«По Японии»

По Японии (fb2) - По Японии 964K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Патриарх Сергий (Страгородский)

ПО ЯПОНИИ

Архимадрит Сергий (СТРАГОРОДСКИЙ)

,_,

1

(ЗАПИСКИ МИССИОНЕРА)

Архимандрит Сергий (Страгородский)

ПО ЯПОНИИ

(записки миссионера)

Крутицкое Патриаршее Подворье Общество любителей церковной истории Москва

/998

МАТЕРИАЛЫ ПО ИСТОРИИ ЦЕРКВИ

Книга 22

(работа над серией ведется с 1991 г.)

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ ТОМА:

кандидат искусствоведения, доцент протоиерей Валентин ЧАПЛИН

(Крутицкое Патриаршее Побворъе, Москва)

профессор Дмитрий Владимирович ПОСПЕЛОВСКИЙ

(Университет Западного Онтарио, Канада)

профессор Вильям ван дер БЕРКЕН

(Теологический факультет Утрехтского Университета, Голландия)

профессор Эрих БРИНЕР

(Институт «Вера во втором мире», Швейцария)

кандидат исторических наук Александр Юрьевич ПОЛУНОВ

(Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова)

Илья Владимирович СОЛОВЬЕВ

(Крутицкое Патриаршее Подворье, Москва)

Валентин Арсеньевич НИКИТИН

(Отдел по религиозному образованию и катехизации Московского Патриархата)

профессор Гюнтер ШУЛЬЦ

(Евангелический Богословский факультет Мюнстерского Университета, Германия)

кандидат богословия игумен Иннокентий (ПАВЛОВ) (Библейско-Богословский институт, Москва) кандидат исторических наук Модест Алексеевич КОЛЕРОВ

кандидат исторических наук Сергей Львович ФИРСОВ (Петербургский государственный университет, Санкт-Петербург)

священник Сергий ИЛЬИН (Германия)

Рекомендовано к печати

Отделом религиозного образования и катехизации Московского Патриархата

Издается при участии Издательского Дома «Грааль» ЛР № 071334 от 22.08.96 г.

Предисловие

Жизнь и труды автора этой книги — архимандрита Сергия (в миру Ивана Николаевича Страгородского), впоследствии (с 1943 г.) — двенадцатого Всероссийского Патриарха, оставили заметный след в истории Русской Церкви конца XIX — первой половины XX столетия. Окончив в 1886 г. Нижегородскую духовную семинарию, Иван Николаевич Стра-городский поступил на 1 курс Санкт-Петербургской духовной академии. 30 января 1890 г. он принял иноческий постриг и летом того же года, после блестящей защиты диссертации и получения степени кандидата богословия подал ректору академии — Преосвященому епископу Антонию (Вад-ковскому) прошение с просьбой отправить его на службу в состав Японской православной миссии. Аналогичное прошение было подано его академическим товарищем — иеромонахом Арсением (Тимофеевым). В августе 1890 г., по рассмотрении дела в Синоде и разрешении процедурных вопросов, оба миссионера отбыли из Петербурга в Одессу, а оттуда на Дальний Восток.

В октябре месяце о. Сергий прибыл в Японию, а в 20-х числах — в г. Токио. Здесь он поступил в ведение начальника Русской миссии в Японии епископа Николая (Касаткина), вошедшего в историю с именем “Апостола Японии” и канонизированного Русской Православной Церковью в 1970 г. Сам Владыка Николай прибыл в Японию в сане иеромонаха в самом начале 1860-х годов. Тогдашние японские власти крайне не-

доброжелательно относились к проповеди христианства и молодому пастырю пришлось поначалу ограничить свою деятельность лишь священнослужением в русском консульском храме. Он всецело отдал себя духовному самосовершенствованию, необходимому для несения миссионерского подвига, а также углубленному изучению японского языка и культуры. Довольно скоро уроки японского принесли первые успехи и по истечении восьми лет о. Николай смог совершенно свободно изъясняться устно и читать любые тексты. К 1868 г. относятся первые тайные крещения японцев, положившие начало проповеди Святого Православия на этой земле. В 1870 г. Святейший Синод удовлетворил ходатайство о. Николая об утверждении в Японии особой Миссии для проповеди Православия и в 1871 г. о. Николай возвратился из поездки в Россию в сане архимандрита, получив для помощи еще одного священника. А в 1880 г. в Петербурге состоялась епископская хиротония архимандрита Николая (Касаткина) в епископа Ре-велъского — событие, знаменовавшее собою новый этап в проповеди Евангелия в Стране восходящего солнца.

Ко времени приезда в Японию иеромонаха Сергия (Страго-родского) в Токио был сооружен величественный Воскресенский собор, имелись храмы и в некоторых других городах. В 1888 г. в Японии несли службу 16 священников и 139 катехизаторов, только за этот год было совершено 2420 крещений1.

Прибыв в Японию, иеромонах Сергий немедленно включился в работу Миссии. Он приступил к активному изучению японского языка и, благодаря незаурядным лингвистическим способностям, уже в декабре 1890 г. смог совершать литургию на японском языке (правда, японские слова были написаны на бумаге русскими буквами). Но, как сообщает его биограф, уже осенью 1891 г. он смог преподавать на японском языке (не пользуясь конспектом) курс догматического богословия слушателям местной духовной семинарии1 2.

Предлагаемые вниманию читателей записки вышли первым изданием в Сергиевом Посаде в 1897 году.3 Они содержат живой и увлекательный рассказ миссионера о проповеди Слова Божия на японской земле, о работе православной Миссии, о ее славных тружениках и, прежде всего, конечно, о новопрославленном Угоднике Божием — Святителе Николае (Касаткине)4. И сегодня, спустя почти сто лет после первого издания этой книги, она читается с неослабевающим интересом.

Продолжая работу над серией “Материалы по истории Церкви”, редакционная коллегия обращается к читателям с просьбой присылать имеющиеся в их распоряжении церковно-исторические материалы для печатания в рамках серии или же в нашем новом журнале — “Церковно-историческом вестнике”, к выпуску которого мы приступили в нынешнем 1997 году.

Илья Соловьев

Остров Езо

!Г1еРе0СВЯ1еенный Николай давно собирался посетить гоЯ Я род Неморо и особенно курильцев, бывших русских подданных, живущих теперь на о. Сикотане. Это едва ли не единственный уголок Японии, который до сих пор остался непосещенным, хотя бы проездом. Летом этого года (1898) желание можно было исполнить, причем Владыка взял в спутники меня. Это, вместе с тем, было и началом моего действительного служения Японской церкви. Прежде чем переписывать свой путевой дневник, скажу несколько слов об острове Езо, на северо-восточном конце которого стоит Неморо.

Этот большой и богатый остров многим напоминает нашу Сибирь. Он так же невозделан, также обещает многое в будущем. Его климат также слывет между японцами за суровый, даже береза есть в изобилии в его девственных лесах. По политическим правам остров этот еще не уравнен с остальными частями империи, только в самое последнее время говорят о предоставлении избирательных прав старым городам вроде Хакодате. До сих пор он только еще колония, управляемая по особым законам. К довершению сходства с Сибирью, здесь находятся главные японские тюрьмы, сюда с давних пор идет избыток населения старой Японии.

По условиям жизни, характеру населения и прочего остров можно разделить на две весьма непохожие друг на друга области: прибрежную, довольно узкую полосу (с которой одинаковы по условиям жизни . и промыслам Южно-Курильские острова) и всю внутренность острова. Побережье Езо и Южные Курильские острова давно заняты японцами-рыбаками. Море кругом изобилует рыбой, морской капустой, устрицами и пр., что служит предметом выгодной торговли со старой Японией и с заграницей. Неудивительно, что предприимчивый народ стремится к этим краям. Теперь побережье почти непрерывно все застроено рыбачьими избушками, промысловыми сараями, поселками и целыми городами. Все это носит на себе печать временности, непрочности. Промыслы, конечно, стоят большую часть года запертыми, пустынными, оживают только на время ловли. Города же и поселки всецело зависят от моря. Есть рыба, не пропадает на взморье капуста и устрицы, есть и народ в этих городах, бойко идет торговля, на улицах шумно и людно, гавань полна рыбацких судов. Но вот почему-нибудь прекратился на несколько лет, а может быть, и навсегда улов рыбы (как, напр., в Неморо теперь), городские богачи разоряются, промысла стоят без дела, город затихает, хиреет, население его рассеивается. Исключение представляют только местности на юго-западном конце, можно сказать, хвосте острова, где находится Хакодате: там японцы живут уже давно оседлой жизнью, тамошние города не зависят в такой степени от рыбной ловли, поэтому уже успели сложить свой собственный быт, дать своим жителям особый определенный характер, столь же может быть, определенный, как и города старой Японии. Но это только на юго-восточном побережье.

С настоящей Сибирью мы встречаемся во внутренней области Езо. Обширные равнины и горы покрыты еще не тронутым, вековым лесом, где не редкость встретить и нашего знакомого медведя. Богатая почва равнин ждет еще земледельца, который бы расчистил ее и возделал. В недрах гор лежат нетронутыми минеральные богатства, особенно много, говорят, каменного угля. Наконец, и сам лес мог бы служить предметом обогащения, если бы были какие-нибудь средства переправлять его к морю. Среди этих дремучих лесов кое-где живут прежние обитатели японских островов — айны, бедное, забитое племя, которое кое-как влачит последние дни своего существования. Айны не выше японцев ростом, с большими, красивыми глазами, как-то кротко смотрящими из-под густых, черных бровей. Мужчины немного напоминают наших мужиков, у них длинные волосы и большие, широкие бороды, скрашивающие монгольские черты их лица. Женщины имеют странный обычай наводить себе темно-синей краской усы. Лачужки их невзрачны, сами они грязны и ленивы, как и все вообще охотничьи народы, более любят брать от природы готовое, чем трудиться над возделыванием ее. К земледелию особенной склонности они не обнаруживают, хотя правительство и старается всячески их к этому приучить. С японцами айны (или наоборот) как-то не сходятся, взаимных браков, вообще говоря, мало. Разделенные по острову на отдельные племена, удаленные одно от другого, айны, естественно, обречены на вымирание. Число их, действительно, с каждым годом уменьшается. Из христианских миссий, работающих в Японии, на этот народ обратила особенное внимание миссия англиканская, в частности, миссионер Бачелер, до сих пор здравствующий. Он составил для айнов азбуку, завел для них школы, где, сначала на ай-носском языке, а потом на японском, обучает их вере и всему необходимому. Нечего и говорить, какое это благодеяние для племени. Благодаря ему многие становятся христианами и несколько поднимаются над низким уровнем их охотничьей, полудикой жизни.

Японское население внутри острова тоже еще не многочисленно и довольно рассеяно. Но колонизация, особенно в последнее время, идет усиленно и систематично. Изданы даже особые книги с прекрасными фототипическими картинами, в них описывается богатство острова, его еще незанятые земли, рудники, рыбные ловли, политические права, климат, вообще все условия тамошней жизни, с указаниями, куда и к кому обратиться, если пожелают переселиться. Правительство позаботилось разбить доступную обработке землю на участки по 10 тысяч цубо (цубо равняется приблизительно 36 квадратным саженям) и предлагает эти участки даром всякому желающему. На двадцать лет поселенцы свободны от податей, через десять лет участок становится собственностью земледельца (впрочем, с некоторыми ограничениями на первое время относительно права продажи и передачи земли). Можно занимать и более одного участка, ограничений на этот счет, по-видимому, нет, только обязательно нужно

занятую землю расчистить и обработать. Участок, не разработанный или заброшенный, после известного срока отбирается в казну и может быть получен во владение кем угодно. Конечно, и тут есть исключение: некоторые аристократические фамилии, которые землю не обрабатывают и сельским хозяйством не занимаются, тем не менее владеют чуть не целыми губерниями, раздавая участки уже от себя и в свою пользу.

Поселенцы на остров идут довольно охотно: в старой Японии становится тесно. На новом месте предстоит им труд громадный. Их будущая нива покрыта непроходимым девственным лесом. Хорошо еще, что прорублены везде просеки и устроены более или менее сносные дороги-тропы. Необходимо свалить весь этот девственный лес своими руками, убрать его тоже без посторонней помощи. Да и убрать некуда и не на чем, его тут же на месте сжигают, хотя и это нелегко с домашними средствами: какой-нибудь столетний великан не скоро поддается и огню. Поселенцы на первое время строят себе из соломы дом-лачужку, чтобы можно было, при неудаче, бросить и уйти без особенных убытков. Зимой в этих лачужках приходится мерзнуть: климат немногим теплее сибирского. Многие не выдерживают всех этих бедствий и непомерного труда и, отчаявшись когда-нибудь видеть более ясные дни, возвращаются на родину в полном разорении и разочаровании: дома тоже уже все продано и истрачено. Зато те, кто перетерпит, начинают жить хорошо, труд и лишения вознаграждаются. — На таких же условиях раздаются различные копи, минеральные источники и пр., открывший может хлопотать и получает право на владение и разработку. Чтобы ускорить колонизацию и несколько помочь военному бюджету, правительство завело было военные поселения, думая, что насаждает казачество. Каждая семья, обязавшаяся выставлять одного солдата (отец, после отца сын, внук и т. д.), получает участок земли и даже готовый домик на нем, податей за это не берется, несколько лет выдается даже субсидия. Но эти поселения, говорят, не удались и, кажется, близки к закрытию.

Если назвать такие военные или простые поселения деревней, точного представления о них не получится. Дома стоят каждый на своем участке, следовательно, на расстоянии 50, а иногда и 100 сажень один от другого. Вы едете прямой, как стрела, дорогой, по сторонам густые заросли чередуются с только что вспаханной новиной, на ней торчат высоко, на сажень и более, срезанные пни дерев-великанов, между ними пробиваются всходы (родится здесь ячмень, кукуруза, просо, гречиха, пшеница, пробуют сеять и рис и, говорят, в иных местах урожай хороший), то и дело валяются огромные, кое-как обрубленные стволы, которых убрать не под силу хозяину, видны курящиеся костры, жгут лишний лес. Тут же где-нибудь ютится и невзрачная лачужка поселенца с ее соломенной крышей, с грядками овощей, с цветником. Далее, сквозь заросли из-за золотистых подсолнечников выглядывает соседний двор. В военном поселении порядка, конечно, больше: дома также далеко один от другого, но уже несколько выровнены в линию, к каждому ведет с дороги прямая тропинка, иной раз на дорогу выходят и ворота с толстыми столбами (леса здесь жалеть не приходится). Если деревни, которые так тянутся на 15, на 20 верст. В каждой деревне есть свой “сигай”, т. е. то, что можно назвать деревней в собственном смысле: здесь домики собрались в улицу, живет жандарм, стоит нечто вроде волостного правления, почта, кузница, есть лавки, мастерские и несколько гостиниц или постоялых дворов. Это административный и общественный центр деревни, около которого группируются окрестные земледельцы, этому поселку присваивается собственное имя деревни, отсюда ведется счет расстояний и пр.

Для нас эта колонизация интересна, в частности, в том отношении, что сюда переселяются многие из наших христиан с островов старой Японии. В рыбацких поселках или в деревнях иной раз образуется церковь, которая уже от себя начинает распространять влияние на окружающую среду. Условия же такого влияния на Езо, можно сказать, весьма благоприятны. Приходят сюда выходцы разных провинций, с разных концов Японии, селятся они рядом, образуют одну общину. От этого, во-первых, нет здесь такого разнообразия в говорах, крайности, провинциализмы, естественно, сглаживаются, а во-вторых, нет здесь такого связывающего влияния среды, преданий, как это во всех старых городах и селах.

Здесь каждый себе господин, соседи ему не указ. Получается своего рода Америка на японский лад. Оттого и перемена веры никого не удивляет, не вызывает ненависти или пре следований. Никто не имеет ни права, ни желания навязывать своих обычаев или своего образа мыслей другому. Для христианской проповеди — одним препятствием меньше. Впрочем есть и оборотная стор°на. Тяжелая борьба с приро-лишения, какими сопровождается первое гюселение сюда,_с другой ттороны , общая погоня за работой , за нажи

вой, при видимой возможности каждому скоро разбогатеть на промыслах или рудниках, все это многих совершенно отвлекает от вопросов духовных, не располагает к слушанию проповеди. Земледельцы, впрочем, как и в России, более близки к вере и более в ней постоянны, чем рыбаки и рабочие на фабриках. Теперь, по словам некоторых, на острове Езо нет местечка, в котором не было бы христиан. Некоторые из них неизвестны священнику, таких нужно отыскать. Иной раз совершенно неожиданно железнодорожный собеседник оказывается православным христианином, тут же, конечно, узнается от него, где он принял крещение, где теперь живет и все остальное. Иной раз местопребывание христианина известно, но священник до сих пор не может добраться до его села. Вообще нужно сказать, что остров Езо обещает для христианства очень многое, может быть, гораздо больше, чем

области старой Японии, где господствуют разные предания.

В церковном отношении остров Езо разделен на три прихода. Один священник живет в Хакодате и управляет небольшой общиной этого города и пригородной деревни Арикава.

Второй священник живет в главном городе всего Езо — Саппоро, где находится все высшее управление колонией. К этому приходу принадлежит, собственно говоря, все Хоккайдо, как называется остров на официальном языке. Приход получился очень обширный по пространству и по количеству христианских общин. Причина такой несоразмерности в том, что хакодатские христиане несколько содержали церковь на свой счет, т. е. платили жалованье священнику, расходовались на отопление и освещение храма, мелкие ремонты, миссия давала содержание катехизаторам, несла все земельные и пр. сборы за место и производила капитальные поправки в церковных

зданиях, если такие поправки были нужны. Чтобы поощрить и других христиан к таким жертвам на церковь, для хакодат-ских христиан и дан особый священник. Третий священник живет в Неморо, на северо-восточной оконечности острова, там, где к нему примыкает гряда Курильских островов. Приход этот тоже небольшой по количеству христиан, но очень разбросанный. К нему принадлежит Неморо с военным поселением Вата (недалеко от города), Кусиро, город на южном берегу острова, куда нужно ехать из Неморо верст 160 верхом на лошади через горы. Есть, конечно, и морской путь, но пароходы из Неморо весьма редко, случайно только, заходят в Кусиро; чтобы попасть туда, необходимо сначала проехать мимо Кусиро в Хакодате (около полутора суток) и потом уже вернуться в Кусиро (сутки). К этому приходу относится и остров Сикотан с живущими на нем православными куриль-цами. Собственно, для этих последних и решили прошлый год определить особого священника в Неморо. Сикотан лежит от Неморо миль на 60, на пароходе приблизительно 8 часов ходу. Но пароход ходит туда три и даже два раза в месяц, притом если не помешают туманы — а туманы в этих морях некоторые месяцы бывают почти постоянно. Кроме этих, столь трудно достижимых главных мест, о. Игнатий (священник Неморо) заведует всей вообще северо-восточной частью Хоккайдо и Курильскими островами: кое-где по поселкам живут христиане, по одному и по двое, их необходимо по возможности от времени до времени посещать. — Целью нашей настоящей поездки и был этот новый, недавно образованный приход отца Игнатия Като.

Хакодате

ы отправились из Токио в 7 часов утра 5 августа нового стиля по северной железной дороге. До Аомори, портового города (на берегу залива того же имени) езды 25 часов. Первая половина дороги, почти до Сендая, идет по замечательно красивой и тучной равнине, которая просто поражает своим плодородием, — другая половина идет в местности уже не так густо населенной и не столь старательно возделанной. Часто встречаются обширные пустыри; здесь разводится японский скот, особенно лошади. По всему протяжению этой дороги рассеяны наши православные общины, разделенные между пятью—шестью священниками. Это самая значительная часть православной Японии. Есть небольшая община и в самом Аомори с катехизатором во главе. На этот раз мы никуда не заезжали: наша цель была далеко впереди. В субботу 6 августа мы были в Аомори в 8 часов утра. Отсюда 6—7 часов ходу на пароходе по заливу Аомори и Сунгарскому проливу до Хакодате. Пароходов ходит много, но лучшие, конечно, принадлежат “Ниппон Юсен Квайся” (Японскому Почтово-пароходному Обществу), которое содержит здесь ежедневные (иногда даже два раза в день) рейсы. На пароходах этих чисто, стол японский, но очень хороший, — можно заказать себе и европейскую пищу, только это не необходимо.

В 4 часа вечера в тот же день мы уже обходили характерную Хакодатскую гору, которая совершенно закрывает собою от моря рейд, а немного погодя поднимались по широким улицам города наверх, в верхний ярус хакодатского амфитеатра, где столпились кучей огромные здания различных миссий, а среди них из-за зеленой листвы скромно поднимался небольшой крестик нашей старенькой деревянной церкви. Хакодате — мать наших церквей. Здесь тридцать семь лет тому назад преосвященный Николай первый раз ступил на японскую почву, здесь крещены первые наши христиане, разнесшие потом весть о Христе по всей Японии. Теперешнее церковное место принадлежало прежде русскому консульству. Оно очень обширно, имеет много зелени, деревьев и цветов и было все застроено: был очень большой дом для консула, дома для секретарей, священника, доктора и пр. Рядом стоял морской русский госпиталь. Но сильный пожар уничтожил почти все эти постройки, остался только консульский храм, дом священника и еще кое-что. Опять строиться уже не пришлось: с переменой правительства и консул наш переехал в Токио, место же это занято нашей миссией. Храм и теперь еще цел, в нем собираются для богослужения хакодатские христиане. В уцелевших постройках размещены катехизаторы, священник и прочие лица, служащие церкви.

Прежде была здесь школа для детей без различия вероисповеданий, но теперь в Хакодате хорошо поставлены и правительственные школы, которые притом дают своим питомцам и определенные права. Наша школа, как не признанная правительством, конечно, этого давать не может. Поэтому за недостатком учеников (общий удел школ мужских всех миссий) ее, к облегчению миссии, оказалось возможным закрыть. Теперь осталась только школа шитья, в которой ученицы всегда есть. Зелень разрослась еще больше (некоторые деревья посажены преосвященным Николаем), деревья почти скрывают и храм, и дом священника (в нем есть и комната, в которой жил преосв. Николай). В общем получается впечатление оставленной помещичьей усадьбы: главного дома уже нет, сад запущен, двор порос травой, остался только приземистый флигель да разные постройки, в которых редко-редко покажутся признаки тихо протекающей жизни Все это остатки прошлого, полные пережитых дум, теперь будящие воспоминания. Много можно передумать, бродя и по нашему хакодатскому двору, под его тенистыми деревьями, около храма и домов. Вспоминается тихая незримая работа, думы, в которых зачиналась история православной церкви в Японии.

В настоящее время в Хакодате около 300 человек христиан. Крещено с основания японской церкви 1122 человека, более 200 из них уже умерли, человек 800 разбрелись по Хоккайдо и старой Японии. На место ушедших переселились христиане из других церквей, но, конечно, в гораздо меньшем количестве. Такую текучесть приходится замечать по всем церквам, и объяснить ее не трудно: скорее принимают крещение, конечно, те, кому менее к этому препятствий, кто не так связан окружающей обстановкой, а в таком именно положении и находятся люди, пришедшие в известный город со стороны. Вот почему их всегда много между принимающими крещение. Но пришельцы так же легко и оставляют место своего временного поселения. Конечно, в видах распространения христианства такая текучесть полезна, зато для частной церкви от этого немало урона, хотя бы в одном том отношении, что временные жильцы не могут так радеть о церкви, не так охотно и щедро жертвуют на ее нужды и пр. Хакодатская церковь, впрочем, имеет в себе и довольно зна-

чительное постоянное ядро старых христиан, некоторые из которых приняли крещение еще от самого преосв. Николая (таких, правда, уже очень немного) и от архимандрита Анатолия. Они держат церковь собою, хранят церковные обычаи, которым они могли научиться от русских миссионеров, почти постоянно живших здесь. Особенно это нужно сказать о женщинах, которые, как и везде, усерднее к церкви и богомольнее мужчин. Женщины составляют здесь братство, собираются три раза в месяц для взаимного 'назидания, сообща жертвуют на церковь, помогают бедным и пр. Богослужение совершается в храме более исправно и с большим соблюдением церковного устава и разных православных обычаев, чем где бы то ни было в Японии. Небольшой храмик, конечно, уже стар, но еще долго послужит, да и перестраивать его не хочется: это родоначальник японских храмов. У него есть и колокольня, с которой всегда раздается звон перед и после богослужения. Колокола же отлиты во время оно самим преосвященным Николаем (конечно, при помощи японца-литей-ного мастера), отлиты на век: стенки толстые-претолстые. От этого звук получается, может быть, и не такой, какой мог бы получиться, зато то они прочны и дороги для японской церкви по воспоминаниям.

Помолившись с христианами в тот вечер и на следующий день (воскресение) за обедней (причем проповедь говорил оба раза сам владыка), устроив кое-какие церковные дела, мы вечером, провожаемые священником и христианами, перебрались на пароход той же почтовой компании. Он выходил в Неморо ровно в полночь. Была ясная лунная ночь, спать не хотелось, и мы долго любовались восхитительным видом ту-майного рейда и города с его разноцветными огнями, тихонько шумевшего под сенью горы.

Неморо

ИУ есь следующий день 8 августа мы благополучно шли

Лг на нашем “Муцу-мару". День был- ясный, море спокойно, хотя это и был уже Великий океан. В полдень миновали Эримо-заки, мыс, лежащий приблизительно на половине нашего пути. На пароходе в первом классе только и было нас двое. Был еще европеец, должно быть, пассажир второго класса. Он почему-то нас сторонился, так заговорить и не пришлось. После узнали, что это баптистский миссионер, которой ехал в объезд острова Езо и, кажется, к айносам. Баптисты вообще не особенно нас долюбливают, может быть, даже меньше, чем католики. Впрочем, в личных отношениях, конечно, никакой неприязни не обнаруживается. Всего лучше относятся к православным епископам высокоцерковной партии, иной раз они уже слишком настойчиво стараются убедить и наших:, и своих христиан, что вера у нас с ними одна. Между прочим, узнав, что в Корее основывается наша миссия, один из тамошних англиканских миссионеров выражал в миссионерском журнале свою радость по этому поводу: придут-де наши союзники.

Утром 9 августа, я рано вышел на палубу, надеясь скоро увидать и Неморо. Но не видно было ничего, море покрыто было легким туманом, пароход шел самым тихим ходом, меняя несколько раз курс и иногда останавливаясь. Было совсем свежо, несмотря на лето. “И что они тащатся черепахой? Неужели и в своем-то море дороги не знают?.”—' досадовал я, ежась от холода в своем летнем подряснике. Вскоре забелел бурун слева, это подводная скала, ее-то, должно быть, и искали. Пароход сразу же прибавил ходу, и через несколько времени показался длинный и низкий мыс с белым маяком на конце. Это одна из развилок, которыми оканчивается восточный угол Езо. Пароход должен пройти между оконечностью мыса и небольшим островком (здесь много их рассыпано кругом); проход очень узкий и при туманах очень опасный. Из-за одного этого места (Но-сяпу, по-айносски) иной раз приходится сидеть в Неморо по нескольку дней. На этот мы раз прошли благополучно, полюбовавшись на какой-то пароход, в виде поучения сидевший крепко на скале немного справа. Он, говорят, сел несколько дней тому назад., поэтому наши кормчие и были особенно осторожны. — Отсюда не более полутора часов до Неморо. Все время шел довольно низкий, зеленый берег, почему-то напомнивший мне берега около Одессы. На нем было как-то пусто: ни жилья, ни деревьев. Да и могут ли они расти на этом мысе под постоянно бушующими ветрами? Но вот и деревья, а вслед за ними и самое Неморо, однообразная, неопределенная масса серых домиков. Не видно ни церквей, ни других каких-либо выдающихся зданий, которые так красят европейские города. Мы вошли на небольшой рейд, слегка прикрытый островком. В ветер здесь, конечно, очень плохо.

Скоро подъехал на лодке полицейский, осмотрел наши паспорта, записал в книжку. За ним пошли и другие посетители. На большой лодке приехали о. Игнатий с катехизатором Моисеем Минато и несколькими христианами. Первый был в подряснике с цветным поясом (наша официальная одежда здесь), а второй, еще не старый человек, но уж с седыми волосами, для торжества облачился даже в настоящий черный сюртук. Катехизатор этот не отличается особенной ученостью, поэтому не гонится за какими-нибудь красноречивыми поучениями, но пользуется очень хорошей репутацией и как человек, и как проповедник. Особенно любят его в ближней деревне, где большая часть христиан и обращена ко Христу благодаря его усердию. О. Игнатий здесь человек еще новый: служит не более полутора лет. Родом он из-провин-ции Циба около Токио, а на службе был до сих пор в Киу-Сиу, самом южном и самом теплом из японских островов. Он с удивлением рассказывал нам, как у них в Неморо замерзает гавань, да не как-нибудь, а настоящим мостом, даже ходить по льду можно. На довольно примитивном моле нас ожидала целая толпа христиан. Многие из них в первый раз видели Владыку, а может быть и вообще иностранных священников. Все еще издали начали кланяться. Приняв же нас на берег, все стали подходить ко Владыке за благословением и потом всей толпой, захватив наши вещи, повели нас в гостиницу, лучшую в городе, которая и стоит тут же, на берегу. Здесь мы должны были принарядиться, а христиане все ушли в церковной дом, где предполагалась настоящая встреча.

Мы надели рясы, Владыка панагию, я крест, и, в сопровождении о. Игнатия, отправились по улицам города тоже в церковный дом, находящийся почти на самой окраине. Улицы прямые, широкие, постройки не так воздушны, как в старой Японии; несколько, пожалуй, напоминают наши. Вся середина города назад тому года два выгорела, и теперь стоит застроенной только наполовину. Вообще город, очевидно, засыпает, падает. История его весьма характерна для здешних городов. Лет 20 тому назад это была маленькая, невзрачная айносская деревушка в несколько хат с одним—двумя десятками японских жителей; лет пять тому назад это был весьма шумный, деятельный город, привлекавший к себе народ со всей Японии и быстро богатевший. Теперь его история кончилась: рыба перестала ловиться, и делать в Неморо больше нечего. Торговля затихла, народ ушел, теперь это глухой городок, наполовину уже пустой и все еще продолжающий пустеть.

Наш церковный дом, как я сказал, стоит на окраине города. Это очень хороший новый домик, нарочно построенный для этой цели христианами. На нем есть и деревянный восьмиконечный крест. Земля нанимается, причем хозяин, брат одного из христиан, язычник, берет только половину платы. Скептики, впрочем, говорят, что ему все равно не пришлось бы эту землю сдать никому, так как город запустел. Внутри дома очень чисто, везде новые “татами" (толстые циновки). Вход прямо в обширную комнату, где обычно собираются христиане, направо квартира о. Игнатия, куда недавно переехала с родины и матушка с тремя детьми. Налево молитвенное помещение. Это очень большая комната с высокой солеей, огороженной резной решеткой. На солее престол, жертвенник. По стенам висят очень хорошие иконы, писанные уже в Японии. Иконостаса еще нет, да пожалуй, для начинающих христиан гораздо поучительнее без иконостаса. — Они могут таким образом видеть совершение величайшего из таинств.

Отец Игнатий облачился в фелонь и начал обедницу. Пели несколько ребят под управлением усердного Моисея (катехизатора), который, признаться, больше всех и рознил. После обедницы владыка надел эпитрахиль и омофор, сел на табурет и обратился к христианам с поучением. Темой его были начальные слова молитвы Господней: “От-че наш”. Мы постоянно должны радоваться, ибо знаем истинного Бога, нашего Небесного Отца. Что может быть выше и чище этого неоценимого счастья? Но будет ли наша радость совершенна, если в ней не примут участия наши близкие, наши братья, окружающие нас? Поэтому, благодаря Бога за себя, будем стараться и наших неведущих братьев просвещать истинным светом, чтобы и они приняли участие в нашей вечной радости. Это долг наш, долг любви и благодарности. — Христиане все сидели на полу, чинно сложив руки на коленях и наклонив голову. Большинство было из соседней деревни Вата, городские разъехались по разным промыслам: время было горячее для рыболовов. Зато ребята были очевидно все в наличности, целый угол был занят ими. Владыка после проповеди и обратился к этому углу, и начал их испытывать в знании молитвы “Отче наш”. Задача была не особенно легкая, так как ребята ужасно стеснялись невиданного ими иностранца и старательно отодвигались в задние ряды. Впрочем, некоторые выходили и довольно порядочно читали молитву. По этому поводу преосвященный долго беседовал о долге родителей воспитывать своих детей в вере и страхе Божием, об ангелах-хранителях и пр. От чтения молитв естественный переход к пению. Владыка похвалил Моисея за старание, но все-таки сказал, что можно петь и еще лучше. Чтобы научиться так петь, надо купить фисгармонию для спевок. Тут же решили и это дело: фисгармония стоит 20 иен, 15 жертвует преосвященный, а остальное должны доложить уже сами христиане. Это, конечно, было принято очень охотно. Бог даст, на следующий раз мы услышим совсем хорошее пение. Далее приступили к просмотру здешней метрики. Всего крещений было здесь 206 (за все время существования церкви); но из них 145 человек умерло или переселилось куда-нибудь в другое место, 10 человек ослабело и к церкви уже не имеют отношения, 7 — неизвестно где и в каком состоянии. Теперь в самом городе, не считая деревни, 62 человека, вместе с пришедшими сюда из других церквей. — Церковь эта прежде была очень состоятельная; по рассказам, на один “симбокук-вай” о Рождестве тратили по 50 и более рублей. Тогда был построен и молитвенный дом. Но общее обеднение распространилось и на христиан: многие из них тоже разорились, многие переселились в другое место. Прежнего достатка в церкви нет. А это, в свою очередь, не могло не отразиться и на церковной жизни, в ней нет той живости, как прежде. На вопрос “Есть ли “симбокуквай?” нам конфузливо отвечали, что нет. А причина самая простая: тратить на угощение по 50 иен теперь уже никто не в состоянии, а устраивать по-бедному стыдно. Преосвященный по этому поводу говорил о том, как нужно христианам собираться и для чего: не угощение должно быть целью, а взаимное назидание, чисто церковная, братская любовь. Поэтому такие собрания нужно устраивать как можно проще, чтобы богатому нечем было кичиться перед бедным, а этому стыдиться перед богатым. В наших церквах есть прямо даже правило не тратить на симбокуквай больше известной, очень ограниченной суммы, иногда всего несколько иен; притом на угощение расходуется не хозяин дома, где бывает собрание, а сами же гости. Это нужно соблюдать и здесь. Тогда из-за бедности не будет повода лишаться этих весьма полезных для оживления церковной жизни собраний. — Беседа эта прошла далеко за полдень, потом мы пошли со священником в свою гостиницу обедать, а христиане разошлись по домам.

Остаток дня прошел в посещении христианских домов. К сожалению, как я уже говорил, очень многих христиан не было дома: разъехались по рыбным промыслам, кто на Курильские острова, кто куда. Мы посетили только 14—15 домов. Между прочим, были у одного адвоката Филиппа Егуци, давнишнего знакомого Владыки. Это было еще в самые первые времена японского христианства. Преосв. Николай только что поселился в Токио, не был еще и епископом. Тогда Филипп был учеником в катехизаторской школе, в которой преподавателем и был один Владыка, других миссионеров тогда еще не было. Часов с восьми начинались в школе уроки и шли, с небольшим перерывом около полудня, едва не до вечера. Вечером же, когда стемнеет, Владыка отправлялся на катехизацию, куда-нибудь на другой конец города, где нанимался или просто кем-нибудь уступался дом для этой цели. Там собирались желающие слушать учение, Владыка им и проповедовал, обычно следуя порядку Символа Веры (по “Зеркалу Православия” св. Димитрия Ростовского). Народ был, по большей части, небогатый, занятой, поэтому могли собираться только после своих дневных занятий поздно вечером. Путешествие ночью по пустырям, которыми изобиловало тогда Токио (только что упразднено было сегунство, многочисленные дворцы “даймео” были откуплены правительством и снесены), да еще для иностранца было далеко не безопасно. Вот ученики катехизаторской школы и решили приставить к епископу своего рода стражу, которая бы сопровождала его в ночных путешествиях. Таким стражником, как наиболее сильный, и назначен был наш Филипп. Сам он впоследствии катехизатором, кажется, не был, и если был, то недолго; теперь он адвокат. Между прочим, японские адвокаты отнюдь не скрывают своей принадлежности к христианству, равно как и доктора (по крайней мере, некоторые), и это не только не препятствует их занятию, но даже доставляет больше практики; народ привык ожидать от христиан больше честности, добросовестности, чем от своего брата, язычников. Репутация очень хорошая, дай только Бог, чтобы от этого пришли к сознанию истины самого нашего учения.

Обходя христианские дома, получаешь некоторое представление и о всем вообще состоянии здешней церкви. Признаться, церковь Неморо удовлетворительного впечатления не произвела. Есть, конечно, очень хорошие христиане, усердные к церкви, исправно посещающие Богослужение, хорошо, по-христиански, воспитывающие своих детей, но очень много и ленивых, как-то опустившихся. Много, конечно, влияет на их состояние их обеднение, особенно после прежнего достатка. Во многих домах только половина семьи христиане, остальные еще язычники. Это тоже признак не особенно хороший: конечно, принуждений или чего-нибудь в этом роде не допускается, только искренне верующий делается христианином, но хороший христианин уже самим примером своим, своим постоянным исповеданием веры должен влиять на своих родных и обычно приводить их в церковь. Поэтому в хорошей семье обычно все христиане. Впрочем, в неморской церкви то хорошо, что христиане довольно исправно исполняют долг причастия св. Таин. Из 62 человек более сорока человек исповедников, а кроме них немало, конечно, и младенцев!.

Вата

следующий день, 10 августа, часов в восемь утра отправились в ВатА, военное поселение, “тонден” по-японски. С нами пошли священник с катехизатором, потом несколько ребят в качестве певчих. Поселение растянулось на много верст вдоль прямой, как стрела, дороги. Сажен через пятьдесят один от другого стоят совершенно одинаковые маленькие домики, построенные на казенный счет. Верстах в восьми от города находится “си-гай”, т. е. деревня в собственном смысле. В Вата у нас 12 христианских домов, и все отличаются усердием к церкви. Оттого почти ни в одном доме нет язычников, семьи вполне христианские. Особого катехизатора в этой деревне нет, она причислена к городской церкви, там же записываются и все крещения, хотя бы они и происходили в деревне. По большим праздникам христиане ходят к Богослуженью в город, а по воскресным дням в свой деревенский молитвенный дом, куда по вечерам в воскресные дни приходит и катехизатор Моисей для проповеди и молитвы.

Целью нашего путешествия был молитвенный дом, где должны были собраться христиане. До него идти нужно было верст шесть. По дороге зашли в четыре христианских дома. Народ вообще очень небогатый. Обычно в военные поселения переселяются больше бывшие самураи, люди военного класса, которые, кроме своего военного искусства и китайской словесности, ничего не могли делать. Неудивительно, что и их первые опыты земледелия не были из самых удачных. Потом, этот поселок оказался весьма неудачным и в климатическом отношении. Здешние туманы совершенно уничтожают хлеб, только корнеплодные растения и могут родиться хорошо. Как бы то ни было, христиане здесь сидят на земле, а это очень важно для церкви: они не могут так легко бросить место своего жительства и переселиться куда-нибудь. Оттого и церковь здешняя не терпит столько от переселений, как например, та же церковь в Неморо

Молитвенный дом ничем от остальных домов не отличается. Это тоже небольшой казенный домик, выстроенный для одной солдатской семьи. Он принадлежит одному из христиан, Акиле, который сам состоит учителем в каком-то селе, дом же свой, как пустой, предоставил для молитвенных собраний своих односельчан. В доме очень неуютно, бедно. Старые “татами”, стены оклеены газетами, потолка нет. К довершению всего, и кухня находится тут же, т. е. в полу сделано отверстие в сажень длины и половину того ширины, по-японски называется “ирори”. Это отверстие наполнено землей, и тут постоянно горит огонь для варки кушанья или для тепла. В старой Японии я видал только небольшие “хибаци”, в которых без запаха и дыма тлел древесный уголь, здесь же жгли прямо дрова, да еще в самом примитивном необделанном виде; положат обрубок дерева, целый ствол, и зажгут его с одного конца, потом только пододвигают его, по мере того, как он сгорает. Дым выходит в окно, проделанное в крыше, но понятно, добрая половина этого дыма наполняет комнату и пребольно ест глаза, особенно нам, непривычным. На стене висит икона Спасителя и иконы четырех евангелистов.

Христиане еще не собрались, поэтому мы, отдохнув немного в “квайдоо” (молитвенный дом), пошли опять по домам христиан. Все живут более или менее одинаково, все составляют однородную массу, не то, что в Неморо:.все христиане хорошие. Являлся естественно вопрос, зачем их оставлять без особого катехизатора, зачем присоединять к Неморо, с которым у них мало общего? Решили поэтому устроить в Вата самостоятельную церковь, поселить тут катехизатора, дать особую метрику и пр. Это необходимо и для слушающих учение, которые здесь есть: из Неморо, при всей близости, ходить сюда катехизатору затруднительно, особенно в зимнее, очень морозное время. У о. Игнатия есть еще город Кусиро, в расстоянии верст 160, там же есть христиане, и очень усердные, есть и много желающих слушать учение, а катехизатора для них нет. Священник может посещать их только от времени до времени, и, конечно, может только поддерживать веру в старых христианах, новым же проповедовать не имеет времени. Чтобы не оставлять их совсем без всякой помощи, решили послать туда неморского учителя пения Александра Морокоси. Он и в Неморо был собственно на положении катехизатора (учение он знает достаточно для этого). Теперь он еще не приехал из Токио, решили сейчас

же послать ему письмо в Хакодате, чтобы подождал там до возвращения епископа; ему дана будет инструкция, и он прямо из Хакодате направится в Кусиро. В Неморо же останется один о. Игнатий. Для него особого труда это представлять не может: церковь небольшая. Если будут слушатели, он сам должен их и оглашать: это тоже одна из главных обязанностей священника. Когда же о. Игнатию придется отлучиться для объезда по церквам, Моисей на это время может прийти из Вата.

Конечно, хорошо бы иметь для всех этих мест особых катехизаторов, но на нет и суда нет. Мы переживаем теперь своего рода катехизаторский кризис: народ совсем не идет в катехизаторскую школу, а если и приходят, то такие, что лучше бы не приходили, приходится отказывать в приеме, несмотря на всю снисходительность. Значительно на это влияет скудость катехизаторского содержания. Катехизатор при начале службы до последнего времени получал 8 иен, потом 10 и 12, некоторые, особенно обремененные семьей, получали и больше этого, но норма была такая *. В старые годы это было вполне достаточно, хотя и не роскошно. Но китайская война, а еще более последовавшее за ней вооружение, устройство громадного флота, армии и пр. так возвысили на все цену, что, положительно, мелкие чиновники стонут при своих скудных окладах. Поэтому и в катехизаторы идти охотников уже не находится столько, как прежде. Кроме этого, влияет здесь и общая холодность к вопросам религиозным, реакция, которая .еще не прекратилась. Наконец, многих удерживает от катехизаторской службы и необходимость быть на содержании от иностранцев, особенно русских. Это представляется унизительным для национального сознания японцев. Лично, может быть, всякий не прочь бы смириться с этим, но перед глазами других этого сделать не может. Вот почему особенно нужно приветствовать всякую попытку к самостоятельности церквей в материальном отношении. Церковь, независимая материально извне, имеет в себе прочную гарантию на долговечность, да и более привлекает к себе людей.

1 На последнем соборе 1897 г. объявлено увеличение этой нормы на 2 иена: 10, 12, 14.

Притом и проповедник перед глазами внешних свободен от лишнего нарекания. Это начинают сознавать и сами японцы; то и дело среди христиан раздаются голоса о необходимости самим содержать церковь, не мало уже и разных опытов сделано в этом отношении. Только до сих пор все эти опыты еще недостаточно серьезны (за немногими исключениями), все еще сказывается привычка пользоваться готовым, а не жертвовать своим на церковь. В этом немало виноваты и сами иностранные миссии со своим всегда открытым кошельком.

Около часу пополудни собрались в молитвенный дом христиане, все нарядились в свои лучшие платья, с почтением принимали благословение епископа, вообще для них этот день был большим праздником. Отец Игнатий начал вечерню. Пели опять ребята под управлением Моисея, пели главным образом пришедшие с нами из Неморо и с таким же успехом, как и вчера. Впрочем, христиане, наполнившие всю комнату, молились очень усердно, истово крестились, серьезно и просто. После службы епископ говорил поучение, по обыкновению, сидя (на этот раз табуретки не оказалось., ее заменил собою низенький японский столик); говорил на тему: “Все, что ни делаете, делайте во славу Божию. Есть люди, призванные на служение церкви или сами себя посвятившие Богу, эти прямо совершают дело Божие и тем спасаются. Но и всякий, оставаясь при своем деле, может точно так же делать дело Божие. Для этого необходимо свое служение совершать не для славы, не из корысти, а для Бога, совершать как долг, возложенный Богом. Земледелец, учитель, воин, купец — все они необходимы для человечества, для общества, всем им быть повелел Господь. Пусть они трудятся в сознании этого и для этого, тогда одним исполнением своего служения они получат Царство Небесное.” — После проповеди, сняв омофор, владыка просто стал беседовать с христианами, знакомился с каждым из них, спрашивал, когда кто крещен и т. п. И, наконец, объявил им самое главное: вы часто просили катехизатора независимо от Неморо, теперь вашу просьбу можно исполнить. С этих пор любимый вами Моисей будет жить у вас, в Неморо будет уходить разве только во время отлучек о. Игнатия. С этих пор в Вата образуется самостоятельная церковь, будет особая и метрика, и пр. Теперь вы должны особенно стараться для преуспеяния веры, должны находить слушателей для вашего катехизатора; еще усерднее, чем прежде, привлекать своих друзей, соседей, родственников к учению. Это здесь гораздо легче, чем где бы то ни было: все вы неподвижно живете на своих местах, живете помногу лет вместе, постоянно за одним делом. Естественно всем вам быть весьма близкими между собой, тем легче в дружеской беседе раскрыть перед язычником свою веру, — слову приятеля всякий больше даст цены, чем даже катехизатору, проповедующему по должности. — Крайне необходимо также придать и молитвенному дому более или менее приличный вид. Этот вопрос немедленно и был решен. С согласия присутствовавшего тут же хозяина, “квайдоо” решили внутри оклеить хорошей бумагой, переменить “татами”, устроить потолок, вынести кухню наружу и т. п. Таким образом, и молиться будет гораздо удобнее, да и катехизатор может пригласить к себе кого угодно, не стесняясь убогой своей обстановки. На постройку епископ пожертвовал 30 иен, остальное же внесут христиане. — Так же и здесь Владыка убеждал христиан поддерживать “симбокуквай”. Летом, конечно, все они заняты в поле, но зимой свободного времени много. Вот тогда и нужно собираться для взаимного назидания в церкви или поочередно в домах христиан.

Было более трех часов, пора было бы и перекусить. Кто-то из христиан принес было целый узел яиц, начали их уже и варить (рису-де европейцы не едят), как вдруг катехизатор вспомнил, что сегодня среда. Молчаливая сигнализация, и яйца моментально исчезают со сцены, прежде чем Владыка успел их заметить: зато сварили картофеля — а он здесь родится очень хороший. Удивительно как вкусно показалось!

Поблагодарив христиан за угощение, мы пошли дальше: нужно было докончить обход христианских домов. Пошли в “си-гай”, где собралось домов сорок, есть и лавки, и мастерские и пр. На полдороге туда, совершенно в поле, стоит большой одноэтажный дом, это — сельская школа. Мы зашли в нее, потому что тут жило двое наших христиан. Школа — человек на 200 с лишком при четырех учителях. Из последних двое православных, а третий епископал, зять одного из

православных, тоже склоняющийся к православию. Религия, таким образом, не служит препятствием к учительской должности. Но правительство заставляет учителей воздерживаться от всякого намека на религию, даже у себя на квартире (если она тут же, в здании школы) запрещается иметь икону и пр. Это однако не мешает учителям-фанатикам ругать в классе христианство, распространять среди детей самые нелепые басни о нем. До чего доходит эта боязнь христианства, можно видеть хотя бы из следующего маленького факта: написано настоятелем посольской церкви о. Сергием Глебовым руководство к изучению русского языка для японцев, руководство очень хорошее и подробное. Но правительственная торговая школа затруднилась принять его в качестве учебника: там-де есть элемент религиозный. А элемент этот только и состоял в нескольких примерах на склонение слов Христос, Иисус и пр. Как видите, и здесь свобода от религии переходит в гонение на религию, т. е. христианство (потому что буддизм гонению не подвергается).

Мы зашли в квартиру учителя, а потом осмотрели и всю школу, которая теперь, по случаю каникул, стояла пустой. В ней несколько классов, каждый человек на 40, есть особый гимнастический зал с деревянными ружьями. Все это устроено чрезвычайно просто, некрашеные стены, такие же парты, все очевидно стоит недорого. Но учиться можно, и учится в этой школе народу очень много.

В “си-гай” мы зашли в дом самого замечательного из здешних христиан Петра Танака. Это очень высокий, здоровый человек, настоящий казак, к довершению сходства и борода у него рыжеватая, что у японцев встречается весьма редко. Он и воевать молодец: за последнюю войну чем-то отличился, имеет медаль и пенсию. Теперь он “инкёо”, т. е. на покое, устранился от всяких официальных отношений, земельный участок предоставил брату, а сам с женой и приемной дочерью обрабатывает только свой, довольно большой огород. Христианин он очень хороший, усердный, равно как и вся его семья. Прежде он был епископалом, и даже в молодости хотел сделаться проповедником, но обстоятельства потом сложились иначе. Приняв православие, он не позабыл своего первоначального намерения и вместо себя решил посвятить на служение церкви кого-нибудь из детей, если будут. Поэтому он и просил епископа принять свою приемную дочь в нашу женскую школу с тем, чтобы по окончании курса девочка могла или выйти замуж за кого-нибудь из проповедников или же и сама могла стать проповедницей. Кроме того, Петр жертвует на церковь участок земли для “квай-доо”. Участок этот находится в си-гай, что очень удобно; место очень видное. Дай Бог, чтобы это намерение потом пришло в исполнение.

Посидев у Петра в домике, поговорив с ним, мы пошли в обратный путь. Идти пришлось еще больше, чем до сих пор: нас повели другой окольной дорогой, чтобы посетить еще некоторых христиан в деревушке под самым городом. Только к семи часам вечера добрели мы, наконец, до своей гостиницы. Устали порядочно, особенно, конечно, устали сопровождавшие нас ребята; сначала они и прыгали и бегали, далеко опережая нас, а к концу еле-еле тащились сзади, повесив носы и раскрыв рты. Да и не удивительно устать: в общей сложности, со всеми заворотами и крюками, мы прошли добрых двадцать верст, если не все 25. Недаром Владыка потом говорил, что тридцать лет несут человека, а его шестьдесят два ему самому приходится нести.

Вечер прошел в совещаниях, что купить в подарок нашим курильцам (пароход уходил туда в субботу утром). Уговорились купить по 1 фунту японского чаю, по 1 фунту — китайского, табаку, сахару 10 фунтов, по платку для женщин, ниток и пр. Таков уж обычай. Даже когда едет на Сикотан о. Игнатий, христиане непременно отправляют с ним гостинцев для курильцев. И эти последние, как дети, радуются этому.

Кладбище и Симбокуквай

ЛТТароход уходил только 13 августа, оставалось еще це-

Ш Я лых двое суток сидеть без определенного дела в Неморо. Мы за это время посетили здешнее кладбище. Оно стоит на юру, постоянно под ветром. Деревья здесь не растут, зато трава все глушит собою, высокая, вечнозеленая. А из нее как-то странно поднимаются могильные памятники, которых

совсем не ожидаешь среди этих зарослей. Памятники больше самые простые: только тоненький столб с чернеющейся сверху вниз китайской или санскритской (у буддистов) надписью. Есть, впрочем, и каменные памятники богачей. Язычники в Неморо по большей части сжигают своих мертвецов: зимой весьма трудно копать замерзшую землю. — Могилы наших христиан расположены особо от языческих, бок о бок с протестантами. Только протестанты не имеют на своих могилах никакого признака христианского, даже надпись ничем не отличается от языческой. Православные могилы все украшены небольшим деревянным крестом, ка котором кроме имени усопшего, значатся знаменательные слова: “Перешли от смерти в жизнь”. Среди протестантских могил мы обратили внимание на один гранитный памятник с английской надписью. Это могила баптистского миссионера Карпентера. Он 23 года служил в Бирме, и около полутора лет в Неморо. С ним вместе приехала и его жена, которая и доныне миссионерствует в Неморо, притом на своем содержании. Она очень ревностная миссионерка, не жалеющая ни сил, ни средств на проповедь, но, говорят, успеха ее миссия в Неморо имеет немного. Народ ее хорошо знает, величае-т “бапу-тезма но обаасан” (баптистская бабушка), ребята охотно принимают от нее перед проповедью лакомство (однажды даже и одежду раздавали), но к вере не склоняются. Кроме баптистов, есть, или лучше, были в Неморо епископалы, но и они тоже плодов не имели. После этого нельзя не подивиться, что наши японские проповедники имели все-таки столько обращенных здесь.

Мы отслужили на кладбище литию по всем схороненым там. Владыка советовал христианам почаще приходить на могилы своих родных, украшать их, например, цветами, молиться, все это дело нашей любви, которая не может прекратиться и смертью. — На обратном пути зашли было к баптистской обаасан, но она уехала в Вата, на этот раз с ней не повидались.

Вечером произошел следующий довольно курьезный случай. Пришел к нам “кемпей”, т. е. жандарм, — в штатском платье. Спрашивал о цели нашего приезда, о вере. Владыка долго ему раскрывал необходимость для человека религии, и именно истинной, а не созданной лишь “человеческим воображением; необходимость для человека вечных целей, в которых бы находила удовлетворение его бессмертная душа и пр. Жандарм внимательно и долго слушал, а потом неожиданно заявил, что он принадлежит, собственно, к тайной полиции и на службу выходит всегда в штатском платье, теперь бы ему очень любопытно посмотреть наши паспорта. Вот тут и толкуй с ним о вере! Впрочем, может быть, он и в самом деле заинтересован верой, потому что прежде не раз обращался к катехизатору, да и теперь спрашивал и про книги и пр. Может быть, и придет со временем в церковь. Среди полицейских у нас много христиан.

¡2 числа устроили “симбокуквай”, чтобы положить начало для восстановления его в здешней церкви. Назначили три часа после обеда, но к нам пришел бонза, состоящий здесь проповедником при тюрьме, и задержал нас несколько. В японских тюрьмах, по образцу европейских, есть особые увещатели, обязанность которых проповедовать заключенным каждый день по часу и более. Предметом проповеди не должна быть религия, а только нравственность. Впрочем, желание как-нибудь исправить арестантов иногда заставляет-на-чальников тюрьмы снисходительно смотреть и на религиозную, даже христианскую, проповедь. Несколько лет тому назад в той же неморской тюрьме проповедником был наш православный, который, действительно, и обратил нескольких преступников ко Христу. Особенно памятно всем обращение двоих лихих разбойников, приговоренных за многие свои грехи к смертной казни. Оба они уверовали, приняли крещение, глубоко покаялись в своих грехах, и уже не только не возмущались своим осуждением, но считали его даже еще слишком легким для себя. Мы должны-де пострадать несравненно более. И вот они решили сами умертвить себя. К общему сожалению, проповедник не успел отговорить одного из них от этого безумного шага. Другой-же, самый главный, был спасен и, спустя несколько времени, умер истинным христианином с молитвой на устах, хотя и на гильотине. Христиане не могли, конечно, присутствовать при этой казни: она совершалась на тюремном дворе. Они в это время собрались в церковном доме и усердно, как только можно в такую

великую минуту, молились за своего отходящего брата. Потом его похоронили по-христиански. — После, должно быть, переменился начальник тюрьмы, или свыше повеяло несколько иным ветром, только в настоящее время в тюрьме проповедует бонза свою буддийскую мораль, притом еще более тощую, чем обыкновенно, потому что религиозной стороны проповедовать ему не приходится.

Когда мы пришли в церковный дом, христиане, несмотря на проливной дождь, были уже в полном сборе, много пришло и из Вата. Наружные двери стояли настежь, на улице собралось несколько язычников, которые то уходя, то приходя все время толпились там. Пропели “Царю Небесный”, прочитали “Святый Боже”, “Отче наш”, о. Игнатий сказал краткую сугубую ектению и отпуст, а потом первый и начал говорить свое поучение. За ним Владыка рассказал историю Товита и раскрыл учение об ангелах-хранителях, о необходимости постоянно блюсти себя от греха, который удаляет ангела, о молитве ангелу и пр. Обе речи продолжались 1 час 20 минут. Слушатели заметно утомились — поэтому после речи владыки сделали небольшой перерыв. Потом говорил я на тему: “Праведник верою жив будет”, о необходимости, пуще глаза, беречь свою веру, потому что только веруя мы можем следовать Христу, без веры же пропадет вся наша духовная жизнь. Нужно постоянно бодрствовать по слову Спасителя:. Для этого церковь наша предлагает много средств, это — различные церковные правила, заповеди, праздники, посты. Все это различные средства воспитать и поддержать в христианине веру. Особенно важно соблюдать ежедневную молитву, только практика может создать навык, а молящийся постоянно уже на самом деле недалек от Царства Небесного, потому что постоянно находится с Богом. — Говорить пришлось очень не долго, да и то мои слушатели едва ли в просонках что разобрали: подряд три проповеди не многие могут выслушать, да еще с непривычки к нашему, во всяком случае, своеобразному японскому языку.

Этим собственно назидательная часть “симбокуквая” и закончилась. Пропели “Достойно есть", о. Игнатий сказал отпуст. Началась часть угостительная, подали чай, японское печенье. Собрание оживилось, пошли общие разговоры, иногда и смех. Обычно таким, так сказать, неофициальным разговором и заканчивается всякий симбокуквай: наговорившись вдоволь, иногда решив какой-нибудь вопрос из церковного хозяйства, христиане расходятся по домам. Но на этот раз порядок вышел не тот. Среди чая и сластей общую беседу прервал упомянутый прежде адвокат и старинный приятель владыки Филипп Егуци. Он встал и начал длинную речь о преосвященном Николае, тут же присутствовавшем, вспоминал как он (Филипп) был в школе, как тогда слушал учение епископа и пр. Владыка терпеливо прослушал Филиппово красноречие и сам рассказал несколько случаев из прежней токийской жизни Филиппа, про его силу характера и пр., а потом как-то невольно перешел к воспоминанию всей первоначальной истории христианства в Японии, рассказал об обращении о. Павла Савабе, о. Иоанна Сакаи, наших первых христиан, о разных трудностях, лишениях, даже прямых гонениях, какие приходилось тогда христианам переносить и от правительства, и от общества. Савабе и многие с ним (некоторые и теперь еще здравствуют, как, например, о. Матфей Кагета, о. Петр Сасагава и др.) сидели и в тюрьме. Воспоминания, дорогие для действовавших тогда и весьма назидательные для теперешних. Владыка более часу продолжал свой рассказ, да можно бы говорить и дольше, но становилось уже поздно, а деревенским христианам надо было еще идти далеко; волей-неволей беседа окончилась, и мы, в сопровождении Петра Танака, его дочки и брата-купца, пошли в гостиницу.

У православных Курильцев

августа.. В 8 часов утра “Кванко-мару” (почетное судно, уже больше тридцати лет украшающее собой океан) вышло в свой обычный рейс по Курильским островам.

Мы поехали втроем с о. Игнатием. Дул было ветер, но скоро затих, и мы плыли точно по реке; судно почти не шелохнется. Можно, следовательно, было погулять и по палубе, посмотреть кругом. Налево от нас и сзади виднелись сначала высоты Езо, потом самого южного из Курильских — Кунаси-ри, за ним должен быть Итруп (самый большой в группе) и так далее до Камчатки. Мы повернули от этих островов вправо. Сикотан как-то отбился от группы и затерялся среди множества других мелких островков, низменных и плоских. Нет на них ни деревца, ничего, — одна только зеленая трава покрывает. По словам капитана, ночью, особенно же в туман, здесь плавать очень беспокойно, пожалуй, опасно: маяков нигде нет, карты довольно неточные, того и гляди наскочишь на какой-нибудь из этих невидимых островков.

Часа через 4 ходу на горизонте ясно стала означаться остроконечная вершина, это и есть Сикотан. Еще часа два, и мы начинаем обходить его слева и долго идем вдоль берегов, отыскивая вход в его удивительную бухту. Берега очень круты, обрывисты, на горах трава, мелкие деревья. Снаружи не особенно приветливо, но вот откроется долинка, зеленая, веселая под лучами солнца, так и думается, что всегда и тепло, и уютно за серыми горами. Совсем нельзя подумать, что ясный денек здесь редкость, что здесь постоянно почти туманы, зимой стужа, летом сырость. — Наконец, мы подошли к какому-то циклопическому бастиону: громадные черно-фиолетовые скалы стоят стеной. Мы слегка заворачиваем, и вдруг скалы точно раздвигаются, между ними сверкнул узкий проливчик, а за ним, точно в панораме далеко-далеко, показывается внутренняя бухта и долина с домиками. Эффект поразительный! Пароход пробирается по проливчику и входит во внутреннюю бухту. Она очень напоминает собою нагасакский рейд, только кажется еще более закрыта, такая же круглая, так же хорошо защищена от ветров. Говорят, только мелка, поэтому и пароход наш остановился далеко от берега. Прямо перед нами на низменном ровном берегу уходят вдаль двумя порядками небольшие домики-лачужки — это и есть деревня наших курильцев. Тут же подле поднимается очень хорошо построенный молитвенный дом, крест которого можно различить и с парохода. На правом берегу бухты стоит полуевропейский дом — жилище правительственных чиновников. Кое-где по зеленым горам виднеются загороди, иногда домики, отчасти обработанные поля. Это следы японского поселения, так как наши курильцы к земледелию особенной склонности не имеют. Впрочем, японцев здесь очень мало.

Едва ли кто из них и живет постоянно, кроме правительственных чиновников и доктора. Остальные наезжают сюда только для промыслов во время лова рыбы и т. п. Нужно сказать несколько слов о происхождении этой курильской деревни.

Как известно, в старые годы Курильские (северные) острова принадлежали России. Жившие на них курильцы были просвещены христианством знаменитым Иннокетием. У них были и молитвенные дома, жили с ними и русские миссионеры. Но вот почему-то нашли необходимым променять острова на южную половину Сахалина, которую и сами японцы не считали своей. Большая часть курильцев не пожелала оставить русского подданства и переселилась на русскую территорию, вместе с собой перенесла и свои молитвенные дома и пр. Но одна деревня, жившая под самой Камчаткой на Пара-мусиро, пожалела тамошних прекрасных ловель и охот и решила перейти в японское подданство. Последствия получились самые печальные. Прежде всего курильцы лишились духовного руководства, потому что русские миссионеры считали себя уже не вправе ездить на японскую территорию. Так прошло лет двадцать. За все это время курильцы невидали священника. Крестились и хоронились сами. Богослужение отправляли сами. По преданию от стариков детям передавали веру. И нужно только удивляться, с какой тщательностью блюли они все, чему их научили миссионеры. Может быть, в вопросах догматических они и не были так искусны, как, напр., наши японские христиане: так подробно некому было их научить. Но зато церковный строй, необходимость молитвы, Страх Божий, заповеди христианские — все это нашими простыми курильцами усвоено и хранится так хорошо до сих пор, что священники-японцы не нахвалятся ими, первые же японцы-катехизаторы, попавшие к ним, потом со слезами рассказывали на соборе, какую горячую веру видели они на Сикотане. За духовным сиротством последовало и телесное: небольшая деревушка оказалась совершенно одинокой на своем острове, родичи все переселились в Россию, соседние острова опустели, да и японцев поблизости не было никого. Ни меновой торговли, ничего подобного производить стало не с кем. Только раз в год приходил японский казенный пароход, который привозил им рису и других съестных припасов; нужно еще благодарить японское правительство, что оно взяло на себя труд и издержки даром наделять их пищей, без этого положение деревни было бы безысходно. Но вот вскоре правительство вполне естественно почувствовало все неудобство иметь курильскую деревню в такой дали от себя. Чего стоит отправлять туда пароход? Притом, кроме доставки пищи курильцам посылка эта не имела тогда никакого другого смысла. Решили перевести их поближе и для этого избрали остров Сикотан: на южные Курильские острова регулярно ходил почтовый пароход, для него не составляло особенной трудности завернуть и на Сикотан. После долгих убеждений (чиновник, говоривший по-русски, даже Христово учение приводил в качестве довода) удалось курильцев как-то заманить на пароход, а потом, не теряя времени зажгли их деревню, а самих скорее увезли. Это было лет десять тому назад. Таким образом, погнавшись за богатыми ловлями, наши курильцы потеряли все.

На Сикотане они стали вымирать: переселилось их 115 человек, а теперь — всего только 62, да и среди этих очень многие заражены чахоткой, есть несколько уродов. Что причиной этого вымирания, можно думать различно. Прежде всего, конечно, неблагоприятный климат Сикотана, к которому курильцы не могли приспособиться при своей примитивной культуре. Не мало могли повлиять и условия сикотанской жизни, питания и пр. Охота и лов рыбы не были так хороши, как на Парамусиро, а правительственная субсидия сильно прилипала к рукам чиновников, особенно управляющего островом. Пришлось питаться впроголодь. Главное же, курильцы не имели сношений ни с кем посторонним, родичи были далеко, японцы тоже, да с этими последними, как язычниками, и сами курильцы в родство не вступали, пришлось заключиться в свою узкую средину, в свою деревню. Понятно, что в небольшой деревне скоро все оказались в родстве, и чем дальше, тем труднее становилось при браке соблюдать церковные постановления. Уже и теперь многие браки сомнительны в этом отношении или, по крайней мере, несколько необычны, дальше же будет еще затруднительнее. От этого и болезни, от этого и уродства. Единственное спасение для курильцев сделаться настоящими японцами, постепенно слиться с главным народом, иначе деревне грозит неминуемая смерть.

Переселение на Сикотан было тем хорошо, впрочем, что курильцы пришли в сношение с нашей миссией. Сношения эти сначала не могли быть особенно часты, потому что пароход ходил туда раз в месяц, да и то только летом. Но все же это было лучше, чем на Парамусиро. Вскоре после переселения пришли на Сикотан и вестники от миссии: о. Тит Комацу и катехизатор Алексей Савабе (сын нашего первого христианина о. Павла Савабе). Нечего и говорить, как были рады курильцы опять видеть священника. Но, боясь ложных учителей, долго они колебались, не видя на священнике привычной им рясы. Только когда увидали его в облачении, увидали, как он служит, все успокоились и с радостью начали подходить к нему под благословение, истово целуя его руку. С тех пор сношения происходят постоянно. Священники, по крайней мере, раз в год там бывают, оставаясь по месяцу и более. Катехизатор Моисей пробыл там даже и зиму, обучая курильцев церковному пению и молитвам, проповедуя. Непривычному среди них жить не особенно легко. Радушию и уго-стительности их нет, конечно, границ, каждый день несут самое лучшее из своего улова для дорогого гостя. Но кроме рыбы, кое-как завяленной на костре, там ничего достать нельзя, а японец без риса так же, и даже более, не может жить, как и мы без хлеба.

Постоянная связь с миром, посещения священников и катехизаторов для управляющего островом были всего более неприятны. Посетители, увидав на месте злоупотребления, не замедлили разнести их по всей Японии, заговорили об этом газеты, и бедный губернатор принужден был переселиться в старую Японию. С тех пор и правительственная субсидия достигает курильцев; жить стало легче. Правительство стало относиться к ним еще заботливее. Теперь для этой заброшенной на островок деревушки с 62 человеками населения содержатся учитель (соединяющий вместе с тем должность писаря при правителе и еще что-то), постоянно живет доктор, для которого курильцы уступили один из лучших своих домиков. Теперь почти все говорят по-японски, дети же, кажется, кроме японского не знают никакого другого. Только очень немногие, человека два—три из стариков, очень чисто говорят по-русски. Русское влияние сказывается и в костюме; женщины положительно напоминают собою наших посадских крестьянок, то же платье, тот же платочек на голове. Лица их не такого резко монгольского типа, как японцев, мне показалось в них даже нечто общее с нашими малороссами. Мало-помалу вводится и японский костюм, особенно среди мужчин.

Во главе курильской общины стоит староста, которому они и подчиняются, совершенно как отцу. Теперь у них очень хороший староста — Яков Сторожев, самый развитой из всех них и едва ли не самый усердный к церкви. Он может писать (конечно, не вполне правильно) по-русски, знает и японское письмо в известной степени. При сношениях выучился отчасти по-английски: туда иногда заходят английские и американские шхуны для ловли котиков и пр. Яков и состоит до сих пор главным требоисправителем и учителем веры для своих односельчан. Он же, по воспоминаниям о Парамусиро, выстроил и молитвенный дом, в котором совершается в деревне богослужение.

По словам о. Игнатия, курильцы живут между собой совершенно по-братски. Преступлений каких-нибудь между ними не было до сих пор. Наоборот, стоит кому-нибудь из них хоть что-нибудь приобрести или получить, он спешит поделиться этим и со своими односельчанами. Охота или ловля считается общим достоянием. И все, что поймается, делится поровну между всеми, причем первая, двойная часть откладывается Якову. В такой чистоте сохранились они, конечно, благодаря тому, что хорошо были обучены христианству сначала, глубоко, сердечно приняли веру. А потом, их изолированность предохраняла их от всяких соблазнов со стороны языческой среды. Теперь вот приходится несколько опасаться за следующие поколения: покуда живы старики, конечно, христианский уклад жизни останется непоколебим, но что будет потом? Сношения с язычниками теперь постоянны, а, с развитием курильцев, будут еще теснее. Устоят ли они против различных искушений? Так, по крайней мере, беспокоился о.Игнатий. Впрочем, в последнее время поднят был вопрос об обратном переселении курильцев на их старое пепелище, на о. Парамусиро, куда постоянно стремились их старики. Несколько лет тому назад один японский лейтенант со страшным шумом, с публичными речами, пожертвованиями, набрал несколько охотников и отправился с ними на самый дальний из Курильских островов сторожить границы своего отечества от вторжения врагов, т. е. России (японцам даже и с Камчатки чудится русское нашествие). Теперь этих охранителей, конечно, приходится ежегодно навещать, отвозить им почту, съестные припасы и пр. Пароход, таким образом, может навещать и курильцев на Парамусиро, это особых расходов не потребует. Прошлым летом в виде опыта на Парамусиро отправлена была одна семья и, возвратившись на Си-котан, с восторгом рассказывала односельчанам о тамошних богатых ловлях, об охоте и пр. Наверное, на следующий год или несколько после курильцы оставят Сикотан. Конечно, трудно будет посещать их регулярно для духовного назидания и причащения, зато они будут вдали и от соблазна. Хотелось бы воспитать хотя одного из них в качестве проповедника, а со временем и священника, но брать их в школы старой Японии запрещается.

Между тем, на берегу, как мошки, забегали люди. Небольшая лодочка с одним гребцом потянулась с левого берега на правый к правительственному дому: нужно к пароходу доставить полицейского, без которого никому нельзя ни сойти с парохода, ни взойти на него. Это, очевидно, в предупреждение всякой контрабанды. Конечно, это, может быть, и хорошо, только ужасно долго выходить. Для нас же каждая минута была дорога; мы могли пробыть здесь не более четырех часов, пока стоит пароход. (Любезный капитан и без того уже несколько затянул стоянку, чтобы дать нам больше времени). Из деревни отвалила другая большая лодка весел в восемь и тихо стала подходить к пароходу под монотонный причёт ее гребцов. Гребцами оказались женщины, мужчин было только трое. Здесь, по словам о. Игнатия, постоянно гребут и разгружают пароход женщины, которые с виду все очень здоровые и сильные. Нас сюда никто не ждал. Нечего и говорить поэтому, с каким любопытством и радостью смотрели на нас прибывшие. Все они были христиане, все называли себя христианскими именами, подходили к владыке и к нам с о. Игнатием под благословение. “Здравствуй, здравствуй”,— слышалось от них. О том, что в Токио есть епископ и что он называется Николаем, все, конечно, давно знали, не раз ему и письма писали, получали и подарки, теперь в первый раз увидали лично. Жаль только, что, не зная о нашем приезде, почти все их мужчины отправились куда-то далеко на рыбную ловлю, ушло семнадцать человек, в том числе и самый замечательный из них Яков, который так хотел повидать преосвященного Николая. В деревне остались почти только женщины и дети. Делать было нечего: ждать следующего парохода Владыке нельзя было, пришлось ограничиться тем, что есть.

Мы сошли в лодку и отправились на берег. Там уже началась беготня, из деревни бежали к морю, виднелись дети, но особенно много собак, как и следует в курильской деревне. Спрыгнув с лодки на мокрый и рыхлый песок, вышли на берег, где поджидал нас Григорий, 53-летний курилец, довольно хорошо говорящий по-русски. Его усы и коротко остриженная борода, белая рубашка с висящими, длинными концами воротника, наконец, своеобразный выговор его — все было совсем хохлацкое. Удивительный тип! “Здравствуй! Слава Богу, что ты приехал. Я думал, что тебя уж и не увижу”,— говорил он нам. Пока не стемнело, мы поспешили обойти их хижинки, предварительно зайдя в молитвенный дом. В нем очень хорошо, — небогато, конечно, но чисто, видимо, устроили и украсили, как только могли и умели. Иконы присланы из нашей миссии, есть и облачение для священника, сосуды, крест, Евангелие и пр.; на крылечке висит даже и колокол: кажется, остаток прежнего молитвенного дома в Па-рамусиро. Помолившись немного, пошли по домам. А там шла страшная суетня: матери, сами одевшись в лучшие свои платья, торопились переодевать и своих ребятишек. Жилища их, довольно убогие, разделяются на две комнаты. При входе, в полу большое “ирори” очаг, дым от которого так же ест глаза, как и в японском доме. Следующая — чистая комната. Там на самом почетном месте висит икона, иногда две, стоит кровать с охапкой соломы, вместо перины; столик и какой-нибудь ящик, вместо стула, довершают убранство. За этим летним домом у каждого помещается еще зимнее жилье, землянка. Туда можно проникнуть по очень низкому коридорчику. Внутри это небольшая комнатка, с возвышень-ицами-лежанками кругом, в средине место для костра и больше ничего. Свет проникает только сверху в большое дымовое отверстие. Говорят, в этой коптилке зимой очень тепло, только не знаю, насколько чисто и светло. У многих заведены коровы. У Стефаниды же, самой работящей из всех и самой умной, есть попытка на огород: посажен картофель и еще что-то. Это едва ли не первый пример земледелия. Правительство старается приучить курильцев к нему, но старания эти особенным успехом не сопровождаются. Стефани-да, действительно, замечательная женщина, высокая ростом, с умными глазами; в своем посадском платье и платке она совершенно напоминает русскую, какую-нибудь хозяйку большого постоялого двора. Мы посидели у нее на ящике, покрытом красным байковым одеялом. Хотелось бы поговорить с ней да языка подходящего не нашлось: Стефанида не говорит ни на каком, кроме своего курильского, хотя понимает несколько русских и японских слов. Язык вообще у них очень беден; о. Игнатий сказывал, что они и между собой говорят какой-то смесью курильского с русским и японским. Мы по дороге осмотрели и плоды японской цивилизации. баню и школу. Японец без бани жить не может. Ежедневно или, по крайней мере, через день для него необходимо взять ванну, всегда очень высокой температуры, от которой приходят в ужас европейские доктора. Наоборот, курильцы такого расположения к воде не имеют, да и условия их жизни не таковы, чтобы недостаток ежедневной ванны ими сильно ощущался. По рассказам, айны и курильцы устраивают себе паровую баню: в какой-нибудь пещере или лачужке раскладывают большой костер, бросают в него камни; когда дрова прогорят, камни начинают поливать водой и в пару сидят подолгу. Это, может быть, и есть прототип нашей русской бани. Конечно, часто такую баню устроить довольно трудно. Японцы не могли примириться с такой первобытной баней и на казенный счет устроили для наших курильцев очень хорошую японскую ванну, которой они и пользуются все сообща.

Школа — небольшой европейский домик, маленькая классная комнатка с двумя—тремя столами для учеников: ребят школьного возраста здесь, конечно, очень немного. Нельзя не похвалить за это японцев. Как ни мала школа и как ни ничтожно жалованье учителю, а все-таки она чего-нибудь да стоит. Главное же, похвальна эта заботливость о ничтожной горстке инородцев, заброшенных на далекий островок и, видимо, вымирающих.

Уже совсем темнело, когда мы добегали последние дома: было больше шести часов, а в девять пароход должен был сниматься с якоря. Нужно было успеть помолиться, совершить случившиеся требы. Зазвучал от храма колокол, из деревни потянулись христиане: собрались все до единого, только безногая старуха не могла стоять в храме, да один молодой парень должен был что-то караулить в правительственном доме. Так всегда они делают, оставляя свои дома пустыми. Впрочем, и опасаться здесь некого: воров нет.

Молитвенный дом осветился. Налево стояли женщины, все нарядные, направо немногие мужчины. Все стояли в высшей степени чинно, смотря на иконы и истово совершая крестное знамение. Назидательно и умилительно было видеть эту молитву. Никто не оборачивался, не переступал с ноги на ногу. Впереди несколько девиц и женщин под управлением Иродиона, грамотного курильца, довольно недурно, хотя и не так стройно пропели, о. Игнатий, по возможности, им помогал. Мы привезли было и русский служебник, думая утешить стариков русской службой, но оказалось, что в настоящее время для них привычнее и понятнее японская. Большинство по-русски уже не знает. Решили поэтому служить по-японски. Сначала о. Игнатий совершил над несколькими детьми таинство миропомазания, прочитал молитвы родильницам. Потом я стал служить воскресную вечерню (для всенощной у нас не было времени). Кончилась служба, Владыка, по-японски, но на этот раз стоя, так как никто не садился на пол, сказал поучение, конечно, самое простое, какое только могли понять эти просто верующие души. Убеждал их нерушимо хранить веру, соблюдать Христов закон так же неуклонно, как они делали это и доселе, что радует всех верующих в Японии; говорил им о постоянной молитве к наше-

му Невидимому, но постоянно видящему нас нашему Небесному Отцу. Просил молиться о нас, о церкви, быть благодарным японскому императору и правительству, которые так о них пекутся, молиться за них, особенно о том, чтобы Господь и их скорее просветил светом истины; убеждал их трудиться, возделывать землю, потому что работа — такая же неотменная Господня заповедь, потому что только трудящийся радует Господа (это говорилось, главным образом, ввиду присущего курильцам нерасположения к земледельческому труду, ленивая привычка брать от природы только готовое; а эта привычка прямо губит их). — После службы Владыка раздал всем христианам по крестику, по иконке, каждого благословил. Потом также поспешно мы направились в дом старосты — Якова. Этот дом стоит с краю деревушки и отличается от других своим несколько более порядочным видом, хотя особенных роскошен не имеет и он. В этом доме около горящего костра в “ирори" (дым в счет не принимался) собрались все христиане, на первом плане стояли и сидели ребята, а за ними все обитатели и старая Степанида, и безногая Нина, и Григорий. Началось самое интересное — раздача гостинцев. Жена Якова заменяла собой мужа и с помощью других вымеряла чай, сахар, табак и пр., и раздавала на каждый дом поровну. Впрочем, особенной точности в дележе не требовалось: если бы кому-нибудь случайно попало более других, он не преминул бы поделиться с ними. Все рады были одинаково: и дети, и взрослые. Сначала все несколько стеснялись, а потом пошел говор, каждый старался подойти и к нам, просто, чисто по-детски смотрел в глаза, старался что-нибудь сказать, кто помнил — по-русски, а кто по-японски. Совсем привыкнув, некоторые начали предлагать нам на память разные свои изделия: главным образом, небольшие плетеные коробочки, вроде табакерок. Сделано очень прочно, и, говорят, орудием служит один только ножик. Этим занимаются здесь женщины. Преосвященному таких подарков предложить не решались, а мне попало их много: стоило только первому подарить, за ним пошли и другие, у меня и теперь еще живы эти коробочки, память о духовных детях преосвященного Иннокентия. Однако нужно было спешить, хотя и не хотелось оставлять этих милых людей. Вла-

дыка каждого благословил, несколько раз перекрестил их, поручая их благодати Божией и ангелам-хранителям, и мы пошли во тьме к своей лодке. Опять женщины и двое мужчин взялись за весла, не жалея своих праздничных костюмов. Мы отвалили от берега и под тот же печальный, стонущий причёт поплыли к пароходу, а на берегу во тьме чуть-чуть серела толпа христиан, и доносился их прощальный привет.

Наши гребцы все поднялись с нами на пароход, еще раз приняли благословение от епископа и от нас с о. Игнатием, еще раз жалостное "прощай”, и лодка ушла в темноту.

Очень милый народ. Как-то сжимается сердце при виде этой детской простоты и при их полной беспомощности перед миром. Выживут ли они? Неужели их стонущие звуки есть предчувствие их полного исчезновения? Долго мы смотрели во тьму, куда скрылась лодка, а в ушах все еще раздавалось их “прощай”. Как-то особенно трогательно звучит в их устах это дорогое, несравненное русское слово.

Сохранятся ли они в их теперешней чистоте, еще более важный вопрос. До сих пор благодать Божия хранила их, даже уберегла от прямого совращения. На остров прибыл однажды бонза, может быть, даже не без ведома правительства, хотели их еще больше объяпонить. Бонза начал было проповедовать и пр., но его круглая, бритая голова, завывающее пение, его буддийские манеры только в конец рассмешили наших христиан — так непризванный учитель и возвратился назад., не успев ничего. Опасно для курильцев соприкосновение с языческим миром: по словам о. Игнатия, молодое поколение уже не так просто, как старики, они уже более видали видов и слышали разговоров, а некоторые и читали. Впрочем, в этом немало и хорошего: детская нерассуждающая вера выше всего, но она и опаснее, подобно тепличному растению, вынесет ли она холод и непогоду, если придется повстречаться с ними? Против искушений нужна вера более сознательная. Бог поможет и нашим молодым курильцам сохранить веру, хотя они и расстанутся на веки с дорогой н милой простотой детского сердца.

Пароход тотчас же после нашего приезда поднял якорь и направился в море. Во тьме прошли мы узкий пролив, перед нами опять черный циклопический бастион, который так чудно, точно в скорлупе, скрывает в себе зеленую, живописную внутренность острова. Теперь, впрочем, все было окутано мраком, только звездное небо слегка освещало развернувшуюся перед нами ширь спокойно спавшего моря.

Итруп

августа. Наше родное Охотское море встретило нас неособенно гостеприимно: я проснулся от сильной качки и, чувствуя себя прескверно, решил не вставать, чтобы не было горше. Мы шли вдоль западного берега о. Ит-рупа, самого большого из Курильских, по счету второго с юга. Как раз посредине этого острова у далеко выдающегося в море мыса стоит городок Сянй, цель нашего путешествия. Севернее его уже нет более или менее значительных поселений; почтовый пароход поэтому дальше не ходит. Залив Сяна совершенно открытый, так что в сильный ветер здесь, говорят, иногда нельзя и высадиться с парохода. На этот раз особенного ветра не было, но зыбь была большая, “Кванко-мару” и на якоре качалась, как в открытом море.

В этом городе православных:, да и вообще христиан почти нет. Мы знали только, что дочь здешнего градоначальника (“си-чео”, по-японски) училась в нашей хакодатской школе и приняла там крещение, потом, по слухам, жил здесь еще один христианин, уже много лет пропавший из виду и числившийся в “рейтан" (в ослабевших). Нарочно ехать сюда было бы, конечно, нельзя, но если приехали, нужно посетить и этих наших овец.

Мы кое-как сели в прыгавший большой баркас, долго подходивший к нам с берега. Было пасмурно, туманно, моросил едва заметный дождичек. Ветер продувал наши летние костюмы. Холодно-прехолодно... Японцы все надели свои ватные кимоно, как зимой. И в них только-только можно было не зябнуть. Вот так начало августа! У нас в Токио теперь и в летнем платье дышать нельзя от жары. Повеяло Сибирью, Камчаткой...

Вид с моря на город и окрестности очень живописен. Особенно величественна гора на мысе, громадная, массив-

ная, по временам под ветром обнажавшая свои две конические красноватые вершины. Городок приютился под ее сенью и совершенно пропадает перед ее массой. Населения здесь немного: домов 120, постройки полуяпонские, полуевропейские, на наш взгляд, слишком легкие, напоминающие балаганы на какой-нибудь ярмарке. Торговля, должно быть, идет оживленно, по крайней мере, есть лавки лучшие, чем в самом Неморо. Городок служит центром для разных промыслов, разбросанных по морскому берегу. Но вообще говоря этот остров еще пуст, невозделан, даже дорог нет между его приморскими селениями, довольствуются кое-каким морским сообщением. Конечно, со временем японцы и здесь поселятся, тем более, что рыбные промыслы, а также минеральные богатства и сюда начинают привлекать предприимчивый народ. Христианская проповедь на этот остров еще не проникала, а плод бы, наверное, был. Затруднение главное в том, что для этого незначительного местечка, по его разобщенности с остальным миром, приходилось бы держать особого катехизатора, а нам теперь нужно соблюдать экономию в людях..

Мы прошлись по городу, выбирая более безветренные места и с опаской посматривая на накрывающие тучи. За городом на горке стоит правление, одноэтажный, но широкий дом, за высоким деревянным тыном. Здесь живет градоначальник, в квартиру которого мы и направились. В гостиной приятно было видеть на самом почетном месте небольшую иконку Богоматери. Правда, тут же рядом висела форменная фуражка и сабля хозяина, но от язычника большего нельзя и ожидать; слава Богу, что он, будучи правительственным чиновником, позволяет своей дочери, одной в городе, открыто исповедовать ее веру и даже икону повесить в его приемной комнате. Вскоре пришел из присутствия и сам хозяин, очень любезный человек, очевидно, многое слыхавший о христианстве и отчасти знающий его. Из разговора можно было заключить, что он и интересуется верой, но, конечно, ему кажется несколько унизительным слушать учение от своей молодой дочери. Преосвященный Николай убеждал его испытать веру. Хозяин жаловался, что не может достать книг, из которых он мог бы основательнее познакомиться с православием, а лично слушать какого-нибудь про-

поведника в Сянё никогда не придется. Владыка обещал ему выслать из Токио книг, особенно же новую, только что вышедшую книгу о. Павла Сато "Сборник руководственный к православию”, в котором простым языком, по всем правилам японской стилистики, излагаются по порядку православные догматы, основы церковного устройства, нравоучение и пр. Писана эта книга специально для испытующих язычников.

Среди беседы пришла с подносом в руках и наша молодая христианка, которая, конечно, рада была этому посещению: выйдя иЗ школы, она должна была удалиться с отцом на этот остров и только редко-редко могла видеть своих од-новерцев и говорить с ними. Веру она хранила, молилась ежедневно, имела и молитвенник, только жаловалась, что исповедаться и причаститься здесь ей давно уже не приходилось. О. Игнатий уговорился с ней относительно исповеди в свой следующий приезд, хотя это и крайне неудобно здесь: никто не может сказать в точности, когда придет пароход, телеграфа сюда нет, а постоянные туманы делают рейсы парохода почти случайными. Впрочем, скоро и для этой отдаленной страны наступят более счастливые дни: выходя из Неморо, мы повстречали большой казенный пароход, который работал над проведением на Южно-Курильские острова подводного кабеля.

Мы спросили у градоначальника, не здесь ли где-нибудь и наш другой христианин Судзуки? Градоначальник сказал, что у него письмоводителем состоит Судзуки, только он не знал ничего о его христианстве. Мы поручили о. Игнатию повидаться с этим Судзуки, узнать тот ли это, которого мы ищем. Признаться, хорошего ничего от этого христианина мы не ожидали: если даже ближайший его начальник, да еще расположенный к христианству, про него ничего не знал, стало быть христианин этот не особенно ревностен, чтобы не сказать больше. Мы походили около правления, покуда о. Игнатий собирал справки. Наконец, он вернулся с ответом, что Судзуки теперь принять нас не может, занимается в канцелярии, придет-де повидаться на пароходную пристань. Ну, стало быть, очень плохой верующий, и наверное, на пристань не придет, только придумывает отговорки. Оказалось, приговор был слишком строг. Несмотря на сильный дождь,

хлеставший нас при отъезде, Судзуки пришел, одетый в лучшее свое платье, на глазах у всех принимал благословение, помнил и свое христианское имя. Он, по его словам, уже двадцать лет, как принял крещение и с тех пор служит все по таким местам, где не было православной церкви, в Сяна живет лет 15—16; неудивительно, если он пропал из виду. Конечно, и вероучение не помнит подробно. Владыка спросил, помнит ли он веру, есть ли икона. "Веру-де помню, и икона есть”. Владыка благословил его на память маленькой иконой, обещал прислать книг, чтобы восстановить учение. О. Игнатий уговорился с ним об исповеди. Мы сошли уже на лодку, а наш Павел все еще стоял на берегу и долго кланялся нам. Бог даст, он и совсем поправится. “День этот не пропал у нас даром”,— сказал по этому поводу епископ.

От нечего делать, осмотрели в городе фабрику консервированной рыбы, принадлежащую знаменитому японскому богатому дому Мицуи. Довольно интересно. Длинный сарай, вдоль него идут столы для очистки и укупорки рыбы; рабочих до 100 человек, кроме рыболовов. При нас пришел баркас с рыбой, только что вынутой из сетей на взморье. Безжалостно пошвыряли красивых рыбок на высокий помост пристани. Рабочие с фабрики подхватили их в корзины. На фабрике тотчас же пошла работа. Один отрезал рыбе голову и хвост с плавниками, другой поспешно пластал, передавал третьему сполоснуть в чистой воде, четвертый ожидал уже с поднятым ножом: нужно разрезать рыбу на соответствующие куски. А потом за столами сидел целый ряд рабочих, которые еще несколько раз промывали и очищали, чтобы в конце концов туго набить рыбой небольшие жестянки, и передать их паяльщику для закупорки. Затем жестянки кипятятся в котле в два приема, и консервы готовы, рыба варится в ее собственном соку. На консервы идет красная рыба, по-японски называемая “м£су" и “сяке", и та и другая напоминает нашу семгу или лососину.

Мы долго пробыли на фабрике, выжидая, не прекратится ли дождь, начавший лить, как из ведра. Но ожидания оказались напрасными, так под дождем и пришлось пробираться по грязным улицам на берег, в контору пароходной компании, где нас обещал ожидать наш ревизор с почтой. Около фабрики и по городу масса собак, все самой подлинной камчатской породы, мохнатые и здоровые. На них наши сибиряки ездят зимой. Питаются эти достойные животные по-монашески рыбой и обнаруживают полнейшее равнодушие к переменам погоды. Я долго любовался на одного пса, который преспокойно почивал под проливным дождем, хотя всего два шага было до сарая. Пожалуй, и Диоген позавидовал бы этому собачьему стоицизму, хотя и носил почетное название киника (кион, собака).

На баркас вместе с нами неожиданно сели пять человек иностранцев, по-видимому, англичан или американцев, под конвоем полицейского. Все молодец к молодцу, широкоплечие, здоровые, с загорелыми от солнца и ветра лицами, с решительным взглядом. Самый слабый из них, капитан, слегка говорил по-японски с провожавшей их хозяйкой гостиницы, остальные сурово молчали, сумрачно посматривая на неприветливое море. Оказалось, эти молодцы забрались в здешнее море за котиками (в скобках можно назвать эту ловлю попросту воровством). Шли они, конечно, не к Итрупу, а далее на, север, так по крайней мере, приходилось им объяснять японской полиции, которая не похвалила бы их за недозволенную ловлю у японских островов. К несчастию для них, капитан не рассчитал течения, которое очень сильно между Итрупом и Кунасири, и их маленькая шхуна налетела полным ходом на скалу около южной оконечности Итрупа. Берег был недалеко, снесли туда паруса, канаты, все, что было на шхуне, разбитое суденышко продали за бесценок, и должны были пешком тащиться через весь остров до Сяна, где можно было встретить пароход и где они должны были предстать пред светлые очи правителя. Все они, конечно, никаких паспортов от японского правительства не брали, и вот их теперь полицейский провожал до ближайшего консульства, т. е. до Екохамы, чтобы передать их туда, так как без паспорта иностранец по японской территории путешествовать не может. Все они были не веселы, но особенно унывал капитан, который вместе со шхуной, терял и свою репутацию. Наш капитан, из любезности, предложил ему переночевать в каюте, и мы ночью слышали его тяжелые вздохи. Нелегко должно быть бедняге!

В три с половиной пополудни мы вышли из Сяна, чтобы идти прямо в Неморо. Но ветер был сильный, море страшно волновалось, а к ночи можно было ожидать настоящей бури. Поэтому капитан наш в море идти не решился. Часа через два ходу мы остановились в таком же открытом заливе у городка Рубецу. И здесь пароход слегка покачивало, но все не так, как в Сяна. О. Игнатий поехал с ревизором на берег справиться о христианах: мы хорошенько еще и не знали, есть ли здесь кто-нибудь из наших; по слухам только, здесь должны были быть один или двое.

Рубецу довольно известно и в русской морской истории. Здесь разбойничали два русских лейтенанта Давыдов и Хвостов на кораблях Российско-американской компании. Посол Екатерины, рассерженный неудачей своей миссии, послал их проучить японцев, конечно, без ведома русского правительства. Это тот самый посол (Резанов), который, с чисто русской дальновидностью, подходя к Японии, приказал попрятать на корабле все признаки христианства, запретил матросам даже крестное знамение совершать, чтобы не возбудить неудовольствия в японцах. И, конечно, этим только еще более мог уронить престиж русского имени. Хвостов и Давыдов совершали около Рубецу высадки, грабили окружающие деревни и к довершению всего ставили везде столбы с русской надписью и объявляли землю русским владением. Немного после и, кажется, именно в этом самом Рубецу обманом был заманен в плен знаменитый Головин со своими спутниками, долго потом томившийся в японском плену.

В настоящее время Рубецу небольшой поселок (около 100 домов). Около него по берегу далеко идут узкой линией и рыболовные промыслы. Очевидно, полной жизнью город живет только летом и во время лова рыбы, в остальное же время тут особенного оживления нет.

Мы с Владыкой остались на пароходе: ехать на берег под вечер не хотелось,, тем более, что и о существовании верующих хорошенько мы не знали. И хорошо сделали, что остались: немного погодя пришел капитан, заговорил с епископом: “Как бы хорошо-де было бы послушать вас, вы столько лет живете в Японии, видели и падение сегуна, знаете лично, что такое была сегунская Япония. Нам, молодым, хотелось бы послушать ваш рассказ об этом”. Но Владыка рассказывать про старину отказался: “Лучше-де послушайте что-нибудь про наше учение, ведь, мы только для этого здесь и живем и путешествуем”. Капитан охотно согласился: вообще им хотелось послушать о. Николая.

В нашу небольшую кают-компанию сошлись почти все, бывшие на пароходе. На полукруглом диване по корме сели офицеры, механики, на полу по постланной циновке тесно разместились матросы и человека два посторонних, едва ли не единственные пассажиры третьего класса. Матросы, по возможности, вымылись, даже надели европейское платье. Капитан их заботливо осматривал хозяйским взглядом, показывал кое-кому позабытые пуговицы. Один дяденька каким-то чудом влез в маленький пиджак, который грозил разлететься по швам при малейшем неосторожном движении. Но все-таки все были настроены на парадный лад и с любопытством посматривали на епископа и меня.

Преосвященный присел у стола на стуле и, обратившись ко всем, с час говорил, вкратце излагая основные пункты христианского учения: о Боге едином, таинстве Пресвятой Троицы, о творении мира, о человеке с его бессмертной душой и вечными запросами, о грехопадении и о спасении, уготованном людям во Христе. От этого Христа происходит и учение, нами теперь проповедуемое. Нельзя называть его русским или еще каким-нибудь, оно Божие, пришедшее свыше и принадлежащее всем людям без различия страны и народа. Поэтому и принимать это учение не унизительно ни для какого национального сознания, как не унизительно перенимать, например, пароходы, железные дороги и прочие полезные для жизни изобретения. Объявляя свое ■ учение единой истинной верой, мы не говорим, что ваши теперешние верования никуда не годятся. Нет, и в буддизме, и в синтоизме много хорошего, что признаем и мы. Только эти религии несовершенны, они выдуманы самими людьми при незнании истинного Бога. Это то же, что лампа, придуманная, чтобы освещать жилище человека, когда нет солнца. Лампа — очень полезная и даже необходимая вещь вечером или ночью, но никому и в голову не придет зажигать ее днем. Так и буддизм, и синтоизм хороши только при отсутствии христианства, при незнании истинного Бога, с появлением же этого занятия, они должны уступить.

Больше часу говорить было невозможно: слушатели не привыкли подряд долго слушать, да и были очень утомлены дневным трудом. По окончании беседы матросы разошлись, а офицеры остались еще побеседовать. Владыка убеждал их всячески исследовать веру. Капитан попросил прислать книг, чтобы можно было изучать веру и на пароходе. Ему, конечно, это было обещано; сообщен также и адрес нашего священника в Неморо, чтобы мог, если захочет, поговорить с ним во время своих стоянок там. Впрочем, неизвестно, долго ли проплавает наш любезный капитан в этих морях. У них обыкновение по возможности часто переводить офицеров с одной линии на другую, чтобы дать им случай познакомиться со всеми морями.

Владыка еще не кончил своей беседы с офицерами, как с берега вернулся сияющий о. Игнатий: он отыскал единственного жившего здесь православного христианина, которого и привел с собой к нам на пароход. Этот христианин оказался очень хорошим верующим, в доме у него большая икона в прекрасном киоте, сам с радостью заговорил об исповеди, о причащении, живя давно здесь, он лишен был всего этого. По своему положению, он главный лесничий здешних казенных лесов, человек, стало быть, отчасти с весом. Мы, к сожалению, не могли поговорить с ним подробно: лодочник торопил, боясь поднимающегося ветра. Этот христианин, между прочим, сказал, что его, может быть, переведут наблюдателем лесов на самый север, на остров Парамусиро. Вот было бы хорошо для наших сикотанцев, если они туда, действительно, опять переселятся. Христианин-чиновник сохранит их и от соблазнов (так как сам блюдет свою веру), да может защитить их и от каких-нибудь несправедливостей, если таковые последуют со стороны языческих чиновников,

/5 августа.. Стояли в Рубецу до 10 часов утра (чтобы прийти в Неморо при свете: ходу всего 18 часов). Было тепло, хорошо. Только живописные горы острова покрыты были густыми, низкосидящими облаками. Мы долго шли вдоль берегов Итрупа, любуясь его живописными горами, иной раз принимавшими самые причудливые формы. Особенно запомнилась скала “Лев”, напоминающая собою знаменитого Сфинкса. Погода была относительно хорошая, море достаточно спокойно, можно было до некоторой степени и не хворать морской болезнью, хотя я и не мог вполне примириться с качкой. Но вот вошли в пролив между Итрупом и Кунасири. Я еще издали заметил какое-то странное явление в море: гладкая, почти зеркальная поверхность воды после какой-то невидимой черты вдруг начинала неистово волноваться, почти клокотать. Эта встреча течений из океана и из Охотского моря. В этом месте всегда толчея, волны короткие, невыносимые для склонных к морской болезни. Мы некоторое время шли по самой грани этой толчеи: справа море спокойное:, слева клокотание. Это, конечно, было весьма интересно наблюдать, но когда пришлось переходить через толчею, я стал подумывать, не пора ли и в койку ложиться. Хуже всего было то, что к вечеру стали набегать туманы, из-за которых еще более задерживался и без того не вполне курьерский наш ход. В семь часов, однако, я не выдержал и лег, надеясь завтра встать уже при полном спокойствии моря в Неморос-ской пристани.

16 августа. Проснулся я очень рано, часа в 4, и сразу с удовольствием заметил, что пароход наш стоит на якоре: стало быть, пришли. Скорее одеваюсь, и на палубу. Густой туман окутал нашу “Кванко-мару”, не видать нигде ничего. Мы стоим на якоре в открытом море, да и определить хорошенько не можем, где находимся и как далеко до Неморо: туман и течение окончательно сбили нас с курса. Вот так море! В таком беспомощном положении простояли часов до 9, когда немного пояснело. Оказалось, что Неморо совсем недалеко и что мы прошли довольно порядочно на восток. Обернулись и с уверенностью пошли вперед; к 10 часам были уже в гавани, такой же туманной.

Первым нашим вопросом при входе в гостиницу было: “Когда уходит пароход в Хакодате?” Нам ответили: “По расписанию должен идти в четверг (сегодня только вторник), наверное же выйдет в пятницу”. Приходилось ждать без толку целых четыре дня. Времени терять жалко было, а о. Игнатий и раньше много говорил о разных местечках на морском берегу к северу от Неморо, где были у него слушатели, и где вообще была большая надежда на распространение веры. Интересно было и это осмотреть, чтобы потом на соборе, если зайдет речь, о посылке туда катехизаторов, знать, о чем идет речь. Решили поэтому, что преосвященный один остается в Неморо праздновать с христианами Преображение и потом, в пятницу, уедет в Токио (он и без того уже значительно опоздал); мы же с о. Игнатием отправимся вдвоем в упомянутые места. В Сибецу и Кумбецу (собственно говоря, Сибет и Кумбет, айносские слова), есть по одному человеку и верующих, недавно крещенных. До Сибецу около 17 ри (ри равняется четырем верстам без трех десятых), потом оттуда до Кумбецу — 5 ри. Все это расстояние нужно проехать верхом на лошади. Кавалерист я вообще довольно плохой; в детстве однажды проехал несколько сажен на казацком седле, потом в Палестине ездил на ослике. Вот и вся практика. Впрочем, ездят же люди, отчего не попробовать и мне? Тем более, что большого осла только истые зоологи могут сразу отличить от маленькой лошади. Подкрепившись этим силлогизмом, я решил на завтра не отставать от о. Игнатия..

Верхом в Сибецу

августа. Утром в семь часов, как уговорились вчера, привели двух лошадей (даже не опоздали, вопреки японскому обычаю). Мы простились с нашим епископом, взобрались на своих россинантов. Епископ напутствовал нас своим благословением и заветом с лошади не падать, а если падать, то непременно на песок, — и мы затряслись по улицам Неморо. Английское седло на первый раз мне показалось совсем неуютным, оно зачем-то постоянно подпрыгивало и пребольно колотило. Я начинал досадовать на прыгавшего впереди о. Игнатия — ну, куда гонит так поспешно. Отчасти и на лошадь негодовал, могла бы идти гораздо ровнее. А лошадь была вполне приличное, пожилое животное, которое с полным равнодушием относилось к узде, — ив самые патетические минуты, когда я собирался ее пустить чуть не в карьер, употребляя все доступные мне меры ободрения, она почему-то чувствовала прилив аппетита и неучтиво поворачивалась пощипать немного травы. Как бы то ни было, первые пять ри показались мне очень длинными. Впрочем, потом скоро привык, только на другой день не так спокойно было сидеть, но и только.

Мы ехали сначала через несколько деревень, потом длин-ный-предлинный мост и гать через реку или залив, замечательно изобилующий разными раковинами, и оттуда все по взморью, где почти непрерывно идут рыбацкие промыслы, деревушки и пр. Промыслы теперь стояли пустыми (будут действовать в 10—11 месяце, когда ловится здешняя главная рыба — сяке). Кое-где небольшие артели рыболовов готовятся к осеннему лову: плетут неводы. Около каждого промысла несколько врытых в землю котлов с топками под ними; это для выварки голов и хвостов и вообще всяких рыбных отбросов: это идет потом на удобрение полей. В некоторых местах Езо я впоследствии видел промыслы, занимающиеся исключительно приготовлением этого удобрения. Ловится массами мелкая рыба, несколько похожая на сельди, и весь улов целиком идет в эти котлы. Некоторые котлы и при нашем проезде дымились, распространяя отвратительную вонь. В деревушках заметно больше жизни: людей мало и там, зато видны собаки, коровы, иной раз со двора протянется удивленно негодующая голова петуха или наседки. Но все еще спит, пока до осени. Впрочем, на улов рыбы жалуются и здесь; должно быть, чрезмерным усердием распугали ее.

Первая станция Тобуто. Здесь мы меняем лошадей и, едва передвигая затекшие ноги, садимся в лодку и медленно вместе с лошадьми переправляемся через залив. От этой деревушки 3 ри до Бецукай. Мы едем через зеленую равнину, по которой кое-где пасутся табуны лошадей. Потом дюны, поросшие цветущим шиповником, далее опять взморье с его бесконечными промыслами. Слева пошло чернолесье; по временам расчищенные поля, но еще ничего на них не было посеяно. Покуда только, кажется, картофель усердно разводится здесь. Родится очень крупный, гораздо лучше, чем в старой Японии. Зимой, когда выходит весь рис (а это иной раз случается, если лед долго не пускает пароходов в Неморо), картофель служит незаменимым подспорьем для здешнего населения.

Бецукай — небольшой рыбацкий город или, собственно говоря, несколько разбросанных рыбацких поселков, которые только административно соединены в город. Домов в нем до 200, если же считать только город в узком смысле, т. е. тот поселок, в котором находятся все правительственные места, то домов не будет более 100. В прежние годы, когда был хороший улов рыбы, город благоденствовал, теперь захирел и отчасти обеднел. Мы заходили в огромную фабрику рыбных консервов (подобную той, что в СянА): она стояла молча, машины заброшены, везде пыль. — В городе есть, несколько убогих айносских хат, скорее можно бы сказать, шалашей. По дороге иной раз попадаются и сами айносы, какой-то тихий, точно забитый народ, униженно нам кланявшийся. По словам моего спутника, чиновники обращались с ними очень сурово, поэтому каждая европейская шляпа для них стала страшна, во всех видят чиновников. — В Бецукай нет у нас ни верующих, ни слушающих учение. Разве впоследствии, когда для Сибецу можно будет определить особого катехизатора, этот последний заронит семя веры и сюда.

Пообедав в гостинице, очень чистой для такой глуши, мы, несмотря на уговоры хозяйки, отправились дальше. Три с половиной ри до Симбецу, небольшой постоялый двор, затерявшийся среди девственного леса. Ехали все лесом, совсем еще не тронутым. Только и есть цивилизации, что прямая, как стрела, почтовая дорога — тропа, да телеграфные столбы. Лес почти исключительно черный: лиственница, дуб, ясень, вяз, но всех приятнее белеет ствол нашей родной березки. Это первый раз в Японии встретил я свою землячку. Березы здесь даже целые рощи. Даже японцы успели оценить березовые дрова, хотя, конечно, их воздушные домики, чем не топи, все равно не натопишь. В лесу тихо, люди попадаются очень редко, больше верхом на лошадях. Промчится мимо нашего черепашьего поезда, окинет с высока нас, иной, по древнему обычаю, извинится, что не слезает с лошади (когда проезжал самурай, все не самураи обязаны'были слезать с коня и низко кланяться), и скроется в лесу. Вот впереди на дорогу выбежала лисичка. Нисколько не боясь, ■ постояла, посмотрела на нас и пустилась вперед по дороге, кокетливо разводя своим золотистым хвостом. Отбежит немного, остановится, оборотит к нам свою красивую мордочку, смотрит, пока, наигравшись, не скрылась с дороги в зарослях. Иной раз на повалившемся поперек дороги стволе запрыгает белка и поспешно скроется, завидя нас. Говорят, что в этих лесах водятся в большем количестве и медведи. Вот если бы Михаил Иванович вздумал прогуляться на дорогу, шутки были бы плохие, от него кокетливости не жди.

Мы ночуем в Симбецу, где для нас открыли и вымели просторную комнату, “засики", в которой, очевидно, редко кто ночует. Да и кому охота ночевать в лесу, когда по ту и другую сторону есть города? В засики на почетном месте стоит огромная буддийская божница, закрытая от нескромных глаз, а в кухне под потолком полка с идольчиками, с резаной бумагой и пр., это божница синтоистическая. Две религии, таким образом, спокойно уживаются в одном доме и даже, может быть, в одном сознании японца. Так можно наблюдать по всей Японии. Старая “обаасан”, по всему, ревностная буддистка, однако очень любезно приняла нас, накормила простым, но вкусным с голоду ужином, и на ночь постлала пудовые “футоны” (можно было бы перевести это слово: одеяла, если бы они не были, скорее, похожи на матрацы).

18 августа. Преображение Господне. Утром помолившись и позавтракав, поехали дальше. Пять ри, и — Сибецу, цель наших стремлений. Дорога опять тянется нескончаемым девственным лесом. Приходилось переезжать вброд две—три речки. Иной раз дорога напоминала о наших земствах, в Японии и без них дороги иногда могут быть плохи.

Сибецу — небольшой городок домов в 250, своего рода столица этого лесного края. Подобно Бецукай, он состоит из небольшого селения в одну улицу и нескольких более или менее разбросанных деревень. О. Игнатий прошлый год прожил здесь целый месяц, каждый день проповедуя учение. Слушателей постоянно бывало человек с десять, приходили и другие, но не регулярно >. Он успел объяснить им в кратком виде Символ веры; многие сильно заинтересовались учением, но, конечно, в месяц не могли быть приготовлены ко крещению. Вот почему хорошо бы здесь иметь отдельного катехизатора.

1 Проповедь не была публичной.

Мы остановились в очень хорошей гостинице. На стене висел дешевый портрет знаменитых трех немцев (Вильгельма I, Бисмарка и Мольтке), перед которыми японцы особенно благоговеют. — Не успели мы пообедать, как к нам пришел один из слушателей, Сасаки, управляющий конторой одной из рыбных компаний. Все они знали, что в Неморо ожидается Николай, Сасаки послал даже письмо о. Игнатию, с просьбой пригласить Николай-сана и к ним в Сибецу. Увидав двух лошадей и какого-то иностранца на одной из них, Сасаки и подумал, что приехал сам Николай-сан. Мы с ним поговорили несколько. Человек, видимо, очень умный и весьма серьезно относящийся к вопросам веры. Перечитал он все книги о христианстве, какие только попадали к нему, некоторые православные книги даже выписывал на свой счет, что для язычника, притом торгового человека, уже очень много значит'. Сам еще не обратившись в православие, Сасаки уже и теперь горячо о нем говорил со своими знакомыми, разъяснял им разные недоумения, даже возражал на разные нелепые выдумки, которые распространяются про нашу веру буддистами, в особенности же протестантами. Мы уговорились с ним прийти сегодня вечером к нему на дом, где соберутся и прочие, желающие слушать учение; там поговорим о вере.

Проводив Сасаки, мы и сами пошли ходить по городу, хотелось видеть его, главное же — нужно было посетить дом нашего христианина Филиппа Итоо, который служит приказчиком в той же рыбной компании и принял крещение от о. Игнатия прошлый год. Дом его оказался совсем на околице. К сожалению, самого хозяина дома не оказалось: он уехал на рыбный промысел куда-то ри за 5 отсюда. Дома были только его мать — старуха, злая буддистка, не поддающаяся никакому влиянию и страшно ненавидящая христианство, потом жена и небольшая девочка — приемыш. Жена, как более молодая, не так фанатична, прошлый год довольно охдтно слушала учение о. Игнатия, только, конечно, живя постоянно со свекровью, находится под ее влиянием. Нужно при этом иметь в виду, что, по японским самурайским обычаям старых лет, молодая женщина, вступая в дом мужа, должна во всем следовать его родителям, находиться в безусловном подчинении им. Понятно, если мать или отец — фанатики,

невестка не может легко бросить их веру. — В комнате у самого Филиппа висит икона Богоматери. Христианин он, по отзыву о. Игнатия очень хороший, ревностно соблюдающий и испытующий веру. У них нечто вроде духовного братства с Павлом Огава, которого мы должны увидать в Кумбецу. Может быть, благодаря этим искренне верующим христианам и другие примут учение, подобно тому, как теперь, благодаря их постоянному исповеданию и разговорам, многие начинают над учением задумываться.

Посетили потом два дома слушающих. Один Токура, почтовый чиновник, едва ли даже не начальник здешней конторы. Он, вместе с женой, внимательно слушают веру. Сам Токура, по-видимому, уже верует, но еще не решается обратиться окончательно, все еще колеблется и потому мучается в душе. Другой дом — семейство упомянутого выше Сасаки. Его жена также расположена к вере. Эти два дома, очевидно, очень близки между собой, и, наверное, если примут крещение, то непременно вместе. У тех и других ровно по четверо маленьких детей, которые, конечно, потом последуют за родителями. Дом Сасаки, муж и жена, прежде слушали протестантское, баптистское учение, но муж, как человек очень умный и глубоко вдумчивый, сразу увидел слабые стороны баптизма, его поверхностность, неустойчивость. Встретившись с о. Игнатием, начал слушать православную проповедь. При этом он воочию убедился и в том, насколько ложны разные клеветы, распускаемые баптистами про православие; это, по его словам, только еще более отклонило его от баптизма. И муж, и жена, кажется, уже совсем веруют и готовы бы принять православное крещение, да только многолетняя дружба со здешним баптистским проповедником их несколько удерживает. Конечно, настоящая вера не может стесняться такими ничтожными препятствиями. Необходимо, следовательно, всем этим людям еще повнимательнее отнестись к вере, еще послушать, помолиться, чтобы потом уже приступить ко крещению, не боясь ничего.

Напротив нашей гостиницы о. Игнатий показал мне дом с тремя большими вывесками. Это и был церковный дом баптистов. Одна вывеска о том, что здесь место проповеди, потом еще о чем-то и третья о неизменном обществе трезвости.

И странное дело, все эти методисты, баптисты, конгрегацио-налисты и прочие, которые объявляют себя за восстановителей истинного Христова учения, без всякой примеси и искажений, в конце концов смешали церковь с обществом трезвости. Теперь принимающий у них крещение должен дать обет трезвости (иногда, кроме того, некурения табаку). Спрашивается, что общего между Христом и трезвостью, или табаком? Конечно, в церкви должны быть общества трезвости, без них при настоящем распространении пьянства, при крайней губительности его для народной жизни и пр., обойтись невозможно. Но церковь все-таки не общество трезвости, и нигде и никогда христианство не ставило своим непременным догматом воздержания от вина (не от пьянства). В частном случае это может быть, но в учении и в церкви нет. Впрочем, если принять во внимание неустойчивость церковной жизни во всех таких духовных сектах:, то это смешение церкви с обществом трезвости вполне понятно. В самом деле, если не будет этого общего обета трезвости, что соединит членов какой-нибудь баптистской общины в одно целое? Вера во Христа? Но каждый из них верует, как ему кажется лучше, и этой свободы верования никто у него отнять не может. Принадлежность к общине? Но это — слишком ничтожная, чисто формальная связь, которая еще нуждается в своем оправдании. Вот они и начинают распевать на разные лады о христианской любви без спора о мнениях, а чтобы иметь что-нибудь осязательное, придумывают общества трезвости, некурения табаку и прочее, позабывая, что такие общества и с таким же успехом могут существовать и без христианства (этому есть примеры и в Японии).

Баптистский проповедник в Сибецу живет уже лет 5—6 безвыездно, наезжают от времени до времени и европейские миссионеры (только что перед нами был один), но успеха имеют, как и в Неморо, весьма мало, верующих до сих пор было только 4 человека, да на днях крещено трое. Конечно, такая бесплодность, может быть, объясняется и свойствами самого катехизатора, его леностью, неуменьем обращаться с людьми (хотя катехизаторы у них оплачиваются очень хорошо, и потому, обычно, народ в мирском отношении хороший). Только иногда они проповедуют, сами не веруя. Я впоследствии имел случай видеть такого проповедника. На возражения он отвечал!: “Так учит наша церковь, но я совсем так не думаю”. Этот проповедник служил сначала в общине Карпентер (“бапутезма — но обаасан”); но потом, видя что “обаа-сан” все стареет, а общину поддерживает только она своими средствами, и что со смертью ее, пожалуй, и всякая поддержка прекратится, наш проповедник и сообразил поскорее перейти в епископальные катехизаторы: веровать-де и там можно чему угодно, только нужно привыкнуть проповедовать несколько по другому. Говоря это, я, конечно, отнюдь не хочу бросать грязью во всех инославных проповедников, между ними есть немало достойных, искренних людей, я только указываю пример проповедников, каким иногда приходится поручать руководство душ ко спасению. Конечно, такой пастырь далеко своего стада не уведет, да и из язычников мало найдется охотников слушать неверующую проповедь: таких проповедей они вдоволь наслушались у буддистов.

В семь часов вечера мы должны были прийти к Сасаки, но семи еще не было, а за нами уже прибежал сын Сасаки: там уже все было готово. Нас привели в засики, где полукругом около стен постланы были “забутоны” (небольшие четырехугольные коврики для сидения поджав ноги), расставлены “хибаци” (было отнюдь не жарко). Сидело пока только двое: сам хозяин и еще один какой-то рыбник. После обычных формальностей, замечаний о погоде, об усталости и прочем, беседа наша сразу же обратилась на вопросы веры. Порядка особенного не было, говорили обо всем, о чем возникали недоумения. Я, между прочим, объяснял им происхождение различных языческих религий, в которых непременно есть нечто истинное, именно, искание Бога, которого человек чувствует и помнит, только истину эту смешивает с разными своими соображениями и прочим. Между тем понемногу сходились другие слушатели. Пришел “сон-чео”, т. е. староста деревни или голова, печатный старичок:, бритый, корректный, с размеренными манерами, с точными поклонами, — Токура, все время сидевший глубоко понурив голову, очевидно, мучась своей нерешительностью. Собиралось человек 6 мужчин и две женщины (пришла жена Токура), которые обе сидели в соседней комнате, по старинному этикету. Все бывшие

слушатели о. Игнатия, за исключением одного портного, который несколько слушал учение в Хакодате. Так как все они постоянно слышали баптистов, даже нарочно беседовали со здешним баптистским проповедником о вере, то, естественно, разговор склонился к вопросу о причинах разногласий между христианскими исповеданиями, на чьей стороне истина. Таких вопросов обычно в беседах с язычниками избегаем, но на этот раз уклониться от ответа было невозможно. Сказано о католичестве, как искажении православия, и о протестантстве, как благонамеренной, но неудачной попытке исправить это искажение. Говорилось о церкви, как хранительнице Христова учения, которая поэтому и имеет право проповедовать только то и так, что и как заповедал ей Христос, ни более, ни менее, ничто человеческое не должно примешивать к Божественному. Спрашивали и о почитании икон и пр. Вопросы ставили больше печатный староста или рыбник, а Сасаки иногда довольно подробно объяснял им некоторые недоумения относительно православия. В 9 с половиной часов, когда собрались уже все, о. Игнатий начал катехизацию, говорил о необходимости религии, о необходимости подумать, откуда явился мир и в нем человек и т. д. Говорил положительно блестяще, я даже заслушался его. В одном месте даже греческое слово пустил (идол и икона), причем слушатели несколько испуганно откашлялись. За ним я изложил учение Св. Писания о творении мира, о человеке, о грехопадении, его следствиях и о спасении во Христе. Это дало тему для последующей беседы, и мы долго еще разговаривали о вере, о свободе человека и так ровно до 12 часов. Все, видимо, верой очень заинтересованы, слушали внимательно, ясно излагали свои недоумения, очевидно, и прежде об этом они думали и разговаривали между собой. Один, впрочем, молодой парень, пришедший экстренно с какой-то вечеринки, несмотря на все свое усердие, безнадежно уснул и ушел раньше других. На следующий день утром нам нужно было ехать в Кумбецу, поэтому уговорившись на завтра вечером собраться у Токура, мы распрощались и весело пошли в гостиницу. В такой беседе как-то не замечаешь усталости.

Ч

Рыболов-скитник

августа.. Утром выехали в Кумбецу, пять ри. На этот раз мы должны были оставить почтовый тракт, который повернул в лес, мы же направились по взморью. Ехали через несколько деревень, в прежние годы и даже очень недавно здесь жили айносы, но теперь только ничтожные остатки их кое-как влачат существование, по большей части служа работниками на промыслах. Скоро и мы поехали лесом, на этот раз еще более нетронутым, теперь и телеграфа ные столбы не нарушали своим присутствием дикой гармонии. Дорога пошла зигзагами, болота, овраги... Поднимаемся и спускаемся несколько раз по крутым скатам. Особенно запомнилось одно местечко: узенькая тропинка, только чтобы пройти одной лошади, спускается почти по отвесному берегу, в одном месте даже осыпь, земля ползет под ногами, камешки летят вниз, а внизу (сажен 15) пенится о камни море. Оступись лошадь, и пропадешь. Впрочем, лошади к дороге привыкли, идут осторожно, но уверенно. А признаться, было очень жутко миновать эту осыпь.

Часов в 11 мы были уже в Кумбецу. Верхнее платье оставили в гостинице и пешком отправились в Фукуба, т. е. рыбный садок, где и живет наш христианин Павел Огава. Прошли на околице мимо буддийского храма, мимо школы (без которой в Японии нет села) и по хорошей тропинке пошли лесом. Идти было легко, тропинка ровная, обкошенная с обеих сторон; но “симпу” (батюшке) вдруг показалось, что это не та тропинка, нужно идти по более прямой. Возвращаемся, идем по более прямой, которая, конечно, привела нас к реке, а мост, как и всегда, оказался разобранным или снесенным. Речка мелкая, чистая, как кристалл, но все же идти чрез нее вброд в наши планы не входило. Слава Богу мужички, сплавлявшие по реке рубленные дрова, объяснили нам, что мост выше по реке. Делать нечего, пошли целиком сквозь густые кустарники и мокрую траву. Путешествие вышло не из легких. Здесь особенно много высокой травы, по-японски, “фуки”, вроде наших лопухов, только гораздо выше и листья шире. Японцы в старой Японии эту траву нарочно разводят в своих огородах, как и прочие овощи, и употребляют в пищу, даже

солят на зиму. Это, может быть, и очень вкусно, но лезть сквозь густые заросли такой травы далеко не так приятно. Маленькому симпу было хорошо: он совсем исчезал под высокими лопухами и отлично видел под ними дорогу. Я же то и дело спотыкался об их толстые стебли и корни. Хорошо еще, что в этой трущобе не попали на медведя. Здесь их, говорят, водится много, и они часто приходят к этой речке ловить рыбу. Сяке поднимается в каждую чистую речку с ключевой водой метать икру. Михаил Иванович заходит в воду и перехватывает рыбу, когда она возвращается по течению в море. Здешние жители рассказывают, будто бы медведь нанизывает пойманную рыбу на ветку, только не догадается закрепить конца; поэтому по дороге теряет всю рыбу. Насколько это верно, судить не берусь, хотя и хотелось бы приписать такую цивилизацию нашему Михаилу Ивановичу.

К счастью, мост был не так далеко, а вместе с ним и прежняя обкошенная тропинка. По ней мы и отправились, и минут через 50 ходьбы, сквозь чащу леса показался садок. Новый, только что выстроенный домик, амбар, поленница толстых дров, за ней небольшой огород без всякого забора, а вправо над текущей рекой прислонилось к горе особого устройства здание, в котором и помещается садок. Кругом дремучий лес. Хозяина застали посреди двора в запоне, мазал что-то такое дегтем. Не ожидал он нас и потому еще больше обрадовался от неожиданности. Сейчас же повел нас в дом, пропустил вперед в засики, а сам умылся, причесался, надел хаори и пришел здороваться.

В “засики”, чистой и светлой комнате, с европейскими окнами (от здешних морозов японские дома плохо защищают), на почетном месте икона Богоматери и Св. Ап. Павла, под ней полочка для молитвенника и Евангелия, которое и лежало тут в нескольких изданиях. Рядом в углу самодельная этажерка, вся уставленная книгами богословского содержания. Павел принял крещение шесть лет тому назад и принужден жить в этом скиту, вдали от человеческого жилья и христиан. Только священник посещает его раз в год для исповеди и св. Причастия. Христианин он хороший, искренне верующий. Протестанты про это узнали, и, пользуясь его беспомощностью, начали напирать на него, всячески хуля православную

веру и сманивая к себе. Павел уверовал всем сердцем, знал, что верует в истину, но в споре с протестантами частенько не мог ничего сказать в защиту своей веры. “Я, стало быть, недостаточно знаю православное учение, необходимо учиться”,— сказал себе Павел и начал выписывать на свои средства все книги, какие только издавались нашей миссией. Баптистские выдумки скоро обнаружились, на их возражения Павел теперь мог уже ответить, и баптисты мало-помалу оставили его в покое. Между прочим, к Павлу не брезговали приходить и европейские миссионеры, стараясь его уловить. Один из них (Павел сказывал и фамилию, но в японском выговоре не разберешь) особенно усердно ругал православие, пуская в ход все обычные приемы врагов церкви. “Это-де русская вера, японцам не следует ее принимать, русские-де идолопоклонники, иконам кланяются”. На это Павел просто ему ответил: “Как веруют русские и как они понимают иконы, я не знаю, там я не был и ваших слов проверить не могу. Я принял веру не от русских, а от Бога и вполне могу отличить почитание иконы от Божеского поклонения, приличного только Богу”. Так почтенный искуситель и ушел ни с чем.

Павел и до сих пор не потерял охоты к духовному чтению, выписывает наш “Православный Вестник” и с жадностью набрасывается на всякую новую книгу, о которой в нем объявляется. Теперь он, конечно, знает веру гораздо лучше многих катехизаторов, а главное, соединяет со знанием и такую же твердую веру. Как я упоминал выше, между ним и Филиппом Итоо (христианин в Сибецу) существует своего рода духовное братство. Оба хорошие верующие, они взаимно друг друга поддерживают в вере среди окружающего их со всех сторон языческого мира. Сойдутся вместе, исследуют сообща учение, читают духовные книги или Св. Писание. На днях, например, Филипп прожил здесь целых три дня и они, по словам Павла, наслаждались только что полученной книгой: проповедями Иоанна Златоуста. Положили себе зарок ежедневно читать Новый Завет, кто больше прочитает.

Благодаря этим двоим верующим и окружающие их понемногу слышат о вере, некоторые и склоняются к ней. Это, действительно, закваска, которая лучше всякого ученого катехизатора может заставить бродить окружающую среду.

Вместе с Павлом в его лесном скиту живут только еще двое: Лука, мальчик лет 15-ти, отчасти воспитанник Павла, отчасти вместе с ним служащий в рыбной компании, и его (Павлова) жена. Лука обращен ко Христу самим Павлом и только окончательное оглашение получил от о. Игнатия одновременно с Филиппом Итоо; крещение и совершено было здесь в скиту. Жена Павла до сих пор не поддается его увещаниям, хотя он ей и говорит иногда целые проповеди. Родом она из ближнего поселка, воспитана в семье, давно не имевшей никакого прямого отношения ни к одной из Японских религий. Поэтому с детства в ее душе полный индифферентизм к вопросам религиозным. Такую душу трудно разбудить. Это составляет для Павла предмет постоянных огорчений. Конечно, он мог бы жену и заставить креститься, но таких крещений, по возможности, нужно избегать, потому что они могут привести только к отпадениям, да наносят вред и самим верующим. Я советовал ему не торопиться, быть самому во всем верным учению, и поусерднее молиться об обращении своей жены; может быть, эта молитва и увенчается успехом.

Для нас стали готовить обед, т. е. варить (собственно говоря, парить) рис, рыбу, тут же науженную, картофель и прочие овощи, взятые прямо с огорода. Что-то очень похожее на монастырский пчельник:.

Пока шли эти приготовления, Павел показал нам свои владения, особенно садок. — На сваях над рекой, быстро текущей и прозрачной, как стекло, стоит небольшой домик-сарай. Внутри во всю ширину его на равных расстояниях расставлены узкие и длинные ящики, сколоченные из толстого протесу и осмоленные. Стоят они на высоте в половину роста, одним концом упираются в стену и через отверстие соединяются с родником, обильно бьющим из горы тут же за стеной. На другом их конце цинковые трубы вертикально проходят в пол и далее в реку. Желоба разделены на гнезда, в которые вставляются небольшие квадратные ситечки по десяти одно над другим. В известное время года в море ловится рыба, икра из нее вынимается и раскладывается по упомянутым ситечкам. Тогда в желоба пускается родниковая вода, потому что только в родниковой, непременно очень хо-

лодной и совершенно чистой воде могут развиваться зародыши этой рыбы. Когда зародыши выходят из яичек, быстро текущая ключевая вода уносит их по цинковым трубам вниз в реку, которая на этот период немного пониже преграждается сеткой. В образовавшейся таким образом запруде зародыши и живут месяца три, пока не вырастут в рыбок. Тогда сеть снимается и молодые рыбки отправляются в жизнь, в открытое море. Икру добывают из рыб обязательно в море. Сяке приходит и сама метать икру в эту речку, и даже поднимается к самому садку, но эту икру не берут, оставляя её развиваться на свободе. Цель всего этого — приучить рыбу заходить в эту речку, чтобы потом без особого труда и затрат ее брать. Замечено, что сяке ежегодно приходит к тому месту, где она выведена. Стоит только в известное время перегородить реку, и вся пришедшая рыба будет поймана. Не нужно ни больших сетей, ни лодок, а, главное, можно брать рыбу с разбором. У компании, в которой служат Павел и наши знакомые в Сибецу, есть несколько таких садков, но заведены они недавно, поэтому собственной рыбы ловить еще не пришлось.

Еще подробность садка: у стены около двери приделан довольно вместительный четвероугольный чан для воды, точно так же осмоленный, как и все здесь. В этом чану прошлый год о. Игнатий окрестил Луку, воспитанника и сожителя Павла, и Филиппа Итоо из Сибецу. Подходящего сосуда не было, а этот чан всегда содержится в чистоте.

Осмотрели и маленький огород Павла, где растут все необходимые для домашнего обихода овощи. Собирается завести и кур, только корова едва ли надолго наживет здесь: медведи не преминут полакомиться ею.

Павел живет здесь уже семь лет, живет совершенно вдали от всех. Он ходит в город только изредка по делу, к нему тоже посетителей мало. Сначала, говорит, немного было скучновато, но теперь привык, да и некогда скучать. Много хлопот доставляет садок, потом — огород, потом нужно собирать и рубить дрова в лесу, на зиму топлива требуется много. Остается свободное время, целый угол книг, Павел их читает с увлечением, учится. Так и идет его трудовая, трезвая, истинно христианская жизнь. После крещения он все время жил вдали от церкви, поэтому прямой связи нет у него с какой-нибудь церковной общиной, например, в Неморо. Все-таки Павел иногда и жертвует, что может, то одежду подарит священнику, то еще что-нибудь. За требы у нас, нужно сказать, платы не берется, так как священники получают от миссии жалованье, но, конечно, всякую жертву в пользу священника нужно поощрять, так как это прямой путь к церковной самостоятельности японцев (в материальном отношении).

Жена Павла, глухая к его проповеди, приготовила нам вкусный обед, за которым мы еще побеседовали с ПавЛом о разных вещах, причем он жаловался на нежелание жены уверовать во Христа. А жена, еще молодая женщина, как-то тупо улыбалась и совершенно равнодушно выслушивала наши убеждения. Нет, видно, если благодать Божия не коснется сердца человека, что угодно говори ему, самым логичнейшим образом доказывай истину нашей веры, он не уверует. Понять, конечно, не трудно, для этого требуется только известная степень образованности или даже простая логика, простой здравый смысл; но чтобы понятое учение признать за действительность, чтобы в нем обрести цель и смысл своей жизни, для этого рассудок бессилен, да и человек сам.

Мы стали собираться в обратный путь. Оказалось, что и Павлу завтра утром необходимо быть по какому-то делу в Субецу. Пошли втроем, на этот раз через заросли лезть не пришлось, прошли вплоть до Кумбецу по хорошей обкошенной тропе. От Кумбецу опять верхом; к нам присоединился еще какой-то мужичок, должно быть, почтарь Могу похвалиться, что на этот раз ехали уже не черепашьим маршем, а по-настоящему. Быстро ездить, оказалось, не так мучительно, как шагом. Но, как ни торопились, в Сибецу приехали уже по темному, поужинали и только около 9 часов могли прийти в дом Токура, где на этот вечер у нас назначено было собрание.

Слушателями были вчерашние и кроме того, приехавшие с нами Павел и мужичок-почтарь. Но, кроме этих видимых слушателей, несомненно были и невидимые: квартира Токура находится в самом здании почтовой конторы и отделяется от других помещений одними картонными ширмами. Мы легко могли слышать стук телеграфного аппарата, разговоры и прочее. Тем более можно было слушать и нашу проповедь, которая говорилась, конечно, немножко повышенным голосом. Так как было уже поздно и все собрались, то о. Игнатий, не теряя времени, прямо приступил к катихизации, и говорил минут с сорок, продолжая мою вчерашнюю речь, о Христе как единственном Спасителе рода человеческого, могущем даровать нам прощение грехов и жизнь вечную. Я потом сказал о необходимости в этой жизни приготовить свою душу к восприятию вечного блаженства, потому, что способный участвовать в этом блаженстве может получить его, неспособный же только еще более будет страдать от него. Беседа естественно перешла на вопрос о смерти, о различном ее понимании в обычном быту и в разных религиях. Мы развивали мысль о том, чем служит смерть для истинного христианина, о нашей связи с умершими, об отношении нашем к святым и не святым, о необходимости почитать первых и призывать их на помощь и молиться за вторых, чтобы помочь им, насколько это возможно для нас. Опять пошло сравнение нашего учения с баптистским, опять пришлось разбирать и опровергать разные бесцеремонные их клеветы на нашу веру. Особенно любят они подзадоривать ложный патриотизм японцев, православие-де русская вера, царь — глава их церкви, и потому всякий, крещенный в православии, должен признать над собой главенство русского императора. Чтобы понять всю злостность этой нелепой клеветы, нужно знать., как японцы ревниво относятся ко всему, что касается их долга верности своему императору. Это здесь своего рода поветрие. Притом, из всех иностранных государств всего более не любят здесь Россию, которая в умах японцев является воплощением всего вообще враждебного отечеству. Недавно пришлось видеть выдержку из японской газеты "Дзим-мин”, которая порицает этот ложно направленный патриотизм: долг патриота не только в том, чтобы в минуту опасности жертвовать собой в пользу Государя и отечества, а и нечто более широкое, и более мирное, не требующее непременно считать всякого иностранца тем самым за врага. Эта газета, между прочим, приводит и примеры ложного патриотизма:. Школьные учителя имеют обыкновение на географических картах окрашивать Ляодунский полуостров в особую краску, чтобы ученики постоянно помнили “национальную обиду”; а один учитель высылал детей зимой на снег: вы-де должны постепенно приучиться к сибирскому климату, чтобы не спасовать во время войны. Понятно, с какими чувствами по отношению к России выходит из школ будущее поколение Японии. Вот почему наши собратья-миссионеры баптистские так старательно и указывают японцам на связь православия с Россией. Конечно, укол этот незначителен, всякий, хоть немного познакомившийся с православием, поймет неправду этого, но на простого язычника, особенно крестьянина, такие наговоры могут произвести впечатление.

И на этот раз ставил вопросы печатный старичок, он, собственно, не возражал, а только высказывал свои мысли и соображения. Беседа шла серьезно и мирно. Сасаки иногда вставлял замечания от себя, а Токура опять сидел глубоко понурившись, вздыхая, мучась нерешительностью, только по временам, как-то поспешно, точно проснувшись поднимался и начинал пододвигать присутствовашим чашечки с чаем или “окваси” (японское печенье).. Заснувший вчера юноша опять был, но тоже ушел ранее. Мы разошлись по-вчерашнему, в полночь, простившись со всеми, чтобы завтра поутру уехать в Неморо. О. Игнатий обещался:, быть здесь в этом году еще раз и прожить с месяц. Может быть, с помощью Божиею, некоторые из слушателей будут крещены. Тогда нашу церковь в Сибецу можно считать довольно прочно основанной, потому что слушатели — люди все солидные, в городке уважаемые (Сасаки, Токура).

Возвращение

августа. Полегоньку поехали в обратный путь. Торопиться нельзя было; кавалерийская езда про

шлых дней давала себя чувствовать.

21 августа. Воскресенье. После быстрой езды, в первом

часу дня прибыли мы в Неморо и тут, к удивлению, узнали, что преосвященный все еще не уехал. 19 числа сел он на пароход “Суруга-мару”, чтобы в полночь выйти. Но ни в полночь, ни на следующий день пароход не выходил: туманы мешали пройти страшное Носяпу. В субботу епископ съехал на берег, отслужил в молитвенном доме всенощную, и окончательно простился с христианами. Утром в воскресенье, ко всеобщей радости, пароход, деловито надымив, поднял якорь и пошел в море, но, увы, дошел только до Носяпу, посмотрел на окутавшее его облако и постыдно возвратился в Неморо. Какова же была досада пассажиров, когда почти вслед за ними на рейд пришла из Хакодате "Овари-мару”, которой, стало быть, тоже пришлось проходить чрез Носяпу. Вина, следовательно, в трусливом капитане. С преосвященным на “Суруга-мару” едет и престарелый японский адмирал Ито, начальник главного морского штаба, со своими адъютантами. — “Зачем это Вы пожаловали сюда? Слышно, что приискиваете новую пристань для военного флота?” Тот сделал невинный вид: “Просто прогуляться захотелось, в Токио засиделся”. Хороша прогулка: старик-моряк трясется кругом всего Езо верхом на лошади. Все это — кошмар нашествия русского.

Вечером все пассажиры, идущие в Хакодате, перешли на “Овари-мару”. Я тоже взял билет на нее, и уже в темноте перебрался со своим багажом. “Удастся ли завтра выйти?”— вопрос, тысячу раз задававшийся пассажирами. Неужели и на этом пароходе еще дня два—три придется сидеть в Неморо? Из этого можно понять, каково здешнее морское сообщение: то парохода вовремя нет, то он не может идти, потому что море не пускает. Капитан “Овари-мару" высматривал, впрочем, молодцом, по-видимому, человек смелый и уверенный в себе, завтра обещал непременно выйти.

10—22 августа.. В 4 часа утра “Овари-мару", действительно, вышла и, несмотря на туман, пробралась через Носяпу, стоило только на несколько времени остановится перед опасным местом: ветерок чуть-чуть приподнял краешек туманного покрова, а для хорошего штурмана этого достаточно, чтобы определиться. Туман тотчас же спустился снова, но дорога была ясна. И теперь туман кругом, но “Овари-мару” идет себе уверенно, не убавляя ходу. За нами тащится и “Суруга-мару”, со своим не в меру осторожным капитаном. Она то покажется, то опять спрячется за туманом, только сирены (свистки), завывая, перекликаются между собой. Проходит полоса тумана, и сразу чудное, сверкающее море и ясный южный день. То и дело попадаются кашалоты, по два, по три, идут больше к югу. Не пройдет минуты, чтобы не показалась где-нибудь гладкая, лоснящаяся спина или не взлетел на воздух вспрыск воды. Иной раз, завидев близкий пароход, великан нырнет, могучий хвост его, взмахнув, плавно опустится в воду. Один раз из под самого носа парохода бросился в сторону испуганный зверь., и мы могли хорошо рассмотреть его гигантскую серую спину. И так почти до самого Хакодате. Преосвященный рассказывал, как однажды три таких зверя зашли в самый хакодатский рейд, подняв там немалую кутерьму. За такую неосторожность один поплатился жизнью, двое же уплыли. Кашалотов здесь вообще очень много, только, говорят, их неохотно ловят, они какого-то особого рода, — не выгодны для ловца.

23 пришли мы благополучно в Хакодате, а 12—24 преосвященный на пароходе отбыл в Аомори и оттуда по железной дороге в Тоокео, куда его давно уже ожидали стоявшие дела миссии. Я же дня на два остался в Хакодате, чтобы потом ехать в приход о. Николая Сакурая, осматривать церкви и посетить христиан, разбросанных по острову Езо.

От Хакодате до Саппоро

августа в 8 часов вечера, как нам сказали, выходил пароход из Хакодате на Мороран; на нем я и должен был ехать, чтобы попасть в приход отца Николая

Сакурая.

В шесть часов началось в нашем маленьком храме всенощное бдение: завтра был праздник Успения Божией Матери. Служил отец Петр, здешний священник, очень тихий, благочестивый человек, хотя, может быть, и не такой живой, как бы хотелось в этом бойком месте. Служба идет чинно, читаются и паремии, и стихиры; много разных чисто русских обычаев, которые в других наших церквах, даже в Суруга-дайском храме, еще хорошенько не привились. Есть даже один мальчик-ревнитель, усердствующий над кадилом, с де-

ловым видом носящий свечи, складывающий ризы и все это время поющий вслед за хором. Войдя в храм, каждый идет к аналою, целует икону праздника или воскресную, потом большое распятие (Голгофа). Это уже по-гречески: так никто не войдет, не выйдет, не поцеловав икон. За литургией во время чтения “Благословлю Господа” производится сбор на церковь. Нигде в Японии этого нет. Точно так же, как нет и обычая выражать свое усердие и молитву, ставя перед иконами свечи, а между тем, и тот и другой обычай весьма важны для приучения верующих жертвовать на храм. '

Пел небольшой хорик из катехизатора и разных жен и девиц, живущих в церковном доме (жены катехизаторов, дочери сторожей и пр.), другой катехизатор в стихаре стоял на клиросе и читал. Пели вообще хорошо, и почти наизусть: конечно, русских христиан это не удивит; но в Японии без книги в руках нет пения. Пусть певец и в книгу не смотрит и даже поет совсем не так, как написано, а все же ноты в руках, иначе нельзя. Главное же отличие хакодатской церкви в том, что старый Никита, уже тридцать лет живущий в церковном доме, исправно звонит во время всенощной и второй, и третий звоны, и по окончании службы. Одно неприятно поразит русского при входе в японский православный храм, особенно под и на большие, двунадесятые праздники — это очень малое число богомольцев. В России в это время, как говорится, яблоку, упасть негде, а у нас — пустота. Что же делать? Не все вдруг. В России церковный строй впитался в плоть и кровь народа, здешние же христиане только вчера пришли в церковь; вера у них есть, но церковный строй им совершенно не знаком и не привычен, каждую мелочь его, нужно еще узнать, а узнав, нужно к ней приучить себя. Притом, кругом их индифферентный языческий мир, живущий совсем особо от церкви, не знающий об ее торжествах, ведущий свою будничную работу. Христианину приходится прямо напрягать себя, чтобы не последовать общему примеру и, бросив работу, идти в свой храм. Много, конечно, причиной здесь и то, что сами наши проповедники никогда воочию церковной жизни не видали, церковным строем не жили. Они знают только церковное вероучение, умеют очень хорошо проповедовать, знают, что богослужение и прочее необходимы

для церкви, но, как сами не привыкшие к церковному строю, не могут научить ему и других. Поэтому, мне не раз приходилось встречать, что катехизатор, например, всегда и всюду читает воскресную службу первого гласа, будь то воскресенье, Рождество Богородицы или простой будний день. Очевидно, необходимость общественной молитвы во все эти дни он знает, но не знает, что самое богослужение, его пение, чтение и пр., все это вместе с тем должно служить и к назиданию, должно раскрывать перед верующими смысл и цель данного молитвенного собрания, так, чтобы они вместе с церковью могли торжествовать духовно, могли вместе с нею пережить весь церковный год сознательно. Конечно, такое безразличное богослужение особенной притягательной силы иметь не может: дело сводится только к внешнему обязательству ходить в церковь в известные дни, а внешнее обязательство сильно не для всех и не навсегда.

Я, может быть, слишком подробно остановился на этом предмете. Что же делать? Это наше наболевшее место, постоянно и везде о нем приходится говорить и горевать. По-этому-то и необходимы на первых порах церковной жизни миссионеры из старой церкви. Особенно же необходим монастырь: свободные от обычной житейской суеты, тамошние обитатели могли бы вполне следовать церковному укладу, здешние же христиане могли бы воочию научиться от них. Пусть и тогда будут большие недочеты в церковно-уставном отношении (мирянину, да еще живущему поденным трудом, трудно не иметь их), но все же осязательнее будет церковный строй. Ревнитель может выбрать у себя время, пойти в монастырь, пожить там, помолиться, а потом возвратясь домой, и туда принести церковный дух, и другим рассказать, и своим примером наставить. В этом ведь и состоит незаменимая, просветительная миссия монастырей. Воспитывать детей, ходить за больными, переводить и печатать книги — все, что естественно и даже необходимо для монастыря, но все это не в собственном смысле монастырь. Все это могли бы делать и какие-нибудь общества, с этой целью учрежденные. Есть же у католиков орден Христианских братьев, специально посвятивший себя воспитанию детей? Наш восточный, православный аскетизм гораздо глубже и шире, а пото-

му и служение монастырей в церкви гораздо важнее. Православный христианин отрекается от мира и яже в мире не для того, чтобы быть полезным обществу или церкви, а непременно ревнуя о высшем совершенстве, о Царствии Божии. А потом, конечно, от него, как в пустыне, начинает бить ключ живой воды, которым напояется и вся церковь. Вспомним хотя бы нашу Киевскую лавру. Преподобный Антоний жил в пещере, вдали от всех, а потом из той же лавры, свято сохранявшей заветы своего первоначальника, стали выходить и пастыри, и проповедники, и ученые, и иконописцы и пр., й пр. Оставь эта Лавра предание старины, ее истинно аскетический строй, и смело можно сказать, что от нее давно уже осталась бы только историческая память, и такого влияния на русскую жизнь она бы не имела. И так везде, — так совершалось обращение ко Христу и всех тех народов, которые растворились в народе русском. Возревновавший о Боге селился в глуши, заводил монастырь, от которого потом просвещалась и окружающая область. Вспомним примеры более позднего времени. Вот хотя бы Валаамской инок Герман, скромная и детски чистая душа которого так и встает пред вами при чтении его писем. Поселился он на Алеутских островах, не мудрствуя лукаво стал продолжать свое обычное монастырское делание “Царствия ради Небесного”, а кто, как не этот смиренный монах, воспитал тамошних христиан и сохранил их до приезда преосвященного Иннокентия? Если где-либо, то именно в церковном деле исполняется слово Спасителя: “Ищите прежде царствия Божия, и сия вся приложатся вам”.

К сожалению, обо всем этом нам приходится только мечтать или рассуждать. Есть здесь и подходящее место для монастыря, несомненно, нашлись бы ревнители и из японцев, только вот нет тех, кто бы мог послужить руководителями и первоначальниками этих ревнителей. Без руководства же начинать монашества нельзя, в этом деле более, чем где-либо, необходимо устное предание, влияние живой личности, — мертвая буква руководить не может. Некоторые из японских христиан имели склонность к монашеству; некоторые начинали и подвиги совершать; но, конечно, это кончилось ничем. Одинокий, неопытный подвижник скоро уставал идти по неизвестной дороге и возвращался вспять, и хорошо еще, если только этим дело и кончалось: самовольное подвижничество неопытных людей обычно приводит к прелести, к сумасшествию. Почва для монашества, стало быть, среди японцев есть, необходимы деятели. Да и условия жизни для монаха — самые подходящие: в горах, вдали от всех среди чужого народа, он будет одинок, спокоен со своей молитвой, ничто не будет его развлекать или искушать... Да, — но все это пока только мечты и, Бог знает, когда придут они в осуществление?..

Я простоял до Евангелия, и потом с Мефодием, маленьким мужичком, сторожем при миссионерском доме, мы пошли вниз, на пристань. Было уже темно. Окна храма ярко горели, а кругом деревья и спящий тихий наш церковный двор, далеко отделяющий место молитвы от остального города и мира. Мне вспомнилась русская пустынь в лесу. Будет ли когда-нибудь подобное и на японской почве?..

На пароходе я встретил англиканского миссионера, уже пожилого человека, с длинной темно-русой бородой и несколько вздернутым крупным носом. Вид вообще очень скромный и простой. Я заговорил с ним. Он, оказывается, едет тоже в Саппоро для конфирмации. Стало быть, попутчики. Из того, что едет на конфирмацию, я заключил, что передо мной бишоп5. Он подтвердил мою догадку и назвал себя бишопом Фэйсоном, заведующим всеми англиканскими церквами острова Езо.

Англиканская миссия в Японии имеет пять бишопов: каждый из них вполне независим от других в делах своего дистрикта и носит название того города или области, где живет: Хоккайдо (для Езо), Токио, Южного Токио, Кёото и Киу-Сиу. В столице Японии, как видим, оказалось два бишопа. Это произошло от того, что здесь действуют две англиканские миссии, английская и американская. Каждая из них назначила для своих христиан особого бишопа. Потом, когда вспомнили, что, по канонам, двоих епископов в одном городе ставить нельзя, одного из них назвали бишопом Южного Токио. Теперь, впрочем, обе эти миссии действуют вполне солидарно, образуя из себя одну церковь из пяти епархий.

Среди них, как и в Англии, заметно разделение на церковников (High Church) и протестантов (Low Church). В по-

следнее время видимый перевес на стороне первых (протестантизм на японской почве выходит уже слишком жидким, необходимо иметь что-нибудь более обязательное). Так эта община недавно усвоила себе громкое название, на которое не решается даже сама их матерь-церковь. Японские англи-кане называют себя “Святая японская Кафолическая церковь”. Прежде бишопов называли просто “кан-току”, наблюдатель (буквальный перевод слова “епископ”), теперь “сю-кео”, термин, употребляемый для наименования епископа у католиков и православных. Прежде были только пресвите1 ры, старцы, и диаконы, теперь появились “сисай” и “хосай”, — названия опять-таки введены в употребление в православной и католической церкви для обозначения священных степеней. Этим, конечно, англикане отвечают на папскую энциклику о недействительности англиканской иерархии. Кроме того, по поводу похорон английского или американского посланника, японские англикане пришли к мысли о необходимости поправить свою похоронную службу, ввести в церковное употребление молитву за умерших, что, конечно, само по себе уже большой шаг в сторону кафоличности. И многое другое в этом роде.

Наш “Православный Вестник”, отмечая все эти явления, с удовольствием заметил, что японские англикане верным путем идут к соединению с православием, и даже в этом отношении опередили свою митрополию: на Ламбетской комиссии, хотя и выражено было желание сблизиться с Востоком, однако, такой решимости исправить свои недостатки не обнаружено. Вполне благожелательно наш журнал заключил: пусть поправки, сделанные японской англиканской церковью, будут приняты и одобрены и всем вообще англиканством, тогда в них можно с уверенностью видеть возвращение англиканства к кафоличеству. И вдруг эта доброжелательная заметка вызвала совершенно неожиданный отпор со стороны издающегося здесь американского (епископального) журнала. Редактор его весьма запальчиво начал обвинять нашу церковь в стремлении поглотить англиканство, заявлял, что они были и останутся протестантами, и что Ламбетская комиссия может быть выразителем мнения только лиц, присутствовавших на ней, а отнюдь не всего англиканства; если и

говорить об единении, то о таком, которое каждой воссоединенной церкви предоставляет полную свободу вероучения и жизни внутри себя. Притом, сами мы за этим единением гнаться-де не будем.

Припомним, что ламбетская комиссия была собранием почти всех англиканских бишопов земного шара. Спрашивается, что же это за церковь, в которой даже собрание всех наличных епископов не считается выразителем церковного учения, обязательного для всех членов этой церкви? Вот где истинная беда англиканства. Пока он не сбросит с себя этих поистине оков вероучительной неопределенности, двусмысленности, этого колебания между католичеством и приятным духу времени протестантством, до тех пор трудно говорить о сближении с ним как с церковным обществом. Отдельные лица, даже целый класс лиц будет сближаться, может быть, даже дойдет и до единения с православием, но это только один класс, одна часть, да и она только тогда пойдет к этому прямо и решительно, когда поймет, что у нее нет ничего общего с теми беснующимися кальвинистами, вроде Кенсита, которые бесчинствуют в английских храмах и которые, несмотря на это, были и остаются полноправными членами англиканской церкви.

Относительно же того, кому первому просить общения или предлагать его, я думаю, мы много спорить бы не стали. В высокоцерковном Church Review от 15 декабря 1898 можно было читать описание того приема, какой сделали восточные православные архиереи англиканскому гибралтарскому, в ведении которого, как известно, состоят все англиканские христиане, рассеянные по Европе и Востоку. Патриархи выражали братские чувства по отношению к англиканству, митрополит Смирнский присутствовал при закладке англиканской церкви, архиепископ Патрассий сделал распоряжение, чтобы православные священники посещали больных и умирающих англикан и даже напутствовали их св. Тайнами. Сообщение это газета сопровождает следующей заметкой: “Что касается православной церкви, дело воссоединения идет постоянно вперед!. Впрочем, мы остаемся при том же мнении, т. е. что, если какая-нибудь ветвь церкви, православная или римская., желает общения с нами, она сама должна просить

его, а не так, чтобы мы должны были просить признания, с ее стороны” (с. 797). На таких началах, конечно, трудно когда-нибудь сойтись. Впрочем, если бы англиканизм искренне исправился, искренне и не колеблясь стал на кафолическую почву, тогда и сам бы он яснее понял необходимость полного общения с церковью, да и эта не сочла бы для себя унижением первой протянуть ему руку общения. Для христианского же мира это, несомненно, было бы великим событием и имело бы самые благодетельные последствия. Теперь же это только предмет молитв и очень отдаленных надежд. '

Из инославных миссий англиканская самая близкая к нам. Достойные ее представители относятся к нам доброжелательно, всегда и везде с уважением говорят о православии и перед последователями отнюдь не скрывают его истинно кафолического достоинства. Преосвященный почти со всеми их бишопами знаком лично. В важных случаях их церковной жизни англикане его извещают и шлют приглашение. Англиканские священники, по крайней мере, некоторые из них, принимают от него благословение и целуют ему руку.

В 1897 году в Японии было 144 англиканских миссионера обоего пола, при 157 катехизаторах-японцах (из них 37 облеченных в священный сан). Всех христиан этой церкви было 8349.

Миссионеры епископальные материально обставлены очень хорошо, живут комфортабельно. Да и вообще все протестантские миссионеры отнюдь не налагают на себя обета добровольной нищеты. Недаром недавно в японской газете напечатан был целый ряд филиппик против их, будто бы, роскошной жизни, против ежегодных четырехмесячных каникул, против дорогих дач в разных известных своим хорошим климатом местах Японии. В этом отношении им прямой контраст — миссионеры католические, которые, по рассказам достоверным, живут на такое жалованье, какое выдается обычно только японскому проповеднику. Впрочем, есть подвижники и среди англикан. Например, пришлось читать о корейском англиканском бишопе Корфе. “Это,— пишется в газете,— может быть, единственный в мире прелат, который не имеет ни кровати, ни стола, ни стульев, и вообще никакой мебели. Обедает он, а также пишет и читает, сидя на полу и

опершись спиною о стену. Спит он в висячей койке, спутнице его деятельной и богатой событиями жизни (прежде он был судовым военным священником). Пища его самая простая. Нет необходимости прибавлять, что доктор Корф — холост. Пенсию, которая идет ему за службу во флоте, Корф ежегодно передает в виде чека в миссионерское общество, в котором он служит” (Church Review от 8 декабря 1898 г., с. 794). И среди них есть, как видим, настоящие подвижники миссионерского дела.

Бишоп Файсон, с которым судьба меня свела на пароходе — человек женатый, семья его живет с ним вместе в Хакодате рядом с нашим церковным местом. Мы долго с ним ходили по палубе. Он вкратце передал мне все важные новости, происшедшие в мире, пока мы сидели в Неморо. Но главным предметом разговора служили, конечно, церковные дела. Он меня спрашивал о браках наших священников и очень удивился, когда я ему сказал, что священник, имевший жену н детей, овдовев, может принять монашество и быть епископом. Спрашивал, не употребляем ли мы при совершении литургии греческого языка (должно быть, подобно католикам, употребляющим латинский язык). Обязательно выступил и этот неизбежный для протестантов вопрос о почитании святых икон, в отсутствии которого протестанты видят почти самую суть христианства. Впрочем, беседа наша отнюдь не была словопрением, мы только поясняли один другому учение своих церквей.

Пароход вышел только в 11 часов.

27 августа. На море был густой туман, и потому пароход всю ночь свистел, не давая уснуть. Должны были прийти часов в шесть утра и только в восемь, наконец, разглядели сквозь туман желтые, голые скалы высокого мыса, который скрывает от моря Муроран. Бухта его довольно обширна и прекрасно защищена. Город покуда незначителен, но постоянно растет. Значение его заметно увеличилось, когда его соединили железной дорогой с Саппоро и всеми богатыми внутренними областями Езо. Теперь пассажирское сообщение идет почти исключительно через Муроран. От этого не по дням, а по часам здесь растут гостиницы, лавки, селятся ремесленники и пр. С дальнейшей разработкой острова город должен еще более развиться.

Пароход не успел хорошенько стать на якорь, как на палубе появилась целая толпа японцев в несколько пестром костюме: с большим белым кругом на спине, в котором виднелись иероглифы, с двумя параллельными красными полосами через спину и по рукавам. Это — “банто”, т. е. комиссионеры или швейцары гостиниц. Они поспешно говорят вам название своей гостиницы. Если желаете остановиться, банто получает ваш багаж, доставляет и его и везет в гостиницу, потом купит вам и билет на дорогу, и все, что угодно. Европейцу, не желающему поступиться своими привычками относительно пищи, постели, ванны и прочего, в японских гостиницах покажется неуютно и дорого, и голодно. Но если удовольствоваться тем, что получают японцы, то можно сказать смело, он никаких лишений не испытает: всегда будет и сыт, и спокоен. Примут вас, точно какого-нибудь знатного путешественника, на ночь постелют вам шелковые “футоны” (даже неловко с непривычки). И тепло, и удобно. Только что гость входит в отведенную ему комнату, сейчас же приносится чайный прибор, чай и какие-нибудь “кваси” (пирожное). Это — угощение от гостиницы. В свою очередь, и гость должен при расплате что-нибудь прибавить хозяину, “ча-дай”, плата за чай.

Мы с бишопом переехали на лодке на берег и потом пешком прошли вдоль берега по всему городу к вокзалу, находящемуся как раз на другом конце от пристани. Первый поезд в Саппоро был уже пропущен; мы должны были ехать на втором в 10 часов утра. На вокзале имел радость совершенно неожиданно встретиться с нашим христианином Акилой, мне до сих пор неизвестным. Он служит довольно значительным чиновником в депо железной дороги. Никто не знал, что он переселился сюда, да из катехизаторов или священников никто сюда и не приезжал для разведки о верующих. Акила сам подошел ко мне, узнав по костюму своего священника. “Вы не из Суругадайских ли?”— спросил он. Я благословил его, сказал, зачем и куда еду, обещался непременно и в Му-роране еще раз побывать и отыскать всех верующих, если они здесь есть.

Всю дорогу (семь с половиной часов) просидели мы с бишопом один подле другого. Он называл мне станции, объ-

яснял отчасти окрестности, а потом даже накормил сандвичами из своего дорожного запаса. Недалеко от Саппоро в наш вагон вошли двое католических миссионеров, в своем обычном костюме с широкополыми низкими шляпами. Один из них довольно уже пожилой с длинной черной бородой, казавшийся старшим, едва ли даже это не был хакодатский епископ Берлиоз. Другой еще совсем молодой человек лет 27—28, со светло-русой маленькой бородкой, в очках, с ясными признаками французского типа. Мы, конечно, раскланялись, но уже говорить с ними не пришлось: они сели в другое отделение вагона. Католики в Японии вообще стараются держаться в стороне, в особенности от протестантов, которых ставят почти на одну доску с язычниками. К нам они более терпимы, во время богослужения, например, кроме католиков, допускаются только православные (так, по крайней мере, было однажды в Токио при одном католическом церковном торжестве). Это, впрочем, не помешало Берлиозу издать особое послание по своей епархии, запрещавшее католикам в нашу Пасху входить в православную церковь и принимать какое бы то ни было участие в празднике православных.

Католическая миссия — самая древняя в Японии. Начало ее деятельности относится еще к XVI веку и связано с именем знаменитого Ксаверия. Но потом японское правительство, в ответ на разные нестроения и смуты, в которых немало были повинны отцы-иезуиты и их первые последователи, подняло на христианство гонение, редкое по своей последовательности и беспощадности. Миссионеры должны были бежать, христиане или избиты, или же спрятались. Особенно много спряталось христиан в малодоступных городах южного острова Киу-Сиу. Там они жили отдельными поселками, стараясь не мешаться с язычниками, воспитывали дома своих детей, дома они их и устраивали. Были у них и молитвенные собрания в наиболее скрытых местах. Учить их, конечно, было некому: первые христиане окрещены были, по обыкновению, поспешно и без подробного обучения, а священников не было. Но все они понимали завет своих отцов и хранили веру, хотя и знали ее крайне плохо, с трудом отличая Богоматерь от Кваннон. Иконы открыто держать нель-

зя было: их заделывали в штукатурку стены и на эту стену молились. Иногда христианские изображения делали на манер буддийских. Например, в японском буддизме богиня Кван-нон иногда изображается в виде женщины с ребенком на руках. Нигде, кроме Японии, такого изображения нет, но и в Японии происхождение его загадочно. Некоторые и думают, что это на самом деле есть изображение Богоматери, бывшее в ходу среди тайных христиан, а потом перешедшее и к язычникам. Такой способ изображения имел свою очень дурную сторону: дети и внуки тайных христиан, не знавшие учения, мало-помалу и на самом деле отождествляли Богоматерь с Кваннон, а Спасителя — с Буддой, и, ревниво храня тайную веру и иконы своих отцов, они вполне искренне ходили молиться в буддийские храмы, где стояли такие же Кваннон и Будды, только несколько иначе изображенные.

Правительство и таких не оставляло в покое. Потомки казненных христиан до семи поколений объявлены были подозрительными и находились под надзором полиции (говорят, что некоторые были под надзором до самого падения сегунского правительства в шестидесятых годах XIX столетия). Каждый год они должны были приходить в известный буддийский храм и здесь давать письменное отречение от христианства. А чтобы не было каких-нибудь ложных показаний, подозреваемых заставляли тут же попирать ногами христианскую икону. До сих пор сохранились такие иконы, литые из меди. Они очень стерты ногами попиравших, но особенно стерты, прямо ямами, их края, выступавшие вокруг иконы в виде рамы. Не имея решимости открыто отказаться от попирания своей святыни, христиане становились на края и избегали, таким образом, касаться самой иконы. К стыду европейцев нужно сказать, что эту лукавую меру подсказали японскому правительству протестанты-голландцы. Вот до чего может доводить религиозное озлобление!

Когда Япония была снова открыта для иностранцев и христианства, католические миссионеры, давно ждавшие этого момента (их епископ с миссионерами поселился на островах Лиу-Киу, как только прошла первая весть о начинающихся переговорах американцев и русских с японцами), опять при-

шли и отыскали своих бывших христиан. Теперь на Киу-Сиу много католиков.

Состав миссии католической очень многочисленный. Они имеют 4 епископов (один из них архиепископ); все они, за исключением одного титулярного, носят названия городов японских, в которых находятся их кафедры. Учреждены они лет пять тому назад с согласия японского правительства (прежде епископы носили другие названия). В четырех католических епархиях действуют 98 — миссионеров, 25 — монахов, 88 — монахинь, всего, стало быть, 215 европейцев. Потом, есть 24 — священника, 305 — катехизаторов, 2 — монаха, 3 — новиция, 27 — монахинь, итого 366 японцев. Всех католиков в Японии показано 52796 человек. Все цифры взяты из официальных католических сведений за 1897 год. Но о деятельности, успехе или неуспехе, приемах католической проповеди судить с определенностью нельзя. Известно, что они действуют больше благотворительностью. У них в воспитательных домах и разных школах, например, в 1897 году обучалось 6550 детей обоего пола. В больнице для прокаженных и в богадельнях призревалось 130 человек. Но деятельность свою католики скрывают. Нигде не слышно о публичной католической проповеди (в чем — прямой контраст протестантам, можно сказать, доводящим публичную проповедь до профанации, до неблагоговейной игры в апостольство). В католическом журнале никогда ни слова о деятельности катехизаторов, о поездках миссионеров или епископов. Известно, что японцы-священники допускаются только в Киу-Сиу из потомков прежних христиан, во всех же остальных частях Японии приходами заведуют непременно европейцы. Нехорошая черта у них та, что они, прибыв в какое-нибудь новое место, первые свои усилия направляют на христиан православных или протестантов, забывая, что перед ними безграничное море язычников. Этим, конечно, возбуждается недоброжелательство среди миссий, что к назиданию язычников служить не может.

Железная дорога идет от Мурорана на северо-восток до Ивамизава, где разветвляется звездой в разные стороны. Мы круто поворачиваем и едем на запад. Окрестности вообще напоминают Неморо. Те же леса, порубки, новь, те же бесконечные равнины, поросшие высокой травой, те же горы на горизонте. Небольшие, зарождающиеся селения пропадают среди нетронутой природы. День склонился к вечеру, когда среди порубок и леса мы незаметно подъехали и к столице Хоккайдо — Саппоро, большому городу с сорока тысячами жителей. Здесь находится все главное управление островом, все высшие учебные заведения. — Здесь же и главная квартира нашего отца Николая Сакурай.

На вокзале к бишопу подошел какой-то “реверенд”, а меня ожидали свои: отец Николай, катехизатор, несколько христиан, впереди же всех — русский учитель Павел Павлович С., который с истинно сибирским радушием настоял, чтобы я остановился у него.

Саппоро

адев рясу и крест, я отправился с Павлом Павловичем в церковный дом. Церковный дом стоит на собственной земле, сначала пожертвованной одним состоятельным христианином, а потом выкупленной общими силами всех здешних христиан. Произошло это двойное приобретение одной и той же земли следующим образом. Жертвователь оставил пожертвованную землю на свое имя (так как церковь, по японским законам, не имеет права собственности), а потом, к несчастью, разорился, и его имению и церковному дому, в том числе, грозила опасность продажи с аукциона. Тогда саппороские христиане выкупили место на имя катехизатора.

Как можно из этого видеть, церковная собственность в Японии далеко не обеспечена. Ни церковь, ни тем более иностранная миссия приобретать недвижимую собственность не имеют права, приходится приобретать на имя какого-нибудь частного лица, японца. Предположим, что это подставное лицо вполне надежное, церковного себе не присвоит. Но всякий может умереть неожиданно или разориться. Что тогда убережет церковную собственность от наследников? Я сам знаю пример: в одной деревенской церкви ревностный крестьянин пожертвовал под молитвенный дом землю, а сын его, после его смерти, пригласил христиан этот дом убрать куда-нибудь, так как теперь участок нужен хозяину. И никто, конечно, возразить не мог. В протестантском мире, где денег несравненно больше нашего и где случаев приобретения земли поэтому больше, такие недоразумения бывают нередко. Недавно, с год или немного более тому назад, начался генеральный скандал, до сих пор еще путем не кончившийся и нашумевший на всю Японию и Америку. В древней столице Японии — Киото существует колледж или даже университет, “Доосися”. Основание его принадлежит знаменитому в японском христианском мире Ниисима. Он путешествовал по Америке, произносил' там речи, описывая свое отечество, его нужду в христианском просвещении, и плакал перед слушателями. Добрые люди были тронуты, и деньги быстро начали собираться. Решено было устроить в Японии университет, в котором бы японцы могли получить светское образование на христианских началах. Один американец, Харрис, пожертвовал целых 100 тысяч долларов на устройство научного факультета, с непременным условием, чтобы в основе всего обучения лежало христианство. И вот основан университет. Главными деятелями были американские миссионеры, которые побуждали американцев к пожертвованиям, всячески пропагандировали это дело, а потом стали и профессорами в университете. Ниисима пригласил к пожертвованиям и японцев-язычников, и от них поступили суммы довольно большие, но конечно, в сравнении с заграничными, незначительные. Так как иностранцы в Японии покупать землю не могут, то избрали комиссию из японцев, которых и признали официально собственниками и заведующими университетской собственностью. Пока жив был Ниисима, все дело шло хорошо. Миссионеры учили, собирали пожертвования, расширяли дело, строили университетские здания, при них клиники, интернаты для студентов и пр. Но умер Нисима, и все изменилось. Мало-помалу между американской и японской комиссиями стали возникать недоразумения. Американские профессора постепенно заменялись японцами, сначала христианами, а потом и язычниками. Университет быстро терял свой христианский характер; цель жертвователей, таким образом, не достигалась. Наконец, японские заведующие решились на шаг, прямо незаконный с точки зрения университетского устава. Желая, чтобы университетская гимназия пользовалась правами государственной школы, они порешили вычеркнуть из основного уложения университета параграф об обязательности христианской основы обучения. Американцы возмутились, протестовали против этого; но в ответ их успокаивали, что все остается по-старому, изменилась только неудобная в Японии форма (пусть школа будет вполне соответствовать правительственной программе и даже превосходить ее, но если в ней преподается хоть что-нибудь религиозное, правительство такой школы не признает). Американцы, давно уже недовольные направлением преподавания в университете и справедливо сомневаясь в христианских убеждениях японской комиссии, потребовали от нее прямого ответа на вопрос, веруют ли они в Св. Писание и в божество Иисуса Христа. Комиссия отвечать отказалась, и американцы, отрясая прах от ног своих, вышли из университета!. Японцы проводили их любезным приглашением года два еще пожить в университетских квартирах, чтобы потом предоставить их, конечно, новым профессорам-японцам. Поднялся страшный шум. Американцы ругали японцев во всех газетах, называли их мошенниками, грабителями и другими лестными эпитетами, бедный Харрис даже умер от апоплексии, но все это ни к чему не привело. Иностранцы не имеют права собственности в Японии, не могут поэтому и распоряжаться имуществом Доосися, хотя и правительство, и общество прекрасно знают, на какие средства и на каких условиях построен этот университет. Японскую комиссию ничем из чужих ей зданий выжить нельзя. В последнее, впрочем, время часть комиссии сдалась под тяжестью общественного мнения и под угрозой формального процесса. Тогда наиболее упорные вышли в отставку. Может быть, университет несколько поправится.

Мы, однако, в Саппоро, в молитвенном деревянном доме, европейской постройки, с главой и крестом на крыше. Выстроен он лет пять тому назад на средства христиан, человек на 100 или 150. Простой, но изящный иконостас, очень хорошие иконы, все японской работы. В алтаре тоже" видно усердие прихожан: запрестольный крест, семисвечник, есть и облачение для праздников, и, конечно, хороший погребальный покров. Японцы вообще любят прилично обставлять похороны своих родных. Народу было, впрочем, мало, человек 25, не больше, а к приезду миссионеров в церкви всегда оживление: приходят в молитвенный дом даже те, кто редко посещает его. Что же здесь в обычное время? Говорят, что время теперь очень хлопотливое, многих в городе нет.

Но главное мое испытание было еще впереди. Отец Николай, приземистый, широкоплечий человек, с широкой черной бородой, служил всенощную. Служил он хорошо,' степенно, только, может быть, слишком зычно. Пели несколько девиц, катехизатор и еще Константин Омура, бывший прежде катехизатором. Ввиду такого экстренного случая, как приезд иностранного “симпу” (батюшки), хор решил выказать все свое искусство или, по крайней мере, всю свою смелость. Пели на четыре (по проекту) голоса ирмосы, достали партесное “Хвалите имя Господне", партесное “Честнейшую” и т. д. Регента у них не было, петь их никто не учил, только Омура несколько помнил кое-что из своей партии по семинарии. Боже мой, что это за пение было! Просто даже как-то физически было больно слушать. А сердиться нельзя: певчие, очевидно, своей какофонии не замечали, слушатели тоже думали, что в трудных номерах так полагается петь, а усердия было сколько угодно. Я после сказал только, чтобы пели попроще.

В девять с половиной всенощная кончилась. Я сказал приветственное поучение о христианской никогда ни от чего не престающей радости о Боге, любовь которого уготовила для нас спасение во Христе и всегда окружает нас своим попечительным промышлением, и о необходимости всячески хранить веру, которой доступна эта вечная радость.

Уже очень поздно вернулись мы с Павлом Павловичем в его квартиру. Приехал он сюда с год тому назад по контракту, в качестве учителя русского языка в основанной для этой цели школе и на первых порах претерпел много разных злоключений. Контракт написан был в самых общих чертах, отсюда сразу же по приезде целый ряд недоразумений: квартира оказалась маленькой клетушкой в самом здании школы, со щелями, ветрами и прочими прелестями обычного японского дома. Прибавка к жалованью, которую только словесно обещали, конечно, нескоро последовала. С тремя маленькими детьми, из которых один здесь и родился, с больной роженицей бедному Павлу Павловичу пришлось очень плохо. Зимой было и холодно, и тесно. Притом, тут же на маленькой железной печке, кое-как согревавшей комнату, приходилось и пищу готовить. Дым от кушанья и запах делали житье еще более неприглядным. В беде неминучей Павел Павлович решил обратиться за советом и помощью к своему естественному защитнику — русскому консулу (он еще пер; вый раз был за границей). Но оттуда пришел ему только строгий выговор и совет “поскорее убраться, если может, восвояси”. Между тем наниматель его об этой жалобе узнал и, в отместку, задержал уплату жалованья. Это случилось как раз перед Пасхой, и бедная русская семья в буквальном смысле сидела перед великим праздником без куска хлеба. Вот тут оказали истинно христианскую помощь иностранцы — миссионеры, проживающие в Саппоро: узнав о злоключениях русского, они устроили подписку и, таким образом, вывели его из затруднения. Почти со слезами на глазах рассказывал Павел Павлович об этом благородном поступке чужих. Теперь положение его лучше (после для него выстроен даже и настоящий европейский дом с русской печью). Мы долго проговорили с ним и его женой, оба они рады были моему приезду: никогда не бывав за границей, они сильно скучали в непривычной для них обстановке.

28 августа.. Утром мы с катехизатором просмотрели церковную метрику. С основания церкви в Саппоро крещений было 152. Из них 83 умерло или переселилось в другие места, 6 — “рейтан” (ослабевших) и 36 — неизвестно, где и в каком состоянии находящихся. Эта неизвестность, конечно, вина катехизаторов, которые должны всячески наводить справки об ушедших от них или пришедших к ним христианах и должны взаимно уведомлять один другого. Но иногда неизвестность зависит от самих верующих, уходящих не сказав катехизатору. В некоторых случаях это — худой признак: человек потерял действительную связь с церковью, к богослужению не ходит, в христианских собраниях на участвует, одним словом — “рейтан”; такому, конечно, легко уйти из

известного города совершенно незамеченным. В настоящее время в Саппоро, с пришедшими из других церквей, до 120 верующих. Церковь — небольшая, но, как видно по молитвенному дому, очень усердная. По словам священника, почти все верующие ежегодно по два раза и уже непременно по одному, приступают к исповеди и св. причастию. Ежемесячно бывает “симбокуквай”. Есть еще “кружок испытателей вероучения”; к нему принадлежат несколько человек учителей, учеников, студентов, вообще интеллигентных людей (все, конечно, православные христиане). Собираются по воскресным дням в церковном доме, кто-нибудь из них излагает подробно известный пункт вероучения, а другие ставят возражения. Завязывается примерный диспут между испытующим и уверенным, — диспут, по большей части оживленный и продолжительный. Не принадлежащие к кружку сидят и слушают, могут и от себя возразить, если захотят . Такие словопрения, конечно, имеют в себе долю пользы: служат к подробному усвоению образованными японцами православной догматики. Лично, правда, я им не особенно сочувствую: ло-гомахия никогда глубокой веры насадить не может, всего и останется только логомахией, кроме того, отсюда немало может быть и несогласий. Недаром апостол Павел запрещал Тимофею, и не однажды, “вступать в словопрения, что ни мало не служит к пользе, а к разстройству слушающих”. Такие “словопрительные" кружки существуют и в других церквах японских..

В 10 часов началась литургия. Служил отец Николай, пел вчерашний хор более умеренно и более стройно. За причастным я говорил поучение на дневное Евангелие о богатом юноше (у всякого христианина в жизни бывают такие моменты, когда ему приходится выбирать между Христом и собственным благополучием, и тогда уклонение от самоотречения будет отречением от Христа).

После службы (народу было еще меньше вчерашнего: очевидно, к богослужению не приучены) некоторое время побеседовали и, между прочим, об устройстве воскресной школы, которой здесь нет. Дети наших христиан находятся в этом отношении совсем в особенном положении. Крещены они маленькими, когда ни о каком оглашении не может быть

и речи. Подрастут — начинают обучаться в правительственных школах, где ни слова о Боге, и хорошо еще, если христианство не подвергается открытым насмешкам и злохулению. Так дитя и вырастет без всякого знания той веры, в которую его крестили. А здесь незнание веры почти неминуемо ведет к отпадению от церкви, к потере христианства. Только помня учение, христианин и может сохранить себя от засасывающего мира язычества. Вот почему и нужно везде настаивать на открытии воскресной школы. Не все катехизаторы приходят сами к сознанию необходимости ее, и причина до: вольно понятна: если он обучит язычника, к церкви прибавится новый член и старания катехизатора, таким образом, обнаружатся в метрике. Дитя же и без того уже занесено в метрику, с обучением его ничего там не прибавится, труды видимого плода не принесут. Конечно, немногие буквально так поступают, это было бы уж очень нехорошо, но многие искренне увлекаются расширением своей церкви, забывая, что церковь крепка не новыми членами. Оттого и случается, что новые христиане больше хранят веру и более усердны к церкви, и больше знают, чем те, которые и родились от христианских родителей, и с детства принадлежали к церкви. С воскресной школой этого, конечно, быть не может. Наша воскресная школа и преследует именно эту цель — обучение христианских детей вере (светским наукам они достаточно обучаются в школах правительственных).

На мой вопрос о школе катехизатор сослался, по обыкновению, на недостаток времени, хотя перед службой ему все равно делать нечего. Тут же мы этот вопрос и решили — школу основать обязательно; учить в ней катехизатору, пригласить к помощи и других, могущих заняться этим, например, хотя бы Константина Омура (состоящего переводчиком и помощником учителя при школе Павла Павловича). Этот охотно согласился, тем более, что по воскресным дням в его школе занятий нет. Если исправно будут заниматься, в один год могут обучить многому. Самых маленьких обыкновенно учат молитвам (сколько раз приходится напоминать здешним ма-терям,что первую молитву дитя должно узнавать непременно от матери, как это делается в хороших православных семействах). Далее идет Священная История и прочее. Крайне

необходимо также завести что-нибудь вроде лекций и для взрослых, например, для студентов университета, которые тоже остаются вне влияния церкви.

В два часа назначен был “симбокуквай” в одном из христианских домов. С полудня пошел дождь, да такой, что просто целыми потоками лилась вода с неба. Улицы скоро превратились в какие-то грязные лужи, ноги вязнут, скользят, а сверху немилосердно поливает. А не идти невозможно, да и опоздать стыдно (хотя сами японцы в этом отношении замечательно неаккуратны: назначено три часа, стало быть" жди около пяти). Закупорившись разными фартуками и привесками в тесной “дзиньрикися”, я к 2 с половиной был в указанном доме. Христиан не было, да если бы и пришли, все равно говорить проповеди было бы нельзя: дождь так барабанил в деревянную крышу, что даже соседа можно было слушать только с напряжением. Сидеть было скучно, время пропадало без толку, а христиане не шли. Впрочем, и трудно требовать, чтобы много собралось: для женщин (усердных посетительниц "симбокуквая”) положительно невозможно было и шагу ступить наружу. Мы прождали до 4 часов. К тому времени дождь немного утих, собралось человек пятнадцать, по большей части подростков, и мы начали “симбокуквай”. Сначала, конечно, молитва, с ектенией о всех присутствующих, а потом речи. Одна молодая христианка рассказала житие мученика Феодота, а другая (гостья из Масике) краткую речь о необходимости блюсти свое сердце; потом что-то долго говорил Омура, а за ним и я (о катакомбах, которые я осматривал в Риме проездом в Японию, о ревности первых христиан и прочем).

После зашел к отцу Николаю на квартиру. Небольшой домик, пожалуй и тесный для его большой семьи (жена и четверо детей). В общем, очень чисто, прибрано, как и везде в городских японских домах. На главном месте висят иконы, перед ними богослужебный столик с трехсвечником, молитвенником и Евангелием. По стенам под самый потолок повешены в рамах различные надписи, изречения из Священного Писания или из китайских классиков, есть даже рамка с русской надписью, память об о. Арсении, который несколько лет тому назад бывал здесь. Подобные надписи так же обычны в

японских домах, как и в наших картины, и даже более. У язычников висят больше классики, у наших христиан — изречения из Евангелия и т. п. Пишут большой кистью, буквы выходят по нескольку вершков!. Ценится, конечно, почерк, каллиграфия, но еще больше имя писавшего! Писание знаменитых людей фотографируется и потом печатается. До сих пор можно найти снимки с почерка Кообоо-дайси, изобретателя японской азбуки. Мода совершено своеобразная, почти не имеющая ничего соответствующего в наших обычаях.

Вечер прошел у Павла Павловича. Пришел отец Нико: лай, пришли двое здешних выдающихся христиан Григорий и Александр, оба носят одну и ту же фамилию Абе, но совсем не родственники. Григорий Абе, богатый торговец, принял крещение в Хакодате двадцать семь лет тому назад, от преосвященного Николая, тогда еще не епископа. Теперь Григорий — глава большой семьи, строго христианской, одна дочь замужем за катехизатором (которого мы потом увидим), а другая за инженером, тоже православным. Александр Абе не так богат, но так же и даже еще более усерден к вере. Крещен он тоже лет двадцать тому назад. Дети все христиане, заметно хорошо по-христиански воспитанные. Александр всегда первый откликается на церковные нужды и охотнее всех жертвует. Благодаря ему выкуплен церковный участок и выстроен молитвенный дом. Теперь в душе его засела мысль со временем построить в Саппоро и настоящий храм. На это, конечно, потребуется гораздо больше денег, но было бы усердие; средства, хотя и с трудом, собрать можно. Особенно хорошо будет, если храм построится исключительно на японские деньги: к своему всегда будет больше усердия, больше и охоты потом поддерживать. И наши русские мужики не особенно-то берегут и поддерживают даровое; но попробуйте тех же мужиков уговорить самих за свой счет построить себе школу: можно быть уверенным, что и детей в нее будут они посылать охотнее, и денег найдут на ее поддержку. То же самое и здесь.

Мы долго просидели у Павла Павловича, беседуя о разных предметах. Сам он японского языка не знает, но весьма радушно относится к христианам, исправно ходит к богослужению, иногда и жертвует на храм. Этому нельзя не радоваться, пото-

му что пример гораздо действеннее длинных проповедей. К сожалению, редко приходится нам находить поддержку в мирских людях, поселившихся здесь, чаще нужно ограждать христиан от соблазна. Жена Павла Павловича ведет знакомство с христианками; говорить и она не может, но хоть вместе посидят и друг на друга посмотрят, и то не так скучно.

29 августа. С восьми с половиной часов утра и до шести с половиной вечера ходили по домам христиан. Посетили всего 17 домов. Они разбросаны на такое огромное пространство, что пришлось на них целый день потратить. В общем, впечатление довольно хорошее. Особенно, конечно, хороши христиане старые, крещенные в Хакодате и видевшие первые дни японской церкви. У них обычно вся семья — христиане, прекрасная икона в киоте, все хорошо крестятся, молитвенник на видном месте и сильно засаленный от постоянного употребления. Посмотришь коробку с фотографиями, там почти все прежние миссионеры и более или менее замечательные японские священники и катехизаторы. Так и видно, что человек в церкви живет. Такие дома особенно дороги для местной церкви: они хранители преданий, живые свидетели старины. Молодые в христианстве дома за них держатся, живут их рассказами, подражают им. Священник в них находит советников и всегда готовую поддержку. В Саппоро несколько таких домов, оба Абе в том числе. Но есть, конечно, и неутешительные явления: много домов только отчасти христианских, что, как я и выше замечал, признак не особенно хороший, часто свидетельствующий о холодности христиан. Мы были в одном таком доме: муж — христианин, а жена злая-презлая язычница, вдобавок господствующая над мужем. Дети некрещенные, даже и иконы нет. Что тут прикажете делать с такой супругой? Она и в церковь на молитву своего мужа не пускает, не говоря уже о чем-нибудь большем. Конечно, при горячей вере человек и злой жены бы не побоялся... В другом доме муж-христианин, недавно перешедший из унитарианства, образованный человек, еще не старый, но уже значительный чиновник. У него и иконы на видном месте в приемной комнате, и в церковь ходит. Жена и дети покуда не крещены, но Бог даст, будут и они христианами; жена против слушания учения ничего не имеет.

Мы ходили целой компанией: отец Николай, я, катехизатор, Омура и Александр Абе, в качестве старосты от христиан. Пришлось побывать и за городом в слободе, где помещается тюрьма. Два тюремных надзирателя — наши православные христиане. Один из них был в свое время катехизатором, но уже давно оставил службу. К чести его, он и теперь может быть примером для простых христиан. С грустью приходится признаться, что катехизаторы, оставившие церковную службу, часто бросают и усердие к церкви, производя этим немалый соблазн и подрывая авторитет катехизаторов, продолжающих служить. Оба дома вполне христианские. Живут в казенных квартирах около самой тюрьмы. Мы видели только высокий деревянный забор, не позволяющий рассмотреть даже и здание тюрьмы. Возвращаясь оттуда, встретили партию арестантов, еще издали пестревших своим своеобразным желтовато-розовым костюмом. Их было человек десять под конвоем нескольких полицейских. Шли они все гуськом, привязанные один к другому, устало ступая; на головах плетеные шляпы в виде колокола, совершенно скрывающие лицо. Крайне печальный и унылый вид! Человека два шло, отодвинув шляпы на затылок, без всякого стеснения смотря прямо в глаза прохожим; должно быть, не в первый раз приходится им совершать подобные путешествия. Один шел бледный, как мертвец, сложив на груди руки, только изредка поднимая свои черные большие глаза. Взгляд глубокий, страдающий и безнадежный... Что он сделал, бедный, и что ждало его за стенами этой тюрьмы? В ней, говорят, совершаются и смертные казни...

30 августа. Опять с утра до ночи обходили христианские дома. Всех было 14, но из них большинство не вполне христианских. Запомнился дом Исаии Таката. Жена — простая, как будто забитая женщина, давнишняя христианка, дети тоже крещены при самом рождении (значит, мать — хорошая христианка). Муж, далеко не отличавшийся трезвостью, тоже издавна слушал учение; в последнее время даже и уверовал и всячески просил окрестить его, но священник не соглашался, требуя от него исправления. Но после долгих приставаний и уверений священник наконец уступил, и назначил день крещения (предпо-

лагалось крестить несколько человек). Таката торжествовал и радовался, но, должно быть, хотел еще усилить свою радость и выпил. Утром пришел в церковь, когда обряд крещения уже был окончен, пришел притом хорошенько еще не очнувшись. Конечно, священник его сильно побранил за это и наотрез отказался окрестить. Но вот во время отсутствия священника Таката так захворал, что все были уверены в неминуемой смерти его. Просьбу умирающего не исполнить нельзя — катехизатор и совершил над ним клиническое крещение. К удивлению всех, Исаия После крещения быстро поправился и теперь почти совсем здоров. Да и пить перестал, — может быть, и совсем исцелится душевно и телесно. Очевидно, он уверовал искренне, только невоспитанная воля его не покорялась. Человек он на вид даже интеллигентный, с хорошей бородой и с тонкими чертами лица; говорят, искусный столяр. Может быть, станет и вполне трезвым и полезным человеком.

В другом доме; муж христианин, но уже давно не ходящий в церковь, какой-то чиновник. В приемной на самом почетном месте висит небольшая печатная иконка Божьей Матери. А в соседней комнате огромная буддийская божница — предмет почитания его упорной в буддизме жены. Божница стояла теперь настежь, украшенная цветами, живыми и искусственными, перед ней небольшой столик, покрытый японской парчей, уставленный всевозможными приношениями, тут и плоды, и вино, и рис, и хлеб и пр. и пр. Мы попали в Саппоро как раз к буддийскому празднику "бон”, поминовения умерших, который продолжается несколько дней. Домашние божницы стоят заваленные разными приношениями, храмы разукрашены флагами и фонарями, перед алтарями горят бесчисленные свечи, а бонзы неустанно завывают, торопливо прочитывая небольшие записочки с именами умерших, подаваемые посетителями. Слышен беспрерывный гуд гонга, звон денег, потоком льющихся в широкую кружку — ящик. По городу движение, народ идет на могилы своих родственников, каждый несет в руках что-нибудь для украшения могил: цветы, свечи-факелы, плоды. Все разряжены в лучшие свои костюмы, никто не работает, немало, конечно, и подвыпивших. Бонзы бегают до усталости, спеша посетить своих девоток, пропеть им, что полагается, получить, что следует, и бежать в следующий дом.

И на этот раз ездили за город в деревушку Сироиси (верстах в семи от города), где есть один очень хороший христианский дом. По дороге туда посетили кладбище, распланированное под прямыми углами, но еще заросшее кустарником и высокой травой. И там бонзы имели много хлопот на этот день: один, совсем пропадая в облаках курений, гудел на гонге перед жертвенником в храме, а несколько других, запахивая свою широкую, развевающуюся одежду, переходили б могилы на могилу, торопливо пропевали что-то, смотря в пространство и высматривая, где бы пропеть в следующий раз. По могилам цветы, плоды, в воздухе своеобразный запах курящихся буддийских свечей.

Христианские могилы рассеяны среди языческих, по пяти, по три в ряд. Над всеми кресты. Странно только видеть на некоторых могилах буддийские свечи и другие языческие приношения: это усердствовали родственники язычники. Может быть, они приглашали сюда и бонзу, помешать никто не может, а сам бонза едва ли откажется: не особенно учтиво было бы с его стороны объявить своему прихожанину, что его христианский родственник теперь превратился в свинью или во что-нибудь еще худшее, и потому молиться за него не стоит. Это, притом, не могло бы быть выгодно для бонзы.

Проходя по городу, видели молитвенные дома инославных миссий. Католики покуда ютятся в очень скромном домике. Двое французских священников постоянно живут здесь в городе, другие двое путешествуют по округе. Но обращенных у них не особенно много, во всяком случае не больше, чем у нас. Видели хорошую церковь американских пресвитериан с петухом на шпице вместо креста; их так и называют в народе “петушиной церковью” (вот до каких глупостей может доводить боязнь священных изображений). Впрочем, мистер Пирсон с женой, заведующие этой церковью, очень достойные люди, с замечательной добротой заботившиеся о наших земляках. Есть небольшой “квайдоо” у англикан, но в нем, говорят, регулярно на молитву не собираются, — верующих японцев почти совсем нет (для чего же, спрашивается, выстроен он?). У них здесь есть миссия айносская, которой заведует организатор ее, мистер Бачелёр, составивший и грамматику айносскую, сделавший и немало переводов на этот примитивный язык. Мы видели дом его снаружи, там собираются к нему айны, есть особый приют для них, школа для детей и пр. Должно быть, для этой церкви и приезжал бишоп из Хакодате. В прежнее время особенно сильна была здесь самостоятельная японская церковь, так называемая “Христова церковь в Японии". Это нечто вроде методизма, пресвитерианства и прочего, взятого вместе. Основалась она среди учеников в одной из школ, бывших под руководством миссионеров. Ученики собирались по воскресеньям на молитву, кто-нибудь из них заменял пастора для общей молитвы и последнего благословения перед уходом, кто-нибудь проповедовал. Сначала это было что-то очень близкое к детской игре, а потом, когда импровизаторы окончили курс, они продолжали поддерживать между собой общение, по-прежнему собирались на молитву, по-прежнему кто-нибудь заменял пастора и пр. Эта церковь потом так возросла, что затмила собой другие. Но теперь и она как-то захирела. Усердные жертвователи и даже самые основатели понемногу потеряли веру: из прежних либеральных христиан, с трудом удерживавших хоть что-нибудь в христианстве, они превратились в настоящих агностиков, имеющих общее скорее с философским буддизмом, чем с христианством. Верующие, впрочем, и теперь в этой церкви есть, только влачат они какое-то неопределенное существование, не имея у себя настоящих руководителей. Кроме помянутых, есть и еще несколько протестантских церквей различных оттенков.

Вечером долго сидели двое студентов земледельческого института (высшего учебного заведения). Один православный из хорошей здешней христианской семьи, а другой язычник, но много слышавший о христианстве и почти регулярно слушавший протестантских проповедников. Я ему говорил о вере, стараясь в особенности остановить его внимание на том, что христианство не философия, не догадка испытующего человеческого ума, а действительность, осязательный исторический факт, в который нужно веровать и по нему жить. Слушатель сидел, вежливо наклонив голову, но едва ли что-нибудь запало в его душу. Для серьезного вдумыва-ния слишком еще он молод, а между тем донельзя увлечен внешней видимостью цивилизации и материальной стороной своей будущей жизни. И у нас студенты в вечных вопросах как-то по-детски легкомысленны, а здешние и подавно: буддизм в его настоящей форме может их только смешить, в бонзах они видят только не совсем чистоплотных вралей, которым разве старух заговаривать, — детский синтоизм, хотя и раздувается в национальную религию и прикрывается обаянием патриотизма, конечно, еще менее может свидетельствовать в пользу религии. Поневоле молодой человек забро; сит все эти вечные вопросы и будет смотреть только туда, где его ожидает какая-нибудь мирская, житейская польза.

Поромуйский патриарх

августа.. В восемь часов утра, простившись с “ гостеприимными хозяевами, мы с о. Николаем отправились из Саппоро на восток. Ехать было недалеко, всего 40 минут по железной дороге, до станции Ебецу. Не успели мы сойти на платформу и отдать свои билеты, как к нам подошли трое крестьян, все молодые, со славными, простыми лицами. Низко наклонившись, они приняли от нас обоих благословение. Это были христиане из местечка Поромун (или Хоромуй, как произносят это айносское название японцы), куда мы и направились. Они привели для нас лошадей, достали и седла: для меня английское, отец же Николай должен был возвышаться на грузовом седле, целой пирамидой поднимающемся над лошадью. Седло это, впрочем, было не без удобств; сидеть на нем — покойно, можно и ноги свесить на самую шею лошади. Одна беда: падать с такого седла довольно высоко, а устойчивости в нем мало. Василий, Никита и третий их товарищ накупили в лавочке разных угощений ввиду нашего приезда и все расстояние (около 11 верст) прошли пешком, указывая нам дорогу, а при случае и погоняя лошадей, когда последние почему-нибудь считали для

себя необязательным слушаться нас.

Дорога идет все равниной, крайне болотистой, порос

шей высочайшей травой, иной раз даже всадник совсем скрывается в этой траве. Ехали мы, конечно, шагом, разговаривая с нашими погонщиками, особенно Василий не уставая сообщал симпу все, что у них случилось замечательного. То и дело лошади спотыкались в яму или вязли в трясине; тогда наши погонщики как-то странно, точно чайки, выкрикивали: "А... а...”, ободряя их. Принимал участие в этом своеобразном концерте и о. Николай, только его “а” гудело совершенным “у” на низких нотах. “А... а...” — крикнут Василий с Никитой.— “У... у...” — откликается позади меня отец Николай: так и ехали до самых христианских домов.

Чтобы осушить болото, во многих местах прорыты канавы, есть даже целый канал, по которому ходят небольшие барки с грузом. Очевидно, каждая пядь сухой земли не даром дается здешнему земледельцу. Мы проехали, почти проплыли по болотам через лес и потом скоро повернули на проселок между пашнями. Стали то и дело попадаться кое-как на скорую руку построенные хижины поселенцев, соломенные крыши, соломенные стены, кое-как сбитый двор. Но везде уже есть приспособления для искусственного орошения. Растет кукуруза, гречиха, но проса такого я положительно нигде не видал: высотой почти с кукурузу. Мы ехали уже селением Поромуй, хотя с непривычки его можно и не ■ рассмотреть: дома без всякого порядка рассыпаны по отдельным участкам земли, только и есть сообщения, что проселок, который извивается по межам. На одном из поворотов дороги небольшая площадка. На ней буддийская часовенка, совсем игрушечная, миниатюрная, по сторонам ее на высочайших шестах развиваются длинные флаги. Здесь недавно было собрание. Приезжал из Саппоро бонза и подряд несколько дней говорил проповеди. Поводом послужил все тот же “бон”.

Скоро мы пришли и к дому христианина Евгения Саба-наи. Он так же стоит отдельным двором на своем участке: несколько хат, кладовых, навесов для скота собрались хутором с неизменным колодцем, прудом и цветником. Все это также носит характер временности, все это построено только для первого раза, чтобы как-нибудь прикрыться от непогоды и холода, пока земля не вознаградит затраты и труды.

Нас сейчас же встретила вся многочленная семья Евгения, пошли поклоны, приветствия хотя еще не вполне по форме, а только так, предварительно, — главное — в “засики", в парадной комнате, куда нас тотчас же и провели. Комната была устлана самыми лучшими “гоза” (циновками), выплетенными из разноцветной соломы самым затейливым рисунком. Таких “гоза” в Хоккайдо не достать, они вывезены из старой Японии и постланы только ради сегодняшнего торжественного случая. Впереди в прекрасном киоте большая икона Божьей Матери, писанная масляными красками, очевидно, заказанная за свой счет. Во всю стену полка с духовными книгами, есть почти все издания нашей миссии, кроме того, немало и протестантских. По всему видно, что дом хороший. Скоро пришел в “хаори” (парадная одежда) и сам Евгений, почтенный старик, еще довольно бодрый на вид; за ним один за другим подошли к благословению и все бывшие в доме. За остальными сейчас же послали.

Евгений своего рода здешний патриарх: из восьми домов христианских, которые в настоящее время существуют в Поромуе, шесть или зятья, или дети Евгения, седьмой — его младший брат и только восьмой не родственник, хотя и земляк. Все они переселились сюда из старой церкви Вакуя (в северо-восточной части главного острова, где наиболее густо расположены наши церкви) и заняли земли недалеко один от другого. Сам Евгений теперь “инкёо”, т.е. на покое, хозяйством и прочим правит сын его Ириней, уже довольно пожилой человек, имеющий внуков. Евгений же является только духовным главой этой маленькой церкви. Постоянно выписывая книги, старательно прочитывая их, он прекрасно знает учение и имеет ревность распространять его между своими односельчанами и вообще всеми, с кем приходится ему заводить знакомство. Его здесь так и зовут, христианским бонзой — название, которого он стыдиться не думает. По воскресным и праздничным дням (когда не гнетет слишком работа в ноле) все христиане собираются в этом доме; старик совершает богослужение и говорит проповедь, совсем как библейский патриарх. Отец Николай думал было его назначить помощником катехизатора официально, т. е. с жалованьем, только к собору Евгений захворал и думал, что больше не поправится и служить церкви не будет в состоянии. Теперь он здоров опять, может быть назначение его и состоится. Слушатели здесь есть; многие поселенцы — бывшие земляки Евгения, всех он их хорошо знает и потому может на них влиять. Катехизатор же саппороский, в ведении которого до сих пор находился Поромуй, приезжает сюда нечасто и живет не подолгу: заметных плодов его старания (буде они есть) иметь не могут. Священник тоже бывает редко, прошлый год даже и совсем не был: Поромуй Иеда-леко от Саппоро, но путь сюда трудный и не всегда даже возможный.

Скоро собрались все христиане (их 23 человека с детьми), кроме второго зятя, Игнатия, прокаженного, который поэтому и стеснялся прийти в собрание. Так как было уже за полдень, то я начал служить вечерню. Три женщины прекрасно пропели, положительно ни разу не сфальшивили. Одна из них кончила курс в нашей тоокийской епархиальной школе, а две другие выучились пению в Вакуя (где Евгений также много трудился по церкви). Василий, женатый на внучке Евгения (он был нашим погонщиком), молодой человек 24-х лет, образцово прочитал, что нужно было за вечерней, знал, когда нужно подавать кадило и пр. Любо было смотреть на эту маленькую, но прекрасно воспитанную церковь. По словам отца Николая, все они без исключения приобщаются св. Таин, только бы священник к ним приехал. Василий, видимо, является прямым помощником деду во всех церковных делах, также ревностно заботится и об обращении других. После службы, когда мы все уселись около большой “хибаци” и завели общую беседу, Василий, сидя подле деда и нянча своего трехлетнего сына (правнук Евгения), особенно усердно упрашивал “симпу” Николая бывать здесь почаще и, по крайней мере, заставлять приезжать сюда саппоро-ского “сенсея” (катехизатора).

После вечерни я сказал поучение о нашем долге хранить обет, данный нами при крещении и неустанно стремиться к почести высшего звания. В собрании были и два зятя Евгения, еще язычники. Особенно жаловался он на одного из них, не поддающегося никаким увещаниям,— думали даже, что он и совсем не придет повидаться с нами. Зять хмуро сидел, понурив голову, но потом в разговор вступил. Очевидно, его опутали разные деревенские суеверия, приметы, поверья, он бы и рад послушать христианства, да боится, как бы за это не перестала земля приносить ему урожая, как бы разные “инари-сан” не отомстили ему падежом скота или еще чем-нибудь. Кругозор слишком мал и материален, человек не хочет оторвать своего взора от питающей его земли. Впрочем, этот человек взял дочь Сабанаи недавно; может быть, под влиянием этого глубоко христианского дома и ой придет ко Христу.

Нас угостили обедом, приготовленным, конечно, дома, попросту, но очень вкусным и, главное, с искренним радушием. Перед каждым поставлен небольшой столик — поднос, а на нем две лакированные чашки с превосходными японскими супами, жареная рыба, сырая рыба, соленая редька, что-то сладкое, да всего и не перечтешь. Все это ставится перед вами разом, вы можете без всякого меню приниматься с ка-кого-угодно конца, законов для этого не существует. Кто-нибудь из хозяев (прочие все уходят: таково правило приличия) садится поблизости с большой круглой мисой, наполненной дымящимся горячим рисом, который и составляет для японца обед в собственном смысле, — прочее все только приправа или прикуска. Каждый гость держит в левой руке небольшую чашку с рисом; опорожнив одну, протягивает ее угощающему для наполнения, за другой следует третья и т. д., по силе и способности каждого; в правой руке тоненькие “хаси”, палочки, которыми и направляется в рот рис и все расставленное на подносе. Нужна, конечно, немалая сноровка, чтобы палочками схватить, что нужно, и пронести именно в свой рот, и никуда иначе. Для этого чашку с рисом подносят к самому рту, а суп прямо пьют, громко при этом прихлебывая. Если бывает вино, его подают непременно перед едой, при нем полагается только “сакана” (буквально, рыба — но здесь означает вообще холодную закуску). Можно поесть и супу, но отнюдь не рису: если подан рис, вино убирается.

Мы посидели после обеда еще с час, беседуя с нашими хозяевами о разных предметах. Старик давал отцу Николаю поручения выписать книг, которых у него еще не было, заказывал молитвенников для своей многочисленной родни, икону для только что отделившегося Василия и пр. Необходимо им также прислать и Часослов с Октоихом, а то они совершают богослужение по каким-то старым запискам, кое-как написанным Василием при отъезде из Ва-куя. Как ни жалко было оставить этих хороших людей, как ни хотелось и им, и нам побыть еще дольше, но ехать было нужно, и мы в три с половиной часа отправились назад в Ебецу, в сопровождении тех же Никиты и Василия. Ехать пришлось уже другой окольной дорогой: дождь, моросивший, пока мы пробыли в доме, сделал прежнюю дорогу непроходимой. Из этого можно понять, что за сообщение в этом злополучном месте. Едва-едва поспели мы к поезду, уходившему дальше на восток. Только благодаря тому, что и поезд по обыкновению опоздал, и удалось нам вскочить в вагон. Помог нам, впрочем, и какой-то банто. Он подошел ко мне и, кланяясь, спросил: “Вы симпу будете?” — “Да, симпу”. Тот принял благословение и, поспешно схватив мой чемодан, пронес его в вагон. “Как же ваше “сей-на” (святое имя, т. е. данное в крещении)? Франциск?” — Ну, мол, вы ошиблись, я священник православный, а не католический. Чемодан, однако, был уже внесен...

Не успел я хорошенько проститься и благословить наших провожатых, как поезд тронулся. Через сорок минут — Ивамизава, где остановились ночевать, по темным улицам протащив свой багаж до довольно отдаленной гостиницы. В Ивамизава — два наших христианских дома: Яков Коси-яма и Сато. Отец первого был в свое время катехизатором,но уже лет 17 тому назад умер; младший брат учится в семинарии. К сожалению, вся семья Якова (мать, жена и дочка) зачем-то уехали в Саппоро, а адреса Сато отец Николай еще не знал, так как тот не особенно давно сюда переселился. Обе эти семьи крещены в старой Японии, может быть, около них и здесь со временем образуется церковь. Ивамизава — город, по Езо, довольно порядочный, в нем до 1000 домов, но он и теперь еще продолжает расти. Здесь узел железных дорог, расходящихся по всему открытому Хоккайдо.

Тюрьма и копи

сентября. Утром приходил Яков, поговорил с полчаса * и ушел на должность: он служит в механическом отделении на здешней станции. Обещался хорошенько расспросить про адрес Сато, чтобы отец Николай в следующий раз мог без труда найти его. Как видите, здесь иногда приходится в буквальном смысле отыскивать блуждающих овец,. Иной и хороший христианин, но или не догадается известить сам о себе местного священника, или, что редко, хорошенько не знает, к чьему приходу принадлежит город, в котором он поселился. И вот живет без священника. От этого помаленьку может охладиться его вера и привычка к церкви. Окружающая языческая среда обладает замечательной засасывающей силой, ведь эта среда родная христианину по национальности и всему прошлому: устоять одному против нее трудно. Есть в такой отчужденности и еще опасность, свойственная, наверное, только японской церкви. Крещение здесь совершается исключительно священниками и только в смертной опасности дозволяется крестить катехизатору и вообще христианину (первому, впрочем, дозволяется совершать оглашение). Христиане наши усвоили это буквально. Поэтому, живет кто-нибудь из них в глуши, куда священник никогда не заглядывает, родятся у него дети, растут, становятся большими, но ни разу не подвергаются смертельно опасной болезни. Так они и остаются некрещенными. А раз дитя, тем более взрослое, еще не крещено, на него и смотрят, как на язычника, даже и молитве путем не обучают. Далее, идет языческая правительственная школа. После бывает очень трудно с такими детьми; если же родители умрут, то дети и совсем остаются в язычестве. Поэтому священникам и внушается никогда не забывать этой своей главной обязанно

сти, для которой и Христос на землю пришел.

В 9 часов утра выехали по небольшой ветви в горы, на

станцию Поронайбуто. Ветвь эта сделана для провозки каменного угля, богатые залежи которого разрабатываются недалеко от упомянутой станции. Мы ехали широкой зеленой долиной, направо — горы, покрытые густым, слегка уже желтеющим лесом, налево — извивается речка по своему неров-

ному руслу, за ней зеленые луга, а там опять лес и горы. Подъезжая к станции, мы еще издали заметили небольшую группу женщин и детей в праздничных костюмах. Это были наши христианки, пришедшие нас встречать. С ними был и катехизатор Поликарп Исии, с месяц тому назад перебравшийся в эту церковь. После первых приветствий и благословения мы отправились всей толпой в церковь. Идти нужно было через речку к противоположному краю долины, где, верстах в двух от станции, по склону горы серели большие деревянные здания и высокая такая же стена правительственной тюрьмы, а под ней в один порядок вытянулся поселок Ицикисири. Поселок этот сравнительно небольшой, всего домов в 200, занят по большей части служащими в тюрьме и вообще имеющими к ней какое-нибудь отношение. Кроме того, в особых казармах или бараках живут до 150 семейств тюремных надсмотрщиков.Православных здесь семь домов и из них шесть принадлежит надсмотрщикам (в том числе двое холостых живут в общежитии при другой тюрьме на расстоянии одного “ри” отсюда]..

Церковный дом наш внешностью поразить не может: в длинном бараке (“нагай", по-японски) нанято помещение, назначавшееся для лавки. Конечно, это крайне неудобно и непредставительно, но других домов здесь почти нет, постройка тюремная; строить для этой маленькой церкви особый “квайдоо” еще рано: пять семей и двое холостых человек, с их скромным содержанием, не в состоянии предпринять такую постройку. В небольшой комнатке висит несколько икон, перед ними богослужебный столик с деревянным самодельным трехсвечником. Вот и все убранство. В той же комнате живет и катехизатор со своей молодой женой (дочерью сап-пороского Григория Абе) и ребенком. Я отслужил обедницу. Пели катехизатор с женой, а потом стали подтягивать и кое-кто из предстоящих. Собралось с детьми человек 12—13, присутствовали все женщины и трое мужчин, не пришла только старая и глухая “обаасан”, мать одного из надсмотрщиков, да все, кого задержала служба (всех христиан здесь без катехизаторской семьи — 19 человек). Детей школьного возраста здесь всего два мальчика, да и те недавно пришли сюда вместе с их отцом Аароном Оно. Есть еще девочка Ольга,

дочь язычников; она наслышалась о Христе от здешних христианок и стала усиленно просить своих родителей позволить ей быть христианкой. Родители ей, наконец, позволили, и девочка, выслушав оглашение, теперь стала христианкой. Только она до сих пор еще не миропомазана: когда все было готово ко крещению и собрались все, кого следовало крестить., с девочкой вдруг случился не то припадок, не то обморок. Отец Николай поспешил преподать ей только крещение больных, а миропомазать почему-то не собрался. Теперь Ольга неопустительно ходит в церковь, дома у нее есть и иконка, я молитвенник. Бог даст, будет хорошей христианкой, да и родителей своих приведет ко Христу — примеров таких много в истории миссии.

Я говорил поучение приветственное и на дневное Евангелие (Мф. XII, 48—50), о величайшем счастье для христиан быть присными Богу. После проповеди пошла простая беседа о воспитании матерями детей, о приучении их к молитве с самых первых моментов их мало-мальски сознательной жизни, говорили и о “симбокуквай”. Впрочем, “симбокуквай” здесь и невозможно собирать регулярно: мужская половина населения на службе с трех часов утра и до вечера, только очень редко выпадает им льготный денек, но тогда они и без всякого симбокуквай собираются вместе и беседуют. Церковь живет действительно одной семьей, чему немало способствует и одинаковость их службы, да и возраста. Все они люди лет 25—30, все почти надсмотрщики, живут в казенных бараках за общей стеной. Всегда есть возможность видеться, поговорить, у христиан же среди язычников и без того всегда устанавливаются более близкие отношения. В церковь ходят больше женщины, да от мужчин этого и требовать нельзя, так как служба исключений не допускает. Метрики здесь еще не завели, хотя было уже и 15 крещений, которые и записаны у священника в записной книжке. Из этих 15 семь человек умерло или переселилось, а один совершенно ослабел, даже говорят, будто опять перешел в буддизм, стал идолопоклонником. Был он рабочим на кузнице у Александра Абе, тогда и принял крещение, должно быть, обучили его невнимательно, и он крестился больше из желания угодить хозяину. Конечно, попади он и после в христианский дом, он до сих пор был бы в церкви и постепенно окреп бы в христианстве, один же устоять против мира не мог. Всех с пришедшими — 19 человек, если же считать семью катехизатора, то 22. Среди знакомых и сослуживцев наших христиан есть и желающие слушать учение. Бог даст, со временем и они придут в эту общину.

Кончив свой запоздалый обед в гостинице, где остановились, мы решили идти в Поронай, в угольные копи, у нас там есть человека два христиан. Туда ведет железная дорога, но поезд уже ушел (единственный в день), и потому мы должны были идти пешком; расстояния от Ицикисири верст шесть, все в гору. Проходя городом, видели небольшой деревянный выкрашенный белой краской квайдоо так называемой “Христовой Церкви” (самостоятельной японской, которая есть и в Саппоро). Домик очень хороший, просторный, с виду человек на 50 и более. Но теперь собраний нет, и он стоит пустой, предполагается даже поместить в нем правительственную школу. Вообще в Ицикисири инославию как-то не везет: есть только единицы верующих: католик, несколько протестантов разных исповеданий, к которым от времени до времени и приезжают их пасторы или священники.

Мы прошли до станции, а потом по полотну железнодорожной ветви направились по довольно узкому ущелью, поросшему лесом. Идти нужно одно ри до “си-гай” — селению или городу, которому и присвоено название Поронай. В ущелье, со всех сторон сдавленном высокими и крутыми горами, стоят какие-то бараки закоптелые, черные от сажи, должно быть, прежде это были просто склады для каменного угля, а теперь превращены в казармы для рабочих. Мы проходим мимо и сквозь прорытую гору вступаем в другую часть города, где находятся копи в собственном смысле. Там по крутым скалам нагромождены один на другой огромные сараи для угля, по разным направлениям положены рельсы для ручных вагончиков. Мы идем мимо почернелой товарной станции — места нагрузки добытого угля. Кругом в горах видны зияющие отверстия пробных или уже отработанных шахт, — крытые ходы с рельсами. Далее по горе в страшной тесноте и грязи лепятся кое-как сколоченные хижины рабочих. Улицы кривые, узкие, заваленные всякой дрянью. Тут же дымят не-

большие жаровни, на которых оборванные жены рабочих варят обед. Угольная пыль, густым слоем насевшая на всем, всему придает еще более мрачный и грязный вид. А рабочие себе празднуют свой “бон”, из покривившихся лачужек слышны нестройные песни, немузыкальное бренчание сямусен, по улицам — полунагие фигуры пьяных с красными лицами и выкатившимися глазами. Вот притон! Становилось как-то скверно на душе при виде такого крайнего животизма, до которого может довести человека ежедневная гнетущая нужда и беспросветный труд из-за того, чтобы не умереть». '

В одном из таких домов, но только несколько больших размеров, и живет наш христианин -Павел Окатй. Тут у него и общественная ванна, и лавка, едва ли не единственная в городе. Постоянная толчея, постоянные посетители. Какой-то дяденька, должно быть, после ванны, почивал в приемной комнате, — подозрительная краснота лица давала основание думать, что он легко не проснется, а проснувшись, не скоро придет в себя. В старые годы Павел был хорошим христианином и даже “ги-юу”, старостой или старшиной в одной из токийских церквей. Лет 12—13, как перебрался сюда и теперь, увы, видимо — в рейтане. Жена с ним рассорилась и ушла от него (потом и умерла). Он взял другую, язычницу, от которой имеет уже пять человек детей, старшей девочке лет 11, и все они не крещены. Я спросил, почему до сих пор не крестил детей. Говорит, некогда было съездить в Саппоро или в Ицикисири, когда там бывает “симпу”, нельзя-де бросить лавку, баню: народ приходит постоянно, а прислуги посторонней нет; здесь же окрестить негде. Для такого лучше уж было бы самому крестить детей, чем оставлять их некрещенными из-за недосуга поехать к священнику. Впрочем, была бы только вера и усердие, недосуг препятствием служить не может: человек занят ведь только своей торговлей, а не какими-нибудь общественными обязанностями. Как можно было предполагать и заранее, беседа наша с хозяином не могла быть особенно гладкой, он конфузился, а я чувствовал себя нехорошо. Как ни странно это говорить, а лучше было бы его детям перехворать: их тогда окрестил бы и сам отец, а став христианами, они были бы ближе к церкви, охотнее пришли бы на молитву, сошлись бы с детьми христианскими, и, таким образом, все-таки имели бы на себе христианское влияние. Павел накрепко обещался в следующий раз непременно прислать в церковь всех своих детей и приготовить их ко крещению, а отец Николай обещался обязательно посещать Павла регулярно и прислать катехизатора из Ицикисири, чтобы тот огласил старшую девочку, а может быть, и саму жену. Несколько утешил нас приход другого христианина, живущего здесь и работающего в копях. Это еще молодой человек, одинокий, потому и живет в общем помещении, вместе с другими рабочими. Принял он крещение несколько лет тому назад в Акита, самой закоренелой в японщине провинции. Насколько можно судить по нашему краткому знакомству с ним, человек он смирный, трезвый и хороший христианин, хотя ученостью не блещет. Христианства своего он не скрывает ни перед кем, стало быть, верует и не боится. Мы дали ему иконку. Катехизатору поручим постоянно посещать его и поддерживать в нем веру: в такой ужасной среде, какова здешняя, рудниковая, особенно опасно оставлять простых христиан без постоянного руководства и посещений. Бог даст, окрестятся дети Павла, тогда образуется здесь небольшая общинка, частые же посещения катехизатора, может быть, привлекут ко Христу и еще кого-нибудь из окружающего мира.

Простившись с нашими христианами, которые далеко вышли провожать нас, мы пошли в обратный путь. В этих же копях живет и Матфей, теперь оставивший христианство *. С помощью Павла и другого христианина отец Николай и катехизатор постараются его найти; Бог даст, еще можно будет возвратить его к вере: человек что-нибудь да пережил, принимая крещение, не может быть, чтобы это не оставило в его душе памяти.

Вернулись в Ицикисири часов в семь вечера, когда стемнело. Мужчины теперь были уже свободны. Сняв свою полувоенную форму, они встречали нас группами по двое и по три на улице и вместе прошли в нашу гостиницу. Туда же пришли потом и двое холостых христиан, оба Петра, которые живут у другой тюрьмы, около ри отсюда. Пробыв на службе целый день, они должны были к трем часам утра

1 О нем выше, в метрике Ицикисири.

завтра опять быть на местах:, но ради редкого случая решились пожертвовать ночным покоем.

После ужина мы пошли по домам христиан. Хотя было и поздно, и все с нами вместе были утомлены и спать хотели, но более подходящего времени выбирать не приходилось: днем все мужчины на службе. Один христианский дом находится в поселке: простая женщина-христианка, муж которой еще язычник (теперь он где-то очень далеко, едва ли не на Формозе), у них двое маленьких детей. Мать упросила мужа позволить их воспитать по-христиански, й теперь это позволение получила, в следующий раз малютки будут окрещены. Посидев с ней немного (нас было целая толпа: я, о. Николай, катехизатор, двое холостых христиан, которым хотелось побольше побыть с нами, еще кто-то из здешних), мы отправились к тюрьме или, точнее, к преддверию тюрьмы. Огромный двор за высоким забором, на нем правильными улицами построены одинаковые бараки, по которым распределены квартиры 150 семейных надсмотрщиков. Военной трубой будят их всех на службу, бьют в свое время зарю, вообще они живут на полувоенном положении. Наши четыре семьи помещаются среди других, не вместе, но между собой в постоянном общении. Мы стали переходить из барака в барак, от семьи к семье. Везде приготовлено было простое угощение, хозяева принаряжены, нашего посещения ожидали. Посетив одну семью, шли в квартиру другой, причем хозяин прежней и сам отправлялся с нами, так что в последней квартире собралась почти вся мужская половина этой церкви, пришло и несколько их знакомых, уже заинтересованных учением. Было поздно, что-то около двенадцати часов, ребята Аарона Оно (в его квартире пришлось это последнее собрание) непоправимо спали и не просыпались. А побеседовать хотелось всем. Говорили про веру, про их тяжелую в нравственном отношении службу, они спрашивали кое-что из церковных обычаев, из учения. Только уже за полночь наша беседа прекратилась, и мы под дождем кое-как пробрались в свою гостиницу. Оба холостых Петра нас проводили, а сами в ночной темноте по грязи и под дождем зашагали к себе домой.

Муроран

сентября. Дождь лил неустанно, но, несмотря на него, наши христианки все пришли проводить нас на станцию. Мы поехали сначала в Ивамизава, а потом пересели на поезд, идущий на юг, в Муроран. На половине пути на станции Оиваки остановились, чтобы посетить живущих там христиан, именно дом Кудоо. Семья состоит из трех человек;: мужа, жены и мальчика — сына. Сам Моисей занимается плотничеством и постоянно находится в отсутствии. Жена очень ревностная христианка, неизменно причащающаяся каждый год и по-христиански воспитывающая своего сына Гавриила. Мы просидели с ней долго, коротая время до следую

щего поезда.

Одна здешняя молодая девушка приняла крещение в Отару у своего зятя — христианина. Теперь родители ее, упорные язычники, всячески стесняют ее, — она только в доме Кудоо и отводит свою душу и молится. Мы послали соседскую девочку известить ее, и скоро она прибежала, с радостью посидела с нами, побеседовала. Уговаривалась с отцом Николаем в следующий его приезд исповедаться и приобщиться, жаловалась на стеснения своей вере дома. Есть, впрочем, надежда, что скоро она выйдет замуж и именно опять в Отару, где уже не будет стеснений ее вере.

По нашим сведениям, здесь должна быть и еще христианка, недавно переселившаяся сюда с мужем-язычником. По разным приметам удалось ее найти, и та тоже пришла в дом Кудоо. Таким образом, все здешние христианки познакомились друг с другом, доброе влияние самой Кудоо благотворно может подействовать и на остальных двух. Вновь пришедшая — дочь некоего Сайто, христианина из Отару, много лет бывшего слугой и поваром в Хакодате у русских миссионеров. К церкви, стало быть, она приучена еще с малых лет и все церковные обычаи знает хорошо. Мы потом все зашли и к ней на квартиру; довольно чистые и убранные комнатки, муж — буддист, и, по-видимому, ревностный, потому что в доме держит идолов. Это, впрочем, лучше безверия или безразличия, ближе к познанию Христа. Своей жене, однако, этот буддист никаких стеснений не делает, есть у нее и ико-

на, и молитвенник, только держала она все это за ширмой. Женщина хорошая, верующая; может быть, со временем повлияет и на мужа, особенно если познакомит его с катехизатором или священником. На прощанье я посоветовал христианкам собираться по воскресеньям вместе и молиться, как они могут; хотя бы только прочитывали обычные молитвы и дневное Евангелие. Это сблизит их и укрепит в них веру.

На вокзале встретили Тита Ямада, очень хорошего христианина, теперь живущего в Муроран. Он служит кондуктором и теперь ехал с поездом в Саппоро, а в Муроран даст телеграмму, чтобы жена встретила нас на станции; ночевать он просил остановиться обязательно у него.

Мы выехали. Пошел дождь и лил непрерывно. В семь с половиной были на муроранском вокзале, странно освещенном фонарями бесчисленных “банто”, пришедших зазывать в свою гостиницу пассажиров. Была в том числе с фонарем и наша Нина со своими тремя ребятами. Мы пошли, увязая в липкой грязи и черпая воду своими худыми сапогами. Хорошо еще, что идти пришлось всего минуть пять. Казенная квартира Тита находилась в железнодорожном здании недалеко от станции.

В Муроране до сих пор церкви в собственном смысле не было. Известно было, что там живут несколько христиан, могли быть кроме них еще неизвестные, но никогда в этот город священники или катехизаторы для проповеди не приезжали, хотя инославная проповедь здесь давно уже и есть. На последнем соборе отец Николай настоятельно поднял вопрос об этом многообещающем месте. Город все растет, в него собираются люди со всех сторон, между ними непременно есть и христиане. Необходимо иметь тут церковь: увидев вывеску, православный придет и, таким образом, не потеряет связи с церковью. Кроме того, и новые слушатели обязательно найдутся. Об этом особенно просил и Тит Ямада, живущий здесь. Ему хочется видеть здесь церковь. Со своей стороны, он готов оказать всякое содействие, на первых порах и помещение катехизатору даст в своем доме, только бы он приезжал. Поэтому на соборе и решили, за недостатком катехизаторов, поручить Муроран Поликарпу Исии, катехизатору в Ицикисири. Он должен будет регулярно сюда приезжать и жить здесь известное время. Мы с отцом Николаем и приехали на этот раз познакомиться с положением дел и окончательно решить дело о катехизаторе.

Нина нас угостила ужином, приготовленным ею самой. Сама же накладывала нам в чашки рису, беседуя о разных предметах.

Нина такая же искренняя христианка, как и сам Тит: около них хорошо собрать церковь, — они могут собой объединить и других. В комнате в переднем углу висит (этот чисто русский обычай привился особенно в Хакодате, а оттуда и по всем церквам Хоккайдо) несколько хромолитографических икон, какие обычно выдаются при крещении, они поставлены в рамы на небольшой полочке, совершенно как в русском доме. Присмотревшись поближе, я заметил перед иконами, кроме подсвечника для свечи, еще что-то, какую-то чашечку, в которой, по исследовании, оказалось немного рису. “Это что у тебя такое?” — “Да, вот хочется чем-нибудь послужить иконам”. Бедная Нина крайне сконфузилась, когда я ей объяснил, что перед иконами этого ставить не нужно, что это языческий обычай. Лучше, мол, укрась икону по средствам, а в праздник перед ней лампадку зажги, у тебя и на сердце будет в праздник светло... Не судите нас, читатель, с нашими немощами. Нина просто не знала обычаев христианских, а усердие у нее есть. Живут они отдельно от других христиан, научить или подсказать, когда что не так, некому.

Двоим ночевать в квартире Тита было тесно, да и не приготовлено ничего подходящего. Поэтому отец Николай остался тут, а я отправился по лужам искать себе приюта где-нибудь в гостинице. Нина шла впереди с фонарем и светила. Зашли в первую гостиницу, знакомую мне, там отказали. Плывем по грязи дальше. В следующей парадные комнаты стояли настежь, вдоль передней стены расставлены в ряд несколько “буцудан” (буддийских божниц; если закрыть их створки, они сильно напоминают несгораемые ящики), перед ними целые линии зажженных свечей, различные приношения. В комнатах виднелись гости в парадном платье. Происходило что-то очень торжественное, почти богослужение, хотя двое из присутствующих тут же перед “буцуданами” спокойно играли в японские шашки. После узнали, что в этом доме скончался ребенок, поэтому и было такое богослужебное убранство (покойник был уже похоронен). Останавливаться и здесь нельзя было, пришлось идти еще дальше. Только в третьей гостинице нашлась свободная комнатка, в которой я, мокрый и усталый, и нашел себе покой.

3 сентября. Утром в 9 часов пришел отец Николай и привел христианина Хасимото, давно уже живущего здесь. Мы отправились в его дом. Он занимается производством “тофу" (род горохового киселя или своего рода желе), промысел не особенно выгодный и, кажется, не особенно почитаемый. Недавно бедный Хасимото погорел и теперь, кое-как сколотив свой дом, очень бедствует. Жена его Ирина, занятая приготовлением “тофу”, как-то неприветливо с нами поздоровалась, приняла благословение и тотчас же ушла к своему делу. Когда я говорил ей о молитве, о необходимости воспитывать детей в христианстве, она как-то безучастно смотрела в сторону или в пол, думая, очевидно, только о том, как бы поскорее кончить этот неприятный разговор. Ну, подумал я, совершенная “рейтан”, отвыкла от церкви и охладела к вере окончательно. После я узнал, что она в своем родном городе попала под суд за азартную игру (должно быть, держала притон) и высидела сколько-то в тюрьме. От стыда они и убежали с мужем с родины и поселились в Мороране, где никто не знал ее прошлого. Двое их детей тоже отвыкли от церкви и “симпу”, страшно дичились и ни за что не хотели подойти под благословение. Младший же сын, лет четырех, еще и не был крещен. Сам Хасимото, видимо, стыдился за свою семью и охотно выслушивал наши указания, что сделать. Сам он веры, несомненно, не утратил. В его маленькой комнатке, открытой с улицы, стало быть, перед глазами всех проходящих, висит большая икона в хорошем золоченом киоте, какие редко можно встретить в японских домах. В соседях с Хасимото много лет жил какой-то протестантский проповедник, который не мог, конечно, не заметить веры Хасимото и всячески увивался около этого одинокого, заброшенного христианина православной церкви. Однако Хасимото искушениям не поддался, хотя для него, может быть, и было бы далеко не убыточно перейти в протестанство. Есть, стало быть, ве-

ра, — только несчастье с женой сбило их обоих с пути и ослабило их нравственную энергию. Они нуждаются в ободрении и поддержке.

Хасимото потом проводил нас и до дома парикмахера Ку-доо. Зовут его Иоанном, человек он лет тридцати, маленьким учился в нашей хакодатской школе и постоянно ходил к богослужению, прислуживал даже в алтаре. Поэтому он прекрасно знает все церковное, всех катехизаторов, бывших тогда, т. е. десять лет тому назад. С тех пор он ушел сюда и связи с церковью не имел. По его разговорам, приемам й пр., по тому, что он нисколько не испугался и не сконфузился, когда мы пришли в его лавку и потом на виду всех долго в ней просидели за беседой, никак нельзя было заметить в нем ничего “рейтанного” (да простит мне читатель этот своеобразный наш термин), а между тем жена его язычница и дети не крещены.

От него узнали адрес Акилы Сакаи (встреченного мной на вокзале). Живет он за городом, в особом поселке, образованном из железнодорожных строений. Дома его не застали, нас приняла его жена, еще молодая женщина, прекрасно знавшая нашу женскую школу и всех имевших к ней отношение. В свое время Акила служил в Токио и долго жил недалеко от Суругадая. Тогда и жена его была оглашена, но роды помешали крещению, а потом вышло распоряжение о переводе Акилы сюда. Так жена и осталась некрещенной. Не крещены также и четверо детей. С основанием здесь церкви, Бог даст, это можно будет исправить.

Вечером в семь часов в доме Тита Ямада назначено было первое в этом городе христианское собрание и Богослужение, кстати назавтра было и воскресенье. Пришли все мужчины (Хасимото, Иоанн Кудоо и Акила), жена Хасимото, как я и предполагал, не пришла (им, впрочем, и трудно было оставить пустым свой незапертый дом). После семи с половиной пришел с поезда и сам Тит, человек лет сорока или около, решительный на вид, с быстрыми манерами и речью. Поздоровавшись с ним, мы, не теряя времени, приступили к молитве. Я служил, Тит пел, да так хорошо, что я искренне удивился. Он, оказывается, прежде жил в Саппоро, где и крещен; там он был “ги-юу" (церковным старшиной), пристав к катехизатору, выучился петь и постоянно принимал участие в церковном хоре. Теперь ежегодно, забрав ребятишек, они с женой на Рождество и на Пасху отправляются в Саппоро, чтобы помолиться в церкви. Уже это одно может свидетельствовать о христианском усердии этой семьи. Иоанн Кудоо, вспоминая свои школьные годы, исправно подавал кадило, даже и руку целовал при этом — обычай, который знают христиане, только очень привыкшие к церкви. Служба шла без чтения, с одним пением, как на Пасху, но это происходило просто потому, что кроме нотной тетради и служебника у нас с собой ничего не было. Потом я, не снимая облачения, обратился к предстоящим с небольшим поучением. Поздравил их с началом церковного богослужения в Му-роране и убеждал твердо держать здесь церковь, потому что от них самих зависит будущий успех нашей веры здесь. Апостол, положенный на завтра, как нельзя более подходил к нашему случаю. “Бодрствуйте, стойте в вере, будьте мужественны”. Ничего более подходящего нельзя было сказать этой маленькой, чуть-чуть занимающейся церкви, члены которой до сих пор полусонно влачили свое христианское существование вдали от своих единоверцев и церкви, которым и теперь нужно было всячески беречь себя от искушений и быть солью мира в этом новом месте.

После службы и проповеди мы, по обыкновению, уселись в тесный кружок около “хибаци”, потягивали тепловатый японский чай из маленьких чашечек, японцы то и дело выколачивали и снова набивали свои игрушечные трубочки, и шла беседа. Говорили, конечно, о катехизаторе, о будущей его деятельности, о слушателях. С общего совета, решили на первое время отдельного дома для церкви не нанимать, пусть катехизатор, приезжая сюда, живет в доме Ямада. Будет приезжать он ежемесячно и жить дней по десяти, а при надобности и больше. Слушатели и теперь уже есть: прежде всего семейство Акилы, может быть, также Иоанна Кудоо, хорошенько нужно разбудить и жену Хасимото, одного этого достаточно, чтобы занять все свободное время катехизатора. Если будет успех, тогда можно поднять речь и об особом церковном доме. ' Я наказал христианам непременно поддерживать между собой самое близкое общение, собираться, хотя бы и в отсутствие катехизатора, на молитву каждый воскресный день, завести у себя “симбокуквай”, посещать друг друга и пр. Дай Бог, чтобы все это так и исполнилось. Беседа наша прошла часов до 11, потом я пошел ночевать в свою гостиницу.

Словоохотливый Иаков

сентября. В 8 часов утра, пожелав нашей новой церкви преуспеяния, мы выехали опять в Ивамйзава (часов шесть езды). В Ивамйзава меняем поезд и направляемся по главной ветви на восток в глубь острова, в места еще более нетронутые, чем те, по которым путешествовали до сих пор. Минут через 20 езды от Ивамйзава приезжаем на станцию Миненобу, где нас ожидали встречные из деревни Нумакай (она тянется вдоль дороги верст на двадцать, если не более, в ней даже две железнодорожные станции). Эта деревня находится в ведении тоже Поликарпа Исии, катехизатора Ицикисири, который и поджидал нас на станции с двумя здешними христианами: Иаковом и Лукой, .художником.

В Нумакай только и есть два дома христианских. Дом Иакова Кодзукури уже давно принял крещение и постоянно находился в связи с церковью; старший сын и теперь состоит катехизатором, в Вакканай, да и сам Иаков, без умолку что-нибудь говорящий, немало распространяет знание о Христе. В семье их пять человек: Иаков, его жена и потом дочь с мужем и ребенком. Зять несет военную службу и теперь находился в Саппоро на сборе. Другой дом (четыре человека) не так давно присоединен из методизма, причем одни перекрещены, а другие только миропомазаны. Так делается потому, что некоторые сомневаются в методистском крещении: совершается оно там через окропление, притом иногда над целой толпой, нельзя быть даже уверенным, попала ли на каждого хоть капелька воды. Кроме того, и учение их о крещении так далеко от христианского, что, собственно говоря, в нем трудно признать таинство.

Христиане привели с собой на станцию и носильщика для нашего багажа, и мы по полотну железной дороги пошли в дом Кодзукури. Там в передней комнате, где висели иконы, торжественно стоял стол, покрытый красным байковым одеялом, и четыре стула, — нарочно все это было занято в правлении ради нашего приезда. Мы, стало быть, сидели уже не на полу, поджав ноги, а как настоящие европейцы роскошествовали на стуле и за столом. Иаков, где-то потерявший один глаз, все время суетился, рассказывал про свою жизнь, про свое знакомство с епископом и пр. и пр., закидывал нас вопросами сразу обо всем. Замечательно быстрый и предприимчивый во всем человек. Теперь он занимается земледелием, но, по происхождению самурай, а после был портным европейского платья, содержал кухмистерскую, причем сам и стряпал. Когда стали устраиваться военные поселения, Иаков не мог не попробовать своих сил и в земледелии. Конечно, на первых порах выходило не так удачно, но смелость города берет.

Посидев с семьей Кодзукури, мы пошли к Луке; дом их находился на соседнем участке. Лука живет с матерью и сестрой, есть еще младший брат, но он находится на военном сборе в Саппоро. Мать — совершенно глухая старушка, очень почтенная на вид; сестра — еще незамужняя молодая девица, воспитывавшаяся в протестантской школе. Этот дом — тоже бывшие самураи, теперь пробующие свои силы в земледелии. Вся комната увешана картинами, писанными масляными красками самим Лукой, и писанными, на мой по крайней мере, взгляд, очень хорошо. Лука обучался живописи в Токийской художественной школе или Академии, а теперь собирается ехать для дальнейшего усовершенствования в Европу, в Париж. Некоторые меценаты уже обещали ему свою материальную поддержку. Я пробовал было говорить и со старушкой, но ничего не выходило, нужна была особая сноровка, чтобы она что-нибудь расслышала. Я рассказывал про Иерусалим, про Палестину, где мне пришлось бывать. А Лука все интересовался знать, есть ли православие в Европе и в Америке, в частности, в Париже. Я ему сказал о нашей русской церкви в Париже и посоветовал перед отъездом туда взять из миссии удостоверение. Русского языка он, конечно, не знает, но по-французски может объясниться с нашим парижским священником и исповедаться. Отправляющиеся в Америку берут такие удостоверения и, по словам живущих там русских, действительно приходят в нашу церковь, например, в Сан-Франциско.

Иаков показал все свое кулинарное искусство на ужине:, который мы ели, тоже сидя на стульях и за столом. В восемь часов отслужили вечерню, опять без чтения и по той же причине. Пел с грехом пополам наш не особенно музыкальный “сенсей” (катехизатор) и дочь Иакова, подтягивала немного и сестра Луки, научившаяся петь в протестантской школе. Сам Лука, по словам отца Николая, тоже может петь, но его кто-то задержал, он не мог прийти. Старушка-мать приплелась в наше собрание, смирно сидела у стенки, крестилась и молилась только ей одной известной молитвой. После службы я, по обыкновению, говорил небольшое поучение о хранении веры, о постоянном бодрствовании, о молитве и пр. Потом опять беседовали, рассевшись по полу (стол, чтобы не мешал в тесной комнатке, убрали). Богослужение здесь совершается более или менее регулярно по воскресным дням, т. е. оба эти дома сходятся вместе и читают, что у них есть. Метрики особой не имеют, принадлежат к церкви Ицикисири. Летом, впрочем, во время горячей рабочей поры, собраний не бывает. Ну что же делать, хотя бы в другое время хорошенько собирались.

Проговорили мы с неустающим Иаковом очень долго, старушка наконец собралась домой спать, да и усталые женщины думали о том же. Приняв на сон грядущий благословение, все начали прощаться, а потом готовить постели и для нас. В самой почетной и самой маленькой комнатке постлали постель для меня с зеленым пологом от здешних ужасных комаров. В соседней комнате расположились отец Николай с катехизатором и самим Иаковом, под одним общим пологом во всю комнату. Бедным женщинам с ребенком пришлось спать в кухне на свободном воздухе и на голых досках, а ночью было далеко не жарко. Дом наполнился спящими, не спали только какие-то незримые обитатели, которые и мне с непривычки спать не давали, — прыгали и грубо, по-деревенски, кусались.

5 сентября. Встал я очень рано, раздвинул бумажные ширмы на поле, откуда понесся приятный свежий ветерок и где солнце так приветливо играло своими утренними лучами. Сел писать дневник, стараясь не разбудить остальных. Но в кухне тоже не спали, может быть, встали еще раньше меня... Скоро вся прелесть утра была самым неприятным образом нарушена: на кухне затопили, и едкий густой дым столбом повалил во весь дом и безжалостно резал глаза. Вспомнил я нашу стародавнюю лучину и черные избы. Вот, должно быть, было мучение!

Позавтракали опять стряпней Иакова. Нужно было торопиться на вокзал, на станцию Бибай (другая станция в этой деревне). Иаков отыскал маленькую лошаденку и повозку, какие обыкновенно употребляются в японской деревне для хозяйства, т. е. довольно неглубокий четырехугольный ящик на двух больших колесах. Мы положили туда свой багаж, сняли обувь и уселись вчетвером в оставшееся свободное пространство в ящике, стараясь плотнее уложиться, чтобы потом не трепаться, когда будет прыгать наша колесница. Иаков, никогда лошади не имевший, сел править, и мы тронули. Доехали до небольшой канавы (границы земли Иакова), надели обувь, вылезли, перебрались через канаву, снова сняли обувь, снова набили собой пустое пространство в ящике и поехали уже окончательно. Продвигались., конечно, гораздо быстрее, чем пешком, хотя и приходилось на всех особенно грязных местах, и непременно среди лужи, поспешно надевать сапоги и прыгать вон, пока колеса не увязли. Ехать нужно было верст шесть, но за треть до конца пути наша колесница погрязла совсем, и мы, чтобы не опоздать, предательски оставив Иакова выгребать одного, побежали на станцию. К счастью, поезд не сделал на этот раз исключения, пришел четвертью часа позже, и мы, и даже Иаков с колесницей благополучно прибыли до его прихода.

Новые места

енсей и Иаков простились, и мы тронулись дальше на ж восток, по тому же полудикому пейзажу. Всюду новь и новь, без порядка валяются и гниют великаны-деревья, ни убрать их, ни уничтожить один крестьянин не в состоянии,

торчат пни, чернеют обгорелые стволы, попадаются рощицы, еще не тронутые, домики, “тонден”, потом соломенные хижины невоенных поселенцев. Около часа езды до Сунагава, где кончается дорога, принадлежащая компании угольных копей (мы до сих пор путешествовали по ее железным дорогам). Отсюда начинается дорога правительственная, только месяц тому назад открытая. Станции пошли новенькие, порядком еще ничего не устроено. От этого впечатление первобытности, зарождаемости, которая так и бьет в глаза от всей здешней обстановки и природы, делается еще более ощутительным. Потом пропадают и поселенческие деревни. Особенно дико-живописна местность, когда дорога прорезывает горный кряж по берегу большой реки Исикари. Кое-как над клубящейся от сильного течения рекой примощены насыпи, мосты, а по другую сторону, почти вплоть к поезду стеной стоят серые скаты, на которых висят огромные камни и поваленные бурей или сорванные горным потоком деревья. Иной раз с крутизны прямо на полотно хлещет ручеек. Все это стоило громадных трудов, все это рвалн динамитом. Да и теперь, и еще долго потом нужно будет тратиться на эту дорогу: горные скаты то и дело подъедаются многочисленными здесь источниками, не раз гора сползала и засыпала собой железнодорожное полотно. Один туннель всего за два дня перед нашим проездом осыпался, и сообщение были прервано.

За туннелем пошла равнина, покрытая густой высокой травой и перелесками. Кое-где из травы поднимались остроконечные крыши убогих айносских хижин, стоящих больше одиноко, особняком. Около них подчас показывалась бородатая фигура самого обитателя, лениво, подолгу смотревшего на поезд. По рассказам Иоанна Оидзумн, христианина, подсевшего к нам в Сунагава, правительство отвело земельные участки для айносов, но эти последние не думают заниматься землей, только редко-редко около айносской, хижины можно видеть некоторые намеки на огород. Около станций сейчас же у опушки леса и даже в лесу стояли целые японские деревни и поселки — только что выстроенные, белые.

Скоро мы выехали на совсем открытую равнину, где на далекое пространство раскинулся зарождающийся город Аса-хикава, будущая столица этой местности, а может быть, и

всего Хоккайдо. Теперь в нем уже более 1000 домов, расставленных в правильные прямоугольные улицы, широкие и прямые. Здесь обязательно должны быть наши христиане, но о. Николай ехал сюда в первый раз и никого не знал. Мы решили проехать дальше в Накаяма, тоже новый город и “тонден”, чтобы, посетив там христиан и познакомившись вообще с этим новым местом, на обратном пути заехать в Асахикава.

В Накаяма по грязной дороге прошли мы со станции в город и в гостиницу. Наш спутник-христианин (староста или голова этого поселка) сказал каким-то молодцам понести нам багаж, — те конфузливо подошли, взвалили на плечи чемоданы и принесли в гостиницу. Конечно, нужно было что-нибудь дать им за труды; но носильщиков и след простыл. Как ни кричали им, как ни уговаривали и мы, и голова вернуться и взять что-нибудь, — наши молодцы только кланялись и поспешно удирали все дальше. Очевидно, цивилизация еще не коснулась их, как следует.

Хозяин гостиницы, живший прежде в Екохаме и служивший у какого-то француза, засыпал нас разговорами об этом французе, и о климате, и жителях Накаяма, и обо всех особенно хороших качествах его гостиницы. Номера 'были расположены по-римски, около внутреннего бассейна с фонтаном, у которого в баночках и ящиках расположены были самым причудливым образом изуродованные маленькие деревца — карлики. Номера открывались только на этот бассейн; посетители, таким образом, имели удовольствие любоваться друг другом все время, если никто из них не хотел задвинуть ширмы и сидеть в полутьме и заперти. Но зато такие номера были удивительно теплы: зимой ставится жаровня, а потом в “ирори” накладываются горячие уголья, и “кяку-сан” (гость), надев на себя два ватных кимоно, не говорит, что холодно.

Приезд наш был, однако, не так удачен. Один из христиан, усиленно зазывавший нас сюда в Саппоро, еще оттуда не вернулся; другой тоже был в отсутствии. Оставались, таким образом, только дом Оидзуми и еще одного молодого солдата, приехавшего сюда в качестве инструктора для военнопоселенцев. Скоро этот солдат Хори-яма и пришел к нам. Он женат на язычнице, православное учение узнал от товарища по сельской школе еще в детстве. Он уверовал и даже пожелал и послужить церкви, хотел поступить в семинарию. Но родители-язычники этому воспрепятствовали.

В номере напротив нас оказался тоже православный — Елисей из Саппоро. Высокий человек, в очках, совершенно лысый. Он служит правительственным архитектором и строит по Езо дома для военных поселений, перезжая для этого с места на место. Недавно только прибыл из Вей-хай-вея, где жил с японским гарнизоном до сдачи порта англичанам, теперь ехал на северо-восток острова опять строить “тонден”. Мы пригласили его к себе и долго с ним беседовали. В Саппоро не пришлось застать его дома, видели только жену, еще язычницу (она и теперь провожала своего редко видимого мужа до Накаяма и тотчас же вернулась в Саппоро). Между прочим, этот же Елисей построил молитвенный дом в Саппоро, в котором его потом и крестили.

6 сентября. Иоанн Оидзуми обещал нас проводить утром по христианским домам, но уехал по делу в Асахикава и мы без толку просидели все утро дома, смотря, как начинал моросить ненастный дождь, от которого и без того грязные улицы становились непроходимыми. Хори-яма (солдат) жил, впрочем, недалеко, и девочка из гостиницы нас к нему проводила.

Уже после двенадцати часов мы под дождем пошли в обход. Прежде всего, проколесив порядочно по городу, посетили родителей Кубота (христианина, виденного в Саппоро). И отец, и мать были еще язычники, но от сына уже много слышали о вере и, по-видимому, склонны были и проповедь послушать. Мы посидели у них при входе, не решаясь снимать нашей наполненной водой обуви. Старичок со старушкой сначала было конфузились, разговор не клеился; отец Николай, спасибо, вывел всех из затруднения, попросив у них жареной кукурузы. Старуха, увидав, что можно угощать,, воодушевилась, натащила кукурузы, моченого гороха, старик принес с бахчи арбуз, и сразу пошла непринужденная беседа. Народ это простой и добрый; Бог даст, желание сына исполнится, придет сюда постоянный катехизатор, и старички будут христианами.

Дорога так была нехороша и мокнуть под дождем так было неприятно, что мой отец Николай стал беспокойно посматривать на часы и бояться, как бы не опоздать к поезду. Но времени было еще достаточно, пошли и к Оидзуми. Дом очень большой и чистый, совсем не такой постройки, как обыкновенные дома “тонден”. Его Иоанн купил на свой счет и жил здесь вдвоем со своей женой; дети же (две дочери и зять) жили в казенном доме. Одна дочь была крещена, а другая только оглашена, зять — язычник; точно так же и все дети его, внуки Иоанна, не были крещены. Необходимо, стало быть, внимательно посещать их, а то в такой глуши и без катехизатора они могут и совсем ослабеть. Сам Иоанн еще по временам бывает в Саппоро и видится там с ‘‘симпу” и катехизатором, а остальная семья его как заехала сюда, так и сидит безвыездно. Побыв у него немного, мы заторопились на поезд. Первоначальное наше намерение остановиться в Асахикава пришлось оставить: дождь шел непрерывно и кто знает, чем могло все кончиться, гора опять могла сползти и прервать сообщение. Что мы тогда будем делать? Так советовал нам Оидзуми и мы решили вместо Асахикава проехать дальше, в Фукагава, где есть двое христиан, а неподалеку еще несколько домов, которые мы хотели посетить пешком.

Фукагава оказалось небольшим поселением, выросшим только благодаря железной дороге и с ней вместе существующим. Работает она, питается и поселок, подвозится и провиант; нет дороги, и рису неоткуда взять: поблизости он не растет..

Скоро отец Николай разыскал наших двоих христиан. Это были отец и сын, недавно пришедшие сюда из Хакодате. Сын потом и пришел к нам в гостиницу. Кроме этих двух, о православных здесь не слышно. Мы ему упомянули об Уриу-кава (поселение, где были православные). Но это оказалось совсем не в одном ри отсюда, а в целых пяти или даже шести, идти туда по распустившейся дороге нам нечего 'и думать. Нужно, следовательно, ехать прямо в Отару (через неизменную Ивамизава). Порешив так, мы тотчас же послали телеграмму катехизатору в Отару, что завтра первым поездом выезжаем прямо туда; к вечеру, стало быть, прибудем. Дождь все шел, но нам он уже не был страшен: опасный туннель и горный кряж были позади, теперь до самой Ота-

ру — скатертью дорога. Поэтому мы спокойно поужинали, уговорились с банто об отъезде и залегли спать.

Потоп

сентября. Утром чуть не вплавь пробрались мы через овражек до станции, где нашли целую толпу промокших с постными физиономиями. Они нам сообщили, что за ночь дорога размыта. — Ну, слава Богу, что мы вчера выбрались из Накаяма, пришлось бы сидеть там безвыходно! Теперь, стало быть, нужно подождать поезда снизу и на нем отправиться. Ободрив себя таким силлогизмом, мы с отцом Николаем преспокойно уселись на лавочке, победоносно смотря на разочарованных путешественников, которым нужно было ехать в Асахикава. Но вот кондуктор, как-то внимательно смотревший на наше спокойствие, подошел и объяснил, что дорога размыта и в ту и в другую сторону, и телеграф не действует; наверное-де снесен и мост, но это еще хорошенько не известно. Пришлось и нам сильно присмиреть. “Когда же можно будет отсюда уехать?” Кондуктор утешил небольшой надеждой, что мост, может быть, цел, — может быть, и путь только покрыт водой, а не размыт. Делать нечего, опять пришлось идти через овражек, где воды было уже гораздо выше щиколотки, едва не по колено.

Поднявшись в свой номер, на второй этаж, мы беспомощно стали смотреть на видневшуюся оттуда станцию, думая, что вот-вот задымит паровоз, и нашему неопределенному положению — конец. Между тем вода во овражке заметно прибывала. Скоро и переходить вброд на станцию сделалось невозможно. Устроили какой-то ящик и в нем держали переправу... Потом вода поднялась и до нашей улицы, понемногу залила ее и к ночи поднялась до “татами" в нижнем этаже. Хозяева стали перебираться на второй этаж, перетаскивали туда свои пожитки, припасы, посуду и пр. Дело принимало, очевидно, серьезный оборот. На улицу выходить было уже нельзя.

8 сентября. Проснувшись рано утром, я поспешил к окну, надеясь видеть черную землю. Но увы! Улица и дол, вплоть до станции, превратились в один сплошной поток, по которо-

му со стремительностью неслись бревна, кадушки, доски, сломанные заборы, дрова. Одноэтажные дома стояли печальными островами по крышу в воде. Вода залила до половины и нижний этаж нашей гостиницы. По улицам ездили люди на сколоченных на скорую руку плотах, собирали из затопленных домов всех не успевших бежать. Далеко из-за станции от едва видневшихся хижин слышны были крики о помощи, но нельзя было сделать ничего..

Наша гостиница служила местом собрания всех спасающихся, все стремились на второй этаж. Приплыли откуда-то три промокшие еле живые собаки, кто-то принес озябших кур, — не говоря уже о людях. Пошли разговоры, соболезнования, смех, вообще стало гораздо занятнее, чем обыкновенно. Пищу, конечно, подавали кое-какую, да и готовили ее кое-как тут же на втором этаже.

Скоро дождь перестал, а с ним появилась и надежда на конец бедствия. Все население нашей гостиницы высыпало на балкон, наблюдая, что делается на улице и около станции, а там вода покрывала и полотно, по которому кто-то бегал, что-то собирали и свозили в одно место: действия крайне подозрительные, показывающие, что и полотно не вполне здорово. Все делились впечатлениями, слухами, которые росли с каждой минутой. Передавали, что где-то снесена гостиница — тысячи жертв; разрушены целые селения. Хорошо еще, что такие слухи обычно не сбываются. И замечательное дело, среди всего этого погрома не было видно печальных лиц, не слышно было ругательств и проклятий, так обычных при общественном несчастье. Все шутили, хихикали. Хихикал и бедный мужик, у которого водой снесло громадную поленницу саженных дров, — все его достояние; хихикали и хозяева противоположного дома, две лошади которых с трудом боролись с течением, подвергаясь опасности с минуты на минуту утонуть. У японцев вообще как-то не принято особенно обнаруживать свои чувства, при всем они только хихикают; в радости он или в горе, рассержен или смущен, все та же ничего не выражающая улыбка. Некоторым это кажется бесчувственностью, крайней холодностью души. Нет, это не холодность и не бесчувственность (хотя при тонких нервах, конечно, так себя выдержать трудно), а просто в плоть и

кровь въевшееся китайское приличие, своим механическим укладом почти обезличивающее человека.

9 сентября.. Сидим по-прежнему. Вчера с полудня вода начала убывать,, но и теперь ее все еще по лодыжку даже на нашей улице. Жители понемногу возвращаются в свои поднимающиеся из воды домики. Везде разрушение, нанесенный ил, поваленные растения. Народ копошится, моет загрязненные стены, поправляет прорванные ширмы, опрокинутые заборы. Много будет им теперь хлопот и еще больше убытков! Вести приходят одна хуже другой. Полотно казенной новой железной дороги размыто и испорчено почти на всем протяжении. Да и далее полотно по местам под водой или повреждено. Особенно, слышно, велико было наводнение в Ебецу, т. е. на равнине Поромуй. Что-то стало с нашим Евгением Сабанаи и с его родичами?*! Беда, если там наводнение случилось ночью и неожиданно, тогда и бежать им положительно некуда: кругом непроходимые болота, ни горки, ни холмика. Лодок, конечно, нет, уплыть не на чем, — разве на крышу заберутся, да и крыша их соломенной хижины не особенно надежное убежище.

Другой вопрос, сильно нас занимавший, как мы отсюда поедем. Придется идти чуть не пешком до самой Ивамизава, да и там еще ничего определенного не известно. Я выдвигал свой прежний план: пробраться как-нибудь на западный берег острова к Масике, где есть церковь, потом на пароходе — в Вакканай и обратно в Отару. На карте обозначена была и дорога через знаменитый по трудности перевал Масике, но никто здесь этой дороги, к удивлению, не знал. Даже на почте отозвались полным незнанием. А отец Николай и без того не любил ездить верхом на лошадях, да еще по горам. Горизонт получался довольно сумрачный. Сидеть же без дела, притом на пище святого Антония, выходило совсем неинтересно.

Кстати, о пище. Нас кормили каким-то весьма пахучим рисом; но и он, говорят, поднялся в цене. Привоз прекратился, а запасы в городе небольшие, да и те много попорчены наводнением. Вечером по этому поводу в Фукагава, точно в Италии, произошел “рисовый” бунт. Какой-то торговец нашел для себя более выгодным продавать рис вместо 18 сен за известную меру по тридцати. И вот к ночи собралась толпа, и ругали его долго; потом, пользуясь темнотой, стали

кидать в него и в его лавку камни. Сметливый хозяин должен был поскорее скрыться, а лавку его недовольные покупатели разнесли и рис рассыпали.

Англиканин-фельдфебель

сентября. День избавления или, по крайней мере, * несомненной надежды. Сначала ходили слухи, что снизу придет речной пароход, чтобы взять генерал-губернато’-ра, который тоже сидел в Фукагава. Отец Николай пошел (уже можно было кое-как пройти, хотя и без обуви) разузнать про все это, и скоро явился торжествующий. Пароход едва ли придет, а вот попался ему один фельдфебель-англика-нин, который вызвался рассказать про дорогу и даже проводить нас до Уриугава. Скоро перед самым обедом пришел и сам фельдфебель. Мы его угостили обедом и стали беседовать. Дорога на Масике через перевал совсем не так страшна, как ее нам расписали. Дорога широкая, торная, постоянно там проходит почта, есть где и переночевать на перевале;. Расстояние что-то уж очень мало, очевидно, наш проводник мерил его только своими солдатскими ногами. Название Уриугава принадлежит, по его словам, не какому-нибудь отдельному поселку, а целому округу. Наши же христиане жили в Циба-ноогёо. Нам придется идти до этого места, по словам солдата, тоже очень не много, всего ри четыре, хотя и нужно описать большой круг. После, конечно, оказалось гораздо боль

ше, и у нас целый день ушел на путешествие.

Фельдфебель знал почти всех христиан, живущих в окру

ге, и, к нашему удовольствию, сообщил нам, что и в его поселке есть один православный христианин, солдат. Это было уже совсем неожиданная удача: дорога лежала именно на этот поселок и, таким образом, мы могли посетить и нашего христианина, о котором не имели и сведений. Это вознаграждало нас за томительное сидение на втором этаже и за все трудности будущего путешествия.

Мы разговорились с фельдфебелем о вере, которой он, по-видимому, очень интересовался. Он, собственно, принял крещение у методистов, но потом, по его собственным словам, “для удобства” перешел в англиканизм. "Здесь,— говорит,— нет ни катехизатора методистского, ни христиан, а англиканский катехизатор есть, вот я и перешел”. О различии между тем и другим исповеданием он, по-видимому, ничего не знает, хотя человек совсем не простой, кое-что читал и вообще любит рассуждать. Ему, стало быть, совершенно безразлично, во что ни веровать, в какую церковь ни ходить. Будет ему “бенри” (удобно), он потом перейдет и в унитари-анство, лишь бы по воскресеньям было, куда ходить и слушать пение под орган. И после этого англикане всячески открещиваются от названия их протестантами! Только протестант, потерявший всякую устойчивость в вероучении (он ведь сам в нем судья) и может быть до такой степени безразличным. Однако возражения против православия наш собеседник знал и стал нас по поводу их спрашивать.. Отец Николай последовательно разобрал все эти возражения, объяснил ему смысл иконопочитания, учение нашей церкви об общении живых и умерших, о молитве за последних, о предании, о таинстве покаяния и пр. Слушатель сидел, раскрыв глаза, все это для него было совершенно ново, все это ему представлено было протестантами совершенно не в том освещении и смысле. Православие показалось ему теперь гораздо осмысленнее и жизненнее, теплее, чем протестантство; особенно его тронула возможность молиться за умерших, да и всякого не может не тяготить это оставление умерших на произвол судьбы. Где же тут любовь, которая “николи же отпадает”? Наш слушатель ушел с твердым намерением испытать православие и даже просил и ему дать иконку, как мы даем своим христианам. Может быть, потом и совсем уверует.

Вечером мы нашли до Цикусибецу (“тонден”, в котором жил фельдфебель) подводу, т. е. сельскую колымагу, в виде ящика на двух колесах. Фельдфебель, узнав об' этом, ушел вечером пешком, чтобы встретить у себя в селе и потом проводить дальше.

// сентября. В семь часов утра мы, наконец, сели с о. Николаем в “бася” (повозка) и, искренне благодаря Бога, тронулись от нашей гостиницы-тюрьмы. Толстая и здоровая лошадка бойко потащила нас по начинающим немного просыхать улицам. Везде — последствия наводнения — еще не поправленные заборы, опрокинутые амбары; сушатся “татами” (толстые циновки, необходимая мебель японского дома; при перемене квартиры перевозят и татами, как у нас стулья и пр.; есть квартиры с татами и без них, меблированные и нет), кое-как прибираются загрязненные дома. Подъезжаем к полотну железной дороги: рельсы снесены сажен на шесть от пути и перевернуты шпалами вверх. Очевидно, долго еще не восстановится сообщение, и в Фукагава еще будет, может быть, не один рисовый бунт. За полотном пошли поля. Роскошные нивы теперь печально лежали на земле, наполовину занесенные илом. Земледельцы не скоро поправятся от этого бедствия. Хорошо еще, что в Фукагава дело обошлось без человеческих жертв. Скоро, впрочем, почва стала повышаться, и следы наводнения мало-помалу пропали. Мы ехали каким-то “тонден” по прямой, как стрела, и гладкой дороге. Но вот начался лес и наша “бася” принялась делать самые причудливые прыжки. Мы пребольно стукались друг о друга, пока, наконец, не пошли пешком. Нас вскоре нагнали два пешехода, из которых один оказался наш Александр Усуи, и мы шли дальше вместе, беседуя между собой. Среди леса стоит японский домик — “татеба” (станция, место отдыха), “обаасан” приветливо кланяется и приглашает присесть, а в “ирори” горит целое бревно и дым валит столбом, как тут не соблазниться?.. Мы присели к огоньку. Японцы достали свои трубочки, а я, чтобы не отстать от других, жевал вяленую каракатицу (тут же и продается), и мы незаметно засиделись, разговаривая о всех приключениях.

Около десяти часов въехали в Цикусибецу. Дом Камбе (фельдфебеля) стоял с самого краю. Лишь только мы поравнялись, из него выбежал сам Камбе, за ним наш православный Моисей Укава и еще третий молодой человек, которого рекомендовали испытующим учение. Все мы вместе направились в дом Моисея. Он еще совсем молодой человек, не женатый, живет со своей старухой матерью, упорной буддисткой. Но дети ее все были православные: старший сын, теперь уже умерший, был довольно известным в своей округе китайским ученым и до самой смерти своей служил катехизатором в’ нашей церкви. После него осталась целая библиотека разных книг и, между прочим, записи лекций по богословским предметам, которые покойник слушал в катехизаторской школе. Тогда преподавателями были сам епископ Николай и еще кто-то из русских миссионеров . Вся эта библиотека находится теперь у Моисея, как нельзя кстати для Камбе и прочих испытующих. Сам Моисей тоже хотел было на церковную службу, поступил и в семинарию, но пробыл там недолго. Теперь он несет военную службу и занимается обработкой земли — занятие, совершенно ему не по силам с его слабой грудью. Поэтому церковная служба опять манит его. Он заговаривал со мной о катехизаторской школе, о возможности для него туда поступить. Конечно, это уже не ревность первых христиан, но... всюду просят катехизаторов, да и не заглянешь хорошенько в душу каждого, иной, и с таким настроением вначале, потом делается истинным проповедником. Вместо иконы у Моисея висит картина “Найденный Моисей”. Мы дали ему хромолитографнрованную икону Богоматери. Камбе выпросил себе икону Спасителя. Дай Бог ему выйти из сумерек на полный свет. По их словам, здесь можно найти бы много слушателей веры. И здесь, следовательно, необходим катехизатор»: нет делателей, хотя жатвы много...

Нас оставляли было обедать, но мы торопились в Циба, чтобы засветло посетить тамошних христиан и успеть к ночи выбраться на дорогу в Масике; исчисления Камбе далеко не соответствовали действительности. Проехали три ри, еще отсюда до реки — одно ри, а оттуда до Циба более двух ри; отсюда, стало быть, идти еще больше 15 верст. Поэтому мы сели в свою "бася” и поехали, а Камбе с Моисеем пошли с нами пешком. Ехать, однако, пришлось недолго: мост через маленькую реку провалился, и мы должны были кое-как перебираться через нее по бревешку, предоставив багаж возницам. Версты через три — большая река, через которую на стальном канате ходит паром. Мы долго шумели на берегу, пока нас не заметили с противоположной стороны и какой-то бритый шамкающий старичок не привел парома на нашу сторону. С реки несло сыростью и стужей, чувствовалась осень.

На том берегу стояла водяная мельница. Двое мужичков что-то делали около своего воза, мальчишки заняты были игрой. Никакого признака средств передвижения. С нашими чемоданами идти пешком верст девять было не так удобно. Старичок позвал какого-то молодца, велел ему нести мой чемодан, и мы вслед за ним отправились в ближайший поселок: там-де в “дзимусе” (правлении) дадут вам лошадь. Было уже два часа, а дороги еще и конца не видать. Отец Николай распорядился прежде всего принести откуда-то обед (даже здесь, в глухой деревушке, есть гостиница), а потом и о передвижении завел речь. Это оказалось не так-то легко. После долгих разговоров, расспрашиваний по селу старший в правлении, наконец, сжалился и дал нам проводника и казенную лошадь навьючить багаж. Мы всю дорогу шли вместе с Кам-бе, далеко опередив прочих и разговаривая с ним и о вере, и о России и пр. Он высказал свое решение перейти в православие, я убеждал его сделать это не торопясь, хорошенько испытав себя и веру. Уж что-то очень легко показалось мне его обращение, так дело может разрешиться просто мыльным пузырем.

Часа в четыре пришли в Циба и прямо в правление, где, как мы знали, служил один из здешних православных. Фамилия его Катоо (родственник священнику в Неморо). Прежде их здесь жило два брата, оба христиане. Особенно был ревностен старший. В правлении, в той комнате, где он жил, висело много икон и по воскресеньям обязательно все здешние христиане собирались вместе и совершали богослужение. Катоо знал и петь церковные песнопения. Теперь, к сожалению, старшего брата уже нет, а младший, насколько можно судить по его комнате (его не было дома), не так независимо выказывает свою веру, должно быть испугался неудовольствия начальства.

Подождав опоздавшего отца Николая, мы пошли в другой христианский дом, знакомый издавна отцу Николаю (из одной с ним деревни родом), дом Иакова Иван. И там дома была только старушка-мать Иакова, язычница. Дом, конечно, ни чем от других крестьянских не отличался, только на самом видном месте висит икона и православный календарь. Уже давно живет здесь Иаков вдали от церкви, но веру, по словам отца Николая, хранит незыблемо, за что и все односельчане его уважают, хотя самой вере и не сочувствуют. Скоро пришел с работы и Иаков. Еще не старый человек, хотя дети его (Петр и Нина) уже совершеннолетние. Отец без запинки назвал нам их “сей-на" (крещенное имя): это очень хороший знак. Обыкновенно японцы зовут друг друга старыми именами, японскими, и только на молитве поминают имена крещенные. Конечно, если имя редко употребляется, его трудно запомнить. Для японских же простых крестьян, тем более женщин, греческие имена звучат совсем неуловимо (да и наши крестьяне разве не коверкают мудреных имен)? Впрочем, хорошие христиане заставляют себя помнить, есть даже и такие, что кроме христианских имен; своим новорожденным уже не дают никакого имени, так и в гражданские записи заносят. Иаков притащил с бахчи огромнейший арбуз, разрезал его и мы угощались.. Превосходный арбуз! В Японии я первый раз ел такой. Иаков, довольный впечатлением, сказал, что их Циба славится арбузами.

Однако, пора было ехать дальше: начинало немного темнеть. Иаков тотчас же нашел у соседа подводу, такую же “бася”, и мы, распростившись с ним и с провожавшими нас из Цикусибецу, быстро поехали. Версты четыре по ровной дороге, и мы совершенно уже во тьме, лесом подъехали к огням Иттай-бецу. Это, собственно, только отдельный постоялый двор на почтовой дороге в Масике. Отсюда начинается знаменитый перевал. Здесь мы и остановились ночевать. Словоохотливая хозяйка скоро нас познакомила со всеми подробностями дальнейшего путешествия. До Масике отсюда с небольшим 12 ри через реки и горы. Верховые лошади у них есть, дадут и проводника, на грузовое седло которого поместим наш багаж.

Горный перевал и город Масике

■Ж сентября. Только в восемь часов кончились сборы ж и мы выехали. “Анко" (парень) ехал впереди с нашими чемоданами, я за ним на настоящем английском седле, отец Николай и теперь должен восседать на грузовом. Торная и широкая дорога, которую расписывал нам фельдфебель, оказалась кое-как проложенной верховой тропинкой по густозаросшему ущелью, по которому с шумом несется довольно порядочная горная река. Мы на первых 15 верстах должны были переезжать ее вброд целых одиннадцать раз! Лошадей приходилось пускать через реку бочком, держа грудью против течения, иначе их опрокинуло бы. Жилье попадалось очень редко, все больше глушь. Иногда долго едем зарослями какого-то растения, вроде папоротника, такого высокого, что и сидя на лошади с трудом можно достать его верхушку. Кругом невозмутимая тишина, не слыхать и птиц — только лошадиный топот и раздается. Наконец., мы долго въезжаем на огромный подъем: дорога спиралью идет по крутому скату. Это самая высшая точка перевала. Немного еще, и мы на станции Ненара; такой же одинокий постоялый двор, затерянный в лесу и горах. Особенно зимой, по словам хозяина, тихо и пустынно, ни проходящих, никого.

Мы меняем лошадей. Седел было здесь всего только одно, да и то с порванным стременем. Его предоставили мне. На другую лошадь нагрузили наш багаж и сверху всего посадили отца Николая, и проводник должен был идти пешком. Дорога пошла такая болотистая, что лошади наши с трудом вытаскивали ноги. Впрочем, все обошлось благополучно, только отец Николай один раз упал с седла со всем багажом, да у меня одна нога ныла от того, что ее всю дорогу пришлось держать согнутой на оборванном стремени. Мы поднимаемся еще на замечательный подъем, и перед нами раскрывается удивительно живописный вид на лежащую внизу долину с речкой, рощицами, крестьянскими хуторами, а далее синело море — цель наших стремлений. Редко приходится видеть такую величественную картину! Мы спускаемся в последний раз с горы, меняем внизу лошадей и уже быстробыстро едем по ровной зеленой равнине, а потом, завернув к югу, по берегу моря. Здесь, впрочем, лошади пошли шагом: мелкие камешки резали им ноги. Мы объезжали бухту за бухтой. Все это застроено рыбными промыслами, какие мне пришлось видеть в Неморо. Наконец,, на мысу, через бухту под высокой горой показалось и Масике, на рейде которого виднелось несколько судов. Переезжаем гору и спускаемся в самый город. В 6 часов мы были уже в гостинице, расправляя свои усталые члены.

Масике *, довольно большой город, недавно начинающий развиваться, а со временем имеющий быть и еще важнее: к нему предположена железная дорога по тому самому ущелью, через которое мы только что пробрались. Все это, конечно, послужит и торговле, но главную цель имеет военную: боятся, как бы в один прекрасный день не высадились русские...

Церковь наша завелась здесь совсем недавно, года два тому назад, раньше жили только верующие одиночные. Катехизатор Авраам Яги, теперь служащий здесь, и есть первоначальник здешней проповеди. Нас, конечно, здесь никто не ждал: известить из Фукагава нельзя было, а по первоначальному плану, мы должны были приехать сюда с юга морем из Отару. Поэтому сразу же по приезде отец Николай отправился в церковь -сказать о нашем приезде и собрать христиан на молитву. В 9 часов должна была начаться вечерня.

Для молитвенных собраний нанимается дом, — конечно, небольшой, из трех комнат, но разделяющие их ширмы всегда можно снять и тогда получается довольно просторная, продолговатая комната, достаточная для молитвы, по крайней мере, сорока человек.. Здесь живет наш “сенсей”, еще не старый человек, из себя тучный, но катехизатор хороший. Жена его уехала на родину к умирающему отцу, а Авраам (“сенсей”) в ее отсутствие захворал “какке” и давно уже не может поправиться. Болезнь эта специфически японская, нигде на земном шаре более не встречающаяся. У больного без особенной боли начинают пухнуть ноги, а потом опухоль поднимается выше,'в редких случаях доходит до груди и головы. Такая степень почти неизбежно кончается смертью. Есть еще вид “какке” без опухоли, тот считается более опасным. Что это за болезнь,, какие причины ее, никто до сих пор с уверенностью сказать не может. Замечено только, что люди, питающиеся не чистым рисом, а пополам с пшеницей или ячменем, редко подвергаются “какке” и не в такой сильной форме. Болезнь эта поражает человека периодически: если раз захватил ее, на следующий год непременно нужно ждать по-

1 Лежит на западном берегу о. Езо несколько к северу от мыса Вофуй или Мелеспина (на евр . картах).

вторения. Наш катехизатор уже давно страдал “какке”, на этот раз болезнь что-то задержалась и приняла именно опасную форму: без опухоли ног. Больной не мог ходить, не мог сидеть по-японски на полу, чувствовал слабость. Дома у него теперь никого не было, и его положение было бы весьма незавидное, если бы его христиане не взяли на себя заботы о нем. Всегда кто-нибудь из них сидел в церкви, занимая своего больного “сенсея", готовил ему обед, чистил и зажигал лампу, нес на почту его письмо и пр.

Церковь эта еще очень небольшая: всего только 23 человека с детьми (двое теперь отсутствовали), и притом все они собрались из разных мест, некоторые крещены в Хакодате, в Отару,, а то и совсем в старой Японии. В Масике метрика только еще начинается и до сих пор крещений записано всего 5 (из них один умер). Слабая сторона этой церкви опять-таки та, что христиане не привыкли собираться постоянно на молитву в воскресенье или праздничные дни. По словам катехизатора, утром в воскресенье приходит не более пяти человек, а в субботу вечером до восьми. Каждый из них долго жил вдали от священника и катехизатора, а без них богослужение организовано не было, так они и жили, молясь каждый в одиночку у себя дома. Есть, впрочем, и постоянные посетители богослуженья.

Я служил вечерню, пели три девицы и двое мужчин. После службы я сказал поучение о горчичном зерне. В видах ободрения церкви потом решили открыть “симбокуквай”, и именно начать с завтра. Все, конечно, расспрашивали про наши злоключения во время наводнения, передавали подробности бедствия в других местах: уже теперь достоверные счисления возводят число потонувших до ста человек. На самом деле, конечно, было больше: в Хоккайдо народу много всякого, некоторые путем и не занесены никуда.

13 сентября. Времени свободного у нас было более, чем нужно, потому не торопясь обошли все здешние пять христианских домов. В одном доме муж и жена сильно рассорились и почти готовы были окончательно разойтись. И вот пошла длинная история с их примирением. Отец Николай при этом обнаружил замечательное терпение и уменье вести дело с такими несколько взбалмошными людьми. Благодаря

его стараниям и содействию других христиан, дело это и было устроено. У японцев и в этом случае без строго установленных правил не полагается. Чего бы проще помириться мужу с женой, тем более, что они, по-видимому, и сами боялись и не хотели окончательного разрыва? Нет, необходим какой-нибудь посредник, который бы взял на себя хлопоты, сходил бы по нескольку раз из одного дома в другой, потом, достигнув успеха, привел бы жену опять в дом мужа и пр. Другой дом: отец очень давнишний верующий, но тоже в старые годы разошелся с женой и переселился сюда; церкви тогда здесь не было. Здесь он взял себе другую жену-язычницу, и там жил, числясь в “рейтане”; никто хорошенько и не слыхал, куда он переселился. В настоящее время его опять возвратили в церковь, новая жена его и дочка — обе теперь христианки.

Третий дом Хиранума, какого-то не то чиновника, не то старого учителя, человека заметно с большими странностями, хотя и не больного душевно. Христианин он тоже старинный, принял крещение еще в Хакодате от "батюшки”, т. е. от о. Анатолия, к которому одному старые христиане почему-то прилагают это русское название. Жена его и две старшие дочери тоже крещены, последние были и в епархиальном нашем училище, но, не кончив курса вышли, и теперь поступили учительницами в правительственные школы. Чудак-отец, постоянно увлекавшийся разными фантазиями, однажды увлекся протестантством и даже перешел в него. Но потом, конечно, опомнился и покаялся. В доме у него много икон, притом и развешаны они совершенно как в русских домах, хорошая лампадка и даже (что в японском доме я видел в первый раз) засохшая верба была не забыта; но рядом с этим подрастут и примут крещение сознательно. Удивительный человек. На эту тему пришлось с ним много говорить (да и катехизатор и священник не раз уже убеждали его), только послушается ли он — вот вопрос. Когда человек руководствуется фантазиями, а не здравым рассудком, рассуждать с ним трудно; пусть он и убедится при беседе, но стоит собеседнику уйти, прежние фантазии опять всплывут наверх и беседы как не бывало. Эти два дома, как видите, больные, едва оправившиеся “рейтан”, их нужно было лечить, поднимать.

Четвертый дом Абе: старушка-мать постоянно ходит в церковь и усердно молится; но вот старший сын ее, погрузившись в куплю, к вере охладел. Заговоришь с ним что-нибудь о душе, о спасении, на лице хоть бы движение, видимо, ждет, когда кончится эта материя; но стоит только коснуться вопросов денежных, наживы, как и глаза его загораются, и разговор льется непринужденно, и скуки на лице нет. Что-то будет с ним и его женой, если скончается их благочестивая старушка мать? Рассорившаяся с мужем жена также дочь этой старушки. Наконец, пятый дом: муж — начальник почтовой конторы, человек весьма почтенный в городе и, кажется, состоятельный. Вместе с женой принял он крещение в Отару уже много лет тому назад. И он, и жена постоянно были усердными христианами, много делавшими для церкви. Жена, верховодящая в доме, также имела большой авторитет и в церквах, куда приходилось переселяться мужу по службе. Главным образом, благодаря стараниям этой хорошей христианской четы основалась церковь и в Масике. Детей у них нет, живут только вдвоем. В их доме мы виделись и с новой слушательницей учения, которая теперь почти уже совсем приготовлена ко крещению, только по каким-то семейным обстоятельствам не могла быть окрещена в этот раз. Она постоянно и прежде приходила к Вай-най (фамилия этого дома), и хозяйка мало-помалу обратила ее сердце к слушанию учения. Бог даст, под влиянием этой хорошей христианки и новая будет искренней последовательницей Христа. Кроме этих пяти семейств, есть еще верующие одиночные, некоторых из них мы по домам же идти не пришлось: часто родители-язычники, притом христианства не любящие, иногда же христианин состоит на службе в чужом доме, посещение наше было бы неудобно.

14 сентября. Пароход должен был выходить только завтра, поэтому у нас был еще целый день свободный. Поздно вечером назначен в церкви первый здесь “симбокуквай”, а перед ним должно было состояться окончательное примирение разошедшихся супругов. Время шло, по обыкновению, быстро, а дело подвигалось медленно, поэтому только в девять часов вечера мы могли открыть наш “симбокуквай”. Собралось на нем 14 человек (т. е. за исключением отсутствовавших из города и оставленных домовничать пришли почти все). Были тут и примирившиеся супруги. Женщины перед началом “сим-бокуквая" сообща делали разные приготовления: чистили и резали на ломтики яблоки (их здесь очень много), раскладывали по бумажкам “кваси” (пирожное), перетирали чашки и пр. Мужчины солидно беседовали у “хибаци”, постукивая своими трубочками. В 9 часов, после краткой молитвы, “сим-бокуквай” начался. Надежда Хиранума (дочь чудака-старика) очень складно рассказала житие преп. Евдокии, даже и назидание подробно вывела. Потом импровизировал Ояги, только что перед тем помиренный с женой. Темой его было приблизительно: “помни последняя твоя и во веки не согре-шиши”. За ним я рассказал об терпении Иова . После речей стали пить чай, есть кваси и беседовать; прежде всего порешили, чтобы “симбокуквай” и впредь совершался ежемесячно именно в это 14-е число по очереди в христианских домах. Может быть, это оживит здешнюю начинающуюся церковь. Как видим, в таком оживлении она сильно нуждается. Что же делать? Составилась она из христиан, случайно сошедшихся издалека и затерявшихся в язычестве вдали от церкви. Сразу трудно им всем стать на ноги, но при катехизаторе, при богослужении, при постоянных посещениях священника будут лучшими христианами и они. Впоследствии город Масике вырастет, сойдутся сюда еще больше христиан, может быть тогда и церковь усилится и произведет более заметное влияние на окружающую среду.

Вакканай

сентября. В семь часов утра выехали на “Сейриу-мару” (Голубой дракон) на север в Вакканай. Наш голубой дракон давно уже плавал по морям, что-то более тридцати лет, и теперь ему осталось очень немного: и для судов, ведь, есть предельный возраст, особенно для построенных, как наше, пополам из дерева. Дул сильный северный ветер, было холодно и сыро на верхней палубе, а внизу сидеть тошно, пароход покачивался. В каюте только и ехал я один. Около полудня пристали к Ягисири, небольшому островку, чтобы только кое-как сдать туда почту. Место совершенно открытое, волны бушуют свободно. Островок не очень высокий, покрыт уже оголенными серыми деревьями, сквозь которые странно зеленеет непосохшая трава. По берегу маленькие избенки, рыбацкие поселки, должно быть, и в них теперь холодно и сыро, только в “ирори” горят толстые дрова, наполняя все своим едким, удушливым дымом.

Часов в пять подошли к острову Рисири (при входе в Лаперузский пролив) и, заслонившись им от ветра, остановились там ночевать, что уже было совсем не интересно. ’

Здешние холода нас приводили в отчаяние: теплой одежды не было никакой, а погода сибирская. Отец Николай воспользовался своей стоянкой в Масике, чтобы сшить себе ватное “хабри” и “кимоно” (первое — по значению — сюртук: напоминает несколько греческую полуряску: широкое платье с такими же рукавами и с расходящимися полами, длиной оно немного выше колен. Кимоно — вроде халата, который наглухо запахивается и стягивается поясом). Но для меня ничего сшить нельзя было, так как европейского портного здесь не сыскать.

16 сентября. Утром часа в три с половиной пошли далее. В Ониваке (небольшой поселок на юго-западном берегу Рисири) пароход кое-как продержался на якоре в совершенно открытом рейде. Идем по восточному берегу до довольно хорошей небольшой пристани Оситомари на северной стороне. Место весьма характерное, чтобы его не запомнить. Остров этот почти круглый, поднимается высокой конической горой, очень напоминающей знаменитую Фудзи (здесь ее и зовут маленьким Фудзи); но около Оситомари к острову как-то приклеен крючкообразный мыс, низменный и безлесный, только зеленая трава и покрывает его гладкую поверхность. На конце же этого мыса совершенно неожиданно поднимается одиночная скала, точно искусственный монумент. На этой скале примостился беленький маяк. Мыс образует хорошую пристань, и в ней немало судов спасается во время бурных ветров, часто посещающих этот, в общем, обездоленный край.

Мы потом переходим залив и пристаем к острову Ревун. На юго-восточном берегу находится поселок Кайсё

домов в 200, скромно приютившийся у заросшей лесом горы. Городок, конечно, новый и едва ли имеющий постоянное население, однако на горе сквозь лес виднелась характерная, дыбящаяся крыша “тера” (буддийского храма); на наиболее красивых местах краснели "тори-мон” (ворота особой формы) непременная принадлежность “мия”, син-тоистического храма. Говорят, что японцы в общем безрелигиозны. Может быть, это и правда в очень многих случаях; но огульно так говорить было бы преувеличением. Народ, несомненно, верует, только вера его ограничивается лишь детскими суевериями, серьезно же задумываться над верой ему не приходилось. Он чувствует, что есть что-то выше этого мира, чувствует и необходимость для себя помощи свыше. Между тем малейшего прикосновения разума к тонкой паутине известных ему религий достаточно было, чтобы эта паутина разлеталась пылью. Что ему оставалось делать? Или не трогая разум, не пользуясь им, кланяться Кваннон или Инари, рассуждая вполне дальновидно, что, если все это ложь (как говорит ему разум), то от такого поклонения особенного вреда не будет; если же правда, тогда Инари-сан, может быть, и пользу принесет и, во всяком случае, не будет иметь оснований посылать каких-нибудь бедствий. Отсюда суеверное почитание кумиров с внутренним сознанием глупости, неосновательности такого почитания. Человек же, привыкший немного размышлять, конечно, перейдет к прямой безрелигиозно-сти, хотя иногда в минуту уныния или бедствия, тем более смерти, и он может захлопать руками перед той же глупой инари. Неверие и суеверие, ведь, очень часто и очень мирно уживаются в одной и той же голове.

Из Кайее четыре часа ходу до Вакканай, города, лежащего на западном берегу залива Романцова. Это самая северная оконечность Езо и, можно сказать, всей вообще Японии (если не считать, конечно, самых северных из Курильских островов). Остров Езо и здесь кончается развилкой, восточный рог которой составляет мыс Соя, западный же — Носяпу; на этом последнем и лежит Вакканай. Берега Езо все время видны были вправо от нас, когда же стали подходить к Лаперузскому проливу, налево, на севе-

ре тоже показались горы. Это наш Сахалин, уголок родной России, правда, уголок такого сорта, что никто туда не захочет попасть даже и после многолетнего отсутствия из России.

Наконец, мы обходим длинный, ступенями срезанный к морю мыс Носяпу и останавливаемся против города. Залив совершенно открыт и, когда дует восточный ветер (“на-каямасе”, как его называют здесь), поднимается сильное волнение и на рейде никакое судно стоять не может, не говоря уже о сообщении с берегом. Тогда пароходы бегут или в Оситомари, или же укрываются под мысом Соя, на противоположной стороне залива. Пароход наш стал очень далеко от берега, и на лодке ехать пришлось утомительно долго. Волны ходили совсем большие, наш баркас так и нырял. На берегу встретили нас несколько христиан с катехизатором Иоанном Кодзукури (сын словоохотливого Иакова) во главе. Катехизатор — человек еще молодой, неженатый; на вид какой-то зябкий, точно больной. Он, говорят, и на самом деле постоянно сидит около “хибацн”, кутаясь во всевозможные пледы, и на стужу выходить крайне не любит. Как-то он будет действовать в Вакканай, месте холодном по преимуществу? Переселился он сюда всего с месяц тому назад, поменявшись с Поликарпом Исии из Ицикисири.

Христиане взяли наши вещи, и мы отправились в церковный дом по многолюдным торговым улицам. Город — довольно большой, домов более тысячи, и, кажется, обещает быть и еще более, потому что рыбный лов здесь всегда есть; выстроен он в несколько порядков вдоль мыса, под лесистой горой. Наш церковный дом находится в самой центральной части города, напротив него почтовая контора, невдалеке городское управление, рядом лучшая в городе гостиница, в которой и отвели помещение для нас. Место, очень выгодное для проповеди и притом не особенно шумное, так как торговли поблизости нет.

Сейчас же по приезде начали вечерню: служил я, а катехизатор с двумя христианами пели. Из последних одна — сама хозяйка этого дома; в задней половине дома живут сами они (муж, жена и двое детей), а переднюю

отдают под церковь, беря за это только половину обычной цены. Для неженатого катехизатора такой удобной квартиры и не найти: хозяйка ему готовит пищу, да кроме того, в семейный дом никому, даже и женщинам, ходить не стеснительно. Хозяева люди весьма привязанные к церкви, приняли крещение уже давно и везде до сих пор отличались своим усердием. Муж и теперь, когда дома (при нашем приезде он был в отсутствии, в Токио., служит церкви едва ли не меньше катехизатора: он и метрику ведет сам, и при богослужении поет и читает, да и о других верующих, о их вере и прочем не меньше катехизатора заботится. По характеру он человек особенный, не как прочие: с женой у него постоянные конфликты из-за денег и имущества. Сколько уже пропало у них всего, благодаря его крайней доброте, его постоянной готовности выручить из беды нуждающегося человека и изумительной доверчивости к людям в делах денежных. Сколько раз его самым наглым образом проводили, но он нисколько не унывает и ведет свою линию. Деньги нужны-де не для нас одних, и другим нужно помогать, с нас хватит. Жена стремится собирать, он упорно раздает. Притом, судя по рассказам, происходит это не от простой распущенности, халатности, а сознательно, из его убеждений. Они, впрочем, и до сих пор еще люди очень состоятельные и много делают для церкви. Зовут его Павел Наканиси. Как видите, и у нас здесь есть рабы Божии.

По этому поводу не могу рассказать здесь другого такого же примера христианской последовательности. В одной из самых центральных наших церквей (едва ли не в самом Токио) года два тому назад принял крещение один, так называемый, “сбей”, вроде здешних анархистов или попросту 'громил, только на политической подкладке. Вербуются они из недоучившихся молодых людей, студентов, и т. п. Девиз их — крайний япоиизм, непременно сопровождающийся ревнивым обереганием чести японского государя и государства от иностранцев: Отсюда разные выходки против иностранцев и японцев, которые вздумали бы слишком уступать иностранцам. Теперь, впрочем, эта сторона деятельности если не совершенно устранена из программы “соси”, то, во всяком случае, стушевалась,— в настоящее время “соси” попросту за деньги терроризируют богатых людей или политических деятелей, заставляя их подавать голоса в пользу того, кто нанимает “соси”. Так вот один из таких довольно беспринципных и распутных молодых людей и принял крещение, предварительно, конечно, подробно выслушав учение. Вера так глубоко запала в его широкую натуру, что он сразу же переменился и из “соси” стал искренним последователем Христа. Чтобы порвать всякую связь с прежней своей жизнью и товарищами, он ушел на север, в Аомори, и там начал жить по-новому. Занятие себе он избрал разносную торговлю, разносил по домам материю и пр. Но это было, скорее, только поводом говорить язычникам о Христе или находить труж-дающихся и обремененных, которым бы можно было помочь. Придя в какой-нибудь бедный дом, наш христианин или оставлял им часть своей выручки или же, если было нужно, даром отдавал часть товара. Однажды приходит он в дом, а там жена с малыми детьми сидит и плачет над только что скончавшимся мужем. Денег у нее ни гроша, нечем обрядить покойника, нечем заплатить за могилу и похороны. Тогда Алексий достал свою единственную иену, купил на нее, что было нужно, заплатил, куда следует. Сам сделал гроб, сам выкопал могилу и сам же снес и похоронил покойника. Потом, продав товар, собрал кое-какие деньги, и отправил вдову с детьми на ее родину, к отцу'. Воскресный день свято им соблюдался, равно как и приезд священника. В таких случаях он бросал свою торговлю и всего себя предоставлял в распоряжение церкви. Пел и читал за богослужением, ходил со священником по домам христиан, исполнял разные поручения. Жизнь его и кончилась по-христиански. Простудившись, он схватил тиф и, напутствованный св. Тайнами, тихо скончался. Нечего и говорить, с какой скорбью рассталась с ним наша маленькая церковь в Аомори.

После вечерни я сказал поучение на текст: “Блаженны очи ваши, что видите, потому что многие пророки и цари хотели это видеть”. Говорилось о нашем призвании ко Христу лишь по одной милости Божией, без всяких заслуг с

нашей стороны; отсюда необходимость тщательно беречь этот незаслуженный дар, предпочитая веру и спасение всему на свете. Народу собралось человек 15. Всех верующих в Вакканай 28 человек с детьми, но из этого числа пятерых в городе не было. В метрике записано 35 крещений; из них 13 умерло или перешло на жительство в другие места, а четверо неизвестно, где находятся. В общем, церковь хорошая, хотя, по словам отца Николая, некоторые христиане заметно заснули, причиной этого служит, конечно, неумение катехизатора хорошенько обходиться с такими людьми, или неспособность вообще влиять на людей, а также и отдаленность Вакканай: море часто неспокойно, пароходы ходят иногда неправильно, не по расписанию, и отец Николай бывает только раз в год. Конечно, этого слишком мало для молодых христиан, да еще в таком торговом месте. Поэтому некоторые христиане тут же при мне стали жаловаться на редкие посещения “симпу” и просить его приезжать хоть дважды в год. Хорошо также, если бы катехизатор поменьше сидел около “хибаци” и побольше ходил по христианским домам; тогда и задремавшие, может быть, проснутся.

17 сентября.. Посетили здешних христиан, были в девяти домах. Вполне христианских семей только три (с На-касима четыре), остальные или наполовину христианские, или просто единичные христиане. В одном доме нестарый еще вдовец с малюткой-сыном, жена не особенно давно умерла христианкой, а мать-старуха до сих пор не слушается убеждений сына. Сын усердный христианин, за богослужением любит прислуживать, читать, хотя петь не в состоянии. Хочется ему и мать свою сделать христианкой, и говорит он ей о православной вере, разубеждает в ее Кваннон-сан; но старуха только отмалчивается, а во Христа не верует. Он к нам обратился с просьбой поговорить со старухой и во время беседы не сводил глаз с ее лица, надеясь, очевидно, увидеть хоть след интереса к вере и, печалясь, что старуха только улыбается и поддакивает. Для просвещения такой слушательницы, должно быть, необходима такая же старая “обаасан”, которая и могла бы ей изложить учение со своей особой точки зрения. Посе-

тили лачужку одного старинного христианина; его жена и двое детей — все христиане, хорошо крестятся и в церковь приходят довольно исправно. Несмотря на свою бедность, он выбран, как старший и один из лучших христиан, в "ги-юу” (увы, и у нас стараются выбрать богатых, невольно таким образом, воздавая дань духу мира сего). Есть еще хороший дом Сасаки: два брата живут вместе, жена старшего — дочь одного очень старинного христианина из Хакодате, доктора Яманака. Она рассказывала нам из своего детства, как тогда семья Яманака терпела за христианство. Умерла ее сестренка, негде было хоронить: на городское кладбище не пускали, а однажды вместе с другими христианами они должны были поспешно скрыться из Хакодате от официального преследования и убежали на русском военном судне на западный берег Езо, высадились недалеко от того места, где теперь стоит Отару.

В 8 часов вечера служили всенощную: завтра — воскресенье. Я служил, а отец Николай говорил проповедь. Собралось человек 18, из них шесть язычников (некоторые, кажется, из тех, что склоняются к слушанию). Поэтому и предметом проповеди о. Николай избрал необходимость для человека Богопочитания, потому что только с Богом человек может иметь вечную жизнь и свое истинное блаженство. Буддисты и синтоисты стремятся совершенно к тому же самому, что и мы, желают вечной, блаженной жизни в царстве небесном,— думают, что нирвана и есть именно это царство небесное, которого требует их душа. Между тем, нирвана не более, как внутреннее состояние человека, совершенно не имеющее отношения к загробной вечной жизни, синтоистический же ран, по точному исследованию ученых, только столица, местопребывание императора. Спрашивается, этого ли хотят верующие души? Говорил очень последовательно и умно, притом довольно просто, применяясь к слушателям.

Потом долго шла общая беседа; рассуждали. Назавтра мы собирались посетить христиан и в ближайших селениях. Нужно было ехать на самую оконечность мыса Соя, в деревушку Сири-усу в 8 ри (верст 30), и в Ко-етои в 2 ри отсюда. Христиане взяли на себя труд заказать нам верховых лошадей, причем о. Николай, не привыкший ездить на европейском седле, старательно подчеркивал, что лошади требуются смирного нрава и без дурной привычки бежать рысью.

В виду Сахалина

сентября. В 9 часов отец Николай служил обед-Я ницу, а я говорил поучение на дневное Евангелие и Апостол (Какая заповедь большая в законе? Пример же любви в апостоле Павле, который спасение своих братьев ста

вил выше собственного спасения).

В 11 часов поезд наш тронулся. Впереди, по обыкнове

нию, “анко” (на этот раз пожилой, седеющий мужичок), потом мы на наших торжественно выступавших конях. Выбор был действительно достойный: они, кажется, органически не были способны ни шагу пробежать рысью. Как на грех, разгулялся ветер, знаменитый “ямасе” (восточный), дувший прямо в лоб и до костей пронизывающий наши майские костюмы. Прикрыться нечем, так как дорога все время лежит по песчаному берегу у самого моря. А оно бушевало и пенилось, дико бросалось на низменный берег, белые гребни вполне забегали далеко на песок под самые ноги лошадям. Этим, впрочем, уже все было равно, даже и бояться они разучились за свою долгую жизнь. Ехать было бы очень интересно, пожалуй, и картина была из редких, но так холодно, что нам только и виднелось одно Кое-тои, где можно было согреться. Два ри (семь с половиной верст) пропутешествовали мы целых два часа, душевно благодаря наших искусных выбирате-лей. Остановились обедать у Онодера — главный христианский дом в этом селении. Самого хозяина не было дома, но и без него было кому нас принять и согреть.. На втором этаже у них очень чистая, опрятно убранная комната, с образами, молитвенным столиком, трехсвечником и богослужебными книгами. Здесь катехизатор, а без него и сам Онодера, совершает богослужение по праздникам. В этой комнате дали приют и нам. Как было приятно присесть к “хибаци”, наполненной красными углями!

Пообедав, стали собираться дальше, приходя в ужас при мысли, что предстоит ехать по ветру целых шесть ри, а к вечеру обещало быть еще холоднее. К счастью, наши страхи в большей своей части оказались напрасными: переправившись через довольно широкую реку на паром мы поехали дальше уже под горой, возвышенность мыса скрыла нас от ветра, и было уже не так холодно, по крайней мере, до костей ветер не прохватывал. Проезжаем несколько поселков, везде стоят “мня” (буддийских храмов что-то не видать). По берегу рыбные промыслы, теперь бездействующие. Стоят большие рыболовные суда, вытащенные на берег и забранные соломой и тростником: издали их не скоро отличишь от хижины. Недалеко от берега печально прижался какой-то небольшой пароход; подойти к Вакканай нельзя, а в открытое море идти у него сил не хватает. Но вот и маяк, а с ним вместе и самая северная оконечность Японии. По ту сторону пролива ясно виднелись горы Сахалина, до него всего тридцать верст. По рассказам, почти ежегодно оттуда сюда перебираются на лодках арестанты. Однажды приплыла партия человек в тридцать. Их, конечно, тут же на берегу арестуют и направляют в Хакодате или в Екохаму к русскому консулу. Тот их держит до удобного случая в японской тюрьме, а потом отправляет через Владивосток опять на Сахалин.

За маяком под горой протянулась в один порядок деревушка Сири-усу. Православных здесь четверо: дом Мацумо-то (муж, жена и сын) и еще школьный учитель Лука. Все они приняли крещение далеко в отарой Японии и переселились сюда по службе, Мацумото уже несколько лет, а Лука не так давно. Живут они здесь совершенно одни, даже священник до сих пор не посещал их из-за здешних ветров и холодов.

Мы долго тянулись через деревушку к правлению, в котором служил Мацумото. Там же оказался и Лука, который потом и проводил нас назад почти к самому въезду в деревню, где стоял новенький домик, место собрания здешнего общества трезвости. Домик этот стоял пустой (так как собирались раз в месяц, а в деревне не было ни одного члена), в нем наши христиане и приготовили нам ночлег. Внутри домик представлял просторную продолговатую комнату, уст-

данную новыми татами, но, конечно, без всякой мебели, если не считать небольшого шкафа (он же кафедра для оратора), да двух некрашенных ящиков для угля. Принесли тотчас же две “хибаци”, разожгли уголь, и нам стало тепло и уютно, хотя ветер и проникал сквозь тонкие стены и плохие рамы по-европейски сделанных окон.

Хозяйка соседнего постоялого двора взяла на себя все хлопоты по нашему продовольствию и ночлегу. Не успели мы хорошенько отойти от холода, как она уже принесла обед, истощив на нем все свое кулинарное искусство. Даже соленого китового жиру приготовила с каким-то кислым соусом. Нельзя было, разумеется, не почтить такого старания и не поесть, хотя, признаться, китовый жир не так хорош для пищи, как для смазки сапог или отопления. Лука сидел все время с нами, угощая нас и разговаривая. Человек он лет тридцати с небольшим, несомненно искренне верующий, только мягкий, как воск, и потому иногда увлекающийся примером других. С ним что-то случилось, и теперь он был под эпитимией священника (здесь на этот счет строго). Разговорившись с “симпу", наш Лука размяк (были основания подозревать, что они в правлении сидели не только за чаем) и даже заплакал, прося позволения исповедаться и причаститься. Но “симпу” отложил это до следующего раза. После ужина пришла семья Мацумото, и мы решили все вместе помолиться. Тотчас же Мацумото принес из дому свою икону в киоте, шкаф заменил алтарь; па него положили евангелие, крест и пр. Отец Николай, облачившись в фелонь, стал служить вечерню, а я заменял собою хор (так как из христиан никто петь не умел). Богомольцы наши молились усердно и радостно: им так давно не приходилось ни слышать, ни видеть своего богослужения. Кроме нас никого не было, да и снаружи никто не мог слушать: извне только ветер завывал, по временам колебля наш временный приют.

19 сентября.. До полудня пробыли в Сири-усу. Лука провел нас по всей деревне, кажется больше для того, чтобы показать нас всем своим знакомым. Были у него в школе. В его маленькой комнатке висит иконка, но она задернута занавеской: начальство запретило всякую видимость христи-

анства, хотя, конечно, отлично знает, что Лука христианин. Ученики уже собрались в класс и с любопытством заглядывали в дверь. Лука показал нас и им. Надев свои “хакамй" (широкие шаровары, которые надеваются поверх халата), без них в класс и вообще на службу войти не полагается,— Лука ввел нас в классную комнату и скомандовал ученикам встать и сделать поклон. По его словам, все здесь в деревне сильно заинтересованы нашим приездом. Несколько времени тому назад приезжал сюда какой-то генерал, потом был недавно адмирал Ито; оба они внимательно осматривали всё эти места, на случай войны с Россией. После них появился я; ну, стало быть, и этот приехал с той же целью, только разумеется, уже со стороны России. Нужно было поэтому ходить по деревне, чтобы все заметили, что никаких особых планов у нас нет. Такая нелепая подозрительность начинает уже надоедать.

Зашли и в правление с визитом к начальнику. Это был просто здешний же крестьянин, довольно состоятельный в свое время, ему правительство и поручило держать здесь почту и исполнять другие официальные обязанности. Человек он особенный, стремящийся к известности. При его деятельном участии завелось и поддерживается здесь общество трезвости, хотя сам он ничего с трезвостью общего не имеет. Поговорили с ним о христианстве и о России, советовал я ему почитать о христианстве (впрочем, он об этом часто слышал и от Луки с Мацумото). Может быть, впоследствии и отнесется он к этому более серьезно, хотя мало надежды: человек, увлекающийся .пустотой.

В три с половиной часа вечера мы были уже опять в Кое-тои в доме Онодера. На этот раз хозяева уговорили нас остаться ночевать, кстати назавтра был праздник: вместе можно помолиться, совершить праздничную службу. Зять Онодера, Василий, заменял отсутствовавшего хозяина. Он тоже, видимо, хороший христианин, заботящийся и о распространении веры. Это, впрочем, так и естественно: быть одному среди языческого общества, конечно, тяжело, невольно явится мысль поискать и других, с кем можно бы разделить свою веру и упование и находить взаимную поддержку и ободрение.

В настоящее время в Кое-тои десять человек православных христиан: семь человек — дом Онодера (в том числе два мальчика-сироты после брата), двое супругов и еще один 16—17-летний мальчик, сын язычника. Но из этого числа налицо были только шесть человек, прочие в отлучке (в Токио, Саппоро и др.). Кроме того, в доме Онодера временно квартировал архитектор, строивший через ближайшую реку мост. В свое время был он катехизатором и кончил нашу семинарию (знает достаточно и русский язык). Теперь он вместе со своей молодой женой (дочерью Абе Григория из Саппоро) уже давно жил у Онодера. Есть здесь и еще одна христианка, замужем за язычником. Она дочь одного из самых первых христиан, по фамилии тоже Онодера, даже и родилась, кажется, в христианстве. Но на ее христианское воспитание не обратили достаточного внимания (катехизаторы тогда воскресных школ не заводили, занятые обращением новых верующих), и вот теперь, после смерти своего отца, она совершенно отстала от церкви. Давно живет здесь, но ни разу не приходила в этот христианский дом, несмотря на многократные приглашения и оповещения о богослужении. Перед нашим приездом ее также известили, посылали за ней и в этот раз, но ответ все тот же: “Занята домашними делами, не могу придти, а если угодно что сказать, так я пришлю мужа, ему передайте”. Вот, как опасно оставлять христианских детей без должного научения среди языческого общества.

По возможности служили праздничную всенощную — завтра Рождество Богоматери. Служил я, и даже импровизировал величание, не совсем, может быть, гладко переводя славянскую речь по-японски и довольно свободно воспроизводя напев. Пели архитектор, его жена и домашние. Я потом говорил поучение о добродетельной и согласной семейной жизни Иоакима и Анны; согласие достигается тем, что оба они выше и дороже всего считали Бога и всегда помнили, что ходят пред Его очами.

Кроме наших православных, за Богослужением присутствовал и один язычник, вместе с Онодера самый старый поселенец этого места. Он пришел со своим маленьким сыном и довольно долго потом говорил с нами о христианстве. Благодаря влиянию Онодера, очевидно, и в его душе пробудился глубокий интерес к вере. Он выразил уже желание регулярно слушать учение; с помощью Божией, придет и в церковь. Вообще деревня Кое-тои подает большие надежды в будущем. Народ все здесь прибывает, значение поселка поднимается, со временем же сюда должна пройти железная дорога, тогда эта деревушка перегонит Вакканай. Народ здесь становится более оседлым и в то же время по-прежнему свободен от преданий старой Японии; для проповеди и церкви образуется замечательно благоприятная почва. Онодера замышляет построить здесь и квайдоо, тем более что от правительства можно даром получить участок земли (под условием непременно и тотчас же на нем что-нибудь построить, в противном случае земля отбирается). Только бы усердствовал катихизатор, слушатели всегда будут..

20 сентября. Отслужили обедницу и напрасно прождав, не прекратится ли дождь, опять верхом отправились в Вакканай. Ветер был прежний, море еще более ярилось, обдавая нас брызгами, и сверх всего этого ливмя лил дождь, скоро промочивший все, что было на нас надето. Путешествие совсем перестало быть приятным, а мы ехали по-вчерашнему шагом. Только с половины дороги я, наконец, не выдержал и, оставив своего спутника, о. Николая, ускакал вперед: мокнуть больше было на мне уже нечему. Дома в гостинице тоже несладко. Ветер качает самый дом и поднимает столбом золу с нашей “хибаци”. Холодно и неуютно. На улицах все вымерло. Хуже всего было то, что о пароходе нечего было и думать, а вместе с ним и об отъезде отсюда. Получалось таким образом, Фукагава вторым изданием. Нужно было сидеть, в буквальном смысле, у моря и ждать погоды.

21 сентября. Сидим. Весь день дождь и ветер. Море по-прежнему ревет, все белое от пены.

22 сентября. Сидим. Дождь перестал; ветер как будто тише, но море прежнее. Наконец, около двух часов на рейде показалась наша знакомая “Сейриу-мару". Мы поспешно собрались, но около часу еще пробеседовали с пришедшими христианами о церкви, о необходимости ее самим им содер-

жать, о приискании слушателей для катехизатора и пр. Распростившись со всеми на пристани, мы с отцом Николаем сели на большой баркас и долго-предолго прыгали по волнам: пароход на этот раз стоял еще дальше, чем прежде. В четыре часа вышли. Заходили опять на Ревун и в Оситома-ри, где и остановились ночевать.

23 сентября. Сегодня на рассвете сдали почту и около 7 часов были уже в Ониваки (“они” — дьявол, “вйки” — бок), а в 8 часов отправились дальше. Дул сильный противный ветер, волны — огромные, море все более и более расходилось. Я побыл некоторое время на палубе, да и в каюту, на койку, по восточной пословице: “Лучше сидеть, чем стоять, и лучше лежать, чем сидеть”. Но вот скоро качка стихла; за полчаса перед обедом я поднялся на палубу: солнце светило сзади, волны попутные. Что за притча? Идем вдоль какого-то знакомого берега. “Это Яги- сири?”— спрашиваю у капитана.— “Нет, Рисири; сейчас придем в Оситомари”. Вернулись, следовательно, откуда вышли сегодня утром. Так, конечно, не далеко уедешь.

В Оситомари с нами вместе стояло еще несколько маленьких пароходиков, в том числе и один русский, беленький, который совершает рейсы около Сахалина. Все мы боязливо прижались за оригинальной скалой Оситомари и снова ждали, и без дела сидели.

Отару

сентября. Ранним утром опять снялись и пошли. На этот раз все обошлось благополучно, хотя пришлось снова последовать премудрой восточной пословице. В 11 часов были в Масике. Во втором часу оттуда вышли и, обойдя величественный мыс Вофуй (Мелеспина), направились по заливу Строганова почти прямо на юг в Отару. Погода скоро поправилась, ветер стих и, несмотря на вечер, становилось теплее. Немного раньше восьми часов были в Отару. Совсем уже стемнело, на рейде и в городе горели огни. Неизменные “банто” в своих пестрых костюмах не заставили себя ждать, и мы спускаемся при их помощи в лодку и в потемках едем на отдаленный берег, минуя смутно чернеющие и сверкающие редкими огнями массы многочисленных судов. На берегу нас уже ждали христиане (была послана телеграмма из Вакканай), они разобрали наш багаж и потом долго вели нас по темным улицам города. Наконец, мы поворачиваем в переулок и -слышим наше православное пение: в молитвенном доме шла воскресная всенощная. Двери стояли открытыми, над ними в темноте рисовались скрещенные флаги (по случаю праздника), перед дверьми стояло человека два, очевидно, посторонних. Мы входим в весьма обширную комнату, где собралось человек 40 христиан, многие, особенно старики, сидели по-японски на полу; небольшой хор с катехизатором во главе довольно стройно пел: “Воскресение Христово видевше”. Молельня устроена в виде храма: есть и престол, и жертвенник, даже нечто похожее на иконостас, т. е. темная голубая завеса отделяет алтарь от остального храма. Мы прошли прямо в алтарь. Отец Николай облачился и стал продолжать службу, я же по окончании обратился к христианам с приветственным словом на текст “Мир вам” (человек, обретший Христа, обретает вечный благодатный мир, за будущее он не боится, в настоящем видит всюду промыслительную Десницу Божью, его душа покоится в неизменном уповании, искать или стремиться ему более уже незачем. Пускай мир волнуется, пускай он ополчается на праведника, не может он взять из души его этого покоя в Боге. Вот этот-то мир возвещать и ниспосылать и заповедал апостолам Господь).

Поговорив потом с христианами и познакомившись с каждым из них, я просмотрел метрику. Церковь эта существует еще недавно, всего лет семь. До тех же пор верующие жили порознь, храня свою веру у себя в семьях, но не обнаруживая ее публично (многие даже не знали друг друга). Многие из них и иконы прятали, на видное место ставя идолов: все это страха ради язычников. Все знали, что в Отару живут христиане, но кто именно и где, было неизвестно. Разве случайно кто-нибудь из верующих заметит в чужом доме православную икону и поймет, что пришел к единоверцу. Так завязалось знакомство между прежде неизвестными собратьями по вере. И та, и другая сторона,

конечно, бывала рада встретить единоверца, и иногда собраться и вместе помолиться. Впрочем, было и одно очень печальное исключение: один из православных пришел в фотографию сниматься и, по принятому между нашими христианами обыкновению, повесил на грудь поверх платья свой нательный крест. Только уже много лет после, когда открылась здесь церковь и поселился катехизатор, этот христианин узнал, что и фотограф был православный. Боялся, стало быть признаться в своей вере. Лет семь тому назад объезжал церкви преосв. Николай с о. Арсением. Тогда и решено было дать Отару особого катехизатора, каким и переведен был Павел Мацумото из Саппоро. Когда пришел он сюда, первым делом его было собрать рассеянных овец в одно стадо. Это их всех ободрило; соединившись вместе, они уже не боялись язычников, .открыто собирались со своим “сенсеем” на молитву, на собрания, посещали друг друга. Церковь стала жить своей жизнью и как таковая стала привлекать к себе и новых членов из язычников. За эти семь лет в Отару крещено 75 человек, из них 30 умерло или переселилось в другие церкви, 5 — “рейтан”, 3 — неизвестных, а двое оказались и совсем отпадшими. Крещены всего во -м месяце этого года. Когда же успели отпасть?! Катехизатор конфузится, но должен признаться, что отпали почти тотчас по крещении. У них, говорит, родственники очень сильные и все злые язычники, новокрещенные же (муж и жена) люди простые, неученые, поэтому и не устояли. Вот вам печальный пример поспешного крещения! Путем их не испытали, кое-как довели только до согласия принять крещение, и тут кстати приехал редко бывающий священник, их и окрестили. Сердце их было совсем не готово, может быть, подобно Симону волхву, ожидали от крещения какого-нибудь волшебства (например, помолодеть или разбогатеть), а то и просто денежной подачки, и такие случаи в миссионерской практике бывали. Виноваты, конечно, катехизатор и восприемники, не постаравшиеся хорошенько определить душевного настроения крещаемых.

В настоящее время в Отару 88 человек православных: из них причастников в год бывает человек сорок с небольшим, к богослужению собираются весьма мало, самое большее 20, обыкновенно же пять или немного более. Воскресной школы нет главным образом потому, что нет между христианами человека, который бы мог помогать в этом деле катехизатору. Внешнее впечатление, как видим, от этой церкви получилось самое неблагоприятное; какой-нибудь ревнитель, пожалуй, усомнился бы в искренности обращения к Христу и всех здешних христиан... Нет, такое заключение было бы несправедливо: здешние христиане не приучены к церковному порядку, но они веру православную содержат твердо и, по-сво'-ему, к своей церкви усердны. Каждый из них по мере возможности что-нибудь жертвует на церковь, они готовы всегда откликнуться на всякую церковную нужду: точно так же и катехизатора своего не оставляют без помощи: кто принесет , новое платье для него или для детей (а детей у него очень много), кто обувь, а кто и просто рису или рыбы к празднику. Даже в других, по внешности более исправных церквах нет такой отзывчивости. Правда, и здесь отзывчивыми являются преимущественно те, кто и к богослужению ходит исправно.

25 сентября. Воскресенье. О. Николай служил обед-ницу, а я говорил проповедь на дневное Евангелие (Иоан. III, 13—18) “О Христе — едином нашем Спасителе и Исцелителе от всех уязвлений диавола (между прочим, о необходимости причащения)”. Народу было столько же, что и вчера, только лица все новые: вчерашние, должно быть, домовничали. Между прочим, была одна христианка Мария, которая украдкой от мужа убежала в церковь. Муж ее — человек состоятельный и даже образованный, но до крайности не любящий христианства и потому всячески препятствующий своей жене быть христианкой. Она, однако, до сих пор выдерживает его нападения и от веры не отрекается. Поддерживают ее и христианки, посещают, приглашают к себе в дом, этим обходным путем попадает она и в церковь: и в этот раз отпросилась у мужа с одной христианкой. Ей хотелось исповедаться и причаститься, но ко всенощной сегодня прийти она не могла, муж не отпустит 'завтра к обедне. Делать нечего, пришлось ее освободить от всенощной: лучше причаститься хотя бы и без всенощной, чем совсем остаться без причастия. Притом еще неизвестно будет ли она в состоянии причаститься в следующий приезд о. Николая. Для русских покажется, может быть, очень необычным такое причастие без приготовления, но не везде можно требовать всего, здесь в Японии вообще нет обычая говеть, т. е., ходить ко всем церковным службам неделю или около того, да и службы ежедневной нигде нет. Причащаются, когда приедет священник, и все говение ограничивается только всенощной накануне причастия. Но, как видите, и это малое оказывается неисполнимым при наших особенных условиях жизни.

Вечером служили с о. Николаем торжественную всенощную с выносом креста (чего не приводилось раньше видеть и самому о. Николаю, не говоря о христианах). Потом я говорил поучение об обретении св. Креста и о значении для нас этого осязаемого свидетельства Христовых страданий (дондеже свет имате)... Народу было до 30 человек, в том числе четверо взрослых, готовящихся на завтра к крещению.

26 сентября. Утром окрещено шесть человек, в том числе 2 младенца (дочь катехизатора). Трое взрослых — все из одного дома: отец, мать и младший брат одного из лучших здешних христиан, Бориса Оно. Сам Борис, его жена и все многочисленные дети их давно христиане, все к вере замечательно усердны, всегда готовы и к пожертвованиям. Просветить светом Христовым и своих престарелых родителей и брата, которые живут с ними вместе, было давнишним их желанием. Слава Богу, теперь это желание осуществилось, весело было смотреть на эту дружную семью теперь, еще более объединившуюся. Четвертый кре-щаемый — сын христианина Матфея Сайто, молодой человек лет 20, которому сегодня же после обеда предстояло венчаться с христианкой.

После крещения соборно служили обедню. Все вновь просвещенные причастились св. Таин. Вместо причастного, катехизатор извлек какие-то пожелтелые фолианты и по ним начал назидать присутствующих, излагая историю обретения Креста. Отмечаю эту бросившуюся мне в глаза особенность потому, что японцы вообще большие охотники до го-

ворения и способны говорить во всякое время и сколько угодно, не особенно даже стесняясь и отсутствием содержания. Говорить по тетрадке, тем более пожелтевшей, вообще не принято, да еще старому катехизатору. Народу набралось опять, по здешнему, порядочно, было много детей, которые ради праздника даже в школу правительственную не пошли, что для наших христиан уже является большим пожертвованием.

В два часа должно было начаться венчание, поэтому почти все наши богомольцы остались ждать в церковном доме', собравшись в кружек около хибаци и беседуя между собой и с новокрещенными. Скоро явился жених, разряженный в пух и прах, в широчайших “хакама”, с большими белыми гербами на спине и на рукавах. Невеста была в длинном кимоно, полы которого волочились по земле. Кимоно, а тем более пояс, пестрели яркими цветами, а волосы иа голове убраны были самым причудливым образом, как только японцы могут убирать. Венчание совершалось, конечно, так же, как и в России, даже странный обычай не надевать венцов, а только держать их над головами брачующихся, каким-то образом привился здесь и распространился (хотя тот же о. Николай выражал мне свое недоумение по поводу этого обычая). Замечательное совпадение: в японском языческом свадебном обряде есть тоже общая чаша, только там новобрачные пьют ее девять раз, а у нас три. Лет через 500, может быть, найдется ученый, который объяснит такое совпадение заимствованием... Много хлопот доставил обычай взаимного поцелуя: долго пришлось толковать новобрачным, как нужно сложить губы, что с ними делать; и священник, и катехизатор, сложив и вытянув губы, пресерьезно держали молодых за затылки и старались свести их лица для поцелуя, а молодые, не понимая, чего от них хотят, наивно пятились один от другого. У японцев ведь нет поцелуев, даже родители не целуют своих детей.

Кончив венчание, о. Николай минут сорок говорил поучение о значении и свойствах христианской семьи, образ и идеал которой дан нам в союзе Христа с Церковью (Христос положил жизнь свою за Церковь, и эта последняя, со своей стороны, не перестает полагать жизнь свою за Христа: муче-

ники, подвижники и пр.). Говорил он очень назидательно и красноречиво, а в заключение пожелал, чтобы от этого союза произошли замечательные люди на пользу церкви и японского государства.

Поздравив молодых, христиане стали расходиться домой, а мы с о. Николаем, катехизатором и четырьмя свидетелями приглашены были в дом жениха праздновать свадьбу. Комната была убрана к торжеству, постланы новые, блестящие “татами”, расставлены золоченые ширмы, на стенах дорогие “какемоно”, на почетном возвышении красуются уродливые деревца-карлики, новые “хибаци” наполнены белой золой. Мы сели в два ряда на круглых “забутонах”, сели и родители и сам молодой, а его новая хозяйка стала подавать нам кушанья и угощать. Люди они самые простые, ремесленники, но ради свадьбы сына принарядились и они, половина вещей, украшавших комнаты, наверное, взята у соседей и прочих добрых людей на этот день.

После обеда о. Николай отправился прямо на вокзал: ему нужно было за чем-то ехать в Саппоро, катехизатор же повел меня, пока не темно, по домам христиан. Прежде всего были у фотографа, о котором я упоминал выше. Фотограф он очень хороший, едва ли не второй в Японии, но христианин далеко не лучший, в церковь никогда не появляется, даже на Пасху, — икон в его доме не видно, да и к благословению подходит как-то неохотно. По словам катехизатора, есть какая-то особая причина такой отчужденности от церкви, чуть ли даже не удален он. Зашли к недавно крещенному плотнику Иову: дома его не было, жена — язычница; в лавке на почетном месте висит икона, хотя и закрыта от посторонних глаз занавеской. Следующий дом — доктора Сибуя: сам он, жена и три дочери — все усердные посетители богослужения, девочки и поют в церковном хоре за главных, точно так же и в пожертвованиях на церковные нужды этот дом теперь идет впереди других. А между тем было время, когда в этом самом доме, “страху ради иудейска”, стояли идолы, а христианство всячески пряталось и предписания церкви не исполнялись, и так было до самого прихода в Отару катехизатора. Этот пример показывает, как нужно не спешить ставить крест

над христианами нерадивыми, по-видимому, забывшими свою веру и обеты крещения. Кто знает, может быть, и они, под воздействием обстоятельств, т. е. промысла Божьего, снова оживут и будут “сосудами в честь”. Четвертый посещенный дом — Такезава: муж, жена и ребенок, бедные люди, но хорошие христиане, хотя поденный труд и мешает им быть исправными в церкви.

27 сентября.. Обошли остальные 5 домов в Отару и, между прочим, были у Бориса Оно. Самого его дома не было, но нас с неменьшим радушием приняла его жена Серафима, очень разговорчивая, хозяйственная женщина, отличная христианка. Она, по-видимому, и держит на себе весь церковный строй своей семьи, потому что муж часто отсутствует. Четверо ее маленьких детей, все истово крестятся, прекрасно помнят свои христианские имена, даже самый маленький из них знал, что его “тоццян” (“ототсан”, папа) в церкви называется Борисом. Серафима тотчас же засыпала “сенсея” (катехизатора) разными поручениями: заказать ей в Токио хорошую икону, достать молитвенников, по дороге сообщила нам и все церковные новости, которые она только что вычитала в нашем “Православном Вестнике” и которые мы давно уже знали. Немного спустя пришел и старик — отец Бориса, вчера крещенный: он тихо радовался своему просвещению, от которого с таким упорством долго отворачивался. Перед самым обедом пришлось видеть и другую картину: муж — упорный язычник-синтоист, или скорее позабывший все ради наживы. Думая, что Инари-сан всегда даст ему хороший барыш, он и держится за эту Инари-сан и не хочет слышать ни о чем. Катехизатор говорит ему о Боге, о вечном спасении души, а тот только плутовато улыбается: может быть, все это и так, да не так выгодно, “имей мя отреченна”. Жена — старая христианка, очень хорошо знающая веру; с охотой сходила бы она и в церковь помолиться, послушать проповедь, но муж даже и дома не дает ей молиться по-христиански. Особенно же нехорошо, что и воспитанника своего, мальчика-христианина лет 15—16, этот язычник всячески старается отучить от христианства: в церковь не пускает, к христианам тоже, да и жене не дает говорит ему что-нибудь о христианстве. И вот катехи-

затору приходится увиваться около этого грубого, разъевшегося мужика, чтобы как-нибудь поддерживать с ним знакомство и таким образом хоть изредка посещать своих пасомых. Мы посидели с четверть часа, говоря любезности нашему чванившемуся хозяину и всячески стараясь уговорить его быть снисходительнее к вере жены и воспитанника, по крайней мере, хоть дома не мешать им быть христианами. Грустно и тяжело было на душе, когда мы вышли из этого дома.

После обеда отправились в Темия. Прежде это был отдельный город, но теперь совершенно слился с Отару, даже административно, хотя и лежит уже в другой провинции. Оба города вытянулись непрерывно вдоль морского берега, сжатые между морем и окружающими его горами. Народ все прибывает, промышленность и торговля здесь все развивается, жить становится тесно. Немного лет пройдет, и здесь будет едва ли не самый многолюдный и богатый город на всем Езо. У нас в Темия 9 христианских домов. Года два тому назад был у них и особый молитвенный дом, причем катехизатор по очереди совершал всенощную и обедницу в том и другом. Но потом такой порядок признан был неудобным, да и дорого было содержать для сравнительно небольшой церкви два молитвенных дома. Теперь все собираются вместе.

За немногими исключениями, все христиане были дома и все радушно приняли нас. Дома два—три приняли крещение еще в Хакодате в самом начале японского христианства и, что особенно важно, всегда были верны Христу, хотя и жили вдали от церкви, среди язычников. По ходатайству этих домов и решено быть в Отару катехизатору и отдельной церкви. В одном из этих домов христиане приготовили для нас с “сенсеем" ужин, во время которого занимали рассказами про их первые дни в Отару, как они жили здесь, не зная друг друга и прячась (правда, не все) от язычников. Хозяин был “ги-юу”, т. е. старшиной в церкви, естественно, разговор перешел на церковные дела. Христианам хотелось как-нибудь поторжественнее обставить похороны своих единоверцев: буддисты хоронятся весьма торжественно, синтоисты тоже, а у наших христиан ничего подобного нет: ни пышной гробницы,

ни флагов, ни фонарей. Когда провожает священник, по крайней мере, хоть он идет в облачении, несут запрестольный крест и пр. Но священник бывает не всегда, без него же идет один катехизатор в обыкновенной одежде, гроб несут на простых носилках, к довершению всего кто-то в Токио сказал им, что без священника выносить крест не подобает, можно только фонарь, так они и делали, конечно, сами недоумевая, причем тут фонарь, когда нет креста. Им очень хотелось все это как-нибудь устроить, чтобы язычники не презирали наших похорон, не говорили, что мы отправляем своих покойников точно какой товар. У них уже куплен хороший покров, есть выносной крест, фонарь, я посоветовал им устроить хорошие носилки с украшениями, с сенью, обещал похлопотать в Токио, чтобы их катехизатору разрешили в таких случаях надевать стихарь. В России, может быть, такие заботы показались бы суетными, здесь же, при китайском мировоззрении, уже целые столетия царящем во всех слоях общества, вопрос о похоронах совсем не пустой вопрос: многие и очень многие будут судить о вере по тому, как верующие относятся к своим умершим, тем более, что почти только в похоронах та или другая вера и выступает открыто перед глазами неверующих. Поэтому и враги христианства весьма часто распускают разные нелепости о нашем погребении (например, будто бы христиане своих покойников распинают). Жаловались христиане и на то, что “симпу” (священник) редко их посещает, хотя езды от Саппоро всего 2 часа, и притом никогда не служит у них литургии, довольствуясь обедницей, а говеющих причащая запасными Дарами. Нужно сознаться, что такое злоупотребление запасными Дарами, действительно, сильно здесь укоренилось. Прежде это было вполне естественно и извинительно: где тут думать о не-опустительном совершении литургии, когда и муки-то не везде можно было достать, не говоря уже о том, что, и месить и печь (в кастрюле на жаровне) приходилось самому служащему литургию? Но благословная вина эта теперь сделалась отговоркой: теперь почти во всяком порядочном городке есть хлебопек, который после некоторой практики, обыкновенно, очень недурно научается печь и просфоры. Нужно только заранее заказать. Но... служить обедницу легче, поэтому невозможность приготовить просфоры и с достаточной торжественностью совершить литургию невольно выдвигается на первый план, и верующие причащаются запасными Дарами. Это большое искушение, свойственное именно миссионерскому служению и как легко ему поддаться, тем более что услужливый разум всегда найдет подходящий резон для оправдания таких поблажек. И вот литургия будет совершаться только в главной квартире миссионера, потом только тогда, когда у него есть причастники; а потом и этих причастников можно причастить запасными дарами, литургию же совершать только тогда, когда запас истощится, т. е. раз десять в год, а то и того меньше. Нечего и говорить, какой это урон для духовной жизни человека, тем более священника, да и для церкви вред большой: где нет евхаристии всенародной, там, собственно говоря, нет и церкви, там причащение становится исключительно делом личным, частным, совершаемым, когда мне нужно и без всякого отношения к моим живым и умершим собратьям по вере. Кроме того, где нет литургии, там нет и причащения младенцев, а этим причащением справедливо хвалится наша Церковь, исполняя этим заповедь Господню. Помня это, христиане наши всегда скорбят, что младенцы их лишены величайшего из таинств, и всегда желают хотя бы перед смертью напутствовать младенца. Приходится, таким образом, отказывать христианам в самой законнейшей просьбе. Отказывать, конечно, тяжело, и вот отсюда новое злоупотребление: в неосвященное красное вино пускают частицу запасных Даров и вином приобщают младенцев, иной раз даже произнося: “Честныя Крови”... Конечно, этого терпеть нельзя, потому что это не Кровь Христова, а простое вино... И так всегда: на каких-нибудь весьма основательных резонах допущено небольшое отступление, оно скоро становится признанным фактом, за ним идет злоупотребление, за ним другое и т. д. Неслужение литургии весьма резонно можно оправдать желанием сказать получше проповедь, объяснить какой-нибудь догмат или евангельскую заповедь. А между тем, подкрепившись молитвой, причастием, возвысившись духовно, священник и проповедь скажет гораздо лучше, убедительнее, потому что будет говорить из сокровища своего сердца, а не из книг и проповедей, которые ему приходилось когда-нибудь читать по данному вопросу. Поэтому и приходится всячески уговаривать наших священников совершать литургию чаще и, по возможности, везде, не оправдываясь отсутствием благолепного места: всякий молитвенный дом почти всегда чист и приличен для совершения литургии (у всякого священника есть переносной антиминс).

Поговорив достаточно с христианами и поблагодарив их за угощение, мы пошли дальше и через несколько домов зашли к одиночному христианину Исидору Катахира. Крещен он еще недавно и после долгих откладываний, потому что за ним был какой-то непростительный для христианина недостаток. Теперь он в “рейтане”: в церковь не ходит, даже иконы не видно у него в комнате. Первая причина такого нерадения была налицо в виде свирепо поглядывавшей на нас супруги, но этим одним всего не объяснить. Катехизатор и я стали его убеждать относиться внимательнее к своей жизни, помнить о крещении, супруге внушали послушать учение. Но все было как об стену горох, наши слушатели только довольно холодно кланялись, а Исидор, сверх того, все настаивал, что он ничего не знал о моем приезде и потому не мог присутствовать в церковном доме при встрече и за богослужением. Сцена вышла довольно тяжелая, и потому мы ее не затягивали по возможности. Катехизатор обещался зайти скоро еще, и мы, кое-как простившись, со стесненным сердцем отправились восвояси.

28 сентября. Утром получили письмо от вчерашнего Исидора: “Так как я и прежде плохо служил Богу и так как не удостоился чести присутствовать при молитве с симпу, и по другим соображениям — я оставляю веру. Прошу сообщить это всем христианам”. Начинаю настоятельнее выспрашивать катехизатора, и тот должен сознаться, что Исидор у них находится давно как бы в забросе: христиане его чуждаются за нарушение супружеской верности, сам катехизатор давно его не посещал, а “симпу” и совсем никогда не был; даже крестный отец перестал о нем заботиться, поэтому и о моем приезде никто Исидора не известил. Конечно, не потому Исидор уходит из церкви, что обиделся на это неизвещение, а все же нехорошо, что дан лишний повод. Если бы посещали его катехизатор и священник, если бы как следует позаботились о нем, — может быть, Исидор и уцелел бы; неожиданное же мое посещение, конечно, могло только его рассердить. Катехизатор усиленно обещался непременно позаботиться об Исидоре и, если возможно, опять возвратить его в церковь. Всякое исправление очень трудно, но, Бог даст, будет в силах и Исидор порвать путы греха и снова прийти ко Христу, в которого он когда-то искренно уверовал.

После полудня посетили оставшиеся два дома, побывали на кладбище, раскинувшемся над городом по скату горы, полюбовались оттуда чудным видом на город и рейд. В городе проходили мимо протестантских молитвенных домов. В Отару их два: методистов и так называемой церкви Христа. Католиков здесь, за исключением, может быть, отдельных личностей, нет. Катехизатор уверял меня, что и методисты не имеют успеха. Впрочем, таким уверениям нужно верить небезусловно.

Возвратившись в церковный дом, нашли о. Николая, только что приехавшего из Саппоро. Для нас объяснилась и таинственная причина его экстренной поездки; он привез себе теплое кимоно (и не одно),, теплое “хаори”, драповое пальто-крылатку с меховым воротником и, сверх всего, меховую эскимосскую шапку с ушами. Это значит серьезно приготовиться к дальнейшему путешествию. В Отару все уже было кончено, поэтому мы стали собираться в путь, кстати, вечером же выходил пароход. О. Николай, имевший такое же предубеждение против морского путешествия, как и против верховой езды, начал нас пугать разными морскими страхами: и пароход совсем маленький, и удобств на нем никаких нет, да и не выйдет он сегодня, только завлекают пассажиров, не в пример лучше переночевать здесь ночку, а утром отправиться в дилижансе, правда проедем целый день, зато .многим вернее. Но времени и без того пропало у нас много, да и перспектива трястись целый день по пыльной дороге в каком-то рыдване далеко не была привлекательна, поэтому мы все-таки предпочли и на этот раз непостоянное стремление вод.

В 6 часов вечера собрались кое-кто из христиан, помолились все вместе, попрощались и потом отправились в темноте всей толпой на пристань. Ночь была лунная, ясная, море — зеркальное, мы сели в шлюпку и поплыли на свою “Си-ри-биси мару”, а христиане махали нам с берега своими фонарями и долго в ночной тишине доносилось нам вслед их “саё-нара”.

Пароход оказался, действительно, очень маленьким: всего тонн в 70—80, отдельных кают на нем не было, только на корме отведено было общее помещение для “чистой” публики, к которой согласились отнести и нас с “симпу". Это была полукруглая каюта с узкими плетеными диванами кругом; кто пришел раньше и не боялся упасть во время качки, поместился на диване, прочие же, менее счастливые или менее смелые, располагались на полу по-японски на “татами”. Я постлал свою рясу, о. Николай байковое одеяло, рядом с нами в ногах и в головах, поперек и вдоль каюты занимали места другие “чистые” и скоро тесная каютка наполнилась возлежащими. Скоро стало душно,но, собственно, этим и ограничились наши неудобства: лежать было можно, хотя и не просторно. Правда, случись качка, нам бы пришлось испытать положение крупы в сите. Вышел было на палубу полюбоваться прекрасной ночью и видом на Отару, но не долго нагулял: пароход был выстроен, должно быть, по образцу какого-нибудь большого и только пропорционально уменьшен; если на том для парусинного тента стояли столбики в сажень вышиной, то на этом поставили в два аршина. В общем выходило, может быть, очень пропорционально, но моя голова высовывалась наверх и ходить мне нужно было, согнувшись низко и поминутно боясь стукнуться о перекладины. Поневоле бросил и луну, и живописное Отару и спустился в свой муравейник коротать бессонную ночь. Часов в 10 или около того, “Сири-биси мару”, вопреки застращиваниям о. Николая!, снялась с якоря и полегоньку пошла в море; завтра утром будем в Иванай.

Иванай

сентября. В каюте нашей было темно и душно, слышалось тяжелое дыхание спящих или пониженный говор бодрствующих, да еще винт, вздрагивая, вел свою

нескончаемую песню. Мы обогнули мыс Новосильцева и почти прямо к югу идем вдоль берега. Сначала все тихо и благополучно, но вот ветер, слышно, крепчает, пароход идет не так уже ровно, воображение начинает рисовать нашу каюту во время качки... Слышим, бросили якорь. Кто-то из бодрствующих поднялся на верх и оттуда принес не особенно утешительное известие: волнение усиливается и пароход наш будет здесь стоять, пока не стихнет. Пристали же мы в Сакад-зуки. К счастью, весть эта оказалась неверной: через несколько времени винт снова застучал и мы снова в темной своей каюте стали ожидать последствий качки, которая то стихала, то снова усиливалась. Наконец в темноте обозначились слабым отсветом иллюминаторы (на сухопутном языке, окна). Слава Богу, рассвет! Отыскиваю свои сапоги (каюта устроена по-японски и требует японского этикета) и, держа их в руках, с трудом лавирую к двери, стараясь не наступить на кого-нибудь из спящих. Наверху было холодно и неприветливо. Дул сильный береговой ветер, пароход наш жалко наклонился на правый бок и кое-как вытаптывал свои 5—6 узлов под самым берегом. Мы шли вдоль величественных зеленых гор, местами поднимавшихся пиками. На берегу горела деревушка, и дым далеко-далеко стлался по морю, темные волны которого начинали слегка багроветь.. Зарево пожара уже тухло, из-за гор поднималась заря. До Иванай было недалеко, каких-нибудь 2 часа ходу. Спускаться назад в коптилку не хотелось, а ветер так и .прохватывал до костей. Спрячешься за рубку, но она выстроена тоже по пропорции, и моя голова остается снаружи, да и шляпу приходится держать..

Без малого в 6 часов пришли в Иванай, небольшой городок, раскинувшийся по берегу под страшными скатами знаменитого мыса Райден. Вид был живописный, но от холоду и ветра нам теперь было совсем не до видов. Пароход качался, трап скрипел на шарнирах и бился о борт, внизу беспомощно прыгала утлая лодочка. Ветер, холод, соленые брызги... Кое-как уселись мы в лодку (я в майской шляпе, о. Николай в меховой шапке с наушниками)... Хорошо еще, что нас, как знатных иностранцев, посадили в лодку раньше других. На берегу нас поджидал старичок-катехизатор, тоже в теплой шапке, и человека два христиан. После первых приветствий, взаимных рекомендаций и соболезнований насчет погоды и прочего, мы отправились в церковь. Городок еще спал. Кое-где только что проснувшиеся хозяева ежась убирали ночные ставни-двери или старательно чистили свои зубы.

Церковный дом весь зарос не то хмелем, не то диким виноградом, так что и “камбан" (вывески) почти не видно. Два маленьких окошечка подслеповато высматривают сквозь зелень. Здесь живут старичок со старушкой, наш катехизатор с женой. Детей у них нет, зато есть нахлебники и целый табун кур на заднем дворе. И нахлебники, и куры — средство увеличить скудный катехизаторский бюджет. Интересно, что христиане вообще неодобрительно смотрят на подобные посторонние занятия катехизаторов: служителю церкви не пристало-де пускаться в торгашество. Катехизатор в Отару в следствие этого принужден был бросить такой куриный промысел. Впрочем, нужно сказать, что, как и всюду на земле, такие принципиальные возражения ставятся 'против тех, на кого и кроме этого есть причины быть недовольными.

Вскоре после нашего прихода в церковь собрались почти все здешние христиане: человек шесть мужчин, две женщины и 5—6 детей (не считая катехизатора). Часов в восемь начали обедницу. Я служил, катехизатор прекрасно прочитал Апостол, блаженны и пр. (после я узнал, что он всегда читает одно и то же). Но, Боже мой, кто это дерет горло так немилосердно в хоре, всех путая и покрывая? Голос дикий, трескучий, не то мужской, не то женский, ни тона, ни нот, а смелости и усердия много; вместо привычного “Благослови душе моя Господа”, такая рулада, что и греческий псалт бы позавидовал. Оборачиваюсь,— это сама “окка-сан” и так увлечена своим пением, что со стороны смотреть смешно, а жаль остановить: уж слишком искренне она усердствует. После обедницы я сказал приветствие и поучение на дневной Апостол Еф. IV, 14—17.

В Иванай в настоящее время живет всего 18 человек православных. Но из них четверо — семья самого катехизатора (с нахлебниками), два дома (8 человек) только недавно, месяца два тому назад, переселились сюда из Отару. Крещенных в самом Иванай всего только двое и только

в самое последнее время. Вообще это место до сих пор как-то спало, в чем виноват, по словам о. Николая, здешний “сенсей", который вместе с своей "окка-сан”, слишком увлекался разными хозяйственными предприятиями. Впрочем, теперь есть некоторая надежда на более светлое будущее и для этой церкви: два дома, переселившиеся из Отару, отличаются особым усердием к церкви и ревностью о распространении веры среди других. Бог даст, поднимется на ноги и здешний “сенсей”.

Часа в три пополудни отправились по христианским домам, которых здесь только четыре. Прежде всего — дом бывшего катехизатора, теперь приказчика. Жена и ребенок крещены, остальные же в доме: братья, сестры и пр. — нет, признак не особенно хороший, тем более для бывшего катехизатора. Впрочем, и то хорошо, что с прекращением церковной службы не порвал он вообще отношений с церквью и это последнее, к сожалению, не редкость. Ни жены, ни самого не было дома, один из его братьев принял нас не то недоброжелательно, не то равнодушно. Провел, показал нам комнату христианина, показал икону на стене и ушел: вот-де вам ваше, делайте, что хотите.

Идем дальше к Иоанну Имадате, молодому купчику, недавно принявшему крещение в Иванай. Его старуха-мать и за нею жена — злые-презлые буддистки. В доме поднялась целая буря, когда они узнали, что Иоанн переходит в христианство. Но Иоанн не испугался, принял крещение и их стал уговаривать последовать его примеру, даже (можно ли это терпеть)? продал роскошную божницу, уже много поколений стоявшую в их доме. Поделать с ним, однако, нельзя было ничего: после смерти отца он считается главой в доме, за обедом садится выше матери, на улице идет впереди нее, ему первая чашка рису и пр., перечить ему, в конце концов, не может и мать. Когда заболел у них ребенок, Иоанн успел окрестить его клинически, но похоронить его по-христиански уже не мог: бабушка и мать не дали, а позвали своего бонзу. Сегодня как раз 49-й день по смерти ребенка, по-буддийскому — день особенного поминовения усопшего. Пока отец ходил в церковь, опять позвали бонзу, собрали родственников и что-то служили. К на-

шему приходу все уже кончилось, “боо-сан” (бонза) и родственники ушли, только “буцудан” (божница) стоял настежь с разными приношениями: лепешечками, плодами, “кваси”, перед ним лежал молитвенник, в комнате пахло буддийским куреньем. “Буцудан”, впрочем, был самый скромный, без золоченой резьбы, без дорогих украшений, да и вместо дорогих золоченых идолов (металлических или деревянных), теперь висело только простое маленькое “какемоно” с рисованным Буддой в обыкновенной его сидячей позе... Поздоровавшись, мы сели. Хозяин конфузился", мать и жена упорно сидели около “ирори” (большая жаровня), посматривали на нас исподлобья и далеко не любезно. Много еще нужно, чтобы смягчилось сердце этих, по-видимому, простых и верующих женщин, требуется усердие и христианский такт жены катехизатора. Иконы не было видно: ее убрал сам Иоанн перед уходом в церковь, он боялся, как бы бонза не сделал по отношению к ней чего-нибудь непристойного.

Лучше было в третьем доме — Сибуя. Петр Сибуя — землемер; человек очень состоятельный и, вместе с тем, очень усердный к церкви. Где он ни был, всегда посещал церковь и всегда был самым исправным жертвователем. — Дом его стоит особняком на горе над городом. Ветер бушевал со страшной силой, едва не срывая с ног. Но место и вид восхитительные. Рядом участок земли, предназначенный Петром под будущий молитвенный дом, а может быть, и храм здешней церкви. Конечно, это только мечты; осуществятся ли они когда-нибудь? Но отрадно и мечтами иногда себя утешать. Петр недавно овдовел, остался с тремя детьми и теперь взял себе другую жену, дочь усердного христианина (уже умершего). Дети Петра знают точно свои христианские имена, знают, что иконки, когда их дают, нужно целовать и пр., все это, конечно, незначительная мелочь, но все это для нас верный признак, как человек относится к своей вере и церкви, как воспитывает детей.

Четвертый дом — Ионы Аситате, молодого, работящего каменщика, тоже недавно переселившегося из Отару. У него и семьи только — жена и маленькая дочка. Живут они, очевидно, весьма мирно и согласно, молятся усердно, работают много; семья производит впечатление хорошей христианской семьи, для которой труд не тягостен. Кроме того, Иона весьма умный и понятливый человек, любит и книжку почитать, любит и о вере, рассуждать и не стыдится эту веру обнаруживать перед всеми. Он — самый усердный и самый полезный помощник катехизатору; кажется, главным образом ему и обязана здешняя церковь некоторым оживлением.

Вечером в церковный дом собралось несколько человек. Мы сидели около “хибаци”. Снаружи бушевал ветер, ежеминутно грозя сорвать крышу с нашей убогой хижины или повалить еле державшиеся “сёодзи” (оклеенные бумагой ширмы, которые служат вместо дверей и окон). Неуютно было снаружи, но нам в тесном кружке ничего... Пришел слушатель, работник еще не старый, простой на вид. “Сенсей” решил его крестить в самом непродолжительном времени, сам слушатель тоже просил крещения у о. Николая, низко при этом ему кланяясь. Я его несколько испытал. Отвечает не особенно бойко, но, очевидно, уже верует. Поговорили с ним о вере, о нашем спасении во Христе, о том, как будем жить по смерти. Много говорил и о. Николай. Слушал я, слушал, чувствую, что ничего не понимаю, даже и слова-то как будто незнакомые. Слышу: “Берусона”. Что это за “берусона” такая? Оказывается, о. Николай пустился излагать своему слушателю один из труднейших параграфов “Догматики” Макария об общении свойств в лице Богочеловека. Сын-де не есть Сын, воплотившийся Сын не вышел из Св. Троицы, одним словом говорит: “Берусона” *. Бедный слушатель, в голове которого не могло и мысли возникнуть о таких отвлеченных вещах, сидел, как в чаду, опустив голову и по временам отирая пот. Слышал он прежде о Христе, уверовал, что Он есть Бог, а теперь ему хотели втолковать какую-то “берусону”. К счастью, и христиане скоро соскучились слушать “берусону” и стали кланяться и прощаться. Крещение мы решили отложить до обратного проезда о. Николая, а теперь пока посоветовали слушателю молиться и всячески готовиться к возрождению. Только бы не отпугнула этого простого верующего так некстати выдвинутая “берусона”.

1 persona.

Легли мы спать довольно поздно с решимостью завтра ехать в Куччан, селение в семи ри (около 28 верст).

30 сентября. Утром начали решительно собираться в дорогу: лошадей заказали со светом. Христиане собрались провожать. Правда, расставались не надолго: из Куччана опять вернемся сюда, но проводить все-таки нужно, такой обычай. Сидим час, другой, несколько раз принимались жаловаться на ветер, холод и дождь, а лошадей все нет. “Анко-сан” (молодец) и на этот раз оказался на высоте своего призвания, опоздал часов на пять. Ввиду приближения обеденного часа у моих спутников, о. Николая и катехизатора, заметно ослабло желание выезжать, да и в самом деле было уже поздно, до вечера еле-еле успеем доехать, а христианские дома там рассеяны на многие версты. Остались еще на день здесь.

После обеда собрались христиане, я рассказывал им о Риме с его катакомбами, об Иерусалиме; катехизатор вспоминал свои путешествия с преосв. Николаем, с о. Арсением. Преосв. Николай прекрасно ездит верхом и любит ездить очень быстро, а “сенсей” наш привык больше с курами водиться, на лошади чувствует себя далеко не свободно, да и лошадь мало уделяет ему внимания. Часто приходилось ему в отчаянии взывать к удалявшемуся епископу, чтобы воротился, погодил. С о. Арсением переходили они страшную Райден-зан, гору, под которой стоит Иванай. Чтобы проникнуть далее на юг, в Суцу, необходимо или садиться на пароход, или же идти пешком через редкий по своей трудности перевал. В тихую погоду эту гору обходит маленький пароходик, но в волны идти он не может, остается только сухой путь. Нужно идти по страшной круче в гору. Перейти этот перевал считается подвигом, а о том, чтобы его кто переехал верхом, до сих пор не было и слуха. В бурю же он и совсем непроходим: ветер срывает с ног. О. Арсений прошел благополучно, поплатился только сапогами, да ноги долго не могли зажить.

Скоро принесли толстой японской бумаги для “какемоно” и заставили меня на память рисовать и писать какие-нибудь изречений. Важен не столько самый почерк, сколько стиль его, будь он хорош или дурен, нужно, чтобы он был характе-

рен, чтобы видна была “фудэ” (кисть). Такие надписи потом вывешиваются в комнате в виде украшения или складываются в шкатулку, и их потом показывают гостям, как у нас показывают, например, альбом с фотографиями.

Вечером “окка-сан” с христианской женой Сибуя о чем-то между собой долго шушукались, чего-то кроили и шили, а потом торжественно поднесли мне предлинную рубаху на вате. Это в виде некоторой поправки к моему не по сезону воздушному костюму. После я сказывал им большое спасибо. Как видите, и у нас нет недостатка в сердобольных христианках.

/ октября. Утром в 9 часов явился наш анко с четверкой верховых лошадей, и мы (я, о. Николай, “сенсей” и "анко”) отправились. Еще не уставшие лошади быстро пронесли нас по улицам города, к великой досаде о. Николая и “сенсея”, предпочитавших более солидное передвижение. За городом пошло прекрасное прямое, как стрела, почтовое шоссе, по которому ходят дилижансы в Отару. Едем около трех ри (12 верст), минуя деревни; их и не заметить: так раскиданы их дома по земельным участкам. Направо во всей красе высится Райден-зан, вершина его теперь начинает покрываться облаками: признак приближающейся грозы и дождей. Через три ри — поселок Озава, где мы оставляем шоссе и поворачиваем на проселочную дорогу, едем лесом, “кай-кон" (вновь разрабатываемой землей), кое-где соломенная лачужка, изредка постоялый двор. Но вот лес становится гуще, дорога начинает подниматься, делается труднее и грязнее: мы вступаем на большой перевал Куччан. Дорога зигзагами взбирается по его скату, повсюду бьют родники, журчат ручьи, почва глинистая, вязкая. Место совсем бы необитаемое и пустынное, но навстречу нам то и дело попадаются крестьяне с целыми караванами лошадей: сам скрестив ноги сидит и спит на передней лошади, к хвосту этой привязана другая и т. д. до седьмой и более. Везут рис и другие сельские продукты. Рис, впрочем, здесь еще привозной, да и едва ли когда на этой высоте и в холоде может он поспевать.

Перевалив через гору, вступаем на обширную, покрытую лесом плоскость, всю разделенную на участки и понемногу возделываемую. Через полчаса и “Кане-дай”, гостиница, хо-

зяин которой со всей семьей — наши христиане. В этой гостинице обычно останавливаются катехизатор и священник, здесь совершаются и все службы для местной небольшой общины православных. — Мы доехали благополучно, но четверть часа спустя грянул дождь, о. Николай, приехавший час спустя после нас, мог вполне оценить его прелесть.

В Куччан у нас семь домов, из них четыре вполне христианских, прочие наполовину.. Всех христиан — 20 человек. Разбросаны они на такое расстояние, что собрать их экстренно нет никакой возможности. Послали верхового известить о нашем приезде и назначили богослужение вечером (сегодня — суббота).

Дождь разошелся со страшной силой, за ним — град, да такой крупный, что сбивал ветки с деревьев. Все, что было наружи, бросилось под крышу. Но и под крышей было неуютно. Буря колебала японские постройки, ветер проникал в каждую щель. Богослужение наше вышло очень неудачным: собрались только домашние, да и те едва ли что могли слышать, так барабанил град по деревянной крыше нашего жилья, а потолка не было. Чтобы ветер не задувал свечей, пришлось от стены огородить их доской,— да и это плохо помогало, потому что сквозь пол свободно летела к нам пыль, и ветер свистел по всем углам. И так было всю ночь. Спать почти нельзя было, члены коченели. Всего же хуже — сознание, что теряется время и что отсюда придется, по-видимому, уехать, не сделав и не увидав ничего.

2 октября. Воскресенье. Чуть двигаясь от холода, поднялись мы утром. Дождь и град барабанили почти не переставая. Буря ломала в лесу деревья. Христиане опять не могли собраться на богослужение. Опять были только домашние.

После обеда несколько прояснилось на час. Пришли трое христиан, и мы с ними кое-как коротали время до вечера, с ужасом думая о необходимости еще ночь оставаться в этой обстановке. Утешительно было узнать, что здешние христиане заботятся о своей церкви, желают поставить ее здесь попрочнее, собираются построить на свои гроши и “квайдоо” (молитвенный дом). Дал бы Бог им хорошего катехизатора, а место это обещает в будущем очень многое. Скоро через

Куччан пройдет железная дорога, народу здесь прибудет, и народу весьма желательного в церкви: земледельцы всегда постояннее других и потому полезнее для всякой частной церкви.

Приходил и один из слушающих, некто Така-хаси. Прежде он жил в Иванай и слушал учение и, работая на церковь, всегда брал дешевле в виде пожертвования. Теперь он несколько зависит от Сузуки (хозяина гостиницы) и потому не прерывает связей с церковью. Конечно, связь эта не из самых чистых и худо, если только она одна сближает человека с христианством, — но... разными путями человек приходит ко Христу! Иногда такое чисто внешнее, но продолжительное соприкосновение с христианством в конце концов заставит призадуматься и таким образом откроет путь вере.

3 октября. Утро опять нехорошее, но сидеть без дела в Куччан дольше было нельзя. С грехом пополам выехали. К счастью, ненастно было только в горах: внизу — лишь ветер. Мы без особенных приключений доехали до Иванай. У самого города встретили синтоистическую процессию. Впереди здоровый детина несет высоко над головой деревянную резную голову мифического зверя, вроде львиной, за ним человек десять, все в красных передниках, в каких-то балахонах, поддерживали не то шлейф, не то просто кусок материи, изображавшей, по-видимому, туловище льва. Много флагов, барабаны. Две девочки, красиво одетые, набеленные и нарумяненные, с медвежьей шерстью на спине и голове, с веерами в руках: они изображают духов и должны во время остановок совершать религиозный танец. Толпа народа, все веселые, смеющиеся. Выделяются черные остроконечные шапки служителей “мия” и их белые костюмы. В заключение несколько повозок, битком набитых смеющимся народом; в передней повозке — трое или четверо толстых пожилых господ и среди них добродушно-широкая физиономия с седой, длинными прядями висящей бородой и в синтоистской шапке. Должно быть, сам настоятель сельского “мия”.

Подъезжая к городу, имели полную возможность любоваться бушующим морем. Все оно было белое от пены, кипело, как в котле. Очевидно, завтра нам отсюда не выбраться.

4 октября. Утром безнадежно вышли с катехизатором на берег посмотреть на море. Оно по-прежнему клубилось и белело, но среди его волн, с трудом выгребая и беспомощно ковыляя, подходил маленький пароходик. Слава Богу, если не сегодня, так завтра отсюда выедем дальше!..

День этот, впрочем, не пропал у нас даром. Вечером собрались христиане, говорили мы с ними о разных разностях;, писали “какемоно”, а потом и на дело сошли. Заговорили о содержании церкви и, в частности, “квайдоо”. Катехизатор жаловался на оскудение пожертвований; прежде-де были в Иванай жертвователи щедрые и исправные, но все они отсюда поразъехались, и теперь даже за наем “квайдоо” приходится доплачивать самому катехизатору, не говоря уже о других церковных расходах (нужны свечи, ладан, уголь, керосин для ламп и пр.). Молодые христиане охотно отозвались и тут же решили дело содержания церкви поставить на более прочную почву: каждый должен заявить, сколько он может и хочет вносить на этот предмет ежемесячно. Некоторые сейчас и обозначили свой взнос, в том числе и “окка-сан”, сидя у “ирори” (очаг), откликнулась, что она от своих кур вносит 20 сен в месяц. Оставалось только пожелать, чтобы этот так удачно начатый сбор послужил действительным началом самостоятельности иванайской церкви.

Аситате (молодой каменщик) поднял вопрос о том, что недурно бы и в Иванай открыть “симбокуквай”, как это делается в других церквах. Решили и этот вопрос утвердительно: начать “симбокуквай" со следующего же воскресенья и делать его по очереди в домах христиан во второе воскресенье каждого месяца. Не обошлось тут и без чисто японских курьезов. Решив собрание, долго не могли сойтись, как его называть. Общепринятое название (“симбокуквай”) о. Николаю показалось неподходящим. “Симбокуквай”-де может значить “собрание для взаимного знакомства и дружества”, а христиане и без того должны быть братьями. Долго об этом рассуждали, пока тот же Аситате. не поднял другой вопрос, действительно, важный: пригласил всех по силе возможности пожертвовать в пользу христиан, пострадавших от наводнения: Здесь для каждого нашлось близкое для сердца и обязательное для совести. Все, сколько кто мог и хотел, за-

писали пожертвования, споры из-за названий и букв прекратились сами собой.

Суцу

ЛЦ октября. Утром чуть свет с парохода нам дали знать, что “кюу-ни” (поспешно) уходят. Мы бегом бросились собираться, кое-как простились с хозяевами и пришедшими христианами, и ранее семи часов были уже в тесной каюте парохода. Но “кюу-ни” оказалось японское: почти три часа томились мы от качки, пока после целого десятка последних

и самых последних свистков не вышли наконец в море. Идти было всего два с небольшим часа на юг. Обошли

огромный кряж Райден-зан, круто оборвавшийся в море. За ним впадина, обширная и, говорят, довольно плодоносная равнина, там Сирибецу, Симакотан и др. Здесь кое-где есть наши христиане. В одном месте живет семья из трех братьев, все женатые, и они сами и семьи — все христиане. Хотелось бы посетить их, только бурная погода помешала сделать это из Иванай.

В Суцу пришли ровно в 12. На берегу никто не встретил, мы прошли прямо в гостиницу. О. Николай при этом высказал довольно минорное предположение: катехизатор ушел, должно быть, в соседнее село, теперь и церковный дом, и книги на замке. Придется только обойти христиан, но ни богослужения совершить, ни познакомиться с официальным состоянием этой церкви не придется.

Хозяин — довольно полный, пожилой человек, с баками, не совсем приятный тип японца, набившего руку в обращении с миссионерами. Приняв нас за католических патеров, он рекомендовал себя католиков и выразил готовность указать, кто здесь католики и где они живут. Потом, когда мы разъяснили ему, кто мы, он не смущаясь нисколько, стал расхваливать православную церковь и проповедь. Оказывается, с нашей проповедью в этом месте он был знаком с самого ее начала. Первый наш катехизатор, прибыв сюда, не мог найти себе помещение: все наотрез отказались принять

“ясо-кео", только наш хозяин великодушно предоставил ему жить в своей гостинице. Народ бросал камнями, бил стекла и прочее; хозяин и это все перенес, выставил только в счете несколько повышенный гонорар за свое великодушие. Конечно, спасибо ему и за то, что пустил пожить к себе, а то, быть может, не пришлось бы и проповеди здесь завести... Он и сам слушал учение у катехизатора и теперь имеет всю Библию (может быть, подарил ему кто-нибудь из протестантских миссионеров).

Часа в два пошли в церковный дом. Он выстроен на европейский манер с окнами, на крыше небольшой крест, вообще вся видимость храма. Молитвенная комната имеет крестообразную форму, образцом служил храм в Хакодате. Комната довольно обширная, человек на пятьдесят или более. Есть и иконостас, и алтарь. Но все это носит печать некоторой пустоты, как бы заброшенности.

Катехизатор, к счастью, был дома, только не заметил, когда пришел наш пароход. Послали за христианами; когда те пришли, начали служить вечерню.

Собралось человек десять, а взрослых из них только шесть человек (притом и катехизатор в том числе). Пели “сенсей” и один из христиан, каждый держа свою ноту и свой мотив... А молитвенная комната обширная. Пустынно и неуютно. ... Невесело... Да и сами богомольцы наши стояли как-то приниженно, точно извиняясь за свою малочисленность. А когда-то церковь эта гремела по Езо!..

Жаль было смотреть на эти остатки прежнего величия. Невесело смотреть на унылые лица христиан. Мне вспомнился пророк Илия: “Остался я один, и моей души ищут". На эту тему сказал им приветственное поучение, ободрял их не унывать, хранить свою веру и взаимную любовь, друг друга поддерживать. Живая церковь не останется бесплодной, привлечет к себе новых сынов.

После службы просмотрели метрику. Крещений записано с основания церкви 119, а в настоящее время налицо только 14 человек, из них взрослых — 8. Настоящий погром... Впрочем, многие крестились из соседних селений, куда и уходили потом на жительство. Но все же настоящее далеко не утешительно сравнительно с прошедшим.

Церковь эта имеет свою историю. Был здесь в прежние годы довольно состоятельный человек, Ообатаке. Не столько капитал, сколько его характер, бешеный и непреклонный, ни перед кем не стеснявшийся, делал его лицом очень влиятельным в городе. Тогда и город Суцу процветал (теперь слава его перешла к другим городам, в особенности к Иванай). Страшный кутила и сварливый в язычестве, Ообатаке как-то уверовал во Христа и с такой же стремительностью перешел в христианство. Кутежи и ссоры, конечно, прекратились, но неудержимая энергия Ообатаке не давала ему сидеть смирно: он в пику всем выставлял свою веру, ходил по городу к знакомым — всюду, повесив на шею поверх платья свой кре-щальный крест. Со всяким заводил разговор о Христе и убеждал креститься. Многие крестились благодаря его уговорам и настояниям. Ообатаке же выстроил и молитвенный дом, и в нем квартиру для катехизатора. Христиан еще не было достаточно, но дом выстроен был на будущее. Каждый праздник было богослужение. Собирались всегда почти все, даже из соседних сел приходили: Ообатаке никому не давал залениться. Церковная жизнь кипела. Но... “не надейтеся на князи, на сыны человеческия...” Умер Ообатаке и все пошло, если не прахом, то близко к тому.

Замечательна судьба самого Ообатаке. Этот ревностный христианин и строитель молитвенного дома умер вдали, притом в местности, где не было ни священника, ни христиан. Похоронили его язычники. Жена его, христианка, сразу же бросила христианство и теперь живет у бонзы в буддийском храме. У нее и иконы покойного мужа, очень хорошие и дорогие, — он любил устраивать их. Дочь, оставшаяся верной христианству, просит у матери святыню отца, но мать требует за иконы триста иен! Другие две донери, тоже крещенные, теперь живут в Суцу, но совершенно отстали от церкви и даже ходят в “тэра”, кланяются Будде. Известны в городе тем, что часто меняют мужей. Только одна дочь осталась верной церкви и Христу, теперь она в Иванай замужем за землемером Сибуя. Удивительная судьба!.. Излишняя ревность об обращении семейства иногда, как видим, сопровождается плодами весьма непрочными. Отец, должно быть, думал заменить искренность веры дочерей своим авторитетом,

своей волей, и вышло худо. Никто не может стать между Христом и человеком. Если совесть не с Христом, тогда напрасны все усилия искуственно удержать человека в христианстве.

Точно так же и многие другие, обратившиеся к церкви по настоянию покойного Ообатаке, теперь охладели и уже “не ходят больше” с нами.

Церковь захирела и рассыпалась. К довершению бед и катехизаторы попадали сюда не особенно ретивые, так все и шло под гору. Впрочем, много виноват в этом и упадок самого города: народ из него поразошелся в разные стороны, разошлись по окрестности и многие из христиан...

“Симбокуквай” в этой церкви нет, да и собираться почти некому: взрослых мужчин (без катехизатора) всего четверо. Я советовал катехизатору собирать по воскресеньям хотя бы христианских детей и учить их вере, например, молитвам, священной истории и пр.

Вечер провели в соседнем с церковью доме, у Сигемацу (семь человек, все христиане). Это самый почтенный и самый давний здешний христианин, видевший лучшие церковные дни. Мы много с ним говорили. Он рассказывал про прежнее; я ему передавал, что было ему интересно из жизни русских христиан, из греческой церковной жизни и т. п. Вечер прошел совершенно незаметно. Уже совсем ночью отправились мы в свою гостиницу. Сам старик Сигемацу шел впереди с “чеоцин” (фонарь из прозрачной бумаги на длинной ручке) и проводил нас до дому.

Утасима

октября.. Утром отправились верхом трое в Утасима, небольшая рыбачья деревенька в 3 ри (11 —15 верст) от Суцу. Там две христианских семьи; они тоже находятся в

ведении здешнего катехизатора.

Дорога все по берегу моря и самая первобытная — узень

кая тропинка. То и дело спуски и подъемы, тропинка идет по скату зигзагами: поворачиваешь лошадь, хвост у ней висит над пропастью. Пренеудобное положение. Хуже же всего то,

что седло плохо было подпружено и на спусках слезало лошади на шею, предоставляя седоку сохранять равновесие и собственное достоинство, как он знает. Лошади за то замечательно смирны и послушны...

В Утасима подъехали прямо к школе (деревня всего домов 50—60, а школа — прекрасное здание)! Учитель — христианин, жена и мальчик, приемный сын — тоже. Сам хозяин сначала был на уроках, потом пришел, держался несколько сконфужено. Должно быть, оттого, что в его довольно хорошей квартире не было иконы. Нельзя, говорит, повесил было икону, в деревне шумят, а жалованье ему и идет от деревни. Конечно, самоотверженной ревности за Христа тут мало, но... Впрочем, все знают, что и он, и семья его христиане.

Отсюда идти на другой конец деревни. Там лачужка Иоанна Идзуми. Застали их за обедом. Старик, настоящий патриарх с большой седой бородой, как рисуют Моисея, сидел со всей семьей (девять человек). Все, за исключением одного приемного, христиане. Все истово, по-русски, принимают благословение, складывая руки и целуя священника. Видимо семья, воспитанная в христианстве, и это главным образом благодаря самому старику. Он знает хорошо учение, знает и обычаи церковные и с усердием соблюдает их.

В свое время этот старик был довольно состоятельный человек, но постепенно обеднял и теперь кое-как сводит концы с концами, пробиваясь рыбной ловлей и... фотографией. “Студио” служит открытый воздух с небесным сводом, вместо потолка, экраном — близ лежащие горы, отвесно спускающиеся к лачужке. Теперь мы поняли, зачем это у Иоанна над дверью большая рама и в ней несколько доморощенных фотографий: это — вывеска. Сняты какие-то молодцы из. соседней деревни. И в пустыне этой находится практика для фотографа! Совсем по-американски...

Ловит старик рыбу вроде сельдей, а может быть, килек. Эта рыба полностью поступает в котлы, там разваривается, сушится и в таком виде продается на удобрение полей.

Один из членов семьи, приемный сын, еще не христианин. Но учение уже знает и верует, молится давно уже по-

христиански. Его можно бы и крестить, если бы о. Николай мог почаще здесь бывать. Христианского имени у оглашенного не было. Я дал ему маленькую иконку св. Андрея апостола и назвал его Андреем. Бог даст, наш Андрей будет хорошим христианином: есть кому воспитать его на первых порах.

Пошли обедать в гостиницу, старуха-хозяйка, улыбаясь и что-то шамкая, провела нас в комнатку. На стенах рисунки — изображения Будды. На почетном возвышении в углу курильница и “какемоно” с тем же Буддой. Все это, однако, не уменьшило нашего аппетита, а рис — попросту сваренный, да еще пополам с ячменем, оказался очень вкусным. Некультурность нашей старухи сказалась тем, что она не хотела взять с нас “чадай” (на чай).

Распростившись с христианами, мы отправились в Суцу, куда и прибыли часов в пять вечера и до глубокой ночи провели время в разговоре с христианами.

Между прочим порешили вопрос о моем дальнейшем путешествии. В воскресенье, 9 числа, здесь будет пароход “Ура-то-мару”, который пойдет в Хакодате с заходом в Есаси. В последнем есть небольшая община христиан, необходимо, если бы было удобно, их посетить. Поэтому, не теряя времени, завтра же едем в Куромацунай, где тоже есть христиане. В субботу ко всенощной возвращаемся сюда, утром в воскресенье — крещение двоих детей, потом о. Николай остается здесь, а я отправляюсь далее.

В Есаси хотелось выйти на берег, хотя едва ли бы увидел христиан. Место это замечательное по своей ненависти к христианам. Город домов тысячи в три, все больше из провинций Kara, Ициго; буддисты самые закоренелые. Богачи-фанатики держат весь народ в своих руках и управляют им, как хотят. У христиан никто не покупает, домов не отдают в наем для церкви. Даже зайти в христианскую церковь (т. е. в квартиру катехизатора) нельзя: сейчас пристают с распроса-ми, зачем ходил, не учение ли хочешь слушать; при дальнейшем подозрении в симпатиях к христианству последует наказание. Такая сила общественного мнения и обычаев объясняется в этом уголке Езо тем, что здесь японцы поселились уже очень давно, освоились почти как в собственной Япо-

нии, американская свобода личности, свойственная колониям с пришлым населением, здесь уж утратилась. Поэтому в Есаси христианами делались или совсем пришлые люди, или независимые в своем существовании от торговли и околодка: чиновники, полицейские и т. п. Принимали, конечно, и тамошние торговые люди, но потихоньку. Кто из них не хотел лукавить и скрываться, те должны были переселиться в другое место: мироеды здесь не дали им возможности оставаться с христианством. Один из здешних (Суцу) христиан принял крещение в Есаси. Накануне вечером, выдумав какой-то предлог, ушел он из дому в церковь, ночью скроил и сшил себе .белое крещальное кимоно. Еще более скрывались с иконами. О.Николай и катехизатор сильно меня отговаривали выходить на берег в Есаси и, особенно, разыскивать там христиан: это-де повредит их торговой репутации и пр. (Впоследствии я узнал, что тамошние христиане, напротив, рады были видеть нас с “симпу” и очень печалились, когда их мы объехали).

В прежнее время в Есаси была церковь, был катехизатор, была и метрика. Теперь там дома четыре христианских, живут кое-как, многие из них в вере ослабели. Метрика, церковная икона и остальные вещи находятся у одного христианина, жена которого и семья язычники. Что же будет, если этот христианин умрет? Нехорошо, если метрика попадет в руки язычников. Уничтожить ее неловко: изгладится-де имя церкви города Есаси. Лучше взять священнику к себе: записывать и дома можно.

Таким образом, и в Есаси повторилась история Суцу: с падением города пала и церковь. Хорошо еще, что там не поторопились построить большого "квайдоо”, как в Суцу. По крайней мере, не видно следов прежнего величия, не стоит заброшенным много нашумевший церковный дом.

Куромацунай

7 окт. Утром отправились в Куромацунай. Отсюда пять ри (до 20 верст) по прекрасному шоссе, но ехать при-шлосьвсс-твки тариом.Кое- гдеподопо герста навливалисьл христиан. Между прочим, в селении Сакая есть один христианский дом, двое молодых супругов и дитя. Мужа дома не было. Посидели, поговорили с женой. Христиане недавние, но, по всем признакам, искренне верующие. Только в кухне надпритолкой небольшое “мня”, синтоистическая божница... Это-де “окка-сан” (матушка). Странные нравы: настоящая мать христианина, тоже вдова, живет не с ними, он в этом доме усыновлен и носит его фамилию и должен свою настоящую мать оставить, а жить с приемной. Такой же случай припоминаю и в Иванай. У одного христианина живет тоже приемная мать, а родная мать (вдова) только пользуется некоторым пособием. “Конечно,— говорил он,— я не обязан ее (это родную-то мать) кормить, но все-таки, как-то нехорошо ее бросить”... Странные взгляды! Родственная связь, кровная уступает место совершенно внешним, юридическим отношениям. У японцев, впрочем, это во многом замечается. Да и знаменитые их генеалогии потому только так и длинны, долговечны, что они сохраняют, собственно говоря, лишь преемственность имени, а не рода: лишь фамилия одна и та же, а носители ее — иногда совсем не родные между собой.

В Куромацунай у нас всех пять домов христианских (25 человек). Два дома стоят особо от деревни на пашне. Мы заехали сначала к ним. Ехать нужно через реку. Был тут и перевоз, но лодка изломалась... Ни на том, ни на другом берегу ни души. После нескольких минут нашего кричанья. на противоположном берегу показался человек, это — наш Мефодий Касавара. Узнав нас, он поспешил оставить некоторую часть костюма, спрыгнул в воду и подойдя к нам, галантно предложил провести наших лошадей через реку.

Хижина Мефодия (маленький, совсем первобытный соломенный шалаш) находилась рядом. Жена и четверо детей — все христиане. Радушно и просто, не по-городскому они приняли нас. Христиане, видимо, хорошие. Мать умеет и детей своих воспитывать по-христиански, хотя и простая женщина, и еще молодая. После двух-трех слов хозяева наши решили сварить для нас тыкву, а пока она варится, мы отправились по пашням, через межи и оросительные канавки в другой христианский дом, к Стефану Сато.

У этого тоже четверо детей, все небольшие. Двое из них еще не крещены (один недавно родившийся). Мы уговариваемся завтра совершить крещение в церковном доме. Поговорили с хозяевами, попили ячменного чаю (жареные зерна), поели вареной печеной кукурузы и отправились к Мефодию, есть тыкву. Приятно было провести несколько часов с этими простыми людьми. Ближе к природе человек всегда как-то лучше делается.

В самой деревне молитвенного дома в собственном смысле, т. е. особого нанятого здания, нет. На молитву христиане собираются в доме одного из христиан-земледельца, который в то же время состоит и почтальоном. В этом доме находится большая церковная икона, богослужебные книги, купель и пр. Здешние христиане все хорошо знают церковные обычаи, и, видимо, привыкли сходиться вместе и молиться. Каждый знает при этом свое дело и свое место. Все умело подходят под благословение: так делают только христиане, долго бывшие вблизи от русского священника или же от самых первых христиан. Есть у здешних христиан в мыслях и особый “квайдоо” построить, и даже 30 иен хранятся на этот предмет (в том числе 15 от о. Арсения, миссионера). Теперь ждут вот, когда и христиан, и денег будет побольше. Это и хорошо: торопиться с “квайдоо” некуда. В тесноте да не в обиде, говорит пословица. Лучше опоздать с ним, чем поспешив, потом томиться зрелищем пустующей церкви. Для теперешнего же количества христиан достаточно вполне и комнаты в доме Арикава.

В 8 часов служили всенощную. Я сказал в беседе, чтобы христиане, последовав Христу, не забывали за своим дневным трудом своего вечного призвания, чтобы возгревали свою веру постоянным общением с церковью, путем молитвы и соблюдения постановлений церковных. Часов в одиннадцать христиане разошлись, а мы, ежась от холода, стали укладываться спать.

8 октября. В девять часов начали крещение, к которому сошлись все христиане, даже с поля пришли оба дома со всеми ребятами. Потом сели на мирную беседу около “хиба-ци”. Отрадно видеть взаимное согласие и дружественные отношения между всеми христианами. Вообще эта церковь много

обещает в будущем, если только останутся в ней теперешние христиане.

Нужно было ехать и домой, но наш проводник где-то скрылся. Отыскали его в кабачке, уже пьяного. Поехали обратно в Суцу. Я ехал опять впереди, лошадь по-прежнему кидалась на всякую тропинку, и, наконец, наметив себе дорогу через широкий ров, прыгнула, но в это время проводник почему-то нашел необходимым подстегнуть лошадь о. Николая, та подтолкнула мою, и мы с последней полетели кувырком через ров... Слава Богу, на другой стороне была мягкая пашня, падать было удобно, да и лошадь моя упала очень аккуратно, должно быть, привыкла, отнюдь не задавила своего седока... После приличной случаю сенсации, наставительных разъяснений проводнику и некоторых исправлений- мы отправились далее...

По пути заехали к одному христианину, давно потерявшему связь с церковью Суцу; его считают окончательным “рейтан”. Живет он в очень бедной избушке в деревне на берегу моря. Не снимая обуви, мы присели на пороге его дома (если можно сказать это про японский дом). Поговорили. Говорит очень сладко, церковное все знает, по-видимому, очень хорошо, лицо виновато-боязлнвое. Из распросов выяснилось, что он выписывает даже наш церковный журнал “Сей-кео-Симпо” (Православный вестник), что хороший признак, с церковью связи не прерывает, интересуется ее жизнью и всем, что происходит в ней, иначе не стал бы тратить своих последних грошей на выписку журнала. Но в церковь Суцу ни ногой. О. Николай потом объяснил, что прошлое этого человека мешает ему туда появиться: он продал церковную землю, деньги отдал в рост, позарившись на проценты, а должник убежал не заплатив ничего, таким образом, Ендоо (наш христианин) не получил никакой корысти, церковь лишилась своего имущества.

Подъезжая к Суцу, заметили: какой-то довольно большой пароход, после усердных свистков, снялся с якоря и ушел в море. Неужели это наша “Урато-мару”, на которой я собирался ехать далее? В гостинице убедились, что наши опасения были основательны: это была, действительно, “Ура-то-мару”... Пришлось от души подосадовать, что поддались

обману: можно было бы прямо из Куромацунай отправиться в Хакодате сухим путем. Но теперь не поправить, захотели путешествовать скорее и с большими удобствами, теперь выходит обратное!

Вечером служили воскресную всенощную с поучением на дневное Евангелие. Собрались все взрослые, да, говорят, здесь почти нет ленивых к богослужению.

Обратно в Хакодате

октября. В 9 часов собрались в церковь и начали чин крещения двух младенцев. Потом обедницу с поучением на апостольское чтение о щедрости в милостыне (по поводу бывшего недавно наводнения).

День прошел в беседах с христианами. Были у учителя Куриягава. Огромная семья, все маленькие дети, а жалованье небольшое. Очевидно, терпят крайнюю нужду. Старший сын его учится в правительственной школе, со временем отец хочет отдать его в семинарию. Это было бы, конечно, легче и для отца: в семинарии за обучение не берут ничего и, кроме того, дают содержание.

После ужина к нам в гостиницу пришли “сенсей” с Куриягава и еще кое-кто, долго беседовали со мной и между собой. Замечательно, что и взаимная беседа их вращается по большей части около проповеди и вообще церковного дела, — какой катехизатор или священник, как проповедует, как к нему относятся христиане и пр. Легли мы спать с надеждой назавтра получить известие о пароходе, чтобы мне ехать в Есаси.

10 октября. Никакого парохода нет и не предвидится. Провели день, жалуясь на лживость пароходчиков. Я решил ехать на первом пароходе, хотя бы пришлось сделать круг опять на Отару. К вечеру о. Николай перебрался в церковный дом: завтра они отправляются с катехизатором в Исоя, селение, которое мы не могли посетить по приезде из Отару. Там несколько христианских домов, в особенности усердны три брата, все женатые, но живут одной семьей.

После ужина, когда, по-видимому, пропала всякая надежда на выезд, пришел “банто” (швейцар) с вестью, что пришла “Коорай-мару” и немедленно снимается в Отару... Лучшего ожидать было нечего, я быстро собрался и в сопровождении почти всех взрослых христиан и хозяина гостиницы, при свете нескольких бумажных фонарей (“чео-цин”), направился на пристань. Около семи часов я уже сидел на рогожке в кормовой части парохода; рядом со мной несколько рабочих, довольно конфузливо предоставлявших мне больше простора. Помещение было тесное и низкое, а пароход маленький. Что будет с нами, если на море качка?.. К счастью, недолго мне пришлось пробыть на нижней палубе. Я вышел наверх, на свежий воздух. Было темно. Пароход сильно кренило ветром, на палубу летели брызги. Холодно и сыро. Со мной разговорился один из помощников капитана и обещал перевести меня в Иванай в рубку на верхней палубе, где освободится место. До Иванай всего два часа ходу, я так и остался наверху. Помощник капитана имел некоторое знакомство с христианством или, точнее, с миссионерским делом. Какая-то его родственница училась в миссионерской школе. Весьма-де полезно отдавать девиц на воспитание в миссию, они делаются “отонасику” (смирными). Японец со своей точки зрения был вполне прав: ему нужна смирная жена, нужно, следовательно, христианство. Как часто и среди нас слышны разговоры о полезности христианства! Как часто высчитывают разные заслуги христианства перед культурой, нацией, и этим хотят доказать, что люди должны хранить христианскую религию, поддерживать церковь. Не замечают люди, что этим они только унижают христианство. Христианином можно и должно быть только ради Христа, иначе христианство — самообман и лицемерие, иначе в нем нет смысла.

11 октября. Спалось очень плохо в будке. Было холодно. А потом качка с ее последствиями... Тем более, что не один был я в рубке... Но в 6 с половиной утра мы, как бы то ни было, входили на рейд в Отару.

В 10 часов я уже поехал из Отару по железной дороге на Муроран, тем самым путем (на Саппоро), где проезжал полтора месяца назад. Окрестный вид переменился с тех пор. Высокая трава, покрывающая равнину, тогда зеленая, теперь

побелела, как нива, лес раскрасился в разные цвета, дубы краснели, оригинально выделяясь на бело-желтом фоне. К довершению всего, весь день небо застилала какая-то мгла, серовато-коричневая, и солнце смотрело сквозь нее красным шаром, придавая всему странное освещение. Только родные наши березки зеленели в этом фантастическом красно-желтом царстве. Я долго смотрю на низменную площадь Поро-муй, где наводнение было особенно велико и опустошительно. Здесь много народу погибло, пострадал и наш патриарх Евгений Сабанаи с его родом.

Вечером в 8 часов я был в Мороран, а в 9 с половиной на “Цуруга-мару" мы вышли в Хакодате. Море было, как зеркало, судно не шелохнется. Ночь теплая, лунная. Только мгла спустилась теперь густым туманом, и мы шли самым тихим ходом.

12 октября.. Часов в семь утра были уже в Хакодате, с удовольствием опять любуясь его оживленным рейдом. Скоро я подходил к дому нашей миссии. Все было по-прежнему тихо, так же задумчиво темнели знакомые каштаны, так же под сенью их ютилась наша старая церковь.

Приложения

Первый благовестник православия в Японии, архиепископ Николай (Касаткин)6

1. Детство и учебные годы архиепископа Николая

В конце XVIII и начале XIX века над необъятным простором русской земли из Саровской обители воссияла звезда преп. Серафима. В преподобном наше поколение чтит величайшего святого древней и новой Руси. Еще при жизни преподобного, 19 октября 1829 г., на северной окраине России в селе Суре, Пинежского уезда, Архангельской губернии родился в семье причетника будущий батюшка о. Иоанн Кронштадтский. Ему дано было свыше стать великим угодником Божиим, явившим в миру священническую праведность, питаемую опытом евхаристии и духовничества. А через несколько лет в глухом селе Березе, Белевского уезда, Смоленской губернии в скромной семье диакона Дмитрия Касаткина родился 1 августа 1836 г. второй сын, будущий архиеп. Николай, нареченный во святом крещении Иоанном в честь Предтечи и Крестителя Господня. Младенцу тоже дано было Господом явить себя светочем православия, возжженным Русской Православной Церковью на далеких островах Японии.

Нерадостно было его детство: лишившись 5-летним ребенком матери, он испытал беспросветную нужду и горе сиротства. Ранние скорби и лишения закалили ребенка, выработав в нем силу воли и выносливость, развив и горячую религиозную настроенность. Ваня Касаткин привлекал к себе окружающих живым умом, одаренностью, общительностью. Непоколебимая вера в Бога и сила воли были залогом преодоле-

ния в будущем всех препятствий на пути проповеди архи-еп. Николая. Нелегки были и юношеские годы Вани, будущего архиепископа Николая. Окончив первым духовное училище, мальчик поступил в Смоленскую духовную семинарию. Как вспоминает сам Владыка Николай, железных дорог тогда не было и, не имея денег на подводу, он вынужден был с другими беднейшими семинаристами тащиться пешком по трущобам более 150 верст, чтобы попасть в стены семинарии. Нелегка была и жизнь в “бурсе” при холоде и голоде, грубом отношении окружающих. Суровая семинарская жизнь еще более закалила одаренного юношу. По окончании семинарии первым в 1856 г., он был отправлен на казенный счет в Петербургскую Духовную Академию, где тоже выделялся своими способностями и был предназначен к оставлению при Академии и профессорской кафедре. Однако ученая карьера не привлекала молодого человека. Его жизненный путь определился свыше Промыслом Божиим.

Ни студентам-товарищам, ни профессорам Академии, ни будущему архиеп. Николаю не являлось и мысли об апостольском подвиге, который совершил впоследствии. Эта далекая языческая страна, до объявления там свободы христианской проповеди, мало была известна даже образованным кругам России. По признанию Владыки, влечение проповедовать в Японии возникло случайно, при чтении попавшейся ему книги путешественника и мореплавателя конца XVII и начала XVIII века, капитана флота Василия Головнина. Головнин, однажды путешествуя на шлюпке в поисках воды для корабля, причалил к японскому острову, был схвачен стражей, бежал и скрылся близ берега в рыбачьей японской семье. Снова пойманный, он пробыл два года в плену. Наконец, в Токио он смог через голландского матроса объясниться и был освобожден. Вернувшись на родину, Головнин написал свои “Воспоминания”. Эта книга произвела сильное впечатление на студента Касаткина, особенно любовь очери рыбака к беглецу. Он подумал, что в народе, не знавшем Христа и столь близком к Нему в отношении к ближнему, будет ценна проповедь Евангелия. В 1860 г. вернулся из-за болезни из Японии настоятель консульской церкви в Хакодате о. Махов. Святейший Синод предложил вакансию оканчивающим студентам

Академии, с пожеланием насаждения среди японских язычников православной веры. Были желающие ехать женатыми, но это не подходило. Чтение бумаги из Синода не произвело на Ивана Касаткина впечатления, и он спокойно пошел на всенощную в академический храме где его души коснулся зов Божий и созрело решение ехать на проповедь Евангелия японцам с принятием монашества, о чем он раньше не думал.

Ректор еп. Нектарий одобрил этот порыв и, с благословения Петербургского митрополита, 24 июля И. Касаткин был пострижен в академическом храме в монашество с именем Николая, 29 июля рукоположен иеродиаконом и 30 июля иеромонахом. Напутствуя его, еп. Нектарий сказал, что с крестом подвижника он должен взять посох странника, с подвигом монашества ему предстоят труды апостольства.

2. Путешествие и первые годы в Японии

Иеромонах Николай не смущался дальним и чрезвычайно трудным путешествием. Выехав из Петербурга 29 июля 1860 г., он заехал проститься с родными и пустился в путь через Казань. В Японию он ехал по Сибири 2000 верст, трясясь в. кибитке и подвергаясь многим лишениям. В конце сентября он прибыл в Николаевск-на-Амуре, где зазимовал, так как плавание по морю прекратилось. В Николаевске начинающий миссионер встретился со знаменитым просветителем Сибири еп. Камчатским Иннокентием (Вениаминовым), будущим митрополитом Московским. Последний в течение зимы многому научил своего собеседника, почерпая из своего богатого миссионерского опыта. Видя бедную, скромную рясу иеромонаха, еп. Иннокентий сказал ему, что на азиатов-язычников миссионер должен прежде всего подействовать своим представительным видом. Еп. Иннокентий купил хороший бархат и сам выкроил из него рясу о. Николаю. Он указал также, что проповедники Христа в Японии не могут не носить наперсного креста, и возложил на будущего миссионера бронзовый крест, полученный за участие в Крымской кампании. С открытием навигации о. Николай отбыл на военном судне “Амур” к своему назначению и в Хакодате прибыл 20 июня 1861 г., после почти годового путешествия.

Проповедь православия о. Николаем в Японии исторически продолжает дело просвещения Евангелием язычников святыми и преподобными проповедниками Древней Руси. Особенно близок к просветителю Японии св. Стефан Пермский, просветитель зырян в XIV веке, который служил и проповедовал на их языке и перевел на зырянский язык Священное Писание и богослужебные книги. Юный иеромонах прибыл в Японию в трудное время: проповедь Христова была запрещена законом под угрозой смертной казни. По замечанию самого о. Николая, японцы смотрели на христиан, как на зверей, а на само христианство, как на злодейскую секту, к которой могли принадлежать лишь отъявленные чародеи и злодеи. Молодой иеромонах чувствовал сердцем, что жатвы в этой неведомой стране много. “Она рисовалась в моем воображении,— говорил он,— невестой, поджидавшей моего прихода с букетом в руках. Пронесется во тьме весть о Христе, и все обновится. Рисовались толпы стекающихся слушателей и затем последователей слова Божия”. Однако при запретительных законах и крайней подозрительности японцев к иностранцам, не могло быть и мысли об открытой проповеди Евангелия без знания языка. Один выход на улицу миссионера вызывал подозрения, иногда в него даже бросали камни, натравливали собак. Пришлось ограничиться церковными службами при консульстве. Для подвига апостольства нужно было не только духовно созреть, но и всесторонне познать страну, просвещению которой миссионер отдавал себя; главное — необходимо было изучить труднейший японский язык при отсутствии современных учебных пособий. Иеромонах был обречен на одиночество в японском языческом мире. О. Николай особенно оценил доброе отношение к себе консула в Хакодате Гошке-вича. Он всегда вспоминал его с любовью, как русского пионера в изучении Японии, составителя первого японо-русского словаря. Они и сошлись на общем интересе к изучению японского языка. Ко всему внимательно присматриваясь, особенно к усвоению японцами начал христианства и миссионерской проповеди, о. Николай вынес сначала неблагоприятное впечатление, которое высказал в письмах к митр. Исидору. Но, надеясь на помощь Божию, он стал ожидать перемены к лучшему.. Много способствовали работе иеромонаха его поразительная одаренность ораторским талантом и величественная, привлекательная наружность. Вскоре русский миссионер возглавил всех христиан Хакодате. Без различия вероисповедания христиане сплотились вокруг русского священника, и малая христианская община дружно отстаивала себя; затем прибывшие миссионеры возглавили инославные общины.

По словам о. Николая, он решил прежде всего изучать, насколько хватит сил, местный язык. Долго надо было присматриваться к этому трудному языку. Японцы боялись давать ему уроки. Наконец, учитель нашелся, но сбежал через два дня, боясь встречи с иностранцем на улице. По 14 часов в сутки о. Николай, кроме изучения языка, все читал, исследовал, стараясь проникнуть в душу японского народа. Усердие ученика было так велико, что одному учителю было не под силу работать с ним: стали поочередно приходить два, даже три преподавателя. Целых 8 лет ушло на незаметные подвиги учения перед началом великого апостольства в Японии. Владыка Николай достиг удивительного знания японского языка и книжного, и разговорного, объясняясь на нем свободно, красиво и сильно, хотя и с иностранным акцентом. В 1907 г. архиеп. Николай в Токио перед собранием тысячи слушателей произнес двухчасовую речь, несколько раз прерываемую рукоплесканиями, когда Владыка пользовался примерами и сравнениями, с точки зрения японцев, неизвестными европейцу. Японская печать отмечала, что архиеп. Николай знает Японию лучше самих японцев.

3. Начало основания Православной церкви в Японии

С помощью Божией о. Николаю удалось заронить в душу японцев семя православной веры. Сохранилось повествование об обращении первым именно ярого противника христианства: им был языческий жрец Савабе, встретившийся с о. Николаем у консула Гошкевича, сыну которого японец давал уроки фехтования. Раз жрец, особенно возбужденный против проповедника христианства, готов был броситься на него с мечом. “Только помощь Божия спасла меня тогда от неминуемой смерти”,— вспоминал Владыка Николай.— Я спасся только чудом: в душе Савабе произошел неожиданный переворот”. “Зачем ты сердишься на меня?”— спросил о. Николай жреца. “Вас, иностранцев, нужно всех перебить, вы пришли выглядывать нашу землю, а ты своей проповедью больше всех повредишь Японии”. Умный и развитой Савабе был чистосердечен и на вопрос миссионера ответил отрицательно. В конце концов Савабе согласился выслушать о. Николая, оговорившись, что из проповеди ничего не выйдет. Иеромонах стал вдохновенно, горячо и долго говорить о Боге, о грехе, душе и ее бессмертии. Жрец слушал скрестив на груди руки, и лицо его вместо злобы стало постепенно выражать внимание. Затем он вынул книжку и стал записывать, а уходя, обещал приходить. О. Николай особенно разъяснил Савабе что нельзя судить о Христе по поведению иностранцев: целая пропасть лежит между истинными христианами и мнимыми друзьями учения Христова. Беседы участились, о чем о. Николай писал митр. Исидору: “Ходит ко мне один жрец древней религии изучать нашу веру. Если не охладеет и не погибнет от смертной казни, от него можно ожидать многого”. О. Николай сообщил митрополиту, что Савабе собирается переводить Библию на японский язык с китайского, они ждут нужных книг из Пекина. Наконец, 20 апреля 1865 г. о. Николай пишет: “Жрец с нетерпением ждет от меня крещения: единственная его цель жизни теперь — послужить отечеству распространением христианства”. О. Николай подарил своему слушателю книгу Нового Завета, но Савабе не смел читать ее. Однако он нашел выход, читая Евангелие тихо во время службы в языческой кумирне и постукивая одновременно в обычный барабан. "Никто и не думал, что я читаю иностранную ересь”,— признавался потом Савабе. Нашлись два других ученика.

По Хакодате пошли слухи о тайной проповеди о. Николая. Ученикам угрожала опасность, они решили бежать.. Предварительно о. Николай тайно крестил их, наименовав Савабе — Павлом, Сакаи — Иоанном, Урано — Иаковом. Так было положено основание Православной Церкви в Японии в 1868 г. Второй обращенный, врач Сакаи, был другом Савабе, который и начал его обращение. Сакаи был образован и красноречив. Савабе трудно было с ним состязаться, часто он прибегал за помощью к о. Николаю. Наконец, Сакаи сам пришел к миссионеру, который и убедил его в величии христианства. Иоанн Сакаи стал вторым светочем православия в Японии. В тот год в Японии совершался политический перелом. Несмотря на все затруднения, три первых христианина-японца пользовались случаями для проповеди Христа, хотя сами, уволенные после крещения со службы, были в тяжелом положении. Прибыв в город Сендай, Савабе стал проповедовать православие своим знакомым. Вынужденное бегство первых христиан из Хакодате послужило к пользе зарождающейся церкви. Павел Савабе и Иоанн Сакаи с самого начала были помощниками и радостью о. Николая. Он говорил в 1907 г. в Токио: “Узнаю своего неизменного Савабе”. Об Иоанне Сакаи владыка Николай отзывался: “Он вечно ищет в городе, кому бы говорить о Христе”.

Культурная жизнь страны быстро пошла вперед. Хотя запрет проповеди христианства оставался в силе, правительство смягчало свои взгляды на него. Проповедь стала свободнее. Первый успех окрылил о. Николая. Он стал проповедовать по японским домам, присматриваясь к семейному быту японца, стараясь заронить в его душу семя Христово. “Сначала завоевать любовью, а потом нести слово” — было руководящим правилом апостола Японии. О.Ни-колай никогда не порицал религии японцев; даже среди буддийских жрецов у него были друзья. Уже переехав в Токио, миссионер зашел однажды в буддийский храм послушать знаменитого проповедника. Бонзы хотели усадить своего гостя, но, по японскому обычаю, сидения не было, старший жрец снял все украшения главного жертвенника и вежливо предложил сесть на него пришедшему в ужас иеромонаху. Это — яркое свидетельство уважения японцев к о. Николаю уже в его молодые годы. Поздней ар-хим. Николай писал: “Сердце здесь нужно, способность проникнуться нуждами ближняго; почувствовать скорби и радости ближняго, точно свои”. Сам о. Николай видел причину своего успеха, с одной стороны, в подготовке японцев вообще к принятию христианства, а с другой — в проповеди именно православия, а не католичества или протестантства. Успех проповеди был таков, что о. Николай мог спокойно в 1869 г. оставить юную церковь на попечении но-

вых христиан и отправиться в Россию ходатайствовать перед Св. Синодом об открытии Русской Духовной Миссии.

На родину о. Николай прибыл в феврале 1870 г. Св. Синод признал заслуживающим уважения ходатайство иеромонаха Николая и просил министерство финансов об ассигновании необходимой для Миссии суммы — 6000 рублей ежегодно и 10000 руб. единовременно. Министерство финансов согласилось принять половинный расход за счет государственного казначейства, т. е. 3000 руб. ежегодно и 5000 руб. единовременно. Другая половина была отнесена Св. Синодом за счет типографского капитала. Была образована для проповеди слова Божия японцам особая Российская Духовная Миссия в Японии из начальника, трех сотрудников-иеромонахов и причетника. Работа Миссии устанавливалась в четырех городах: 1) Нагасаки — колыбели христианства в Японии, 2) Токио — восточной столице, 3) Киото — столице в центре и 4) Хакодате — резиденции российского консульства и церкви при нем. Начальником миссии был назначен о. Николай в сане архимандрита, помощником кандидат Казанской Духовной Академии вдовый священник Григорий Воронцов. Начальнику Миссии было предоставлено право входить с ходатайством в Синод для пополнения Миссии миссионерами до полного их ккомплектования. Миссия была подчинена камчатской епархиальной власти. Краеугольный камень православной церкви в Японии был заложен самим ее основателем. О. Николай составил особую инструкцию миссионерам, которую утвердил Св. Синод. Миссионеры должны проповедовать слово Божие на японском языке, переводить Св. Писание и составлять на японском языке учебники для детей по Закону Божию. Двери миссионера должны быть всегда открыты для слушателя, он должен идти всюду, где возможен успех проповеди слова Божия.

Перед отъездом из России о. Николай заехал проститься со стариком отцом, о котором непрестанно заботился, живя в Японии. В марте 1871 г. он вернулся в Хакодате уже начальником Миссии и стал во главе своей маленькой общины. Брошенные семена веры Христовой во время его отсутствия дали обильные ростки и побеги. Радостна была встреча с Павлом Савабе, Иоанном Сакаи и с другими, успешно сохра-

нившими юную общину; росла церковь Христова. Проповедь оставалась тайной, и Павел Савабе и Иоанн Сакаи вели ее во время прогулок за городом. О. Николай мог сказать; “Здесь не проповеднику веры нужно гоняться за тонущими душами, напротив, за ним гоняются, его ищут”. Священник Григорий Воронцов заболел и вернулся в Россию. Снова стал нужен архим. Николаю помощник. В декабре 1871 г. в Миссию прибыл кандидат Киевской Духовной Академии иеромонах Анатолий. Братская жизнь общины напоминала времена перво-христианства. Архимандрит Николай писал об иером. Анатолии, что лучших помощников он не желал бы. Переехав в Токио, архимандрит не побоялся оставить новоприбывшего иеромонаха с тремя катехизаторами в Хакодате. Переведенный в Осаку, о. Анатолий построил миссионерский дом, храм, катехизаторскую школу. К сожалению, он умер в расцвете сил, будучи архимандритом — настоятелем посольской церкви в Токио, оставив по себе светлую память у православных японцев. Период пребывания архим. Николая в Хакодате, особенно 1861 — 1869 гг., — лишь подготовительная стадия его деятельности; главная работа миссионера в эти годы была сосредоточена на изучении языка.

4. Распространение Православия в Японии

С переездом и обоснованием архим. Николая в Токио в январе 1872 г. начинается второй период истории Православной Церкви в Японии. Начальник Миссии развернул теперь во всю ширь свои проповеднические и административные способности. Тогда в Токио иностранцы должны были занимать определенный квартал (концессию). Дело проповеди затруднялось фанатическим патриотизмом японцев, их подозрительностью к иностранцам. С первого знакомства с русскими японцы заподозрили Россию в покушении на независимость их империи и с начала XIX века изучали способы противодействия воображаемому завоевателю. Однако были особые причины успеха проповеди русских миссионеров. Главное: первые православные японцы были вне всякой связи с политикой; с начала проповеди и до кончины архиеп. Николая (1912) православие принимали, по преимуществу беднейшие япон-

цы, представителей аристократии было очень мало, а богатых совсем не было, и православная Церковь была крайне бедной. Интересны слова самого архим. Николая, писавшего в 1869 г., что всего за 8 лет православная Миссия, при двух постоянных миссионерах и недостатке средств, имела больший успех, чем католические и протестантские миссии, вместе взятые за 20 лет с сотнями миссионеров и большими средствами.

Неудовлетворенная своими различными религиями душа японца влеклась ко Христу. В начале XVII в. число христиан в Японии было более миллиона 800 тыс., почти треть населения, при тысячах церквей. Первым проповедником Христа в Стране восходящего солнца был с 1549 г. католический монах св. Франциск Ксаверий. Он не имел дара к изучению языка, но успешно проповедовал через переводчика-японца, в крещении Павла. После смерти Франциска Ксаверия в 1551 г. проповедь разрослась, но эдиктом 1558 г. в 20-дневный срок изгонялись все миссионеры, запрещалась проповедь, однако, не остановившаяся. В 1637 г. другим эдиктом решительно изгонялись все проповедники новой религии. Разразилось страшное гонение на христиан, вызвавшее их восстание в гор. Шимабур и повлекшее за собой убиение в городе 37 тысяч христиан; много оказалось последователей Христа, пошедших на мучения и смерть, на крестах, от меча, в кипящих котлах, в море. Вереница крестов тянулась по краям дорог, с распятыми целыми христианскими семьями; всего было замучено и убито до 280 тысяч христиан. Создалась катакомбная церковь без священников, тайно просуществовавшая до XIX в., когда в 70-х гг. был объявлен закон свободы христианской проповеди. И ныне в Японии существует 30—40 тысяч потомков этих катакомбных первохристиан, невоссоединившихся с католичеством и возглавленных особой иерархией из мирян. Причина ужасного гонения, по мнению архиеп. Николая, после св. Франциска Ксаверия лежала преимущественно в самих христианских миссионерах. Архиепископ усматривал в истории Японии руку Промысла, спасшего ее от политически интригующих проповедников христианства, пришедших в Страну восходящего солнца в XVI веке. По своему принципу воздерживаться от публичных осуждений инославных вероисповеданий архиеп. Николай редко говорил об отношении японцев к католичеству и протестантизму. В том же 1869 г. он писал: “Японцы, кажется, обнаруживают наклонность к православию”. Причина распространения православия в Японии, по мнению архиеп. Николая, заключалась в подготовленности душ японцев к принятию христианства и полной свободе православия от связи с политикой.

О. Николаю трудно было подыскать помещение в Токио; наконец, его приютил знакомый англичанин, но только на ночь. Приходилось весь день блуждать по улицам, питаясь в японских столовых. Любезное и добродушное отношение японцев убедило миссионера лишь во временной и случайной вражде к иностранцам. Наконец, найдена была квартира из двух маленьких комнат на чердаке, где архим. Николай и начал тайно проповедь православия в столице Японии.

Нужда по пятам преследовала миссионера. Его жалование, как “капля в море”, почти все уходило на содержание уволенных за принятие православия чиновников, на жалование катехизаторов (проповедников) и вообще иа помощь беднейшим христианам. Сам он не мог отлучаться в провинцию и всем слушателям оказывал гостеприимство, часто за свой счет. Интересны письма миссионера в Россию, никогда не роптавшего на свою бедность. “Кричать о помощи — одно, что я могу, и я кричал. Представьте мою обстановку: Боже, какая жара! И утром, и до полудня, и вечером с 5 ч. 20—30 человек приходят на уроки Закона Божия в мое жилище. Одна комната на чердаке, 11 квадр. футов по точным измерениям. Высота ее такова, что человек моего роста едва может стать в ней во весь рост. Разочтите, сколько воздуха в таком жилище. Иностранные миссии затопили страну своей литературой, а у православных нет даже недорогого типографского шрифтика. На иностранных храмах блестят кресты, звонят колокола. “И нам бы нужно храм,— говорят наши бедные птенцы,— негде помолиться, излить душу перед Богом. А вот и у нас скоро будет: пришлют ведь из России! И не ждет так отрескавшаяся от засухи земля дождя, как мы ждем вашей помощи, оживите, ободрите нас поскорее, если не прямо помощью, то надеждой на нее”. Свое упование на светлое будущее в Японии о. Николай запечатлел печатно в том же 1869 г. “Загорается заря новой деятельности и для духовенства, та деятельность будет не отечественная только, она будет общемировая; буду, даст Бог, не заброшен и я здесь один, обреченный на бесплодный одинокий труд. С этой надеждой я ехал сюда еще 7 лет тому назад. Ею 7 лет живу здесь; об осуществлении ее самая усердная моя молитва”. Кроме личной уверенности архнм. Николая в успехе и торжестве православия, залогом его будущего в Японии были непоколебимая, мужественная, твердая вера японцев и их высоконравственная жизнь. Достоинства японцев и питали энергию деятельности начальника Миссии, которому приходилось не побуждать, а наоборот, сдерживать ревность православных японцев-первохристиан. Ревность могла еще быть наказуема тюрьмой и даже пытками.

Архим. Николай наблюдал отрадное, многообещающее явление. Только были брошены семена православия, а его последователи запечатлели свою веру страданиями, заповеди Христа стали правилом их жизни. Особенно поучителен пример первенца православия в Японии, Павла Савабе: “Перед моими глазами,— писал о. Николай,— совершался процесс рождения человека к новой жизни благодатью Божией, а за моими глазами шел уже другой процесс — испытания, укрепления сил новорожденного”. Бедствия обрушились на Савабе с его оглашением. Сойдя с ума, жена подожгла дом, все имущество сгорело; бывший жрец оставил свою должность при кумирне; бедность и необходимость содержать больную жену и ее родных принудили Савабе оставить в кумирне семилетнего сына, которого он не имел средств выкупить. Посаженный за проповедь в тюрьму, он, получив свободу, снова проповедует Христа. Сгорел дом, построенный прихожанами. Савабе остался нищим. По первому зову о. Николая, оставив семью, он является в Токио, чтобы отправиться на проповедь в провинцию Сендай. Там вскоре он вместе с другими был заключен в такое сырое подземелье, откуда редко выходят, не расстроив в корне здоровья. Выпущенный, он снова, не зная отдыха ни днем, ни ночью, проповедует Христа. “Бедный Савабе,— пишет о. Николай,— трудится для Христа, как редко в мире кто трудится, а получает только бремя скорбей. Ужели не найдутся добрые люди принять участие в по-

ложении Савабе?” — взывал о. Николай о помощи бывшему жрецу, чтобы выкупить его сына из кумирии. И второй обращенный японец Иоанн Сакаи, приняв христианство, сразу бросил все свои привычки и слабости и после крещения из язычника стал подвижником.

В числе крещенных о. Николаем в 1878 г. был и Иоанн Оно, впоследствии знаменитый проповедник. При гонениях в феврале 1872 г. было допрошено в Сендай более 120 человек, многие — еще до их крещения, и все мужественно исповедовали православие, даже дети 10—12 лет, поразившие своими ответами неверующих. Иаков Такай, посланный к ар-хим. Николаю в Токио, узнав о гонении, с полпути вернулся в Сендай и добровольно пошел под арест, заявив на допросе: “Если считать меня преступником, нарушающим закон о запрещении христианства, я готов умереть за истинную веру”. В том же году вспыхнуло гонение и в Хакодате, колыбели православия, вызванное пасхальным звоном, по русскому обычаю, во всю Светлую седмицу в консульской церкви. На звон сошлись многие любопытные, катехизаторы стали проповедовать, объясняя по иконам главные события Ветхого и Нового Завета. Часть катехизаторов была посажена губернатором в тюрьму, часть в крепость. Православные чиновники изгонялись со службы, православные были высланы из города, была закрыта типография при православной церкви, временно прекращена деятельность издательства Миссии. Это была последняя вспышка ненависти к христианству.

В 1873 г. последовала отмена старых запретительных указов против христиан, и в Стране восходящего солнца наступила новая эра — свободы проповеди Христа. С объявлением конституции первым председателем парламента был избран христианин. В эти именно годы Апостол Японии писал, что воля Божия просветить Японию все более выявляется, все больше народа приходит к миссионерам послушать слово Божие, с каждым днем число новообращенных растет. “Господь попустил нас испытать гонение, но набежавшая туча уже пронеслась мимо, и, как гроза оживляет красы природы, так минувшее испытание воспламенило и без того ревностное сердце чад Божиих. Какой труд для Бога не увенчается успехом?” Созидание Церкви, проповедь слова Божия по всей стране

стали беспрепятственны. В Токио были открыты разные школы с изучением иностранных языков, и архим. Николай стал преподавать русский язык. Помещение миссионера на окраине столицы было мало и непригодно к проповеди. Миссия взяла в бессрочную аренду участок на холме' Суругадай, центральном пункте Токио. В 1873 г. начата постройка большого дома с домовой церковью Миссии. Средства (32 тысячи руб.) были преимущественно собраны адмиралом кн. Путятиным, заключившим в 1855 г. первый русско-японский торговый договор. Учреждена 6-классная духовная семинария, лучшие из окончивших семинаристов отправлялись в русские духовные академии. Для подготовки катехизаторов основано катехизаторское училище, куда могли поступать люди от 18 до 60летнего возраста, посвящавшие себя проповеди Христа. На средства дочери кн. Путятина и гр. Орловой-Давыдовой открыта женская школа в Токио на 100 учениц. С 70-х годов XIX века жизнь Миссии пошла по более гладкому и надежному пути. В 1878 г. молодая Церковь имела уже 6 священников-японцев, 27 катехизаторов, 51 их помощника для проповеди в провинции. По отчету Обер-Прокурора Св. Синоду в 1878 г., “эти благовестники веры проникнуты духом апостольской ревности”. Еще в 1875 г. собор Православной Церкви в Токио избрал двух японцев первыми кандидатами во священство: Павла Савабе священником и Иоанна Сакаи диаконом; они были посвящены еп. Павлом Восточно-Сибирским в Хакодате. Церковь росла при большом недостатке средств.

В 1878 г. был поднят самим начальником Миссии вопрос о необходимости епископа в Японии, что было признано Св. Синодом. Запрошенный телеграммой о согласии стать епископом, архим. Николай ответил: “Если из России не может быть назначен епископ, я согласен". Отбыв вторично на родину, о. Николай побывал в Петербурге, в Москве, в Киеве. Встреча с родными, посещение родной Академии, сочувствие окружающих воодушевили миссионера. Но скоро ему надоела шумная жизнь в столице и потянуло в Японию. 3 марта 1880 г. в Петербурге архим. Николай был возведен во епископа Ревельского и Японского. Владыка вспоминал переживания хиротонии: "Во время совершения таинства хиротонии без воли человека душа смущается. Все существо под влиянием десниц

восьми иерархов, как было сегодня, чувствует претворенность: встаешь совсем иным, чем опустился на колени пред Престолом”. Как всегда, он молился “о просвещении сей страны Светом Евангелия”, т. е. о любимой им Японии. Не забыл новый епископ и слов Владыки митрополита при вручении жезла: “До конца жизни тебе служить взятому на себя делу, и не допусти, чтобы другой обладал твоим венцом”. “Да памятуется это мне всегда среди раздумья”. Хиротония была отмечена в печати как весьма знаменательное, весьма отрадное событие в Русской Церкви. Свято исполнил первый епископ Японский слово первосвятителя собора Архиереев, его рукополагавших:: вернувшись скоро в свою Миссию, он до кончины 3 февраля 1912 г. родины больше не видал.

Владыка Николай занимался некоторое время сбором средств на Миссию, особенно на собор в Токио. Посетив для духовного укрепления святыни русской земли, он делал сообщения о Японии в Москве. По свидетельству слушателей, рассказы о христианстве в Японии того периода произвели отрадное впечатление, напоминая чтение Деяний 'Апостолов. Поражала любовь миссионера к Японии, чуждой ему во всех отношениях, о которой он говорил, как о своей родной стране. Любопытна приведенная самим Владыкой легенда, ходившая о нем по Японии: будто епископ Николай — сын японца, бежавшего от преследований своего правительства в Россию и женатого на русской. Владыку никогда не покидало убеждение в светлом будущем православия в Японии, в чем и скрыт залог успеха его проповеди. Подумал Владыка в России и о хоре для будущего собора, и привез вместе с собою в Японию регента Дмитрия Павловича Львовского, оставшегося там впоследствии в сане диакона тоже до конца своих дней. В 1884 г. в Церкви было до 10 тысяч православных японцев, 160 церковных зданий, 65 приходов, епископ, 12 священников, 2 диакона, 75 проповедников.

Делом архипастырского попечительства еп. Николая является и знаменитый собор Воскресения Христова в Токио. С 1884 г. постройка продолжалась 7 лет. Храм стал украшением всего христианского мира на Дальнем Востоке. Сооружение его было очень трудным вследствие частых землетрясений в Японии и почти непрекращающихся пожаров в Токио.

Фундамент сооружался целый год, стены 5 лет. Все было твердо и основательно, но ничего, по слову Владыки, не было роскошно. Торжество освящения храма состоялось 2 марта 1891 г. Постройка со внутренними украшениями обошлась в 500 тыс. руб. Особенно щедрой оказалась Москва, собравшая 200 тысяч. И ризница, и утварь, по свидетельству о. Востор-гова, — все напоминало в соборе Москву. На торжество съехалось со всей страны 19 японских священников, более 4000 христиан. Пел под управлением Львовского смешанный хор из 150 семинаристов и учеников духовной школы. Некоторые газеты отметили прекрасное пение. Храм вполне соответствовал мысли еп. Николая: "Собор будет памятен: он по справедливости вызывает внимание, любопытство и удивление живущих и бывающих в Токио”. Освящение прошло чинно, спокойно, без враждебной агитации. Эта враждебная агитация при его постройке, ввиду близости холма к императорскому дворцу под ним, была испытанием еп. Николая, смутив даже некоторых православных японцев, считавших постройку неоправданным расходом. Японская церковь продолжала расширяться. В 1898 г. был один епископ, 35 священников, 148 катехизаторов, 24260 православных христиан, 246 церквей и молитвенных домов по всей стране. По таблице 1887—1904 гг. в православие в среднем крестилось ежегодно около 1000 человек, больше всего в 1888 г. — 2420 человек, при 16 священниках и 139 катехизаторах. Даже в труднейший год войны, 1904 г. — крестилось 656 человек.

5. Строй управления Японской Православной Церкви

Православная Японская Церковь в своем внутреннем управлении лишь формально зависела от Св. Синода, обладая почти автономией. Строй ее поражает своей патриархальностью. В Японии собирались ежегодно церковные соборы с участием мирян, даже женщин, избираемых депутатками церковных общин. Обычно соборы заседали с 30 июня по 4 июля, разделялись на большие, с участием мирян и представителей церковных общин, и малые из священнослужителей и отчасти катехизаторов. Обычный круг деятельности собора: 1) выборы, назначения, руководство деятельностью

катехизаторов, 2) вопросы церковного управления, 3) распределение материальных средств между церквами. Интересно свидетельство участника соборов начальника Миссии в Корее, архим. Хрисанфа: “Огромный миссионерский опыт такого гиганта духа, как преосвящ. Николай, сразу ободрит страдальца, уничтожит угнетенность духа, разсеет мрачныя тучи на его душе”. Эти ежегодные соборы Японской Православной Церкви, при отсутствии их в России при Св. Синоде, заслуживают особого внимания. В стране со столь незначительным числом христиан им нужно было для успеха проповеди пребывать в постоянной живой связи, и особенно чувствовалась потребность братских собраний. По словам еп. Николая , “все там происходит в духе простоты, взаимного соревнования в проповеди Евангелия, чуждом зависти и соперничества". Первый собор проходил в 1874 г. в Токио, участвовало 8 членов, т. е. весь наличный состав духовенства. На втором соборе 1875 г. были избраны первые японцы кандидатами во священники (Павел Савабе) и диакона (Иоанн Сакаи), уже при 40 членах, 24 священнослужителях и 16 депутатах церковных общин. Впоследствии число членов соборов доходило до 150. Созывался собор первоначально в Токио. В 1887 г. признан удобным созыв его поочередно в Токио для северо-восточных общин и Осаке для юго-западных. В случае экстренных нужд созывался собор всей Церкви в Токио. При созыве в Токио с 1891 г. собор заседал в Воскресенском храме. Он открывался молебствием апп. Петру и Павлу; затем следовала речь епископа, выпукло подчеркивавшая все события истекшего года. На заседания без права голоса допускались все желающие, в том числе и инославные, и даже язычники. При закрытии собора был снова молебен и прощальное слово председателя.

Главным органом управления православной церкви служил церковный совет под председательством еп. Николая при членах — токийских катехизаторах. Кроме проповеди Слова Божия, для его распространения Миссия издавала общедоступные брошюры и книги, как оригинально японские, так и переводные с русского. Без хорошего знания языка еп. Николай не мог • бы непосредственно управлять всеми делами Миссии, за которой он сам следил во всех ее проявлениях. Обыч-

но от 6 до 12 час. Владыка выслушивал доклад секретаря-японца, читал длинную японскую корреспонденцию, иногда лично диктуя ответы или давая руководящие указания.

Непрестанно и непосредственно наблюдая' за всей жизнью своей Церкви, еп. Николай ежегодно объезжал общины по всей Японии, обычно в течение двух месяцев. За последние годы он объехал весь свой миссионерский район, свыше 2-х тысяч верст, крестил, проповедовал, помогал словом и делом. Архиерейские объезды были не казенной ревизией, а чисто апостольским посещением пастырем своих пасомых, обычно в сопровождении их священника. Сохранились воспоминания современников. О приезде “Николая” вывешивалось объявление. Паства устраивала Владыке задушевно-трогательную встречу; процессией шли в храм или в молитвенный дом, где прибывший архипастырь совершал краткое молебствие со словом, затем читали списки крещений, браков и умерших за год. Христиане свободно выступали на собрании с проектами, вопросами; часто к приезду Владыки приурочивались крещения, нередко раздавалось любимое японцами слово “Возражение”, всегда допускаемое. В конце предлагалось задавать вопросы. Катехизатор, священник, епископ произносили речи, обычно длившиеся час и производившие всегда сильное впечатление на слушателей. Бонзы посылали на собрания и учеников буддийских школ, часто производивших беспорядок, однако это редко случалось при Владыке, пользовавшемся и у своих противников большим уважением и авторитетом. Внимание епископа особенно привлекали дети — будущая опора Православия в Японии. Он везде собирал детей вокруг себя, ласково беседуя, наставляя, спрашивая их о главных событиях жизни Спасителя. Владыка всецело входил в интересы самой малой общины. Он проводил всюду обычно 2—3 дня и обходил семьи православных. С утра до ночи кипело дело Христово; когда все ложились спать, епископ не спал; ночью он записывал тщательно в памятную книжку все им сказанное и виденное за день, читал обширную японскую корреспонденцию из других церквей на длиннейших листах, потом складываемых в трубку, и составлял ответы на письма. Чуть свет он вставал, утром снова обходил дома или уезжал в другую общину.

6. Богослужение Православной Церкви в Японии

Великим трудом еп. Николая созидалось в Японии миссионерское дело, основанное на молитве святителя. По отзыву современников-молящихся, Владыка служил не торопясь, проникновенно, и обладал исключительным даром проповеди. Его молитва невольно захватывала не только обычных посетителей собора, но и приезжих в Японию русских архипастырей и пастырей. Сохранилось прекрасное описание Пасхальной ночи в Токио митрополитом Сергием Японским, тогда — помощником Владыки Николая. Вечер Великой субботы, во дворе Миссии добавочные фонари; по местному обычаю, куличи украшены красными 8-конечными крестами; для каждой общины отведена своя комнатка; все, принесенное к освящению, замысловато уложено или чем-нибудь изящно украшено. В особой комнате при фонаре показывают картины из жизни Спасителя. В соборе прикладываются к Плащанице при чтении Деяний Апостолов. В 12 час. ночи звона нет, он не запрещен, но простое благоразумие подсказывает не будить им спящее население — ведь миллион 800 тысяч жителей столицы еще не с Христом. С особыми японскими зажженными свечами выходит на улицу крестный ход: впереди парами воспитанники и воспитанницы духовных школ, певчие, диаконы, 5 иереев, наконец, Владыки Николай и Сергий, за ними чины российского посольства и толпа верующих. Есть среди зрителей и люди, которые внимательно, серьезно приглядываются к совершающемуся, иногда спрашивая украдкой: “А не верующим можно придти?” Это будущие “Никодимы”. Есть и в шапках, но большинство без них. Ни смеха, ни шуток. Храм наполняется почти дополна христианами, среди которых вмешиваются и язычники. Радостны лица верующих при ликующих Пасхальных песнопениях;, и на душе становится радостно. Служба кончается в 3 часа 30 мин. утра. Владыка сам освятил куличи и пасхи, до 6 час. христосуясь., каждому даря по яйцу, конечно, не целуясь, что не принято в Японии, но с несколькими церемонными японскими поклонами. Владыка обычно раздавал 600—800 яиц. Так же при освящении собора в Токио в 1891 г. молчаливая многочисленная толпа с обнаженными головами смотрела на крестный ход. Прот. Восторгов, посетивший Японию, говорил: “Когда смотришь на этих православных японцев, чинно, благоговейно стоящих в храме, на матерей, подносящих детей ко Святой Чаше, на старца архиепископа, склонившегося для преподачи Св. Даров, то ясно видишь силу Православия, его применимость ко всякому месту и времени, его духовную красоту, пленяющую душу”.

Выбор священнослужителей в Японии происходил на церковных соборах, избиравших кандидатов. Православные японцы относились к выборам их очень ревностно, бывали часто споры, даже ссоры между общинами, желавшими получить одного и того же кандидата. Интересен отзыв о православном духовенстве японско-английской газеты 10 февраля 1890 г. “Набожность, самоотречение и благородное рвение не могут найти себе лучшаго олицетворения, как жизнь еп. Николая и его сотоварищей. Мы не можем найти более рази-тельнаго примера жертвы на алтарь служения”. Еп. Николай говорил, что в Японии не было мертвого, наружного, механического, формального отношения к религиозным обязанностям. В Москве Владыка приводил в пример о. Павла Савабе, первенца православия в Японии, который охваченный религиозным чувством за литургией, так погружался в молитву, что служба останавливалась; это, однако, не утомляло молящихся японцев. “По своей любви они точно одна семья”,— говорил Владыка после объезда общины одного японского острова. Слово старшины общины Иакова у местных рыбаков считалось надежнее расписки.

7. Переводческий отдел

Ни одному из многообразных проявлений деятельности Миссии ' Владыка Николай не придавал такого значения, как переводческому отделу, видя в нем сущность своего миссионерского труда. Архиепископ говорил, что в настоящее время ни в одной стране работа Миссии не может ограничиться одной словесной проповедью. При особой любви японца к чтению, верующему необходима книга на его родном языке, хорошего слога, тщательно, красиво и дешево изданная. Владыка наблюдал большую пользу изданий Миссии для проповедников при диспутах с инославными миссионерами. Печатное слово, по убеждению еп. Николая, должно стать душой Миссии. Последние 30 лет работы Владыки к нему ежедневно, точно в назначенное время, входил сотрудник — Нахай-сан, садился с ним рядом на низеньком табурете с подушкой и начинал писать переводы; работа длилась с 6 до 10 час. вечера, за исключением дней вечернего богослужения и праздников, при закрытых для всех дверях келлии, которые открывались лишь для безмолвного слуги Ивана-сан, подававшего чай. Владыка часто повторял: “Хотя бы разверзлось небо, я не имею права отменить работы по переводу". Своему собеседнику и другу Дмитрию Позднееву, пробывшему в Японии 5 лет, Владыка сказал: “Я не из гордости говорю, но по глубокому сознанию, что в действительности теперь могу лучше всякого другого заниматься переводом богослужебных книг”. Преосвященный и хотел сосредоточить свое внимание на этой самой важной нужде Церкви. Собор всего духовенства Японии, во время отсутствия на заседании Владыки, единогласно решил, что ни один японец не способен заменить еп. Николая в его работе по переводам. Японский язык с его иероглифической письменностью крайне труден. Владыка Николай очень строго относился к переводу, много его исправляя (напр., молитву Господню 3—4 раза), иногда давая на просмотр православным японским ученым. Сначала Владыка пользовался и китайским переводом, но это его не удовлетворило. По свидетельству Позднеева, архиеп. Николай в своих переводах был совершенно оригинальным работником, по своему принципу никогда не читавшим католических и протестантских переводов. “Лучше самому из личного понимания православия преодолеть трудность японского письма”,— говорил он Владыка не хотел подчиниться иностранным переводам, беря из них готовые термины. Результатом трудов по переводу архиеп. Николая был особый, выработанный им на японском языке богословский православный словарь — ценный вклад в науку. Термины архиеп. Николая были точным переводом славянских и греческих слов, а его японский язык представлял полную новость в японской литературе. У архиепископа всегда были под рукой греческий и славянский тексты, разные нужные книги русских богословов и ученых. Он просматривал толкования св. Иоанна Златоуста. Помощник Нахай-сан был выбран среди японских православных ученых за глубокое знание иероглифической письменности, громадное трудолюбие и преданность православию. Иногда установление одного иероглифа стоило нескольких часов работы двух тружеников. Иногда рассылались архипастырские послания по всей Церкви с просьбой к верующим высказаться о переводе соответствующего текста. Архиеп. Николай не допускал также вульгарного упрощения переводов, предпочитая, чтобы верующий с некоторым усилием постиг правильный, хотя и более трудный текст перевода.

Широко развилась переводческая деятельность с переездом Миссии в Токио в 1872 г. Открытое там православное богослужение потребовало перевода всех богослужебных книг. О. Николай начал с перевода Воскресного круга, Цветной Триоди, Постной Триоди и постепенно — всего круга. Одновременно шел перевод Евангелия, изданного несколько раз. Из Ветхого Завета переведены все части для годового круга богослужения. Заветной мечтой апостола Японии было издание полной Библии. В 1910 г., за 2 года до смерти, Владыка говорил Позднееву, что для завершения труда ему нужно еще 5 лет. Показательна оценка трудов архиеп. Николая современным американским миссионером: “Что бы ни говорили о переводах архиеп. Николая, не может подлежать никакому сомнению, что его перевод книги Деяний Апостолов и Евангелия от Иоанна несомненно выше всех существующих”. Под контролем и наблюдением архиепископа, при Миссии над переводом Евангелия и богослужебных книг трудились православные японцы, окончившие Духовную Академию, а впоследствии привлекались и воспитанники семинарии.

8. Духовная семинария, катехизаторское училище и женское духовное образование

Все духовно-учебные школы в Японии, а в их числе и православные, считались частными; окончание их не давало никаких признанных государством прав. В 1882 г. Миссией были построены здания духовной семинарии и женского училища. В 1897 г. было построено новое прекрасное здание семинарии на 10000 долларов, пожертвованных Наследником Цесаревичем Николаем Александровичем, который в 1891 г. посетил Японию во время кругосветного путешествия. К сожалению, пребывание в Стране восходящего солнца Цесаревича было омрачено покушением на него в Оцу близ Киото политическим изувером, японским полицейским. Это случилось в понедельник Фоминой недели, 23 апреля 1891 г. По почину и просьбе самих японцев были совершены благодарственные молебны по случаю спасения Наследника (будущего Императора Николая 11). На' особом экстренном поезде, в числе других лиц, из Токио прибыл в Оцу и епископ Николай. Наследник поведал Владыке, что переборол в себе соблазн из-за одного японца возненавидеть весь японский народ.

В семинарию японцы поступали обычно до крещения. Курс семинарии был семилетний, со специальным педагогическим классом для подготовки преподавателей. Все преподавание велось по-японски, по русским учебникам, с течением времени также переведенным на японский язык. Преподавали в семинарии сначала русские миссионеры, потом японцы, окончившие духовные академии в России и семинарию в Токио. Первоначальным ректором был сам архим. Николай, долгое время преподававший догматическое богословие в старших классах. Владыка вложил много своих скудных личных средств в дело духовного образования, сам же ходил дома, как пустынник, в грубом заплатанном подряснике, а по улицам пешком с тростью в руках.

В катехизаторскую школу обычно принимались взрослые японцы на 2—3 года обучения. Интересно описание православного проповеднического дома в Японии в 90-х годах XIX века, под вывеской: “Дом для проповеди православной веры”. Все там было бедно и просто. На стене комнаты — икона, в небольшом шкапчике лежало Евангелие, в углу был столик катехизатора. Круглый год ходил катехизатор по стране пешком, обслуживая несколько общин, причем плохие проселочные дороги способствовали скорому изнашиванию его обуви. Жалованье катехизатора было ничтожно. В 1907 г. училище было закрыто, и катехизаторами могли становиться только окончившие духовную семинарию. В своих окружных посланиях архиеп. Николай писал, что Церковь не может обходиться без школ, иначе число ее служителей оскудеет, поэтому японская Церковь должна быть готова принять их на свое содержание.

Архиепископ всегда сожалел о недостаточном числе женщин-сотрудниц Миссии. Кроме княжны Путятиной, сотрудницей Миссии была одно время Мария Черкасская, уехавшая потом в' Палестину. Православные японки оказались прекрасными миссионерками. Иногда они избирались депутатками своей общины на собор, много помогли раненным и пленным воинам в русско-японскую войну.

Княжна Путятина приехала в Токио служить диакониссой при Миссии в 1884 г. На ее и гр. Орловой-Давыдовой средства было открыто по программе русских епархиальных училищ женское церковное училище в Токио на 100 учениц. Программа была несколько приспособлена к практическому быту японки. В училище молодые катехизаторы помещали иногда своих невест, находя потом в женах хороших помощниц в проповеди. При школе был иконописный класс. Иконами письма японок были украшены некоторые церкви. В другой церковной женской школе в Киото обычно обучалось 20 учении..

9. Издательство и библиотека Миссии

Архиеп. Николай придавал особое значение печатному распространению Слова Божия и богословско-религиозной литературы на японском языке. Уже в 1896 г. в каталоге японских изданий было 123 книги и брошюры. Владыка с гордостью отмечал все растущее издание японских православных богословских книг и брошюр. В 1903 г. их было опубликовано 15. В 1910 г. — 19 изданий. По словам современников, в 1912 г. на японский язык, говоря без преувеличения, были переведены все русские богословские сочинения, признаваемые классическими. Архиепископ Николай считал прекрасным средством сближения Японии с Россией, особенно для японской молодежи, изучение русского языка и знакомство с нашей литературой. “Пусть переводят нашу литературу и читают; узнав русскую литературу, нельзя не полюбить Россию”,— говорил он. К сожалению, именно эта сторона деятельности архиеп. Николая, столь важная для культурного сближения двух народов, особенно мало была известна в России. На японский язык был переведен ряд произведений русских писателей, начиная от Державина, Пушкина, Крылова до Тургенева, Льва Толстого, Чехова и др., кончая К. Бальмонтом и Борисом Зайцевым. Преподавателем семинарии На-бори-Сему издана история русской литературы, курс семинарии. Набори был прекрасным переводчиком с русского. У Миссии разновременно было несколько периодических органов: полумесячный официальный журнал Миссии с 15 декабря 1880 г.; ежемесячное издание женского училища с богословско-религиозными статьями, полезными православным японкам; “Православная беседа” — ежемесячный журнал исключительно из статей, речей и проповедей для выработки православного мышления японцев.

В 1912 г. Позднеев говорил: “Библиотека Японской Православной Миссии представляет воистину изумительное учреждение. Каким образом успел архиеп. Николай собрать такую чудную коллекцию книг — одному Богу известно". Библиотека помещалась в особом здании со всеми предосторожностями против пожара. Было свыше 12 тысяч томов, главным образом, русских, наряду с французскими, английскими, немецкими книгами. Кроме того, была и богатая коллекция японских и китайских изданий. Сам Владыка был за библиотекаря. Для японца библиотека была святилищем, куда допускались лишь лица, преданные научным знаниям, облеченные полным доверием архиепископа. Благодаря такому бережному и любовному отношению Владыки к книге, библиотека сохранялась в прекрасном состоянии. Только в последние годы Владыка передал свое книжное детище в руки ректора семинарии Сенума.

10. Церковный хор

С самого начала Миссии архиеп. Николай придавал большое значение перенесению на японскую почву русской православной духовной музыки. Сотрудниками Владыки в этой области были Тихай и Д. П. Львовский, переживший в сане диакона при Миссии архиеп. Николая. Плодом долгих трудов обоих регентов явился обиход церковного пения на японском языке. Православный хор в Токио, со ста смешанными голосами, перед кончиной Владыки в 1912 г. стал украшением столицы, конкурируя с хором высшей музыкальной школы.

Иконописный отдел и детский приют — свидетельство живой любви Владыки к японским детям, были созданы в самые последние годы его жизни.

П. Архиепископ Николай и Православная Церковь во время русско-японской войны

По свидетельству того же Позднеева, положение православных японцев и еп. Николая с объявлением русско-японской войны стало крайне тяжелым. В самом конце прошлого века молодая Миссия перенесла японо-китайскую войну, сильно обострившую враждебную подозрительность японцев к иностранцам и, особенно, к новым христианам.

Перед епископом и паствой встал вопрос о двух родах нравственной обязанности для православных японцев во время войны. У православных японцев патриотизм скрестился с естественной благодарностью России, принесшей им православие. Молодой Церкви было так легко уклониться на ложный путь. Крайний патриотизм потревожил бы совесть православных японцев, требующую мира с учителями православия; излишняя же к ним симпатия, наружно показанная, возбудила бы подозрение соотечественников. Положение епископа было еще тяжелее, при необходимости принимать личные решения и руководить взволнованной паствой. Он давно получал многочисленные письма с неизменным вопросом, должны ли православные японцы активно участвовать в войне? Должен ли был епископ благословить паству на войну с Россией? Еще на соборе 1903 г. Владыка дал положительно определенный ответ: “Воевать с врагами не значит ненавидеть их, а лишь защищать свое отечество”. С объявлением войны долг православных японцев, хотя и принявших веру от русской Церкви, сражаться с Россией. Настроение фанатической печати было крайне враждебно. ..Все православные японцы объявлены изменниками, требовали смерти епископа. Церковь обвинялась в политической связи с российским правительством. Другие газеты писали против самого Православия по существу, видя в некоторых таинствах Церкви даже уголовное преступление. Напр., в отречении при крещении от заблуждений буддизма, неуважение к обрядам которого каралось законом. Напротив, отношение правительства было вполне корректным. По стране был разослан циркуляр министерства, строго соблюдаемый местными властями, о несмешивании религии с политикой, свободе христианских богослужений и обрядов. Здание собора охранялось полицией, иногда войсками. Владыка Николай писал настоятелю церкви в Берлине о. Мальцеву, что христиане везде живут мирно, верны своей Церкви, беспрепятственно совершается богослужение, продолжается проповедь, хотя и с весьма скудным успехом. Однако и в военный 1904 г. было крещено 656 человек — яркое свидетельство твердых основ православия в Японии.

Следовало ли епископу оставаться в Японии, навлекая подозрение русских? Но как бросить паству в самое опасное время, при постоянной возможности отпадения от православия, уничтожения самой Миссии? Епископ, подвергая свою жизнь смертельной опасности, решил остаться. По объявлении войны, на собрании 7 февраля 1904 г., паства единодушно просила о. Николая, жизнь которого принадлежала Церкви, остаться с Нею, заверив, что с их стороны приняты меры для его и Миссии безопасности. Епископ ответил, что уже лично решил остаться на том же месте у собора, надеясь, что не нарушится деятельность Миссии, проповедники будут по-прежнему проповедовать Евангелие, учащиеся — ходить в школу и т. д. Сам же он, говорил Владыка, займется церковным управлением и переводами. Он подчеркнул обязанность православных японцев молиться о победах своего императора и благодарить Бога за дарование побед. “Сам Христос проливал слезы о судьбе Иерусалима, и мы должны идти по стопам Учителя”. О себе же Владыка сказал: “Я как русский подданный не могу молиться о победе Японии над своим Отечеством”. Поэтому все время войны он не принимал участия в общественных богослужениях, всецело отдавшись церковному делу. По словам Владыки, в эти годы он не читал газет с ликованием о победе, с насмешками над Россией; прервав переписку с Родиной, он был обречен на полное одиночество,

не с кем было обмолвиться словом о судьбе России. По свидетельству о. Восторгова, японцы не только не обвиняли его за горячий патриотизм, но прониклись еще большим уважением. Он заслужил такое доверие правительства, что и во время войны беспрепятственно разъезжал по всей стране.

Духом евангельской вселенской любви дышат окружные письма еп. Николая: “Господу было угодно допустить разрыв между Россией и Японией. Да будет Его святая воля! Кроме земного отечества у нас есть Отечество Небесное, к нему принадлежат все люди без различия народности, дети Отца Небеснаго, братья между собою. Это Отечество наше есть Церковь. Я не расстаюсь с вами, остаюсь в вашей семье, как в своей”. У каждого свой долг перед Небесным Отечеством. Владыка указывал, что он будет молиться за Церковь, занимаясь ее делом, переводами. Священники будут усердно пасти врученное Богом словесное стадо, проповедники ревностно проповедовать Евангелие еще не познавшим истинного Бога. “Все же, мирно живущие дома и идущие на войну, возрастайте в вере и преуспевайте во всех христианских добродетелях. Все же будем горячо молиться о возстановлениии поскорее нарушеннаго мира”. Особенно важно для вселенского духа апостольской проповеди еп.Николая второе окружное письмо от 29 февраля 1904 г. с ярко и четко определенным отношением Православной Церкви к царской власти: “Русский император отнюдь не есть глава Церкви. Единственный глава Церкви есть Иисус Христос (Еф. 1 22; Кол. 1, 18), учение Котораго тщательно хранит в целости Православная Церковь, — и русский император, в соблюдение сего учения, есть такой же почтительный сын Церкви, как и все другие православные христиане, нигде и никогда Церковь не усвоя-ла ему никакой власти в учении и не считала и не называла его своим главой”. Это заблуждение в Западной Европе от незнания русской Церкви перешло и в Японию, где широко распространилось. “Для вас он есть не более как брат по вере, так же, как и все русские, единоверные вам. Над вами русский император не имеет и тени какой-либо религиозной власти”. Как брат по вере, русский император лишь желает православным японцам быть хорошими христианами, соблюдать все обязанности, как и верную преданность их стране и

своему императору. О таком своем взгляде Церковь учила японцев с самого начала православной Миссии. С начала войны православные японцы усердно молились о даровании победы своему императору, воины геройски шли защищать свое отечество, испросив благословения и молитв у своих священников. Православная семинария на лепты воспитанников составляла и жертвовала воинству десятки тысяч экземпляров японо-русских разговорников; православная женская школа посылала своих наставниц для благотворительного служения раненым. Все православные христиане радостно жертвовали и помогали, чем могли, на военные нужды. “Не ясно ли, как день, что православие не только не вредит патриотическому служению своему отечеству, а, напротив, возвышает, освящает и тем усиливает его?”— справедливо спрашивал свою японскую паству русский православный епископ, Утешением Владыки в эти скорбные дни была ответная любовь паствы, со всех сторон живо ему проявленная. Никто никогда из японцев не усилил его горя выражением своей национальной гордости и радости. На соборе 1904 г., очертив всю трудность положения Церкви, Владыка воскликнул, что следует воздать за Церковь благодарение и славословие Богу: она продолжает мирно существовать, христиане ревностно блюдут свои обязанности. Надо благодарить и императорское правительство за его благопопечение.

12. Помощь православных японцев русским военнопленным

Во время войны православные японцы во главе со своим архипастырем вписали прекраснейшую страницу в летопись Миссии организацией духовного утешения для русских военнопленных. Православные японцы явили себя поистине милосердными самарянами в отношении своих единоверных братьев, врагов на поле брани. По свидетельству пленных, Владыка Николай был их ангелом-хранителем, о чем они говорили со слезами. О Православии в Японии так мало знали в России, что для попавших в далекую страну военнопленных было полной неожиданностью встретить там русского епископа и православное духовенство. Непредвиденная дея-

тельность Миссии велась еп. Николаем с обычной систематичностью, любовью и отличалась разнообразием. 4 марта 1904 г. было учреждено Товарищество духовной помощи военнопленным; членами его стали все православные японцы с определенным ежемесячным взносом. В члены принимались также все, оказавшие помощь или пожертвование, без различия вероисповедания. Обслуживание пленных поручалось известным Товариществу священникам, знавшим русский язык. Было составлено подробное описание работы. Сочувственно отнеслось к ней и правительство, а многие видные японцы записались членами. Характерен отзыв о Товариществе его члена, английского пастора: “Японская православная Церковь за время текущей войны выполняет такое высокогуманное общественное служение, за которое никто другой не в состоянии приниматься, а нам остается только благодарить ее”.

Сначала пленных обслуживали три молодых священника, особенно деятельных и знающих язык. Духовная помощь Миссии расширилась, когда число пленных превысило 73 тысячи, обслуживаемых 17 японскими священниками, в их числе прот. Павлом Савабе, 7 дьяконами; даже катехизаторы отрывались от проповеди в местах сосредоточения пленных. Владыка говорил, что японские христиане не сетовали на это, радуясь хоть тем засвидетельствовать свою благодарность за попечение своей матери Церкви Российской. Трогательны письма-воззвания еп. Николая о помощи пленным кто чем может:: копейкой, иконой, газетой и т. д. Особенно просил Владыка о нательных серебряных крестиках, стоящих с прочным шелковым шнурком 15 коп., а денег у Миссии обычно не было. Просил он и книг. Среди пленных солдат было много неграмотных, нужны были буквари, грамматики, хрестоматии, а также литературно-научные книги для офицеров, организовавших при лагерях школы грамотности и прекрасный хор. Владыка считал, что этот хор даже лучше их соборного хора в Токио. Он снабжал священников всем необходимым для богослужения, а помещения военнопленных украшал иконами. В 1904 г. запасная библиотека Миссии раздала военнопленным 2211 религиозных книг, 5272 брошюры и 1172 научных и других книг.

Свидетельством любви пленных к японским священникам были поднесенные им иконы, облачения, ходатайства о награждении. Пленные офицеры писали на Родину с любовью об еп. Николае, а его ободряющие письма военнопленным, как святыня, передавались из рук в руки. Об японском священнике, о. Сергии, пленный офицер писал еп. Николаю, что редко так благоговейно служат в России, как он, а проповеди его пленяют сердца. Со своей стороны, русские пленные смиренной безропотностью, благочестием, благоговейным отношением к таинствам Церкви, своим товариществом послужили хорошим примером юным японским христианам. Особенно трогательно было Пасхальное приветствие православных японцев русским пленным: “Во свете сего праздника мы обращаемся к вам. В этом свете, свыше сияющем, исчезает различие народности. Вошедшие в круг сего сияния уже не суть иудей или еллин, русский или японец, но все одно во Христе, все составляют одну семью Единаго Отца Небеснаго. Добрый след останется за вами, он будет неизгладим для нашей Церкви. Вернувшись в ваше милое отечество, скажите там, что встретили на далекой чужбине малую Церковь, братьев и сестер по вере”. Еп. Николай сделал все, чтобы дать возможность пленным провести Страстную и встретить Пасху в православной обстановке. Пожертвования из России позволили дать каждому по 2 яйца и свечи; за свечи лично уплатил Обер-Прокурор Св. Синода К. П. Победоносцев.

13. Последние годы и кончина архиепископа Николая

Высочайший рескрипт 9 октября 1905 г. дал такую высокую оценку апостола Православия в Японии: “От юности посвятив служение ■ свое благовестию Христову, Вы избрали себе поприще в чуждом и вере, и духу, и языку нашему народе японском. Здесь благословением Божиим из приходивших к Вам и искавших света нашей веры собралось около Вас малое церковное стадо, и Вы явили пред всеми, что Православная Церковь Христова, чуждая мирского владычества и всякой племенной вражды, равно объемлет любовью все племена и все языки. В тяжелое время войны, когда оружие брани разрывает дружныя отношения народов и их правителей, Вы, по завету Христову, не оставили ввереннаго Вам стада, и благодать любви и веры дала Вам силу выдержать огненное испытание брани и посреди вражды бранной удержать мир веры и молитвы в созданной Вашими трудами Церкви. Сим привлекли Вы к себе уважение не только русского православнаго народа, но иноверцев и иноплеменников”. 24 марта 1906 г. преосвященный Николай, ввиду его выдающихся трудов по насаждению и распространению православия в Японии и его христианских подвигов во время минувшей войны с Японией, возведен в сан архиепископа с присвоением ему наименования “Японский”.

Не забыл Владыка и убиенных и умерших в далекой Японии русских воинов, воздвигая на их братских могилах храмы-памятники на пожертвования, собранные в Японии и России. На храм-памятник близ гор. Осака Императрица Александра Феодоровна прислала 5 тысяч рублей.

Казалось, русско-японской войной окончились испытания апостола Японии. Награждение его саном архиепископа ободрило и порадовало Церковь, проведенную добрым кормчим целой и невредимой во дни войны. Стали понимать архиепископа и в России, где образовались общества изучения культурного сближения с Японией (первое из них — Императорское общество востоковедения), избиравшие архиеп. Николая почетным членом. Еще в 90-х гг. он был избран почетным членом родной Петербургской Духовной Академии, писавшей о Православии в Японии, как о блестящей странице в истории всей Православной Церкви. Общее преклонение перед высоконравственной личностью вызвано исключительным в наше время подвигом и служением Церкви идеально настроенного и вдохновенно сосредоточенного проповедника и учителя. Верным и на склоне лет идеалу просвещения Владыкой была создана еще школа японского языка для русских детей из Восточной Сибири; некоторые из этих воспитанников были его утешением в деле культурного сближения России с Японией. Горьким испытанием Владыки была обострившаяся нужда Церкви, так как из-за внутренних смут в России пожертвования с Родины прекратились. На Соборе 1907 г. было тяжелое настроение, многие пастыри плакали, приходилось не расширяться, а суживаться. Естественно возник вопрос о

преемнике старцу архиепископу, который мечтал, что таким преемником будет японский епископ. Для полноты церковной жизни везде необходимо монашество. Архиепископом с сотрудниками был приобретен участок земли для монастыря в горах Хаконэ. Но к сожалению, близкая к осуществлению мечта о национальном японском монашестве не удалась. Поэтому пришлось думать о заместителе архиепископа из России. Еще в 1903 г. Владыка мудро указал, что преемником его может быть только хорошо знающий язык и нравы Японии, причем изучивший их на месте. В 1907 г. в Токио прибыл еп. Андроник, через 6 месяцев вернувшийся в Россию. Тщетно потом Владыка ждал помощника и почти потерял надежду получить его. Когда “нечаянной радостью”, по его выражению, явилась телеграмма Петербургского митрополита Антония, что в помощники усердно просится ректор Петербургской Духовной Академии еп. Сергий (Тихомиров). Владыка сразу ответил телеграммой: “Прошу назначить”. Назначенный 21 марта 1908 г. помощником начальника Миссии в Японии преосвященный Сергий, епископ Киотоский, летом прибыл в Миссию. Он быстро изучил язык, прекрасно проповедовал; ранее года со дня приезда стал без переводчика объезжать общины. Архиеп. Николай писал о своем помощнике, что преосвященный Сергий, кажется, совсем привык к Японии, являет себя опытным миссионером и служение его здесь и полезно, и в высшей степени нужно.

Приближался знаменательный день 50-летнего служения в священном сане апостола Японии, имевшего высшую для архиепископа награду — бриллиантовый крест на клобуке и высокие российские ордена. Сохранилась летопись еп. Сергия, день за днем любовно следившего за жизнью своего начальника. Маститого юбиляра поздравлял Св. Синод. В своем приветствии Петербургская Духовная Академия благоговейно преклонялась перед величием 50-летнего служения японского святителя, начавшегося в академическом храме 12-ти Апостолов в самый день их памяти. Именуя своего, уже в течение 20 лет почетного члена, избраннейшим из избранных студентов, Академия просила у него молитв на новую, открывающуюся перед нею жизнь. К сожалению, Владыка встретил день своего 50летнего священства 30 июня 1910 г. уже нездоровым. К юби-

лею старца съехались в Токио японцы со всей страны; одних священников и катехизаторов было свыше 120. Архиепископ вел обычную работу, выслушивая доклады приезжих священников об общинах, катехизаторов о проповеди, даже любезно говорил со старушкой из отдаленных областей Японии. В день самого юбилея Владыка служил литургию, молебен, затем был на парадном обеде с почетными гостями, на музыкальном вечере и даже на собрании учениц женской школы, оживленно там беседуя. На следующий день прием депутаций с чтением приветствий длился свыше 4-х часов. Снова обед на дворе миссии с сотнями гостей. Владыка особенно горячо провозгласил тост за императора Японии.

Переутомление и нервный подъем обострили его сердечную болезнь, астму. Близким стало ясно, что она неизлечима. Владыка мог еще с напряжением сил служить на первый день Рождества 1911 г., сказав еп. Сергию: “Я уже побелел, ослаб. Это два периода нашей церковной истории — отходящий и надвигающийся. Ну, дай вам Бог здесь послужить не меньше, чем я”. На следующее Рождество 1912 г. болезнь так усилилась, что принудила Владыку разрешить привезти себя в больницу св. Луки в Цукиндзи. Газеты печатали бюллетени о ходе болезни, многие православные посещали болящего архипастыря. Трогательно отметил еп. Сергий: “Уехал Владыка, как будто солнышко красное удалилось. Все ходят пасмурные, как в осенний петербургский день”. Владыке трудно было в больнице исполнение строгого режима, потянуло обратно на родной Холм. Больной говорил: “У меня так много дела, которое необходимо закончить до смерти. Нечего напрасно терять время в больнице”. 23 января его перевезли в Миссию, где на смертном одре он пытался переводить Цветную Триодь, беспрестанно беспокоясь о неоконченном переводе Священного Писания. Наступили последние дни святителя, говорившего: “Чувствую, что ежедневно слабею. Ведь раз я не могу работать, какая же это жизнь? На что мне это? — показывал он на свое изнуренное тело. Сверх сил продолжая работать, архиепископ подписал 30 января донесение Св. Синоду о состоянии Миссии и накануне смерти долго говорил с еп. Сергием о 10-летнем плане работ Миссии, а 3 февраля 1912 г. он мирно отошел ко Господу.

“Горько заплакал я у постели Владыки”,— отметил еп. Сергий. В 7 час. 15 мин. вечера с колокольни Миссии раздалось 12 похоронных непривычных японцам ударов. На звон колокола сбежались со слезами обитатели семинарии и женской школы. По установленному чину, при положении во гроб почившего архипастыря отерли елеем (с гробницы святителя Иоасафа Белгородского); облачили во все архиерейские одежды; Владыка Сергий возложил на него свою перламутровую панагию из Иерусалима с Воскресением Христовым. Это было символично, так как почивший воздвиг собор и несколько церквей Воскресения Христова и в болезни бредил, повторяя слово “Воскресение”. Гроб был перенесен в находившуюся над квартирой почившего Крестовую церковь, где шли панихиды с многочисленными молящимися. Еп. Сергия особенно потрясла одна ночь, когда японки, ученицы школы, человек сорок, собрались у гроба почившего с Евангелием и свечкою в руках, как бы для последнего урока Закона Божия и чтения Евангелия. Так Владыка, как бы из гроба, еще просвещал Японию светом Христовым. На ночь приходили старцы, матери с грудными младенцами, располагаясь на одеялах в церкви.

Телеграмма Св. Синода за подписью митрополита Антония передавала временное управление Миссией еп. Сергию и предписывала предать тело почившего святителя честному погребению со всяким благолепием. Телеграмма заканчивалась словами: “Молитвами преставленнаго ко Господу архиеп. Николая да ниспошлет Господь милость Свою православным японским христианам в их тяжелой утрате”. Прислал сочувствие “Апостол Алтая”, архиеп. Макарий, будущий митрополит Московский; приходили соболезнования со всех концов. Почитательницей Владыки, г-жей Синельниковой, переведено телеграфом 2 тысячи рублей на его погребение. Торжественно прошел печальный чин погребения, 4 заупокойных литургии на 4-х престолах длились с 5 час. до 10 час. 30 мин. утра. В Воскресенском соборе литургию совершил еп. Сергий, затем последовало прощание с почившим святителем. Отпевание в 11 час. утра было совершено на японском языке. Только преосвященный Сергий, начальник Миссии в Корее архим. Павел и прот. Булгаков произносили не-

которые молитвы и возгласы по-славянски. Храм был переполнен молящимися. Возложены сотни венков. Во время отпевания возложен венок от императора Японии — исключительно редкая честь иностранцу. В храме присутствовали: японский принц, министры, российский посланник, иностранные и инославные представители и др. По пути погребального шествия десятки тысяч японцев последним поклоном отдали честь апостолу Японии. При сильном ветре, с опущенными хоругвями двинулись на кладбище. Воспитанники и воспитанницы духовных школ в однообразной одежде шли парами с пальмой в руках — символом торжества проповеди православия в Японии почившим. Многие катехизаторы были в стихарях. Погребен был Владыка 9 февраля, по своему желанию, на кладбище Янака, где при пении “Вечной Памяти” в 3 часа 30 мин. дня гроб был опущен в сооруженный склеп. К вечеру уже могила была украшена камелиями, кипарисами, пальмами и другими растениями. У верного своему начальнику еп. Сергия возникла мысль соорудить там памятник такой, как ждет душа Владыки: над могилой 2этажную церковь Воскресения Христова. 2-й этаж посвятить Св. и Чудотворцу Николаю (9 мая — день памяти Владыки). Здесь можно было бы совершать службы, беседы с язычниками, т. е. могила проповедовала бы Христа. Митр. Нестор повествует, как за 5 лет до кончины почивший, тяжело заболев и заботясь о неоконченном переводе Св. Писания, воскликнул: “Смерть, дай мне прожить еще 5 лет, чтобы я мог кончить мое дело”. Смерть тогда отступила от него. В Токио в муниципалитете обсуждался вопрос наименования моста, восстанавливаемого после разрушения землетрясением. Хотели назвать “Николай”, так как он шел от собора именуемого “Николай”, до храма почитаемого бонзы. Решили назвать “Мост святых”, так как и православные японцы, и язычники почитали архиеп. Николая святым.

В некрологе преосвященного Николая в “Церковном Вестнике” от 3 февраля 1912 г. было сказано, что с его именем связана блестящая страница в истории миссионерской деятельности Русской Церкви новейшего времени, в которой не иссякло апостольство и подвижничество. Прот. Восторгов в слове перед панихидой 5 февраля 1912 г. в Церкви миссио-

нерского общества в Москве говорил: “После императора не было человека в Японии, пользовавшегося в стране такой известностью”. “Николай” назывался и православный собор, и Миссия, и само Православие. “Судя по человечеству становится жаль, что Россия отдала самое дорогое — великаго святого человека. Но око наше не должно быть завистливо, тем паче духовным дарованиям, памятуя, что в Церкви Христовой несть Еллин и Иудей”. Как почетного члена Русскояпонского общества и Императорского общества востоковедения особенно ярко и беспристрастно обрисовал образ почившего Дм. Позднеев. Почивший был апостолом, оставившим по себе свыше 30 тысяч православных японцев и свыше 200 церквей. По отзывам знавших Дальний Восток, архиеп. Николай — величайшая фигура в миссионерской истории Японии. Он и крупный государственный деятель. Россия всегда будет гордиться именем архиеп. Николая Касаткина. Он аскет, добрый, отзывчивый, полный любви. Вместе с мягкостью, он бывал человеком с железной волей, администратором, находящим выход из всякого затруднения. Вместе с общительностью, путем долгого горького опыта, он приобрел сдержанность. Трудно было заслужить доверие и его откровенность. Он бывал и холодным, даже резким с людьми, которых считал нужным воспитывать мерами строгости, карая и . останавливая. С детской наивностью в нем совмещались широкие идеалы крупного государственного ума, бесконечная любовь к Родине, страдание ее страданиями, мучение ее муками. Сущность личности архиеп. Николая в широких и святых идеалах и в неистощимом трудолюбии. Дм. Позднеев глубоко правильно сказал о почившем: “Его проникало то, что он хранил в себе не для земной цели”. Еп. Сергий в письме назвал его “великим равноапостольным Николаем”. В 1908 г. он печатно дал такую оценку последних лет проповеди апостола Японии: “Свыше чем 1(000 крещений в каждый последний год — свидетельство Милостей Божиих, уже излитых на японскую ниву, и залог ее дальнейшего процветания, если трудящиеся по-прежнему будут трудиться, но не спать”.

Плодом полувекового труда проповеди архиеп. Николая является современная японская национальная Церковь, на-

считывающая до 35 тысяч православных японцев и 5 тысяч иностранцев и обслуживаемая самими японцами на их родном языке. Это епархия северо-американской и канадской Митрополии, возглавляемая ныне преосвященным Иринеем, епископом Токийским и Всея Японии.

Всех христиан в стране около 500 тысяч, составляющих всего 0,5 % от 90-миллионного языческого населения, “ложечка соли”, по слову митр. Сергия (Тихомирова): "Ложечка соли дает вкус пище, фунт соли предохраняет пищу от гниения”.

Архимандрит Авраамий

Содержание

Приложения

Архимандрит Авраамий. Первый Благовестниу

Православия в Японии, архиеписуоп Ниуолай (Касатуин) . . 191

ЛР № 071334 от 22.08.96 г.

Подписано в печать 16.°3-98 Формат 84х108'/32

Печать офсетная Бумага офс. № 1 Печ. л. 7,25 Тираж 300° экз. Зак. 4023 Издательский дом «Грааль»

141200, г. Пушкино Московской обл., ул. Лесная, д. 5 Отпечатано в Производственно-издательском комбинате ВИНИТИ, 140010, г. Люберцы, Московской обл., Октябрьский пр-т, 403. Тел. 554-21-86

1

Авраамий, архимандрит, “Первый благовестник Православия в Японии, архиепископ Николай (Касаткин)” / / “Вечное”, Париж, 1956 г., № 7—8 с. 20

(обратно)

2

“Патриарх Сергий и его духовное наследство", М. 1947 г., с. 20. Весной 1893 г. иеромонах Сергий получил указ из Петербурга о переводе в Россию.

(обратно)

3

“На Дальнем Востоке." Письма Японского миссионера., Сергиев Посад 1897 г. В нашем издании мы воспроизводим их текст по выпуску 1909 г. Издатели сочли возможным привести в соответствие с современным написанием названия некоторых японских городов и поселений и унифицировать написание некоторых встречающихся в тексте японских слов.

(обратно)

4

О жизни и апостольских трудах архиепископа Николая см. в приложениях к настоящему изданию.

(обратно)

5

Епископ {Прим, издателей).

(обратно)

6

Текст печатается по изданию “Вечное", № VII—VIII, Париж, 11956 г.

(обратно)

Оглавление

ПО ЯПОНИИ

ПО ЯПОНИИ

  (записки миссионера)

    Предисловие

    Остров Езо

    Хакодате

    Вата

    Кладбище и Симбокуквай

    У православных Курильцев

    Верхом в Сибецу

    Возвращение

    От Хакодате до Саппоро

    Саппоро

    Поромуйский патриарх

    Тюрьма и копи

    Словоохотливый Иаков

    Новые места

    Потоп

    Англиканин-фельдфебель

    Горный перевал и город Масике

    В виду Сахалина

    Отару

    Иванай

    Суцу

    Утасима

    Обратно в Хакодате

  Приложения

    Первый благовестник православия в Японии, архиепископ Николай (Касаткин)6

    2. Путешествие и первые годы в Японии

    3. Начало основания Православной церкви в Японии

    6. Богослужение Православной Церкви в Японии

    9. Издательство и библиотека Миссии

    П. Архиепископ Николай и Православная Церковь во время русско-японской войны

    12. Помощь православных японцев русским военнопленным

    13. Последние годы и кончина архиепископа Николая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg