шифровкой. Как будто на мгновение вспыхнул магний, и в его ослепительно белом свете Бельский увидел только одного человека, которому он может сейчас довериться и который все поймет. Этим человеком была Мария Филипповна.

Всю дорогу он был молчалив и внутренне спокоен в ожидании встречи. Он даже не думал о том, что́ скажет жене. Она ведь поймет все без слов, с первого взгляда.

Василий, шофер, жал на «всю катушку», надеясь вкусно закусить и хорошо выпить. Два-три раза он уже ездил сюда с Бельским, и каждый раз так бывало. Но сейчас командир дивизии не позвал его с собой, а приказал утром подать машину. Василий мрачно выслушал и только недовольно поежился.

Бельский легко поднялся на третий этаж и позвонил. Дверь открыла Мария Филипповна. Выражение ее лица было ласковым и приветливым. Увидев мужа, она улыбнулась.

Бельский сразу же нахмурился. Он нахмурился не потому, что улыбнулась Мария Филипповна, — он любил ее ласковость и приветливость, а потому, что Мария Филипповна не поняла его, как он этого ожидал, с первого взгляда и без слов.

Он свирепо сбросил шинель и двинулся в комнату, но Мария Филипповна вдруг встала в дверях, раскрыла руки и, все так же ласково улыбаясь, спросила:

— А кто у нас в гостях, угадай?

— В гостях? — раздраженно переспросил Бельский.

Но Мария Филипповна и тут ничего не поняла. Она оглянулась, что-то тихонько прошептала, и в ту же минуту у нее под рукой оказался мальчик лет шести.

— Сережа, — сказала Мария Филипповна, — поздоровайся с дядей Федей, дай дяде Феде ручку.

— Что? Кто? Кто такой? — вырвалось у Бельского, но мальчик уже стремительно бросился к нему. Маленький беленький мальчик. Ничего особенного, вероятно сын соседки или дворничихи, ну да, в конце концов, не все ли равно чей… Но как не вовремя, как не вовремя!

Стиснув зубы, он потрепал мальчика по кудряшкам, и тот доверчиво прильнул к его руке.

— Ну как, Федя, нравится? — спросила Мария Филипповна с каким-то непонятным Бельскому торжеством.

— Нравится, нравится…

— Сереженька у нас золотой мальчик, — сказала Мария Филипповна, привлекая его к себе. — Он у нас мальчик послушный…

Сережа таращил глаза на незнакомого дядю, а у Бельского голова кружилась от нетерпения. Он измотался за этот несчастный день, и снова ему приходилось ждать. «Ничего, — думал он, — сейчас придет соседка и заберет свое сокровище…» Но время шло, никто не приходил. У Бельского от злости болело сердце.

Пробило девять, Мария Филипповна заявила, что Сереже давно пора спать.

— Попрощайся-ка с дядей Федей!

Мальчик чинно подал руку и ушел за Марией Филипповной, но вдруг прибежал обратно и снова кинулся к Бельскому:

— Спокойной ночи!

Бельский махнул рукой, даже не поинтересовавшись, почему мальчика укладывают здесь спать. «Что, у него дома нет?» — устало подумал он.

Наконец Мария Филипповна, уложив мальчика спать, вернулась к мужу. Лицо у нее было виноватое, и она в самом деле хоть и считала себя правой, все же чувствовала за собой вину. Правда, взяла она Сережу только на три дня (так Капранов посоветовал — пусть попривыкнет), и все это еще предстояло узаконить, и немало было формальностей впереди, но главное было сделано — Мария Филипповна твердо решила усыновить Сережу. Она была беззаветно в него влюблена и теперь старалась, чтобы мальчик привык к ней и чтобы он ее полюбил. И они, кажется, в самом деле уже поладили. Только Сережа звал Марию Филипповну не мамой, а бабушкой, но это ничего не могло испортить. Главное было в том, что он к ней постепенно привязывался, а она хотела жить для него.

— Тебе в самом деле понравился мальчик? — спросила Мария Филипповна негромко.

— Э, чушь, блажь, бабьи дела… — проворчал Бельский.

— Какая же блажь, Федя? Ты ведь знаешь, я люблю детей, но таких я просто не видела. Он привязался ко мне, и я на этот раз твердо решила…

— Вздор! Вздор! — крикнул Бельский. — Я приехал к тебе по важному делу, а ты…

— Тише, тише, ты разбудишь его, тише же.

— Тише?.. — переспросил Бельский. На какое-то мгновение он почувствовал, как вся кровь бросилась ему в голову. Испытать то, что он испытал за сегодняшний день, и получить дома то, что он получил сейчас! — Чтобы завтра же этого мальчишки здесь не было, дура ты деревенская! — крикнул он, не зная, как обиднее оскорбить жену. Вся ненависть, так мучившая его сердце, сгустилась в один тяжелый комок.

Но Мария Филипповна была не из тех женщин, которых легко запугать. Она, конечно, боялась Бельского, или, вернее, не столько его, сколько его грубости, но она прекрасно чувствовала свое превосходство над ним. Она даже знала, что умнее его, а главное, что ви́дение жизни у нее шире, что она не связана по рукам и ногам эгоизмом и подозрительностью. Она часто уступала мужу, но только потому, что не знала, для чего ей надо себя отстаивать. Разговор о том, что она хочет взять ребенка и усыновить, возникал у них не раз, и каждый раз Бельский говорил, что теперь не старые времена, что у нас в стране есть детские дома и что в этой системе детей воспитывают как надо. Но теперь, когда мальчик был с ней, когда она слышала его дыхание и боялась за его сон, теперь она чувствовала себя вдвое сильнее. Так же, как она не поддалась панике в войну, так же, как тогда, в эвакуации, она не поддалась тоске, так же стойко Мария Филипповна удержалась и сейчас. Отвернулась от мужа и ушла в свою комнату. Бельский услышал, как щелкнул замок. Это еще больше взвинтило его нервы.

— Вздор, вздор!.. — крикнул он еще раз и со всей силой дернул за ручку двери. Он бы еще и еще раз закричал, может быть, ему удалось бы и дверь открыть, но мальчик заплакал, и Бельский испугался, что в доме могут услышать. Только этого еще не хватало!..

Он отступил. Прошло полчаса. Там, за дверью, было тихо. Да и повсюду была тишина, только из соседней квартиры доносились обрывки музыки: там крутили радиолу. Бельский наконец не выдержал.

— Маша!.. — тихо позвал он.

Никто не отзывался. Он стал просить:

— Выйди же на минутку. Только на одну минуту, — повторял он жалобно. Он почувствовал, что Мария Филипповна подошла к двери, и зашептал: — Я что-то скажу тебе. — Замок щелкнул, дверь отворилась. — Умер Шавров. Тише, тише, — шепотом закричал он, заметив выражение ужаса на ее лице. Мария Филипповна, обеими руками закрыв рот, стояла на пороге. — Я ведь для того и приехал, — сказал Бельский. — Поговорить…

Мария Филипповна быстро подошла к мужу:

— Федя, я же не знала… Такое несчастье… Федя, я всей душой… — Она взяла его руку и ласково ее погладила. — Когда же это случилось?

— Ночью. Кажется, в третьем часу. Он и Маричев, они были вдвоем. Мне позвонили, когда он уже скончался. Почем я знаю, в этот час или раньше?.. Меня не было, меня не было, говорю я тебе, они были вдвоем. Почем я знаю, что там было, о чем они разговаривали, что он говорил перед смертью. Или что Маричев скажет о том, что он ему говорил… а? — Он вопросительно взглянул на жену.

— Федя, о чем ты сейчас думаешь! — укоризненно сказала Мария Филипповна. — Федя, опомнись, зачем ты так, ведь это твои товарищи!

— Товарищи! Ждать, пока они меня сожрут?!

— Зачем, кто? — она не могла найти подходящие слова и все спрашивала: — Зачем, кто?

— Зачем? Потому что они ненавидят меня. Кто? Все — Маричев, Ветлугин, Северов. Ведь у Шаврова с Маричевым речь-то шла обо мне, понимаешь? Все они сговорились…

— Замолчи, Федя, как ты можешь…

— Нет, Маша, поздно молчать, поздно. Я хотел сказать тебе, что командиром корпуса назначен… Что с тобой? — спросил он резко.

Мария Филипповна испуганно взглянула на мужа:

— Ты?

Бельский засмеялся:

— Эх, Маша-милаша! Командиром корпуса назначен Северов. Ясно тебе?

— Ясно, — сказала Мария Филипповна. Испуг ее прошел, и она даже попробовала улыбнуться.

— Нравится это тебе? — спросил Бельский. — Нравится? Нет, ты подумай, что это означает, подумай, Маша. Прошу тебя, умоляю, ведь для этого я к тебе приехал… Ты подумай, только подумай, ну как просить тебя, ну хочешь, на коленки встану…

— Неужели же тебе твоего мало? — спросила Мария Филипповна. — Ты подумай, сколько для тебя Шавров сделал! Если бы не Шавров…

— Шавров! Шавров! Шавров! Ведь жить-то мне, мне! Помнишь, когда ты приехала…

— Значит, ты и тогда о смерти Шаврова думал?.. Думал?.. — еще раз спросила Мария Филипповна. — Не отвечай, не смей мне на это отвечать, — перебила она мужа. — А если ты об этом все время думал, так ведь это ж… Нет, Федя, не надо, не отвечай! И неужели же ты сегодня ко мне приехал, чтобы у меня совета просить? Шаврова еще и похоронить не успели, а ты его уже в интригах обвиняешь… Федя, молчи, подойди ко мне, сюда, только тихо, ребенка разбудишь. Ну, что же ты? Идем…

— Куда? — спросил Бельский. — Зачем?

— Я хочу показать тебе, как он спит, маленький… Федя, я как взгляну, так другим человеком делаюсь… Я это время о тебе думала, маялась и сказать тебе многое хотела. Очень уж я многое о нас с тобой поняла. Решила — уйду, не могу с тобой больше, а увидела этого мальчика — и злоба к тебе прошла. Понял? Понял или не понял? Вот я сейчас и хочу тебе его показать. Посмотри, Федя, как он спит, — сказала она, открыв дверь в спальню.

— А ты часом с ума не сошла? — холодно спросил Бельский, отстраняя жену.

— Обижаешь? Зря, Федя, зря. И вот тебе мое последнее слово: не будет больше здесь твоей власти. Не будет. Я всю жизнь и во всем была тебе послушна. Ничем твоим не брезговала. А ведь могла бы… Но не брезговала, сам знаешь. Думала, успокоишься. Ведь годы, годы, молодость-то ушла! Но ты и сейчас что-то новое затеял… Уйди! — крикнула она громко.

И Бельский вторично остался один. Так он целую ночь и провел, не рискуя больше поднимать жену. Всю жизнь он был уверен, что Мария Филипповна слепо ему предана. И как раз в ту минуту, когда ему понадобилась ее поддержка, оказалось, что и она против него!

Надо было уходить отсюда, и он бы ушел, взял бы такси и уехал, но это казалось ему неудобным. Командир дивизии, генерал, и вдруг ночью, на такси. И он продремал до утра. Разбудил Василий.

В машине ему стало сразу же легче, и даже голова перестала болеть. Где-то далеко-далеко остывал вчерашний день. Среди дыма, пепла и пыли запомнились ему, как обрывки неомраченного горизонта, ясные глаза Кирпичникова. Мысли стали оживать, и он подумал, что из всего того, что было за вчерашний день, вернее, за вчерашние сутки, самым основательным и сулящим важные последствия был его разговор с Кирпичниковым. Этот Кирпичников умный. И наверное, он прав, что история с Федоровым отнюдь не закончена. Всем им — и Северову, и Маричеву, и Ветлугину — очень понравился майор Федоров и его статья. Но ведь все это еще может обернуться против них. Кирпичников — умный. (Рясинцев дурак и шляпа.) Эта история с Федоровым еще не закончена, нет, не закончена…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

На первую неделю марта Северов назначил учение дивизии, которой командовал Бельский. Все сейчас только этим и занимались. Настроение Ивана Алексеевича было особенно приподнятым. Редакция «Вестника» прислала ему письмо: «Уроки» печатаются, поправки незначительные. Иван Алексеевич отлично понимал, что теперь больше, чем когда-либо, он обязан успешно решать боевые задачи.

Учение было назначено на понедельник, а на субботу Иван Алексеевич получил приглашение от Кати приехать в типографию на празднование Дня Советской Армии.

Иван Алексеевич читал письмо, чувствуя на себе пристальный взгляд Тамары. Катя писала, что ребята давно уже готовятся к этому дню, кое-кого из военных уже пригласили, и все просят, чтобы приехал «Сашин майор». Будем очень рады, Иван Алексеевич, приезжайте вместе с женой.

— Почитай-ка, — сказал Иван Алексеевич Тамаре, бросив письмо на стол, — зовут нас в субботу на праздник.

— Зовут? Нас? Куда?

— Я думал, что ты догадалась. Письмо от Екатерины Григорьевны. Пора бы и тебе с Сашей познакомиться. А то я все рассказываю, а ты…

— Можешь мне вообще ни о чем не рассказывать, — перебила его Тамара.

— Почему ты так груба со мной?

— Как умею. Я грубая. Ты не знал?

— Ты раздражена, а почему, не понимаю, — сказал Иван Алексеевич. — Ты же прекрасно знаешь, что это сироты, отцы погибли на войне, это же их праздник.

— Вот ты и поезжай, — снова перебила его Тамара.

— Нет, так нельзя, — горячился Иван Алексеевич, — нас обоих приглашают. Ведь ты даже не заглянула в письмо…

— Вот когда будешь генералом, тогда заведешь себе секретаршу, она тебе будет вслух письма читать.

— Тамара!

Она накинула платок, рванула с вешалки пальто и выбежала вон.

«Может быть, и мне не ехать, — подумал Иван Алексеевич. — Да нет, нельзя так, конечно, я должен быть там».

И он все время мысленно повторял «должен» вместо «хочу». Должен. Это слово как бы снимало с него часть вины перед Тамарой.

«Вины? — мысленно спрашивал себя Иван Алексеевич. — Но в чем же я виноват перед ней, разве я мало ее люблю?»

И чем больше он чувствовал себя правым перед ней, тем выше ставил свою любовь и преданность. А это как раз такие чувства, которые чем больше восхваляешь, тем они скорее гаснут.

Все же на следующий день он еще раз напомнил Тамаре о Ленинграде.

— Нет, Ваня, не поеду, — спокойно сказала Тамара. — Не поеду. А ты поезжай, обязательно поезжай, — добавила она чуть ли не испуганно.

В пути к Ивану Алексеевичу подсел Рясинцев. Начался нехитрый вагонный разговор. Рясинцев ехал в Ленинград без всякого дела. Да и какое могло быть дело в субботний вечер… Никаких определенных планов. Хотелось, что называется, «потолкаться», посидеть где-нибудь в хорошем кафе, послушать музыку, выпить рюмку вина.

Рясинцев устал от последних событий. Смерть Шаврова, назначение Северова, или, вернее, неназначение Бельского… Казалось бы, если самое трудное позади — война, смертельная опасность, постоянная зависимость от случая, — значит, можно теперь пожить. Ради чего терпел он казахстанскую канцелярию и горький адъютантский хлеб, как не ради будущего Великого Безделья? Первое мирное полугодие совершенно не оправдало его надежд. Приходилось вечно быть в «мыле», и все-таки им вечно оставались недовольны. Рясинцев отлично знал, что большинство офицеров дивизии терпеть его не могут, но никогда на это не сетовал: Бельский перевешивал. Но теперь и его собственное положение при Бельском пошатнулось. Рясинцев давно и правильно разгадал Бельского, но одного, может быть, он не понял в его натуре — это его переменчивости. Теперь наиболее угоден был Кирпичников, и, следовательно, Кирпичников находился в том исключительном положении «при Бельском», которое раньше занимал Рясинцев. Это с Кирпичниковым теперь советовался Бельский, это к мнению Кирпичникова он прислушивался, а Рясинцев был «дурак и шляпа».

Рясинцев, конечно, знал, что «федоровская история» отнюдь не закончена. Он понимал, что в беспокойной голове Бельского теперь все смешалось. И высокая оценка учений Северова, которую дал Шавров буквально за несколько часов до своей смерти, и его письмо в редакцию, и встреча с Маричевым, что называется, у гроба… И во всем этом виноват был теперь Федоров. Это «он подставил ножку», это «от него все пошло», это «его писанина довела Шаврова до могилы». В редкие же минуты хорошего настроения Бельский говорил своему адъютанту, что «еще не вечер», и как-то загадочно подмигивал. Рясинцев был обижен: в план действий его не посвящали. По смутным же намекам он догадывался, что дело пущено по «бабьей линии».

Теперь, когда Рясинцев увидел, что Иван Алексеевич едет в Ленинград один, у него засосало под ложечкой. Может быть, это и есть тот самый лотерейный билетик, по которому можно сто тысяч выиграть?..

Ведь он хотел забыть о делах в этот вечер. Одиночество, разрядка, огни большого города. И вдруг увидел в вагоне поезда Федорова… Вот и не будь после этого суеверным. Прямо как в романах: «указующий перст» или что-то вроде этого.

Рясинцев считал, что самое лучшее — действовать без нажима. Ему хотелось узнать, зачем едет Федоров в Ленинград в субботний вечер, оставив молодую жену в Вересках. Но именно поэтому он старательно уводил разговор на другие темы. И разговорчив был в меру. В меру внимателен. Человек должен был спокоен, его не должен мучить навязчивый сосед. Тогда после двухчасового совместного путешествия человек искренне ответит на вопросы, куда, зачем, для чего он едет…

Не прошло и двух часов, как Иван Алексеевич рассказал Рясинцеву о Саше Турчанове, сыне сержанта Турчанова… Детский дом, рабочее общежитие, вот как раз по приглашению ребят он и едет на вечер, посвященный Дню Советской Армии.

Собственно говоря, ничего интересного майор Федоров не поведал. Довольно обычная история и хорошо рисует моральный облик офицера: вернулся с войны, вспомнил о сыне своего сержанта. Но тон, тон! Не слова, а тон, которым обо всем этом было поведано, запоминал Рясинцев, слушал, прикидывал в уме, что к чему, и уже совершенно забыл о своей мечте провести вечер бездумно за чашкой чая или за рюмкой вина. Куда-то далеко-далеко отодвинулись огни большого города, и все ярче разгоралась маленькая лампочка рад входом в рабочее общежитие.

«Своих детей у них нет — вот и привязался к чужим, — спорил сам с собой Рясинцев, — привязался, несомненно привязался». Очень все же хотелось спросить: «А почему в одиночестве едете, на кого Тамару Борисовну оставили, распрекрасную вашу цыганочку?» Но не спросил, удержался. Заинтересовался самим этим молодежным общежитием, организацией дела. Хорошо, мол, что растут квалифицированные кадры… А потом, когда уже совсем подъезжали, сказал попросту:

— Возьмите меня с собой, майор. Честное слово, некуда деться. Огни, огни, огней много, да все чужие. Уж лучше я возле вас да возле хороших людей посижу. Может, еще шефство возьмем, а?

Иван Алексеевич замялся: вот уж не снилось ему, что он проведет этот вечер с Рясинцевым. Ну а как откажешь?

— Что ж, поедем, — сказал Иван Алексеевич. — А что до шефства, то у них шефы есть… Что есть — то есть…

Трамвай плелся необыкновенно долго. Рясинцев скучал и под конец стал жалеть, что связался со всем этим делом. «В конце концов, Федоров не совершеннейший же идиот, и если он согласился, чтобы я ехал с ним, так там ничего такого и быть не может…»

Потом он стал мысленно ругать Бельского. Ведь это из-за него он портит себе вечер. А что в благодарность? Пинки… Эхма!

— Что с вами? — спросил Иван Алексеевич.

Рясинцев поспешил улыбнуться:

— Нет, нет, ничего.

Еще прошло полчаса, и наконец Иван Алексеевич сказал:

— Приехали.

— Фу, черт, ветрище какой! — вырвалось у Рясинцева. — Поземка какая злая! Темнота… Да где мы в самом деле: в Ленинграде или не в Ленинграде?..

— В Ленинграде, в Ленинграде, в самом настоящем Питере, — успокоил его Иван Алексеевич.

В это время из темноты вынырнули несколько фигур и весело бросились навстречу Ивану Алексеевичу.

— Сашка!..

— Я самый. Решили вас встретить. Это Петро — Фонарик, вы же знакомы! А это Гришка Ибрагимов, а это Вася Решкин, наш новенький. Хотели на вокзал, но времени не хватило.

— Я, ребята, сегодня не один, со мной товарищ Рясинцев. Познакомьтесь. Отставить: рукавицы не снимать. Холодно.

«Зря я сюда приплелся», — подумал Рясинцев, снимая шинель. По всему чувствовалось, что здесь самый обычный вечер, да еще и не из богатых. Своего клуба типография не имела. Зал, в котором происходили собрания производственные и праздничные, находился на третьем этаже главного корпуса, и гул печатных машин мешал оркестру.

Рясинцев прочел программу, красиво набранную разными шрифтами: «Доклад. Выступление самодеятельности. Танцы». Он пожал плечами и стал разглядывать зал. Народ преимущественно пожилой, степенный. И молодежь вроде тех, которые встречали Ивана Алексеевича у трамвая. Не удивительно, что наша цыганочка отказалась от такой поездки! В это время кто-то рядом сказал:

— Иван Алексеевич! Очень рада, что вы приехали…

— Екатерина Григорьевна!..

Рясинцев поднял голову, увидел Катю, и в какую-то долю секунды его мысли резко изменили направление.

В рядах было очень тесно. Иван Алексеевич вскочил:

— Познакомьтесь, пожалуйста. Это тоже наш офицер, товарищ Рясинцев. Присоединился ко мне в поезде.

— И отнюдь не жалею, — подхватил Рясинцев. — Что ни говорите, а приятно чувствовать себя дважды именинником: вчера — у нас праздновали, а сегодня — у вас.

Катя улыбнулась:

— Завтра еще у наших соседей будут отмечать День Советской Армии!.. А пока что наберитесь терпения и ждите, когда начнем. Саша, развлекай гостей!

Рясинцев даже не взглянул ей вслед, искоса следил он за взглядом Ивана Алексеевича. Первая его мысль была: «Ай да Кирпичников, ай да молодец!» Он не себя хвалил — ну что там, право, — случай, просто случай, ничего больше, надо же быть справедливым в оценке. Вот у товарища Кирпичникова действительно научный прогноз! Неладно с товарищем Федоровым, и все. Статейки он, конечно, пописывал, а сам в это время… Да ну что там, все ясно даже пионеру. А вообще-то она дурнушка, рассуждал Рясинцев, который считал себя знатоком женской красоты. И променять цыганочку на такую… словом, кожа да кости. Но хватит, пора атаковать.

— Хорошенькая девчонка, — сказал Рясинцев громко. — Тихо, черт, руку сломаешь! — крикнул он, тряся рукой, которую изо всех сил сжал Иван Алексеевич. — Да что я тебе сделал? Что я плохого сказал?

— Тише, тише, — говорил Иван Алексеевич в ярости. — Ведь рядом сидят ее воспитанники.

— Да я разве против? А что она хорошень… Молчу, молчу.

Он замолчал, сделав вид, что обижен. «Вот это да, — думал он, тряся рукой. — Вот это действительно «страсти-мордасти».

— Удивляюсь вам, — тихо, но очень твердо сказал Иван Алексеевич. — Вы не мальчик, кажется, и могли бы сами понять, а если не можете понять или не хотите, так знайте, что эта, как вы сказали, девчонка — вдова, муж ее погиб на фронте, ребенок погиб здесь в блокаду. Понимаете? Надо же уважать все-таки.

— Да разве я не понимаю, разве не сочувствую, — паясничал Рясинцев. — А сказал я потому, что… ну потому, что, ей же боже, никак за вдову принять невозможно.

Но Иван Алексеевич больше не слушал его. Он был занят своими мыслями и своими наблюдениями. С удивлением заметил, что Катя не совсем такая, как всегда. Какие-то скованные движения, непросто держится. Заученная улыбка гостеприимной хозяйки, а похоже, что на душе невесело. «Почему? — спрашивал себя Иван Алексеевич и отвечал себе: — Потому что в такой день, как сегодня, в праздник, да еще в такой праздник, ей особенно тяжело и одиноко. И чувствует она себя бездомной…»

Иван Алексеевич не ошибся. Но он не знал действительной причины, которая вызвала Катино сегодняшнее, далеко не праздничное настроение.

Утром ей позвонила Симочка и попросила приехать в райком комсомола. Может быть, в другой день? Нет, именно сегодня. Но именно сегодня дел было особенно много. К тому же, как нарочно, заболела гриппом Анна Николаевна, а без нее все вдвойне труднее. На этот раз Бурков выручил: подвез в райком на машине.

— Милецкая сейчас придет, подождите немного, она у Локотника, — сказали Кате в комнате инструкторов. У Симочки был здесь «свой собственный столик», который она без труда получила: никто кроме нее из привлеченного актива не претендовал на постоянную «жилплощадь».

Это была самая оживленная комната в райкоме, и Катя любила здесь бывать. Здесь всегда было много разных людей, знакомились быстро, и так же быстро возникали споры. Катя была знакома почти со всеми инструкторами. Юрка Гловацкий когда-то учился вместе с Аркадием. К Кате он относился с особой нежностью. С Женей Богдановой она встретилась в самое тяжелое время: обе хоронили своих близких.

— Товарищ Вязникова, привет! — услышала Катя, обернулась и увидела Максимова, того самого работника Эрмитажа, знакомство с которым началось так неудачно. Ей потом рассказывали, что этот Максимов оказался прямым и принципиальным человеком: на бюро райкома очень резко выступил против Симочки, она чуть было выговор не заработала «за демагогию». — Ну, как жизнь? — спросил он Катю. — Отремонтировались?

Катя засмеялась:

— Да, осенью еще закончили. Собираемся к вам. Девять человек уже записалось.

— Вот и хорошо! — обрадовался Максимов. — Я, знаете ли, у вас в районе большие дела проворачиваю. Очень хорошо отнеслись…

В это время вошла Симочка и, увидев Катю и Максимова, не то улыбнулась, не то нахмурилась:

— А, старые знакомые!

Максимов сразу же отошел от них. Вообще Кате показалось, что с приходом Симочки в комнате стало как-то менее шумно. Но и Симочка сразу же понизила голос настолько, что даже Юрка Гловацкий, которому очень хотелось услышать их разговор, так ничего и не услышал.

Симочка объяснила Кате, что вызвала ее сюда по случаю Дня Советской Армии. Что намечено? Какие практические мероприятия?

— Вечер сегодня. Придут и взрослые рабочие, и молодежь. Доклад, а потом выступление самодеятельности…

— Вы, кажется, хотите отразить на вечере специфику вашей молодежи? — спросила Симочка.

— То есть как это понять? — удивилась Катя.

— Так, как я говорю. Вы что, решили сами выступить?

— Да. После доклада, я думаю, сразу же… Видите ли, в общежитии — все дети погибших на войне… Вы это и называете спецификой? Да, думаю выступить после доклада и рассказать об их погибших отцах.

— Располагаете материалами? — поинтересовалась Симочка.

— Материалами? Да как вам сказать… Конечно, я старалась как можно больше узнать о погибших. О том, где и при каких обстоятельствах погиб отец, сын должен знать. Не правда ли?

— В основном да. Только вот что: мы тут посовещались и решили, что после доклада лучше будет выступить мне.

— Да, хорошо, — ответила Катя рассеянно. — То есть я не понимаю: вместо меня?

— А вы не обижайтесь, — сказала Симочка. — Такое выступление должно идти от нас. Материал, который подобрали, вы мне передадите.

Вернулась Катя домой в очень смутном настроении. Дело, конечно, не только в том, что готовилась к выступлению она, а теперь ее длительным трудом воспользуется другой человек, — это не суть важно, к тому же Катя не очень-то красноречива, а Симочка хороший оратор… Куда обиднее это почти ничем не прикрытое недоверие…

Катя быстро привела в порядок свой архив, которым так гордилась, — письма отцов с фронта, рассказы их однополчан, выписки из приказов о награждении…

Симочка обещала прийти не позднее пяти, но и в семь ее еще не было. В половине восьмого Катя уже решила позвонить в райком, не случилось ли что-нибудь неожиданное, но как раз в это время Симочка появилась.

— Насилу вырвалась, — объяснила она. У нее и в самом деле вид был усталый. — Ну, давайте материалы, я их еще успею полистать.

— Я все же не понимаю, — сказала Катя. — Как бы там ни было, но за четверть часа это просто невозможно.

Симочка устало улыбнулась:

— А вы за меня не волнуйтесь. Надо учиться работать.

Катя пожала плечами, но больше не возражала. Во время доклада они обе сидели в президиуме, и Катя видела, как Симочка быстро исписывает один листок за другим — готовится к выступлению.

«Как это она может, — думала Катя. — И доклад слушать, и писать конспект своего выступления. Да нет, она просто не слушает докладчика, она, как это говорится, выключилась. Но ведь это тоже как-то странно. Докладчик — человек серьезный, старый военный, его все слушают внимательно: и Бурков, и Иван Алексеевич, и Саша…» Она каждого обвела взглядом — все слушали внимательно, и только одна Симочка своим видом ясно говорила: «Это для вас доклад, а не для меня. Вы здесь для того, чтобы слушать, а я для того, чтобы выступать. Вы отдыхаете, а я работаю». Да и выражение ее лица означало только то, что Симочкино дело куда важнее, чем доклад этого старого военного.

Симочка закончила свои записи как раз в тот момент, когда Бурков предоставил ей слово. Еще раз Катя убедилась, что Симочка действительно умеет выступать. Держалась она уверенно и убедительно и очень свободно распоряжалась материалами.

Главная мысль была та же, что и у Кати, — отцы и дети. Пришло новое поколение, которое продолжает славное дело своих отцов. Но Симочке, конечно, трудно было говорить о каждом в отдельности: она ведь совсем не знала ребят. И все-таки она сумела взять главное из Катиных записей. «А память, память какая! — восхищалась Катя. — И как хорошо она держится на трибуне, как выразительно читает письма фронтовиков об их трудной боевой жизни». Отец Глеба Васильева совершил подвиг: в орудийном расчете он был наводчиком, и, когда в бою все погибли, отец Глеба работал и за заряжающего и за замкового. Пушка с открытых позиций била по врагу, и смерть застигла храброго солдата на боевом посту. Отец Маши Лебедевой погиб на границе, отстреливаясь до последнего патрона. Мать Гриши Самойлова была отважной партизанкой и погибла под Киевом… Отец Кости Игнатова летчик, штурмовал Берлин…

Симочка не спеша перечисляла имена героев, она знала, она чувствовала, что ее слушают затаив дыхание. Она раскраснелась, голос ее звенел, речь звучала все более и более темпераментно. Было уже ясно, что выступление идет к концу, когда Катя вдруг поняла, что только одного имени Симочка не назвала. Катя не могла ошибиться — одно имя не было произнесено, как будто этот человек и не существовал вообще. Ни слова не было сказано о Турчанове.

«Может быть, я ошиблась?» — думала Катя и наконец не выдержала, спросила Буркова. Но тот подтвердил: о Турчанове в Симочкином выступлении нет ни слова.

Катя испугалась, отыскала глазами Сашу, встретилась с его глазами и еще больше испугалась. Она быстро написала записку и положила ее перед Симочкой: «Почему ни слова о Турчанове? Обязательно скажите».

Еще несколько фраз, которые Катя уже слушала, как в тумане. Еще несколько ярких примеров. Ни слова о Турчанове. Аплодисменты…

«Только бы сейчас не встретиться взглядом с Сашей…» — думала Катя. Она уткнулась в стол, в знакомое красное полотнище, забрызганное мелкими чернильными пятнами, которое всякий раз вытаскивали к празднику. Самые противоречивые чувства бурлили в ней. Хотелось встать, выйти из президиума… прямо через зал и… больше никогда сюда не возвращаться. Уйти и не возвращаться: нельзя ей теперь встречаться с Сашей и чувствовать на себе его тревожный взгляд. Да разве только Сашин взгляд? А Лиза? А Фонарик? А Глеб? Она с тоской перебирала всех ребят…

Но, может быть, надо поднять руку, остановить аплодисменты и прямо высказать здесь все, что она думает?

Надо решать. Надо решать сейчас же, потому что еще несколько минут — и Бурков скажет: «Торжественная часть закончена, через десять минут — концерт».

Но едва стихли аплодисменты, как в зале послышался негромкий голос Ивана Алексеевича:

— Товарищ председатель, разрешите мне сказать несколько слов?

— Пожалуйста… — неуверенно сказал Бурков. — Прошу извинить, как ваша фамилия?

— Моя фамилия Федоров…

— Пожалуйста, товарищ Федоров.

Когда Иван Алексеевич с места попросил слова, Рясинцев этому не удивился: в такой день военному человеку следует выступить… Да это, наверное, у них и согласовано.

Выступление Ивана Алексеевича Рясинцеву не понравилось: не было обычного приветствия, которое так хорошо принимается всеми присутствующими, когда на трибуну выходит военный человек. Не было даже никакого самого нормального «зачина»: «Сегодня мы отмечаем…», или: «В этот день, дорогие товарищи…», или хотя бы чего-нибудь в этом роде.

Иван Алексеевич сказал, что в типографии работает учеником, в первом печатном, Саша Турчанов. Он сын сержанта Турчанова — бывшего подчиненного майора Федорова.

«Ну, это уже бодяга…» — думал Рясинцев, все еще удивляясь, как это Иван Алексеевич не сумел использовать момент для короткого энергичного слова.

Действительно, Иван Алексеевич не сумел быть кратким. Он волновался и потому излишне подробно рассказал, как вернулся после победы и познакомился с Сашей Турчановым.

— Сержанта Турчанова тоже звали Александром, Александром Николаевичем, — сказал Иван Алексеевич. — Вообще это был человек замечательный…

«Да, не горазд наш Поддубный выступать, — думал Рясинцев, вспоминая выступление Ивана Алексеевича осенью, на теоретической конференции. — Только одна «она» и слушает. Но зато как слушает! Уставилась и глаз отвести не может».

Иван Алексеевич, сказав, что сержант Турчанов был замечательным человеком, привел несколько примеров: он тащил на себе раненого командира взвода, он был автоматчиком в танковом десанте, а туда только охотники шли, он на Днепре отличился.

— Это же факт, первый человек у нас, который на правый берег вышел…

Рясинцев стал подавать знаки Ивану Алексеевичу: «Довольно, кончай!..» В конце концов надо же было чем-то помочь человеку. Но Иван Алексеевич этих знаков не видел, а если бы и видел, то не обратил бы на них внимания. Он был занят делом, а о деле он умел рассказывать только по порядку. И он рассказал, как он, и Саша, и все другие были уверены, что сержант Турчанов погиб, а он, оказывается, жив, он попал в плен и год назад был освобожден, но не нами, а союзниками. Об этом есть теперь официальное извещение.

«Ай да Поддубный, какую штуку выкопал!» — подумал Рясинцев.

— Вот я об этом и хочу сказать, — продолжал Иван Алексеевич. — Сержант Турчанов, отец Саши Турчанова, жив. И в самый раз вспомнить о нем сегодня, в День Советской Армии, о человеке, который спустя год после войны томится в лагере. У них там это называется «перемещенные лица». Но какое бы название ни было и как бы веревочка ни вилась, а конец быть должен. В самый раз сегодня сказать тем, кто держит Турчанова: «Верните Турчанова на его родину, верните Саше его отца».

«Смотри, пожалуйста, как разошелся, — думал Рясинцев. — Кто бы мог подумать!.. Всех поднял. А этот парнишка, этот Саша, который сидит рядом, ведь это какой же для него подарок!»

— Пусть знает Турчанов, что он не одинок, что за его жизнь, за его освобождение борются советские люди! — закончил Иван Алексеевич.

И едва он кончил, как молодежь хлынула к Саше. Ему пожимали руки, хлопали по плечу: «Держись, Сашка!» Да и не только молодежь, а и взрослые рабочие подходили к Саше. И даже сам Арсений Николаевич, старший линотипист, которого боялись за его резкий характер, сказал растроганно:

— Подожди, парнишка, будет и на твоей улице праздник!

Рясинцев, после того как Бурков закрыл торжественное заседание, минут пять подождал Ивана Алексеевича, но тот все не появлялся. Куда же он мог деться? В президиуме его нет, в зале тоже…

Рясинцев дважды прошелся по коридору. Увидел низкую узенькую дверь с надписью «На сцену» и — была не была — толкнул ее.

Довольно большая, битком набитая комната. Длинные столы с зеркалами. Несколько человек в старинных, шитых золотом боярских костюмах, двое матросов-братишек с пулеметными лентами крест-накрест через плечо, грациозная Одетта в окружении целой стайки лебедей и мельник с всклокоченной бородой. Крепко пахло жженой пробкой и рисовой пудрой.

Рясинцев осмотрелся и почти сразу увидел Ивана Алексеевича. Он стоял в-глубине комнаты, у окна, спиной к Рясинцеву, а рядом с ним стояла «она» и хорошенькая девушка в пестром платьице, представительница райкома комсомола.

Похоже было, что представительница чем-то недовольна. Но чем? Рясинцев улавливал только отдельные фразы: «Мы не позволим», «Это групповщина», «Поиски легкой славы», «Наше мнение…»

Так ничего и не поняв, но чувствуя, что атмосфера накаляется, Рясинцев тоже подошел к окну, и как раз в эту минуту Иван Алексеевич резко повернулся.

— А почему вы думаете, что это мнение райкома? — спросил он пестренькую представительницу. — Пока что это только ваше мнение, а это не одно и то же.

— Постараюсь доказать вам, что это одно и то же, — сказала Симочка, впопыхах запихивая бумаги в свой портфель. Не прощаясь, она вышла из комнаты и хлопнула дверью.

— Одна? Ночью? В такую темноту? — покачал головой Рясинцев. Одно он только и сообразил: эта представительница не жалует ни Ивана Алексеевича, ни «ее». Но для начала и это было недурно. И решение он принял боевое: — Знаешь, майор, ты как хочешь, а я девушку провожу. — И он бросился вслед за Симочкой.

Догнал он ее только на трамвайной остановке. Метель разыгралась. Снег вихрился из стороны в сторону, рассеивая электрический свет. Это чередование света и тени создавало впечатление игры двух огромных клубков — черного и белого.

Рясинцев не успел представиться, как подошел трамвай, залепленный снежными хлопьями. Симочка вскочила на подножку, но поскользнулась, и Рясинцев помог ей войти. Кондукторша укоризненно покачала головой:

— Платите деньги за проезд, молодые люди!

— Наконец-то и меня назвали молодым, — засмеялся Рясинцев.

Впервые за сегодняшний вечер ему было по-настоящему весело. И чем больше он всматривался в Симочку, тем веселее ему становилось.

— Спасибо за помощь, — угрюмо проронила Симочка. — Но я бы и одна справилась отлично.

— Очень вероятно, — ответил Рясинцев любезно. — Но зато я бы себе не простил, если бы не помог вам.

— Ну, любезности вы все-таки оставьте при себе, на меня это не действует. Я ведь не Катенька.

— В таком случае докладываю, — сказал Рясинцев, шутливо козыряя. — Я не майор Федоров.

Но Симочка совершенно не была расположена продолжать разговор в шутливом тоне. Рясинцев это понял, вздохнул и сказал серьезно:

— Бросьте, девушка, хмуриться. Не знаю, чем вас майор Федоров разгневал, я ведь человек случайный, и «тайны мадридского двора» мне неизвестны.

— Тайн у меня вообще никаких быть не может, — снова отрезала Симочка. — Не хватает еще, чтобы меня подозревали в каких-то тайнах.

— Но ведь вы понимаете… — начал Рясинцев. (Он решил легонько намекнуть.) — Вы понимаете, я совсем не хочу вмешиваться в их отношения… — он подчеркнул слово «их».

— И опять неверно, — заявила Симочка, стряхивая снег с шубки. — Это политика постороннего наблюдателя. Ваш товарищ совершает ошибку, пусть под чужим влиянием, но все-таки совершает ошибку, а вы умываете руки… Да что в самом деле, вы же слышали его выступление?

— Слышал. Но мне казалось… — Рясинцев вдруг догадался: — А оно что, не было согласовано?

— Вам и это нравится?

— Да нет, что вы, совсем не нравится, — поспешил заверить Рясинцев. — Да не смотрите вы на меня так грозно, мы с майором Федоровым не товарищи, просто офицеры из одной части. Я только знал, что майор Федоров, как бы это выразиться, свой человек здесь.

— О, вполне свой, — заверила Симочка. — Я потому и берусь утверждать, что сегодняшнее выступление было специально подготовлено, чтобы подорвать авторитет райкома.

— Что вы говорите? — воскликнул Рясинцев. (Это было уже куда больше, чем то, на что он рассчитывал.)

— Ни словом больше, ни словом меньше. Раз я в своем выступлении не назвала такую-то фамилию, значит, ее и не надо было называть.

— А, так вот оно что! — Рясинцев очень обрадовался, что понял наконец, какой тут узелок завязался. — Так вы эту фамилию, а он… Понимаю, понимаю!

— Не сразу же до вас доходит!

— Не сразу, — признался Рясинцев.

«Действительно, кажется, я и постарел и поглупел, — подумал Рясинцев. — Кирпичникова бы сюда, вот бы у него арифмометр вовремя сработал. Но нет, шалишь! Это дело я беру на себя. Без всякого Кирпичникова обойдемся. Обойдемся, обойдемся!»

— Сработал наконец арифмометр, — сказал он Симочке, улыбаясь.

— Не знаю, о каком вы там арифмометре говорите, — раздраженно сказала Симочка. — Знаю, что вред от всех этих дел большой. У меня же материалы на руках. В плену Турчанов был — раз, освобожден союзниками — два. Как это повлияет на окружающую молодежь, в особенности на внесоюзную, вот о чем надо думать!

— Да, занятная картинка получается. Такой факт, я думаю, отразить надо?

— Смею вас заверить, мимо этого не пройдем, — многозначительно заметила Симочка.

«Какая она…» — думал Рясинцев и никак не мог найти верного для нее определения. В глубине души он испытывал к Симочке то же чувство, которое все последнее время испытывал к Кирпичникову. Он им обоим завидовал: они были более «передовыми», чем он.

На углу Садовой и Невского Рясинцев расстался с Симочкой. Здесь метель была уже не такая, как там, на краю города, и мела милостивее, по-домашнему, да и сугробы были поаккуратнее, а черные проталины вели прямо к уютным подъездам ресторанов. Было уже часов десять…

Как раз в это время в типографском клубе кончился концерт. Ребята пошли провожать Ивана Алексеевича.

— И я тоже… с вами, — сказала Катя.

Иван Алексеевич взял ее под руку. Гурьбой они вышли на улицу.

Метель крутила еще круче. Что-то огромное обрушивалось на них сверху, и в двух шагах ничего нельзя было разглядеть.

— Смотрите, трамвай застрял! — крикнул Саша, показывая на какой-то черно-белый сундук, стоявший на пути и освещенный изнутри бессильным желтым светом. — Как же вы теперь добираться будете?

Все вокруг засуетились, Иван Алексеевич сказал озабоченно:

— Буду голосовать.

И только одна Катя молчала и чувствовала себя странно спокойной и уверенной, чувствовала какую-то давно забытую легкость, какую-то еще не испробованную свободу. Это новое чувство росло и выпрямлялось, как растение, прибитое морозом и все же сохранившее жизнь под теплым сугробом.

«Почему это? Зачем? Не надо…» — уговаривала себя Катя, но, сколько она ни старалась, ей не удавалось перебороть эту свою новую, удивительную и, как ей казалось, постыдную независимость от привычной боли.

Прошли несколько грузовиков, но не остановились. Иван Алексеевич, подняв правую руку, левой крепко держал Катю.

«Какие сильные руки… — подумала Катя. — Действительно… Поддубный…»

Вдруг близко застонала машина, шофер открыл дымящуюся снегом дверцу и крикнул в темноту:

— Полезай в кузов!

Иван Алексеевич поставил ногу на колесо и уже почти весь перекинулся, как вдруг соскочил и подбежал к Кате:

— Не переживайте вы так, все устроится! Ребята, до скорого свидания!

Шофер снова открыл дверцу и что-то крикнул. Иван Алексеевич так быстро исчез, словно его подхватил снежный вихрь.

2

С первого класса школы Симочка была признана образцовым ребенком. Семи лет она выступила на Октябрьском вечере и прочла стихотворение Веры Инбер «Сороконожка». Она так забавно произносила непонятные ей фразы и так прелестно выглядела в своем коротеньком платьице, что завоевала бурные аплодисменты. С тех пор она выступала на каждом празднике.

Чуть позднее, надев пионерский галстук, Симочка стала выступать с приветствиями по самым разным поводам, сначала в школе, а потом и вне ее. На собрании профсоюзных работников, на конференции геологов, на слете клубных деятелей слышался ее милый голосок. Барабан выбивает знакомую дробь, на трибуну, впереди небольшого отряда, подымается Симочка и заверяет, что смена не подведет, призывает крепить профсоюзную работу, перевыполнять план геологоразведки и усиливать клубную деятельность.

Она так привыкла к представительству, что за час выучивала наизусть любое обязательство, любой призыв и скучала, когда подолгу не было ни слетов, ни конференций. Самым большим огорчением ее юных лет был какой-то районный вечер, на котором выступила девочка из другой школы. Впрочем, еще больше Симочки переживал сам директор ее школы и, кажется, даже ходил жаловаться по этому поводу.

Училась Симочка хорошо, не выказывая, правда, никакого пристрастия к той или другой науке. Только в сочинениях на вольную тему Симочка не вытягивала, но литературу преподавала заведующая учебной частью, а ей-то уж никак не пристало снижать оценки образцовой ученице.

По мере того как Симочка из ребенка становилась взрослой девушкой, росло и ее общественное положение. Она уже заседала вместе с педагогами, обсуждала проступки малышей, а потом и своих сверстников, а в десятом классе многие молодые учительницы с ней советовались или, во всяком случае, старались не давать повода для ссоры. Если бы она не была так очаровательна внешне, нашлись бы, наверное, злые языки, которые приписали бы Симочке излишнюю внимательность к делам своих подруг или начетничество, а то, может быть, и раннюю черствость. Но трудно предположить такие качества в семнадцатилетней девушке, которая всем своим видом напоминает летний плакат: «Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья».

За год до начала войны Симочка кончила школу и поступила в институт. Но ничего не изменилось в ее жизни. По-прежнему она считалась самой умелой «представительницей», больше стали только масштабы.

Может быть, еще и потому ее так охотно всюду выдвигали, что многие студенты были заняты устройством своего быта, общежитием, стипендией, у одного маленький брат в Череповце, которого надо «тянуть», у другого больная мать, третий… ну, да у каждого свои заботы, а Симочка ничего этого не знала. У нее была прочная семья и обжитая квартира, в которую едва только входишь, как сразу становится ясно, что есть мир на земле.

Наивысшего расцвета Симочкина деятельность достигла в дни войны, когда большинство студентов ушло на фронт, а институт был эвакуирован за Волгу. Там, в небольшом девичьем мирке, Симочка была главной силой. Даже в Москву по институтским делам ездил не директор, уже глубокий старик, а Симочка. К тому же она сохранила свою материальную крепость: мать поехала вслед за ней, отец посылал почти весь аттестат, оставляя себе буквально гроши.

Но вскоре начались трудные времена. Вернулась Симочка в Ленинград в начале сорок пятого года с институтским дипломом и полная радужных надежд. Трудно сказать точно, на что именно она рассчитывала, но только ничего из этих расчетов не вышло. Подумать только, оказалось достаточно одной войны, чтобы забыть, как Симочка читала «Сороконожку», как она под барабанную дробь призывала клубных деятелей к различного рода мероприятиям и как она в институте распределяла путевки и койки в общежитии и вручала хрустальный кубок баскетбольной команде.

Все было забыто, и все предлагали ей одно и то же: учить русской литературе школьников шестого класса, за что и получать соответствующую зарплату и рабочую карточку. Кажется, Симочку особенно взорвало то обстоятельство, что ее пригласили преподавателем в ту самую школу, где она в свое время так отличалась.

Даже мать, женщина, бывшая всю жизнь в полном плену у Симочки, и та недоумевала: «Почему же не преподавать литературу в шестом классе? Ты же для этого училась!»

«Преподавать литературу? — переспросила Симочка. — А дальше что?»

У нее были другие планы. Дело в том, что после приезда из эвакуации ее взяли на учет в комсомольскую организацию при райкоме комсомола. Очень скоро Симочка пришла к выводу, что «все эти Гловацкие и Богдановы» на голову ниже ее и что для начала должность инструктора весьма бы ей подошла. Работы у штатных инструкторов было очень много, и ей охотно доверяли отдельные поручения. И только мать беспокоилась: «Где ты пропадаешь целыми днями?» Но Симочка твердо заявила, что нашла свою жизненную дорогу, что, разумеется, есть и некоторые препятствия, но и они будут преодолены. «Актив», «внештатный инструктор» — это только этапы.

Симочка действительно была способным человеком. У нее было бойкое перо, но просто удивительно, как это перо умело обходить все то, что видели ее глаза. При этом нельзя было сказать, что она не замечает людей. В докладах всегда было отражено, правильно ли «внизу» поняли ее или неправильно, а если неправильно, то для такого печального случая выделялся специальный раздел. В нем Симочка записывала свою борьбу против местных критиканов. Как раз в этот раздел и попала Катя Вязникова.

Но тут необходимо маленькое отступление. Едва поступив в институт, Симочка услышала, что есть такая Катя Вязникова со второго курса, выдающаяся по своим способностям студентка, деятельная общественница и при всем этом красавица.

Долгое время и во всем чувствовала Симочка превосходство Кати. И даже то, что Катя осталась в героическом Ленинграде, а Симочка спокойно эвакуировалась, причиняло ей боль и было как бы одним из проявлений этого превосходства. И даже страшное горе, которое обрушилось на Катю, заставило Симочку страдать, страдать не за Катю, конечно, а за себя, то есть за свою биографию, то есть за полное отсутствие таковой.

Встреча с Катей в мае прошлого года все это сняла. Симочке просто-напросто стало жаль Катю. Она никогда не думала, что можно так измениться. И эта солдатская шапка…

Симочка почувствовала наконец свое превосходство хотя бы потому, что могла помочь Кате. Катин отказ ее удивил, Катина независимость разбудила старое раздражение, стычка в общежитии уже нашла свое место в разделе «Нездоровые настроения». После Дня Советской Армии надо было действовать решительно.

Свою атаку Симочка повела осмотрительно. Для начала была создана комиссия по обследованию общежития. Этот способ казался ей наиболее эффективным. Благоразумно поступила Симочка и составляя эту комиссию. Она могла бы предложить себя в качестве председателя, но не сделала этого, а предложила одного из работников районо — Тимофея Петровича Голуа, человека пожилого, интеллигентного и беспартийного.

Голуа был известен в районе как обследователь. Внешне он был весьма благообразен, носил старомодное пенсне и бородку клинышком, то есть выглядел именно так, как, по его мнению, и должен выглядеть старый беспартийный интеллигент.

Сам Тимофей Петрович равно ценил и свою интеллигентность, и свою беспартийность. До революции он преподавал чистописание в Луге, и его знаменитое объявление: «Голуа. Исправление почерка за сходную цену» — еженедельно появлялось в «Биржевке». После Февральской революции нашлось так много желающих исправить свой почерк, что гражданин Голуа смог приобрести доходный дом. Но именно это обстоятельство больше всего помешало гражданину Голуа после Октября. Пришлось все бросить, переселиться в Питер (все состояние — бородка и пенсне) и устроиться в отдел народного образования, в какой-то методсектор. Вскоре он осел, женился и стал тем, кем он стал.

К чести руководителей районного отдела народного образования надо сказать, что все эти двадцать пять лет Голуа занимал должности совершенно незначительные. Каждый новый заведующий районо в первом приступе служебной энергии решал бесповоротно уволить Голуа. Но каждый раз находились защитники, которые вспоминали его выдающуюся общественную деятельность, и приступ нового заведующего кончался тем, что он говорил, выразительно махнув рукой: «Есть дела и поважнее». И действительно, важных дел было сколько угодно.

Третьим членом этой комиссии была Елена Корнеевна Якимова, старая текстильщица, мать десятерых детей, мать-героиня, женщина трогательная и душевная. Всю жизнь она была занята семьей, которая теперь благодаря внукам необычайно разрослась.

Когда Елене Корнеевне поручали какое-нибудь общественное дело, она постоянно тревожилась о доме, и ее щадили и старались оградить от всякой бумажной волокиты и заседаний. Симочке хотелось, чтобы в ее комиссии участвовала такая заслуженная труженица, и она пообещала Елене Корнеевне, что ее туда и обратно свезут на машине и все дело займет какой-нибудь часик.

Для Кати начались черные дни. Обследовательская комиссия нагрянула внезапно, и сразу же произошла неприятность: Фонарик, бывший в этот вечер дежурным, потребовал пропуск.

— Какой пропуск? Что за чушь? — возмутился Голуа.

Но Фонарик твердо стоял на своем. Пришла Катя, и только с ее разрешения Фонарик пропустил гостей.

— Безобразная история, — продолжал возмущаться Голуа. — Проучить надо за это.

— За что? За то, что он поддерживает установленный порядок?

— Установленный кем?

— Общим собранием.

Голуа иронически прищурился:

— Верховная власть?

— Во всяком случае, я заинтересована, чтобы постановления общих собраний уважались.

— Отгораживаетесь от жизни?

— Нет, от хулиганов и всякой уличной дряни. А то, что к нам придет обследовательская комиссия, никто не знал. Вы же нас не предупредили.

— Залог успеха любой комиссии — внезапность, — сказал Голуа. — Иначе будешь обследовать «потемкинскую деревню».

— Вы, может быть, галоши снимете? — спросила Катя.

Гражданин Голуа нахмурился, но галоши снял. В таком раздраженном состоянии Тимофей Петрович давно уже не был. Он любил, чтобы ему оказывали уважение. («Не мне лично, конечно, а мне как председателю комиссии».) На лице администратора должен быть не испуг, но приличная робость. Вот прошлым летом обследовал детский садик Машиностроительного завода. Начали с завтрака. Тимофей Петрович не был голоден, но с аппетитом ел манную кашу со сгущенным молоком и ласково расспрашивал повара:

— Нас-то вкусно кормите, комиссия как-никак, а деткам, наверное, на воде варите?

В этом же общежитии царствовал какой-то порочный стиль, какая-то чувствовалась ожесточенность. А тут еще совсем дико повела себя Елена Корнеевна. Никогда она ни во что не вмешивалась, а в этом общежитии все рассмотрела и стала восторгаться в самом что ни на есть бабьем, плаксивом и восторженном тоне: ремонт сделали, а это ведь не шутки шутить, чистота, культурно живете… Ведь сироты — это понимать надо, без отца и матери росли, да в какое время!..

Симочка подозвала к себе Елену Корнеевну и намекнула, что обследование, вероятно, здорово затянется. Она увидела испуг на ее лице, улыбнулась и милостиво шепнула:

— Отправляйтесь-ка вы, Елена Корнеевна, к своему домашнему очагу, а мы уж тут как-нибудь сами справимся.

В первый вечер Голуа решил ограничить всю деятельность беседой с Катей. Основную проблему он очень хорошо понял после первого же свидания с Симочкой. Теперь он эту проблему раскатывал, как тесто под скалкой. Екатерина Григорьевна Вязникова училась в педвузе и готовилась стать преподавателем ботаники? Отлично! Ну-с, институт, стало быть, не закончила и не захотела продолжать учебу, несмотря на то что имела право снова поступить на тот же курс, и к тому же без экзаменов. Почему же вдруг такое решение: воспитательницей в общежитие? Государство все-таки потратилось на учение, Вязникова Екатерина Григорьевна регулярно получала стипендию, пользовалась всеми благами. Наша комиссия должна составить мнение по всему комплексу вопросов.

— Я считаю, что государство не в убытке, — сказала Катя.

— Но ведь это ваше мнение, а не мнение государства.

— Да, мое. А ваше — государственное?

— Если позволите, напомню, что наша комиссия создана не кустарным способом и задача ее — защита интересов государства.

Тимофей Петрович в таких случаях становился изысканно вежливым; да и надо ли проявлять нетерпение в тех случаях, когда обследуемый сам себя губит?

На следующий день Катя сообщила Буркову о комиссии и о своих сомнениях: надо ли тревожить Анну Николаевну? Бурков был категорически против: прежде всего надо дать человеку отболеть, а то ведь по любому поводу беспокоят.

— Да у вас, кажется, в общежитии все в порядке?

— Ну, беспорядков хватает, но, по-моему, больше всего моей персоной интересуются.

— Это Голуа-то? — спросил Бурков смеясь. — Так ведь он всегда персонально кем-нибудь интересуется. Отбивайтесь, Екатерина Григорьевна, отбивайтесь!

Голуа зачастил в общежитие. Он присутствовал на всех собраниях, на собеседованиях, которые проводила Катя, и даже на репетиции самодеятельности и на спевках, а однажды не поленился прийти чуть свет и присутствовать на утренней физзарядке.

При всем этом Тимофей Петрович никогда не расставался со своей записной книжкой. Это была скромная книжечка, без всякого тиснения и только помеченная номером семнадцать. Семнадцать — порядковый номер, ничего другого, просто семнадцатая книжечка, исписанная таким тончайшим почерком, каким владели теперь, быть может, два-три человека во всей стране.

Книжечка эта и по содержанию тоже была редкостной. В ней для каждого человека была своя страница. Может быть, отдельные разрозненные замечания для непосвященного человека и выглядели диковато, но ведь и лаборатория поэта тоже не сразу бывает признана современниками. И не для того ли в записной книжке поэта беспорядочно разбросаны рифмы, чтобы затем в стройном сочетании порадовать читателя глубоким и ярким стихом?

Вот, например, первые наброски, сделанные Тимофеем Петровичем о Саше Турчанове, частично во время беседы, частично в то время, когда Саша даже и не подозревал, что служит натурой для аналитического ума Тимофея Петровича:

«Угрюм, красив, любит коньки и лыжи, на вопрос: «Помнит ли своего отца?» — отвечал с вызовом: «Помню, конечно…» Не отрицает, что вел разговоры с воспитательницей и с военнослужащим, который является другом воспитательницы, посвященные своему отцу. На мое замечание, что вряд ли этот военнослужащий может являться и его другом, сверкнул глазами и едва не…» (Слово было зачеркнуто густо и меленько.)

Товарищ Голуа никогда не видел Ивана Алексеевича, но в скромной книжечке за номером семнадцать появились страницы, посвященные и ему. И отдельная страничка для отца Саши Турчанова, о котором, впрочем, записано было весьма туманно: «Подозревается, что жив».

Катя стойко терпела комиссию и, весьма возможно, дотерпела бы до конца, то есть до той последней фразы, которую так вкусно умел произносить Тимофей Петрович: «С выводами мы вас в ближайшее время ознакомим, а сейчас я буду настаивать, чтобы собрался полный кворум нашей комиссии для их утверждения». Но фразу эту ему так и не удалось произнести.

Товарищ Голуа сидел в красном уголке, просматривая старые подшивки журнала «Потребкооперация», который Союзпечать все-таки сумела всучить типографии. Катя была у себя в комнате. Ребята недавно ушли в кино. В общежитии было тихо.

В это время Катя услышала громкий голос Лизы, внизу что-то зазвенело, и этот звук, как впоследствии рассказывал Голуа, он принял за пистолетный выстрел. Может быть, именно поэтому он не вышел из красного уголка и при закрытых дверях остался изучать новости областной потребительской кооперации.

Катя бросилась вниз. В коридоре было темно. Под ногами хрустело стекло — была разбита лампочка.

— Лиза, это ты?.. — испуганно крикнула Катя, заметив возле раздевалки знакомую фигуру.

— Здесь я, ну здесь… Ну что? Комиссия, выходи! — вдруг громко крикнула Лиза.

Катя схватила ее и вытащила на свет.

— Что с тобой? Да ты что? Ты… пьяная?

— Екатерина Григорьевна, милушка, голубушка… Да разве я… да я самую малость… для храбрости…

— Для храбрости? — переспросила Катя. Она едва сдерживала себя. — Ты понимаешь… ты понимаешь, что́ ты сделала?

Сверху не торопясь спускался товарищ Голуа. Вид у него был совсем не грозный, а скорее добродушный. Он подошел к Кате и спросил тихо и ласково:

— Ваша воспитанница, кажется, выпила и закусила?

Больше он ничего не сказал. По-прежнему улыбаясь, он снял с вешалки свое пальто с воротником из крупного серого каракуля, не спеша надел шапку-пирожок и натянул боты.

— А ведь я ожидал сегодня разговора с Елизаветой Станиславовной. (Катя с трудом поняла, что речь идет о Лизе.) Бюджет времени у меня, как известно, напряженный. Ну что ж, придется отложить, пока ваша подопечная протрезвится.

— А вот тогда ничего и не дождешься! — крикнула Лиза и, вырвавшись от Кати, устремилась к Тимофею Петровичу. Катя догнала ее и снова крепко схватила. Лиза вдруг вся как-то сжалась и жалобно заплакала.

Тимофей Петрович, чтобы не терять зря времени, записывал в книжечку:

«Вязникова характеризовала: нервна, впрочем, как большинство ребят, у которых детство было очень тяжелое. Но девица, оказывается, выпивает. Зачем было скрывать? Есть специальные колонии, где достигнуты прекрасные результаты по борьбе с алкоголизмом…»

А Лиза плакала так горько, что Катя, уже забыв о своем гневе, повторяла одну только фразу:

— Да успокойся же, успокойся, слышишь, что я тебе говорю, успокойся…

— Екатерина Григорьевна, миленькая, ну выгоните меня из общежития, я уйду, без меня вам здесь спокойнее будет, — сказала Лиза плача. — Выгоните, и все… А с комиссией этой не могу больше. Он меня все спрашивает, почему я в детдом при живых родителях попала, да где они сейчас. Екатерина Григорьевна, разве я знаю?

Кате с трудом удалось уложить ее в постель. Теперь только одно — чтобы к возвращению ребят из кино все было тихо. Они ничего не заметят, кроме злополучной лампочки. Ну, это Катя возьмет на себя. «А Голуа этого я на порог больше не пущу», — решила Катя.

Наконец Лиза уснула. Катя, осторожно ступая на носки, вышла из комнаты. И едва только вышла, как внизу громко хлопнула дверь.

«Господи боже мой, неужели же это Голуа вернулся? — подумала Катя. — Нет, это невозможно…»

По лестнице поднималась незнакомая ей молодая женщина в черном пальто и в черной шапочке, украшенной небольшой пряжкой.

— Екатерина Григорьевна?

— Это я…

— Моя фамилия Федорова. Тамара Борисовна Федорова. Я жена майора Федорова.

3

— Жена Ивана Алексеевича? — беспокойно переспросила Катя. — С ним что-нибудь случилось?

Тамара пожала плечами:

— Почему «случилось»? Жив, здоров… Чему вы удивляетесь — что не он, а я?.. Вот приехала… познакомиться!

«Странный тон для начала, — подумала Катя, — что-то, конечно, между ними произошло…» — и как можно спокойнее сказала:

— Садитесь, пожалуйста. Снимите пальто, у нас тепло.

— Я ненадолго.

— Так натопили ребята! Форточки открытой не боитесь?

— Не боюсь.

Катя старалась быть как можно любезнее, но Тамару это вынужденное гостеприимство раздражало. Она так и не сняла пальто, а только расстегнула воротник и резко его откинула.

«Милая и хорошенькая, — подумала Катя. — Разница в годах у нас небольшая, но она совсем, совсем еще молодая…»

— Вы, наверно, хотите повидаться с Сашей Турчановым? Он скоро придет… — начала Катя.

Тамара ее перебила:

— Я приехала к вам… Может быть, не нравится? Вы скажите. Я человек прямой и люблю, чтобы со мной тоже прямо. Вот только еще немножко погляжу, полюбуюсь — и айда назад!

«Это ревность, — думала Катя. — Ревность и ничего больше. Но это ужасно… Что он ей сказал? Но что он мог сказать?..»

— Вы уж, пожалуйста, меня не гоните, — продолжала Тамара все в том же залихватском тоне. — Я сама. — И снова откинула воротник. — Подумайте, за сто верст приехала, чтобы только на вас взглянуть!..

— Стоп, — сказала Катя. — Вам нравится так со мной разговаривать? Мне — нет. Я действительно знакома с Иваном Алексеевичем, и вы знаете, что́ нас связывает. Но вас это, по всей вероятности, не интересует. Вам обязательно хочется со мной поссориться. Мне — нет. Если у вас есть что-нибудь серьезное — говорите, если же нет…

— Тогда — убирайтесь, да? — подхватила Тамара, словно чему-то обрадовавшись. — Что ж, я не против: убираться так убираться! «Чего-нибудь серьезного» у меня нет! Я ведь в университетах не училась, я в то время на немцев белье стирала да гуляш им в столовой подавала.

На большее у Кати выдержки не хватило. Она открыла дверь и выразительно встала на пороге.

— Мне ясно, — сказала Тамара и вышла из комнаты, хлопнув дверью.

«Ужас, просто ужас! — подумала Катя. Она села за свой столик, сжала обеими руками голову, словно запрещая себе думать об этой безобразной сцене. — Но как он, как Иван Алексеевич мог все это допустить? — спрашивала себя Катя. — Нет, он, конечно, не знал. Но он обязан был знать. И что теперь будет? Ведь я ее выгнала… Выгнала жену Ивана Алексеевича!.. Но как можно было иначе поступить? Неужели же терпеть все эти незаслуженные оскорбления? В конце концов, пусть дома бьет тарелки…»

Но чем больше Катя возмущалась и чем больше она повторяла, что поступила правильно, совершенно правильно, чем больше восстанавливала себя против Тамары, тем более жалкой казалась ей она, жалкой, требующей помощи, участия. Да она и накричать как следует не умеет!.. «Я человек прямой», — вспомнила Катя с острым чувством жалости.

Она вскочила, накинула платок и выбежала из комнаты. «Может быть, еще не поздно. Догоню и верну с дороги».

— Тамара! — негромко крикнула она в пролет лестницы. — Тамара!..

Никто не откликался. Катя побежала вниз и чуть было не упала: там было темно. Она уже открыла дверь на улицу, но в это время услышала, как что-то хрустнуло. «Это стекло от разбитой лампочки. Тамара где-то здесь…» На ощупь нашла раздевалку. В темноте, уткнувшись в решетку, тихо плакала Тамара.

— Идемте отсюда, — сказала Катя. — Слышите, что я говорю, идемте ко мне, наверх.

— Зачем? Не надо. Все ясно…

— Ничего не ясно. Надо поговорить. Ведь для того вы и приехали, чтобы поговорить.

Она втащила Тамару в свою комнату, усадила в кресло, сняла с нее пальто и напоила валерьяновыми каплями.

— Ну как, легче стало?

— Я когда ехала к вам, — сказала Тамара, — совсем не думала заводить скандал, думала — взгляну и уеду, а сердце не выдержало. Очень уж все наболело. Тяжело вы мне дались, Екатерина Григорьевна, — сказала она, стараясь улыбнуться. — Но я другой, совсем другой вас представляла!

— Лучше или хуже? — тоже пытаясь улыбнуться, спросила Катя.

— И хуже и лучше, — очень серьезно ответила Тамара. — Я думала, вы какая-то необыкновенная красавица… Да нет, не перебивайте меня, именно так я думала. Думала — увижу вас и все пойму. А когда увидела, так только на то и озлилась, что ничего, решительно ничего в вас не поняла. Совсем вы никакая не красавица, но лучше, лучше всякой раскрасавицы… Дайте же мне договорить, — сказала она, взяв Катю за руку и заглядывая ей в лицо. Но сама же и не выдержала, отвернулась. — Напрасно вы меня назад позвали, все равно ничего не изменишь, а мне хуже, хуже, потому что понимаю теперь все, понимаю теперь, почему он вас любит.

— Это он вам сказал? — спросила Катя. — Он? Он вам сказал, что… любит?

Тамара грустно покачала головой:

— Ничего он мне не сказал. У нас давно разлад.

— Так я и думала, — вырвалось у Кати. — Когда вы только пришли, я так и подумала, что между вами разлад и что объясниться вы друг с другом не можете. И это чем дальше, тем хуже. То есть я, может быть, не именно так подумала, а только взглянула на вас и… позвольте откровенностью за откровенность: я ведь вас тоже совсем другой представляла.

— В чернобурке? — грустно улыбнулась Тамара.

— Тут не только в чернобурке беда! Чернобурка — штука хорошая… Беда, что торопятся, жадничают, а это-то ведь и мешает разобраться в жизни. А вы совсем другая. Попробуйте сами разобраться. Вот вы сказали, что Иван Алексеевич будто бы любит меня. А я вам говорю — вы ошибаетесь. Послушайте, ведь мы сами хорошо знаем, когда нас любят, чувствуем без всяких признаний. А Иван Алексеевич… Иван Алексеевич, он… он сблизился со мной душевно. И вот эту близость вы и приняли за любовь…

— Сблизился душевно? — переспросила Тамара. — А это разве не любовь? Подкосили вы меня, Екатерина Григорьевна, последнюю надежду отняли. Вы с ним на одном языке, а я на другом. Вы его поняли, а я нет. Умная вы женщина, Екатерина Григорьевна, а главного не поняли… Ну вот и все. Прощайте. И не поминайте лихом.

— Подождите, — сказала Катя твердо. — Подождите еще минуту, подождите, не уходите. Я хочу вас спросить: вы… вы любите Ивана Алексеевича? Не пылите, не сверкайте, скажите мне об этом негромко: вы любите Ивана Алексеевича?

Наступило долгое, трудное молчание. Тамара мысленно уже много раз ответила: «Да. Да, да, да!» Но что-то мешало ей высказать это «да!», какая-то незнакомая ей робость.

— Когда мы поженились, — сказала Тамара, словно сама с собой разговаривая, — я так счастлива была, так было много хорошего на душе, что, казалось, этого на всю жизнь хватит. А вот и на один год не хватило. («Зачем я об этом говорю? — думала Тамара. — Рассказываю о нас… ей… Зачем это?»)

Она думала о том, что нелепо рассказывать Кате о себе и об Иване Алексеевиче, но какая-то странная сила заставляла ее продолжать. Никогда она не думала, что кому-нибудь может доверить свое сокровенное. То, в чем самой себе еще не признавалась.

Она рассказала Кате и о первой летней ссоре, когда они с Иваном Алексеевичем не поняли друг друга, и о том, какой дорогой ценой досталось им примирение. И все равно они не могут понять друг друга.

— Не поняли друг друга? — переспросила Катя. — Достаточно ли вы оба старались?.. По-моему, надо, обязательно надо понять… если любишь. Ведь у любви, у настоящей любви, много сил и много терпения. Да, да, стараться понять друг друга, — повторила Катя с воодушевлением. — Любовь требует постоянной душевной работы, не всегда быстрой и даже, наоборот, чаще медленной, во всяком случае терпеливой. Если это вам кажется скучным, то нельзя и рассчитывать, что вы поймете друг друга.

— А я никогда не умела рассчитывать, — сказала Тамара, — да и не хочу.

— А вы попробуйте меня правильно понять: я ведь не за то, чтобы прикидывать чувства на весах, а за то, чтобы бороться за свою любовь. Что же это за любовь, которую так быстро уступают? Да какого еще человека уступают!

— Иван Алексеевич человек, как все люди, — сказала Тамара, стиснув зубы и ревниво глядя на Катю.

Но Катя была слишком занята своим.

— Человек, как все люди? Что это значит? Не гений? А это что значит? Не великий полководец, не великий ученый, не великий артист? Добрый, смелый, справедливый человек! Бывают времена, Тамара, когда такой человек сто́ит больше, чем гений!

«Она его любит!» — подумала Тамара. «Она его любит…» — мысленно повторяла Тамара, сама удивляясь, что эта мысль не приносит ей боли. «Она его любит» — это означало для Тамары: «Он ее не любит».

— Я пойду, пора мне, — тихо сказала Тамара и вдруг подошла к Кате и порывисто ее обняла: — Катя!

— Не надо, Тамара. Ничего не надо. Идемте, я вас провожу.

4

Уйти от Ивана Алексеевича… об этом Тамара думала не один раз. Но на главный вопрос, что же произошло в их жизни, она ни разу не смогла себе ответить, и это ее особенно пугало.

И каждый раз, когда Тамара об этом думала, она вспоминала, как они поженились и как были счастливы. Иван Алексеевич тогда говорил: «Ты подумай, ведь это только начало, а впереди целая жизнь!..»

Недели две назад Тамара встретилась с теткой и попыталась, что называется, раскрыть душу.

Но из этого ничего не вышло. Александра Глебовна задала ей те же вопросы, которые Тамара сама себе постоянно задавала.

— Что случилось? — спросила Александра Глебовна. И тут же решительно ответила на этот вопрос: — Ничего не случилось. Да ты, мать, с жиру бесишься. Жена майора! Ты вспомни, кем ты была!

— Ну кем я была, кем? — пробовала возразить Тамара.

— Сопливая девчонка, судомойка, довольно тебе? — отрезала Александра Глебовна. — Снова того же хочешь?

— Что же я, разве ради денег замуж выходила?

— А я этого не сказала, — примирительно заметила тетка.

— Я на телефонистку выучилась, — вздохнула Тамара. — Один экзамен остался.

— Давай уж тогда лучше официанткой. Все-таки при кухне.

Потом тетка сжалилась и стала говорить с Тамарой ласково, выспрашивая об Иване Алексеевиче и жалея ее, и это было самое неприятное.

— Может быть, он на стороне колобродит? — расспрашивала Александра Глебовна. — Помнишь, я тебе рассказывала, как он с этой длинноногой гулял, как я их на набережной встретила? А как он тогда с моих именин удрал?

— Ах, оставьте, пожалуйста. Это Катя… Катя, воспитательница в общежитии, где этот мальчик — Саша Турчанов. Про Сашу Турчанова я же вам говорила…

— Такая дура, как ты, всему поверит. Я бы на твоем месте давным-давно к его начальству смоталась. Раз ты партийный, так ты соблюдай себя. Нынче это не поощряется…

— Не в том дело, тетя, не в том дело… — твердила Тамара, хотя напоминание о Кате больно ее тронуло.

Расстались они на том, что тетка категорически запретила Тамаре даже думать о каких-то решительных столкновениях с мужем и в то же время взяла с нее слово «не давать спуску» Ивану Алексеевичу.

Все-таки Тамара ей что-то на это возразила, и Александра Глебовна всерьез рассердилась:

— Зачем было приезжать и просить помощи, если тут же защищаешь своего ангела?..

Тамара подсознательно рассчитывала на другой разговор. Ей хотелось, чтобы ее утешили, ей хотелось услышать, что Иван Алексеевич любит ее без ума, что он всей душой с ней, а просто мужчины сами не свои, когда у них неприятности по службе. Но вместо всего этого ей посоветовали не доверять мужу. Не терять его, но постоянно за ним следить, следить и следить. А это трудное дело, когда любишь человека. Любовь предполагает доверие.

Разговор с теткой оставил противный след, который мог бы при других обстоятельствах и зарасти, но который с каждым днем все больше и больше углублялся. Внимание Тамары было сосредоточено теперь на «разлучнице» — на Кате. Это усиленное внимание заметил и Иван Алексеевич. Он потому так и покраснел, получив приглашение на вечер в общежитие. Да и все время он чувствовал на себе пристальный взгляд Тамары. Недоверие больше, чем какое-нибудь другое чувство, вызывает встречный поток.

Но теткина наука не пошла Тамаре впрок. По теткиным неписаным правилам следить за Иваном Алексеевичем надо было умело, то есть тайно. Тамара же все довела до крайности и грубо поссорилась с мужем.

В тот вечер, когда Иван Алексеевич уехал в Ленинград, Тамара места себе не находила. Но похоже было на то, что Иван Алексеевич притерпелся к ссорам. Из Ленинграда он вернулся поздно, наскоро поужинал (Тамара видела, что он очень голоден), ни о чем не стал разговаривать и лег спать.

Тамара не спала всю ночь и, слушая сильное, ровное дыхание Ивана Алексеевича, думала: «Мы как чужие… Мы как чужие, а он этого не замечает!..»

Больше всего ее мучила мысль о том, что ведь придется же когда-нибудь объясниться с Иваном Алексеевичем. Но не его признаний в «неверности» боялась Тамара. Всего больше ее угнетала мысль, что Иван Алексеевич снова пожмет плечами, как он это часто теперь делал, а может быть, и рассердится: он так сейчас много работает, а она пристает к нему со всякими глупостями.

Вскоре начались учения, те самые первые учения при новом командире корпуса, которых все давно ждали.

— Будь здорова, Томка, не скучай, — сказал Иван Алексеевич и крепко обнял жену.

«Чужие, совсем чужие!» — подумала Тамара. Ей до головокружения захотелось прижаться к его гимнастерке, обнять его. «Не мой!» — подумала она, едва сдерживая слезы.

И в тот же день Тамара уехала в Ленинград к Александре Глебовне, а от нее поехала в общежитие и встретилась с Катей. В Верески она вернулась с последним поездом.

Вечер был теплый и влажный. Март начался с оттепели. Негромко капало с крыш и деревьев. По сырой платформе ковылял галчонок, подбитый мальчишками. Пахло мятой и сыростью.

Тамара прислушалась к тишине, выбрала на скамейке местечко посуше, села. Галчонок подошел к ней, кося большим синим глазом. Тамара хотела его погладить, но он сердито клюнул ее и отошел. Вдалеке надрывно закричал паровоз, потом снова все стихло.

«Как нелепо, как ужасно сложилась моя жизнь! Как мне не повезло!..» — думала Тамара, но обычной жалости к себе она не чувствовала. Что-то совсем другое, какое-то совсем другое чувство появилось у нее после разговора с Катей. И сколько Тамара ни думала о своей судьбе, это еще не названное чувство росло, а жалость к себе и ревность отступали.

Впервые в жизни ей предстояло самой решить свою судьбу. Правильно или неправильно будет выбрано решение, но оно будет выбрано ею самой. А это всегда закаляет душу, не дает распускаться, выносит на подветренную сторону, туда, где только и можно стать настоящим человеком. Советы Александры Глебовны она не могла принять, потому что они были унизительны для ее любви. Катины слова об Иване Алексеевиче, напротив, возвышали ее любовь, но путь туда, к этим высотам, был ей неизвестен. Значит, уйти, расстаться, теперь уже без оскорблений, без мелочей, но расстаться?

Галчонок, закончив свою вечернюю прогулку, снова подошел к Тамаре. Он помахал здоровым крылом, видимо пытаясь взлететь к ней на колени. Тамара подняла его, погладила…

Хорошо еще, что Иван Алексеевич на учениях. Ей предстоит длинная неделя, и за это время она должна подготовить себя к встрече мужа. Воображение уже подсказывало Тамаре, как Иван Алексеевич провожает ее до станции. Все ее пожитки — небольшой чемодан… А еще лучше оставить ему письмо и написать все, что она за это время передумала. Он придет с учений, а она уже будет далеко отсюда.

Тамара вздохнула, осторожно поставила галчонка на платформу и пошла домой.

Не спеша она поднялась по темной лестнице. (Хозяин опять экономил электричество.) На площадке второго этажа, у самой двери, ее кто-то окликнул. Тамара так испугалась, что уронила сумочку.

— Кто, кто? — спросила она шепотом.

— Ну и пугливая же вы, Тамара Борисовна… — весело сказал незнакомый голос, и в ту же минуту зажужжал ручной фонарик.

— Господи боже мой, товарищ Кирпичников!

— Нервочки, нервочки, Тамара Борисовна!.. — Он поднял сумочку и протянул ее Тамаре.

— Что, разве учение отменили?

— Нервочки, нервочки, — повторил Кирпичников. — Как это «отменили учение»?

— Но ведь Иван Алексеевич там!

— Да он-то там, да я-то не к нему. Я, Тамара Борисовна, целый вечер вас поджидал.

— Меня?..

— Так точно. Зашел в восемь — никого. Зашел в девять — опять никого. Я уж и беспокоиться стал. Сейчас время, конечно, позднее, но я думаю — это ничего. А впрочем, все это больше ради вас самой.

Тамара открыла дверь.

— Пожалуйста, товарищ Кирпичников, заходите. Вот сюда можно шинель повесить. Все никак не соберемся вешалку купить. Вот на гвоздичек вешайте.

— Ничего, ничего. У меня для таких случаев самообслуживание. — Он вынул из внутреннего кармана шинели складную распялку. — В Пассаже купил, рекомендую.

Тамара тоже сняла пальто.

— Садитесь, пожалуйста…

— С удовольствием, — непринужденно ответил Кирпичников. — Чуть ли не весь вечер на ногах, с удовольствием…

Он сел, бросил на стол папиросы и спички и жестом пригласил Тамару сесть.

Тамара села на стул, или, вернее сказать, на краешек стула.

— Плохо выглядите, Тамара Борисовна, — сказал Кирпичников, постучав папиросой о коробку и закуривая. — В Ленинграде были?

— Да… в Ленинграде.

— Ясно, намучились. Движение большое: вторая столица; сильно развитая промышленность, ну и культурные учреждения, конечно… У тетушки были?

— У тетушки? — удивленно переспросила Тамара. — Вы почему знаете?

— Чего бы мы, политработники, стоили, если бы ничего не знали, — сказал Кирпичников, улыбнувшись. — Не только знаю, но и знаком.

— Вы?..

— Я, Тамара Борисовна. Не очень знаком, но знаком. Так сказать, познакомились. Вот я и пришел к вам как старший товарищ к младшему. Пришел оказать помощь.

— Я вас не понимаю, товарищ Кирпичников…

В голове у нее была такая сумятица, что ей и в самом деле никак не удавалось понять, чего же он от нее хочет.

Но Кирпичников был терпелив.

— Хорошо, я поясню вам, — сказал он. — Вовремя вмешаться — значит помочь. Дело в том, что в политотдел нашего подразделения поступило заявление гражданки Назаровой Александры Глебовны о недостойном поведении коммуниста Федорова в отношении своей жены.

— Но я ей ничего не говорила… — пролепетала Тамара.

— То есть как это не говорили? — кажется, даже обиделся Кирпичников. — Внесем ясность. Я к вашей тетушке не ходил. Она сама ко мне пришла. Да что вы так волнуетесь, просто непонятно… Мы можем вам помочь, и мы вам действительно поможем…

— Ничего я такого не говорила, ничего… — повторяла Тамара.

Ей было ужасно стыдно, что этот посторонний человек разговаривает с ней об Иване Алексеевиче и об их отношениях, да еще, видимо, осуждает. «Ох, боже мой, эта дура тетка. И зачем только я с ней откровенничала!..»

— Все это неправда, — добавила она торопливо.

Кирпичников внимательно на нее посмотрел.

— Вы со мной неоткровенны, Тамара Борисовна, — сказал он, прикуривая новую папиросу от старой. — А следует, я бы даже сказал, рекомендуется быть откровенной. Что ж, я могу немного подождать, пока вы соберетесь с мыслями.

Они встретились взглядами. «Да, от такого пощады не жди», — подумала она. Но страх за Ивана Алексеевича, страх за все то, что ему придется пережить благодаря ее глупости (она сейчас ругала только себя), — этот страх был сильнее всего. Не раз в своей жизни Тамара встречалась с жестокостью и почти всегда отступала. Но сейчас она вся внутренне подобралась, готовая к схватке.

— Тут и ждать нечего, товарищ Кирпичников, — сказала она. — Ничего не было. Живем мы с Иваном Алексеевичем хорошо. Лучше и не надо, — сказала она, подумав.

— Так, так. Значит, помирились? — спросил Кирпичников, по-видимому не замечая этой готовности Тамары самой все перетерпеть и перестрадать. — Очень хорошо, понимаю — помирились, но вот мы с этим делом помириться не можем. С высказываниями рядовых людей надо считаться. Вы согласитесь, что тетушка ваша производит вполне положительное впечатление, труженица, работник коммунального хозяйства. Мы бы вполне могли принять меры и по устному ее заявлению. Просто хотелось установить вместе с вами некоторую последовательность, уточнить факты…

— Какие факты? Зачем врать? — не выдержав, крикнула Тамара. — Как раз фактов-то никаких и нет!

Кирпичников еще раз внимательно взглянул на нее:

— Факты! Ну, факты мы вам дадим. — Щурясь, он смотрел на нее, словно раздумывая, время или не время браться за самое острое оружие. — Скажите, Тамара Борисовна, известно вам такое имя, — он вынул блокнот и быстро перелистал, — Вязникова Екатерина Григорьевна?

Он сразу же уловил выражение Тамариного лица и сейчас был похож на удачливого фотографа.

«Что ему ответить? — думала в эту минуту Тамара. — Знаю или не знаю? Знаю или не знаю?..»

— Да, конечно, я знакома с Екатериной Григорьевной, — сказала Тамара, слыша свой голос откуда-то издалека.

— И что же? — спросил Кирпичников. — Тоже… помирились?

— Но я с ней тоже не ссорилась, — ответила Тамара. — Мы, то есть я и мой муж, на днях получили приглашение на вечер в общежитие, где работает Катя… то есть Вязникова Екатерина Григорьевна, я ее запросто Катей называю. Я в тот день плохо себя чувствовала, ну а Иван Алексеевич поехал.

— И… и что же? — несколько растерянно спросил Кирпичников.

— Да ничего, товарищ Кирпичников, — совсем спокойно сказала Тамара, чувствуя, что она вышла победительницей. — Вечер прошел хорошо.

Кирпичников встал, подошел к вешалке, снял шинель, оделся.

— Значит, вы не хотите нам помочь, Тамара Борисовна? Немного же у вас нашлось мужества, скажем прямо, немного. Впрочем, это меня не удивляет: если взять вашу жизнь в целом… — он не закончил фразу, аккуратно сложил свою знаменитую распялку и сунул в карман.

— Мою жизнь? — встрепенулась Тамара. — А что такое?

— Ничего особенного. Имеется в виду ваше пребывание на территории, оккупированной немцами, — любезно пояснил Кирпичников. Он уже вполне оправился от своего смущения.

Тамара была способна сейчас на самый резкий ответ, но тот же страх за Ивана Алексеевича, страх, который заставил ее быть смелой с Кирпичниковым, заставил ее сейчас быть осторожной и сдержанной.

— Мое пребывание!.. — только повторила Тамара. — Мое пребывание…

— Вы хорошо меня поняли, — сказал Кирпичников, закуривая новую папиросу. — Но не хотите, как хотите. Моя обязанность была предупредить вас. Должен заметить, что по этому вопросу есть люди более волевые, чем вы. Вероятно, ваш супруг забыл вам сказать, что на этом вечере был еще один наш офицер. Вот видите, как нехорошо получается. Ведь по-вашему выходит, что и товарищ Рясинцев лжет. Вот в какое вы некрасивое положение наших людей поставить хотите. Не выйдет, Тамара Борисовна, не выйдет!

Он ушел, а Тамара, сильно прижав руки к груди, словно хотела успокоить сердце, стояла и слушала, как он спускается с лестницы. Стихли шаги, потом послышался скрип калитки и снова мерный стук, смягченный оттепелью. Когда все стихло, Тамара отняла руки от груди. Только сейчас она почувствовала, как душно и дымно в комнате.

«Ужасные папиросы, вонючие, крепкие», — думала она, открывая форточку. Воздух был ночной, холодный, но не морозный, а какой-то застойный и прелый.

Она накинула платок и села на диванчик. Как быть? Она прекрасно понимала, что Ивану Алексеевичу угрожает опасность. И это для нее было самое главное. Надо как можно скорее найти выход, обязательно надо…

А товарищ Кирпичников немного погулял перед сном. Он был совершенно спокоен. Он твердо знал правило, которое помогало ему в самые критические минуты. Правило в общем и целом было довольно простое: нет такого человека, чья жизнь не дала бы в результате тщательного осмотра некоторого осадка. Надо, как говорится, хорошенько взболтнуть и потом посмотреть на свет. Исключений из этого правила не могло быть: оно кормило Кирпичникова.

5

Иван Алексеевич заметил, конечно, что Тамара простилась с ним не по-обычному, но до его сердца ничего не дошло. Он был полностью поглощен предстоящим делом.

Утро выдалось легкое и какое-то праздничное. Недавно рассвело, а уже все сверкало и в небе была такая синь, словно там только что отгремел ледоход.

Весь батальон был на машинах, и до самого района учений шли без привалов. Спешились в небольшом лесочке, поставили палатки, и только затем Иван Алексеевич дал команду «на отдых».

Под хмельной запах сосен он быстро уснул, но его почти сразу же разбудили: пакет из штаба. Иван Алексеевич быстро вскрыл пакет, вынул лист глянцевитой бумаги и, кажется, даже не пробежал глазами, а только взглянул на знакомый шрифт штабной машинки с поломанной буквой «к» и сразу все понял.

В это время в палатку вошел Жолудев.

— Что с вами, товарищ майор? Неприятное известие?

— Да, не очень приятное, — признался Иван Алексеевич. — Давайте-ка выйдем, пока не стемнело.

Они вышли из палатки, и Жолудев сказал:

— Вы так побледнели, что я за вас испугался.

— Просто со сна… И потом это освещение, не люблю я карбидных фонарей.

Они вышли из лесочка, и Иван Алексеевич объяснил:

— Я получил приказ. Батальону указан исходный район.

— Нетрудно угадать… Вероятно, за высотой 39.0…

— Это было бы еще не так плохо. Но мы левее!

— Но там же совершенно открытая местность! — возмутился Жолудев. — Да что же это в самом деле… Вы разрешите мне сопровождать вас?

Иван Алексеевич кивнул головой. Молча они дошли до большого поля, покрытого несвежим снегом. С песчаных дюн, за которыми укрепился «противник», поле отлично просматривалось: трудно было найти место более неудобное для атаки. Правда, в восьмистах метрах начинался лесок, на его опушке легко можно было замаскировать исходную позицию. Но то было в восьмистах метрах!

— Бельский же прекрасно понимает, что означают для меня эти метры!

Жолудев поморщился: очень уж его неприятно резанули эти два слова — «для меня».

— Тут дело простое, — продолжал Иван Алексеевич. — Не удалось помешать постановке вопроса в печати, пожалуйста, выделим такой участок фронта, чтобы теория и практика разошлись. Вы разве считаете, что это не так?

— Может быть, и так, но, по-моему, в бою не место для дискуссий. Конечно, можно вполне научно объяснить наше бессилие, но лучше нам искать и найти выход из положения.

Иван Алексеевич задумался.

— Да, это, пожалуй, так, — сказал он, немного поостыв — И кажется, я вас понял, понял, что вас покоробило: «я», «мне», «мое», «я доказал», «мне ставят палки в колеса…»

Жолудев улыбнулся:

— Не смею спорить, товарищ майор.

Они дошли до стыка с соседним батальоном и повернули в сторону «противника». Солнце почти совсем скрылось и только подсвечивало снизу, редкие сосны резко выделялись на блеклом небе и были похожи на корабельные мачты. Фиолетовые тени от дюн спокойно ложились на снег. И хотя рядом в лесу расположился большой лагерь, было совсем тихо.

— Ну, хорошо, — сказал Иван Алексеевич. — Давайте рассуждать. Для меня ясно, что оборудовать исходные, прикрываясь лесом, очень нетрудно. Но что будет во время атаки? Преодолеть восемьсот метров по совершенно открытому полю нелегко. Или вы думаете, что дело упирается в какое-то мое вздорное самолюбие?

— Нет, товарищ майор, я этого не думаю. Думаю, что подбираться надо к «противнику» как можно ближе и до начала наступления.

— Я тоже так думаю.

Если бы кто-нибудь сейчас сказал им, что «противника» еще нет, а потому батальон может спокойно заниматься всеми необходимыми работами и строить ходы сообщения и отрывать траншеи, наверное, оба только бы плечами пожали: война — это война, если есть одна сторона, значит, есть и другая — «противник», иначе какая же это война!

На обратном пути шли лесом. Иван Алексеевич был рад, что он снова среди людей и что вокруг сосны — живая зелень, а не холодные дюны. Все здесь было как-то меньше, домашней, и даже огромный купол мартовской ночи казался не таким величественным. И темнело здесь куда быстрее, повсюду блестели уютные огоньки; приехали кухни, и горьковатый запах гречи смешался с густым запахом хвои.

Во второй роте повар предложил попробовать обед.

— Да я, пожалуй, не откажусь… — ответил Иван Алексеевич.

Он отлично знал, что солдат любит поговорить с начальством, что называется, за чаем, «запросто». Кое-кто из офицеров избегает этого — как бы, мол, здесь не вышло панибратства: дескать, сегодня чаи распиваем, завтра по плечу похлопываем. Но такому пугливому офицеру трудно служить в армии. О чем же это он сегодня с солдатом разговаривал, если тот его завтра может по плечу похлопать?

Но обо всем этом Иван Алексеевич сейчас не думал. Ему хотелось есть, пахло вкусно, а народ вокруг был знакомый. Когда-то Иван Алексеевич командовал этой самой второй ротой, и его многие знали. И конечно, многие заметили, что командир батальона сильно озабочен.

Напускная веселость в таких случаях только вредит. Иван Алексеевич не стал скрывать причину своей озабоченности.

Настоящие задачи науки, впрочем так же, как и настоящие задачи искусства, как бы они ни были сложны, замечательны еще и тем, что о них можно рассказывать просто и ясно. Тем более это относится к военному делу.

Общее мнение было здесь единодушное: поближе к «противнику» — это правильно. У всех здесь, так же как и у Ивана Алексеевича, не было сомнений, что там, в дюнах, окопался «противник», и если мы наши работы будем вести на открытом месте, то «он» обязательно станет за нами наблюдать.

— Да, такой маскировочной сетки для нас еще не связали, чтобы весь батальон разом прикрыть, — грустно заметил ефрейтор Сиделкин, известный всей роте шутник и балагур.

Иван Алексеевич отставил котелок.

— Как вы сказали, товарищ ефрейтор? Не связали для нас такой сетки?..

Сиделкин встал: видимо, не вовремя прозвучала его невеселая шутка.

— Виноват, товарищ майор… — начал он.

Иван Алексеевич не дал ему договорить:

— Как это нет такой сетки? Есть! Очень даже есть, вязать ее незачем! Вот смотрите, товарищи, она уже связана для нас! Что, ефрейтор? — сказал он. — Все шутки шутишь, а я всерьез. Будем, товарищи, ночью работать. Вот вам и «сеть»! И начнем мы с хода сообщения от опушки леса к исходному рубежу. А затем будем отрывать исходную траншею, и не дальше чем в трехстах пятидесяти метрах от «противника». Товарищ капитан! — обратился он к Жолудеву. — Передайте мое приказание начальнику штаба батальона: собрать офицеров в двадцать один ноль-ноль. И непременно офицеров приданных подразделений: танкистов и артиллеристов.

— Слушаюсь, товарищ майор, — весело ответил Жолудев.

Совсем стемнело в лесу. Иван Алексеевич чуть было не заблудился, разыскивая свою палатку. Он был озабочен. Принятое им решение потребует большого напряжения, а люди не должны быть переутомлены. Надо, чтобы они нормально отдыхали, а это тоже зависит от него.

«Слава богу, что еще луны нет…» — подумал Иван Алексеевич и открыл полог палатки. Но он так и не вошел, а остановился на пороге: за его столом сидел полковник Камышин.

— Товарищ полковник!.. — начал рапорт Иван Алексеевич.

Камышин остановил его.

— Не надо рапорта, — сказал он, как показалось Ивану Алексеевичу, печально. — Садитесь.

Иван Алексеевич сел. Большая синяя тень от карбидного фонаря падала на лицо Камышина и делала его старше. «Он изменился за это время, — подумал Иван Алексеевич. — Постарел очень. И в самом деле ему пора на покой…»

После смерти Шаврова Камышин часто болел. Полком командовал его заместитель по строевой. Офицеры высчитали, что к первому мая Камышин окончательно уйдет в отставку, и шутили между собой, что начался «переходный период». Шутили, что его «околдовала» Мария Артуровна. Но всем было обидно, что такой волевой человек, каким Камышина знали в бою, так слаб духом, когда решаются вопросы его личной жизни.

Иван Алексеевич не видел командира полка с тех памятных учений, когда к ним приезжал Шавров. Он не раз думал о том, что Камышину, вероятно, очень трудно встретиться с ним. И это было понятно. Ивану Алексеевичу было бы гораздо больнее, если бы Камышин сделал вид, что ничего не случилось. Именно такой вид бывал всегда у Бельского, когда он приезжал в полк: «Стоит ли портить себе кровь? Комбатов много, а я один…»

Все это время, думая о Камышине, Иван Алексеевич испытывал двойное чувство. Забыть то, что было между ними, он не мог, но при этом ему было жаль командира полка…

Увидев Камышина у себя в палатке, Иван Алексеевич сразу же подумал, что между ними произойдет разговор и что иначе и быть не может: ведь остаются считанные дни до ухода Камышина из армии. Невозможно уйти и не проститься…

Камышин начал первый:

— Мне хотелось поговорить с вами. И вот я… пришел.

Он, как всегда, говорил негромко, а сейчас казалось, что говорить ему очень трудно.

— У вас, вероятно, создалось впечатление, что я больше не вернусь в полк? — спросил Камышин прямо.

— Да, так, товарищ полковник, — тоже прямо ответил Иван Алексеевич.

— Это вполне понятно. Так было решено. Я хочу вам сказать, что никто не ставил передо мной вопрос об отставке. Это было мое желание. Говорят, что этому во многом способствовала моя жена. Но и это только отчасти верно. Главное же было совсем в другом: я устал. Я всегда любил свою работу, да что говорить, я не представлял себе другой жизни, кроме жизни военного, а с некоторых пор я просто стал служить. И знаете, физическую усталость куда легче побороть, чем усталость душевную. Осенью я отдыхал в Крыму. Море, пляж, кипарисы, прогулки. Цветы там очень остро пахнут, особенно ночью… Нет, ничего у меня не получилось. Вернулся, как чиновник, в свой кабинет. Чиновник в армии! Что может быть хуже? Так же, как не сочетаются два слова — революция и бюрократ, так же несовместимы два понятия — бюрократизм и Советская Армия. Ведь наша армия рождена революцией! Для службиста важно не только прилично служить, но и прилично уйти со службы. А ведь я к этому стремился. И как раз этого-то у меня не получилось. Для всего этого надо было… — Камышин не закончил фразу, вынул папиросу, закурил и, помолчав немного, продолжал: — В общем, все началось с вашей статьи, то есть с того, что статья мне понравилась, а защищать я ее не посмел. Можно сказать, что я не поверил в свои силы, но, по-настоящему говоря, я струсил. Ну а вы человек военный, вы знаете, когда солдат побежал, подставил спину, тут ему и крышка. Фактически я побежал, когда заявил, что не читал вашей статьи. Шавров, когда приезжал к нам на учение, спрашивал меня: «Вы же знали, чем это грозит майору Федорову?»

— Он говорил с вами обо мне? — взволнованно спросил Иван Алексеевич.

— Нет. Он говорил обо мне. Он увидел человека, прячущего свое мнение, то есть труса. И это было ему не легко. Он ведь знал меня много лет… А для меня этот разговор был просто катастрофой. Я очень уважал Шаврова. Уходить из армии, оставив о себе такую память… После тех учений я и заболел. Черт его знает, что на меня навалилось: и сердце, и рана на груди открылась, и чуть ли не… — И снова Камышин не закончил фразу и сделал несколько торопливых затяжек. — После болезни я уже мог чистенько уйти из армии. О моем разговоре с Шавровым знали только он и я. Шаврова уже не было в живых. Но я-то ведь был жив, и я знал, что ухожу, как дезертир! Лучше уж в самом деле было умереть! Но и умирать пришлось бы дезертиром! Вот я и решил во что бы то ни стало остаться в армии… да, в армии, и, если надо, на любой должности. Подожду, когда мне скажут: «Камышин, ты хорошо послужил, отдыхай…» Обо всем этом я доложил командиру корпуса, и он понял меня. Я за это ему благодарен. — Камышин встал, прошелся по палатке. Видно было, что ему трудно. — Иван Алексеевич, нам служить вместе, а я виноват перед вами! Никто в этом не может разобраться, кроме нас с вами. Простите меня.

— Товарищ полковник! — сказал Иван Алексеевич. — Товарищ полковник!

Он ясно чувствовал, что эта неожиданная исповедь крепко связала их, и он гордился своим старым командиром и его трудным решением.

— Товарищ полковник! — повторил Иван Алексеевич, в отчаянии оттого, что у него нет слов.

Камышин пристально взглянул на Ивана Алексеевича и улыбнулся, видимо поняв его состояние.

— Докладывайте обстановку, товарищ майор. Я отсюда наблюдал, как вы по дюнам расхаживали. Не повезло с исходными? Очень не повезло. Докладывайте, товарищ майор.

— Слушаю, товарищ полковник. Я полагаю так: две роты в первом эшелоне, одна во втором, — четко отрапортовал он. — Каждая рота первого эшелона роет ход сообщения перпендикулярно линии фронта и с подходом на расстояние триста — триста пятьдесят метров начинает отрывать исходную траншею.

— Триста метров! Я так и думал, что вы будете на этом настаивать…

— Товарищ полковник, я ведь не потому, что «честь мундира», — горячо сказал Иван Алексеевич. — Нельзя иначе. Людей много потеряем.

— Это верно, — ответил Камышин. — Но вы учтите, что нам никто готовить, как положено, исходный район не будет. Мы ведь сменяем условные войска.

— Попробуем, товарищ полковник, работать ночью…

— Ночью? — переспросил Камышин. — Что ж, это по-видимому, единственно правильное решение. Еще учтите, что я не смогу вам помочь ни людскими резервами, ни техникой.

— Не надо, товарищ полковник. В помощь первому эшелону я возьму роту из второго эшелона и пулеметчиков. Разрешите доложить: на двадцать один ноль-ноль я назначил совещание офицеров батальона. Буду ставить задачу.

— Хорошо. Помните, что для выполнения задачи надо мобилизовать усилия всего личного состава батальона.

«Мобилизовать усилия личного состава батальона…» — казалось бы, сухие, казенные слова. Но нет для офицера дела более желанного, горячего и радостного. После совещания, на котором были поставлены задачи, Иван Алексеевич пошел в роты и взводы. Соединить с приказом силу убеждения — значит удвоить его силу. А если еще и пример коммунистов, то и утроить.

Надо было все подчинить предстоящему делу. Решение работать ночью изменило распорядок дня. И этот сложный, ни в каких уставах не указанный быт должен был помочь людям добыть победу.

Теперь уже не только каждый день, но и каждая ночь приносила новые хлопоты, требовала от Ивана Алексеевича новых усилий.

Но при всем этом вид у него был довольный и даже счастливый, и бойцы говорили о нем, что он «сияет, будто кто тряпочкой протер».

Иван Алексеевич и сам чувствовал необыкновенную душевную легкость. Он готов был работать еще больше, еще напряженнее. У него теперь был свой талисман: в трудную минуту он вспоминал разговор с Камышиным и чувствовал на себе его взгляд — прямой, требовательный и участливый.

6

Было легкое звонкое утро, когда Модестова впервые после болезни пришла в типографию. Бурков заехал за ней на своей машине, но она решила пойти пешком: после болезни ей особенно остро хотелось подышать свежим воздухом.

Бурков медленно вел ее под руку и каждые пять минут спрашивал:

— Вы не устали? Может быть, все-таки лучше на машине?

Но она только смеялась в ответ. Давно она не чувствовала себя такой молодой.

Бурков рассказывал ей о типографских делах. За эти две недели многое произошло: новый линотип установили — отечественное производство, сила; квартальный план выполнили с превышением, в министерстве обещали премию…

Бурков был очень серьезен. Просто удивительно, как можно быть серьезным в такое утро, когда снова пришла весна. Да вот, пришла, как это говорится, «несмотря ни на какие трудности». После болезни жизнь воспринимается как чудо. Это — вполне здоровое восприятие жизни. Между прочим Бурков сообщил Анне Николаевне, что в молодежном общежитии работает какая-то комиссия. Он этого, конечно, не касается, но факт, что комиссия работает.

— А почему ты этого не касаешься? — спросила Анна Николаевна.

— Да там у нас все в полном порядке.

— Зачем же тогда комиссия?

Бурков пожал плечами:

— Ну что ты беспокоишься? Вязникова молодец, просто у нас любят обследовать.

Но едва только Анна Николаевна встретилась с Катей, как сразу же поняла, что не так-то все просто.

— Что же ты молчала столько времени? Черт знает что делается, а ты молчишь…

— Но ведь вы все это время были больны, — оправдывалась Катя.

— Не я, так кто-нибудь другой помог бы. Вполне могла вместе с Валей Мошковой съездить в райком. Все ж таки она секретарь нашей комсомольской организации…

— Откровенно сказать… Вы знаете, Анна Николаевна, как-то мне неудобно: ведь вся эта комиссия, все это из-за меня лично. Я ж прекрасно понимаю…

— Плохо понимаешь, — резко сказала Анна Николаевна. — Такая «тонкая психология» только мешает делу…

Сказала и тут же пожалела о своей резкости. Очень уж много пришлось Кате пережить без нее. «Во всяком случае, надо весь этот узелок распутать — и немедленно. А если надо, так и разрубить», — думала Анна Николаевна.

Она решила начать с комсомола. Секретаря райкома Андрея Локотника Анна Николаевна хорошо помнила по довоенным временам. Тогда он был секретарем комсомольской организации соседнего Машиностроительного завода. «Хороший паренек, — вспоминала Анна Николаевна. — Тихий, скромный… А комсомол там боевой был!»

Вспомнила Анна Николаевна и тот вечер, когда она по приглашению заводских комсомольцев выступила у них как участница первой русской революции. И снова мелькнул перед ней белобрысый паренек, молчаливый и тихий. После вечера комсомольцы провожали Анну Николаевну до самого дома. Среди них был и Локотник…

Все эти воспоминания находились в странном противоречии с тем делом, по которому она пришла сейчас в райком комсомола.

В коридоре Анну Николаевну окликнули. Какой-то плотный мужчина в свитере, расшитом белыми оленями, и в роговых очках бросился к ней:

— Товарищ Модестова! Анна Николаевна! Как же я рад вас видеть! Не узнаете? Локотник моя фамилия…

— Локотник? — Анна Николаевна смутилась. — Действительно, я вас не узнала… А ведь я к вам пришла…

— «Вас! Вам!» — укоризненно покачал головой Локотник. — Прошу вас, Анна Николаевна, прошу, — сказал он, открывая перед ней дверь.

В кабинете Анна Николаевна внимательно оглядела Локотника. Да, никак не узнать в нем белобрысого тихого паренька, который в тот вечер провожал ее. Но что же тут удивительного? Ведь прошло… Ну да, прошло десять лет.

— Вы… — начала Анна Николаевна. — Ну ладно, ладно… Хочу спросить: женат? Есть дети?

— Старший в школу пошел. Сейчас я вам все «святое семейство» продемонстрирую. — Он вынул из бумажника любительскую фотографию. — Младшенькая — моя любимица, ну а сын — тот мамкин сын.

— Да он, пожалуй, сам скоро будет в комсомоле, — сказала Анна Николаевна.

— Не говорите, — ответил Локотник, поняв, о чем она подумала. — Прямо ерунда получается. Ну какой я комсомолец? Последний раз на выборной должности был в начале тридцать шестого. Ну а потом — исключительно производство. Да разве вы не помните: бригада Локотника?.. Гремели ведь!

— Помню, конечно, но я думала — однофамилец.

— Нет, это я. Потом меня инструктором по производственному обучению сделали, по всем заводам нашего треста ездил. В войну новую технику фронту давали. Орден получил — «Знак Почета». В газетах писали. Не читали? Дело большое, только я, знаете, своими руками предпочитаю. — Локотник немного помолчал, словно набирая силы для рассказа о своей жизни. — После войны выдвинули в трест начальником отдела. Но не прижился я там. Я вам, как родной, говорю: мое дело — производство. Да и материально мне в тресте никак. Ведь семья, Анна Николаевна… А на производстве я свое всегда заработаю. Наконец, есть приказ: на завод! Такая радость была, что всех собрал и спрыснули. Однако всего одну неделю на заводе прожил. Освоиться не успел, снова вызывают… Что такое? Будешь работать секретарем комсомола. Комсомола? А ты думал! На комсомольской работе был? Был, но ведь с тех пор сколько лет прошло, имею специальность, да и годы мои уже не те. Говорят: ничего, ничего, человек нужен солидный, положительный. Вот ведь как загорелось! Я говорю: уж лучше бы мне тогда, десять лет назад, комсомолом заняться, у меня к этому вкус был… Вы меня извините, Анна Николаевна, вы, наверное, по делу пришли, а я к вам с исповедями…

— Да нет, почему же? Мне интересно. Я люблю, когда вот так, откровенно… А пришла я действительно по делу. На мой взгляд, совершена большая несправедливость, и, можно сказать, по вашей линии, по комсомольской.

— А что такое? — забеспокоился Локотник.

— Интересно, на какой предмет вы надумали в наше типографское общежитие посылать обследовательскую комиссию?

— Обследовательскую комиссию? — удивился Локотник.

Анна Николаевна пристально на него взглянула:

— Ты что, в самом деле ничего не знаешь?

— Верьте слову… Да вы не волнуйтесь, сейчас мы все это выясним и уладим. Меня и в райкоме партии предупреждали: поменьше комиссий, не дергать людей. Тем более люди-то хорошие. Вязниковой все довольны.

— А если Вязниковой все довольны, зачем же Милецкая эту комиссию затеяла?

— Опять Милецкая! Что мне с ней делать!..

— Зови ее сюда, и выясним, в чем дело!

Локотник вызвал секретаршу:

— Если Милецкая здесь, попросите ее прийти… Такая зануда, да еще с высшим образованием…

Симочка вошла, как всегда, быстро и с той очаровательной непринужденностью, в которой чувствуется и почтительность, и понимание своего места под солнцем.

— Товарищ Милецкая, помогите нам, — сказал Локотник. — В чем тут дело? Пришла Анна Николаевна Модестова, якобы там наша комиссия — в типографском общежитии?

Симочка чуть-чуть приподняла тоненькую бровь:

— От нас? Здесь какое-то недоразумение.

— Все-таки я не понимаю… — начала Анна Николаевна.

Симочка снисходительно улыбнулась:

— Комиссия смешанная, Анна Николаевна. Районо, потом от рабочего класса Елена Корнеевна, ну и от нас…

— Ясно, ясно, — сказала Анна Николаевна. — Значит, инициатива рабочего класса! Но вы мне скажите по самой сути: почему комиссия, в чем провинилось общежитие? Катя Вязникова в чем провинилась?

Симочка снова улыбнулась:

— Обычная картина, товарищи с мест волнуются. Но мне кажется, что демократичнее всего дождаться окончания работы комиссии, а затем подытожить. Я вам не нужна больше, Андрей Петрович?

— Вы нужны мне, — сказала Анна Николаевна. — Вы мне скажите, почему, на каком основании вы отстранили от доклада в День Советской Армии Вязникову? Почему вы решили ей не доверять?

— Ну, вопрос о доверии — слишком общий, — заметила Симочка. — Андрей Петрович, мы там частный вопрос решали: доклад ко Дню Советской Армии. При таком пестром контингенте, как у них в общежитии, — это дело серьезное, не правда ли? Катя Вязникова человек очень неискушенный, неопытный…

— А себя, Милецкая, вы считаете человеком опытным? — спросила Анна Николаевна.

— Мне о себе говорить трудно. Но, Андрей Петрович, вы-то знали, что я там буду делать доклад?

— Это я, конечно, знал… Но мне в голову не могло прийти, что доклад должна была делать Вязникова, а вы ее отстранили. Да и какое право вы имели сделать это?

— Хорошо, что отстранила! И так накладок было достаточно. Я считаю политически бестактным в День Советской Армии говорить о человеке, находящемся в плену.

— А по-моему, — сказала Анна Николаевна, — самая большая политическая бестактность — это и есть так называемая «формула умолчания». В моей жизни был один случай, который я навсегда запомнила. В мае семнадцатого года на судостроительном заводе работал один наш пропагандист от ПК большевиков. И так сложилось, что пришлось нам этого товарища отозвать. Не годился он. Назначили туда меня. Сами понимаете — честь большая. Ну, я провела там одно занятие, а на следующий день меня зовут в ПК: тобой очень недоволен Владимир Ильич. Я прямо чуть не заплакала: так старалась, ночь не спала — готовилась. Спрашиваю: в чем моя ошибка? Ответ был такой: ты обязана была сказать, почему мы отозвали товарища, вышло так, что мы от рабочих что-то скрываем, и вот этим Владимир Ильич и недоволен.

— Очень, очень любопытно, — сказала Симочка. — И что, цитата сверена?

— Как вы сказали? — не поняла Анна Николаевна.

— Фраза, взятая в кавычки… — начала Симочка.

— Да никакие не кавычки! Это пересказ слов Владимира Ильича. С чем их сверять?

— С Полным собранием сочинений, разумеется…

— Господи боже мой, так вы думаете, прежде чем сказать слово, Владимир Ильич в свои сочинения заглядывал? Или вы думаете, что каждое его слово записывалось? Да он бы никогда такое не позволил. Я вам рассказала действительный случай. И вы, если хотите, тоже можете об этом рассказать. Это не секрет!

— Без проверки-то? — Симочка засмеялась. — Да ведь любая отсебятина может быть…

— Вы что же, и мне не доверяете?

— Так вопрос не стоит. Мое личное доверие — это одно, а общество в таком деле не может верить на честное слово. Есть соответствующие организации…

— Нет, для нас такая политика не подходит, — решительно сказала Анна Николаевна. — Учитесь доверять людям. Смотрите сами: ведь вас не убедит моя справка, даже с приложенной печатью, что Вязникова Екатерина вполне может сделать доклад в День Советской Армии и что доверять Вязниковой Екатерине можно? Вы потребуете справку о том, что я сама тоже заслуживаю доверия. Ну а потом надо будет брать справку, что тот человек, который за меня ручается, тоже заслуживает доверия. А дальше что? Новые и новые справки? Нет, так вы ничего не добьетесь.

— Почему же? — спросила Симочка. — Если бы это было необходимо, я бы добилась своего.

— Неужели же все-таки хоть одному человеку поверили бы?

— Да, так, — сказала Симочка, холодно взглянув на Анну Николаевну и отчеканивая каждое слово. — Именно так. А вы?.. Словом, я считаю, что все, что произошло в общежитии, пахнет политически дурно. И странным образом во все это замешан товарищ из армии. Насколько мне известно, в воинской части уже занимаются этим, и я считаю, что не в нашей власти распускать комиссию…

Она не успела закончить фразу, в кабинет вошла секретарша и доложила:

— Прошу извинить, Андрей Петрович, там давно уже товарища Милецкую ожидают. Товарищ Голуа и товарищ…

— Сейчас иду, — откликнулась Симочка.

Но Анна Николаевна уже подошла к двери и широко ее распахнула:

— Товарищ Голуа, заходите! Елена Корнеевна! Вот хорошо, что пришли! Мы как раз о вашей комиссии толкуем…

— Анна Николаевна, голубушка, — сказала Елена Корнеевна. — Это вот он вытащил меня. У меня ж дома такой кавардак! Ксения с мальчишкой из Москвы приехала…

— И тем не менее, товарищ Якимова, это не дает вам права манкировать своим общественным долгом, — заметил Голуа. — Вас берегли, зря не трогали, а вы отказываетесь от выводов.

— Отказывается от выводов? — переспросила Анна Николаевна.

— Ни от чего я не отказываюсь, только напраслину нечего на людей возводить, — сказала Елена Корнеевна. — Понравилась мне эта девушка, Катя-воспитательница. Прямо говорю — понравилась!

— Товарищ Якимова, — сказала Симочка. — Я думаю, мы втроем, члены комиссии, в этом разберемся. Пойдемте ко мне…

— Никуда я, голубушка, больше не пойду. Хватит с меня. Я и ему говорила, — показала Елена Корнеевна на Голуа: — Зря меня с собой тащишь. У тебя выводы одни, а у меня другие. Тебе не нравится — так и напиши. А я скажу: ребятки там хорошие, живется им хорошо…

— Ну, Елена Корнеевна, это вы зря, — перебила ее Симочка, — ну что это вы подчеркиваете — «хорошо»? Почему бы им при Советской власти плохо жилось?

— А зачем тогда обследование? Если все хорошо, так и обследовать незачем…

— Не понимает задачи, — вздохнул Голуа.

— Может, и не понимаю, но подписывать не буду. Зря тащил меня, — ответила Елена Корнеевна. — Анна Николаевна, голубушка, я бы со всем удовольствием с тобой побыла, да ведь Ксения, сама знаешь, какая, разве на нее можно ребенка оставить? Пошла я, извините…

— Не понимает задачи, — повторил Голуа, когда Елена Корнеевна ушла.

— Вот вы нам, как председатель комиссии, эти задачи и разъясните, — попросила Анна Николаевна.

Голуа почувствовал приятное щекотание в груди, желание не ударить лицом в грязь и показать себя. В особенности перед этой неизвестной ему седой женщиной.

Он принял вид озабоченный и несколько таинственный. Пусть знают ему цену. Есть ведь и трудности. Как бы там ни было, а прошлое Вязниковой безупречно. Тут и фронт, и так далее. Товарищ Милецкая, правда, подсказывала относительно того, что вуз все-таки не был закончен, а за воспитание молодого поколения берется однако…

— Это не имеет отношения к делу! — крикнула Симочка.

— Нет, это имеет прямое отношение к делу, — спокойно сказала Анна Николаевна. — Продолжайте, продолжайте, товарищ Голуа, очень-очень интересно!..

— Продолжаю, — сказал Голуа, несколько польщенный. — Итак, я говорю о трудностях. Конечно, товарищ Милецкая много сделала, она, например, подсказала мне относительно взаимоотношений этого офицера и Вязниковой. Как вам сказать: можно, конечно, и такой вариант принять. Но все-таки слабо, слабо и шатко. Не доказано! Мы с товарищем Милецкой работали не раз вместе, и я позволю себе такое замечание только, так сказать, в порядке самокритики.

— Продолжайте, продолжайте, товарищ Голуа, — повторяла Анна Николаевна.

— Я полагал бы, — сказал Голуа, сняв пенсне и протирая стекла, — я полагал бы, что в этом случае такой вариант не годится. Единственно сильный вариант — это пережитки капитализма в сознании. Здесь успех! Конечно, рабочее происхождение, закалка, фронт… Все это так. Но пережитки капитализма в сознании, в глубинах сознания, в самих, так сказать, извивах серого вещества! Товарищ Милецкая права: связь с этим офицером Федоровым безусловно есть. Но суть этой связи в чем? Я решительно против примитива! Мой вариант: общность мыслей, суть в самом движении мыслей!

— Но я этого вам никогда не говорила! — снова не выдержала Симочка.

— Справедливо. Без скромности скажу — вариант мой. Признаю, конечно, что толчок был дан товарищем Милецкой, признаю! Но я перевел дело из плоскости материальной в плоскость идейную. Все уже закруглялось, и я забежал к Якимовой только, чтобы взять подпись. И вот, пожалуйста, — бунт, мятеж… — засмеялся Тимофей Петрович, довольный своей остротой.

Анна Николаевна подошла к Локотнику, который, сильно ссутулившись, сидел за столом.

— Хорош? — спросила она, показав на Голуа. — Хороши? — снова спросила Анна Николаевна, захватывая жестом и Симочку.

— Анна Николаевна, верьте честному слову, — метнулась Симочка.

Она вдруг как-то странно подурнела. Движения стали какие-то неуклюжие, и вся она словно постарела.

— Анна Николаевна, я здесь ни при чем. Катя моя подруга. При чем тут я? Я ведь и в райкоме штатно не работаю… Это вот он! — сказала она, показав на Голуа и захлебываясь от усердия. — И я этим интриганом займусь сегодня же.

Для Голуа такой ход был настолько неожиданным, что он просто замер от изумления.

— Интриган? — наконец переспросил он шепотом. — Это вы про меня? Да как вы смеете! Я… Да знаете ли вы, в каких я обследованиях бывал? Да знаете ли вы, что я вашей комиссии честь оказываю! Товарищ, — обратился он к Анне Николаевне, — не знаю вашего имени-отчества…

— Моя фамилия Модестова, — сказала Анна Николаевна.

— Модестова? — Голуа совершенно растерялся. — Это… это из той типографии? Позвольте, а кто вам разрешил допрашивать меня здесь…

— Вон! — неожиданно крикнул Локотник, — Вон! Вон! Вон! Мерзкие, нечистые люди! Вон! — крикнул он еще раз. — Нет, оставьте меня, Анна Николаевна. Я сам с ними разделаюсь. Я…

— Стойте, — спокойно сказала Анна Николаевна. — Не торопитесь. В двенадцать часов нас ждут в райкоме партии. А сейчас как раз ровно двенадцать…

7

Ветлугин весь день пробыл в поле на учении, приехал поздно ночью, а в семь утра был уже на ногах. Как ни старалась Софья Николаевна не шуметь и как можно тише собрать в школу Мишку и Кирилку, Ветлугин все слышал. Да и не такое было нынче время, чтобы отдыхать.

Он наскоро выпил крепкого чаю, поцеловал малышей и уже прикидывал в уме, в какой полк ему лучше всего отправиться, но в это время вошла Лена и сказала:

— Папка, к тебе пришли!

— Кто? Рассыльный? Пусть войдет!..

— Ох, папка, папка… Совсем не рассыльный, а девушка, — и таинственным шепотом, расширив глаза, словно от ужаса: — Девушка, и притом хорошенькая…

— Ну ладно, не дури голову, — сердито сказала Софья Николаевна.

Лена пожала плечами:

— Прикажете не пускать?

Ветлугин встал, шагнул в коридор и сразу же увидел Тамару.

— Вы… ко мне? — спросил он неуверенно.

— Да, да, к вам… К вам, товарищ Ветлугин. Извините, что домой и так рано…

Ветлугин услышал в ее голосе тревогу и недовольно подумал о Лене: «Всегда шутит там, где не надо…»

— Заходите, пожалуйста!

— Я, товарищ Ветлугин, не хотела в политотдел… Я вам сейчас все расскажу…

Перемучившись ночь, Тамара к утру решила, что обязательно надо повидать Ветлугина и переговорить с ним. Плохо только то, что они почти не знакомы. Во время войны Тамара видела Ветлугина всего два раза. Первый раз, вскоре после Новинска, он приехал в медсанбат, и девчата сказали Тамаре: «Смотри, начальник политотдела… Верно, симпатичный?» Второй раз — в Германии, когда его, раненого, увозили в госпиталь. Впрочем, видела она только бурый моток марли величиной с футбольный мяч да блестящие, ярко начищенные пуговицы на шинели, которой он был накрыт.

Ветлугин, напротив, хорошо запомнил Тамару и обрадовался, когда, вернувшись в дивизию, узнал, что она вышла замуж за Ивана Алексеевича. «Это пара! Это хорошая пара!..» — повторил он с удовольствием. Но тут Кирпичников заметил, что: «Пара, да не совсем…» — «А что такое?» — спросил Ветлугин. В ответ Кирпичников только многозначительно улыбнулся, и Ветлугин сердито подумал: «Всегда плохое собирает».

Софья Николаевна тотчас же усадила Тамару за стол и стала угощать. Раннее утро, на улице еще темно, в доме горит электричество, заспанные малыши пьют молоко с хрустящей булкой, Лена слушает по радио новости спорта, Ветлугин собирается уезжать (шофер уже сигналит). И среди всего этого Тамара со своим, видимо, неотложным делом…

Но Софья Николаевна быстро все уладила: Лене поручила отвести детей в школу, а сама отправилась «по магазинам» — так она называла поход в военторговский ларек.

Ветлугин занимал две крохотные комнатки. В одной из них была сделана перегородка и за ней закуток, в котором он, как говорила Лена, «вкушал прелести одиночества». Но Тамара ничего не замечала. Ветлугин, поглядывая на нее, думал: «Похоже, что личная драма… Неужели Кирпичников все-таки был прав…»

— Товарищ Ветлугин, я пришла к вам по поводу моего мужа, — начала Тамара, и Ветлугин с досадой подумал: «Так и есть…» — Тут говорят, что мы живем плохо, что Иван Алексеевич… — Ветлугин хотел ее перебить, но она быстро продолжала: — Что майор Федоров ведет себя не так, как надо, то есть недостойно… в отношении меня, товарищ Ветлугин. Но это неправда! Слышите, я вам заявляю официально, что это неправда! Вы запишите, что это не так… А если надо, я могу подать письменное заявление, — прибавила она запальчиво, но уже чуть не плача, потому что запал был коротким.

Этого Ветлугин не ожидал. С таким делом к нему еще никто не приходил. «Неужели здесь какая-то неправда…» Мысль об этом была Ветлугину неприятна.

— Я так мало знаю о вашей личной жизни… — осторожно начал он.

— Нет, вы мне прямо скажите, товарищ Ветлугин: вы мне на слово верите или лучше заявление подать?..

— Нет, я вам верю, — сказал Ветлугин. — Я только вот чего не понимаю: почему в таком случае майор Федоров, с которым мы столько лет знакомы, не пришел ко мне…

— А пришла его жена, которую вы в глаза никогда не видели, — подхватила Тамара. — Товарищ Ветлугин, да ведь Иван Алексеевич ни о чем не знает. Если бы он знал! С его-то характером! Да он бы… Товарищ Ветлугин, ведь это же напраслину на него возводят!..

«Нет, дальше так не пойдет, — думал Ветлугин. — Это уж просто бред, ахинея какая-то». Но что-то подсказывало ему, что весь этот «бред», всю эту «ахинею» надо терпеливо выслушать до конца, что именно в этом суть дела.

— Ну и кто же, по-вашему, возводит напраслину на товарища Федорова? — спросил Ветлугин.

— Я вас, товарищ Ветлугин, не обвиняю, — горячо продолжала Тамара. — Я понимаю, что больше всего виновата моя тетушка… Хотя я думаю, когда она к вам в политотдел пришла, она мне зла не хотела… А может быть… может быть, и хотела… Мне сейчас многое не так, как раньше, кажется. Но только Иван Алексеевич не виноват. Не виноват он, это я твердо знаю. Просто он… Ну, послушайте меня: ведь могли бы и вы тоже сдружиться с кем-то, душевно сблизиться. — У Тамары горло на этих словах перехватило, но она все-таки еще раз выговорила: «Душевно сблизиться…» — Ведь могли бы! Ну что ж, что молоденькая, — все равно это совсем не значит изменить. Не верно я говорю?

— Да, пожалуй, что так, — сказал Ветлугин. Ему начинала нравиться эта маленькая женщина, такая ладная, несмотря на свою раннюю полноту, нравилась ее порывистая речь, эти быстрые подъемы и спады. В самом этом нестройном движении чувствовалась правда. — И вообще мне кажется, что это все дело сугубо личное, — добавил Ветлугин. — Как тут стричь под одну гребенку?

— И я так думаю! Знаете, я еще вчера не верила Ивану Алексеевичу, а потом, в Ленинграде, встретилась с Екатериной Григорьевной. Вы о ней ничего не знаете? Она воспитательницей работает в общежитии, где сын Турчанова, который у Вани служил… Екатерина Григорьевна, это верно, и молодая и красивая, но я к ней вот ни столечко не ревную. Ни столечко! Я ей поверила, — сказала Тамара медленно, словно вдумываясь в каждое слово. — И напрасно товарищ Кирпичников плохо говорит о Екатерине Григорьевне. Напрасно!

Услышав о Кирпичникове, Ветлугин насторожился, посуровел и стал расспрашивать Тамару. Она почти дословно пересказала вчерашний разговор.

— Вы вовремя пришли ко мне, — сказал Ветлугин. — Очень вовремя…

Тамара взглянула на него и поняла, что этим все сказано. «Надо идти… Пора… — думала Тамара. — Дело сделано, и надо домой. Собраться, пока Иван Алексеевич еще на учении. Дело сделано. Так она ему и скажет, когда он вернется: «Тебе теперь ничто не угрожает. Желаю счастья!»

Она встала и тут только почувствовала, как ужасно устала. «И он тоже… устал… — подумала она о Ветлугине, с участием глядя на его узкое лицо в глубоких морщинках. — Тяжело и ему достается…»

— Как вы считаете, товарищ Ветлугин, правильно я поступила, что пришла к вам? — спросила Тамара.

Ветлугин взглянул на нее и понял, как остро нуждается Тамара в ясном одобрении. «Чуть старше Лены… — подумал он. — Чуть старше…» Суровость его дрогнула, он ласково протянул обе руки Тамаре:

— Правильно! Ну конечно, правильно…

Когда она ушла, Ветлугин приказал шоферу:

— Съездите за подполковником Кирпичниковым. Я буду его ждать в политотделе.

Ветлугин не спеша шел по опустевшим Верескам. День был солнечный, повсюду слышались весенние шумы, то тут то там что-то звенело, из-под огромных пористых сугробов бурливо бежали первые ручейки, и сверху, кажется с самого неба, срывались льдинки, открывая нежную мартовскую синь.

Политотдельский домик выглядел покинутым. В кабинете Ветлугина было холодно и темно. Он поднял шторы, растопил печку и сел рядом, грея руки.

Кирпичников не заставил себя долго ждать. Едва увидев знакомого шофера, он быстро оделся и через пять минут уже был в машине. Он понимал, что Ветлугин не зря его вызывает, но никак не связывал этот вызов со вчерашним разговором с Тамарой. Как многие дурные люди, Кирпичников считал себя тонким психологом и уж во всяком случае знатоком женской души. У него и в мыслях не было, что Тамара Федорова могла кому-нибудь поведать их разговор. Опыт «психолога» говорил ему, что либо ревность свалит Тамару, либо страх. И не таких валило! А Тамара натура слабенькая — это заметно и невооруженным глазом.

Кирпичников даже и тогда не подумал о Тамаре, когда его прямо спросил Ветлугин:

— Кто вам дал право порочить майора Федорова? Почему вы это сделали?

Мысленно Кирпичников обругал одного только Рясинцева: «Где-то проврался, расхвастался своими «успехами». А может быть, это тетка-дворничиха так шумно выметает сор из избы?»

Он решил, что лучше всего дать Ветлугину выговориться: понятнее станет вся картина в целом.

Но Ветлугин потребовал прямого ответа па вопрос:

— Зачем порочите Федорова? Что у вас за цель?

«Ка-а-кой сердитый! — думал Кирпичников, чуть нагнув голову и глядя на Ветлугина снизу вверх. — Ты сердитый, а я умный…»

— Дмитрий Константинович, — сказал он с чуть заметным укором, — я как раз готовил вам материал по этому вопросу.

— «Этим вопросом» политотдел заниматься не будет, — сказал Ветлугин и, разворошив кочергой пламя, кинул несколько поленьев в печку.

— Слушаюсь, товарищ начальник. Разрешите доложить: я считал полезным обобщить материалы…

— Грязные слухи подбираете!..

— Сведения мне казались точными, товарищ начальник, а я не склонен к излишней доверчивости. Подтверждает не только Рясинцев, но и кое-кто из райкома комсомола, — и он все с тем же, едва заметным укором взглянул на Ветлугина снизу вверх. («Ты сердитый, а я…») — Следует считать установленным факт, что майор Федоров вел себя политически бестактно: с рвением, достойным лучшего применения, он публично рассказывал о подвигах какого-то сержанта, какого-то бывшего своего однополчанина, взятого в плен и поныне находящегося на территории иностранного государства. («А я умный…» — мысленно закончил Кирпичников.) Между прочим, в райкоме комсомола были особенно возмущены тем, что все это происходило в молодежной аудитории. Лично я согласен с таким выводом, товарищ начальник, — сказал Кирпичников и еще ниже наклонил голову, словно говоря: «А теперь дело хозяйское, если начальство полагает, что все это не является материалом…»

Ветлугин молчал. Он не считал себя особым психологом, просто опыт подсказывал ему, что на майора Федорова накинута крепкая петля.

— Докладывайте, — приказал Ветлугин.

— Слушаюсь, товарищ начальник, — оживленно откликнулся Кирпичников.

Но ему так и не пришлось сделать свой умный доклад. Позвонил телефон, Ветлугин взял трубку и услышал голос дежурного:

— Товарищ полковник, к вам здесь одна гражданка. Разрешите пропустить?

Ветлугин нахмурился: «Неужели снова Тамара Федорова?»

— Фамилия? — резко спросил он.

— Гражданка Модестова Анна Николаевна, — отчеканивая каждое слово, доложил дежурный.

— Да. Пропустите, — сказал Ветлугин.

Фамилия эта показалась ему знакомой. Но только увидев Анну Николаевну, он все вспомнил: год назад фотография этой старой женщины была в «Огоньке» — рядом с портретами других участников революции 1905 года.

— Ведь верно, так? — спросил Ветлугин, гордясь своей неизменной памятью.

Анна Николаевна кивнула головой:

— Да, так…

— Садитесь, пожалуйста… Вот сюда, к печке, здесь потеплей…

— Вы, вероятно, хотите организовать вечер трех поколений? — спросил Кирпичников.

— Вечер? — переспросила Анна Николаевна. — Нет, я не для этого к вам приехала. Районный комитет партии поручил мне разобраться в одном деле. Вы, товарищ полковник, вероятно, начальник политотдела?

— Так точно. Простите — забыл представиться: Ветлугин. Это мой заместитель — подполковник Кирпичников.

— А, так вы и есть подполковник Кирпичников? — спросила Анна Николаевна, грея руки у огня.

Ветлугин удивился:

— Вы знакомы?

— По-моему, нет… — ответил Кирпичников, улыбаясь.

— По-моему, да, — сухо сказала Анна Николаевна. — Так вот, товарищи, дело, по которому я здесь, связано с вашей воинской частью, вернее, с одним вашим офицером. Вы, вероятно, знаете Ивана Алексеевича Федорова, майора Федорова?

— Снова майор Федоров! — невольно вырвалось у Ветлугина. — А что такое?

— Это, вероятно, по запросу Заневской типографии, — спокойно объяснил Кирпичников.

— «Запроса» никакого не было, — резко сказала Анна Николаевна.

— Ну как же, позвольте, был такой запрос за подписью… я запомнил фамилию — Милецкая. Милецкая… — настаивал Кирпичников. — Но что ж тут мы можем ответить… К сожалению, Анна Николаевна, и среди офицеров еще можно встретить людей, которые обходят законы советской морали. Я как раз перед вашим приходом докладывал начальнику политотдела дивизии… — Кирпичников очень себя сдерживал, и тем не менее в голосе его звучала победа.

— Да, можно встретить и в армии, — задумчиво повторила Анна Николаевна. — Знаете, мне это все очень тяжело. Я с Иваном Алексеевичем познакомилась год назад, и за это время мне приходилось с ним встречаться не скажу часто, но все же… Он бывал в нашем общежитии. Впечатление было очень хорошее. И каждый раз после его приезда у ребят только о нем и разговоров было. И вдруг: аморальное поведение и все прочее. Да ведь характеристика вашего политотдела просто убийственная…

— Характеристика политотдела? Нашего политотдела? — спросил Ветлугин, ему тоже нелегко было сдерживать себя.

— Да. Есть и гриф «совершенно секретно».

— Разрешите, товарищ начальник, — начал Кирпичников. — Товарищ Милецкая сообщила мне такие факты…

Анна Николаевна одним взглядом перебила его:

— О Милецкой разговора больше нет. Ей и в комсомоле-то не место. Очернила бывшую свою подругу, никакими средствами не побрезговала, мелкие свои, ничтожные интересы поставила выше всего… В этом мы разобрались.

Ветлугин взглянул на Кирпичникова и по выражению его лица понял, что это серьезный для него удар. Но Кирпичников быстро овладел собой.

— Я с Милецкой почти не знаком, — сказал он коротко. — И ответственности за нее нести не могу.

— Но ведь характеристика не ею подписана! — настаивала Анна Николаевна. — Значит, есть еще факты…

— Анна Николаевна! Я очень уважаю вас, ваш возраст, ваш партийный стаж, но согласитесь, здесь не партком Заневской типографии, а политотдел воинской части. Есть вещи…

— Да нет таких вещей, которых один коммунист не мог бы знать о другом! — горячо сказала Анна Николаевна. — Я была хорошего мнения об Иване Алексеевиче, и это очень серьезно. У меня нет привычки так, запросто, менять свои взгляды.

— Хорошо. Я вас понял, — сказал Кирпичников. — Вы разрешите, товарищ начальник, ответить прямо и просто, по-настоящему, по-армейски?

— Попробуйте… — ответил Ветлугин.

— Я располагаю достаточной информацией, — продолжал Кирпичников. — Имеется заявление близкой родственницы Тамары Борисовны, в котором ясно сказано о беспечном поведении майора Федорова… Да наконец, если бы вы видели жену Федорова! Это — красноречивей всех слов.

— Я видел ее сегодня, — сказал Ветлугин.

— Товарищ начальник!

— Да, видел. Почему это вас удивляет? Вы ведь нашли возможным прийти к Тамаре Борисовне Федоровой и требовать от нее унизительного признания и даже угрожать ей…

Прошла минута, которая всем троим показалась очень долгой.

— Товарищи, вы ко мне несправедливы, — сказал наконец Кирпичников. — Если я что-нибудь и сделал неловко, так ведь только ради выяснения истины. Сигналы были очень тревожные. В конце концов, не Милецкая и не я выступали на праздновании Дня Советской Армии в типографии, а именно Федоров. Вы там не были, товарищ Модестова. Я понимаю, вы не можете нести ответственность за этот вечер. Но мы, мы несем ответственность за вопиющую беспечность, которую проявил Федоров на праздничной трибуне. Кто такой сержант Турчанов? Вы его знаете, товарищ Модестова? Нет. Вы, товарищ начальник, знаете его? Нет. Так кто же дал право Федорову восхвалять этого человека?

Ветлугин его перебил:

— Это не только его право, это его обязанность сказать о своем солдате то, чего он действительно заслуживает. Он с ним вместе воевал бок о бок… под огнем. Вместе мерзли под Новинском, последней пайкой хлеба делились, последней горсткой махорки, вместе отступали до Воронежа и вместе били фашистов… И после этого забыть о человеке, едва тот попал в плен! Да разве наши люди с поднятыми руками шли в плен? Спросите немцев — было это или не было.

Кирпичников встал. Тяжелый, давящий его взгляд остановился сначала на Ветлугине, потом на Анне Николаевне.

— Скоро год, как Турчанов находится в Прирейнском лагере. Как известно, люди меняются под воздействием среды. И кто знает, как повел себя Турчанов за это время?

— Позвольте мне доложить здесь то, о чем стало известно районному комитету партии, — сказала Анна Николаевна. — Товарищ Турчанов все это время был одним из боевых руководителей наших военнопленных, томящихся в Западной Германии, он вел борьбу за освобождение, за возвращение на Родину. Он не находится сейчас в Прирейнском лагере, как думает товарищ Кирпичников, а содержится в каторжной тюрьме.

— Случай, — вырвалось у Кирпичникова.

— Случай? — переспросила Анна Николаевна. — Значит, если человек остался верен народу, это случай? Разные у нас с вами точки зрения, товарищ Кирпичников.

— Я, товарищ Модестова, солдат, а не философ, — сказал Кирпичников. — Вы мне разрешите идти, товарищ начальник?.. Нездоровится…

— Да, можете идти…

После его ухода Ветлугин подошел к Анне Николаевне и сказал просто:

— Спасибо!

8

Северов с трудом привыкал к новой должности. Так случилось, что вся его жизнь в армии была связана только с одной дивизией, именно с той, которой он командовал до смерти Шаврова. Конечно, это была совсем не та дивизия, где он начал службу семнадцать лет назад. Осенью сорок первого бои были такими изнурительными и кровопролитными, что от дивизии, как говорили, «остался один номер». Но пришло новое пополнение и новая техника, и дивизия воскресла. Номер дивизии был другой, но все равно все знали, что именно эта дивизия била в гражданскую колчаковцев и освобождала Пермь и что именно в эту дивизию не раз приезжал Фрунзе и дважды Свердлов. От тех времен никого здесь не осталось, но ветераны по-прежнему писали письма сюда, и самый молодой солдат знал, что и он в какой-то мере связан и с победами над колчаковскими бандами, и с разгромом немцев на Севере, а потом на Волге, под Воронежем и под Новинском.

Долго еще после нового назначения Северов мысленно продолжал называть дивизию «своей». Между тем он считал чрезвычайно важным и просто обязательным переломить это в себе, то есть не оговорки, конечно, а самый ход мыслей. Теперь он командир корпуса, и обе дивизии в одинаковой степени «его». Он обязан непредубежденно и справедливо разобраться в делах Бельского, исключив всякую возможность оценить работу «по-соседски».

Эта сторона дела его очень заботила. Был ли всегда справедлив Шавров? Такой вопрос Северов не задавал себе. Он отнюдь не стремился, став командиром корпуса, стать Шавровым. И это совсем не означало, что Северов не был честолюбив. Это означало только, что, помимо всего прочего, у него была трезвая голова.

«Пока я не разберусь детально во всех вопросах, пока я не вникну в самую суть дела, все должны остаться на своих местах». Это решение было твердым. Он знал, что всегда находятся люди, которым выгодна суматоха и которые ждут всяческих перемещений, того самого ветра, который подымает только пыль. Он даже немного оттянул свое первое посещение Бельского, чтобы подготовить себя и не горячиться.

Северов считал, что недостаточно знает Бельского. Они часто встречались в штабе корпуса, но почти всегда при Шаврове. Шавров предлагал к исполнению свои планы, чаще всего разработанные во всех деталях, Бельский много молчал, но отдельные его реплики были весьма выразительны: «Блестяще задумано!», «Умно и тонко!», «Необычайно глубокое оперативное мышление!»

Северов внутренне на все это сердился и даже негодовал. И может быть, поэтому его вопросы были похожи на замечания, а замечания носили характер спора.

Но обо всем этом Северову хотелось забыть. В конце концов, эти знаменитые реплики сердили его не по существу, а по той форме, в которой проявлялся энтузиазм Бельского. «Если Бельский командует дивизией в корпусе, которым командует Шавров, значит, у него есть какие-то заслуги, которые мне неизвестны» — так рассуждал Северов. И он добросовестно отправился на поиски этих заслуг.

Дело сразу же осложнилось тем, что во всех полках Северов нашел образцовый порядок, а следовательно, действовала спасительная для Бельского формула: «Благодаря стараниям командира дивизии…» Не в один день понял Северов, что эту формулу следовало бы заменить другой: «Несмотря на то что командир дивизии не соответствует занимаемой им должности…»

Для того чтобы это понять, Северову пришлось поближе познакомиться не только с Бельским, но и со многими офицерами дивизии.

Он придавал большое значение этим личным встречам. В блокноте Северова появлялись все новые и новые записи:

«Съездить к комбату-3», «Пригласить в штаб корпуса командира артполка», «Командир роты Аргамаков способный, инициативный человек, с образованием, мечтает об академии, надо помочь», «Мокин, командир тяжелой батареи, интересные мысли о новой технике».

Чем шире становился круг новых знакомств, чем больше было личных контактов между Северовым и офицерами незнакомой ему дивизии, тем лучше становилось его настроение, тем больше крепла уверенность, что с такими людьми он сможет решать самые сложные задачи на предстоящих мартовских учениях.

Эти учения были главной осью всех разговоров Северова. Само собой разумеется, что основным помощником на будущих учениях должен был быть Бельский. И вот именно с этим человеком Северов испытал самые большие затруднения.

Что было нужно Северову, чего он искал, чего он так и не нашел? Движения. Движения вперед или хотя бы желания сделать один шаг вперед. Если метр принято считать мерой длины, а грамм и тонну — мерами веса, то мерой любви к своему делу может являться желание сделать шаг вперед по сравнению с тем, что сделано было вчера.

«Да любит ли он вообще то дело, которым занимается?» — уже не раз спрашивал себя Северов. Особенно удивляло упорное желание Бельского избегать всяких профессиональных тем, если это не вызывалось прямой служебной необходимостью. Когда два человека, любящих свою профессию, сходятся, у них непременно, часом раньше или часом позднее, должен произойти обмен мыслями. И такой живой обмен совершенно необходим: он способен прорвать самую крутую плотину, сложенную из предубежденности, недоверия и упрямства.

«О чем он думает? Что его интересует? Какие книги он читает? Какие книги он любит?» Ни на один из этих вопросов Северов не мог себе ответить. Стоило ему самому начать разговор об их общей работе, как на лице Бельского появлялось выражение сосредоточенной почтительности, которое Северов называл «служебной оцепенелостью».

Любое приказание Северова выполнялось всегда точно, но с каждым днем Северов убеждался, что роль Бельского в этом деле, то есть в том, чтобы эти указания были выполнены, совершенно ничтожна. Если исключить чисто внешнюю манеру исполнения, то Бельский выполнял роль передатчика — от Северова в штаб дивизии или командирам полков.

«Может быть, у него есть какие-нибудь тайные привязанности? К рыбной ловле, например, или к коллекционированию марок?» — спрашивал себя Северов.

Северов умел и любил слушать людей. Не так давно он до поздней ночи слушал командира автобата, который во время войны работал на Дороге жизни — ледовой трассе, проложенной через Ладогу на помощь Ленинграду, и отпустил только после того, как убедился, что «вырвал» из рассказчика все, что мог. Преподавательница английского языка, у которой учился Северов, вышла замуж за молодого, очень известного астронома. Северов в первое же знакомство взял своего нового гостя «под обстрел».

Но, слушая Бельского, Северов всегда внутренне раздражался. Бельский отнюдь не был молчальником. Он рассказывал умело и даже остроумно, и даже иногда представлял в лицах. И у него хватало материала не на пять минут и не на час, а, если надо, на сколько угодно времени — и по пути в поле, и обратно, по пути в дивизию, и в машине, и за столом… Но странное дело! Казалось, что материал для рассказов заранее им подобран, что все байки выдуманы с определенным расчетом или позабавить начальство, или направить его мысли на какой-то, угодный Бельскому, путь.

Что бы Бельский ни живописал — потешную ли народную сценку или строгую повесть о своих каких-то высоких покровителях, — Северова не покидало ощущение недостоверности материала. Но для того чтобы он мог до конца понять расчет Бельского, нужны были и время и терпение.

Прошло уже два месяца со смерти Шаврова, а Бельский еще не мог забыть тот ужасный день и до сих пор не мог полностью избавиться от страха, который он тогда испытал.

Непосредственной для себя угрозы Бельский не чувствовал, но не было и покоя. В тесном кругу он не раз говорил, что «новая метла чисто метет» и что Северов все здесь «переделает и переломает по-своему». Вероятнее всего, что именно так поступил бы сам Бельский.

Убедившись, что Северов не сделал ни одного перемещения, Бельский, все в том же тесном кругу, стал говорить: «Новому надо господа бога благодарить: получил корпус без единой пылинки».

Он с трудом сдерживал неприязнь к Северову. Одну сторону этой неприязни он сам ощущал отчетливо: должность командира корпуса по праву его, Бельского, кто бы ни был на этой должности, тот захватчик. Другая сторона неприязни была куда менее ясно выражена. Просто в присутствии Северова Бельский чувствовал себя как-то стесненно и неуверенно. В таком вот состоянии стесненности и неуверенности Бельский два месяца тому назад подымался в дом Шаврова. Возможно, что все это осталось от того дня.

Трудно было привыкать к новому начальству. Тем и удобен был Шавров, что Бельский знал, когда следует вспомнить о Новинске, а когда следует промолчать, когда следует разразиться филиппикой по поводу статьи в газете, а когда следует весело рассказать о каком-то младшем сержанте, который из отпуска прислал письмо, что жить не может без корпуса: орел парень, орел!

Но самое главное, в чем твердо был уверен Бельский, — какую бы оплошность он ни совершил, в интересах Шаврова было эту оплошность самому загладить. Бывали весьма острые столкновения с инспекторами округа, когда репутация Бельского висела на волоске, и всегда в таких случаях Шавров его выручал. Шавров, конечно, потом крепко брал Бельского в оборот, но делал это Шавров, и только он, и Бельский научился переключать гнев командира корпуса на неучтивых гостей: ведь это же все-таки хозяйство Шаврова, нельзя ли поосторожнее? И жалобы на обидчиков Бельского, скрепленные подписью Шаврова, летали очень высоко. А как будет теперь?

И все же Бельский не унывал. Теперь, спустя два месяца, он пришел к выводу, что Северов «тонкая штучка», — об этом говорит как раз то, что не сразу показал себя «метлой». И все же известно, что «на всякого мудреца довольно простоты». Простота эта заключается в непреложной истине: наследник должен чувствовать антипатию к старому хозяину. Тем более что Северов никогда не был такой заметной фигурой в армии, как Шавров, его имя не упоминалось так часто в газетах, биография его была ровнее шавровской и не знала столь бурных взлетов… Неужели же он не захочет сравняться? Вероятно, такую непримиримую зависть к покойному командиру корпуса испытывал бы сам Бельский, став его преемником.

Бельский считал, что в интересах Северова будет в той или иной степени ослабить в памяти людей роль Шаврова, найти его уязвимую сторону. Ясно, что роль любимца Шаврова, которая была необходима Бельскому раньше, теперь только мешала делу.

Бельскому удалось уже не раз на разборах и совещаниях бросить то там то тут словечко о «шавровских временах», которые, как следовало понимать, «ушли безвозвратно» и на смену которым пришли «времена северовские». Этим можно было, как он полагал, разбить самую глубокую душевную отчужденность.

Несколько рекомендательных слов о статье Ивана Алексеевича, которые, как стало известно, послал Шавров в редакцию, давали теперь Бельскому возможность по-новому разделываться с прошлым: теперь, мол, всем ясно, что истинное отношение Шаврова к Бельскому было отнюдь не таким хорошим. Покойник, оказывается, был к тому же и лицемер.

Судьба федоровской статьи поворачивалась теперь весьма занятно. О каких ошибках говорит Федоров? Не об ошибках Шаврова, стратегию которого он ставит очень высоко. А чьи же это ошибки? Ну, о себе я не говорю — что было, то было… Но Северов! Это уже большая ложь.

Аморальное поведение комбата Федорова плюс весьма сомнительные, политически дурно пахнущие речи, которые он где-то там в Ленинграде произносил, ставили под сомнение всю эту дутую фигуру, вызванную к жизни утомленным мозгом бывшего командира корпуса. Именно этот сюрприз должен был быть в ближайшее время обнародован. Правда, сюрприз пойдет по политлинии, с тем чтобы Бельский не имел прямого к этому касательства, но реакция должна быть — или партийное взыскание, или… ну, там видно будет, там подумаем. Если же не это, то имеется еще вариант. Впрочем, о нем Бельский никому не говорил. Все вместе должно сблизить его с командиром корпуса: удар по Федорову — это рикошетом и по Шаврову.

Сближение с новым начальством на таком, казалось бы, прочном фундаменте составляло главную заботу и главную надежду Бельского. Смерть Шаврова казалась ему теперь не столько крушением всех планов, сколько грозным напоминанием, что жизнь — борьба и что место под солнцем требует постоянной о нем заботы.

Новые надежды даже внешне омолодили Бельского. Он и держаться стал прямее, и двигаться, как в лучшие времена, быстро, по-молодому. Он теперь не только не избегал разговоров о прошлом, но и любил подчеркивать, что под Новинском его дивизия опоздала с ударом. И с каким-то даже душевным восторгом поведал Северову о том, как люди лежали на льду и не могли подняться. Он не жалел красок, чтобы воссоздать картины одну страшнее другой. Да, много лишней кровушки пролилось…

— Вы раньше, кажется, защищали несколько иную точку зрения? — холодно спросил Северов.

— Так точно, товарищ генерал. Мы люди военные, а указаний Шаврова я не мог ослушаться.

— А были указания?

— Так точно, товарищ генерал, — по-старшински внятно отчеканил Бельский. Глаза его смеялись. В его уверенном взгляде без труда можно было угадать: «Вы можете на меня положиться». Всем своим видом Бельский говорил: «Будьте благонадежны, я вас понимаю, поперек горла вам эта шавровская слава».

Но вышло не так, как рассудил Бельский. И вскоре Северов раскусил его до конца.

Северову было приказано разобрать различные бумаги Шаврова. Он привлек Маричева, и два вечера в неделю были отданы этому.

Долгое время Северов не мог привыкнуть к своему служебному кабинету — большой и холодной комнате, где все стояло, как при Шаврове. Стол, за которым он работал. Узкая кровать за черной камышовой ширмой. Два больших шкафа, в которых командир корпуса хранил свой архив.

С возрастом документ приобретает особую силу и привлекательность. Приказ по бригаде, наспех продиктованный писарю, на каком-то случайном привале, читается, как легенда: он подписан 12 июля 1919 года.

Особый возраст у военного документа. Он принадлежит истории, едва лишь прогремел последний выстрел войны. Меньше года прошло с девятого мая, а Северов с трепетом читал берлинские донесения. И он и Маричев всегда уходили отсюда взволнованными. Крепче стоишь на ногах, когда знаешь, кем и как был сложен фундамент.

В один из таких вечеров Маричев обнаружил среди других бумаг два листка, сколотых булавкой, еще не успевшей заржаветь. Он прочел эти два листка и передал командиру корпуса. Северову же бросилось в глаза: «Находятся люди, которые бросают ком грязи в героев Новинска», «Клеветнические утверждения, что дивизия не могла овладеть первой траншеей», «Неправильный подход к вопросу о потерях»…

Он вопросительно взглянул на Маричева:

— «Группа офицеров»?

— Я думаю, это — Бельский.

— Почему вы так думаете? Вы это можете доказать?

— Во всяком случае, попробую. И я полагаю, именно для этого Бельский и приезжал тогда к командиру корпуса: чтобы покончить с Федоровым.

Северов еще раз перечел листки. Он читал и вспоминал сегодняшний разговор с Бельским и его лукавый и мрачный рассказ о том, как дивизия лежала на льду.

— Мерзкая штука! «Группа офицеров»… Если это действительно Бельский…

Северов говорил короткими, отрывистыми фразами, и было видно, что ему трудно. Так на сильном ветру вырываются искры из паровозной топки. А ведь внутри все клокочет!

— Это убило Шаврова, — сказал Маричев.

Северов ничего не ответил. Еще раз он перечел отзыв Кирпичникова — Рясинцева. Теперь он ясно видел перед собой фигуру старого Шаврова, склонившегося над этими двумя листками и в последний раз ведущего бой за свою честь.

9

За несколько часов до начала рекогносцировки Бельский прочел рапорт Ветлугина, которым он сообщал командиру дивизии — копия начпокору — о неблаговидных поступках заместителя начальника политотдела дивизии Кирпичникова. Рясинцев был потрясен спокойствием, с которым Бельский принял неожиданное известие.

— Плоховато еще у нас с кадрами, — сказал он с таким выражением, словно речь шла о том, чтобы сменить кладовщика. Он принял от Рясинцева почту и штабные бумаги и сердито взглянул на его усталое лицо с синими припухшими комками у глаз. — Работнички, одно слово! А ведь кому неприятно? Командиру дивизии… Кумушек-то у нас хоть отбавляй. Сейчас начнут лясы точить, дескать, опять Федоров, снова Федоров… Что, Рясинцев, не так?

— Точно, товарищ генерал.

— Точно! Надо было себя вести поскромнее. Зачем соглядатаем за Федоровым ездил? Кто просил в личную жизнь вмешиваться?

— Товарищ генерал, я же докладывал вам, и вы…

— Я? — грозно переспросил Бельский. — И что же? Послушаем…

— Виноват, товарищ генерал, но вы приказали обратиться к товарищу Кирпичникову.

— Не к товарищу Кирпичникову, а в политотдел. И чтобы я этого имени больше не слышал. Есть политотдел. Есть начальник политотдела полковник Ветлугин — мой заместитель, ясно?

— Совершенно ясно, товарищ генерал.

— И учтите, Рясинцев, мне не такой адъютант нужен. — Он еще раз критически оглядел Рясинцева и покрутил головой. — Орел! Иди спать, Рясинцев, эту яму товарищ Ветлугин мне копает. Иди, иди, не пугайся. Как-нибудь Бельский есть еще Бельский. Пока вы тут за чужими женами охотитесь, у меня за всех вас голова болит.

— Товарищ генерал… — начал Рясинцев, но, взглянув на своего начальника, ничего не сказал. Бельский охорашивался перед зеркалом. Лицо его блестело от сильного массажа, которым так славился штабной парикмахер. Большую красную шею бережно подхватывал воротник. Сияли ярко начищенные пуговицы… Какое бы значение имели сейчас рясинцевские слова? Да и стоит ли каркать на дорогу? «Бельский и в самом деле еще Бельский», — мысленно повторил Рясинцев.

Палатка постепенно наполнялась офицерами, запахло снегом, по́том и одеколоном. Все были возбуждены. Машины стояли наготове. Из штаба корпуса дали знать: сам едет на точку номер один.

— По коням! — весело скомандовал Бельский.

На опушке леса («точка номер один!») все спешились — и вовремя: через минуту показалась машина командира корпуса.

Северов выслушал громовой рапорт Бельского, поздоровался с офицерами и сказал:

— Начинаем работать, товарищи.

Эти обыкновенные, будничные слова прозвучали здесь как-то по-особенному значительно, может быть потому, что были сказаны негромко. Да и вообще манера Северова держаться просто, без рисовки, резко контрастировала с ослепительным, гремящим Бельским.

Северов этими словами не хотел сказать ничего больше того, что сказал, а между тем именно они создали перелом в общем настроении. У Бельского вдруг пропало всякое желание трогать штабные бумаги. Конечно, эти бумаги не раз его выручали, но даже и они были мелочью в сравнении с той помощью, которую упрямо оказывал Бельскому Шавров.

Северов не требовал школярских докладов ни на «точке номер один», ни на «точке номер два». Он требовал, чтобы Бельский, именно Бельский, а не начальник штаба и никто другой из офицеров, раскрыл самую суть задачи. Но теперь, когда никто не стоял за Бельским, выяснилось, что он давно отвык от работы, а может быть, и вовсе не был к ней приучен.

«Бездарность, — со злостью думал Северов. — Бездарность, в наиболее опасном сплаве с самоуверенностью. И эта самоуверенность является не столько свойством характера, сколько результатом своеобразного расчета. Он считает, что если начальство — будь то Шавров, или я, или любой другой — не захочет с ним работать, то, как ни старайся, все равно ничего хорошего не выйдет. Но если начальство в нем нуждается, то, несмотря ни на какие упущения, Бельский останется на своем месте. Я бы, наверное, давно уже приуныл, получив столько замечаний от командира корпуса…»

Они находились на командном пункте Камышина, в небольшом блиндажике, крепко врезанном в траншею. Северов хмуро и без всякого интереса слушал, как Бельский распекает Камышина. Он так устал от Бельского, от его чугунного усердия, нарочитой начальственности и баса, что даже пропустил начало разговора. Между тем Бельский рассчитывал именно на то, чтобы Северов не только слушал этот разговор, но и понял самую суть его и оценил по достоинству важность давно разработанной темы.

Северов ошибался — это не был очередной разнос, и в голосе Бельского не было слышно баса. Просто он сожалел, что в полку, которым командует такой опытный офицер, как Камышин, не усвоены уроки недавних боев. Возьмем для примера батальон, которым командует Федоров. (Отсюда Северов стал слушать внимательно.) В пятистах метрах от противника проходит наша линия фронта, а ведь боевой приказ может быть получен с минуты на минуту. Обидно становится, когда происходит такое. Тем более что именно Федоров в свое время ратовал за триста пятьдесят метров. Теория одна, а практика другая! Разрыв!

— Разрешите, товарищ генерал, — сказал Камышин. — Я должен заметить, что разрыва никакого нет. В тех условиях, в которых находится Федоров, это максимум возможного приближения.

— Максимум? А на что же тогда командир батальона? Надо было навязать противнику свою волю!

— Делаем, товарищ генерал. В этом батальоне ночами работали, чтобы сделать все, что возможно.

— А я говорю, что сделано мало! Вы были на инструктивном совещании? Федоров был?

— Да, были. Разрешите, товарищ генерал: на том участке фронта, который указан штабом дивизии…

Бельский не дал ему закончить.

— И это вы говорите в присутствии командира корпуса? — спросил он с едкой горечью. — Того самого человека, благодаря которому…

— Товарищ Бельский! — прервал его Северов.

— Простите, товарищ генерал, но всем известно, как принижена была ваша роль в дни Новинска. Один только и был человек, что Шавров! Шавров! В нем ли дело? — Голос его задрожал на самых высоких нотах. — Не слишком ли раздута эта фигура?.. Не пора ли…

— Замолчите! — не в силах больше сдержать себя, крикнул Северов. — Я вам приказываю замолчать. Как вам не стыдно так говорить о нашем Шаврове? Как это «не в нем дело»? Новинск — детище Шаврова. Операция была разработана по его плану, в каждой детали можно различить его работу, его ум, его талант. Действительно пора… — Но тут он вспомнил о Камышине. В его присутствии ему не хотелось договаривать все до конца. Камышин это понял.

Но едва только они остались вдвоем, Бельский сказал:

— Я прям, товарищ генерал, что думаю, то и рублю сплеча. За столько лет службы — привык.

— Так ли это, товарищ Бельский? — спросил Северов. — К этому ли вы привыкли? Только что вы рубили сплеча по теории и практике товарища Федорова. Вы читали его статью?

— Товарищ генерал, эта статья родилась в моей дивизии!

— Родилась-то она родилась. Но вот у меня в руках отзыв на черновой еще вариант статьи товарища Федорова. Чего тут только нет, даже клевета на армию. И подпись: «Группа офицеров». Странная подпись, не правда ли? Ведь это же статья, а не некролог! «Группа офицеров», а?

Бельский недолго изучал знакомые листки, уже успевшие пожелтеть за эти два месяца. Значит, Северов сумел-таки в этом деле разобраться!..

— Да, обезличено, нехорошо… — сказал он, повертев в руках отзыв.

— Взгляните как следует: «группа офицеров» из вашей дивизии!

Еще раз Бельский повертел бумагу.

— Похоже, что точки зрения разные! Но в конечном-то итоге наука от этого выигрывает, так, товарищ генерал?

— Наука? — переспросил Северов. — Что ж, мы тоже за науку. И мы за разные точки зрения. Но мы против шельмования заслуженных фронтовиков, против анонимок, какими бы громкими фразами они ни прикрывались. Не задерживаю вас больше, товарищ Бельский.

Бельский по привычке уже поднес руку к фуражке. Откозырять и прочь отсюда, прийти в себя, отдохнуть, выпить стопку водки, поразмыслить, как теперь быть…

Но тут он подумал, что у него нет больше времени ни на отдых, ни на размышления, что время измеряется минутами, а может быть, и минут уже не осталось. Шагнет Бельский прочь из камышинского блиндажа и не вернется больше. Один только шаг, одно только мгновение…

— Товарищ генерал, — сказал Бельский, все еще держа руку на уровне фуражки. — Товарищ генерал, я должен признаться…. — Он видел, что это слово произвело впечатление. — Я должен признаться, я знаю, кто автор, кто скрывается под этой «группой». Мне тяжело, но я должен, назвать исполнявшего обязанности начальника политотдела дивизии Кирпичникова. Не Федоров, а он — настоящий, подлинный, стопроцентный клеветник.

— И вы молчали, зная, что это… что эта мерзкая штука путешествует по корпусу… Вы сами привезли ее к Шаврову…

— Товарищ генерал, надо войти в мое положение. Кирпичников работал в то время за товарища Ветлугина. Я не мог не считаться с партийным мнением. Положа руку на сердце, мы, строевые офицеры, немало на своем веку хлебнули от них.

— От них? Да кто же это «они»? Политические работники, армейские коммунисты? Как вы смеете трогать людей, которые сердце свое навсегда отдали народу, смешивать их с кирпичниковыми, пачкать и порочить? Еще никому и никогда не удавалось и не удастся оторвать армию от партии. Запомните это раз и навсегда..

— Тогда что ж, товарищ генерал, — спросил Бельский просто, — надо будет, видимо, мне подать рапорт… по болезни?

— Нет, товарищ Бельский, — сказал Северов. — Этого делать не следует. Ваш вопрос будут решать не медики.

Так началось падение Бельского. Конечно, впоследствии он говорил, что вопрос о его снятии был заранее «спланирован». Он осуждал не только Северова, но и всех своих помощников, и Камышина, который был «в стачке с Федоровым», и жаловался на Ветлугина, который «выкопал-таки ему яму»…

Но все это было потом, а в ту минуту каждое лишнее слово могло ему только напортить. Еще через минуту сиреневый «опель» уже исчез из виду. Васька понимал службу и знал, когда надо переводить машину на третью скорость.

Северов не спешил вернуться домой. Ему хотелось своими глазами увидеть участок фронта, который пришелся на долю первого батальона. И еще, и, может быть, больше всего, ему хотелось побыть сейчас одному. Вездеход, по грудь заваливаясь в рыхлые весенние сугробы, вывез командира корпуса к дюнам.

Отсюда и до опушки леса, где блестели огни федоровского батальона, тянулось унылое поле, покрытое несвежим снегом и черными пятнами. Было пасмурно. С моря дул влажный, очень теплый ветер, шуршали снега.

Не в яркий солнечный день, не под голубым небом всего быстрее работает весна, а в эти вот пасмурные вечера, в эти темные голые ночи. Стоя по колени в грязи, холодными, синими руками она выбрасывает вон то не убранный с осени остов «студебекера», то штабель дров, то ржавые мотки проволоки.

Завтра свершится чудо. Пористые сугробы зазвенят ручьями, черные, прелые пятна покроются травой, и торжественно зацветут жесткие сырые сучья. Но для того чтобы чудо свершилось, надо работать.

Северов прыгнул в траншею и не спеша пошел ходом сообщения в сторону огоньков. Он ясно представлял себе, какое сейчас должно быть настроение у Федорова, и мысленно хвалил его за верное решение. Да, плохую шутку мог сегодня сыграть Бельский на этих местах… А завтра? Завтра Бельский стал бы еще во сто крат опаснее, говорил себе Северов. Завтра перед военными людьми будут поставлены новые задачи, которые потребуют новых знаний и еще большей коммунистической сознательности.

Теперь с Бельским кончено. Все это позади, и оглядываться нет никакого смысла. Но теперь Северов чувствовал внутреннюю свободу, которая позволяла ему судить не только Бельского, но и Шаврова. Верно, что Шавров был талантлив, а Бельский бездарность, верно, что Шавров был смел, а Бельский ненадежен, верно, что Шавров был человеком, а Бельский ничтожеством, но ведь именно при Шаврове мог существовать Бельский.

«Может быть, подняв когда-то Бельского, Шавров не знал, что получится? — спрашивал себя Северов. — Может быть. Но вина эта была все-таки его». Скрытая ревность Шаврова к своим действительно талантливым помощникам, боязнь людей, равных ему, вот что привело его к Бельскому. Верно, что Бельский втайне презирал Шаврова, его талант, честность и ум. Но и это не могло изменить главного: кем бы ни был Бельский, он существовал благодаря Шаврову. И в том, что теперь Бельский охотно рычал на своего мертвого хозяина, тоже был виноват Шавров. От слуги нельзя требовать того, что требуешь от родного брата.

10

Не прошло и часа, как закончились учения, и уже повсюду распространился слух, что корпус покидает Ленинград и уходит в Новинск. Уже не здесь, а там будут строить лагерь, а новые зимние квартиры находятся в двадцати километрах от города, как раз на месте бывшего переднего края.

«Солдатская почта» самая быстрая, очень скоро она принесла Ивану Алексеевичу это известие. Он не поверил и рассердился: такими вещами не шутят. Не прошло и минуты, как к нему подлетел Лебедев:

— Ты слышал?

— Что?

— Да вот, поговаривают…

— Это насчет Новинска?

— Ну да, конечно!..

Такие разговоры шли решительно повсюду. Иван Алексеевич спросил Камышина, но тот только руками развел. Наконец, уже после разбора учения, слово для сообщения снова взял Северов. Едва только командир корпуса встал, едва только произнес первые два слова: «Товарищи офицеры!», как Иван Алексеевич всем сердцем понял: «Новинск!»

В первую минуту, услышав приказ, он обрадовался, но потом крепко задумался.

Иван Алексеевич любил передвижения. Война и поход — понятия неразделимые. Снова увидеть Новинск? Но ведь это совершенно естественно, что человека тянет повидать те места, на которых он воевал. И как передать то удивительное ощущение, когда садишься в автобус и едешь туда, где был КП полка, и тайком куришь в окно, чтобы не обругала кондукторша? Как передать злую горечь, которая охватывает тебя при виде холодных развалин? Среди каменной пустыни то тут, то там торчат рыжие трубы, и одинокие дымки указывают приезжему на человеческое жилье.

Летом какой-то старшина из соседнего полка ездил в Новинск, так ему потом проходу не давали: «Что в Новинске? Как там?» Во всей дивизии не было популярнее газеты, чем та, которая посвятила полосу восстановлению города Новинска. К Новому году стало известно, что там пошел первый трамвай.

Но в тот момент, когда Иван Алексеевич услышал — «Новинск», он ни о чем этом не думал. Он лишь понял, что вскоре увидит места, где он так много пережил и которые стали для него второй родиной.

Именно там, в Новинске, Иван Алексеевич впервые испытал радость освободителя. В госпиталь приходили жители города, они не могли принести бойцам ни дорогих подарков, ни даже скромных цветов. Но человеческая ласка всего дороже солдату.

Там Иван Алексеевич познакомился с Тамарой. На мгновение он ясно увидел ее белую вискозную кофточку и услышал, как шуршит короткая юбка.

Когда его увозили в тыл, она махала рукой и говорила ему все то же, что говорила каждому раненому: «Кончится война, приезжайте к нам, в Новинск!» Но Ивану Алексеевичу казалось, что она приглашает только его.

А когда после выздоровления Иван Алексеевич вернулся в дивизию и встретил Тамару, она его не узнала.

— Новинск… помните?

— Помню ли я? — улыбнулась Тамара, и лицо ее вдруг стало каким-то виноватым. — А что же еще я помню? Я ведь больше нигде и не бывала…

Иван Алексеевич тряхнул головой и, немного рисуясь, сказал:

— Так поехали в Новинск после войны?

— Поехали, поехали, — ответила Тамара грустно и все с той же виноватой улыбкой.

Все это мелькнуло перед Иваном Алексеевичем, и он задумался. Ведь еще неизвестно, как Тамара взглянет теперь на переезд. Он вспомнил, как говорила Тамарина тетка: «Лучше здесь спать вповалку, чем там каждому по восемь соток», а Тамара при этом кивала головой. Иван Алексеевич раздраженно спросил: «А что вы здесь видели? Ни разу даже в театре не были…» — «А мы сюда не в театр приехали», — ответила тетка, и все вокруг засмеялись.

— Ты чего это загрустил? — спросил Лебедев. (На обратном пути они ехали в одной машине.)

— А ты чего радуешься?

— Да уж пора накрепко устраиваться, — сказал Лебедев.

Иван Алексеевич с удивлением на него взглянул. Лебедев не был склонен к сентенциям.

— Что ж, по-твоему, здесь в Ленинграде, это было не крепко?

— Да вроде…

— Уж тебе ли это говорить? Такое хозяйство развел…

— Ну и что ж хозяйство? Хозяйство ликвидируем, новое заведем. Я так считаю — раз мы новинские, так в Новинске нам и быть…

— Ну, это положим, — сказал Иван Алексеевич раздраженно. — Как будто в Московском округе не может стоять Брестская дивизия!

— Да может, может, — снова засмеялся Лебедев. — Ведь это я так, к слову. Петух ты, ей-богу.

— А что, товарищ майор, — заметил водитель, — вообще было бы неплохо Новинск повидать. Я читал, что там трамвай уже ходит.

— Опять трамвай! — сказал Иван Алексеевич. — Как будто вся цивилизация в этом трамвае!..

— Трамвай, конечно, товарищ майор… Зря печатать не будут, — добавил водитель немного обиженно.

Новинск! Новинск! Новинск! Это слово бежало быстрее машин. Об этом узнали в Любозерске и в Вересках раньше, чем корпус вернулся с учений. Одни не отходили от окон, ждали, когда покажется первая машина. Другие не выдерживали, выбегали на шоссе… Встречать у нас любят. Да и полагается встретить человека, когда он крепко поработал, когда у него на новенькой, недавно выданной гимнастерке проступают светлые, словно выжженные солнцем, пятна.

— Едут, едут! — кричит маленькая дочурка Лебедева. — Вездеход!..

Действительно показывается машина, действительно вездеход, но только он не армейский, а колхозный…

Кажется, одна только Тамара не принимала участия во всем этом. Новости до нее не дошли. Она была слишком занята своими делами, своими мыслями, да и на улицу почти не выходила. Пришла от Ветлугина и сразу стала собираться. Она решила все сделать до приезда Ивана Алексеевича. Впереди целые сутки, успею… конечно, успею…

— Успею, успею, успею… — тихонько напевала она, выдвигая ящики, снимая с вешалок платья.

Комната сразу стала какой-то неуютной, пыльной, запахло кожей и нафталином. Вот этот красивый чемодан с разноцветными наклейками они покупали вместе еще в Германии. Это было, кажется, в первый день открытия универсального магазина. А вот этот деревянный баульчик — еще девичий, новинский, но при умении туда можно много чего запихнуть. Самые трудные и неотвязные мысли отступают, когда надо решать, брать ли с собой прошлогодние босоножки или выбросить их.

Но вот наконец и баульчик и чемодан запакованы, щелкнули замки. Что же дальше? Теперь надо ждать Ивана Алексеевича. Дождаться и сказать ему о своем решении. Проститься с ним и пожелать ему счастья…

Проститься и пожелать счастья… Легко сказать! Столько было пережито за одну неделю: тетка, Катя, Кирпичников, Ветлугин — все это потребовало много сил и энергии, и вот сейчас, после того как щелкнули замки, она почувствовала необычную слабость.

Скорее бы пришел Иван Алексеевич! Да, но ведь тогда-то и начнутся самые мучительные минуты. Он, конечно, назовет все это «блажью», «бабскими нервами» и, наверное, здорово рассердится, когда узнает, что она была у Кати.

Может быть, в самом деле уйти и оставить записку? В какой-то кинокартине именно так и поступает жена. Уходит, а муж приходит и читает записку. Но там, в этой кинокартине, не было сказано, куда она ушла. А Тамаре именно об этом пора подумать.

К тетке? Нет, ни за что. Еще неделю назад это могло быть возможным, но теперь она со страхом вспоминала квартиру на Таврической.

Домой в Новинск? Боже мой, какой же это дом? Да там, наверное, никого из прежних не осталось. А если и остались, то какое это будет жалкое возвращение!

Тамара мысленно перебрала ленинградских знакомых. Но все они, конечно, будут добиваться, чтобы она вернулась к Ивану Алексеевичу…

Не проще ли распаковать вещи и спокойно дожидаться прихода мужа? Спокойно дождаться, и пусть идет жизнь, как идет…

Но возвращаться к старому было уже для нее невозможно. Разумеется, вспоминая старое, она находила бесконечно много хорошего и милого, ведь они и в самом деле славно здесь жили, вот в этой самой комнатке они были так счастливы… Но едва она начинала думать о будущем, как сразу же попадала в полосу отчуждения, которая легла между ними. Как будто ею самой был установлен какой-то барьер, через который она не могла перетащить все то светлое, что было раньше в их любви.

Нет, она правильно решила: им надо расстаться. Что будет дальше? Будет так, как должно быть. Она ведь не раз видела объявления: «Требуются… общежитием обеспечиваются…» Напрасно тетка пугала ее. Тамара меньше боялась такого своего будущего, чем разговора с Иваном Алексеевичем.

Наступил горький час ожидания, когда каждая новая минута мучительнее предыдущей. Она попробовала читать, взяла какую-то книгу, прочла: «Он жаждал убедиться, что граф не замышляет похищения, которые были в большой моде в то время и почти всегда проходили безнаказанно…» — и ничего, решительно ничего не поняла. Кто, что, зачем похищать, для чего это нужно? Да и нужно ли что-нибудь еще, кроме того, чтобы поскорее пришел Иван Алексеевич?

Она еще раз прочла и, кажется, раз двадцать перечла один и тот же абзац и наконец захлопнула книгу. Ожидание становилось нестерпимым. Она уже перестала смотреть на часы. Ясно было, Иван Алексеевич опаздывает…

Иван Алексеевич опаздывал потому, что колонна, в которой не спеша шла его машина, была очень длинной, а асфальтированное шоссе в то время было единственным. Он извелся от такой езды и выскочил, чтобы узнать, чьи машины впереди. В это время его окликнул Ветлугин:

— Постойте, майор, я думаю, здесь без нас разберутся, а мне с вами надо поговорить.

Ветлугин сразу же после встречи с Модестовой решил поговорить с Иваном Алексеевичем. Но во время учений это было невозможно, а после разбора Ветлугин потерял из виду комбата-1.

— Без нас сделают, — повторил Ветлугин и, взяв Ивана Алексеевича под руку, повернул его к своему громадному «ЗИЛу». — Забирайтесь-ка сюда. В этой машине можно даже совещания устраивать. Садитесь, садитесь, майор. Не бойтесь — совещание вам не угрожает. Просто хотелось поговорить с вами, хотелось похвалить вас, ну и поругать заодно. Хвалю вас за то, что вы хорошо воспитываете своих людей. Иван Алексеевич, я говорю о сержанте Турчанове. О нем есть сведения. Настоящим человеком показал себя, настоящим солдатом!

Иван Алексеевич просветлел:

— Сыну его надо сообщить!..

— Да, конечно. Но мне кажется, он уже знает… Ведь тут и радость и горе. Радостно, что такой оказался железный человек, и очень горько, что этот человек там… у них… в тюрьме. Слушайте, Иван Алексеевич, напомните мне этого Турчанова. Какой он из себя? Ведь память у меня хорошая.

— Да он такой, знаете, блондинчик, невысокого роста, нос немножечко «каши просит»… курносенький. Вспоминаете?

Ветлугин засмеялся:

— Вспоминаю ли я? «Курносенький да блондинчик…» Боже ж мой, сколько мы с вами таких видели!

— Да он ни на кого другого не похож, — всерьез продолжал Иван Алексеевич убеждать Ветлугина. — Товарищ полковник, могу вам напомнить, он ведь первый на правый берег Днепра вышел.

— Нет, первым вышел Андреев Степан Степанович, — серьезно ответил Ветлугин. — Может, на участке вашего батальона…

— Может быть, не стану спорить. Я очень рад, товарищ полковник, что не ошибся в нем. Это большое дело! Турчанов… Мне кажется, он из тюрьмы выберется. Вот так!.. А за что же ругаете меня, товарищ полковник, разрешите узнать?

— За то, что только сейчас мы с вами об этом разговариваем. Почему ни слова мне об этом раньше?

— Да с тех пор столько воды утекло. Я когда узнал, что Турчанов жив… ну, словом, вас в то время и в дивизии еще не было, а товарищ Кирпичников…

— Ну и что же товарищ Кирпичников?

Иван Алексеевич замялся:

— Да нет, так, ничего…

— Неправильно, майор, — сказал Ветлугин. — Ваша жена прямее вас. Она сама пришла ко мне и сама рассказала обо всем. И о Кирпичникове я тоже узнал только от вашей жены, а не от вас…

— Тамара? — переспросил Иван Алексеевич. — О товарище Кирпичникове?

Ветлугин внимательно взглянул на него.

— Ваша жена — хороший, преданный вам друг. А как это много! Чуть свет прибежала! Очень мне было приятно, что она так верит вам, так отстаивает, и я скажу — принципиально отстаивает!

— Тамара? — еще раз переспросил Иван Алексеевич. — Тамара была у вас? Принципиально отстаивает? Да это прямо сон какой-то.

— Почему же сон? Послушайте меня, Иван Алексеевич… Иван Поддубный, кажется, так вас называют… Мне думается, вы просто ни о чем еще не знаете. Я расскажу вам…

Когда Иван Алексеевич вернулся в свою машину, Лебедев спросил:

— Что Ветлугин? Зачем он тебя вызывал?

— Потом, потом… — сказал Иван Алексеевич, не глядя на товарища.

— Я тебя, Иван, перестал понимать. Ладно, не хочешь говорить, не надо.

— Потом, потом… — повторил Иван Алексеевич.

Только теперь, после разговора с Ветлугиным, он понял, какая опасность ему угрожала. Но сейчас он не думал ни о Кирпичникове, ни о Рясинцеве, ни о Симочке.

Чувство, которое он сейчас испытывал, было сложным. Он гордился Тамарой: она поступила правильно и смело. Она не побоялась встретиться с Катей. Она не испугалась Кирпичникова. Она вступилась за него. Она защитила его честь. И в то же время он обвинял себя: Тамаре пришлось много пережить из-за него. И он ничем не помог ей. Ей одной пришлось выдержать нелегкую борьбу.

Мысленно он повторял одну и ту же ветлугинскую фразу: «Прибежала чуть свет… Чуть свет… Чуть свет…» Как будто именно в этой фразе был ключ ко всему, чего он не понял в Тамаре. Ветлугин хвалил Тамару, он говорил о ее преданности, о том, как хорошо, когда такая дружба между мужем и женой, но Ивану Алексеевичу запомнилась только эта фраза.

«Чуть свет прибежала», — думал Иван Алексеевич, жалея Тамару. Ведь она ради него пришла к Ветлугину в темноте («чуть свет» — это еще совсем темно), продрогшая (он ясно представил себе нетопленую печь, ледяные узоры на окнах, а теплую шаль они так и не собрались купить). И это «чуть свет» означало, что Тамара сделала то, что должен был сделать он сам.

Если бы неделю назад Ивану Алексеевичу сказали, что Тамара поступит так, как она поступила, он бы этому не поверил. Он бы, наверное, сказал: «Нет, это не она. Тамара на борьбу не способна». Значит, он просто ее не понял?

«Я не понял ее любви, — думал он. — Я был слишком занят собой. Легко найти оправдание: ведь я был занят делом, которое потребовало всего меня. И все же этому нет оправдания. Надо было доверять жене. Кате я больше доверял. Да нет, это что ж такое выходит?..»

Он отогнал эту мысль, но она снова и снова к нему возвращалась.

«Но в чем я доверял Кате больше?» — спрашивал себя Иван Алексеевич.

И отвечал себе, что Кате он почти ничего о своей жизни не рассказывал, а разговоры всегда шли о Саше или совсем о посторонних вещах. И даже в тот день, когда он сбежал с теткиных именин и спешил к Кате, чтобы рассказать ей именно о своей работе, даже в тот день он ничего ей особенно доверительного не сказал. Ничего не сказал, кроме того, что вот, Екатерина Григорьевна, закончил работу. Но Иван Алексеевич знал, что его тянуло туда, к Кате, именно потому, что там его могли понять, а здесь нет и что там для этого не надо было никаких усилий, а здесь потребовалось бы их много.

Но вот и Верески. Иван Алексеевич вышел из машины и медленно, в раздумье направился к своему дому. Тамара увидела его из окна. Он как-то необычайно сутулился, казалось, что его широкие плечи стали уже.

«Усталый…» — мелькнуло у нее, и в это время Иван Алексеевич вошел в дом.

Обычно он одним махом бурно одолевал лестницу. Сейчас она слышала каждый его тяжелый шаг.

«Усталый…» — снова подумала она. Ей захотелось поскорее побежать на кухню, разогреть обед, все разговоры потом, смотрите, ведь он же устал! Но она, стиснув зубы и сказав себе голосом Ивана Алексеевича: «Бабья слабость, бабья слабость, ничего больше», стала отсчитывать его шаги.

Иван Алексеевич открыл дверь и остановился на пороге. Тамара стояла посреди комнаты, все еще отсчитывая: пять, шесть, семь, восемь…

И вдруг какая-то неизвестная им обоим сила бросила их друг к другу. Они обнялись молча, ошеломленные, еще не веря, что они встретились, еще не зная, что им предстоит, и только чувствуя, что сейчас, сию минуту, что в это мгновение они вместе…

Глубокой ночью, когда Тамара уже спала, Иван Алексеевич вышел на балкон. Весенний морозец охватил его с головы до ног. Он поежился, подвигал плечами и вдруг, словно что-то заметив, перегнулся. Поселок спал. Было совершенно тихо, и только под этим старым дачным балкончиком крутилась Земля со всеми ее материками и морями.

Иван Алексеевич усмехнулся, покачал головой и пошел обратно в комнату.

ЭПИЛОГ

1

В мае сорок седьмого Балычев приехал в Ленинград. Едва устроившись в гостинице, он узнал телефон Заневской типографии и позвонил Кате. Он просил встретиться с ним по делу важному и неотложному, и они сговорились на вечер. Балычев впервые был в этом районе города, но шел уверенно: очень уж врезались в память рассказы Ивана Алексеевича. Но чем ближе он подходил к цели, тем медленнее становились его шаги.

Одно дело, когда сговариваешься по телефону, и совсем другое, когда стоишь напротив вот этого двухэтажного домика, вокруг которого так пышно разрослась черемуха. Конечно, он мог бы и не приходить сюда — это была его добрая воля, все можно было сделать официально и избежать этого тяжелого свидания…

«Поздно трусить!» — сказал себе Балычев, перешел улицу и открыл калитку. В садике он сразу же увидел Катю. Она сидела на скамейке рядом с пожилой женщиной и о чем-то оживленно с ней говорила.

— Екатерина Григорьевна… — начал Балычев и представился.

Она удивленно на него взглянула:

— Как это вы меня узнали?

— У нас с вами есть общий друг — Иван Алексеевич Федоров. Я с его слов понял… Он так подробно рассказывал о вас…

— Да, да… — сказала Катя быстро. — Ну как же, как же… разумеется… Вы не знакомы? Товарищ Балычев, Мария Филипповна…

Балычев фамилии не расслышал и снова козырнул. У него было такое чувство, как будто он сделал неловкость, упомянув об Иване Алексеевиче.

— Как его здоровье? — спросила Катя.

— Здоровье? — переспросил Балычев. — На сей счет наш Поддубный, кажется, никогда не жаловался.

— Не скажите… Он писал, что перенес плеврит. Там климат очень сырой…

— Ну так вы о нем знаете больше, чем я… Я демобилизовался осенью. Первое время мы часто писали друг другу, ну а потом, когда их перевели…

— Простите, вы демобилизовались осенью сорок пятого? — спросила Катя.

— Да. А Иван Алексеевич уехал в марте сорок шестого в Новинск.

— Я знаю, — сказала Катя.

Пожилая женщина встала и попрощалась.

— Так завтра не забудь, — просила она о чем-то Катю.

— Да, хорошо, не забуду, — отвечала Катя рассеянно. — Мне казалось, вы знакомы с Марией Филипповной, — сказала она, проводив взглядом пожилую женщину. — Мария Филипповна Бельская.

— Ах, вот что! Но ведь она… ведь они, кажется…

— Они давно разошлись. Мария Филипповна со своим воспитанником устроилась в моей комнате… Немного высоко, но вид чудесный: Нева…

— Так, так… Ну а как теперь живет… товарищ Бельский?

— Не знаю, право. Кажется, все на что-то надеется… все еще надеется. Зря, конечно. О Кирпичникове, говорят, специальный приказ был… Пойдемте ко мне, — предложила она Балычеву. — Здесь нам помешают. Хлопочу я, чтобы нам дали другой участок для сада. Хорошо здесь после работы на воздухе, но теснота ужасная: тут и городки, тут и уроки зубрят — через месяц сессия заочников. Вы нам по этой линии не помощник? В исполкоме надо, как это теперь говорят, «толкнуть»…

— Да нет, я не по этой части… — сказал Балычев, но, взглянув на Катю, откашлялся и добавил: — Вообще-то попробовать можно. Может быть, мне что-нибудь и удастся…

— Ну вот и спасибо.

Они вошли в дом, тоже знакомый Балычеву по рассказам Ивана Алексеевича, и Катя сказала:

— Садитесь, пожалуйста. Рассказывайте, что вас сюда привело.

Балычев ответил не сразу. Катя сидела за столом. Он сбоку, в кресле. Он молча смотрел на ее совсем юное лицо — линии рта были необыкновенно нежными, почти детскими — и боялся начать, испытывая тот же страх, который уже испытал на улице, когда стоял напротив типографского домика. Но тогда он еще не видел Катю. А теперь он ее увидел. И, глядя на нее, он вспоминал Ивана Алексеевича и почему-то сердился на него. Ему казалось, что он уловил что-то очень важное в Кате, чего не мог уловить Иван Алексеевич, да и, наверное, никто другой не мог уловить.

— Я только вчера вечером вернулся из Германии, — решительно начал Балычев, — и сразу же позвонил вам…

Теперь молчала Катя, напряженно вслушиваясь в слова Балычева и, кажется, стараясь понять не только их смысл, но и все то, что было за ними.

— Екатерина Григорьевна, я работаю сейчас по репатриации, я был на Западе, там, где лагеря для наших бывших военнопленных. Там я узнал о судьбе Александра Николаевича Турчанова.

Катя не дала ему закончить.

— Стойте, подождите! Стойте… — повторила она тихо. — Он убит?

— Да.

— Я об этом думала. Да, да, я об этом думала… Я… Бедный Александр Николаевич… Бедный Саша… Расскажите мне все, что вы знаете, — попросила она.

— К сожалению, очень немного. В Берлине я узнал, что Турчанов в тюрьме и что положение его тяжелое, что он очень болен. Сначала западные власти все отрицали, потом признались, что он в тюрьме, но якобы за какое-то уголовное преступление. Об этом деле уже стали писать даже в их газетах. Шведская миссия Красного Креста сообщила мне, что Турчанов действительно болен. К этому времени я наконец получил визу и допуск в лагерь…

— Говорите все, говорите все, не бойтесь, прошу вас, — сказала Катя. Она крепко стиснула зубы, и от этого линии рта, которые вначале поразили Балычева своей нежностью, почти детскостью, стали суровыми и жесткими.

— Что говорить, Екатерина Григорьевна! Это тысячи людей без крова, многие тяжело больны. Нужда во всем. Голод. Те же лагеря, в которых содержались наши люди во время войны. И проволока, и овчарки, и можно стрелять по беззащитным людям. Только сторож в другой форме, а наши люди называются не военнопленными, а «перемещенными». То, что я видел своими глазами, — ужасно, но то, чего я не видел, во много раз ужаснее. Мне говорили: «Сюда нельзя», «Специальное ограждение», «Запрещено», а в тех случаях, когда я мог разговаривать с нашими советскими людьми, между нами были те же тюремщики, только почему-то они называются толмачами. Как будто можно переводить с русского на русский! Там, в лагере, я услышал о Турчанове, вернее, о его гибели: убит при попытке к бегству. Этому трудно поверить. Больной, измученный, а главное, ведь это было накануне свидания с нами…

— Может быть, он не знал, что ему предстояло это свидание? — спросила Катя.

— Может быть…

— Ужасно жаль Сашу, — сказала Катя. — Он очень надеялся, что отец вернется. А знаете, какой хороший парень стал? — сказала она с воодушевлением. — Настоящий человек, товарищ, на все отзывчивый, ясная голова, руки золотые. Ужасно жаль… Вы приходите завтра, я хочу, чтобы вы познакомились. Придете?

— Конечно. Мне же надо рассказать ему об Александре Николаевиче.

— Не надо. Я сама, — сказала Катя.

— Екатерина Григорьевна!

— Нет, я знаю: так лучше будет. Вы не обижайтесь, но так будет лучше…

Балычев молча кивнул головой. Долгое время оба молчали.

— Они что, снова хотят войны? Снова хотят войны? — повторила Катя. — Вы мне скажите, вы ведь там были…

— Как мне вам ответить, не знаю, — сказал Балычев. — Ненависть, злоба, страшная жажда власти — это сильные дрожжи. Человек дышит этим кислым воздухом. Он проникает в легкие, заражает.

— Слава богу, у нас воздух чистый, — сказала Катя, — и легкие покрепче. И не только легкие, — добавила она и улыбнулась. Улыбка смягчила жесткие линии рта, и светлые теплые лучики побежали снизу вверх к тоненьким морщинкам возле глаз.

Только сейчас Балычев заметил, что вокруг стемнело. Правда, то была не ночь, а только сумрак — до ночи в это время года еще далеко, но контраст света и тени был поразительный.

— Мне, пожалуй, пора… — сказал Балычев.

Катя его не удерживала и только напомнила, чтобы он пришел завтра.

— Часов в пять-шесть лучше всего. А то ведь Саша вечерами уходит учиться. Что-то мастерит, кажется планер. В летчики готовится, — и снова улыбка осветила ее лицо.

Балычев вышел в садик. Густо пахло черемухой и еще чем-то необыкновенно домашним. Это на Неве мальчишки разожгли костер. Ночь была сухой, холодной, и горькие струйки дыма быстро добрались сюда.

Балычев постоял немного, вздохнул и быстро зашагал домой.

2

Новинск — городок небольшой, но очень деловой и бойкий. Издревле проходил здесь большой торговый путь. На знаменитых Новинских торжищах можно было встретить и венецианцев, и далматинцев, и персов… А еще раньше через Новинск волокли волоком свои ладьи новгородцы, пробивая путь в незнакомые края.

Главную достопримечательность Новинска — крепость с башней — до войны тщательно охраняли. Отступая, немцы взорвали старые стены, но сама башня каким-то чудом уцелела.

Первым из окна вагона увидел эту башню Саша Турчанов. Еще только начинало светать. На сереньком горизонте подымался красный кружок солнца. Его силы хватало сейчас только на то, чтобы осветить маленький кусочек старинной славы.

Саша растолкал своего нового приятеля, с которым в дороге познакомился, Павла Лучкова:

— Павел, быстро, подъем!

Павел вскочил:

— Что, тревога?

— Тише, тише, людей разбудишь… — зашикал на него Саша. С момента отъезда из Ленинграда они вовсю щеголяли новой терминологией: заправочка, подъем, тревога… — как-никак это уже были солдаты, еще только-только начинающие свою службу, еще даже не по форме одетые, но уже солдаты.

Саша впервые в своей жизни оторвался от Ленинграда. До войны он каждое лето уезжал в пионерлагерь (Александр Николаевич старался заполучить две путевки — на июль и август), но то были совсем близкие места — Токсово, Юкки, Всеволожская…

Первый день пути Саша был полностью под впечатлением прощания. Почти вся типография пришла на вокзал: Саша Турчанов был первым после войны призывником. Жаль было расставаться с товарищами, с Екатериной Григорьевной, с Модестовой, но самой острой болью была Лиза. Уже поезд далеко отошел от Ленинграда, миновал Лугу, а он все вспоминал заплаканное лицо Лизы и то, как она крепилась и обещала не «распускать нюни» и все-таки не выдержала. От этих воспоминаний у него самого начинало пощипывать глаза.

Но уже на второй день стало легче. Начиналась новая жизнь с ее каждодневными заботами. Он понимал, что домой, в Ленинград, должен вернуться мужчиной. А это превращение молодого парня в мужчину происходит не вдруг, не в тот момент, когда он после службы возвращается домой, не на вокзале, когда он вновь может обнять свою невесту, а постепенно, день за днем, в течение всего срока службы.

Саша и Павел долго стояли у окна. Солнце вставало, широко распрямляя застывшие за ночь плечи, и крепкие утренние лучи уже горячо били в голову поезда.

А через несколько минут старшина всех разбудил: последняя остановка перед Новинском, надо привести себя в порядок.

Поезд остановился в нескольких метрах от крепости. Старинная башня была покрыта строительными лесами. Девушки-практикантки из художественного училища, в клеенчатых фартуках, в косынках, туго стягивающих волосы, восстанавливали лепной орнамент.

— Смотри, как дятлы на дереве! — крикнул Павел, первым выскакивая из вагона. Все было интересно, все внове, все весело, все ярко и празднично, как и бывает на заре.

В Новинске тем временем готовились к торжественной встрече. На площади перед вокзалом выстроили трибуну, убрали ее кумачом, флагами, транспарантами со словами привета. Два духовых оркестра — военный и молодежный из клуба «Смена» — грянули марш, едва только показался поезд.

Все военное начальство во главе с Северовым прибыло на встречу. Летнее утро блестело на мундирах, погонах и орденах.

Иван Алексеевич тоже был в это утро на площади. Прошло три месяца, как Саша обратился в военкомат с просьбой зачислить его в часть, где служил отец. И в тот же день Иван Алексеевич подал рапорт, в котором повторил Сашину просьбу.

Когда молодые солдаты, стараясь держать строй, вышли на площадь, Саша почти в первую же минуту увидел Ивана Алексеевича. А Иван Алексеевич тщетно старался узнать Сашу: мелькали фуражки, шляпы, кепки, сундучки… — ничего нельзя было разобрать.

Северов произнес жаркую речь, которая даже близко знавших его удивила: в обычное время командир корпуса был куда суше. Снова загремел оркестр. Потом говорил председатель Новинского городского Совета. Потом снова играла музыка. А Иван Алексеевич все всматривался в молодые лица.

Когда он вернулся, Тамара сразу же увидела, что он не в настроении.

— Да никуда твой Сашко не делся, — весело успокаивала она мужа. — А самое лучшее — через штаб вызови его к себе домой. Мы бы так славно посидели…

— Да что ты, ей-богу, — возмутился Иван Алексеевич. — Как это «вызвать домой»? Молодого солдата!.. У них сейчас первым делом баня, потом обмундироваться, ознакомиться с распорядком дня…

— Ну хорошо, хорошо, — перебила его Тамара. — Я тебе от души сказала, а ты… Лучше всего мне тебе ничего не советовать. Обедать будешь?

Иван Алексеевич подошел к Тамаре, ласково взял ее за руки:

— Признаю себя неправым и в наказание согласен обедать. Как Лешка? Он что-то голоса не подает. Спит?

— Спит… А ты хитрый, Иван: чуть что — к Лешке сворачиваешь…

— Ну как ты можешь так думать! Сын он мне или не сын?

Тамара улыбнулась:

— Сын, сын… Не стучи только сапогами.

Иван Алексеевич занимал маленькую квартирку в служебном здании недалеко от казармы. Лебедевы уговаривали его «напополам» выстроить домик, хотела этого и Тамара, но Иван Алексеевич не соглашался: «Лет через пятьдесят, не раньше…» И после рождения сына тоже не поддался ни на какие уговоры.

— Через пятьдесят лет?.. — спросила Тамара, наклоняясь над коляской и показывая Ивану Алексеевичу сына.

Леша спал крепко, не улыбаясь, на его крутом лобике выступил пот. Тамара осторожно вытерла испарину.

Иван Алексеевич понял Тамарин вопрос: перед этой колыбелькой, которой всего было три месяца, странно было думать о быстро летящих годах. Да мыслимо ли, чтобы этот крутолобый комочек стал пятидесятилетним мужчиной, отцом, а может быть, и дедом?

Вечером Иван Алексеевич пошел в казарму, где разместили молодых солдат. Двухэтажное здание было заново выкрашено. Внутри все сияло, повсюду стоял крепкий запах отжавеля. Новые гимнастические снаряды ждали своего первого рабочего часа.

Перед казармой в небольшом палисадничке сидел на скамейке майор Кожич и курил длинную папиросу своей собственной набивки. Высоко над ним, боясь дыма, кружилось облачко мошкары. Иван Алексеевич коротко знал майора, с мнением которого, как говорили, считался сам командир корпуса. Он здесь был главным начальником, и к нему обратился Иван Алексеевич.

— Ну, это дело самое простое, — сказал Кожич и устало крикнул старшину. — Проведите майора в комнату политпросветработы. Вызовите солдата… как фамилия?

— Турчанов Александр, — сказал Иван Алексеевич. — Большое вам спасибо…

— Да что там… Самое обыкновенное дело. Родственник? Ну, ну, ну… Тамаре Борисовне мой привет! Наследника я еще не видел! — крикнул он вслед Ивану Алексеевичу, пустив против мошкары громадный клуб дыма.

Через несколько минут Иван Алексеевич и Саша сидели друг против друга за маленьким столом с нарисованной шахматной доской.

— Я сегодня утром тебя не узнал, — сказал Иван Алексеевич, — а вот сейчас узнаю…

— Вы же меня раньше таким почти и видели, — ответил Саша. — Я в гимнастерке ходил и в папиных сапогах. Я помню, как вы первый раз к нам пришли, это было сразу после войны…

— Да, да… и я помню, все помню, — вздохнув, сказал Иван Алексеевич. — Ну, расскажи мне, как там у вас? Как Екатерина Григорьевна?

— Все хорошо. Екатерина Григорьевна просила вам передать привет. Все вас помнят: Лиза, Фонарик, Анна Николаевна, товарищ Бурков, Петр Федорович.

— Кто, кто?

— Товарищ Балычев…

— Да, да, конечно, конечно… Он что-то мне давно не пишет.

— Товарищ Балычев часто у нас бывает, почти каждый день.

— У него, кажется, отпуск?

— Отпуск, да. И вообще он решил в Ленинграде поселиться.

— Ах, вот что… Так, так…

Ивану Алексеевичу казалось, что когда он увидит Сашу, то они прежде всего поговорят о главном — о гибели Александра Николаевича. Но и он и Саша молчали об этом, а разговор шел как-то краем. Саша рассказывал о том, как они ехали сюда, и о том, какое впечатление произвела на молодежь первая встреча. А Иван Алексеевич слушал и вспоминал себя, училище, свои мечты о будущем, о славе и без боли думал о том, что все в жизни получилось иначе. Думал он и о том, какая жизнь будет у Саши Турчанова, какие испытания ожидают это поколение и что ожидает поколение самое младшее, которое сейчас беззаботно спит в своих колыбельках. И еще он подумал, что много может сделать для того, чтобы этим новым поколениям жилось спокойно.

Прозвучал сигнал отбоя. Иван Алексеевич простился с Сашей и пошел домой. А через полчаса в казарме потушили свет.

— Саша, это был он, да, Поддубный? — шепотом спросил Павел. Их койки стояли рядом. Саша хорошо слышал товарища, но не спешил с ответом.

— Спи. Завтра поговорим.

— Старшина сказал — это он. Майор Федоров. Герой!

— Да, так. Спи, пожалуйста.

Ненадолго они замолкли, потом Павел снова спросил:

— А почему он тебя знает?

— Он знал моего отца. Мой отец служил в его роте.

— Здесь?

— Да. Его убили. Фашисты убили.

— Саша!..

Саша помолчал, потом вдруг быстро приподнялся на кровати:

— Павел, слышишь, если они… если они еще когда-нибудь…

— Турчанов! Лучков! Делаю вам первое замечание… — сказал старшина, услышав их шепот.

Саша и Павел притихли, но оба еще долго не могли уснуть.

РАЗГОВОР С ДРУГОМ Страницы пережитого

ПРОЛОГ

1

В декабре 1939 года я получил свое первое назначение в военную газету. Редакция ее находилась недалеко от Ленинграда. Шла война с Финляндией, мне хотелось как можно скорее попасть на фронт, и я нетерпеливо слушал советы редактора…

Но вот наконец на мне полушубок, шапка и валенки, да еще какие валенки! Какой-то необычайной, просто феноменальной катки. «Век будете носить — не сносите!»

Мы выехали рано утром, в темноте, и приехали на место в густые сумерки; кажется, это был самый короткий день. Но меня поразила не темнота и даже не безлюдье, а тишина. Такая немая тишина бывает зимой в лесу. Это и был лес, немного порубленный, порубленный впопыхах, чтобы хоть как-то обосноваться.

Меня провели в штабную землянку, а вернее сказать, я втолкнулся куда-то, где вповалку, прямо на земле, утепленной еловыми ветками, лежали люди. Я споткнулся о чьи-то ноги, чуть не упал, второй раз споткнулся, третий и наконец все-таки упал. Я понимал, как это должно выглядеть смешно, и ждал самого страшного для новичка: всеобщего смеха и неизбежного позора.

— Очень плохие землянки, — услышал я чей-то резкий голос. — Саперов еще нет, а наши красноармейцы к сему труду не приучены.

Резкий голос звучал насмешливо, но, слава богу, не по моему адресу. Штабная землянка была действительно дурно построена. Отдыхать невозможно — холодно, даже нар не сделано.

О войне ни полслова. Зато все весело набросились на мои охотничьи сосиски «прямо от Елисеева». Термосов ни у кого не было, но фляжек сколько угодно. Только налили, зашуршала брезентовая дверь.

— Здесь писатель? Товарищ писатель, к командиру отряда!

— За ваше здоровье! — Где-то в глубине землянки приятно забулькала проклятая.

Командир отряда? Я был так поглощен новым своим положением и всем тем, что предстоит пережить здесь на фронте, что ничему старался не удивляться. Но командир отряда! Все-таки странно…

В землянку командира отряда я тоже не вошел, а втолкнулся и чуть не упал: скользкие ступеньки так и потянули меня. К тому же очки мои запотели, и я ничего не мог разглядеть. На этот раз мое появление было встречено громким смехом.

Когда я прозрел, то увидел командира отряда. Сначала увидел его ромбы. (Он еще не был аттестован по-новому, его величали комбригом и продолжали так величать и потом, когда он получил звание полковника.) Первое, что я заметил, была рука на черной перевязи и красное мясистое лицо с узкими яркими огоньками под густыми ветками бровей.

— Это вам не Союз советских писателей, — дружелюбно сказал командир отряда. Кроме него, в землянке находились адъютант, вестовой, который меня привел, и молодая девушка, тоненькая и очень ладная. Ее можно было бы назвать и хорошенькой, если бы не злинка в глазах, уродовавшая все лицо. Адъютант и вестовой захохотали, а она нетерпеливо отвернулась. — Ну, ладно, ладно, — сказал командир отряда, дотронувшись до ее руки. — Ну, будет, будет.

Я продолжал стоять, ожидая, когда мне предложат сесть. Приглашения так и не последовало. Девушка как была, без полушубка, выбежала из землянки. Командир отряда нахмурился, адъютант и вестовой тоже сразу нахмурились (это у них занятно получалось).

— Так, так, — обратился ко мне командир отряда. — Значит, впервые на фронте?

— Впервые.

— А с чем его едят, этот самый фронт?

Адъютант и вестовой снова захохотали, но командир отряда свирепо на них взглянул:

— Одеваться!

Был подан казакин. Я не оговорился: синего, очень тонкого сукна казакин, отороченный черным каракулем на воротнике, манжетах и вдоль борта. Неказенный покрой. Без знаков различия. Командира отряда должны узнавать и без ромбов. Галифе. Высокие сапоги, узкие, черные, блестящие, как атласные. Деревянная кобура с серебряной нашлепкой. Так и хочется закончить этот абзац: «Подвели коня чистопородного…»

Коня не было. Вчетвером мы вышли из землянки и двинулись по тропинке — адъютант командира отряда, командир отряда, я и вестовой командира отряда. Было ослепительно светло. В небе стояла полная, добела раскаленная зверским морозом луна. Благодаря луне я увидал весь наш лагерь — какие-то сараюшки, землянки, машины, бочки, штабеля досок и две большие груды совершенно синих мешков с мукой. Лагерь, или, лучше сказать, КП отряда находился в небольшой лощине, зажатой двумя рядами невысоких холмов. Наша тропинка вилась по склону холма, и вскоре мы были наверху.

Наверху был лес. На его макушке, под наведенным на цель лунным прожектором, стояли четыре обгоревших танка. Под ними почти отвесно лежала пропасть. Оттуда, из пропасти, подымался черный, синий, серебряный, пороховой лунный дым.

Слева от нас, в створе мачтовых сосен, блестели зеленые льды Финского залива. Мы взяли вправо. Тропинка шла почти над самой пропастью, и мне стало страшно: я боялся оступиться и тяготился молчанием, не зная, можно ли о чем-нибудь спрашивать.

Так, в полном молчании, мы прошли метров восемьсот. Вдруг командир отряда остановился. Чуть вздрогнув, остановилась вся наша цепочка.

— Здесь, — командир отряда рукой описал дугу, по которой мы шли, — здесь мы неприступны. Если только противник попробует начать, он сразу же ляжет под нашим пулеметным огнем. От края, — снова широкий жест в сторону залива, который теперь не был виден и только угадывался по черным пятнышкам танков, — и до края, — и он рукой указал на туго перетянутую морозом линию горизонта.

В это время я услышал какое-то странное повизгивание, как будто под ногами пробежал маленький лесной зверек. И только пробежал, как за ним — другой, третий… Я взглянул под ноги — и тут и там крепкий снег взрыхлен. Вжжик, вжжик, вжжик. Да ведь это…

— Противник проявляет активность, — с великолепным презрением сказал командир отряда. Адъютант и вестовой снова захохотали.

Через час мы вернулись на КП. Я мечтал о своей холодной землянке, о еловой подстилке, об охотничьих сосисках и о живительном бульканье, но командир отряда сказал приветливо:

— Прошу, прошу, первое боевое крещение надо отметить. Хвалю. Я думал, не удержитесь, поклончик сделаете.

И вот мы сидим за столом под большой керосиновой лампой. Передо мной общая тетрадь, школьная чернильница и перо. У печурки, внимательно глядя на огонь, тоненькая девушка с вечной злинкой в глазах.

Командир отряда диктует:

— Я родился в бывшей Области Войска Донского. Мой отец…

Я не возражал против такого начала. В конце концов, дело рассказчика, с чего начинать. Да и вообще не мешает хоть коротенько знать, как складывалась эта жизнь. Но прошел час, заложена вторая печурка, жарко до одури, а мы все не можем пробиться сквозь детство и отрочество. Я уже несколько раз пытался обратить внимание рассказчика на события последнего месяца, но он только небрежно ронял:

— Дойдем и до этого… — и продолжал свое.

Первая мировая война. В седло! Но тут тоненькая девушка так отчаянно зевнула, что командир отряда нахмурился, потом улыбнулся, потом снова нахмурился и наконец отпустил меня отдыхать.

Мой сосед по землянке, старший политрук Абатуров, спросил меня, когда я улегся:

— Ну, как провели время?

Я коротко рассказал о своем вечере, упустив только «первое боевое крещение».

— Так, так, значит, до принятия эскадрона еще не дошли, — спокойно сказал старший политрук. — Да вы снимите полушубок и укройтесь им, будет лучше.

Я снял полушубок, устроился поудобнее, но заснуть не мог: мешали впечатления дня, а еще больше мешало полное непонимание всего, что происходит вокруг меня. Хотелось все узнать, и как-то совестно было обнаружить свое невежество. Ох, зря я не посидел лишний час в редакции.

— Товарищ старший политрук, — спросил я наконец. — А что там за танки наверху?

— Они погибли, напоровшись на управляемые фугасы. Закономерно, если принять во внимание, что местность предварительно не была разведана, хотя было достаточно признаков, что мы находимся в непосредственной близости с мощной оборонительной линией противника. Андрей, подтверди, — обратился он к молодому командиру, который был военным инженером.

— Да, конечно, перед нами доты — весьма мощная система, ничем не уступающая линии Зигфрида и линии Мажино. Да здесь все и строилось-то в основном немцами, хотя и англичане помогали.

Я слушал Абатурова, слушал инженера, а думал о тех танках, которые только что видел…

Много важного узнал я в эту ночь. Мои новые знакомые — люди умные и образованные, а главное, лишенные какой-либо предвзятости, — откровенно говорили о том, что́ сейчас, по их мнению, главное: надо отказаться от хвастливой трескотни, надо прививать воюющим людям военные знания. Многое из того, что годилось в войне гражданской, устарело.

Узнал я и о том, что уже есть решение высокого начальства: никаких «отрядов», будет сформирована нормальная дивизия, завтра ожидается артиллерийский полк, ну и остальные положенные подразделения придут до Нового года.

— Презрение к смерти не есть презрение к снарядам, — сказал Абатуров, колко засмеявшись, и я подумал о том, как хорошо, что он ничего не знает о моем «боевом крещении».

Так началась моя жизнь на войне. Первые впечатления всегда много значат, а на войне — в особенности. Мало сказать, что эти впечатления были пестрыми, они были двойственными.

Все дни я проводил в стрелковой роте, или в артиллерийском дивизионе, или у саперов. О ком я писал? Старший сержант Замчалов — артмастер, замечательный знаток материальной части орудий, командир батальона Викторов, красноармеец Аничков и его командир — начальник разведки дивизиона лейтенант Козыренко. Один разведчик после долгого наблюдения установил амбразуру противника, прикрытую белой материей, другой открыл у противника искусственный лес: «лес в лесу», укрывавший дзот. Чем умнее командир, тем более он дорожит такими «мелочами». Да и мелочи ли это, в самом деле? Не буду сейчас говорить о качестве того материала, который я ежедневно давал в газету, сейчас я понимаю, что писал очень плохо, но я горжусь тем, что хоть в самой малой степени содействовал пропаганде военных знаний, показывая такого человека на войне, который уже понял, что́ значит быть грамотным военным. Так я жил с утра и до вечера. А вечером за мной приходил вестовой:

— Товарищ писатель, товарищ комбриг ожидает.

Большой стол под керосиновой лампой, общая тетрадь, трещат дрова в печурке…

— Я остановил свой разъезд на развилке дорог. Кони у нас были добрые. Эх, и добрые ж были кони. Записали?

— Записал…

— Да, добрые были кони, — повторяет он и сердито косится на меня: так ли я записал? Наверное, не так. Что я понимаю в коннице, могу ли я передать аромат знойной степи, ее запах, запахи пота, кожи и па́дали, над которой уже кружат большие черные птицы?

Я все же выкраивал минуту и спрашивал командира дивизии о том, что меня волновало: предстояло тяжелое сражение, по сведениям нашего инженера, каждый вражеский дот имеет три каземата. Стальные плиты в сорок сантиметров толщиной. Из казематов железобетонные ходы сообщения ведут в подземные убежища. Вентиляционные установки, подземная высоковольтная сеть. В двухстах метрах дот-капонир с пулеметами и противотанковыми пушками. Сложная система минных полей…

— Я вам уже могу сказать фамилию красноармейца, которому я приказал на этом доте красный стяг водрузить, — добродушно засмеялся комбриг.

Так прошло недели две. Я обжился, и писать стал более уверенно, и домом обзавелся: землянки у нас стали делать по всем правилам, в пять накатов, с нарами, кормили отлично. Научился преодолевать страх во время артиллерийских налетов противника. (Бесстрашие я испытал только один раз, в первый вечер, на холме, который теперь, вместе со всеми, называл «высоткой 23.3».) Научился падать, ползать, дружить со штабными «машинистами» и диктовать им «молнии» для газеты. Но вечерами:

— Товарищ писатель, товарищ комбриг…

Как-то я не выдержал и обо всем рассказал Абатурову, с которым ближе всех сошелся. Он, как всегда, внимательно выслушал меня.

— Наш комбриг человек заслуженный, — сказал Абатуров, по-особенному внимательно взглянув на меня, — замечательная биография.

— Кто же спорит! — сказал я и стал спорить с Абатуровым и доказывать, что наш комбриг весь в плену прошлого, что он и сейчас мечтает всего больше о верном коне, а современная война…

— Может быть, может быть, — сказал Абатуров. Лицо его было печально. — Но разве вы никогда не замечали, как красноармейцы любят его? И не только наши пульбатовцы, которых он «гвардией» именует. Люди чувствуют в нем своего человека, такого же трудового, как и они. Он человек «из семьи трудовой». Юмор у него несколько грубоватый, но смеется он легко и заразительно. Мне кажется, на войне без этого нельзя. Чтобы воевать, чтобы побеждать, надо проникнуть в душу солдата.

Абатуров говорил с воодушевлением, видно было, что тема разговора ему близка, что обо всем этом он сам не раз думал. Но лицо его по-прежнему оставалось печальным.

Вскоре после этого разговора визиты мои в землянку комбрига прекратились. Возможно, что сам комбриг — чем дальше, тем больше — был стеснен во времени. Возможно, мне помог Абатуров. Мои отношения с этим человеком становились все более близкими, я полюбил его и многое ему доверял. (Пять лет спустя я назвал его именем героя своей повести.) Как бы то ни было, но моя двойственная жизнь кончилась, и я стал «обрастать» новыми знакомствами. Но теперь, не видя комбрига, я стал больше думать о нем. Часто я ловил себя на том, что мне не хватает его близости, его великолепной уверенности в нашем превосходстве над противником, его презрительной усмешки, когда речь заходила о смерти. Я стал искать встреч с ним, но не в его землянке, а в полках и батальонах, дивизионах и батареях… Он всегда появлялся неожиданно, любил привычное замешательство местного начальства, короткие рапорты на морозе, потом следовало крепкое рукопожатие и вопросы, к которым я теперь внимательно прислушивался. Поразительно знал он красноармейский быт и был непримирим к самым мелким упущениям. Особенно доставалось старшинам. Это факт, что нигде я не видел таких розовощеких крепышей, как у нас, — людей, что называется, «выгуливали». Баня в любых условиях, гимнастика, невзирая ни на какой мороз. Если красноармеец долго не получал писем — комбриг винил в этом командира взвода: «Почему не докладываете? Почему сами не написали семье, не узнали, в чем дело?» Люди угадывали в нем большую волю, угадывали и мужество. Что он кокетничал своей перевязанной рукой, это так (ранение он получил на второй день войны), но главное было в том, что это кокетство ему прощали. Другому бы не простили, а ему прощали. Когда одна наша батарея подверглась серьезному артиллерийскому налету, сам комбриг заменил убитого командира орудия и так лихо держался под огнем, что воодушевил не только свой расчет, но и всех батарейцев.

В конце января меня на три дня командировали в Семидесятую дивизию. Не помню сейчас, какая цель была этой командировки, кажется, обмен опытом или что-то в этом роде. Я очень обрадовался. Семидесятая была популярна в Ленинграде. Кое-кого из дивизии я знал с давних пор. Дружеские отношения связывали меня с Галстяном, которого я знал давно, еще до финской войны, и который в начале войны был назначен комиссаром дивизии. Он был человек не только умный и образованный, но и бесконечно обаятельный. Очень высокий, очень худой, с жесткими черными волосами и черными, горящими глазами, он всегда и со всеми держался одинаково ровно и уважительно; я его видел в разных ситуациях — запомнил его беседу со Ждановым, в другой раз, уже в дни Отечественной войны, присутствовал при его разговоре с Ворошиловым, — но, кем бы ни был его собеседник, Галстян поразительно умел в любом положении сохранить чувство собственного достоинства. Сдержанность Галстяна, которая, на мой взгляд, диктовалась внутренним тактом, нравилась его товарищам. Эта сдержанность не покидала Галстяна даже в минуты острого гнева. Чего это ему порой стоило! С командиром Семидесятой, Кирпоносом, я не был знаком, но, конечно, слышал о его блестящем военном таланте.

Едва увидев меня, Галстян потребовал, чтобы я хорошо отдохнул. Никакие мои отговорки, что я совершенно не устал, в расчет приняты не были. Но заснуть я не мог. И не потому, что было светло, а потому, что было совершенно тихо. Я так привык к нашему КП, на котором и дрова колют, и какой-то курятник строят, и красноармейцы песни поют, и то гармонь слышится, то противник «снаряды ложит», — что тишина подействовала на меня возбуждающе. То, что на КП образцовый порядок, это я, разумеется, сразу увидел. Ну, а что же противник? Он что, обязался уважать эту тишину? О том, что командный пункт дивизии расположен достаточно далеко от противника, и что сделано это в полном соответствии с уставом, и что устав здесь уважают, — об этом я как-то не подумал.

— Ну как, покажем писателю передний край? — весело спросил Галстян водителя, когда мы сели в машину. — Поехали, поехали…

Водитель газанул, и машина тронулась. Но, черт возьми, куда мы едем, мы ж едем в обратную сторону, не на фронт мы едем, а на всех парах летим в тыл. Для того чтобы это сообразить, я уже был достаточно подготовлен. Уж чего-чего…

Галстян был в прекрасном настроении и, рассказывая о том о сем, хитро на меня поглядывал. Прошло две-три минуты, и я услышал пушечные выстрелы. Но как могла приблизиться линия фронта, когда мы явно удалились от нее? По-моему, Галстян был очень доволен моим замешательством и тем, что я ерзал, не решаясь спросить, в чем же все-таки дело.

На опушке леса он остановил машину. Мы вышли. Перед нами расстилалось снежное поле.

— Возьмите мой бинокль, — сказал Галстян. Но и в бинокль я едва различил в далекой глубине какие-то строения. Опушка леса. Холодная снежная равнина. Два человека на всей земля: Галстян и я.

И вдруг эта ледяная, промерзшая до самого центра, мертвая земля ожила. Я смотрел в бинокль и видел, как земля шевелится. Когда я понял, что это люди, одетые в белые маскировочные халаты, что они ползут, стараясь слиться с землей, и что этих людей с другой стороны поля, со стороны холмов, не видно, — когда я это понял, я понял все, что здесь происходит. Со всех сторон слышались боевые команды. Мимо нас пробежал кто-то, тоже в белом, в очках и с болтающимся биноклем на шее; он крикнул: «Вперед, вперед!» — и, плюхнувшись в снег, кажется, поплыл вперед. Пронесли носилки. Два артиллериста с совершенно черными лицами выкатили откуда-то полковую пушку и, установив ее на опушке, стали наводить по стволу. А сзади нас все нарастал и нарастал грохот тяжелых артиллерийских орудий. Почти рядом с нами я увидел старого знакомого, командира дивизиона Сергея Подлуцкого, талантливейшего артиллериста, будущего начарта дивизии, которому что-то говорил высоченного роста командир, с великолепными, но совершенно смерзшимися усами. Сергей кивнул, побежал в лес, грохнули гаубицы, и вдруг там, в глубине, что-то загорелось. Галстян, охватив себя руками и, кажется, только этим и сдерживая себя, с выражением восторга на лице смотрел туда, куда сейчас смотрели все, — на огонь, который мы зажгли там, где его приказано было зажечь.

Спустя три года я написал небольшую повесть. Повесть эта называется «Фигурная роща». В ней рассказано об одной из многих и многих рощ: «Фигурных», «Круглых», «Ромбов», которые были превращены немцами в неприступные крепости. В этой повести рассказано о том, как в тылу одной нашей воинской части вырос макет «Фигурной рощи», и о том, как задолго до наступления люди учились брать искусственно ими созданную «Фигурную рощу». Я не раз видел, как люди в тяжелых фронтовых условиях учатся воевать, и, работая над повестью, не имел в виду никакой конкретной рощи фигурной. В повести этой нет и портретов. Но тот восторг, который я видел на лице Галстяна и на лицах других военных людей, я запомнил навсегда.

— Ну, как впечатление? — спросил меня Галстян.

— Огромное, — ответил я искренне. — Нет никакого сомнения, что…

— Да, да, конечно. — Какое-то темное облачко пробежало по его лицу. — Конечно, конечно… Но все это надо было начинать раньше, куда раньше. Людей много зря потеряли…

Приехав домой, я первым делом рассказал о том, что я видел в тылу Семидесятой. Но никто из моих друзей этим рассказам не удивился. Наш батя (да, да, уже тогда это словечко возникало), наш батя тоже приказал начать боевую учебу в отряде, который к тому времени уже стал дивизией.

Я, конечно, сразу стал писать об этом в газету. Все это у нас прививалось значительно трудней, чем в Семидесятой. И не удивительно: там дивизия создавалась годами, все части сложного ее организма были крепко пригнаны одна к другой. Здесь сложный организм был создан искусственно, и надо было потратить немало сил, чтобы люди притерлись друг к другу. Понимал ли это наш батя? Мне кажется, понимал, вернее, стал понимать. В силу его характера это понимание проявлялось своеобразно: он часто срывался, дважды накричал на командира полка: «Устарел, задачи не понимаешь!»; бурно негодовал по поводу интендантского ведомства: «Теплого мало шлют, в сапогах не пущу людей в бой». Конечно, он многое понимал и над многим начал задумываться. Я сам слышал, как он, после доклада начштаба, сказал: «Еще полгода, и наша дивизия будет крепко сколочена».

Это уже было очень серьезно. Если сам командир дивизии так считает, то вряд ли кто найдется ему возразить. По-видимому, и в штабе армии стали об этом размышлять, во всяком случае армейские газетчики часто намекали мне, что «у нас размышляют» и что, мол, неизвестно, будет ли в наступлении наша дивизия. Похоже было, что нас выведут с первой линии, тем более, что на Карельский перешеек пришли старые, опытные части.

В начале февраля к нам прибыла комиссия «сверху». Я не сомневался, что уж во всяком случае этой-то комиссии комбриг изложит свои сомнения. Но все произошло совсем иначе.

Узнав, что предстоит комиссия, наш комбриг объявил большой аврал. Дивизию стали надраивать «по вертикали и по горизонтали». Все должно было блестеть: личное оружие, орудийные стволы, чтоб ни пятнышка ни единого на машинах, парикмахерам к такому-то дню, к такому-то часу постричь, побрить, освежить… Чтобы подворотнички… чтобы… Полушубок почернел? Снять, выдать шинель. Во всем этом было нечто унизительное. Не в том, что гостей решили встретить подобающим образом, а в том, что встреча шла за счет самого насущного: во имя этой встречи даже боевую учебу отменили. До того ли!

Приехало четверо очень усталых людей, в почерневших за войну полушубках, с лицами, черными от бессонницы. Комбриг, красиво пружиня на ходу свое сильное тело, выбритый «до зубов», блестя на ярком солнце каракулевыми выпушками, вышел и упоенно доложил как положено.

Начальство недолго ездило по дивизии. Рапортами, подворотничками и пирамидками их, по-видимому, трудно было удивить. Не за этим приехали они сюда. А для того, чтобы знать, как оценивает сам комбриг готовность новой дивизии к наступлению.

В штабе собрались, помимо штабных, командиры полков и отдельных дивизионов, политработники.

Недолгое молчание. Комдив встает. Глаза его сверкают:

— Дивизия готова выполнить любой приказ командующего фронтом и командующего армией!

И все-таки командиру дивизии дают еще время на то, чтобы поразмыслить. Старый человек, кажется главный в этой четверке, говорит о том, что во втором эшелоне стоит дивизия, которая вполне готова к наступлению.

— Каждый наш красноармеец будет считать для себя позором быть во втором эшелоне!

Никто не решился напомнить комбригу его же слова, что для сколачивания дивизии нужно еще полгода. Все были потрясены, но все молчали.

И все-таки вопрос был не решен в тот день. Известно, что батя ездил в штаб армии и жаловался на комиссию. (Кажется, на то, что не все подразделения были ею проинспектированы.) Но и после этой поездки еще какое-то время вопрос не был решен. И только после новой поездки бати — уж не знаю, к кому он ездил, — стало ясно, что дивизия будет участвовать в наступлении.

То, что началось через несколько дней, я помню обрывками. Наступление началось на рассвете, в час, когда по календарю уже светает, но когда еще совсем темно, и как-то по-особенному холодно и зябко, и только начинают проступать темно-синие громады льда, и материк еще не отделен от моря, и все это вместе напоминает атлас луны.

Ночь перед наступлением я провел вместе со взводом, о котором месяц назад что-то писал в газете. На рассвете взвод ушел, а я, оставшись один в блиндаже, стал ждать. Я ждал и чувствовал, как стыну. Вокруг никого не было, и у меня стыли плечи, потом стали стыть спина и ноги. Пока я сидел и ждал событий, блиндаж начал разваливаться. Это очень странно: еще молчали пушки, еще ничто не сотрясало землю, а блиндажик, едва опустев, стал разваливаться… Шуршали стены, шуршал потолок, повсюду клочьями отваливалась бумага и тоже шуршала. Дверь в блиндажик была не закрыта, и ветер наносил снег в бывшее жилье.

Я вышел и пошел ходом сообщения по направлению к заливу. И здесь что-то уже было нарушено, и вместе со свистом утренней быстрой метели повсюду слышалось шуршание развалившегося быта. Двери в крохотные блиндажики были открыты, я шел и считал: двадцать третий, двадцать четвертый, двадцать пятый…

Наконец ударила артиллерия. Я впервые в жизни слышал такой гром. Наши штабные, да и старые военные, с которыми мне приходилось иметь дело, после войны говорили, что артиллерийская подготовка была достаточно мощной.

Трудно переоценить психологическое значение артиллерийской подготовки для человека, которому надлежит идти вперед, да и не только для человека в траншее, но и для каждого, кто участвует в операции, от комдива и до ездового в обозе.

Когда я пришел на КП дивизии, артиллерийская подготовка продолжалась, все были приятно возбуждены, многие уже изъяснялись знаками (мол, иначе и нельзя при таком громе), никогда я еще не видел столько улыбок.

Мне ужасно захотелось что-нибудь написать в газету. Я не знал, о чем писать: все, о ком я бы мог написать, были уже далеко, но все-таки я сел за стол и на чистом листе написал:

«Наконец! Наконец-то…» Так я решил начать статью, но, кроме этих первых двух слов, у меня ничего больше не было. Надо было ждать. И я стал ждать.

Артиллерийская подготовка кончилась.

— Время, — сказали мне в штабе.

— Пехота поднялась. Идем вперед, — сказали мне через полчаса.

С этой минуты и до конца операции мы ничего больше не имели от нашей пехоты: связь была порвана во многих местах, и, несмотря на отчаянные попытки восстановить ее, ничего не удалось сделать. Теперь, для того чтобы узнать, что происходит на льду, приходилось посылать людей. Одни из них погибали по пути туда, другие на пути обратно. Все-таки кое-кто добирался, к тому же начали поступать со льда раненые. Сведения были самые пестрые: говорили, что бросок наш был весьма удачен, противник дрогнул и сейчас лишь прикрывает отход, другие уже видели белый флаг над главным дотом, а третьи видели красный флаг. Но все сходились в одном: сейчас наша пехота лежит на льду и не может подняться.

Не помню, как прошел этот день. За день шум боя то нарастал, то затихал ненадолго, рассвело, потом выкатилось огромное красное солнце, потемнело, стало багровым, почернело, сверкнуло в последний раз и рухнуло куда-то. Недолгие ржавые сумерки перешли в долгую ночь, пехота лежала на льду. Принесли убитого командира полка. Потом, поздно ночью, я увидел незнакомого мне майора, которого командир дивизии назначил командовать полком вместо убитого. Этот майор всего лишь сутки назад прибыл к нам и еще не имел назначения. Всего двое суток прошло с того дня, как он приехал в Ленинград и доложился в штабе округа. Я видел его не больше пяти минут. Он зашел к нам в землянку, сел за стол и вычистил свой наган, аккуратно подложив под него листок бумаги с началом моей статьи: «Наконец! Наконец-то…»

У майора было узкое смуглое лицо, широкие скулы и добрые глаза. Он смущался, молчал, а на мой вопрос, есть ли у него вестовой или кто-нибудь в этом духе, майор сказал, что еще нет, да, пожалуй, что и не надо:

— Здесь близко…

Его тело принесли на следующее утро. Притащили не на носилках, а на руках два красноармейца. Один был легко ранен в мякоть руки, другой отморозил щеки до черноты. Оба не знали, что майор командовал их полком.

Приехали представители сверху — не знаю, округа или армии. Среди них был тот старик из комиссии, которого я запомнил с прошлого раза. Он начал с самых верхних нот, упрекая командира дивизии в неподготовленности, в верхоглядстве, в нелепом решении брать доты с залива. Но именно от этих представителей я впервые услышал, что «в общем, все идет хорошо».

Мой потрясенный вид рассмешил одного из них, полковника могучего сложения, с орденом Красного Знамени, привинченным к длинной, кавалерийского покроя шинели.

— Укрепленный район противника прорван во многих и важнейших его звеньях. То, что здесь происходит, не имеет никакого значения. Поедемте с нами, писатель, — сказал он мне, — мы сейчас прямо в сто двадцать третью. Такой, знаете ли, орешек взломали… Поехали, поехали!

— Поехали? — переспросил я. — Как это «поехали»?.. Да я и не имею права… Я здесь служу…

— Бог с вами, — сказал полковник. — Какого черта вы обиделись. Делайте что хотите.

— Я здесь не для того, чтобы делать «что хочу»! — крикнул я, чувствуя, что поступаю по-дурацки, но не в силах сдержать себя.

Представители уехали, а я ушел в свою землянку. Не больше чем через пять минут ко мне заглянул вестовой:

— Товарищ писатель!..

Я сразу вышел из землянки и увидел комдива в его знаменитом синем казакине и с «пушкой» на боку.

— Я иду на лед, — сказал он мне как-то по-свойски. (Он впервые вызвал меня после той истории с биографией.) — Если хотите, можете идти со мной… — В его голосе не было никакой рисовки. Просто он поверил мне, что я здесь служу.

Мы пошли вчетвером: впереди адъютант командира дивизии, за ним командир дивизии, я и позади меня вестовой командира дивизии. Мы поднялись на холм, который значился как отметка 23.3, и пошли по кромке пропасти, вдоль мачтовых сосен, мимо сгоревших в декабре прошлого года танков, к заливу.

Едва мы вышли на лед, как где-то близко застучал пулемет.

— Ложись, — приказал командир дивизии.

В то же мгновенье мы легли, то есть трое из нас легли, а он пошел вперед, как всегда, в рост, не кланяясь пулям. Немыслимо было лежать вот так, укрыв голову и вобрав в себя тело, когда он шел вперед, навстречу смерти.

Первым поднялся адъютант командира дивизии. Батя это почувствовал, обернулся и крикнул:

— Лежать!

Сильный пушечный удар разбил лед, как мне показалось, почти у самых его пяток. Когда дым рассеялся, комдив был уже далеко от нас. Он по-прежнему шел в рост, вокруг него вились дымы, отчаянно стучали пулеметы, слышно было, как ему кричали наши бойцы, сделавшие себе ледяные убежища у самого вражеского берега:

— Ложись, ложись!

А он шел к ним, к своим бойцам, к тем, которых сам послал на смерть, шел так, чтобы они видели, что он презирает смерть, и чтобы за это они простили его.

Все-таки мы встали и пошли за командиром дивизии, то есть я, ковыляя, поплелся к берегу, а адъютант и вестовой, петляя, как их когда-то учили, побежали догонять комдива. Но они напрасно теперь петляли. Внезапно стрельба прекратилась, так внезапно, как будто командир дивизии своим походом все оборвал. Противник уходил, уползал, разгромленный на главном направлении, не в силах больше сопротивляться. Красноармейцы окружили командира дивизии. Кто-то пробовал крикнуть «ура», но из этого ничего не получилось. Кто-то в одном валенке вылавливал в большой полынье пару, кто-то вспомнил о красном флаге, но теперь знали, что подступы к доту заминированы. В общем, все было кончено, можно было возвращаться домой, в свою землянку, и начинать работу, то есть писать в газету о наших успешных боевых действиях. Я это и сделал и вскоре уехал в редакцию. Странное дело: я легко писал о чем угодно — о героях нашей части, о связистах, разведчиках и артиллеристах, я даже с удовольствием занимался газетной поденщиной, — как говорится, надо так надо, — но рассказывать я ни о чем не мог. Днем я писал, а ночью думал и во сне видел батю, видел таким, каким я его увидел в последние минуты боя. Но во сне было немножко иначе. Во сне я, оторвавшись от льда, летел за комдивом, не чувствуя тяжести своего тела.

Я многих знал из тех, кто был убит в феврале сорокового года. Но никого мне не было так жаль, как оставшегося в живых нашего комдива. Многое мне потом пришлось пережить, чтобы раз и навсегда вырвать из своего сердца эту жалость, чтобы ожесточиться против невежества там, где оно страшнее всего: против невежества на войне. Когда я писал роман «Времена и люди», я старался забыть, как наш батя шел навстречу смерти, я боялся, чтобы читатель вслед за мной не пожалел бы моего героя. Я не думал о нашем командире дивизии, когда писал своего Бельского — человека, ставшего из-за лености и невежества человеком вредным. Нет, я не думал о нашем бате — смелом сыне своего века. Но если бы я не знал нашего батю, я никогда бы не написал Бельского.

2

Зимой сорокового года в Райволе я совершенно случайно встретился с человеком, которого знал еще в детстве. В Райволе, теперешнем Рощине, находилось все наше начальство. Я там пробыл два дня и держался крайне высокомерно, как и подобает держаться фронтовику, попавшему, дескать, к «тыловым крысам». Что делать! Растиньяк на третий день своей жизни в Париже с гордостью называл себя парижанином.

Тем не менее, и фронтовики иногда бывают вынуждены пользоваться благами цивилизации: в парикмахерской меня постригли, побрили, наодеколонили, и на улицу я вышел, с трудом удерживая улыбку презрения к делам мирским.

И едва вышел, как сразу столкнулся с Сашей Макеевым. Последний раз мы виделись в самом начале тридцатых годов, а до этого перерыв был еще бо́льшим. Тысяча девятьсот двадцатый год. Мне тогда было всего десять лет, а Саше тринадцать. Петроградская сторона, Съезжинская, угол Большого. Я повел туда Сашу, потому что давно уже заметил странное объявление: «Отдается попугай». Именно так: не продается, а отдается. Съезжинская, угол Большого…

И это было первое, что мы вспомнили: и как искали квартиру семь, и как вошли и увидели клетку с неправдоподобной маленькой птицей (в моих мечтах она выглядела совершенно иначе). Светлая и почти пустая комната, никелированная кровать, кресло-качалка, этажерка и на ней клетка с попугаем. В качалке сидел старик и молча смотрел на нас. Он молча смотрел на нас, а мы — молча на него. Птица тоже молчала, и я подумал, что, наверное, попугай неговорящий, поэтому-то он не продается, а отдается. И в это время птица отчетливо сказала: «Присаживайтесь!»

«Присаживайтесь, присаживайтесь!» — кричал попугай, пока мы стояли в дверях и ошалело глядели на него.

Должно быть, я этого Сашку Макеева действительно здорово любил, если привел сюда, на Съезжинскую, угол Большого.

И вот мы стоим друг против друга в одинаковых военных полушубках.

— Ну как ты?

— А ты?

Убого получалось после долгой разлуки. И очень немногое отделяло нас от того, чтобы снова разойтись. Мы еще были молоды для воспоминаний. Только в старости появляется желание найти свидетеля прежних лет. И чем меньше остается этих свидетелей, тем дороже становится каждая встреча…

И все-таки мы оба были взволнованы. Потом я привык к тому, что самые неожиданные встречи случаются именно на войне, а тогда, в Райволе, в дни боев с белофиннами, Макеев казался мне просто чудом.

— Ты где обитаешься? — спросил Макеев. И когда я сказал, что я здесь случайный гость и сегодня же попытаюсь голоснуть машину на фронт, он задумался. — Нет, вечером приходи ко мне, а завтра утром я тебя отправлю, как раз есть лишняя «эмка».

— Но мне надо прибыть не позднее…

— Вот и будешь не позднее.

— А где обитаешь ты?

— Отсюда два квартала. Гостиницу знаешь? Приходи часиков в восемь, спросишь меня… Так, значит, в восемь, — повторил он.

Я наскоро пообедал и стал ждать восьми часов. Об этой гостинице я уже был наслышан: там размещалось очень высокое начальство. У Макеева всего две шпалы. Конечно, у нас майоры и полками командовали, но для этой гостиницы «майор» все-таки маловато…

Как ни странно, но в свое время я познакомился с Макеевым как раз вблизи этой самой Райволы. До революции наша семья снимала на лето комнату в симпатичном и давно обжитом петербургской интеллигенцией местечке, которое в шутку называли «сухопутной Ялтой». На окраине этого местечка, на развилке шоссе стояло мрачное здание Воспитательного дома. В этом доме вместе с другими такими же круглыми сиротами, как и он, воспитывался Макеев. До сих пор я со страхом пишу эти слова: «Воспитательный дом». Что-то стояло за этими словами такое, о чем я не решался спрашивать маму, понимая, что ей трудно будет и солгать, и сказать правду.

Но я слышал, что взрослые возмущаются какими-то «методами», сочинялся даже протест, и однажды я спросил нашего знакомого, доктора-ларинголога, что это такое «методы». Доктор отдыхал в гамаке. Это был добродушнейший человек, обожавший музыку, а следовательно, и мою маму, почти весь день проводившую за роялем. Доктор, как всегда, ласково привлек меня к себе и добродушно сказал: «Совершенно обыкновенные, голубчик: порют…»

Я боялся Воспитательного дома, но меня тянуло туда. Я знал время, когда сирот выводят на прогулку, и устраивался так, чтобы увидеть хотя бы кусочек этой незнакомой мне жизни, этого страшного и манящего быта. Помню, как строились сиротские пары, помню их тяжелые башмаки из какой-то сверхпрочной кожи и лицо Старшего наставника, иссеченное оспой. Его я боялся так, словно бы и сам был сиротой. Когда он считал пары или же просто вел строй, мне казалось, что вот-вот что-то случится. Я так томился, что мне уже хотелось увидеть режим в действии. Тогда я не знал, что самое страшное — не розги, а произвол, благодаря которому эти розги могут быть пущены в дело. Старший наставник был здесь и следователем и судьей, а такое совместительство очень опасно. Главным преступлением Старшего наставника была его неограниченная власть, которая потому и преступна, что ничем не ограничена.

И все-таки, несмотря ни на что, я устроил себе окопчик и часами лежал в нем, ожидая, когда сирот выведут на прогулку. Именно в этом окопчике, а не за роялем, хотя музыке я начал учиться очень рано, у меня выработался невероятно обостренный слух. Впрочем, такой слух больше нужен разведчику, чем музыканту.

Многих воспитанников я знал теперь не только по именам, — Иванов первый, Иванов второй, Смирнов первый, второй и третий, — но и в лицо. У каждого была своя манера держаться в строю, и слушались они по-разному. И потом был час, когда им полагалась свобода, когда они по приказу должны были стать на этот час детьми: разрешались горелки, жмурки, даже лапта. Только сейчас я понимаю, что именно этот час был самым трудным. Что может быть отвратительней, чем свобода по приказу? Всегда находится один, который это чувствует особенно больно и старается быть в стороне от принудительного веселья. Я этого паренька довольно быстро заметил. Это и был Макеев.

Макеев был самым смирным мальчиком, больше всех старавшимся слушаться. В этом смысле он совершенно похож на маленького Люминарского из моего романа «Последние две недели». Но на этом сходство кончается и начинается несходство. Слушаться для Люминарского — символ веры, Макеевым владел только страх. Люминарский по-своему любил Старшего наставника. Один приказывал, другой слушался, и каждый находил в этом кусочек своего счастья. Макеев боялся наказания и был сосредоточен только на том, чтобы его избежать. Все его товарищи были пороты и перепороты, многие привыкли к порке и даже бесстыдно хвастались друг перед другом своими метинами. Они знали, что Макеева еще ни разу не наказали, и для многих было наслаждением рассказать в подробностях весь процесс. Как будто бы он сам не видел этих публичных казней!

И пока его товарищи в положенный час отдавались чехарде, Макеев зубрил «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Это стихотворение он читал на каком-то торжественном вечере в чьем-то присутствии. Над ним смеялись: «Птичка божья!» Парень он был сильный и мог дать сдачи. На это его и подбивали. Как бы не так! Я сам видел, как Макеев собирает очистки для огромной рыжей свиньи. Свинья — личная собственность Старшего наставника, и Макеев покорно за ней ухаживал. Из своего старого окопчика я уже давно ушел, и теперь мой наблюдательный пункт был в двух шагах от большого щелястого забора, за которым стоял Воспитательный дом. Мне казалось, вот-вот сверкнет молния, грянет гром, но благостно розовели полоски маргариток, а чуть подальше стеной стояли левкои, а еще дальше плыло целое море васильков.

С каждым днем я все больше и больше привязывался к Саше Макееву. Если бы я мог ему чем-нибудь помочь! Я плохо спал. Делал вид, что сплю, но просто лежал с закрытыми глазами и будоражил себя картинами в духе «Отверженных». Этот роман я прочел в начале лета, конечно в адаптированном переводе. Какая ошибка давать детям пересказы! Я никогда потом не смог ни полюбить, ни даже по достоинству оценить Гюго. Все, что я узнал потом о великом французе, барабанщике революции, не помогло преодолеть застрявшую во мне мелодраматическую схему. Тем, кто захочет разделить со мной мою детскую бессонницу, я предлагаю посмотреть современную адаптацию «Отверженных» в телевизионном фильме.

Я видел себя на баррикадах спасающим моего Макеева и падающим, сраженным выстрелом Старшего наставника; но потом я все-таки оживал, тащил на себе Макеева и отважно спускался со своей ношей в подземный Париж. Нежданно появлялись добрый доктор-ларинголог и мама, готовившая в то время 32 вариации Бетховена и Рахманинова. Она и в моем сне играла на рояле и продолжала играть, когда я бездыханный падал у ее ног. Слава богу, кажется, никому еще не пришло в голову адаптировать 32 вариации…

История с Макеевым кончилась тем, чем кончались все детские истории в Воспитательном доме. Он был наказан. Через три года, когда мы с ним встретились, или, вернее, когда Макеев впервые познакомился со мной, я ни о чем не стал его расспрашивать. Да и помнил ли он, чем впервые нарушил режим?

Как нарочно, я тогда оказался на самом переднем крае, как раз там, где щелястый забор совершенно изломан и откуда мне все было видно и слышно.

Когда меня нашли, я был в глубоком обмороке и очнулся только ночью. Мама меняла холодные компрессы, была минута просветления, когда я все вспомнил и пытался закричать, но не смог. Говорили, что это горячка, и кажется, я тогда долго провалялся. Тяжело мне далась моя первая любовь.

Спустя три года, летом девятнадцатого, мы жили в Детском Селе. Это нынешний город Пушкин. Бывшее Царское Село стало называться Детским не по случайной прихоти. Тут с самого начала все было понятно: Детское Село потому, что новая власть отдала царские места детям.

Помню проводы детей на Детскосельском вокзале в Петрограде: красные флаги и пение «Интернационала» под инвалидный оркестр, игравший пять часов кряду «Марсельезу». Уж не знаю, почему они не могли выучить пролетарский гимн, наверное, после пятичасового дудения силенок не хватало.

Мы с мамой жили неподалеку от парков, между Александровским и Екатерининским дворцами. Дворцы были открыты, и там, во дворцах, я тоже помню детей, моих сверстников. Чем дальше уходит время, тем меньше эти дворцы мысленно связываются нами с Романовыми и с их бытом, с реалиями жизни царской семьи. Все восхищаются непревзойденным искусством зодчих, скульпторов и художников, все произносят имя Пушкина. Лицей, лицей! Но есть и свежие реминисценции — Ахматова, Алексей Толстой… Революция для нового поколения — это Зимний, Смольный, Путиловский; грамотный гид расскажет туристу, что вот здесь, в нынешнем Доме учителя, был убит Распутин, Витте жил на Кировском, в этом доме давным-давно музыкальная школа, а вот в этом равелине Петропавловской крепости людей замуровывали заживо. А теперь, товарищи, поехали в Пушкин, это город-музей, там мы отдохнем, погуляем…

В девятнадцатом году Детское Село было символом свержения самодержавия и кунсткамерой царского быта, который только-только кончился. Где он спал? А она? А трон? Увлекался фотографией? Царь? Тот самый, который махнул платочком 9 января?

В то время площадь Зимнего, залитая кровью, непосредственно ассоциировалась с фотолабораторией царя, а роскошные покои Алисы Гессенской — с гибелью сотен тысяч русских солдат на полях Галиции, Польши и Латвии.

В сорок пятом, в Берлине, наши бойцы искали не только труп Гитлера, но и следы его бункерского берложьего быта. Казалось невероятным, что вот здесь он обедал. Что он жрал? Человечину? Да нет, обыкновенный немецкий суп с корешками, говорят, диетический. Это не праздное любопытство, это вполне естественный интерес к нашему биологическому виду. Человек, который и ест, и спит, как все люди, и в то же время умерщвляет миллионы людей… Интерес к этому прямо связан с тревогой за судьбу человечества.

Все самые страшные тираны, сколько бы их ни гримировали богами и сколько бы ни пытались оправдать их тиранство божественным промыслом или сиюминутной необходимостью быть богами, были поразительно похожи друг на друга. То любимая собака, то любимая канарейка, то тирольская шапочка, то полковничья фуражка. А кровь одна, и одна подозрительность: больше всего они боялись своей похожести, всяких там параллелей, аллюзий и зеркальных отражений. Но зеркало истории разбить невозможно.

Я очень хорошо помню наш первый поход во дворец, может быть, так хорошо помню, потому что встретился там с Макеевым.

Детдомовская волна быстро внесла меня и маму вверх по лестнице, но, едва мы оказались в огромном парадном зале, толпа распалась, и я увидел его. И едва я увидел Макеева, как сработал старый рефлекс: я стал наблюдать за ним, как сейчас бы сказали, «скрытой камерой». Из всего того, что я видел тогда во дворце, я больше всего запомнил Макеева. Да и сейчас воспоминание о Макееве в царском дворце живет во мне. Не сосчитать, сколько раз бывал я за эти годы в пушкинских дворцах и что только не связано с ними — и мирные дни, и война, и юность, и старость, а вот недавно ездил в Пушкин с французами: эрмитажная давка, восторги на всех языках, вспышки «кодаков» и «киевов», пулеметный треск киноаппаратов, и через все это надо рассказать нашим гостям, что здесь было, и что стало, и как случилось, что разрушенный фашистами дворец снова сияет на весь мир. Говорю, говорю, говорю, а в голове только Макеев в царском дворце. Старая форменная куртка тесна ему, новой в детдоме нет, и эта, хорошо знакомая мне и видавшая виды куртка Воспитательного дома отражается в елизаветинских, екатерининских, александровских и прочая, и прочая, и прочая зеркалах.

Я видел самоотверженную работу реставраторов пушкинских дворцов, я преклоняюсь перед этими людьми, но иногда мне хочется набросить детдомовское тряпье на плечо дворцовой Психеи. Сохраняем же мы на новой улице старый дот, и улица от этого только выигрывает. Но как редко мы сохраняем старые доты!

Не только для меня, но и для мамы это был памятный поход. В макеевском детдоме работала воспитательницей мамина гимназическая подруга Анастасия Ивановна Дроботова. (Она и пригласила маму на экскурсию во дворец.) Вечером она пришла к нам.

Это была маленькая, но очень энергичная женщина, фребеличка, то есть кончившая знаменитые педагогические курсы Фребеля, восторженно влюбленная в педагогику и фанатично преданная детям.

Я уже засыпал, но и засыпая слышал ее рассказы о новых методах воспитания, о сочетании труда умственного и труда физического. Я почти ничего не понимал: она говорила быстро и нервно, по-видимому, соскучилась по откровенному разговору, ей хотелось шептаться, как, бывало, в гимназии, и мама, которая не любила шептаться, тоже отвечала ей шепотом. Потом мама играла, а Анастасия Ивановна слушала и говорила — хорошо, ах, как хорошо, начинаю любить Моцарта больше Бетховена, Моцарт нужен детям для формирования характера — и просила, чтобы мама вела уроки музыки у них в детдоме.

Я заснул, но скоро проснулся, мама все еще играла, а Анастасия Ивановна плакала, отчего — не знаю, кажется, мама тоже плакала. Никогда я не видел маму плачущей, тем более за роялем, и я подумал, что, наверное, мама плачет ради подруги и что это прекрасно, и что при новой встрече с Макеевым я, пожалуй, тоже всплакну.

Но это было веселое и счастливое лето. Невероятно голодное (не знаю, на что мы тогда жили), но такое счастливое и легкое, какой только может быть жизнь, когда у человека нет никаких забот о материальных благах. Для того чтобы поддерживать и постоянно обогащать себя духовно, нужен, наверно, минимум, а не максимум материальных благ. Это не догма, догматики, как правило, едят досыта, даже до отвала. Я никого не убеждаю уйти от цветных телевизоров в пустошь двадцатых годов. У каждого поколения свои желания… Но в любом поколении всегда находится человек, которому нужна черно-белая полоска — не цветная, а скромная черно-белая. И не потому, что он ветеран, и не потому, что он юноша, а потому, что он человек. Бегство Толстого ни для кого не стало примером, «чернь тупая» осудила, революционеры пошли своим путем, но это бегство перевернуло душевный мир не только современников Толстого, но и людей последующих поколений. Да и для нас, читающих его книги, важно не только то, что он писал, но и то, что он ушел.

Мама была необычайно увлечена своей новой деятельностью в детском доме, и я думаю, что не только уроками музыки и не только тем, что устраивала концерты, на которых и сама играла и притаскивала музыкантов, главным образом музыкантш, из Петрограда, а тем кружком, который мгновенно вырос из всего этого, то есть спорами, что давать детям и чего не нужно давать. Черни, потом сонатина Клементи и только потом Моцарт? А может быть, начинать с Моцарта? Почему нет?

Научиться играть на рояле могут далеко не все, это дело избранных, не так ли? Но в те времена все хотели научиться играть на рояле. Осваивание черно-белых клавиш было одной из форм борьбы за Царское Село.

Начинать с Моцарта… это потом объявили левацким уклоном. Уклон! Просто хотелось как можно скорей свести детей во дворец.

В Швеции, где существует культ детей, где не только в молодежном кафе есть детская комната, но и в Национальном музее, я видел, как на импровизированную сцену вылезла четырехлетняя девочка и понесла такую заумь, в сравнении с которой любые центрифугисты могут считать себя классиками: просто ей хотелось читать свои стихи, и никто этому не мешал, а наоборот; молодая девушка, как потом выяснилось — студентка консерватории, подобрала ей под заумь совершенно нехитрый мотивчик, а к этой студентке пристроился паренек лет десяти, и они вместе (да, да, вместе, без Черни и Клементи) что-то сыграли для девочки. К другому студенту-добровольцу подошел мальчишечка и сказал: давай краски. Ему дали тюбики, и он начал выдавливать их на палитру, задыхаясь от счастья свободно выражать свои чувства. И никто ему не кричал «шизик»!

В детских домах в Детском Селе девятнадцатого года было положено начало той фантастически смелой детской культурной революции, которая только сейчас начинает овладевать иными педагогическими лбами. Не знаю, кто из детдомовцев научился играть на рояле, а кто рисовать, может быть, и никто. Но какое это имеет значение! Мы были счастливы. Я говорю «мы», потому что не только мама, но и я горел в этой культурной революции.

С Макеевым у меня сразу же сложилась дружба. Главное для него было в том, что я сын приятельницы и однокашницы Анастасии Ивановны. Неизгладимы борозды зла и насилия в детской душе, но любовь оставляет след еще более глубокий. Макеев не только ответил Анастасии Ивановне на ее любовь любовью, но и рыцарской преданностью. Слово это затрепано столькими поколениями писателей и читателей, что я задумался: а не поискать ли другого, тем более, что, кажется, это слово не очень-то вяжется со словарем детского дома. Но это только на первый взгляд. Рыцарство отнюдь не связано с желанием во что бы то ни стало угодить. Рыцарство — это бескорыстное служение своему идеалу. Да не подумает читатель, что Макеев со всех ног бросался подымать случайно оброненный платочек или старался быть паинькой. Макеев не только любил, но и был по-детски влюблен в Анастасию Ивановну, в ее милый голос, в ее чуть подпрыгивающую походку, в ее белую блузку и чрезмерно длинную черную юбку. Анастасия Ивановна даже жаловалась маме на Макеева, на эту, как она выразилась, мятущуюся, экзальтированную душу, но она и сама была экзальтированная и мятущаяся душа, и Макеев по-мальчишески неуклюже повторял ее.

Я знал больше, чем мама, и больше, чем Анастасия Ивановна. Я знал, что ко всему Макеев присвоил себе роль ее телохранителя и что он уже пускал в ход свои кулаки — один раз съездил по роже Левке Макарову, по кличке «Шимпанзе», за какое-то грязное словцо, а другой раз было дело посерьезней. Ступеньку, которая вела в комнату Анастасии Ивановны, подпилили, да так аккуратно, что близорукая Анастасия Ивановна обязательно бы с нее полетела и в лучшем случае крепко бы разбилась. Но у Макеева на такие дела был особый нюх, и он давно выследил детдомовского писаря. Никакой это не был классовый враг, а просто обворованный жизнью человек, чахоточный, ни к чему не способный и, может быть, именно поэтому ненавидящий все новые затеи.

До Анастасии Ивановны вся история дошла чуть позднее, уже и ступенька была совершенно как новая. Дело в том, что Макеев организовал в детдоме своеобразную «службу безопасности» — пятеро смышленых мальчишек должны были докладывать ему обо всем, что казалось им подозрительным.

Анастасия Ивановна узнала об этой «службе безопасности» вместе с историей о ступеньке и была глубоко оскорблена: это же несовместимо — дети и полицейская акция! Канцелярист плакал, ломал руки и был совершенно прощен, а вот Макееву досталось. «Служба безопасности» была тут же распущена, а он дал слово, что никогда не будет заниматься «слежкой».

— А если бы ты все-таки кувырнулась? — спросила мама. — Надо же трезво смотреть на вещи!

— А ты бы хотела, чтобы из твоего сына вырос шпион? — закричала Анастасия Ивановна.

Нет, мама не хотела, чтобы ее сын стал шпионом, но писарь в детдоме — дрянь, и под ноги смотреть надо, а Макеева не очень-то пушить…

— «Пушить»! — повторила Анастасия Ивановна. — Дивно сказано, этого в «Задушевном слове» не встретишь!

Это была их любимая тема: низвергать «Задушевное слово» — издававшийся до революции журнал, печатавший умилительные рассказы и стишки для детей. Журнал этот, несмотря на два года революции, пользовался огромным успехом в детском доме, особенно у девочек. Анастасия Ивановна негодовала и, кажется, вместе с мамой составляла какой-то план борьбы. Но Макеев решил по-своему. В один прекрасный день его ребята из распущенной «службы безопасности» достали несколько серных спичек, «Задушевное слово» начало обгорать, девчонки беспомощно рыдали, но, к счастью, журнальчики были переплетены, а книги горят плохо, это я помню по другим временам. Прибежала Анастасия Ивановна: «Тушить костерчик, немедленно тушить. Книги жечь нельзя! Нельзя! Запомни это, Макеев! На все времена, на всю жизнь!»

Как раз после этого костерчика мы с мамой уехали из Детского Села. Начиналась осень, — кончился ордер на комнату, и, как говорила мама, «пора в классы»!

Мы уехали в конце августа, а недели через две я стал выканючивать у мамы поездку в Детское Село. Хоть на денек! Все-таки я оставил там кусочек своего сердца. И костерчик, и ступенька, подпиленная писарем, и Макеев, которому я так и не сказал, что был когда-то свидетелем его падения, и Тронный зал, и Моцарт, и Янтарная комната — все это в Питере соединилось, и всему этому было одно имя. Но в то время двадцать три версты, отделяющие Питер от Детского Села, не так-то просто было преодолеть. Дело было даже не в том, что поезда ходили не по расписанию и что их надо было ждать часами, и даже не в том, что уже на Воздухоплавательной (теперь это район города — Купчино, от центра минут двадцать на метро) можно было простоять сколько угодно, главное было в том, что на тот поезд попасть было мудрено, так он был набит «мешочниками». Их, этих «мешочников», в Питере остро ненавидели. И верно, были среди них и дезертиры, и спекулянты на страшной народной нужде, и все-таки, все-таки… не целые же поезда дезертиров и спекулянтов! Нет, конечно… В основном это были люди, не знакомые с теорией переходного периода и пытавшиеся спасти себя и своих близких путем простейшего обмена: отрез ситца — поросенок, или кусок мыла — бидон молока. И даже игра «Флирт цветов», свободно продававшаяся у нас в Питере в магазинах «первой необходимости», была как-то раз при мне обменена на два куриных яйца. Эквивалент был установлен после ожесточенного спора и примерного раунда — «Фиалка: „Любви все возрасты покорны“»; «Гиацинт: „Не жмите ножку под столом, нас видят все, мы не вдвоем“».

А в октябре Детское Село с налета было захвачено Юденичем, который тут же переименовал его в Царское. Начались зверства и полное уничтожение того, что Юденич называл «совдепией». Убивали и вешали торопливо, не на столбах, как это обещали сделать на Невском, а где придется. Анастасию Ивановну повесили в симпатичном детдомовском садике, на невысокой яблоньке, она и сама была невысокая…

Мама впервые поехала в Детское зимой, не помню точно когда, помню только, что уже выпал снег. Поехала не одна, а с квартетом, то есть с двумя скрипками и виолончелью. Выступление было в воинской части, и приехала она оттуда совершенно разбитая и с тяжелым плевритом. Тогда мы не знали, что это начало туберкулезного процесса. Она мне не рассказывала о подробностях гибели Анастасии Ивановны, подробности я узнал через год, — то ли не хотела рассказывать, то ли сама не знала. Но скрыть от меня, что Анастасия Ивановна стала жертвой белогвардейского террора, мама не могла. И, пока я снова не встретился с Макеевым, я представлял себе Анастасию Ивановну с глазами, повязанными белым платком, и срывающей повязку перед залпом. А дети? А Макеев?

С Макеевым я встретился через полгода в Петрограде в маленькой киношке «Молния» на Большом проспекте, где сейчас находится благоустроенный кинотеатр под тем же названием. После школы я ходил туда «играть под кино». Даже для того времени платили за это скудно. Так скудно, что профессиональные таперы отказывались. А без аккомпанемента немой фильм смотреть трудно. Что бы ни происходило на экране — играл ли в «Трильби» король русского экрана Мозжухин, или боксировал маленький Чаплин с гигантским атлетом, или показывали старый Пате-журнал — Клемансо и Ллойд-Джордж, пожимающие друг другу руки, — ко всему нужен был аккомпанемент. Вы могли бренчать что угодно, плести на рояле любую музыкальную ахинею, один тустеп под Мозжухина и под Ллойд-Джорджа — никто вам этого не ставил в упрек, но если долго не было музыки, зрелищный эффект пропадал. Я тустепов не знал, и зрителям приходилось смотреть Клемансо под вальс Шопена, а Чарли Чаплина под польку Чайковского. Да публика прощала мне что угодно! Но однажды я опоздал на целый сеанс, и в зале стоял свист и топот такой, как будто в самом проекционном аппарате что-то испортилось.

С того момента, как изобретено звуковое кино, написаны сотни книг о музыке к фильмам, самые видные композиторы пишут для кино, в кино родились самые популярные песни на всех языках, но никто не объяснил, почему немое кино, которому мы все так обязаны, почему немое кинодействие — даже Фербенкс, даже Чаплин — не могло долго жить на экране без тапера.

Была весна двадцатого года. Я вышел из кино. У входа меня ждал Саша Макеев. Буденовка, галифе, русские сапоги, и вообще он выглядел молодцом. И хотя он был еще мальчик, все-таки тринадцать лет есть тринадцать лет, но этот мальчик был красноармейцем, «сыном полка». Он мне и рассказал все подробности гибели Анастасии Ивановны, и как он в то утро был послан в деревню Аракчеевку за капустой, и как услышал пушки, и о яблоне в пустом саду.

Мне было безумно жаль Макеева. И чтобы как-то смягчить ужасное прошлое, я повел его в дом, где «отдавался попугай». «Отдавался попугай»! Ради этого попугая я и нанялся тапером в «Молнию». Те жалкие деньги, которые мне платили за игру, я копил на корм для птицы. Не мог же я с ней явиться в дом без всякого материального обеспечения. Мама теперь выступала очень редко.

Этого попугая я без колебаний отдал Макееву. Пока мы увязывали клетку, старик все так же молча смотрел на нас.

«Папаша, — сказал попугай, — папаша, папаша, папаша…» — Он явно хотел сказать еще какое-то слово, но, наверное, забыл его и неохотно повторял «папаша», как будто с укором.

Макеев взял клетку, мне показалось, что старик все-таки хочет что-то сказать, но он так ничего и не сказал; какое-то усилие я заметил: может быть, хотел приподняться в кресле, но не смог.

— Большое спасибо, — сказал я.

Старик ничего не ответил. Мы вышли на улицу, и Макеев сказал:

— За что спасибо-то? Сам дал объявление. Отдается — отдавай.

Я не нашелся что ответить. Наверное, он был прав: на попугая не было охотников. Объявление висело давно, я его заметил больше месяца назад и, пока играл в «Молнии», ревниво следил за ним.

— Вот Сергей Николаевич обрадуется, — говорил Макеев. — Как его Дианка подохла, скучает, а теперь скучно не будет, попугай, да еще говорящий!

И, пока мы шли, он рассказывал, какой это изумительный человек Сергей Николаевич — командир артиллерийской батареи. Получил орден за храбрость!

— Из чистого золота, — вдохновенно сочинял Макеев. — Ведь Юденича он разбил, его лично сам Юденич боялся. Услышал, как наша батарея лупит, все бросил и бежал. Ты не знаешь, какой это человек! Я тебя с ним познакомлю, — добавил он милостиво. И, чтобы я знал, за что заслужил эту милость, сказал: — За попугая.

И действительно, командир батареи произвел на меня сильное впечатление. В орденах я тогда ничего не понимал, а золото или не золото, это я и сейчас не понимаю, но этот красный командир был необыкновенно ладный, сильный, мужественный и красивый человек. Он чем-то напоминал царя Петра, — тот же мощный взгляд, те же быстрые переходы от веселости к гневу, и даже тик, о котором я уже где-то вычитал. Он носил шпоры и, кажется, прислушивался к их малиновому звону. Когда мы пришли в бывшее Владимирское юнкерское училище, где размещалась батарея, «Петр» умывался, то есть он стоял голый по пояс, а красноармеец лил на него воду из шланга.

— Не так, не так, — крикнул Макеев, бросил клетку и выхватил у красноармейца шланг. Он делал это не торопясь, со вкусом, что ли, видимо, уже привыкнув к этому делу. Для меня не было сомнений, что этот человек заменил ему Анастасию Ивановну. «Бедная Анастасия Ивановна, — думал я, с восхищением глядя на могучее тело «Петра». — Бедная Анастасия Ивановна…»

— Поехали! — неожиданно крикнул попугай и снова затвердил: — Папаша, папаша, папаша!

Командир батареи, растираясь и фыркая, слушал птицу. Странно, он слушал ее так внимательно, как будто понимал то, чего мы не понимали. Попугай разговорился. Несколько раз он сказал: «Ну, будь здоров, будь здоров!» И потом невыразимо грустно: «Эх, была не была!»

Я еще несколько раз заходил в батарею. «Молнию» я бросил. Во-первых, потому, что узнала мама и категорически потребовала, чтобы я перестал, как она сказала, «профанировать искусство», но главное потому, что не хватало времени на то, чтобы «посещать классы», и учить «Времена года», и бывать в артиллерийской батарее. Но Сергей Николаевич все-таки открыл тайну странного объявления.

— Понимаешь, — рассказывал Макеев, — он же страшно башковитый. Он слушал, слушал, а потом потребовал, чтобы я его свел на Съезжинскую. В квартиру не пустил, я его на улице ждал. Вышел, молчит. Я спросить боюсь, а он молчит…

— И тот старик в качалке молчал, — напомнил я, стараясь как можно больше самому приблизиться к тайне.

— Вот именно! А почему? Сын у него на фронте погиб! Да при чем тут Юденич? — закричал Макеев, сердясь на мое непонимание. — На фронте, на юге, под Ростовом, на Черном море.

— Ростов-на-Дону — это не Черное море, — сказал я.

— Пропади ты со своей географией! — кричал Макеев. — Попугая кто научил? Сын и научил. Целый день кричит: «Папаша, папаша…» Ну, понял? Старик терпел, да больше не мог: сын все-таки. «Эх, была не была!» Понял?

На следующий день батарея ушла на польский фронт, с этой батареей ушел и «сын полка» Сашка Макеев.

Было мне что вспомнить, перед тем как идти в райволовскую гостиницу…

Макеев уже стоял у входа.

— С этой нашей стражей одуреть можно, каждый день по два раза пропуска меняют. Со мной, — сказал он, небрежно покосившись на стеклянную будку.

Вошли в номер, большую благоустроенную комнату: паровое отопление, душ, а на столе портативная машинка, по тем временам сказочная штука.

— Есть у нас и машинистки свои, — сказал Макеев, заметив, что я уткнулся взглядом в «эрику», — но я не люблю возиться с бабьем, тем более, моему нужно всегда срочно. Садись, садись, сейчас заварю чай. Ну что ж, что ужинал, какие здесь ужины, я знаю, а мы попьем чайку. Не часто приходится встречаться…

Действительно, не часто. Последний раз мы виделись в начале тридцатых годов. Но странно — детство помнилось необычайно остро: попугай, Янтарная комната, бедная Анастасия Ивановна, 32 вариации Бетховена и то, как я хотел закричать «по-о-о-о-о-о-рют!» — и не смог… А о последней встрече я так ни разу сегодня и не вспомнил.

И, пока Макеев готовил чай, я налаживал недостающее звено.

Мне в тридцать первом году только исполнился двадцать один, Макееву двадцать четыре, и встретились мы в «Смене». Я там работал, а он принес какой-то пакет редактору. Взрослые люди. Один стал газетчиком, другой — кадровым военным. Посидели в коридоре, покурили, он меня сразу стал к себе приглашать.

Макеев, как оказалось, жил не в казарме, а в самом обыкновенном доме на Крюковом канале.

Большая барская квартира, камин, Макеев в расстегнутом френче и белоснежной рубашке. Спокойно и даже как-то холодно он рассказал, что до сих пор не расстается с Сергеем Николаевичем. Кончил училище и снова к нему вернулся. Был «сыном полка», стал адъютантом.

— Теперь хочет, чтобы я дальше учился, мечтает об академии.

— А ты что, не мечтаешь?

— Да как тебе сказать, мечтаю — не мечтаю, но раз уж старик задумал…

На столе стоял коньяк и вкусные закуски, которые уже давно пропали в магазинах. Но только мы встретились, как раздался громовой голос:

— Макеев!

— Минуты без меня не может, — недовольно сказал Макеев, вышел и почти сразу вернулся. — Хочет видеть тебя.

Мы оставили стол нетронутым, но в другой комнате тоже все уже было накрыто, тот же коньяк и те же пропавшие закуски. Сергей Николаевич, которому было немногим за сорок (старик!), за эти годы все-таки изменился. Он был еще хорош собой — походка, выправка, усы, мощный взгляд. Но сходство с Петром, поразившее меня в детстве, исчезло, появилась раскормленность, подбородок стал дряблым, выправка — выправкой, а в мощном взгляде не было той переменчивости, которая когда-то напоминала мне Петра. А тик… ну что ж, что тик!

Был дома не только хозяин, но и хозяйка, и тоже с мощным взглядом прекрасных и нежных глаз, чистых, как весеннее небо.

Никакого разговора не получилось. Сергей Николаевич все время вспоминал попугая, смеялся до слез, рассказывая, какими словами он научил браниться птицу, я в его воспоминаниях был связан только с тем попугаем, и меня поили, кормили, ни о чем не спрашивая и так ничего обо мне и не узнав… Хотя, может быть, Макеев обо мне докладывал, может быть, у них было так заведено.

Но я и сам ни о чем толком не узнал. Несколько раз я сворачивал на гражданскую войну, но нет — ничего, попугай да попугай, и «Макеев, положи ему семужки», «Макеев, подлей ему».

Но что я заметил и для чего не надо было никаких слов, так это отношение Сергея Николаевича к Макееву. Нет, конечно, он не был здесь просто адъютантом. Он был сыном. И любили его, как сына, и потому заботились о его будущем, и уже мечтали об академии.

Бывший Петр много съел и много выпил; за это время несколько раз звонил телефон. Макеев брал трубку: «Нет, нету», «Нет, отдыхает», «Что у вас, Николай Григорьевич? Хорошо, я доложу».

Только сейчас, в тихой райволовской гостинице, я впервые вспомнил Крюков канал и того разумного малого в расстегнутом френче и белоснежной рубашке. А тихо в райволовской гостинице было необычайно. Так тихо, как будто здесь, где по два раза в день меняют пропуска, живет один только майор Макеев.

— Ты здесь один или с Сергеем Николаевичем? — спросил я.

— Его нет, — сказал Макеев. — Понял? И не будем больше этого касаться.

Не могу передать, как мне стало больно. Тот самый красный командир, под водяным шлангом растиравший свое могучее тело и внимательно слушавший попугая. Петр! И потом он же, в реквизированной буржуйской квартире, уже растерявший сходство с Великим плотником, но еще ладный и еще с тем могучим взглядом, которого, я думаю, и слушали, и любили, и боялись.

— Ну так как, «со свиданьицем»? — спросил Макеев, наливая мне водки. — Или вы, фронтовики, употребляете неразбавленный? Давай решайся, а то мой сейчас отдыхает, привык работать по ночам, так что и я теперь ночной человек…

Я выпил водки, но легче от нее не стало. И потом, я все время прислушивался — казалось, вот раздастся знакомый голос:

— Макеев!

Но в гостинице было тихо. Макеев выпил три стопки, налил четвертую, но пить не стал, только повертел в руках и спросил:

— Ты по-прежнему в Ленинграде?

— Да, конечно…

— Почему «конечно»? Я вот уже сколько лет как в Москве, хотелось как-нибудь к вам на белые ночи, а вот вышла зима.

Мне кажется, ему не столько хотелось поговорить со мной, сколько рассказать о себе. Скачок, который он сделал из квартиры на Крюковом канале до этой райволовской гостиницы, был действительно большим. Сергей Николаевич тогда все-таки настоял на своем, и Макеев не только поступил в академию, но и закончил с отличием. После академии Макеев к Сергею Николаевичу не вернулся. Он уехал в Заволжье, там женился, и брак тоже оказался замечательно удачным. Он мне показал фотографию жены с сыном на руках. А рядом стоял старый военный с ромбами в петлицах. — Ну как, хороша?

— Очень, — ответил я искренне. — А это кто, с ромбами?

— Тесть…

Действительно, Макееву повезло с женитьбой. Тесть получил весьма значительную должность в наркомате и взял Макеева к себе. На том Заволжье и кончилось. И живут они в Москве все вместе.

— Понимаешь, старик давно овдовел, и он просто развалится без моей Татьяны. Он любит ее безумно, ведь она единственная дочь. Понимаешь?

— Понимаю, понимаю, — сказал я, быть может, слишком поспешно.

Макеев взглянул на меня, патом нацелился на рюмку, но снова только повертел в руках.

— Я знаю, что у тебя в башке: тесть, адъютант, тепленькое местечко. Извини меня, но поле боя и все такое — это писательские глупости. Все это отменено. Думать надо, думать, думать и думать. А думать — это у меня есть. И я зарабатываю харчи не своим знаменитым тестем, а вот этим самым местом, — и он выразительно постучал себя по лбу. — А тесть… он, что ж… А все остальное — романы с иллюстрациями. Тридцать две вариации Бетховена.

— При чем тут тридцать две вариации? — спросил я, чувствуя себя задетым. Было неприятно, что он с таким вызовом вспоминает наше детство.

— Да к слову. К вопросу об излишней чувствительности и как с ней бороться. А об этих вариациях я вспомнил не для того, чтобы тебя обидеть. Я помню твою маму в Детском Селе. Ведь они были приятельницами… А, да что говорить! Все это пора забыть, а забыть трудно, веришь ли, по ночам снится, я ведь издали увидел какой-то сверток на суку, издали он мне небольшим показался… Ну, ладно, все, довольно об этом. Ты не ешь и не пьешь, давай, давай. Ну, чтоб не последнюю.

Мы чокнулись, выпили; не знаю, как Макеев, но я пил без всякого удовольствия… И уже жалел, что пришел сюда; давно стемнело, и теперь в потемках вряд ли удастся голоснуть; и тогда на почту: оттуда легче всего уехать.

— Ты куда? — спросил Макеев. — Нет, уж нет, я сказал утром, значит, утром, да и команда уже дана. Да мы так с тобой ни о чем и не поговорили. И я ничего о тебе не узнал. Как ты оказался в такой каше? Это с твоей-то ногой? Это что же, для впечатлений? Как Байрон? Ну, давай еще по одной, не бойся, я от этого не пьянею. Как-то не действует. Я бы и рад напиться, да ничего не выходит. Здоров, как бык; кто его знает, кто был мой родитель, может быть чемпион в тяжелом весе, выступал под золотой маской в городе Таганроге, а? Я как-то раньше об этом не задумывался. Даже гордился прочерком в анкете. Подбросили в Воспитательный дом, так сказать, целиком и полностью обязан… А теперь задумываюсь. Может быть, и профессор тяжелой и легкой атлетики, а может быть, дворник у купца Сосипатра Сидорова, помнишь, на углу Большого и Гребецкой?

— Помню, конечно. Мама там брала ситчики. В детстве я думал — это одно имя: Сосипатрасидоров.

— Сосипатрасидоров! — Макеев захохотал. — Поди, здорово было жаль отдавать попугая?

— Попугая?.. Да я в то время для тебя жизни бы не пожалел!

— Я пью, а ты пьянеешь! — сказал Макеев. — Жизни! А впрочем, Анастасия Ивановна тоже ведь жизни своей не пожалела. И тридцать две вариации тоже были для нас. Могла бы и твоя мама… вместо Анастасии Ивановны. Нет, милый мой, ты, конечно, не Байрон, но ты не подкидыш, и ты можешь ручаться, что твой отец ни у кого не служил в холуях. «Жизни бы для тебя не пожалел»! Каково? Нет, но почему? Что такого во мне тебе показалось? Ты был мальчик, а я уже через все прошел. Я в тринадцать лет мог человека убить. Без всяких шуток! Попадись мне… ну, скажем, мой Старший наставник из Воспитательного…

— Это я знаю… — сказал я.

— Ты? Чепуха! Мальчики, как ты, этого не знают…

— Нет, знаю, — сказал я, и в самом деле чувствуя, как пьянею от рюмки. — Нет, знаю! Этот Воспитательный дом… Мы почти рядом жили… через забор…

— Здесь, в Райволе?

— Да. Никогда не забуду, как ты кричал… Мне показалось, что он потрясен.

— И ты ничего не сказал мне, когда мы познакомились? Ты что же, жалел меня? Ну, расчет, положим, был правильным. Если бы ты мне все это поведал…

— Ну, что было бы? Договаривай!

— В глаза бы тебя больше не видел. Достаточно? Ты сколько раз слышал, что я кричу? Один раз! Понял? Один раз! И ни разу больше не пикнул, что бы тебе твой Байрон ни подсказывал! Один раз! А меня сто раз пороли! За отчаянность! Из тихони в отчаянного переделали. Кто на уроке закона божьего надерзил? Розог! А кто в канцелярии на столе сукно изрезал? Розог! А кто воспитательской свинье вместе с очистками мышьяк подбросил? Ладно, хочешь ехать сейчас — можно и сейчас. Я думал, мы поговорим, но нет так нет. — Он взял трубку и сказал какой-то номер. — Макеев. Машину, которую на утро заказывал, подайте сейчас. Ну, растолкайте и все. Война все-таки…

Я быстро оделся. Макеев вышел меня проводить.

— А если он проснется и позовет тебя?

Макеев засмеялся:

— Что, снова испугался розог? Мой тесть человек абсолютно тихий и по своей инициативе лозинки в руку не возьмет. Вот если на него нажмут… Но ты все-таки не забывай, что он мой тесть…

На улице было невероятно холодно. Весь этот месяц стояли тридцатиградусные морозы, а ночью и все сорок подваливало, но я был одет тепло, валенки, подаренные мне редактором, действительно были чудом. Лицо я ничем не смазывал, хотя насчет этого нас всех строго предупреждали.

Но едва мы вышли, как я сразу закоченел. Я тер лицо суровыми рукавицами, шевелил плечами и притоптывал. А вот Макеев совсем не замечал адского холода. Мы ходили вокруг гостиницы, и он вдруг сказал, что как бы то ни было и что бы ни было, а он добьется, чтобы его послали на фронт. «Я устал и больше не гожусь для этой работы, — говорил он, дыша мне водкой в лицо. — Особенно тяжело по ночам, когда и делать-то особенно нечего, но и спать нельзя: Москва звонит всегда ночью. Сергей Николаевич, когда посылал меня в Академию, говорил, что „хватит, хватит, это не для тебя — отворять двери и закрывать“».

— Но ты сам только что…

— Да, конечно, я теперь делаю дело, и, может быть, очень нужное. Но не для меня. Как это говорили когда-то: «Держать ответ перед богом…» Я не верю ни в бога, ни в черта, но ответ все равно придется держать. Сергей Николаевич, мне кажется, это понимал. Как иногда тяжко без него, как тяжко…

Пришла машина, я к этому времени совсем закоченел и с удовольствием думал о кабине, в которой тепло и можно вытянуть ноги.

— Ну, будь здоров, — сказал Макеев. — Извини, я, кажется, испортил тебе вечер, но у меня было такое чувство, что вот встретились же… К тому же ты знал его… Мало знал, но знал. Как он твоего попугая любил! Мне рассказывали, он с птицей, как с человеком, прощался. Ну, птица — дура, хлопает крыльями, ни черта не понимает, кричит что попало, кроет матом…

Я прекрасно добрался до дому. В редакции мой приезд назвали «царским». В самом деле, я, кажется, в первый раз ехал в легковой машине, которой не страшны были никакие «пробки». А кто во время войны этого не испытал! Водитель оказался человеком неразговорчивым, я заснул, а когда проснулся, уже блестела синяя пустыня льда. К тому времени Мурило было уже позади. Синие льды были нам даны не для пейзажа. Отсюда по льду короче всего было на материк, и нам впоследствии пришлось сделать этот бросок.

Я отогрелся, крепко пообедал (заявлен был «расход»): меня кормили двумя борщами, двумя порциями котлет и двумя лапшевниками; все это я быстро убрал в себя — борщи, котлеты и лапшевники, — аппетит был превосходный, не то что вчера у Макеева, ну и, конечно, наслушался новостей, которых за двое суток накопилось уйма.

Но долго я еще не мог забыть встречу с Макеевым. Она застряла во мне, как кость в горле… И сколько я ни гнал от себя эту встречу, все возвращалось — и детство, и кино «Молния», и квартира на Крюковом канале…

А когда, наконец, все это перестало мне сниться, я снова услышал о Макееве. Его имя промелькнуло в штабной землянке, я прислушался, все точно: майор Макеев, Александр Николаевич. Работает сейчас в должности начальника штаба артиллерийского полка в «группе поддержки пехоты». Не было сомнений в том,: что это он, еще и потому, что говорили о Макееве, как-то странно пожимая плечами и с недоверчивыми улыбками. На всякий случай я спросил: это тот самый Макеев, который…

И мне ответили все с той же улыбочкой:

— Вот именно.

Я решил, что с первой же машиной доберусь до «группы поддержки», и попросил у моего редактора командировку, мотивируя тем, что когда же, как не сейчас, писать об артиллеристах. Но машины как на грех не было, и пришлось договариваться с интендантами о лошадке. Насколько эффектен был мой «царский выезд», настолько же жалким оказался приезд в деревеньку, где стоял штаб «группы». Я наподобие боярыни Морозовой сидел в розвальнях, которые тянула жалкая, насквозь промерзшая лошаденка. Я немедленно отправил ее домой — и зря: здешние интенданты оказались еще жаднее наших, и домой я добирался полдороги пешим ходом, и только потом подобрала попутная.

Макеев, как мне показалось, не слишком обрадовался новой нашей встрече. Во всяком случае, поначалу он держался подчеркнуто официально. Почему? Что случилось? Наверное, я раскатился в штабную избушку слишком по-свойски, и это было ему неприятно. Хотя что ж такого? Ведь это вполне естественно поздравить человека с назначением, к которому он так стремился. А он поморщился и сразу спросил, что меня интересует. Наверное, люди, отличившиеся в боях? И, пока он говорил о людях, отличившихся в боях, и о том, что в штабе мало что узнаешь, а надо походить по дивизионам и батареям, я чувствовал, что он говорит все это не для меня, а для тех, кто в это время находился в землянке. А было кроме нас еще трое: ПНШ-1, который склонился над картой и, я думаю, совершенно нашим разговором не интересовался, да двое связистов: один связист сменял другого у полевого телефона.

В это время в землянке появился новый человек: маленький, кругленький, улыбчатый, с большой, совершенно заиндевевшей бородой — настоящий Дед Мороз. Макеев тотчас же встал и козырнул по всем правилам, хотя Дед Мороз был всего-навсего капитаном, а Макеев — майором. Но это был комиссар полка.

Макеев довольно угрюмо меня представил, Дед Мороз еще больше заулыбался и сказал, что как же, как же, читал. Это был просто «политес», ничего моего он не мог читать, даже мои заметки в «На страже Родины» не были подписаны.

— Видел, видел, как вы в нашу деревеньку въезжали, — сказал он. — Значит, нашли друг друга!

Макеев угрюмо кивнул:

— Я думаю, товарищ комиссар, о лучших людях полка лучше с вами…

— Ну вот — о лучших людях! Гостя прежде всего покормить надо, дело как раз к обеду.

Обедать пошли вчетвером: Дед Мороз, Макеев, ПНШ-1 и я. Но и во время обеда, и даже после «ворошиловских ста граммов», которые теперь выдавали неукоснительно, Макеев все больше помалкивал. Дед Мороз еще больше раскраснелся, вызвался сопровождать меня, и мы с ним хорошо походили. Вот уж не думал, что эта поездка столько принесет в мой блокнот: ехал-то я сюда, только чтобы повидать Макеева.

Вечером мы снова встретились в столовой. Дед Мороз шутливо жаловался на меня: «Заездил корреспондент».

— Тебя заездишь! — сказал ПНШ. (Похоже было, что они давно знакомы.)

Макеев утомительно молчал. За день я много о нем думал и, кажется, кое-что понял. Прежде всего я понял, что полк старый, кадровый, люди сработались давным-давно, а Макеев — человек присланный, да еще сверху, да еще у человека академия за плечами. В то время «академик» в войсках — это было событие. О Макееве даже сам командир полка говорил с оттенком почтительности. И товарища корреспондента поэтому устроили ночевать именно к Макееву.

Жил Макеев в штабной избушке, во втором этаже. Собственно говоря, это был чердак, но чистенький, незахламленный, оклеенный обоями в цветочек. Стоял диван, тоже в цветочках, и на подоконнике телефон.

Едва мы остались наедине, я сказал:

— Если бы знал, что я тебе в тягость, — никогда бы не приехал. Ты же отлично понимаешь, что приехал я для того, чтобы повидаться.

— Я боялся, что ты приехал, чтобы написать обо мне…

— Да если бы и так!

— Того только и не хватает! Ясно вижу эту статейку: майор Макеев — и вдруг снизошел до начальника штаба полка. Да я должен в ножки поклониться, что меня сюда взяли. И потом, послушай, это мое личное дело. Мое. И никого, даже тебя, я в это не пущу. И что за манера лезть в душу: почему, отчего…

— Я в твою душу не залезал, — сказал я, стараясь не взрываться. — Ты сам говорил, что хочешь сюда, а теперь, когда ты здесь…

— Да, здесь. Но неужели ты не видишь, как ко мне здесь относятся?

— Как относятся? — переспросил я. — Куда уж лучше…

— Вот именно, «куда уж лучше». Завтра утром ты сам в этом убедишься.

— А что произойдет завтра утром?

— Придет нумер газеты (он так и сказал «нумер», а не номер, чтобы звучало поироничней), и там твой покорный слуга на первой странице.

— Так, значит, нашелся уже писатель…

— Не шути, Саша, — сказал Макеев грустно. — Награжден я. Орден Красной Звезды. Понял?

— Поздравляю!

— Нет, Саша, нет… Ты только подумай: командир полка, который здесь уже десять лет трубит, и я — и оба «Красная Звезда». А комиссару — медаль «За отвагу». Мой, с тех пор как отпустил меня, прямо жить не дает. Сам, через все головы, звонит в полк: как, мол, и что, и не бобо ли служить?

Я сказал Макееву, что он, по-моему, сильно преувеличивает. Вполне естественно, что его судьба небезразлична, тем более — тесть… Уж не знаю, через какие головы можно звонить, а через какие нельзя, но я в этом вижу человечность…

— Значит, ты ничего не понял, — сказал Макеев. — А мог бы, если бы захотел. Ладно, пора отдыхать. Устраивайся на диване… нет, нет, ты мой гость, а гость на фронте всегда персона. Одеял мне на целый взвод принесли.

Мы еще немного поторговались, кто где спит, но в результате я устроился на диване. Макеев недолго возился со своими одеялами, потушил свет, на минуту стало темно, потом луна высветила наш чердак. Я в это время засыпал мгновенно, да и намотался за тот день порядком, самое время отдохнуть, но я не спал, а думал о Макееве и об его странной судьбе. Наверное, ему действительно в тягость эта тестева опека, может, и в полку его как-то особенно берегут, и он это чувствует. Бывает это у нас, ох, бывает!

Макеев лежал тихо, но я чувствовал, что и он не спит, а думает о своем, и мне было его жаль.

В это время раздался телефонный зуммер. Макеев вскочил.

— Сорок третий слушает… Да, слушаю, — повторил он, после чего была длительная пауза. Потом по ту сторону провода зашумел голос. Я, конечно, ничего не мог разобрать, слышал только, как Макеев отвечает: спасибо, спасибо, да, слушаюсь, будет выполнено, спасибо, спасибо…

— Это он? — спросил я, когда Макеев положил трубку.

— Он. Поздравляет. Просит передать свои поздравления командиру полка… Ведь они когда-то вместе служили. Вот видишь как: не ему звонит, а мне. Не своему старому сослуживцу, а своему… — Но тут он проглотил неудобное слово. — И я это должен сделать, то есть передать его поздравления, потому что ведь не скроешь, знают уже, что сверху звонили начальнику штаба.

— Послушай, — сказал я, когда мы снова улеглись, — если ты будешь и дальше так все переживать… И потом, я думаю, не зря же тебя наградили, значит, было за что. То, се, другое — пустяки, главное, ты здесь, остальное — три к носу.

— Да, ты прав, главное, что я здесь, — быстро откликнулся Макеев. — Да, это главное, — повторил он, немного подумав. — Я сам себе надоел всем этим копаньем. И… и я рад, что ты приехал, никого уже нет в живых, кто бы знал меня и таким и этаким… Ну, давай, давай спи, отдыхай…

Но только я стал засыпать, как он вдруг встал и, накинув на себя одеяло, весь какой-то взъерошенный, сел ко мне на диван.

— Ну не сделал бы так Сергей Николаевич! Никогда бы и ни за что не стал бы награждать, ну просто поперек бы встал: «Рано!» Он меня не оберегал. Ты знаешь, я мальчишкой у него служил, и я знаю, что он жалел меня. Но на войне не оберегал. Если бы меня убили, он, может, даже и заплакал бы, он бы речь сказал, но оберегать — нет. Он и себя никогда не оберегал. Ну, и не уберег…

Мой редактор был очень удивлен, когда я на следующий день вернулся домой.

— Да нечего мне было там делать, — говорил я как можно небрежней. — Ну, полазали денек с комиссаром, и хватит…

— Как это «нечего делать»? Сам же и митинговал: «группа поддержки»! И награжденных там много. Начальника штаба вон наградили. Это, брат, надо было отличиться! И почему это мы ничего о штабных не даем?!

Но этого я делать не стал, понимая, что прославления в газете Макеев мне не простит. О штабных мой редактор скоро позабыл в текучке, тем более что я все-таки написал об артиллеристах, поддерживавших нашу дивизию, правда, не о группе усиления и не о макеевском полке, а о наших собственных, и о кирпоносовской дивизии. Я близко видел ее работу, сначала на полуострове Койвисто, а потом во время похода по льду Выборгского залива. В марте морозы стали еще более лютыми, к морозу прибавилась метель, одежда промерзала, садились аккумуляторы на рациях, совсем заиндевели провода, и трубки стали мохнатыми, уходили из рук.

О Макееве я больше не вспоминал, вернее, я просто запретил себе думать о нем. Это, говорил я себе, только мешает моей работе на войне. Но неужели мысли о Макееве и о его судьбе в самом деле могли помешать моим заметочкам о наводчике Рахменгулове или о разведчике Аникине? А может, и в самом деле это как-то мешало?

Особенно не нравились мне наша последняя встреча и бессонная ночь на чердаке. Но разве желание слиться с массой воюющих людей было мне чуждо? И разве я не сочувствовал Макееву, когда он принимал тестевы поздравления? Или потому именно я и решил не слишком-то заглядывать в жизнь Макеева, что многое мне было близко, слишком близко?

Да, многое мне было близко, включая бранные слова по поводу излишней чувствительности, и если я и вступился за 32 вариации, так ведь то была непробиваемая классика, рахманиновские прелюды я бы, например, тогда не взялся защищать. Рахманинов в то время если и упоминался многими музыкальными критиками, то только как декадент. О господи, Рахманинов и декаданс!.. Но я повторял вместе со всеми, чуть ли не наслаждаясь своей изменой: декаданс, декаданс!

Боевые действия продолжались до полудня 13 марта. Утром я еще строчил корреспонденцию о Герое Советского Союза Анатолии Андреевиче Краснове. Он шутя отбивался от моих вопросов, засыпая на ходу от страшной усталости. А в это время поднялся батальон Москвина, удачно поддержанный огоньком Подлуцкого, и вот уже бежит связной из батальона Кобзаря с запиской: «От личного состава бойцов и командиров вверенного мне батальона — храбрым артиллеристам ура!»

Но тут на всех часах пробило полдень, и наступила тишина. Война кончилась в то мгновение, которое было определено договором. Пора было возвращаться в Тронгсунд, где стояла моя редакция. И как раз в это время, ну, может быть, минут через пять-десять, я увидел того самого макеевского комиссара, напоминавшего Деда Мороза.

Когда я его увидел, я не понял, какими он делами здесь занят. Я еще весело ему улыбался и просто не мог понять, как в этот полдень можно чувствовать себя по-иному.

Издали я помахал рукой Деду Морозу, но он мне не ответил. И не потому, что не заметил меня или не узнал, а потому, что руки были заняты. В следующее мгновенье я все понял. Он и еще двое красноармейцев осторожно укладывали на носилки высокого негнущегося человека, под которым, едва его уложили, сразу провисли носилки. Шапки на этом человеке не было, будь на нем шапка, я бы еще какое-то мгновение сомневался, кто это. Но теперь я сразу увидел, что это Макеев. Нас разделяло метров десять, но как раз эти десять метров я никак не мог преодолеть. Я шел, шел, шел эти десять метров и даже не шел, а как-то странно плыл и приплыл наконец к конечной станции.

Комиссар полка рассказал мне, что ночью, часа в два, одним снарядом были убиты и командир, и начальник штаба дивизиона. За всех остался молоденький политрук, которому, что и говорить, было трудно командовать, тем более, что требовалось сочетать методический обстрел противника с огневыми налетами. Ну, вы же знаете: поддерживать пехоту огнем и колесами. Командир полка, когда Макеев вызвался идти в дивизион, запретил ему это, но обстановка была действительно очень трудной.

— Действительно очень трудной, — сказал комиссар (у него были совершенно черные щеки — то ли отморожены, то ли просто черные от войны). — Ну, я вмешался и поддержал: мол, правильно говорит подполковник — ему как раз, ну буквально три дня назад, подполковника присвоили, — словом, поддержал перед командиром полка. Так он обрадовался, так обрадовался, даже расцеловал меня. «Ну, я этого, говорит, не забуду тебе, комиссар». Нет уж, нет, думаю, одного я тебя туда не пущу, вместе решали, вместе и пойдем.

Он бы еще говорил и говорил, он был в том возбужденном состоянии, когда сам себя не остановишь, возникают все новые и новые подробности пережитого, и легче, когда можно рассказать, когда кто-то слушает тебя.

Главного он все-таки не успел рассказать. Рядом с нами и почти наехав на нас, остановилась полуторка, из машины выскочил командир полка и скинул шапку. И только тогда и комиссар, и красноармейцы, которые несли Макеева, скинули шапки.

Носилки втащили в машину, и командир полка сказал:

— Поехали с нами, товарищ корреспондент.

— Нет, — сказал я, — здесь близко.

И в самом деле, Тронгсунд был близко отсюда. Сейчас я не могу вспомнить, где мы тогда находились — на острове Суонион-саари, от которого Тронгсунд отделен узким проливом: я думаю, километра четыре, не больше. А может быть, все произошло на острове Уран-саари, тогда, значит, я прошел по льду километров пять, а то и шесть.

Но шел я долго: лед был неверный, в трещинах и полыньях, артиллерия крепко поработала, да и с воздуха эти места бомбили. За это время и цвет льда изменился — не синий и не белый, а грязно-серый, с ржавыми подпалинами.

Похоронные команды еще не работали. Вокруг меня спали мертвые. Одни — мирно свернувшись калачиком, другие — широко раскинув руки, а третьи — крепко сжимая винтовку: кого как застала смерть. Я никогда не видел столько мертвых, как в тот полдень, когда возвращался в Тронгсунд. Я шел и вспоминал, как Макеев говорил: «Поле боя — это давно отменено, это все писательское воображение». Какое уж там писательское воображение! И проклятое воронье металось, как сотни лет назад.

За эти годы все изменилось — и люди, и война. Из окон райволовской гостиницы при самом пылком воображении нельзя было представить, каким наукам нам придется обучаться, чтобы побеждать. Но пока существует война, существует и поле боя. Этого отменить нельзя. Все изменилось, и я изменился, но Тронгсунд, но это кружившее над нами воронье, но эти полыньи, в которых плавали солдатские каски, я никогда не забуду.

И еще я никогда не забуду, как мы вышли с Макеевым из райволовской гостиницы и как он, дыша на меня водкой, говорил о том, о чем я не раз думал и на войне и не на войне: «Я не верю в бога, но верю или не верю, а отвечать все равно придется».

И это поле боя тоже нельзя отменить.

3

Война с Финляндией кончилась 13 марта 1940 года, я демобилизовался 5 апреля. Но в Ленинград возвращаться не хотелось. Работа военного корреспондента пришлась мне по душе, более того — я гордился ею, и не только работой, но и военной формой, и еще долгое время щеголял в гимнастерке и высоких сапогах. Эти сто пять дней войны казались важнее всей предыдущей жизни, и Ленинград я воспринимал как отступление с какого-то важного рубежа. Никогда я не думал, что так охотно втянусь в военную жизнь и так быстро привыкну к нашим землянкам, походным котлам, ко всем этим самодельным стрелочкам-указателям — ОВС, МСБ, ОСГ, к стишкам о начхиме, к ночному бдению у телефона, к «На страже Родины», на которую я бросался в надежде найти свои драгоценные строчки… Пусть не осудит меня читатель, что я миную главное. Но я так часто видел смерть, что если я сейчас в силах миновать ее, значит, и не надо лишний раз беспокоить могилы.

Была еще причина, которая мешала моему возвращению в Ленинград. Пока шла война, я мечтал, что вот наступит мир и я напишу некое художественное произведение. И в самом деле, так много пришлось повидать, что казалось, только возьмись за перо, а слова сами найдутся. Но вот тут-то и произошла странная заминка, скоро ставшая для меня душевной тяжестью: ничего путного не складывалось… Значит, вернуться в Ленинград с пустыми руками?

Словом, 5 апреля я простился с дивизией, но уехал не в Ленинград, а в другую сторону, как сейчас бы сказали: «по местам боев».

Весна была ранняя, вовсю светило солнце, я пересаживался с одной машины на другую, ночевал где придется — один раз в бильярдной бывшего офицерского собрания, другой раз в тире, а следующей ночью где-то под Выборгом, на даче, принадлежавшей, по-видимому, весьма легкомысленной особе, — об этом свидетельствовал ее розовый будуар с козетками, пуфиками, бесконечными зеркалами и вольными картинками.

Я попробовал устроиться на козетке, но это была чертовски неудобная штука, и после нескольких падений я бросил полушубок на пол и с рассветом бежал из будуарного рая.

Выборг не был разрушен войной. Конечно, то тут, то там попадались развалины, еще кое-где тлели ветхие деревянные домишки, но я без труда узнавал город моего детства. Ровные тихие улочки, старая петровская крепость, бойкие магазинчики и знаменитые кондитерские, ну и, конечно же, море, которого мы не видели в Ленинграде. И даже на Васильевском, где жил мой дед и обе мои тетки и где я часто бывал, даже там не было моря. Море далеко, в самом конце Большого, куда не идет ни трамвай, ни конка, где и домов настоящих нет, — что ты, бог с тобой, ограбят, а еще, чего доброго, могут и убить.

Летом, когда мы жили в Райволе, меня частенько брали в Выборг, и больше всего я там запомнил море, веселые рыбацкие суденышки, покачивающиеся на причале, настоящий морской соленый ветер, и, конечно же, в этом уютном порту тебя никто не ограбит и не убьет.

На берегу Выборгского залива я продолжал обдумывать свой будущий шедевр… Увы! Почему-то вспоминалось только детство, «Ялта для бедных» — Райвола; наверное, Макеева тоже тянуло сюда, к морю. Но написать о том, что меня связало с Макеевым, — такое тогда и в голову не приходило. Называется, повидал человек войну: захудалая киношка, попугай и шланг, под которым полощется артиллерийский командир… Я вспоминал Макеева, но только мальчиком. Мальчик, а потом сразу носилки, втянутые в полуторку Дедом Морозом.

Сейчас мне кажется странным, что весной сорокового я не пожил в Выборге хотя бы несколько дней. Воспоминания не только привязывают тебя к прошлому, в них сильный заряд для понимания дистанции, а это так важно человеку в пути. Все-таки с тех пор, как я бывал здесь в детстве, прошло 23 года… Дистанция! А пройдет еще 23 года, и тогда что? Но в молодости от таких вопросов больно не бывает, и я не пытался составить гороскоп на 1963 год…

В тот же день я уехал в Сортавалу. Поезд был какой-то специальный, литерный. Шел он непредставимо медленно, так, словно каждую минуту боялся споткнуться. Впрочем, оснований для тревоги у нашего машиниста более чем хватало: во многих местах путь был взорван, и железную дорогу только начали восстанавливать, расстояние, которое сейчас проходит поезд за несколько часов, мы с трудом преодолели за двое суток.

Общий, разделенный на отсеки вагон был забит до отказа. Спальными считались только третьи верхние полки. От нечего делать много курили, закусывали, кое-где и четушка появлялась, и гармонь слышалась, но как-то негромко, вспышками.

Поезд подолгу стоял не только на всех станциях и полустанках, но и на самых жалких разъездах. Всем вагоном мы выскакивали на воздух, поеживаясь от свежего ладожского ветерка, щурились на веселое солнце и не сетовали на медленность передвижения.

О войне никто не вспоминал, как будто ее и не было. Я тогда еще не понимал, что о войне вспоминают не сразу, не по горячим следам, а спустя какое-то время, когда она не дышит тебе в спину, когда ее частое дыхание становится размеренным или кажется размеренным. О войне вспоминают потом…

Только один из моих спутников заговорил со мной о близком прошлом — лейтенант Осипов, совсем еще молодой человек, порывистый, как ветерок с Ладоги. Его лучший друг погиб в начале февраля. Вместе учились, вместе воевали… Что я мог ему сказать? Много людей мы потеряли в феврале, в решающие дни штурма. Я промолчал, и тогда Осипов сказал, что судьба его друга могла сложиться иначе, если бы он не нарушил приказ. Командир роты запретил ему идти в разведку, а тот доказывал, что обязательно должен пойти, как-никак, это его десятая разведка. Так сказать, «юбилейная». Довод действительно несерьезный. Что за любовь к юбилейным цифрам? И вот он нарушил приказ, пошел в разведку и был убит в ночь перед наступлением. Осипов мне рассказывал, каким прекрасным человеком был его друг, а я слушал и думал, что, наверное, они были в чем-то похожи: тот, погибший, и этот, оставшийся в живых. Вот счастье какое, что Осипов жив и едет сейчас в какой-то поселочек, чтобы встретиться там с девушкой из их медсанбата!

Мы ходили с Осиповым по узкой платформе, то и дело поглядывая на машиниста, который обычно трогал поезд без всякого предупреждения. Правда, трогал не рывком, не спеша, так, что мы всегда успевали вскочить в вагон.

Внезапно заговорило радио. Черный облезлый репродуктор, кряхтя и заглатывая слова, что-то сообщал о войне на Западе. «…В районе Саарбрюкена поиски разведчиков, над Мозелем сбит немецкий самолет, летчик спасся на парашюте…»

В это время поезд тронулся, наш вагон оказался далеко, но мы прыгнули в соседний и через несколько минут были дома.

Пора обедать. Наш стол ломился от военторговских щедрот. На закуску открыли корюшку в томате, а на второе лупили гуляш в томатном соусе. У капитана, занимавшего «спальное место» на третьей полке, нашелся великолепнейший финский нож, который он почему-то называл «самураем». Вообще же капитан Синицын был самым неразговорчивым человеком в нашем отсеке. Он почти все время спал или делал вид, что спит. Я думаю, ему было под сорок. Он воевал всю гражданскую, а когда кончилась война в России, воевал с басмачами в Средней Азии, а в тридцать восьмом — с японцами на озере Хасан. Ну и, конечно, эту войну прошел «от звонка до звонка». Обо всем этом нам поведал его ординарец, чернявенький таксист из Симферополя, один из тех, перед которыми рыдают столичные дамочки, умоляя доставить их в Коктебель или в Алушту. Своими речами он вполне возмещал молчание Синицына.

Просыпался капитан всегда с одной и той же фразой: «А хорошо бы сейчас колбаски „салями“!» Ел он со вкусом, не соря вокруг, и свою порцию водки выпивал не залпом и не блуждая потом глазами в поисках закуски, а пил спокойно, глоток за глотком. Я выяснил, что он не прочь соорудить пулечку, но азартные игры ненавидит. Холостяк, но обычного для холостяков презрения к женщинам не испытывает. Не был женат, не пришлось. Иногда он напевал «Мой костер в тумане светит», у него оказался очень приятный голос. Симферопольский таксист рассказал, что у них в дивизионе был патефон с такой пластинкой. Даже командир полка приходил послушать. Перед наступлением они обсуждали с капитаном важные вопросы, а пластинка пела «Мой костер…».

И всегда капитан Синицын вставал со своей третьей полки хорошо выбритый и опрыснутый «шипром», и всегда в чистом подворотничке. Когда это он только успевал!

После двухчасовой стоянки на безымянной платформе мы с удовольствием развязали наши припасы и начали не то завтракать, не то обедать. Старшина Волков, который здесь заведовал хозяйством, заварил чай и спросил:

— Что, вроде бы немецкий самолет сбили?

— Вроде бы, вроде бы… — проворчал Синицын. — Вроде бы, вроде бы, — повторил он и полез к себе наверх.

В это время поезд снова стал. На этот раз в тоннеле. Волков зажег «летучую мышь», в другом конце вагона тоже зажгли фонарь, кто-то там стал напевать «Мой костер…», должно быть, научились у нашего капитана, а мне вдруг показалось, что я снова попал в военную землянку, просто ненадолго замолчала артиллерия.

Поезд стоял в тоннеле, было тихо, и я все больше и больше погружался в только что прожитую жизнь. Землянка, добрые товарищи вокруг, кто-то пишет письмо, кто-то надраивает чайник, пластинка поет «Мой костер…». Завтра наступление.

В этом тоннеле я решил написать повесть о землянке перед наступлением. Мое воображение недолго искало действующих лиц. Все они были здесь. Синицын, который, я это чувствовал, не спит сейчас; Осипов со своей мечтой о медсанбатовской девушке; рассудительный Волков, симферопольский таксист и тот лейтенант, погибший в «юбилейной» разведке. Мне не хватало моего друга, командира саперного взвода Андрея Лобовикова, с которым я провел всю войну, и я тотчас же поселил его с нами, не хватало и Бориса Анатольевича Абатурова, погибшего под Мурило, но в моем воображении он был жив, а это первое условие писательского труда…

В Сортавале я легко простился с моими новыми друзьями. Слово «прощайте» для меня тогда ровно ничего не означало.

Это одно из счастливейших воспоминаний моей жизни — мой пеший поход от станции до комендатуры. Странно, у меня еще тогда не было никакого сюжета, даже намека на действие, но еще более странно то, что я не думал об этом. Благодать военной землянки коснулась меня.

Комендант города Сортавала, капитан Мочалов, молодой, быстрый, любезный и немного ироничный, посмотрев мои документы, сказал:

— Все совершенно неверно оформлено. Но этим мы займемся завтра. — И отвел мне крохотную комнатенку в самой комендатуре. Собственно, это был просто кусочек чердака, там едва помещались кровать и тумбочка. — Пожалуйте в восемь ноль-ноль ко мне. Позавтракаем и займемся.

Тишина стояла над городом. Голуби спали на карнизе, негромко шурша крыльями во сне. Трещал слабый апрельский ледок. Невдалеке кто-то гудел на фисгармонии «Шла дивизия вперед…». Лучшего места для писания повести невозможно себе представить!

Я уснул, едва коснувшись подушки, а проснулся от какого-то забытого звука. Казалось, что стучит дождь, но небо было ясным, а стучали голуби, расхаживая по жестяному карнизу. Я распахнул окно, стайка взлетела, и почти сразу послышалась та же дробь.

Ровно в 8.00, великолепно выспавшись и в самом счастливом настроении, которое только может принести ясное весеннее утро, я спустился вниз.

Комендант города был погружен в чтение газеты и едва ответил на мое приветствие. Он не показался мне сегодня таким молодым и быстрым, как вчера. Довольно угрюмо кивнув на кожаный диванчик, он продолжал читать газету. Я сел. Мочалов все так же молча читал.

— Что-нибудь случилось? — спросил я, не выдержав.

Мочалов протянул мне газету, я взял и попал на середину сообщения:

«…С восьми часов вечера весь город находится в руках немцев. Продвижение германских войск на север и на острова осуществляется быстро и успешно». Ничего не понимая, я взглянул на Мочалова, но тот встал, подошел к окну и забарабанил по стеклу какой-то знакомый мотивчик.

Берлин 8 апреля. Датское правительство приказало не оказывать никакого сопротивления германским войскам.

Берлин. 8 апреля. Оккупация германскими войсками важнейших опорных пунктов по всей Норвегии проходит быстрым темпом. Вечером сопротивление норвежских войск было сломлено.

Через несколько минут мы уже сидели с Мочаловым в офицерской столовой. Почти все здесь прочли утренние газеты, и повсюду я слышал одни и те же разговоры: Большой Бельт, Малый Бельт, Ньюберг, Копенгаген, Осло, Тронгейм…

Сейчас, вспоминая Сортавалу, мне кажется, что только этим и была заполнена моя жизнь: Большой Бельт и Малый Бельт, и «Германское информационное агентство передает из Осло, что там создано новое правительство. Премьер-министром назначен Видкун Квислинг», и «При вступлении германских войск в Копенгаген было опубликовано обращение датского правительства, в котором население призывается к поддержанию порядка и спокойствия».

Эсминец «Хантер»…

Да, сейчас мне кажется, что ни о чем другом, кроме того, что немцы в Норвегии, я не думал. Только норвежские фиорды, фиолетовые утесы и гром новой военной волны. «Свыше нашей силы» называлась пьеса гремевшего в начале века норвежского драматурга Бьёрнстьерне Бьёрнсона. Детство, раннее утро, отец в студенческой фуражке, с измятым от бессонницы, но счастливым лицом, протягивает маме билеты на спектакль «передвижников». «Приснись мне, на лыжах бегущая Сольвейг, не дай умереть, не увидев тебя…» — писал Александр Прокофьев всего за год до того, как немцы высадились в Норвегии, а через четыре года он, вместе с Лихаревым и Авраменко, участвовал в освобождении Норвегии от фашистской оккупации, и маленькая девочка поднесла ему букет полевых цветов.

Мой сортавальский чердак, где я в первую ночь поклялся творить, пустовал. Каждый вечер, прощаясь с Мочаловым, я говорил себе: «завтра», но приходило завтра, и я бросался к Мочалову за газетой, и мы вместе обсуждали безрадостную Скандинавию.

Почти четверть века спустя, летом 64-го года, я вместе с сотрудником окружной пограничной газеты ездил по северной границе. Там есть такое место, которое называется «стык трех границ». Сошлись в одной точке границы Советского Союза, Финляндии и Норвегии. Три столбика, три государственных флага, патрули подчеркнуто вежливо козыряют друг другу. И, как всегда летом на севере, светло, тихо и торжественно.

Ночью на заставе я вспоминал весну сорокового, ненаписанную повесть и думал о том, что куда легче пишется, когда пограничные патрули вежливо козыряют друг другу.

Весной сорокового в Сортавале я познакомился с человеком, который очень сильно повлиял на мое настроение. Это был начинж 13-й армии Борис Владимирович Бычевский, впоследствии начальник инженерной службы Ленинградского фронта и заместитель Говорова. Познакомились мы, если можно так сказать, «на почве Лобовикова»: «Ну, как же, как же — Институт гражданских инженеров (он называл ЛИСИ еще по-старому, по-петербургски). Блестяще знает предмет!»

Сейчас, спустя целую жизнь, мне кажется, что Борис Владимирович был лично знаком со всеми ленинградскими саперами и военными инженерами. Такое не объяснишь только большим служебным опытом. Я думаю, что Бычевский обладал замечательным свойством объединять вокруг себя самых разных людей, стараясь узнать каждого как можно ближе. А это не так-то просто, тем более на войне. Но именно это человеческое свойство Бычевского сделало его книгу «Город-фронт» одной из лучших, посвященных обороне Ленинграда. Мы часто спорим о перенаселенности наших повестей и романов, и действительно — чего-чего, а лишние люди в них всегда есть. В «Городе-фронте» действует очень много людей, но это книге не мешает. Как раз напротив: именно множество героев, из которых каждый знаком рассказчику, создает особую нравственную атмосферу. Бычевский часто ворчал по поводу того, что, мол, «не родился писателем», «не дал бог таланта» и еще что-то в этом духе, а обладал он самым главным талантом, без которого никакое творчество невозможно, — любовью к людям.

Он сразу же вспомнил, что мы с ним еще раньше встречались: «Не забыли? — тогда, на Черной речке, в первый ваш день. Вы тогда выглядели молодец молодцом, полушубочек новенький, всякая там портупея, я вас тогда за начальство принял!»

Вечером я пришел по указанному адресу: маленький двухэтажный домик, очень напомнивший нашу комендатуру. Внизу, в большой комнате — камин, в котором пылают только что нарубленные дровишки, есть и чердак, только окно заколочено, и садик с голой еще сиренью.

— Как же это вы здесь застряли? — спросил Бычевский.

Я откровенно поведал свою грустную историю — вот думал, что здесь, в тишине и под свежим впечатлением пережитого, напишу не очерк для дивизионки — хватит с меня этих очерков, — а что-нибудь для души… И вот, верите, двух слов не могу связать. Хожу с Мочаловым по городу. Он с утра рапорты принимает: «В подвале дома найдено пианино, девять клавишей пострадало, остальное все цело». — «Выставить охрану!» — «Есть выставить охрану!» Сегодня нашли несколько мешков наусников. Борис Владимирович, как вы думаете, найдутся сейчас люди, желающие беречь и холить свои усы?

Ординарец в это время внес огромный самовар (имевший, кстати сказать, свое название — «свитский»). Борис Владимирович был мастак заваривать чай. Нашлось и варенье, присланное женой все с той же Черной речки.

— Да, да, так… трудное время. Трудное… — говорил Бычевский, вкусно прихлебывая чай. — Но будет еще трудней, — прибавил он с не свойственной ему жестокостью. — Вот вы говорите, Большой Бельт и Малый Бельт… и Нарвик… Так вот на этом он и успокоится? Многое еще придется пережить. Творчество — дело деликатное, как я могу вам что-нибудь посоветовать? Но подождите, придет ваше время! Надо же знать, чем все кончится…

— Значит, порвать все к черту? — спросил я, хотя неизвестно, что, собственно, надо было рвать — те несколько страничек, которые я выжал из себя? — Порвать к черту и уехать в Ленинград?

— Ну что вы, право, как это «порвать»? Рвать ничего не надо. А в Ленинград поезжайте, — сказал он все с той же незнакомой мне жесткостью. — Возвращайтесь, — прибавил он мягче. — Там сейчас большую работу начали. Книгу. Хотят обобщить опыт войны, и я знаю, что и писателей привлекают.

Я вернулся в Ленинград вместе с Бычевским. Был конец апреля. Город еще жил событиями недавней войны. Армию встретили восторженно. Появились новые ордена, начали усердно «козырять», старики ворчали: «Не хватает только погонов». В печати замелькали словечки: «ладный», «подтянутый», «заснеженные тропки», «есть», «точно», «ворошиловские сто грамм». (Сколько крови и себе и нам испортили корректоры, чтобы добиться правильного написания — «сто граммов», и все же, и вопреки всем правилам — конечно же — сто грамм!)

Но все эти мелочи не могли помешать тому главному, что начало, пусть медленно, и, к сожалению, очень медленно, но уже начало входить в наше сознание: война — не легкая прогулка, победу добывают кровью, и немалой.

Но разве мы раньше не знали об этом? Разве забыли первую мировую войну, миллионы убитых и калек, разве забыли гражданскую? Если бы у нас была одна только книга о войне, и этой книгой был бы «Тихий Дон», то и по ней одной вполне можно представить себе масштабы наших потерь.

Но чем дальше, тем энергичней слышался голос: «Так было, но так не будет». Приводились цифры и проценты. «Наши танки самые лучшие в мире… никакой снаряд не берет… наши самолеты летают дальше всех и выше всех… радиус… километры…»

Сто пять дней войны закончились безусловной нашей победой, но теперь мы узнали, что кроме цифр и процентов есть и госпитали, есть и похоронки.

Война приблизила писателей к армии. И книга «Бои в Финляндии», о которой говорил мне Бычевский, создавалась теми, кто прошел войну. Этот двухтомник вышел в сорок первом году, и его значение трудно переоценить. При всех своих недостатках, книга знакомила читателя с жизнью нашей армии не в форме панегирика. Оказалось, что и противник тоже способен размышлять и действовать и наносить существенный урон нашим Вооруженным Силам. И, наконец, пусть со многими оговорками, авторы книги допускали, что в отдельных случаях и с нашей стороны мог быть совершен или даже был совершен известный просчет, вследствие ли незнания местности или из-за недостатков в снабжении, и даже в связи с неумением пользоваться личным оружием.

Конечно, было в нашей книге и обычное пустословие, были и неточности, или, как сейчас бы сказали, «приписки», но направление книги было верным: поставив перед собой ясную задачу обобщить успешный опыт войны и рассказать о подвигах ее героев, авторы не побоялись сказать и о трудностях, и о том, что война несет смерть.

Очень немногие писатели выступили со своими именными вещами. Превосходная миниатюра Александра Твардовского, очерки Ставского и Бершадского — вот, пожалуй, и все. Такие известные писатели, как В. Беляев, Н. Григорьев, Б. Лихарев, В. Саянов, Е. Соболевский, Г. Холопов, Н. Чуковский, записывали рассказы участников боев. Делали мы это с величайшим желанием, знакомились и с подробными дневниками, и с коротенькими записками. Пусть все это не могло полностью запечатлеть картину пережитого, пусть только его частицу, но само прикосновение к фактическому материалу не только прививало писателю чувство ответственности, но и помогало в борьбе с умозрительным построением вещи — будь то рассказ, будь то очерк. Нет лучшего лекарства от беллетристики, чем внимательное чтение документа.

Молодость расточительна. Это относится не только к отдельному человеку, но и к обществу в целом. Спор о ценности документа носит у нас порой схоластический характер, но я думаю, что сам спор — что беречь, а что нет — мог возникнуть только в наши дни. В тридцатых годах пылали целые архивы. Документ уничтожался — чем быстрей, тем лучше, личные письма сводились к сиюминутной информации о здоровье адресата.

Может быть, поэтому мы с таким волнением прикасались теперь и к госпитальному свидетельству: «Годен для прохождения…», и к дневнику — не обязательно большого начальника, но и рядового красноармейца. Да и то сказать: смерть уравнивает…

Я втянулся в работу в первый же день приезда в Ленинград. Повесть как-то перестала меня беспокоить, да и некогда было думать о ней. Похоже, что сортавальский урок пошел мне впрок. Не раз я вспоминал Бычевского: «Трудно… Но будет еще трудней… еще трудней…»

«…На рассвете 10 мая германские войска широким фронтом перешли западную границу… Германская авиация успешно бомбардировала Антверпен и Брюссель… Как сообщает агентство Рейтер, в налете на Брюссель участвовало 100 немецких самолетов… В Льеже поднят германский флаг».

В этот день я снова уехал на Карельский перешеек. В те места, где стояла лагерем знакомая мне Семидесятая дивизия. В редакционном направлении было сказано: «Для сбора, изучения и литературной обработки материалов…»

Комиссар дивизии Галстян принял меня как родного человека — во всем поможем, иди отдыхай, с дороги надо отдыхать. Но вечером пригласил меня в свою палатку и сказал, что все это хорошо — изучение и обработка, приветствует и прочее, но в первую очередь надо заняться историей дивизии и написать ее в кратчайший срок. Я предложил создать писательскую бригаду: историю стрелковых полков писали Геннадий Гор, Николай Чуковский и Леонид Радищев. Я был бригадир и взял себе лакомый кусочек — артиллерийский полк. Как это ни удивительно, но эта моя тетрадь — история полка — прошла всю Отечественную войну. Летом сорок первого ее буквально из огня вытащил Михаил Иванович Кузьмин — он тогда был замполитом полка, таскал ее потом четыре года с собой, и вот она передо мной спустя сорок лет.

Да не только эта тетрадь осталась у меня памятью о том далеком лете. Я записал там десятки человеческих судеб, и когда Владимир Ставский начал собирать сборник «Сто пять дней», я написал для него несколько очерков, целиком основанных на моих июньских записях.

Я и Бычевского больше не вспоминал, а только тупо слушал «Последние известия».

Капитуляция голландской армии…

На вокзалах Парижа — беженцы из Бельгии и Люксембурга… (Это был недолгий приют для бельгийцев и люксембуржцев, очень скоро и парижане стали покидать столицу.)

Галстян знал, что я, задолго до войны, полтора года прожил во Франции, и несколько раз пытался поговорить со мной на французскую тему, но я в ответ молчал. Понимал, что мое молчание выглядит дико, и все-таки молчал.

Да не один Галстян, многие за эти годы спрашивали меня, какой он, этот Париж, черт возьми, вот есть же человек, который ходил по этим самым Елисейским Полям, и, может быть, слушал мессу в соборе Парижской богоматери, и наверняка видел могилу Наполеона. Почему, в самом деле, не поделиться своими впечатлениями, не так-то уж много советских людей бывало в те годы в Париже, а в тридцатые годы — единицы… Но я помнил Париж, как помнит его человек, десять лет назад перелистав иллюстрированное приложение к «Вокруг света». Как будто что-то захлопнулось во мне. Я отлично знал людей, которые бог знает сколько раз бывали в Париже и помнили не только его главную аорту — Елисейские Поля, но и все его мелкие кровеносные сосуды, все эти кривые и узкие улочки Латинского квартала, без которых не бьется сердце Парижа. Да, я отлично знал петербургских старичков, доживавших свой век на Малой Монетной или на Большой Спасской, которые замечательно рассказывали о фонтанчике на Пасси и о домике Гюго, в глубине площади Вож, и о тихих двориках на улице Мазарини, где летом и зимой одинаково пахнет резедой. Я же добровольно захлопнул дверь в свое прошлое, и не сейчас, а одиннадцать лет назад, в двадцать девятом, может быть, на Гар дю Нор, а может быть, в вагоне, когда я уже был на пути в Ленинград. «Чужая жизнь», — сказал я себе о своей прожитой во Франции жизни. Но так не бывает, так не бывает, нельзя безнаказанно перескочить через свое прошлое, каким бы оно ни было, уродливым или прекрасным.

…Население массами покидает Париж и отправляется на юг и на запад…

…Немцы подошли к Ла-Маншу…

…Абвиль, Булонь, Кале, Гент, Седан, Дюнкерк…

Берлин. 14 июня.

«Согласно опубликованному здесь сообщению, сегодня германские войска вступили в Париж».

Несмотря на поздний час, никто из нас не расходился, все чего-то ждали, как будто что-то еще должно произойти, о чем радио сейчас скажет. Но диктор пожелал нам спокойной ночи, и постепенно все разошлись.

На следующий день я, как всегда, пришел к Галстяну, чтобы доложить, как двигается дело с историей дивизии. Он внимательно выслушал меня и негромко, словно раздумывая сам с собой, сказал:

— Значит, немцы в Париже… — Я ничего не ответил, и он повторил: — Вот так, дорогой, в Париже…

Не один Галстян говорил со мной в этот день о немцах в Париже. Все слышали вчерашнее радио и только о нем и говорили.

Дания, Норвегия, Голландия… Все это больно отзывалось в каждом из нас. Но Франция!.. И даже Дюнкерк не был еще всей Францией. Всей Францией был только Париж. Никто не думал, что эта страна не сможет сопротивляться. Ведь и в 14-м году немцы тоже были на подступах к Парижу. Только чудо могло спасти этот город. И чудо произошло, чудо на Марне. На Марне был остановлен враг, который завтра должен был овладеть столицей Франции.

Чудо на Марне. Верден. Когда несколько лет назад Тихонов впервые читал свой «Форт Дуамон», Луговской сказал: «Коля, это больше, чем стихи!»

Нет, не хотел бы надпись я прочесть. Чтобы в строках, украшенных аляпо, Звучало бы: «Почтите мертвой честь — Здесь Франция стояла! Скиньте шляпу!»

И в самом деле, эти строчки были для нас не только стихами. На первомайских демонстрациях мы весело жгли чучела Клемансо и Пуанкаре, но чучельные происшествия не задевали нашего чувства к Франции и французам. На протяжении десятков лет гимном русских революционеров была «Марсельеза». И даже после того как появился «Интернационал», «Марсельеза» осталась. Весь мир мог забыть и почти забыл якобинцев и санкюлотов и их кровавую борьбу с жирондистами. Весь мир, но не русские. Робеспьер, Дантон, Марат. Мы смело брали в наш быт их высокие идеалы…

Командировка в дивизию была закончена, но я еще протянул здесь целую неделю. Как всегда, уезжать из Семидесятой не хотелось. Кажется, и ко мне здесь привыкли, во всяком случае, Кузьмин сказал, что вот, товарищ писатель, зря торопитесь, обстановочка для постоянной прописки самая подходящая… А на станцию вас мой вестовой проводит… ничего, ничего, он сам вызвался…

Как сейчас помню этого солдатика, маленького, щупленького, с живыми глазами. Всю дорогу он мне рассказывал о своей невесте, уж такая красавица… а ума! Боже ж мой, теперь только бы поскорей домой, как думаете, товарищ писатель, скоро теперь?

Я уже стоял на площадке вагона, когда он совсем неожиданно сказал:

— Мне тут одна ваша старая книжечка попалась… Я так понял, товарищ писатель, что вы во Франции бывали? Верно?

— Да, верно…

Поезд тронулся, мы помахали друг другу, и я вошел в вагон. Было пусто. Я сел в уголок. До Ленинграда далеко, можно и подремать. Но спать не хотелось… Как-то этому солдатику удалось тронуть то, чего мне не удавалось самому. Какой-то он повернул рычажок. Смутно, очень смутно возникали улицы, площади и соборы, все как будто в сумерках, все без подсветки; идет дождь, ларечки, как у нас на масленой, блины, растопленное масло, патока, рахат-лукум, свистульки, воздушные шары — бульвар Сен-Мишель. Узкий, крытый железом подъезд — «Отель де Суэц». Я жил там, пока не кончились деньги, а когда кончились, снял комнату в нескольких шагах от Пантеона. Старинная арка, деревянные ворота на петлях, входишь во двор — куры и огромный черный петух. Двухэтажный флигелек. Коридор, направо и налево комнаты стоимостью в су (эту монету давно съела инфляция, в ней десять сантимов), кровать, табуретка с тазиком, на стене рукомойник и распятие. Дождь прошел, ленивый розовый свет побрызгал по двору, вошла дьявольски старая старуха и спросила, буду ли я брать простыни. Еще су. А свечку?

У меня оставалось ровно на утреннюю булку и вечерний суп, а еще надо добраться до Гар дю Нор: завтра домой. И хотя я был приглашен на прощальный обед к моему другу Роберту Бюрону, и хотя он обещал проводить меня, но мало ли что могло случиться, и я крепко держал деньги на суп и автобус.

Все-таки я дал старухе пять сантимов, и она принесла мне большую желтую свечу, которая бог знает сколько времени горела, но так вся и не прогорела.

Невероятно медленно светало, кричал петух, скрипели ворота, хрустела булка; я поискал старуху, но ее нигде не было, а без нее я не хотел уходить. Наконец рассвело, появилась старуха, и мы попрощались. Я уже открыл ворота, но вдруг она меня остановила:

— Знаете, сколько ему лет?

— Кому?

— Моему петуху, разумеется…

— Не знаю.

— Одиннадцать лет! Вы еще видели в Париже петуха, который столько бы прожил? Когда он подохнет, я сделаю из него чучело, но думаю, что подохну раньше я. Он этого ждет, можете мне поверить!

Немцы в Париже… Дождь, узкий подъезд «Отеля де Суэц» и пьяные фашистские хари — это я еще как-то мог себе представить. И кафе «Тюрк», на углу Сен-Жермен, и девок, которых они лапают… Но немца в этой моей последней комнате!.. И хотя я понимал, что ничего этого там давно уже нет — ни старухи, ни ее приюта за одно су, чуть правее Пантеона, разве что древнюю арку сохранили, но я все время видел перед собой эту дьявольски старую старуху и ее черного петуха. А Пантеон? Что Пантеон? «Я-то был в Пантеоне или не был?» — спрашивал я себя, как будто только на этот вопрос мне и следовало сейчас ответить.

4

Я уехал во Францию в январе 1928 года. Меня провожал мой московский друг Борис Кузнецов. Я чуть не написал «мой старый друг», но тогда нашей дружбе было всего восемь месяцев. Мы познакомились летом двадцать седьмого, в Евпатории, в санатории «Таласса», что по-гречески значит «море», и в первый же день острили по поводу того, что основателем этого санатория был Одиссей. Вообще мы не очень сетовали на судьбу, хотя меня врачи обрекли на костыли (четыре месяца, голубчик, как минимум!), а у моего нового друга открылся остеомиелитный свищ! Когда Кузнецову было шестнадцать лет, его выпороли колчаковцы; то ли донесли, что он комсомолец (Кузнецов был одним из организаторов сибирского комсомола), то ли он пытался сбежать в соседнее село, где находились красные…

Не знаю, сколько классов сельской школы удалось Кузнецову закончить, но он был поразительно начитан. В юные годы ему помогала замечательная библиотека, собранная сельским попом.

Этот поп сыграл самую важную роль при колчаковцах: мальчишку уже решили пустить в расход, но поп отстоял, и вместо расстрела Кузнецова выпороли. Пороли жестоко и повредили ногу.

Когда я встретился с Кузнецовым в «Талассе», он работал в ЦК комсомола. Это был умный, добрый, жизнерадостный и веселый человек, неистово влюбленный в комсомол. Это-то нас и породнило. Как-никак Кузнецову было двадцать четыре, на семь лет старше меня, женат, сыну почти год и, что самое главное и что меня в нем особенно восхищало, — уже имеет прошлое. Я бы тогда полжизни отдал за то, чтобы обменять мой, без рода и племени, костный туберкулез на кузнецовский остеомиелит, заработанный под колчаковскими розгами.

Я тоже мечтал пойти по комсомольской линии, но маячил вуз. Кузнецов каждый день повторял, что вот осенью бросишь костыли, и тогда учиться, но учиться мне не хотелось, хотелось увлекать за собой массы, агитировать против нэпманов, вроде того, как я это делал в школе второй ступени: «Не покупайте булки у купца Мамкина, покупайте булки в кооперации». Как раз под этим моим самодельным плакатом сидел «купец» Мамкин, тихий, скромный человек, жена которого бесподобно пекла калачи, пирожки и булочки, а в кооперацию надо было бегать за три квартала и терять всю большую перемену. Кроме меня, «из принципа» бегали в кооперацию только два моих однокашника — Сеня Чернов и Валя Перл: этими кооперативными булками можно было гвозди забивать. Но у советского человека даже в детстве есть принципы. Тем и отличаемся от Европы.

Детство кончилось, кончились и мамкинские булки, тем не менее бутылка малаги, выпитая с Кузнецовым в старой Евпатории, переполненной шашлычными и чебуречными, вызвала у меня целый поток антинэпмановских филиппик. Каково же было мое удивление, когда во Франции, в маленьком городке Берк-сюр-Мер на берегу Ла-Манша, я познакомился с владельцем пивной, который оказался… коммунистом. Я просто не знал, как с ним разговаривать: как с единомышленником или как с потенциальным лишенцем. Мое недоумение легко понять: я был воспитан на альтернативе «либо — либо» и, столкнувшись с другим народом и с другой жизнью, не захотел — нет, не исследовать, — не захотел даже подумать, почему здесь так, а не иначе, и продолжал все мерить на свой аршин. Больше того, я старался внутренне отгородить себя от этого чужого мира, не видеть, не слышать, не замечать. Поразительна такая душевная самоизоляция в восемнадцать лет!

«Я приехал сюда лечиться» — такова была формула моей жизни во Франции. Кузнецов был главным двигателем этой поездки. «Таласса» ничем мне не помогла, и разговор о вузе отпал сам собой. Был задуман высокогорный курорт в Швейцарии. Помните роман Федина «Санаторий Арктур»? Но там Давос, для легочников, а мне нужен был Лезен, там чуть ли не сотни лет занимались костным туберкулезом.

Кузнецов любил странные афоризмы. «Если солнце будет служить только для буржуазии — мы потушим солнце!» Он утверждал, что видел такой плакат на комсомольской демонстрации в Сибири. По поводу меня Кузнецов говорил: «Если можно сделать так, чтобы бросить костыли, надо это сделать».

Он выхлопотал разрешение посылать мне ежемесячно деньги за границу и по этому поводу совещался с родителями, на которых легло финансовое бремя всей затеи.

Был задуман высокогорный курорт, а Берк-сюр-Мер выпал случайно: швейцарское посольство в Париже отказало мне во въездной визе. Дело было вскоре после убийства Воровского, советских людей альпийская республика боялась, тем более коммунистов, а именно так я ответил на самый каверзный вопрос. Помню эту роскошную бумагу, за которую я уплатил гербовый сбор. До сих пор жаль выброшенных денег! Вот совсем недавно предлагали мне поехать туда на экскурсию — нет, чего-то не тянет…

Я бы в тот же день взял билет домой, но в нашем посольстве мне посоветовали обратиться к знаменитому доктору Кальве, у которого своя клиника «где-то на берегу Ла-Манша». «На берегу Ла-Манша» — это и был Берк-сюр-Мер.

Я написал Кузнецову, объяснил ситуацию и получил бодрый ответ: «Важно не где, а как». «Хорошо ли лечат?» — спрашивал он меня в письмах.

Каждый раз, когда я вспоминаю Берк-сюр-Мер, я вспоминаю его таким, каким увидел в первый раз. Был вечер, я взял извозчика и сказал: «Вилла Норманд». Он быстро тронул, но почти сразу попал в «пробку». Улица была забита осликами и лошадьми, впряженными в удивительные экипажи, я не сразу понял, что они, как сейчас бы сказали, «на самообслуживании»: нет не только кучеров, но сняты и козлы, в пустой станок поставлены носилки, на которых лежат завернутые в одеяла больные. Тогда я не думал, что скоро окажусь в их числе, тогда я с изумлением смотрел на все это и с еще большим изумлением — на то, что все здесь знакомы, окликают друг друга по именам, обмениваются впечатлениями дня, «припарковываются» к кафе и лавочкам, откуда им навстречу выбегают продавщицы, кондитеры и зеленщики. И тут тоже все между собой знакомы и знают, что месье Ляриве любит устрицы. Есть свежие устрицы! Свежие устрицы, свежие устрицы!

Тогда не было таких ярких реклам, как сейчас, о неоне никто не слышал, улицы освещались плохо, но каждый ослик и каждая лошадь имели фонарик, и, когда мы поднялись по рю Карно и я обернулся, мне показалось, что подо мной целое море светлячков колышется в вечернем тумане. С Ла-Манша подуло холодом. Пошел снег.

Поздно вечером я начал свое первое письмо Кузнецову, но не окончил, и оно так и осталось незаконченным. На следующее утро меня уложили в гипс. Операция эта малоприятная. Пришли двое дюжих молодцов и под руководством милейшего доктора Галяна, можно сказать, замуровали меня. Во всяком случае, это ощущение осталось до сих пор. Это потом я сам стал перелезать на специальную каталку «шарио» и научился управлять ею, обеими руками двигая задние колеса, которые были значительно больше передних, научился самостоятельно въезжать в лифт и выезжать из него и таким образом смог познакомиться с обитателями этого своеобразного отеля-клиники. Но больше месяца я был один, совершенно один. Три раза в день ставили на тумбочку поднос с едой и по утрам приносили газеты. За окном Ла-Манш и тяжелый зимний туман, сквозь который то здесь, то там лениво бродит маяк. Была еще Библия, которая, на мой взгляд, по-французски звучит куда менее серьезно, чем по-русски.

Мокрый гипс — штука невероятно тяжелая, замурован я был тщательно, от ног до подбородка, и первые дни даже не мог переползти с каталки на кровать, хотя они стояли вплотную именно для этой цели. Эти первые дни ко мне приходила монахиня, нестарая приветливая женщина, кормила меня с ложечки и читала вслух Библию и «Фигаро», а потом я сам наловчился и сэкономил на монахине.

Постепенно гипс засох и перестал так страшно давить, потом его стали подрезать, и подрезали каждый день, так что в конце месяца в гипсе осталась только нога, да и то гипс сделали на шнурочках, чтобы удобнее было докторам.

И вот меня уже вывозят к табльдоту, вот уже я сам выезжаю на своем «шарио», весна, я впервые на улице, меня снимают вместе с моими носилками и ставят в экипаж. Я уже знаю, что он из конюшни месье Прен, куда попадают лошади, «сошедшие с круга»: бега в тридцати километрах отсюда, в модном курорте Пари пляж. Этих старых лошадок месье Прен покупает недорого. У моей — вполне человеческое имя: Жак.

Так, значит, конец одиночеству, холодным дюнам и огням маяка, наконец-то я смогу разглядеть новую, незнакомую жизнь и, кто знает, может быть, и поведать о ней моим соотечественникам, ведь, наверное, я о чем-то все-таки думал, когда перед отъездом из Ленинграда зашел в «Смену» и сказал, что вот — еду, может, и удастся что написать. Мое предложение было встречено с подлинным энтузиазмом, и я действительно написал, и «Смена» действительно напечатала мое «Письмо из Франции», да еще под броским названием «Два лагеря», да еще на первой странице, да еще «от собственного корреспондента».

Дело было вот как. Мне сказал Абель, один из «портеров» (носильщиков) в «Вилле Норманд», что из России приехали французы. Будет «реюнион» (собрание). Из России — французы? Что за шутки? «Предвыборные, месье Розен, — сказал Абель мрачно. — Можете справиться об этом в пивной».

Я в тот же день встретился с хозяином пивной, с тем самым полукоммунистом-полулишенцем, и он подтвердил, что да, из Парижа приехали двое, они были в России на праздновании десятилетия Октябрьской революции, «реюнион» будет сегодня в его пивной.

— Я бы хотел послушать…

— Но в вашем положении…

— Ничего, ничего, — настаивал я, — куда-нибудь да приткнете носилки.

— У нас бывают драки, камарад Розен…

— Я этого не боюсь, — сказал я, как Цезарь перед Рубиконом.

Все было продумано до мелочей: и чаевые Абелю и его напарнику, и место в пивной, и, наконец, полная договоренность с владельцем конюшни.

На мое счастье, в пивной оказалось еще трое на «шарио», а четверо людей не привлекают к себе такого внимания, как один.

Пивная была набита до отказа. Еще до прибытия делегатов шум стоял невообразимый. Одни шумели от пива, другие были возбуждены желанием узнать «правду о России», а третьих просто наняли, чтобы сорвать «реюнион». Сдвинули два столика «для президиума», вошли двое: один — совсем еще молодой парень, застенчивый блондинчик, тихий, как мышка, другой — пожилой, усатый, с ухватками бывалого кондуктора. Пивная взорвалась. Блондинчик сразу стал что-то рассказывать, никто его не слушал, и он забормотал: «Ситуаен, ситуаен!» Но граждане пришли в еще большее возбуждение. Тогда пожилой с невероятной энергией вскочил на стол и зычно крикнул:

— Я ветеран, я получил крест за то, что поднял роту в атаку против бошей, замолчите, все равно я вас перекричу!

И он страстно кричал об их поездке, о первом в мире государстве рабочих и крестьян, о царском дворце в Ливадии, отданном трудящимся, о Волховстрое, о Советах, где заседают такие же люди, как мы с вами. Его стащили со стола, но он снова влез, на этот раз только для того, чтобы крикнуть:

— Долой капиталистов!

— Долой, долой, долой!.. — ревела пивная.

И в это время в дверях показался местный аптекарь. Его хорошо знали: как-никак, человек состоятельный.

— Долой!..

Аптекарь стоял с презрительной улыбкой, и вдруг все услышали, как он сказал одно только слово, и это слово было «мерд» (говно).

Пивная замерла. Абель шепнул мне, что пора тикать.

На следующий день после пивной баталии я взялся за «Письмо из Франции». Каким же оно было, это мое первое печатное слово? Да точно таким же загипсованным, как и я сам.

Вопрос «с чего начинать» стоит перед каждым пишущим человеком, сколько бы ему лет ни было и под каким бы номером его опус ни значился. Я думаю, что мне следовало начать с информации Абеля, но тогда это начало показалось мне несолидным. «Портеры», носильщики, может, чего доброго, рассказать и о преновской конюшне, и о том, что автор этих строк «лежачий больной»? Нет уж, нет, мне хотелось, чтобы было не хуже тех корреспонденции, которые я читал в наших газетах. И я смело начал:

«Как-то раз мое внимание привлек плакат…»

«Ровно в восемь я был в назначенном месте…» (Ну, не в пивной же, черт возьми, все-таки собрание, на котором люди рассказывают о своей поездке в Советский Союз!)

Нет, я не хотел врать, но я хотел, чтобы все происходило в приличной обстановке. Пусть выкрики, пусть попытки сорвать доклад, на то и классовая борьба… А как быть с тем, что делегат вскочил на стол? Но читателей «Смены» не должен интересовать ни темперамент докладчика, ни, тем более, его участие в империалистической войне, которая, как известно, была войной несправедливой. Важно не как он говорил, а что он говорил. А говорил он о важных вещах: об обязательном страховании рабочих в нашей стране, о бесплатных путевках в санатории, в дома отдыха, о равноправии наций. Было? Было. Так вот об этом-то и надо писать!

А как быть со свистом и улюлюканьем? И потом: упоминать об аптекаре или нет?

Как ни странно, но мне помогла местная газета. Она не пожалела для отчета черных красок. Делегаты французских рабочих были названы большевистскими шпионами, в адском шуме пивной репортер уловил выкрики о милитаризации СССР и красном терроре, аптекарь выглядел как борец за свободу, равенство и братство.

Я писал: «Были и попытки сорвать доклад… Бешеную травлю, подняли… Пришли прощупать настроение масс… Зал, затаив дыхание… Зал с восторгом…»

Нет, я не хотел врать. Абель рассказал мне, что на рю Карно пели потом «Интернационал». И я закончил гимном свои «Два лагеря».

Кузнецов, когда я вернулся, сказал мне: «Лихо пишешь, умеешь-таки подметить». Он ничего не знал о корреспонденциях в «Смену», но у него целая наволочка оказалась набитой моими письмами.

Кузнецов уже не работал в ЦК комсомола, а был парторгом строительства института «Цветметзолото». Я уход Кузнецова из ЦК воспринял трагически: понизили! За что? Но мои волнения были напрасными. За полтора года все изменилось. Началась пятилетка. Строительная площадка была почетнейшим назначением. Кузнецов сразу же потащил меня осматривать «объект» на окраине Москвы. Окраина! Это была Калужская площадь.

Впервые в жизни я был на стройке, мы лазали по каким-то временным лестницам, меня крепко подташнивало от страха, но признаться в этом я не хотел. Зрелище было, наверное, удивительным: мало того, что сам хромой, так и товарища привел такого же.

Домой мы вернулись поздно. Жена и сын Кузнецова были на даче. Что-то мы сами соорудили себе поесть. Но с этим делом было трудно. Уже перешли на карточки, что и говорить, в Евпатории харч был получше.

Впрочем, харч для нас не имел никакого значения. Я, наконец, вручил Кузнецову подарок из Франции — логарифмическую линейку. Помнится, он сам просил меня привезти эту штуку, которую очень трудно было достать в Москве, а последние частники рвали уж очень бессовестно.

Я хочу припомнить, что я рассказывал Кузнецову о Франции. Говорили мы долго, чуть ли не до утра. Но о чем я все-таки рассказывал? Да все о том же, о чем писал в «Смене»: забастовки, социал-предатели, безработные, полиция беспощадно разогнала митинг… Все тот же негнущийся гипс!..

Конечно же, я своими глазами видел и безработных, видел, в каких трудных условиях живут батраки: особенно трудно приходилось полякам, которых тогда было очень много во Франции; видел и рыбаков, уходящих в Ла-Манш в надежде на жалкие гроши; видел, как выигрывают и проигрывают в казино бешеные деньги, на которые тут же покупают или продают все, что можно купить или продать.

Кузнецов слушал своего собственного корреспондента с жадностью. Он услышал то, что хотел услышать.

Но неужели же я так ни о чем больше и не рассказал в тот вечер Кузнецову? Ни о ком из своих французских друзей? Ни о Робере Бюроне, ни о Рауле д’Ире, ни о Мишеле Сантоцком, ни о Параскевеску, ни о Гольдштейне, ни о Жильбере Брошаре, ни о Мануэле Гонсалесе, ни о ком ином из нашего интернационального братства, так счастливо сложившегося в тот год на берегу Ла-Манша… Совсем недавно я прочел книгу Робера Бюрона, в которой он, вспоминая нашу странную юность, признается, что на его будущие политические взгляды и на его работу во французском Сопротивлении самое существенное влияние имел Берк-сюр-Мер, где в одном тесном кругу оказались молодые люди не только разных стран, но и разных континентов — пять французов, два румына, два поляка, один перс (тогда еще не говорили — иранец), один перуанец и один молодой человек из Советского Союза. Этим молодым человеком из Советского Союза был я. И к этим строчкам Робера я могу прибавить, что наш круг был не только тесным, но и прочным. Всех нас привело в Берк несчастье, все мы тосковали по другой жизни, на всех нас давили гипсовые повязки, но очень скоро мы узнали, что, только взявшись за руки, мы сможем оказать сопротивление. И это не просто метафора. Вечерами мы собирались в нижнем холле, ставили наши «шарио» колесо к колесу и протягивали друг другу руки. Я — правую Роберу, а левую д’Ире, Робер — левую мне, а правую Параскевеску, Параскевеску — левую Роберу, правую Мануэлю Гонсалесу… И молчали. Недолго, конечно, две-три минуты, потом снова начинались шутки, кто-нибудь в ком-нибудь замечал смешное, шутили, смеялись, или, как говорил Робер, «делали зарядку перед сном».

Неужели же я так ни о чем и не рассказывал в тот вечер Кузнецову? Роберу о Кузнецове я очень много рассказывал. И это было не так просто. Для этих рассказов нужно было не только время, но и терпение. Терпение и мне, чтобы объяснить нашу жизнь, терпение и ему, чтобы понять мои рассказы.

Колчаковцы? Кто такие? Как, ты никогда не слышал о палаче русского народа адмирале Колчаке? Ничего не слышал о виселицах, которыми был усеян его кровавый путь по Сибири и Уралу? Но, прости меня: адмирал — это море, при чем тут Сибирь и Урал, уж это-то мы проходили в лицее. Хорошо, идем дальше. При чем тут этот поп? Поп не может любить комсомол. Да, милосердие, это я понимаю, я читал вашего Толстого, однако они испортили твоему приятелю ногу. Поп добился такого наказания, что твоему Кузнецову испортили ногу!

Крым и «Таласса» — слова понятные, все-таки Робер кончил лицей, там знания более фундаментальные, чем на рабфаке. Но что такое нэп? Разве торговать — это плохо? Почему? О господи, а эксплуатация человека человеком, а прибавочная стоимость, а «из России нэповской будет Россия социалистическая»? Все это надо объяснить своими словами, а своих слов обо всем этом у меня не было.

Робер находил, что моя дружба с Кузнецовым прекрасна, что малага в старой Евпатории — это напиток богов. Евпатория, туда и греки, и римляне доходили, не правда ли, и очень возможно, что среди римлян были и галлы!.. Слава богу, во Франции нет колчаковцев, боюсь, что наши святые отцы не помогли бы Кузнецову. Да, он остался на всю жизнь с кривой ногой, но еще неизвестно, что будет с нами…

Мне кажется, что я все-таки добился своего, и Робер понял, какой замечательный и благородный человек Борис Кузнецов, но проблемы нэпа, из которого обязательно должна была выйти Россия социалистическая, я думаю, остались ему непонятными. Особенно странным показалось ему утверждение, что «надо учиться торговать». «Учиться торговать, учиться торговать…» — он много раз и на все лады повторял эту фразу.

Однажды мы выбирали рубашку Роберу. Хозяин магазинчика «Все для мужчин» вынес на улицу несколько коробок и, стоя на подножке экипажа, стал показывать свой товар. Он раскрыл, я думаю, уже десятую коробку, но Роберу ничего не нравилось: то полоска слишком бледная, то клетка слишком крупная. Хозяин сказал, что право, не знает, чем бы еще мог угодить месье, на что Робер громко, так, чтобы я мог слышать, сказал:

— Надо учиться торговать! — и тронул лошадь.

У хозяина магазинчика «Все для мужчин» был совершенно обалделый вид.

Только перс никогда не шутил и не смеялся, да и наше дружное молчание давалось ему нелегко. Кажется, он больше всех скучал по родине, но это я сейчас понимаю, а тогда мне казалось, что по-настоящему по родине тоскую я один.

С этим персом была тяжкая история. Он перестал получать деньги из Тегерана и задолжал за два месяца в «Вилле Норманд». Месье Мален — наш главный администратор, всегда в легком подпитии, всегда теребящий свои тонкие усики, которыми очень гордился, уже несколько раз заходил в номер к провинившемуся.

— Месье Водри еще раз напоминает вам… (Водри был владельцем двух клиник-отелей: авантажного «Котаж де Дюн» и нашей, куда более скромной, «Виллы Норманд».

— Деньги должны прийти, — коротко отвечал перс.

Несколько раз и мы, друзья, пробовали начать разговор: все ли благополучно с его отцом, не навлек ли он на себя немилость шаха? Наконец д’Ире, со свойственной ему добродушной иронией, спросил:

— Не хочет ли ваша светлость взять в долг некоторую сумму?

«Его светлость» решительно отвергла это предложение:

— Деньги должны прийти.

Но прошел еще месяц, и наступил день, когда месье Мален, прежде чем снова отправиться к персу, как-то уж очень решительно подкрутил свои тонкие усики. Еще одно напоминание? Но оказалось, что дело куда серьезнее. Был объявлен приговор: месье Водри настолько добр, что не может отказать в номере своему старому клиенту — перс уже полтора года лежал здесь, у него был туберкулез позвоночника, — но отныне носильщики его не будут обслуживать и отныне он лишается пансиона. Как некредитоспособного его будут кормить «тем, что есть».

Мы узнали обо всем этом только через несколько дней. Перс, как всегда, молчал, а проговорился наш старый гарсон Луи. (Теперь это обращение — гарсон — уже давно запрещено.) Луи был стар, у него всегда дрожали руки, и весь он напоминал давно заезженную клячу.

— Что за отвратительную дрянь вы несете? — спросил его однажды Робер.

— Тс-с-с, тише, ради бога, тише, месье Бюрон, это для нашего перса… По приказанию месье Водри… Остатки… Но, клянусь, я стараюсь сервировать их так, чтобы они выглядели прилично.

Немедленно был вызван месье Мален.

— Что случилось? На мой взгляд, паштет превосходен…

— Нет, — сказал Робер, — вас пригласили не для того, чтобы обсуждать меню, а для того, чтобы вы передали месье Водри, что он подлец. Но, поскольку вы сами не посмеете ему передать, мы ждем господина Водри сегодня вечером.

Месье Водри вечером не пришел, приказ о снятии перса с довольствия был отменен. Водри отлично понимал, что в противном случае он лишится половины своей клиентуры. А еще через день пришли деньги из Тегерана. Их хватило на то, чтобы рассчитаться с долгами, и на обратный билет домой.

Мы провожали перса всем нашим кругом. Целая вереница преновских осликов и лошадок. Поезд стоял недолго. Сначала внесли в вагон перса, за ним кое-как втолкнули старенькое «шарио», над которым весь вчерашний вечер трудился Абель: все-таки путь неблизкий. Звякнул колокол, точь-в-точь как у нас в Кинешме или Можайске…

Память — великий дар природы человеку. И я думаю — самый светлый дар. Только память способна изо дня в день нарушать закон неповторимости. И в этом смысле я не могу понять трагедии Фауста: «Остановись, мгновенье!» За чем же дело: остановись!

Рядом с комнатой Робера жил месье Боскето, молодой человек из очень богатой и очень чванливой семьи. Молодой человек был тяжело болен, за ним ухаживала какая-то миленькая девушка, мы вначале думали — медицинская сестра, но потом оказалось, что это влюбленные, которым родители не дали благословения и чуть ли не прокляли. Для нас маленькая Гали была примером мужества и самоотверженности. Кажется, родители Боскето один или два раза приезжали, я их совершенно не помню, помню только, что каждый раз Робер негодовал: чего они чванятся? Сын умирает, а они чванятся…

Но молодой Боскето рассудил по-своему. Он решил жениться. Вот что я хорошо помню, так это твердый глянцевитый квадрат и золотое тиснение — приглашение на свадьбу.

И снова вереница лошадок и осликов. Берк-сюр-Мер, или, как его еще называли, Берк пляж — городок больных — соединялся с самим городом Берком длинной и плохо вымощенной улицей, в конце которой находились и мэрия, и церковь.

Как и полагается, месье Боскето и его будущая жена ехали впереди. Он, наверное, очень страдал от рытвин и ухабов, и, чтобы не слишком тревожить больного, экипаж двигался очень медленно. А за ним, тоже медленно, о боже, как медленно, двигались наши Жаки, Арманды и Шери, и все вместе напоминало похороны.

Потом было венчание, кюре торопился, он тоже понимал, что нельзя тянуть; два-три аккорда взял непомерно большой для такой скромной церквушки орган…

Я в каком-то тумане различал новобрачных. Фата, флердоранж, кольца. Все-таки, когда Боскето вынесли из мэрии, молодых встретили аплодисментами. Месье Боскето улыбался, а Гали заботливо вытирала ему лицо платочком, на котором уже блестела затейливая монограмма.

Обед в «Вилле Норманд» нам подали праздничный, но нераскупоренных бутылок на этот раз было очень много. Бутылки — это был промысел месье Мален, но, кажется, одна нераскупоренная бутылка все-таки досталась нашему Луи.

А через несколько дней новобрачная наняла двух монахинь для того, чтобы они посменно дежурили у постели месье Боскето. Тихоня и скромница (вечно опущенные долу глаза, стыдливый румянец) буквально на наших глазах превратилась в элегантную даму, по три раза в день меняющую туалеты. Она много двигалась и как-то все время встречалась с нами. Раньше она редко выходила из номера, теперь она была повсюду — в холле, в саду, на улицах, у витрин магазинов, на почте; «Вилла Норманд» была переполнена ее шелковыми шорохами, ее камешками, ее духами, кажется, это был Герлен, входивший тогда в моду и вытеснивший знаменитый Коти. Мне кажется, я до скончания века буду слышать этот запах, хотя и Герлен уже не тот, что был полвека назад. Но даже знакомую этикетку мне противно встречать!

Мы все чувствовали себя виноватыми перед месье Боскето; не могу объяснить, почему это было так, но человек всегда чувствует себя неправым перед умирающим. Еще хуже, когда по нескольку раз в день здороваешься с его убийцей. А мадам Боскето торопила мужа умирать. Теперь он целыми днями, а иногда и ночью оставался один. Потом появился какой-то господин… В нашей «Вилле Норманд» всегда кто-нибудь умирал, но месье Боскето не просто умирал, он был брошен…

Мне едва исполнилось семь лет, когда я впервые столкнулся с таинством смерти. Февраль семнадцатого. На чердаке шестиэтажного дома, угол Зверинской и Большого проспекта Петроградской стороны, где мы тогда жили, засели двое городовых с пулеметом. Из окна я видел, как на улице собралась толпа. Мама оттащила меня от окна, но сразу же послышались топот ног по лестнице, выстрелы и вдруг — близкий стон. Помню человека с красной повязкой на рукаве, помню его лицо, залитое кровью, и маму, склонившуюся над раненым. Его перенесли к нам, и он умер на моих глазах. Упрямо вскинул голову и, как мне показалось, очень внимательно взглянул на маму…

Я и сейчас живу на Петроградской стороне, только перейти мост — и начинается Марсово поле с братскими могилами. Мне нравится старое петербургское название «Марсово поле». Но еще больше мне нравилось, когда оно называлось Полем Жертв Революции. Здесь похоронены герои, жертвы борьбы с царским самодержавием, и кто знает, может быть, там покоится прах человека с красной повязкой на рукаве….

Жертвы, жертвы… Жертвы Юденича, жертвы холеры. Юденич, Кронштадт, холера, Юденич, тиф, Кронштадт, холерный барак. Все это мы проходили в детстве. Но так умирать, как умирал месье Боскето!.. Так умирать — опустошенным, обманутым, не вскинув голову, не увидев сострадания на лице женщины, пусть чужой, но не по найму. Можно нанять физическую близость с женщиной, но нанять сострадание…

Я был в этом стерильно чистом номере, помню монахиню, монограммы на белье, монограммы на тарелках, монограммы на ложках, и хризантемы, и какую-то сверхъеду. (Месье Мален за отдельную плату придумывал необыкновенно вкусные вещи, на это у него всегда хватало фантазии.)

Месье Боскето, когда я навестил его, был, как всегда, ровен, тих и любезен. Он спросил меня, как я себя чувствую, как прошла операция, и выразил надежду, что я скоро встану на ноги. Я тоже надеялся наконец встать на ноги, мне снилось, что я на ногах, что я дома, что все уже позади, а впереди, что ни говори, целая жизнь; но вблизи этих хризантем я не мог говорить о себе, и уж во всяком случае заученная улыбка монахини никак не способствовала откровенному разговору. Впрочем, я никогда не был близок с месье Боскето.

Молча он попросил монахиню выйти из комнаты, уж не знаю как, но она понимала его без слов.

— Я слышал, что вы все перестали здороваться с мадам Боскето, — сказал он, когда мы остались вдвоем. Я пробормотал нечто невнятное, но дело действительно обстояло именно так. — Я слышал, что месье Бюрон… — (Да, да, именно так, именно Робер объявил ей бойкот, и с этого момента мы перестали слышать ее шелка и чувствовать дурноту от запаха Герлен, мы перестали ее замечать, и это была правда.) — Я прошу вас передать месье Бюрону, что мне… — Наверное, он хотел сказать «мне больно», но что означало здесь это слово? — Я люблю мадам Боскето, — сказал он просто. — Пожалуйста, скажите монахине, чтобы она вернулась.

Я передал наш разговор Роберу. Он задумался и вдруг, совершенно неожиданно для меня, выпалил:

— Я просто болван, мелкий, ничтожный, спесивый, как индюк, о господи, господи, он ее любит, любит, любит, какое нам дело до всего прочего… И ты не мог остановить меня? — спросил он строго.

— Почему же я?

— Потому что ты старше меня!

— Какие глупости! На один месяц…

— Счет идет не на месяцы. Я только начинаю жить!

Неужели же я так ни о чем и не рассказал Кузнецову? Ни о том, как вносили перса в вагон, ни о траурной процессии на свадьбу, ничего о нашей дружбе с Робером? Почему? Так же как и Робер, я знаю, что наш круг в нижнем холле «Виллы Норманд» и наши минуты молчания не прошли бесследно для моей жизни.

Спустя много лет, в декабре семьдесят первого, когда мы после такого долгого перерыва встретились с Робером в Париже, он спросил меня о Кузнецове:

— Как поживает твой друг, которому белый адмирал испортил ногу?

Я сказал, что Кузнецов давно умер, болезнь добила его еще молодым, только исполнилось сорок…

— Бедный малый! Я полюбил его по твоим рассказам. И потом я вспомнил его, когда читал ваш бестселлер «Как закалялась сталь». Не помню, как звали героя этой книги, но он напомнил мне твоего Кузнецова.

— Корчагин?!

Разговор перескочил на что-то другое, разговор все время перескакивал с одного на другое, мы все время спрашивали о чем-нибудь друг у друга и, не отвечая, спрашивали снова, сиюминутное — да или нет — ровно ничего не означало, все-таки с тех пор, как мы расстались на Гар дю Нор в конце апреля двадцать девятого, прошла почти вся жизнь.

Павел Корчагин! Вот, оказывается, как! Я стал сопоставлять даты: мы впервые встретились с Кузнецовым летом 27-го, в это время Павел Корчагин… Но тут я опомнился: Борис Кузнецов — это Борис Кузнецов, а Павел Корчагин… Но как верно сравнение и как странно, что только сейчас, в Париже, я нашел Кузнецова в нашем «бестселлере».

Мы обедали не на старой квартире Робера на рю де Дамм, которую я так хорошо до сих пор помню, а в новой, на рю де Бельшасс. На этот обед Робер позвал всех тех, кто остался жив после «Виллы Норманд», но, признаюсь, мыслями я был далеко отсюда — и от Берк-сюр-Мер, и от Парижа — и все вспоминал и сопоставлял даты. Выходило так, что летом 27-го, когда мы познакомились с Кузнецовым, как раз в эти дни Николай Островский слег навсегда, а в те дни, когда мы лазали с Кузнецовым по времянкам института «Цветметзолото», Островский уже потерял зрение и написал первые главы «Как закалялась сталь». Я вспоминал строчки, которые наши школьники знают наизусть и которые, может быть, и пригодились бы многим из нас в Берк-сюр-Мер: «Я бросился на прорыв железного кольца, которым жизнь меня охватила, я пытаюсь из глубокого тыла перейти на передовые позиции…»

В дни, когда Островский умирал в Сочи, Кузнецов получил назначение начальником политотдела в совхоз на Дальнем Востоке. Разыскать эти места на карте не так-то просто. Надо сначала найти станцию Завитую, а это граница с Маньчжурией, край в то время совсем необжитой.

Я знал, что Кузнецов плохо себя чувствует, температурит, ходит, превозмогая боль. «Мы, сибиряки, народ крепкий», — повторял он, когда врачи пробовали его уложить. Разве не так ответил бы Павка Корчагин?

Мы поехали с Кузнецовым по Москве, чтобы что-нибудь найти для отвальной, и нашли на Тверской раков. Раки были свежие, своего естественного черного цвета, мы купили их — знай наших — четыре корзинки и сами варили в огромном бельевом баке.

Была отвальная, была, была настоящая отвальная, с водкой и закуской, с тостами, поцелуями и слезами. Я видел, что Кузнецов доволен. Черт его знает, что за народ Корчагины — чем хуже, тем лучше, — черт его знает, что это за бестселлер «Как закалялась сталь», в котором так по-русски отрицается смерть! Какой другой народ, поротый и перепоротый генералами и адмиралами, мог бы потом презреть евпаторийские чебуреки! Теперь многое, что было в нашем прошлом, называется зигзагами, болезнями роста, но для Кузнецова, так же как и для Павки Корчагина, то был прямой путь в бессмертие.

Гости ушли, а мы еще долго сидели с Робером и с его женой Мари-Луиз, замечательной женщиной, отважной, остроумной и фанатически преданной Роберу. Она пережила с ним и самые тяжелые годы в подполье, она пережила и его политический подъем — все-таки он пять раз был министром, работал с де Голлем и подписал мир с Алжиром.

— Ты знаешь, я однажды обедал с Че (Че Гевара) и с Секу Туре, это было пять лет назад в Конакри, в шестьдесят пятом году. Че спросил меня, как могло случиться, что я, француз и парижанин в нескольких поколениях, так прочно полюбил Африку. И тогда я ему рассказал о нашем Берк-сюр-Мер и о нашем обычае собираться в нижнем холле, ставить «шарио» рядом и молчать, взявшись за руки… Мы ведь не обращали внимания на цвет кожи, не правда ли? Че очень интересовался нашим Берком и спрашивал: «И советский тоже был с вами? В двадцать восьмом году?» Да, и советский тоже, да, в двадцать восьмом, почему это вас так интересует? — и Че ответил, что в этом году он родился.

Потом Робер провожал меня до метро и расспрашивал о ноге — болит все-таки или не болит? — и восхищался мастерством доктора Кальве: «Прочно же он тебе все это устроил!»

— А ты знаешь, что сказал мне Кальве после операции? — спросил я. — Не знаешь? Так вот, он сказал: «Теперь, месье Саша, если вам придется падать с третьего этажа, то вы сломаете ту ногу, которую создал вам господь бог, а может быть, в придачу и голову, но ту ногу, которую сделал я…»

— И ты смог это проверить?

— Ну, с третьего этажа мне падать не приходилось, но кое-что пришлось пережить…

— Да, была война, — сказал Робер просто, — в тридцать девятом и я записался в добровольцы… Вообще-то это маленькое чудо, что мы снова вместе, как ты думаешь?

— Да, конечно, это чудо, — сказал я, вспоминая лето 39-го.

В июле 39-го я получил письмо от Кузнецова. Он звал меня на Украину, в совхоз «Шляховой». Дальний Восток закончился для него плохо. Со станции Завитая его привезли на носилках. Он пролежал больше года, но и на этот раз встал на ноги. Письмо из «Шляхового» было бодрое: «Работа интересная, — писал Кузнецов, — люди вокруг золотые, здоровье — лучше желать нельзя, махни ко мне, не пожалеешь!» Словом, все совершенно в кузнецовском духе. Дальше следовали указания, как ехать: до Котовска, там пересадка на поезд, который идет в Первомайск. Станция, уж не помню какая, главное, на этой станции мешкать было нельзя, поезд там стоял минуту, никаких колоколов…

Июльская жарища не вдохновляла меня на художественную литературу, ехать на южный берег было не по карману, а тут все-таки юг, пусть без моря, но все-таки юг, и кислород, «степь да степь кругом», как писал Кузнецов.

Я быстро собрался. Маршрут был указан точно. После Котовска я со своим чемоданчиком простоял в тамбуре больше часа, боясь пропустить станцию, которая оказалась просто разъездом.

Кузнецов встретил меня на «газике», машина была ему положена — совхоз, что ни говори, такой, что в нем вполне может уместиться небольшое европейское государство.

Мы на этой машине сделали не одну сотню километров, степь степью, но здесь произрастала высокосортная пшеница, а время стояло самое горячее: уборка. Кузнецов целыми днями гонялся по участкам и бригадам. Он всегда легко находил общий язык с людьми. Уже ему было под сорок, а он все еще оставался пламенным комсомольцем, и наш старый комсомольский жаргон остался: братва, шамовка, буза, дай пять, будь жив!

Я и сейчас встречаю таких старых комсомольцев с почти не изменившейся лексикой и совершенно не изменившейся манерой общения, которая одним кажется устаревшей, а другим просто непонятной. Особенно — когда они ворчат на нынешнее поколение, не знавшее «школы», то есть тех суровых испытаний, которые выпали на их долю. Что делать! Они привыкли воспитывать людей, даже тех самых «золотых людей», о которых писал мне Борис Кузнецов летом тридцать девятого.

И все-таки эти старые корчагинцы овладевают нашими сердцами отнюдь не на школьных линейках и не на жэковских лекциях, где демонстрируется их прошлое величие. Я думаю, что подлинное их величие осознается нами всякий раз, когда в нас пробуждается совесть. Корчагины могут нигде не выступать и ни к чему не призывать, они даже могут прекратить свое существование — перестал же существовать Николай Островский в тридцать пятом году, — увы, наступит момент, когда ни одного Корчагина не останется больше в живых, а в наш век, когда у человека голова забита самой разной информацией, невозможно запомнить, кто строил институт «Цветметзолото» и кого привезли на носилках со станции Завитая. Все это так. Но пробуждение совести, которая есть основа нравственной жизни человека, обязательно связано с жертвой: от чего-то надо отказываться. Совесть смотрит на годы назад и на годы вперед. В те сокровенные минуты, когда человек наедине с самим собой решает, что есть что, он не просто вспоминает Корчагиных, он вместе с ними. И это единственная награда моему старому другу Борису Кузнецову. Теперь-то я его могу назвать моим старым другом.

Лето в «Шляховом» было трудным летом. На востоке, у реки Халхин-Гол уже шла война. И хотя Халхин-Гол очень далеко от «Шляхового», Кузнецов с каждым днем все больше и больше хмурился: он уже хлебнул Дальнего Востока и уже знал, что такое граница.

Вечером вся наша маленькая семья сходилась на кухне — Кузнецов, я, стряпуха Катя Мироненко и кузнецовский шофер Жоржик. Он был не только профессиональным шофером, но и профессиональным донжуаном. Как сейчас помню его перчатки из какого-то кожзаменителя, с длинными раструбами, и его победительную донжуанскую улыбку. Парень он был в общем неплохой, только очень глупый. Газеты читал первым и любил за вечерним чаем важно комментировать события: «Английский адмирал Реджинальд Дракс от имени делегаций Англии и Франции…»; «Миссия генерала Думенка…»

Это он первым сказал, что у нас теперь с Германией договор.

Мы ехали в Первомайск. Как всегда, дело упиралось в запчасти, как всегда, их не хватало, и, как всегда, говорилось, что кровь из носа — надо достать.

— Ты чего там врешь, Жоржик! — сказал Кузнецов. (Он сидел сзади, а я рядом с водителем.)

— Газеты надо читать, Борис Степанович!

— Глупый же ты парень, Жорка, вот приедем домой, я с тобой индивидуальную беседу проведу.

Но шофер, правой рукой держа баранку, левой передал газету назад.

Кузнецов, как обычно, стал читать вслух, но вдруг неожиданно крикнул:

— Стой!

Жоржик остановил машину.

— Ну как, Борис Степанович, удостоверились? Уж не такой глупый у вас шофер…

Вечером в Первомайске впервые после Завитой у Кузнецова открылся свищ. Мы с Жоржиком уложили его на гостиничную койку и сделали перевязку.

— Не надо было по такой жарище трястись, — говорил Жоржик, — ей-богу, мы с товарищем Розингом (он именно так меня величал), мы бы с товарищем Розингом выбили бы эти проклятые запчасти. Да и план у нас по зерновым выполнен, зерно сдано. Сдано зерно, Борис Степанович, и план выполнен, — повторял он, как повторяют ребенку, чтобы его успокоить. — Трястись по такой жарище! Не только человек — машина падает…

Ночью мы еще раз поменяли Кузнецову повязку, а утром, несмотря на все его брыкания, я сам пошел к районному начальству и действительно все уладил. Помог секретарь райкома партии, позвонил кому-то, с кем-то крепко поговорил.

Вечером он пришел к нам в гостиницу. Мне казалось, что он обязательно начнет разговор о международных делах, — по всему было видно, что он дружен с Кузнецовым. Но нет, ни слова о том, что камнем лежало на душе.

И только когда мы уезжали, он обнял Кузнецова:

— Не горюй, хлопче, придет день, мы еще фашистов побьем, побьем, хлопче, все бока обломаем… — Но тут он встретился с глупой улыбкой Жоржика и закончил в том духе, что, мол, капиталисты есть капиталисты, все они одинаковы…

Назад мы ехали очень медленно, чтобы снова не растрясти Кузнецова, и, кажется, всю дорогу молчали. А через день я уехал в Ленинград. Не знал я тогда, что прощаюсь с Кузнецовым навсегда.

Не знал я и в 71-м году, что навсегда прощаюсь с Робером Бюроном. Он звал меня на встречу Нового года, но я сказал, что хочу один побродить по Парижу, посмотреть новогодний карнавал. Он согласился: «Да, тебе это будет интересно…»

В двенадцать часов я позвонил ему из автомата:

— С Новым годом!

— С Новым годом!

И вот три года спустя я стою с Мари-Луиз возле его могилы. Это не Париж. Это небольшой городок Вийен ля Жуель, в департаменте Майен. Это — Франция, неизвестная туристам или почти неизвестная. После виноградников Эльзаса и живописных уголков Лазурного берега что ждет их здесь? Майен — страна, в которой много трудятся и мало отдыхают. Это работающая область хлеборобов, страна в стране. Майен — испорченное Муайен, то есть середина — средняя провинция, она лежит между знаменитой Нормандией и знаменитой Бретанью. Робер похоронен здесь, потому что почти четверть века был депутатом от этой страны, мэром этого маленького городка, а потом мэром древней столицы Майена — Лаваля. И еще потому, что однажды в Вийен ля Жуель на каком-то собрании кто-то крикнул Роберу:

— Вы не можете говорить о наших идеалах, вы не родились здесь!

— Действительно, я родился в Париже, — ответил Робер. — Но похоронен я буду здесь.

Ему нравилась эта страна, он тосковал в Париже, ему надоели речи, его притягивало дело. Может быть, молчаливые крестьяне Майена чем-то напоминали нищих рыбаков Берка…

«Я надеюсь, что моя правда восторжествует…» — читал я надпись на могиле Робера и думал о далеком маленьком кладбище под городом Фрунзе и о словах, которые могли бы рассказать о жизни Бориса Кузнецова. Но разве нужны слова? Разве и без слов не все ясно? Нет, нужны слова.

Передо мной первое издание книги Николая Островского. Эта книга принадлежала актрисе Вере Яблонской, которая в Ленинграде, в марте сорок второго читала по радио «Как закалялась сталь». Рукой блокадной актрисы отмечен текст, и я вижу, что́ мы хотели тогда сказать этой книгой ленинградцам, тем, которые еще могли нас слышать.

«Кончилась зима, весна открыла первые рамы, и Корчагин понял, что оставаться больше в лазарете он не может…»

Завыла сирена, но голос по радио продолжал звучать. Может быть, мне это кажется, и даже наверное мне это кажется: ведь во время бомбежки прекращали передачи, — но я все-таки слышу голос из глубины блокады:

«Разорвано железное кольцо, и он опять — уже с новым оружием — возвращался в строй к жизни».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Восемнадцатого июня 1941 года я вернулся в Ленинград из Семидесятой. И едва вернулся, как мне позвонил Литвинов из «На страже Родины».

— Давайте поскорее материал.

— Есть, — сказал я. — Дайте только отоспаться.

Утром я вытащил из сумки записные книжки. Прикинул: материала на пять очерков, да еще останется для «СССР на стройке». Они просили что-нибудь вроде «Будни одного полка». В основном им нужны фотографии, а текста совсем мало. Я легко составил план работы, сделал закладки и пронумеровал их, в образцовом порядке разложил записные книжки и чистую бумагу, заправил перо, выкурил десяток «Казбека» и наконец понял, что не могу написать ни одной строчки.

Я не только не мог написать очерка для Литвинова, но не мог даже выжать несколько строчек под фотографии. А хороши они были! Как сейчас помню: сияющее улыбкой лицо командира орудия (расчет получил благодарность), переправа на понтонах, связисты на отдыхе с родной тальяночкой.

Все было как в жизни. Я сам видел и смеющиеся лица красноармейцев, и образцовую переправу, и связистов с тальяночкой. Да, все это я видел, а написать об этом не мог. И что было винить фотокорреспондента! Разве мог он схватить в объектив тревогу, которая в те дни камнем лежала на сердце.

Командировка моя была недальняя. Я был в Выборге в 123-й дивизии, а потом поехал к «своим», то есть в Семидесятую. К тому времени в Семидесятой меня уже считали своим. И не только потому, что я часто бывал там и со многими успел подружиться, но и потому, что по поручению Воениздата писал «Историю дивизии».

Под конец командировки я пришел проститься к заместителю командира дивизии по политчасти Галстяну. Он был не один. В его кабинете находился еще один военный, лектор из округа, лицо которого показалось мне знакомым, и не столько лицо, сколько его знаменитые очки-линзы. Как выяснилось, в недалеком прошлом он занимался литературными викторинами.

— Почти собрат, — сказал он, пожимая мне руку.

«Почти собрат» приехал с лекцией о международном положении: на днях было опубликовано «Сообщение ТАСС».

— Прошу, дорогой, займи, пожалуйста, гостя, я позвоню в полки, — сказал мне Галстян и вышел из кабинета.

Через пять минут он вернулся и сообщил, что, к великому сожалению, все заняты боевой учебой и в ближайшие дни лекция состояться не может.

— Можно и на привале, — сказал мой «собрат», — в обеденный перерыв…

— Нельзя, дорогой, — мягко сказал Галстян. — Согласно приказу наркома боевая учеба приближена к боевой обстановке.

Мне кажется, мой «собрат» что-то понял. Он снял свои знаменитые линзы и слепо взглянул на Галстяна:

— Я буду жаловаться.

Галстян развел руками и, вздыхая, стал прощаться. Когда мы остались одни, я спросил:

— Зачем вы это сделали?

— Я отвечаю за боевой дух части! — гневно крикнул Галстян. Лицо его покрылось красными пятнами.

Образ Сергея Сергеевича Зимина[3], моего героя, не совпадает с личностью Галстяна, но многое в образе навеяно этим незаурядным человеком. При том, что биографии Зимина и Галстяна совершенно разные, при том, что есть существенная разница и в возрасте, и в партийном стаже, да и в положении в армии, — при всем этом я, работая над образом Зимина, часто видел перед собой Галстяна. Высокое сознание своего долга перед Родиной, презрение к мелким, ничтожным мотивам, которыми нередко прикрывают ложь, — все это роднит, на мой взгляд, Зимина и с Галстяном, и со многими другими командирами Красной Армии, которых я знал до войны и во время войны.

Что касается моего лектора Широкова[4], то и он, конечно, другой, чем «почти собрат», чем тот лектор, которого я видел в кабинете Галстяна. Широков — человек образованный, мыслящий, понимающий свою неблаговидную роль и… мирящийся с этой ролью. Конфликт Зимина с таким человеком, мне кажется, помогает читателю выяснить оба характера.

Вечером я снова позвонил Литвинову и сказал, что болен.

— Даю вам три дня на разгул, — ответил мне умный Литвинов.

Через три дня было воскресенье 22 июня. Я кинулся в Песочную, где стояла Семидесятая. Галстян принял меня, как всегда, приветливо и приказал выдать обмундирование и оружие.

Мое положение в дивизии было довольно странным. Ни в каких штатах я не числился и, следовательно, «на довольствии не состоял». И «мобилизнуть» меня не удавалось, на этот счет врачи были непреклонны: у меня с юности была искалечена нога. И только благодаря Галстяну все устроилось, и я стал работать в дивизионной газете. Люди вокруг были знакомые, в любом полку и стол и дом. И что самое главное — откровенный разговор. Я был счастлив, что служу и что у меня есть свое место в армии. Я написал «счастлив» и остановился. Подходит ли это слово к началу войны? Но ведь всем известно, что гроза опасна для жизни, молния может попасть в тебя, но тяжелее всего человек переносит предгрозье.

Перед войной только очень немногие люди верили, что фашисты отказались от своих агрессивных планов против Советского Союза, большинство не сомневалось в развязке.

Первые две недели после начала войны дивизия находилась в резерве Северного фронта. (Напомню, что он стал называться Ленинградским значительно позже, в августе.) Мы стояли на Карельском перешейке и жили так же, как в мирное время. Распорядок дня, положенный для летних лагерей. Боевая учеба. И только инженерно-строительные работы — дивизия оборудовала положенные ей рубежи — напоминали, что идет война.

Холодная погода сменилась чудесным теплым летом, кипела сирень, спокойные озера днем и ночью отражали безоблачное небо.

За то время, что мы здесь стояли, появилось Каунасское направление, потом Вильнюсское, потом Двинское, Рижское, Смоленское… Немцы уже были на границах Ленинградской области, а мы все еще находились в резерве.

В то время Семидесятой командовал генерал Федюнин. Это был человек в высшей степени требовательный не только к своим подчиненным, но и к самому себе. Он любил военное дело, мне кажется, он был военным по призванию.

До него дивизией командовал Кирпонос, и Федюнин новое назначение считал величайшей удачей. Он полюбил дивизию, а лучше сказать, он в нее по-молодому влюбился и стал не только ее хозяином, но и первым в ней работником.

В моих книгах ни у кого из героев нет портретного сходства с теми людьми, с которыми я в то время встречался. Но когда я писал своего Евдокимова[5], я думал о Федюнине.

Помню одну нашу встречу в конце июня или, быть может, в самом начале июля, во всяком случае до выступления Сталина по радио.

Командир дивизии принял меня поздно вечером. Только что кончилось совещание, и я вошел в кабинет, наполненный табачным дымом. Федюнин открыл окно, подписал бумажку, с которой я к нему пришел, но не отпустил, а стал расспрашивать: вероятно, ему казалось, что я, писатель, о чем-то знаю. Но что я мог знать!

Он выглядел плохо, устал, мне говорили, что командир дивизии мало спит, прихватывает и ночь для работы.

— Вот вы говорите, много заседаем, это плохо, — сказал Федюнин, хотя я ничего не говорил. — Но много, очень много не отработано, кадры замечательные в Семидесятой, но есть скороспелки. Да, скороспелок еще много. Ну вот я, например. Академию ведь я не закончил. Училище плюс учеба на курсах усовершенствования комсостава. Маловато…

Многое из того, что я видел перед войной, теперь, когда война уже шла, я стал видеть по-другому. Здесь, на Карельском перешейке, одуревая от белых ночей, бессонницы и сводок Совинформбюро, я вспоминал свою недавнюю командировку в мехкорпус, находившийся сравнительно далеко от Ленинграда, за Псковом.

Я приехал в тот день, когда был получен приказ о переброске одной механизированной дивизии на запад. До этого одна танковая бригада из того же корпуса ушла на север. Командир корпуса был мрачен, зато молодой полковник, командовавший дивизией, сиял от радости: шутка ли, на запад, на границу с фашистским рейхом! Однако и он, этот молодой и счастливый человек, признавал, что неразумно посылать туда одну стрелковую дивизию без танков, когда именно там нужен мощный кулак.

Я сказал:

— Но ведь это, по-видимому, только на лагерный период…

Командир корпуса взглянул на меня как на идиота:

— Лагерный период! Если бы это лето прошло в лагере, то я готов был бы остаться один на один со своей тещей!.. Дело все в том…

Но тут в кабинет вошел подполковник Д., и командир корпуса стал что-то тянуть, что в общем-то разговоры о близкой войне — провокация.

Я уже успел заметить, что едва ли не все в корпусе, даже люди значительно старше подполковника Д. и по опыту и по званию, как-то тушевались при нем. Он был человек нездешний и приезжал сюда в качестве инспектора. У него была весьма внушительная фигура, да и манера, с которой он разглядывал своего собеседника, была тоже весьма внушительной.

Вечером я был в гостях у командира корпуса. Его жена, высокая, костистая, с узкими сухими губами, поставила на стол литр водки, штук десять отбивных и ушла к соседям.

— Мелочная опека, невежество, — сказал командир корпуса, — почему не послушать и меня в такой грозный час? Так ждем вас после лагерей, так сказать, на зимних квартирах. Может, и впрямь воссоединимся? — спросил он меня, с какой-то безумной надеждой заглядывая мне в лицо…

В Ленинград я возвращался из корпуса вместе с подполковником Д. Он сидел рядом с шофером, а я сзади, почти упираясь в почтенный затылок. Я тогда воспользовался долгой дорогой и атаковал подполковника вопросами, которые, естественно, возникли у меня после того, что я видел.

Д. отвечал мне, как всегда, отрывисто, но с присущей ему ясностью и твердостью: все правильно, стрелковая дивизия нужна на западе, танки нужны на севере, приказ есть приказ, командир корпуса держится за свое хозяйство — это понятно, он, подполковник Д., выполняет свою работу, это тоже понятно, такова жизнь военного человека, вам, гражданским, этого не понять.

Уже после того, как немцы взяли Псков, я встретился с подполковником Д. в Луге, в военторговской столовой.

Был душный и пыльный вечер. Ждали дождя, но дождя не было, порывами налетал ветер, тащил за собой столбы пыли и тут же терял их, небо было захламлено черными тучами, но иногда ветер открывал кусочек чего-то светлого, виднелась большая, чистая звезда, и на душе становилось легче. Я расспрашивал подполковника Д. о событиях — что на фронте и где сейчас фронт.

— Все наладилось отличнейшим образом, — сказал он. — Войска мы немного оттянули от города Пскова и этим много выиграли. Ну, вам, гражданским, этого не понять.

И он принялся мне доказывать, что́ мы выиграли, отдав немцам Псков. По-видимому, он по-своему истолковал мое молчание, а может быть, репетировал доклад начальству.

— Ну, а Ленинград? — спросил я.

— Что Ленинград?

— Как все это может отразиться на судьбе Ленинграда? Немцы близко…

— Никакого отношения к Ленинграду это не имеет, — ответил подполковник Д. — Нервочки, нервочки, — прибавил он, смеясь.

Странно: я не мог не видеть, не мог не заметить в этом человеке его невежества и грубого апломба. И все-таки пусть не во всем, но все же я верил его дешевому оптимизму, его невежественным реляциям. Почему? Обаяние мундира? Может быть.

На войне человек некадровый верит профессиональному военному. В конце концов, и на производстве новичок долгое время присматривается, как работает старый мастер…

Верить начальству на войне обязательно надо. Это вопрос жизни. Но именно это правило войны оборачивалось великой трагедией, когда подполковнику Д. Давали власть в руки. Ах, эти могучие руки, так часто чувствующие потребность сжиматься в кулаки, эта могучая грудь, так часто требующая новых регалий, эти могучие плечи, созданные для крупных звезд! Никогда не забуду, как я сидел напротив всего этого в лужской военторговской столовой и, чувствуя себя в каком-то сладком дурмане, слушал бодрое вранье подполковника Д. и смотрел прямо ему в рот, в его молодой, нетронутый ни возрастом, ни тревогой рот с тридцатью двумя белыми, ровными, могучими зубами.

Ни в одном из моих героев нет «в чистом виде» подполковника Д., но есть он и в Гукове, и в Бельском[6]. И один и другой понимают свою службу как умение одинаково стройно доложить и о победе и о поражении. Ни тени замешательства и, так сказать, «гражданской чувствительности». Интересно, что самые дремучие защитники доктрины «малой кровью», едва началась война, стали высказываться в том смысле, что, мол, «война без потерь не война», и уж если выполняли задание, то обязательно «любой ценой», то есть большой кровью.

Самое удивительное было не в том, что я, сидя в военторговской столовой, слушал подполковника Д. и верил ему. Самое удивительное было в том, что ему, случалось, верили и в весьма высоких инстанциях. Плохих сводок, и даже самых плохих, в то время было сколько угодно, а оптимизм у нас ценили традиционно.

Когда мы вышли на улицу, тучи по-прежнему стояли низко, но было больше просветов, стало светлей. Я ждал, что будет гроза, а шел маленький теплый дождик. В «эмочке» подполковника Д. спал шофер. Напротив на полуторку грузился детский сад. Две женщины, одна из них, по-видимому, заведующая (молодая), другая — воспитательница (старая), спорили, что брать с собой и что можно оставить до следующего лета. Дети в кузове играли в войну. Мальчонка лет пяти с ужасно злющим лицом целился из игрушечного ружья в небо и крутился, подражая зениткам.

— Моторы! — шутливо крикнул подполковник, тормоша своего шофера. Обе женщины вздрогнули: им показалось, что это к ним относится. Старая улыбнулась. Подполковник сел в машину и, не закрывая дверцу, крикнул женщинам: — Двух ваших воинов могу взять!

— Спасибо, товарищ военный, у нас уже все, — крикнула молодая, — если можно, вам — этажерочку…

— Ну, давайте поскорей!

— Сейчас, сейчас, мы следом за вами.

Я перешел улицу, взял этажерку в одну руку и в другую два горшка с цветами.

— Спасибо, товарищ военный, — сказала старая. (Они, по-видимому, совершенно не разбирались в званиях.)

Я перетащил этажерку и горшки в машину и снова вернулся к полуторке. Не знаю, зачем я вернулся, у них уже все было готово. Старая сидела наверху с детьми, молодая села за руль (она оказалась водителем).

— До свиданья, до свиданья, — закричали дети, только злющий парень молча целился в небо.

Я тоже хотел сказать им «до свиданья», но что-то закрыло мне рот, какая-то горячая судорога, какое-то предчувствие непоправимой беды. Куда они едут? В Ленинград? Почему в Ленинград? Потому что «Ленинград в безопасности»?

Впервые я почувствовал недоверие к этой бодрой формуле.

2

В сознании каждого поколения будущая война закреплена картинами и образами прошлой войны. Но есть люди, которые в силу своей профессии не могут жить только прошлым, даже самым героическим прошлым. Эти люди — кадровые военные. Они не только должны сами ясно знать, как это будет, но и научить воевать так, как это надо. Они сегодня должны жить завтрашним днем, иначе их страна может попасть в очень тяжелое положение. И если говорить об аспекте, который больше всего волнует меня, то это труд советского военного человека, его мастерство.

Для меня было чрезвычайно важно не только понять умом, что победа куется на учебном поле, но и сердцем почувствовать сложную работу военного человека, работу, которая начинается задолго до боя. Но хотя события в моих «Военных повестях» говорят о наступательных операциях Красной Армии и люди принадлежат новому периоду войны, я бы не мог написать эти повести, если бы не прошел вместе с родной Семидесятой лето сорок первого года.

В начале июля дивизия была передана в Лужскую оперативную группу, а еще через несколько дней — в распоряжение Северо-Западного фронта. Девятого июля немцы взяли Псков. После Пскова часть их сил повернула на север и начала продвижение вдоль Чудского озера, другая наступала на Лугу, третья — по правому берегу Шелони, имея ближайшей целью Новгород, а затем Ленинград.

Наша артиллерия уже выгрузилась в Батецкой. Стрелковые полки двигались в том же направлении. Я больше всего дружил с артиллеристами. Здесь собрались люди недюжинные: Аристарх Антонович Ходаковский, светлого ума человек, много знающий и много читающий, замечательно интересный собеседник, — он недолго был заместителем командира полка, кажется неделю, потом стал командовать полком, а в самые трудные дни стал начартом дивизии. Сергей Подлуцкий, талантище, «горячка» в бою — необычайно, даже для своего времени необычайно смелый человек. Комиссаром полка был в то время Михаил Иванович Кузьмин, самоотверженный и поразительно совестливый человек, это «из-под его руки» выросли в полку и Ларин, будущий комиссар дивизии, и Карпекин, в двадцать один год ставший комиссаром полка.

Утро было солнечное, чистое, непыльное, ласковое, приветливое. Этот край весь такой — ласковый и приветливый. Есть здесь и густые леса. Но даже и эти леса не так таежны, как на близком отсюда севере. Здесь север уже тесно связан со средней Россией. То тут, то там открываются светлые поляны, вдруг из чащобы попадаешь на сияющую солнцем опушку, и слева и справа от дороги пестрые хороводы растений и злаков… Я бывал на севере, там все огромно: камни, солнце, люди. Здесь — мы шли с Батецкой на Уторгош и Медведь, — здесь все в меру. А это так бывает необходимо!

Село Медведь. В нем разместилось все управление дивизии, штаб во главе с полковником Виноградовым, старым военным, превосходно знающим свое дело, политотдел, узел связи и все другие важные службы.

Приехал командующий 11-й армией и несколько человек из его штаба. И у командующего, и у штабных лица были черные от усталости. Все они непрерывно находились в боях вот уже двадцать второй день. По сравнению с ними все наши выглядели как из санатория. Когда я через четверть часа снова прошел мимо штабного домика, он выглядел неживым. Все двери и окна были наглухо закрыты. Вопрос, который решался там, был важным вопросом, а вскоре стал наиважнейшим.

За день я много где побывал. Дивизия устроилась на большом квадрате, одна сторона которого была Медведь — Уторгош, противолежащая — Шелонь, с востока протекала Мшага, а западная сторона была обращена к противнику.

Небольшие, в одну улицу, деревушки — Михалкино, Любач, Теребонье… Длинный день начал неспешно темнеть, когда близко от меня заскрипел старыми тормозами газик. Из машины, ни на кого не обращая внимания, выскочил водитель и беспокойно стал осматривать скаты.

— Боюсь, товарищ старший политрук, не доедем!

— Доедем, доедем… — нетерпеливо сказал знакомый глуховатый голос из машины.

Ларин! Я подбежал к машине:

— Вы в полк?

— Садитесь, довезу. С утра наступаем. Все уже решено. Едем, едем!

Водитель, все так же недовольно качая головой и бормоча: «Ох, не надеюсь я на резину», — сел за руль, и мы поскакали.

— На железе едем, товарищ старший политрук!

Ларин ругнулся. Мы стали в большой деревне, светло освещенной заревом близкого пожара. Только в одной избе ярко горела большая керосиновая лампа. Оттуда вышел военный, набрал котелок воды из большой бочки и снова вошел в избу. Ларин нахмурился. Мы зашагали на этот огонек.

Это была изба-читальня. Над крыльцом висел кумачовый призыв, посвященный силосованию. За дверью слышался громкий храп. Ларин еще больше нахмурился, глаза его как-то странно сузились. Он резко рванул дверь.

Просторная комната так была забита людьми, что мы остановились на пороге. На лавках, на стульях и на полу вповалку спали люди. Стол был отодвинут к стене, на которой аккуратно, по линейке висели портреты. За столом, под портретами, сидел человек со шпалой и пил воду из котелка. Когда мы вошли, он поставил котелок на стол и потянулся к нагану.

— Встать, смирно! — крикнул Ларин. — Оружие на стол!

Человек со шпалою встал, вынул из кобуры наган и положил его на стол. Ларин, с трудом расталкивая спящих, подошел к столу, но не успел взять наган, как человек с одной шпалой сказал умоляюще:

— Товарищ старший политрук!

И в ту же минуту один из спящих вскочил и сзади повис на Ларине.

— Греков! Отставить! — Но Ларин уже сбросил его с себя. — Эх, Греков, Греков, что вы наделали, — сказал неизвестный капитан с таким выражением, как будто все могло бы быть хорошо, и подал Ларину наган. — Не бойтесь, товарищ старший политрук, здесь все свои.

— А что мне бояться, — сказал Ларин. — Я на войне.

— Ясно. Я так и думал, что будет вроде этого. Клянусь вам, здесь нет дезертиров. Но мы очень давно не можем к своим пробиться. Вы можете проверить, у меня цел мой партийный билет.

Я был уверен, что Ларин не станет этого делать, но он взял от неизвестного капитана его партбилет, перелистал, словно проверяя уплату партийных взносов.

— Я бы тоже хотел отступать, как вы, при всем параде. Не вышло. Куда теперь?

— Этого я не знаю, товарищ капитан, — сказал Ларин неожиданно весело. — Тут, наверное, какой-нибудь пункт для выходящих есть. А только мы не отступаем. Мы сюда пришли немцев бить. — И он бросил на стол капитанов наган.

— Немцев бить? — раздумчиво протянул капитан. — Не отступать, а наступать? — переспросил он недоверчиво и вдруг гаркнул: — Батальон, строиться!

С поразительной быстротой спящие люди поднялись. Одеты они были в фантастическое рванье, но почти у всех было оружие.

— Товарищ старший политрук, батальон к бою готов, — сказал командир этого батальона. И я увидел в его взгляде надежду.

Позади меня хлопнула дверь — вошел наш водитель и остановился в дверях, не понимая, что здесь происходит. Все молчали. Ларин недолго молчал.

— Считаю, — сказал он, — что воевать вам надо вместе с нами. В этом духе я и доложу командиру дивизии.

Первые залпы наших тяжелых орудий пришлись по видимой цели: по мотоколонне немцев, продвигавшейся вдоль Шелони. Артиллеристы стреляли точно, с наблюдательных пунктов были видны разбитые мотоциклы, машины и три танкетки. Мы и на картинках-то не часто видели такое за эти дни. Немцы, ничего не убирая, двинулись по другой дороге, под прямым углом к первой. По-видимому, они считали, что стрельба русских случайна и потому несерьезна: отступающие части, конечно же, огрызаются, и самое лучшее в таких случаях продолжать наступление. Они были тут же наказаны. Огонь! Огонь! Огонь! Огонь! Как мне хочется еще раз повторить это слово, которое так долго и трудно в нас молчало. Мне кажется, повтори я это слово тысячу раз на тридцати страницах, и читатель будет доволен и, повторяя это слово вместе со мной, переживет тот первый золотой час, когда мы огнем встретили немцев и остановили их на Шелони. Благословенный час! Благословенная река! Меня всегда тянет к тем местам. Есть в Шелони необыкновенное очарование, какое я не встречал больше нигде. Я родился на Неве и люблю ее крупную, океанскую волну, ее торжественное течение, ее внезапные бури. Я много жил на Волге, но довольно раз выйти на нее и недолго постоять на берегу, чтобы сразу почувствовать: Волга — мать. И этим все сказано. Днепр, Дон, Терек — все это гордые имена. Ну, а Шелонь? Что в ней? Ни шириной ей не похвастать, ни глубиной, и течет не бурно. Обыкновенная русская река. Спасибо тебе, Шелонь, за то высокое счастье, которое мы испытали на твоих берегах. Оно было недолгим, но первым. А это навсегда.

С утра я был на наблюдательном пункте командира 68-го стрелкового полка Героя Советского Союза Анатолия Андреевича Краснова. Пехота лежала перед броском впереди нас метров на восемьсот. Краснов нервничал. Эти восемьсот метров были ему сейчас ни к чему. И хотя всю прошлую ночь он провел вместе с теми, кто должен был утром наступать, ему хотелось быть там. Краснов хмурился и по мелочам теребил начальника штаба полка капитана Фадеева. Конечно, Краснов знал, где место командира полка, но он человек, который по натуре своей должен быть близко. Он человек в высшей степени «контактный», и эта черта и помогла ему в жизни и помешала. Но как бы там ни было потом и как бы ни складывалась его судьба в дальнейшем, я должен сказать, что наши красноармейцы любили Краснова. Высоченный, огромной физической силы и, как бывает у таких людей, немного сутулый, лицо узкое, все в каких-то складках, с огромными, иногда навыкате, яростными глазами. Ерник, насмешник, хохотун, прямодушен, хитер, смекалист, ни черта не боится и обожает драку. Героя он получил в финскую — и за смелость, и за смекалку: договорился с танкистами, посадил свой батальон на танки и, едва зацепившись за материк — дело было после труднейшего похода по льдам Выборгского залива, — сумел перерезать дорогу Выборг — Хельсинки.

— Немцы! — кричит наблюдатель в полевой телефон. — Немцы!

Краснов потемнел лицом:

— Немцы? Где ты их видишь?

— С тылу, товарищ сорок семь…

— Да ты что, очумел?

— На ваш КП… Товарищ сорок семь…

— Гранаты! — приказал Краснов.

А что было делать? Конечно, через минуту, когда все разъяснилось, это приказание выглядело комично, но эта минута на командном пункте командира полка была далеко не смешной.

А было вот что: наблюдатель увидел синие гимнастерки и решил: одеты не по-нашему — значит, немцы. А в синие гимнастерки были одеты наши ленинградские добровольцы. Эта была группа рабочих-коммунистов, посланных в армию политбойцами. Забегая вперед, скажу, что это были поразительные по своей твердости, выдержке и стойкости люди. Один из них стал впоследствии комиссаром Семидесятой — рабочий «Красного треугольника» Георгий Журба.

Синие гимнастерки пришли сегодня в Медведь, в штабе никого, кроме дежурного писаря. «Бой идет?» — «Бой? А мы ради того и прибыли». — «Ну, тогда к Краснову, там разберетесь». Люди были немолодые, жарко, переход трудный, несколько человек поотстало, у одного ноги растерты до крови, шел позади всех, ковыляя, винтовку зажал под мышкой, как слесарный инструмент. Краснов — любитель посмеяться, но все это выглядело не смешно: синяя толпа могла быть очень заметна издалека. Времени — в обрез. Полк наступал! Полевые телефоны кричали от края и до края. Краснов, отдав приказ батальону Кобзаря атаковать Сольцы и овладеть ими, на мгновенье оторвался от трубки и кивнул мне:

— Займись-ка ими!

Почти четверть века прошло с тех пор, а мне все так же горячо от стыда, как и в то утро. Полсотни человек должны были — пусть на несколько минут — подчиняться человеку неученому, профану в военном деле. Потом я много раз видел, как самые разные люди, неспециалисты, в силу сложившихся обстоятельств командуют в бою, что-то изобретают, и даже успешно. Но это не успокоило меня и не смирило мою ненависть к дилетантизму, пусть даже героическому: неисчислимы потери наши и на войне и в мирной жизни благодаря этому внутреннему врагу.

Мокрый от стыда, я скомандовал старикам-добровольцам: рассредоточиться! Уложил их в наспех вырытой, неглубокой траншейке. Получилось нечто вроде «круговой обороны». Что меня поразило, так это старательность моей синей армии. Они пришли сюда выполнять. Они — политбойцы — прежде всего бойцы. Они никогда и в будущем не просили скидок на то, что они — полит.

Немцы бежали из Сольцов. Батальон Кобзаря стремительным ударом, поддерживаемый огнем двух артиллерийских полков, выбил немцев и, не задерживаясь, стал их преследовать. В дело втянулся весь полк, потом почти вся дивизия. Июль сорок первого! Полсотни разбитых немецких танков! Десятки разбитых машин, часть из них очень нам пригодилась…

Ах, какое это было счастье видеть драпающих немцев в июле сорок первого! В самые тяжелые дни блокады мы вспоминали, что не испугались немцев на берегах Шелони и почти месяц держали их на дальних подступах к Ленинграду.

Очень немного людей в дивизии знали о планах нашего командования, но все мы переживали в то время необыкновенный душевный подъем. Через два с половиной года, когда прорвали блокаду, я был в Шлиссельбурге и, глядя на счастливые лица людей, вспоминал Сольцы. Я думал о Сольцах, когда в январе сорок четвертого мы взяли Воронью гору. В самые черные дни, когда казалось, смерть обязательно захватит тебя, мы говорили. «Сольцы». И это держало нас. Мы смогли. И это значило — мы сможем.

Немцы так недолго были здесь, они так торопились «нах Остен», что не успели в Сольцах причинить много бед. Михаил Иванович Кузьмин отправил из Сольцов в Новгород несколько тонн продовольствия, несколько цистерн с горючим.

Но следы разбоя были повсюду, красноармейцы с брезгливостью собирали награбленное и брошенное немцами имущество русских людей: то дюжину серебряных ложек, то лисью шубу. Была устроена «выставка» всего этого. Люди приходили, брали свое. А другие узнавали свое, но не брали: очень уж было противно…

Возле сарая лежала девушка в черном, сильно декольтированном платье, на груди букетик не наших искусственных ярко-синих цветов. Мне показалось, что она убита, но мальчишки вокруг стали кричать, что она пьяная, она вчера с немцами гуляла. Я нагнулся. Отвратительный запах перегара, и такой сильный, словно вся она насквозь проспиртована. Но вместе с запахом перегара я почувствовал и другой, только этот другой был не здесь, а слышался из сарая. С трудом я открыл дверь. Сначала меня ослепила темнота. Потом я разобрал в глубине сарая стол, бутылки, объедки — весь стол в бутылках и объедках. А еще глубже, на небольшом, не сразу заметном крюке висело тело молодой девушки. Прибежали люди, сняли тело, узнали, назвали имена обеих. Никак не могли разогнать мальчишек. Прибежала мать той, которая лежала пьяная. Та, которую вынули из петли, была сиротой.

В Сольцах мы не захватили ни одного пленного. А вот на следующий день я его увидел. Помню, меня поразило, что он был в трусах и что у него страшно мохнатые ноги. Держался он с тупым достоинством и странным образом напоминал «недочеловека» из розенберговских откровений. Мне кажется, он не столько боялся наших людей, сколько того, что все это сон и что сон рассеется и его крепко накажут. А я смотрел на «недочеловека» и тоже думал: а не сон ли?

В то время никто из нас не прошел еще науку ненависти. Смотрели не с ненавистью, а скорей с гадливостью и с каким-то нездоровым любопытством, как смотрят на неизвестное животное. А самая пора была ненавидеть. Но и то сказать: науку ненависти мы освоили не сразу, но очень быстро.

Через три дня немцы сосредоточили против нас несколько стрелковых дивизий и танки и восстановили положение, каким оно было до прихода Семидесятой. Но сейчас главное было не в том, что они снова овладели Сольцами, а в том, что им не дали осуществить сколько-нибудь серьезного прорыва.

То, что дивизия умеет наступать, это было видно по Сольцам. Теперь стало ясно, что дивизия способна жестко обороняться. И в первом же оборонительном бою мы, быть может, узнали друг о друге больше, чем в день нашей первой победы. Увлечение, которое испытал каждый, кто видел бегущих немцев, естественное стремление преследовать врага, колокола победы, звеневшие в нас, — все это словно застыло в твердой решимости выстоять.

Было утро, когда ничем доселе не приметный красноармеец Демин воодушевил всю дивизию. Он стоял в норе высотой в его рост, и, когда пошли немецкие танки, он, как этому его учили, бросил в танк бутылку с горючей смесью. Танк загорелся, а Демин был ранен в правое плечо. В это время он увидел второй танк. Демин успел пригнуться. Танк на большой скорости прошел через его нору. Демин выпрямился и левой рукой бросил вторую бутылку по танку. Загорелся и второй танк.

На следующий день был ранен комиссар артполка Кузьмин. Я отвез его в Менюши, где находился медсанбат. Михаил Иванович был ранен неопасно: осколок перебил ему ахиллесово сухожилие. Но боль была сильная, и ходить он не мог. Я простился с Кузьминым, когда он уже был перевязан и лежал на носилках. Я поцеловал его, и Кузьмин шепнул: «Скажите Галстяну: могу на костылях… Пусть только не увозят в госпиталь». Что я мог ответить Михаилу Ивановичу?

А через полчаса приехал Галстян в медсанбат и увез Кузьмина в полк: «Ларин будет тебе пока во всем помогать!»

И эта невероятная история стала возможной только потому, что дивизия в июле крепко держалась на ногах. В начале августа Галстян отвез Кузьмина на полевой аэродром, оттуда его отправили в глубокий тыл. И не потому, что Кузьмину стало хуже…

Рано, слишком рано в Семидесятой стали говорить: «Мы остановили немцев», «Немцам нас отсюда не сдвинуть». Эта уверенность имела основу: дивизия оказалась для немцев трудным орешком. Но в этой уверенности слышались и нотки зазнайства. Немцы готовились к новому большому наступлению, а мы едва чувствовали локоть соседа и справа и слева. Соседом слева была горнострелковая дивизия, совершенно не приспособленная для здешней войны, соседом справа была Кировская дивизия народного ополчения, где каждый человек был героем, но которая была еще слабо обучена.

Мне, литератору, близок не только военный, но и, так сказать, психологический аспект этой темы — возможность не только сохранять в длительной обороне нравственные устои, но и сделать их еще более огнестойкими. Оборона — серьезнейшая проверка для воюющего человека. Нередко случается так, что именно в обороне воспитывается душевная готовность все претерпеть и выдержать любые испытания во имя будущей победы. Такая тема мне близка и как ленинградцу, пережившему длительную осаду и дожившему до победы.

Десятого августа немцы начали генеральное наступление. Удар был всесторонне обдуман и нанесен с большой силой. Сколько можно понять, читая теперь воспоминания немецких генералов, решено было покончить с Ленинградом раз и навсегда. В первый день на небольшой участок фронта был брошен авиационный корпус, который работал четверо суток с небольшими перерывами. Ровно в пять часов утра немецкие самолеты начинали свою работу и заканчивали ее в девять вечера. В первый день бомбежки немецкая пехота стояла на месте. В боевом охранении было слышно, как немцы гуляют, поют песни, подают фальшивые команды. Немецкая авиация справляла свой день.

Девятого августа, недалеко от штаба дивизии, я встретился с начсандивом Додзиным. «У тебя плохой вид, — сказал он, — ночуй в моем автобусе». Что это за автобус, я узнал через пять минут, когда на мягкий кожаный диван были постланы свежие простыни и впервые за последние пять дней я разделся как дома, принял душ и лег, наслаждаясь неожиданным покоем и чувствуя себя по крайней мере Петронием в лучшие его дни. Живут же люди! Просто невозможно было представить себе этот автобус переполненным стонами раненых, прокисшим духом газовой гангрены… Да полно, на сколько раненых рассчитали это чудо? На какую странную войну отправляли этот салон?

— Сколько их у тебя? — спросил я Додзина, засыпая.

— С ума сошел! Я и этот-то один еле-еле выцыганил. Опытный образец!

Проснулся я оттого, что произошло нечто страшное, чудовищное и такое близкое, что я бы не удивился, если бы увидел не Додзина, а немцев. Такого ощущения близости немцев я никогда — ни до, ни после — не испытывал. Натягивая на себя брюки и гимнастерку, я пытался понять, что происходит или что уже произошло. Немцы давно уже ставили на самолеты всякие угрожающие сирены, и к этому в дивизии успели привыкнуть. Но это утро тем отличалось от всех других и от всего того, к чему мы уже успели привыкнуть, что немцы не нуждались ни в каких звуковых ухищрениях. Небо было занято немцами так, что за целый день в нем не было ни одного голубого просвета. Немецкие самолеты вылетали тесной толпой, как птицы, выпущенные одним человеком. Потом они строились как на параде — каждому свой квадрат, неприцельно освобождались от бомб и неохотно уходили, чтобы уступить место новой механической стае. Семидесятая была прижата к земле, все сидели по своим норам, и только Краснов на переднем крае в сожженной Теребонье ходил в рост, ругаясь и проклиная немцев. Он ждал удара немецкой пехоты и дождался его.

Что бы ни говорили потом о Краснове — а о нем не всегда говорили хорошо, — как бы ни складывалась его судьба, какими бы чертами ни оброс его характер, никто не отнимет от Краснова его высокого мужества в эти дни великой нашей беды. Дрогнули наши соседи и справа и слева, начала уходить и наша дивизия. И только два полка оставались на своих старых позициях: 68-й под командованием Краснова и 227-й ГАП — командир полка Ходаковский, комиссар полка Ларин.

Краснов был в своей стихии. Он сам ходил в контратаки, обвешанный гранатами, он ерничал, показывал кулак небу, рассказывал красноармейцам такие байки, что танки дрожали, он плакал над каждым мертвым и целовал в губы смельчаков. Он не был законом для своих красноармейцев, потому что для всего этого законы не писаны, но он был их старшим братом, которого надо слушаться, иначе гроб, иначе крышка. Во всей этой каше его тыкали и хлопали по плечу, а один встал перед ним на колени и просил отпустить, потому что от страха не мог держать в руках винтовку. Краснов отдал ему свой наган и сказал: «Дарю, он завороженный». А винтовку взял себе и пошел вместе с трусом и показал, как стрелять немцев так, чтобы рука не дрожала.

Но настал день, когда 68-й полк отступил от Теребонья. Настал черный день для Краснова, потому что он не умел отступать, был этому не научен и боялся самого этого слова. На своих старых позициях остался только 227-й ГАП. Снаряды у них были, и они продолжали стрелять по немцам, когда уже оказались у них в тылу. Ходаковский говорил, что не получал приказа об отступлении, а на войне есть трудности, которые следует преодолевать. По своему характеру Ходаковский был полной противоположностью Краснову. Никакой страсти к декоративной стороне дела, только самое дело, которое он делал мастерски и даже изящно. Ему в полку подражали. Его интеллигентность нравилась людям; кроме того, считалось, что таким-то и должен быть истинный артиллерист.

В расчетах становилось все меньше и меньше людей. Многие номера вместе с вычислителями, разведчиками и штабистами дрались с немцами так, как если бы они служили в пехоте. Немцы отступились от «этих фанатиков» и пошли далеко вперед, оставив артиллеристов в мешке. Всякая связь с командованием дивизии была потеряна, и Ходаковский приказал «выходить». Не было даже мысли о том, чтобы выходить без материальной части. Тяжелые орудия, гаубицы калибра 122 и 152. Два дивизиона на тракторах выходили, один, по старинке, — на лошадках.

Начиная с десятого августа все дороги горели под небом, занятым немцами. Когда первый день был закончен, я увидел, что все горит: деревни, жито, машины, застигнутые огнем немецких самолетов в пути. Уже стемнело, и эти машины напоминали факелы. Из маленького броневичка я, не помню уж с кем, вытащил раненого начальника отделения разведки Баранова. Он был легко ранен и пролежал в броневичке весь день. Другие были убиты на месте. Впервые я увидел убитых детей. Они были убиты не случайными осколками, а пулеметными очередями: немецкие истребители, которым нечего было делать, охотились за каждым человеком. Взрослый человек — хорошо, ребенок — тоже годится.

Тринадцатого августа я был контужен взрывной волной. Меня дотащили до машины, и сандружинница Шурочка Лебедева, о которой я еще совсем недавно писал в нашей дивизионке, отвезла меня в Новгород вместе с ранеными. За день я вполне пришел в себя, только не слышал на правое ухо и плохо видел правым глазом.

Немцы уже бомбили Новгород. Госпитали эвакуировались. Ночь я провел на улице, вернее у госпитального подъезда, приткнувшись к каменному льву. Утром меня осмотрела молодая красивая докторша и записала на эвакуацию. Я не стал с ней спорить, съел котелок холодных макарон, простился с каменным львом, оказавшим мне первое гостеприимство, и отправился разыскивать Политуправление фронта. Любой ценой — обратно в дивизию!

Мне сказали, что Политуправление находится в Доме Красной Армии. Важный старик у входа долго рассматривал мое удостоверение, долго писал, почерк у него был изумительный, каждая буковка — чудо. Наконец я получил пропуск и поднялся по лестнице. Мне сразу показалось, что здесь пустовато. Один коридор, другой… Что за дьявольщина: никого. Все окна открыты, летают какие-то бумажки, пыль на столах и пустые гво́здики на стенах.

Покружившись немного, я понял, что Политуправление переехало. А что же важный старик? Он-то ведь должен знать. Спускаюсь вниз, но старика нет. Исчез старик, и только пачка пропусков напоминает о золотом веке порядка.

Кто-то мне сказал, что Политуправление армии помещается в кремле. Но мой поход в кремль был почти бесцелен. Я говорю «почти», потому что в кремле я нашел типографию местной газеты и мне сказали, что все начальство переехало в Валдай.

Необычайно красив был новгородский кремль! Тревожная пустота поразительно гармонировала с древними соборами. Я слышал свои шаги и шум ротационных машин. И ничего больше. И было такое чувство, как перед потопом.

3

Немцы еще не бомбили центр Новгорода, но уже всюду чувствовалось нервное дыхание эвакуации. С трудом я уговорил старого парикмахера побрить меня, но касса уже не работала. Я штурмом взял какую-то столовую и тоже даром съел суп и голубцы. В городе становилось все пустыннее, одни двери были заколочены, другие раскрыты настежь, валялись какие-то бумаги, какие-то альбомы, остатки добра, увозимого наспех. Пустели дома, пустели улицы, становилось все тише и тише. Два немецких разведчика кружились над центром, и так низко, что видны были летчики в шлемах, отвратительно похожие друг на друга. Потом и эти воздушные близнецы ушли.

Ничего не может быть страшнее на войне, чем отбиться от своей части. Впервые я испытывал с такой остротой муку одиночества. И ни о чем я больше не думал, как только о том, чтобы снова обрести свой дом. Таким домом была мне Семидесятая, и все мои мысли вертелись только вокруг нее. Вероятно, каждый, кто воевал, испытывал это чувство. Мой полк, моя дивизия, однополчане… Добрые слова, добрые понятия, от которых тоской сжимается сердце. Я пробовал передать это ощущение и в первой своей послевоенной повести — «Полк продолжает путь», и через два года в «Однополчанах». К сожалению, я не показал, как меняется или, вернее, как трансформируется понятие «дом» на войне. Это тем более жаль, что я сам все это пережил очень остро.

Когда я уходил из новгородского кремля и слушал затихающий шум ротационных машин, и потом, когда ел даровые голубцы, я думал только об одном: Семидесятая! Вот так же шумит ротация и у нас, в 227-м ГАПе готовят вот такие же голубцы, только куда вкуснее… И дальше весь мой, почти невероятный путь в Ленинград — Валдай, Куженкино, Бологое, Угловка, Боровичи, Хвойная, Мга… Весь этот бессонный маневр был мной совершен с единственной мыслью: Семидесятая! И я думаю, что редактор фронтовой газеты Московский понял это и помог мне бумагой за подписью бригадного комиссара Рябчего: «Откомандировывается в распоряжение Северного фронта…»

Валдай, Куженкино, Бологое, Угловка, Боровичи, Хвойная, Мга, Ленинград. Возможно, что и подполковник войск НКВД в Бологом понял мою тоску, когда «посадил» меня на тормозную площадку товарного и предупредил: «Только не на Чудово, выходите в Угловке, а там на Боровичи!» Возможно, что это понял и комендант станции Хвойная. Он показал мне строжайший приказ никого не пропускать в Ленинград и разрешил мне занять место в санитарном поезде, который следовал в Ленинград. Последний поезд в Ленинград через Мгу. Старая «овечка», выбиваясь из сил, тащила и тащила этот поезд через неизвестные станционные руины.

Мелькнул красный домик — последний полустанок перед Ленинградом — Обухово. Нет, еще один полустанок — Ленинград-Товарная. И вот я у цели: сегодня же в штабе округа я узна́ю, где воюет Семидесятая, и сегодня же домой…

Но скоро, очень скоро я по-новому ощутил слово «дом». Я действительно узнал, где воюет Семидесятая, вернее, в каких местах пробиваются ее полки. Я встретил своих однополчан — одних под Лисино-Корпусом, других под Тосно, третьих под Ушаками. Для Семидесятой это не просто вехи мучительного отступления, но и вехи отчаянных боев. Я встретил Краснова, он был ранен, но целый день держался на ногах и командовал. Полка у него не было. Но к нему стекалось все живое из разных полков. И эти живые и закаленные Шелонью и Мшагой войска продолжали драться и после того, как Краснова увезли в госпиталь. Издали я увидел его великолепные усы, торчащие из белого кокона.

Я встретил артиллерийский полк Подлуцкого (Ходаковского уже назначили начартом), который прошел около двухсот километров по тылам врага, не потеряв ни одного орудия. Почти все в этом полку были ранены — кто тяжелей, кто легче. Был ранен и Подлуцкий, и Ларин, и Карпекин, тот самый Карпекин, который отбил у немцев горючее, чтобы полк мог двигаться дальше. А те, кому не хватило немецкого бензина, тащили орудия на руках, а это были тяжелые гаубицы, которых и тракторы-то тянули нелегко.

Я был в Семидесятой, я обнимал своих однополчан, но то новое ощущение дома, которое я испытал, когда увидел красный домик Обухова и железные сараи Ленинград-Товарной, это новое чувство становилось все сильней, я чувствовал, как оно растет, и знал, что ему суждено расти и крепнуть.

Одна из теорий возникновения и развития нашей Вселенной утверждает, что Вселенная живет, постоянно расширяясь. Может быть, когда-то это был слабый комочек? Верна ли эта теория для нашей Вселенной, я не знаю, но чувство дома, столь свойственное человеку, способно к постоянному расширению. Я испытал это на себе осенью сорок первого. И потом снова испытал летом сорок второго.

Я шел по Инженерной улице и уже перешел на Садовую. Не помню, куда я шел, но я не торопился. На душе у меня было необыкновенно легко. Странно звучат эти слова, но так это было. Сознание того, что главное уже пережито и не может повториться, было необычайно сильным. Ленинград выстоял, и, что бы ни было дальше, Ленинград победил смерть. Немцы были так же близко от Ленинграда, как и в сентябре сорок первого, и по-прежнему стреляли по городу, и каждый такой налет уносил людей. Но мы знали, что победили смерть. Летом сорок второго мы с гордостью осматривали друг друга, считая, что сам факт нашего бытия есть победа всемирно-историческая. Ленинград был в фокусе зрения каждого честного человека, и этот дивный свет человеческой благодарности падал на каждого ленинградца. На душе у меня было необыкновенно легко.

На углу Инженерной и Садовой на стене дома была расклеена «Красная звезда». Я в то время довольно лениво читал газеты, сводку слушал по радио, а «беллетристика» (все, что не сводка) меня не интересовала. Но на этот раз я увидел статью, которая называлась «Направление главного удара»; подпись Гроссмана заставила меня прочесть первые несколько строчек, но, прочтя их, я прочел все до конца. Я прочел все до конца и потом прочел еще раз от начала до конца медленно, вчитываясь в каждую букву. Я отошел от газеты потрясенный. «Беллетристика» открыла мне глаза не только на то, что действительно происходило в те дни на Волге, она сделала и нечто гораздо более важное: начиная с этого дня я стал понимать, что направление главного удара там, а не здесь. С этого дня начало снова меняться во мне чувство дома. Не Ленинград и не Сталинград, а вся страна. Я не верю, что человек рождается с врожденным чувством родины. Сначала это маленький комочек, но он обладает счастливым свойством расти. Наставления бессильны, все это надо пережить.

Из Семидесятой я вернулся в Ленинград, пошел в «На страже Родины» к Литвинову и сказал, что хочу быть полезен газете. Он не спрашивал меня ни о чем, но, кажется, обрадовался и за несколько минут все уладил:

— Будете числиться в резерве Политуправления фронта и находиться в командировке, то есть в газете.

Я спросил, с чего бы он хотел начать, и Литвинов сказал:

— С Ладожского озера. С капитанов кораблей Ладожской флотилии. Покажите капитанов, штурманов, матросов…

Я молчал, не понимая, зачем это Литвинову. Бои шли под Гатчиной, под Пушкином и Колпином, в такое время показывать Ладожскую флотилию, торговые суденышки?

— Сегодня немцы вышли к Неве, в районе Ивановского, — сказал Литвинов. — Железнодорожное сообщение между Ленинградом и страной прервано.

…Начался первый день блокады. Не многие знали об этом, а те, кто знал, не понимали до конца, что это такое. А те, кто и знал и понимал, скорей бы отдали свою голову, чем поверили бы, что за этим первым днем потянутся еще девятьсот.

И все-таки это был первый день. В этот день я был на Ладоге. Еще никто не назвал ее «Дорогой жизни». Этого слова тоже еще не было. Но единственный путь, соединяющий нас со страной, потому и названный «Дорогой жизни», что он был единственным, уже проходил по ладожским водам.

День был серенький, дождливый, все выглядело подчеркнуто грустно — и ветхая пристань, и пароходик с поникшей трубой, пароходик моего детства, гудевший на Неве перед каждым мостом и складывавший свою трубу перед его аркадами. И толпа женщин и детей с уродливыми узлами наспех собранных пожитков, уже успевшая вымокнуть под дождем, уже возненавидевшая свой отъезд и предстоящую чужбину. Если бы не дети, если бы не дети!

Посадка. И это тоскливое слово я запомнил с давних пор, с девятнадцатого и с двадцатого, когда на это слово подымались голодные и тифозные вокзалы, станции и целые города. Если бы не дети, о, если бы не дети! Вот наши жены ведут их по шатким мосткам, вот их несут на руках, вот вкатывают коляску с близнецами, вот кружится над ними фашист, вот что-то кричит капитан…

Двинулись. Помогай вам бог! И почти сразу дико завыла бомба. Не было видно самолета, прямо из туч не спеша летела бомба.

Когда я открыл глаза, я увидел, что пароходик цел. Это было чудо, и больше я не закрывал глаз. И снова вой сирены. И снова все повторилось: из тучи выпала бомба, а целый пароходик шел вперед, и теперь издали его движения напоминали движения опытного пловца. Пароходик шел и шел; впереди него, и позади него, и слева, и справа падали бомбы, а пароходик шел вперед. Мне моряки потом очень подробно объясняли, какие сложные маневры предпринял капитан и как работала вся команда: какое там чудо — замечательное знание дела, опыт, хладнокровие, мужество. И они, зная, что я литератор, проверяли мои записки, чтобы я чего-нибудь не спутал. И я постарался ничего не напутать и очень горжусь, что одна из первых статей о «Дороге жизни» через Ладогу была моя. Но я и сейчас убежден, что видел чудо.

После войны многие немецкие генералы брались за то, чтобы объяснить «чудо под Ленинградом». Надо же было чем-то объяснить, почему Гитлер не был остановлен ни под Брюсселем, ни под Парижем, ни под Афинами, ни под Веной. А под Ленинградом был остановлен. Почему он, обещав сначала «спелый плод», потом «кладбище, которое немцы будут хлорировать», в конце концов все проиграл? Почему были биты все ставки? Сначала ставка на штурм, потом ставка на голод, холод и одичание?

И появились унылые, как саван, тома, в которых все сводилось к тому, что не надо было в сентябре сорок первого окружать Ленинград, а надо было тогда совершить еще одно усилие, и вот тогда-то… Тогда-то и «спелый плод», и «кладбище», ну и все известные удовольствия. Найдена ошибка, к тому же ошибка самого Гитлера, который, как известно, не будучи военным… Найдено: надо было сделать еще одно усилие…

И здесь, впрочем как и всюду, когда они пытаются «объяснить», все спутано. Немцы начали штурм Ленинграда в последних числах августа, восьмого сентября они захватили Шлиссельбург и тем самым завершили окружение Ленинграда. Окружив, блокировав Ленинград, они не только не прекратили штурм, но и в самой высокой степени усилили его. О каких несовершенных усилиях идет речь, когда в сентябре сорок первого немцы изо дня в день наращивали и наращивали свои силы, когда весь сентябрь состоит из самых отчаянных попыток штурмом овладеть Ленинградом!

Чудо под Ленинградом? Да, я тоже видел чудеса под Ленинградом! И старого капитана, который первым проложил путь по «Дороге жизни», и семнадцатилетних девушек, гранатами встречающих танки, и мальчишек, которые целым классом шли на крышу и тушили «зажигалки» под руководством старой своей воспитательницы. Чудо? Если под этим словом разуметь подвиг ленинградцев, я действительно видел чудеса.

Подвиг — слово старое, как Россия. Не знаю, из этого ли слова выросло подвижничество или подвижничество — мать подвига, но родство этих слов бесспорно. Нельзя совершить подвиг, не будучи к нему душевно подготовленным, подвигнутым — всей ли своей жизнью или минутой, мгновеньем особенно убыстренной душевной работы. Готовность к подвигу есть нераздельная часть самого подвига. Поражение фашизма под Ленинградом было подготовлено долгими трудами миллионов людей, многими подвижническими поколениями ленинградцев. И готовность ленинградцев все перетерпеть во имя победы в одном сплаве с подвигом ленинградцев, остановивших фашистов в сентябре сорок первого.

Шестого сентября немцы начали обстреливать город из осадных орудий, восьмого сентября началась непрерывная бомбежка города. «Спелый плод» не упал на общеевропейский манер, и теперь они пробовали вариант «сравнять с землей». На следующий день немецких бомбардировщиков стало вдвое больше. Немецкие генералы не знали, что им потом придется доказывать «недостаточность усилий».

В этот день газета послала меня на Кировский завод. Трамваи шли, останавливались и горели, шли снова или останавливались навсегда. Улица Стачек была переполнена людьми. Те, кто мог держать оружие, шли на юг, то есть по направлению к Кировскому заводу, то есть на фронт, женщины с детьми уходили на север, то есть в северные районы города, которые находятся за Невой. Особенной популярностью пользовалась Петроградская сторона.

Обстреливают проходную. Наш трамвай стоит у виадука. Почти все пассажиры военные. Сидим, молчим, слышно только, как ругается старенькая вожатая. Тронулись. Впереди дымно. Но тут и в мирное время дыма хватает…

Из ворот старой проходной выносят носилки. Тела покрыты. Видны высокие резиновые ботинки, которые так трудно достать…

Совсем близко от проходной бьют пушки. Наверное, наши огневые неподалеку.

В проходной мне выписывают пропуск. Продукция секретная. И словно в подтверждение этого из заводской проходной на улицу Стачек величественно выходит КВ. И уходит вдогонку трамваю.

У меня задание было выражено в самой общей форме: «Поручается написать очерк о кадровом рабочем Кировского завода». В таких случаях принято посоветоваться с парткомом. Но партком сейчас — это штаб обороны. Формируется новый рабочий батальон, который сегодня же должен выйти на фронт. Но от выпуска танков зависит судьба фронта, нельзя трогать людей, от которых зависит выпуск танков. Есть команда эвакуировать ряд цехов. Практически как это сделать? На пароходиках через Ладогу? Золотой фонд рабочего класса страны на самолетах? Есть они, эти самолеты? А танки как же? А рабочие батальоны па фронт? И во всем этом должен разобраться партком. Разобраться и сделать так, как этого требует война.

В начале тридцатых годов я работал на «Красном путиловце» и почти сразу встретил здесь старых знакомых. И сразу было названо нужное имя для моей работы. Единодушно: Бобин. Не Аркадий Бобин (он в армии с первого дня), и не Степан (он тоже на фронте), и не младшенький Коля Бобин (какой же он кадровый? Просто старается паренек). Нет, речь сразу пошла о самом Бобине, о Бобине-старшем, о сыне и внуке тех Бобиных, о старейшем кузнеце-путиловце Иване Николаевиче Бобине. Как началась война, он сразу вернулся на завод.

Вечером я был у Бобина. Он жил недалеко от Нарвских ворот в большой и почти совсем пустой квартире. Когда я пришел, старик был один. Жена ушла «раздобывать продукты»: немцы целый день бомбили город, только успеешь пристроиться в очередь — воздушная тревога.

Довольно быстро я узнал от Бобина все то, что требовала от меня газета. Иван Николаевич за свою долгую жизнь на заводе привык к газетчикам и отлично понимал мои намерения. Никакого стариковского брюзжания, дело есть дело, газеты люди читают, и пусть все знают, что такое в наши дни семья кадрового потомственного путиловца. Все про все заняло полчаса, и я уже собрался уходить, но в это время завыла тревога, начался воздушный налет и появилась жена Ивана Николаевича. С первого сентября стало очень трудно с продуктами, но о голоде мы тогда еще и не думали. Бобин открыл пол-литра, хозяйка дала нам банку шпрот, и мы выпили по стакану и стали закусывать. Окна были закрыты темными шторами. В это время погасло электричество, и Бобин приподнял одну штору. Несколько сильных прожекторов упирались в небо, разыскивая среди звезд немецкие самолеты. Бомбили далеко от нас, и, как я узнал на следующий день, Петроградскую сторону, обетованную страну эвакуированных из юго-западных районов Ленинграда.

— Мы делаем сейчас танков втрое больше, чем раньше, — сказал Бобин. — Ну что вы записываете, все равно же не напечатаете? Мы делаем втрое больше танков, а рабочих у нас втрое меньше, и работать под бомбами куда как весело. И за внука я побаиваюсь. Значит, так — чем хуже, тем лучше работаем? А я вам говорю, это недомыслие! — закричал он на меня. — Я в правительство писал. Мало делаем танков. Мне какой ответ прислали? Никакого мне ответа не прислали. Я говорю — танков мало, а мне говорят — где надо, там есть. Я говорю — смотрите, ежели с немцами придется воевать, чтобы наши были лучше!

Бобин хотел еще выпить, и мне тоже хотелось, но жена сказала решительно, что «вам, товарищ корреспондент, пора, отбой уже играли».

Очерк о Бобине, который, кажется, назывался «Ленинградская семья», появился в газете, когда немцы взяли Урицк. Пушкин, Павловск, Петергоф, Стрельна и Пулково горели, но этот последний дачный пояс Ленинграда еще был наш, еще мы держались за этот узкий поясок, зная, что дальше отступать некуда.

Вечером я был у Тихоновых. Я застал их в большом споре. Николай Семенович уже руководил группой писателей при Политуправлении фронта. Он только что вернулся из Смольного: завтра, на самолете, Мария Константиновна должна эвакуироваться из Ленинграда.

— Да, да, да… — говорил Тихонов. — Нам сказали, что обстановка под Ленинградом еще больше обострилась. Эвакуация — это приказ, а приказ надо выполнять.

Но она на все отвечала только:

— Нет, нет, нет!..

Когда я вошел, она бросилась ко мне и крикнула:

— Он говорит, что я должна уехать, но я не хочу этого, и я этого не сделаю.

— Послушай, — сказал Тихонов, — война есть война. В Ленинграде и так слишком много… Урицк — это…

— Чем же я хуже тех, кто будет защищать этот город? Или ты не веришь, что город будут защищать? Только говори мне правду!

— Этот город мы будем защищать до последнего человека, — сказал Тихонов. — Оставайся, — сказал он резко. — Да, да, оставайся, и ты это увидишь сама. Оставайся, — сказал он странно помягчевшим голосом. — Мне так будет легче.

На следующий день статья Тихонова начиналась словами:

«Мы будем защищать этот город до последнего человека».

Штурм нарастал. С каждым днем немцы приближались к Ленинграду. Они приближались не так, как это было в августе, теперь они не могли делать и пяти километров в день. Но они все-таки продвигались вперед, а мы отступали. Огромный город жил на таком расстоянии от переднего края, на каком должен находиться штаб стрелковой дивизии. И этот город был переполнен людьми невоенными, переполнен больше, чем в мирное время. Вся Ленинградская область, начиная с десятого августа, бежала в Ленинград. И этот поток нарастал. Шли пригородные ленинградцы. Дороги были забиты иной раз так, что трудно было пробиться на фронт; Немцы особенно старательно бомбили эти дороги. На бреющем полете расстреливали беженцев из пулеметов. Такова истребительная природа фашизма. Но горе тем, кто доверил фашизму свою судьбу. Возмездие неминуемо. «Это не я, это он!» — кричат сейчас убийцы ленинградских детей. Но возмездие неминуемо, как неминуема сама история человечества.

Следующую ночь я ночевал дома. Когда я пришел, мама и ее сослуживица Надя Панкова пили кофе. Картина была поразительно мирная. Окна были раскрыты, со двора доносились детские голоса. Я вымылся, как давно уже не мылся, и мама пошла на кухню заварить свежего кофе. Это была традиция: кофе у нас никогда не разогревали, а всякая традиция хороша. И вообще, пока живы традиции, еще не все потеряно.

Пили кофе втроем, и какой кофе! В шутку мы называли его «громобоем». Говорили о всякой ерунде, и вскоре я понял, что таковы условия игры: не говорить о главном. Не говорить о главном, а только делать то, что нужно на войне. И только когда Надя ушла, мама стала спрашивать и рассказывать. Оказалось, что она весьма «терпимо» относится к бомбежкам и уходит в бомбоубежище больше по обязанности, чем от страха. Но она «нетерпима» к артиллерийским обстрелам. Сегодня, когда она шла на работу по бульвару Профсоюзов, она чуть не умерла от страха. «А потом все смеялись надо мной: оказывается, стреляли наши зенитки».

Я с уважением вспоминаю наш дом. Этот дом, зажатый между тыльной стороной Почтамта и Главным телеграфом, странным образом уцелел, хотя именно по этим местам немцы били с особой яростью. (Почтамт, Телеграф!) Больше того, во внутреннем флигеле, где мы жили, не было разбито ни одного стекла. Зато люди, населяющие этот дом!.. Скольких мы не досчитались!

В дни штурма в нашем доме было еще очень много людей, и почти всех я увидел ночью во время бомбежки. Тогда еще действовал строгий порядок, и дежурные бегали по этажам и строго собирали всех в бомбоубежище. Детям читали вслух сказки, у многих бездетных людей обнаружились педагогические таланты. Старик из седьмого номера читал «Агасфера» и негодовал, что вокруг шумят.

Русский народ называли терпеливым народом. Я думаю, что это было сказано не к месту. Не терпение продемонстрировали русские люди, а способность бороться с фашизмом, и то, что называлось «терпением», было тоже одной из форм этой борьбы. Если человек не мог держать в руках оружие, он читал «Агасфера». И это тоже была борьба. Ленинградцы не «вытерпели» блокаду — они нанесли поражение фашизму.

В эту ночь я впервые услышал то, о чем знал только намеками. Наиболее важные в военном отношении «объекты» готовили к взрыву — в случае прорыва немцев в Ленинград. Много лет спустя в прекрасной книге одного из героев Ленинградского фронта генерал-лейтенанта Бычевского я прочел, что готовили к взрыву и Ленинградский железнодорожный узел. Тогда я этого не знал. Но и того, что я узнал в ту ночь, было с меня более чем довольно.

Утром я встал вместе с мамой. Она пошла на работу. Я провожал ее. Был великолепный солнечный день, какой не часто бывает в сентябре. Нева была спокойна. Желтые листья медленно облетали постройку из досок и мешков, укрывавшую Медного всадника. Но я-то знал, что он здесь! «Нет, брат, шалишь, — думал я, вспоминая ночной разговор. — Шалишь, шалишь, не бывать этому». Где-то далеко, наверное на Васильевском острове, послышалась сирена. Я взглянул в небо. Там, в окружении разрывов зенитных снарядов, как среди цветов спелого хлопка, шли немецкие бомбардировщики.

Великолепный солнечный день стоял по всему фронту, освещая осенним золотом наши отступающие войска. Пушкин был разгромлен немцами с воздуха, теперь немецкие фашисты устроили наземный погром. Я был на Пулковской горе весь день и всю следующую ночь и видел горящий Пушкин. Фашисты дорвались до дворцов. Они дорвались до дворцов, обещанных им Гитлером. Они волокли оттуда Гольбейна, они вырывали Руссо из роскошных переплетов, они… Где, в каких тайных подземельях хранится знаменитая янтарная комната, на дно каких озер сброшена драгоценная утварь, на каких подпольных ранчо меняют убийцы вывезенное из Пушкина серебро? В этот день Пулково открыло огонь по дороге, соединяющей Пулково с Пушкином. Немцы уже разгромили Пулковскую обсерваторию с воздуха, и теперь, грабя Пушкин, они мечтали о Пулкове.

Пулково. Немцы подошли к самой горе. Немецкие танки. Огнеметы. Бомбардировщики с немецкой аккуратностью бомбят каждый дюйм Пулковской горы.

Снова, так же как в дни августовского отступления, в одном батальоне, а иногда и в одной роте были смешаны люди из разных дивизий. Но тогда это смешение было вынужденным, главным было выбраться из немецкого мешка. Теперь люди смешивались в ходе боя, и чем напряженнее была немецкая атака и чем короче передышка, отделявшая ее от новой, тем меньшей была возможность разобраться, находишься ли ты в «своей» дивизии или уже в «чужой». Черные бушлаты дрались бок о бок с синими гимнастерками и зелеными фуражками. Ленинград в эти дни стоял насмерть от Финского залива до Ладожского озера, но каждому, от Финского залива до Ладоги, было ясно, что все решается здесь, в Пулкове.

Здесь, на Пулковской высоте, я впервые увидел командующего 42-й армией генерала Федюнинского. Я не заметил, высокого он роста или небольшого, молодой или старый, настолько он был слитен с окружавшей его массой людей, защищавших пулковский рубеж. День заканчивался, слабое солнце тянулось на запад, за ним шли тучи. Пошел частый мелкий дождик, земля, растоптанная людьми и машинами, быстро стала раскисать. Федюнинский медленно шел по разбитому ходу сообщения, но вдруг остановился, как будто что-то увидел. Командиры из его группы тоже остановились. Он подтянулся на руках и выбросил себя из хода сообщения. То же сделали и штабные. Воспользовавшись минутой затишья, сандружинницы собирали раненых и уносили мертвых. Быстро темнело, но Федюнинский продолжал смотреть в ту точку, которую заметил из хода сообщения. Тихо прошелестел снаряд, и сразу стало темно, как будто закрыли занавес. В полной тишине прошли бомбардировщики на Ленинград. Облачность не мешала им, они бомбили город неприцельно. Теперь я был довольно близко от Федюнинского, но лица не видел, а только различал контуры его плащ-палатки.

— Шестая дивизия народного ополчения занимает оборонительный рубеж по Окружной дороге, — сказал Федюнинский. — Это последний рубеж.

Тишина. Только слышно, как бомбят Ленинград.

Когда я думаю о Федюнинском, мягком, душевном, обаятельном и добродушном человеке, я никогда не думаю о нем как о бывшем солдате, хотя он был солдатом и великолепно знает солдата. Я думаю о Федюнинском как о генерале. Мы показываем в наших книгах больших ученых, но они потому-то и есть большие ученые, что знают науку и двинули ее вперед. Я не боюсь «возвеличить» генерала Федюнинского, сказав, что он знал военную науку и что Федюнинский, и Одинцов, и Михалкин, и Бычевский действовали на Пулковском направлении как образованные и талантливые полководцы. История не пройдет мимо их трудов. Она, история, займется не только великими битвами сорок третьего, сорок четвертого и сорок пятого годов, но и одобрит карту, на которой рукой Федюнинского написано: «Выбить немцев из города Урицка». Выбили. Через несколько часов немцы снова взяли Урицк, но появилась свежая карта с ясным военным планом, и снова немцев выбили из Урицка, а когда они снова заняли Урицк, это уже были не прежние немцы. Их было вчетверо меньше.

История не пройдет мима миллиметровки, на которой показан рубеж Урицк — Пулково — Шушары — Колпино. В Шушарах я услышал приказ Военного Совета фронта, согласно которому отход от этого рубежа считался тягчайшим преступлением перед Родиной.

Здесь, в Шушарах, я после трехнедельной разлуки нашел артиллеристов Семидесятой. Для меня это был счастливый случай, и я не знал, что они здесь, а увидев старых товарищей, даже испытал нечто вроде укора совести: как же могло случиться, что я ничего о них это время не знал?

Все здесь изменились, и мне показалось, что изменились больше, чем за те страшные дни, когда они пробирались по немецким тылам. Тогда они были страшно оборваны, небриты, раненые перевязаны неумело и черт знает чем, а многие еле держались на ногах. Сейчас, несмотря на осеннюю грязь, почти все были сравнительно чисто одеты, старались держаться подтянуто, команды отдавались по-особенному четко, и, что меня поразило, командиры козыряли и называли, как и до войны, красноармейцев на «вы». Но молодость, которая солнцем играла на их небритых лицах и под Сольцами, и в Теребонье, и даже после их партизанского похода, эта быстрая молодость уже кончилась.

Немцы здесь вели себя точно так же, как и в Пулкове. Они наступали непрерывно и, кажется впервые за эти три месяца, с каким-то тупым нежеланием сосчитать, что они потеряли.

— Сколько их всего, немцев-то, а, писатель? — спросил меня командир полка Сергей Подлуцкий, выпив водки и закусив, но я ничего не успел ответить: он как-то весь рухнул на стол, заснул неожиданно и так тяжело, как спит командир полка после трех суток бессонной работы.

Не знаю, сколько мы спали. Кажется, очень недолго. Но было почти светло, когда я услышал, что кто-то будит меня:

— Товарищ командир полка, товарищ командир полка!

Я открыл глаза и понял, что это вестовой Подлуцкого и что он просто ошибся.

— В чем дело? — спросил Подлуцкий, вскочив.

— Аничков с НП, — сказал вестовой, показывая на телефон.

— Подлуцкий слушает. Что там у вас? — Невозможно было понять но выражению лица Подлуцкого, что там происходит. — Сейчас я у вас буду.

Вестовой помог ему одеться. Только сейчас я заметил, что землянка пуста. Значит, все ушли раньше нас.

— Я с вами, — сказал я Подлуцкому.

Утро было дымное, туманное, пахло гнилыми листьями, пока мы шли, туман сонно сползал с изб, и поселок Шушары, так же дико разбитый, как и Пулково, медленно выплывал из кромешной ночи на свет божий.

Наблюдательный пункт полка. Аничков. Стереотруба. Кто-то из командиров наблюдает. Много знакомых лиц. Странно, почему так много людей на НП?

Подлуцкий нагнулся, схватил стереотрубу за рога и замер. Треща и посвистывая, проносились над НП снаряды. Наши к немцам. Немецкие к нам. Подлуцкий все сидел, и у меня уже начали затекать ноги. Потом он отошел и, быстро вынув из планшета блокнот, стал что-то записывать. Все молча смотрели на него. Стереотруба была свободна, я подошел, нагнулся и так близко, как будто это было на нашей стороне, увидел немцев. Немцы были заняты делом, которому им предстояло еще учиться и учиться: они строили блиндажи и землянки. Немцы окапывались… И это делали те самые немцы, которым надлежало штурмом взять Ленинград.

— Так сколько их всего, немцев-то, а, писатель! — спросил меня Подлуцкий и приказал вестовому отнести донесение в штаб дивизии.

4

Механизм моего служебного положения был в то время довольно сложным. Никакого штатного места я не занимал, числился за Резервом Политуправления фронта, а Резерв командировывал меня в газету «На страже Родины». Таким образом, не занимая штатного места, я выполнял любое задание, которое газета требовала от меня.

Неудобства этой странной системы вполне окупались той, пусть относительной, свободой, которой я в то время пользовался.

Я старался как можно меньше задерживаться в большом казарменном здании на Кирочной 15, но как бы хорошо ни были налажены мои отношения с писарями и машинистками, каждая «командировка» должна была пройти сквозь строй подписей: командир взвода, командир роты, командир батальона еженедельно ходатайствовали перед начальником Резерва о командировании интенданта III ранга, имярек, для выполнения литературного задания фронтовой газеты, после чего я «убывал», а по истечении срока «командировки» «являлся».

Почти ни с кем из иерархической лестницы моего резервного начальства я знаком не был, да и нелегко было здесь свести знакомство: каждый стремился как можно скорее выбраться отсюда на фронт.

— Товарищ писатель, к командиру роты! — торжественно провозгласил пожилой старшина, скосив глаза на дверь с надписью: «Канцелярия».

— Меня? — переспросил я, хотя переспрашивать в таких случаях не положено. Но кому я нужен, да и спешить надо, я обещал вечером быть в газете…

Старшина чуть заметно пожал плечами и снова молча покосился на дверь.

Есть нечто бесконечно унылое в слове «канцелярия». И даже в самих канцелярских дверях. Сколько я их в своей жизни перевидал! Видел я и убогие, из некрашеной зыбкой фанеры, видел и величественные, из красного дерева, отделанные бронзой, четырехметровые, рассчитанные на стоящих по бокам гренадер, но и те и другие всегда были странно похожи друг на друга — ни благородная порода дерева, ни бронза ничего не меняют, все обезличивается одной только надписью. И так не хочется входить туда…

В канцелярии, куда я вошел, стояли четыре стола с заляпанными промокашками и школьными невыливайками, три стола пустовали, за четвертым сидел незнакомый мне старший политрук, крепкий мужчина лет под сорок, с черными, коротко подрубленными бачками.

— Почему не вижу вас в роте? — спросил он меня доброжелательно.

Я начал объяснять ситуацию, но почти сразу стал путаться и лепетать. Что за черт! Я вдруг почувствовал себя в чем-то виноватым, и хотя понимал, что тон я взял неверный, ничего с этим поделать не мог. И чем внимательнее слушал меня старший политрук, тем хуже у меня выходило.

— Все ясно, — сказал он. — Рапорт я подписать не могу, вы имеете право подать через меня рапорт командиру батальона. А пока идите в свой взвод, у вас есть два часа личного времени, конверты и марки в военторговском ларьке, там же продаются подворотнички, учтите это.

— Но позвольте! — самым штатским образом воскликнул я. — Меня ждут в газете, у меня задание…

Конечно, все довольно быстро утряслось, но за те два часа, которые я томился «во взводе», я как-то другими глазами взглянул на Кирочную 15. До сих пор это было случайное колесико в моей судьбе, которое неизвестно зачем и почему надо было раз в неделю поворачивать. Не все ли равно, как оно устроено, — повернуть, и дело с концом. Я входил, предъявлял документ красноармейцу в дворницкой шубе и как можно быстрее шагал по плацу, не задерживая взгляда ни на старших политруках, ни на батальонных комиссарах, совершавших прогулки между бомбежками, ни на пустовавшей площадке для волейбола. Я не раз проходил мимо приземистого окошечка Военторга, не замечая ни хорошенького личика продавщицы, ни очередей за одеколоном «Красная Москва» и за детскими одеяльцами из голубой байки, которые были суть теплые портянки. Ни «Красная Москва», ни голубые портянки никакого отношения к моей жизни не имели…

— В шахматы не желаете сразиться? — спросил меня высоченный бородач в летной форме, сильно выгоревшей, но хорошо выутюженной, с чистым подворотничком (это первое, что бросилось мне в глаза). На ногах у него были тапочки, шахматную доску он держал под мышкой, все вместе напоминало дом отдыха.

За десять минут я выиграл у него партию. Как ни скверно я играл, но бородач играл еще хуже, да он почти и не играл, а, что называется, просто переставлял фигуры. Проиграв, он тут же спросил:

— Может, еще сыграем?

Я стал отказываться, но тут я встретился с его взглядом, а взгляд был таким умоляющим и таким щемяще тоскливым, что я согласился.

— Время убиваешь, — сказал мой партнер, — ну, утром и днем — ладно, строевая, то, другое, но вечером…

— А давно вы здесь?

— Пятые сутки…

— Пятые сутки! — Я содрогнулся, подумав, что, быть может, и мне придется вытерпеть такое. — Пятые сутки! А в чем дело?

Дело было в том, что его самолет подбили немцы, он все-таки дотянул почти до Ленинграда и выбросился с парашютом где-то возле Средней Рогатки. Но с документами у него не все в порядке. В район их аэродрома, тоже, в общем, где-то неподалеку, просочились немцы. Ночь. Дали тревогу. Он схватил гимнастерку, в которой был партбилет, побежал к самолету и только в воздухе обнаружил, что гимнастерка не его, а другого летчика. И теперь вся надежда, что этот летчик отыщется.

— Но он тоже вас, наверное, разыскивает!

— Да, если жив…

Мы с ним сыграли еще одну партию в шахматы и потом еще одну. Теперь ему было легче играть, потому что теперь я только переставлял фигуры. Было слышно, как гудят наши самолеты. Как правило, немцы вечером не бомбили, у них был перерыв после дневных бомбежек, а ночные они начинали позднее, каждый раз не давая нашему радио доиграть «Интернационал».

Мне кажется, мой партнер тоже прислушивался к самолетам. Наверное прислушивался, во всяком случае, я думал: каково ему сейчас? А что я знал о других обитателях этого дома?

— Тезка, поздравь, еду, все, точка!

На мгновение у нашего столика мелькнуло разгоряченное, счастливое лицо, небольшой чемоданчик, и тезка моего партнера исчез так же внезапно, как и появился.

В комнате стало тихо. В комнате этой и раньше было тихо. Она и называлась «комнатой отдыха». Здесь играли в шахматы, читали книги, на стенах висели таблички: «Просьба соблюдать тишину». Но только сейчас я услышал ее.

Кроме бородатого летчика и меня, еще три или четыре пары играли в шахматы. Раздавались негромкие голоса: шах, гардэ, вилка, — было слышно, как шуршит газета. Потом прозвенел голос: «Тезка, поздравь, еду, все, точка». И наступила тишина.

Много лет прошло с тех пор, но я не забыл и, наверное, никогда не забуду эту задраенную черными маскировочными шторами «комнату отдыха». И тишину. Для меня она была благодетельной. Я тогда, кажется впервые, подумал, что нет таких канцелярских дверей, которые могут скрыть от писателя жизнь людей, в том случае, конечно, если писатель интересуется людьми, а не только собственной судьбой.

Здесь, в Резерве, я встретился с Галстяном. Иногда мне кажется, что я знал Галстяна всю жизнь. Может быть, потому, что он был первым военным человеком, с которым я коротко сошелся, а может быть, потому, что Семидесятая благодаря Галстяну стала для меня родным домом. Да и сейчас, встречаясь с людьми этой дивизии, я всегда чувствую, что с нами ее бывший комиссар.

Это был человек, которого я про себя часто называю коммунистическим. И вот что я при этом думаю.

Никто не знает, каким будет человек, когда коммунизм восторжествует на всей земле. К сожалению, о будущем у нас пишут главным образом писатели-фантасты и, как правило, о таком будущем, когда человечество занимается межзвездными полетами, а все другие проблемы решены. Надо только нажимать кнопки и не переедать пилюлек с витаминами.

Но я вообще не уверен, что главной заботой человека когда-либо станет космос. Кроме того, мне не нравится жизнь с витаминозными пилюлями, заменяющими и любительскую колбасу, и сто граммов, и даже сто пятьдесят.

Что же остается на земле? Дискуссии по поводу мини-хитона, да ревность, которая из всех пережитков допущена, чтобы как-то скрасить эту ангельскую жизнь. Маловато…

Лично я мечтаю заглянуть в не столь далекие времена, ну хотя бы в такое время, когда технический прогресс еще ограничен облетом солнечной системы, а люди на Земле, еще люди, со всеми существующими страстями — страстями хорошими и страстями дурными, — стараются жить по-коммунистически и в этом преуспевают.

Галстян почти всю жизнь был армейским политработником. Его работа не была выбрана случайно и не была вызвана обстоятельствами преходящими. Галстян стал политработником сознательно, потому что видел в этой работе свое призвание. Я не знал его в молодости, мы встретились, когда он был уже полковым комиссаром, но я знаю, что молодость его была трудной, а это зачастую озлобляет, а потом, в зрелом возрасте, вызывает желание, как говорится, «пожить» или, как еще говорят, «пожить для себя».

Галстян жил для других. Его отличительной чертой была любовь к людям, желание, можно сказать — умение, поступиться своим ради товарища.

Я понимаю, что такая характеристика может показаться слабой, тем более что любовь к людям зачастую проходит у нас под рубрикой «общечеловеческих качеств»; к тому же ее (любовь к человеку) еще называют «внеисторичной». И вообще, хорошо ли все это в отношении политработника армейского масштаба?

По-моему, хорошо. Кто помнит Галстяна, тот помнит его вечные вопросы: «Как вам у нас работается? Как настроение? А вы сегодня обедали? Что дома? Письма есть?»

И снова я вижу улыбки: «Голубчик мой, да кто же из политработников не задает таких вопросов? Уставом положено заботиться о людях».

Верно. Но уставом не положено отдавать свою пайку, как это не раз делал в голод Галстян, уставом не положено, вместо того чтобы провести воскресный день в своей семье, мчаться в больницу, чтобы помочь старой женщине, матери командира батареи, уставом не положено уступать свою койку раненому политруку.

Так он что, ваш Галстян, христосик?

Коммунист он был. Надо ли нам, коммунистам, отдавать доброту религии и называть христосиками и юродивыми тех, кто отказывается от всяких спец. и доп. пайков?

Положено, — значит, бери. Но ведь может быть и так: положено, но не беру. Кстати сказать, Ленин, который много писал против уравниловки и требовал и доп. и спец. пайков для ударников, сам этим никогда не пользовался.

Природа наградила Галстяна огромным запасом душевной энергии, которую он расходовал, не экономя на людях и не боясь растрясти основной капитал. Главная его деятельность, мне кажется, состояла именно в том, чтобы как можно больше отдавать. Казалось бы, что с годами запасы энергии должны истощаться, но в этих случаях закон сохранения энергии испытывает парадоксальное смещение: чем значительней убыль, тем щедрее новые источники.

Галстян приметил Костю Кононова, молодого, очень способного журналиста, работавшего в газете Семидесятой. Ему нравились его добросовестность и его точность. Осенью сорок первого редакция газеты стояла у Володарского моста. До ближайших подразделений дивизии было не меньше восемнадцати километров. Костя Кононов этот путь совершал почти ежедневно, редко, очень редко когда подхватит попутная машина.

Галстян частенько диктовал Косте казенные бумаги и по-детски радовался, что у того выходит в два раза короче. Вскоре он назначил Костю Кононова инструктором политотдела. Это было в ущерб газете, но Галстян считал, что он возвысил человека.

Нравился Галстяну Иван Карпекин, один из самых молодых политработников дивизии. Карпекин пришел в дивизию еще в финскую, по комсомольскому набору, и был политруком батареи. Я думаю, ему тогда и двадцати, лет не было. Он выработал в себе стиль: неторопливость, рассудительность, даже некоторая угрюмость (забот много), словом — настоящий мужчина. Этот стиль стал его характером, в Отечественную мало кто помнил, как пришел розовощекий паренек с Пролетарского завода и, разглядывая тяжелую гаубицу, восхищенно сказал:

— Вот это машина!

Галстян все это отлично помнил, стиль Карпекина ему нравился, он с удовольствием слушал его неторопливую, увесистую речь и доверительно сообщал очередному представителю из Армии или из Фронта:

— Знаешь, какого года рождения человек? Не знаешь?

Ему нравился разведчик Софрон Шамрай, фантастической смелости человек. Как-то раз ночью (а день был очень трудный) Галстян позвонил в полк:

— Шамрай жив?

Дежурный по штабу полка, человек новый, ответил, что не знает такого.

— Как не знаешь? Какой же ты командир, если таких геройских людей не знаешь? Узнай и позвони мне.

Это Галстян посоветовал Сергею Подлуцкому взять своим адъютантом Шамрая:

— С таким человеком вечно жить будешь!

Он любил Краснова, который еще в финскую получил Героя Советского Союза, собственно, Галстян и представил к этой самой высокой награде капитана Краснова, ставшего в Отечественную командиром Семидесятой.

Он любил Краснова, но сказать только это об их отношениях — значит ничего не сказать. Краснов, по натуре своей задира, пересмешник, подтягивался при Галстяне и внешне и внутренне. Ей-богу, мне иногда казалось, что он боится Галстяна. Во всяком случае, он не позволял себе при Галстяне никаких выходок, как бы у него там внутри ни бурлило.

Но и Галстян, человек горячий, никогда не закипал при Краснове, тем более что почти всю жизнь Краснов был в его подчинении. И только три с половиной месяца, с марта по июнь сорок второго, они вдвоем правили дивизией.

И хотя Краснов знал, что с уходом Галстяна на новую должность комиссара Невской оперативной группы он обретет и бо́льшую самостоятельность и бо́льший вес, он искренне жалел, что Галстян уходит. «Уж лучше бы я ушел», — говорил он простодушно, имея в виду интересы дивизии. А может быть, чувствовал, что ему без Галстяна будет трудно. А может быть, впервые призадумался, что ж это все-таки за штука — независимость, к которой он всегда так самолюбиво стремился.

О Краснове у меня еще будет случай поговорить. А Галстян сказал мне тогда в необычном для себя мрачном тоне:

— Жаль Краснова.

Что он имел в виду?

Галстян презирал чванство. Быть среди людей и разговаривать с людьми он считал делом обязательным и постоянным, ежедневным. Я что-то не запомнил у него блокнота, карманы его вечно были полны бумажных обрывков, на которых меленько-меленько он записывал свои впечатления. Потом все это разбиралось, и разбиралось обязательно. Называл он это «профиль дня».

Галстян презирал чванство, но вот что я запомнил. Лето сорок первого. Июль. Немцев удерживают на Шелони, но положение напряженное. Поселок Любач. Раннее утро. Крестьянский домик, на крыльце сидит Галстян и бреется. Он это проделывал каждое утро неукоснительно, и все равно у него, как у настоящего кавказца, к полудню щеки и подбородок становились синими.

Откуда-то, словно из травы выросший, майор. Придерживая расстегнутую кобуру:

— Немцы!!

— Что это с вами, товарищ майор? — недовольно говорит Галстян. — Доложите комиссару дивизии, как у нас в армии положено.

Галстян любил бывать на приемах в партию. Он так внимательно вслушивался в вопросы, как будто ему самому предстоит на них отвечать. Каждый раз на приеме он сопереживал, но в обсуждение, как правило, не вмешивался — боялся, что его высокая должность может повлиять на ход дела. И только иногда не выдерживал и, подняв правую руку и играя ею, повышал голос:

— Я сам видел, он как лев прыгнул в немецкую траншею!

После приема рассказывал политотдельцам, или командиру дивизии, или заезжему соседу:

— Какого человека вчера в партию приняли! Связист, полное среднее образование, двадцать два года, получил ранение, из боя не ушел, семнадцать порывов связи на линии лично восстановил…

Придирчиво читал (или просил того же Кононова прочесть вслух) протоколы партийных собраний.

— Не знаю такого!

Да и как он мог всех знать, даже и в родной Семидесятой это было практически невозможно, и тем более в 125-й, где Галстян был новым человеком.

Но он упорно повторял: «Не знаю такого». А приезжая в часть, просил: «Познакомьте с людьми, которых на парткомиссии приняли…»

Как-то признался:

— Люблю, когда говорят — в бой хочу идти коммунистом, не люблю, когда говорят — если убьют, считайте меня коммунистом. Зачем так: «если убьют»? Не надо так думать.

Но молчал, когда слышал эти слова, никаких замечаний не делал. Потом, уже в сорок втором, передумал: пустяки, суеверие, не все равно, как сказал, был бы человек!

Ах, как вкусно он выговаривал это слово: человек!

Когда его назначили комиссаром Невской оперативной группы, и потом, когда его назначили членом Военного Совета 42-й армии, жизнь изменилась, другими стали масштабы, выросла ответственность, да и видно было далеко с новой вышки. Но строй его жизни остался прежним, неизменным остался демократический дух, неизменными его подкупающая откровенность, привязанность к людям, заинтересованность в их жизни.

Я уже однажды признался, что комиссар Галстян присутствует во многих моих книгах. Но это не портретное сходство. Я люблю портрет, но портретный жанр мне не дается. Характер перевоплощения Галстяна иной.

Когда мне было шесть лет, отец впервые взял меня в концерт. Первое, что поразило: оркестранты не смотрят на дирижера, а я был уверен, что это именно так. Отец объяснил, что, разумеется, каждый смотрит в ноты, ведь у каждого своя партия, но все равно они видят дирижерскую палочку. Как? «Верхним зрением». Не знаю, пошутил ли он, или действительно есть такой термин, но факт остается фактом: оркестранты смотрят в ноты и подчиняются палочке дирижера.

Такой дирижерской палочкой для образа полковника Ветлугина в романе «Времена и люди» был Галстян. «Верхним зрением» я старался угадать, как бы поступил Галстян, окажись он в одной упряжке с Бельским, человеком невежественным и вообще далеким от нашей армии, хоть он и прослужил в ней чуть ли не всю жизнь; старался угадать, как бы между ними развивался конфликт. Но писал я все-таки Ветлугина, а не Галстяна. У него своя партия в оркестре, свои ноты.

Галстян был убит в начале декабря сорок второго года под Пулковом, на переднем крае. Снаряд попал в траншею, куда он только что спустился…

Я в это время был в Семидесятой, недавно вышедшей из боя за новый плацдарм на правом берегу Невы. Это было в селе Вирки, недалеко от Колтушей. Я сидел у Краснова. Позвонил телефон.

— Да ты врешь! — в ярости закричал Краснов.

Для многих эта смерть была тяжелым ударом. Для того чтобы почувствовать горечь потери, не обязательно быть близко знакомым. Один мой приятель, совсем мало знавший Галстяна, сказал: «Я как думал? Я думал: ну, будет край, тогда пойду к Галстяну». А ведь верно, обязательно должен быть такой человек, которого ты бережешь для себя на самый крайний случай.

Через два дня мы хоронили Галстяна. В Ленинграде похоронные процессии из-за артиллерийских налетов были отменены, хоронили на фронте. Но для Галстяна было сделано исключение. Он похоронен в Александро-Невской лавре, и людей, человеков, как говорил Галстян, пришло множество.

Конечно, в сентябре сорок первого я знал о Галстяне куда меньше, чем через год, в сумрачный день, когда я писал о нем некролог. Но все же и в сентябре сорок первого я знал о нем уже достаточно и просто был ошеломлен, увидев его… в Резерве.

— Что вы здесь делаете, товарищ полковой комиссар?

В ту же минуту я понял, что вопрос мой неуместен, бестактен, попросту говоря, глуп. Что можно на такой вопрос ответить? И вообще, мне больше всего хотелось сбежать от Галстяна — «извините, товарищ полковой комиссар, дела». Все лучше, чем получить ответ: «А это не ваше дело» (когда человек становился ему неприятен, он быстро переходил на «вы»).

Тут на мое счастье завыла сирена, уже было слышно, как сквозь частый зенитный переполох немцы сваливают бомбы.

Приказ был строгим: «Всем в бомбоубежище». И особенно строгим потому, что здесь поначалу бомбежек, что называется, не признавали: народ военный, за три месяца ко всему привыкли. И тогда последовал строгий приказ, и во время налета все стали стекаться в бомбоубежище. Не спеша рассаживались старшие политруки и батальонные комиссары, и старшие батальонные комиссары и полковые.

Казалось бы, не все ли равно, где «забивать козла» — в зашторенной комнате отдыха или в бомбоубежище. Но, оказывается, было не все равно. И я что-то не помню, чтобы в бомбоубежище «забивали козла».

Я был рад случаю стушеваться, но все вышло по-другому. В бомбоубежище Галстян подошел ко мне, жестом пригласил сесть и коротко, но очень точно рассказал, почему он находится в Резерве. Военный Совет фронта недоволен действиями Семидесятой, отступавшей начиная с 10 августа от берегов Шелони до Павловска, Пушкина и Шушар. Командир дивизии Федюнин был убит, потери были большие, отвечать должен был комиссар. И Галстяна сняли с должности и определили в Резерв до выяснения всех обстоятельств, связанных с отступлением.

Ни одного громкого слова, ни одного лишнего жеста. Когда был дан отбой, мы поднялись наверх, и я сказал, что должен идти. Галстян кивнул: «Конечно, дорогой, надо работать…» Но я заметил, что он как-то странно потер щеку: не то проверяет, чисто ли выбрит, не то сдерживает тик.

Он мне не сказал, что написал письмо Сталину. Об этом письме я узнал много лет спустя. Но и после того как я узнал о письме, я не стал расспрашивать о его содержании. Да и сейчас не знаю, хотя письмо хранится в архиве и с ним можно ознакомиться…

Зачем? С меня довольно того, как я сам представляю это письмо. Без громких слов, без лишних жестов.

И хотя я знаю, что в письме было сказано: «Кровью доказать» и еще было сказано: «В любой должности и в любом звании», но я не считаю эти слова лишними или громкими.

Еще фронт был в движении, еще выходили из окружения наши люди, и группами и в одиночку… Они были измучены голодом, было страшно смотреть на их рубища, на их разбитые сапоги, на их израненные ноги. Но больше, чем в хлебе, они нуждались в том, чтобы снова почувствовать себя бойцами, чтобы снова быть в строю, в том, чтобы их повернули лицом к врагу.

Я слышал много легенд о Галстяне, который снова появился на фронте в конце сентября сорок первого. Легенды эти совершенно одинаковы по содержанию, меняется только номер части, в которой происходит действие.

В штаб артиллерийского полка к комиссару полка или к парторгу ночью приходит человек в плащ-палатке, высокий, со смуглым, обветренным лицом, на котором ярко горят черные южные глаза.

— Товарищи, мне и группе моих людей приказано сегодня ночью овладеть противотанковым рвом, в котором засели фашисты. Я прошу вас помочь мне огоньком…

Знакомый голос, знакомые черные глаза… Неужели?..

Но в это время кто-то уже кричит:

— Товарищ полковой комиссар!

Легенда заканчивалась во всех вариантах одинаково.

— Докладываю командиру дивизии (начальнику штаба, комиссару), а он мне: «Для товарища Галстяна ничего не пожалею». А со снарядами тогда жутко было! Ну, мы артподготовку по всем правилам дали…

В бою за противотанковый ров Галстян был ранен, и вскоре его назначили комиссаром 125-й дивизии.

Но все это было потом, а в тот вечер в Резерве я и представить себе не мог, как сложится судьба Галстяна. Прозвучал отбой, мы простились, и я вышел на улицу.

Кирочная была забита народом, светила луна, и в чистом небе стояли крупные звезды. На Литейном людской поток занимал всю ширину улицы, чем дальше от домов, тем считалось безопаснее. Больше всего мне это напомнило Октябрьские или Первомайские праздники, когда демонстрация закончена и после Дворцовой площади все расходятся по домам. В комсомольские годы мы любили возвращаться, не рассыпая колонны, с музыкой и песнями. А на улице уже появлялись мамы с колясочками, приезжие, которые все утро томились на вокзалах, и заспанные оболтусы, проспавшие утренний холодок, и музыку, и песни, и позор капиталистам, и дядю Васю, благостного и совершенно трезвого, вынимающего из чехла старое знамя, на котором чернеет «…арии всех стран, соединя…».

5

— Саша, — сказал мне капитан Потехин. — Надо съездить на Невскую Дубровку.

Якова Филипповича Потехина, грамотного и смелого военного журналиста, начальника отдела в «На страже Родины», я знал с декабря тридцать девятого. В финскую он первым стал печатать мои заметки, чаще всего без подписи. Почему-то он верил в меня. Я это ценил и старался его не подвести.

Невская Дубровка… Название мне ничего не сказало. Немцы уже третью неделю штурмовали Ленинград. В голове моей вертелись Пушкин и Павловск, и только что занятый немцами Петергоф, и Стрельна, и Пишмаш — завод пишущих машин, расположенный в четырех километрах от города. Невская Дубровка?

— Ты же об этом писал, — напомнил Потехин. — Заметочку потом забодали. Мы на правом берегу, а немцы на левом…

По этой старой, не пошедшей заметочке я и сейчас вспоминаю начало сентября сорок первого и свой обратный путь с берегов Ладоги в Ленинград.

Я ехал в пустой полуторке. Туда она везла продукты эвакуированным, а обратно шла пустая. Полуторка насквозь пропиталась запахом колбасы, ароматной копченой колбасы, знаменитой ленинградской «салями», которой уже нельзя было достать, она полагалась в дорогу эвакуированным.

Мы с водителем смолили одну папиросу за другой, стараясь хоть как-нибудь заглушить этот проклятый запах. Мы были голодны. Не так голодны, как потом, в голод, просто нам зверски хотелось есть. И вот наконец какой-то поселок и действующее кафе.

Обедов не было, были пирожки. Обеды, как нам объяснила девчонка-подавальщица, готовились раньше из местных продуктов, но теперь осталось только централизованное снабжение. Она так и сказала — «централизованное».

— Откуда же вам пирожки привозят? — спросил я с набитым ртом.

— Из Ленинграда, с Финляндского вокзала.

— Да вы что, шутите? Машин для снарядов не хватает…

— Уж больно ваша снарядами попахивает…

Кое-как наелись, выпили бутылку централизованного полюстрово, но когда стали прощаться, девчонка заревела:

— Возьмите в Ленинград! Ой, дяденьки, милые, заберите в Ленинград.

— С пирожками? — спросил водитель.

Но она не слушала, а только рыдала. Все то, о чем она, рыдая, рассказывала, мы знали: на левом берегу Невы немцы. Оттуда пальба была страшная, а сейчас вроде затихло. Слышно даже, как там машины ходят. Когда пулемет построчит, когда автоматы… Прошлой ночью пушки стреляли, ГЭС подожгли. А ну, ежели немцы на наш берег… Нева здесь не очень широкая…

Повторяю, ничего нового девчонка нам не сообщила, но, рыдая и жалуясь, она коротко и очень точно сказала о главной опасности.

Немцы, выйдя на левый берег Невы в районе Усть-Тосно, не смогли пробиться к Ленинграду. Они повернули на северо-восток, к Шлиссельбургу, и, отрезав 55-ю армию от 48-й, замкнули кольцо блокады с суши.

Конечно, я знал о блокаде, но представить себе ясно ее географию в то время не мог. Меж тем Мга, за которую еще два-три дня назад шли бои, уже была в тылу немцев.

На нашем, правом берегу были вырыты землянки двух истребительных ополченческих батальонов. Этим батальонам и надлежало в случае чего встретить немцев.

День был славный, солнечный и теплый, такие дни особенно радуют в сентябре, когда ждешь дождей. Нева, не ленинградская, не торжественная, течет здесь как-то по-домашнему, по-сельски.

На берегу тихо, поет пила, курлыкают журавли. Гул артиллерийской канонады, который в сентябре слышался в Ленинграде почти непрерывно, слышался и здесь, но как-то вторым планом, не заглушая пилы и улетающих на юг птиц. Не рано ли улетают?

И на левом берегу тоже тихо. На спокойной волне покачивается пустой баркас, виден негустой лесок и безлюдная избушка…

Но это был первый план ви́дения. За всем этим вторым планом стояло черное пламя, разрываемое изнутри красными всполохами пожаров. Я не знал, что́ горит, в мирное время я никогда здесь не бывал, но то, что там, за Невой, в полутора десятках километров Мга, это я знал, конечно. Но я и представить себе не мог, сколько потом у нас у всех будет связано с этими местами, сколько надежд и сколько разочарований…

Мга, Мга… Боже ты мой, название какое, думаю я сейчас. Тогда я не придавал этому названию никакого значения. Мга, Мга… Когда свалилась мама, когда она, еще недавно стойкая, железная, лежала неподвижно, прижатая голодом, я врал ей про Мгу, и она верила мне, или делала вид, что верит, или заставляла себя верить, что мы взяли наконец эту проклятую Мгу…

Итак, мы стояли на правом берегу, втянутые в эту странную игру двух жизненных планов. В это время, и как-то совершенно внезапно, из лесочка на левом, противоположном нам берегу вышел человек. Первое, что зафиксировало мое сознание, — человек на том берегу. И только потом я понял, что этот человек — немец. Немец вышел из лесочка и с любопытством разглядывал реку Неву, которая даже в этих местах все-таки была «колоссаль». Немец, как на антифашистской картинке, с автоматом и в рогатой каске. До чего же бывают прозрачными первые дни сентября!

— Немец! — охнула девчонка. Зажав рот обеими руками, она с ужасом смотрела на левый берег Невы.

В это время раздался тоненький звук, не сильнее выстрела из игрушечного пистолета «пугач», и немец упал и, тоже по-игрушечному, покатился по обрыву, зацепился автоматом за какой-то кустик и так и остался лежать.

Об этом я и написал в заметке, которую, по образному выражению капитана Потехина, «забодали». И вот по какой причине: если автор заметки говорит о немцах на левом берегу Невы, значит, Ленинград в блокаде, а как раз на этот счет нет никаких указаний и посоветоваться в такой момент не с кем, разве что со своими же газетчиками. А эти вечно галдят: «В блокаде, в блокаде…» А что, если все-таки не в блокаде?

Главное, на мой взгляд, было в том, что первый же немец, вышедший на левый берег, был убит снайперским выстрелом, главное было в том, что при таком отчаянном положении Ленинграда, при том, что фашистская орда подкатилась к самым близким пригородам, здесь все-таки были сделаны окопы полного профиля и в этих окопах находились два истребительных батальона, а вскоре пришла 115-я стрелковая дивизия Конькова и пришли моряки, и вместе они стали той силой, которая остановила немцев.

После войны битые немецкие генералы не раз писали о том, что они и не ставили перед собой задачи форсировать Неву, что они стремились соединиться с финнами на Свири; но каждый, кто был в то время в районе Невской Дубровки, мог наблюдать, как немцы готовились к прыжку через Неву. Да оно и понятно, ведь именно здесь был самый короткий путь для гитлеровцев, пытавшихся полностью замкнуть кольцо блокады вокруг Ленинграда.

На Невскую Дубровку я, конечно, поехал. Маршрут был мне ясен: до Ржевки на трамвае, а там на попутной до Колтушей. Но как раз до Ржевки было добираться всего тяжелее.

Восьмой день непрерывных, «устрашающих» (так их называли немцы) бомбежек и обстрелов. Все это было продумано давно, ко всему этому готовились тщательно, учитывая «моральный фактор» — город окружен, для того чтобы принудить его к скорейшей сдаче, надо одновременно усиливать давление и на жителей города, и на остатки русских войск.

«Остатки войск». Именно так — «остатки». На это больше всего упирала штаб-квартира фюрера, да и весь пропагандистский аппарат рейха. Идея отсидеться в пригородных дворцах пришла куда позднее, она была связана с сентябрьской неудачей… Это уже потом немцы делали вид, что «так было задумано».

Нет, так не было «задумано». Задумано было получить ключи от этого прекрасного, богатого города. Задумано было пройтись с факелами по Невскому проспекту, воспоминания о котором увезли с собой петербургские гувернеры и пекари, владельцы гастрономических магазинов и оптических мастерских, биржевые дельцы и тихие вильгельмовские шпионы, десятки лет враставшие в русский быт.

С факелами по Невскому. Как в Нюрнберге. Не хуже, чем в Нюрнберге. Лучше, чем в Нюрнберге. Оттуда можно было привезти только партийный значок с изображением фюрера. Отсюда можно будет увезти настоящий товар, и столько, сколько хватит на несколько поколений немцев.

Восемнадцатого сентября, когда я пытался добраться трамваем до Ржевки, мне казалось, что немцы совсем осатанели.

После Ленинграда на Невской Дубровке было тихо. В землянке политотдела 115-й старший политрук прочел мою командировку и коротко кивнул:

— Пойдемте к командиру дивизии.

Пока мы шли, я все время поглядывал в сторону Невы. Темнело. На обоих берегах все молчало. Такое чувство, словно вот-вот совершится что-то сверхважное.

Я осторожно стал расспрашивать старшего политрука: что немец? Проявляет активность?

— Проявлял, — сказал старший политрук и замкнулся. Совсем стало темно, и я поминутно спотыкался.

— А что, вы не в курсе, где-то здесь служит писатель Дмитрий Алексеевич Щеглов?

— Нет, не в курсе. Как вы говорите, Щеглов Д. А.? Есть такой в истребительном батальоне. Бородатенький?

Я и не знал, что мой давний или, как он говорил, древний друг отрастил бороду. Разговор снова заглох. В густых сумерках я едва различал темные фигуры людей, спешивших к Неве и вверх, в поселок. Эта молчаливая поспешность тоже была мне хорошо знакома. «Перед делом», — думал я. Но перед каким делом? Неужели… А почему бы и нет? У немцев, по-видимому, достаточно сил, чтобы еще раз попытаться форсировать Неву.

— Подождите меня здесь, пожалуйста, — сказал старший политрук, и почти сразу я услышал властный голос:

— Никаких корреспондентов. Все. До завтра.

— Слушаюсь, товарищ полковник…

— Пусть пока отдыхает. Документы проверили?

— Проверил, товарищ полковник.

— Вот и хорошо. Пусть отдыхает. Ежели проспит, пусть пеняет на себя.

Старший политрук вышел из землянки и, увидев меня, смутился: понял, что, вероятно, я все слышал. Я не отрицал и заверил старшего политрука, что постараюсь не проспать.

— Разрешите мне только моего товарища повидать.

— Бородатенького? Прошу, прощу… У них там, почти у самого уреза воды, земляночки.

Ему действительно было неловко, и он несколько раз приглашал меня к себе. Но я пошел вниз, к Неве. Правда, я не столько шел, сколько полз, но настроение мое улучшилось. «Если не принимает, значит, на то есть важная причина». Было что-то такое в голосе Конькова, что заставило меня поверить в эту ночь.

Щеглова я не нашел. В истребительном батальоне он был человеком известным, и в первой же землянке мне сказали, что он работает по заданию штаба дивизии. А время двигалось к ночи, а ночь должна была быть бессонной. Я помялся, помялся и попросил, чтобы меня провели в землянку Щеглова, там я немного передохну.

— Обойдемся без товарища Щеглова, — сказал голос в глубине, — ложитесь и отдыхайте.

Я не заставил себя долго упрашивать, снял шинель, стянул сапоги, лег, повернулся на правый бок и вдруг совершенно отчетливо увидел рядом лежащего человека, которого знал по довоенным временам. Это был отчим одного моего школьного товарища, Сени Петровых. Вспыхнуло, погасло и снова вспыхнуло имя-отчество:

— Федор Георгиевич?

Он тоже был удивлен и, как мне показалось, обрадовался:

— Саша, какими судьбами?

— Газета. А вы?

— Я что? Я служу… Ну-ну… лет мне, конечно, немало, но есть здесь и постарше меня, — сказал он, словно оправдываясь, что вот и он на войне.

Да, кого-кого, а этого человека я никак не ожидал встретить. И вот почему.

С Сеней Петровых я познакомился в двадцать четвертом году, то есть сразу как вступил в комсомол. Мне было четырнадцать, ему — шестнадцать, и он даже занимал должность внештатного инструктора райкома комсомола по школам.

Мы все были немного влюблены в Сеню. На меня больше всего произвел впечатление его уход из семьи «на почве идеологических разногласий». Отчим его был какой-то фанатик, не то баптист, не то толстовец-непротивленец, мы в этих тонкостях мало разбирались. На все это хватало одного лихого рефрена: «Сергей поп, Сергей поп, Сергей дьякон и дьячок, пономарь Сергеевич, и звонарь Сергеевич…»

Как-то раз, когда мы на пасху пошли под просвещенным Сениным руководством в Исаакий, меня за этот рефрен крепко двинули по зубам. Гордился я этим необычайно: все-таки классовая схватка.

Сеня был мной доволен, и я совсем расцвел. Помню, как мы возвращались в коммуну по Звенигородской, черный снег уже почти стаял, в больших лужах ломовики дробили закат, томительно пахло весной, и от этого запаха и от предчувствия счастья замирало сердце.

Когда мы пришли в коммуну, еще на лестнице кто-то из ребят шепнул Сене: «Папаша твой…»

И вот тут я впервые увидел этого человека. Он пил чай с коммунарами и, когда мы вошли, обрадовался, вскочил. Я видел, что ему хочется обнять пасынка, но он не решается. Острая жалость кольнула меня, но я быстро с ней справился: передо мной был идеологический противник, нечего распускать слюни.

— Зачем? — спросил Сеня отчима. — Возврата быть не может…

— Да я, Сеня, не к тому. Сестренка у тебя родилась. Назвали Электрой, в честь электрификации. Как ты думаешь?

Все загалдели, задвигались, кажется один только я не поздравил. Мне почему-то казалось, что Сеня проиграл важную схватку, и это посерьезнее, чем оплеуха в соборе. Надо было прийти на выручку товарищу…

— Это верно, что вы выступаете против насилия? — спросил я.

— Нет, я не выступаю, — сказал Петровых, — но верно, что я против насилия.

— Но позвольте, — продолжал я, стараясь говорить громко, чтобы вся коммуна слышала, — вы же, надеюсь, помните: «Это есть наш последний и решительный бой». По-вашему, выходит, что и Октябрьская революция была не нужна?

— Нет, я думаю, очень была нужна…

— Спасибо и на этом!

Вскоре отчим стал прощаться:

— Приезжайте к нам, Сеня, мать просила, хворает она…

Я ушел вместе с Федором Георгиевичем. Как-никак, я еще не был коммунаром и дома меня давно ждали.

На улице только что стемнело, фонарей еще не зажигали, но сияла луна, сияли звезды, и было светло. Большой серебряный рысак со свистом промчал беговые дрожки (бега — Семеновский плац — были рядом). Мы дошли до угла Загородного, и я буркнул: «До свиданья».

— До свиданья, до свиданья… — Но не прошло и минуты, как он меня нагнал:

— Извините… (никто еще меня на «вы» не называл). Извините… я думал… вот вы вспомнили «Интернационал». Там строчкой ниже сказано: «Мы наш, мы новый мир построим…» Так ведь? Верно?

— Ну, так, — сказал я, ожидая подвоха.

— «Мы наш, мы новый мир построим», — повторил он, вслушиваясь в каждое слово. — Прекрасный, разумный и добрый мир, — сказал он, ласково дотронулся до моего плеча и побежал к трамваю.

После школы мы с Сеней разошлись, каждый в свою сторону. Года за два до войны я совершенно случайно встретился с ним на довольно шумной вечеринке. Начались расспросы — как-никак, а прошло тринадцать лет. Я ничем не мог похвастаться. За это время я многое начинал и многое успел бросить. Сенина жизнь сложилась вполне благополучно. Он окончил юридический факультет и, кажется, удачно женился. Во всяком случае, его жена была очень красива. Дивные волосы отливали золотом, да и все ее лицо казалось немного позолоченным. Большие синие глаза и совершенно черные ресницы. Было в этом сочетании цветов что-то мощное, итальянское, тициановское…

Мы крепко выпили, а под утро Сеня предложил:

— Поехали к моим в деревню. Опохмелимся, побродим, сестренку посмотришь, смешная выросла девица… Только Ане (жене) ни слова. Потом скажу, что с тобой шлялся. Не любит она моих…

Мы приехали в деревню к полудню. Скучный был день, самый что ни на есть серенький, осенний. Зато встретили нас! И свежемаринованные грибки, и брусника, и квашеная капуста, ну что еще надо на следующий день… И ко всему пятнадцатилетняя сестренка Сени (та самая Электра, теперь ее все звали Леной). Я как-то старался на нее не смотреть, и все смотрел не отрываясь.

Мы сидели на террасе. С огорода густо пахло землей, укропом, смородиновым листом. Сеня налил отчиму водку, но тот отказался.

— Грех, — сказал Сеня, подмигнув мне.

Федор Георгиевич покачал головой:

— Не пью я…

— Какой смирный, — раздраженно сказал Сеня, отставив рюмку. — Все в огороде копается, о боге думает. Ох и терпелива же Советская власть…

— Сеня, что ты, Сенечка, — начала умоляюще Лена. — Зачем?

— О боге, — с неожиданной твердостью сказал отчим. — Да, думаю. И в огороде копаюсь и думаю. И ты, Сеня, мимо этого не пройдешь. Каждый сознательный человек раньше или позже обязательно должен задуматься, что есть жизнь и что есть смерть.

Сеня вскочил, и мне показалось, что сейчас произойдет несчастье. Но ничего не произошло. Сеня постоял минуту, потом сказал мне:

— Не могу здесь больше. Все давит. Уедем.

И мы уехали, несмотря на уговоры Лены. Она даже расплакалась, ведь столько ждали, готовились…

У меня от этой поездки осталось двойное чувство. Я понимал, что Сеня неправ. Он вообще-то зря нахамил отчиму. И вместе с тем… вместе с тем, человек, который копался там, в огороде, и рассуждал о спасении души, был мне чужой. Он говорил о вещах, которые — кто ж этого не знает! — пахнут поповщиной. Если бы я хоть немного задумался над сутью того, что было сказано. Если бы… если бы… О, если бы я был воспитан в уважении к чужому мнению, если бы я знал, что только то, что не сразу понято, что только то, что выстрадано, и есть настоящее…

В землянке стоял густой храп, мы одни не спали, вернее Федор Георгиевич не спал из-за меня, из-за того, что мне хотелось поговорить.

— Надо вам отдыхать, — сказал я шепотом.

— Да, да, надо. — Но я видел, что и ему не спится. — Так, значит, вы в газете?

— С первого дня. А вы в истребительном?

— Да, третьего июля записался.

— А Сеня?

Он долго молчал, потом спросил:

— Вы ничего не знаете?

— Ничего. Мы с тех пор, как были у вас, не виделись. Где он?

— Выйдем отсюда, — сказал Федор Георгиевич, натянул сапоги, подпоясался, накинул ватник и в один шаг вышел из землянки.

Я тоже вылез. Ночь была темная. С Невы поднимался холодный туман, и оттуда валило, как из парной. Я на какое-то мгновение потерял Федора Георгиевича.

— Я здесь, здесь… Только не закуривайте, нас строго предупредили.

— Хорошо, хорошо, — сказал я, вслушиваясь в молчание. — Кажется, у вас что-то готовится?

— Да. Ночью будем через Неву переправляться.

— О! Вот, значит, что. Почему вы знаете?

— Политрук объяснял. Такая задача поставлена.

Как-то странно мне было слышать от-этого человека: «политрук», «истребительный батальон». Давно навешанный ярлычок мешал мне. Я даже ощутил какой-то укол самолюбия. «Никаких корреспондентов», а задача, оказывается, поставлена. Укол был несерьезным, но все-таки теперь я начал понимать, что значит сегодняшняя ночь. Конечно, я не мог представить, что́ произойдет на этих берегах сегодня ночью и что́ из этого получится, и даже представить себе не мог, чем станет Невская Дубровка после этой ночи, но предчувствие чего-то значительного, бо́льшего, чем отчаянная переправа на левый берег, коснулось меня.

Мы молча стояли и смотрели на Неву. Пахло невской водой, сырым деревом, перезрелыми грибами. Прошло минут десять, прежде чем я снова вспомнил о Сене. Где он?

— Сеня… — Он вытолкнул это имя, как будто костью подавился. — Он не жив… он…

— Погиб? Где? — спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Он не погиб… то есть, конечно, он погиб… он умер в апреле. Скарлатина. У него в детстве не было… и вот… Почему, зачем, му́ка какая… Вы его любили? Вы ведь с ним когда-то очень дружили…

Кажется, в ту ночь я впервые всерьез подумал о смерти. Я много раз видел смерть, видел, как умирают люди, но размышление о конечности моей жизни, не вообще рода человеческого, а именно моей жизни было мне незнакомо. Поповщина! Меж тем размышление над тем, что есть смерть, отнюдь не поповщина.

Животное испытывает страх, ужас перед неизвестным. Машина если не сейчас, то в ближайшее время сможет выдавать философские ответы на тему жизни и смерти, и по мере того как будет меняться осваиваемый машиной материал, и эти ответы будут меняться и совершенствоваться. Но жить с постоянным ощущением, что рано или поздно тебе предстоит переход в другое качество, машина не может. Это работа человека. Машина, быть может, предскажет свой жизненный срок, пусть даже точную дату своей гибели — почему бы и нет, дело машины — результат, итог. И наконец, я допускаю, что на деятельность машины эта безусловная конечность ее жизни будет влиять. Но размышления без ответа, му́ка бессилия, а лучше сказать энергия бессилия, присущи только человеку. Добровольно отказываясь от этих размышлений, от их мук, их энергии, человек многое теряет.

Наверное, в ту ночь я думал не совсем так, и даже совсем не так. Но что-то запало тогда в меня, какое-то зерно нынешних моих размышлений. И это зерно прорастало сквозь разные годы моего дальнейшего существования, прорастало оно и через мои книги.

Когда я писал «Последние две недели», у меня давно уже был готов образ Виктора Петровича Шкроева, человека, снедаемого тщеславием и потому считающего, что он обойден жизнью. Такие люди, при определенных условиях, могут совершить большую подлость. Я писал Виктора Петровича с величайшим воодушевлением, но именно он во многом не получился — как раз полная готовность, чертеж, заданность и помешали. Но фигура отчима Виктора Петровича, толстовца Якова Шкроева, выросшая, что называется, на ходу, мне кажется живой. И Виктор Петрович, по-моему, становится зримым в спорах с отчимом, особенно после споров, когда он уходит побежденным. Конечно, я не писал Петровых, и тем более моего школьного товарища, но мне светила та первая ночь в Невской Дубровке, мой стыд перед укоренившимися ярлыками и то, что мы так долго смешивали поповщину с поисками ответов на так называемые вечные вопросы. А они не «так называемые», они действительно вечные.

Но тогда, на Невской Дубровке, в ночь, когда воины 115-й стрелковой дивизии, вместе с моряками 4-й морской бригады, незаметно для немцев накапливались на невских берегах, тогда, в ночь на 19 сентября сорок первого года, я гнал от себя мысль о Сене и о его нелепой смерти. Я гнал от себя мысли, я только пытался разглядеть людей, которые шли к берегу по узкой, еще необжитой траншее, я только жадно смотрел, как они плывут по Неве на лодочках с надписью «ЦПКиО» — Центральный парк культуры и отдыха. Но в такой темноте трудно что-нибудь разглядеть. Слава богу, темно. Темно и тихо… Немцы спят. Сейчас лодочки подплывают к левому берегу, здесь Нева всего полтораста метров.

Сонная зеленая ракета осветила левый берег, и я увидел, как из этого нереального немецкого света выскакивают на левый берег наши. Сначала затрещали автоматы, потом ударили пушки, сражение на Неве началось.

6

Коньков был доволен: переправу провели скрытно и удачно, плацдарм на левом берегу Невы захватили почти без потерь. Правда, плацдарм — «пятачок», полтора километра по фронту и километр в глубину. Но главное заключалось в том, что 115-я и моряки переправились на левый берег в тот момент, когда у немцев все созревало для броска на правый берег. Переправа через Неву была важным и, может быть, последним звеном в немецком плане захвата Ленинграда. И именно это звено отрубил Коньков.

Для людей, измученных отступлением и знающих, что они находятся едва ли не в пределах городской черты, что немцы у «ворот» и что они продолжают наступать, захват плацдарма на левом берегу Невы стал не только большим военным достижением, но и событием глубоко личным.

Кажется, Коньков первым выполнил приказ нового командующего фронтом Георгия Константиновича Жукова о перехвате боевой инициативы. Именно этот приказ создал перелом настроения на фронте, хотя, по моим наблюдениям, смена командующего, за исключением высших командиров, мало кого интересовала, — люди не связывали успех или неуспех дела с личностью командующего.

Теория «винтика», на мой взгляд, особенно пагубна для военного дела, и не только потому, что солдат, зная личность человека, который им командует, воюет лучше и крепче бьет врага. Когда командир чувствует себя личностью, это способствует его удаче, а удача на войне — отнюдь не мистика и не буржуазный предрассудок, удача на войне не простое совпадение обстоятельств, а одна из форм проявления личности.

Заслуга Жукова состоит в том, что он увидел в отчаянном положении Ленинградского фронта возможность перехватить инициативу, и не эпизодически, а раз и навсегда. И немцы в конце сентября стали окапываться не потому, что это им было выгодно, а потому, что их стали бить.

Не только пятачок 115-й дивизии, но и бои в устье реки Тосно этому свидетельство, и наши морские десанты в районе Петергофа и Стрельны, десанты, пусть закончившиеся для нас неудачно, но заставившие трепетать немцев. Немцев начали бить и под Пулковом, и под Колпином.

На мой взгляд, Жуков стал личностью подлинно исторической не в тот день, когда немцы перешли к обороне, и даже не в тот день, когда был издан приказ о перехвате боевой инициативы, а в те дни и часы, когда Жуков поверил, что Ленинград может и выстоять, и победить, когда он взглянул на Ленинград не как на важный и даже наиважнейший стратегический пункт, а как на город-герой, то есть на город героев.

Конечно, Жуков знал, что́ такое Ленинград и до того, как он 13 сентября вошел в Смольный, и знал, чем был Смольный для России. Но в Ленинграде Жуков стал не только командующим фронтом, но и кусочком Ленинграда.

…Коньков был доволен. Он принял меня и спросил немного насмешливо:

— Как отдыхали?

Он был не один. Были еще военные в чинах, на одном столе стояла початая бутылка водки, банки с консервами и даже что-то вроде пирога, на другой была брошена помятая карта Ленинграда и пригородов, а на стене висела схема, вычерченная, по-видимому, в штабе дивизии.

Мне показался знакомым человек, стоящий у схемы, изучающий ее и что-то старательно записывающий. Он стоял ко мне спиной, и именно затылок и показался мне знакомым. Ни у кого другого я такого затылка не видел. Говорят, что глаза — зеркало души, но у старого моего знакомого подполковника Д. зеркалом души был его затылок — хорошо упитанный, четкий, розовый, с небольшим слоем жирка, хорошо подбритый, пахнущий шипром.

Он повернулся, мы узнали друг друга и стали вспоминать довоенную поездку в корпус и встречу в военторговской столовой в Луге.

— Как отдыхали?

— Спасибо, — сказал я, — отлично. Немцы это разведали и тоже залегли спать.

Коньков засмеялся:

— Да, вообще-то немцы проспали. Не ожидали такого нашего нахальства. Теперь не спят, огонь сильный, но раз плацдарм наш, то он нашим и останется. Вы так об этом и напиши́те. Но сильный огонь, — обратился он к подполковнику Д., — у меня поддержать нечем, артиллерийского огонька не хватает.

— Поддержим, поддержим, — сказал подполковник. — Надо скорей соединяться с войсками 54-й.

Коньков слушал нахмурившись. Когда подполковник закончил фразу и подцепил на вилку шпротину, Коньков тяжело задышал, что всегда служило у него признаком предгрозья. Но Д., не обращая внимания на эту перемену настроения, уже подошел к карте. Он прожевал рыбку, взял циркуль и по-хозяйски благодушно сказал:

— До 54-й двенадцать — пятнадцать километров. Вы вперед на шесть километров, они навстречу вам шесть километров, и все. Немцы в мешке, а у нас связь с Большой землей восстановлена.

— Как говорится — один рябчик, один конь, — сказал Коньков негромко.

— Непонятная присказка…

— Старый анекдот, товарищ подполковник. В ресторане жалуются, что рябчики кониной воняют. Официант отвечает: у нас фарш смешанный. Как это? Да очень просто: берем один рябчик, один конь, пополам и выходит.

Подполковник Д. нахмурился, и Коньков объяснил, что вот с одной стороны — армия Кулика, с другой — батальон пехоты плюс морячки, вроде и труды пополам.

Теперь подполковник понял:

— Один рябчик, один конь… Шутник, шутник, Василий Фомич. А я-то думал… Значит, анекдот такой? Как, как в одном, значит, ресторане… один рябчик. — Подполковник густо захохотал, даже всхлипнул от удовольствия.

— Да я ведь не шучу, — сказал Коньков, сердито вслушиваясь в беспорядочную стрельбу. — Огня у нас мало — это раз, во-вторых, маршал Кулик…

— Поддержим, поддержим, — сказал Д., утирая слезы, и снова переспросил: — Значит, один рябчик, один конь?

Коньков раздраженно махнул рукой ординарцу:

— Одеваться! Не знаю, что вам сказать, — сказал Коньков, надевая шинель и снова обращаясь ко мне, — люди шли в бой с радостью. Я вам это говорю не для красного словца, а по совести. Главное, задача каждому понятна. Не забудьте о моряках сказать. Моряки четвертой бригады морской пехоты. Вместе дрались.

Мы вышли втроем. Желтое солнце все освещало ровно — рощицу, и поселок, и Неву, благостно плывущую под солнцем. Казалось невероятным, что в двухстах метрах отсюда, там, на левом берегу, гибнут люди, и даже черная громада 8-й ГЭС казалась сейчас мирной.

«Значит, двенадцать километров, — думал я, — как бы там ни было, а всего двенадцать километров. И что бы там ни было, а целая армия, да еще армия, которой командует маршал. — Я взглянул на Д. — В конце концов, к чертям собачьим всю эту интеллигентскую чувствительность. Не нравится его непробиваемый затылок, его сочный смех, его манера держаться повсюду хозяином, даже там, где он отнюдь не хозяин… Какое это все имеет значение!.. Может быть, он и в самом деле звезд с неба не хватает, но он честный служака, и не он же сам выдумал эту работу — ездить с места на место и докладывать начальству».

Коньков со своим ординарцем пошел вниз, а я с подполковником Д. к его машине. Солнечные лучи и маршальские звезды Кулика сблизили нас. Мы сели в машину, и я, стараясь не смотреть на бронированный затылок и не слушать сочный хохоток, думал о самом главном: «Сто пятнадцатая и моряки четвертой морбригады навязали немцам бой на левом берегу Невы и вскоре соединятся с пятьдесят четвертой, идущей на помощь Ленинграду».

Чем ближе мы были к Ленинграду, тем серьезнее становился подполковник. Ведь именно ему предстояло докладывать о том, что произошло сегодня.

— Один рябчик, один конь, — сказал подполковник Д. задумчиво. — Как вы думаете, что это должно значить?

— Ну, анекдот такой… Василий Фомич рассказал, в чем тут соль…

— Вот именно, соль… — сказал подполковник Д. — Соли много. Этот Василий Фомич — хитрая лиса…

Я был совершенно не подготовлен к такому повороту мысли, к тому же Коньков совершенно не ассоциировался с лисой. Скорей уж что-то было в нем медвежье…

— Изображает из себя бедного родственника: у Кулика есть все, а здесь всего мало.

— Но у них с артиллерией, кажется, и в самом деле не густо…

— Все они одинаковы, — сказал подполковник Д. — Все, знаете ли, такие бедные родственнички. Не густо, не густо… А мне, значит, за них отдувайся… Мало — пусть просит сам.

Кажется, я стал его понимать, но спорить не решался. В конце концов, я, так же, как и водитель, был случайным слушателем подполковника Д. Он и не ждал от нас ничего. Это были мысли вслух, ничего больше.

— А вообще-то Коньков молодец, — неожиданно закончил свою мысль подполковник Д. — Правильно осуществляет… — Подполковник Д. не закончил фразы: он спал. А может быть, это и был конец фразы, даже наверное так. Он спал, об этом мне сказал его затылок.

Он спал, а я по старой своей манере старался представить себе, как он будет докладывать начальству.

Мы расстались недалеко от Смольного, и я пошел по улице Воинова, а затем по набережной. Набережную сильно обстреливали, и мне пришлось спрятаться под аркой старинного особняка. Тут же стояли несколько женщин, одна из них с ребенком на руках, и старик с противогазной сумкой, из которой торчали обеденные судки. Когда слышался свист снаряда, все как по команде нагибались, а после того как слышался разрыв, снова выпрямлялись, и это было похоже на какую-то странную гимнастику. Только старик не кланялся и, кажется, был сосредоточен исключительно на своем противогазе.

Вой и треск продолжались минут двадцать, но и после этого мы какое-то время стояли под аркой, пережидая, не начнется ли все сначала. Проснулся ребенок и обиженно заплакал.

У всех, кроме старика, лица были немного смущенными: как это, мол, мы могли испугаться таких пустяков. Одна женщина, в старенькой шляпке, наскоро поправив волосы, сказала:

— На днях немцев от Ленинграда отгонят. На помощь Ленинграду идет армия под командованием маршала Кулика. — Она говорила и смотрела на меня, как бы требуя от меня, единственного человека в шинели, то есть человека, причастного к делу, подтверждения своих слов.

И я подтвердил, что — да, помощь Ленинграду идет, все правильно, Кулик… И произнес речь в пользу неизвестного мне маршала.

Все смотрели на меня и кивали одобрительно. Только женщина с ребенком плохо понимала, о чем идет разговор: ребенок ужасно орал.

Когда я уже был у Кировского моста, меня догнал старик с противогазом.

— Это правда про армию Кулика? Вы, может, это для успокоения женщин? Помощь совершенно необходима Ленинграду, иначе…

— Что иначе? — спросил я резко. Не нравился мне этот старик, и мне уже казалось, что не нравился с самого начала, когда мы стояли под аркой.

— Но ведь совершенно ясно, что́ ждет блокированный город, да еще такой перенаселенный город, как Ленинград.

— Что, что? — настаивал я. Я отлично понимал, о чем говорит старик, но чем больше понимал, тем больше злился… Этот старик мешал мне. Мешал моему минутному торжеству под древней аркой, он стоял между мной и женщинами Ленинграда, которые верили мне, как никто никогда мне не верил. О женщины Ленинграда, и те, с которыми я вместе пережидал обстрел, и те, которым я впоследствии клялся, что их муки кончатся со дня на день — в сентябре, в октябре, в ноябре, в декабре или сразу после Нового года, — простите ли вы мне эти поспешные строчки, это глубокомысленное вранье и обещания, которым я верил сам?

А старика с судками я просто отогнал и был совершенно на этот счет спокоен. Время военное… Кто его знает… И зашагал в редакцию.

Потехин выслушал мой отчет. Он уже знал обо всем.

— Да, — сказал он, — помощь Ленинграду нужна, иначе…

— Что — иначе? — спросил я.

— А, так тебе не ясно? — сурово спросил Потехин. — Напиши-ка заметочку, только не очень расписывай.

— А что такое? — спросил я обиженно. — У меня сведения достоверные…

— Что видел своими глазами, давай, а что «один военный сказал» — оставь при себе.

Но и Потехин не погасил моего воодушевления. Да и как его было погасить? Не один я во сне и наяву видел армию Кулика, прорывающую кольцо блокады. 54-я армия не была сказкой. Она действительно была создана для прорыва блокады и шла к нам от Волхова. Но до 29 сентября ею командовал Кулик, и под его просвещенным руководством армия, еще не встретившись с врагом, уже понесла огромные потери в Волховских болотах.

И после того как Кулик был снят, а 54-й армией стал командовать Михаил Семенович Хозин, молва о Кулике не утихла. Перемещение было известно небольшому кругу лиц, а ленинградцы продолжали свято верить в армию Кулика.

И даже зимой, в самую страшную пору, когда люди почернели от голода, я слышал, как они повторяли в предсмертной надежде: Кулик…

А 54-й к тому времени командовал уже не Кулик и не Хозин, а Иван Иванович Федюнинский, и действительно оправдал надежды ленинградцев. Это 54-я осуществила в январе 1942 года наступление, это она обратила в бегство немцев, это она освободила большую территорию южнее Ладоги, и — что было самым главным — ее успехи позволили восстановить связь Ленинграда с Большой землей: железная дорога Тихвин — Войбокало — Кобона снова начала работать.

Но до всего этого было еще далеко.

7

Второй раз я попал на Невскую Дубровку в ноябре сорок первого, вместе с большой группой саперов. Машина, в которой я кое-как примостился, везла какие-то ящики. Я и еще человек десять сидели на этих ящиках, тесно прижавшись друг к другу.

Было холодно, дул сильный ветер, ломая только что установившийся лед. Ледостав на Неве был в этот год ранним.

Я был одет очень тепло. Под гимнастеркой тонкий шерстяной свитер, поверх гимнастерки ватник и старый, заслуженный «финский» полушубок. Но в финскую я даже в сорокаградусные морозы так тепло не одевался. А порой щеголял в одном ватнике. Но тогда я был сыт, а теперь голоден. Правда, я еще только учился голодать, но уже достаточно исхудал, чтобы по-особенному чувствовать ледяной ветер.

Колонна машин стояла у Охтинского моста в ожидании команды. Лучше всего было бы сойти с машины и немного поразмяться, но я уже угрелся и боялся, что потеряю место. В это время к машине подошел Борис Владимирович Бычевский; в то время он был начальником Инженерного управления Ленфронта.

— Вольно, вольно, — сказал он, делая знак, что не надо никаких рапортов. — Сейчас поедем. Как вы себя чувствуете в компании саперов? — спросил он меня. — Не могу предложить вам мягкую плацкарту, поезд переполнен.

— Ничего не надо, компания хорошая, — сказал я, стараясь попасть ему в тон.

Сколько я помню Бычевского во время войны — а я помню его по очень многим встречам, — он всегда старался быть веселым. Он беззаветно ценил юмор, не хамский анекдот, над которым всего больше смеется сам рассказчик, а шутку, ироническое отношение к бедам, выпавшим на нашу долю. Те, кто служил с Бычевским, всегда вспоминают о его участливости и заботливости. Но и участие, и забота проявлялись тоже как будто не всерьез. Мне кажется, он хмурился только тогда, когда собеседник не понимал юмора.

В силу особых условий Ленинградского фронта на Бычевского и вообще на военных инженеров и саперов легло очень много. Но Бычевский никогда не кичился своей занятостью и не козырял осведомленностью.

Я, профан в военном деле и тем более в военно-инженерном, всегда понимал Бычевского. Его объяснения начисто были лишены той дешевой популяризации, которая, на мой взгляд, только затрудняет понимание сложных вопросов.

Как мы ни прижимались друг к другу, как ни хоронились между ящиками, едва машина тронулась, я стал замерзать. Сначала озноб чуть тронул спину, потом стало дуть в плечи, потом схватило поясницу, потом ударило в ноги. Я двигал пальцами, двигал плечами — ничего не помогало. Я был сосредоточен только на том, чтобы согреться. Но как это сделать? Подшлемник закрывал лицо, но ветер жег и через подшлемник.

«Здесь близко», — говорил я себе, чтобы как-то бодрее перенести дорогу. Еще я внушал себе, что я не один, и что не один я замерзаю, и что одному мне было бы куда хуже. Я дул на руки, старался почувствовать тепло своего дыхания, но тепла не было. Я старался уловить тепло от дыхания людей, которые мерзли рядом со мной, но ни черта не выходило. От всего веяло холодом — и от ледяных ящиков, и от грузовика, и от людей. Все мы были частицами ледяного ветра с Невы.

Внезапно машины стали. Впереди послышались крики. Все выскочили.

Горела первая машина. Небольшая бомба разорвалась где-то вдалеке от нас. Никто не пострадал, и бойцы пытались спасти груз, но уже над всей колонной слышался красивый и сильный бас Бычевского, который приказывал не подходить к горящей машине.

Но меня неудержимо тянуло к огню, и я как можно ближе подошел к горящей машине, чтобы хоть немного согреться возле этого веселого и страшного огня.

После того как мы снова тронулись в путь, людей на нашей машине стало вдвое больше. И хотя ветер был по-прежнему резким, все согрелись. И все-таки путь казался невероятно долгим. Дорога была исковеркана бомбежкой, приходилось объезжать большие воронки, машины скользили и буксовали по гололеду.

Мы приехали ночью. Саперы накормили меня горячим супом, потом в нашу землянку пришел Бычевский, приятно повертел фляжкой, налил и стал рассказывать. Никто другой не знал лучше, о ком мне следовало писать. Но после супа я, может быть, еще мог что-то записать, а после водки меня совершенно разморило. Бычевский на мой счет посмеивался и декламировал: «Не вынесла душа поэта». Но я уже спал.

Утром я увидел Невскую Дубровку. Когда я был здесь в сентябре, все здесь было временным, случайно образованным. Никто не думал, что все это надолго…

За два месяца Невская Дубровка стала большим военным лагерем. По всему правому берегу стояли тылы полков и дивизий, ведущих бой на пятачке. Оружейные мастерские, медсанбаты, походная типография и даже военторг, где продавались те же конверты, марки и подворотнички, что и повсюду. Во всем чувствовалась прочность, оперенность.

Я видел здесь самых разных людей: разведчиков, которые за это время десятки раз переплывали Неву, а после ледостава переходили реку и добирались до немецких траншей, видел тех, кто на 8-й ГЭС, захваченной немцами, подняли красный флаг, отчаянных людей, для которых здесь не жалели ни харча, ни водки, видел и тех, кто жил с утра и до вечера, делая свое маленькое дело: чинил сапоги или стегал ватники. Видел людей, разочарованных непрестанными попытками расширить пятачок, выковырять немцев и выйти на соединение с войсками 54-й армии, видел и тех, кто, наскоро подштопав себя в медсанбате, просился снова в родную часть, видел отвоевавшихся и только что прибывших с пополнением; повторяю, я видел разных людей, но у всех у них было нечто общее: это они остановили немцев на левом берегу Невы. Вопрос о переправе немцев на правый берег был снят Невской Дубровкой… Я пошел вниз по знакомому оврагу. Мне хотелось разыскать Федора Георгиевича. От оврага вправо или влево?

Ткнулся в одно место, в другое… И тут мне повезло: я набрел на старого знакомого. Это был Виталий Александрович Чернятин, начальник штаба стрелковой бригады. Я был с ним знаком еще до войны. Невысокого роста, поджарый и как-то по-особенному изящно носивший военную форму, он внешне напоминал офицера старой русской армии. Таких прелестных поручиков или прапорщиков я видел в «Днях Турбиных». И вот однажды узнаю, что Виталий Александрович действительно служил в старой армии и имел чин подпоручика, а в гражданскую воевал против белых.

Я едва успевал отвечать на его вопросы о Ленинграде, как люди держатся, как переносят голод, и где зарыты кони с Аничкова моста, и верно ли, что в Ленинграде сейчас можно купить редкие книги.

О Петровы́х он, конечно, ничего не слыхал, но пообещал что-нибудь сделать. «Хотя, откровенно говоря, у нас здесь столько разных частей и столько штабов…»

Маленький скуластый сержантик, вестовой Чернятина, принес нам жирных щей.

— Ешьте, ешьте, голубчик, — ласково приговаривал Виталий Александрович, — я, знаете, ничуть не хочу, так что налегайте за двоих…

Мне показалось, что маленький сержантик внимательно ко мне приглядывается.

Когда я ушел от Чернятина, короткий день потемнел. Я и двух, шагов не сделал, как сержантик догнал меня. (Он выскочил в одном ватнике, правда, валенки были ему чуть ли не до пояса.)

— Это вы у нас в сентябре были, лейтенанта Щеглова искали?

— Да, — сказал я, всматриваясь в его скуластенькое, ребячье лицо. — А вы, значит…

— Жив! — радостно сказал сержантик, по-своему истолковав мой вопрос. — В сентябре ранило меня легонько, в госпитале полежал, а потом снова на пятачок… Три раза в разведку ходил… Полковнику Чернятину докладывали, а тот сказал: «В четвертый раз не пускайте, не надо, говорит, судьбу испытывать». Вы Петровых спрашивали? Петровых еще в сентябре убили. Не в тот день, когда на тот берег перешли, еще он с неделю воевал. Петровых Федор… Солидный такой. Мы его все отец да отец, он не обижался.

Стемнело. И словно для того, чтобы не было сомнений, что началось другое время суток, немецкая артиллерия начала обстрел нашего берега.

Сержантик зябко передернул плечами; подмораживало крепко.

— Вы, простите, не родственник? — спросил он меня.

— Нет, я не родственник.

Сержантик продолжал рассказывать. Он хвалил Петровых: «Серьезный человек и добрый. Мы с ним аж до самого Арбузова доходили, а потом немец как навалится, скорей до дому поползли. Я уже в щель заполз, а он еще копается. Я ему — давай, давай скорей, сейчас накроют, а он в щель не лезет. Может, раненый, а может, уже и все, тут голову не подымешь, не посмотришь. Ну, я все же посмотрел. Ничего от нашего папаши не осталось».

Наверное, мне надо было что-то сказать в ответ, наверное, надо было похвалить убитого Федора Георгиевича, — сержантик хвалил его, и мне бы полагалось, может быть, что-то вспомнить из мирной жизни, я уверен, сержантик охотно бы меня послушал…

Но ничего я не мог сказать, ни одного слова не удалось из себя выжать.

— Значит, не родственник, — с сожалением сказал сержантик.

— Нет, приятель, приятель сына.

— Сына? — оживился сержантик. — Про сына ничего не слыхал, а дочка здесь, в Дубровке.

Ничего более невероятного я не мог услышать. Леночка? Но сколько ей лет… Что она здесь делает? Что она может делать на войне?

— Дружинница, — сказал сержантик, — первую помощь оказывает. Меня с пятачка эвакуировала. Легкое ранение в мягкие ткани, ну, а она свое. Вы, говорит, много крови потеряли. И вот так-то: немец по переправе кроет, а она каждому «вы» да «вы» — папаша научил.

— Она ж совсем еще маленькая девочка, — вырвалось у меня.

— В суматохе не поймешь — маленькая или не маленькая. Хотите, до переправы провожу? Да мы ей и так скажем. Из Ленинграда? Как фамилия? — спросил он, с новым любопытством поглядывая на меня. — Товарищ писатель, она к вам придет… Вы не в Болманушкино? Оттуда к нам тоже писатель приходил, обещал про разведчиков написать.

— Зачем, зачем, что вы, нет, — сказал я, с ужасом думая, что она и в самом деле может появиться в моей землянке: «Елена Петровых по вашему приказанию…»

Никогда еще у меня не бывало, чтобы я стыдился своей профессии писателя. На войне люди нужны самых разных профессий. Это я еще втолковал себе в финскую. Но в эту минуту я почувствовал, как у меня болит совесть. Я вспоминал свое прощание с Федором Георгиевичем, я думал о Леночке, я видел ее в открытом летнем платье, белом в синий горошек, и видел ее в этом платье на ледяном ветру… А я уеду в Ленинград и буду выступать по радио с впечатлениями о Невской Дубровке?..

Конечно, я понимал, что́ ждет меня в Ленинграде. Я пережил уже три месяца блокады, и, конечно, я мог с чистой совестью сказать, что фронт проходит по каждому дому, по каждой квартире и по ленинградскому Радиокомитету.

Но в тот момент все эти соображения были умозрительными. У совести свои законы. В тот момент я не думал ни о ленинградской восьмушке, ни о замерзающем Радиокомитете, ни о своей судьбе. Я только видел размолотое тело Федора Георгиевича и летнее, в горошек, платье Леночки.

Вечером я был на переправе. Я хотел своими глазами взглянуть на чудо, о котором в Ленинграде мало еще кто знал: с правого берега на левый переправляли тяжелые танки. Надо было написать о героях-понтонерах и о героях-танкистах, что я и сделал потом, когда вернулся в Ленинград. Но в ту ночь, когда я шел на переправу, в голове у меня были только Федор Георгиевич и Лена, и мне казалось, что этой ночью, на переправе, я ее обязательно увижу.

Погода была самой благоприятной для дела. Тучи заволокли луну. Чернильная темнота нависла над Невой. Немцы никак не могли нащупать нас. Две ложные переправы еще днем привлекли внимание немцев, и сейчас они упорно били по этим ложным переправам. Наша артиллерия отвечала редко и вяло. Здесь, как и повсюду, берегли снаряды. Но совсем не отвечать было нельзя, иначе бы немцы сразу поняли, что бьют по ложным целям.

Фырча по-автомобильному, вошел на паром первый танк и почти тотчас же, так быстро, словно он боялся, что не успеет, въехал второй. Переправа началась. Но в это время над Невой заблестела, маленькая звездочка, потом другая, тучное небо вдруг разломалось, и над Невой повисло желтое тело луны. Окаянная, она светит и светит, и немцы открывают огонь по видимой цели…

Сейчас много пишут о Дубровке. Пишут и за и против знаменитого пятачка. Одни утверждают, что пятачок был чуть ли не высшим достижением Ленинградского фронта, другие считают иначе. Мне, человеку невоенному, трудно вести спор на равных. Да я и не могу претендовать даже на десятую часть тех знаний, которые имеют многие ленинградские литераторы, прослужившие на этих местах почти полтора года. Но не размышлять о том, что́ здесь произошло, я не могу.

Я думаю, что не следует из нужды делать добродетель и наш бросок через Неву представлять как «высшее достижение». Но именно этот бросок на левый берег Невы осенью сорок первого предотвратил немецкий бросок на наш правый берег и соединение гитлеровцев с войсками Маннергейма.

Зачем же надо было нам наступать отсюда, не имея достаточных сил и средств? — часто спрашивают противники пятачка. Но идея прорыва блокады легче всего могла быть осуществлена именно в этих местах, отсюда до 54-й армии, до внешнего кольца наших войск было самое короткое расстояние. Идея прорыва блокады была главной, руководящей идеей войск Ленинградского фронта.

Октябрьская попытка прорвать блокаду и соединиться с войсками 54-й армии закончилась неудачей: немцы перешли в наступление, пытаясь закинуть вторую блокадную петлю и окончательно отрезать Ленинград от страны. 8 ноября они захватили Тихвин, и в ту ночь, когда с Невской Дубровки переправляли танки на пятачок, немцы были в двух шагах от Волхова. Но именно в эти дни они были вынуждены бросить три дивизии, чтобы противостоять Невской Дубровке. Нетрудно понять, как нужны были немцам эти три дивизии под Волховом, которым они так и не овладели. Пятачок оттянул на себя три немецкие дивизии и этим помог не только Волхову в ноябре, но и Тихвину в декабре, когда немцев погнали назад. Вторая блокадная петля была сорвана. На пятачке мыслили масштабами, заданными Ленинградом. Когда тяжелый танк вошел на паром и, сливаясь с черной водой последней невской полыньи, поплыл на левый берег, все, начиная от Бычевского и кончая мной, случайным Свидетелем этого сумрачного торжества, думали о судьбе Тихвина и Волхова. Война неделима. Голодное пламя Дубровки поддерживало огонь волховских батарей.

А с Леной я встретился только на следующий день. Она и прошлой ночью эвакуировала раненых с пятачка, но это было почти на километр выше того места, где мы провожали танки.

— Помните, у нас была собака, не то овчарка, не то лайка, Самсон… Теперь нам собак на лед дали. Самсон, тот ничего делать не умел, а эти обучены для связи.

Прошло уже больше часа, как я пришел в землянку санвзвода, но ни она, ни я не касались главного, что связывало нас, — ни смерти Сени, ни гибели Федора Георгиевича…

Ну конечно, я ошибся вчера, назвав ее маленькой девочкой. Ей уже исполнилось восемнадцать. По тем временам ровно столько, чтобы уже воевать.

— В Ленинграде я бы погибла, — сказала Лена. — Так страшно было, особенно по ночам. Да и сыта я здесь.

Я не знал, о чем с ней говорить, как отвечать. Я вспоминал прошлую ночь, тяжелое тело луны, и у меня сжималось сердце от страха за эту девочку. На ней серый ватник не по фигуре, ватные брюки и тяжелые кирзовые сапоги. И все равно она выглядела еще девочкой. Мне хотелось приласкать ее, сказать ей какие-то слова, а слов не было. И мне показалось, что, когда я стал прощаться, она была довольна, что наша встреча кончилась.

— Может быть, мне зайти к вам домой? Я напишу потом…

— Домой? Да нет, ни к чему… Напишете? — переспросила она.

— Ну конечно! Номер полевой почты я знаю, а может, и оказия будет…

— Я здесь еще ни от кого не получала писем. Так правда, напишете?

— Обязательно.

— Ну хорошо, спасибо…

Я написал ей сразу же, как приехал в Ленинград. В то время еще можно было бросить письмо в почтовый ящик и не сомневаться, что оно дойдет. И вслед за первым написал еще и еще. Ответов я не получал, но продолжал писать. Я-то помнил, как она оживилась, когда я сказал, что напишу ей.

8

Каждый раз, когда я брался писать о блокаде, я испытывал странное чувство несвободы. Восторг, который испытывает каждый писатель, сочиняя, то есть владея материалом и по-своему им распоряжаясь, восторг, желанный и неизбежный, исчезал. Я боялся оступиться в темных кладовых материала, не освещенных тайной вымысла. Может быть, поэтому все, что я писал о блокаде — и повести и рассказы, — на самом деле достаточно достоверные очерки и фельетоны.

Когда я начал писать «Разговор с другом», мне казалось, что в этом исповедальном жанре я не буду испытывать страх затруднений. Но вот я снова стою у декабрьской черты и снова теряю мужество. Наверное, прежде чем переступить закопченный порог моего блокадного дома, мне надо еще раз вернуться к тому летнему полудню, когда никто не думал о трагическом будущем Ленинграда.

В июле сорок первого года я на три дня приехал с фронта в Ленинград и тогда познакомился с сотрудником Радиокомитета Юрой Макогоненко, необычайно жизнерадостным и энергичным пареньком. Он и затащил меня на Радио. Там Юра подал меня как лакомое блюдо: фронтовик, в кадровой дивизии, все знает, надо его скорей к микрофону.

Вокруг меня был цветник, составленный из сотрудников Радиокомитета. Молодые, хорошенькие, нежные, милые… И всем этим цветником легко управлял мой новый товарищ.

Сейчас я думаю: если бы все эти милые, нежные, молоденькие и хорошенькие знали, что́ ожидает их через два месяца?

Многие из нас жили по принципу: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Когда в июле сорок первого я сказал маме, что неплохо бы иметь дома небольшой запас крупы и консервов, она только пожала плечами:

— Может быть, прикажешь запастись керосином?

В нашей семье презирали запасливость. Это был признак мещанства. Да разве в одной только нашей семье! Запасливость — значит корыстность, а это же штрих, по которому непременно узнаешь «мурло мещанина».

Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда…

А ведь всего за четыре года до войны, в-1937 году, в Москве вышла книга Эрнста Генри «Гитлер против СССР», в которой он рассказывал о военных приготовлениях Гитлера. В этой книге с поразительным предвидением событий говорилось о том, что гитлеровский вермахт вынашивает план полного окружения Ленинграда, план блокады.

Больше того, в книге есть схема будущего гитлеровского нашествия, в том числе и направление «нах Петерсбурх» (Тильзит — Ленинград). Но когда началась война, никто и слышать не хотел о непосредственной угрозе Ленинграду. И только после августовского прорыва, когда немцы вышли к ближним подступам, появилось знаменитое обращение: «Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск». Но и тогда никто не хотел думать о возможности вражеской блокады.

В сентябре я принес в Радиокомитет очерк о Краснове. Прошло всего полтора месяца с того дня, как Макогоненко затащил меня на Радио, а как здесь все изменилось. Широкие коридоры были почти пустынны. Большинство сотрудников работали «на окопах». Не только так называемый аппарат, но и актеры, и оркестранты. Музыка в те дни вообще не звучала. Радио передавало только сводки Совинформбюро да короткие сообщения военных корреспондентов из газет.

В то время главным редактором Радиокомитета был Бабушкин. Он быстро просмотрел материал:

— Сами прочесть можете?

— Отчего ж нет, прочту… — отвечал я беспечно.

Передача была назначена не то на десятое, не то на одиннадцатое, но между разговором с Бабушкиным и самим выступлением снова пролегла эпоха. 8 сентября немцы начали воздушное наступление на Ленинград.

Каждый человек, испытавший бомбежку в большом городе, знает, что это такое. Рушится крыша над головой, но сквозь грохот войны ты все-таки слышишь писк в колыбельке. Жив? Схватить на руки, прижать к себе и прочь отсюда скорей! Где-то рядом горит, уже повалил дым… ты выскакиваешь на лестницу — и в это время рушится стена и красная пыль одевает тебя и твоего ребенка. Жив? Проходит большая минута. Ты стоишь на площадке лестницы, вокруг тебя ни одной целой стены, только лестница пятиэтажного дома, только ты с ребенком на руках, а с неба слышится вой, и ты видишь, как немцы бомбят Ленинград.

Я помню дом на Старо-Невском, и женщину с ребенком на руках, и помню себя, свой страх, свою беспомощность, свою немоту и чей-то сильный, спокойный голос:

— Гражданка на лестнице, гражданка на лестнице, не двигайтесь, не двигайтесь с места, вам будем оказана помощь.

Я видел человека, который снял женщину с ребенком с их блокадного эшафота, видел, как он поднимался по пожарной лестнице, и видел, как они втроем спускались вниз.

Бабушкин, едва взглянув на меня, все понял:

— Нельзя выступать в таком состоянии. Возьмите себя в руки.

— Пусть прочтет диктор, — сказал я.

— Как это «пусть прочтет»? Диктор, так же как и артист, должен подготовиться, почувствовать материал. Тем более что у вас все идет от первого лица. Это обязывает.

— Не все ли равно, кто в этом сейчас будет разбираться….

Бабушкин зло взглянул на меня:

— Если бы не слушатели, которые хотят знать о героях войны, я бы просто снял ваше выступление. Но нас слушает Ленинград. Нас слушают ленинградцы, и так, как еще никогда не слушали. Сейчас каждое слово на вес. — Он, наверное, хотел сказать «на вес золота», но вспомнил, какая здесь цена этому металлу, и сказал: — На вес совести нашей.

В общем все, кто был немного причастен к работе Радиокомитета в блокаду, сходятся на том, что Бабушкин был человеком мягким. Но тогда, в сентябре, он мне запомнился иначе. Он говорил со мной и твердо, и жестко, и, пожалуй, даже громко. Я думаю, что тогда это была единственная возможность вывести меня из шока, заставить работать. И я думаю, что, если бы я вовремя не взял себя в руки, разговор мог стать еще громче.

Но вот наконец студия; мигает красная надпись: «Микрофон включен», на столе текст, шуршит проклятая бумага, когда ты переворачиваешь страницу, время от времени я смотрю в окошечко, за которым диспетчер…

Сколько раз потом мне приходилось читать свои корреспонденции и какой только не видел я эту студию… Было время, когда температура здесь была минусовая; выступаешь, а облачко пара вьется и вьется вокруг рта… Видела эта студия и голодные обмороки, здесь умирали…

Очень часто во время передачи начинался обстрел, немцы давным-давно пристрелялись к Радиокомитету… Было и так, что в то время, как артистка Вера Яблонская читала по радио мою «Зимнюю повесть», от близкого разрыва упала в студии люстра, лишь по счастливой случайности не задев исполнительницу…

И все-таки самым памятным осталось первое выступление. Этот красный сигнал — «микрофон включен» — вызвал во мне ощущение, которое потом всегда владело мной, едва я подходил к микрофону. Это было ощущение близости к людям, одновременной близости ко множеству людей.

Нельзя представить себе, что книгу твою читают строчка за строчкой одновременно сто, двести или тысяча человек. Даже самый популярный газетчик не может рассчитывать, что тысячи читателей в одну и ту же минуту, и все вместе, вцепились в одну только, пусть самую сенсационную заметку. По радио тебя одновременно слушают, строчка за строчкой, самые разные люди, которым ты обязан быть близким.

Во время войны приемников ни у кого не было, их сдали еще в июне, слушать можно было только городскую трансляцию, и эта черная тарелочка репродуктора в ленинградских условиях нередко была единственной связью человека с окружающим его миром.

С того времени, когда немцы появились под Ленинградом, радио вообще не выключали. Радио сообщало о воздушных налетах и артиллерийских обстрелах, радио передавало сигналы тревоги и отбоя, и, наконец, радио передавало о нормах выдачи продуктов питания.

Зимой едва ли не большинство ленинградских почтальонов вышли из строя: газеты, конечно, выходили, но были дни, когда доставить газеты было некому. Вот когда особенно необходимо стало радио. Красная надпись «микрофон включен» означала, что твою корреспонденцию обязательно слушают, не могут не слушать.

Я думаю, что успех Берггольц заключался и в том, что она, быть может как никто другой (даже, скажем, такой блестящий оратор, как Вишневский), поняла, что ее слушают все, поняла, что она присутствует в каждой ленинградской квартире.

Если Чарли Чаплин стал известен и близок миллионам благодаря его маске маленького человека, не потерявшего достоинства, то Берггольц нашла себя или, лучше сказать, наиболее полно выразила себя и как поэт, и как замечательный публицист, создав образ рядового человека, вставшего, в силу трагических обстоятельств, над бытом, потому что смерть была нашим бытом, она была соседкой и Берггольц, и Дарьи Власьевны[7], и я бы не удивился, если бы узнал, что и смерть в то время называли по имени-отчеству.

Смешно говорить о каком-то камерном звучании стихов Берггольц. Это речи на площади, имя которой — военный Ленинград. И уж совсем странно слышать упрек по поводу «самовыражения». Самовыражение поэта не праздничная накидка и не траурная полоска на рукаве, самовыражение поэта — есть голос народа.

«Я выступал по радио» — такую фразу часто можно услышать от профессионального литератора. «Я говорил с народом» — такое вряд ли услышишь. В блокаду я тоже не слышал столь громких заверений. Но в блокаду это было именно так.

Когда я закончил свое первое выступление по радио, у меня горело лицо, не от усталости и не от пережито́го в счастливые минуты общения с одноверцами, а от стыда за свое косноязычие.

Очерк мой не был хуже тех, которые я писал раньше и которые печатались; возможно, он был чем-то лучше, рукопись сохранилась, в ней можно найти кое-какие подробности нашей блокадной жизни, а это, в конце концов, не так уж мало. Но в очерке столько лишних слов, что когда я с ними столкнулся под красной надписью «микрофон включен», я просто не знал, что делать: читать мне эти никому не нужные слова или выбрасывать, сокращать, что называется, на ходу. А можно это делать? И я читал, как было написано, ничего не меняя, и к концу передачи совершенно выдохся.

Из студии я вышел, стараясь ни на кого не смотреть и с твердым решением никогда больше не подходить к микрофону. Поднялся на два этажа, чтобы заверить пропуск, и сразу ко мне подошел заместитель Бабушкина, Валерий Гурвич.

— Почему так громко? — спросил он меня, морщась и ежась. — Нельзя так кричать в микрофон. Краснов, конечно, герой, но зачем же стулья ломать. И потом, послушайте, это немыслимо длинно…

— Ничего, ничего, — сказал Бабушкин, выйдя из своего закутка на разговор, — голос у вас звучит отлично, интонация верная; многословно, но это я виноват, постеснялся сократить, думал — обидитесь…

Гурвич довольно многозначительно взглянул на Бабушкина, потом мельком на меня и, пожав плечами, не попрощавшись, ушел.

Но когда я был уже внизу, он снова подошел ко мне. Он подошел ко мне, развел руками, и я ждал, что он что-нибудь мне скажет. Но он все стоял разведя руки и молчал, и я тоже молчал, словно загипнотизированный.

— Понимаете, что нужно? — спросил он меня наконец. — Не понимаете. Нужно создать летопись. Чтобы день за днем. Хотите — в стихах, хотите — в прозе, но о деле. Через сто лет из архива поднимут: вот как жили люди. А вы пишете вроде того, что Краснов смотрит на небо в голубых барашках и думает, что немцам в Ленинграде не бывать. Это же невыносимо…

— Но этого у меня нет!

— Нет? Ну, может быть, такого и нет. Послушайте, надо по радио рассказывать, как люди работают, а Краснов все говорит и говорит, что не сегодня-завтра разобьем немцев. Нельзя так. Пишите, пожалуйста, как люди работают — военные или невоенные, это самое главное.

В это время завыла сирена, и разговор оборвался.

9

В конце октября умерла от голода мамина приятельница. Двадцать раз я переспрашивал: от голода? То есть как, буквально от голода? И мое недоумение не было ни наивным, ни наигранным. Во-первых, отвечали мне, она была обессилена после оборонных работ (у нее были слабые легкие, она могла получить освобождение, но все-таки работала), во-вторых, паек свой, чуть ли не весь, она отдавала дочери. И даже потом, в Ленинграде, больная, кормила дочь. То есть причиной этой смерти было все-таки еще что-то, кроме голода.

Как только не называли первое время смерть от голода: безбелковое отравление, сердечная слабость. Слова «голод» вообще боялись. Как будто от одного этого слова могло стать еще хуже!

Было слово-рубрика — «лишения». Это слово-рубрика — весьма емкое. Сюда втискивается все что угодно: и смерть ребенка, и лопнувшая фановая труба. Даже летом сорок второго, когда голодные муки были позади, со словом «голод» были нелады. Говорить в искусстве о том, что́ произошло в Ленинграде, называлось «воспевать трудности». Но ведь «воспевание трудностей» — не столько поэтический, сколько логический и даже грамматический абсурд.

Если речь идет о «трудностях со снабжением», то решительно нет никакого героизма в том, что человек переносит их, особенно во время войны. Героизм есть преодолевание сверхтяжелого, поэтому поэты героизм и воспевают. Героизм ленинградцев в том и заключается, что они жизнью и смертью своей доказали, что они ненавидят и презирают фашизм и что они готовы защищать Советскую Родину. И это потребовало других обозначений, чем «трудности со снабжением» или «лишения». В конце концов, по-своему обозначить это — и первый шаг писателя, и его постоянная му́ка.

Когда я смотрел «Ленинград в борьбе» — фильм, сделанный ленинградскими документалистами, я не только увидел огонь, пожирающий Бадаевские склады, но и почувствовал горячее дыхание Стикса. Те же или почти те же кадры — голодные смерти на улицах, прорыв блокады — в телефильме «900 дней» не вызвали во мне сопереживания. Дело в том, что документальные кадры, снятые в блокаду, — кадры немые. Для телефильма их решили осовременить и к немым кадрам сочинили текст. Но оказалось, что подлинная немота действует сильнее. Авторы фильма несомненно были исполнены благих намерений, они хотели только немного добавить, а отняли главное. Искусству противопоказана расфасовка, художник не призван к тому, чтобы культурно обслуживать потребителя. Когда однажды я увидел на сцене булочную времен блокады и голодную очередь, ничто не шевельнулось во мне, ничто не тронуло не только сердце, но и память. И в то же время я плачу, когда читаю Берггольц: «Такими мы счастливыми бывали, такой свободой бурною дышали…» — и вижу ту зиму.

Зима сорок первого. Каждый раз, возвращаясь с фронта, я привозил в Ленинград фунтики, бутылочки и склянки. У очень многих фронтовиков семьи оставались в Ленинграде. И эти фронтовики копили хлеб, отламывая ежедневно по кусочку, отсыпали в кулечки свой сахар, в пузырьки сливали водку, а некоторые ухитрялись экономить сухой паек: банка консервов шла за два обеда. Был издан приказ, запрещающий экономить свой паек, но приказывать в таком деле невозможно…

Как-то раз я привез посылочку, аккуратно зашитую в матерчатый мешочек. Судя по неровностям, там могли быть и соевые батончики и сбереженные горбушки. Жена моего случайного товарища жила на Васильевском острове, и я отправился в поход через Неву. Между Дворцовым мостом и мостом Лейтенанта Шмидта были протоптаны тропинки. Все они были протоптаны наискосок; после войны я долго не мог избавиться от привычки «скашивать», за что меня нещадно штрафовали.

Начался артобстрел. К этому времени — дело было в декабре, в середине декабря — на обстрел уже никто внимания не обращал. Но снаряды ложились близко, один разорвался возле Дворцового моста, и я лег. Я лег и испугался: вдруг я испорчу что-то зашитое в мешочек. И я лежал, стараясь чувствовать мешочек и все его неровности. Обстрел кончился, я встал, довольный, что ничего с моим мешочком не случилось, и зашагал на Васильевский.

Пятая линия, дом 17 и, если не ошибаюсь, квартира тоже 17. Третий этаж. На лестнице темно, звонок не работает, посветил фонариком и стал стучать. Стучу — никто не отворяет. Стучу еще и еще. Наконец попробовал дверь: открыта… Вхожу. Спрашиваю в темноте: есть кто живой?

А в ответ тонкий-тонкий старушечий голосок:

— От Миши с фронта?

Иду на голос. В квартире так же холодно, как на лестнице. Крупный иней на дверях, даже пол хрустит. В конце коридора стоит худенькая старушонка с огрызком свечи, что по тем временам было уже величайшей редкостью.

— Вот Мишина комната, — говорит старушка, неся свечу над головой.

Мы заходим в комнату, где еще холоднее, чем в коридоре и на лестнице. На кровати лежит мертвая женщина.

— Надо же, — говорит тоненько старуха, — вроде недавно живая была.

А я стоял и думал: что же мне делать с посылкой?

Не везти же ее обратно? Да и попаду ли я когда-нибудь в эту дивизию, в этот полк, а если и попаду… Старуха молча смотрела то на мертвую, то на меня.

— Возьмите, — сказал я старухе, — ведь ей не нужно.

Ленинград не впервые голодал. Февраль и октябрь семнадцатого неразрывно связаны в памяти народной с голодными очередями, с восьмушкой. В восемнадцатом году, когда я учился в младшем приготовительном классе бывшей гимназии Лентовского, в «приварок» шла одна селедка на двоих. В нашем доме — мы жили тогда на углу Большого и Зверинской, умер профессор Марголин, человек архикабинетный и к суровой жизни неприспособленный. Выражение «пухнет с голоду» имело фактическую основу: опухшие лица питерских женщин и детей я запомнил навсегда.

И слово «блокада» тоже ассоциировалось не только с трагической судьбой Ленинграда в годы Отечественной войны. Мы уже пережили одну блокаду, мы уже хоронили умерших от голода, в результате блокады 1918—1921 годов явилась небывалая, неслыханная разруха.

И по ледяной тропе через Неву я шел не впервые в моей жизни. В моем детстве были тоже эти косые тропинки, и тоже носили ведра с водой, а вместо электричества горели зловонные плошки.

Конечно, было бы нелепо сравнивать потери, которые понес Питер в результате первой блокады, с теми, которые понесли ленинградцы в результате девятисот дней фашистского кольца. Но то, что врезалось в мою память, в память мальчика-приготовишки, еще больше врезалось в память людей, уже державших в ту пору винтовку.

А им или, вернее, ему, этому старшему поколению в Отечественную войну было немногим больше сорока лет. Были живы и отнюдь не достигли преклонного возраста старые питерские рабочие, которых Ленин называл самыми сознательными рабочими России.

Конечно, героические воспоминания не в силах заменить современное оружие. Но сейчас не об этом речь. Речь о том, что драма разыгрывалась снова на невских берегах, то есть там, где Революция одержала победу. Героическое прошлое самым прямым образом влияло на боевой дух ленинградцев.

Если вы прочтете наши статьи и очерки того времени, то вам наверняка бросятся в глаза частые обращения к Ленинграду, и столь эмоциональные, что они больше напоминают обращения к живому человеку. Любимой песней блокады была: «Ленинград мой, милый брат мой…».

До войны литература почти не касалась вопросов будущей войны. Зато Фадеев, Серафимович, Всеволод Иванов, Николай Островский были взяты, как говорится, «на вооружение», хотя в их книгах война гражданская по своему характеру, казалась бы, совершенно другая, чем война с немцами.

Морская пехота воевала, словно «по Вишневскому», — это факт, что бушлаты картинно летели с плеч, матросы шли в атаку, красуясь своими тельняшками.

Немцы считали все это «кватчем» — чепухой, маскарадом, и тем не менее морской пехоты зверски боялись.

Зима сорок первого. Я шел по Неве, покрытой полярными торосами, и только косая тропинка напоминала, что на этой планете цивилизация не совсем исчезла. Да еще, пожалуй, артиллерийская канонада да черные крестики самолетов, возникавшие в небе, в скрещенных лучах прожекторов.

Ледяные ступени, набережная, покрытая льдом. И все-таки в декабре набережная, покрытая ледяной коркой, была еще похожа на набережную. А в январе тяжелый край льда почти закрыл и знаменитые гранитные полукружья спусков. Только в тех местах, где стояли вмерзшие в невский лед военные корабли, можно было спуститься на Неву. И там, вблизи кораблей, были пробиты проруби. Я хорошо помню прорубь напротив Летнего сада. Подступы к этим прорубям были всегда завалены телами погибших, не всякому удавалось вытащить ведро воды.

В декабре я не почувствовал таких приступов слабости, как в январе, но есть хотелось невероятно. Вообще, это давящее, томящее, безысходно тоскливое, исступленное чувство голода было под стать мрачному величию каменных пустынь Ленинграда, огромному красному солнцу, раскаленной добела луне и падающим на парашютах ракетам всех цветов, освещающим поле боя. Проблема «выстоять», помимо своего прямого военного значения и даже помимо своего глубокого нравственного начала, имела для ленинградцев и значение жизненно практическое.

Пока я шел домой, мне не так хотелось есть, как в тот момент, когда я приходил домой. Это объясняется, я думаю, еще и тем, что, когда ты в движении, ты сосредоточен на важнейшем для тебя задании: надо дойти. Когда ты уже пришел, то сосредоточен только на желании есть.

Я давно не был дома, и мама, увидев меня, обрадовалась. Она сказала, что у нее все это время не возникало обычного беспокойства обо мне, но иногда, особенно по вечерам, ей становилось страшно.

Больше всего требовала ее забот мною же выстроенная печурка, которую мы, по старой памяти, называли буржуйкой. Мама утверждала, что та, старая, образца 1919 года, грела отлично, а эта «Шурина самоделка» тепла не держит. Но я думаю, что дело было в дровах. Осенью я приволок мокрые доски, поднял в квартиру, боясь, что мальчишки разберут. Доски эти лежали в кухне уже давно, но так и не высохли.

С детства у меня был талант общения с домашним огнем. И в мирное время я любил разжигать печки. Это веселое занятие, но и оно требует тренировки и смекалки. Как бы ни были хороши дрова, пусть самая что ни на есть каленая береза, дрова надо расположить так, чтобы осталось место для растопки. Я не люблю сдирать кору. Я люблю хорошее поленце подрать на лучину, поджечь ее, да так, чтобы самому почувствовать дымок, и уж потом положить куда следует. Дверцу не надо плотно прикрывать, прикрыть ее надо позднее, когда дрова разгорятся.

Я думаю, что эта любовь к домашнему огню у меня наследственная. Сколько я помню своего деда, он никому не давал растапливать печку. Колдовал он с дровами, а когда дрова прогорали, начиналось новое колдовство — с углями. В такие минуты с ним ни о чем нельзя было разговаривать.

Печурка, да еще сбитая наспех из случайных кусков железа, со щелями, которые мама не могла простить, требует совсем другого догляда. Тут главное, чтобы она не дымила, а она дымит, не может не дымить. И пламя в ней нелегко раздуть, и со щелями не столкуешься. Словом, разжигать такую буржуйку — рабское занятие. С хорошей печкой ты всегда на равных — перед буржуйкой ползаешь на коленях жалким домашним рабом.

Печурку я, конечно, разжег. Все-таки сотворил ее я, и она этого, даже со своим вздорным характером, не забыла.

И была еда. Был так называемый дрожжевой суп, который не все могли есть, у некоторых он вызывал тяжелые желудочные колики. Одно время его «не рекомендовали», затем он стал неслыханной роскошью.

Мама не могла его есть. Ни в декабре, ни даже в январе. А я ел с наслаждением. Горячий, и что-то в нем плавает. Что там плавало, я и по сей день не знаю. У меня был сухарь, который я отдал маме, но она оставила мне половину, а дрожжевой суп с сухарем — это уже было похоже на обед.

Но на этом не кончились мои гастрономические радости. После того как температура в комнате стала немного сносной и мы поговорили, мама показала мне выменянную ею на редкий корниловский фарфор бутылку сиропа.

Это был тот самый довоенный сироп, которым заправляли сифоны с газировкой. Автоматов еще не было, и на всех перекрестках летала одна и та же фраза: «Вам с сиропом?»

Сиропы, как известно, бывают разные, например клубничный. Дети это отлично знали. Мама сама никогда не пила воду с этим, как она говорила, «подозрительным» сиропом и меня уговаривала пить только чистую воду. Сироп — он на сахарине, сироп… не помню, что еще говорили противники детских радостей.

Теперь бутылка с сиропом была целым состоянием. Я с уважением смотрел на нее. Замечательно густой, незабываемо яркий красный цвет. Какова же должна быть на вкус эта волшебная жидкость!

— Нет, — решительно сказала мама, — это энзе. — (К тому времени она отлично разбиралась в военной терминологии. К примеру сказать, она утверждала, что когда бьют «сотки», ее не сдвинешь с места. А вот осадные «Шнейдер-Крезо» немедленно загоняют в убежище.)

— Это энзе, — повторила мама, упрямо сжав губы. А мне этот знак был хорошо знаком с детства.

Перед сном мама все же не выдержала и налила мне полную рюмку. Кто и когда говорил, что эта дивная штука вредна? Кто сказал, что это делают на сахарине? Кто смел кощунствовать!

Я смаковал каждую каплю. Густая сладкая влага заставляла вздрагивать губы, я пробовал ее на язык, влажным языком проводил по нёбу, по всей полости рта. Я должен был насладиться в полную меру.

После первой рюмки была налита вторая, а после нее — третья. Мы оба были в каком-то странном угаре. Меня знобило не от холода, а оттого, что здесь, на столе, стоит эта бутылка.

Наконец мы легли спать. Я в то время снимал на ночь только сапоги и гимнастерку, мама, кажется, тоже не раздевалась. И вообще, на нее было накручено столько старых теплых платков, что, я думаю, ей не могло быть холодно.

Я заснул в одно мгновенье, но проснулся очень быстро. Свет от луны проникал через щель в шторах, и я увидел черный силуэт бутылки. Встать и сделать глоток было делом секунды…

Я говорил себе, что делать этого нельзя, что мама отдала за этот сироп любимую вещь и правильно решила создать энзе, на случай, если станет еще хуже.

Но я уже встал с постели. Я встал и тут же сел. «Если бы хоть что-нибудь было в доме взамен этого сиропа», — говорил я себе. Но хотелось мне именно этого сиропа, и ничего больше.

— Возьми сироп и выпей, — сказала мама.

— Я тебе тоже налью, — сказал я.

— Мне не надо, — сказала мама и замкнулась.

Я выпил рюмку, лег, быстро заснул, но вскоре снова проснулся, выпил еще полрюмки и снова лег. К утру бутылка была пуста.

10

— Вот, кстати, и Розен, — как всегда, бодро сказал Бабушкин, когда я вошел в его подвальный кабинет. Рядом сидела какая-то женщина, закутанная в платки.

Еще здесь не было январской пустоты, еще не было конца, потопа, когда все собрались в одной комнате у исполняющего обязанности председателя Виктора Антоновича Ходоренко. Еще был декабрь, редакция работала в подвале, у каждого был свой стол и свой стул, приходили авторы, и с ними разговаривали. И был симфонический оркестр. Карл Ильич Элиасберг требовал, чтобы репетиции шли как обычно. Он приходил в тяжелой шубе, но когда репетировал, никакой мороз не мог заставить его дирижировать в «верхнем платье». А в какой-то, уж не помню какой, но очень тяжелый день он пришел во фраке. Это выглядело трагично. Но в тот день он репетировал Шестую Патетическую…

Я за эти месяцы привык к Радиокомитету и к нашему «литдраму», то есть к Бабушкину, Макогоненко и Гурвичу, и нуждался в той особой атмосфере легкости, которую они здесь создали несмотря ни на что.

Конечно, так было не всегда. Смерть есть смерть, с ней не шутят, и были дни, когда в радиоподвале молча убирали чей-нибудь стол.

— Вы меня не узнаете? — спросила женщина, укутанная в платки. — Я жена… вдова вашего товарища, Сени Петровых.

— Аня?

Узнать ее было невозможно. Я уже говорил, что она была очень красива. Я видел ее всего один раз на вечеринке, но запомнил смуглое лицо, казавшееся позолоченным, и дивные «тициановские» волосы, и глаза… Теперь она была черна, как все, глаза провалились так глубоко, что глазные впадины казались пустыми.

Мы вышли в коридор и долго молчали. Я старался не разглядывать ее, не искать прошлого, но, как под гипнозом, и искал, и сравнивал, и находил.

Да, как ни странно, но именно эти пустые глазницы все-таки напоминали и Италию, и Тициана. В самой глубине вдруг вспыхивала знакомая капля. Так бывает, когда мчишься по вечерней дороге. Мелькают какие-то холодные срубы, какие-то странные деревья, оголенные сумерками, и вдруг, на самом сгибе дня и ночи, открывается море, кусочек моря, волна, ее зеленая спинка…

— Я слушала радио, и… я правильно поняла вас — Лена жива, она в армии?

— Да… она в Невской Дубровке. А вы…

— Я всю осень работала в артели, а теперь работаю по специальности.

По специальности? Но я не знал, какая у нее специальность. Потом я вспомнил, что она кончила педагогический. Сеня говорил, что призвания к этому у нее нет, ну, а раз нет призвания…

— Преподаю арифметику и алгебру, — сказала Аня.

— А что, разве… разве есть еще школы?

— Есть, конечно! Нашу разбомбило, мы в бомбоубежище занимаемся. Приходите к нам! Приходите, приходите! Никого из старых знакомых не осталось…

Когда я вернулся в редакцию, там стоял страшный шум: кричал Макогоненко и кричал Гурвич. Бабушкин пробовал их разнять.

— Только поэзия, — кричал Макогоненко, — только поэзия скажет о нашем времени! Надо быть абсолютным тупицей, чтобы этого не понимать. Поэзии принадлежит и первое и последнее слово.

Гурвич отвечал презрительно:

— Драматургия. Вероятно, кинематограф. Сцена. Трагедия. Мне наплевать, будет ли она написана стихом или нет…

— Людям не наплевать, че-ло-ве-честву! — страшно закричал Макогоненко. — Кинематограф! Молчи, грусть, молчи, не тронь старых ран… Это?

Я не вмешивался в их спор. Мне было неинтересно думать, какой жанр восторжествует после войны. Меня вполне устраивала каждодневная работа, маленькие заметки, пятиминутные выступления после приезда с фронта…

У писателя, мне кажется, всегда существует своего рода «комплекс неполноценности» — ведь большинство из нас не участвует в той жизни, которую живописует. Такой «комплекс» не обязательно является тормозом в работе, как это ни парадоксально, но иногда он служит своеобразным стимулятором творчества.

Я всегда мучительно переживал разрыв между моими сочинениями и той жизнью, которой жил изо дня в день. Я слишком рано расстался с газетой, незаслуженная моя независимость меня угнетала. И только работа на фронте во время финской кампании меня окрылила, а то, что я оказался нужен военной печати и после войны, я посчитал за «перст судьбы», если не за ее подарок.

Война согнала с меня мое писательское высокомерие, которое одно уже всегда указывает на «комплекс», война заставила меня работать, не мечтая, что в промежутках между двумя водевилями — один на тему о запчастях, другой о правильном севообороте, — что в этом промежутке можно написать своего «Фауста». Впервые я стал дорожить жизнью, не суммой удовольствий, в которых я никогда себе не отказывал, а жизнью, слитной с жизнью других людей, большого количества людей, делающих свое дело без громких слов.

Вытяну или не вытяну? Этот вопрос для ленинградцев, в том числе и для меня, стал вопросом долга. Разрушение плоти, угасание физических сил находилось в прямом противоречии с выполнением главной жизненной задачи.

Я читал книгу американского писателя Геррисона Солсбери, который, глядя ретроспективно на положение дел в блокадном Ленинграде, написал, что в обороне Ленинграда было заинтересовано руководство, а не ленинградцы. Там даже есть намек на то, что население, во избежание голода и других страданий, не было против того, чтобы сдаться, но правительство, и т. д.

Я оставляю в стороне военную сторону вопроса. Господин Солсбери отлично понимает, какие новые трудности потянул бы за собой новый фронт. Я оставляю в стороне и моральную сторону этих высказываний: никогда еще осквернители могил не шли на это дело с Библией в руках. Я хочу подойти к вопросу с точки зрения практической. Есть ли у господина Солсбери сомнения в том, что на Крестовском острове или в Новой Деревне не появился бы ленинградский Бабий Яр? Что касается ленинградцев, то мы не сомневались в том, что такой Бабий Яр появился бы сразу после праздничного банкета фашистов в «Астории». Больше того, я лично не сомневаюсь, что в случае победы фашизм обязательно пересек бы и Атлантический океан, и был бы нью-йоркский Бабий Яр, и чикагский Бабий Яр, с той лишь разницей, что по соседству с этими американскими Бабьими Ярами фашисты оставили бы коттеджи для летописцев, прославляющих «милости» победителей и бодрый труд во славу мирового Бабьего Яра.

На следующий день я был у Ани. Я нашел ее в бомбоубежище, довольно чисто убранном и не очень холодном, в котором было полно ребятишек самого разного возраста. Кроме детей, в подвале было и много взрослых.

Не знаю, удивлю ли я читателей, если скажу, что это была не единственная подвальная школа в Ленинграде. Но эта была первая такая школа, которую я видел своими глазами.

Был урок арифметики для младших школьников, а потом урок алгебры для больших детей. Но маленькие слушали и урок алгебры тоже.

Никто не шумел. В то время в Ленинграде дети уже не шумели, старая формула «дети есть дети» была совершенно неприменима к этим маленьким старичкам, болезненно разумным, забывшим о своем детстве и уже знающим, к чему приводит формула «сохранения энергии». И то, что детей, которые занимались в подвальных школах, осталось в живых во много раз больше, чем тех, которые лежали в кроватках под грудами родительских одеял, — это не подлежит сомнению.

Все было страшно в этом теплом подвале — и красивое лицо Ани, изуродованное голодом, и ребятишки в немыслимых своих одеждах, «хранящих тепло», и старики, беззвучно повторяющие за Аней четыре правила арифметики. И сам я, наверное, был страшен.

В тот день, когда я был здесь, скончалась от «сердечной слабости» мать одной Аниной ученицы.

Девочка лет десяти. Она со страхом смотрела на учительницу: что теперь будет? Ей так было страшно за свою судьбу, что она не могла горевать о смерти мамы.

— Пойдем ко мне, — сказала Аня. — Пойдем, пойдем, будешь жить у меня.

Мы пошли к Ане втроем: Аня, я и девочка, ее звали Тамарой. Аня жила на четвертом этаже. Я шел и думал: как же так, что же это теперь будет, как это Аня могла предложить такое? И что же дальше? Ведь и другие Анины ученики могут осиротеть. Что тогда?

Теперь, с возрастом, я вижу, что мои сомнения были пустыми. Когда человек делает добро, он его делает. Даже в самую трудную годину у человека остается альтернатива — делать добро или не делать. Тысячи детей теряли родителей так, как потеряла Тамара свою мать, и тысячу раз людям, стоявшим рядом, оставалось все та же альтернатива: делать добро или не делать.

Ровно через полгода Аня погибла от артобстрела, а девочку взяли в детдом, с детдомом она вскоре и эвакуировалась. Я провожал Тамару, принес ей на вокзал витамины, которые мне накануне дал Фадеев.

В июле сорок второго я написал «Зимнюю повесть». В ней много от того, что я видел и пережил в первую блокадную зиму, есть в ней и Анина драма. Но странно, в «Зимней повести» все происходит наоборот — гибнет девочка, а учительница Анна Евдокимовна остается жить. Мне казалось, что останься Аня в жизни и потеряй она девочку, ей это было бы труднее, чем маленькой Тамаре. Но Анна Евдокимовна осталась жить.

«Как это случилось? — спрашивал я себя. — Не потому ли, что друзья и ученики в страшный час разделили ее горе и сказали ей о том, что она им нужна? Да, потому. Не потому ли, что она никому не захотела уступить дело своей ненависти и решила дождаться возмездия? Да, и поэтому. Потому, что душа человеческая не может быть опустошена ничем. Даже смертью».

Тамаре сейчас тридцать семь лет. Дочка ее в восьмом классе, она учится недалеко от тех мест, где была блокадная школа. Мы иногда встречаемся. В конце концов, мы оба пережили блокаду. Мы встречаемся, но о прошлом говорим редко! И только иногда Тамара не выдерживает и вспоминает учительницу, которая взяла ее к себе в декабре сорок первого.

Тамара вспоминает свою старую учительницу, а я не могу забыть молодую, красивую, несчастную Аню и ее золотые тициановские волосы, и длинные черные ресницы, и синие глубокие глаза. И с трудом перечитываю только что написанные строчки.

11

В декабре, в том самом декабре сорок первого, появилась надежда, что блокада будет прорвана. Войсками Мерецкова был освобожден Тихвин, немцы отступали и на этом направлении, южнее Ладоги.

Освобождение Тихвина означало, что железная дорога Войбокало — Тихвин будет действовать и что по ней пойдет продовольствие для Ленинграда. Отвоеванная 54-й армией территория южнее Ладожского озера позволяла восстановить кратчайший ледовый путь по Ладоге — знаменитую Дорогу жизни.

Но главная надежда ленинградцев была на прорыв блокады. Снова выплыла из голодного тумана Мга. Эта главная надежда многим помогла в декабре. Дожить, дожить до Дня… Если бы мне сказали, что блокада будет прорвана только через тринадцать месяцев, я бы этому не поверил. И не потому, что когда-либо был заражен лихорадкой казенного оптимизма, а потому, что не измерял свою жизнь ни на месяцы, ни, тем более, на годы. Счет шел на дни.

Теперь уже все знали о непрекращающихся боях на левом берегу Невы, о пятачке, все знали, что именно в этих местах должны соединиться два потока. Называли числа. 21 декабря — день рождения Сталина. Потом говорили о рождестве. У немцев праздник, в этот день им дадут пить. Потом Новый год. Новый год. Мга. Освобождение.

Незадолго до Нового года я был на Невской Дубровке. Сохранилось мое командировочное предписание: «…поручается… о разведчиках…» В дневнике запись:

«тепл. к артснабж. Невская Дубровка. Улица Красного курсанта».

Расшифровать это не трудно. Я ехал в теплой машине артснабжения, а в Ленинграде на улице Красного курсанта находился госпиталь, куда отправили Лену Петровых.

Мы приехали в Невскую Дубровку утром, а к вечеру я уже знал, что Лена ранена, что случилось это третьего дня и что ее сразу отправили в медсанбат.

Я побежал в медсанбат. До него было неблизко, или во всяком случае мне так показалось.

Медсанбат был размещен в первом этаже двухэтажного каменного здания, второй этаж был совершенно разрушен, а первый почти не пострадал. Я вошел в большую комнату, в которой стояли нары. Нары были пустые. За стеной слышались голоса, обрывки фраз, стоны, ругань и лязганье металлических предметов.

В комнате топилась печка, но не такая, как наша домашняя буржуйка, а фабричная, круглая. Я сел возле печки, выпил кружку кипятка и съел хлеб, полученный на сегодня и на завтра.

Меня сразу стало клонить ко сну, но едва я начинал дремать, как сразу же просыпался и снова засыпал. Но и во сне, и просыпаясь, я слышал все те же стоны, и ругань, и лязганье, и далекий артиллерийский гул, и сквозь все это думал о Лене.

В это время в комнату вошел великан в белом, буром халате и, на ходу снимая халат, оказался военврачом. Я встал и, борясь с дремотой, спросил:

— Вы не в курсе… Лена… Петровых… Не вы ее оперировали?

— Что за чепуха, — отозвался великан. — Какая Лена? Вы кто?

Я сказал, кто я.

— Я в день делаю сорок операций, все тяжелые…

— Она сандружинница, — сказал я, совершенно проснувшись.

— Не помню, — сердито сказал великан, сворачивая из газеты большую козью ножку. Он сел на табуретку и вдруг как-то сразу обмяк. Козья ножка ленточкой легла на пол, и оттуда посыпалась махра. Через минуту его храп слился со стонами и лязганьем за стеной и с далеким артиллерийским гулом. Вошла пожилая медсестра, стянула великаньи сапоги, помогла ему подняться, и он, не просыпаясь, сделал шаг и рухнул на нары.

— Вам что нужно? — спросила меня медсестра.

— Третьего дня, — начал я снова, — дружинница Лена Петровых… Он сказал, что ничего не помнит…

— Я сейчас посмотрю, — сказала медсестра. — У нас есть журнал, мы все записываем…. Конечно, он не помнит, наступление, столько раненых… Наступление… Товарищ корреспондент, вы больше нас знаете, соединились уже?

— Соединились? С кем?

— Как это с кем? С Большой землей, с кем же еще? Уж на этот раз точно. У нас все раненые говорят: немцы драпают… Одного за Красной Поляной ранило. А Красная Поляна в километре от Мги. Я сама с тех мест, знаю, у меня муж в сельсовете работал, точно около Мги…

Я видел, что она возбуждена. Кто хоть день пробыл в медсанбате во время наступления, тот знает, что это такое. На кого как действует усталость… Да, я видел, что она переутомлена и почти потеряла контроль над собой. И я знал, как опасно верить раненым; раненый может и преувеличить незначительный успех, и увидеть опасность там, где ее нет, в этом медсанбатовском угаре все перемешано — и страх, и надежда, — я это знал, и, вопреки всему, я поверил этой сестре, так же, как она поверила раненому солдату. Я поверил ей ненадолго, может быть, на минуту, на мгновенье, но поверил…. Какие-то детские картинки вставали передо мной: бегущие немецкие солдаты, бросающие оружие, немецкие траншеи, полные военного добра, пулеметы, минометы и пушки, такие чистенькие, словно немцы специально для нас только что вынули их из целлофана.

И я, не хромая, побежал навстречу нашим здоровым, сильным, белозубым красноармейцам, розовым, как после веселой зимней бани. У них, у этих славных парней оттуда, все было: я видел горы жареного шипящего и кипящего мяса, фонтаны шкварок, груды окороков, стада сосисок. И был там хлеб — черный, белый, ситный, калачи, батоны, но больше всего черного хлеба, настоящего черного ржаного, ни с чем не сравнимого хлеба, машины, груженные хлебом, и над каждой машиной облако пара, потому что ведь зима, а хлеб свежий, только что из печки, теплый, горячий, с обжигающей корочкой.

— Пойдемте, — сказала сестра.

Я встал и пошел за сестрой, шатаясь от предчувствия победы, от счастья еще до Нового года увидеть маму сильной и красивой, какой она была до войны, и наш дом с поющими патефонами, которые мне, дураку, так раньше мешали жить.

Мы прошли коридорчик и вошли в большой школьный зал для физкультурных занятий с сохранившейся от старых времен «шведской стенкой», которую в Ленинграде давно бы разобрали на дрова. Еще какое-то мгновение в моей голове крутились чистенькие, словно растертые махровым полотенцем, орудийные стволы, и буханки хлеба, и красные знамена, и поющие патефоны. Потом я очнулся и увидел физкультурный зал, заставленный койками и носилками с ранеными.

Как ни странно, но здесь было тише, чем в соседней комнате, хотя все, что я там слышал — и громкие стоны, и ругань, и лязганье, — я слышал отсюда. Но там все казалось громче, может быть, потому, что я не видел, сколько людей стараются страдать молча, сколько людей сдерживают стоны, там все шумы были одинаковы, а здесь только страшно скрипела дверь.

Кто же из них сказал, что он оттуда, кто из них сказал, что мы соединились? Но еще долго после этого медсанбата я чувствовал какое-то странное томление. Конечно, я знал, что ничего этого еще не случилось, что идут тяжелые бои, что немцы, отступив южнее Ладоги, больше не отступают, наоборот, укрепились и что с каждым шагом нам все трудней и трудней, а пожилую медсестру я забыть не мог, и маленький огонечек томился и, ничего больше не освещая, сильно жег.

«Петровых Елена Федоровна. Год рождения 1924. Осколочное ранение голени, с повреждением большой берцовой кости».

Я вышел из медсанбата, когда уже совсем стемнело. Луна в тучах, снег бурый, как халат медсанбатовского хирурга, мороз отчаянный, правда, без ветра, но непривычно жесткий, перехватывающий дыхание. И я поплелся в землянку разведчиков, куда меня определили по приезде.

Когда я пришел, все спали. Печь была жарко натоплена, но я сумел раздуть небольшой огонек и сварил в алюминиевой кружке кашу-концентрат.

Это сильная еда. В блокаду мы все удивлялись, почему в мирное время мы так мало ели каш. Надо было есть. И не один маленький пакетик, а сколько влезет, а влезть, по нашему блокадному разумению, могло много.

Поев, я завалился спать, потому что знал: после еды надо немедленно заваливаться спать, тогда сразу же уснешь, а промедлишь, и снова голод начнет мучить, и тогда какой там сон… Только фашисту можно пожелать такую ночь.

Но заснул я не скоро. «Осколочное… голени…» Что это такое? Это тяжелое ранение?

Операцию ей делали в медсанбате. Хорошо это или плохо? Это глупый вопрос. Ни один врач на такой вопрос отвечать не станет. Если операция сделана вовремя — это хорошо, если она сделана неумело — плохо. И все-таки я слышал, что если очень сложные операции, то отправляют в госпиталь. Значит, не очень сложная?

Так мне было жаль «сестренку»! Я вспоминал, как год назад мы приехали, с Сеней в деревню и как он поссорился с отчимом… Сестренка, сестренка… Действительно, я ее знал, как говорится, с колыбели. И вот теперь она лежит, тяжелораненая, а может быть, ее и в живых уже нет.

Никак я ее не мог представить в полушубке, зимнюю, задубевшую, какую-то всю негнущуюся. Я уснул и почти сразу увидел кошмар. Лена была в красивом летнем платье, но Сеня рвал на ней платье, и мы трое были в крови.

Меня растолкали под утро. Я поднялся, ничего не понимая со сна.

— Садитесь с нами, товарищ писатель, — сказал мне паренек с тремя треугольничками в петлицах. — Давайте вашу кружку.

Я дал ему свою кружку, гладко отполированную мной после вчерашней каши, и он щедро налил мне из фляги. На нары была брошена плащ-палатка, а на палатке лежали пайки хлеба, граммов по четыреста каждая, банка мясных консервов и довольно большой копченый рыбец, пахнущий одуряюще остро. Я нерешительно взглянул на треугольнички.

— Ну, чтобы не последнюю, — сказал он. Все выпили, вместе со всеми выпил и я. Ребята принялись за рыбец, я тоже закусил и, не в силах сдержаться, стал пощипывать хлеб. Ели молча. Только слышно было, как тикают ходики.

Я прожил в землянке неделю. Само собой разумеется, что я с каждым здесь перезнакомился и, думаю, о каждом написал. Во всяком случае, получилось три радиопередачи. Я писал о подвигах этих людей, об их удивительной жизни, но в памяти у меня осталось только первое утро, пир, потом знакомое щелканье — у всех были трофейные парабеллумы, кольты и даже один белый вальтер.

Мы вышли, когда начало светать, но еще было темно. За Невой небо то вспыхивало, то гасло. Скрюченная морозом луна печатала на снегу длинные синие тени. Мы стояли возле нашей землянки, а синие тени медленно двигались нам навстречу.

В это утро на Невскую Дубровку пришло пополнение из Ленинграда. Строй был растянутым и редким. Может быть, батальон, может быть, немногим больше. В основном автоматы и много ручных и станковых пулеметов. Я насчитал с полсотни. Полушубки и валенки, шинелей и сапог почти не видно.

Но шли они медленно, о боже, как медленно. Когда они поравнялись с нами, мы увидели их лица. Это было одно черное, желтое, отечное лицо, одни бескровные губы, одни опухшие глаза. Призыв декабря сорок первого. Все, что мог дать Ленинград фронту.

Я уехал отсюда через неделю. Весь день бегал по автобату и разыскивал какую-нибудь попутную машину; возвращаюсь в землянку, а возле самой землянки стоит «эмка». За мной?! Чудеса какие-то… Я влез в машину, впереди меня сидел военный, я не разобрал кто, да и к тому же, только я влез, начался сильный обстрел, мы выскочили и легли, а когда поднялись, то все трое были по уши в снегу. Ведь вот какое странное дело: в Ленинграде какой бы ни был обстрел, пока не загонят, сам в подворотню не побежишь, а на фронте — голову под крыло — закон.

Когда мы выехали на шоссе, военный, сидевший рядом с шофером, повернулся ко мне:

— Не узнаете?

— Нет… — Но голос был знакомым, даже не столько голос, сколько характерная отрывистая манера всаживать слова. — Но спасибо, большое спасибо за машину, — прибавил я. — С неба посланы…

— С неба… Мне Чернятин сказал забрать. Так, значит, не узнаете? — И он отвернулся.

Едва он отвернулся, как я его узнал.

— Товарищ подполковник! — радостно сказал я, потому что передо мной собственной персоной сидел подполковник Д. Второго такого затылка быть не могло. Конечно, он очень изменился, уж это был совсем не тот затылок, что раньше, — ни жирка, ни знакомой налитости, ни мягкого розового цвета, ни чуть заметных голубых жилочек. Все ушло, все забрало время. Остался только характер: слитность с шеей, прямоствольность и славно подбритый горизонт.

— Все пишете? — спросил меня подполковник Д. доброжелательно.

— Пишу, товарищ подполковник…

Он кивнул, и я увидел косточку на шее. Раньше ее не было. С какого-то времени я стал замечать, что и у меня отовсюду растут кости, и однажды утром перепугался: над самой «ложечкой» выросла такая хребтина…

— Все про героизм? — спросил подполковник.

— Ну да… в общем-то про героизм…

— Самое время. Завидую.

— Чему, товарищ подполковник?

— Ручку в руку, и пошел… не то, что у нас.

Я не ответил. Подполковник явно был в плохом настроении. И потом, как-никак я был здорово ему сегодня обязан.

— Как это у вас получается, — продолжал подполковник Д. сердито, — все «вперед», да все «ура». Где это вы видели, чтобы все «ура» и «вперея, — заключил он наконец.

— А я вот читал одну книжонку, — сказал водид»? — Чем больше я молчал, тем больше он распалялся. — От писанины дело не двигаетстель, — там тоже русские умирали и голод переносили, и морозы, и валеной обуви не имели.

— Ну и что? — спросил подполковник.

— А все же немцев прогнали.

— Немцев? — переспросил я, потому что, кажется, во время обстрела я заметил эту «книжонку» в кабине. Это был Толстой.

— Ну, может, и не немцев, а и посильней немцев бывали, — сказал водитель.

— Все враки, — сказал подполковник. — Вы пополнение видели? — спросил он меня.

— Видел.

— Ну и как? — Он не стал дожидаться моего ответа. — В книжечке как будете описывать?

— Там есть и обстрелянные, товарищ подполковник — сказал водитель. — Истощены очень…

— Обстрелянные, истощенные — начитался!.. А кто воевать будет? Воевать мне как прикажете? С этими истощенными? А вы мне артиллерию дали, связью я обеспечен? Вы мне самолетов даете ноль целых ноль десятых…

Я слушал и не понимал. Что за речь он репетирует? Неужели война все-таки пробила его инспекторский панцирь? Но чем дальше, тем чаще слышалось: «мне», «у меня», и наконец я понял, что сталось с его казенным оптимизмом. Просто он не в той должности, на которой был раньше. Он теперь служит там, куда раньше приезжал «доводить» и откуда уезжал «информировать». Вот и вся метаморфоза!

Когда я писал своего Гукова, то, конечно же, передо мной блестел знакомый затылок. Гуков долгое время держится «непробиваемой» позиции и прямо отрицает возможность немецкого нападения, и вот этот самый Гуков, вернее этого самого Гукова назначают командиром дивизии, которой предстоит в ближайшие дни встретить первый удар немцев. Я писал Гукова таким, каким он был перед войной, но я видел его в другое время, в то время, когда война стала суровой действительностью, и вспоминал подполковника Д. в тот день, когда он (в который раз!) привез меня в Ленинград. На Невской Дубровке подполковника Д. отнюдь не подменили. Он остался таким, каким он был. И озлобился фактически на самого себя. А может быть, он уже знал, что начальство им недовольно, может быть, предполагал, чем недовольство это может кончиться, — вскоре он был снят с занимаемой должности… Впрочем, он, может быть, этого и хотел.

12

Ленинград 30 декабря был таким же, как и 23-го, когда, я уезжал за Невскую Дубровку, но мне казалось, что именно за эти дни остановилось все то, что еще двигалось неделю назад. Только возле магазинов еще чернели люди. Под Новый год по карточкам выдавалось вино, каждому бутылка вина, по тем временам неслыханное событие. И еще какие-то продукты наскребли. И дали под Новый год электричество. Кажется, с девяти тридцати вечера до ноль тридцати…

«Надо написать новогодний рассказ», — сказал мне Гурвич. Пока мы на эту тему совещались, пришел Бабушкин и стал расспрашивать о Невской Дубровке. Потом я пошел в соседнюю комнату и написал новогодний рассказ. Сколько я помню, дело происходит на фронте, срублена елка, ее украшают девушки, которые приехали на фронт с делегацией. Приходят разведчики, им предстоит этой ночью тяжелый поиск. Но прежде чем отправиться в разведку, они встречают Новый год. Сначала я сунул в рассказ и тяжелую пайку хлеба, и рыбец, но потом вычеркнул.

Рассказ всем понравился, даже Гурвич похвалил. Мы простились, пожелав друг другу скорейшего прорыва блокады, и я отправился на Суворовский, во фронтовой эвакопункт, и стал наводить справки о Лене.

Госпиталь 991 находился на Петроградской стороне, на улице Красного Курсанта, напротив здания бывшего Владимирского юнкерского училища. В семнадцатом году мы жили неподалеку, и я запомнил, как семилетним приготовишкой шел по Большому проспекту и вдруг раздались удары, похожие на гром. Сильная мужская рука схватила меня и прижала к тротуару; и я минут десять, а то и больше изучал асбестовую плиту, на которой, сквозь грязь, можно было различить аккуратно вытисненные буквы и цифры: «Эриксон 1896 год». Владимирское училище восстало против Советской власти, в деле участвовала артиллерия, и мама в самый обстрел бегала на Большой искать меня.

Прошло с тех пор без малого четверть века, я за это время часто бывал в этих краях, но о грозных днях моего детства вспомнил только теперь, когда хоронился от обстрела на улице Красного Курсанта, как раз у самого госпиталя.

Госпиталем 991 командовал замечательный военный врач и чудесный человек — подполковник медицинской службы Замчук. Начало у меня с ним было очень неприятное. «Положение тяжелое, пропустить в палату не могу». Я усилил натиск, но при этом совершил решающую ошибку: козырнул Радиокомитетом. Тут начальник госпиталя сурово нахмурился.

— Что с ней? — настаивал я. — Жить будет? — спросил я прямо, и мне показалось, что Замчук смягчился.

— Надеемся… Все трудно, очень трудно… Замерзаем, раненые нуждаются в уходе, о питании нечего и говорить.

Потом мы пошли длинным коридором, слабо освещенным «летучими мышами».

— Госпиталь имеет собственный движок, — сказал Замчук, — но он дает так мало энергии, а ее нужно так много…

Ленинград к этому времени был переполнен ранеными. Большинство ленинградских школ было оборудовано под госпитали, многие учрежденческие дома и почти все гостиницы. Я помню «Европейскую» летом сорок первого, — номера люкс на двоих стали комфортабельными палатами. Это ведь неплохо, когда раненые имеют ванну тут же при палате, не правда ли? Это ведь неплохо, когда красивые эстампы на стене радуют взор защитника Родины, это отлично, когда госпиталь располагает своим винным погребом, выздоравливающему недурно пропустить рюмочку коллекционного портвейна…

Но скоро, очень скоро выяснилось, что эта мишура только мешает работе. Казалось, что «Европейская» — целый город, «автаркия», в случае необходимости может принять большое количество раненых. Но это было только в теории. Двуспальные кровати с бронзовыми львами оказались практически не нужны, нужны были койки, обыкновенные, удобные солдатские койки. Врачам ни к чему ходить из номера в номер — это не санаторий, это госпиталь, здесь все должно быть под рукой. Почему у вас грязь под эстампом? Снять. А почему штатов не хватает? Да потому, что обслужить эту автаркию с тем штатом, который положен госпиталю, невозможно…

Но ведь что-то думали, когда открывали этот показательный, или ни о чем не думали?

А в госпиталь все везли и везли, и кто-то что-то пытался развернуть в «америкен баре».

В сентябре здесь вскрывали черепа под ливнем хрустальных подвесок: купеческие люстры и бра никому не пришло в голову вовремя снять. Стеклянное и фарфоровое крошево хрустело под ногами еще и в октябре. А после начались бедствия похуже. Отказала отопительная система — воду никто не догадался выпустить, и трубы прорвало. Здесь привыкли заботиться о высоком качестве мрамора, но мрамор, как известно, не греет. И начались «буржуйки».

Уже к этому времени немного оставалось целых окон, знаменитые зеркальные окна «Европейской» бились при артобстреле так же, как и самые обычные. Все было забито фанерой. В фанере пробивали дырку, туда вставляли жестяное колено времянки и выводили на улицу.

Но холод жал не только, так сказать, с фронта, с улицы. Холод нажимал и с тыла: ресторанные залы, буфеты, затейливые переходы и парадные лестницы покрылись льдом. Топлива! Этот стон первой блокадной зимы особенно страшен был там, где лежал беспомощный, скошенный войной человек.

Топлива! И пошли в ход не только эстампы и гравюры, но и козетки, и пуфики, а потом в люксах легкораненые сами стали рубить паркет на дрова. Вдруг оказалось, что на складе есть матрацы. Множество матрацев. Стали матрацами укрываться. То-оп-лива!

И наконец замерзла вода. А госпиталь без воды — это уже не просто бедствие, эта катастрофа, это конец… И потянулись сестры, санитарки и врачи к последней купели Ленинграда, к водоразборной колонке.

Госпиталь на улице Красного Курсанта тоже голодал, и там тоже было холодно, и немало окон было разбито, и ветер стучал по фанере, и иной раз, перед особо ответственной операцией, хирургу подолгу приходилось отогревать негнущиеся пальцы. Но здесь была воинская часть, которая, хоть и попала в тягчайшее положение, не растерялась, потому что это не положено воинской части. И в то время, как в «Европейской» горели какие-то каменные плошки, здесь все-таки работал движок и коридоры освещались «летучими мышами», и ежедневно огромное здание чистили и скребли. Замчук строго взыскивал за каждый грязный халат, а блокадный сухарь подавали раненому на чистой тарелке.

— На новогодний концерт пойдете? — спросил меня Замчук.

Я ничего не ответил. Мне показалось, что он шутит, и я подумал, что шутка-то не очень удачная. Какие уж там концерты! Но Замчук отнюдь не шутил. Большой, так называемый «актовый» зал был переполнен. Все было сделано так, как будто этот концерт 31 декабря 1941 года в порядке вещей…

Вышел на сцену человек без знаков различия и объявил, что сегодня выступают артисты академических театров Преображенская, Андреев, Студенцов, Иордан… Иордан, господи боже мой, Иордан, одна из лучших ленинградских балерин, великая умница и умелица Ольга Генриховна Иордан…

Когда она вышла на сцену в пачках, мне стало холодно… Я не запомнил ни одного такта, может быть, она танцевала Чайковского, а может быть, Грига. Я ничего не помню, кроме Иордан, ничего, кроме Иордан, кроме ее любви к нам, кроме первой ее улыбки.

Когда я пришел домой, в комнате горело электричество и стол был накрыт по-довоенному. Только в твердых складках скатерти и салфеток лежала густая сажа. Удивительно, как умела добираться до самых дальних ящиков эта верная спутница черной зимы. На столе так много красивой посуды, всяких старинных соусников и уксусников, графинчиков и рюмок, что за всем этим можно было и не заметить убожество ужина.

Мы встречали Новый год, как и полагается, с гостями. На встречу была приглашена моя старая приятельница, Ляля Н. Я пошел в соседнюю комнату, чтобы завести старинные часы с боем. Папа любил эти часы и называл их «Биг Беном». Наверное, и часы любили папу, они остановились в день его смерти, и мы их больше не заводили. Но теперь мне хотелось послушать, как они будут бить полночь.

Я взял коптилку, зажег и ушел в темноту. Часы оказались совершенно исправными, я поправил груз, и «Биг Бен» снова начал отбивать время. Мы отлично слышали их бой каждую четверть часа.

Когда пробило двенадцать, мама сказала тост. Я ждал весь вечер этого тоста и спрашивал себя: что же она может сказать? В конце концов мне стало казаться, что от этого тоста многое зависит… А пока что мама с Лялей жарили лепешки из дуранды, лепешки чадили, и страшная вонь возбуждала во мне зверский голод. Что же она скажет, а может быть, ничего не захочет сказать?

Часы пробили двенадцать, мама подняла бокал и сказала:

— Чтобы не было хуже…

По традиции подарки были спрятаны под салфетками. У меня пачка «Северной Пальмиры» от Ляли и от мамы шерстяные носки. У мамы пачка печенья от меня и шерстяные чулки от Ляли, у Ляли шерстяные чулки от мамы и банка баклажанной икры от меня. И печенье, и баклажанную икру я хранил с осени. Приобрел я это богатство благодаря многоходовой и тщательно разработанной операции под кодовым названием «Военторг сорок второй».

На следующий день мама слегла. Она страшно отекла, какая-то студенистая масса вместо лица, еле видны прорези глаз. «Я хорошо себя чувствую, — отвечала она на все мои вопросы, — но я устала и должна полежать». А я так боялся этого слова. Полежать чаще всего означало — умереть. Пока человек двигался, выходил на воздух, добирался до завода или учреждения, выстаивал очереди, еще сохранялись шансы на жизнь. Когда человек ложился, когда ему хотелось только одного — отдохнуть, тут ему был конец, каюк, крышка.

С Нового года голодных смертей стало еще больше, чем было в декабре. Мертвых не успевали выносить из квартир. Бойцы МПВО, на которых лежала эта обязанность, тоже страшно ослабли. Когда был бензин, грузили мертвых на машины и увозили на кладбища, но потом кончился и бензин. Весь неприкосновенный запас был брошен на Дорогу жизни.

После Нового года стали умирать больше еще и потому, что Новый год для многих стал последним рубежом надежды. И хотя 54-я армия продолжала наступление, и хотя волховчане тоже имели успехи, многие ленинградцы не могли больше ждать. Сколько раз потом вспоминал я мамин новогодний тост…

13

Вскоре после Нового года Радиокомитет командировал меня и Макогоненко в 54-ю армию. Снова и снова делались попытки деблокировать Ленинград.

По моей просьбе было специально указано: в 3-ю Гвардейскую дивизию. Я знал, что этой дивизией командует Краснов, и мне очень хотелось встретиться с ним. Тем более человек дивизией командует.

Десятого января мы вышли из Радиокомитета с тощими вещмешками за спиной и полные решимости добраться до Краснова. Маршрут был продуман заранее: поездом до Борисовой Гривы, оттуда через Ладогу ни любой попутной машине.

Но пока что надо было добраться до Финляндского вокзала.

Мы шли весело. Это слово звучит кощунственно, но это было так. Мы шли весело. Мы иронически называли наш поход «последним решительным», посмеивались: «Теперь или никогда».

Зачем? Зачем нужна была эта, как сказали бы сейчас, дегероизация нас самих? Но всего больше мы боялись трагических котурнов, а они в то утро стерегли нас.

Финляндский вокзал был мертв. В зале ожидания сидели и лежали навсегда уснувшие люди. Мертвые на перроне были засыпаны снегом, на выбеленных морозом рельсах стоял мертвый поезд.

Мы дошли до паровоза. Он тоже не дышал. Топка была открыта, но даже сладковатый запах гари был истреблен морозом.

Мы пошли назад к начальнику вокзала. Человек в форме железнодорожника сидел в крохотной комнатенке за столом, покрытым инеем.

— Когда будет поезд на Борисову Гриву? — спросил я.

И он ответил:

— Поездов больше не будет. Все кончено.

И после этих слов мы ушли. Мы долго стояли на улице. Было тихо. Шел снег. «Все кончено». Не дай бог пережить такой приговор. Вдруг я увидел все глазами этого человека: вокзал, гастроном, книжный магазин — все в снегу, все заколочено, закрыто, кончено. Склад мебели, керосиновая лавка, почтовое отделение… Мне показалось, что там мелькнула какая-то тень.

— Пойду дам телеграмму, — сказал я.

Макогоненко быстро, как-то уж очень быстро взглянул на меня, вероятно решил, что я спятил. Но ничего не сказал и смирно пошел за мной.

Я знал, что рискую, — скорей всего я просто ошибся и за этими окнами, схваченными морозом, тоже давно все кончено. Но выиграть этот спор было тем более важно.

В почтовом отделении, за стеклянной перегородкой сидела женщина, закутанная в платки. Перед ней на стойке лежали бланки, пожелтевшие конверты, линованные листы из школьных тетрадей и открытки с видами Ленинграда.

— Можно дать телеграмму? — спросил я.

— Да, можно.

Я взял бланк, вынул карандаш из сумки и, не задумываясь, написал несколько слов. Куда? Я написал адрес госпиталя на улице Красного Курсанта. Лене Петровых. Обратный адрес: Ленинград, проездом.

— Шестьдесят семь копеек, — сказала почтарша, подсчитав количество слов.

Я заплатил, получил сдачу и квитанцию и взглянул на Макогоненко, как Христос на Фому неверующего.

Телеграмму эту Лена получила через три месяца, в апреле, а я вспомнил, как смотрел Макогоненко то на меня, то на почтаршу.

Мы вышли из почтового отделения в приподнятом настроении и снова стали думать, как нам добираться. Я был знаком со многими работниками Управления тыла 42-й армии и знал, что они хотят посылать машину с рыбаками на Ладогу. Кажется, для подводного лова. От Финляндского вокзала до Управления километров шесть-семь и…

Снова начались наши немудреные остроты: «В путь, в путь, кончен день забав!», «Закрыть подшлемники!»

Мы пришли вовремя. Действительно, машина пойдет и может нас забрать. Рыбаков они, оказывается, уже давно отвезли и теперь должны привезти их обратно. А туда машина пойдет с эвакуированными. Крытая машина, фургончик.

На следующий день мы двинулись. Небольшой фургончик, с четырех сторон обнесенный фанерой, был переполнен так, что мы еле туда воткнулись. Я полулежал, упираясь ногами в Макогоненко, а он ногами упирался в меня, но по крайней мере нам не было холодно.

Я несколько раз пытался сосчитать, сколько же здесь всего людей, но так и не смог этого сделать. Люди сидели и лежали, что называется, навалом.

Все молчали. Двое стариков беспрерывно что-то жевали, а может быть, мне это казалось, может быть, они молились богу, чтобы доехать благополучно.

Вскоре в нашем фургончике появились мертвые. Умер один из стариков, потом умерла женщина, которая ехала с двумя детьми и бабушкой. Бабушка продолжала с ней разговаривать как с живой и сердилась, что та не отвечает. Дети — мальчик и девочка — говорили:

— Бабушка, мама умерла. — Но та их не слушала и снова о чем-то спрашивала мертвую и сердилась на нее.

У самой Ладоги нас остановил патруль. Остренький лучик открывал каждого из нас. Все предъявили документы, Макогоненко объяснил, что старик и женщина — мать мальчика и девочки — умерли в дороге. Кто-то попросил убрать тела из фургончика. Но тут закричала бабушка: здесь все живы, не смейте хоронить живых. Молодой красноармеец, проверяющий документы, обалдело смотрел то на нее, то на умерших, потом махнул рукой и захлопнул дверь. Мы вступили на ладожский лед.

В это время дорога через Ладогу была только-только накатана, и это была отнюдь не та Дорога жизни, по которой двигался поток грузов во второй половине января, в феврале и в марте. Немецкие самолеты почти полностью контролировали движение и охотились чуть ли не за каждой машиной.

Наш фургончик шел как только мог быстро. Но всем казалось, что он плетется невыносимо медленно. Где-то близко бомбили — немцы ли нас или мы немцев? — зимний гром перекатывался над озером, и время от времени все трещало, как после удара битки по городку.

Внезапно машина стала. Неужели авария? Мы с Макогоненко, с трудом передвигая затекшие ноги, вылезли. Была ночь, под слабым светом нарождавшегося месяца ледяная степь блестела тускло.

— Бензин стоит на нуле, — сказал водитель.

Как могло такое случиться? Кажется, бензина было достаточно. А если бензина было недостаточно, почему водитель молчал об этом раньше? Но бензин все-таки стоял на нуле, по-видимому произошла утечка. Надо было немедленно что-то решать, а не стоять в унынии посреди Ладоги, под ветром, который здесь чем ближе к рассвету, тем сильнее.

— Сколько отсюда до берега?

Водитель только махнул рукой: не все ли равно. И действительно, не все ли равно? Было бы безумием добираться по этой ледяной степи пешком. Но оставаться в машине было не лучше. Замерзнем или станем легкой мишенью для немецких самолетов.

Но и на этот раз не все было кончено. Впереди нас что-то чернело. Мы не сразу поняли, что это машина и что она разбита, да этого и нельзя было разобрать издали. Я думаю, что до этой машины было метров двести, не меньше. Мы пошли, держась друг за друга, уже понимая, что главное в том, чтобы добраться. Говорят, что люди чувствуют приближение смерти — кто воевал, тот знает, что это такое. Но никогда я не думал, что можно так остро чувствовать близкое спасение.

В этой разбитой машине мы нашли бачок с бензином. И когда Макогоненко зубами вытащил пробку, а водитель подставил шланг, я понял, что в наш век можно не только верить в чудеса, но что можно и самим творить их.

В Гороховце, где помещался штаб 54-й, я заболел. Жар, температура за тридцать восемь. Макогоненко приуныл: нас обещали в этот день подвезти к Краснову на легковой. Я провалялся до вечера, вечером пришел доктор, пожилой человек в славно пригнанной форме военврача II ранга, выстукал меня всего — дышите, задержите дыхание, попрошу дышать — и сказал бодро:

— Одевайтесь, идемте ко мне, я вам сделаю укольчик…

Я почувствовал к нему доверие. Чем-то он мне напомнил детство, нашего домашнего доктора, больше обращавшего внимание на мою красивую маму, чем на меня, и все-таки всегда ставившего меня на ноги. И эта мягкая бородка, и добрый взгляд были мне знакомы, и пенсне, и ленинградская манера четко выговаривать «ч»: не «што», а «что», не «конешно», а «конечно»…

Действительно, он оказался ленинградцем, живет, вернее, жил на улице Гоголя, знаете тот дом, который осенью разбомбило, угловой с Кирпичного. Знаю ли я? Я десять лет прожил на углу Кирпичного и Герцена, — и общие знакомые, и оба любим Филармонию, и Кружок друзей камерной музыки.

И чем дальше, тем удивительнее. Он, оказывается, служил в Кировской дивизии Народного ополчения, разгружался там же, где и мы, в Батецкой, и вообще они были соседями Семидесятой. И вместе отступали.

Снова выплыли из лета сорок первого места новгородские — Теребонье, Менюши, Медведь… И Галстяна он знал, и Краснова, и обрадовался, узнав, что я еду к нему. Боже ты мой, Анатолий Андреевич, это ж целая эпоха! Я ему первую помощь оказывал… Сейчас его дивизия наступает. Погостье уже наше, скоро до Мги доберемся. Тут идея такая: сразу после прорыва железная дорога и мост через Неву. И полные эшелоны с продовольствием…

И пока мы сидели в санчасти, вода, в которой кипятился шприц, несколько раз то закипала, то выкипала, он снова доливал, и все повторялось.

— Хотите выпить?

— А мне разве это можно?

— Ну, раз я об этом спрашиваю…

— Если это зависит только от моего согласия…

Он выключил плитку, вымыл руки и достал из аптечки пузатую бутылку с притертой пробкой.

— Закуска будет, но вы не очень налегайте.

— Я в Волхове обедал по два раза в день, и ничего со мной не приключилось.

— Ладно, ладно, что это вы такой обидчивый.

Он взял несколько стерильных салфеток, и мы пошли в соседнюю комнату, бывшую кухню, где с трудом помещались койка, столик и стул. Были хлеб, сало, а после второй рюмки он принес банку консервов. Но я видел, что он раздумывает.

— Откроем или возьмете с собой? — спросил он меня.

— С собой. Извините, доктор, но если вы так ставите вопрос, то лучше с собой.

Он придвинул банку ко мне и сказал:

— Расскажите, как там.

— Ну, как, — сказал я. — Держимся.

— М-мм… Да, да…

— Только скорее вам надо отсюда двигать, ясно? А вы, доктор, почему передергиваете?

— Не обращайте внимания, мне нельзя.

— А мне можно? Я же болен.

— Не бойтесь, мы вас вылечим.

— Что, укольчик?

— Можно и укольчик.

Он вышел, по-видимому для того, чтобы снова включить плитку. Едва он вышел, как я налил себе и отрезал большой ломоть хлеба. Но в это время он вернулся.

— Не очень налегайте на еду, — сказал он.

— Не жадничайте, доктор, и… и… не смотрите на меня, как… как…

— Хотите спать? — спросил он.

— А мне можно?

— Я говорю спать, а не выпить.

— А мне можно?

Он засмеялся, меня это обозлило:

— Какого черта вы меня пригласили? Не буду вам ничего рассказывать!

Я встал, но в бутылке еще оставалось, и сало еще не было съедено. Доктор тоже взглянул на графинчик и на сало.

— Если бы все это в Ленинград, — сказал он, трогая свою мягкую бородку.

— А кто у вас там?

— Все умерли, — сказал он.

— Все? И мама?

— Мама моя умерла двадцать лет назад.

— А, это — другое дело… Двадцать лет назад — это совсем, со-о-всем другое дело.

Мы расстались глубокой ночью. Он довел меня до дому и, прощаясь, снова зашептал доверительно:

— Вы приехали в хорошее время, армия наступает. Представляете, поезд в Ленинград? Ленинград, Финляндский вокзал, набережная… — говорил он, тыкаясь мне в лицо своей мягкой бородкой, сразу ставшей колючей на морозе.

Наутро я встал здоровым. Тридцать шесть и шесть. Голова моя была в полном порядке. Одного я только не мог вспомнить: все-таки был укольчик или его не было?

На обратном пути от Краснова я зашел к моему доктору, и он сказал, что тоже этого не помнит.

— Вы всех так лечите, доктор?

Он снял пенсне и стал внимательно его протирать. Я смотрел на него и видел, что за эти дни он здорово сдал. Надев пенсне, от открыл стол и вынул из ящика банку консервов:

— Возьмите…

— Да вы мне уже давали… Вы, доктор, так весь свой паек распатроните.

— Возьмите, возьмите, отдайте кому-нибудь, первому встречному отдайте.

Я взял банку, сунул ее в мешок и сказал:

— Вам привет от Краснова. Он вас отлично помнит.

— Да? Ну, ну… Так, так… Слушайте, неужели снова ничего не вышло?

— Все вы знаете не хуже меня, доктор.

— Знаю. Я всем здесь надоел. И штабных задергал, и если кто с фронта… Ну скажите, что это за чертова сила?! Да нет, не отвечайте. Прекрасно знаю, что вы скажете. Но когда? Поздно уже будет, а?

— Извините, доктор, мне пора, — сказал я. Я беспокоился о машине, с машинами за это время стало легче, но хотелось устроиться в кабине. Мороз стоял около сорока. — До свиданья, доктор, — сказал я. — До лучших времен.

14

Краснов в Погостье был непохож на прежнего Краснова. Куда девался его постоянный апломб, его вера в свои силы.

Возможно, это произошло потому, что он впервые командовал дивизией и понял новую меру ответственности? Но я не помню, чтобы он когда-либо особенно сокрушался по поводу недостаточных своих военных познаний. (Спустя два месяца он примет Семидесятую в очень тяжелом положении, с минимальным количеством здоровых штыков, с невероятно поредевшим командным составом, можно сказать, до кости съеденную блокадой. Примет и не растеряется.)

Так в чем же дело? Почему он столько вздыхал в первые минуты нашей встречи? Почему как-то странно осторожничал и прекращал разговор, едва кто-нибудь заходил в землянку?

Мне кажется, есть люди, умеющие проявить себя только в определенной и только хорошо им знакомой среде, и что Краснов принадлежал к этим людям, обстоятельства же сложились так, что надолго закрепили в нем эту черту.

Краснов был любимцем своей родной Семидесятой. Там о нем знал каждый красноармеец. Знали, что во время финской батальон под командованием Краснова преодолел льды Финского залива и с боем ворвался на материк, помнили, что Краснов был впереди. Всего полгода прошло с того памятного дня, когда полк, которым командовал Краснов, выбил немцев из Сольцов и долго их преследовал. Выборг, Шелонь, Шимск — все эти бои были связаны с именем Краснова, они стали не только важными вехами истории дивизии, но и кусочками ее души. О Краснове говорили: «Он еще себя покажет». Он был не только прошлым дивизии, но и ее будущим.

Краснову эта любовь была необходима, без нее он скучал. И это можно понять. Но он еще скучал по своей популярности, а это уже совсем другое дело.

В Семидесятой Краснова не только любили, но и баловали. Мало кто понимал, что Краснова в самый раз от этого отучать, что в будущем ему именно от этого будет плохо. И меньше всех понимал неотвратимую логику баловства сам Краснов.

— А что Подлуцкий? — спрашивал меня Краснов.

И когда я отвечал, что Подлуцкий по-прежнему считается одним из лучших артиллеристов Ленфронта, он ревниво вздыхал. Казалось, для него было бы лучше услышать, что после отъезда Краснова все в дивизии пошло прахом.

— А Ларин?

— Комиссар полка! Растет человек!

— Вот как… Это хорошо… очень хорошо… прекрасно…

Ему хотелось спросить попросту: «А что, вспоминают меня ребята?» Но самолюбие не позволяло, и я сам сказал, что все вспоминают и гордятся им: как-никак, а Краснов получил дивизию. Он приосанился и с минуту смотрел на меня своим прежним, красновским, петушиным взглядом, но потом сказал грустно:

— Да вот, дивизию получил. Шутка ли!

Краснов чувствовал себя здесь чужим. Он говорил мне, что у него не ладится с комиссаром, но это было не так. Комиссаром дивизии был знающий и тактичный партийный работник, которому к тому же Краснов по-человечески нравился.

Командир корпуса, в который входила дивизия Краснова, генерал-майор Николай Александрович Гаген, замечательно талантливый военный и образованный человек, тоже хорошо относился к Краснову. Но всякий раз, когда Краснова вызывал Гаген, он, как школьник, тянулся перед командиром корпуса.

Не знаю, что в конечном итоге было бы лучше для самого Краснова — остаться у Гагена и какое-то время чувствовать себя чужим или вернуться в Ленинград, получить свою дивизию, стать ее баловнем, иметь успех, получить из рук Жданова гвардейское знамя и генерала. При этом я не исключаю, что в корпусе Гагена Краснов и не получил бы генерала, и даже на какое-то время мог бы снова стать командиром стрелкового полка. И все-таки я не раз спрашивал себя: а что для него было бы лучше? Что в конечном итоге было бы для него лучше?

Краснова считали везунчиком. Если имеются в виду внеочередные присвоения званий, то это верно. Да и наград было много. Но, на мой взгляд, дело обстояло значительно сложнее, и сам Краснов был фигурой более противоречивой, чем это могло показаться с первого взгляда.

Бывший командир Семидесятой, Федюнин, называл Анатолия Краснова «скороспелкой», то есть он считал, что Краснов недостаточно знаком с военной наукой. Но военная судьба Краснова складывалась так, что, будь он с академическим значком, ему во время этой войны не раз пришлось бы поступать точно так, как он поступал, имея за плечами одно лишь военное училище.

Сколько я помню Краснова, его всегда критиковали за партизанские вылазки на передний край. Еще под Сольцами и Федюнин, и Галстян строго напоминали ему о месте командира полка. Краснов, как тогда говорили, «зарывался». И в самом деле, его не раз видели в боевых порядках пехоты. Федюнина и Галстяна Краснов, разумеется, слушался. Слушался и… снова нарушал их приказы.

И здесь дело не только в его молодеческой лихости, хотя было и молодечество, и лихость была. Здесь дело еще и в особом характере войны, или, вернее, в том, какой характер приняла война в сорок первом.

В тяжелых условиях отступления многое из того, что казалось безнадежно устаревшим, снова, и в полную меру, служило делу победы. Кто, например, до войны мог себе представить, что в новых условиях мы снова услышим о красных партизанах?

Конечно, решили не баррикады, а танковые армады, не бутылки с горючей смесью, а ИЛы и ЯКи. Но что бы там ни говорили, и баррикады, и бутылки с горючей смесью оказались нужными в эпоху тотальной механизации.

Не вина, а беда Краснова заключалась в том, что он нередко оказывался в положении, когда импровизация, и, к сожалению, импровизация самая архаичная, была вынужденной. Так было в дни августовского прорыва фронта, когда Краснов со своим полком сдерживал немцев. В том положении, в каком Краснов тогда оказался, он вряд ли мог бы использовать новинки советской военной науки. У него была одна наука — бить немцев. Тут правильное место в бою было только одно: каждый красноармеец должен был видеть, что командир полка презирает смерть.

Так было и в Погостье. Уже и до Октябрьской железной дороги оставалось всего ничего, и, кажется, уже возникали в январской мгле знакомые дачные места, но именно сюда, в Погостье, стали прибывать свежие немецкие дивизии, немцы вцепились в Погостье, соотношение сил было примерно три к одному в их пользу, и наше наступление захлебнулось. Имей Краснов в своем активе даже три академии, он все равно ничего лучшего не изобрел бы, чем стоять насмерть под превосходящими силами врага.

Но вот спустя два месяца Краснов возвращается в Ленинград, его назначают командиром Семидесятой, а еще через полгода — и гвардейское знамя, и генерал. А ведь образования-то не прибавилось, а ведь размашистость-то осталась. Остались и знаменитые усы, которые каждому красноармейцу за сто метров заметны. Везунчик!

Все верно. Но забывают, что Краснов не только был назначен в корпус Гагена командовать дивизией, но что он там, в корпусе Гагена, стал командиром дивизии. Он тосковал по своей Семидесятой, он чувствовал себя чужим, дичился, нес тяжелые потери, робел перед Гагеном, но учился командовать современной дивизией.

Забывают только, что Семидесятая получила гвардейское знамя, а ее командир — генерала не за усы, а за образцово выполненную операцию осенью сорок второго, за бросок через Неву, за новый плацдарм на левом берегу и за вывод войск с левого берега на правый, когда выяснилось, что немцы не только сумели восстановить свои позиции против волховчан, но и снова угрожают Ленинграду, на этот раз с юго-востока.

После гвардейского знамени и генерала Краснов стал дурить. Появился приказ, в котором, «согласно традициям русской гвардии», приказывалось всему личному составу отпустить усы, потом было приказано женщинам, служившим в дивизии, делать перманент, у Краснова появились старинные сани и тройка, он стал позировать для портрета, приятно жужжала писательская бражка. Впрочем, не всегда приятно…

Я помню какое-то сборище вокруг Краснова. Он, сильно разгоряченный, рассказывает, что трудящиеся Ленинграда преподнесли ему, в знак признательности, серебряный самовар шестнадцатого века. Я об этом самоваре не только слышал, но и видел его и абсолютно верил рассказу. Но Борис Лихарев вдруг, словно проснувшись, спросил:

— Как шестнадцатый век? Как серебряный? Этого не может быть, ведь это ж музейная вещь, да и были, ли в шестнадцатом веке самовары?

Краснов закипел не хуже десятиведерного самовара и громовым голосом приказал ординарцу внести подарок.

— Смотри, — сказал Краснов, перевернув самовар днищем вверх, — видишь, написано тысяча пятьсот семьдесят три?

Но Лихарев снова как-то сонно взглянул на Краснова:

— Сие, Анатолий Андреевич, порядковый номер, а серебро дутое, «варшавское», да вот и прочесть можно: «Мед ин Варсавия».

Боже мой, что было с Красновым!

А близилось серьезное испытание: в январе 43-го года началась тщательно подготовленная операция двух фронтов, закончившаяся большой победой — прорывом блокады.

Семидесятая, которая стала Сорок пятой гвардейской, тоже участвовала в прорыве блокады, но не оказалась в числе тех, кто испытал первую, непосредственную радость победы, не была среди тех, кто встретился с волховчанами 18 января 1943 года.

Через два месяца после прорыва блокады Краснов, как сказано было в приказе, «убыл на учебу». Пора, говорили и друзья и недруги, пора, повторял и я, пора!

Да, конечно, пришла пора Краснову убыть на учебу. Но теперь ему вспомнили все: и перманент, и тройку, и портрет маслом, и усы, хотя должен сказать, что приказ, начинавшийся словами: «Согласно традициям русской гвардии», был в свое время принят весьма ласково, на каком-то корабле даже объявили соревнование по усам, вытаскивались старые порубленные альбомы и чуть ли не подходящие примеры искали. Лодыри есть повсюду, только лодыри и способны на такие хлопотливые дела.

Но чуть заметная тень от рослой фигуры в лихо заломленной папахе легла и на дивизию: хваленая «ленинградская» со своим любимцем на белом коне!

С тех пор прошло много лет. Не помню уж, какое летие отмечали, но собралось много ветеранов Ленинградского фронта. На этом весьма представительном собрании я услышал речь одного из наиболее чтимых военачальников военного времени, Михаила Павловича Духанова, командующего 67-й армией, той самой армией, которая прорвала блокаду и встретилась со 2-й ударной. Стенограмма этой речи передо мной:

«Хотелось бы мне сказать несколько слов в отношении Сорок пятой, бывшей Семидесятой дивизии. Я как командующий армией не в первый раз слышу, что никакой роли эта дивизия во время прорыва блокады не сыграла. Это — легкомысленное суждение. Значение этой дивизии именно в том, что она оставалась на пятачке, содействуя переправам других частей и подразделений. Сорок пятая достойна не меньшего почета и внимания, чем те дивизии, которые соединились с волховчанами».

Это говорит тот самый Михаил Павлович Духанов, которому больше всех примелькалась лихо заломленная папаха Краснова и который терпеть не мог его гусарских выходок.

«…Значение Сорок пятой именно в том, что она оставалась на пятачке, содействуя переправам других частей и подразделений». Это сказано об январских боях сорок третьего года. Краснов однажды уже был в таком положении под Погостьем, когда его дивизия истекала кровью под огнем свеженьких немецких частей.

Последнее время я снова слышу споры о правде солдатской и о правде генеральской. Споры эти идут, так сказать, на новом этапе.

Раньше писателей упрекали в излишнем кровопускании, тщательно подсчитывали убитых героев, устанавливая довольно странную связь между этим неизбежным злом войны и мировоззрением писателя. Вменяли в грех «видение жизни из окопа». «Окопная точка зрения», «Ремарк», помните?

Писатели справедливо отвечали, что двух правд не бывает, что правда художника едина и неделима, на то она и есть правда.

Но теперь я слышу другие голоса. Теперь некоторые писатели высказываются в том смысле, что да, есть две правды, и тот, кто был в окопе, тот уже в силу своего положения не мог знать, что, откуда и куда, и жил интересами своего окопа. А окоп есть окоп, — харч, теплые портянки, последняя ложка щей, свисток взводного, остальное дописывали журналисты, ныне прописанные в писателях.

Значит, то, о чем говорит Духанов, есть правда генеральская? Но если так, то объясните нам, почему поднимались в бой солдаты Семидесятой, Сорок пятой гвардейской, почему человек полз вперед, почему он кричал: «За мной, ребята!», неужели все тот же свисток?

Когда ракета Гагарина оторвалась от земли, все видели ее бушующее пламя, и хотя земля стала могилой Гагарина, только пламя, двинувшее вперед его счастливую ракету, навсегда останется в памяти человечества. И то, что Гагарин не был богом, а человеком, то, что он ел, пил и спал, как все люди, и то, что он был в кабине, а генералы стояли у штабного пульта, — ничего не меняет.

Тысячи Гагариных остались на ледяном Погостье войны, но неужели же мы забудем тот пламень, который поднял и оторвал их от грешной земли, неужели же свисток взводного заглушит гудки Ленинграда, звавшие людей на помощь…

Главной мечтой Краснова было освобождение Ленинграда. Конечно, все мы мечтали об одном, но Краснов, быть может в силу своего темперамента, по-особенному остро видел картину будущего освобождения Ленинграда и ощущал восторг и слезы, и самого себя чуть ли не на первом плане. И если это было проявлением честолюбия, то честолюбия какого-то почти ребяческого.

Я вспоминал о Краснове в тот день, когда прогремел ленинградский салют. Многое из того, что он когда-то рисовал, сбылось, и сбылось именно так, как он мечтал. И я жалел, что в тот день его не было с нами.

Прошли годы, прошло много лет, не часто бьется сердце от восторга, не часто набегают слезы на глаза, молодость прошла, Краснова уже нет в живых, хочется не только вспомнить его, хочется рассудить прошлое.

Трагедия Краснова, на мой взгляд, в том, что он много раз был близок к цели, почти у цели, но преодолеть это «почти» он не мог. Так было в Погостье, так было и на Неве. И в этом была трагедия не одного только Краснова, в этом была и трагедия Ленинграда.

И еще я вспоминал наше прощанье в январе сорок второго, темное лицо Краснова, кусок комбижира, который, он нам дал на прощанье, последний взгляд на дикое снежное поле, по которому мы так и не дошли до Мги, на снежную муть, за которой мы так и не увидели невских просторов.

— В Ленинграде сходи к Мазуру… — говорит Краснов. — Ты не помнишь, Мазура? — удивляется он. — В финскую Мазур командовал зенитными дивизионами, а сейчас на конфетно-шоколадной фабрике, директором. Понял?

15

На третий день после моего возвращения в Ленинград я был у Мазура. Он сразу отрезал путь для главного разговора:

— Мы теперь делаем противотанковые снаряды.

— Ясно.

Он порылся в столе и вытащил оттуда пять-шесть кубиков какао. На столе стоял чайник, Мазур налил стакан кипятку, бросил туда кубик.

— Выпейте.

Я выпил, он жестом крупье, лопаточкой подающего выигрыш, придвинул ко мне остальные пять кубиков.

Мы долго молчали. Кабинет был освещен маленькой коптилкой. В огромном кресле сидел Мазур и смотрел на меня строго и грустно.

Уж не знаю почему, но я рассчитывал на эту встречу. Сейчас я спрашиваю себя: неужели я всерьез думал, что Мазур мне может чем-то помочь?

Путь до фабрики был невероятно трудным. Надо было пройти через весь город на северную его окраину. Я вышел из дому днем, а вернулся поздно вечером.

Когда я шел на Выборгскую сторону, над городом стояло красное солнце, плавающее в какой-то розовой плазме. Казалось, что эта розовая плазма сильнее самого солнца. Именно от нее падал розовый свет, играя на льду, на решетке Летнего сада, на военных кораблях, пришвартованных почти к самому граниту. Я шел, шел, шел, и розовый свет брызгал из-под моих валенок. И было странное несоответствие между этим розовым светом и молчанием городской пустыни. Было так тихо, как бывает, когда перелистываешь последние страницы и уже видишь надпись внизу: конец.

Ленинград погибал. Продовольствие поступало к нам со всех концов России, уже на контрольно-пропускных пунктах считали не на килограммы, а на тонны, но двадцать седьмого января перестал работать городской водопровод, стали хлебозаводы. И день и ночь горели дома. Случайные искры от случайных печей вызывали странные пожары, медленно, но верно убивающие дом. Днем, с улицы, можно было и не заметить, что здание горит, порой показывалось слабое, дистрофическое пламя, и было только слышно, как рушатся квартирные переборки.

На обратном пути от Мазура я видел, как погибал дом на углу улицы Лебедева и Лесного. Кажется, все уже было выжжено внутри дома, все уже вываливалось, но какие-то кусочки, наверное, еще жили, и голодное пламя медленно подползало к ним.

Литейный мост, набережная. Не доходя Летнего сада я услышал негромкий голос, но я не мог понять, откуда, вокруг не было людей. Я остановился и прислушался. Я слушал, и мне казалось, что этот тихий голос чем-то мне знаком. И не только голос, но и слова. И это было самое удивительное. Я знал эти слова:

«Лошади были давно готовы, а мне все не хотелось расставаться со смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился, отец пожелал мне доброго пути, а дочь…»

«Станционный смотритель»! Надо мной на уровне второго этажа чернел радиорупор, и оттуда Нина Чернявская шептала «Станционного смотрителя». Я знал, почему она так слабо шепчет: в Радиокомитете не хватает энергии.

Почему они в тот вечер выбрали «Станционного смотрителя»? Я стоял и слушал, и боялся, что все вдруг кончится.

«Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места…»

Я дослушал до конца и потом пошел домой, и думал, что, наверное, «Станционного смотрителя» слушал не я один. И я стал думать о людях, которых знал до войны и которые, если они еще живы, слушают Пушкина. И у Мазура, в бывшем шоколадно-вафельном цехе, где налажен военный конвейер, я тоже видел такой же рупор. Значит, и они услышали Пушкина?

У меня по старой журналистской привычке блокнот был исписан фамилиями работниц-конфетчиц, делающих снаряды: Белова Наталья Афанасьевна, Леонтьева Мария, Тамара Иннокентьевна Кочкина…

На следующий день я написал и о Тамаре Иннокентьевне, и о других военных конфетчицах; кажется, что-то мне военная цензура все-таки вычеркнула, но не фамилии и не то, что они слушали Пушкина. А для меня это было самое дорогое.

…— Есть очень интересное задание, — сказал мне Макогоненко. — Надо написать очерк о хорошем управдоме. Не хочешь? Ну, брат, иди тогда к Ходоренко. Это задание Военного Совета.

Я пошел к Ходоренко. Он был очень сух со мной. Подтвердив, что таково задание Военного Совета, он сказал, что надо работать.

У меня было несколько адресов, но был я только в одном доме на Сенной, угол Международного.

Снова яркий день, и снова розовый свет заливает ледяную пустыню, которая когда-то называлась Сенной. Ленинградцы жили в диком нагромождении льдов. Ледяные торосы дыбились иногда до третьего этажа.

Сенная, угол Международного.

Управдома звали Иван Иванович Иванов. Не надо думать, что это имя собирательное, что звали его на самом деле как-то иначе, а это, мол, имя, которое как в фокусе, и так далее. Никаких здесь нет обобщений, Иван Иванович Иванов — имя подлинное.

Долго я не мог понять, почему именно сюда привела меня вышестоящая фантазия. Иванов был уже старый человек, страдающий астмой. Он был конченый человек, это я понял сразу, едва увидел его неживую отечность и слоновые ноги.

В этом доме все застыло так же, как и в других домах, и так же, как повсюду, по обязательному постановлению Ленсовета в жактовской конторе стоял куб-кипятильник. Я добросовестно осмотрел кипятильник, и мы снова вышли на улицу. Я все думал, о чем бы мне еще спросить управдома. Он стоял молча, потом вытянул руку и сказал:

— Греет.

Солнце действительно грело, не так, как оно греет в марте, но грело, и Иванов все стоял с вытянутой рукой, словно просил милостыню.

В это время из дома вышел человек, закутанный в большой бабий платок. Человек держал в руках топор (обеими руками он держал, старался удержать) и подал Иванову.

— Покололи?

Человек ничего не ответил и, щурясь от всепроникающего розового света, ушел в дом.

— Разучился, — доброжелательно сказал Иванов. — Научится.

Лезвие топора было розовым, и казалось, что именно там находится источник солнечного света. Я смотрел на лезвие, на льющийся свет, на Иванова, и снова на лезвие, и, уже зная свой вопрос, не торопился. Теперь я думаю, что та минута милостивого февральского солнца была в моей жизни наиважнейшей. Наконец я спросил:

— Зачем вы ему дали топор, он же дистрофик?

— Ну-ну, — сказал Иванов, — не такой уж он дистрофик.

— Но он был таким дистрофиком?

— Ну, был.

— И вы все-таки дали ему топор?

— Я всем даю, которые просят, — сказал Иванов со знакомой управдомовской интонацией.

— А он просил?

Иванов удивленно взглянул на меня:

— Просил. Которые не могут, пилят.

И хотя это было самым интересным, и хотя это было прямой заслугой Иванова — это он роздал топоры, а для пилки дров установил во дворе козлы, — в памяти у меня осталась только первая минута, когда розовая сталь коснулась ледяной плахи нашей блокадной зимы.

Месяца через полтора я написал рассказ, который назывался «Топор». Напечатан он был только через пятнадцать лет, под названием «Сердечная слабость». В мае сорок второго я читал его Фадееву. Он плакал и смеялся (дистрофик прячет хлеб за собрание сочинений известного писателя, которого никогда с полки не снимают.) Потом он мне написал, что против рассказа возражают, много физиологии.

Может быть, и так, может быть, была и физиология, а может быть, и еще что-нибудь. Но на этом рассказе есть отблеск той минуты сострадания, которое я испытал на Сенной и без которого никакое писательство, никакое сочинительство, на мой взгляд, просто невозможно.

Я писал о человеке, который попросил топор, то есть стал понимать, что только благодаря этой позабытой работе он может спасти себя.

«Разучился. Научится».

То есть он умирал, должен был умереть, но не умер.

Почему? Я на это отвечал в рассказе так, как я это понял в первую минуту: он умер, но он воскрес.

Так ведь это же мистика, не правда ли? А это еще хуже физиологии. Но это не мистика. Воскрешение человека, то есть новое его сотворение, есть, на мои взгляд, главный предмет литературы, ее, так сказать, главная освободительная миссия. Но от Сенной до кромки письменного стола было еще не близко. Почти сразу меня послали в 15-е ремесленное училище, и там я застрял надолго.

Война и ремесленники, блокада и подрастающее поколение рабочего класса — тема и для социолога, и для историка, и для врача. Эти пятнадцатилетние и четырнадцатилетние ребята начали испытывать голод раньше всех и, может быть, сильнее всех именно потому, что им было четырнадцать и пятнадцать лет. Меж тем их роль в блокадной промышленности была крайне ощутима. Они работали на оборону. Какой бы профиль ни имело училище, все здесь работали на оборону, и только оборону. И если вы видели почерневшее от голода лицо подростка-ремесленника, вы видели блокаду.

Директор 15-го ремесленного училища Василий Иванович Анашкин говорил мне, что, когда в ноябре еще раз снизили продуктовые нормы, смерть стала широко выкашивать его воспитанников, а он сам растерялся и не знал, что делать. Он говорил мне, что со страхом «переползал» из одного дня в другой. Тем временем станки вертелись, училище выполняло и перевыполняло план, а ведь это и было самое главное в условиях осажденного города.

Станки вертелись, на них работали самые сильные ребята, а самые слабые умирали. Анашкин же мог помочь только тем, кто работал. Если и находилась лишняя пайка, то только для работающих, с тем, чтобы как-то стимулировать их труд. Мрачные заботы этих дней не давали Василию Ивановичу возможности поразмыслить, что́ в этой системе правильно и что́ неправильно.

В один несчастный день умерли четверо наиболее слабых ребят. Обычно Анашкин хоронил своих воспитанников с помощью только взрослых людей — мастеров и рабочих. Но в тот день он попросил более сильных ребят помочь. Его просьбу встретили молча, а потом он услышал: «Нет, на это дело сил тратить не будем».

Василий Иванович отступил. Все, что надо было сделать, он сделал сам, а на следующий день ребята, как всегда, встали к станкам, и казалось, что размолвки между директором училища и группой воспитанников вовсе и не было.

Спустя неделю двое воспитанников 15-го ремесленного училища напали на женщину, только что получившую хлеб.

Василий Иванович был потрясен. Случай беспрецедентный. Напавшие на голодную женщину ребята считались в училище наиболее сильными. Они, конечно, тоже голодали, но они работали и получали кое-какой приварок. Ничтожный приварок, но приварок. Теперь их следовало наказать.

Как их следовало наказать? Василий Иванович был здесь и руководителем производства, и начпродом, и коренным в похоронной упряжке, теперь он стал и судьей, ответственность которого определялась мерой его собственной совести.

И он отнял от этих двух приварок к пайку — дуранду, клей, шроты — и отдал двум истощенным ребятам. Не работающим, не выполняющим план, не вносящим вклад в дело обороны Ленинграда.

Он сделал так и впервые за все это время рухнул в неизвестность. «Что же я сделал? — без конца спрашивал себя Василий Иванович. — Что же я сделал? Те, кто совершил преступление, только растеряют и без того слабые силы, выйдут из рабочего ритма, а может быть, и погибнут. А тех, кто получил пайки, все равно не удастся спасти».

На следующий день он вышел на работу, и внешне этот день ничем не отличался от обычного: те, кто мог работать, работали, те, кто не мог работать, лежали, прижатые дистрофией к своим койкам.

После смены к Анашкину подошел паренек, которого почему-то все звали Коготок, Коля Игнатьев, активный комсомолец, организатор духового оркестра, до войны он сам играл в этом оркестре на тубе.

— Василий Иванович, ребята желают судить воров.

— А нет, этого не будет, — сказал Василий Иванович. — Я самосуда не позволю.

— Это не самосуд, — сказал Коготок. — Назначайте какое угодно наказание, но мы хотим высказаться. Мы хотим, чтобы от нас был и прокурор, и защитник.

Василий Иванович рассказал мне, что́ он пережил, услышав это. В такое время ребята тянутся к общественной деятельности! Он и рад был, и уже упрекал себя, что сам не додумался до суда чести, и страшился своего поспешного согласия. Что-то во всем этом было бо́льшее, чем суд чести, и от него требовалось большее, чем согласие или отказ. Какая-то важная мысль все вертелась и вертелась, а ухватить он ее не мог.

В конце концов Анашкин сказал:

— Хорошо, я не против. Суд так суд. Я согласен и на прокурора, и на защитника. Но тогда соберем все училище.

Коготок переспросил:

— И дистрофики вместе с нами?

— Конечно. Они ничем вас не хуже.

— Они не работают.

— Они слабее вас, — сказал Анашкин, — но они не хуже.

В этом разговоре оба чувствовали, что начинается что-то новое и что училище после суда не будет дальше жить так, как оно жило все это время.

— Понимаете, — говорил мне Василий Иванович, — каждое испытание всегда выдвигает этот самый… естественный отбор. В нашем училище мы, сами того не замечая, катились по этому пути. Да ну его, этого Дарвина! Мы же люди, ребята! Да ведь этот слабый, может, еще симфонию напишет, а этот сильный еще, может, и воровать пойдет: как же, ему надо выжить!

Дуранду и сильным, и слабым. И шроты — и сильным, и слабым. И клей. И дрожжевой суп. Давайте самоуправляться, чтобы жить, а не для того, чтобы выжить. Кто не помогает товарищу, тот пусть не ест!

Когда я в феврале сорок второго впервые пришел в ремесленное училище, мне довольно долго пришлось ждать Анашкина. Директор вместе с учащимися работал на уборке снега. Училище находится на Васильевском острове, в тупичке. Этот тупичок всего-то метров полтораста, не больше, но он был так закидан снегом, что уже и в училище-то с трудом попадали.

Меня встретил дежурный по училищу, невероятно худой паренек. Тот самый Коготок — Коля Игнатьев. Когда я вошел, он топил печку, но, увидев меня, встал, и от него я узнал, что «наши на уборке». Пока мы ждали, он рассказал мне всю свою жизнь. В сентябре они «всем бюро тушили зажигалки» и, кажется, заняли по этому предмету чуть ли не первое место в районе; потом он, в общем, чувствовал себя «лучше всех» и «среагировал на голод позже всех».

— Сейчас ничего, поправляюсь. На улицу еще не выходил, поморозиться боюсь. (У него здорово были отморожены уши). Доктор не велит выходить, и Василий Иванович тоже, но форточки я не боюсь, и, когда вестибюль убирают, форточка открыта. Постановление есть бюро, чтобы открывать форточки, почаще проветривать, — сказал он, явно гордясь этим постановлением и, кажется, ожидая моих вопросов. Но я ничего не спросил, и он с нарочитой небрежностью добавил: — Я сам вынес этот вопрос на бюро. — Он еще немного помолчал и потом, все так же небрежно сказал: — На новый срок меня выбрали…

Потом я узнал, что Анашкин настоял, чтобы ребята-дистрофики принимали участие в выборах комсомольского бюро, короче говоря, здоровые пришли к больным. Так был решен вопрос с приглашением на отчетно-выборное.

— Наши… — сказал Коля, прислушиваясь.

Я тоже прислушался. Мне показалось, что я слышу музыку. Паренек смотрел на меня, наслаждаясь выражением моего лица.

— Музыка? — спросил я.

— Провели опросом, — сказал Коля небрежно. — Один кларнет, валторны две, барабан один, флейта и фагот, тубу Василий Иванович запретил — тяжелая, черт, не удержишь.

Вот так я и познакомился с Василием Ивановичем. Он шел впереди своего отряда, за ним шли кларнет, две валторны, барабан, флейта и фагот. Недели через две, когда здесь готовились к 24-й годовщине Красной Армии, выздоровел тромбон, а вскоре и Коля дул в свою гремучую тубу. И хотя выходило у него не очень хорошо, все Колю подбадривали:

— Разучился. Научишься.

Едва ли не каждый день я встречался с этой формулой воскрешения. Она возникла не в назначенные сроки обновления, не под теплыми лучами весеннего солнца и не летом, когда ленинградцы уже вспахали огороды на Исаакиевской площади и на Марсовом поле, когда мертвые были уже зарыты, а живые считали себя выжившими навсегда. Эта формула родилась в дни, быть может, самые страшные для Ленинграда, ее изучали не для того, чтобы выжить, а для того, чтобы остаться людьми.

В день, когда перестал работать водопровод и стали хлебозаводы, я был на Кировском и видел старого слесаря Соколова, которого принесли по его требованию в цех. В этом огромном цехе, который казался еще больше оттого, что был почти совсем пустым, горел костер, вокруг костра стояли рабочие Кировского завода, а чуть поодаль стоял танк, казавшийся в этом цехе совсем небольшим. Танк был с фронта, его подбили в бою, и командир бригады приказал доставить танк в Ленинград. На Кировский завод, который был у самой линии фронта, смотрели тогда как на большую оружейную мастерскую.

Соколов. Знаменитый дядя Вася. Все знает, все превозмог, золотые руки, золотая голова. И сейчас они чем-то похожи друг на друга — подбитый танк и старик Соколов. Оба требуют ремонта, и оба еще будут бить немцев.

В середине марта я приехал из авиационного полка, которым командовал Герой Советского Союза Владимир Егорович Шалимов. У меня была полная сумка заметок о летчиках; на радио и в газетах ввели рубрику «Герой ленинградской обороны», и Шалимова я обещал дать в первую очередь.

Я шел домой по улице Якубовича со стороны площади Труда. Шел и видел необычное скопление народа. Здесь скалывали лед. Все больше женщины, но встречались и мужчины, наверное непризывного возраста, кто знает, я в то время не решался определять возраст.

Я не знал, что есть постановление об очистке города, но ведь и на Сенной уже скалывали раньше. И у Анашкина тоже. И вообще я перестал чему-нибудь удивляться…

Когда я подошел к нашему дому, я увидел маму. Она долбила лед у самого двора. Я не видел ее лица, она смотрела под ноги, заступ у нее был какой-то по-особенному огромный, ржавый, старорежимный. Я подошел к ней и сказал что-то вроде того, что тебе тяжело, иди домой, я поколю.

— Ну, поколи, — сказала мама и пошла домой.

Пахло весной. Было холодно на редкость, даже для Ленинграда на редкость холодно, весна запаздывала, лед держался дольше обычного и на Неве и на Ладоге. Но пахло весной. И этот дробный стук, это выстукивание льда, и грохот ледяных сталактитов, и тупой звук кирки были звуками весны. А прелые пятна на стенах домов были ее цветом. Это была еще не настоящая весна, не та удивительная, теплая весна, о которой мы бредили зимой, еще была только готовность к весне, и все-таки это была весна.

Я пришел домой, накормил маму и сел писать: «Накануне Нового года Иван Николаевич заболел». Я не отрывался от стола, пока рассказ не был закончен. Часов в восемь зажег коптилку, ночью накинул на себя полушубок — черт знает как дуло отовсюду, — и часам к пяти утра рассказ был готов, и я залез в постель.

Я был так счастлив, что не мог заснуть. Я чувствовал себя обновленным, вмонтированным в нашу весну и таким легким, как будто тоже сбросил с себя ледяную коросту.

Я написал рассказ о человеке, который сам понял, что он мертв, и сам себя воскресил. Странно, я столько за это время видел примеров коллективных усилий, начиная от групп самозащиты до комсомольских бытовых отрядов, от учительниц, создающих школы в бомбоубежищах, до Василия Ивановича Анашкина и управдома, а в рассказе всего два человека — дистрофик Иван Николаевич и его жена, да еще какой-то горбун-спекулянт, не то ночной кошмар, не то явь. В рассказе несчастный умирающий совершает неслыханную подлость, выменивает на хлеб женины часы и прячет от нее хлеб. В этом рассказе герой не борется за то, чтобы отогреть паровозы, не помогает детям, не стоит на крыше под немилосердным небом Ленинграда. Он болен, он жертва, он должен выжить, и ничего большего он не хочет. Он разучился работать, он разучился жить, он разучился любить свою жену.

Но есть в рассказе такое место: Иван Николаевич смотрит на жену, видит, как она изменилась, и впервые говорит ей: сядь отдохни, я сам затоплю печурку…

Когда я написал это, я был необычайно горд. Я гордился не тем, что я об этом написал, а тем, что я это понял.

16

На следующий день я побежал в госпиталь к Лене. Почти каждый раз, когда я бывал в Ленинграде, я бывал у нее. Она поправлялась медленно. В январе ей сделали новую операцию, в феврале должны были эвакуировать, но началось воспаление легких и еще какая-то дрянь привязалась. А в марте сняли гипс, и Лена стала просить оставить ее в Ленинграде.

Две недели назад, перед поездкой к Шалимову, я снова был в госпитале. И едва вошел в коридор второго этажа, как увидел Лену. Она медленно, но очень уверенно шла мне навстречу. Мужские брюки и мужская куртка делали ее похожей на мальчика.

— Ну, как я хожу, хорошо, верно?

— Отлично!

— Вот видите, а он хотел меня эвакуировать. В следующий раз придете, я уже костыли брошу. Какая же может быть эвакуация, — сказала Лена, снова возвращаясь к той же теме.

Это может показаться невероятным, но не только в начале войны, а и в самые тяжкие дни ленинградцы не хотели эвакуироваться. И особенно не хотели те, кто был ранен под Ленинградом. Как, не рассчитаться с немцами, не увидеть освобождения города от блокады? Маму я уговорил уехать из Ленинграда осенью сорок второго, она сердилась на меня и говорила: и это после того, как самое страшное позади.

А пройдено было меньше половины, и впереди были новые попытки немцев штурмовать Ленинград, террористические обстрелы, особенно страшные летом сорок третьего. Да многое было еще впереди у осажденного города.

Я пошел навестить Лену, но в планшетке у меня лежала рукопись, и, хотя я ни за что бы в этом не признался, я шел для того, чтобы прочесть свой рассказ.

Это был самый обычный мой поход по Ленинграду, отнюдь не самый долгий или опасный, но он необычайно остро врезался в память, так же, как и все, что было в тот день.

С того момента, как я утром встал и собрал листки из блокнота, на которых ночью писал рассказ, я все стал видеть, как говорят кинематографисты, крупным планом.

На чистой белой косынке, которую мама вынула из комода, черная полоса — не было таких замков, которые не отпирала бы блокадная копоть. Бумага, на которой мне Тамара Константиновна, бессменная машинистка Радиокомитета, печатала рассказ, была цвета морской волны, когда море волнуется. На Манежной площади, рядом с Домом радио, окно забито большой фанерой с явными следами доблокадной надписи: «Ушла на обед». За фанерой пел патефон: «Весна, это время года…»

Внезапно пошел снег, крупные сиреневые хлопья быстро затопили площадь, но у цирка еще блестело солнце, а когда я дошел до цирка, снежные хлопья падали здесь, а солнце светило возле Летнего сада.

В городе было поразительно пусто: чем больше чистили и убирали Ленинград, тем пустее он выглядел. На Марсовом поле, недалеко от бывшей трамвайной остановки, умывался красноармеец-зенитчик, запрокидывал голову и с наслаждением полоскал горло. На Кировском мосту, над вечной красотой Ленинграда стояла такая тишина, что было слышно борение льда, еще чуть треснувшего, еще неразломленного на льдины.

Всем этим я не собираюсь устанавливать приоритет крупного плана. Так же, как на киносъемке, так и в жизни происходит постоянная смена крупных и общих планов. И происходит это не обязательно в силу одних только внешних обстоятельств, а часто зависит от восприятия человеком жизни, то есть является результатом душевной работы. Кстати сказать, и манера писателя во многом зависит от его пристрастия к той или другой точке, с которой он наблюдает предмет. К сожалению, наша критика чаще всего ведет разговор о художественном произведении с позиций — разглядел, недоглядел.

Когда я пришел в госпиталь, снег кончился, начался сырой мартовский вечер; в огромном госпитальном дворе стояли женщины, укутанные до бровей, и высматривали знакомые лица. Выздоравливающие толпились у окон, мешая женщинам увидеть своих…

Лена снова вышагивала по коридору, но уже без костылей, а с палкой, и потому движения были менее уверенные, чем в прошлый раз. Увидев меня, она сразу крикнула:

— Остаюсь в Ленинграде, он сказал, что берет меня сестрой, на фронт нельзя, потому что я все-таки буду немного хромать…

— Ну, этому я вас научу! А ну-ка, давайте вместе похромаем: раз-два… в ногу, в ногу…

В тот вечер я прочел Лене «Сердечную слабость». Мы сидели в комнате отдыха, где стоял стол, покрытый плюшевой скатертью, и еще один стол, на котором лежали довоенные журналы. За столом, покрытым плюшевой скатертью, играли в домино. Рядом стояли болельщики, у одного из них еще не был снят гипс с руки, и казалось, что он не то смотрит вдаль, не то защищается приемом джиу-джитсу.

Под стук костей я прочел Лене свой рассказ. В середине чтения двое из болельщиков перекочевали в наш угол, они внимательно слушали меня и только изредка отвлекались, чтобы узнать счет в партии…

И все-таки это первое мое литературное чтение доставило мне много радости. И Лена, и болельщики домино горячо хвалили рассказ, и тот, который защищался приемом джиу-джитсу, спросил: «Это Зощенки рассказ?» Лена вспыхнула, боясь, что я могу обидеться, и стала объяснять, что́ я и кто я.

— Вы лучше к нам приезжайте, товарищ писатель, — сказал болельщик. — Мы вам таких чертей покажем…

— Куда это к вам?

— До времени секрет. Вызовем. (И действительно, месяца через три на имя председателя Радиокомитета пришло письмо с просьбой направить меня в ВЧ номер такой-то; это оказались «катюши»).

Все мне было в радость — и вопрос о Зощенко, которого я горячо любил, и приглашение приехать в часть, где мне, как настоящему писателю, покажут «таких чертей», и Лена, которая вспыхнула, и то, как она просила меня оставить ей рассказ: «Уж очень стучат, а я бы так хотела все понять».

В заключение в мою честь был устроен банкет: наравне с выздоравливающими я получил тарелку «геркулеса» и кружку сладкого чая.

Когда я вышел из госпиталя, только начало темнеть. Дул западный ветер, в воздухе пахло морем. Большой проспект Петроградской стороны был сказочно пуст. Я шел переполненный своими словами, пережитым, надеждами. Но даже и этого всего мне в тот вечер было недостаточно. Я свернул на Зверинскую и поднялся на шестой этаж к Тихоновым. (Николай Семенович в Москве, если все сложится благополучно, я прочту рассказ Марии Константиновне!)

Все складывалось как нельзя лучше. Я с ходу сделал подарок — коробок спичек, редкость для того времени, — и это как-то смягчило просьбу послушать рассказ. К моим вещам Мария Константиновна относилась жестоко — хвалила очерки, особенно корреспондентские выступления по радио, и высмеивала любой домысел, любую попытку пофантазировать. Вообще на Зверинской традиционно любили людей, знающих дело. Человек, рассказывающий о рыбном промысле, или о кре́стецкой строчке, или о борьбе с контрабандой, мог рассчитывать здесь на неограниченное внимание. Самым суровым суждением было: он этого не знает…

Горела коптилка, точно такая же, как у меня, — консервная банка, из которой торчал слабый фитилек. Мария Константиновна шила маленький красный фрак для куклы-скрипача. (Вена, конец восемнадцатого века, и тут все было точно, специалисты по костюмам могли пройти на Зверинской курсы усовершенствования.)

Прежде чем начать, я несколько минут врал, что прочту записанный мною совершенно достоверный случай с одним почтовым работником, у него была тяжелая дистрофия, об этом рассказал мне врач, очень серьезный специалист. (Слово «специалист» здесь тоже традиционно котировалось, и я, еще мальчиком, помню, как на Зверинской возмущались уродливым сокращением: «спец»).

Под стук костей и реплики болельщиков мне было куда легче читать, чем здесь, в полной тишине. Раза два я взглянул на Марию Константиновну, она была занята работой; скрипач, закрыв лицо руками, лежал на столе, огонек тускло играл на его обнаженном торсе.

Я кончил, свернул папиросу, затянулся. Мария Константиновна надела на скрипача фрак.

— А знаешь, мне понравилось, — сказала она, разглядывая куклу на вытянутой руке. — Что-то вспомнилось далекое, приходили «серапионы», читали, мы все тогда любили литературу. Сам факт, что человек может написать рассказ. И не надо было врать про врача, я сразу поняла, что ты врешь, дистрофиков ты и так навидался. Только я боюсь, что ты теперь будешь писать рассказы, а надо продолжать очерки, корреспонденции. Но ты меня не послушаешь. А жаль.

— Послушаю, что вы, конечно послушаю, — сказал я, с восторгом глядя на серьезное лицо Марии Константиновны и на скрипача, которому замечательно шел красный фрак.

Но я ее не послушался. Именно с того дня я стал писать как одержимый. Когда я вспоминаю конец марта и апрель сорок второго, мне кажется, что я только и делал, что писал рассказы. Конечно, это было не так, конечно, я продолжал выполнять задания Радиокомитета, писал о героях фронта, о знатных снайперах, встречал партизанский обоз и вместе с партизанами ездил по частям 55-й армии, написал об Аварийном восстановительном полке, которым командовал инженер Кутин, но настоящая моя жизнь была в том, чтобы урвать день или, лучше, сутки для рассказа. Способность видеть вещи не так, как их видят другие, потрясла меня. Причастность к волшебству превращения подняла меня в моих же глазах.

Писал я очень быстро и за удобствами не гнался. В 14-м полку РГК, где меня очень радушно приняли и, зная, что о них будет радиопередача, дали хорошую землянку и кормили, не спрашивая аттестата, я написал рассказ под названием «Жгучий брюнет». Другой рассказ — «Вступление к повести» — я написал в МПВО Куйбышевского района, в помещении бывшего Хореографического училища, там мне дали крохотную комнатку, почти целиком занятую соллюксом — лампой для лечебного прогревания балерин. Я дал расписку ни при каких обстоятельствах ее не включать.

За полтора месяца я написал пять рассказов. Они не напечатаны, но я об этом не сожалею. Не раз потом я рылся в своем блокадном архиве и, натыкаясь на эти рассказы, думал: надо напечатать. Но каждый раз что-то мешало мне, и снова они ложились все в ту же архивную папку. Почему? Мои блокадные рассказы, которые печатались, тоже отнюдь не шедевры: кое-где они неуклюже наивны, кое-где неисправимая скоропись и фельетонность портят. В ненапечатанных рассказах та же тема — как уцелел человек в блокаду, как он сумел подняться над блокадным бытом, сохранить достоинство. И люди тоже взяты самые обыкновенные.

В «Жгучем брюнете» — молодой слесарь, красивый парень, живший до войны легко и бездумно, его обожает мать, достает какие-то необыкновенные костюмы, рубашки, гордится своим Васей, гордится тем, что он не женат, гордится, что в него влюбляются красивые девушки. Девушка из Союзоргучета, с которой Вася прогуливается на левой, «неженатиковой» стороне Невского. Война, Вася продолжает работать на заводе, мать пытается как-то доставать еду, прокормить своего Васю. Наступает весна сорок второго, Вася жив. Но конечно, он не прежний «жгучий брюнет». Мать это видит, мучается. И вдруг счастливая встреча: заведующая магазином, которая до войны была в Васю влюблена. Мать умоляет Васю «спасти себя», устраивает им свидание, приходит завмагша с продуктами, они едят хлеб с маслом, но завмагша противна Васе. «Вытрите губы», — грубо говорит он. Возмездие: она уходит, забрав продукты. Вася тоже уходит из дому. Невский, четная сторона, «неженатиковая», ставшая за это время «при артобстреле наиболее опасной». Вася и девушка из Союзоргучета. Их прогулка по пустому Невскому. Мать, испуганная потерей завмагши и все-таки гордая своим Васей.

«Вступление к повести». Снова решается вопрос — не как выжить, а как жить. Старый баянист бросил музыку — кому она теперь нужна, каждый день уходит на толкучку — меняет на дуранду старинные фарфоровые вещицы. И вдруг записка, которую приносит мальчишка-ремесленник: приходи. Не забудь взять баян. Эта записка — все равно что голос с того света. Поход по Ленинграду, замерзающий человек на бульваре Профсоюзов, и наконец баянист у своей бывшей возлюбленной. Играй! Голос ее звучит требовательно: я умираю, играй. На обратном пути домой баянист снова на бульваре Профсоюзов, он садится на скамейку рядом с замерзающим, раскрывает баян, ему кажется, что музыка способна сделать чудо.

За достоверность этих сюжетов я мог бы действительно поручиться. И слесарек не выдуман, и завмагша, и пронзительно пустой Невский. Достоверен баянист, кажется он был двоюродным братом Василия Ивановича Анашкина. Поразительный виртуоз, никогда я не слышал ничего подобного. Я привел его к Тихоновым, и он полночи играл на баяне Шопена, и Листа, и таборные песни, а такого камаринского я никогда больше не слышал. И фарфоровые безделушки не придуманы. Бульвар Профсоюзов — уж чего достовернее!

Так в чем же дело? Что мешало и мешает мне с этим выйти к читателю? Случилось то, что предвидела Мария Константиновна и о чем она тогда умолчала. Блокадная зима давала сколько угодно самых невероятных сюжетов, но я подгонял их под одну тему. Этого делать нельзя. Подгоняешь — дробишь. А вариации не должны дробить тему. Они ее должны расширять.

И все-таки я думаю, что если бы в то время в Ленинграде были журналы, я бы, наверное, не удержался и напечатался бы. Журналов не было, и я стал акыном. Где только можно, я читал свои рассказы. Не в больших аудиториях, конечно, я довольствовался четырьмя-пятью слушателями. Как говорится, еще чернила не просохли, а я уже читаю рассказ.

В конце апреля я вместе с моим другом, разведчиком Шамраем, приехал в село Рыбацкое, где стоял на отдыхе наш родной артиллерийский полк. (Шамрай только что выписался из госпиталя, в армии он, конечно, не мог служить.) В первый же вечер я читал свой рассказ ему и парторгу полка Карпекину. Карпекин был моложе меня на десять лет, но называл меня Сашей, а я его Иваном Николаевичем. Это не мешало нам дружить всю войну.

— Ты почему только о гражданских пишешь? — спросил меня Карпекин, когда я кончил читать. Вопрос меня возмутил: то есть как это я не пишу о военных? А о чем же я тогда пишу? И что за манера делить ленинградцев на гражданских и военных…

Карпекин выдержал мой натиск:

— Не горячись, Саша, и оставь эту демагогию. Я не хуже тебя знаю, что ленинградцы герои, но…

— Нашлось все-таки «но»?

— Что́, все писатели такие обидчивые?

Шамрай стал меня защищать, но разговор сам собой как-то прервался.

Я кипел весь вечер: черствая неблагодарность, — о ком только из артиллеристов я не писал, кажется нет такой батареи, нет такого расчета. В Радиокомитете Ходоренко уже не раз шутил, подписывая мне командировку: «Что, снова до дому? Между прочим, есть ведь и другие воинские части на Ленинградском фронте».

И действительно, у меня всегда было такое чувство, что я здесь дома. Многих я знал еще с финской и с довоенного времени, когда полк стоял на Измайловском проспекте в Ленинграде и я писал его боевую историю. Ходаковский, Подлуцкий, Кузьмин, Ларин, Яшин, Приоров, Карпекин, Федореев, Загладько, Шамрай — славные все имена. А теперь к ним прибавился новый командир полка Кадацкий и поразительно быстро притерся к людям, месяца не прошло, а кажется, что уже всю войну были вместе.

Да, конечно, я чувствовал себя здесь дома, и даже больше дома, чем в Ленинграде. Здесь со мной делились последним куском, такое не забывается. Когда Бабушкин был совсем плох, я сказал ему: возьми командировку в Семидесятую, что-нибудь да придумаем. Я так и сказал: не придумают, а придумаем. Семидесятая вела тогда бои за Колпинский противотанковый ров. Нас устроили в избушке, вернее в той ее части, которая уцелела от обстрела. Избушка была в шестистах метрах от переднего края, но нам с Бабушкиным эта персональная избушка приглянулась. Мы втащили туда две железные кровати (чего-чего, а этого добра было вокруг сколько угодно), втащили и тумбочку, на которой я написал большой очерк о боях за Погостье. Бабушкин же был настолько плох, что почти все время спал. Он просыпался только утром на завтрак и днем на обед. (Ужин в то время не полагался.) Остальное время он спал, и никакие бомбежки и обстрелы этому делу не могли помешать. Я прятался в глубокий окопчик, вырытый в палисаднике, а Бабушкин спал.

Это был мой дом. Подлуцкий, Карпекин, избушка с индивидуальным окопчиком, разговоры, как будем жить после войны, оценки людей, свой «гамбургский счет»: этот пришел до Сольцов, этого еще под Пулковом ранило, медаль он в финскую получил, тогда Михаил Иванович лично вручал. Много лет спустя на каком-то банкете один мой коллега обнял меня и зашептал: «Голубчик, уберите вы из книги «мой полк», «моя дивизия», право, это смешно, вы же типичный белобилетник». Можно убрать из книги, нельзя убрать из сердца. Что касается белого билета, то такого свидетельства для писателя, по моему глубокому убеждению, вообще не существует. Я был дома, среди людей мне близких, и честолюбие мое было вполне удовлетворено, когда комиссар полка, представляя меня Семену Захаровичу Кадацкому, сказал: «Он к нам с незапамятных времен прибился».

Я был дома, но, странное дело, о своем доме ничего не писал. И сколько я ни обижался, сколько ни пылил — это было так. После разговора с Карпекиным я долго не мог уснуть от обиды. А уснув, быстро проснулся. Да, факт остается фактом: ни одного рассказа о фронте. Как же это могло случиться? Жгучий брюнет, завмагша, старый баянист — почему они населяют мои рассказы, а не заряжающие, наводчики, командиры орудий и батарей? Я постоянно таскал с собой толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете, в которую записывал все, что видел на фронте. Я схватил эту тетрадь и начал листать. Там хватало сюжетов для тысячи и одной ночи! И никаких жгучих брюнетов. Наводчик Ларионов, заряжающий Антонов, снайпер Колесников…

Я с уважением читал строчку за строчкой свои записи так, словно и не я это записывал, а кто-то другой, действительно заслуживающий уважения, на кого мне следует равняться. Неужели же я разменял все эти интереснейшие записи на фронтовые корреспонденции: «На одном из участков Ленинградского фронта», «На правом берегу реки Е.», «На левом берегу реки И.» Вот на что я извел превосходнейшие сюжеты!

Я промучился до утра, упрекая себя в нерадивости, легкомыслии и мелкотемье. Воистину, нет цензора суровей, чем ты сам в минуту слабости.

На следующий день я взял из своего НЗ пачку довоенной почтовой бумаги с фиолетовым штампом «Привет из Симеиза» и начал военный рассказ. Сбылось и второе пророчество Марии Константиновны: я стыдился своих корреспонденций и решил выполнять писательскую миссию. И в то время как мои друзья, сняв гимнастерки, загорали на солнышке в селе Рыбацком, я ушел под землю и там сочинял.

Ничего путного в моем подземном житии не получилось. А как же тетрадь с сюжетами, которых хватило бы для тысячи и одной ночи? Сейчас я вспоминаю старого своего приятеля по финской, водителя Илью Левкина: «Искры́, понимаешь, нет…» У него вечно не ладилось с зажиганием, а позади озверело кричали: «Давай, давай!» А потом стаскивали машину в кювет.

Мне в кювет не хотелось, да и что такое у писателя «зажигание»? Ведь всем известно, что сюжет возникает из жизненного материала…

Но в этой столь часто употребляемой формуле пропущено одно важное звено: отбор материала писателем, без чего не может возникнуть литературный сюжет. И это отнюдь не означает, что писатель из ста записанных им происшествий отбирает для себя одно, наиболее ему интересное. Будь это так, моя превосходная тетрадь решила бы дело!

Отбор материала не столько процесс отсеивания жизненных фактов, сколько качественный сдвиг, после чего писатель видит жизнь только по-своему. К сожалению или к счастью, но этот сдвиг весьма трудно фиксировать. Что касается записной книжки, то она не является инструментом для отбора материала. Такого инструмента у писателя вообще нет. Таким инструментом является только он сам.

Когда Чехов, смеясь, говорил Бунину о своей записной книжке: «Ровно сто сюжетов! Да-а, милсдарь! Хотите, парочку продам!» — это было очень серьезно. Почитайте чеховские записные книжки. Конечно, там есть и забавные фамилии, и авторские подсчеты строчек, но абсолютное большинство записей — жизненный материал, отобранный Чеховым или, лучше сказать, отобранный по-чеховски. Невозможно представить себе, что кто-нибудь другой, кроме Чехова, мог записать: «Его мечта: напишу патриотическую статью, наверху прочтут ее и позовут меня управлять департаментом». После такого качественного сдвига вполне достоверного жизненного материала писатель может говорить, смеясь: «Ровно сто сюжетов! Да-а, милсдарь!»

Днем я писал, вечерами выходил из землянки. Было необычайно тихо. Нева черно блестела на закате, день удлинялся, солнце медленно закатывалось. В конце апреля прошел лед, началась теплая весна.

А я вспоминал прошлую осень. От Рыбацкого до пятачка недалеко. Я вспоминал немца в рогатой каске на левом берегу, старика Петровых, Лену, зиму, багровые льды…

Однажды я проснулся от страшного треска над головой. Со сна не понял, что происходит, выскочил…

Уже весь полк был на ногах, Кадацкий говорил со штабом дивизии, и по его отрывистым репликам я понял, что немцы наступают на пятачок и что удар очень сильный.

Только начало светать. Нежестко обозначились берега Невы, на сером бесцветном небе стояла большая черная туча, и казалось, что там отражается все то, что происходит сейчас на земле.

На маленький пятачок немцы обрушили огонь всей своей артиллерии. Он должен был смести все живое, перепахать все, уже сто раз перепаханное. Много раз потом я спрашивал знающих людей, что дала немцам эта минутная победа: ведь меньше чем через четыре месяца мы снова зацепились за левый берег. Мне отвечали: да ничего это не дало немцам…

Я тоже так думаю. Это была акция, вызванная бессилием немцев под Ленинградом, этот расстрел горстки храбрецов был вызван тем же, чем были вызваны все фашистские акции и чем был вызван сам фашизм — страхом перед всем человечеством. Такой расстрел должен был поднять дух фашистов, его должны были воспеть в родном фатерлянде, ну и конечно напомнить, что немцы готовы к новому штурму Ленинграда.

А мы стояли в Рыбацком и ждали приказа. В это утро повар не варил кашу, никто бы ее есть не стал. Мы были рядом, и мы ничем не могли помочь, — для человека нет бедствия страшнее.

Мы знали, каково там. Мы не спрашивали себя, уцелеет ли героический пятачок, мы думали только о том — уцелеет ли хоть один из его защитников. Позднее я узнал, что уцелел один человек, старший лейтенант Соколов из 330-го стрелкового полка 86-й дивизии. Когда немцы заняли пятачок, он, раненый, бросился в Неву и поплыл на правый берег. Конечно, немцы не сомневались, что они и этого человека расстреляют. Но ошиблись. Всегда так бывает: хоть один свидетель все-таки остается.

К вечеру полк получил приказ: он поступал в распоряжение Невской оперативной группы, сосредоточенной на правом берегу. Село Рыбацкое покинули с такой быстротой, что Кадацкий только головой покачал: командира полка не забудьте. Торопились покинуть Рыбацкое. Проспект Села Смоленского — Володарский мост — колония Оврино. Торопились доложить о прибытии, и вот наконец поплыло над рекой:

— Пе-ерво-му ору-удию-ю!

Вся правобережная артиллерия открыла огонь. Этот день, который немцы считали своим Днем, обернулся против них. В этот день немцы под Ленинградом поняли, что будет с ними, если они снова попробуют шагнуть через Неву.

— Вто-оро-ому-у ору-удию-ию-ю!

Я взглянул на Шамрая. По его лицу текли слезы. Все-таки наши орудия били теперь по пятачку, с которым было столько связано.

Начался новый час войны.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

В самом начале сентября сорок первого года я возвращался в Ленинград после очередной поездки на фронт. Меня подвезли дрезиной до Ланской, а там я собирался пересесть на трамвай. Но трамваи стояли, пропуская воинскую часть. Большая толпа строго смотрела на усталых, давно не бритых людей в запыленных гимнастерках. Был жаркий день, по-летнему светило солнце, обжигая и толпу на трамвайной остановке, и солдат в строю.

Остановка была там же, где и сейчас, — возле знаменитого дома 1 по Сердобольской улице. В этом доме, в квартире 20, в октябре семнадцатого года жил Владимир Ильич Ленин, мемориальная квартира-музей известна как последнее подполье Ильича.

Несколько дней назад редакция «На страже Родины» просила меня дать репортаж о памятных ленинских местах. Дом был рядом, и четверти часа достаточно, чтобы подняться в ленинскую квартиру и взглянуть. А за это время, может, и трамвай подойдет.

Квартира была открыта. Я вошел в знакомый узкий «петербургский» коридор; в таких доходных домах выкраивали не то что лишнюю сажень, но и за вершком гонялись. В комнате было двое: младший лейтенант (мы их до войны называли «кубариками») и пожилая женщина, оживленно объяснявшая, что здесь, в этой вот комнате, работал Ленин. Левая рука «кубарика» была на черной перевязи, часы на правой руке, он все время на них посматривал, сначала по привычке смотрел на левую руку, потом на правую.

Пожилая женщина не была мне знакома (до войны мемориальной квартирой заведовал Н. Карапетян). Она рассказала нам, что Владимир Ильич пришел сюда 7 октября старого стиля, что он уже раньше знал эту квартиру, потому что в июле здесь было заседание ЦК, и что квартира, как она выразилась, «годилась». Отсюда, в случае чего, можно было спуститься во двор по водосточной трубе.

— Ну вот еще, — сказал «кубарик» недовольно, — «по водосточной трубе»! — Такое, видимо, никак не укладывалось в его представлении о Ленине в Октябре.

Мы прошли в соседнюю комнату. Вот столик, на который обычно складывали почту, стеллажик с книгами…

— «Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое… — читал «кубарик» вслух фотокопию ленинского письма. — История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя потерять много завтра, рискуя потерять все».

Внезапно он оборвал себя, взглянул на часы, еще раз взглянул на ленинское письмо и быстро вышел.

Я спросил пожилую женщину:

— Вы вместо товарища Карапетяна?

— Что вы, нет, музей закрыт, а я из квартиры сто пятьдесят четвертой, Васса Петровна Каравашкина. Насчет водосточной трубы — это точно, это все экскурсоводы рассказывали.

— Так, значит, музей закрыт?

— Конечно! Все личные вещи, принадлежавшие Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне, эвакуированы. Но нам, старым жильцам, доверяют. Я ведь в этом доме с весны семнадцатого. Я тогда на «Лесснере» работала и ничего не знала. Это уж после, из книжек. А сюда мы каждый день приходим — и я, и Ананьева, и Захарова; ну как же, убираем, чтобы все как было…

Мы вышли из квартиры, Васса Петровна закрыла дверь и аккуратно, двумя кнопками, прикрепила записку: «Ключ в кв. 33».

— До свиданья, Васса Петровна, — сказал я.

— До свиданья, до свиданья!

Я вышел на Сердобольскую. Трамвай уже наладился, и улица выглядела как обычно. Необычен был только постоянно слышимый гул, похожий на перекаты грома. Неделю назад, когда я уезжал на фронт, я тоже слышал этот гул, но теперь он стал ближе.

«Понимает она или не понимает, что происходит сейчас в Ленинграде?» — думал я о Вассе Петровне, вспоминая ее приветливость и спокойную разговорчивость, и в это время увидел на трамвайной остановке «кубарика», и он увидел меня.

— Я и не думал заходить, — сказал он, словно оправдываясь. — Прямо что-то толкнуло. Ленинская квартира — это надо же! А хорошо, славно как…

Подошла «девятка», мне она была ни к чему, но «кубарик» быстро прыгнул в вагон и с площадки помахал мне здоровой рукой.

Много раз потом я вспоминал о нем, и о Вассе Петровне, и о записке «Ключ в кв. 33», и до сих пор помню то удивительное чувство свободы, которым мы дышали на подпольной квартире Ленина. Были потом и такие минуты, когда я заставлял себя вспоминать Сердобольскую и строгое молчание толпы на трамвайной остановке и, вспоминая, чувствовал умиление. Началась зима. Пожалуй, для меня самым трудным было начало января сорок второго. Я по-прежнему работал военным корреспондентом, часто ездил на фронт и по-прежнему много ходил по Ленинграду, боялся не ходить; но в эти дни январских морозов во мне самом что-то вымерзло и было не до воспоминаний.

— Ты что, нездоров? — спросил меня Бабушкин. (Разговор шел в подвале, куда переехали все редакции Радиокомитета.)

— Вполне здоров, — сказал я. — И сегодня собираюсь в Белоостров, если только начальство не раздумает…

— Ты мне не нравишься, — сказал Бабушкин. — А когда ты вернешься?

— Завтра.

— Я хотел тебя попросить… Но ты мне не нравишься.

— Скажи, в чем дело.

— Скажу. Через три недели, двадцать первого января, годовщина… Послушай, напиши рассказ. Две-три странички. Мы дадим Маяковского, Тихонова, Берггольц; передача будет очень хорошая.

— Зачем тебе мой рассказ?

— Ну как зачем, ты много ездишь, видишь разных людей…

— Все больше покойников…

— Ну ладно, все. Будь здоров, я занят. Ты что, не видишь, что я занят?

В тот же день я уехал на фронт. Поездка была малоинтересной, вернее сказать, я был неспособен заметить что-то важное и интересное.

На следующий день я вернулся в Ленинград. Машина шла грузовая, груженная туда — снарядами, а обратно — какими-то бочками. Вместе со мной в кузове сидел полковник. Я, как всегда, был очень тепло одет, а он зяб в шинели и сапогах. За всю дорогу мы с ним не сказали ни слова.

Когда мы проезжали Ланскую, я постучал по крыше кабинки.

— В чем дело?

— Я здесь выхожу.

Машина остановилась, я вышел. В ту минуту я не думал о последствиях. Просто я увидел знакомый дом на Сердобольской и вспомнил разговор с Бабушкиным.

Было невероятно пустынно и почти темно; в Ленинграде зимой рано темнеет, а мороз и тяжелые тучи усиливали впечатление темноты. Я вспомнил рассказы экскурсоводов: Ленин был доволен квартирой Маргариты Васильевны Фофановой и потому, что дом был густо населен рабочими Выборгской стороны, и потому, что вокруг было пустынно: болото, канавы, — одним словом, Ланская. Но я такую Ланскую видел впервые.

На лестнице было темно, как ночью; выбитые окна закрыты фанерой, а в четвертом этаже вместо окна была дырка, и ветер гулял свободно. Квартира 20. Дверь закрыта. Я нащупал звонок, но звонить было совершенно ни к чему: электричество не действовало. Я постучал — никакого ответа. Прислушался, снова постучал и снова прислушался. Я уже понимал, что никого там нет, что квартира закрыта; да, конечно, я понимал, что квартира закрыта, и все-таки продолжал стучать. Еще осенью я бы своим стуком переполошил всю лестницу, но теперь, в январе сорок второго, сколько я ни стучал, ни одна дверь не открылась. Я вспомнил сентябрьскую записку — «Ключ в кв. 33», разыскал и эту квартиру, но и там мне никто не открыл.

Мне показалось, что за эти четверть часа мороз стал еще сильнее; может быть, это так и было: к вечеру мороз всегда усиливался.

Ни души. Сущим безумием было остановить машину! Как я буду возвращаться домой… Кажется, впервые я почувствовал, что у меня нет сил. Эти четверть часа на Сердобольской отняли у меня последние силы. Но стоять на месте нельзя, надо двигаться. Куда? Я мог пойти в казарму на Кирочную, 15, мог пойти в Радиокомитет, мог пойти домой на улицу Якубовича, моя командировка это позволяла. Но все равно надо было пройти весь проспект Карла Маркса, потом по Литейному мосту через Неву… Мне предстоял длинный путь. Надо двигаться, приказал я себе и пошел по проспекту Карла Маркса, и, пока шел, думал, где мне лучше ночевать — на Кирочной, в Радиокомитете или дома.

Мне хотелось повидать Бабушкина, — я, как и все, очень любил этого человека, но сейчас мне хотелось отпраздновать какое-то мрачное торжество над ним и над его идеями. Тихонов! Маяковский! В этом замерзшем мире? Но ведь Бабушкин ничего мне не говорил о Сердобольской, и не он виноват в том, что я остановил машину, его предложение написать рассказ совершенно не было связано с тем, что я сделал.

У меня в планшете хранились два больших куска глюкозы, которые я раздобыл еще осенью и которые были моим неприкосновенным запасом. Я остановился, оглянулся — улица была пустынна — и съел мой НЗ, ел медленно, обстоятельно, стараясь не думать о том, что это мой неприкосновенный запас.

«Значит, так, — думал я, — доберусь до Радио и расскажу Бабушкину о квартире на Сердобольской. «Ну и что? — скажет Бабушкин. — Чем ты меня удивил?.. Вот если бы дверь открылась…» — «Но двери закрыты, понимаешь, закрыты», — мысленно повторял я и уже знал, что Бабушкин скажет: «Не нравишься ты мне. Еще больше не нравишься, чем вчера и позавчера…»

Я старался не думать об этом будущем разговоре и о том, что было безумием остановить машину на Сердобольской, и о том, что съел свой НЗ, но снова и снова вспоминал, как только что ломился в глухие стены. Значит, если бы дверь открылась, мне бы не было так плохо, как мне плохо сейчас? На этот вопрос следовало отвечать либо — да, либо — нет.

И тогда я свернул в какой-то переулок, такой же вымерзший и пустой, как и все другие. Он вывел меня на набережную Большой Невки. Здесь было еще более дико. Какие-то барки, вмерзшие в лед, какие-то застывшие металлические конструкции, которые раньше были лебедками и кранами. Я отчетливо представлял себе, что меняю курс, что так я не попаду ни на Радио, ни на Кирочную, ни домой, но решение я уже принял. Мне даже показалось, что у меня прибавилось сил. По проспекту Карла Маркса я еле полз, а здесь, по набережной Большой Невки, шел довольно быстро. Мне даже стало как-то теплей, может быть потому, что я съел два больших куска глюкозы, а может быть потому, что решение было принято и я знал, куда иду. Я шел на Карповку, в дом номер 32, в квартиру 31, тоже очень известную ленинскую мемориальную квартиру, куда Ленин пришел 10 октября семнадцатого года и где состоялось заседание ЦК и была принята резолюция о восстании.

Зачем я шел туда? Чего я ждал от своего похода? Чуда? Нет, я просто хотел, чтобы чья-то рука открыла мне дверь в квартире 31 в доме 32 по набережной Карповки.

И чудо произошло. Я перешел Гренадерский мост и очутился в стране моего детства, на Петроградской. Здесь я знал все, каждый проходной двор. Карповка. Угрюмая громадина бывшего монастыря Иоанна Кронштадтского, еще один мостик через Карповку, знакомый дом, знакомая лестница, всего три ступеньки вверх. Я постучал…

Не сразу, но дверь открылась. Какая-то женщина, повязанная двумя теплыми платками поверх телогрейки, стояла в дверях, держа коптилку на уровне своего лица.

Я спросил:

— Можно войти?

И почти упал на стул в передней, совершенно измученный тем, что только что пережил. Женщина, все так же держа коптилку на уровне своего лица, подошла ко мне и пристально, может быть чересчур пристально, взглянула на меня.

— Да живой я, живой, — сказал я, радуясь этой женщине, встал, взял коптилку из ее рук, поднял и сразу увидел комнату, в которой когда-то все произошло. Стол с висящей над ним большой лампой, на столе приборы и стаканы… (Свердлов, великий мастер конспирации, просил хозяйку квартиры, Галину Константиновну Флаксерман, пойти на рынок и купить еду: если нагрянет полиция, надо сделать вид, что пришли гости, ужинают, это естественно, а Ильича не узнать в гриме, без усов и бороды.) Пустые стулья только усиливали впечатление значительности происходившего вчера и происходящего сегодня. И, подняв коптилку еще выше, я увидел ленинский почерк:

«…Признавая таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы».

Женщина молча стояла рядом, и я спросил ее:

— Вы здесь живете?

— Я Савельева Зина, хранительница, — сказала женщина. — Я и до войны здесь работала и жила. Сейчас-то сил уж немного осталось, а в декабре убирала. Не скажу каждый день, но убирала. Да вы сядьте, ничего, можно.

Я сел за стол, она села напротив меня. Помолчали, я спросил:

— Заходит кто-нибудь?

— В декабре заходили. В январе вы первый. В книге вот записать нельзя, чернила замерзли. Был у меня карандаш, да затерялся, не найду. — Она говорила медленно, растягивая слова, так у нас многие уже говорили, считалось, что так легче. — Александру Филипповичу спасибо — он мне досок привез, теперь у нас теплее.

Я тогда не спросил, кто такой Александр Филиппович.

— Вот карандаш, — сказал я. Я открыл планшет, увидел пергаментную бумагу и пожалел, что съел оба куска глюкозы. Один бы следовало оставить…

На следующий день я отдал Бабушкину небольшую заметку о снайперах Энского подразделения, действующих на правом берегу реки С., в районе пункта Б.

— Ну-с? — спросил меня Бабушкин.

— Это все, — сказал я.

— Ясно.

— Нет, Яша, совсем все не так, как ты думаешь… Я…

— Значит, хорошо съездил, — перебил меня Бабушкин. — Мне кажется, хорошо. Я не о твоей заметочке, просто я думаю, что ты хорошо, что ты удачно съездил.

— Да, так.

— Ну и ладно, ну и молодец. — Он так искренне обрадовался, что мне стало стыдно своего молчания. — Сегодня ты мне нравишься.

— Какого черта, — сказал я. — Нравишься, не нравишься, — я ж не девушка…

Так я ничего о вчерашнем и не рассказал. Да и как рассказывать о чуде? Долго еще я ощущал пережитое мною в тот вечер как чудо. И даже после того, как познакомился с Александром Филипповичем Виноградовым, заместителем директора Ленинградского филиала музея Ленина, с тем самым, который «подбрасывал досочки» на Карповку, то есть впрягался в сани и шагал через весь город. Познакомился я и с директором музея, Василием Васильевичем Бединым, который в то время работал в Смольном, но почти ежедневно бывал в Мраморном дворце. Ленинградский филиал музея Ленина был закрыт — это так, наиболее ценные вещи эвакуированы, а броневик надежно спрятан, но это все-таки был музей Ленина, и нет-нет, да заходил сюда человек — быть может, не знал, что музей закрыт, а скорее всего так же, как я в тот вечер, просто надеялся на то, что все-таки кто-нибудь да откроет дверь.

И дверь обязательно открывали. И сам Бедин, и Виноградов, и молодые девушки Шура Смирнова и Аня Шульц, бывшие уборщицы музея, а в блокаду бойцы МПВО. Их пост был на крыше, и ночью они стояли под немилосердным небом Ленинграда, и дом их был тут же, на крыше, в небольшой надстройке, служившей когда-то помещением для механизма больших башенных часов.

— Музей закрыт, — говорила Шура Смирнова, когда на пороге появлялся случайный посетитель, чаще всего военный, возвращающийся из недолгой командировки, и, вздохнув, открывала дверь, и вместе они шагали по опустевшим залам и молчали, потому что и без слов все было ясно.

Я очень хорошо помню мертвый садик Мраморного дворца, где находился музей, и тишину, и ломкий хрустальный звон — это звенело дерево, схваченное за горло морозом. Помню дорожку к парадному ходу, занесенную ночной метелью, — когда бы я сюда ни приходил, кто-то уже раньше меня торил тропу, и я старался попасть след в след.

Кончился январь сорок второго, начался февраль. Теперь человек, который выжил в январе, сам по себе был чудом, и тот, кто был жив, гордился тем, что выжил, потому что сам факт его бытия приближал победу над фашизмом, а о победе над фашистами думали всегда — и в тот день, когда я встретил Вассу Петровну на Сердобольской, и в тот день, когда Зина Савельева открыла мне дверь на Карповке, и в тот день, когда я познакомился с Шурой Смирновой и шел с ней по опустелым залам музея.

«Товарищи! Решается судьба Петрограда!» — взывали к нам со стенда ленинские слова. Из Ленинграда были эвакуированы только личные вещи Ленина, но ни одно ленинское слово не покинуло Ленинград.

Кончился февраль, начался март. Еще стояли сильные морозы, но уже пригревало солнце, и Шура Смирнова по старой музейной привычке вытащила во двор два кресла, чтобы просушить их и выколотить пыль. И, увидев это, Александр Филиппович сказал:

— Пришла весна…

А я, встретив Бабушкина на Радио, спросил:

— Что, ленинская передача будет?

— Имеешь в виду двадцать второе апреля? Конечно, отметим. Поставим «Аппассионату». У нас есть в исполнении Софроницкого. Я говорил с Элиасбергом… Ну, что ты мнешься?

— Помнишь, зимой, в январе… — спросил я.

— Помню.

— Хочу попробовать, может, что и получится…

Весна сорок второго была поздней. В апреле теплые дни перемежались сильными снегопадами. Когда я вышел из дому, было совсем по-летнему, а когда пришел на Десятую Советскую, подул холодный ветер и в огромной парадной дома 17 свистело, как бывало зимой.

Я выбрал эту мемориальную квартиру и потому, что там жила всю зиму работник музея Клава Виноградова, и еще потому, что из всех мемориальных ленинских квартир я, пожалуй, только здесь не бывал.

Первая неожиданность: дом шестиэтажный, квартира 58 на шестом этаже. А шестой этаж — дело нешуточное. Ведь если Клавдии Федоровны нет дома, то по второму разу… Я подумал-подумал и стал подниматься.

Вторая неожиданность: дверь мне открыл мальчик лет двенадцати; возможно, я ошибаюсь, возраст в то время трудно было угадать, но все же я думаю, что не больше двенадцати (он мне потом сказал, что до войны перешел в шестой класс). Звали его Гришей. Гриша Афанасьев. Он сразу отрекомендовался и в дальнейшем держался очень независимо. Сказал, что о квартире все отлично знает и может рассказать. А Клавдия Федоровна больна. Но не сомневайтесь, расскажу вам все, как было. И, не дав мне ответить, начал:

— Эта квартира принадлежала рабочему-большевику Сергею Яковлевичу Аллилуеву. Летом семнадцатого Ленин пришел сюда, а до этого переменил три квартиры. Если бы фашисты добрались до Ленина, они бы его убили…

Слабый женский голос крикнул за стенкой:

— Гриша!

— Извините, я сейчас… Действительно, он сразу же вернулся.

— Допустил ошибку. Не фашисты, а ищейки Керенского.

— Ничего, Гриша, я понял. Ты проведи меня к своей родственнице.

Он сразу нахмурился.

— Какая родственница?

— Клавдия Федоровна…

— Не родственница она мне, — сказал он угрюмо. — А что вам нужно?

Я объяснил, он снова исчез и снова сразу же вернулся.

— Если, конечно, очень нужно…

Рядом с комнатой, где в июле семнадцатого жил Владимир Ильич Ленин, находилась маленькая комнатка для заведующей квартирой, в ней и провела первую блокадную зиму Клавдия Федоровна Виноградова. В тот день, когда я пришел на Десятую Советскую, она была очень слаба и лежала под двумя одеялами. Ее знобило. Очень многие тогда чувствовали этот озноб, и не только в апреле, но и в мае, и даже летом.

Я вошел, поздоровался, представился и сел рядом. Гриша поправил подушки.

— Я этот музей наизусть знаю, — сказал он. — Хотите, расскажу, что Ленин читал? Читал он Чехова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, у нас все старые книги сохранились. Ленин очень увлекался художественной литературой. Я правильно говорю?

— Помогает он мне, — сказала Клавдия Федоровна. — В булочную ходит, родной сын так не будет. — Она заплакала.

— Ну вот, теперь плакать, зачем так, зачем? — строго говорил Гриша, вытирая ей слезы.

— Шестой этаж у нас, — сказала Клавдия Федоровна. — Я почти всю зиму ходила, а теперь не могу. Спасибо Василию Васильевичу Бедину — подкрепление прислал…

— Он же директор музея, — сказал Гриша. — Он обязан.

— Нет, Гриша, нет, ты здесь неправильно рассуждаешь. Он один остался, без матери, — сказала Клавдия Федоровна, оправдывая мальчика. — Всю осень зажигалки тушил…

— Зажигалки ничего, — сказал Гриша. — Вот в переулке Ильича — там он фугасную бросил…

— Не знаете? — спросила Клавдия Федоровна. — Очень там квартира пострадала?

— Я там не был, говорят, только одну комнату завалило.

Я видел, что Клавдия Федоровна утомлена, и стал прощаться.

— Посмотрите нашу квартиру, — сказал Гриша. — Вот здесь Ленин отдыхал, сюда к нему товарищи приходили…

В квартире было холодно и не убрано. Как Гриша ни старался, но как следует убрать он, конечно, не мог. Блокадная копоть лежала на книгах, и на мебели, и на фотокопиях ленинских статей. Кое-где лопнуло стекло, отстал багет, но разобрать ленинскую руку можно было без труда:

«Чем ожесточеннее клевещут и лгут на большевиков в эти дни, тем спокойнее должны мы опровергать ложь и клеветы, вдумываться в историческую связь событий и в политическое, то есть классовое значение данного хода революции…»

— Это он все здесь написал, — сказал Гриша с гордостью. — Ну как? Понравилось вам у нас?

— Понравилось, Гриша. Спасибо.

Я шел домой в отличном настроении. Предчувствие рассказа — едва ли не лучшие минуты в жизни литератора. Все трудности впереди, все те, как писал Тютчев, «часы и дни ужаснее других». Но когда ты тронут человеческой судьбой, никакой жизненный опыт никогда не напомнит об этих часах и днях: я стремился как можно скорее прийти домой и начать. Все люди, чья судьба коснулась моей, были рядом — и Васса Петровна, и лейтенант с рукой на перевязи, и Зина Савельева, и Шура Смирнова, и Клавдия Федоровна Виноградова. И рядом были краски пережитого — и яростное золото сентября сорок первого, и черно-белая наша зима, и голубое сияние весеннего дня, и первая зелень, которую уже кто-то видел или которая еще только снилась… И Сердобольская, и Карповка, и Разлив, где написал свою знаменитую книгу Владимир Ильич и где теперь, возле памятного шалаша, бойцы принимали воинскую присягу.

Я пришел домой, прочел мамину записку, что сегодня она дежурит в ночь, развел огонь в печурке, съел концентрат борща, а концентрат каши оставил на ночь, потому что рассчитывал работать и вечер и ночь, — ночью почему-то особенно хочется есть.

Я написал о том, как в сентябре сорок первого случайно оказался на Ланской, первую фразу знаменитого письма я помнил наизусть: «Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое…» Васса Петровна, мемориальная квартира, поразившая своей чистотой в дни, когда фашисты уже вышли к Неве в районе села Ивановского, а это очень близко от Ленинграда. Я написал о том, как стучал в квартиру на Карповке и как мне открыла дверь Зинаида Васильевна Савельева. Зима, Мраморный дворец, Александр Филиппович, впряженный в сани, и, наконец, сегодняшняя встреча на Десятой Советской. Нет, это не была трудная ночь. Скорее наоборот, у меня было такое чувство, что с каждой строчкой мне становится все легче и легче, и когда наконец я поднялся на шестой этаж и увидел Гришу Афанасьева, я словно сбросил с себя последний груз.

Пока я писал, печурка моя остыла. У меня в резерве была еще одна доска (только после войны я хватился, что это часть старинного бюро), я снова разжег печурку и съел кашу. Потом я перечел написанное и ужаснулся: и вот это я собрался нести на Радио? Вот это и есть мой рассказ, так смело обещанный Бабушкину? Но ведь все, что я написал, — все, от первого до последнего слова, — все о себе самом! Дело не в «я», в конце концов рассказ может идти от первого лица, но нет рассказа. Где сюжет? — спрашивал я себя. Экспозиция, развязка? Не было ни сюжета, ни завязки, ни развязки. Но может быть, это очерк, а не рассказ? Нет, это не очерк. Но тогда что же это?

Был четвертый час ночи, завтра я уезжал на фронт, и вообще завтра двадцать первое апреля, поздно что-нибудь исправлять или переделывать…

Наверное, то, что я написал в ту ночь, было похоже на то, что я пишу сейчас. Блокадной рукописи не найти, а по настроению это близко, очень близко. Но в ту ночь я чувствовал себя отвратительно: мало того что я погубил рассказ, — я еще и подвел Бабушкина.

Вопреки моим ожиданиям, он очень спокойно ко всему отнесся.

— Ну что ж, что не получился? Получится. Обязательно получится, — сказал он с тем особенным выражением сопричастности, которое так было для него характерно.

— Но понимаешь, я мог, мог написать вчера рассказ. Есть такая примета: выговоришься — считай, пропало, ушло.

— Примета? — переспросил Бабушкин. — Да, я что-то такое слышал… Ну что ж, значит, рассказа не будет. Но это никуда не уйдет, то, что пережито, не уходит.

Теперь, спустя тридцать лет, я знаю, что Бабушкин был прав. Пережитое не уходит. Оно со мной. И оно присутствует в том, что я пишу, вне зависимости от того, о чем пишу.

Сейчас принято говорить о «дважды пережитом». Мне эта метафора кажется слишком красивой для того, чтобы быть точной. Я не могу пережить дважды чудо открытой двери на Карповке, но я никогда не забуду слабый язычок коптилки, сиявшей мне в тот вечер, так же как и яркое солнце на Сердобольской в тревожный полдень сентября сорок первого. И именно потому, что я не могу этого забыть, я и взялся писать эту книгу.

2

В мае сорок второго на Невском я встретил старого своего друга, начсандива Семидесятой Додзина. Прошлой осенью он был назначен начальником госпиталя на Крестовском острове, а потом командовал госпиталем на улице Красной Конницы. Невысокого роста, необычайно энергичный, малость крикливый, он всегда был мне симпатичен, но, признаюсь, я не ожидал, что именно ему Военный Совет поручит восстановление «Европейской» гостиницы. Было сказано: мы вас назначим начальником объекта, раненых эвакуируем (даже по блокадным нормам их нельзя было оставлять, так там все было запущено). К первому июня доложите о готовности.

Пока он мне все это рассказывал, радио объявило, что район подвергается артиллерийскому обстрелу.

— Стой спокойно — там, где я, снаряды не падают, — сказал Додзин.

Это была одна из его знаменитых бравад. Я уже это слышал осенью сорок первого.

— Ну и что? — сказал он. — Вот слушал меня и жив остался. Черт с ними, пусть стреляют. Слушай, переезжай ко мне!

И тут я услышал о его удивительных успехах.

— Всех заставил работать, — самодовольно говорил Додзин. — Ну что, поголовно! И врачей, и сестер — все маляры, штукатуры. Я сам бесподобно отделал операционный блок.

— А ванны? — спросил я недоверчиво. (Помнил: ванны в конце февраля были заполнены смерзшимися нечистотами).

— Ну что ванны? — закричал Додзин. — Ты что, не видел моих ванн на Крестовском и на Красной Коннице? И здесь такие, уже такие, мне Военный Совет дал пять полуторок, и каждая сделала сто ездок. Не веришь — идем! Нет, идем, идем!

Мы пошли в «Европейскую».

— Приказ есть приказ, — ласково мурлыкал Додзин. (Тигры тоже принадлежат к семейству кошачьих). — Получил приказ — выполняй, этот колер подбирала наша старшая сестра — среднее медицинское образование, довоенное, интеллигентнейшая дама, когда она входит в отделение, все встают…

— И лежачие больные?

Додзин совершенно рассвирепел:

— Ты слушай, когда тебе рассказывает начальник объекта! Ни одной грязной люстры! Видел коридор на бельэтаже? Чисто? Вот номер, в котором ты можешь жить, — это РГК, резерв главного командования. Можешь сочинять свои штучки-мучки…

«Маленький человек с большими черными глазами и спускающимися с висков черными бачками, что делает его похожим на офицера Отечественной войны 1812», — написал о нем Фадеев. Когда вышла книга Фадеева «Ленинград в дни блокады» — а вышла она, когда блокада была не только прорвана, но и снята, — Додзин давным-давно уже не работал в «Европейской». (Ее после ремонта законсервировали.) Но слава нашла Додзина. И сколько же было дружеских и, как это ни странно, и недружеских шуток: бачки, черные глаза — двенадцатый год… Его сиятельство…

Какие пустяки! Конечно, Фадеев немного посмеивался над наивной самоуверенностью Додзина, когда осматривал «Европейскую», и несколько раз незаметно спрашивал меня: он это что, всерьез? И покачал головой, когда во время обеда Додзин сказал: «Водку пейте аккуратно, моя собственная…» Додзин говорил Фадееву: «Запишите то, запишите это, не забудьте сказать про старшую хирургическую». И только прощаясь с Фадеевым, Додзин, глядя на него снизу вверх, спросил, откашлявшись: «Прошу извинить, я в академии увлекался литературой. Там у вас в романе «Разгром» выведен интересный тип, хочу спросить…» Но тут раздался чей-то вопль: «Товарищ военврач второго ранга, фановую прорвало», — и Додзин бросился на помощь, так и не высказав свои мысли по поводу фадеевского романа.

Но Фадеев был очень доволен всем, что увидел, и, пока мы шли по Невскому, он вспоминал «малярно-госпитальный цех».

— А этот черт хрипастый, взъерошенный, и в академии увлекался литературой… Академия! А как он в финскую воевал?

— Галстян его хвалил, ну и ругал, конечно… За… дерзость.

— Да, есть в нем этакое великолепное нахальство, но Денис Давыдов тоже был большой нахал, я думаю. А водочкой попрекнул: «своя собственная».

Фадеев приехал в Ленинград в конце апреля сорок второго года. Несколько дней он прожил у Тихоновых, а после переехал в «Асторию». Я его не видел больше года. За это время он похудел, еще больше поседел, но казался помолодевшим. Военная форма очень ему шла. (Строго говоря, это был френч и брюки военного покроя, знаков различия Фадеев не носил.) Он и так всегда держался прямо, а теперь стал еще прямее.

Первые дни после приезда Фадеев с трудом сдерживал, а чаще всего не сдерживал волнения от встречи с Ленинградом, и хотя Тихонов еще в Москве много рассказывал ему о пережитом, и хотя Фадеев многое знал о положении Ленинграда, было невозможно умозрительно представить себе, каким стал этот город после длительных, иногда круглосуточных воздушных бомбардировок и артиллерийских обстрелов, после моровой зимы и пожаров. И что сталось с самими ленинградцами, с теми, кто остался жив вопреки всем расчетам врага? Ответом на этот вопрос и должна была стать книга Фадеева, о которой он говорил очень мало и которую потом скромно назвал: «Страницы из дневника».

Поездка в Ленинград формально была вызвана заказом Совинформбюро (во всем мире интерес к Ленинграду был огромным), но еще больше эта поездка была вызвана внутренней потребностью Фадеева. Он говорил мне, что боялся не попасть в Ленинград — вдруг да сорвется, — и что последние дни в Москве отказывался отвечать на вопросы, куда и когда едет — еще сглазят, и перестал нервничать только на борту самолета.

Каждый писатель постоянно носит в себе тоску по своему герою, и книга выражает или, вернее, утоляет эту тоску (исчерпать ее, вероятно, нельзя — герой, как и жизнь, неисчерпаем). Герой Фадеева — это человек, взятый в критических обстоятельствах, в самый трудный час своего бытия. От него самого зависит его поведение. И именно в этот час герой Фадеева проявляет самые высокие нравственные качества. В Ленинграде Фадеев испытал подлинное счастье писателя, повсюду встречая своего героя. И хотя исключительность ленинградской эпопеи очевидна, я должен прибавить — своего постоянного героя.

Первые жизненные впечатления Фадеева были необычайно суровы. Террор белых и японских интервентов поражает своей жестокостью. Достаточно вспомнить Сергея Лазо, сожженного японцами в паровозной топке. Такая же участь постигла двоюродного брата Фадеева, Всеволода Сибирцева. (Фадеев упоминает о нем в книге «Ленинград в дни блокады» в связи с тем, что родная сестра Всеволода Сибирцева работала в осажденном Ленинграде и пережила все тяготы первой блокадной зимы.) Брат Всеволода Сибирцева, Игорь Сибирцев, во время гражданской войны раненный в обе ноги и преследуемый беляками-кавалеристами, застрелился, не желая сдаваться в плен. Зверства дальневосточных разбойников Семенова и фон Унгерна были сродни (пусть в меньших масштабах) зверствам германского фашизма. Сопротивление, оказанное народом, и тут и там было сопряжено со страшными жертвами, и тут и там накал борьбы был предельным.

— Бывало у тебя так, — спросил меня однажды Фадеев, — ты приезжаешь в незнакомый город, идешь по незнакомым улицам, и вдруг кажется, что ты уже бывал здесь и вот-вот встретишь знакомых людей?

— Не знаю, — сказал я неуверенно, — кажется, нет.

— В молодости этого и у меня не было. А теперь… каждый раз, когда я выхожу на Исаакиевскую площадь, я встречаю ребят с Дальнего. И они не постарели…

Через восемь лет в кабинете Фадеева, генерального секретаря Союза писателей, я напомнил ему эти слова.

— Какая-то чертовщина, — сказал он, смеясь. — Как ты говоришь? «Иду по Исаакиевской площади и встречаю ребят с Дальнего»? И только я постарел, а они нет? Хотя что ж? В общем-то это азы работы писателя.

Но думаю, что это не совсем «азы», думаю, что для Фадеева его молодость — дальневосточная, партизанская, военная — была главным источником вдохновения в самые разные периоды его литературной работы. В стихах Берггольц есть такая строчка, обращенная к первой блокадной зиме: «Я вмерзла в твой неповторимый лед». У Фадеева нигде не найдешь таких признаний. Но не только в «Разгроме» и в «Последнем из удэге», а и в «Молодой гвардии» Фадеев неотъемлем от своей дальневосточной молодости. Конечно, и Вишневский видел в моряках сорок первого года стальных матросов Центробалта. И Тихонов видел и Ракова, и Кирова в рядах защитников Ленинграда — отцов и детей в одном строю, да и Левинсона соединяют с Олегом Кошевым и общие идеалы, и общая борьба с оккупантами. Погружение Фадеева в свои молодые годы, на мой взгляд, было вызвано не только верностью теме, но и каким-то неписаным долговременным договором, заключенным им с самим собой.

Очерки Фадеева о Ленинграде не только правдивые картины увиденного им лично, но и цельная книга, раскрывающая взгляд писателя на жизнь, главное в ней — победа человека над смертью во имя высших идеалов, во имя Родины и ее свободы, победа духовного, нравственного начала.

Ленинградцы победили смерть — в этом главная мысль книги Фадеева «Ленинград в дни блокады». Есть в книге одна фраза, которая кажется мне ключевой. Рассказывая о концерте симфонического оркестра Радиокомитета в Большом зале Филармонии летом 1942 года (за месяц до исполнения Седьмой, «Ленинградской» симфонии Шостаковича), Фадеев замечает о слушателях этого удивительного в условиях осажденного города концерта: «Печать великого знания лежала на этих лицах». «Печать великого знания» является лейтмотивом всей книги.

«Я заметил в ее глазах, — пишет Фадеев о восемнадцатилетней воспитательнице детского дома Оле Мерц, — как замечал впоследствии в глазах многих ее сверстниц, особенное выражение, когда она молчала».

Фадеев увидел клочок бумаги, на котором нацарапано карандашом:

«Оля! Я достал тебе кусок хлеба и еще достану. Я тебя так люблю!» «Да, — пишет Фадеев, — я понимал, что это было не объяснение в любви, а это было проявление той самой высшей человеческой любви, которая только может соединять людей на земле».

Фадеев был не только глубоко потрясен и воодушевлен подвигом Ленинграда, он еще был и влюблен в Ленинград, вернее в ленинградцев, в каждого ленинградца. Один раз я уперся и сказал — нет, этого человека я знаю, ничего он собой не представляет. Фадеев был очень недоволен: «Человек, перенесший то, что он перенес, давно уже стал Большим Человеком».

Фадеев всегда любил Тихонова, Берггольц, Крона. Это были люди ему близкие, старые, довоенные друзья, но теперь он был еще и влюблен в них, он ими гордился, и ему все время хотелось о них говорить. И он ждал, когда я ему — в сотый раз — расскажу, как Ольга Берггольц отказалась эвакуироваться и как я пришел к ней на улицу Рубинштейна и сказал, что есть машина, она уходит на Большую землю завтра, я помогу собраться…

— Ну, ну, — радовался Фадеев, — ты говорил ей, что она здесь погибнет, сердце не выдержит, у нее всегда было слабое сердце?

— Да, говорил и даже убеждал…

— А она, конечно, конечно же не поехала. Разумеется, нет. Все это совершенно просто: она была здесь нужна.

В сотый раз я должен был рассказывать, как Тихонов ежедневно ходил в Смольный, всегда чисто выбритый, всегда «с полной выкладкой», включая противогаз. (В голод сумки для противогазов чаще всего использовались не по назначению, в них прятали скудный паек, но Тихонов ходил «как положено», во всяком случае это была неотъемлемая часть легенды.)

Когда человек любит, в его сознании, или вернее сказать — в его душе, складывается образ этого любимого им человека, не всегда объективно совпадающий с реально существующей личностью. Любовь, если так можно сказать, «авансирует» человека на будущее. Фадеев не только всегда восхищался тихоновской «Ордой», «Брагой» (он ведь и учился по этим книгам, Тихонов немногим старше Фадеева, но он значительно раньше Фадеева начал свой путь в литературе), — не только восхищался, не только умел защитить тихоновские стихи от недоброжелателей, он еще и любил Тихонова, придавая ему те черты, которые до времени не могли быть раскрыты. И вот случилось так, что действительность превзошла все самые высокие мерки, которым Фадеев мог «измерить» Тихонова.

Это еще больше относится к Берггольц, которая и по молодости своей, да и многим другим причинам, не могла проявить себя до войны и как бы оставалась «в долгу» у Фадеева, всегда любившего Берггольц и верившего в нее. Долг был погашен так щедро, как Фадеев и ожидать не мог. И победу Берггольц — поэта и замечательной гражданки Ленинграда — Фадеев воспринимал, как свою личную.

Для меня общение с Фадеевым означало очень многое. Я считал, что все, что я пишу о Ленинграде, да и все, что буду писать, — только походная журналистика, хроника. Ни о каких своих книгах в обозримом будущем я не думал, и вообще писание книг мне тогда представлялось не то «барской затеей», не то «уделом избранных». Фадеев прорвал этот психологический барьер. Он поломал его не потому, что верил в меня как в писателя, а потому, что считал мою позицию вредной. «Надо сочинять, надо придумывать, это наш труд, очень тяжелый, не всегда признанный, всегда уязвимый для ёрников, их вокруг литературы полным-полно. Сделать надо так, чтобы тебе верили без всяких ссылок: было такого-то мартобря. Это распущенность — не сделать из этого потрясающего материала литературной вещи».

— Придумывать — работа. Придумывать — счастье, — строго говорил Фадеев. — Вспомни у Тихонова о рассказе «Сын вымысла — стучи!».

Я много ходил с Фадеевым по городу. На фронт он ездил с Тихоновым, которого справедливо считал не только превосходным писателем, но и много знающим военным; на флоте его неизменными спутниками были Вишневский и Крон. Тот же Тихонов и Прокофьев «показали» Фадееву Кировский завод.

Со мной Фадеев часто «шатался» по городу, хотя такие шатания были сопряжены с известным риском. (Но что тогда не было связано с риском? Фронт? Посещение военного крейсера? Кировский завод?)

Возможно, что начало было положено Марией Константиновной Тихоновой, которая неожиданно сказала обо мне:

— А он в Ленинграде знает такие места, которых никто не знает.

Никаких «таких мест» в Ленинграде я, конечно, не знал, просто в то время Радиокомитет больше, чем раньше, требовал от меня материалов о жизни города (на фронте в мае и июне сорок второго было относительно тихо). Так возникли мои радиопередачи о 15-м ремесленном училище, о восстановлении «Европейской» гостиницы, о восстановлении Адмиралтейства, о стахановцах Кировского завода…

Мне кажется, что Фадеев был близок к мысли написать роман о Ленинграде. Я не могу этого доказать, но разговор о том, что ленинградский материал — материал эпохальный, что нельзя не написать роман о людях-гигантах, — такой разговор Фадеев затевал часто, и поводов для этого разговора бывало очень много.

Очерки Фадеева, быть может, и были первыми набросками его ненаписанного романа. Известно немало случаев, когда писатель постепенно расширял рамки виденного, менял жанр, но оставался верен теме. (Вспомнить хотя бы «Петра» Алексея Николаевича Толстого, начатого с рассказа.) Фадеев приезжал еще раз в Ленинград сразу после того, как блокада была прорвана, что тоже говорит о постоянстве интереса к теме. (Книга «Ленинград в дни блокады» была уже им в то время написана.) Но в том же сорок третьем году стали известны факты о Краснодонском подполье… Впрочем, надо ли домысливать за писателя то, что всегда «тайное тайных»? Я только хочу повторить, что в то время Фадеев много говорил о романе, посвященном обороне Ленинграда. Жаль, что не сохранилась запись его выступления в Ленинградском лектории. (Судя по фотографии, хранящейся во Всесоюзной фотокинотеке, мы выступали там в июне сорок второго — Прокофьев, Фадеев, Лихарев и я.) Фадеев говорил тогда о романе, и там была фраза, которую я запомнил. Он говорил, что ленинградцы могут, как атланты, держать на своих руках книгу, равную гомеровской «Илиаде», и что по этому произведению потомки будут изучать дух времени, будут изучать, на что был способен рядовой советский человек.

Что касается моих литературных дел, то они еще никогда не были в таком упадке, как тогда — в мае сорок второго. Я уже говорил, что Фадеев поломал во мне психологический барьер, но написать я ничего не мог. Я встречался с разными людьми, я узнавал их судьбы, я всей душой понимал Фадеева, когда он говорил о людях-гигантах, но писать я не мог.

3

Зимой мы спрашивали друг друга: что мы увидим весной, если выживем? Иногда казалось, что живой организм города разваливается на части. Длинные зимние пожары усиливали это чувство. Только в мае сорок второго Ленинград начал подниматься со смертной своей постели. Но развалины сотен и сотен домов не нарушили знакомый облик, как не нарушили облик Эрмитажа исковерканные атланты. И Адмиралтейская игла светила нам, хотя ее тело давно было убрано верхолазами в серый мешок.

Зенитки на набережной и на Марсовом поле, надолбы на Международном проспекте и дот у Нарвских ворот, нацеленный прямо на немцев, если бы их не удержали у Пишмаша, и дот на Сенной, нацеленный на немцев, если бы их не остановили у Пулкова, — все это как-то странно шло городу, который вырос из крепости на Неве. Когда летом сорок пятого года ленинградская гвардия вернулась в Ленинград с победой, эти доты еще не были разобраны, и будь моя воля, я бы не убирал их и до сих пор — и у Нарвских и у Сенной, и, хотя она теперь не Сенная, а площадь Мира, это бы ей не помешало. Во время войны мы были очень, иногда чрезмерно, чувствительны к военно-историческим реминисценциям. После войны мы «в рабочем порядке» снесли не одни только эти знаменитые доты, но и многие другие гордые знаки войны.

Май сорок второго. Я шел по улице Стачек на Кировский завод по заданию редакции. Улица Стачек была такой же пустынной, как и другие улицы Ленинграда. Исчезла довоенная толпа, три раза в сутки широко заполнявшая аорту рабочего Ленинграда. Теперь это была слабая кровеносная ниточка.

Большинство рабочих еще прошлой осенью переселились на заводы. «Он перешел на казарменное» — эти слова, еще недавно звучавшие непривычно жестко, за зиму приобрели новое, милосердное значение. Верно, что от голода умирали и на заводе, и за станком. И все-таки «на казарменном» умирали меньше. Дело было не только в том, что человек экономил энергию, но и в том, что в общежитии было чище, чем дома, там кто-то постоянно дежурил, там работало радио… Давно замечено, что смерть не любит людской организации, особенно это заметно было по ее серым вестницам: проклятие блокады и ее порождение — яростные от голода крысы нападали только на одиночек, и чем слабее человек, тем яростнее.

Самыми трудными часами для улицы Стачек были часы рабочих смен. Когда поняли, что немцы стреляют по проходным, что они открывают огонь точно по смене, рабочий график стали ежедневно менять.

Прицельная артиллерийская стрельба по безоружной толпе рабочих, большую часть которой составляли женщины и подростки, — факт беспримерный даже для нашего века. Париж, который немцы обстреливали из тяжелых «Берт», они обстреливали неприцельно. Здесь же каждое массовое убийство было хорошо продумано, и с каждым новым блокадным месяцем эти убийства становились все более и более изощренными.

Май сорок второго. Я шел по улице Стачек, был день, светило солнце, на скамеечках сидели старухи и дети, с одинаковым выражением свободы от дел мирских, и наслаждались теплом. Почти все были одеты по-зимнему, но лица были открыты, и в глубоких морщинах играло солнце.

Я шел не торопясь, расстегнув полушубок (не мог с ним расстаться чуть ли не до июня, и все вдыхал теплый запах овчины, разогретой солнцем). Я не вспоминал прошлую осень — перекореженные трамваи, тревожные гудки и толпы женщин с детьми и с домашним скарбом, перебиравшихся в «безопасные» районы — за Неву, на Петроградскую сторону и Васильевский остров; не вспоминал и застывшие цеха Кировского, и гигантские ледяные плошки, в которых горели синие костры, колеблемые ветром. С этими местами у меня связаны воспоминания куда более ранние.

Здесь, на бывшем Петергофском шоссе, недалеко от Нарвских триумфальных ворот, жил мамин двоюродный брат, дядя Леня. Этот дядя Леня никогда у нас не бывал, и родители мои вспоминали о нем только при случае. Если я уж очень плохо вел себя, то говорили: «Ну вот, второй дядя Леня растет», а когда я пошел в школу и стал драться, то услышал: «Дядя Леня! Копия!»

Я так к этому привык, что относился к дяде Лене как к сказочному персонажу, вроде Деда Мороза, и только в девять лет кое-что о нем узнал. Оказалось, что он много лет прослужил шкипером в торговом флоте, часто попадал в рискованные истории и не раз отлеживался в больницах иноземных городов. Кроме всего прочего, он убежденный холостяк, живет у черта на куличках и абонементами на симфонические концерты не интересуется.

Старый шкипер! В этих словах уже так много для меня звучало, что я твердо решил познакомиться с моим таинственным родственником. Весной девятнадцатого года я перешел во второй класс, меньше стал драться и больше читать, и не просто читать, а всегда с картой, вычерчивая на ней путешествия подлинные и выдуманные. Гамбург — Бордо — остров Святого Маврикия — Капштадт, Петроград — Амстердам — Монтевидео… Вместе с командой корабля я переживал бури и ураганы, с ужасом смотрел на опавшие паруса моей шхуны и вел пушечный бой с вражеской армадой.

Путь за Нарвскую заставу я тоже заранее вычертил на плане Санкт-Петербурга. Путь не маленький, принимая во внимание, что единственным тогда, да и то крайне неверным транспортом был трамвай.

Ну вот наконец домишко под нужным мне номером. Громыхающее жестью крыльцо, каких у нас на Петроградской я не видел. И вообще весь домик громыхал, когда в него входили и выходили, и было такое чувство, что ты находишься на палубе.

Я ожидал увидеть бушлат, тельняшку, может быть, сверкающую в ухе серьгу, а дверь мне открыл ветхий старик, кудлатый и совершенно желтый, даже отдаленно не напоминавший морского волка.

Я назвал себя, он поморщился и спросил:

— Тайком от мамаши?

— Что вы, дядя Леня!

Он усмехнулся:

— Ладно, ладно…

Стоило мне переступить порог, как я понял, что не зря работало мое воображение. Маленькая, в одно окно, комната дяди Лени, с ободранными обоями и прокуренная до желтизны, была так прекрасна, что я сначала замер на пороге и только спустя минуту вошел.

На обеденном столе, в открытой горке, на грубо сколоченных полках и даже на полу стояли модели военных кораблей, начиная от броненосца «Заря свободы», крейсеров «Бородино» и «Измаил» и кончая бывшей царской яхтой «Штандарт». Яхта еще была в работе, не хватало капитанского мостика, не хватало одной трубы, на полубаке лежали инструменты самых причудливых форм, какие-то чудесные лобзики и пилочки, лежал кусок дранки для обшивки и даже кусочек алого бархата для дорожки, по которой поднимаются высочайшие особы…

Дядя Леня, кажется, заметил мой взгляд, но зевнул и сел в кресло. Пока я изучал корабли, поражаясь точности деталей — кто-кто, а я имел основания считать себя знатоком: корабли, карты, лоции — это было мое, выстраданное, — он закурил отвратительно вонючую самокрутку. Прислушавшись к его молчанию, я тоже прикинулся равнодушным и даже пожал плечами, заметив в углу, между горкой и потертой кожаной кушеткой, старинный парусный корвет.

Наконец я оторвался от кораблей и стал расспрашивать дядю, на какой посудине он сейчас плавает и где побывал за последние годы.

— Мальчик, — сказал дядя Леня не то насмешливо, не то грустно, — ты слышал такое слово «блокада»?

Разумеется, я слышал это слово и тогда, в девятнадцатом году, и иногда по нескольку раз в день.

— Играть на рояле, — продолжал дядя Леня, — в блокаде можно, но плавать в блокаде нельзя. Все давно кончено, я служу кассиром на Северной судостроительной верфи. Как видишь, на этой работе у меня остается еще время… — И он небрежным жестом обвел свой флот. — Иди, мальчик, я устал, а мне еще надо сегодня закончить эту чертову яхту.

Из всей его речи больше всего меня поразило слово надо. Надо делать уроки, надо учить детей музыке, надо пилить дрова, надо воевать — все это понятно, но согласитесь: странно, когда старому, насквозь прокуренному старику надо закончить модель царской яхты «Штандарт».

Я вздохнул, шаркнул ножкой и, прощаясь, спросил:

— А мне можно еще раз… к вам?

— Можно. — И он твердо взглянул мне в глаза. — Корве́т, — сказал дядя Леня, сильно упирая на второй слог, — корве́т я меняю только на хлеб. Фунт хлеба, иначе говоря, в восемьсот раз дешевле, чем взяли бы за эту работу до… — Он подумал и сказал: — До войны.

— А «Заря свободы»?

— «Заря свободы»?.. Бывший «Император Александр II»? Пойдет за махорку. Фунт, а? Все-таки флагман… — И он очень четко записал мне на клочке бумаги: «Махорки фунт, яхта «Штандарт» — перловка или «яча».

— Овес у вас есть? — спросил он меня, как спрашивают в лавке, но он почти угадал: мама получила паек в Первой музыкальной школе для детей рабочих и крестьян, и действительно, овес в ее пайке в то время был. Мы его тщательно перебирали и по воскресеньям варили из него кашу.

Я вернулся домой под вечер. Мама, как всегда, была за роялем. Я вошел тихо и долго стоял, слушая фантазию Шумана, но мыслями был за Нарвской, и «Заря свободы», немыслимо прекрасная и уцененная в сотни раз, плыла мне навстречу по черной лакированной деке рояля.

— Что с тобой? — спросила мама, заметив мой мрачный вид.

— Я был у твоего двоюродного брата, — начал я как можно торжественней, но не выдержал, сбился с тона и рассказал все, как было. Мне казалось, что моя исповедь заставит дрогнуть мамино сердце, но едва я дошел до фунта хлеба, как она гневно меня перебила:

— Какая гадость, он спекулянт и мародер! В то время как Петроград задыхается в тисках блокады… Я запрещаю тебе всякое общение с этим типом… Мне… мне стыдно за тебя… — сказала мама и отвернулась.

Впервые я видел на ее глазах слезы.

Я дал честное слово больше не встречаться со «спекулянтом и мародером», и все лето держал слово, но, читая о море и мысленно сражаясь с пиратами и открывая неизвестные архипелаги, я все время видел перед собой комнату в одно окно, с желтыми ободранными обоями, и слышал, как гремит жесть на крыльце. А как-то раз ночью проснулся и совершенно ясно увидел на верхней полке этажерки двенадцатипушечную «Зарю свободы». Я вскочил, бросился к этажерке, но только зря стукнулся о ее дубовую лапу: в ту же минуту броненосец исчез. Я снова залез под одеяло, но уснуть больше не мог. Ничего я так жадно не желал, как иметь свой собственный корабль, здесь, дома, на этой вот этажерке с нелепыми дубовыми лапами.

Мама, конечно, замечала, что со мной происходит неладное, а может быть, понимала мои муки, во всяком случае она строго следила за мной и однажды обнаружила сбереженные мною, запрятанные в тряпочку хлебные корки. Корки тут же размочили, а надзор за мной стал еще более бдительным.

Чем дальше, тем меньше становилось у меня шансов осуществить свою мечту и стать владельцем хотя бы одной модели, пусть бы это была совсем небольшая канонерка с артиллерией на борту самого незначительного калибра — все-таки свой корабль!

Но однажды — это было уже осенью — я решился. Рано утром, едва проснувшись, сказал себе: сегодня. Чему быть, того не миновать. Сегодня после школы отпрошусь из дому под любым предлогом, и — туда!

Я наизусть знал первую свою фразу: «Я принес вам ячу». — «Покажи». — «Здесь неудобно, увидят, зайдемте в комнату». (Карман немного оттопырен, иначе игра будет сразу раскрыта.) А дальше все ясно. Флот должен придать мне силы, и я скажу монолог. Сначала я приготовил речь Брута, но потом решил, что Германн из «Пиковой дамы» больше подходит к случаю. «Если когда-нибудь сердце ваше знало чувство любви, если вы помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче новорожденного сына…» Только на монолог и был весь расчет. Увы, у меня не было даже «пугача», чтобы попугать «старую ведьму».

В тот день мне повезло: уроки в школе отменили, как сказал директор, «по крайней мере на три дня». Наступал Юденич, была объявлена всеобщая мобилизация, и только старенькая ботаничка заявила, что она не намерена прекращать «чтение курса» из-за превратностей гражданской войны. Один урок — не беда, это значило, что я, после похода за Нарвскую, вернусь домой вовремя, как после школы.

Погода была наша, питерская, мокрая, трамвай довез меня только до Калинкина моста — может быть, не было тока, а может быть, вожатый и кондуктора ушли на фронт, — факт тот, что я месил грязь до Нарвских. Когда я наконец дошел, небо прояснилось, я пообсох и в дом к дяде Лене позвонил молодец молодцом.

На этот раз долго не открывали. Открыл не дядя Леня, а незнакомая мне женщина. Открывала долго и неохотно, старательно вглядываясь в меня через дверную цепочку. До сих пор помню ее лицо, странно сжатое, срезанный подбородок и очень маленький лоб.

— Кого? — спросила она, наконец открыв дверь. В руках у нее был утюг — то ли гладила, то ли вооружилась, услышав звонок.

Я шаркнул ножкой и сказал голосом виконта де Бражелона:

— Не откажите в любезности, простите, что побеспокоил. Мне надо повидать моего дядю.

Женщина сделала шаг назад и, выставив перед собой утюг, спросила недоверчиво:

— Дядю?

Я объяснил свое родство, все время поглядывая на дверь в комнату, откуда должна была появиться желтая кудлатая фигура.

— Умер, — сказала женщина. Рот и подбородок ее еще крепче сжались.

— Умер? — Не могу передать, как я был потрясен этим известием. — Умер? Почему? Когда?

— Ну почему нынче умирают, — сказала женщина. — Еще в августе. — Я все смотрел на дверь в его комнату, и она сказала: — А не закрыто. Можно войти.

Минуту я боролся с суеверным страхом и с желанием еще раз взглянуть на то, что видел всего один раз. Наконец, толкнув дверь, вошел и сразу увидел: флот цел. Да, флот был на месте, но каким он теперь стал! В комнате было холодно, кажется даже холодней, чем на улице, и на трубах броненосца лежал серый иней, палуба «Измаила» была вся в крысином помете, наверное эти твари в бессильной ярости от голода прогрызли дыру в корвете, и последний красавец бездымного флота стоял в какой-то грязной луже. Паруса его были все в маленьких дырочках, но это уже не были крысы, это сделала моль. И только яхты «Штандарт» не коснулась разруха. Я отлично разглядел на ней новенький капитанский мостик. И новая труба была уже сделана и только не поставлена в дупло.

Конечно, флот можно было еще наладить, удалить грязь, почистить палубы, залатать и подкрасить борта и заделать дыру в корвете. Но я стоял оцепенелый, сняв шапку, не чувствуя холода. Я понимал, что непременно должен хоть что-нибудь взять отсюда, — ведь все, и очень скоро, до конца будет разрушено, может быть пойдет на растопку, а может, просто сгниет, — но я так ничего и не взял. Жестокое равнодушие к вещам уже овладело мной. И было только жаль старого шкипера. Больше я никогда о нем не узнаю — как он стал моряком, в каких странах бывал и какую страну полюбил больше других, как давно его рукам стали послушны эти изумительные пилочки и лобзики и как случилось, что каждый вечер он говорил себе «надо!» и строил военные корабли.

Но думая об этой неизвестной мне жизни и жалея дядю Леню, я в то же время чувствовал себя свободным от какой-то давящей тяжести. Как будто все это время, начиная с той минуты, когда я увидел эти корабли, на моей груди лежала тяжесть, а теперь ее сняли. И даже в ту удивительную минуту, ночью, когда «Заря свободы» была моей собственностью, эта тяжесть давила на меня, и только сейчас стало легко дышать.

Женщина вышла закрыть за мной. Сильный ветер то открывал, то закрывал большое желтое солнце. Пахло морем. Ветер дул с Финского залива, он доносил тяжелый гул артиллерийской стрельбы, похожий на гул от колокольного перезвона. Наступал Юденич, пытаясь левым флангом выйти к морю. А там уже городская черта — Северная судостроительная верфь, Путиловский…

С тех пор прошли годы. На моих глазах все здесь менялось: улица Стачек застраивалась новыми домами, возле Триумфальной арки вырос Московско-Нарвский дом культуры, «переехала» на улицу Стачек и ограда Зимнего дворца, черта города с каждым годом отодвигалась все дальше и дальше, но каждый раз, когда я попадал сюда, мне слышался запах моря. Воспоминания порой бывают удивительно прочными…

А бывать на улице Стачек мне приходилось часто. В двадцатом году наша семья переехала с Петроградской стороны, и школа, в которой я учился, находилась в Московско-Нарвском районе. Шефом моей школьной комсомольской организации был комсомол «Красного путиловца».

И после школы я не растерял старых знакомых, а когда начал работать в газете, то зачастил сюда. Путиловцы — люди поразительно отзывчивые на все новое, и они задавали тон не только в своем родном Московско-Нарвском районе, но и во всем городе, а иногда и во всей стране. Я помню, как мы мучились в «Смене» над «шапкой» к полосе, посвященной провокационному нападению китайских генералов на КВЖД, а в это время краснопутиловцы приняли резолюцию, в которой были строчки, звучавшие как стихи: «Защищать Советские границы, как один, готовы мы всегда!» Эта строчка стала «шапкой» газетной полосы.

Примерно в то же время; летом двадцать девятого года, «Смена» заказала мне очерк об одном из старых рабочих «Красного путиловца». «Понимаешь, — втолковывал мне редактор, — так, чтобы через него все было видно, ну, как в капле воды отражается солнце… Ясно?»

Мне было ясно, и хотя я в то время работал, так сказать, как «международник», но перо у меня было легкое и любая тема меня не смущала. На «Красном путиловце» я посоветовался в парткоме, и мы остановились на Николае Николаевиче Вешкове — обо всех, кажется, писали, а о нем нет…

Николай Николаевич работал в инструментальном цехе слесарем-лекальщиком. Он мне показался человеком старым, а ведь ему тогда было не больше сорока пяти. Начал он на «Путиловце» рано, и выходило, если я не ошибаюсь, что-то вроде тридцатилетнего юбилея. Был он невысокий, очень сухонький, особенно меня удивили его руки, тоже очень сухие и какие-то ненатруженные, даже холеные, только что маникюра недоставало. Мы условились о встрече, и вечером я пришел к нему домой.

Николай Николаевич жил возле Триумфальных ворот, места эти уже в те годы блогоустраивались, но сохранялось еще много старья — маленьких деревянных домишек с крылечками, ставнями и всем тем, чего давно уже нет. В таком вот старом деревянном доме с крылечком и жил Николай Николаевич.

Я не сразу нашел его, поплутал под дождем, почти в темноте, помню извозчичий двор с чайной во втором этаже, помню полпивную в подвале и бесконечный скрип двери, едва держащейся на слабых петлях, и вот наконец нужный мне дом. Но прежде чем войти, я постоял немного, вспоминая. Почему-то именно этот дом показался мне странно знакомым. Этот дом и это крылечко…

Я позвонил, мне открыла дверь чистенькая старушка, очень напоминающая Николая Николаевича и еще более суховатая. Он был вдов и жил с сестрой и дочкой. И снова что-то показалось мне здесь знакомым. Но что?

В это время появился он сам, с дочкой, девушкой лет шестнадцати, миловидной, стройненькой и с большой русой косой, что тогда было не в моде, все носили короткую стрижку.

В двух комнатах по левую сторону коридора жил Николай Николаевич и его семья. Я не удержался и спросил:

— А в правой половине кто живет?

— Зубной врач.

Нет, это было совсем не то, о чем я подумал.

Чистота в квартире была стерильной. Сколько я ни тер ботинки, все равно на восковом паркете, старательно уложенном на старый дощатый пол, оставались грязные пятна. Дочка Николая Николаевича, Валя, смеялась и говорила, что здесь не мечеть и обувь можно не снимать…

Большой круглый стол, скатерть, вышитая явно дома мелкими розочками, шкафчик с посудой, дребезжащей от любого движения, и альбомы, которые Николай Николаевич приготовил к нашей встрече. Эти фамильные альбомы сейчас большая редкость, большинство из них пропало в войну, но в то время у многих старых рабочих хранились дореволюционные фотографии: демонстрация путиловцев, похороны жертв Кровавого воскресенья, заводская самооборона, ночлежка, казаки, крестный ход, ма́стера вывозят на тачке, красногвардейцы-путиловцы, группа врачей — добровольцев по борьбе с холерой, субботник, воскресник, снова субботник, первый краснопутиловский паровоз, первый краснопутиловский трактор… Такого гигантского расстояния, которое есть между сегодняшним днем и всем этим, я в двадцать девятом году не ощущал, и фотографии эти были для меня отнюдь не в диковину. Если что и поразило меня, так это сам Николай Николаевич. Как мало он изменился, или, вернее сказать, каким старым он выглядел в молодости! И эта крахмальная рубашка с высоким воротничком, крепко впивающимся в шею, и щеки, и котелок, который в нашем комсомольском воображении еще больше символизировал буржуев, чем шляпа… Этот самый котелок я видел на фотографии, запечатлевшей Николая Николаевича в первом ряду рабочей демонстрации 27 февраля 1917 года, в день свержения самодержавия. Валя снова угадала мои мысли:

— Не меняется папа, верно?

И только на одной фотографии Николай Николаевич выглядел молодо — в шинели и папахе. Осень 1919 года, наступление Юденича.

Что-то мелькнуло передо мной, и я быстро спросил:

— Вы и тогда здесь жили?

— Нет, мы жили у самого «Путиловца», а сюда перебрались после смерти жены, в двадцать третьем.

— А раньше?

— Да я и родился там.

— Нет, раньше в этом доме кто жил?

— Вот уж, право, не знаю. Мы по ордеру въехали, а вся правая половина пустая была. Вроде Лев Аркадьевич, зубной врач, на полгода позднее нас здесь поселился. А что такое?

Но пора было начинать деловой разговор. Я вынул блокнот и стал расспрашивать Николая Николаевича о его прошлой жизни и о том, что происходит сейчас.

У Николая Николаевича в памяти оказался такой же порядок, как и в альбоме. Он без труда называл имена и даты; такая память — редкая находка для журналиста; и говорил он хорошо, что называется — без запинки, я добросовестно все записывал.

Я записывал эту стройную жизнь, стройную, говорю я, потому что она совершенно укладывалась в альбомную схему. Да это и была его жизнь, та самая жизнь, которую проходят сейчас по школьным программам.

С разрешения мастера взял его отец на Путиловский, и он учился «из-под руки» и той же рукой не раз был бит. И первая маевка, и казачья шашка, и участок у Нарвских ворот, а потом первая баррикада на Петергофском, и дикая неграмотность, и жажда стать человеком, и посещение завода хозяевами — ругали, ругали, а вот теперь показывают: «Молодой еще, а Лескова помните, как блоху подковал? Этот подкует!»

И слушал я Николая Николаевича внимательно, с уважением, но без особого интереса. Я все это знал, я проходил это в школе и сам об этом рассказывал в кружках политграмоты.

Между тем это был абсолютно точный и правдивый рассказ человека, прошедшего невероятно сложную и трудную жизнь. Но все то, о чем рассказывал в тот вечер Николай Николаевич и что имело для него глубочайший смысл, — было для меня неживым. Я заставлял себя думать о важном, а в голове вертелось совсем другое.

Мы кончили поздно ночью. В коридоре, прощаясь, я не выдержал и сказал:

— Мне кажется, я в этом доме бывал… в детстве. Как раз Юденич наступал. Здесь жил мой дядя, не родной, мамин двоюродный брат.

— А, — сказал Николай Николаевич, — я этого не знаю.

— Подождите, — вмешалась Валя, — он чем занимался?

— Ну, в общем-то, он был моряк, торговый моряк, но в последнее время…

— Подождите, подождите минуточку. — Она вышла и сразу же вернулась. В руках она держала модель корабля, сохранилась труба, корпус был невероятно исцарапан и побит, но все-таки это был корпус военного корабля и даже можно было прочесть полустертую надпись: «За… сво…ды».

— «Заря свободы», — сказал я, страшно волнуясь.

— Да? Очень может быть. Шесть лет назад, когда мы сюда переехали, я нашла его в мусорной свалке, позвала ребят, и так мы этот кораблик полюбили: на даче — папа в Мартышкино всегда на все лето снимает — мы этот кораблик пускали на воду… Он сейчас уже в плохом виде, а был прямо чудо. Так, значит, в этом доме жил ваш родственник?

— Да, — сказал я, — здесь.

В тот вечер, когда я ушел от Николая Николаевича, я еще долго бродил вокруг знакомого домика и слышал хруст и храп в извозчичьем дворе, и скрип дверных петель в пивнушке, и гудевший на басах пароход, идущий в Ленинград Морским каналом; и вспоминал себя — девятилетний мальчик, уроки отменили, наступает Юденич, смерть дяди Лени и странное чувство свободы от собственности, когда модель корабля была уже в моих руках.

И вдруг, словно в яркой вспышке магния, я увидел Николая Николаевича в шинели и в шершавой папахе, — магний горел, не сгорая, и в его сиянии жизнь, только что бывшая для меня альбомной схемой, стала близкой, и я почувствовал, что смогу ее понять.

Неужели же один только мой детский кораблик был способен вызвать такой дивный свет? Значит — случай, только случай? Да, конечно, это был случай. Но я думаю, что каждый литератор ищет сопричастности с жизнью героя, и, если он ищет, он обязательно найдет свой кораблик.

С Вешковыми я снова встретился, но уже спустя четыре года, когда стал работать на «Красном путиловце» в местном радиовещании, или, как тогда говорили, в радиоузле. Почти в каждом цехе у нас был свой корпункт, и за месяц мы получили не менее трехсот писем, которые теперь называются «острыми сигналами». Бывало, так набегаешься по цехам, что к вечеру буквально зубами скрипишь от усталости. Но мы любили наш «узел», и наших корреспондентов, и Зиночку Кацоеву, милую, скромную девушку, недавно окончившую консерваторию, занимавшуюся самодеятельностью завода и организовавшую у нас хор. В этом хоре пела Валечка Вешкова, ей уже исполнилось двадцать лет, и она была красой и гордостью краснопутиловской самодеятельности и, так сказать, тузом козырным нашего радиовещания. Сегодня она доставила бы много радости зрителям телепередачи «Алло, мы ищем таланты!».

Надо сказать, что Валечка была первой Вешковой, работающей на заводе. До нее работала только мужская половина династии, а другая половина хлопотала по дому да растила новое поколение краснопутиловских мастеров.

Школу Валечка окончила с отличием, и Николай Николаевич мечтал об университете. Но тут Валечка впервые проявила характер и поступила на весьма скромную должность в заводскую лабораторию. Николай Николаевич был уязвлен: маловато для Вешковой.

Но все это были небольшие, легко растворимые тучки, очень скоро наступила гроза: в Валю Вешкову влюбился один из наших хористов, Костя Мартынов.

На Путиловском, где очень было развито уважение к кадровым рабочим, «нашим», «питерским», «потомственным», таких парней, как Мартынов, называли презрительно — «скобарь». Он был чернорабочим, наш брат газетчик этой категорией людей не интересовался. Как уж нашей Зиночке удалось зазвать его в хор — я не знаю. Из прослойки «поднять да бросить» таланты почти не вербовались, и Мартынов был целиком Зиночкиной заслугой.

Высокий, костистый парень, все мослы выпирают, как паровозные рычаги, большой басовитый кадык, тоже напоминающий что-то паровозное. Над впалыми щеками большие серые глаза в опушке густых ресниц. Зиночку увлек его голос — правда, совершенно необработанный, но такой могучей силы, что окна дрожали. Был Мартынов угрюмоват, даже дик и невероятно молчалив. Но музыкальная закваска все-таки чувствовалась. Зиночка доискалась, что мальчиком он пел на клиросе, а потом, когда голос стал ломаться, все кончилось. Да и церковь как раз в это время прикрыли, и вообще не до пения было: Мартыновы чуть было не попали под раскулачивание. (Потом, правда, оказалось, что ничего, кроме доноса, не было, и вообще их деревня, где-то между Порховом и Псковом, находилась в районе сплошной бедноты.)

Мартынов-старший, узнав о доносе, не стал дожидаться «выполнения сего», забрал жену и сына и подался в Питер. Там он чуть ли не на вокзале купил тачку и с той минуты прирос к вокзалу, как будто так и было задумано. А никак не было задумано. Просто какой-то голодранец эту тачку продавал, а другой — купил, носильщиков становилось все меньше и меньше, на них посматривали косо, как на элемент непролетарский и бессознательно холуйский. Но где жить? Один мужик из их же деревни, тоже Мартынов, не то родственник, не то однофамилец, служил до революции швейцаром в доме средней руки. Швейцары тоже попали в «элементы», но этот оказался каким-то необыкновенно устойчивым и числился швейцаром и при военном коммунизме, и при нэпе, и только летом двадцать девятого года стал дворником. Жил он в бывшей швейцарской, под лестницей, а когда Мартыновы пришли к нему кланяться, он поселил их своей властью тоже под лестницей, но не в своей комнате, и вообще не в комнате, а, так сказать, «на площади», то есть между парадным ходом — с улицы и ходом черным — со двора. Когда начались морозы, то с высочайшего дворницкого разрешения Мартыновы вход во двор забили, а от улицы отгородились фанерной стеной, в которую врезали самую настоящую дверь. Через полгода дворник написал черным по белому «квартира 68», и к паспортизации все были оформлены — Мартынов-старший получил бляху на вокзале, а Мартынов-сын начал «поднять да бросить» на «Красном путиловце». Слово «влюбился» не очень-то точно передает то, что произошло с Мартыновым осенью тридцать третьего: он просто ошалел от Вали и смотрел на нее, как смотрят на яркий свет, чуть заслонясь рукой.

Зиночка Кацоева, как всегда, кроме музыки, ничего не замечая, готовила тем временем дуэт Вешкова — Мартынов, ей очень нравилось сочетание мощного мартыновского баса с Валиными колокольчиками. Дуэт имел успех, нам отовсюду звонили, поздравляли. Я помню, как мы шли после передачи: Зина и Валя впереди, оживленно разговаривая, а я с Мартыновым позади и молча. Он сутулился и шагал нетвердо, как под хмельком, и всю дорогу мне хотелось его поддержать.

Как случилось, что по заводу пошли слухи о Валечке и Мартынове? С кем Мартынов был откровенен и кто был в этом слухе виноват? Я думаю, что никому Мартынов не исповедовался, а слух покатился сам собой. Был день, когда Валя пришла к нам заплаканная, а полчаса спустя и Зиночка пылала. Потом она рассказала мне о постыдном разгроме, который учинил Николай Николаевич дома, и о том, что он запретил дочери выступать по радио. «Я до райкома дойду, — говорила Зиночка. — Искусство не должно страдать».

Конечно, Валя на своем настояла, и колокольчик ее продолжал звенеть по заводской радиотрансляции, а вот Мартынова мы лишились.

Прошел год, может быть немного больше года, когда я снова услышал о Мартынове. Я уже не работал в радиоузле, но по каким-то делам был на заводе. Всем всегда что-нибудь нужно на Путиловском, или, как он стал называться с тридцать пятого, — на Кировском.

Зашел в радиоузел. Зиночка меня спрашивает:

— Помните Валю Вешкову?

— Колокольчика? Помню, конечно.

— Замуж вышла…

— Передайте мои поздравления!

— А чего же не спрашиваете, за кого? Все равно не отгадаете. За Костю Мартынова! Кто бы мог подумать.

Но мне показалось, что Зиночка не совсем искренне удивляется и что именно ей-то все было известно раньше других. Так, значит, Мартынов и Валя тайно от Николая Николаевича встречались? Нет, у Мартынова с Валей была всего только одна тайная встреча, и на этой встрече Валя потребовала, чтобы больше они тайно не виделись. «Это почему же, — сказала она, — мы не можем с тобой пойти в театр?»

Как выкручивался Мартынов, у кого доставал приличный костюм и галстук — не знаю. Зиночка рассказывала мне, что своими глазами видела Мартынова в галстуке «бабочкой» и что это действительно было зрелище!

Николай Николаевич дважды объяснялся с дочерью, и совершенно напрасно. Наконец он вызвал к себе Мартынова и подробно объяснил ему, кто такие Вешковы и какую роль в Красном Питере играла и играет эта семья. И чем больше молчал Мартынов, тем больше накалялся Николай Николаевич — все-таки его родной дядя одним из первых вошел в марксистский кружок, а сам он служил всю гражданскую, пока такие вот Мартыновы жировали в своей «дяревне».

— Не жировали мы, — сказал Мартынов. Кажется, только эти три слова и произнес он за весь разговор.

И еще я узнал, что ходил Николай Николаевич жаловаться в какую-то инстанцию, к семейным конфликтам не имеющую прямого отношения, и что из этого получился только один срам.

Кончилось тем, что Московско-Нарвский загс выдал новой супружеской чете удостоверение, которое как бы стирало грань между городом и деревней.

Мартынов распрощался со швейцарской и, вознесенный на самую вершину счастья, зажил своей семьей. Через год у них родились близнецы — девочка и мальчик.

И на заводе жизнь Мартынова переменилась. Дело не в деньгах — он давно жал сверхурочно и халтурил в порту, а там платили немалые деньги, особенно по выходным. Нет, не в деньгах дело. Он хотел выдвинуться, чтобы ни один человек не мог посмеяться над Валиным выбором. Время ему помогало. Мартынов был одним из первых чернорабочих, взявших социалистическое обязательство в кратчайший срок перейти на станок. О нем написали в газете. Мне было ужасно жаль, что это не я о нем написал. Но написано было славно, всем понравилось, а Мартынов после статьи еще крепче нажал. Уже он и вечернюю школу кончил, уже поговаривали о том, что достоин в партию, он посмелел, стал более разговорчив, стал даже улыбаться. Я незадолго до войны встретился с ним и Валей в ЦПКиО. Вокруг стоял карусельный стон, повсюду слышался воскресный хмелек, чадили пароходики, на лужайках плясали гармошки, в заболоченных водах парка плавали венки лодок, а по аллее в дорогом шевиотовом костюме шел Костя Мартынов, справа от него шла Валя, а впереди них близнецы в каких-то немыслимых кружевах и штанишках…

Да, в мае сорок второго я пришел на Кировский завод, крепко держась за поручни прошлого.

Как всегда, я начал с парткома. Незнакомый мне товарищ, кажется заворг, терпеливо отвечал на мои вопросы: жив, умер, эвакуирован, в Челябинске…

— Николай Николаевич Вешков? Жив, работает. Мартынов? Мартынов Константин Иванович? Да, жив, работает на заводе, и не десять часов в сутки, а все шестнадцать, но живет не на казарменном положении, не хочет. Вы что, и семью его знали?

— Ну как же… Всех. Валечку и близнецов.

— Так, так… так, так, так. Но у него… у Мартынова никого из семьи не осталось. Да вы что! — прикрикнул он на меня. — Да вы сами-то где были в голод? Никого не обошла, у всех посидела.

Я и сам понимал, что веду себя не так, как должен вести себя человек, переживший прошлую зиму. Неужели же я, видевший столько смертей, неужели же я, видевший прошлой зимой штабеля трупов здесь, на Кировском, сижу сейчас в парткоме и, не в силах поднять головы, с ужасом слушаю такую обыкновенную для Ленинграда историю?

Но я ничего не мог с собой поделать, и, чем дальше слушал, тем страшнее мне было. Я наперед знал все, что случилось, но слушал так, словно приехал издалека.

В конце ноября они переехали в домик у Нарвских: зубной врач умер, две комнаты пустовали, а от Нарвских на завод было ближе и с детьми всегда кто-нибудь оставался: Николай Николаевич держался крепко. Мартынов с осени начал себе во всем отказывать. Он приносил домой каждый кусок, который мог принести. На заводе, как и в армии, следили за тем, чтобы люди ели сами, но он приносил детям все, что мог принести. Валя получала у себя в лаборатории служащую карточку, а когда она стала получать рабочую — было уже поздно. Она умерла первая. Обычно они вместе уходили из дому и вместе возвращались, а тут он задержался, Валя ушла одна, но домой не вернулась. Мартынов сделал то, на что вряд ли кто тогда был способен: он нашел Валю и принес домой, и сам похоронил ее здесь неподалеку, на Красненьком кладбище. Могильщики предлагали ему вырыть могилу за пайку хлеба. Мартынов зарычал: «Пайка хлеба!» Эта пайка была нужна его детям. Во второй половине февраля умер мальчик, а в первых числах марта — девочка.

Заворг ушел по делам, а я все сидел за длинным столом, поставленным перпендикулярно маленькому, который казался совсем дамским и как-то не шел к привычной обстановке парткома. Из сада пахло черемухой, а в раскрытые окна вливались потоки весеннего солнца. Неужели же это майское солнце, пронзительное сознание того, что я жив, так отдалили меня от всего того, что я так недавно сам пережил…

Я встал и пошел в цех, где работал Мартынов. Он работал на фрезерном станке, во втором пролете, недалеко от того места, где рухнула стена. Она рухнула еще осенью, но кирпичи как лежали тогда, так лежали и теперь. Я подошел к Мартынову, он узнал меня, кивнул, я сказал, что приду под конец смены, и он снова кивнул.

После смены мы вместе вышли с завода и на трамвае доехали до Нарвских. В знакомом домике было пусто и тихо, как и повсюду в Ленинграде. В коридоре стояло зубоврачебное кресло с протертым кожаным сиденьем и сломанным подголовником. В комнате Мартынова — голый стол без скатерти, в углу свалены игрушки — зайцы, мишки, паровозики. Очень возможно, что под всем этим, придавленный временем, лежал броненосец моего детства: слишком часто игрушки переживают людей.

Мартынов подробно рассказал мне все, что касалось гибели его семьи. Он рассказывал так, словно отчитывался — вспоминал, как хорошо держалась девочка, а мальчик пищал, просил хлеба, ничего не понимал — почему нет мамы? Девочка же была поразительно спокойной.

— Не знаю, почему она умерла, — сказал Мартынов. — У нее не было дистрофии…

Я молча слушал, но наступил момент, когда больше молчать было нельзя.

— А Николай Николаевич, как он сейчас?

— По-прежнему не ладит со мной. Не будь меня, так и Валя бы с детьми эвакуировалась… Да так оно и есть, наверное.

Я ушел, обещав снова прийти. Но это была наша последняя встреча. Мартынов просился на фронт, его отпустили, и больше я о нем ничего не слышал. И даже самого домика у Нарвских ворот не осталось. Он ведь был деревянным, а в мае уже было постановление разбирать деревянные дома на топливо.

Всю эту историю я рассказывал Фадееву, и он несколько раз повторял:

— Это роман, надо писать роман! И беспутного дядю Леню в роман, и мальчика из интеллигентной семьи, путиловцы в гражданскую войну и кировцы в дни Отечественной… — это роман!

Я пробовал об этом написать, пусть не роман — повесть, рассказ, несколько раз начинал, но так ничего у меня и не получилось.

4

— Я бы хотел умереть в бою, под развернутым знаменем… — сказал Фадеев.

Ничто не предвещало такой фразы. Мы уютно сидели в номере «Астории» и ждали вечера, чтобы идти в 15-е ремесленное училище. Мой старый знакомец, директор училища Василий Иванович Анашкин, приглашая, сказал многозначительно: «Будем ужинать…»

Я ответил Фадееву какой-то непритязательной шуткой, вроде того что сначала выпьем по сто граммов анашкинского спирта, но Фадееву шутка не понравилась, он недовольно поморгал ресницами, — не знаю, как это у него было устроено, но он во время разговора часто и, кажется, вполне управляемо моргал, и это создавало особый ритм речи.

На столе лежал том «Войны и мира», большой и неудобный, изданный прошлой осенью, с мелкой, какой-то расплывчатой печатью.

— «Voilà une belle mort!» («Вот славная смерть!») — сказал я, кивнув на книгу. Эти слова у Толстого произносит Наполеон. Перед ним на поле Аустерлица лежит Андрей Болконский, навзничь, с брошенным подле него знаменем.

У Фадеева глаза стали оловянными — первый признак гнева, но он сдержал себя и, натянуто смеясь, продолжал игру:

— «Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи». Квиты, голубчик?

Фадеев всю жизнь читал Толстого и наизусть помнил целые страницы. Но только в войну он стал читать и говорить о Толстом без мучивших его обязательных оговорок. Конечно, Фадеев никогда не опускался до того, чтобы бранить Толстого, как графа и помещика, но те самые противоречия, без которых Толстой не был бы Толстым, вменялись ему Фадеевым в вину. Ленин, первым показав эти противоречия, никогда не бранил Толстого. В статьях Ленина нет и слова о том, что Толстой мог бы написать «Войну и мир» без Каратаева или вообще как-то иначе, чем он написал. Рапповская критика сводилась к тому, что мог, но не хотел. Но Фадеев, укорявший Толстого, читается и сейчас с интересом. И не только потому, что в его статьях встречается подлинный анализ литературных явлений. Фадеев, который целиком обязан Толстому как писатель и великолепно знал это, упрекал Толстого, стоя перед ним на коленях.

Мы вышли из «Астории». Перед нами был сквер, уже вскопанный под огороды, возле бывшего здания немецкого посольства красноармейцы несли аэростаты воздушного заграждения. По колоннам Исаакиевского собора струилась сырость.

Мы свернули на улицу Якубовича, где наполовину прошла моя первая блокадная зима. Тихо. И Фадеев тихий, чисто выбритый, в кителе, который ему очень шел, и в шинели, накинутой на плечи, сильный, красивый и, как всегда, немного торжественный.

15-е ремесленное училище находилось на Васильевском острове, в тупичке, напротив Андреевского рынка. Только рынка напротив тогда не было. Осенью сорок первого его разбомбили, а зимой он сгорел почти дотла. Мы шли по бульвару Профсоюзов, через площадь Труда, вышли на мост Лейтенанта Шмидта, который Фадеев, немного щеголяя своим знанием старого Питера, называл Николаевским, так же как и Кировский — Троицким. У него и в книге о блокадном Ленинграде — Троицкий мост.

На мосту Фадеев замедлил шаг, остановился и, чуть откинув голову, взглянул на каменные просторы города. Ленинградцы всегда старались как можно скорее перейти мост, боясь обстрела. Но Фадеев подчеркнуто ничего не боялся.

— Юрий Олеша написал или где-то сказал, что, находясь в Ленинграде, невозможно не чувствовать себя художником, — сказал Фадеев. Помолчал, похлопал ресницами, сказал сипло: — Невозможно не чувствовать себя большевиком. Нет, в самом деле, удивительная судьба у города: свержение самодержавия, Ленин, Смольный, Октябрь, — я не ошибаюсь, отсюда стреляла «Аврора»? Блокада, Кронштадт, Киров, его жизнь и гибель… И вот теперь снова, через двадцать пять лет… Подумай, молодой рабочий, в семнадцатом году ему двадцать лет, сейчас — сорок пять, возраст еще не предельный, есть еще силы на революцию, на любовь… Да, любовь! Женщина в таком романе должна быть прекрасна!..

— Проходите, товарищ, на мосту останавливаться не положено! — издали крикнул нам патрульный, тоненький мальчишечка в ватнике, подпоясанный широким краснофлотским ремнем.

— Послушай, ведь это Академия художеств? — спросил Фадеев, когда мы спустились с моста. — Та самая — и Брюллов, и Репин, и вся Третьяковка, и Русский? Зайдем?

Я стал отговаривать Фадеева: нас ждут, Анашкин — человек пунктуальный. Но отговаривал я не потому, что боялся опоздать к Василию Ивановичу. Я боялся зайти в Академию. Прошлой зимой я был там всего один раз, и как раз в тот день, когда умер замечательный русский художник Билибин. И хотя я понимал, что, вероятно, зимнего подвала давно уже не существует и что Академию наверняка прибрали, перед моими глазами был тот зимний подвал, и я канючил, что нехорошо опаздывать и что в Академию Фадеев может пойти либо с Асей Петровой, либо с Людмилой Ранчевской — художницами, которых он отлично знал по дому Тихоновых.

— Все вместе займет у нас пять минут, — твердо сказал Фадеев. — Но если ты не хочешь…

Он быстро открыл тяжелую дверь, величественно кивнул девушке из МПВО, поднялся по лестнице и свернул налево по коридору. Я едва поспевал за ним.

Коридоры в Академии узкие и необычайно высокие, потолки сводчатые. В мирное время я как-то не очень обращал внимание на архитектурные детали. Здесь всегда было много молодых людей, спорящих, курящих, чем-то недовольных, чем-то восторгающихся; хорошеньких девушек — студенток? натурщиц? Ну коридор, ну высокий, узкий, ну строили так.

Сейчас этот коридор с закопченным, почти черным потолком, темный (большинство окон выбито и закрыто фанерой), был совершенно пуст. Кое-где мелькали призрачные объявления довоенных времен: «Мастерская академика Савинова, мастерская академика… Абонементы на сезон 41—42 г. просим выкупить…» — следовал список фамилий. «В месткоме есть всего 17 (семнадцать) путевок в дома отдыха, просим поторопиться с заявлениями».

Не понимаю, как Фадеев мог найти библиотеку Академии. Мне казалось, что он шел точно по заданному маршруту, налево по коридору и снова по такому же коридору, но теперь направо. Там находилась и находится по сей день знаменитая библиотека Академии художеств. В старинных шкафах — фолианты редчайших книг, замечательное собрание русских гравюр. Окна были раскрыты, за ними сверкала Нева, дома на набережной стояли под камуфляжем, снизу доверху расписанные в желтовато-зеленые тона, был виден крейсер «Киров» с развороченной палубой: всего месяц назад немецкая бомба достигла своей цели.

В библиотеке, в дальнем углу, сидел единственный читатель. Он даже не поднял головы, когда мы вошли. На нем была непомерно большая меховая жилетка, вынужденно большая, потому что под меховушкой он подвязался шерстяным платком; ноги обуты в валенки, на голове нелепый треух, а на руках теплые перчатки без пальцев, какие носили трамвайные кондукторы. Едва заметным движением он переворачивал страницы, и только в этот момент можно было с уверенностью сказать, что это человек, а не символическая фигура нашей зимы. Я смотрел на него, и мне казалось, что он сидит здесь уже давно, может быть полгода.

— Вы не из управления пожарной охраны? — спросила меня заведующая библиотекой.

— Нет, Наталия Евгеньевна.

— Да, да, конечно, простите, не могу вспомнить вашу фамилию.

Фадеев стоял к ней вполоборота и смотрел в окно на Неву, — я думаю, он так внимательно смотрел в окно, чтобы его не могли заподозрить в рассматривании теплого платка и кондукторских перчаток.

— Библиотека и зимой была открыта? — спросил он.

— Да. В общем — да. До января было много читателей… А потом… — Наталия Евгеньевна взглянула на меня, все-таки я был свой.

— Ну, а потом, наверное, холод прогнал? — бодро спросил я.

— Да, конечно… Я боялась печурок, пожара, потом одну поставили, но одна печурка… За лето все отеплим, переоборудуем…

— Извините нас, — сказал Фадеев и все так же быстро пошел по коридорам, по лестницам, я еле поспевал за ним.

Мы вышли из Академии и пошли по Третьей линии.

— Если смерть, то под знаменем. Старик знал, что делал, когда в первый раз убил Болконского. — Фадеев сильно взял меня за плечо, очевидно для того, чтобы я не возражал. — Во второй раз — смерть от раны, гноящейся в тряском пути. Аустерлиц еще больше это оттеняет. Меня мое честолюбие тянет к Аустерлицу, — закончил он совершенно толстовской фразой и отпустил мое плечо. Взгляд его, чаще всего суровый, потеплел. А может, эта суровость была только кажущейся: Фадеев умел поразительно прямо глядеть в глаза собеседника.

— А ведь он мог умереть от голода вот так, сидя в этой библиотеке, переворачивая, но так и не перевернув страницу?

— Мог, — сказал я, но должен был ответить: «и еще может умереть, это еще не кончено».

Что удерживало меня от такого ответа, неужели же традиционная «потемкинская деревня»? Нет, конечно. Да и Фадеев никем в Ленинграде не воспринимался как начальство. Каждый из нас зависел друг от друга, благодаря этой круговой поруке и выстоял Ленинград.

И я, и другие литераторы, встречавшиеся с Фадеевым в мае — июне сорок второго года, рассказывали ему о прошлой зиме. Но каждому из нас хотелось, чтоб он видел не то, что было, а то, что уже есть: весной сорок второго года начинался новый быт блокадного Ленинграда. Мы никому не хотели показывать наши раны, но, оставаясь один на один, мы говорили: сними этот безобразный треух, к черту эти кондукторские перчатки, долой зиму. Мы чистили, скребли Ленинград так, что кровь показывалась под ногтями. Мы шли по домам, раскрывали окна, выбрасывали тряпье; мама дергала цепочку в уборной до тех пор, пока не сорвала ее, а когда я пришел домой, она заплакала и сказала: «Я испортила цепочку, но он действует».

Наверное, мне надо было рассказать Фадееву о тех, которые умирают сегодня. Никакие добавочные пайки помочь не могут, об эвакуации они и слышать не хотят, боятся эвакуации, боятся движений, боятся жизни, а смерть не торопится в этих случаях, она знает, что добыча легкая, и как-нибудь при случае, в июне или в июле, смерть завернет сюда. И только в августе, а может быть, в сентябре смерть стала торопиться: все меньше и меньше оставалось людей, которые ей не сопротивлялись.

Незадолго до приезда Фадеева ко мне домой прибежала девушка из комсомольского бытового отряда; если я не ошибаюсь, ее звали Галей, жила она этажом ниже нас. Тоненькая, бледненькая и какая-то испуганная. (Уже одно это было удивительным: чего только эти девушки не видели за эту зиму и за эту весну!) Довольно сбивчиво она поведала мне об одном из своих подопечных: «Морозов Андрей Васильевич, живет здесь неподалеку, вот адрес, что-то он такое рассказывает, чего я понять не могу. Я ему говорю: «Дедушка, лежите потише», а он просит: «Запищите, это очень важно». Может, и в самом деле очень важно? Зайдите, это же рядом…»

Почтамтская улица, или, вернее, улица Союза Связи, дом на углу Исаакиевской площади. Небольшой двор, как и все наши майские дворы, насыщенный сыростью. Серые куски старой льдины, зимой могущественно захватившей весь двор, а сейчас догнивающей в дальнем углу.

В четвертом, невысоком этаже Галя открыла дверь, и мы пошли по коридору — она впереди, я за ней.

Морозов, тепло укрытый, лежал на длинной узкой кровати. От этой кровати вся комната казалась длинной и узкой. Рядом на табуретке кувшин с водой, а на кувшине полотенце, сложенное вчетверо. Форточка открыта, но запах сырости такой крепкий, что дышать тяжело. И сесть некуда. Я встал возле постели, а Галя, смочив полотенце, несколько раз провела им по лицу больного. Он открыл глаза и, увидев меня, спросил:

— Кто?

Я назвал себя.

Он снова закрыл глаза, Галя вытерла ему лицо сухим краем и быстро вытащила из кошелки довольно большой кусок хлеба.

— Это по вашим карточкам, — сказала она. — Понимаете, да? По вашим.

Очевидно, эти слова были ее паролем в такие минуты. Она вынула из-за голенища ложку и начала кормление. Дело это для нее было привычным, а больные сразу чувствуют и очень ценят опытность человека, который за ними ухаживает.

На второе была мясная котлета с кашей, он съел и, взглянув на меня, отчетливо сказал:

— Завтра.

— Я останусь здесь ночевать, — сказала Галя, — а завтра утром уйду на работу. Уж вы извините… Придете завтра?

— Постараюсь.

На следующий день я снова пришел на Почтамтскую. Комната была чисто прибрана, Морозов лежал, покрытый одним одеялом, и я сел рядом с ним, он открыл глаза и сказал:

— Я умираю. Не перебивайте меня, я знаю, что умираю, а мне надо многое рассказать.

— Андрей Васильевич!

— Не перебивайте меня, это может случиться в любую минуту. Слушайте. Меня зовут не Андрей Васильевич, а Виктор Сергеевич. И фамилия моя не Морозов. Тугуев. Дворянский род. Старый, но захудалый. Отца выгнали из полка за пьянство, а может, еще за что другое. Я воспитывался в кадетском, боялся, что и меня выгонят, тянулся и успевал, потому что боялся. Нас, захудалых, не любили. Начальство к сиятельным благоволило. Когда кончил, плакал от счастья. Весна, солнце, произведен в офицеры. Куда? Да хоть к дьяволу на рога. Мать — разрыв сердца от радости… А меня к дьяволу на рога. Закаспийский край, не приведи господи. Войну за избавление посчитал. Все-таки жизнь, и отличиться можно. Георгия дали, из гордости не носил. Только ежели кто из сиятельных к нам жаловал… И спектакли устраивал — нарочно под пулю выскакивал, но так, чтобы и сиятельный со мной вместе. Однажды и сиятельного ухлопали, и солдат побило, один только я без царапинки. Записку мне подложили: «Еще раз попляшешь, балярина, и получишь в спину». Знал, кто написал «балярина», — в феврале на первом же митинге кричал: «До-мо-ой!» Ранило меня в сентябре. Надеюсь, немецкая. Лежал в Питере, на Владимирском, дом гранитом отделан, потом полгода у Вредена[8]. В апреле восемнадцатого вышел — снова весна, лед идет; господи, сколько же я, дурак, жизни пропустил! Стою на набережной, — ничего не хочу — жить!

А документы, фальшивые, я в том же вреденовском сделал. Пришел, какого, мол, черта напутали: Тугуев Виктор Сергеевич — сосед мой, давно покойник, а мне вы мои давайте — Морозов Андрей Васильевич. Горлом взял. И доволен. Теперь я больше не «балярина». И на любую работу согласен, что угодно копать, только не на фронт, на фронт мне нельзя: Морозов А. В. — инвалид.

Тысячу профессий переменил: валенки катал и дерьмо возил, в каком-то учреждении статистиком служил, по домам уроки давал — математику. Двоек, троек тогда не было, а оболтусов сколько угодно. Да еще в каких квартирах жили! Какие ампиры сохранялись! Да вот — математика. Мне за одну математику в кадетском отца простили. Я так думаю, что только за математику и простили. И с этой математикой я в школу учителем устроился. Единую трудовую. Женился. Тоже учительница. Где-то у меня есть ее фотография. Курсистка. Пламенно верила во все то, во что я… Хорошенькая была. Ушла. Не любил я с ней разговаривать, а она со мной любила. Часами могла. Я без нее скучал потом.

Год двадцать седьмой. Январь. Возвращаюсь из своей единой трудовой, в голове она, наше последнее объяснение (говорила, положим, она одна). И вот у самого дома:

— Виктор! — И еще раз, радостно так: — Виктор!

Я иду, чувствую — ноги дрожат, но иду, внимания не обращаю. Я не Виктор, я Андрей, я Андрей Васильевич Морозов.

Он упорно:

— Ты что, не узнаешь?

— Прошу извинить, должно быть обознались…

А был это мой старый фронтовой товарищ, поручик из вольноопределяющихся. Со мной в одном «балете» участвовал. Бесстрашный, свидетельствую.

С этого дня все пошло кувырком. Очень испугался, домой прибежал — коленки трясутся. Вряд ли бы меня тогда за сокрытие посадили, ну дали бы минус восемь, эка беда. Ну, может, статейку бы в «Вечерке» тиснули — «Балярина». Но боялся… Ужасно боялся. Вспомнить страшно.

Уехал. Недалеко. По Варшавской дороге, знаете наверное. Паршивенький городочек, недалеко от Луги. У страха свои расчеты. Для властей — не побег, а для бывших знакомых — такая же глушь, как Сибирь. Отдышался. Учительствовать не стал, устроился в потребкооперацию счетоводом. Усы завел, бородку. В тридцать третьем, как и все граждане, паспорт получил.

Еще пара лет прошла. После гибели Кирова стали Питер от нашего брата очищать. Нет, я о себе в это время уже не беспокоился. Со мной все крепко было. А вот старого моего приятеля, того самого, которого я признать отказался… Не знаю, куда его, а семью к нам, в наши Палестины на сто первый километр. Вот только когда моя мука началась. Не могу это выразить. Она, двое детей и бабушка. Немыслимой злобы старуха, бич, проклятие всей семьи. Но бабушку эту почитали, как святую икону. И во всем я виновен. Нет, тут логики не ищите. Какая там логика. Виновен, и все. Тысячу раз на день вспоминал, как он меня тогда окликнул и как я от него тогда отказался.

Деньги ей были очень нужны. Я в Питер ездил. Посылал. Сколько я этих окошечек почтовых насмотрелся. И в Колпино ездил, и в Детское Село. Хорошо у нас то, что ежели посылать, то никакого документа не требуется. Посылай, это дело твое. Перед войной она умерла. Простудилась, кажется. Детей в детский дом. Посылал бабке… Поразительной физической силы старуха. Когда эвакуация началась, сама пришла записаться.

В армию меня не взяли, все по тому же вреденовскому признаку. Вместе с женщинами противотанковый ров строил. Ну уж когда немец совсем близко подошел, дали винтовку. А винтовка — это совсем другой коленкор. К отходящим нашим частям примкнул. Знаете, как отходили! Это посерьезнее, чем на набережной на коленки падать. Один в разведку ходил — доверяли. Я сам себе доверять стал. Уже под самым Ленинградом, — уже немцы в землю зарываться стали, — пулевое ранение в левую руку. Зажило быстро, как на собаке. Но госпиталь, комиссия, в комиссии наш врач, лужский. Это, говорит, инвалид. Демобилизовать! Я говорю, бога ради, сделайте снимки, а он: какие снимки, я эти снимки наизусть помню.

Демобилизовали. Где, спрашивают, работал? «В Луге, в потребкооперации». — «Есть такая и в Ленинграде». Думаете, шутки? Учреждение, как и все. Работал до Нового года. Приходил и уходил. А после Нового года…

Ну, теперь все, конец, осталось недолго. Но не хочу умирать Морозовым. Тугуев Виктор Сергеевич. Обещайте мне. В братской так в братской, хорошо даже, что в братской, но чтобы Тугуев. Дайте слово…

Он совершенно обессилел, закрыл глаза, левая рука упала. К счастью, как раз в это время появилась Галя.

— Зажгите примус, быстро, надо сделать укол. — Она бросилась к столу, где лежала коробочка со шприцем.

Я послушно выполнял все ее приказы.

— Он слабый, ему нельзя много разговаривать. Идите, идите, — торопила она меня.

Я ушел и на следующий день уехал на фронт, и недели две не был в Ленинграде, а когда вернулся, почти сразу зашел к Гале:

— Жив?

— Жив… Сам теперь на улицу ходит, с палочкой правда, и сам паек выкупает… Кто знает — были и послабее, и выжили…

Не раз мне хотелось повидать Морозова-Тугуева, но каждый раз что-нибудь мешало. Человек в треухе и кондукторских перчатках в библиотеке Академии художеств снова напомнил мне эту встречу и эту странную исповедь.

— Ты что замолчал? — спросил меня Фадеев.

— Да так просто…

— Так просто у нас не бывает, — сказал Фадеев не улыбаясь.

В 15-м ремесленном училище Фадеева ждали. Василий Иванович пригласил к столу весь свой «генералитет», то есть тех своих мастеров, с которыми ребята провели зиму. Прекрасный был вечер, а лучше сказать, прекрасная была ночь! Сидели, наверное, часов до пяти. Задумано было так, что Василий Иванович расскажет, как же все-таки случилось, что и зимой училище работало. И он действительно рассказывал много интересного, но рассказывал не только Анашкин, Фадеев тоже рассказывал о своей жизни, вспоминал своих старших товарищей по Дальнему Востоку, вспоминал и школьных педагогов… Водки было немного — только те две-три бутылки, которые Василий Иванович сумел «зажать» от первомайской выдачи, да водки в тот вечер и не надо было, и без нее было горячо. Фадеев был в отличнейшем настроении, в таком настроении хочется быть щедрым, и он часто обращался ко мне:

— Рассказывай, твой черед!

Никакого «череда», конечно, не было, но памятливый Фадеев заметил, конечно, что я прочно замолчал после Академии художеств.

И когда мы возвращались от Василия Ивановича, он снова спросил меня:

— Ну как, будешь рассказывать?

Но я снова промолчал. А ведь мне хотелось рассказать Фадееву историю Морозова-Тугуева, и потом, уже много позднее, мне хотелось записать ее. Почему я этого не сделал, почему я гнал от себя эту странную быль? Да только потому, что быль эта и в самом деле была странной. Я молчал потому, что рядом с героями Анашкина и Фадеева мой Морозов-Тугуев и в самом деле был нетипичным, а я боялся этой самой нетипичности, как расисты боятся примеси неарийской крови.

Через три года — это было в марте сорок пятого под Тукумсом — я увидел человека, лицо которого показалось мне знакомым. Я спросил у сотрудника нашей дивизионной газеты — не знает ли он, кто этот человек?

— Знаю, конечно, у этого человека нелегкая судьба. В прошлом году прибыл к нам из штрафного батальона; говорят, там он чудеса творил, да там только одним чудом и можно выжить. Командиру дивизии он понравился, и видите, сам теперь командует взводом разведки. Уже награжден.

— Морозов? — вырвалось у меня. Да у меня теперь и сомнения не было, так ясно я вспомнил Почтамтскую.

— Морозов? Нет… Его фамилия Тугуев, Виктор Сергеевич Тугуев. Это точно. Старший лейтенант Тугуев.

Но я так и не повидал старшего лейтенанта Тугуева. Он был убит в ту же ночь или, кажется, на следующее утро. Точно я этого не знаю. Но вот когда я вспомнил Фадеева: «Я хотел бы умереть в бою, под развернутым знаменем…»

И в самом деле.

5

За день или за два до отъезда Фадеева я зашел к нему проститься. Он показался мне грустным. На столе несколько открытых блокнотов — по-видимому, работает.

— Просто перебираю: дети Ленинграда, армия, флот, твои отдельно — Анашкин и Додзин…

— Немного же, а как я старался!

— Нет, много, очень много. Всего очень много. И такое чувство, как будто еду не домой, а из дому. Ну, до свиданья, желаю тебе!..

Коротко, ничего не скажешь… Но вечер был свободен, и я решил навестить Лену Петровых, старого моего товарища, она теперь работала медсестрой в госпитале на Петроградской.

Едва я успел выйти на улицу, как Фадеев догнал меня:

— Постой, ты куда?

Я, обиженный быстрым прощанием, сказал, что кое-что наметил на сегодняшний вечер.

— Ну вот и отлично, вместе и пойдем.

В госпиталь нас долго не пускали, подозревая, что мы хотим в неурочный час прорваться к кому-то из больных, а когда пустили, выяснилось, что начальник госпиталя, военврач 1-го ранга Замчук, занят.

— Халатика я вам без начальника не дам, — сказала пожилая нянечка в гардеробе. — Да и ни к чему он вам…

— Ну уж это позвольте знать нам самим! — сказал я, начиная сердиться.

— Ну-ну-ну, — закивала нянечка. — Вам-то, конечно, виднее, только Лены Петровых в госпитале нет.

— Срывание всех и всяческих масок, — не улыбаясь, сказал Фадеев.

И в это время я увидел Замчука, спускавшегося по лестнице в окружении целой свиты врачей и сестер.

— Вам Лену? Она у себя дома. Просила увольнительную, я подписал на три дня. Извините, я тороплюсь…

А мне было тревожно. Слово «увольнительная» вообще как-то странно звучало в сочетании с Леной. И что могло понадобиться ей дома? Ведь и дома, в сущности, нет. Этот дом на канале Грибоедова был разбомблен еще прошлой осенью, но, кажется, их квартира… Что-то Лена мне об этом рассказывала…

— Пошли к Лене домой, — сказал Фадеев твердо. — Пошли, пошли…

Мы молча зашагали. В госпиталь на Петроградскую он пошел, я думаю, потому, что хотел еще раз пройти по своему любимому маршруту: набережная, Дворцовый мост… На обратном пути мы все-таки сели на трамвай, доехали до Мариинского театра, а там снова шли пешком до Аларчина моста.

Был вечер, светило солнце, вода в канале блестела, было видно, как играют успокоенные тишиной мелкие невские окуньки. Много лет спустя, когда я смотрел кино «Преступление и наказание», я спрашивал себя, что раздражает меня в петербургских пейзажах, снятых человеком, несомненно любящим Достоевского. И понял: ряженые. Неправда возникает всякий раз от соприкосновения Раскольникова с нанятой толпой. Лучше всего было бы сыграть Раскольникова среди мертвых домов с пустыми глазницами окон.

Мы подошли к дому, где я часто бывал в детстве. Это довольно большой четырехэтажный дом, выкрашенный в цвет бордо. Постройка прошлого века, подоконники первого этажа не добирают до панели пять-шесть вершков, посередине дома — ворота с железной тюремной калиткой, в праздничные дни она ярко блестела на солнце черной масляной краской. А во дворе трехэтажный флигель, в котором до войны жило семейство Петровых. Дом после бомбежки был почти разрушен, а флигель пострадал меньше.

Едва мы вошли во двор, как мне показалось, что я слышу голос Лены. Голос что-то напевал, какой-то мотивчик, что-то, кажется, из репертуара Шульженко. Фадеев тоже услышал и стал смотреть по сторонам.

— Не она? — спросил Фадеев, показывая мне на окно в третьем этаже.

— Да, да! — Я увидел, как в открытом окне мелькнула Лена, обрадовался: — Лена!

Она перегнулась, тоже увидела меня и крикнула:

— Ой, куда же вы, я грязная, угорелая!..

Я, смеясь, побежал по лестнице, а позади меня крупно, через две и три ступеньки, не отставая, шел Фадеев.

На третьем этаже снаряд вырвал весь угол, и отсюда, с лестничной площадки, видны небо, солнце и стена главного здания. Дверь в квартиру открыта, на пороге стоит Лена, действительно вся в копоти, волосы убраны в косынку, тоже закопченную.

— Ну куда вы, куда? — говорила она, уже понимая, что ей не миновать вторжения.

Вошли. Передняя, оклеенная знакомыми обоями, до войны они почему-то назывались «капустой» — какие-то серо-зеленые и, как сейчас бы сказали, абстрактные тела. В потолке дыра, но поменьше, чем на лестнице: виден только небольшой кусочек голубого неба.

Мы пошли налево по коридору, забитому обрушившимся кирпичом, щебенкой, какой-то трухой, потом свернули направо по коридору, почти полностью сохранившемуся. Из коридора налево и направо комнаты. Направо комната окнами во двор, оттуда мы Лену и увидели; налево комната и кухня окнами на канал.

Из комнаты выходит паренек лет двадцати (потом я узнал, что ему двадцать два года) в майке и в брюках, тоже совершенно перепачканный, но с аккуратно подвязанными штрипками и в тапочках. За ним я вижу комнату, в которой все вещи перевернуты, кроме табуретки, на табуретке шумит примус, на примусе большая кастрюля с водой.

— Уборка? — спрашиваю я, ничего не понимая.

— Стараемся, — говорит паренек, дружелюбно улыбаясь, и когда он улыбается, становится видным свежерозовый шрам, идущий почти через всю шею. — Один денечек остался.

— Знакомьтесь, пожалуйста, — говорит Лена несколько церемонно. — Мой муж…

И как раз в эту минуту я замечаю шинель, фуражку и до блеска начищенные сапоги.

Фадеев, не мигая, смотрел на шинель и фуражку и, как мне показалось, едва удерживался от смеха. Действительно, только мы простились с Леной и ее мужем и снова вышли на канал, Фадеев стал хохотать «утробно». Он слова не мог сказать и только показывал на меня пальцем. Наконец он упал на тумбу, сохранившуюся с очень давних времен, и, все еще показывая на меня пальцем и смеясь сквозь слезы, которые он поминутно смаргивал, просипел:

— «Знакомьтесь, пожалуйста, мой муж…»

— Эк тебя прорвало! — сказал я со злостью.

— «Мой муж, мой муж…» — повторял Фадеев, икая от смеха. — «Сестра моего старого друга! Семнадцать лет…»

— Ну, может, восемнадцать, я ведь не считал…

Историю замужества Лены я узнал через несколько дней. Они оба пришли ко мне домой, увольнительная заканчивалась, Лена возвращалась в госпиталь на улицу Красного Курсанта, ее муж, Павел, — в дивизию, которой командовал генерал Донсков.

Я, конечно, сразу обратил внимание на зеленые пограничные петлицы и фуражку.

— Воевал на Памире, — ласково, но чуть насмешливо сказала Лена. — А что делал — молчит.

Павел действительно больше молчал, чем говорил, а если и откликался, то главным образом на Ленинград и исторические достопримечательности.

Уральский паренек, он рос в атмосфере восторженного поклонения Ленинграду. Отец его, еще до революции, служил в Балтийском флоте, а затем делал революцию в Питере. И с матерью Павла он познакомился здесь, и она прошла с ним три фронта, прежде чем осесть в маленьком заводском поселке в двухстах километрах от Свердловска. Ленинград так и остался для них городом молодости и революции.

«Вырастешь — поедешь в Питер учиться», — это Павел слышал с детства. Но ему так и не пришлось побывать до войны в Ленинграде. Пограничное училище, потом Памир. Там и застала его война. Вернее, весть о войне застала его по дороге на Памир, в горном кишлаке. На его глазах местные парни шли в военкомат с призывными повестками, а он должен был скакать в горы.

Значит, в то время как немцы штурмовали Ленинград и уже вышли к Пишмашу…

Трудно представить себе, что в то время, как ты «скашиваешь» свой путь через невские айсберги, что именно в эти минуты на Памире старшина заводит к начальнику заставы пограничный наряд:

— Наряд на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик…

Мне кажется, что понимание, или, лучше сказать, осознание одновременности разных событий — одно из главных условий писательского мышления. Не в том дело, что современное искусство имеет возможность показывать одновременно (в одном кино- или телефильме) разные события, происходящие на самых разных широтах. Я говорю не о показе событий, а о писательском мышлении.

Когда фашисты вышли на ближние подступы к Ленинграду, в Польше они уже строили душегубки, а в ту зиму, когда Павел охранял границу на Памире, на медных рудниках в Чили тоже шла своя жизнь, которую представить себе очень трудно, особенно в ту минуту, когда радио уже объявило, что Ленинград подвергается артиллерийскому обстрелу. Да, это трудно соединимо, но думать об этом литератору необходимо, — оборона Ленинграда связана не только с действиями трех фронтов — Ленинградского, Волховского и Карельского, — но и со всем советско-германским фронтом, и с пограничной заставой на Памире, и даже с медными рудниками в Чили. С того момента, когда писатель приучает себя к мысли об одновременности разных событий, он начинает острее ощущать взаимосвязь людей на любом пятачке нашей планеты, будь это Невский пятачок 200 на 400 метров или целый континент.

Когда немцы подошли к городской черте Ленинграда, в день, когда командир артиллерийского полка Николай Петрович Витте приказал прямой наводкой уничтожить наблюдательный пункт гитлеровцев на дымовой трубе Пишмаша (сохранилась фотография — три огромные дыры, снаряды ложились кучно, как будто из нагана стреляли по близкой мишени), Киев был окружен, в Смоленске дымились руины, на нью-йоркской бирже неуклонно повышались акции «Стандард Ойл», а Павел Орехов прибыл на заставу и подал второй рапорт с просьбой отправить его на фронт. (Первый рапорт с просьбой направить его на фронт он подал в день окончания училища.)

В сентябре сорок первого горный перевал еще действовал, почта доставляла на заставу газеты, и политрук Орехов ежедневно читал вслух сводку Информбюро: в Ленинградской области партизаны взорвали эшелон с гитлеровцами; в городе П. немцы разграбили известный всему миру музей; часть, которой командует майор Ковалев, отразила больше десяти вражеских атак, а затем сама перешла в наступление и нанесла противнику большие потери в живой силе и технике…

Через месяц начались снежные бури и закрыли перевал. Альпинисты в такие бури прекращают экспедиции, но пограничные наряды, как обычно, уходят на охрану государственной границы. В ту зиму, как всегда в темные ночи и в свирепую пургу, наряды выходили на охрану государственной границы, и вместе с ними уходил на охрану границы Павел Орехов. И политинформацию он проводил, как и раньше. Радио неукоснительно доставляло новости: Москва, Волоколамск, Можайск; Жуков, Рокоссовский, Говоров. За каждым этим словом стояли тревоги и надежды нашей первой военной зимы.

Весной сорок второго года Павел написал свой третий рапорт. Это было в тот день, когда в Ленинград прорвался сквозь линию фронта партизанский обоз с продовольствием, когда японские войска бомбили Коломбо, в день, когда родился мой сосед, Николай Дмитриевич Лебедев, — ему 5 апреля исполнится тридцать один год, и я знаю, что его сын, первоклассник, подарит ему самодельную закладку для книг.

И вот наконец желанная резолюция, решающая строчка в левом верхнем углу рапорта: «Для дальнейшего прохождения службы…»

Последняя политинформация, последняя тарелка «шрапнели», как называют перловку уже несколько поколений, — и прости, прости этим удивительным и вдруг ожившим фиолетовым скалам, прости, прости каждому, кто остается здесь… И путь, и бессильная ярость в пути, — немыслимо долго тянутся эшелоны, пропуская более важные, сверхважные и те, которые ни при каких обстоятельствах задерживать нельзя.

В начале июля сорок второго Павел прибыл в Кобону. Это по прямой километров полсотни до Ленинграда. Юго-восточный узел Шлиссельбургской губы. Рыбацкий поселок, ставший в войну Мысом Доброй Надежды для тысяч и десятков тысяч ленинградцев.

Павел Орехов был ранен на пароходике, едва он отошел от Кобоны и взял курс на Ленинград. Не повезло. И в боях не участвовал, и сразу в госпиталь. И это бы все ничего: все можно претерпеть — на то и война. Но почти сразу возникла новая угроза: тяжелораненых эвакуировали из Ленинграда в глубь страны, на восток. Эта участь ожидала и Павла. И врач попался такой, что не уломаешь. Решил поговорить с глазу на глаз с начальником госпиталя. С незнакомым человеком — как на духу. Незнакомый человек — немолодой, суровый. Поначалу: «короче, товарищ, короче», а потом стал слушать, и слушал не перебивая.

— Вот так я и попал в Ленинград, — сказал Павел. — Завтра на фронт. Дивизией командует генерал Донсков. Может, слыхали?

Ну кто же из нас, литераторов, писавших о пограничниках, не знал Донскова? Это было громкое имя. Терский казак, замечательный кавалерист, прославившийся своими схватками с басмачами в Средней Азии. Почти все известные пограничники прошли в той или иной мере службу в Средней Азии. Донсков хлебнул ее полной мерой. После Средней Азии к нашим ленинградским и карельским болотам привыкать и привыкать…

Донсков был начальником пограничного отряда на Карельском перешейке в июне сорок первого. В августе ему выпала нелегкая доля. В августе сорок первого, когда немцы печатали пригласительный билет на банкет в «Астории», дивизия под командованием Донскова дралась с четырьмя немецкими дивизиями в мгинских болотах. Это была дивизия зеленых фуражек, принадлежавшая к самому романтическому подразделению нашей армии — к пограничникам. Но в этом самом романтическом подразделении мыслили наиболее реалистично. Больше всего о подготовке фашистской Германии к войне знали именно пограничники. Весь сороковой и особенно первое полугодие сорок первого они провели в ежедневной борьбе с немецкой агентурой. Донесения начальников застав, пограничных комендатур и отрядов свидетельствуют о планомерной подготовке гитлеровской Германии к войне против СССР. Нарушения границы, чем ближе к июню сорок первого, тем массовей и опасней — забрасываются целые банды, одетые то в красноармейскую, то в милицейскую форму.

Не поддаваться на провокации! Эта знакомая формула тех тяжких дней влияла и на действия наших пограничников. «Это верно, — говорит в «Последних двух неделях» комендант пограничного участка Чернышев, — насчет провокаций они первые мастера. Однако я что-то не пойму. Вроде у нас с ними договор. Вроде они обязались с нами в мире жить. Но ежели так — надо границу уважать. Мы, пограничники, только так это понимаем… Кого только мы здесь за это время не видели! Тут и какой-то «Тевтонский меч», и «Старая Прибалтика», и «Новая Германия» — отщепенцы, предатели, уголовники, форменные бандиты. А ведь они все в Германии базируются… Если немцы не хотят с нами воевать, зачем это им? Я такой вывод сделал, обобщил факты. Мне начальник отряда говорит: «Слушай, Чернышев, ты не очень-то философией увлекайся, твое дело факты»… Какой же я после этого чекист, если я одни только факты сообщаю, а правильно обобщить, не могу? Он говорит: «Ладно, Чернышев, ты это не тронь. Без нас обобщат».

Эти слова мне не пришлось придумывать, я их слышал едва ли не на каждой заставе, едва ли не в каждой пограничной комендатуре. И дальше Чернышев говорит: «Средства наши пограничные не такие уж большие, но держать немцев будем… Да у нас тут почти все коммунисты и комсомольцы. Будем держать».

Донсков держал границу дольше, чем позволяли ему пограничные средства. Прочтите воспоминания военного комиссара знаменитого Элисенваарского отряда, полковника Малоивана, для того чтобы в этом убедиться. Первая дивизия НКВД, которой командовал Донсков, созданная в основном из пограничников, противостояла четырем немецким дивизиям и удерживала Мгу дольше, чем могла. Это факт, что спешенные пограничники бросались на немецкие танки и подрывали их. Это факт. Черное облако, неподвижно стоявшее над 8-й ГЭС, которое я видел в сентябре сорок первого, было поднято этой битвой; не будь этой битвы, дела Ленинграда стали бы еще хуже. Внимание историка несомненно должен приковать тот факт, что немцы, преследуя Донскова и наступая вдоль реки Тосны и дойдя до того места, где Тосна впадает в Неву, не повернули вниз по Неве, к Ленинграду, а пошли вверх по Неве, вслед за Донсковым, в сторону Шлиссельбурга. Все попытки объяснить этот факт, как это пытаются сделать гитлеровские генералы, манией классической блокады, которой якобы был одержим Гитлер, на мой взгляд, несостоятельны.

Дело в том, что немцы не смогли пойти вниз по Неве к Ленинграду, не смогли именно потому, что в районе Усть-Тосны они встретили отпор и боялись удара дивизии Донскова с тыла. С этой дивизией они так и не смогли расправиться подо Мгой, и она продолжала существовать, вопреки расчетам немецкого командования, и после захвата немцами Шлиссельбурга. Блокада! Хайль! Но внимание: пограничники переправились на правый берег Невы и вместе с моряками и 115-й дивизией под командованием полковника Конькова надежно охраняли правый берег от возможной переправы немцев. Даже если допустить, что идея классического окружения Ленинграда и была маниакальной идеей Гитлера, то почему фашисты не осуществили эту идею после взятия Шлиссельбурга? Разве немцы не понимали, что Ленинград блокирован только с суши? И снова дело только в том, что они не могли переправиться через Неву в районе Шлиссельбурга, так же как не могли повернуть вниз по Неве от устья реки Тосны.

И в сорок втором году, так же как и в сорок первом, главная идея немецкого командования была одна и та же: овладеть Ленинградом. С того места, где речка Тосна впадает в Неву, Ленинград, что называется, очень «смотрится». Именно на эти места летом сорок второго пришли свеженькие немецкие дивизии, и именно сюда снова была переброшена дивизия под командованием Донскова. Предстояла новая битва за Ленинград, и не один только Павел Орехов пришел в сорок втором с Большой земли, чтобы воевать под Ленинградом. Зеленые фуражки стремились туда, где было всего труднее…

— Так, значит, завтра, Павел?

— Завтра.

Мы шли вместе, и я немного проводил их.

Девятый час вечера. Светло и еще солнечно. Пробежала девушка в зимнем ватнике, накинутом на крепдешиновое платье. Прошел пустой трамвай. Старый человек на костылях закрывает киоск для чистки обуви. Обгорелый Гостиный двор, бывший дом Энгельгардта (теперь здесь помещается Малый зал Филармонии), разрушенный бомбой, Казанский собор…

— Казанский! До чего ж красиво… — говорит Павел.

Мы с Леной переглядываемся, она ласково улыбается и берет Павла под руку. Мы доходим до здания голландской церкви и там расстаемся. Минуту-другую я смотрю им вслед. Вот они прошли мостик через Мойку, свернули влево, идут по набережной мимо тополей, иссеченных снарядами, все дальше, дальше, теперь виден только зеленый верх его фуражки. Давно мне не было так больно, как в этот вечер. Как будто бы я уже разглядел будущее, как будто бы я уже знал, что́ впереди.

Через несколько дней я вспомнил улыбку Лены и то, как мы переглянулись, и написал не то очерк, не то рассказ, который много раз передавался по радио и который я так и не напечатал. Он назывался «Я видел Ленинград» и понравился Фадееву.

После смерти Фадеева была издана книга его статей «За тридцать лет». В ней я нашел небольшую «внутреннюю» рецензию на мою книгу, написанную во время войны. Я об этой рецензии ничего раньше не знал и прочел ее с большой радостью. Фадеев предлагал тогда закончить мою книгу рассказом «Я видел Ленинград». Но и после этого я не стал его печатать.

В рассказе тягач тащит подбитый танк с фронта в Ленинград, на завод. Первая зима. Корабли на Неве, залитые красным солнцем. Заиндевевшая, ставшая белой решетка Летнего сада. Двое танкистов — ленинградцы, третий вот уже полгода воюет на Ленинградском фронте, но Ленинград видит впервые.

— До чего ж красиво!

Эта фраза Павла вошла в рассказ и стала его лейтмотивом. Танкисты-ленинградцы переглядываются, как переглянулись когда-то и мы с Леной: вот эту каменную пустыню человек воспринимает как подлинный Ленинград.

На этой своеобразной «кривизне» ви́дения и строится рассказ. Танкисты встречаются с разными людьми — с рабочими Металлического завода и с балериной Иордан, танцующей в пачках, когда термометр в зале показывает ноль градусов. Танкисты возвращаются на фронт. «Я видел Ленинград» — эта фраза бойца, впервые увидевшего Ленинград в январе сорок второго, заканчивала рассказ.

Я думаю, что Фадееву понравилась именно эта «кривизна», то есть сам прием, на котором держится рассказ. Но прием, если это не фантастика, не должен смещать время. В рассказе «Я видел Ленинград» время смещено. Павел Орехов, так же как и Фадеев, видел Ленинград летом сорок второго. Их видение Ленинграда я перенес в нашу первую зиму. Не помогли ни красное солнце, ни заиндевевшая решетка. Когда исполняется реквием, обо всем этом как-то мало думаешь.

Прошли годы. Я взялся за небольшую повесть о молоденькой работнице, ленинградке; летом сорок четвертого она знакомится с лейтенантом-пограничником, тоже совсем молодым человеком, и уезжает с ним на Север. Роды, сын, а через несколько дней лейтенант убит, и она возвращается в Ленинград и, как было сказано в последней фразе, «смешивается с толпой».

Желание написать о пограничниках, которые пришли служить на бывшие пограничные рубежи, не было у меня связано только с судьбой Павла. Летом сорок четвертого (отсюда и время действия повести) Финляндия вышла из войны. Это произошло в результате стремительного наступления войск Ленинградского фронта, освобождения Выборга и выхода на государственную границу.

После боевой операции Ленинградский корпус, которым командовал Николай Павлович Симоняк, отвели на пополнение. Мы жили на берегу озера, загорали, купались, глушили рыбу толом, то есть нарушали кто как мог приказ командира корпуса.

Как раз в это время, на отдыхе, мы и встретились с пограничниками. Мне рассказал командир батареи, что якобы сержант в зеленой фуражке предложил ему предъявить документы: пограничная зона. Командир батареи запротестовал «из принципа», и тогда сержант предложил комбату пройти на заставу.

Я побежал смотреть пограничников. Застава находилась в брошенной финской баньке. В предбаннике стоял стол, и лейтенант принимал рапорт пограничного наряда, а потом дал мне интервью, и мне показалось, что какая-то сильная довоенная волна спустя три года наконец докатилась до меня.

Вот какие впечатления легли в основу моей повести, начатой через двадцать лет. Герой повести, как и Павел, восхищается Ленинградом. «Что-что, — шутливо говорят о нем, — а на достопримечательности Ленинграда он реагирует немедленно». (Прием, на котором держался рассказ «Я видел Ленинград», стал всего лишь одной из характеристик героя.) Я чувствовал себя совершенно свободным от дальнейшей судьбы Лены и Павла, когда перенес в повесть всю историю с уборкой квартиры. Просто не помню, чтобы какую-нибудь свою вещь я писал так быстро и с таким удовольствием.

Но очень скоро начались «проклятые вопросы». Моим молодоженам предстояла поездка на Север. Я, правда, написал и Мурманск, но на этом и застопорило. Не получились роды на заставе, не получилась и гибель героя, и как-то повисло само название: «Почти вся жизнь».

Я оставил эту повесть, и прошло еще два года, прежде чем я в нее заглянул. Через два года я с интересом прочел совершенно достоверную историю молодой любви, и хотя герои повести были совсем другие люди, чем Лена и Павел, вещь остро напомнила мне их. И так захотелось, чтобы Павел был жив, что я снял и Мурманск, и заставу и оставил героев повести счастливыми перед их отъездом на границу. Пусть так хотя бы в рассказе. А название? Ну что ж название — название правильное, всем нам тогда казалось, что в Ленинграде за годы блокады прожита почти вся жизнь.

6

Не один раз бывал я на подступах к теме: Лена — Павел. В повести «Полк продолжает путь» тоже есть блокадная любовь, но там все отдано главному — полк продолжает путь. Когда я писал свою повесть, я еще полностью был во власти войны и не заметил, как наступил мир. Я ходил в черном полушубке и никак не мог расстаться с планшетом. Полк продолжает путь — я это ощущал как приказ самому себе, и этот приказ заглушил в повести блокадную любовь, от которой осталась только схема. Интересно, что именно за эту схему меня хвалили и ругали «за очерковость» (жизнь в армии, боевая учеба). Довольно обычная картина: схему принимают за художественность и ругают за достоверность: «Мы же не учебники пишем!»

Я довольно легко переносил газетные побои — то ли полушубок оказался каким-то непробиваемым, то ли помогала мысль о том, что в следующей книге… И в сорок девятом я взялся за нее, — как на работу, ходил в Музей обороны Ленинграда, где были собраны и систематизированы поразительные документы блокады, дневники, записки, фотографии.

Есть среди них и фотографии бойцов, которые спасали детей, девушек из МПВО, спешивших в «очаги поражения» под свист артиллерийских снарядов. Вот Рая Бутрова, раненная в обе ноги, она кричала: «Первую помощь им!» Потом, лишившись обеих ног, она на протезах работала всю блокаду телефонисткой в штабе МПВО; вот Маша Алексеева, Валя Вихрова… Все эти бесценные свидетельства обороны Ленинграда, о которых мы молчали в течение пяти лет, все эти фотографии целехоньки и благодаря подполковнику Артамонову украшают сейчас комнату боевой славы Ленинградской Краснознаменной МПВО.

А я стал разъезжать по стране — спецкором «Литгазеты», спецкором «Огонька» и «Советского Союза». В апреле пятидесятого года я поехал в первое свое путешествие в Тамбов. Запоздал же я с мирной жизнью!

В поезде я радовался самому факту отъезда. Соседи, апрельское солнце, галдеж на станции… Все было как ожидание чуда. Потом гостиница, крохотный номерок, в котором с трудом умещались железная кровать, столик и стул. Только что выставили рамы, в комнате было свежо и остро пахло первыми почками. Две тяжелые ветки стояли в бутылке из-под молока, и до сих пор я часто чувствую на пальцах их душистую клейкость.

Весь день я гулял без дела, вечером выпил рюмку водки в ресторане «Цна», неожиданно захмелел и снова толкался по улицам взад и вперед, давил ночной ледок на лужах, прислушивался к весенним звукам. Тамбов — перевал весны. По дороге с юга на север она денек-другой отдыхает здесь. И долго еще потом над Тамбовом парит синяя весенняя благодать.

Я вернулся домой, падая от усталости, но долго не мог заснуть. Я не думал ни о блокаде, ни о прерванной работе; чудо, о котором я мечтал в дороге, коснулось меня. И пока я ездил по области, — а я ездил много, ездил и в глубинные колхозы, и по только что шлюзованной реке (это и было моим заданием), — я был счастлив так, как только бывает счастлив выздоравливающий, когда после болезни начинает заново видеть и слышать и когда ему впервые за долгое время невероятно хочется есть. Опытные больничные нянечки стерегут этот момент, и тогда больной съедает два борща и кашу, на которую раньше и смотреть не мог.

А осенью я впервые попал в Сталинград.

Это была моя седьмая или восьмая командировка за полгода, я за это время посвежел, загорел и стал, как говорится, «бойко» писать. Но для меня главное тогда было не писать, а ездить, и я не очень горевал, если мой «подвал» переносили или если я получал деньги «за разбор».

Самолет на Сталинград шел с Быковского аэродрома, с посадкой в Воронеже, я ее и не заметил, так хорошо мне спалось в самолете. А самолеты ходили старенькие, эти «дугласы» ныряли из одной воздушной ямы в другую, пассажиры глотали аэрон.

Мне аэрон был не нужен. Я хорошо выспался и в Сталинград прилетел вполне готовый к труду. И даже автобус, похожий на фанерный чемодан, мне не повредил (здесь его называли «собачий ящик»).

Я ехал в Сталинград, как ехал бы в любой город, где строится что-то новое. Разумеется, я отлично знал, чем был Сталинград для нашей страны, да и для всего мира. Но сейчас я ехал на стройку Сталинградской ГЭС. Войну я оставил в Ленинграде, за последний год она отодвинулась от меня на целый век.

Приехал я в Сталинград под вечер. Было уже не жарко, дорога шла через поле, покрытое выгоревшей стерней. Строений вокруг почти не было, зато повсюду торчали черные остовы труб, начиная от двенадцатидюймовых заводских и кончая совсем тоненькими, похожими на обгорелые детские руки. В августе сорок первого года я впервые в нашем медсанбате увидел раненых детей — немецкие летчики, отбомбившись, любили пострелять из пулеметов; они хохотали как безумные, называя это «охотой на зайцев».

Я заставил себя не думать о том, что́ напоминают мне эти трубы, и вскоре был в центре города. На площади стояло новое здание театра, построенное по утвержденному стандарту областного Парфенона, пестро выкрашенные трибуны, а чуть подальше универмаг и гостиница «Интурист» — двухэтажное здание с пыльными номерами, уставленными купеческими пуфиками и козетками, и с умывальниками, совершенно бесполезными в летнюю пору: ржавая вода чуть капала из самодельных медных кранов. На интуристовской парикмахерской сверкала вывеска: «Крашу голову во все цвета».

Я люблю приезжать на новое место, и всего больше на новом месте я люблю первый день, первый вечер, первую ночь. Потом уже привыкаешь и к интуристовским харчам, и к многообещающей парикмахерской, и по вечерам забиваешь «козла» в холле или стучишь на машинке под могучий храп соседа по номеру. Он уже усвоил, что в авторском листе сорок тысяч знаков, и уже умножил их на количество листов в романах Шолохова и Симонова, до завтра он успокоен. Я так научился в поездках подсчитывать чужие гонорары, что мне это уже и не противно было: скорее сосчитаешь, скорее угомонится сосед по комнате.

Но все это происходит не в первый вечер. Первый вечер твой. Я помню первый вечер во Владимире, службу в Успенском соборе, знаменитые фрески, мелкие старушечьи шаги прихожанок и молодого священника, который после службы жадно затянулся «Беломором».

Помню, как в Стародубе прямо с поезда я шел по яблоневой аллее, прошел километров десять, а яблони шли и шли все дальше и дальше; хорошо бы еще шагать вместе с ними, да сил больше не хватает. Помню нарядных женщин в первый день моего приезда во Львов. Им не было счета, как яблоням в Стародубе. Помню первый день в Новгороде, я раз двадцать за тот день спустился к Волхову — он был только наполовину покрыт льдом, а другая половина не замерзла и вовсю дышала паром.

Что же я помню о своем первом дне в Сталинграде?

Я даже не зашел в знаменитый универмаг, в подвале которого Чуйков принял капитуляцию Паулюса. Я даже не поклонился братским могилам. Я ходил по улицам, ничем не примечательным, и никак не мог выйти к Волге, хотя Волга отсюда в двух шагах, а когда вышел, на реке уже стемнело, было тихо, далеко на большом пароходе играл оркестр, потом пароход загудел и долго гудел на одной ноте.

В этот вечер я не был ни на Мамаевом кургане, ни на знаменитой переправе дивизии Родимцева. Я сел в трамвай и поехал по городу, то есть параллельно Волге; Сталинград в глубину не велик, а в длину от Рынка́ до Красноармейца — шестьдесят километров.

Вот этот сталинградский трамвай я помню в деталях: старика, читавшего «Сталинградскую правду», и девушку в теннисных туфельках, которую все время задевали рабочие парни, гордые своими промасленными спецовками и чекушкой, которую они только что раздавили на троих, помню одноглазую кондукторшу, ее нестерпимо голубой неподвижный глаз, и еще одну женщину, вероятно учительницу, которая все время перекладывала ученические тетради из портфеля в чемоданчик и из чемоданчика в портфель.

В этом трамвае я испытал тяжелый приступ тоски по Ленинграду. Я всегда был подвержен тоске по Ленинграду, впервые я ее почувствовал, когда мне было тринадцать лет: отец взял меня за границу, в Германию, мы ночевали в Таллине, откуда пароход «Обербюргермейстер Хаккен» шел в Штеттин. В Таллине, в ресторане гостиницы «Золотой лев», мне подали яичницу, и тут у меня внезапно потекли слезы. Отец несколько раз спрашивал, что у меня болит, и я… Что я мог ответить? У меня болела душа, но в тринадцать лет не знаешь, как об этом сказать.

И потом, и не раз, я испытывал и испытываю эти приступы тоски. Не дай бог умереть не у себя дома! Но ведь умирать все равно придется… Не все равно! Где-то в самом темном уголке этого смертного страха есть гнездышко и для надежды: может быть, еще найдутся силы подняться с постели и кое-как добрести до Кировского моста и взглянуть на Неву, на Зимний, на ростры, на Марсово поле… Там, на мосту, всегда ветрено, но этот сырой, насквозь пронизывающий ветер полезен мне, он восстанавливает силы; там, на Кировском, я с новой надеждой начинаю смотреть на мир, на людей, а той, которая час назад казалась мне всех сильнее, я смело приказываю отступить.

Когда я вспоминаю свой первый вечер в Сталинграде, я спрашиваю себя, что могло тогда с такой силой оживить во мне Ленинград? Быть может, неистребимый запах холодной гари; быть может, заброшенные блиндажи по обе стороны трамвайной линии; быть может, черные сучья мертвого дерева возле проходной завода «Красный Октябрь»? Никогда я еще так не тосковал по Ленинграду!

На следующий день я поехал в Рыно́к, познакомился там с геологами, ездил с ними на левый берег, где сейчас стоит город Волжский, а тогда еще ничего не было, и написал очерк для «Огонька». И только за день до отъезда я поехал с экскурсией по историческим местам Сталинграда.

Мы ехали на пароходе, гремело радио, продавали пирожки с повидлом и фиолетовый лимонад. Молодая девушка-экскурсовод, загорелая худышка, смущаясь, рассказывала нам все то, что мы знали наизусть. Чтобы подбодрить ее, каждый из нас спрашивал ее о чем-нибудь знакомом, и только один человек, бритоголовый, в макинтоше, так ни разу за всю дорогу ни о чем ее не спросил. Когда экскурсия закончилась, мы все ее благодарили, поблагодарил и бритоголовый. Она еще больше покраснела:

— Ну что вы, товарищ генерал… Я, конечно, понимаю: ведь вы…

— Нет, нет, все правильно. — Он пожал ей руку и, немного сутулясь, сошел на берег.

Это был знаменитый генерал, командовавший дивизией, которая так и не пустила немцев на Мамаев курган.

Потом была Москва, я ждал получки в «Огоньке» и жил у друзей моих родителей — они оба уходили на работу очень рано, и я садился за машинку. Впервые за долгое время мне захотелось написать не очерк, не корреспонденцию, а рассказ. Я его написал. Он называется «Неизвестная девушка» и идет от первого лица, от лица молодого историка, бывшего участника Сталинградской битвы, который теперь здесь, в Сталинграде, пишет кандидатскую и работает экскурсоводом. К нему приходит участник Сталинградской битвы с просьбой разыскать сандружинницу, спасшую ему жизнь в бою. Историк разыскивает сандружинницу. Она живет в Сталинграде, и они узнают друг друга. Но историк, который присутствует при их встрече, понимает, что произошла ошибка, что на самом деле они не знали, не могли знать друг друга в войну. И не решается сказать, что они оба ошиблись: в их встрече, в их мнимом узнавании есть высшая правда войны.

На следующий день я одолжил у моих стариков десятку и пошел обедать в Дом литератора. И первый знакомый человек, которого я встретил, был Фадеев. Он шел, высоко подняв голову, ни на кого не глядя, но часто улыбаясь и пожимая руки. И со мной, как и со всеми, он поздоровался на ходу, но потом, вероятно, что-то вспомнив, остановился и, глядя очень прямо на меня, сказал:

— Приди в Союз завтра утром, только, пожалуйста, ровно в девять.

Я пришел ровно в девять, но он уже диктовал секретарше какой-то приказ по поводу Литинститута. На столе был накрыт завтрак, стояли вкусные закуски.

Когда секретарша ушла, он спросил:

— Ну?! Что ты пишешь? Я всюду читаю, как тебя ругают, но не прочел и двух твоих строчек.

— Хочешь, я прочту тебе новый рассказ? — сказал я, не зная, как побороть свою скованность.

— Рассказ? Здесь? — И внезапно оборвал смех. — Как тогда в «Астории»? Давай.

Я стал читать «Неизвестную девушку», и почти сразу зазвонил телефон.

— Извини, пожалуйста, — сказал Фадеев, подошел к телефону, выслушал и сказал: — Все понял, будет сделано.

Пока я читал, телефон звонил не переставая. Когда я кончил, Фадеев сказал:

— А помнишь, как мы гуляли перед моим отъездом… Эта девушка и этот лейтенант-пограничник. Что с ними стало?

Вошла секретарша, что-то пошептала, и Фадеев, переспросив: «Уезжает?», вышел из кабинета, но почти сразу же вернулся.

Я собрал свои листки и коротко попрощался.

— Да, будь здоров, — сказал Фадеев, — рассказ мне понравился, и я советую тебе не очень его зализывать для печати.

Эта девушка и этот лейтенант-пограничник… Лена и Павел… Значит, Фадеев все-таки вспомнил о них, когда я читал свою «Неизвестную девушку».

7

— Что-то наш Витя долго не стреляет, — сказала мне парикмахерша.

Радио уже с полчаса как объявило: «Район подвергается артиллерийскому обстрелу, населению немедленно укрыться».

— Одеколон тройной, цветочный?

— Цветочный, — сказал я, соображая, кто этот Витя, который «долго не стреляет».

Прошло несколько дней, и я снова услышал ту же фразу.

— Что-то наш Витя долго не стреляет… — сказала тетя Паша, прислушиваясь к артиллерийскому обстрелу.

Тетя Паша, так же как и ее подруга тетя Маша, были наследием старой «Европейской» гостиницы. Обе служили здесь с незапамятных времен горничными (и, судя по старинным фотографиям, были весьма хорошенькими), потом, когда слово «горничная» перешло в разряд старорежимных, они стали называться коридорными и, наконец, уборщицами. В этом звании их и застала война. Обе работали в госпитале, а в апреле, когда появился Додзин, старухи пришли к нему:

— Голубчик, миленький, товарищ комиссар!..

— Не комиссар я, — сказал Додзин. — В чем дело, гражданочки?

Гражданочки просили только об одном: оставить их «при гостинице». Год, проведенный в госпитале, не отучил их от мысли, что они навечно связаны с «Европейской».

— Помогать будете? — строго спросил Додзин. — Переведем на котловое довольствие.

В дальнейшем выяснилось, что старухи настолько истощены, что и ведро с водой не в силах поднять. Но Додзин все-таки оставил их.

— Ты понимаешь, это же настоящие лоцманы! Для меня этот «хотель» хуже всякого лабиринта. А им завяжи глаза — найдут любой чулан.

Додзин не хотел, чтобы я подумал: «Из жалости взял…» Он любил казаться натурой жесткой.

Но и в самом деле тетя Маша и тетя Паша превосходно знали «Европейскую» и, когда немного подкормились, рассказывали о ней такое, что я даже специальную тетрадь завел.

— В этом номере, — начинала тетя Маша (она была на год старше подруги и во всем тетей Пашей руководила), — в этом вот номере растратчик повесился. Проигрался во Владимирском, а на нас тень. А вот еще в тридцать первом, в сентябре дело было, я чуток на диванчике задремала, вообще-то я не дремливая была, а тут как на грех… Во сне и услышала: трк, трк… трк, трк… Вскочила — мужчина, агент уголовного розыска, сигнал мне подает: мол, спишь, и спи. В этом номере государственный преступник проживал!

— Стрельба была, — поддакивала тетя Паша.

— То разве стрельба? Ты, Паша, настоящую стрельбу и не слыхала. Однажды вот, под Новый год, заходит в нижний буфет…

— Но все-таки, кто такой «наш Витя»?

— Витя? — Тетя Паша была крайне удивлена такой моей малограмотности и коротко объяснила, что к чему.

В тот же день я попросил в Радиокомитете командировку в артиллерийский полк, которым командовал гвардии подполковник Николай Петрович Витте.

Я просил эту командировку, мотивируя ее поразительной народной славой, которой пользуется командир 14-го Гвардейского артиллерийского полка. И в самом деле, очень многие ленинградцы, не зная толком имени легендарного артиллериста, повторяли, прислушиваясь к артиллерийской дуэли: это наш Витя!

На трамвае я доехал до бывшей Северной судостроительной Верфи, столь памятной мне по разным временам жизни, и через пять минут был на улице Стачек, 106. Отсюда по прямой было самое короткое расстояние до немцев. Теперь это в двух шагах от станции метро «Автово».

Я думал, что проживу в полку день-два. (Начало для очерка было готово: «Что-то наш Витя долго не стреляет».) Прожил я в полку семнадцать дней, в очень многом не разобрался, но понял, что в моей собственной жизни открылась какая-то совсем новая страница.

Недавно, спустя почти тридцать лет, я снова встретился с Николаем Петровичем Витте (нашел его после того, как прочел в «Известиях» превосходный очерк Бориса Гусева), повидал и старых знакомых — знаменитого в свое время командира батареи Михаила Барышникова и вычислителя Возгена Вартаняна, съездил с ними на проспект Стачек, 106, а потом ездил туда один, ходил по новым кварталам Ленинграда, по бывшему Шереметевскому парку, где находились наблюдательные пункты полка, посидел в кафе и все думал, что же тогда обожгло меня на всю жизнь.

Я разыскал свой старый очерк «Гвардии подполковник Витте». Вот он передо мной, с аккуратным квадратиком на последней странице: «Передано по радио 20 июня сорок второго года. 20.13—20.28».

Пятнадцать минут, неполных восемь страниц на машинке. Обычный радиоочерк. И все-таки не совсем для меня обычный. Он отличается от всего, что я писал в то время, своей деловитостью, бо́льшим уважением к фактической стороне дела и меньшей беллетризацией, столь губительной для любого писателя.

Напрасно думают, что беллетризация нужна лишь для того, чтобы прикрыть нехватку материала, заполнить, так сказать, вакуум. Если б дело заключалось только в этом, беллетризация как явление отнюдь не представляла бы такого вреда для литературы. На нее смотрели бы как на брак, а с браком рано или поздно начинают бороться. К сожалению, мы рассматриваем беллетризацию как законный литературный прием. Беда не в том, что во время работы существенный материал ускользнул от писателя и образовался вакуум, — катастрофы на дорогах еще не означают, что требуется закон, запрещающий движение транспорта, — беда в том, что писатель, владея важным материалом, сознательно разводит его диалогизированной водицей, приправляя материал то пейзажем, то нравоучением и искренне считая, что так читателю «легче».

Счастлив тот писатель, который не испытал соблазнов беллетризации; что касается меня, то я испытал их в полной мере. Даже война не полностью излечила меня от беллетристических утех.

«Витя» оказался невысокого роста поджарым артиллерийским офицером, на котором ладно скрипела новенькая портупея. И весь он, тоже ладный, немного суховатый — настоящий кадровик. Он решительно отверг разговор о своей популярности в Ленинграде: «Мы еще в большом долгу перед ленинградцами… Каждый снаряд, выпущенный немцами по Ленинграду, говорит о том…»

Это не пародия, пародию можно было бы написать куда смешнее, да я и не хочу предстать перед читателями этаким репортером-поспешалой…

Нет, это не пародия, тем более что Витте действительно невысокого роста, поджарый, форму он умеет носить необыкновенно изящно, по выправке нетрудно узнать в Николае Петровиче Витте кадрового военного и… стоп. Именно на этом месте я остановился и спросил себя, что еще, кроме выправки, я могу сообщить о Витте как о кадровом офицере?

«Неуловимо чувствуется в нем военная косточка…» Как часто, слишком часто прибегаем мы к этой уклончивой речи: «неуловимо чувствуется», «трудно передать словами»… Но если писатель не может передать словами то, что он чувствует, тогда, вероятно, ему надо браться за другое дело.

Так все-таки, что же я узнал о Витте как о кадровом военном? Он из военной семьи, отец был убит в первую мировую войну, Николай Петрович окончил в Ленинграде артиллерийское училище, ну и… стал кадровым военным. Потом курсы усовершенствования, потом финская (командовал дивизионом в том же полку), потом Отечественная. Все? Все. Но чем он отличается от других командиров, не кадровых, но показавших за этот год замечательные боевые качества?

Я вычеркнул из своего очерка слово «кадровый» и обиженно (ни на кого так не обижаешься, как на самого себя) стал писать о боевых действиях полка, то и дело отрываясь от работы и глядя в окно.

Внизу, подо мной, чуть не доставая окна, цвела сирень, напоминая мне прошлый год. Да и теперь, когда я слышу запах сирени, я вспоминаю июнь сорок первого. Кусты цветущей сирени сопровождали меня последние две недели перед войной, когда я ездил в танковый корпус корреспондентом «На страже Родины»; они нестерпимо остро пахли в белые ночи, во время нескончаемых наших разговоров о будущей войне; запах сирени заглушал запах типографской краски — никогда еще мы так не ждали газет, никогда еще не придавали такого значения нескольким строчкам «Хроники» или сообщениям из Дакара и Бейрута. И хотя этим городам ближе запах миндаля, я и сейчас, встречая в газетах Бейрут и Дакар, слышу запах июньской сирени. И когда уже началась война, еще цвела сирень; я помню сирень и в ней прорубленные танками просеки, — черную сирень, на которой стыли тела погибших.

В июне сорок второго в штабе полка, на улице Стачек, 106, я дышал сиренью и думал: что же мне мешает писать? Может быть, воспоминания о начале войны? Может быть, зарницы артиллерийского огня, вспыхивающие то там, то здесь? Шла артиллерийская дуэль, и я впервые в жизни улавливал ритм стрельбы и слышал, что наши батареи отвечают так, словно все они подчиняются взмаху одной дирижерской палочки.

«Как же они этого достигли?» — спрашивал я себя. И отвечал: «Витте мастер своего дела, виртуоз…» Но перо не шло.

«Мастерство», «виртуозность» — много раз я пользовался этими словами, но почти ничего не писал о военной науке. И я думаю, что причины были не только субъективные, но и объективные.

До войны мы почти не касались этой, одной из важнейших сторон деятельности военного человека. Разумеется, мы знали, что в училищах и академиях изучают военные науки, но в книгах, на сцене и в кино военной наукой, как правило, занимались военспецы, то есть преимущественно офицеры царской армии, которых привлекла к себе рабоче-крестьянская власть.

Эти штабники (как правило, в нашей интерпретации довольно скучные люди) когда-то окончили привилегированные училища, там-то их и обучили этой самой тактике и стратегии. Почти не было книг о людях, неразрывно связанных с делом пролетарской революции и знающих военную науку, о коммунистах, строящих армию совершенно нового типа. Ведь это они разрабатывали тактику и стратегию победоносных войн Красной Армии, это по предложению Ленина была создана академия, в которой военным наукам учились такие самородки, такие народные герои войны, как Чапаев и Буденный.

Годы после гражданской войны были годами необычайного интеллектуального роста советских военных кадров. Дело не только в том (хотя и это чрезвычайно важно), что блистали своими выдающимися талантами Тухачевский и Якир, Уборевич и Егоров, Блюхер и Штерн, — дело еще и в том, что именно в эти годы получило серьезное образование новое поколение военных людей: Жуков и Говоров, Еременко и Малиновский, Толбухин и Баграмян, Конев и Рокоссовский и многие-многие другие будущие полководцы-победители.

Ничего из этого, или почти ничего, наша литература не отобрала для себя, почти совсем пропустив эти важнейшие годы становления Советских Вооруженных Сил. Но и в книгах, и на сцене («Бронепоезд 14-69», «Разлом», «Оптимистическая трагедия») писатели так и не раскрыли интеллектуального военного нового типа. Можно понять, что на писателей старшего поколения, участников гражданской войны, наибольшее впечатление произвели фронт, гибель старого мира, возникновение армии, несущей счастье народу, утверждающей братство и равенство людей независимо от их национальной принадлежности. Ну а литературная молодежь? К середине 30-х годов она уже подросла, но за военную тему, связанную со строительством армии нового типа в мирные дни, никто, или почти никто, не брался.

Кажется, впервые за этот год я почувствовал невозможность писать, потому что не знаю предмета. Что такое контрбатарейная борьба? О ней я знаю едва ли не столько, сколько тетя Паша: немцы стреляют по Ленинграду — мы стреляем по немцам.

Конечно, я тогда несколько сгущал краски. За один только день я узнал то, чего, вероятно, многие еще не знали. У немцев было несколько артиллерийских группировок под Ленинградом, и в каждой из них были группы нападения и группы прикрытия, то есть в то время как немцы начинали артиллерийский обстрел, скажем, двадцатью орудиями, другие двадцать орудий ждали той минуты, когда наши артиллеристы откроют огонь на подавление, и тотчас же открывали огонь по нашим артиллерийским батареям.

В первый же день я был на наших огневых и видел, с каким замечательным хладнокровием работали батарейцы Барышникова — фашистские снаряды рвались буквально в нескольких метрах от укрытий.

Были и мелочи, которые всегда приятно вдохновляют литератора. К обеду хлеб в офицерской столовой подавался, как «в доброе старое время», то есть в сухарницах (в других полках еще каждому выдавалась развесная пайка). Мне объяснили, что таков приказ командира полка: пора кончать с психологией голода. Но если сам Витте приходил в батарею, — а приходил он иногда на целый день, — его ординарец захватывал с собой сухой паек, и это тоже был приказ командира полка.

Вечером я услышал звуки рояля.

— Это командир полка отдыхает, — сказал мне один из офицеров штаба. — Он у нас большой любитель музыки, хорошо играет на рояле. А вы разве не знали? — спросил он меня так невозмутимо, словно это и в самом деле было в порядке вещей: командир артиллерийского полка в свободное время играет на рояле.

Всем этим я пренебрег и, не написав очерка, записал вопросы на завтра: организация наблюдательных пунктов: 1) находящихся непосредственно в войсках; 2) оборудованных в глубине нашей обороны; 3) оптическая разведка; 4) звукометрическая разведка; 5) воздушная разведка; 6) команды осколочников.

Стоит ли извлекать эту старую запись, запись по меньшей мере… наивную? Ведь для того чтобы разобраться в намеченном, мне для начала следовало бы кончить артиллерийское училище, затем послужить и получить практический опыт артиллерийского офицера. Но не будем очень строги. В конце концов, работая в радиовещании «Красного путиловца», разве я не стремился постичь премудрости мартеновской плавки, разве не простаивал часами в инструментальном цехе, наблюдая за знаменитыми путиловскими лекальщиками?

За две недели в полку я собрал огромный материал. Я это мог сделать успешно не только потому, что с первого же дня почувствовал нечто новое и очень важное для самого себя, но и потому, что начинался новый этап в обороне Ленинграда.

Во всей девятисотдневной ленинградской эпопее артиллерия занимает важное и, может быть, наиважнейшее место. Так было с первых дней обороны Ленинграда, когда на узком фронте сумели собрать тысячи артиллерийских стволов. Жуков отлично понял роль артиллерии в отражении немецкого штурма. Во главе ленинградских артиллеристов стал один из видных артиллеристов Красной Армии — Георгий Федотович Одинцов, а в 42-й армии, то есть на направлении главного удара, там, где немцы штурмовали Пулковские высоты, артиллеристов возглавил человек замечательных боевых качеств — Михаил Семенович Михалкин. Именно здесь, в этой гигантской битве, в дни, когда решалась судьба Ленинграда, перед артиллеристами была поставлена и впоследствии успешно решена задача подавления немецких батарей, стрелявших по Ленинграду.

Весной сорок второго еще один артиллерист появился в Ленинграде: это был новый командующий фронтом — Говоров. И он потребовал от контрбатарейщиков новых усилий — и большей точности стрельбы, и новых разведывательных данных. Фашисты отнюдь не отказались от своих планов штурмом овладеть Ленинградом, они подвезли новые пушки, превосходящие старые калибром и дальностью стрельбы. И я не случайно записал в свой дневник как первое дело — «организацию наблюдательных пунктов».

Когда я написал свой очерк и переписал начисто, я дал прочесть его Витте.

— Очень, очень любопытно, — сказал он, прочтя мои восемь убористо исписанных страниц. — Благодарю вас за доверие. Я мало что понимаю в литературе, это дело деликатное, не правда, ли, но несколько замечаний чисто технического свойства… Не берусь сказать, насколько они для вас обязательны…

Через полчаса я был в положении, которое исстари называется «на обеих лопатках». Замечания «чисто технического свойства» камня на камне не оставили от всего моего наукообразного очерка.

— Не берусь судить, насколько интересуют эти подробности рядового ленинградца, но с точки зрения артиллериста…

И так едва ли не каждый абзац.

Это был хороший урок. Еще час назад я гордился своим, если можно так сказать, «антибеллетризмом», а теперь надо было все начинать заново!..

И все-таки война беллетризации была объявлена. Да, очерк мой был забит техникой, я с наслаждением писал о звукометрической разведке — я же видел, как работает Вартанян; я с тем же наслаждением писал и о воздушной разведке — я ведь видел, как летчики корректируют стрельбу; именно это переоснащение техникой и привело меня к неудаче. Но такая неудача стоит больше иных удач. К сожалению, это начинаешь понимать не сразу. В ту минуту, когда вещь твоя «гремит», досада сильнее всех, разумных доводов. А я и так задержался в полку свыше всяких норм, ни одна газета не позволила бы мне такое. За семнадцать дней можно привезти хоть что-то, но ведь не «Анну Каренину» ждут от тебя, а очерк о контрбатарейщиках…

В самом плохом настроении я пошел прощаться с людьми, которые так гостеприимно приняли меня. Надо было и командировочное удостоверение оформить. Никак я не мог найти старшего делопроизводителя Мельника. Наконец нашел сержанта Филисова. Он меня и снял с довольствия.

— Сегодня едете?

— Да, сегодня. Хочу вот только с Николаем Петровичем проститься.

— Ну-ну, обязательно…

Я сидел напротив Филисова, в маленькой комнатушке, наполненной солнцем. Чудесный был день! Эти дни «вокруг» летнего солнцестояния, как правило, самые хорошие в Ленинграде, даже жаркие. И в прошлом году — как раз в эти дни началась война — тоже было солнечно.

— А я в прошлом году в это время был в отпуске, — сказал Филисов. — На Кавказе. И там уже, знаете, чувствовалось…

— На Кавказе?!

— Ну да… Кадровые, которые вместе со мной в отпуске были, уже повесточки получали. А я что… Я там как бог жил, я ведь в полку по вольному найму работал.

Я встал, попрощался, Филисов шлепнул печать.

— Да вот, как бог… — сказал он грустно.

— И надо было на Кавказе оставаться! — пошутил я.

— Что вы, — испуганно сказал Филисов, — я бы там пропал. Нет уж! А знаете, я о войне только в поезде узнал. Еду этаким пижоном, загорел, костюмчик на мне мечта — беж, настоящий шевиот… Я в этом костюмчике потом сколько раз на наших пограничников напарывался: «Куда? В какой такой полк?» Ну, положим, наш полк в Прибалтике знали… Прибыл, и сразу к Николаю Петровичу. Я, отдохнувший, черный как негр, думаю — теперь с бумагами всё, в разведку назначат. А Николай Петрович все иначе мыслил. «Товарищ Филисов, приказываю вам вывезти документы за пределы досягаемости противника». Хорошо, у меня повсюду в полку дружки были, достали форму, только звездочки для пилотки не нашли, ну, думаю, теперь пограничники будут к звездочке цепляться — так оно, между прочим, и было. Погрузил документы, получил гранаты — помните, «лимонки» прошлогодние, — только отъехали: бомбят штабной автобус, жаль немыслимо, но ничего, одно колесо целиком тут же сменили. Жмем на какой-то город, а там немцы. Газанули в обход, но неудачно: бензобак пробит, водитель мылом залепил, немного прошли, а солнце, как сегодня, настоящий Кавказ, мыло растопилось, машина горит, я документы хватаю, ценные бумаги — секретно и совсекретно… Что вы! У меня еще и раненые в автобусе… Сам не знаю, как выскочил. На следующий день какое-то местечко, туда весь наш полк вышел, смотрю — Мельник, а он смотрит — я. Все, спрашивает, цело? Ну, молодец! А где, спрашивает, тебе, извини, морду подпалили? В дороге, отвечаю, а тебе? Нет, говорит, не в дороге, я вместе со всем полком в Раудене дрался. Ладно, говорю, герой, у тебя лишней звездочки на пилотку не найдется?

В комнатку зашел кто-то из офицеров штаба, Филисов встал, козырнул и поставил печать.

— Николай Петрович к себе прошел… — сказал он мне, глядя в окно. — Догоняйте, как бы снова не ушел.

— Да, — сказал я. — Вижу, спасибо. Так, значит, Рауден?

— Рауден. А вы разве не слышали? Там весь наш полк дрался. Кого угодно спросите, там немцам дали прикурить! Вот, говорят, артиллеристы в бой не идут. Так там и вычислители шли, и наш брат писаря. Одним словом, Рауден! — Он снова взглянул в окошко. — Николай Петрович к Гордееву пошел, вы их сейчас обоих и повидаете.

Но я не пошел ни к Витте, ни к начальнику штаба Гордееву, а все сидел в канцелярии и, слушая Филисова, думал о своем. К Филисову приходили и уходили, он дышал на печать, жаловался на плохую краску, и снова кто-то приходил и уходил.

Рауден. Разве я не слышал о Раудене? Слышал, конечно, и не раз. И Вартанян мне рассказывал об этом бое с немцами, где немцев сдерживал один артиллерийский полк без пехоты. О Раудене говорил мне и Барышников, который со своей батареей держал там позицию до тех пор, пока осталось время только на то, чтобы снять замки и оставить батарею немцам. Но Барышников не снял замки, а вышел из Раудена со всеми пушками, положенными батарее по штатному расписанию. Говорил мне о Раудене и Витте, говорил в обычной для себя сдержанной манере. «У противника были превосходящие силы, но по обстановке приходилось сдерживать, командование положительно оценило нашу работу». Говорил и бывший начальник штаба Гордеев, и другие герои Раудена.

Но главным героем Раудена был полк, весь полк совершил подвиг, без которого ни Витте, ни Гордеев, ни Вартанян, ни Барышников, ни разведчик Каров не стали бы теми людьми, которыми они стали потом.

Рауден, небольшой литовский городок, связал этих людей и связывает до сих пор. Не все помнят, как это было. Многие пришли в полк уже под Ленинградом, в сентябре, когда немцы были на самых ближних подступах к Ленинграду и Витте приказал переправить дивизионы морем, другие пришли еще позднее, в зиму, в сорокаградусные морозы, в голод, а третьи пришли летом сорок второго. Но все они стали 14-м Гвардейским артиллерийским полком, который заставил замолчать немецкие батареи 9 августа — в день, когда впервые в Филармонии была исполнена «Ленинградская» симфония Шостаковича.

Я был на этом концерте, и я знал, что артиллеристы охраняют Ленинград, и, слушая Шостаковича, я слышал пушечные удары 14-го Гвардейского артиллерийского полка: Рауден! Рауден! Рауден! Рауден! Рауден! Рауден!

Многие плакали на этом концерте. Одни — потому, что иначе не могли выразить свое восхищение, другие — потому, что пережили то, что сейчас с такой силой выражала музыка, многие — потому, что оплакивали своих близких, многие — потому, что были потрясены самим фактом своего существования здесь, в Филармонии, — ведь еще совсем недавно они и представить себе не могли этот зал, эти колонны, эти красные диваны, орган, скрипки, трубы и литавры. Я слушал «Ленинградскую» симфонию и думал о том, что у каждого из нас за этот год был свой Рауден.

Когда я попрощался с Филисовым, вышел на улицу и взглянул на солнце, вопреки всему светившее нам, я отложил свой отъезд и, торопясь, первыми попавшимися словами записал все, что узнал за это время о боях под Рауденом.

И только на следующий день уехал в Ленинград.

8

Лето сорок второго было теплым, дождей выпадало мало, но загар медленно и как-то неохотно ложился на белые с синевочкой лица ленинградцев.

Весной ленинградцы не расставались с валенками и ватниками. В августе я уже встречал и крепдешиновые платья без рукавов, и каблучки…

В августе ночи темнеют, появляются первые желтые листья. Еще далеко до листопада, но вечерами в воздухе слышится осень. В Летнем саду, возле зенитного орудия, я увидел первый сухой лист. Долго ли до зимы?

Все лето я уговаривал маму эвакуироваться. Я пугал ее новой зимовкой, но она отвечала: нет, не повторится. Я говорил ей о международном положении и в самом непривлекательном свете о политике наших союзников. Я вытащил свой школьный глобус и тыкал пальцем в лиловый Алжир: Жиро́ или не Жиро́ — вот чем они заняты, — а у нас… — и я показывал маме Волгу и Кавказ…

— Нет, немцы ничего не добьются под Ленинградом, — отвечала мама.

На этом, как правило, наш разговор заканчивался. Снова появилась мамина подружка Надя Панкова — кофе, правда, давно уже не было, пили какую-то бурду, но пили из красивых керамических чашечек, по-прежнему смакуя каждый глоток.

Я говорил им, что фашисты готовят новый штурм Ленинграда, что у них появились свежие части, но мама, поджав губы, отвечала обычно, что у них на работе прекрасно поставлена политинформация и что она отлично сама все знает.

Неожиданно я нашел в Наде союзника.

— В Ленинграде должны остаться только те, кто действительно нужен фронту! — А уходя, шепнула мне: — Не с того конца уговариваешь…

Через неделю мама сказала:

— Да, конечно, я мешаю тебе и твоей работе, я для тебя лишний груз.

Я удивился: что за новая интонация? И наконец дошло: Надя! Вот, значит, с какого конца надо было начинать.

— Я уезжаю, — сказала мама. — Я получила письмо из Усть-Тальменки. Оставь в покое свой глобус. Там ты ничего не найдешь. Это Алтайский край, недалеко от Барнаула.

А я почувствовал себя виноватым, как будто выселял человека из Ялты на Новую Землю.

Что-нибудь решив, мама никогда от принятого решения не отступала. Мы это оба знали и сразу же стали обсуждать отъезд. И вот тут-то выяснилось, что мы оба практически не представляем себе, что значит уехать из Ленинграда. Что за жизнь в этой самой Усть-Тальменке? Ничего об этом мы не знали, кроме того, что там уже есть знакомая ленинградская семья и что вот уже год, как она там живет.

Все-таки и здесь мое знание географии пригодилось: там суровые зимы и сухое жаркое лето. Жаркое лето — это хорошо, а что до зимы, надо как можно больше взять теплых вещей…

А сколько стоит добраться до этой самой Усть-Тальменки? Мы за год войны совершенно отвыкли от денег. Если что и имело какую-то цену, так вещи. Что касается денег, то мне мой паек ничего не стоил, а мамин стоил ей какие-то копейки. Билет в Усть-Тальменку, жизнь в дороге и первое время там, пока я налажу переводы… Мы стали считать деньги, и тут выяснилось, что денег у нас нет. То есть мы, конечно, наскребли кое-что, но этого было совершенно недостаточно, и я приуныл.

— Ладно, не огорчайся, что-нибудь придумаем, — сказала мама.

— Как это «что-нибудь»? Я сейчас же всем этим займусь! У меня есть план.

Никакого плана у меня не было. Просто я пошел на Радио к заведующему литературным отделом Н. Ходзе и сказал, что мне срочно нужны деньги, хочу эвакуировать маму. Он только головой покрутил.

— Действительно, ситуация… А в общем-то все мы здесь без денег как-то развинтились!

После того как мы перебрали все варианты маминой эвакуации и я уже собрался уходить, Ходза остановил меня:

— Вы меня так деморализовали, что я чуть не забыл вручить вам командировочку. Так что — «с получением сего»…

Я взял бумагу и первое, что увидел, — 55-я армия. И когда я уже был в дверях, он снова меня остановил:

— В командировке сказано: «с 20-го августа», это завтра, а завтра начинается в ноль часов.

Но я опоздал. С самого начала мне не повезло. До завода «Большевик» я решил добираться на трамвае, но за Александро-Невской лаврой попал в «пробку», из которой долго не мог выбраться. Потом я «голосовал» на проспекте Села Смоленского и только к вечеру добрался до Политотдела 55-й армии. Незнакомый мне батальонный комиссар придирчиво читал предписание, хмуро косился то на удостоверение, то на мою фотографию, то на меня. Фотографировался я больше года назад, ну и, конечно, не очень был похож. Наконец он уверовал, что это я.

— Может быть, хотите поужинать?

Я осторожно стал спрашивать, в какую дивизию мне лучше всего направиться, но из моих расспросов ничего не вышло, снова он проявил максимум ко мне внимания: ужин, ночевка, может быть я хочу воспользоваться случаем и побриться?

Я побежал в редакцию армейской газеты, хотя и понимал, что там-то уж наверняка никого нет. Снова предложение поужинать, переночевать, но здесь у меня появились кое-какие разведданные. Я услышал разговор, который в другое время наверняка не привлек бы моего внимания. Верстали газету, и чей-то материал «не входил». Два голоса:

— На следующий номер хорош будет…

— Нельзя. Главный сказал: все, что о Донскове, — в номер, и на первую полосу.

Донсков? Я знал, что его дивизия только что отличилась, неожиданно ударив по немцам, и освободила от них местечко Путролово. Для нашего Ленинградского фронта и Путролово было событием.

Донсков? Я отлично помнил, что штаб 268-й дивизии, которой он командовал, находился в Колпино. Мысленно я уже представил себе командира дивизии и услышал его внушительный голос: «Чем могу?»

Мысленно я уже видел его идущим мне навстречу — суровое лицо, суровая складка на лбу, похожая на шрам от сабли.

Глубокой ночью я, где проехав, а где пройдя пешком, добрался до знакомого домика в Колпино. Темно, пусто, окна заколочены. Машина, которая довезла меня, уже далеко, и в тишине я только слышу, как дребезжит ее старый кузов. Я ходил мимо заколоченных окон, стараясь понять, что же мне теперь предпринять, и в это время услышал негромкие голоса по другую сторону дачи. Темные кусты, когда я подошел к ним, оказались двумя девушками, грузившими мешки в машину.

— Медсанбат двести шестьдесят восьмой? — спросил я как можно увереннее.

— Никак нет, товарищ военврач… — ответила одна из девушек, принимая меня за врача.

Тут уже я разведал многое — КП Донскова передислоцирован в Усть-Тосно, медсанбат где-то в Отрадном. Машина идет туда и сразу же возвращается обратно.

— Ну вот и отлично, — сказал я как можно спокойней и забрался в кузов. Водитель спал, девушки кончили с мешками, растолкали его, и мы поехали.

Мы приехали в медсанбат около трех часов утра. Близился рассвет, но темнота была кромешная — много лет спустя где-то я вычитал афоризм, что рассвет — самая темная часть ночи.

В медсанбате все были заняты делом: застилали койки свежим бельем, громко работал движок, властно гремели хирургические инструменты. На меня никто не обратил ни малейшего внимания…

Я впервые в жизни видел медсанбат перед боевой операцией. Последние часы перед боем всегда наполнены особым настроением. В передовом окопе старый солдат спарывает грязный подворотничок и, по-домашнему перекусывая нитку, тщательно подшивает новый и сердится на кухню — кухня запоздала на пять минут, а может, и вовсе не запоздала, но черт их раздери, как в такую минуту не ругнуть повара; молодой солдат пишет письмо домой и с трудом прожевывает кусок хлеба, намазанный заграничным лярдом, — словом, делает все то, что делал перед прошлым боем старый солдат. Мой опыт, может быть, недостаточен, но я никогда не слышал перед боем разговоров, прямо относящихся к тому, что произойдет через час, или через полчаса, или через минуту. Ужасы войны, которые предстоит испытать солдату, никогда не составляют тему разговора перед боем и как будто отступают перед невинной тишиной рассвета.

Готовность медсанбата, которую я увидел в то утро, подчеркивала все самое страшное, что происходит на войне: чей-то раздраженный голос выговаривал сестре за то, что мало подготовлено тазов, другой требовал более просторного помещения для тяжелораненых, — ведь предупреждали же, что могут быть ожоговые… Челюстных немедленно отправлять в госпиталь!

Я представился командиру медсанбата, а может быть, это был комиссар, и тот развел руками:

— Как же я могу отправить вас на командный пункт? Весь наш транспорт там. Вот начнется операция, и пожалуйста, с первой порожней машиной. Да вы отдохните маленько. В любой палатке…

Но как я ни устал, в палатке я не вытерпел и получаса. От запаха лекарств, свежего белья и хлорки меня мутило. Я вышел на воздух и стал ждать. В это время в глубине неба посветлело и в той стороне, где текла Нева, обозначилась розовая полоска. Суетня в медсанбате, короткие приказания и мелькание сестер — все стало медленнее и тише. Но в той стороне, где текла Нева и где должна была начаться операция, было еще тише. Уже наступило утро, уже разгорался солнечный день, а все было по-ночному тихо. И только в полдень раздались первые звуки войны и небо заволокло черным дымом.

Я тогда не знал, что это дымовая завеса, под прикрытием которой морской десант высадился на левом берегу в селе Ивановском, занятом немцами год назад, и что одновременно по гитлеровцам, окопавшимся на правом берегу Тосны, ударила дивизия Донскова.

Через час пришла первая машина с ранеными. Это был старый довоенный автобус, со снятыми сиденьями и задником, который откидывался, как в грузовой машине. И снова я услышал тот же голос, который слышал ночью.

— Челюстных эвакуировать немедленно!

И почти следом за первой машиной пришла вторая, бывшая «скорая помощь».

— Что там? — спросил я молоденькую сандружинницу, которая привезла раненых.

— Вот выгрузим, и сейчас же обратно, — сказала она, не расслышав, по-видимому, или не поняв моего вопроса. Мне показалось, что она немного оглушена, и вообще ей на вид было лет шестнадцать, как-то мне совестно было ее расспрашивать о ходе боя. И все-таки я ее снова спросил о том же.

— Да побегли немцы! — закричал вблизи от нас раненый, до подбородка завернутый в две плащ-палатки. Но в это время носилки, на которых он лежал, подняли, и он закричал от боли. Его крик взбудоражил и других раненых.

— Немцы драпают!..

Медсестра, постарше сандружинницы, девушка лет двадцати, в очках, сказала мне, когда мы сели в порожнюю машину и поехали:

— Это правда, что драпают, я сама видела — побежали. Но только наших на мост через Тосну не пускают. Раненых очень много.

— Стилькы, скилькы на Невской Дубровке було, — мрачно сказал водитель.

Командный пункт 268-й дивизии находился в здании Спиртстроя — массивной четырехэтажной коробке, почти неуязвимой для артиллерии немцев. Зато вся дорога от Спиртстроя и мост через Тосну простреливались насквозь. Наша «скорая» остановилась, девушки, схватив носилки, побежали по направлению к мосту, а мне до Донскова оставалось метров сто.

Первый человек, которого я увидел на КП, был Аристарх Антонович Ходаковский. Старая наша пословица гласила: где бы ты ни был — оглянись, и ты обязательно увидишь кого-нибудь из Семидесятой. Ходаковский давно уже командовал артиллерией у Донскова, но в Семидесятой его продолжали считать своим. Человек, переживший финскую и Сольцы, а в августе сорок первого вышедший из окружения, — такой человек, где бы ни служил, все равно принадлежал Семидесятой.

— К Донскову не ходите! — крикнул Ходаковский. — Он все равно ничего вам не скажет.

— Аристарх Антонович, — взмолился я, — бога ради, верно ли, что немцы побежали?

Ходаковский подтвердил, что немцы драпанули с плацдарма на правом берегу Тосны, который они удерживали с прошлого года, и теперь бой идет уже на левом берегу Тосны за село Ивановское; за Ивановское зацепились моряки и один из полков Донскова, которым командовал Клюканов.

Первая счастливая минута, когда Донсков мог доложить: «Противник бежит, мы наступаем», — эта минута была уже позади. Командующий фронтом требовал сведений, но что мог ответить Донсков, когда немцы буквально повисли над дивизией, перепахивая все, что еще не было ими вспахано раньше.

Я не помню часов более томительных, чем эти несчитанные часы на Спиртстрое. Слово «неудача» никем не было произнесено, но это слово, как крыло какой-то огромной темной птицы, висело над нами.

На командном пункте ничего не знали о судьбе Клюканова и о его людях, которые воевали на левом берегу Тосны. Радист на командном пункте утверждал, что слышит русский голос, якобы Клюканов жив и что он и его люди бьют немцев на новом «пятачке», но Донсков сомневался: «пятачок» пылал, немцы вели прицельный огонь, мог ли там кто-нибудь уцелеть?

Самого молодого из штабных работников Донскова — Авенира Казанцева — послали в разведку. Броневичок, на котором он пытался прорваться через мост, немцы разбили прямым попаданием, и Казанцев еле успел выпрыгнуть. Возвращаться на КП ни с чем? Казанцев разделся и поплыл через Тосну, прячась за остовы разбитых барж. Он не доплыл до противоположного берега, когда услышал русскую речь:

— Фриц плывет!

И в это время Казанцев почувствовал, как его сильно тряхнуло в воде — неподалеку шлепнулась граната, брошенная с берега. Казанцев крикнул:

— Свои, братцы, свои!

Новая граната, и снова Казанцев крикнул:

— Свои, братцы, свои!

Его услышали, и он услышал, как ему крикнули с берега:

— Командир полка жив, командует, все пробует с вами соединиться. Настроение бодрое, отбиваемся от немцев.

Когда я вернулся в Ленинград и написал об этом, Ходза помотал головой:

— Пересолили! — Но и другие мои заметки мало чем отличались от этой. — Значит, снова ничего не получилось?

Я стал спорить:

— Как это «ничего не получилось»? Раньше немцы имели свой плацдарм на левом берегу Тосны, теперь их вышибли отсюда, и теперь сами сидим у них на закорках в Ивановском…

И я стал вычерчивать на обратной стороне своей заметки излучину Невы и устье Тосны, старой нашей дачной речушки, накрепко вошедшей в историю обороны Ленинграда.

— Значит, снова «пятачок»? — грустно переспросил Ходза. — Предмостное укрепление, тет-де-пон… Нет, вы все-таки скажите мне, почему неудача?

— Но об этом не меня надо спрашивать, а командующего фронтом!

— Ах, командующего! Ну спасибо, что подсказали. Обязательно спрошу, сегодня же вечером, за чашечкой чая. Давайте-ка лучше ваши стансы, пойду к начальству. А чертежик я, с вашего разрешения, сотру, или, может быть, оставим для потомства? — Он вооружился резинкой, но, прежде чем стереть, покачал головой: — Живал я в этих местах. Ничего хорошего — комары какие-то особенные, девчонки клюквой торгуют, а ее полно вокруг, и совершенно даром. По проселку до Мги, я думаю, километров двенадцать?

Мга. Снова возникло это слово и еще больше сказало мне о второй зиме, чем сухой лист в Летнем саду. Я вдруг почувствовал страшную усталость. Ничего больше не хочу — зарыться куда-нибудь и спать!.. Не помню, чтобы я когда-нибудь так скверно себя чувствовал. Черт с ней, с бородой и с грязной шинелью. Зарыться, зарыться, и как можно глубже…

Но надо было идти и помочь маме уложить вещи в дорогу.

9

Мама встретила меня бодро:

— Вещи уже запакованы, иди отдыхай, есть суп, я сварила с луком и лавровым листом; мне уже выдали рейсовые карточки.

Но в ее бодрости я почувствовал наигрыш, какую-то фальшь: что-то случилось. Я вошел в комнату, увидел перевязанные тюки и два кольца шпагата. «Что же здесь случилось?» — думал я, не отвечая на быстрые мамины вопросы. Вдруг она замолчала, и я увидел, что в комнате нет рояля.

— Это уже сделано, — сказала мама жестко, — и об этом не будем говорить. Деньги я получила, на дорогу хватит.

Она ушла на кухню разогревать суп, но я не стал ждать обеда. В этот момент я больше не думал ни о супе, ни о проданном рояле, ни об ивановском «пятачке». Я стащил с себя сапоги и, хотя знал, что именно этого мама не переносит, бросил их в угол и лег на тахту, не постелив простыни, только сгреб под голову маленькие диванные подушки, накрылся шинелью и провалился в сон.

Это был странный сон. Я спал, и спал крепко, не просыпаясь, мне ничего не снилось, но во сне я все время чувствовал какую-то пустоту вне себя, как будто я сплю в каком-то вакууме. Для того чтобы выйти из этого вакуума, мне надо было проснуться, но именно этого-то я и не мог сделать.

Наконец я заставил себя проснуться, но ощущение пустоты, вакуума, не проходило. Значит, так: я не сплю, я проснулся. Ночь, я различаю очертания предметов, вот раскладушка, на которой спит мама, потому что я лег на ее тахту, вот зеркало, вот часы, которые мы называли «Биг Бен», но там, где раньше стоял рояль, ничего не стоит. Рояль продан.

Я встал, пошел на кухню и закурил. Ощущение пустоты исчезло, только ужасно было жаль рояля. С ним ушла целая жизнь, не кусок жизни, а целая жизнь, и я понимал, что ушла безвозвратно.

У Тихонова есть стихотворение — он его прочел в день своего шестидесятилетия. В праздничном застолье оно прозвучало как-то неожиданно и очень сильно. В стихах говорится, что у поэта такое чувство, будто бы он прожил несколько жизней. Действительно, есть разница между «спешенным гусаром» и председателем Советского Комитета защиты мира.

Но это стихотворение не только автобиографично. В разные времена жизни человек, даже не столь бурной биографии, как Тихонов, как бы чувствует толчки времени. И хотя, может быть, только сейчас я вполне понимаю тихоновское стихотворение, но в ту ночь, на кухне, за папиросой, я чувствовал, как отслаивается от моей жизни другая, мною же прожитая жизнь.

Маму за роялем я помню с тех пор, как помню самого себя, но музыку я помню раньше, чем самого себя, то есть раньше, чем возникли первые мои впечатления.

Самое раннее мое впечатление — я стою около огромного стеклянного цветного шара и всматриваюсь в свое искаженное стеклом лицо. Уж не знаю почему, но такие шары на коротких ножках стояли до революции в окнах, аптек. Это мое первое впечатление; потом был пожар на Серпуховской улице, рвущиеся из постромок колоссальные черные лошади, потом первая квартира наша на Серпуховской, потом мама за роялем. Но до всего этого уже была музыка, до всего этого был Шестой вальс Шопена, о котором я много позднее узнал, что он «всем надоел», и «Тридцать две вариации» Бетховена, и моя любимая «Фантазия» Шумана.

И только после всего этого началось детство, мамины ученики и мамины учителя, громадина Глазунов, невиданной ширины крахмальная сорочка и его фотография, которую он подарил маме с надписью: «Идеальной питомице нашей Консерватории, высокоталантливой пианистке…»

И революцию, и гражданскую войну, и Юденича, и Кронштадт я тоже помню через музыку. Когда я слышу Шуберта, я вспоминаю голод: я учился в Консерватории по классу рояля у Ирины Сергеевны Миклашевской, мы получали раз в день одну селедку на двоих. У меня с моим другом Владимиром Шапотом, тоже в прошлом учеником Консерватории, ныне крупным советским биологом, было условлено: по четным дням селедка шла ему, по нечетным — мне.

К нам домой приходили мамины ученики из Первой музыкальной школы для детей рабочих и крестьян, которая была организована музыкальным деятелем Филиппом Марковичем Бронфиным. Ни у кого не было сомнений, что детям рабочих и крестьян нужна музыка.

Вот я написал сейчас: «Музыкальная школа для детей рабочих и крестьян». А ведь она называлась: «Музыкальная школа для рабочих и крестьян», и домой к нам приходили отнюдь не маленькие дети, а великовозрастные хлопцы в потертых кожанках. Они не хотели начинать с гамм, и один из них был так нетерпелив, что мама выставила его из дома. Я догнал его уже во дворе и сказал, что могу научить и без гамм, приходите завтра, мама едет в Детское Село — она, скрипка и виолончель. Этот парень был у меня тайком от мамы, наверное, раз пять, и я его научил играть «Интернационал». Это он приволок нам замечательную штуку — нечто вроде попоны для рояля; по-моему, она была сшита из двух кусков бархата, и в морозы мы ею закрывали инструмент.

И мама и все ее приятельницы-музыкантши никогда не называли рояль — роялем, а называли инструментом, и вслед за ними я повторял это доброе слово.

Продан инструмент! Я сидел на кухне и курил, курил, благо Ходаковский не пожалел мне табака. Я бросил учиться музыке в восемнадцать лет, а вскоре обстоятельства в нашей семье сложились так, что и мама больше не занималась музыкой профессионально. Но пока был цел инструмент, эти обстоятельства я считал преходящими.

Продан инструмент! Я понимал, что сейчас, в особенности сейчас, когда мама уезжает, он не нужен, а если мы останемся живы, то после войны можно будет взять напрокат. Да наш «Стейнвей» и отсырел порядком за блокаду, бархатной попоны давно уже не было. Да и, наконец, рояль мог в любую бомбежку или в любой обстрел погибнуть, а сейчас нужно было собрать как можно больше денег.

Но все эти умозрительные соображения не помогали мне. И я думаю, что не одними только этими соображениями руководствовалась мама, ликвидируя инструмент. Она действительно не хотела уезжать из Ленинграда, но если рубить, то рубить под корень.

Уж не знаю почему, но поезд с эвакуированными уходил не с Финляндского, а с Московского вокзала, мне это было безразлично, хватало разных забот, я раздобыл машину, работавшую не на бензине, а газогенераторную, работавшую, как тогда говорили, «на чурках». Эта наша блокадная «Коломбина», от природы страдавшая астмой, доставила нас на вокзал.

Я ожидал бурной посадки и как-то внутренне к ней подготовился; что-что, а я слишком хорошо помнил прошлую осень, и эшелоны, и утлые пароходики, и толпу женщин и детей, и мое отчаяние, когда немецкие самолеты встали над ними.

Но на этот раз на Московском вокзале все было иначе. Если бы не тюки, можно было бы подумать, что просто «Красная стрела» отходит в Москву. Да, пожалуй, сегодня вокруг «Красной стрелы» шуму куда больше…

Я провожал маму в тишине, какая бывает только на фронте перед боем: репера давно пристреляны, споры о том, где должен проходить рубеж атаки, в далеком прошлом, по сто граммов выпили, недавно прибывший из училища лейтенант томится и все посматривает на себя в зеркальце: за три дня, что он здесь, усы заметно отросли.

Мы встали в очередь к проводнице. В этой очереди было много детей и даже женщины с маленькими детьми на руках, но, наверное, наши дети разучились кричать и плакать за этот год. Очередь двигалась медленно, но и эта неспешность тоже, по-видимому, была рассчитана.

Говорят, что Ленинград выстоял благодаря железному порядку и самодисциплине, свойственным ленинградцам. Действительно, ленинградцам свойственно чувство порядка и самодисциплины, и это не удивительно, если помнить об истории города, об Октябре и годах гражданской войны. Но это не значит, что порядок и дисциплину, которые проявили ленинградцы в дни блокады, мы должны рассматривать как нечто обусловленное, чуть ли не как генетическое явление.

Порядок и дисциплина пришли не вдруг. И у ленинградцев в начале войны было много ошибок. Достаточно вспомнить июньскую эвакуацию детей в южные районы области, наиболее уязвимые для врага. Детей увозили в Лугу, в ту самую Лугу, которая с начала июля была под ударом немцев. И пришлось вывозить детей обратно в Ленинград, и только потом на восток.

Дорого обошлась нам и продовольственная беспечность. Я говорю не о Бадаевских складах, сгоревших в первую бомбежку — война есть война, — я говорю о том, что к началу войны у нас не было, кроме Бадаевских, никаких других крупных, хорошо замаскированных и рассредоточенных продовольственных складов.

В сентябре сорок первого я как-то на минуту забежал в Союз писателей. На той двери, где сейчас находится местком, висел большой красный крест. Я толкнул дверь и увидел переводчицу Наташу Бутову, стоящую на коленях перед красноармейцем, которому она мыла ноги. Во всем этом было что-то неестественное. И самодовольная физиономия красноармейца, и Наташа, стоящая на коленях. Недоброе чувство кольнуло меня. Я был молод и горяч.

— Встать! — крикнул я так громко, что Наташа вздрогнула.

— А это еще почему? — спросил красноармеец, но, увидев мое лицо, все-таки встал. Ноги у него были, действительно, в каких-то подтеках и ссадинах, не научился портянки заправлять, что ли…

— Откуда придрапал?! — продолжал я, не в силах остановиться, несмотря на умоляющий взгляд Наташи.

— С-под Пушкина… — сказал он, воровато оглядываясь, и вдруг закричал: — А что, погибать, что ли, пока вы здесь романы пишете? Да пропадите вы пропадом!

Он схватил винтовку, и кто знает, чем бы все кончилось, не скажи я совершенно спокойно:

— Вытри ноги и обуйся.

Потом мы шли вместе по улице Воинова, и он плакал и умолял меня — не расстреливайте. Черт его знает, как он это себе представлял.

— Чеши назад, — сказал я, с отвращением глядя, как на его лице стынут крупные капли пота.

Нет, ленинградский порядок, такой, каким он явился перед изумленными народами в дни блокады, отнюдь не был запрограммирован в наших генах. И то, что на Московском вокзале летом сорок второго я услышал фронтовую тишину, и то, что даже наши дети молчали, стоя в очереди у вагона, — все, все было завоевано в тяжелой борьбе.

Я усадил маму у окна, рядом какой-то старик усаживал свою жену, по другую сторону сидела женщина с ребенком на руках, а паренек лет семнадцати запихивал под лавки тюки и корзины. На пареньке была форма ремесленника, лицо у него было черное, еще дышавшее голодом, и он все время повторял: «Ты не бойся, через недельку меня возьмут, еще недельку — и в армию». И это сыновнее утешение — скоро на фронт — действовало, как ни странно, успокаивающе. Мать кивала старшему сыну и все время глядела на маленького; так глядят, не веря глазам своим, только на чудо. Но этот годовалый младенец, выживший наперекор Гитлеру, и в самом деле был настоящим чудом.

— Про-во-жа-ю-щи-е!.. — запела проводница.

Я поцеловал маму и вышел на перрон, вслед за мной вышел старик, потом ремесленник…

Поезд тронулся. Мы махали платками, шли рядом с вагонами по платформе, заглядывали в запотевшие окна, видели и не видели тех, кого вынуждены были сегодня проводить. Что-то говорило радио — то ли объявляло обстрел района, то ли разрешало выйти из убежища, мы стояли на платформе, пока поезд не скрылся за поворотом, там, впереди, Ленинград-Товарная, там Обухово, а потом поезд свернет и пойдет к своей близкой и безумно далекой цели.

Главный вход вокзала был закрыт, и я вместе со всей толпой двором вышел на Лиговку. Радио продолжало что-то говорить, и вдруг я услышал какие-то знакомые слова: «Донсков, Казанцев». Это был мой очерк об августовских событиях на Неве. Неву редактор выкинул, и теперь невозможно было понять, какое все это имеет отношение к Ленинграду.

— Наши-то дали немцам прикурить, — дружелюбно сказал мне тот самый старик, который только что усаживал свою жену. — Точно: только что по радио передали!

Подошел трамвай, мы оба сели, хотя я еще и не решил, куда себя деть — на улице Якубовича теперь было пусто, а в «Европейской» меня замучили крысы. Правда, я нашел место для пайка — прятал его в лампу, висевшую высоко под потолком, и теперь проклятые твари могли прыгать сколько им угодно — достать мой паек они не могли, но я боялся спать, закрывался с головой шинелью, а то и полушубком, но все равно боялся.

Я вышел у Адмиралтейства, и вместе со мной вышел старик, провожавший свою жену. Я говорю «старик», но теперь-то я знаю, что он отнюдь не был стариком. Ему тогда было немногим более пятидесяти, но мне он казался человеком старым — и потому, что очень сутулился, и потому, что тоже еще не пришел в себя от голода: ходил медленно, говорил тихо, и, когда улыбался, его улыбку совершенно прятали морщины, глубокие, как шрамы. А улыбался он часто, и я, привыкнув к его необыкновенно глубоким морщинам, быстро научился находить среди них улыбку.

Мы шли вдоль решетки Александровского сада, вечер был теплый, но с Невы тянуло осенью. Шуршали листья, перекатываясь от легкого ветерка. Я никогда не любил осень, мне не нравится ее напряженная красота, и мне становится спокойнее, когда в одну прекрасную ночь налетает настоящий ветер, и все сухое летит к чертям, и, слава богу, приходит зима, а с нею новые надежды на весну и на лето.

Мы оказались соседями. Степан Дмитриевич — так звали моего «старика» — жил на Красной (это бывшая Галерная), и я его довел до дому. Дом был совершенно слепой, все окна заколочены фанерой; неужели же один во всем доме остался?

— Зайдем ко мне, — сказал Степан Дмитриевич.

В его голосе не было вопроса, и я, ничего не ответив, просто пошел за ним. Он жил невысоко, во втором этаже, окно выходило во двор и было открыто. Во дворе небольшой садик — несколько уже осыпавшихся кустов, а на том месте, где раньше стояли качели, две глубокие отметины.

Комната большая, в два окна, наверное она казалась большой еще и потому, что все вещи стояли по стенам. По одной стене — кровать, стол, швейная машина, пианино в чехле и овальный столик для самовара, по другой — платяной шкаф, буфет и еще один шкаф поменьше. Все было прибрано, вымыто, вытерто и вычищено до блеска, и все выглядело каким-то неживым.

Я замечал не раз: едва только вещи остаются без хозяйки, как они умирают мгновенно: наша мужская власть не имеет над вещами никакой силы.

Я знал, что вещи умерли и что старик напрасно суетится, а он много суетился, что-то пробовал переставить, достал посуду из буфета, разбил чашку, но не огорчился, а по-моему, даже обрадовался — собрать осколки, вынести, подмести — все-таки дело…

В это время кто-то крикнул со двора:

— Степан!

И Степан Дмитриевич тотчас же откликнулся:

— Здесь!

Во дворе стояли двое стариков, оба чисто одетые, в пиджаках и галстуках и с пасхальными узелками в руках — совершеннейшие близнецы.

Степан Дмитриевич замахал руками и закричал:

— Давайте, давайте, ребята!

Но тут подошел еще один, тоже с узелочком, высокий, черный, седой, и хмуро кивнул. Степан Дмитриевич пошел им навстречу, слышно было, как они на лестнице здороваются, потом все вместе вошли и сложили на буфет свои узелки, один к другому.

Степан Дмитриевич коротко представил меня:

— Вместе провожали.

Самое время было мне уйти, но уходить ужасно не хотелось. Для приличия я сказал Степану Дмитриевичу, что мне пора.

— А у вас до какого пропуск? — И, узнав, что пропуск ночной: — Посидите с нами, если не скучно.

Мне совсем не было скучно. Степан Дмитриевич еще больше захлопотал и стал вытирать и без того совершенно чистые тарелки и рюмки. Я помог поставить стол на середину комнаты и расставил стулья, их как раз было пять. Узелочки развязали, на столе появилась бутылка, две банки рыбных консервов и одна с заморской колбасой, каждый принес по куску хлеба, и я сел за стол, тяготясь, что ничем не вошел в долю.

— Спасибо, дорогие товарищи, — сказал Степан Дмитриевич.

Никаких больше слов сказано не было. Молча закусили. «Близнецы» налегали на рыбные консервы, макали хлеб в томатный соус, наслаждаясь каждым кусочком. Мрачный старик мелко-мелко резал колбасу. У него не было зубов и кровоточили десны, Степан Дмитриевич больше суетился, чем ел и пил, и все угощал меня.

После рюмки стало пошумнее, но разговор шел мелкий, о чем-то и о ком-то, — все четверо работали на одном заводе, обсуждались обычные дела: можно ли выполнить заказ с тем оборудованием, которое осталось, или придется передать на тот завод, который с осени сорок первого года стал работать на Урале. Говорили о каком-то Сеньке, не то Вихрове, не то Вихрине, говорили, что он «отбился от компании и зазнался». Сенька этот был, как я почти сразу выяснил, такой же питерский рабочий, как и эти четверо, и, кажется, еще постарше, и в революцию стал мастером. Сразу после того, как старого мастера, вместе с двумя другими начальничками, вывезли с завода на тачке.

— Все-таки он в эту зиму спас цех, — сказал Степан Дмитриевич.

«Близнецы» дружно закивали, мрачный старик пожевал беззубым ртом, но потом согласился:

— Да, цех он спас.

Потом о Сеньке уже говорили беззлобно и даже кое за что хвалили. Конечно, он строг, а иначе нельзя. И только потом, и очень осторожно, стали гудеть о своих родных, разбросанных по фронтам, сибирским селам и братским могилам.

Сначала я ничего не мог разобрать. Потом, как в нестройной перекличке, я услышал какие-то имена. Но вскоре все стало связываться. Я узнал, что первой была эвакуирована Анна Григорьевна, жена мрачного старика, с внуком и внучкой, сын Павел воюет, а Людмила, невестка, осталась в Ленинграде и умерла. Она работала на «Треугольнике», и только недавно о ней узнали — она умерла еще в феврале.

У Степана Дмитриевича было два сына — Алексей и Геннадий. Алексей погиб в конце августа под Кингисеппом, он был холостым, а Геннадий — женатый, его жена с детьми в эвакуации, а сам он жив и ни разу не был ранен. Гвардии старший лейтенант.

Оля — это жена одного из «близнецов», ее нет в живых, нет в живых и маленького Яшки, кажется это внук, нет в живых и Зинаиды Павловны, но кто она или, вернее, кем приходится Оле, Яшке и самому Петру Терентьевичу (так звали одного из «близнецов»), я так и не понял. Да и самих «близнецов» я давно разъединил, они не казались мне больше похожими друг на друга, особенно с той минуты, как я понял, что случилось с сыном одного из них — с Игорем, который был единственным сыном Михаила Михайловича (другого «близнеца»). Он пропал без вести на Волховском фронте, и приехавший оттуда однополчанин говорил Михаилу Михайловичу: «Успокойтесь, папаша, он жив…» Но было это так нехорошо сказано, и так страшно, что поняли: если и жив, то в плену. А среди других слов это слово стояло особняком, как горелый пень среди величественных памятников. И дело было не только в том, что лучше смерть, чем позор, в этом мы все были одинаково воспитаны, а в том, что к Ленинграду и ко всему, что здесь произошло, это слово как бы не имело никакого отношения.

Да и я, кажется, впервые увидел человека, которого это слово коснулось. И Степан Дмитриевич, и мрачный старик, и Петр Терентьевич продолжали есть и пить, и плакали, вспоминая погибших. И трясущимися руками вынимали треугольнички, последние и предпоследние письма из неродных деревушек и с родных заводов, а бывший «близнец» устало жевал и думал о своем Игоре и с завистью глядел на лиловые расплывчатые штампы.

Много ужасов принесла война ленинградцам; когда я вспоминаю нашу первую зиму, я вспоминаю, как горел в переулке Матвеева госпиталь для дистрофиков — немногие доползали до окон и летели на брезент, который держали матросы Балтийского флотского экипажа; я вспоминаю наших безногих и безруких ленинградских ребятишек… Но одного мы не знали — несвободы, плена, ошейника…

10

— Ты спишь как сурок! Вставай немедленно, и едем! Началось!

Я открыл глаза и увидел своего старого знакомого, старшего лейтенанта Софрона Шамрая.

Удивительный это был человек; он всегда все знал раньше всех. «Мне полагается, я разведчик…» — коротко отвечал он на все наши расспросы.

— Князь!.. — сказал я. (Иначе как «князь»или «светлейший» мы к нему не обращались.) — Ты ведаешь, что говоришь? Что́ началось и что́ может начаться?..

— Боевая операция! — взревел Шамрай. — Семидесятая вышла на исходные. Одевайся, и едем, ничего не надо, я уже был в Политуправлении, и командировка у нас одна на двоих.

— Светлейший, — бормотал я, умываясь. — Все-то у тебя получается. Тебе бы еще «мерседес» — сто двадцать километров в час, с сиденьями из кожи годовалого теленка.

— Гиренков ждет вас у ворот, барон… — отвечал Шамрай.

Гиренков был заместителем командира артиллерийского полка Кадацкого. Он был идеальным военным снабженцем. Молчаливый, даже немного загадочный, с мягкой улыбкой будды, никогда не уступавший там, где дело касалось главного: хорошо накормить и тепло одеть солдата. Знали, что у него слово твердое: сказал «да» — значит, будет сделано; знали, что не трус, не боится пули, не боится передовой. А побаивался Гиренков только командира полка, вернее его яростного взгляда. Что говорить, бывало, крепко пылил Кадацкий, но пылил только до боевой операции.

— Понимаешь, — говорил мне командир батареи Загладько, — в бою замечательный человек, родной брат для тебя того не сделает, что сделает Кадацкий, надо — грудью своей закроет; а в обороне, извини, — зануда. Придет, пальцем залезет в ствол и начнет ковырять и приговаривать: командира орудия ко мне, командира батареи ко мне, командира дивизиона ко мне… Иной раз и не рад, что жив остался.

Кадацкий был прирожденным военным, самозабвенно любил службу и полностью отдавал себя любимому делу. К этому надо добавить, что настоящими военными он считал только артиллеристов. Он, конечно, умел откозырять командиру дивизии и любому другому старшему начальнику, его срывающийся от усердия и понимания значимости момента голос я хорошо запомнил по тем дням, когда полку вручались награды, но настоящими авторитетами были для него только артиллеристы: Подлуцкий, Ходаковский, Михалкин, Коробченко… И главным авторитетом — Георгий Федотович Одинцов. Перед каждой встречей с командующим артиллерией фронта Кадацкий на глазах худел, и, как говорил Загладько, начиналось «занудство».

Говорят, что можно очень рано угадать в ребенке склонность к музыке или к рисованию, а в школе опытный педагог, пусть не без труда, но все-таки узнает будущий выбор своего воспитанника. Детские игры в солдатики решительно ни о чем не говорят. И почти так же мало говорит о склонности к военному делу любовь к спорту.

Военный человек узнается только на военной службе. Кадацкий и во сне не видел себя военным, он окончил семилетку, техникум, стал рабочим-металлистом, играл за форварда в киевском «Динамо» и, судя по его рассказам, был совершенно счастлив. Комсомол объявил набор в армию. Кадацкий пошел служить, и военная служба его захватила.

На военной службе он понял, что раньше была только наметка жизни, а жизнь его здесь, в армии. Да, он стал службистом, но службист — слово не бранное, службист — это отнюдь не означает работу «от и до», быть службистом в армии означает любить службу, пот и соль учений, строй с песней — с песней, как бы ни была велика усталость, паровозный дым над столами с борщом, и звонкую рань побудок, и чистое, готовое к военному труду тело. И шелест учебников — так шумит степь перед тем, как родить хлеб. И ранние росные подготовки к парадам, и сами парады, где «красивость потешных Марсовых полей» неотделима от ранней росной шагистики, которую не отменил да, наверное, в обозримом будущем и не отменит наш атомный век. В ее однообразии есть та скрытая сила, без которой нет военного человека, вне зависимости от того, служит ли он снайпером или мчится в космосе со скоростью Н плюс тысяча километров в секунду.

Кадацкий действительно приходил в ярость от мелких погрешностей в службе и, кажется, не понимал, что переход от боевой обстановки к небоевой невероятно труден, что существует инерция боя: командир батареи после боя брякается на свою койку в одежде, а его вестовой — на соседнюю, а когда командир батареи просыпается, он наскоро выпивает сто граммов, бегло закусывает и идет в ППМ, где работает Шурочка или Зиночка, с которой у него когда-то что-то намечалось. Сейчас ему просто хочется увидеть человека, который чем-то отличался бы от него самого, и чаще всего его ждет разочарование, потому что Шурочка или Зиночка так же еще принадлежит бою, как и он сам. Командир батареи возвращается в свою землянку, забирается на койку, и как раз в это время появляется Кадацкий.

— Товарищ гвардии подполковник!..

…Гиренков ждал нас, Шамрая и меня, в машине, груженной продуктами, и ласково приказал водителю гнать машину невзирая на слабые покрышки.

Мы с Шамраем прижались друг к другу и полетели, поругивая осенний холодок. Шамраю эти осенние заморозки были хуже всего: он был ранен в оба легких, пару ребер у него вырезали как раз год назад, вообще долго над ним мудрили и выпустили чистым белобилетником.

Чутье разведчика подсказало Шамраю, что над ним нависла угроза эвакуации, и он растворился в Ленинграде. Знакомых у него было сколько угодно, и в результате он устроился на работу, где его здоровье очень щадили. Когда он внезапно пропадал, его непосредственная начальница сочувственно вздыхала: ничего, отлежится и появится. Но Шамрай эти отлучки «по состоянию здоровья» использовал весьма своеобразно: он уезжал в родной полк, уезжал «к делу», то есть к боевой операции, всеми правдами и неправдами добиваясь каких-то мифических командировок, уже поладив и с Политуправлением, и даже с Радиокомитетом, где он, кажется, произвел сильное впечатление.

В полку Шамрай представлялся Кадацкому и комиссару полка Карпекину и начинал работать. Он в самом деле был незаурядный разведчик, и в полку у него были ученики — люди, которые учились «с-под руки» Шамрая.

Самое же удивительное было то, что к приездам Шамрая в полк, к его участию в боевой жизни полка все так привыкли, как будто и в самом деле ничего особенного не было в том, что человек с простреленными легкими, абсолютный белобилетник, в гимнастерке без всяких знаков различия (но с «Красной Звездой», полученной еще за войну с белофиннами) расхаживает по полку и даже собирает разведчиков то в одном, то в другом дивизионе, а в бою может заменить любой номер орудия, кроме подносчика снарядов, а уж наведет орудие — так наведет так, как это еще не всякий наводчик сделает.

И Кадацкий это терпел. Он был очень чуток к тому, что мы называем общим словом «традиции», а у полка были традиции, и они существовали еще до того, как полком стал командовать Кадацкий. Шамрай, вернее, его приезды в полк тоже были традицией. И кончилось тем, что они подружились и теперь Шамрай мог сказать Кадацкому то, что не всякий посмел бы сказать: «Не зуди, Семен, да и сам отдохни немного…»

Через Пороховые и Колтуши мы выехали на правый берег Невы. Дорога пошла старая, битая, подозрительно знакомая по прошлому году. «Неужели же, — спрашивал я себя, — неужели же снова здесь? Да быть этого не может!..»

Шамрай спал, голова его моталась у меня на плече, а мне хотелось поговорить, хотелось немедленно поделиться своими сомнениями. А машина шла и шла по старой, до боли знакомой дороге на Невскую Дубровку. «Неужели же? — спрашивал я себя. — Неужели же снова?..»

Да, это было так. И старый указатель — «Болманушкино», и новый — «Малманушкино», и Бумкомбинат, и здание школы, в которой в прошлом году размещался медсанбат.

Значит, снова Невская Дубровка? Как же так? О предубеждении командующего фронтом к этим местам было достаточно хорошо известно. Знали и о фразе, брошенной Говоровым: «Ничего, кроме кровавой бани, у нас здесь сейчас не получится». Операция в Усть-Тосно и была задумана потому, что командующий не хотел начинать на прежнем месте. Неужели же августовская неудача привела его в сентябре к старому плану?

Все ближе и ближе серая громадина 8-й ГЭС…

Нет, сколько ни ломай голову, ничего это не даст. Проснулся Шамрай, обалдело осмотрелся:

— Куда это нас Гиренков завез?

На командном пункте не было ни Кадацкого, ни Карпекина, один только начальник штаба Спицын со своими немногочисленными помощниками.

— Заложниками оставили, — шутит он невесело. — Ну, что там говорят в Ленинграде?

Наверное, глядя на нас, он думал: это ребята дошлые, бывают там, куда нашего брата не пускают.

— У меня есть немного святой водички, тряхнете?

Мы тряхнули, но никаких планов командующего фронтом не поведали.

Леонид Александрович Говоров был назначен командующим Ленинградским фронтом в апреле сорок второго. Мы знали только то, что было во всех газетах: под Москвой Говоров командовал армией. Говорили, и очень много говорили, что до войны Говоров преподавал тактику артиллерии и Сталин его заметил…

Но легенды, как правило, возникают от нехватки информации. Ворошилов, Тимошенко, Буденный. С некоторых пор вообще не слышали других имен, только поэтому и могла родиться легенда о Говорове — преподавателе тактики артиллерии, внезапно обнаружившем полководческие таланты и замеченном Сталиным.

Говоров действительно преподавал тактику артиллерии, но немногим больше года. И всего лишь три недели был начальником Артиллерийской академии. Всю свою жизнь он служил в армии, много воевал (за гражданскую имел орден Красного Знамени), в финскую уже был начальником штаба артиллерии армии, а в Отечественную командовал артиллерией армии, а затем и фронта. К тому времени, как Говоров стал командовать армией под Москвой, он уже имел большой опыт. В военных кругах к его имени относились с большим уважением. Никакого внезапного «открытия» Говорова не было. И даже сам факт назначения артиллерийского генерала общевойсковым начальником не может быть расценен как явление уникальное, если, конечно, не забывать о Наполеоне. Назначение Говорова в качестве командующего Ленинградским фронтом было тем более обоснованно, что этот фронт уже давно называли «артиллерийским».

Говорова в Ленинграде ждали. С его именем связывали много надежд. Даже то, что знали о нем, говорило в его пользу: он был одним из героев битвы под Москвой, он пережил не одно только трудное отступление, но уже узнал и радость победы. «Генерал Вперед» — это впервые было сказано о Жукове, но теперь и Конев был «Генералом Вперед», и Рокоссовский. И Говоров тоже был «Генералом Вперед».

Новый фронт для Говорова оказался тяжелым и, быть может, тяжелейшим. Дистрофия, цинга и психологические травмы были крепкими союзниками немцев. Близость фронта от Ленинграда действовала на воюющих людей двояко — она рождала непревзойденную стойкость и в то же время у многих постоянную тревогу за судьбу семьи, оставшейся в Ленинграде.

Говоров видел свою миссию в том, чтобы вырвать наконец Ленинград из блокады. Он знал, какие надежды вызывает новый командующий, и он не хотел идти прежним путем. Драма Говорова (если уместно это слово) заключалась именно в том, что он был вынужден повторить пройденный и, казалось, самой историей забракованный путь.

Положение дел под Ленинградом летом и осенью сорок второго года имеет «сложную драматургию». Обе стороны стремятся к наступательным действиям. Немцы делают то, чего не делали с прошлой осени: они перебрасывают под Ленинград свежие дивизии и подводят новые типы осадных орудий, включая устрашающие своей мощностью «Шнейдер-Крезо»; они тщательно готовят операцию под кодовым названием «Файерцуг», захват Ленинграда, готовят именно в ту минуту, которая кажется им прочно выхваченной из истории. Ведь они овладели Харьковом и Ростовом, они находятся на окраинах Воронежа, перед ними Волга и Кавказский хребет, и их ведет не какой-нибудь неполноценный Александр Македонский.

Но именно в эту минуту их ждет под Ленинградом неожиданный щелчок. Они, конечно, будут потом смеяться и рассказывать, как топили в августе сорок второго большевистские кораблики на Неве и как разбомбили медсанбат, в котором лежали раненые русские, — о, это было зрелище, это был настоящий цирк… Но серьезные немецкие военные отнеслись к операции в Усть-Тосно, как и следовало отнестись серьезным военным: инициатива была на этот раз у русских, на помощь Ленинградскому фронту уже двинулся Волховский фронт, и Гитлер вынужден был бросить навстречу русским лучшие свои части; немецкие генералы поняли, что августовская операция задумана Говоровым с тем, чтобы соединиться с Волховским фронтом.

После августовской неудачи Говоров вынужден был в сентябре совершить бросок через Неву с тем, чтобы оттянуть Манштейна от Волховского фронта, и вскоре положение Манштейна стало таким, что больше Гитлер уже не решался бросать свои войска на штурм Ленинграда.

…Перед началом боевой операции мне хотелось повидать Кадацкого, но нашел я его только к вечеру. Он брился, вернее, его брил полковой парикмахер. Я поздоровался, но в ответ ничего не услышал, потому что парикмахер задрал ему голову и тщательно выбривал шею. Все-таки Кадацкий улучил момент и сердито спросил:

— Где Шамрай? (А Шамрай уже успел раствориться в полку так, как он один умел растворяться.)

В это время вошел Карпекин, без шинели, в отутюженной гимнастерке, с ослепительно белым подворотничком и надраенными до блеска сапогами, — молодой, высокий, красивый.

— Время, Семен Захарович! Здравствуй, Саша, а где Шамрай?

— Будьте здоровы, — сказал парикмахер и, сняв с командира полка полотенце, попрыскал из пульверизатора.

— Попрыскай и на меня, — попросил Карпекин.

Землянка стала наполняться людьми. Кадацкий оделся, приятно позвякивая орденами. Карпекин что-то гудел, посмеиваясь над Загладько, который не успел побриться перед боем. Потом все сразу замолкли, и в этот момент Кадацкий взглянул на ходики и засветился улыбкой: время расходиться по местам, до исходного времени оставалось ровно столько, сколько нужно, чтобы еще раз напомнить о боевой задаче и пожелать успеха. Куда только в такую минуту прятал Кадацкий свой сердитый голос.

— Посошок на дорожку! — крикнул он ординарцу и, улыбаясь, стал чокаться, как на именинах.

— Время, Семен Захарович, — снова напомнил Карпекин и стал негромко подтрунивать надо мной: я единственный был здесь одет тепло и небрежно.

Наконец все вышли в темноту и разошлись.

— Саша, — сказал мне Кадацкий, — ты голову не суй вперед, сегодня будет горячо, а я тебе не помогу. Ну, давай…

До артиллерийской подготовки было еще далеко, я разыскал Шамрая, и мы вместе стали готовить материал для радиопередачи. Шамрай помогал мне: расспрашивал людей о жизни и подробно записывал никому не нужные биографические данные. Среди бойцов было много казахов, впервые идущих в бой. Это были храбрые люди, которые не боялись войны, но смертельно боялись воды, переправы через Неву; они тянулись к русским, и был приказ, чтобы в лодки рассаживать, как тогда говорили, «смешанно». Шамрай записал биографию одного сержанта-казаха, и я ее включил в свою корреспонденцию, хотя, каюсь, никогда не видел этого человека. Все дело было в том, что в этом сержанте сидели две пули: одна — полученная им от кулаков во время коллективизации, кажется в тридцать первом году, другая — от немцев под Москвой. Шамрай ему говорил: «Третья пуля летит мимо, ты теперь заколдован, понял? Ну, колдун, шаман», на что сержант с презрением отвечал: «Нет шамана, нет аллаха, есть Ленин!»

Никогда я еще не верил так крепко, что все произойдет сегодня ночью. Какой-то у меня был свой гороскоп, я подсчитал, что прошло четыреста дней блокады, поделил эти дни на периоды, и получалось подходяще: сегодня ночью блокада будет прорвана. Я в это верил всю ночь и особенно в тот дивный утренний час, когда грянуло несколько сот орудий, минометов и «катюш» — такого огня немцы еще на этих берегах не слыхали. Я верил в то, что блокада будет прорвана, и в час артиллерийской подготовки, и в час переправы, и даже когда немцы открыли ответный огонь и топили наши утлые суденышки; я верил, я не мог не верить: ведь туда, на левый берег, переправлялась наша Семидесятая.

Все, что было потом, я помню урывками. Я лежу в неглубокой землянке, прижимаясь лицом к земле, обхватив руками голову — какой-то запоздалый рефлекс на давешние наставления; потом на одном и том же месте подряд падают три немецких снаряда, и ни один из них не рвется; потом привозят с левого берега тяжелораненого комиссара дивизии Журбу, старого большевика, участника гражданской войны, кадрового питерского рабочего. Заплакал Краснов, узнав, что Журба ранен смертельно.

Потоки холодного и какого-то грязного дождя. Казах-сержант матом гонит в лодку трех солдат, лица которых я не могу различить — все трое коротышки, а сержант рослый и здорово кроет, может быть он и есть тот самый заколдованный шамраевский сержант.

Где-то я все-таки подремал, но не в первую ночь, и не во вторую, а уже потом, когда понял, что блокада не прорвана и что дан приказ скрытно выходить из боя и переправляться назад, на правый берег. Я в это время был далеко от КП Семидесятой и от штабной землянки, почти у самой Невы. Помню раннее утро, холодный дождь, туман над Невой и оттуда, из тумана, совершенно беззвучно появляются лодки с бойцами. Слышен только шум падающего стеной дождя, и ни одного опасного весельного всплеска.

…Перед отъездом я зашел к Кадацкому проститься. Когда я вошел в землянку, он сидел за столом и длинной школьной ручкой, или, как мы говорим в Ленинграде, «вставочкой» подписывал бумаги для Гиренкова, стоявшего тут же. Вдруг ручка выпала у него из рук, он как-то сразу весь покачнулся и рухнул на стол.

— Семен Захарович! — закричал я.

— Все нормально, — сказал Гиренков. — Живой человек должен когда-нибудь спать.

11

На Невскую Дубровку я снова приехал в самом начале декабря; прошло два месяца, по тем временам немало. За это время Семидесятая стала Сорок Пятой гвардейской.

Я не был на пиру, когда Семидесятой присвоили звание Гвардейской. Последнее, что я здесь запомнил, был спящий Кадацкий.

Но рубцы на войне заживают быстро, настроение в дивизии было куда лучше, чем в сентябре сорок второго, когда было приказано выходить из боя.

Говорили: теперь прорвем; говорили: нам не случайно присвоили Гвардейскую, нам и прорывать. (Как будто там, в Ставке, уже было решено, кто вытащит этот счастливый и опасный жребий.) Говорили: у нас есть плацдарм. Но этот плацдарм был скорее чудом, чем реальностью: после того как дивизия получила приказ выходить из боя, Краснов выпросил разрешение у командира снова переправить на «пятачок» одну роту, и эта рота свыше ста дней держала на левом берегу крохотный кусочек земли.

Весь день я провел в артиллерийском полку, а вечер — на КП у Краснова. Погода была отвратительная, осень и зима сообща устроили карусель. Возвращаться в полк не хотелось, и я пошел ночевать в комендантский взвод.

В избушке горела «летучая мышь», десяток кроватей дружно храпели, а за столом, спиной ко мне, сидел кто-то с командирской портупеей и писал. Когда я вошел, портупея даже не дрогнула.

— Вторая слева от окна — твоя. Чай горячий, устраивайся.

Я лег, но уснуть не мог, да и не пытался; лежал с открытыми глазами и смотрел на тень от портупеи, аккуратно изломанную бревенчатой стеной. Вокруг комендантской избы все ходило ходуном, выло и скрипело.

«Началась вторая зима, — устало думал я. — Да вот, вторая зима, вторая зима…»

В эту ночь я больше дремал, чем спал, и, когда окончательно проснулся, вышел покурить.

Чуть светало, утро было черно-синее, без солнца, метель приутихла, и кое-где землю прихватил ледок. Я сразу увидел высокую фигуру моего вчерашнего хозяина и обрадовался: Георгий Суворов. Он был раздет до пояса и, ахая от удовольствия, растирался снегом.

— Раздевайся, вместе попрыгаем!

— Нет, я лучше покурю…

— Ну-ну… Ох люблю снежок, ох люблю снежок…

Наконец он бросил умывание, быстро надел майку, гимнастерку, висевшие на суку.

— Слушай, я посылал в Радиокомитет стихи. Никакого ответа. Почему? «Стих может умереть иль ржавчиной покрыться…»

— Это Тихонов, — сказал я.

— Ну, ясно…

Внезапно брызнуло утро, не наше, ленинградское, золотушное, а яркое, розовое, с медленно разгорающимся светилом, от которого повсюду пошли глубокие маслянистые разводы. Посреди всего этого великолепия и под стать ему стоял Георгий Суворов. Что бы потом ни случалось, и даже после гибели Суворова, вспоминая его, я вспоминал его таким, каким увидел в то утро. И еще мне кажется, что все, что мы узнали друг о друге, все то, что сделало нашу дружбу дружбой, тоже произошло как-то молниеносно, за одно утро, ну, может быть, за один день или, во всяком случае, до следующего утра. Может быть, потому так кажется, что хлынувшее вместе с этим неленинградским рассветом ощущение легкости и праздничности возникало каждый раз, когда мы потом встречались.

Мне кажется, что все стихи, которые мне прочел Георгий Суворов, он тоже прочел мне в то утро. Я вообще в войну не читал ни одного его стихотворения, а только слышал и запоминал, и посейчас помню их наизусть.

И только один листок, который мне принес Ванюша Карелин — адъютант Кадацкого, зимой сорок четвертого, я прочел. Карандашом: «Я жду тебя, чудак неутомимый…» (Зачеркнуто.) «С тобой легко, и все мне нипочем» (Зачеркнуто.) «Ручьем… Ну, приезжай скорей, мы будем петь с тобой под грохот батарей, мы будем пить в последний час предгрозья. Всегда, везде поэты таковы: они срывают яркой жизни гроздья, пока с них не сорвали головы». Эти стихи я старался не помнить наизусть. После того как они были написаны, не прошло и часа, как Суворов был убит.

Говорят, что Суворов напоминал раннего Тихонова. «Праздничный, веселый, бесноватый, с марсианской жаждою творить…» Действительно, эта тихоновская строчка написана как будто не только о себе, но и о Суворове. Да и сам Суворов, в своей длинной шинели, упругий, легкий, чем-то напоминал «спешенного гусара» Тихонова.

Я впервые увидел Тихонова в двадцать втором году, когда мне было двенадцать лет и я вместе с мамой пришел на Зверинскую, 2, где жила семья Неслуховских, дружившая с нашей семьей (мы раньше жили в том же доме, этажом ниже). Пришли поздравить Марию Константиновну Неслуховскую, теперь Тихонову — она вышла замуж за поэта.

Сколько я помню дом Неслуховских, там всегда бывало много разных людей и, в зависимости от того, чем в это время увлекалась Мария Константиновна — японскими фигурками «нецуки», Пиранези или русским лубком, — преобладали те или другие люди. Всегда кто-то откуда-то приезжал и рассказывал истинные или выдуманные истории, никто никому не мешал, сидели до утра, есть было нечего, но это не влияло на настроение. И всегда читали стихи — свои и чужие, хорошие и плохие — и одинаково серьезно относились и к тем и к другим. Но в приходе и уходе людей была последовательность: те, кто больше не приходил, просто не выдерживали такого высокого накала, — право, я не знаю, как назвать эту атмосферу требовательности к себе и другим и того вечного искания смысла жизни, ради чего и стоит собираться, расходиться и собираться вновь.

Когда мы с мамой пришли, в доме уже был освоен шутливый рассказ о том, как удалось Тихонову то, что никому не удавалось. Рассказывалось, что Тихонов оказался непобедимым в стихах и в самых невероятных историях, которые здесь слушали и как начало стихов, и как их продолжение. У всех был предел каких-то физических и душевных сил, у всех, но не у Тихонова. Он начинал новый рассказ, когда все рассказы казались исчерпанными, а когда все были пресыщены стихами, он брал Баратынского со словами: «Вы этого еще никогда не слыхали», и, черт возьми, уже читанное сегодня стихотворение звучало по-новому. Он читал, прерывая строчку — слушайте, слушайте, это невероятно, — и еще раз прерывал строчку, показывая на спящего гостя, и хохотал, как только он один умел хохотать, — покачиваясь над книгой и заложив обе руки под колени. Действительно, и этот не выдержал, и этот свалился, а он все читал и читал…

Помню, что в тот вечер, когда мы пришли к Марии Константиновне, чтобы поздравить ее, мама играла мою любимую «Фантазию» Шумана, помню, что Ирочка Неслуховская, младшая сестра, пела «Успокой меня, неспокойного, осчастливь меня, несчастливого», помню, что я заснул и что мама меня разбудила, помню, что мы возвращались домой пешком и долго стояли у Дворцового моста, который как раз только что развели… Но всего больше я помню шум стихов на Зверинской.

Мост свели, и мы с мамой побежали по влажным камням, мама бранила себя за то, что мы так долго задержались, и успокаивала себя тем, что завтра воскресенье, а я шел и бормотал: «мама, мама, мост, мост, конь, конь», — это шумели во мне тихоновские стихи.

— «Мы разучились нищим подавать, дышать над морем высотой соленой, встречать зарю и в лавках покупать за медный мусор золото лимонов», — читал Суворов в комендантской избе в Вирках, а я вспоминал детство, Зверинскую и глуховатый голос Тихонова.

Когда в сорок втором я пошел с Суворовым к Тихоновым, я шел и мучился ревностью. Но я и сейчас не могу сказать, кого и к кому я ревновал.

Был дом — Зверинская, 2. Но этот дом был домом не только поэта Николая Тихонова.

Это был и дом Марии Константиновны с ее уменьем заглядывать в искусство и безошибочно отличать настоящее от подделки. Это был и ее дом с неисчезающим Пиранези, с исчезнувшими «нецуки», которых давно заменили китайские фигурки из нефрита и мыльного камня. В первую блокадную зиму Мария Константиновна зажигала вонючую плошку и, смеясь, пародировала известного чтеца, много и плохо читавшего Шекспира: «Вот факел я зажгла, чтоб путь твой в жизни он освещал». Она выдерживала любую стихотворную волну, мелочь плескалась где-то на пороге, а большая прибойная набиралась здесь сил, мужала и шла в поход.

Дом этот был и ее сестер, и ее отца, умершего в прошлую зиму, Константина Францевича Неслуховского, старого военного, ученого, который в сентябре сорок первого говорил мне: «Армия не может больше отступать, и она больше не отступит. Смотри», — и твердой рукой картографа он показывал на последний рубеж — Пулково, Колпино и Усть-Тосно.

Я не спрашивал, как отнесутся к Суворову в этом доме, я в этом не сомневался, но я ревновал его к этому дому, к его тайнам, мне хотелось, чтобы Суворов повидал Тихонова и прочел ему стихи, и я боялся, что он в этом доме станет своим. Конечно, я этого хотел, но еще больше я этого боялся.

Много лет спустя я прочел у Тихонова строчки, посвященные Георгию Суворову:

«Красновато-бронзовые щеки Суворова, обветренные боевыми дорогами, опаленные огнем непрерывных сражений, делали его похожим на индейца. Говорят, есть в Сибири остатки таких старых племен — ительменов. Вот он был похож по цвету лица на такого ительмена. Движения его были уверенные и ловкие. Он как будто был сделан весь из красноватого металла. Закалка охотника и солдата чувствовалась в его сильных руках и широких плечах. Его полевая сумка была переполнена цветами…»

Но ведь это портрет молодого Тихонова, это автопортрет. Конечно, Тихонов писал о Суворове, но перед нами возникает молодой Тихонов. И этому есть объяснение. Когда Тихонов познакомился с Суворовым, это было как встреча со своей молодостью.

Помню чтение стихов до утра, помню две бурки, как всегда брошенные на пол, — я и в мирное время иначе не спал здесь, — кислый запах кавказской шерсти, ночь или очень раннее утро, мы с Суворовым просыпаемся и оба не можем понять, что произошло с нами. Но то, что с нами произошло, так хорошо, что любое продолжение может это испортить. И мы уходим, оставив записку.

Ах, снова Александровский, нынешний проспект Добролюбова, собор, куда я бегал в детстве, спасаясь от привидений, и в котором осенью сорок первого пели Андреев и Преображенская, страстная их мольба о гибели немцев под Ленинградом сотрясала этот собор, переполненный людьми, верующими в то, что немцам в Ленинграде не бывать.

А вот и мосты, сведенные, как в дни революции. Первой командой Октября было — свести мосты. Временное правительство Керенского безуспешно этому противилось, и когда командующий войсками Петроградского округа полковник Полковников узнал, что мосты так и не удалось развести, он сказал: «Господа, мы проиграли: Выборгская, Петроградская и Васильевский сейчас перейдут Неву».

Декабрь сорок второго. Мы с Суворовым возвращались от Тихоновых. Шли через мосты, Суворов читал стихи, было темно и тихо, как перед боем. Нева еще шуршала мелким льдом, в прошлом году в это время все звенело от страшных морозов, а сейчас дул теплый сырой ветер, и это могло помешать боевой операции. Суворов читал и читал вслух свои стихи, и то, чего не могли сделать никакие умозрительные соображения, сделали его стихи: еще до прорыва они перенесли меня через лед и соединили с волховчанами. Я слушал стихи и думал о приказе командующего фронтом.

Говоров приказал освободить землянки от всей домашней рухляди, накопившейся за полтора года. Здесь были и цветастые одеяла, и перины, и рамочки, и бумажные цветы, и кое-где даже швейные машины. Помните, в романе Юрия Олеши «Зависть» Иван Бабичев таскал с собой подушку, как союзницу в борьбе с новой жизнью…

Но вспомним с благодарностью наши блокадные подушки, рамочки, багетики и бумажные цветы — в то время они были стойкими признаками стабильности фронта. Когда Аня, или Лиза, или Люба шили на этой бог знает как очутившейся здесь машинке фирмы «Зингер и К°», это была наша победа над немцами. Швейной машинке, граммофону и фотокарточке прокричим «ура!». Но пусть это «ура» звучит в последний раз. Пусть будет строго караться «обрастание», пусть бумажные цветы, которые цвели здесь назло врагу, будут объявлены мещанством, пусть теперь будет только военный бивак, который мы счастливы оставить, чтобы ночевать в первой траншее противника, а следующую ночь проведем во второй траншее, а потом дело пойдет быстрее, и мы будем по нескольку раз в день менять фронтовую нашу прописку.

Время от времени человек, если он действительно человек, должен перетряхивать свой душевный багаж и проверять себя — нет ли чего лишнего? Это труднее, чем вывернуть землянку, приказы бессильны, самая страшная инерция — это инерция души.

«Из погребов мещанства, из подполий любая юность движется с трудом…» — эти стихи Тихонова я оценил не в дни моей юности, а куда позднее.

Увы, «погреба мещанства» созданы не только для юности. Не обязательно коллекционировать мраморных слоников или окантовывать «огоньковские» картинки, можно любить филармонию и тосковать по импрессионистам. Мещанство не требует альтернативы: либо — слоники, либо — Дебюсси, либо — филармония, либо — танцулька. В этом подполье нравы куда свободнее, чем можно предположить. Если бы все дело сводилось к одобрению или неодобрению известной картины «Снова двойка» — сколь облегчена была бы одна из важнейших проблем современности, которая, на мой взгляд, сводится в конечном итоге к гипертрофированному отношению к своей или к чужой личности. Культ «я» и культ «его» — явления часто тождественные, во всяком случае очень близкие.

Сложность проблемы еще и в том, что падение в погреб мещанства приносит тот «порядок», который невозможен на свежем воздухе: в этом погребе тебя премируют за изобретение старого велосипеда, а кибернетику именуют лженаукой.

И если изготовление старых велосипедов валит экономику общества и скоро или нескоро, но обращает на себя внимание, то в литературе изготовлять старые велосипеды можно очень долго, иногда всю жизнь: каждая новая модель сопровождается соответствующей здравицей в честь себя или в честь «его».

Георгий Суворов был совершенно равнодушен к соблазнам мещанства. Жить и писать стихи было у него одним делом. В одном из своих стихотворений он писал: «…Но не петь, не петь я не могу». В другом, которое начинается драматической фразой: «Когда ж найдут меня средь мертвых тел», повторяется тот же мотив. Эти стихи отнюдь не лучшее в творчестве Суворова; современного читателя, наверное, резанет — «И сладко пел»; тем более что мужественный стих Суворова сам противостоит сладкоголосью.

Но подумайте, сколько написано книг о радости труда и как мало сказано о радости писательской работы; иногда мне кажется, что мы чуть ли не стыдимся сказать о великом счастье писать, словно уже решили, что «петь» — это дело литературных дилетантов.

Все чаще и чаще читаю я о том, как литератор сгибается от непосильного своего труда, все чаще и чаще речь идет о писателях как о каторжниках на галере, читатель должен заранее цепенеть от затворнических наших мук.

На собрание литературного объединения пришел новый поэт. У него стихи были разные. Были и хорошие, попадались и плохие. К поэту отнеслись доброжелательно. Молодой неофит, немного освоившись, стал рассказывать о себе и между прочим имел неосторожность заявить, что писать стихи доставляет ему большое удовольствие. И что же? На устах сопричастных мгновенно пропали улыбки. Чеканные профили поэтов посуровели, уже и наш молодой понимал, что допустил какую-то оплошность, но какую?

— Удовольствие получают девушки на вечеринках, — молвил наконец один из знающих, как надо носить ношу сию. — А поэзия… — И он так многозначительно покачал головой, что это покачивание могло означать быстрый приговор.

Суворов пел, как и жил, зная, что и песнь и жизнь могут оборваться каждый миг. Он не только напоминал мне молодого Тихонова, «праздничного, веселого, бесноватого», он напоминал мне и меня самого, когда я мальчиком бежал росным утром по набережной.

…Начиная с десятого января сорок третьего года до самого прорыва блокады мы были неразлучны. Мы были вместе и во время артиллерийской подготовки, и в тот предрассветный час, когда войска перешли Неву и начали наступление по всему фронту — от Невской Дубровки до Шлиссельбурга.

Снова, как и прошлой осенью, как и год назад, мы видели с правого берега 8-ю ГЭС, которую так метко назвали на фронте «Невским Измаилом».

Сорок пятая переправилась на левый берег, но с левого берега был виден все тот же «Измаил».

Здесь дрались так же, как осенью сорок второго — за каждый метр, с той лишь разницей, что и у гитлеровцев и у нас теперь на каждый метр было вдесятеро больше огня.

Но Сорок пятая успеха не имела. Это потом стало понятно, что она выполнила поставленную задачу; ведь именно на этом направлении, ведь именно с плацдарма на левом берегу, с нашего осеннего «пятачка» ждали немцы главного удара и потому именно на Сорок пятую, действующую с плацдарма, с «пятачка», немцы обрушивали наиболее мощные контрудары.

Но говорить и тем более писать об этом стали лишь после войны, а тогда мы только понимали, что дивизия не вышла на указанный ей рубеж, а вперед вышла 268-я, которой командует Борщев, и что немцев бьет 63-я, которой командует Симоняк.

Еще не была прорвана блокада, а эти дивизии уже стали на Ленинградском фронте легендарными, они шли вперед, они ломали и сломали немецкую оборону, они освободили Шлиссельбург, они соединились с волховчанами.

Я помню утро 17 января, когда Сорок пятая сделала еще одну, кажется последнюю, попытку, — неужели не мы, неужели не под нашим гвардейским знаменем, на котором был орден Ленина, Сольцы и Первая Зима? Еще одну попытку сделала дивизия утром 17 января, но и эта попытка успеха не имела.

18 января блокада была прорвана. 19 января мы с Суворовым возвращались на правый берег. По-прежнему, так же как и все эти дни, небо над Невой гремело. Это ведь только так кажется, что вот выполнена боевая задача, немцы побежали, и над полем боя воцарилась тишина. Не было никакой тишины, блокада была прорвана, но наши войска продолжали наступление, а немцы еще плотнее оборонялись и затыкали прорыв новыми дивизиями — откуда они их только брали?

Мы шли с Суворовым через Неву, а навстречу нам, на левый берег, шло пополнение: мы видели молодые веселые лица, никто здесь не обращал внимания на номера дивизий, все дивизии хороши, когда тебя только что призвали, да еще в день, когда блокада прорвана и политрук роты на привале повторяет слова командира батальона: «Надо закреплять успех, надо гнать немцев с ленинградской земли». Командир батальона слышал эти слова от командира полка, а командир полка слышал их в штабе дивизии, а еще раньше Говоров, не улыбаясь и не отвечая на поздравления, говорил: «Надо закреплять успех, надо гнать немцев с ленинградской земли».

И падали, и падали немецкие снаряды и мины на многострадальную Неву, и растекалась черная вода по льду, и по этой черной воде шло пополнение. И только один раз я столкнулся со старослужащим: это был сержант Витька Балычев, веселый парень из взвода разведки. Его ранило прошлой осенью, и он лежал в госпитале на Кировском, и там тоже балагурил и был всеобщим любимцем, потому что нигде так не ценят весельчаков и балагуров, как в госпиталях. Я его дважды навещал, у него там и мед стоял в банке, и винцо водилось, и белье ему няньки меняли чаще, чем другим раненым.

Он увидел нас с Суворовым, бросился:

— Ну, что там?

Я махнул рукой.

— Не маши рукой!.. — с внезапной яростью крикнул мне Суворов. — Не маши! — кричал он, как будто все и дело-то было в том — махнул я рукой или не махнул.

— Значит, не пофартило нам? — спросил Витька.

— Блокада прорвана! — крикнул Суворов.

— Это нам понятно…

— Блокада прорвана! — еще раз крикнул Суворов. — Блокада прорвана!

Вокруг шумело войско, переходившее Неву, торопливо, боясь, как бы не задело, а задеть очень и очень даже могло, но, услышав, как кричит этот лейтенант — высокий парень, такой ладный, такой загорелый и такой свой, — вокруг тоже стали кричать:

— Блокада прорвана, ура!

— Ну вас к лешему, — сказал Витька. — Мне уже один раз по заднице попало, больше не хочу. — И, не попрощавшись, побежал в свою родную Сорок пятую — кого он еще там встретит из старых дружков, а может, уже и никого не встретит, может, полегли Витькины друзья, прорывая блокаду.

У воинских частей, как и у людей, есть личные судьбы. И так же, как у людей, есть судьбы легкие и есть судьбы трудные, ровные и неровные. Судьба Сорок пятой — трудная и неровная судьба. Ей достались лавры Сольцов, первого нашего контрудара, но именно она, в окружении немцев, вынуждена была отступить к самому Ленинграду. Она получила Гвардию за сверхгероические усилия осенью сорок второго, и те же усилия в дни прорыва блокады не принесли ей славы. Дивизия в составе Ленинградского корпуса взломала «Северный Вал» в январе сорок четвертого, была на острие атаки, была признана ударной и получила звание Красносельской. Но в конце войны она воевала отнюдь не там, где мечтала воевать еще с двадцать второго июня сорок первого. Сорок пятая гвардейская не брала Берлин и не водружала красное знамя над рейхстагом: в эти дни она доколачивала гитлеровцев в Курляндии… Но тех, кто воевал в курляндских болотах, разве не встречал Ленинград так, как еще никого никогда не встречал? Разве забудется марш нашей гвардии по улицам Ленинграда летом сорок пятого, разве исчезнет из памяти золотое солнце над Дворцовой площадью, где ленинградская гвардия прошла парадом?

Георгия Суворова не было в дивизии, когда она вернулась домой с победой. У этого поэта была трудная судьба. Этот «сибиряк на Неве», как он сам себя называл, испытал все: и встречу с Витькой Балычевым на Неве в январе сорок третьего, и счастье увольнительной в Ленинград в январе сорок четвертого сроком на один час. Впрочем, ему и минуты тогда бы хватило: победа! — вот с каким единственным словом было связано его прощанье с Ленинградом.

И «прости» это было навсегда. «Ну, приезжай скорей, мы будем петь с тобой под грохот батарей…» Я приехал. Суворова уже не было.

12

Всю зиму и почти всю весну сорок третьего года под Ленинградом шли тяжелые бои, бои за Красный Бор, бои за Синявино и Мгу, бои за 8-ю ГЭС. «Бои местного значения» — так они именовались в сводках Совинформбюро. Конечно, по сравнению с битвой на Волге, где впервые немцы были взяты в гигантские клещи, а затем раздавлены или пленены в «котле», по сравнению с Донским, Степным и Сталинградским фронтами военные события под Ленинградом были боями местного значения.

И все же это были бои, имевшие отнюдь не только местное значение. Тридцать отборных немецких дивизий вынужден был Гитлер бросить на защиту своего «Северного Вала». Эти тридцать дивизий были позарез нужны ему на Волге, но снять их с Ленинградского фронта он не мог: это означало бы, что фашисты отказались от Ленинграда. Но они не отказались от Ленинграда, и как бы теперь ни называли военные идеи Гитлера битые немецкие генералы, как бы они ни честили эти идеи «бредовыми», а самого Гитлера «маньяком», — захват Ленинграда был всегда одной из главных задач германского командования.

После прорыва блокады немцы и с юга и с запада от Ленинграда остались на прежних своих рубежах. Они по-прежнему могли наблюдать за жизнью города, они видели Ленинград, они видели его возрождение, они видели заводские трубы, которые вновь начали дымить, они слушали по радио концерты симфонического оркестра Ленинградского радиокомитета, они читали «Ленинградскую правду», которая печаталась в нескольких километрах от переднего края и которая из номера в номер сообщала об успехах ленинградцев во всех областях труда, науки и культуры. И слушая концерты, и читая «Ленправду», они обстреливали Кировский, и завод имени Жданова, и «Электросилу», и «Большевик». Надо ли еще продолжать именной список заводов-героев, девятьсот дней работавших под огнем!

Немцы еще могли успешно уничтожать «живую силу» противника — зрителей ленинградских театров, слушателей Филармонии, школьников, раненых, реставраторов Адмиралтейства и Эрмитажа… Поистине фашизм должен был перестать быть фашизмом, чтобы немцы сами отказались от Ленинграда. Так что Гитлер Гитлером, а его идеи полностью разделяло руководство вермахта. Любая трещина в рядах ленинградцев — и Гитлер вполне компенсировал бы себя за траурные флаги по случаю поражения на Волге.

Нет, нам не пришлось вывешивать траурные флаги по случаю победы фашизма на Неве. Зато красные флаги победы хранились в каждом доме, даже в тех, которые полностью вымерли прошлой зимой. Прорыв блокады — это была только первая победа, давшая узкую полоску земли к югу от Ладожского озера. Эта узкая полоска земли сделала нас независимыми от Ледовой трассы, но Ледовая трасса продолжала работать параллельно с новой железной дорогой. Мы знали, что испытание еще не кончено, мы знали, о, мы знали, каких жертв стоили нам бои местного значения!

Проходят годы, сменяются поколения, но и в далекой ретроспективе Ленинградская битва никогда не станет достоянием только специалистов-историков. Существует такое понятие, как память народная. Из дальних веков, через пропасти социальных катастроф народ проносит главные события жизни.

Но это понятие «память народная», мне кажется, мы стали употреблять слишком часто и не всегда к месту, и от этого несем немалые потери (впрочем, так всегда бывает от чрезмерной эксплуатации слов и понятий). Совсем недавно, на весьма представительном писательском собрании, я слышал речь, в которой была дана весьма своеобразная трактовка народной памяти. Для примера был взят великий русский полководец Александр Невский, известный своими победами над крестоносцами и над шведами почти на тех же местах, где в январе сорок третьего войска Ленинградского фронта прорвали блокаду. «Что мы знаем об Александре Невском? — спрашивал писатель своих коллег по перу и отвечал: — Мы знаем победы Александра Невского на Чудском озере и на Неве. Но весьма вероятно, — продолжал он, — что не все ладилось у великого полководца, возможно, что новгородцы и не всегда бывали довольны действиями своего князя, быть может и драили его с песочком за какие-нибудь там огрехи, но вот прошли годы, прошли века, и в памяти народной остались только Чудское озеро и Нева…»

Но разве память народа — это застывшая масса, на которую исторический сейсмограф время от времени наносит военные победы? Память народа — это тоже историческое понятие, и сама фиксация памяти народной претерпела важные временные изменения: есть разница между знаками на бересте или на пергаменте и книгой. И это не только вопрос техники. Думается, что мы далеко ушли вперед от устных рассказов и даже от летописей, которые, кстати сказать, при добросовестном изучении тоже могут дать больше, чем только Чудское озеро и Неву. Благодаря общекультурным завоеваниям она, память народа, крепнет из века в век. Ее укрепление есть необратимый процесс, и я не верю, что в нашей Книге будущие поколения разберут что-то невнятное по поводу «отдельных огрехов» и найдут одни только поверженные фашистские знамена. Чем дальше, тем сильнее будет крепнуть память народная, и потомки будут знать о нас неизмеримо больше и полнее, чем знаем мы о подвигах Александра Невского.

И еще я думаю, что укрепление памяти народной зависит и от нашей доброй воли. Пришло время, когда мы можем писать объективную историю века, эта писаная история тоже входит в понятие памяти народа, и нет никакого смысла тревожить прах буйных новгородцев, чтобы проводить сомнительные аналогии. Призывы к тому, чтобы помнить Чудское озеро, а княжеские огрехи позабыть, не укрепляют, а вымывают память. Конечно, и такое вымывание имело место в истории, но нам этого повторять не надо.

Зимние и весенние бои 1943 года были тяжелыми и кровавыми. «Невский Измаил» — 8-я ГЭС — наконец пал. Конечно, это был местный успех, но если вспомнить, какое значение придавали 8-й ГЭС немецкие генералы, если вспомнить, сколько раз они объявляли эту крепость неприступной и каким действительно грозным препятствием была она для наших войск, то станет ясным, сколь условны были в то время строчки Совинформбюро, сообщавшие о боях местного значения на Ленинградском фронте. В конце марта был освобожден Красный Бор. И хотя освобожденные пригороды по-прежнему значились в газетах как пункты П., Р. и Т., ленинградцы без труда расшифровывали их.

Для меня это было трудное время — я мотался из одной армии в другую, с одного участка фронта на другой. И привозил на Радио очерки, поразительно похожие один на другой.

Хотелось работать лучше. Едва ли не каждый день я видел людей, совершающих подвиги, и, кажется, настолько привык к этим встречам и к поступкам из ряда вон выходящим, что уж и удивляться перестал. Материал все накапливался и накапливался, оседал в записных книжках и в дневнике.

Писал я не только очерки, но и рассказы. Одни из них шли к микрофону, другие умирали в пути, но все они были одинаково стереотипны. В основе такого рассказа всегда было истинное событие, но поскольку в рассказах я не был связан подлинными именами героев, то им придавались биографии. В одном рассказе герой до войны учительствовал, другой работал на заводе, а третий был астрономом; затем наступило утро 22 июня, собственно даже не утро, а полдень — мои герои узнавали о войне только после речи Молотова, то есть в полдень 22 июня, когда немцы уже были на подступах к Каунасу. Многие биографии я в самом начале войны аккуратно записывал и теперь мог брать из своего гроссбуха то, чего требовал рассказ: разоренный немцами дом, сестру, угнанную в неволю, мать, работающую на новом уральском заводе…

Однажды я увязался в поездку вместе с военными корреспондентами Радиокомитета Маграчевым и Блюмбергом. Они работали на так называемой звукозаписывающей машине, в своем роде уникальной — не знаю, была ли еще где такая машина, как эта, оборудованная в начале войны главным инженером Радиокомитета Николаем Николаевичем Свиридовым. Узнав, что машина идет в одну из дивизий Волховского фронта, я уговорил взять меня с собой.

Я плохо помню эту поездку. Помню только, что был страшенный мороз и что Маграчев и Блюмберг с утра и до глубокой ночи работали, а я сначала действовал им на нервы, путаясь под ногами, а потом у меня в голове сложился небольшой очерк о майоре Короткове, начальнике штаба одного полка.

В каждой воинской части всегда есть свой любимец — иногда это командир роты, иногда командир полка или его замполит, именно этого человека называют «батей», это он может, как говорил Георгий Суворов, «ведя на смерть от смерти увести».

В штабе полка я прочел несколько интересных донесений и представление Короткова к ордену. Там было сказано, что во время боя, когда успех еще не определился и противник перешел в контратаку, майор Коротков личным примером воодушевил бойцов и сам возглавил батальон после гибели командира.

«…И, скинув полушубок, повел людей вперед. В настоящее время находится в госпитале на излечении».

«Странно, — подумал я. — «Скинув полушубок…» Почему об этом в донесении…»

Командир полка, хмурый седой человек, когда я пришел к нему в жарко натопленную избу, был занят с техником-интендантом (они подсчитывали потери), и я с ходу поздравил с победой: Роща Круглая — тяжелый орешек вроде нашей 8-й ГЭС.

— За Короткова кто оставался? — переспросил меня командир полка. — ПНШ-один. Нет его, тоже в госпитале… Разумеется, разумеется, люди себя геройски показали.

Я попрощался, вышел и, когда закрывал за собой дверь, услышал, как он недовольно сказал технику-интенданту:

— А приданная нам рота пулеметчиков? Это что, овечьи шкурки?

Я решил, что мне пора, и уехал попутной машиной, не дождавшись своих товарищей.

В Ленинграде заставил себя сесть за стол — надо отписаться, отнести свои пять страничек на Радио: десять минут — это «норма» для радиохроники.

Я сел писать, но никак не мог сочинить первую фразу. Уж не заболел ли я? Это было бы совсем глупо, в блокаду как-то никто не болел, просто не помню, чтобы у кого-нибудь был грипп или какая-нибудь другая дрянь…

Но может быть, я все-таки заболел? Я сунул термометр под мышку и стал думать над первой фразой. Никак мне не удавалось сосредоточиться.

«Все-таки странно, — думал я, — как это начальник штаба полка — и «скинув полушубок…» Мальчишество какое-то…»

Температура у меня была 36,6. Речи не было о том, что можно похворать. «И что же командир полка? — думал я. — Он-то ведь эти рапорта подписывает? Вовремя же я раскатился к нему с поздравлениями… Но как я мог знать, чем они сейчас заняты?»

36,6 — прямо скажем, температура нормальная, но полежать я тоже имею право, десять минут погоды не сделают…

Я лег, закрыл глаза и вдруг с необычайной четкостью увидел незнакомого мне майора Короткова в ту самую минуту, когда связной мотоциклист вошел в штабную избу:

— Немцы, товарищ майор! Командир батальона убит…

Все рушилось в эту минуту, все приготовления к бою за Рощу Круглую, приготовления не одного дня, а многих дней, и не дней, конечно, а недель, может быть месяцев, все встало перед Коротковым: и прошлая осень, когда его хвалили, что он сумел закрепиться перед Рощей Круглой, и прошлая зима, когда Роща Круглая по всем расчетам должна была быть нами сломлена, а немцы сумели укрепиться, и теперь казалось, что их оттуда век не выкуришь; сколько людей погибло, и каких людей! И вот погиб комбат, а батальон лежит и не может подняться.

Коротков вышел и сел в коляску связного мотоциклиста… Связному не надо было говорить, куда они едут.

И артиллеристы, черные от дыма, почему не стреляют?

Наверное, Коротков сам навел по стволу…

И потом, когда клещи сомкнулись и немцы побежали, Коротков…

Но немцы не могли бежать отсюда, план Короткова как раз в том и заключается, чтобы клещи сомкнулись. Этот незнакомый мне майор шел назад к мотоциклу, и я совершенно ясно видел его умное скуластое лицо, лицо человека, взявшего верх над немцами, а ведь немцы что-что — в военном искусстве люди сведущие, у них это из поколения в поколение…

У него было перебито плечо, но он шел и шел к связному мотоциклу, по его лицу я видел, чего стоила ему эта победа, — не полку, не батальону, не дивизии, а именно ему, Короткову. Это была его мысль — чтобы сомкнуть клещи.

Когда я принес свою повесть на Радио, ее встретили очень хорошо.

— А главное, — сказал заместитель председателя Комитета Ходоренко на летучке, — Розен поработал над материалом, полезный очерк, показывает реального человека; жаль, что там люди не услышат о своих; но можно послать материал на машинке, а они используют в своей печати.

После передачи я пришел к Ходоренко и сказал:

— Виктор, это не очерк, там Роща Круглая, у меня Роща Фигурная. И это, понимаешь, не случайно…

Ходоренко нахмурился, но ненадолго.

— Я на розыгрыши не поддаюсь, — сказал он весело.

У Ходоренко, как у всех людей, были недостатки, но характер у него был замечательно легкий.

Что касается «Фигурной Рощи», то она с бо́льшим правом, чем любая другая моя вещь, может называться рассказом. В ней все, от начала и до конца, создано воображением, фантазией. Слова эти почему-то больше всего раздражают обывателя от чтения и постоянно требуют оправдательных этикеток, начиная от «художественного домысла» и кончая «невиденным виденным» — термином, впервые введенным Пристли во время войны.

Только благодаря литературному обывателю понятия «фантазия» и «каприз» стали как бы понятиями-побратимами. Меж тем ничего нет вреднее для творчества, чем капризы. Недаром же они вдохновляют пародистов. Что же касается фантазии, она существует не для того, чтобы с помощью «догорающих закатов» и «весенних зовов» читатель лучше усвоил то, что требуется усвоить, и не для того, чтобы обряжать и гримировать живых людей. Фантазия писателя сама рождает живых людей, и этих людей уже нельзя обрядить или загримировать для лучшей усвояемости.

Из этого отнюдь не следует, что писателю не надо идти в народ, что ему не надо спускаться в шахты и рудники, что для него бесполезны ежедневные встречи с военными, или со строителями, или с фрезеровщиками — все, дескать, это ему бесплатно дарит его фантазия. Нет, только капризы рождаются лежа, да еще за чаркой вина. Фантазия требует постоянного движения. Жизнь заводит фантазию, как в доброе старое время заводили мотор автомобиля. И этот мотор надо крутить каждый день, иначе в нем заведется какая-нибудь дрянь.

Единственное, что я знал о своем Короткове, — это то, что он, оставив штаб в разгар боя, бросился подымать батальон. Кому-то запомнилось, что он сбросил полушубок. Вот, собственно, и все, что я знал. Но именно этот полушубок заставил работать мою фантазию, и, возможно, не будь этого полушубка, Коротков у меня вообще бы не появился.

Мою «Фигурную Рощу» хвалили за то, что в ней есть военная мысль, что военные люди действуют не только на поле боя, но и до боя, за то, что науку и подвиг нельзя отделять друг от друга и что таковы приметы времени; именно в этом есть стойкий признак возмужания нашей армии. Но признаюсь, когда я писал свою «Фигурную Рощу», я ни о чем этом не думал.

Было бы, конечно, смешно утверждать, что я вообще не думал о возмужании нашей армии и о торжестве советской военной науки, и о том, что мы научились бить фашистов не числом, а умением и стали наконец подсчитывать, во что обходится каждая боевая операция. Я только об этом и думал, особенно после прорыва блокады, где при всех огрехах был осуществлен хорошо разработанный и продуманный план Ставки и командования Ленинградского фронта. Но когда я писал «Фигурную Рощу», я думал только о Короткове и жил той минутой, когда он наконец сбросит с себя тяжелый полушубок и крикнет: «Бей! Бей немцев, товарищи!», и я ждал этой минуты и боялся, что вдруг она от меня как-то ускользнет — ведь отнюдь не положено начальнику штаба кричать «бей немцев» или наводить по стволу орудие, с этим и солдат вполне может справиться.

Михаил Павлович Духанов, бывший командующий 67-й армией, которого я чтил как талантливого военного и замечательно искреннего, душевного и обаятельного человека, не раз уговаривал меня изменить кое-что в Короткове. Никогда начальник штаба полка так не поступит, убеждал он меня. Михаил Павлович даже придумал для Короткова свой вариант и сердился на мое упрямство.

— Все остальное так соответствует действительности, — говорил Духанов, — что просто обидно, когда вот такой… — Ему хотелось сказать «ляп», но он был человек воспитанный. А я слушал и не возражал, все равно бы он не поверил, что поступок Короткова и этот полушубок — единственное, так сказать, абсолютно достоверное, вычитанное в донесении и подтвержденное командиром полка.

Я молча слушал Духанова и вспоминал, какое счастье было писать Короткова, скачущего на коне по ледяной равнине, после того как план его был одобрен, и как дивно цокали в морозной тишине копыта.

— Михаил Павлович, — сказал я однажды, — вот вы говорите, что у меня все достоверно. Но какая же лошадь у начальника штаба? Ну ладно, я написал, что машина испорчена. Но ведь нашлась бы другая?

— А вот это уж нет, — сказал Духанов. — Сколько угодно. Я сам лучше всего любил верхом. Уж вы меня, пожалуйста, не сбивайте.

В сорок третьем я не очень-то задумывался над жанрами. Мое честолюбие не страдало от подзаголовка. Куда важнее было то, что после «Фигурной Рощи» я сам как-то иначе стал смотреть на все, что делалось в то время на Ленинградском фронте. Теперь, приезжая в дивизию или в полк, я не стремился как можно скорее обогатиться именами и подвигами для очередного выступления по радио. Теперь я стал допытываться до самой идеи боевой операции. И теперь я думал о кровавых боях за Рощи Круглые и за Рощи Фигурные только в связи с той главной боевой операцией, которая еще предстояла Ленинграду.

Когда в начале тридцатых годов я стал работать на «Красном путиловце», то не только цеха, но даже отдельные участки и бригады жили в моем сознании каждый и каждая своей жизнью. Я отлично помню, как по заводскому радио шел мой очерк об одной ударной бригаде старокузнечного цеха. В тот же день к нам в редакцию пришел один из внештатных инструкторов парткома, Евгений Иванович, пожилой человек в старом, поношенном, но очень заботливо вычищенном костюме, помню даже его рубашку «пике» и, как тогда носили, маленькие запонки в петельках воротничка, с цепочкой, убиравшейся под галстук.

Он попросил мой очерк, который я час назад читал по заводскому радио, внимательно прочел и задумался.

Наш редактор (или, как тогда он именовался, заврадиоузлом) был человек молодой, очень живой и не очень терпеливый. Пока Евгений Иванович читал, а потом сидел, думал, закуривал и курил, наш редактор несколько раз спрашивал:

— Ну? Ну что? Ну и что? Ну и что такое?

Кажется, эти торопливые вопросы не произвели на Евгения Ивановича никакого впечатления. Докурив, он сказал коротко:

— Нехорошо.

Это короткое замечание сразу же выбило нашего редактора из седла.

— Какая-нибудь ошибка? Я сегодня только наспех просматривал газеты…

— Ну при чем здесь газеты, — поморщился Евгений Иванович. — Человек не разобрался, тебе бы ему подсказать… Ведь не хвалить их надо, а ругать, фельетончик бы злой годился!

— Но позвольте, — вмешался я. — Я — автор, и я отвечаю за каждое слово. Я сам видел, как ребята жмут, второй такой бригады во всем цехе не найдешь. Почти двести процентов плана…

Я еще долго горячился, и наш редактор, поняв, что в газетах ничего неожиданного не было и что нам не инкриминируют грубую политическую ошибку, грудью встал на защиту моего шедевра.

А суть была в том, что старокузнечный, старая кузница, как мы в то время называли цех, сорвал поставки для того главного изделия, которым был воодушевлен весь завод, для первого путиловского трактора-пропашника. И сорок лет назад тоже находились умельцы гнать план «по валу».

Конечно, в срыве заводского заказа был виноват начальник цеха, а бригада делала только то, что ей было сказано делать, но воспевать мне все это отнюдь не следовало. Для меня это был первый и, к сожалению, не последний урок. Немало прошло времени после моего разговора с Евгением Ивановичем, пока я наконец стал понимать межцеховые связи. Да, Евгению Ивановичу пришлось еще со мной повозиться.

Во всем этом нет, конечно, полной аналогии с войной, но и на войне иной раз хвалили за успех, не задумываясь, что́ в действительности стоит за этим.

Дело не в том, чтобы застраховаться от ошибок. Без ошибок не проходит ни одна даже самым превосходным образом разработанная боевая операция. Были ошибки и в дни прорыва блокады, и даже год спустя, когда войска Ленинградского фронта полностью освободили Ленинград от осады. Ошибки, конечно, были, но главное, мне кажется, состояло в том, что в это время мы уже научились сознавать их и даже наказывать за них.

Мне кажется, что для очень многих ленинградцев именно это время — время так называемых боев местного значения, после того как блокада была прорвана, но еще не была полностью снята, — было временем, когда по-новому и очень выпукло обозначились характеры и судьбы людей.

Прошлой зимой для всех нас смерть установила свой особый режим равенства. Каждый ленинградец, вне зависимости от того, держался ли он еще у станка или уже погибал в своей обледенелой постели, был героем.

Одни сумели проявить себя. Учительница, учившая детей в бомбоубежище, истощенный водитель, нашедший в себе силы, чтобы сесть за баранку и совершить подвиг — поездку на ту сторону Ладожского озера, дядя Вася, которого на руках принесли в цех и который, сидя у костра, руководил ремонтом танка, директор 15-го ремесленного училища Анашкин, управдом Иван Иванович Иванов — это были те люди, которые вместе с бойцами Ленинградского фронта выиграли битву за Ленинград. Но кто посмел бы бросить камень в неработающего, согнувшегося, обессилевшего, погибшего не у своего рабочего места, а у себя в постели. Не только о тех, кто работал и умирал на поле брани, сказано поэтом: «Товарищи проносят ленинградца, погибшего на боевом посту». Это сказано и о тех, кто шел на свой завод, но не сумел дойти, и о тех, которые подошли к заводским воротам, но завод уже не работал, и о тех, которые боялись выйти из своего закутка, да, да, боялись, потому что закуток, пусть сотрясаемый залпами артиллерийской канонады, все-таки был свой закуток, а не та гомеровская картина гибели, которая приводила людей в еще большее отчаяние.

Но мы сострадали и тем, кто слабеющей рукой брался за лопату, и тем, кто уже бредил хлебом, и это вынужденное обстоятельствами равенство было тоже нашей идеологией, потому что только фашизм мог взять на вооружение: падающего толкни.

После прорыва блокады это вынужденное равенство было нарушено и появилась новая требовательность людей к самим себе, без которой вообще невозможен нравственный рост общества.

Я за эти тридцать лет не раз читал, что в Ленинграде к сорок третьему году остались только работающие и что именно поэтому возможны были новые усилия. Я думаю, что это не совсем так. И в сорок третьем году в Ленинграде оставались старики, много раз решительно отвергавшие эвакуацию; то, о чем говорила моя мама, говорили во многих семьях: «самое страшное мы уже пережили»; оставались в сорок третьем году в Ленинграде и дети; как ни старались вывезти их «подчистую», это было просто невозможно сделать. И в сорок третьем году встречались люди, у которых мания еды, или, вернее, мания насыщения, еще не кончилась, она ослабела, видоизменилась, но не кончилась…

Поражающие историков усилия ленинградцев в сорок третьем году — рост производительности труда на всех без исключения действующих предприятиях, интеллектуальная жизнь людей, работа библиотек и книжных магазинов, всевозможные производственные и художественные кружки (вспомнить хотя бы театральную студию, в которой класс актерского мастерства вел народный артист РСФСР Федор Михайлович Никитин!) — все эти поражающие наше воображение факты не следует относить только за счет того, что в Ленинграде к этому времени осталось только «самодеятельное население».

Прежде всего я бы обратил внимание на нравственный облик ленинградца, пережившего годы сорок первый и сорок второй и теперь, после прорыва блокады, потребовавшего от себя новых свершений.

На вопрос — кто есть кто — ленинградцы ответили не только в первую блокадную зиму, но и в следующем, сорок третьем году, и следующем, сорок четвертом. Впрочем, пока жив человек, этот вопрос всегда стоит перед ним.

13

Весной сорок третьего едва ли не в каждой дивизии сооружались макеты долговременных немецких укреплений, повсюду учились современному наступательному бою, повсюду стали считать и минуты, и человеческие жизни.

В конце марта на одном таком учении я встретил своего старого знакомого, подполковника Д. В первую минуту я не узнал его, так хорошо он выглядел или, лучше сказать, так плохо он выглядел год назад, после своего крушения на Невской Дубровке. Ведь я тогда видел Д. в самый для него неприятный момент снятия с должности и по сию пору помню, как потускнел могучий затылочек.

Зато сейчас было приятно взглянуть на человека, когда он снова улыбался во все свои тридцать два сахарных зуба, не съеденных даже блокадой, — очень уж прочную конструкцию создала природа. Шубка сидела на нем ладно, да и шапка была новая, высокая, полковничья, тогда папахи только-только начали носить, и я по папахе решил, что он командует полком. Моя ошибка — Д. в то время еще занимал должность заместителя по строевой — пришлась ему по вкусу. Впервые за все время нашего знакомства подполковник Д. поздоровался со мной за руку и вообще проявил внимание: накормил обедом и дважды спрашивал, «по нутру» ли пища.

Очень даже она оказалась мне по нутру. Повар был отличнейший, Д. звал его Али и утверждал, что этот самый Али держал свою собственную шашлычную в Евпатории («в старом городе, понимаете…»). Но, по-моему, Али был самым настоящим ярославским мужичком, уже в годах, с широкими «татарскими» скулами, а под тяжелыми веками блестели хитрые глазки. Впоследствии, когда Д. назначили командиром полка, для Али, вернее для его поварских деяний, была выстроена специальная землянка, так сказать, столовая «на три куверта» — кроме Д. здесь имели право обедать только начальник штаба полка и замполит, которого за глаза все звали Егорыч.

Я Егорыча знал очень давно. В этом полку он был выдвиженец; когда началась война, он еще носил треугольнички и был комсоргом батальона, потом долго служил в том же батальоне парторгом, три или четыре раза был ранен, последний раз так тяжело, что пришлось отправить его далеко в тыл, кажется на Урал. Полгода полк жил без Егорыча, и полгода Егорыч присылал в полк письма, обещая всенепременно вернуться. И действительно, он вернулся. Уж если он что решал, то сбить его с пути было просто невозможно.

Столовая «на три куверта» Егорычу не понравилась.

— Почему не совместно с другими офицерами? («Совместно» вообще было его любимое словцо.)

— Командир полка приказал, — весело сказал Д. и посверкал сахарными зубами. — Приказ есть приказ…

В первый и в последний раз Егорыч поел из рук Али, да и то как-то наспех. Вечером между Д. и Егорычем произошло объяснение, а когда я в мае снова приехал в полк, конфликт уже разгорелся. Для Егорыча не было и вопроса: безусловно, надо срабатываться. Он пережил четырех командиров и со всеми срабатывался. Если на войне всякое лыко да в строку ставить…

Но сахарные уста обиделись: что же, он мной брезгует, что ли? А тут еще, как нарочно, какое-то начальство приехало, и командир полка решил угостить на славу. А где замполит? С этого и пошло. Логика у Д. была удивительная: «Авторитет себе за мой счет наживаешь? Замполит, выходит, с народом, а командир полка с кем?»

Егорыч мне ничего о своих отношениях с командиром полка не рассказывал. Зато Д. жаловался откровенно и даже что-то такое намекал мне насчет долга печати в таких случаях: двум медведям в одной берлоге нельзя, чувствуете?

Чуть позднее вмешалось начальство. Егорыча знали не только в дивизии, но пожалуй, что и в армии, знали, что он человек принципиальный, образованием не блещет, но это не его вина, а его беда. Главная же беда, на мой взгляд, была в том, что Егорыч, всю жизнь стоявший за других, не умел постоять за самого себя. Он ни разу не информировал начальство о своих отношениях с командиром полка только потому, что не умел жаловаться.

Зато Д. в этой науке весьма преуспел. Его сахарной улыбке так шло ратовать за единоначалие, в его внушительной фигуре было столько искреннего возмущения мелочной опекой Егорыча, что вопрос быстро решили. Тем более что в пользу Д. нашелся важный довод: он только что пришел на должность командира полка и еще не успел себя показать, а Егорыч, по-видимому, засиделся. О столовой «на три куверта» вообще никто не вспомнил, тем более что Д. быстренько закрыл это дело, и Али теперь обслуживал только его самого.

Егорыча из полка забрали и устроили инструктором политотдела корпуса. Я как-то раз издали видел его, но он показался мне таким постаревшим и так озабоченно расписывался в получении каких-то бумаг, что я предпочел ретироваться.

После войны я встретился с Егорычем совершенно случайно. Какой-то шел фильм, на который мне хотелось попасть, но билетов уже не было, и я по длинному коридору, выкрашенному утомительной желтой краской, пошел к директору кино, заранее готовый к неприятному разговору о броне и о том, что кино не резиновое, а за приставные пожарники штрафуют.

Постучал, вошел и сразу же увидел утомленное лицо Егорыча. Он меня не узнал и устало сказал и про броню и про пожарников.

— Иван Егорович, не узнаете?

— Нет, простите, честное слово… Вот, может, в разных рядах вас устроит?

— Черт с этим кино! Иван Егорович!

Нет, все-таки он меня не узнал, я напомнил Егорычу войну, он обрадовался и так захлопотал, что мне сделалось совестно. Билетов действительно не было, а что у него нет отложенных на всякий случай, я мог поручиться. Да мне они и не нужны были теперь. Я тоже засуетился, побежал в вестибюль к жене, притащил ее к Ивану Егоровичу: помнишь, я тебе рассказывал? Жена улыбалась, но, как потом выяснилось, ничего я ей раньше об Иване Егоровиче не рассказывал. Куда больше я ей рассказывал о подполковнике Д.

На место Егорыча — это уже июнь сорок третьего — пришел совсем молодой человек, бывший ополченец, из студентов (он ушел в добровольческую дивизию с четвертого курса университета). В начале войны его не хотели брать в армию — близорук; но он как-то умудрился обмануть врачей и воевал уже третий год. Пошел он в армию рядовым необученным, воевал хорошо, был награжден, и как-то раз при составлении наградного листа бросилось в глаза «незаконченное высшее». Его вытащили из строя, присвоили политрука и определили в лекторскую группу. Тогда очень нажимали на историю, а он был историк, и ему большого труда не составляло читать о Суворове и Кутузове. В лекторской группе очки были у каждого второго, так что и этот предмет никого не беспокоил. И бывший студент, как говорится, рос на глазах.

Вдруг в нем что-то не понравилось, говорили о какой-то неправильной формулировке. Но мне кажется, самое непростительное было в том, что он оказался прав, то есть формулировка оказалась правильной, проверяли по собранию сочинений.

Заглянули в личное дело: воюет с 3 июля сорок первого, отзывы хорошие, награжден, в партию вступил еще до войны, был парторгом факультета. И как раз в то время Егорыча не то чтобы снимали, а переводили в инструкторы, и как раз выходило, что по грамотности он выше Егорыча, и это решило дело.

Но не так решили тридцать два ничем не поврежденных зуба. Они решили так, что «очкарика» послали к нему на исправление. А исправлять — это значит учить, а учил он по-своему.

Егорыча подполковник Д. стеснялся трогать, он ездил на него жаловаться, гремел о единоначалии, но в полку, на людях, Егорыча трогать было нельзя. Он знал об авторитете своего замполита, этот самый авторитет сидел у него как кость в горле. «Очкарику» же еще только предстояло завоевать авторитет, и этому помешать было куда проще, чем выжить Егорыча. А помешать надо было обязательно, иначе… но тут вступала в свои права старая присказка насчет двух медведей в одной берлоге.

«Очкарик» отнесся к своему назначению не так, как этого ожидал подполковник Д. Бывшему студенту, как оказалось, крепко надоело работать в лекторской группе. Это только лодырям да завистникам кажется, что там работа «не бей лежачего» и «попробовал бы потянуть наше», на самом деле военному лектору приходится работать очень много, и всегда под огнем. Поездки изматывают во сто раз больше, чем работа на определенном участке фронта.

«Очкарик», может быть, и был обижен — ведь все-таки формулировка оказалась правильной, но хотелось в полк, хотелось поработать с людьми, да к тому же перед боем. (Его назначили незадолго до нашего наступления на Синявино.)

Но подполковника Д. «очкарик» не знал и даже представить не мог, что он существует, и неплохо существует. Не мог он и предположить, что с первого же дня Д. начнет вышивать на замполите свои вензеля.

Да и я, кажется, оказал новому замполиту плохую услугу. В радиопередаче, посвященной политработникам, я назвал и бывшего студента, привел примеры, ну и, конечно, сказал о призвании и о том, что такое вкус к партийной работе.

— Напрасно это вы, — сказал он мне полусмеясь-полусерьезно. — Во-первых, я здесь недавно, а во-вторых, лектор и писатель вроде в одном узле.

Что касается Д., то он расцветал, когда речь заходила о лекторах, писателях или кинооператорах — словом, «которые все вместе». Захребетники! Он сам смеялся своим анекдотам и любил, чтобы вокруг смеялись над его шуточками, и еще больше расцветал, когда видел, что «очкарик» страдает от всей этой пошлости.

Для того чтобы новый замполит еще лучше оценил свое положение, Д. даже ставил ему в пример Егорыча. И даже так выходило, что они с Егорычем были закадычными друзьями, а где-то там их не поняли, и вот теперь такому человеку, как Д., прислали «очкарика» в комиссары; он так и звал своего заместителя — «комиссаром», придавая этому слову какой-то специфический характер, как будто настоящий комиссар не мог быть от природы близоруким и не мог учиться в университете. Ей-богу, он не знал даже о Ларисе Рейснер, а когда кто-то ему рассказал об этой удивительной женщине, то он своего замполита — правда, за глаза и на очень небольшой аудитории — стал называть «Ларисочкой».

Под Синявином «Ларисочку» убили. Погиб комиссар геройски, как и погибают настоящие комиссары — поднял людей, а когда надо было показать личный пример, первым бросился вперед. Его похоронили на Синявинской высотке, похоронили с воинскими почестями, автоматчики дали залп. Мне рассказывали, что как он был в очках, так его в очках и похоронили, он перед боем всегда их прикручивал как-то особенно крепко.

На место геройски погибшего комиссара прибыл человек, который навсегда остался в моей памяти. Не один раз за эти годы я вспоминал его скупую речь, не очень образную, но всегда необыкновенно стройную. Так говорят люди, имеющие твердые принципы и знающие, как надо эти принципы защищать.

Сергей Сергеевич (так звали нового замполита) довольно быстро раскусил Д. и очень скоро сказал ему, что здесь не берлога, и что сравнение с двумя медведями никому не лестно, и что единоначалие не такая уж у нас новинка, не кто другой, как Владимир Ильич ввел это слово в лексикон пролетарской революции, власть же дана не для того, чтобы утешать ею свое честолюбие, а для того, чтобы побеждать врага.

Д. чутьем понял — эта косточка крепкая, надо поостеречься. Он прекрасно видел, что политработники с приходом Сергея Сергеевича прямо-таки ожили, распрямились, и переменил тактику.

Теперь Д. повсюду расхваливал своего нового замполита, хотя и здесь не обошлось без того, чтобы снова заявить о себе. Он говорил: «Мне подобрали человека». Или: «Знали, кому такого прислать». Не думаю, чтобы он действительно по-настоящему уважал Сергея Сергеевича, не мог он его по-настоящему уважать: уж очень по-разному были скроены эти два человека.

Д. был примитивно уверен, что Сергею Сергеевичу ничего больше и не надо, кроме этих самых знаков уважения. Но в том-то и дело, что Сергей Сергеевич меньше всего в них нуждался. Он никогда не боялся упрека, что, дескать, вот, «подменяешь командира», не боялся потому, что никогда этого не делал — ни будучи комиссаром полка, ни потом, став замполитом.

Просто он считал себя в ответе за все, что делается в полку, а ему далеко не все нравилось, что здесь делалось. Стиль полка в очень многом зависит от стиля человека, который им командует. Это и в мирное время так, а на войне особенно.

Сергей Сергеевич бы человеком справедливым. Человек не рождается с этим качеством, оно воспитывается или не воспитывается, оно закаляется определенным строем жизни, жизненными обстоятельствами, или не закаляется. Человек поровну делит пайку хлеба не потому, что он с младых ногтей своих знает, что делить надо поровну, а потому, что жизненный строй, устройство жизни этому его научило.

Всему, чему научился Сергей Сергеевич, он научился в армии, а в армию он попал действительно с младых ногтей: ему не было тринадцати лет, когда он прибился к эскадрону красной кавалерии и стал ее сыном.

Обостренное чувство справедливости, наука делить пайку поровну была ему преподана, быть может, слишком сурово, но эта наука необыкновенно его нравственно возвысила и закалила. Он ненавидел иждивенчество, желание зацепиться за власть имущего, считая, что ничто так не развращает, как фаворитизм. А в полку, которым командовал подполковник Д., он с этим столкнулся.

Сергей Сергеевич не стал ждать случая, а прямо сказал об этом командиру полка. Поначалу Д. пробовал отшутиться: «Ну, Сергей Сергеевич, ты меня прямо в Бонапарты произвел!..» Но отшутиться не удалось. И Егорыч, и в еще большей степени «очкарик» были сторонами обороняющимися — Сергей Сергеевич наступал, наступал вне зависимости от тех внешних знаков уважения, которые оказывал ему Д., не думая, что́ скажет на это начальство или, вернее, как Д. сможет обернуть дело перед начальством, хотя и знал, что минута благоприятствует Д.: полк выполнил поставленную перед ним задачу, а, как известно, победителя не судят… Тридцать два ничем не тронутых зуба сияли как никогда.

Но этот расцвет оказался предзакатным. Не знаю, что явилось причиной его второго падения. Скорей всего оно было вызвано таким сцеплением случаев, которые рано или поздно все равно бы сцепились, и все всем бы стало видно, так, как это сразу увидел Сергей Сергеевич. Было назначено учение в одном из батальонов — это уже осень сорок третьего; Д. приехал в штаб батальона, нашумел, накричал, велел все переделать по-своему, но начальник штаба батальона возразил, что можно сделать лучше, и, кажется, представил свои разработки. Я уже говорил о том презрении, с которым Д. относился ко всякого рода «писанине», а тут эта «писанина» шла от его подчиненного, к тому же человека молодого и к тому же почти не воевавшего. Но этот офицер нашел в себе мужество защищать свою точку зрения, и Д. разгневался как никогда. А вечером Сергей Сергеевич довольно резко сказал командиру полка все, что думает по этому поводу.

— Извини, Сергей Сергеевич, — отвечал Д., — всем известно, как я тебя уважаю, но это дело не твое. Я в твои дела не лезу: «полит» — это твое, а ты уж оставь трогать то, что мне положено.

— Так старая же присказка о медведях! Какие могут быть разграничительные линии: вы командир полка и за все, что «полит», вы, как и я, в ответе, а вот унижать достоинство офицера…

И когда Д. все-таки решил, что пора поставить Сергея Сергеевича на место, то просчитался, потому что дело было не в Сергее Сергеевиче, не он был затронут, а сами устои, на которых держится власть командира, который потому и назван единоначальником, что под этим есть незыблемые устои.

А дальше все пошло под гору, все покатилось, и все случаи стали как бы сами собой сцепляться.

Д. получил несколько деловых предупреждений от командира дивизии, записку начальника штаба батальона признали весьма и весьма дельной. Наступил момент, когда Д., почуяв беду, пришел к Сергею Сергеевичу: «Выручай, Сергей Сергеевич, я умею признавать ошибки, всё теперь вместе делать будем».

Но и тут Д. не угадал. Сергей Сергеевич отнюдь не стремился «всё делать вместе», он был заместителем командира полка по политчасти, и делить власть отнюдь не входило в его намерения.

А меньше чем через месяц начались новые учения, после которых Д. был снят с должности. Я на этих учениях не был, мне говорили, что якобы сам командующий армией потребовал от Д. доклада, и тот при нем выказал свое невежество.

Так это было или нет, но то, что пришло время, когда за невежество стали строго взыскивать, — это было бесспорно. Да и сам Говоров подавал пример непрерывной, едва ли не круглосуточной работы. В штабе фронта искали и находили оптимальные варианты будущей боевой операции.

Снятие Д. было отнюдь не импульсивным решением, более того — оно доставило много хлопот: командира полка не так-то легко менять за два месяца до решающих боев, ведь на это место надо было найти такого человека, который, не дергая людей за те погрешности, в которых меньше всего они сами были виноваты, сумел бы эти погрешности преодолеть в самый короткий срок. Снятие Д. было велением времени.

И долго потом я ничего больше не слышал о подполковнике Д. С Сергеем Сергеевичем я еще несколько раз встречался и до снятия блокады, и потом, после ленинградского салюта, но он решительно не поддерживал разговора о бывшем командире полка. Ему совершенно чуждо было злорадство. Уж не помню, как так получилось, но я, к случаю, заметил, что вот, Сергей Сергеевич, победа вам по праву досталась. Он ничего сразу не ответил, а откликнулся только наутро:

— Победа? Неправильно вы всё это понимаете…

И больше мы на эту тему не разговаривали. Но это не значит, что я сам ни разу не думал о подполковнике Д. Думал, и не раз, и о Д., и о последнем ответе Сергея Сергеевича. И чем больше думал, тем больше понимал закономерность падения Д., невозможность его существования теперь, когда невежество воспринималось как ЧП.

Но мне и не снилось, что я когда-нибудь трону все это в своей книге. В моей первой послевоенной повести «Полк продолжает путь» противопоставлены два командира полка. Новый командир полка, суховатый, несколько педантичный, чем-то похожий на Николая Петровича Витте, очень не похож на погибшего «батю», на «батю», к которому все так привыкли, что просто не знают, как жить без него: ведь все, что было на войне больше чем за два года, все, что сделало их полк их домом, — все было связано с ним. И новый командир полка вызывает душевное нерасположение, далеко не сразу люди оценивают его сдержанность, его ум, его несколько аскетическое отвращение к любому позерству. «Батя умел сказать такое, — говорит в моей повести командир дивизии Ларин, — что вокруг все цвело». Новый командир немногословен. У «бати» жена, с которой он прошел весь свой жизненный путь, она тоже стала частичкой полка, всех она знает, как настоящий ветеран. У нового командира полка нет личной жизни, о своем прошлом он никогда не говорит… Да, люди разные, но «батя» в моей повести ничем не напоминает подполковника Д. В повести даны, но не противопоставлены два характера, — полк продолжает путь с новым командиром, и именно с этим новым человеком люди решают новые задачи, наступают, бьют немцев и побеждают. И я любил и по-прежнему люблю обоих — и «батю», и полковника Макеева. Нет, мне и не снилось, что я когда-нибудь напишу о Д. И если я и вспоминал о нем, то только как о прошлом, и к тому же безвозвратном прошлом.

Кончилась война, и я почти сразу решил написать новую повесть о тех людях, которые демобилизации не подлежат, — о кадровых военных, об их судьбах. Я снова зачастил в родную дивизию, но, как ни странно, мне это решительно ничего не дало для дела. И учения я видел интересные, и с людьми встречался недюжинными, но все эти встречи больше походили на вечера воспоминаний. Помнишь, как под Красным Бором? А под Синявином? А когда Подлуцкого убили? Да, не дожил… И Приоров не дожил. Помянем?..

Уже давно пора было приниматься за новую работу, а я все ездил по старым друзьям, не понимая, что именно это-то мне и мешает. И в июне сорок седьмого я уехал в Закарпатский округ, заручившись письмом от главного маршала артиллерии Николая Николаевича Воронова.

Наспех я познакомился с одним из красивейших городов Европы — со Львовом.

— Куда ты торопишься? — спрашивал меня работавший в то время во Львове ленинградский писатель, участник обороны Ленинграда, Владимир Беляев. — Послушай, день-два ничего тебе там не прибавят. Обыкновенный военный лагерь. Ты видел костел бернардинцев? Нет, это просто непостижимо…

На следующий день он повел меня в костел. Я смотрел на мадонн, слушал старинный орган и в ответ на восторженные вопросы Беляева: «Ты видел еще где-нибудь такой неф?» — отвечал так, как этого ему хотелось: «Впервые вижу». Но, увы, ко всей львовской старине я был глух и думал только о том, что́ встречу на новом месте.

Беляев оказался прав: военный лагерь был точно таким же, как все военные лагеря, — строевая, политзанятия, изучение матчасти, подготовка к ротным учениям, к батальонным, к полковым. Но именно здесь я снова встретился с подполковником Д.

Эта встреча для меня была настолько неожиданной, что в первую минуту я даже не поверил себе: мало ли есть людей, похожих друг на друга как близнецы? Но даже потом, когда я узнал, что это не двойник, а Д. собственной персоной, я еще долго испытывал какое-то внутреннее смущение. Подполковник Д.? Вот уж действительно: «Шел в комнату, попал в другую…»

Я не хотел с ним встречаться и старался не попадаться ему на глаза. Но, избегая встреч, я теперь все время думал о нем. В конце концов ведь Д. за эти годы мог стать совершенно другим человеком. Прошли четыре года, и какие это были годы! Военным, исчисляя пенсию, платят за год войны как за три, но какая финчасть может учесть, что бывает прожито на войне за один только день. А главное, говорил я себе, ведь Д. мне совершенно не нужен: я приехал затем, чтобы собрать материал о военных людях в мирное время, а не заниматься воспоминаниями.

Но для того чтобы не вспоминать, мне надо было уехать в тот же день, а я не уехал ни в этот день, ни на следующий. И как я ни избегал встреч с Д., я, конечно, не мог не узнать о нем все или почти все.

Встретился же я с подполковником Д. в день своего отъезда.

— Что же вы ко мне не зашли? — спросил он меня недовольно, но как-то весело.

Я сказал, что больше интересовался артиллеристами, у меня, собственно, и в командировке так сказано.

— Ладно, будет врать, — сказал Д. добродушно. — Ну, так как там, в Ленинграде? У меня ведь хозяйка вернулась из эвакуации, пишет, вроде все нормально…

— Нормально, — сказал я.

— Да, город хороший, индустриальный центр и культурный. — Все-таки он нахмурился, вспомнив Ленинград, но тридцать два нетронутых зуба быстро заставили его улыбнуться. — И у нас здесь места неплохие, — сказал он весело. — Живем, работаем… Итоги войны подбиваем, доклад мой слыхали?

Я малодушно промолчал. Я был на этом докладе, но промолчал. И что я мог сказать? Все, что я узнал о Д. за время моего пребывания в лагере, все было в этом докладе: и фанфаронство, грубо прикрытое угодничеством, и невежество, дурно замаскированное лестью. Я рвался вон из офицерского клуба, но мои новые друзья меня удержали: нет, уж пришли, так сидите до конца…

К тому времени, как я пришел в офицерский клуб, я уже все знал о новой карьере Д. Угодничество и лесть. Самое же поразительное во всем его поведении было то, что он льстил и угодничал перед человеком умным и много повидавшим в жизни.

Именно его доброе имя нещадно эксплуатировал Д. в своем докладе. Как случилось, что старый военный, опытный и умный человек, попался на самый простой крючок и теперь с жадностью слушал небылицы о том, что его якобы недостаточно признают и уважают и что вот в какой-то статье не упомянули… Он, может быть, и знал, что Д. сам по себе недорого стоит, но теперь, через два года после войны, ему уже были необходимы эти жалкие порции ежедневных похвал, он приучился к ним, как приучаются к болеутоляющим уколам, с той лишь разницей, что боль была вызвана отнюдь не болезнью.

И весь «обобщающий» доклад был построен так, что не «я приказал», а «я получил приказание», и чтобы всюду и везде слышалось одно имя. И это вызывало резкие возражения в прениях. Выходили люди и называли имена героев, без которых не была бы одержана победа, и критиковали Д. за то, что анализ боевых действий дан неудовлетворительно.

— Они не меня хотят спихнуть, — сказал мне подполковник Д., прощаясь. — Ясно? Это они в меня попадают, а стреляют в кого — ясно?

Все мне было ясно. Но когда я вернулся в Ленинград и разложил собранный материал, так сказать, «по полочкам», то для подполковника Д. я так и не нашел места. И не только потому, что вскоре узнал о новом крушении Д., но и потому, что искал полочку, нумерованное место, а такая нумерация противопоказана литературе.

Я написал повесть о послевоенной армии с двумя героями, перешедшими из предыдущей вещи, — молоденьким офицером и старым командиром полка, повесть скучную, где все герои разобраны «по полочкам» и сидят на заранее пронумерованных местах. Ее напечатали, похвалили, поругали, потом забыли, потом снова написали, что это первая повесть о жизни армии в послевоенное время, но это уже ничего не могло изменить.

А к подполковнику Д. я вернулся только через шесть лет, когда написал роман «Времена и люди». В своей жизни я не раз испытывал голодный обморок, и мое состояние в марте пятьдесят пятого было очень похоже на то, которое испытываешь, придя в сознание.

14

Почти весь сорок третий год я не видел Лену. Я часто звонил ей в госпиталь и каждый раз слышал:

— Все хорошо. Конечно, здорова. Павел воюет, тоже все хорошо.

Как-то раз случайно встретил ее на Петроградской:

— Как дела?

— Отлично!

В самом конце декабря я позвонил в госпиталь, и мы условились, что вечером я приду к ней домой.

Темень в тот вечер была невероятная. С одной стороны, это вроде и неплохо — в такие тучи немцы остерегались бомбить, — но ходить по городу просто невозможно, да еще гололед… Едва с дороги не сбился…

Но вот наконец и знаменитая «канава» — канал Грибоедова, вот и дом, но у ворот меня остановили две пожилые женщины. При свете ручного фонарика (старое «динамо» жужжало на последнем издыхании) проверили мой пропуск, помялись-помялись и спросили удостоверение личности. И снова жалкий лучик полз с моего лица на мою довоенную, довольно-таки упитанную физиономию.

— Бдительность? — спросил я.

— А вы думаете! — отвечал мне дуэт. — Сейчас надо построже.

Слово «сейчас» означало «накануне». Накануне Дня. Эти женщины из группы самозащиты дома за девятьсот дней научились ждать, а те, кто умеет ждать, редко когда ошибаются.

Едва только Лена открыла мне дверь, как я почувствовал мирное тепло. Я привык к тому, что в бывших коридорчиках и в бывших передних холод покалывает особенно остро, но тут и в передней тепло. И прибита вешалка. Значит, раздеваются здесь, а не в комнате, что само по себе добрый знак домашнего благополучия. Я снял полушубок и долго вытирал ноги, прежде чем войти.

Тепло и уютно. Давно я не видел столько признаков хорошо обжитого дома. Чайник под ватной матрешкой, сахарница со щипчиками, на сахарнице по белому полю пляшут гейши — очень, очень симпатично, повсюду салфеточки и вазочка, которую я запомнил с того дня, как мы здесь были с Фадеевым.

— Ну как, ну что, хорошо у нас? — радостно спрашивала Лена.

— Во сне такое не приснится! Да и выглядишь ты — дай бог! Даже располнела…

— Располнела? — Лена засмеялась, хотя, кажется, ничего смешного я не сказал. — Значит, располнела? Нина, иди сюда к нам! Нина, он говорит, что я располнела…

Нина? Вот кого я не ожидал здесь увидеть…

Нина была сводной сестрой отца Лены. «Почти тетка» — так она сама себя называла. Ниной она тоже сама себя называла, настоящее ее имя было даже не Антонина, а Антонида. Но ей всегда хотелось сделать все наперекор. Семья была из поколения в поколение старообрядческая, Нина в шестнадцать лет объявила себя «суфражисткой» и стала курить. После Февральской революции в нее влюбился какой-то очень известный в то время скрипач, но Нина наперекор ему, самой себе и всему свету не вышла замуж, а решила посвятить себя медицине и в восемнадцатом пошла учиться на акушерку. Кажется, Нину там очень ценили, и, кажется, именно поэтому она бросила учебу и в девятнадцатом пошла на фронт пулеметчицей. Уж не знаю наперекор чему, но, когда я с ней познакомился в доме Петровы́х, она работала машинисткой, изучала стенографию. При всем этом она была очень строга в оценках людей и явлений и «припечатывала» накрепко. Особенно доставалось великим людям: «Рахманинов? Восточные сладости, рахат-лукум. Айвазовский? Главморстрой…»

В комнату вошла Нина, и первое, что я заметил, — коса! Не слишком густая и уже седая, но все-таки не короткая стрижка…

— Я слушала вашего Вишневского по радио, — сказала она, кивнув мне и доставая кисет с табаком и курительную бумагу. Но, взглянув на Лену, тотчас же спрятала и кисет и бумагу. И только в эту минуту до меня дошло.

— Лена!

Наверно, на моем лице отразилась тревога. Лена недовольно махнула рукой:

— Отлично знаю, о чем вы все думаете: война, фронт, обстрелы, надо пожалеть себя и маленького… Пожалеть себя! Нет, это эгоизм, и ничего больше! — С кем-то она спорила, наверное сама с собой.

— Ребенок родится — никакой уже блокады не будет, — сказал я как можно веселей.

— Все глупости, — отрезала Нина. — Будет, не будет, плюнет, поцелует… Не в том дело. Надо больше заниматься физкультурой.

Я что-то промямлил насчет гимнастики по системе Мюллера. (С детства помню обложку его книги, на которой изображен мужчина в усах и с колоссальными бицепсами.)

— Мюллер — шарлатан, — отрезала Нина. — Я с ним покончила в девятнадцатом году.

— У Нины свой метод, — сказала Лена, вздохнув. — Давайте-ка чай пить. Павел привез конфеты, кажется московские подарки, и сердится, почему я не ем. А я даже смотреть на них не могу.

Я пил чай и молча рассматривал пляшущих гейш на сахарнице… Непонятно, почему мама всегда фыркала по поводу китайского фарфора и признавала только русский. Имена Корнилова, Гарднера, Попова звучали у нас дома рядом с Глинкой и Балакиревым. И вообще, почему это «китайский фарфор», ведь в Китае нет никаких гейш? Но над всем этим стояла главная мысль — о Лене.

Она, улыбаясь и с какой-то новой для меня, очень женской уверенностью, разливала чай, смеясь, поддразнивала Нину…

Давным-давно я видел фильм из гражданской войны: идет бой за хутор, а на этом хуторе женщина рожает. Сеновал, искаженное страданием лицо женщины и штыковая атака…

Лена ежедневно ходит в свой госпиталь. Позвонить Замчуку? Но кто-кто, а Замчук сам знает, что ей можно, а чего нельзя. Вчера была убита девушка, которая только-только начала водить радиокомитетскую «эмку». Вышла из дому, и как раз под аркой разорвался снаряд. Молоденькая, лет девятнадцати…

Я допил чай и сразу стал прощаться. Нина, взглянув на часы, сказала, что и ей пора. Пока доберешься! (Год спустя я случайно узнал, что Нина работала в пожарной охране, в списке награжденных мне бросилось в глаза необычное имя — Антонида.)

Мы вышли. На Нине была старенькая шинель и мужская теплая шапка, из которой смешно торчала ее седая косичка. Женщины из группы самозащиты чуть ли не козырнули, когда она бросила отрывисто: «Здравствуйте, товарищи!»

Мы шли молча и в полной темноте, но, зная «железную Нину», я не решался взять ее под руку. А шагала она не слишком уверенно. Да ведь и лет-то ей уже немало. Никогда раньше не интересовался — ну, тетка, ну, смешная, ну, «суфражистка»…

— Вы это для красного словца загнули насчет того, что блокаду снимут? — спросила Нина. — Какое-то всеобщее помешательство: теперь всё, теперь немцы побегут. Вы ж там, кажется, чего-то пишете, ближе к «сферам»… Военная тайна?

— Ей-богу, я ни в какие военные тайны не посвящен, — сказал я. — Если вам интересно мое личное мнение: сами не побегут, надо очень крепко нажать. — Я слово в слово повторил слова командира Гвардейского корпуса Николая Павловича Симоняка. — Побегут, Нина, на этот раз немцам конец под Ленинградом.

— И верится и не верится, — сказала она так тихо, что я едва расслышал. Куда только девалась ее обычная интонация «кавалерист-девицы», просто старая женщина, пережившая три войны и, как все ленинградцы, не раз верившая, что теперь все — немцам капут. — Блокады не будет… — повторила Нина все так же негромко. — А что потом?

— Ну, вы же знаете: в обороне главное — харч, а в наступлении надо выжить…

— Очень остроумно. Спасибо. Здесь я сворачиваю на Казначейскую.

— Я провожу вас, темно…

— Ничего, не надо.

Все-таки я догнал ее и пошел рядом, слушая, как она сердито молчит.

— Один мой приятель, — сказал я, — говорит: кончится война — запишу на пластинку отбой воздушной тревоги и целый день буду слушать.

— Это я знаю, — сказала Нина. (Не отрезала, а просто сообщила, что знает этот старый анекдот.)

— Нина, — сказал я, — послушайте меня, не мудрите. Машина времени не изобретена. Я сам бы заглянул туда, да нельзя, а вот на прошлое взглянуть можно: до войны сколько мы мучились по пустякам, какой собачьей ерунде придавали значение, сколько сил уходило на мелочи!.. Теперь, когда мы поняли, что такое жизнь и что такое…

— Психология госпитальной койки, — отрезала Нина, а я повернул обратно по Казначейской, успокаивая себя тем, что сейчас не время разводить философию, да еще по гололеду.

Я шел и бранился по поводу этой самой философии на гололеде, но больше всего я был недоволен самим собой, своим молодечеством или, что еще хуже, игрой в молодечество. И чем больше я фыркал по поводу Нининых чудачеств, тем больше упрекал себя: нельзя было отвечать Нине так, как я ответил…

Но разве мало я слышал разговоров о нашей довоенной райской жизни. Человеку свойственно умиленно вспоминать прошлое. Ведь самое простое: модель моей жизни после войны — это моя жизнь до войны…

Очень скоро оказалось, что все гораздо сложнее, что война — это отнюдь не больничная койка, на которой клянешь себя, что не ценил жизнь и только сейчас, когда заболел, оценил.

В январе сорок второго я сказал маме, что видел во сне хлеб, настоящий, довоенный, ржаной, теплый хлеб. Я не видел самого себя во сне, я видел только хлеб, чувствовал, что ем, не насыщаюсь, но ем.

— Это опасные сны, — сказала мама, но я возразил, что человек не может управлять снами. — Значит, надо заставить себя просыпаться…

Я не научился управлять своими снами, но я научился вовремя просыпаться.

В жизни людей, как и в жизни моря, есть часы прилива и часы отлива, есть периоды особо напряженной деятельности и есть периоды упадка. Но в час прилива океан не спрашивает себя — а что потом? Потом, как всегда, океан отойдет от берега, оставив только мелкие камешки — память о бурном часе. Человек перед взятием ближнего или дальнего рубежа всегда спрашивает себя — а что потом? Человек, если он действительно человек, и в самый свой трудный час, когда все его физические и нравственные силы напряжены до предела, всегда спрашивает себя: а что потом?

В первый день войны, часа через два после речи Молотова, я ехал в пригородном поезде Ленинград — Песочная. Тогда еще не было электрички, поезд шел паровой, он нес черное облако, и вагоны еще были старинные, со спущенными верхними полками.

В этот день верхние полки подняли еще в Ленинграде, но все равно было очень тесно. И внизу и наверху говорили о войне, но все больше в деловом плане: надо или не надо забирать Андрюшку с дачи, а я за лавровым листом стояла, как услышали — очередь кто куда, я ему говорю: давай-ка по рублю, кому, говорю, теперь твой лист нужен…

Плакала древняя старуха — у нее кого-то из близких убило в гражданскую, сегодня к ее слезам прислушивались внимательнее, чем вчера. Розовая девушка в коротких белых носочках, с теннисной ракеткой в сером заштопанном чехле успокаивала старуху, гладила ее огромную руку и все кого-то высматривала. Какому-то вислоухому дядьке доказывали — война, все слышали, ты что, проспал? Он обижался и говорил: я не проспал, я в ночную работал, должен я был поспать? Войну проспал! Да не проспал я, я в ночь работал…

Я стоял у окна, рядом стоял мужчина лет пятидесяти, в «бобочке», под которой была заметна старая татуировка, кажется крест со змеей. Пиджак он держал в руке, привычно ощупывал карман, доставал коробку «Казбека», постукивал папиросой по коробке, чтобы в гильзе не застревала табачная крошка, и ловко закуривал на ветру, сложив крупные ладони и выщелкивая оттуда спичку.

Я с ним легко разговорился. Работал он на Сестрорецком заводе и, как многие в этот воскресный день, решил, что надо ехать на завод: в такой день ворота откроют и в воскресенье. Он сел в поезд, идущий в Сестрорецк вкруговую, через Песочную и Белоостров, ждать другого поезда надо было всего двадцать минут, но ждать ему было невмоготу. Я у него прикурил, мы поругали фашистов, именно фашистов ругали, а не немцев, немцами мы их еще не называли, поругали и наши умные головы — доверяй да проверяй, помолчали, снова закурили…

Станция Левашово. Следующая моя — Песочная. В Левашове народу еще подвалило, самое время пробиваться к выходу. Я быстро простился со своим сестрорецким соседом, но в Песочной подошел к окну, и он протянул мне руку — теперь я отчетливо видел татуировку: это был не крест, а столб, перевитый змеей.

— Ну как, теперь до Берлина?

— Хорошо бы поскорей!

— Этого не обещаю, — сказал он так серьезно, словно и в самом деле мог мне что-нибудь обещать. — Но побывать — побываем! — Он порылся в кармане и вытащил флажок, заштрихованный красным карандашом. Поезд тронулся. — Сын сделал! — крикнул он мне. Я помахал ему рукой, а он несколько раз просигналил мне красным флажком.

Я этот флажок вспоминал в разные годы, когда до Берлина было очень далеко. В самом конце августа сорок первого я впервые написал о строителях или, лучше сказать, о строительницах оборонительных рубежей под Ленинградом. Строили противотанковый ров под Гатчиной. Было невероятно трудно работать, потому что почти все делали вручную, отдыхали плохо, многие под открытым небом, потом уже поняли, что нет ничего лучше землянки, даже самой примитивной. Ночевали на сеновалах, набивались в колхозные избы так, что дышать было нечем, многие начали голодать не в Ленинграде, а здесь!

Фашисты бросали листовки — «Дамочки, бросайте ваши ямочки!» И для пущей убедительности жали на гашетки пулеметов. А ленинградские «дамочки», в шляпках и слабеньких осенних пальтишках, копали и копали «ямочки», в которых гибли и «сверхчеловеки», и их сверхтанки, сначала под Лугой, потом под Гатчиной, потом под Красным Селом, потом под Пулковом. Здесь немецкие танки были остановлены.

Вот в эти дни где-то под Гатчиной я познакомился с инженером Кутиным. Я тогда не знал, что он командует Вторым аварийно-восстановительным полком. Я даже не знал о существовании этих новых боевых подразделений, но я не мог не заметить человека, вокруг которого постоянно толпились люди.

Константин Антонович Кутин… Что-то мне это имя сказало, что-то с этим именем было связано. Но ни у него, ни у меня не было времени для воспоминаний. Он показал мне строящийся дот.

— Успеете? — спросил я.

— Работаем, — коротко ответил Кутин.

Я вернулся в Ленинград и сразу отправился в редакцию «На страже Родины». Был тихий безоблачный вечер, по Измайловскому проспекту шло довольно большое стадо коров-холмогорок в сопровождении почтенного старика и двух мальчишек-подпасков. Старик о чем-то спросил милиционера, тот козырнул, показал палочкой направление, трамваи задержали, и стадо свернуло на Первую Красноармейскую.

В редакции я рассказал начальнику отдела Потехину о своей поездке, и он сразу же откликнулся:

— Кутин? Константин Антонович? Это же бывший начальник строительного управления Ленсовета. Театры, клубы, вообще вся культура… Так ты говоришь, под Гатчиной? Близко, Саша…

Но о Кутине я тогда не написал, о доте вообще ничего в газету не пошло. Как сказал Потехин: «Это ты себе возьми в альбом, на память».

О Кутине я написал только через два года, хотя мог бы написать гораздо раньше. В дни самых ожесточенных бомбежек вместе с бойцами МПВО к очагу поражения (так деловито назывались разбомбленные немцами здания) шли бойцы Второго аварийно-восстановительного полка и их бесстрашные командиры — инженеры Кутин, Мищенко, Файн, Трофимкин, Кроль. Это они составляли планы спасения людей. Когда я говорю — планы, в моей памяти возникают старинные планы домов, квартир, лестниц, подвалов и чердаков. У меня в памяти осталась и синяя калька, и ватман.

Инженер должен наметить план спасения людей, заваленных обломками. Инженер должен организовать работу так, чтобы не произошло новых обвалов и чтобы не было новых жертв.

Впереди шли разведчики, стараясь услышать отдаленный стон, принять сигнал бедствия, они выстукивали камни, как врач выстукивает грудь больного.

Я помню женщину на третьем этаже лестничной площадки в доме по набережной Кутузова. Самой лестницы уже не существовало. Одно неосторожное движение спасателей, и она бы погибла.

Не сразу, не в одну минуту и не за один час было найдено правильное инженерное решение. А когда был вычерчен план спасения, то потребовалось около двух суток, чтобы выполнить его. Три раза в день, на специальном блоке, женщине поднимали еду, ей даже переправили немного портвейна…

Бывали и другие случаи. Кутин называл их «неинженерными»: надо было действовать немедленно, никакой кальки и ватмана. И тогда находились смельчаки и спрашивали: «Разрешите действовать?» Ленинградцы всегда любили организацию. В Ленинграде был заключен первый договор на социалистическое соревнование, теперь появилось новое движение — тоже ударники в своем роде — смельчаки: это значит, что среди людей, готовых на любое испытание для спасения ближнего, нашлись люди, заявившие себя самыми смелыми среди смелых. Инженеру Кутину и инженеру Трофимкину и многим другим инженерам приходилось и самим действовать в этих «неинженерных» случаях.

И все-таки о Кутине я написал позднее. Я пришел в штаб полка, он находился в самом начале Невского, и заново представился.

— Все ясно, — сказал Кутин. Он достал ученическую тетрадь в клеточку, где у него были записаны имена отличившихся людей. Но на этот раз я хотел написать о нем самом.

— «Инженер Кутин»? Громко, пожалуй…

Он стал рассказывать, а я записывать, мы оба честно трудились, но очень скоро я понял, что все или почти все я уже знаю. И где Константин Антонович учился, и где работал, а когда подошли к войне, то снова появилась тетрадка в клеточку, и это тоже было понятно: какой же командир полка будет рассказывать о себе, не рассказав о людях полка.

В общем, у меня довольно быстро сложился в голове очерк об инженере-строителе в мирное время и о нем же в дни блокады.

Я попросил разрешения посмотреть чертежи, навалом лежащие на столе.

— Только уж простите мне мою техническую неграмотность и объясните, что к чему.

И снова Кутин не стал со мной спорить: если это надо для дела, тем более что имена бойцов из тетради в клеточку были «привязаны» к чертежам.

Но вот вижу, один чертеж Кутин отложил в сторону, и другой, и третий, вообще в этой пачке ничего ему не подошло, он нахмурился, ищет в столе, но тот ящик, который ему нужен, закрыт, и ключа нет.

— Вот еще пачка, — сказал я.

— Да это не то, вам нужна война, а это другое.

— Не война? — переспросил я.

— Да нет… просто кой-какие идеи…

— Послушайте, — сказал я, — на двадцать пять лет даю гарантию ничего об этом не писать. Но вы мне расскажите, что это за идеи?

— Какой вы, право… — Кутин не закончил. — Ну вот, например, на этом пустыре я думаю, что после войны… Но я ведь не архитектор — я инженер, просто иногда хочется представить себе, что будем восстанавливать, а что будем строить заново. Вот здесь, мне кажется, самое место для большого Дома культуры…

Я просидел в штабе полка до глубокой ночи, отнял у Кутина уйму времени и ушел, не зная, как теперь сложится мой очерк. Но я чувствовал такой душевный подъем, с высоты которого этот мой очерк не имел никакого значения.

Конечно, Кутин был прав, все, что он показывал мне, были только наброски, но сам факт существования этих набросков будущего в дни, когда немцы подвезли на специальных платформах новые осадные орудия и стали с новой силой бомбардировать Ленинград, сам факт мечты о послевоенном, еще более прекрасном Ленинграде необычайно приближал победу над фашизмом.

Четырнадцатого января сорок четвертого года началось наступление войск Ленинградского фронта.

15

На третьем номере трамвая я, как обычно, доехал до Благодатного переулка, а оттуда на попутной машине до Пулкова. Погода стояла гнилая, дул теплый сырой ветер, во многих местах снег почернел, небо казалось заболоченным, над фронтом стоял туман. Как мы радовались когда-то этому хмурому небу, с какой надеждой смотрели на густые облака: туман — это значит, немцы не смогут бомбить прицельно. Теперь мы с тревогой запрашивали у синоптиков прогноз погоды. Теперь нам было нужно ясное небо: ясное небо — значит, наша авиация будет бомбить фашистов прицельно.

Мы ехали в тишине. Только иногда то здесь, то там шлепался немецкий снаряд. И каждый раз водитель замечал: «Нервничает немец, чует что-то…»

Только к вечеру я добрался до артиллерийского полка. Это я давно обдумал: в решающем наступлении быть в Сорок пятой гвардейской, бывшей Семидесятой, ну и, конечно же, в артполку. Я и блокнот приготовил особенный. Этот блокнот я купил еще перед войной в магазине, который сейчас все на том же месте, на Невском.

— И чернила не пропускает? — спросил я.

— Что вы, первый сорт! На обрез взгляните…

И в самом деле, блокнот был редкостный, с золотым обрезом. Я решил записывать в нем только самые глубокие мысли, может быть потому он и пролежал столько времени без дела. За два с половиной года я исписал десятки всевозможных блокнотов, и с предупредительной надписью «Только для карандаша», и без всяких предупредительных надписей, но с такой шершавой бумагой, что порой казалось, пишешь на наждаке. И вот пробил час моего блокнота! Золотой обрез, конечно, потускнел, обложка закоптилась, страниц десять пришлось вырвать, так они отсырели, и все же это был замечательный и почти новый блокнот.

Весь вечер я ходил из землянки в землянку, но так ни разу свой блокнот и не раскрыл. Хотелось вместе помолчать: дело, которого мы так долго ждали, вот-вот должно было начаться.

Когда командир полка Кадацкий вернулся от Николая Павловича Симоняка, я на него налетел:

— Что сказал Симоняк?

— Ну, что сказал? Поставил задачу. «Все ясно?» — «Все, товарищ генерал!» — «Надо отличиться, ясно?» — «Ясно, товарищ генерал!» Потом подозвал меня: «Слышишь, Кадацкий, надо отличиться, понял? Ну, иди, всё».

Уж не знаю как, но эти слова Симоняка быстро всех облетели. Казалось бы, ничего нового Симоняк не сказал: завтра бой, и в этом бою, конечно же, надо отличиться. И все-таки один другому передавал эти слова, чувствуя в них особый и личный смысл, то есть что-то применительное только к самому себе.

В истории военных осад девятисотдневная блокада Ленинграда занимает особое место. И не только благодаря своей исключительной продолжительности и даже не только ввиду особой жестокости испытаний, но главным образом потому, что осажденные оказались победителями.

Ленинград победил. Нравственная плотность обороны Ленинграда — вот что выделяет ее в исторической ретроспективе. Да, было время, когда перемычка в колпинском противотанковом рву была воздвигнута из тел погибших защитников Колпина. Но пришло время, когда наша артиллерия встала под Ленинградом «колесо к колесу».

Говорят, что в древней Спарте женщина, провожая сына на войну, подала ему боевой щит со словами: «Со щитом или на щите!» И это укрепило его волю к победе.

В январе сорок четвертого в пулковских окопах я видел ленинградских женщин. Это были делегатки заводов и фабрик. Они были скупы на слова, на подарки и на слезы. Эти женщины сами были бойцами и явились сюда, на передний край, со щитом, выдержавшим девятисотдневную осаду…

Вскоре после войны я познакомился с лейтенантом Васильевым, недавно окончившим военное училище и только принявшим взвод. Было это на учениях, куда я поехал для того, чтобы утвердиться в выборе героя для новой повести. В этой повести мой герой «опоздал» на войну. У него была еще надежда отличиться на Дальнем, но там кончили быстро, и, когда все отгремело, он получил взвод, где старшина — кавалер трех орденов Славы и все солдаты штопаны и перештопаны войной и наконец сшиты в одно целое. Боевое учение, за которое орденов и медалей не дают, а уж втыков будет немало, уж чего-чего, а втыков хватит. Словом, проблема отношений между людьми, видавшими виды, и человеком, так и не понюхавшим пороха.

Учения были очень интересными — прорыв долговременной обороны противника. Ординарец командира дивизии взялся проводить меня до места, и, пока мы шли, он рассказывал о близкой демобилизации.

— Последнюю неделю служу. Уже бы я и дома был, да неохота его одного оставлять. Уже и новенький есть, вроде бы и паренек ничего… Но не поладят они, месяцок прослужит, и все, другого возьмет, будет менять, как до меня менял. — Мы подошли к месту, и он спросил: — Ну как, вызывать вам командира взвода?

Того только не хватает, чтобы начинать новую жизнь с вызова!.. А у меня в последнее время было такое чувство, что я начинаю заново. Это чувство было обострено воспоминаниями о первом дне моей работы в армии. Именно на эти места я впервые прибыл в декабре тридцать девятого и представился командиру отряда, и вспоминал теперь его «казакин» и его легкую походку, и остовы наших танков в зеленом лунном дыму. И когда ординарец козырнул, я еще постоял, глядя ему вслед. Быстро темнело, но мне казалось, что я еще вижу его чистенькие хромовые сапожки, которыми он щеголял в любую погоду, и лихо заломленную кубанку, и плеточку, — это тоже был кусочек войны, и он тоже скоро исчезнет.

Я толкнул дверь в землянку, вошел и увидел то, что хотел увидеть. И молодого лейтенанта с тщательно ухоженной полоской усов, и старых солдат с набором орденских ленточек и золотым шитьем за ранения. Сложно, ох как сложно. На войне можно отличиться в первом же деле и завоевать почет и уважение, и к полудню уже всем известно, что «нам плохого не пришлют», смотришь — вчерашний мальчик и старшине замечание сделал, а корреспонденту — извините, некогда, сами видите, что делается, давайте-ка после…

Спустя двадцать лет я совершенно случайно встретился с Васильевым. В большом зале ресторана «Европейской», как всегда переполненном до отказа, я разыскивал столик, и официант мне показал на свободное место: «Если, конечно, товарищ полковник не возражает…» Товарищ полковник не возражал, и я сел и, пока рассматривал меню, почувствовал на себе пристальный взгляд соседа.

— Не узнаете? — Но хорошо выбритое лицо и роговые очки ничего мне не сказали. — Зима сорок седьмого, да вы не оправдывайтесь, я и в самом деле тогда был мальчишкой.

Пока мы обедали, я узнал, что полковником Васильев стал недавно, работает доцентом на кафедре в московской Академии, готовится к докторской. После обеда мы посидели в Михайловском скверике, потом на Марсовом поле и вышли на Неву. И поскольку нас ничего не связывало, кроме той первой встречи на учении, то мы к ней и вернулись.

— Я тогда крепко поволновался, — сказал Васильев. — Прорыв долговременной обороны…

— Думаете, я ничего не заметил? Вы же мой герой, я вас таким задумал и живьем в книжку потащил. Ну признавайтесь, старшину крепко побаивались?

— Старшину?

— Будто не помните!

— Да не очень… Мне ведь, откровенно сказать, повезло: после училища — и сразу в Ленинград. А я сюда давно стремился. Первый раз приехал, мне еще пятнадцати не было.

— Неужели рассчитывали, что возьмут в армию?

— Ни на что я тогда не рассчитывал. А приехал на крыше вагона. Тоже в марте было. В марте сорок четвертого. Но недолго я тогда по городу повертелся, два раза в милицию забирали. Тут у вас особенно строго было, а у меня и паспорта нет, а по справочке колхоза, выходит — дезертир трудового фронта. Барнаульский я. Ну, не из самого Барнаула, до города тоже сотенка километров набежит. В сорок втором ваших ленинградских стали к нам привозить. У нас самих голодно было, но уже и к нам завозили. И все больше детей. Я этих ленинградских дистрофиков, честно говоря, просто боялся. Сколько похоронили — страшно вспомнить. Ну и выхаживали, конечно, сирот по домам брали. Одного я сам на руках принес, легкий, как пушинка, а ведь мой одногодок. Мать, та прямо зашлась: ты что? Вы ее не обвиняйте, мне тогда тринадцать исполнилось, а я старший. А всего у нас семеро, Гриша — его Гришей звали — восьмой. Сколько он у нас молока выпил, а все на ноги не мог встать. Уже картошка молодая пошла, уже ребятня ему из лесу землянику тащит — Гришенька да Гришенька… Улыбается: спасибо, спасибо, а на ноги не встает. Фельдшер смотрел, говорит — воздухом все пройдет. На воздухе мы с ним все лето спали.

Васильев помолчал немного, мы прошли вверх по набережной, было широко и празднично, вечернее солнце ярко, по-полярному, играло над Петропавловской.

— Сестренка у меня была маленькая, перед самой войной родилась, но я вам откровенно скажу, я Гришу больше, чем ее, любил. Не знаю, как вам это объяснить, она сама ходит, бегает, а он… Но ведь пошел, пошел, да еще как пошел! Он парень развитой, начитанный, у него и мать и отец были интеллигенты, отец завучем работал в школе рабочей молодежи, в ополчении погиб. А мать — у Гриши на глазах, зимой, он подробности не рассказывал. Знаю только, что они вместе трое суток пролежали… Невероятно мы с ним дружили! Я вам говорю — он очень развитой был паренек. Сам карту войны сделал, по сводкам Совинформбюро. К нам старики со всей деревни приходили. Гриша по этой своей карте положение на фронтах объяснял. Вы бы видели, что делалось, когда блокаду прорвали! Один пирог тащит, другой бражки наварил. Гриша речь сказал. Ах, как он красиво умел говорить! Ну, поразительный, просто поразительный дар! Правда, он уже тогда покашливать стал, но слабо, как будто корочкой поперхнулся, на речь это не влияло. Мама наша строгая, мы от нее мало ласки видели, да и какая может быть ласка, нас же много, на всех все равно не хватит. Но Гришу она жалела. Да нет, я вам правду говорю: когда я его взял и молоком отпаивал, а он все молчал, она, мне кажется, его не жалела, а когда он кашлять стал… Она и так его укрывала, и этак. До сих пор я этого кашля забыть не могу. Опять фельдшера вызвали, опять он — воздух да воздух, но у нас ведь не Крым, у нас уже в августе подмораживает. Опять слег. Слег, тает, аппетита нет. Я ему новую карту сделал, со всеми населенными пунктами. В октябре один наш инвалид вернулся, рассказывал, что Синявинскую высотку взяли, я на карте продвинулся. «Гриша, знаешь у вас такое местечко Синявино?» А он уже и ответить не может.

Васильев снова помолчал.

— Кашель его и задушил. Всей деревней хоронили, даже этот наш инвалид пришел. Трех месяцев не дожил Гриша до января сорок четвертого. За один этот январь от моей карты одни лоскутки остались. Стрелы по два раза в день менял. Красное Село, Гатчина… Я все эти населенные пункты там, в Барнауле, запомнил. А в Ленинграде я Гришиными маршрутами ходил: вот здесь он в школе учился — один пустырь, как зуб вырвали, а вот его дом на Лермонтовском. Ночевать меня смело пускали, я правду говорил — барнаульский, приехал на город посмотреть. Верили, не очень тогда опасались.

На следующий день полковник Васильев уезжал из Ленинграда. Мне кажется, он обрадовался, увидев меня на перроне:

— Боялись, что снова на крыше уеду?

Потом в уютном купе «Красной стрелы» мы обменялись адресами. Покурили, помолчали.

— Прочел я вашу старую повесть, — сказал Васильев. — Это все было, конечно: обстрелянные, необстрелянные. И старшину вы правильно подметили… Но для меня что тогда главное было? Прорыв долговременной обороны противника. Ладно, думаю, пусть я к январю сорок четвертого не поспел, но здесь у меня «противник» попрыгает. Я ту штуку не только в училище прорабатывал, я еще ее вместе с Гришей проходил. Дети, конечно, а все-таки…

Мы простились, и я пошел домой. От вокзала до меня на метро минут десять, но хотелось пройтись по городу. Эта встреча с Васильевым многое тронула во мне. Как бы выиграла моя повесть, знай я обо всем этом раньше! А как я тогда носился со своим замыслом и как радовался, что «все в жизни совпадает». Неглубоко же я тогда копнул: полоска курсантских усиков и длинная планка орденов на груди старшины… «Мы с Гришей эту операцию давно уже прорабатывали…» И первая карта, которую сделал будущий полковник Васильев…

Сколько таких самодельных карт я видел в блокаду! Да и я сам вырвал из старого Брокгауза карту Петербургской губернии и что-то пытался рисовать. И даже показал ее однажды командующему 67-й армией, Михаилу Павловичу Духанову. Он взглянул на карту, посмеялся над моими направленческими стрелами и пририсовал к ним каких-то диковинных зверей — рисовальщиком он был замечательным, — но вдруг, взглянув на то, как я перебросил под Пулково 67-ю армию, озабоченно спросил:

— Вы что-нибудь слышали об этом? — Я стал оправдываться: дескать, все это чистая самодеятельность. И Духанов сказал грустно: — Конечно, самодеятельность… Не так все будет, чует мое сердце — не так…

Когда я через неделю снова приехал к Духанову, он укладывал чемоданы. Отозван в Москву? Что случилось, что могло случиться? Мысленно я представил себе какое-то невероятное ЧП.

— Да нет, что вы такой пугливый, — ласково говорил Духанов. — Никакого ЧП, отзывают в «плановом порядке», — добавил он невесело. — Нет, нет, давайте-ка спрашивайте меня о чем-нибудь полегче.

Он озабоченно осмотрел ящики — кажется, ничего не забыл, — на столе лежала свернутая в трубку карта, Духанов сунул ее в чемодан, но потом вынул, расправил, прошла еще одна большая минута; Духанов внимательно, словно в первый раз, рассмотрел карту, потом сложил ее вчетверо, потом еще раз вчетверо и аккуратно порвал.

— Еще одна самодеятельность, — сказал Михаил Павлович. — На этот раз генеральская…

Командующий 67-й армией Михаил Павлович Духанов был отозван Ставкой в предвидении решающего сражения, которое должно было отбросить гитлеровцев от стен Ленинграда.

— Не о ЧП речь, а о том, что за этот год и в Сталинграде, и после Сталинграда, накоплен величайший опыт наступательных операций, выработался новый тип советского военачальника. Ставка сомневается, сможем ли мы, командармы, действовавшие на сравнительно узком фронте, не только разгромить врага, но и обратить его в бегство.

Духанов говорил так, словно читал лекцию, а я, слушая его, думал: неужели же «унижение паче гордости»? Но как-то это совершенно не вязалось с характером Духанова, которому чужда была всякая поза и в равной степени душевное кокетство, то есть «поза для самого себя». Мне кажется, что Духанову, старому профессиональному военному, была чужда и сомнительная философия: «начальству виднее». Он был солдат, но никогда не опускался до уровня солдафонства. От своих подчиненных Духанов требовал не только выполнения приказа, но и его понимания. Он не бравировал своим солдатским послушанием и, быть может, именно поэтому не согнулся, когда Ставка отстранила его от командования армией. Он заставил себя разобраться в приказе, не приспособиться к приказу, чтобы полегчало на душе, а понять, что же произошло, что заставило Ставку принять именно такое решение. И это позволило Духанову воевать дальше, не цепляясь за старое положение командующего армией. Он был назначен заместителем командующего 62-й армией, но ведь этой армией командовал Василий Иванович Чуйков!

«Выбор сильнейшего» — задача и военного, и любого другого общего дела. Но даже самый точный учет главных слагаемых — опыта, знаний и мастерства — может оказаться недостаточным, если не брать в расчет и психологический эффект выбора. Осенью сорок первого года, в самый критический момент под Ленинградом, тот же Духанов был назначен командиром 10-й стрелковой дивизии. Здесь учитывалось не только военное мастерство Духанова, но и психологический эффект назначения командиром дивизии человека, еще до войны занимавшего высокие посты.

В канун боевой операции командующим 2-й Ударной армией был назначен ветеран Ленинградского фронта, ставший одним из виднейших военачальников, Иван Иванович Федюнинский. Корпус, которым командовал Николай Павлович Симоняк, был выдвинут в район Пулкова.

Честолюбие военного человека всегда связано с выполнением задачи, мерилом которой служит наиболее опасный участок фронта. Корпус, которым командовал Симоняк, был выдвинут на рубеж, наилучшим образом подготовленный фашистами для обороны и потому наиболее опасный. Это знали все, начиная с самого Симоняка и кончая семнадцатилетним красноармейцем Сологубом, который считал, что ему повезло. И в самом деле, ведь Сологубу было всего на два года больше, чем барнаульскому пареньку Васильеву, а он уже вышел на направление главного удара.

Напрасно битые гитлеровские генералы ищут в решении Гитлера любой ценой оборонять от русских свой «Северный Вал» признаки нарастающего безумия фюрера. Конечно, вся развязанная фашистами война была безумием, но без этой войны фашизм не был бы тем, чем он был в действительности — кровавой авантюрой, стоившей человечеству десятков миллионов жертв. Не существует фашизма мирного, фашизм на мирном положении — это тактический прием, это подготовка нового удара. Гитлеровское безумие в январе сорок четвертого ничем не было безумнее гитлеровского наступления на Ленинград в сентябре сорок первого.

И даже 14 января сорок четвертого, когда начала наступление 2-я Ударная армия, и даже 15 января под Пулковом фашисты не вняли голосу разума, потому что фашизм и разум — понятия прямо противоположные, потому что фашистские генералы, которые в сентябре сорок первого докладывали Гитлеру об успешных боях в пригородах Ленинграда, и фашистские генералы, которые в январе сорок четвертого, ахая и охая, выполняли приказ Гитлера об удержании «Северного Вала», были одинаково безумны.

Ожесточенное сопротивление, которое оказали гитлеровцы, запомнил каждый наш солдат, оно стоило большой крови. В час артиллерийской подготовки по немцам были выпущены десятки тысяч снарядов, по одной только интенсивности огня фашисты могли понять, какую силу набрали за девятьсот дней русские, и все же, покинув свою первую линию, гитлеровцы цеплялись за вторую, потом за третью, снова и снова зарывались в землю, в камень, в бетон. По сути дела, они были смертниками.

Нашей армии совершенно чуждо это понятие. Ведь смертником совершенно необязательно должен быть храбрый человек, смертник — человек, обреченный на смерть. Подвиг, жертва во имя общего дела, прямо противоположны обреченности. Это движение добровольное. Каждый, кто помнит первый бой Семидесятой под Сольцами, помнит подвиг красноармейца Демина: раненный в плечо, он бросил вторую бутылку с термитной смесью и поджег второй фашистский танк. Но каждый, кто помнит этот бой, помнит, что раненому красноармейцу Демину было приказано покинуть щель и выйти из боя.

Не было и не могло быть приказа командиру взвода 131-го полка Волкову закрыть своим телом амбразуру немецкого дота, было сознание, что дот мешает нашему наступлению, что он мешает свершиться тому, что должно наконец свершиться здесь.

Немецкие смертники не только сопротивлялись без всякой надежды на успех (именно в этом цинично признавались после войны гитлеровские генералы), но и подтянули к концу первого дня новые резервы. Немцы еще занимали Виттоловские высоты — это километров пять от Пулкова — и особенно держались за небольшую деревушку Рехколово, которую мало кто даже из коренных ленинградцев знает, такая это маленькая и невзрачная деревушка. Но тогда она была ключевой позицией: здесь перекресток дорог Пулково — Пушкин и Пулково — Красное Село. Симоняк справедливо требовал наступать, гнать врага. Когда ему донесли, что одна из рот 131-го полка зацепилась за северную окраину Рехколова, он бросил коротко:

— Молодцы!

Именно в этот момент погиб командир роты, и именно в этот момент командир артиллерийской батареи Игорь Бойцов принял на себя командование ротой. Я был в то время на огневых позициях, километрах в пяти от Рехколова, то есть в самом Пулкове. Игорь требовал огня, и батарея вела огонь, не считаясь с расходом снарядов. Огня! Огня! — требовал и требовал Игорь Бойцов. И вот уже Рехколово занято нами, но Бойцов требует и требует огня.

На огневых не видно, что делается впереди, дело огневиков — точно стрелять по заданным командиром батарей целям. Но именно по заданным Игорем Бойцовым целям на огневых поняли: фашисты перешли в контратаку, они окружают роту, которой командует артиллерист Игорь Бойцов.

И снова он требует огня. Старший на огневых офицер, сделав расчеты, просит повторить приказ.

— Подтверждаю, — слышит он голос самого Игоря Бойцова.

Бойцов отнюдь не был смертником, он точно сообщал координаты цели. Но фашисты уже окружили роту, прижали ее к снегу, а снег — плохое укрытие от огня, от огня есть только одно укрытие — огонь! Вот почему Бойцов принял свое героическое решение. Он знал, что может погибнуть — война есть война, но он знал, что огневики будут работать в полном смысле этого слова ювелирно, и потому сознательно принял решение. Он знал, что может погибнуть, но он не был смертником. Его приказ — приказ грамотного военного человека, каким и был Бойцов в действительности. Я помню его еще с довоенных времен, помню старшиной-сверхсрочником на той же батарее. По своей натуре он отнюдь не был игроком, скорее это был человек неторопливый и рассудительный. Сколько плоских острот наслушались мы о старшинах, об их невежестве, как живуч анекдот о «люминевой» ложке. Старшина Бойцов, которого я хорошо знал и который действительно не давал спуска за малейшее упущение, ничего общего не имел с киностаршинами, кочующими из фильма в фильм. Он был передовым человеком своего времени. В войну с белофиннами я писал о нем, я не мог не писать о нем: ведь он с таким желанием делал свое дело, что получил заветный командирский «кубарь». Командир орудия, командир огневого взвода, замкомандира по огневым взводам, он научил свою батарею стрелять «по-ювелирному». Не знаю, кому принадлежит это выражение, но от Бойцова «стрелять по-ювелирному» я слышал не раз.

Он знал, как будут стрелять огневики, получив эти последние координаты из Рехколова, я говорю «последние» не только потому, что Игорь Бойцов был убит осколком снаряда, но и потому, что огонь батареи Бойцова заставил повернуть немцев, а потом накрыл их, и еще потому, что оставшиеся в живых гитлеровцы бежали, а наши двинулись вперед, и на следующий день огневые позиции бойцовской батареи расположились на Виттоловских высотах.

Здесь, на Виттоловских высотах, я впервые увидел пушки, из которых фашисты девятьсот дней стреляли по Ленинграду. Рядом с пушками стояли колышки, а на колышках были аккуратно сделаны надписи по-немецки: «Невский проспект», «Садовая улица», «Филармония», «Кировский завод», «Эрмитаж»… Эти колышки экономили время наводчикам — цели стабильные, не надо возиться с прицелом, надо только повернуть ствол пушки по направлению колышка…

И вот уже 63-я Гвардейская, ведомая полковником Щегловым, рвет последний оборонительный рубеж немцев и выходит к Красному Селу. Щеглов знал, что минута решающая, что немцам нельзя дать опомниться и где-то снова закрепиться, что-то удержать, получить свежие резервы, — он рвался вперед. Человек лично замечательно храбрый, он презирал не только смерть, но и фашистских смертников. Кто видел Щеглова в те считанные минуты, когда решалось дело, тот никогда не забудет его выразительного лица — энергичного, веселого, гневного, озабоченного, яростного… А я навсегда запомнил руки Щеглова, руки рабочего человека, мастерового, пролетария; такие руки я видел на первых плакатах революции — сильные, жилистые, мозолистые, рвущие цепи неволи и крепко держащие земной шар.

В Красном Селе, сразу после его освобождения, Щеглов проезжал мимо какого-то домика, в прошлом по-загородному затейливого, а теперь страшно изуродованного и буквально забитого трупами гитлеровцев. Но готическая надпись на фронтоне уцелела: «Sorgenlos». Щеглов потребовал переводчика.

— Вилла «Беззаботный», товарищ полковник…

— Ясно, — угрюмо сказал Щеглов. — Вот что они хотели, и вот что они получили. Поехали дальше, — неожиданно весело приказал он водителю.

16

20 января я вернулся в Ленинград и вымолил машину в Радиокомитете. Ходоренко, я думаю, был под гипнозом моих обещаний — давать материал не только быстро, но и сверхбыстро.

— Но кто же ее будет водить? — спросил он меня, сдаваясь. И я ответил:

— Висневский. Александр Селиверстович Висневский.

— А он согласен?

— Да он только об этом и мечтает!

— Смотри, Саша, сейчас не сорок первый год!..

Александр Селиверстович Висневский и до войны, и во время блокады, и после снятия блокады работал концертмейстером в Радиокомитете. «Партию рояля исполнял Висневский» — эту фразу можно было услышать по радио не один раз в день. Но было такое время, когда эту фразу ленинградцы не слышали. Было время, когда, говоря словами Берггольц, «лишь день и ночь трудился метроном». И тогда Висневский сказал, что он может водить машину: до войны у него была своя, довольно ловко собранная из останков старого фордика, и права у него были. И первую зиму он водил радиокомитетскую «эмочку». В 5 часов утра садился за баранку и ехал на Социалистическую и там получал сводку Совинформбюро, в 6 утра ее уже передавали по радио. Бывали дни, когда машина отказывала. Мороз минус 40 машина не выдерживала. И тогда Висневский вставал на час раньше и шел пешком за сводкой. В конце января он слег, а когда поднялся, начало возрождаться музыкальное вещание, и он снова стал исполнять партию рояля.

В январе сорок четвертого он предложил, что снова сядет «за баранку». «Понимаете, хочу сам, своими глазами посмотреть, как бежит фашист…»

Я был в восторге от такого предложения, но в день, когда я уже получил согласие Ходоренко, Висневский, чуть потупясь, сказал, что должен еще подумать и просит на это двадцать четыре часа. Александра Селиверстовича я знал не только как милого, скромного и даже застенчивого человека, но и как человека большого мужества. Что означали эти двадцать четыре часа?

Ровно через двадцать четыре часа мы с ним снова встретились.

— Разрешите мне еще подумать, — сказал Висневский. — Еще… сорок минут. Будьте внизу у выхода.

Ровно через сорок минут Александр Селиверстович спустился вниз.

— Поехали!

Много позже я узнал причину всех его раздумий: у машины были крайне ненадежны тормоза. Техники, с которыми советовался Висневский, так ничего и не смогли сделать за двадцать четыре часа. Что касается сорока минут, то эти сорок минут, как объяснил мне тоже много лет спустя Александр Селиверстович, были вызваны соображениями «чисто этическими»: «Я спрашивал себя, имею ли я право не один ехать на машине с испорченными тормозами».

Гатчина была видна издали — пожарище заняло полнеба, и мы держали курс туда. В какой-то деревушке нашу машину остановили автоматчики:

— Вы что, с ума сошли! В Гатчине еще немцы…

Дивизия была чужая, никого я здесь не знал, один из автоматчиков провел нас в штабную землянку, только что брошенную немцами. Здесь повсюду были следы незнакомого мне жилья: консервные банки с яркими этикетками, иллюстрированные журналы, цейсовские бинокли… Подполковник, к которому нас привели, обрадовался:

— Откровенно говоря, думал: начальство. Ну и хорошо, спешить некуда, отдохните у нас.

Тут даже застенчивый Висневский вскинулся:

— Как же так, не для этого мы сюда ехали!

Но подполковник был неумолим.

Эту ночь мы дремали в очередь, беспокоились о машине, в такую минуту она легко могла кому-нибудь понадобиться. Только под утро я по-настоящему уснул, и почти сразу меня разбудил Висневский:

— Едем!

Чуть светало. За ночь пожар сбили, но еще много где горело, машину больше никто не останавливал, но в Гатчине, едва мы вышли, как нас плотно обступили бойцы: на Александре Селиверстовиче, который славился своей «морозостойкостью», был старенький, затертый до невозможности плащ и кепочка с пуговкой, а на ногах штиблеты «боксер». Бойцы с жадностью спрашивали его: «Вы местный?»

Я понимал их, я тоже все время осматривался по сторонам и искал местных. Неужели же, как и повсюду, никого не осталось?

Первый невоенный человек в Гатчине, которого я увидел, был маленький мальчик, лет пяти, он как-то внезапно появился на улице, заполненной машинами, танками и бронетранспортерами.

Он выполз из подвала, тощенький паренек в огромной шапке, в дамских резиновых ботиках «Красного треугольника», за которыми гонялись модницы начала тридцатых годов, и в шинели, низ которой был отрезан, а верх крест-накрест прошит автоматной строчкой. И едва он выполз, как все на улице замерло — люди, машины, танки, бронетранспортеры, и было такое чувство, что вот крутила, крутила, крутила ручку война и вдруг — стоп. Все смотрели только на мальчика. И я смотрел вместе со всеми на этого первого человека оттуда.

Он исчез так же внезапно, как появился, наверное испугался, да и понимал ли он, что мы свои? Не знаю, думала ли об этом мальчике старая Нина, когда спрашивала меня: «А что потом?» — скорей всего нет, что-то другое лежало тогда у нее на сердце, но в Гатчине мне было стыдно за свое тогдашнее молодечество.

Мальчика звали Борей. Он оказался куда старше, чем выглядел. В подвале о нем никто ничего не знал, он жил в деревушке поблизости и, когда немцы стали «подметать всех под метелку», сумел удрать.

Вообще, как это ни странно, но в этом подвале друг о друге почти ничего не знали. В одном углу жила целая семья — дед и две внучки; старшей, Тане, было девятнадцать, младшей — десять. И хотя они были местными, гатчинскими, и хотя Таня работала на почте, а почта — такое место, куда каждый заходит, она никого здесь не знала.

В другом углу спасались две местные женщины. И они ни с кем здесь не были знакомы. Еще был одинокий старик, женщина с ребенком, странно молчавшим у нее на руках. И пожилая женщина в летней шляпке, совершенно скрюченная лихорадкой.

Александр Селиверстович помог ей выбраться на улицу и остановил первую санитарную машину. И не одной только этой больной женщине он помог выбраться из подвала. Мне кажется, никто другой не сумел бы сделать это так спокойно и ласково.

А я был как в столбняке. Я почти не понимал, что делается вокруг, и почти не различал лица бойцов, наконец-то обнявших освобожденных ими людей, и почти не слышал первых слов. Кто-то палил в свастику, укрепленную гитлеровцами на самом верху знаменитой гатчинской колонны; из этого ничего не вышло, сделали петлю, пытались захватить ею свастику, но она крепко держалась; подтащили длинную пожарную лестницу, и только тогда рухнула, проклятая.

И как раз в это время я услышал знакомый свист и шелест, где-то невдалеке упал снаряд, и снова знакомые звуки — и свист, и шелест, и грохот взрыва.

Улица мгновенно опустела. Я тоже хотел нырнуть в знакомый подвал, но Александр Селиверстович внезапно остановил меня:

— Саша! Саша, послушайте!.. Саша! Саша! Вы послушайте, послушайте! — кричал он, просительно трогая меня за руку.

— Что? — спросил я.

— Неужели вы не понимаете — ведь это немцы, немцы стреляют!.. — кричал Александр Селиверстович, сияя своим милым и добрым лицом так, словно слышал какую-то необыкновенную музыку. — Да ведь теперь им до Ленинграда не достать!..

Ночь мы провели в том самом подвале, где гатчинцы спасались от фашистов. Все уснули, кроме Тани и меня. Она не спала, потому что ей хотелось говорить и рассказывать, а я потому, что хотел слушать. В Ленинграде я не раз думал о тех, которым суждено было жить «под немцем». Я читал газеты, в которых то там, то здесь появлялись заметки об этой пусть временной, но такой страшной жизни. Я знал о зверствах, я знал о пытках, весной сорок второго года я слушал рассказы партизан, пробившихся в Ленинград с обозом продовольствия. К тому времени, как была освобождена Гатчина, я знал не только о героях, но и о предателях, полицаях, власовцах. Но в этом подвале я встретился просто с людьми, жившими два с половиной года «под немцем». Их не арестовывали, они работали — кто на почте, кто в прачечной, а скрюченная женщина была из Ленинграда, в Гатчину она попала на оборонные работы и не успела на последний поезд или на последний грузовик. Ее тоже не тронули, она работала от случая к случаю, а вся ее подпольная работа заключалась в том, что она учила детей на дому русской грамматике. В школе они этого почти не учили. Да и кто в то время учился в этих школах!

Таня продавала марки и конверты на почте. Ей почти нечего было рассказать о себе. Она рассказывала о других, ведь она тоже знала, что есть партизанское подполье, что есть люди, ежедневно подвергающиеся смертельной опасности, она видела повешенных фашистами людей с дощечками на груди: коммунист. Она знала, что даже православный священник, отец Александр, был повешен гитлеровцами, потому что в своей проповеди, кажется, привел слова из Библии о возмездии. Но что он все-таки говорил? Этого Таня не знала. Она нигде не бывала, кроме своей почты, боялась лишний раз выйти на улицу, она не открывала дверь ни на какие звонки, только полицаям, когда проверяли документы. Документы у Тани были в порядке. Ей повезло: она была сиротой, а дед был слишком стар для подпольщика.

Боялась ли она немцев? Да, конечно, как и все, она боялась немцев и старалась не попадаться им на глаза, — никто ведь не знал, что еще им придет в голову и кто в чем будет виноват. Но иногда на нее накатывал самый страшный страх: она боялась, что все это надолго, что ничего никогда не сбудется, что жизнь пройдет, что она высохнет, как эта учительница в шляпке. И не будет любви, о которой она читала до войны у Тургенева и у Толстого. И в романе «Как закалялась сталь» ей больше всего запомнилась любовь Павла и Таи; немцы бы никогда не позволили, чтобы полюбили вот так, как Павел и Тая, ведь он был инвалид, и немцы не позволили бы этого, они бы сделали ему укол, а может быть, и ей, они ненавидели инвалидов, и вся эта история с любовью к парализованному показалась бы им странной и просоветской.

…На следующий день был салют в честь полного освобождения Ленинграда, мы с Александром Селиверстовичем поспели к нему, что называется, «впритык», но поспели. Мы, конечно, ничего не знали об этом салюте, а торопились в Ленинград каждый по своим делам. Обратная дорога была невыносимо трудной: после того как прошли мощные танки, нашей «эмочке» и вовсе было не пройти, мы чуть ли не на себе тащили машину, а навстречу нам шли войска, и солдаты смеялись, глядя, как мы в очередной раз пытаемся вытащить машину из глубокой танковой колеи. И кроме всего прочего, мы были невероятно голодны — наш НЗ (две банки мясных консервов и тяжелая буханка хлеба) мы давно съели в гатчинском подвале, а побираться в дороге было как-то стыдно.

И все-таки мы добрались до Ленинграда, и добрались вовремя. Мы ехали по Международному, когда ударили наши пушки, возвещая победу, я торопил Александра Селиверстовича и бранился самыми последними словами, упрекая его, что мы «прозевали главное».

Но нет, мы ничего не прозевали, мы уже были в Ленинграде. Правда, не на Невском, и не на Неве, и не в Радиокомитете, где уже собрались все вместе и обнимали друг друга и где Берггольц впервые читала: «Какой же правдой ныне стало, какой грозой свершилось то, что исступленною мечтой, что бредом гордости казалось!», — но мы были в Ленинграде и с ленинградцами. Мы вышли из машины и обнялись. К нам подходили незнакомые люди, и, так же как на Невском, и на Неве, и в Радиокомитете, мы обнимали друг друга и говорили друг другу какие-то слова. И по-моему, мы говорили: «Какой же правдой ныне стало, какой грозой свершилось то, что исступленною мечтой…» Разве мы не знали еще этих строк? Мне до сих пор кажется, что они возникли там, на Международном…

17

Через неделю Александр Селиверстович снова вызвался ехать со мной на фронт «за водителя». В Ленинграде было непостижимо тихо, и к этой тишине невозможно было сразу привыкнуть…

Память не сохранила номер дивизии, в которой мы провели неделю, сохранилась только моя радиопередача, начинавшаяся словами: «Несколько дней пробыл я в части, наступающей южнее Сиверской и в боях добывающей право называться «Лужской».

Не дожидаясь возвращения в Ленинград, я написал очерк о трех знаменитых разведчиках — Азанове, Флотском и Дубовце. И еще очерк о Карпухине — он прославился стрельбой из противотанкового ружья. И еще о пулеметчике Липатове, и еще об одном разведчике, Андрее Денисове. До чего славный был парень, с лихим чубом, который он хоть и маскировал, но который то и дело выглядывал из-под шапки.

Прошлой ночью Андрей захватил пленного и сейчас был возбужден делом, бессонной ночью и медалью «За отвагу», очень ценившейся на фронте.

— Ваш коллега, — сказал мне Андрей, показав на пленного, мирно крутившего «козью ножку». — Точно — писатель. Иоганн Г., может, слыхали?

Нет, я не слыхал этого имени.

— Майор проверял. Точно, по кондиции.

Майор — авторитет непререкаемый, и я пошел к нему за разрешением поговорить с пленным.

— А, уже наболтали вам! — добродушно сказал майор. — Андрей! Давай-ка нам своего тепленького. И отдыхай, слышишь? Хватит, говорю, болтаться, через четыреста минут — подъем. Без переводчика справитесь? — спросил меня майор.

Пленный был человеком лет под сорок, высокого роста, могучего сложения, блондин, чисто выбритый, что называется «цветущий мужчина». На мои вопросы он отвечал охотно, подчеркивая свое особое положение в армии: так сказать, невоюющий человек, документы у господина майора. Господин майор…

— Вы работаете в роте пропаганды?

Он презрительно выпятил нижнюю губу:

— Я писатель. У господина майора мои документы…

— Хорошо, хорошо… Я хочу знать, что вы пишете, в каком жанре — проза, стихи?

— О! — сказал он. — Драмы. Романы тоже. — И после небольшой паузы: — И стихи тоже.

Так. Иоганн Г. Романы, стихи, пьесы.

— Закуривайте, — сказал я. — Хорошо, хорошо, возьмите две. И потрудитесь ответить: с какими издательствами связаны, названия книг…

— Это не имеет значения, — сказал он, затягиваясь моим «Беломором».

— То есть как это «не имеет значения»?

— Господин майор не спрашивал меня о таких пустяках. Я указал расположение штаба дивизии, — сказал он самодовольно.

— И хорошо сделали. Но прошу вас отвечать на мои вопросы. Ваши книги…

— О! — сказал он. — Мою пьесу ставили в городе Луга. Был большой успех. Луга — хороший город, — сказал он почти чисто по-русски.

Да, Луга — хороший город, это я знал без писателя Иоганна Г.

— Посмотрите в окно. — Он показал мне на пленного немца. — Этот старый солдат играл в моей пьесе фрау Мольтке, жену нашего знаменитого фельдмаршала. Очень плохо играл…

Какая-то чертовщина: старый солдат в роли фрау Мольтке и этот дюжий Иоганн… Меня от всего этого просто мутило. И все-таки что-то удерживало и заставляло задавать все новые и новые вопросы. Уж очень хотелось понять, как это у них там все устроено.

— И много вы написали пьес? — спросил я.

— Четыреста тридцать.

— Сколько?!

— Четыреста тридцать. Я пишу уже двадцать пять лет. В Луге был мой юбилей.

Я бросил эту беседу, так ничего толком и не поняв. А вечером поймал майора.

— Да ну, какой он писатель!

— Так это он что, такую «легенду» придумал? А документы?..

— Абсолютно подлинные, — сказал майор. — Что касается этих самых четырехсот тридцати пьес — очень может быть, что и четыреста тридцать. Кое-что у него было с собой. Переводчик целый день трудился, совершенно, говорит, безграмотная мазня. Да его даже там не печатали.

— Но если там считали, что идеология…

— Какая там идеология, — майор махнул рукой. — Я вам говорю, просто чушь: какие-то короли и королевы, пастухи и пастушки. Если интересуетесь, так пожалуйста. — Он дал мне два листочка, сколотые булавкой. — Тут вся его биография…

Действительно, на двух страничках была написана вся Иоганнова жизнь. Он родился в небольшом провинциальном городке, по наследству получил маленькую кондитерскую, но почти ею не занимался, было не до пирожков: писал пьесы, романы и поэмы. Писать стал еще школьником, чуть позднее первой мировой войны. Посылал во все редакции — и в Берлин, и в местные, но не печатался. (Рукой майора: смотри приложения № 1, 2, 3, 4, 5.) В начале тридцатых годов вступил в гитлеровскую организацию. Почти совсем забросил пирожки: фашистский листок напечатал его четверостишие, обещали печатать, когда придут к власти и выгонят всю эту… Гитлер пришел к власти, но печатать Иоганна не стал. Зато Иоганн Г. получил официальный пост, дававший право контроля литературных материалов, в пределах своего городка, конечно. «Я не был жесток в отношении собратьев по перу, — сказано в его показаниях (представляю себе самодовольно оттопыренную губу). — Я всегда руководствовался любовью к немецкой литературе».

М а й о р. Расскажите о вашей деятельности на войне.

И о г а н н  Г. Только в глубоком тылу, господин майор, организация отдыха, мне было предоставлено право разумно выбирать исполнителей для своих пьес. Большинство из них играли ужасно.

М а й о р. Это нас не интересует.

— Еще не такие чудики попадаются, — сказал мне майор, когда я переписал суть дела в свой блокнот. — Сволочной режим, — сказал он убежденно. — Верите ли, так иной раз обрыднет — кажется, лучше в штрафники, только бы не с ними заниматься. Ну, я думаю, осталось недолго: побежал фашист, — И он улыбнулся такой милой и доброй улыбкой, что у меня сердце сжалось. И в самом деле, думал я, воевать ему было бы куда легче.

А меня тянуло написать о «сволочном режиме» и о том, что, как его ни брани, а режим этот создали люди. Я за последние месяцы видел много пленных, тысячи прошли по Международному, ныне Московскому проспекту. Кто из них работал вместе с Иоганном, осуществляя контроль над репертуаром, а кто по Иоганновым доносам попадал в «неблагонадежные»?

Я вспомнил, как в самом начале января сорок второго, в штабе армии, находившемся в Благодатном переулке, мне сказали, что на рассвете в районе Пулкова захвачен пленный. Для того времени событие! Я стал просить разрешения поговорить с пленным, но ответ был коротким: отправляем в штаб фронта. Если там найдут возможным…

Минут через десять я увидел пленного в сопровождении нашего автоматчика и молоденького лейтенанта, как оказалось впоследствии, недурно говорившего по-немецки. Пленный был в шинели, с непривычным для нас башлыком и в русских валенках — морозы стояли страшенные, а его с вечера послали в боевое охранение.

— Прошу извинить, товарищ майор, прошу извинить, товарищ капитан… — говорил лейтенант, проталкиваясь сквозь толпу штабных (здесь, кажется, все были старше его по званию) и придерживая кобуру с пистолетом. Позади него шел пленный, а позади пленного автоматчик, строго смотревший в зеленую спину.

На улице стояла полуторка, я предъявил свое весьма хилое удостоверение, попросил подбросить до штаба фронта. Лейтенант доложил своему начальству, и меня взяли. И не просто взяли, но и посадили в кабину с водителем. «Это, — любезно разъяснил мне лейтенант, — не для удобства, а все равно мне в кабине не усидеть. Такой уж у меня характер», — сказал он, забираясь в кузов и придерживая кобуру.

Я был очень доволен таким оборотом дела. Всеми своими костями, через полушубок, телогрейку и гимнастерку, я чувствовал кожаную спинку, протертую тысячами таких же полушубков, телогреек и гимнастерок, и хотя машина работала «на чурках», в ней сохранились запахи мирных дней — бензина и табака «золотое руно». И водитель был такой же довоенный — молчаливо знающий свое превосходство над пассажиром.

Мы свернули на Международный проспект и поехали по направлению к центру города, зажатые между глубоко вросшими в лед трамваями и растерзанными, перекореженными машинами, — живые среди мертвых.

Полуторка шла не быстро, тормозя на ледяных ухабах; на минуту я закрыл глаза и сразу провалился в сон. Наверное, я здорово пригрелся; чем иначе объяснить, что сразу рухнули льды, забились моторы, побежали красненькие трамваи…

Крепко тряхнуло, я открыл глаза и почти сразу услышал голос водителя:

— …Инструменты под сиденьем.

И я вышел из машины, не сразу сообразив, как это меня на полном ходу вытолкнули из рая.

— Что там у вас? — крикнул лейтенант.

— Сейчас поедем, — неестественно бодро откликнулся водитель, но я слышал, как он проворчал: «Чурки, они и есть чурки…»

И он был прав! Мы четверо хорошо знали, что чурки есть чурки, и только пленный удивленно поглядывал на наше банно-прачечное устройство.

Я недолго разминался у машины.

— Садитесь, — сказал мне водитель.

Я сел, и мы со стоном двинулись вперед. На этот раз мы и двухсот метров не проехали. Послышался знакомый свист, сверху нам забарабанили, и в это время что-то грохнуло поблизости и сильный толчок выбил руль из рук водителя. Он как-то всем телом ткнулся на баранку, машина накренилась вправо, почти въехав в мешки с песком, с прошлой осени закрывавшие витрины «Гастронома».

— Вылазьте, — сказал мне водитель.

Я вылез. В голове у меня отвратительно гудело, так, что я почти не слышал знакомого свиста, вернее слышал, но не мог сообразить, что это обычный обстрел и что надо укрыться. Наконец я понял и бросился в парадную, где уже стояли лейтенант, автоматчик и пленный немец, и понадобилась еще минута для того, чтобы я понял все до конца.

— Ich habe Angst[9], — сказал пленный.

— В чем дело, что вы хотите?

— Ich habe Angst, ich habe Angst, — повторил пленный.

Лейтенант пожал плечами и вышел из парадной взглянуть, что с машиной.

Обстрел продолжался, но фашисты перенесли огонь, и теперь снаряды рвались где-то у Сенной.

— Ну как? — спросил лейтенант. — Поедем или не поедем?

— Не поедем, — сказал водитель. — Сцепление перебито.

— Так. Ясно. Значит, пошагаем.

— Я при машине останусь, — решительно сказал водитель. — Может, еще и налажу.

— Замерзнешь, Леша.

— Не замерзну, — сказал водитель. — А не пойдет, так отбуксируем. Новенькая, товарищ лейтенант, я на ней еще и ста тысяч не сделал.

— А вы лично, товарищ писатель? — спросил меня лейтенант.

— Я лично с вами…

— Коркин! — крикнул лейтенант автоматчику. — Выводи пленного. — Прошла минута, другая, водитель полез под машину, я топтался вокруг, и лейтенант снова крикнул: — Выводи пленного!

— Не хочет идти, товарищ лейтенант!

— Это еще как понимать? — спросил лейтенант, и мы снова пошли в парадную.

Пленный сидел на ступеньках лестницы.

— В чем дело? — спросил лейтенант. — Встать!

Пленный встал.

— Ich habe Angst, — сказал он.

— Выходите и не рассуждайте, — сказал лейтенант, — обстрел для всех.

Мы двинулись вперед по Международному. Обстрел то затихал, то усиливался, но близко снаряды не ложились; открыли огонь наши контрбатарейщики; и каждый раз, когда стреляло наше орудие или когда рвался немецкий снаряд, пленный повторял:

— Ich habe Angst, ich habe Angst…

Как будто это были единственные слова на его родном языке, которые он запомнил.

Знал ли он о приказе Гитлера, в котором тот требовал превратить Ленинград в кладбище и весной ввести туда команды «для хлорирования»? Во всяком случае он знал, что город находится под постоянным огневым воздействием и что разрушения огромны (гитлеровская печать и радио еще и раздували наши потери). Конечно, он читал газеты и слушал радио с садистским перечнем ужасов, и, конечно же, в тот день на Международном проспекте, защищенный одним нашим автоматчиком, он должен был испытывать страх.

Его видели женщины, добывавшие воду из водоразборной колонки напротив Дома культуры имени Капранова, его видели сандружинницы, подымавшие мертвую на носилки, его видела девочка, только что выкупившая хлеб на завтра и послезавтра и закалившая себя настолько, что могла донести этот хлеб до дома, его видели старухи, дежурившие у ворот больницы имени Коняшина, черные старухи с черными опухшими лицами, его видели женщины, впряженные в похоронные сани. Его видели все, и каждая могла без греха бросить в него мерзлый ком ленинградской земли, и никто не осудил бы ее.

— Ich habe Angst, ich habe Angst, — повторял пленный, пряча глаза и невольно убыстряя шаг, словно подталкивая свою колесницу позора, медленно катившуюся по Международному проспекту.

С этим пленным мне довелось разговаривать на следующий день. Мы сидели в давно нетопленной канцелярии, на стенах которой висели довоенные плакаты, призывающие к выполнению норм ГТО. Стол с почтовой невыливайкой и любимым школьным пером № 86. Немец сидел напротив меня какой-то совсем другой, чем вчера; кроме башлыка, он навертел себе на шею что-то вроде теплого платка, и это наверченное делало его совсем домашним и будничным.

Он оказался в полном смысле этого слова рядовым гитлеровской армии и, убедившись в том, что жизнь его вне опасности, даже сострил, что только имя (его звали тоже Адольфом) делает сопричастным Адольфа маленького Адольфу большому. Мне даже показалось, что он искренне называет эту войну несчастной войной. Еще вчера он был для меня тем самым немцем, который расстреливал наших детей и пикировал на наши машины, везущие хлеб по Ладоге, это он закапывал живьем наших пленных, это он сжег Псков и Новгород, это его руками выстроены печи Майданека… Вот этот баденский крестьянин, по-деревенски рассупонившийся и быстро отвечающий «нет» на все мои вопросы?

«Нет, нет, нет», — кричала его чистенькая анкета. Не эсэсовец, не нацист, не доброволец. Крестьянин, и не из богатеньких, баденец, а баденцы, как известно, люди не злые, большая семья, невеселые письма из дому…

Стереотип вопросов и ответов был закончен, а спрашивать, читал ли он Геца фон Берлихингена, оценивать его интеллектуальный потенциал и устанавливать связь между белокурыми бестиями Ницше и Розенберга мне не хотелось, да и не настолько я владею немецким, чтобы вести разговор на таком уровне. Спросить его, как он думает, чем кончится война? Но это известно и мне и ему. Гитлер капут? O, ja, ja…

Самое удивительное было то, что я верил ему, не знаю почему, но верил. И тому, что война не его ремесло, и что он просто получил призывную повестку, и что молодые люди из «белокурых бестий» посмеивались над ним, называли увальнем, может быть действительно была специальная команда вешальщиков, в которую он не попал. Может быть, может быть, но в том-то и дело, что, посылая призывную повестку, фашизм обязательно требует соучастия, вне зависимости от того, увалень ты или нет; вся беда в том, что, когда человек прокричал «Хайль!» — он уже стал соучастником.

Мы сидели в нетопленой канцелярии, немец возился со своим платком, а я который раз спрашивал себя, кто он — матерый убийца или крестьянин из небогатеньких, не своей волей взятый в вермахт. Прочно же была вколочена в меня школьная альтернатива! Баденскому труженику уже давно пора было кричать «нет» фашизму, нет, нет, нет по всем пунктам, а не ждать, пока он пленным будет шагать по Международному проспекту. Когда маленький Адольф кричит «Хайль!» большому Адольфу, он не должен надеяться, что его обойдет призывная повестка, а когда он козыряет убийцам, он должен знать, что рано или поздно его притянут за соучастие в уголовщине.

Я видел, как все это началось. Мне было тринадцать лет, когда я впервые был в Германии. Да, это был двадцать третий год, инфляция, гуляющий Курфюрстендамм, модный ресторан «Моника», где пели модные песенки с рефреном, вывезенным русскими эмигрантами: «Лам-ца дри-ца, ца-ца!» Шли теннисисты на соревнование, толпы безработных кричали им: «Weiße Hosen!»[10] Когда голоден, трудно различить, кому принадлежат кремовые, хорошо выутюженные брюки — спортсмену или лавочнику. Помню оккупированный Рейн. На маленьком пароходике, идущем из Бонна в Кельн, английские солдаты пели вольные песенки, а немцы собрались на корме и стали петь «Deutschland, Deutschland über alles…»[11]. Ничего так не подогревает национализм, как оккупация.

У меня была преподавательница немецкого языка, ее звали фрейлейн Тони (Кантштрассе, 33), я называл ее ФТ. Мы очень скоро привязались друг к другу. Это она впервые показала мне Дюрера и объяснила старую готику. Мы часами говорили о музыке. Она, как и большинство немцев, музыку любила и понимала. ФТ свела меня в Филармонию на концерт Гизекинга, удивительного и своеобразного пианиста. И после концерта я доверил ФТ свою главную тайну: в Ленинграде есть девочка необыкновенной красоты, Валя, я люблю ее. ФТ откликнулась рассказом о своей безнадежной любви к известному актеру, что-то такое в духе Парсифаля. Никакие курфюрстендамские «ца-ца» нас не интересовали.

Через шесть лет, весной двадцать девятого, я возвращался домой из Франции и на два дня остановился в Берлине. (Экспресс «Москва — Париж» в то время не существовал.) Пошел на Кантштрассе, 33. Дверь открыла ФТ. Обрадовалась: боже мой, был ребенок — стал взрослым человеком. Но вскоре я почувствовал холодок. Я долго не был дома, торопился, но мне хотелось поведать ей о своих французских впечатлениях, о выставке Ренуара, о Рене Клере, который тогда только начинался. Но ФТ сказала, что искусство «лягушатников» ей чуждо. «Что с вами, ФТ? — спросил я, чувствуя перемену. — А это кто? — показал я на большой портрет, висевший над ее маленьким столиком. — Это он?» — спросил я, имея в виду безнадежную любовь к актеру. «Да, это он, — ответила фрейлейн Тони с гордостью, — это наш фюрер, это Адольф Гитлер». Мне почти ничего не сказало тогда это имя. (Кажется, последователь Муссолини?) Но я помню холодную волну отвращения, которую я испытал — нет, не к портрету, к портретам я всегда относился безразлично, может быть даже и не к этой обманутой старой деве, хотя, кто знает, не вышло ли из нее впоследствии фрейлейн надзирательницы, — нет, не к ней и не к портрету, а к такому будущему, в котором сначала запретят «лягушатников», а потом возьмутся за виселицы и концлагеря. Чаще всего начинают не с виселиц, а с чистки музеев и библиотек, с разговора о «лягушатниках» и преимуществе Вагнера над Чайковским, а уж потом строят виселицы.

Прошло почти три года войны, и эти годы заставили меня отбросить старую школьную альтернативу: старые девы и пышущие здоровьем графоманы-метельщики драгоценных мюнхенских пинакотек не строили виселиц и, возможно, даже не стучались в двери гестапо, но они поддерживали режим. «Чудиков», как их называл майор, вообще гораздо больше, чем это иногда кажется.

…Перед отъездом мы с Александром Селиверстовичем зашли проститься к командиру полка. Висневский, как всегда, молчал, а я, как всегда, держал прощальную речь и благодарил за гостеприимство, не жалея самых пышных эпитетов.

Во время моей речи в землянку несколько раз входил адъютант командира полка и о чем-то выразительно молчал, теребя брезентовую дверь.

— Что у тебя? — спросил наконец командир полка.

— Начфин, товарищ подполковник.

Командир полка недовольно покрутил головой.

— Неужели не может подождать? — Адъютант снова выразительно помолчал. — Вы уж нас извините, — сказал командир полка, вздыхая; адъютант оживился, и тотчас вошел начфин.

Это был тяжелый мужчина, крепко за пятьдесят. Он даже не покосился на нас и сразу приступил к делу. А дело было вот какое: он просил командира полка дать ему возможность, как он выразился, «повоевать».

— А вы что, не воюете? — спросил командир полка сердито.

Но начфин твердо сказал, что просит повоевать «в боевых порядках пехоты».

— Что вы, ей-богу, товарищ Алексеев, — сказал командир полка, — кажется, человек солидный, а просите… У каждого своя сфера, так я говорю? — спросил он Александра Селиверстовича, который покраснел, но в силу своего характера утвердительно закивал. — У каждого своя сфера, — словцо ему явно понравилось. — Ваша сфера — финансы.

Начфин краешком глаза взглянул на нас, потом я понял, как неудобно ему было «излагать» при посторонних, но у него не было другого выхода, он торопился и потому твердо сказал, что в деревне Пелково, быть может, и посейчас проживает его жена Алексеева Л. Д. и что, поскольку командир полка приказал овладеть населенным пунктом Пелково…

— Она с этих мест, товарищ подполковник, летом сорок первого находилась с сыном Валерием на отдыхе в Пелкове, где постоянно проживала сестра жены. Сведений за истекший период не имел.

Командир полка задумался. Он думал, не глядя ни на начфина, ни на своего адъютанта, который делал какие-то магические знаки, ни на нас, людей посторонних, да еще газетчиков, то есть таких людей, которые могут как-нибудь не так истолковать решение командира полка.

— Какие там «боевые порядки пехоты»… — сказал командир полка, по-прежнему не глядя на нас и словно разговаривая сам с собой. (Возможно, что так оно и было.) — Боевые порядки, боевые порядки… Нет, так дело не пойдет… — Тишина в землянке была поразительной, кажется и артиллерия наверху вдруг оборвала свою цельнодневную работу. — Разрешаю вам, товарищ Алексеев, остаться с первым батальоном, в сфере… я сам скажу комбату, — и он быстро обхватил взглядом начфина, адъютанта, Александра Селиверстовича и меня. — Учить вас не хочу, воевать вы умеете. Желаю благополучной встречи с супругой.

— Спасибо, товарищ полковник, — сказал начфин. (В таких случаях лишнюю звезду на погоне так и хочется прибавить.) Он козырнул, идеально сделал налево кругом; наверху начали стрелять пушки, а я стал просить остаться здесь до полного освобождения Пелкова.

Командир полка встал:

— Об этом прошу договориться с замполитом, в настоящее время он в медсанбате на перевязке. Желаю счастливого возвращения в город Ленинград.

— После Пелкова попрощаемся, — сказал я.

— Попрощаемся сейчас, — твердо сказал командир полка, и мне показалось, что он весело подмигнул своему адъютанту.

Веселость командира полка уже к вечеру стала мне понятной. Оказалось, что дивизии в целом приказано преследовать отступающего противника, а Пелково будет брать один батальон. Знамение времени: один батальон пехоты — и целая группа артиллерийской поддержки, и танки, и «катюши»!

— Немцы окружены, — шептал мне ночью Александр Селиверстович. — Они в блокаде, понимаете, это они в блокаде… — Он никак не мог успокоиться: и сам не спал, и мне не давал уснуть, и все ворочался на нарах. — Почему вы молчите, Саша, как вы думаете, они будут сопротивляться? Ах, боже мой, немцы в блокаде!

А я думал об Алексееве. Тяжелая фигура начфина уже несколько раз мелькала сегодня. (Его устроили в артснабжение.) Найдет ли он свою жену? А вдруг они действительно встретятся?

Гитлеровцы недолго держались в окружении. Правда, была предпринята попытка танками пробиться на помощь окруженному гарнизону, но маневр вовремя был разгадан, и рота немецких танков разгромлена.

На второй день осады был захвачен «язык», который обстоятельно рассказал, что осажденный гарнизон не способен к сопротивлению: нехватка оружия, страх перед возмездием…

— А как у них с продовольствием, — шептал мне Александр Селиверстович, — у них должно кончиться продовольствие, верно?

А еще через день я увидел перебежчика. Это было на рассвете, а к вечеру еще человек пятнадцать добровольно сдались.

Назавтра бросили батальон в наступление. Через час открылось Пелково. Будничная картина всеобщего разрушения была ужасной. Горела улица, чуть ли не по крыши домов заваленная всякой рухлядью, посудой, форменными шинелями, пишущими машинками; плавились банки с консервами, взрывались ящики с гранатами, пахло не то смолой, не то каким-то эрзацем смолы, где-то еще безнадежно стучал пулемет, а на черном, обугленном телеграфном столбе висел огромный плакат: «Rauchen streng verboten»[12]. И поверх всего был слышен голос командира батальона, передавшего открытым текстом: «Сегодня в ... часов овладели населенным пунктом Пелково. Подбито орудий ... танков ... захвачено снаряжение…»

В Пелкове мы встретились с начфином полка Алексеевым. Рядом с ним шагала молодая женщина в довольно-таки ладной шинельке. Меня словно обожгло радостью. Неужели все-таки встретились?

Я окликнул Алексеева, он, конечно, меня не узнал, да ведь мы и не были знакомы; и я сказал, что знаю его историю.

— Нет, не нашел, — сказал Алексеев. — Вот Женя говорит, давно в Германию угнали. Это Женя, сестра жены. Ведь вот как бывает — сестры родные, эта успела к партизанам, третий год воюет, а мои…

Он говорил спокойно, и этот спокойный голос поразительно не соответствовал всему тому, о чем он рассказывал и что пережил: сестра жены, партизанский отряд, первая весточка за столько времени, «угнали в Германию», живы ли, доживут ли?

Больше я не видел начфина полка и не знаю, как сложилась его жизнь, но я еще думал о нем и о его семье и не мог забыть, как он простился со мной — протянул руку, а в глазах мелькнула надежда. Для меня в эту минуту война круто пошла к концу. Впереди было еще очень многое, много горя, тяжелых раздумий и одиноких жизней, но конец был виден, мелькала радость на лицах, конечно она и раньше мелькала, и раньше я чувствовал — нет-нет, да и обожжет, но теперь в самом воздухе появилось что-то новое, какое-то новое быстрое течение.

Весной сорок четвертого года, впервые за войну, я поехал в отпуск в Москву и там написал небольшую повесть «Алексей Абатуров» — о том, как мелькает радость на лице воюющего человека, о предчувствии радости, о том, как она обжигает человека, иногда во сне, иногда наяву. А назвал я героя повести Алексеем Абатуровым не только потому, что старший политрук Абатуров стал моим другом в первый день моей работы на войне, но и потому, что его гибель была моей первой на войне личной потерей.

«Красная стрела» шла в Москву невероятно медленно, как говорят железнодорожники, «с одышкой», а у меня было ощущение какого-то сверхбыстрого движения. Много лет спустя, когда я слушал космонавта Поповича — он рассказывал о выходе своего корабля из верхних слоев атмосферы в космос, — я подумал, что нечто подобное этому я испытал в сверхмедленной «Стреле» сорок четвертого года. И потребовалось немало дней для того, чтобы отвыкнуть от ленинградского притяжения.

Я жил в писательском поселке Переделкино, за окном моей комнаты был поистине космический пейзаж: снежная полянка и чуть вдали лесной пригорок. Теперь много говорят о том, что все тела Вселенной сделаны из одних и тех же материалов; если это действительно так, то снежная полянка в Переделкине была точно такой же, как и лужская, по которой мы шли с начфином Алексеевым и партизанкой Женей.

Моя повесть «Алексей Абатуров» начинается сном, в котором только и возможно заглянуть в незнакомый край свиданий, а кончается размышлениями героя о близком будущем и о том, что он не может быть в стороне от нового, всепроникающего чувства победы.

Как бы там ни было, но именно в Пелкове я впервые увидел перебежчиков, не пленных, а добровольно перешедших на нашу сторону немецких солдат. Я боялся доверять их рассказам: слишком близко горело Пелково, слишком много я знал о «сволочном режиме», я слишком много пережил и понимал, что есть разница между раскаянием и страхом. Но как бы там ни было, а именно в Пелкове я впервые увидел немецких солдат, добровольно перешедших на нашу сторону.

18

Чем дальше шла война, тем глубже задумывался воюющий человек над вопросом «железной» Нины: а что потом? И теперь молодеческие ответы были не в почете. Уж не помню, по какому случаю в политотделе Сорок пятой гвардейской драили какого-то очень бравого солдатика. Мне только запомнились его васильковые глаза, «Красная Звезда» и басок Ивана Карпекина: «Как это война «все спишет»? Это, брат, не наша философия».

Сразу после войны, в освобожденном Вентспилсе, я написал небольшую повесть, которую назвал «Когда мы вернемся». Кадацкий сказал, что не отпустит меня домой, пока я не напишу истории полка, и я целыми днями переводил строгие строчки журнала боевых действий в тяжеловатую сумароковскую оду. А вечерами писал свою повесть. В ней есть отзвуки пережитого и в Гатчине, и в Пелкове, и во многих других местах, где я видел освобожденных людей. Один из героев повести — человек еще совсем молодой, но уже много хлебнувший в войну, — говорит, размышляя о своей жизни, что не одни только лишения и страдания делают человека зрелым; нельзя почувствовать себя зрелым, не испытав счастья.

Но не только моя небольшая повесть удерживала меня в Вентспилсе. И не только история полка, которую куда удобнее было бы писать в Ленинграде. Еще удерживала меня здесь какая-то неосознанная боязнь вернуться домой…

А ведь я был много счастливее других. У меня был дом, мама приехала из своей Усть-Тальменки еще в сорок четвертом году и ждала меня. Мы еще почти ни о чем и поговорить не успели, уж очень быстро катились последние полгода. И боясь своего возвращения, я вместе с тем скучал и по Ленинграду, и по дому, и по своему письменному столу, да и с друзьями пришла пора повидаться, да и от Лены давным-давно не было писем, почему не отвечает, что там с ней и с маленьким Виктором, пареньку уже пошел второй год…

Медленно я расставался с Вентспилсом, еще день — Рига, еще один — Псков. Снова был июнь, снова цвела сирень, в Риге ее необычайно заботливо выращивали, такой пышной сирени я вообще нигде не видел, а в Пскове сирень совершенно одичала, среди развалин домов то тут, то там росли какие-то странные кусты, почти без цветов.

Под самым Ленинградом я выменял «Беломор» на две веточки сирени — одну для мамы, другую для Лены — и явился с ними домой. Кроме этих веточек, я привез две большие ярко-красные головки сыра и две длинные палочки салями, перевязанные ленточками с надписью «Гот мит унс».

Приходить в гости с подарками, да еще с такими мощными — большое удовольствие, мама просила передать Лене «от себя» шесть небольших салфеточек, она хорошо помнила Лениного брата, с которым мы вместе учились в школе.

Я так часто думал о своем возвращении в Ленинград, что теперь жил, как по заранее написанному сценарию. На перегоне Луга — Ленинград, удерживая себя от желания взглянуть на бывшие наши дачные места, я сыграл несколько партий в «козла» со своими соседями, а в наш двор на улице Якубовича вошел, насвистывая какую-то мажорную песенку, вошел, и еще со двора увидел конопатый «Беккер» на месте проданного инструмента.

— Прокатный? Ну вот и хорошо!

И с мамой я говорил о чем угодно, но не трогал пережитого. И к Лене я шел, как на именины; подарки, правда, несколько экзотические, но тут уже ничего не попишешь.

Приятная неожиданность: работает электрический звонок. Полгода назад в эту дверь надо было стучать. Я позвонил, звонок был голосистый, я с лестницы слышал, как он звонит. Да и лестницу немного привели в порядок, дыру от снаряда заделали, похоже, что будут красить.

Так я раздумывал, ожидая, пока Лена откроет дверь, но дверь не открывали, я позвонил второй раз, третий — наверное, гуляет с младенцем — и вышел на канал.

Я ходил по набережной, бросаясь навстречу детским колясочкам: не так-то их в то время было много. Но все зря… Уже десятый час вечера, десять часов, прохожих все меньше и меньше. Может быть, я недостаточно настойчиво звонил?

Я снова пошел к Лене, нажал белую пуговку и звонил не отпуская. Звонок звонил в полный голос — никто не открывал. Я снова пошел на улицу и через час — снова наверх.

В двенадцатом часу я решился на крайнюю меру и позвонил в соседнюю квартиру. Мне долго не открывали, я вел переговоры через цепочку, наконец моя сирень сделала свое дело: человек с такой веточкой не кажется опасным, даже в двенадцатом часу ночи.

Мне открыла дверь женщина с резкими чертами лица и, когда я объяснил, в чем дело, сказала, что она в Ленинграде всего только неделю, никаких детей, тем более в колясках, на этой лестнице не видела, а там, куда вы стучите, живет пожилая женщина, судя по пуговицам на пальто, она работает в пожарной части. Я извинился, сел на ступеньку, а через полчаса пришла Нина.

В квартире был чудовищный беспорядок, воздух был застойный, табачный, мы сели за стол, на котором валялись гильзы, пустые консервные банки, моток шерсти и безобразная детская погремушка. Сели, закурили, и Нина мне рассказала, что в апреле пришло извещение о гибели Павла. В мае с Урала приехал дед, то есть отец Павла, и забрал Лену с ребенком. Нина была против этого, но Лена так ко всему была безразлична, что ее ничего не стоило уговорить. От нее за это время пришли два письма. Нина вынула свое старое, наполовину разбитое пенсне, — мне кажется, с ним было еще труднее читать:

— «Дорогая Нина, я здорова, Витя тоже. Он свободно говорит «мама» и…» — Нина бросила свое пенсне, и кусочек стекла вылетел на стол. — Читайте сами…

— «…свободно говорит «мама» и «папа». Он учится ходить. Спасибо тебе за все».

И другое письмо было таким же ровным, не похожим на Лену. Мы долго сидели в ту ночь, курили и молчали, в сущности, говорить нам было почти не о чем. Одно только Нина твердила с присущим ей упорством — что на Урале Лене совершенно нечего делать, что она это сама поймет и вернется в Ленинград.

Я тоже так думал, но и Нина и я ошиблись. В Ленинград Лена не вернулась, — и когда я в письме — не в первом, конечно, в первом письме я об этом молчал, — когда я потом написал, что надо возвращаться в Ленинград, она мне ответила, что лучше, если я не буду это трогать. И вскоре наша хилая переписка вообще прекратилась.

Иногда я заходил к Нине и узнавал, что слышно на Урале, но бывало и так, что никаких новостей не было подолгу. Осенью пятидесятого я уехал в Сталинград, а когда вернулся, то узнал от Нины, что Лена вышла замуж: «Инженер! Теперь все инженеры…» Через год у Лены родилась дочь. И об этом я узнал от Нины. Нина мне рассказывала, что Лена ездила в ГДР, там на месте гибели Павла поставлен памятник; немецкие школьники следят за тем, чтобы у подножия всегда были свежие цветы.

Нине было уже около семидесяти, когда она впервые поехала на Урал. Я советовал ей ехать поездом, но она сделала по-своему, летела самолетом с двумя пересадками. Вернулась Нина недовольная, но какая-то странно помолодевшая, в новой черной юбке и белой кофточке, с маленьким черным шнурочком вместо галстука, и была похожа на свою старую «суфражистскую» фотографию. Она была недовольна тем, что городок мал, вся жизнь города — огромный завод, благодаря которому и город стал знаменит, недовольна и родителями Павла, которые, по ее мнению, действуют пагубно на внука — мальчишку балуют непомерно, куда больше, чем маленькую… Нина была в школе, где, кажется, произвела фурор, и там подтвердили: да, дед балует…

Шли годы, Нина старела, со своей пожарной командой она, конечно, давно рассталась, получала пенсию и клеила конверты в какой-то артели. Иногда во время разговора она засыпала, я ждал, курил, проходило пять — десять минут, она просыпалась и сердито спрашивала: «Вы о чем сейчас пишете? О войне? До сих пор все о войне?»

Но этот сонный период кончился в тот день, когда Виктор приехал в Ленинград — после школы его мечтой стала «Дзержинка». Нина открыла окна, уговорила дворничиху ей помочь, и они мыли и скребли комнату целую неделю. Был куплен диван-кровать, и парень был принят на знаменитой петербургской «канаве» с королевскими почестями. Я думаю, что баловство уральского деда ни в какое сравнение не могло идти с тем праздничным расписанием, которое выработала «железная» Нина. Мне была отведена скромная роль гида по памятным местам войны.

Еще прошло пять лет, Виктор окончил «Дзержинку», получил назначение и уехал из Ленинграда, а в Ленинград приехала его сестра, ей только что исполнилось семнадцать, она закончила музыкальный техникум и мечтала о Ленинградской консерватории. Нина была уже слишком стара для устройства праздников, она даже на аэродром не поехала. Я поехал один и ужасно волновался, как мы узнаем друг друга. Потом я сообразил, что это можно сделать через диспетчерскую: Машенька Петровых… простите великодушно, Петровых не ее фамилия, ее фамилия Смирнова…

Когда я выбежал от диспетчера, уже подали трап, и я сразу ее увидел, Машеньку. Тут нечего было раздумывать: это была она, невероятно похожая на мать, на Лену, на ту самую девочку, сестру моего приятеля, которую я знал до войны. Только Машенька была на год, а может быть, и на два старше той довоенной Лены.

Мы поехали к Нине, я побежал покупать полуфабрикаты, что-то мы втроем пробовали сготовить, Нина все расспрашивала о Викторе, а я смотрел на Машеньку и почти ничего не слышал, что она отвечала.

На следующий день я привел Машеньку к маме. Ей надо было готовиться к экзамену, у нее дома рояля не было, и решили, что она будет заниматься у мамы на улице Якубовича. Мама приготовила чай, на столе стояла старая корниловская сахарница и молочник был тоже «братьев Корниловых» — «осколки разбитого вдребезги», как часто у нас шутили.

— Чай потом, — сказала мама. — С чем вы хотите поступать?

Щербатый «Беккер» был открыт, Машенька знакомым консерваторским движением подышала на руки, села за рояль, но стул слишком высок, и я принес из кухни табуретку. Со двора доносились истошные вопли наших знаменитых якубовичских мальчишек, штурмующих фашистскую крепость. Машенька взглянула на меня, на маму, взяла аккорд, и я услышал «Фантазию» Шумана, которую так хорошо помнил с детства.

19

В июле сорок пятого года ленинградцы встречали войска, возвращавшиеся домой с победой. Это был знаменитый гвардейский корпус, протаранивший немецкий «Северный Вал».

Торжественный марш был назначен на 9 июля. 8 июля я приехал в родную дивизию. Артиллерийский полк стоял в небольшой деревеньке недалеко от Гатчины. Сверкали до блеска надраенные, словно растертые махровыми полотенцами тяжелые орудия — они, как и люди, имели свою историю: вот это стреляло прямой наводкой в первый день наступления, а у этого три тяжелых ранения…

В штабе полка вкусно пахло утюгом. Начальник штаба, Александр Иванович Матвеев, в идеально отутюженной гимнастерке и розово выбритый, квасцами смывал след от бритвы. Счастлив же твой бог, Александр Иванович! В январе сорок четвертого командира дивизиона Матвеева полуживого привезли в медсанбат. Страшное ранение — в голову, в живот, пробито легкое, лицо обожжено, а еще годом раньше, под Красным Бором, пулеметной очередью перебило руку, а еще годом раньше едва откопали Матвеева — прямое попадание в землянку… Счастлив же твой бог, Александр Иванович! Пришел на войну девятнадцатилетний лейтенант, только что окончивший Ленинградское артиллерийское училище, в двадцать два года стал начальником штаба гвардейского полка. И вся жизнь еще впереди!

Вся жизнь впереди! Это чувство владело сегодня здесь каждым. Сияли четыреста орденов и тысяча шестьсот медалей. Планки легко можно было купить в военторговских ларьках, но планки в то время не любили и с удовольствием прокалывали шилом дырочки в гимнастерках.

Вдруг я обнаружил, что в полку уйма хорошеньких девушек. Откуда-то появились тонкие чулочки и шевровые сапожки, и обсуждался актуальный вопрос, где достать хорошей пудры, настоящей довоенной ленжетовской. И чем теснее становился день, тем больше слышался этот шепот, настоящий довоенный женский шепот. Дожили! Дошли! Вернулись!

Но среди этих праздничных приготовлений то здесь, то там я слышал имена тех, кто не дожил, не дошел, не вернулся: Яшин, Ларин, Приоров, Загладько, Степан Воронин, Груша, Подлуцкий, Игорь Бойцов…

Меня уговаривали остаться ночевать, но машина была казенная, и я обещал вернуться в тот же день. Завтра увидимся!

На обратном пути мы много петляли. Корпус расположился широко, и всюду появились надписи, строго указующие объезды. Словом, мы предпочли выехать на Московское шоссе и добираться в Ленинград через Пулково.

До боли знакомая дорога. До боли знакомый холм. Давно обуглившиеся руины обсерватории, особенно выделявшиеся своей чернотой в летний, медленно гаснувший вечер.

Полтора года я не был здесь. В самом начале наступления наших войск на Пулковской высоте был наблюдательный пункт командира корпуса, Николая Павловича Симоняка. На второй день наступления я поднялся наверх по траншее, ладно обшитой досками, но увидел только несколько бойцов, сматывающих связь, да молоденькую сестричку с небольшим баулом в руках.

— Что вы, генерал уже далеко!

Теперь, через полтора года после январских событий, после Победы, накануне возвращения ленинградской гвардии, мне так захотелось снова увидеть прошлое, что я попросил водителя ненадолго остановить машину и по старой развалившейся траншее, через частокол предупредительных надписей: «Мин нет! Мин нет!» пошел наверх.

— Как близко… — сказал один зарубежный астроном, глядя на Ленинград.

Да, близко, очень близко, в ясный день Ленинград отлично виден отсюда. Пулково — это почти Ленинград, всего несколько автобусных остановок…

Но расстояние от Пулкова до Ленинграда нельзя измерить ни километрами, ни автобусными остановками. История по-своему промерила это расстояние девятисотдневной борьбой, впервые фашизм был остановлен здесь, здесь он дрогнул, и здесь его разгромили.

Верно, что Ставка и Говоров замечательно выбрали Пулково для решающего удара, но этот выбор подсказан не одной только военной наукой. Для Ставки и для Говорова Пулково было не только «главенствующей высотой», выбор Пулкова подсказан историей, самая искусная рука не может быть равнодушна к тому чувству, которое владеет армией, если, конечно, это армия народа, а не армия наемников. Бородино, Сталинград, Пулково никогда не перестанут изучать в военных академиях, но они уже давно перестали быть только названиями славных битв, а стали понятиями, равными понятиям — народ, победа, бессмертие.

Сколько раз за эти годы я поднимался сюда только для того, чтобы послушать пулковский ветер, шумящий старыми и новыми былями. На склоне холма, обращенного к Ленинграду, спят вечным сном герои Сорок пятой — Волков и Бойцов, их могилы рядом, сюда приходят и ветераны, и молодые солдаты, родившиеся спустя десять лет после гибели Волкова и Бойцова. Они служат срочную в том же самом полку, и я недавно ездил в этот полк на учение и познакомился с ними и с командиром полка подполковником Бурлаковым, которому исполнилось девять лет в день гибели Волкова и Бойцова.

В тот вечер, когда я остановил машину возле разбитой траншеи и поднялся наверх, я не мог представить себе ни возрождения из пепла Пулковской обсерватории, ни цветов, принесенных пионерской дружиной имени Галстяна, ни тридцатисемилетнего командира полка, в котором служил Волков, ни генерала, профессора, доктора военных наук Александра Ивановича Матвеева. В то время я еще жил войной. Война приходит быстро, уходит медленно, пушки уже замолкли, а человек еще долго слышит их тяжелый гул. С волнением смотрел я на военные высоты Ленинграда: Исаакий, Адмиралтейство, Петропавловка, Смольный… Вся жизнь впереди! Какая она будет, эта жизнь, и каким буду я? И какой будет моя книга о пережитом?

И вот книга написана. Мне жаль расставаться с ней. Мне все время кажется, что я чего-то недосказал, наверное так оно и есть, нельзя без потерь рассказать о пережитом, даже когда говоришь с другом…

Все той же разбитой траншеей я спустился вниз. Я, конечно, был виноват, задержав машину, но бывают дни, которые решают судьбу литератора.

Водитель встретил меня недовольно. Он вышел из кабины, достал большой гаечный ключ и демонстративно стал постукивать по скатам.

— Не надеюсь я на эту резину, — сказал он. — Да и задний мост барахлит, ехали вроде ничего, а как стали, так и расчихалась. Ну, давайте, может и доедем, здесь недалеко.

Примечания

1

Запрещено (нем.).

(обратно)

2

Строго запрещено (нем.).

(обратно)

3

Зимин — герой романа «Последние две недели». (Примеч. ред.)

(обратно)

4

Широков — герой романа «Последние две недели». (Примеч. ред.)

(обратно)

5

Евдокимов — герой романа «Последние две недели». (Примеч. ред.)

(обратно)

6

Гуков — герой романа «Последние две недели»; Бельский — герой романа «Времена и люди». (Примеч. ред.)

(обратно)

7

Дарья Власьевна — героиня стихотворения О. Берггольц «Разговор с соседкой». (Примеч. ред.)

(обратно)

8

Вреден Р. Р. (1867—1934) — основоположник отечественной хирургической ортопедии, организатор и руководитель первого в России ортопедического института. (Примеч. ред.)

(обратно)

9

Мне страшно (нем.).

(обратно)

10

Белые штаны (нем.).

(обратно)

11

«Германия, Германия превыше всего…» (нем.).

(обратно)

12

Курить строго воспрещается (нем.).

(обратно)

Оглавление

ВРЕМЕНА И ЛЮДИ Роман

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

  ЭПИЛОГ

    1

    2

РАЗГОВОР С ДРУГОМ Страницы пережитого

  ПРОЛОГ

    1

    2

    3

    4

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg