«Рыбка из «Аквариума»»

Рыбка из «Аквариума» (fb2) - Рыбка из «Аквариума» (Рассекреченные жизни) 1540K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Николаевич Папоров

Юрий Папоров Рыбка из «Аквариума»

Все образы героев этого романа, включая реальные, порождены воображением, вымышлены, хотя кое-кто из читателей, возможно, и увидит себя в них.

Автор

Посвящаю тем, которые окажутся героями новой России.

Автор

Предисловие

Исследуя каплю воды, гидролог способен дать полную картину состояния реки, водохранилища, болота. Думаю, что и история жизни одного гражданина может стать зеркалом общества, отразившим его достоинства и недостатки.

История жизни советского военного разведчика, прослужившего на благо Отечества двадцать лет нелегалом в Мексике и положенная в основу настоящего сочинения, хотел бы того автор или нет, позволит читателю лучше понять, почему в конечном счете произошел крах СССР. Горькие истины, как и горькие лекарства, помогают больному организму исцелиться, обрести противоядие от новых напастей.

Автор. Мехико, август 1995 года

Глава I ЗАОБЛАЧНАЯ ВСТРЕЧА

…В один из дней лета 1991 года в Бюро АПН в Мексике на живописной и фешенебельной авениде Амстердам пришла уже не молодая, но сохранившая привлекательность мексиканская женщина. Ее приняла советская журналистка Эмма Ландышева. Женщину звали Глория Ортега, она оказалась матерью троих взрослых дочерей — Анны, Ирины и Елены. — Гостья молча выложила на стол перед Ландышевой набор фотографий, в том числе мужа в возрасте двух лет, каким он был в 1958 году, и его матери Галины Александровны. Ряд снимков отражали день бракосочетания счастливой четы в Кафедральном соборе.

— Это мой бывший муж… Мишель Род. Он же Петр. Фамилии его настоящей я не знаю, но он был русским шпионом в течение двадцати лет. Прибыл в Мексику со швейцарским паспортом…

* * *

Чем выше были потолки и просторнее залы парижского аэропорта Орли, тем сильнее он испытывал внутреннюю дрожь. Один среди чужих, как-то все сложится…

Но вот лайнер «Эр-Франс» деловито набрал высоту, играючи пробил тяжелые тучи, казавшиеся с земли непроницаемыми. Они уже третьи сутки непрерывно сочили из себя мелкий дождь, отчего улицы, скверы, дома, прохожие и даже сам воздух Парижа казались ему еще более враждебными. В такую погоду все видится мрачнее обычного, а у капитана ГРУ Генерального штаба Петра Тарасовича Серко, имевшего в кармане швейцарский паспорт на имя Мишеля Рода, были все основания чувствовать себя на чужбине не в своей тарелке.

Вроде и не в новинку ему весь этот западный антураж: прежде чем отправиться в Мексику, к месту своего нового назначения, Петр, чтобы поглубже влезть в новую шкуру, опробовал выданный ему в ГРУ паспорт в Австрии, Бельгии и Дании, где закупал новейшие фотокамеры и аппаратуру для фотолаборатории. Французский полицейский на аэродроме Орли шлепнул штемпелем о вылете, даже не взглянув на страницы, где искусные мастера своего дела из Главного разведывательного управления Генштаба наклеили его фотографию и вписали нужные данные. Однако, как новые ботинки всегда жмут, так и начало дела, связанного с большим риском, невольно горячит кровь. Капитан, несмотря на всю свою профессиональную подготовку, все эти последние дни ощущал явно повышенное содержание адреналина в крови. Правда, безоблачный полет немного успокоил его. Яркую голубизну неба освещало ослепительное солнце — верховный Бог ацтеков Кетцалькоатль. В его лучах не хотелось думать ни о чем плохом. Далеко внизу остался неприязненный, агрессивный по своей природе мир, и теперь будущее рисовалось ему светлым и радостным, как он видел его когда-то вихрастым мальчишкой в деревне под Чугуевым, где родился в семье кузнеца и провел первые семь лет своей жизни.

Мерный гул моторов, приглушенная музыка, рюмка «Наполеона», вежливая предусмотрительность стюардесс успокаивали, заглушали тревогу. И опасение, поначалу взволновавшее его, почему эта дама, сидевшая через ряд за ним у окна по левую сторону, чересчур внимательно оглядывает его, более не казалось ему уместным. Ну мало ли кто на кого смотрит в общественных местах. Нельзя быть таким подозрительным.

И действительно, через пару с лишним часов, на стоянке в Дакаре, сеньорой оказалась молодая вдова, сотрудница Национального банка Мексики, а Петр Серко ощутил, что он не только офицер-разведчик, но еще и мужчина, да по всей видимости и не лишенный привлекательности. А уже во время остановки на острове Тринидад сеньора Амалия Лопес, вдова Оливареса, узнав, что он холостой швейцарец, перебирающийся на постоянное местожительство в Мексику, вручила ему свою визитную карточку и выразила готовность оказать содействие симпатичному месье Мишелю Роду в налаживании его жизни в незнакомой ему стране.

Петр мысленно взглянул на себя со стороны. Шатен, выше среднего роста, с хорошо развитым торсом, покатыми плечами и крепкой, загорелой шеей, несущей ладно скроенную голову с пышной шевелюрой, открытым лбом, светлыми глазами и четко очерченными, «чувственными», как говорят, губами… Что ж, портрет неплохой, такие мужчины нравятся дамам. Чего же им еще надо. Да и вообще мужская красота — понятие растяжимое. Женщин притягивает мужество, способность к поступку. Если хотите, даже нахальство. Уж он-то по этой части был не промах.

Петр задумался. Из песни слова не выкинешь, любил он женское общество, любил поволочиться, подчас из «спортивного интереса», за женами друзей и даже некоторых начальников. По-разному это оканчивалось, но чье же мужское самолюбие не подогревает успех на любовном фронте.

В международном аэропорту Мехико капитан Петр Серко почувствовал, что удача улыбнулась ему. Встреча с сеньорой Амалией — первая его победа на стезе предстоящей жизни. Какой-то она будет? С лихвой хватит и риска, и тревог. А врачевать душевные раны будут добрые сеньоры. Как Амалия…

…Сеньору Лопес встречал ее личный шофер, и она любезно предложила подвезти месье Рода к отелю, где он собирался остановиться. Второразрядный отель «Ритц», из-за соображений конспирации, чтобы ни у кого не вызывать особого внимания к себе, ему рекомендовали еще в Москве. Находился отель в центре города, на улице Мадеро, у площади Сокало, где возвышались Кафедральный собор и президентский дворец.

Когда посыльный гостиницы выгрузил его вещи, Мишель позволил себе поцеловать руку Амалии, и они расстались как уже хорошо знакомые, приятные друг другу мужчина и женщина.

— Днем я позвоню вам, — сказал Мишель на своем ломаном испанском.

— Сейчас уже вечер. Вы хотели сказать, что завтра позвоните мне. Обязательно! А вашим испанским мы займемся вместе. — Сеньора Лопес многозначительно улыбнулась, приветливо помахала рукой и кивком головы приказала шоферу трогать.

Только в номере отеля капитан вспомнил, что у него в бумажнике лежит фотография сеньориты Глории Ортега, дочери важного чиновника министерства внутренних дел Мексики. С ней надлежало познакомиться и даже, по возможности, влюбить в себя. «Вот бы Глория была такой же, как Амалия!» — подумал он и отправился в душ.

* * *

Было уже поздно, когда сотрудник ГРУ в Мексике, Алексей Михайлович Шевченко, вошел в ворота посольства СССР, находившегося на Кальсада де Такубайя, 204. Шеф ждал его с нетерпением. Шевченко, который со стороны наблюдал прилет своего будущего подопечного, гражданина Швейцарии Мишеля Рода (он же капитан Петр Серко и радист нелегальной резидентуры ГРУ), подробно доложил обо всем.

Используя машину, на которой он прибыл в аэропорт и которую ему снял напрокат доверенный человек ГРУ, Шевченко не только смог засвидетельствовать теплые отношения прибывшего с некоей сеньорой, но без труда установил ее дом и адрес. Потом, позвонив в ка-литку рядом и сказав, что ищет хозяйку белого «форда», узнал ее имя и фамилию.

— Этого только не хватало! — раздраженно отреагировал на его доклад шеф. — Птенец вылетел из гнезда, и тут же шашни!

— А если это нужная нам связь? Он обязан осесть, обзавестись знакомыми и друзьями. — Шевченко вступился за своего подопечного.

— Но не бабами! Не забывай, что он радист. К тому же его главная задача — жениться на Глории. Тогда он будет надежно прикрыт. А шашни его нам ни к чему. Когда первая встреча?

— Через неделю, если у него все будет в порядке и он подаст сигнал. Я передам ему наводку, как выйти на Глорию, деньги на аренду помещения под фотографию, проинструктирую.

— Не торопись сообщать, что мы уже кое-что о нем знаем.

— Само собой.

— Ну, ладно. Пиши запрос на эту Амалию.

— Почтой или телеграфом?

— Дипкурьеры прилетают через три дня. Давай самолетом.

— Тогда можно завтра?

— Да! Иди отдыхай!

Мехико с первых часов поразил Мишеля Рода. Широкие улицы — авениды, засаженные пальмами, платанами, буками, которые в марте украсили улицы красным и нежно-фиолетовым тонами, причудливые дворцы-дома знати времен диктатора Диаса, парки и скверы, утопающие в цветах, добродушные, приветливые жители — все источало радость, приветливость. Изумляли памятники доколумбовых времен, почти обнаженные индейцы в разноцветных перьях, которых встретил на этой земле Эрнан Кортес, да и сам завоеватель, изображенный на фресках и картинах великого Риверы и других художников. Он охотно осматривал музеи, пирамиды Солнца и Луны в Теотиуакане, забирался в горы к самому кратеру Шитли, чтобы полюбоваться оттуда раскинувшимся внизу великолепием Мексиканской долины. Петр считал, что ему чертовски повезло со страной пребывания.

Он быстро и без труда осваивал город. Побывал и в доме Амалии Лопес, где они ужинали вдвоем в богато убранной столовой при свечах. Потом, в субботу, Амалия приглашала его в театр на авениде Инсурхентес, фасад которого расписал потрясающей цветастой мозаикой сам Диего Ривера. Петр чувствовал, что Амалия увлечена им, что час интимного свидания и объяснения не за горами. Он и ждал его, и побаивался. Черт его знает, куда приведет такая «нештатная ситуация»?

В четверг, убедившись, что слежки за ним нет, Мишель оставил в условленном месте знак, означавший, что он готов к встрече. Встреча состоялась. Петр подробно доложил своему новому начальнику о прилете, размещении. Упомянул и о знакомстве с сеньорой Лопес, которая, как ему представлялось, может оказаться ценной связью. Шевченко порекомендовал не форсировать отношений, ни в коем случае не доводить дело до интимной близости, поскольку она может стать серьезной помехой в выполнении его главной задачи на первое время — женитьбы на Глории.

Шевченко и его руководство уже собрали кое-какие материалы и установили, что Амалия Лопес де Оливарес представляет оперативный интерес как объект разработки — она имеет широкие связи, близка к руководству Национального банка, тесно сотрудничавшего с банками США, и что один из вице-президентов ее Банка усиленно ухаживает за ней с явной целью жениться. Хотя сам, сукин сын, женат. Конечно, брак у этих богачей — дело коммерческое, как и развод. И не нашего ума это дело. Но ведь если Амалия влюбится в статного, красивого Мишеля Рода, это помешает видам на него ГРУ и резидентуры. Глория Ортега виделась им более подходящей кандидатурой для прикрытия радиста. Амалию же еще следовало изучать. А резидент-нелегал из группы, которая добывала в США ценный материал, настоятельно требовал как можно скорее передать' ему радиста.

Не прошло и двух недель, как в доме одного прогрессивного писателя Мишель Род познакомился с Глорией Ортега. Она ему понравилась, но он не вызвал у девушки интереса. Опекавшим Петра нелегалам пришлось прибегнуть к помощи отца Глории, Сальвадора Ортега Паласиоса, давнего и ценного агента ГРУ, который знал о прибытии месье Рода и тайно помогал оформить на него необходимые документы в министерстве внутренних дел. Мишель пришелся Сальвадору по душе, и они быстро стали друзьями. Более частое общение Глории с Мишелем, его активное и настойчивое ухаживание тронули сердце девушки, и Глория, увидев в Мишеле подходящую себе пару, согласилась стать его невестой. Однако прежде — и это сыграло на руку Мишелю — он сообщил Глории, что происходит из знатного рода, что его прадед известный швейцарский писатель Эдуард Род и сам он глубоко чтит литературу и искусство.

На очередной встрече Шевченко посоветовал Петру сменить отель и пока больше не встречаться с Амалией. Однако не прошло и десяти дней, как однажды, уже после девяти вечера, в дверь номера его новой гостиницы постучали, и когда Мишель, вернувшийся после роскошного ужина со своим будущим тестем, отворил, в номер быстро вошла Амалия.

Все, что было потом, осталось в памяти, как пьянящий, увлекающий в сладкую бездну дурман. Не устоял разведчик-профессионал против порыва этой горячей мексиканской страсти, помимо своей воли оказался вовлеченным в водоворот безумных ласк, поцелуев, утонченных наслаждений.

Не научили его в ГРУ, этом всезнающем, на все способном «Аквариуме», как выходить победителем не в поединке с многоопытной контрразведкой, а с обыкновенной влюбленной женщиной, для которой весь мир сошелся в неистовом желании быть со своим возлюбленным, разделить с ним ложе, а там — будь что будет.

Любовный Рубикон остался позади, и, засыпая в ту волшебную ночь, Петр меньше всего хотел думать о том, что принесет ему рассвет.

* * *

Ответ на запрос об Амалии Лопес долго не приходил и, когда наконец появился в резидентуре в виде шифрованной телеграммы, не на шутку озадачил начальство.

Мексиканский дипломат Хорхе Уго Оливарес Вега, муж Амалии, в прошлом молодой человек левых убеждений, имевший связи среди советских дипломатов, начинал свою карьеру в США, затем три года работал в Англии, а потом первым секретарем в посольстве Мексики во Франции, где при странных обстоятельствах и погиб в автомобильной катастрофе. Амалия же, получившая прекрасное образование и работавшая в консульском отделе посольства в ранге третьего секретаря, подозревалась в сотрудничестве с Си-Ай-Эй[1] а, следовательно, и с ЦРУ.

Давно Шевченко не видел резидента таким разгневанным, он бросил перед ним на стол шифровку и от души выругался. Удивляться было нечему. Под угрозой оказывались не просто будущее одного из нелегалов, а многолетний труд «Аквариума», солидные средства, вложенные в организацию нелегальной резидентуры ГРУ в Мексике, этом пограничном соседе США. Под угрозой оказывалось и будущее самого резидента, которого часто хвалили наверху за умело налаженную работу резидентуры.

— Надо выводить Тридцать седьмого из игры! И из страны! Но куда? И что скажут в Центре? Впрочем…

Начальник осек себя на мысли, которая внезапно его осенила, но была настолько поразительной, что Шевченко не имел права уловить ее смысл.

— Впрочем, мы поступим иначе, — и резидент нажал на одну из кнопок своего стола.

Пока Шевченко раздумывал, что же осенило начальника, в кабинете появился его заместитель. И тот заволновался, когда ознакомился с шифровкой.

— Так что будем делать? — обратился к офицерам резидент, тоном своего голоса показывая, что выход им уже найден. Выждав паузу, он продолжал: — Пока нас всех не повыгоняли с работы, предлагаю вот что. Как можно быстрее включить Тридцать седьмого в работу нелегальной резидентуры. Мы не можем рисковать своими людьми, получающими от него материалы. Засветятся, не ровен час, и погорим мы все. Пятому позарез нужен радист. Он в Мексике, у него под боком, но не работает, а трахается.

— Тоже работа, — попытался разрядить обстановку Шевченко.

Но начальник поспешил изложить свой план.

— Я вызываю Тридцать седьмого на срочную встречу. Выясню его амурные дела и выскажу свои предложения. Надо поспешить оставить сигнал о срочной встрече. С Глорией ему пока встречаться не надо. Пусть три раза проверится и, если есть хвост, оторвется и отправится в Лас-Эстакас! Там зарегистрируется под любой фамилией. Когда надо, мы его найдем. Пусть ждет!

* * *

Мишель Род нашел в прилегающем к центру города районе Северный Рим удобное во всех отношениях жилье. Хозяйка, одинокая старушка, сдавала весь второй этаж с подсобным помещением на крыше, которое можно было переоборудовать под фотолабораторию. Он был доволен и даже оставил хозяйке небольшую сумму в задаток. Однако неожиданно получил условный сигнал о вызове на внеочередную встречу.

Петр сразу почувствовал тревогу. И счел за благо сразу рассказать приехавшему Шевченко о ночном приключении с Амалией. Такое агенту ГРУ было строжайше запрещено, а нелегалу, да если еще в интересах дела — почему бы и нет. Но сейчас был совсем иной случай! И Шевченко это понимал намного лучше Петра. Продолжая слушать подчиненного о квартире, которую тот намерен снять, Шевченко лихорадочно соображал, насколько новая ситуация меняет положение дел, и размышлял: «Как она нашла Тридцать седьмого в новом отеле? Кто помог? Люди ЦРУ или, ко всему прочему, она еще связана и с местной тайной полицией? Это уже ЧП!»

Капитан, молодой, статный, энергичный, вызывал симпатию Шевченко, но картина на сей раз складывалась не в его пользу. Шевченко передал указание начальства, но в связи с новым важным обстоятельством и, возможно, новыми указаниями на прощание заявил:

— После одиннадцати вечера позвоню из автомата в гостиницу, и если попрошу мистера Смита, ответишь, что я ошибся. И тогда утром дуй в Лас-Эстакас. Там жди меня. Коль скоро спрошу Паркинсона, ровно в двенадцать ночи выйдешь на это же самое место.

Петр чувствовал, что его рассказ про ночь любви с Амалией произвел на Шевченко неприятное впечатление. И на всякий случай добавил:

— Она влюблена до беспамятства. Мы можем вить из нее веревки!

Шевченко промолчал, пожал плечами, и они расстались.

В семь минут двенадцатого в номере Мишеля раздался звонок и голос, говоривший в телефонную трубку, явно обвязанную носовым платком, спросил мистера Паркинсона. Ровно в двенадцать Шевченко сразу спросил у Петра:

— Можешь позвонить Амалии Лопес прямо сейчас? Петр удивился, но ответил утвердительно.

— Звони! Вот мелочь, а вон на углу автомат. Скажи, что очень соскучился и хочешь ее видеть у себя. Если станет приглашать к себе, не ходи, найди объяснение. А у себя встречайся завтра, послезавтра, но не позднее!

— Готовите операцию? — Петр ощутил то же учащенное биение сердца, как это было в Академии, во время его первого учебного выхода на нелегальное изъятие «противника», офицера разведшколы КГБ, который тоже учился быть разведчиком.

— Да! Получена санкция Центра на ее вербовку. Там в курсе дела.

Амалия еще не спала и с нескрываемой радостью приняла приглашение Мишеля завтра в 9 часов вечера поужинать у него в номере.

— Прекрасно! — обрадовался этой новости Шевченко. — Завтра в семь вечера спустишься в холл, а дверь оставишь открытой. В восемь возвратишься в номер и закажешь ужин. Побольше о любви, особенно в постели. Сделай так, чтобы она умирала. Пусть клянется в любви! Уверен, что справишься. Прощаясь, скажи, что на несколько дней улетаешь в Тихуану, где можно купить по дешевке хорошую фотоаппаратуру, а сам на следующее утро, часов в девять, выйдешь на четверть часа за сигаретами, оставив ключ в дверях, а потом сменишь отель на «Эмпорио» и первым же автобусом отправишься в Лас-Эстакас. Там жди меня. Ну, ни пуха ни пера!

— К черту! — и они крепко пожали друг другу руки.

* * *

В последний раз, когда он встречался с Глорией — они были в кино и шли пешком к ее дому, — она вдруг стала расспрашивать Мишеля о его родных местах.

— Что тебе сказать? Маленький, провинциальный городок Нийон, тихий и уютный, на берегу озера Леман, совсем недалеко от красавицы Лозанны. Весь утопает в виноградниках. Не такая уж и провинция. Есть железнодорожная станция и порт на озере. Мы — нийтонские обитатели, свято храним реликвии времен Римской империи, гордость города — готский феодальный замок. Ну, что еще сказать? Основан город при кельтах и назывался тогда Новиодунум. Римляне называли его — Хулиа Экеструе. В пятом веке вандалы разрушили город, и он встал из руин только в 625 году.

— Ага! — сказала Глория, — очень интересно!

Казалось, она знала это и проверяла его.

Поэтому весь день, перед будоражащей воображение встречей с Амалией, он провел среди букинистов в книжных магазинах подержанных книг на улице Дон-селес, и его усердие было вознаграждено. Он обнаружил и приобрел то, что искал. Теперь, в следующую встречу с Глорией, он как бы невзначай откинет крышку вместительной сумки его любимого «Контакса», и она увидит там книги Эдуарда Рода: «Молчание», изданную не так давно в переводе на испанский язык в Мадриде, и «Стендаль», выпущенную издательством Гашетте в Париже еще в 1892 году. И он покажет — ей сочинение Эужена Эврона — вот что наставники из «Аквариума» обязаны были положить в его чемодан перед отъездом, — где разбиралось творчество «его прадеда» в одном ряду с Ростаном, Метерлинком, Ролланом и Анатолем Франсом.

Встреча с Амалией превзошла все его ожидания. Эта женщина действительно была серьезно в него влюблена. Снова каскад страстей, уверения в вечной любви. Но Петр уже держался иначе, не позволял страсти целиком захватить его. Его не оставляла мысль, что он проделывает все это по заданию Центра, что он лишь звено в той операции, которая столь неожиданно началась в его собственной постели. В чем она заключалась, он не знал, но чувство тревоги все нарастало.

Резидент потирал руки от удовольствия. В такие, довольно редкие минуты его жизни он вспоминал свою молодость, первые победы на любовном фронте, мечты о будущем. Что ж, многие из них осуществились, попасть на столь ответственную работу в ГРУ — удел немногих.

Прослушав в очередной раз звукозапись, оказавшуюся по причине несовершенства миниатюрного магнитофона не очень-то качественной, он все же остался удовлетворенным. Однако в полный восторг начальник пришел от фотографий, выполненных на фотопленке сверхвысокой чувствительности, которая всего месяц назад впервые была прислана в резидентуру и вот принесла первый успех.

— Порядок! — говорил он самому себе. — Его лицо мы замажем, а мордочка блудницы — лучше не придумаешь. Ну и шлюха же она в постели! Повезло капитану! Опасность, однако, в том, если он втрескался в нее по уши. Ничего! Его задача — другая. И голос его на пленке изменим. Гениально!

Отобрав пяток наиболее качественных фотографий, командир вызвал к себе в кабинет шифровальщика — мастера на все руки — и своего заместителя, каждому дал поручение. То, что несколько дней назад Шевченко доложил о том, что вице-президент банка за хорошие деньги купил у шофера Амалии Лопес ключ от ее дома, нельзя было рассматривать иначе как еще одну удачу. «Фарт в руку!» — сказал резидент самому себе.

Его заместитель, который имел возможность, в случае крайней необходимости, вызывать на личную встречу Пятого резидента нелегальной резидентуры, получил исчерпывающие указания.

* * *

В то время как Мишель Род, перед ужином, купался
в целебных теплых водах Лас-Эстакоса, в Мехико происходили интересные события. Амалия Лопес обычно
возвращалась из банка домой сразу после восьми вечера и тут же отпускала своего шофера, а через час и
горничную с поварихой. Шофер уезжал до утра, а горничная и повариха — жена садовника жили во флигеле,
что находился в глубине сада. Сама же хозяйка дома
забирала дневную почту, газеты, журналы и отправлялась читать их в свою постель. В ту самую минуту, когда неизвестный позвонил в
ворота виллы вице-президента Национального банка и
вручил привратнику толстый пакет с золотым тиснением, Амалия Лопес не слышала, как отодвинулась штора окна ее спальни и в нее проник человек, чье лицо по самые глаза было закрыто черным платком.

Ответственная сотрудница Национального банка, она же бывший дипломат, возможный тайный агент ЦРУ, страстно влюбленная в красивого швейцарца и мечтавшая составить с ним счастливую семью, оторвала взгляд от газеты, и без того огромные карие глаза ее расширились от ужаса. Вскрикнуть она не успела, а… еще минут через пять в ее спальне настойчиво затрезвонил телефон. Отвечать было некому. И тогда, как и ожидалось, минут через двадцать, воспользовавшись имевшимся у него ключом, вице-президент банка с конвертом в руках вошел в дом своей несостоявшейся любви. Не обнаружив ее в гостиной, он прошел в спальню, где горел свет. Но он тотчас же померк в его глазах. Амалия лежала в постели с раскинутыми в сторону руками, устремив в потолок уже ничего не видящие глаза. На пеньюаре, там, где бугрился сосок левой груди, виднелось алое пятнышко с десятицентовую монету, а рядом, у подушки, лежала длинная острая спица с деревянной рукояткой. Влюбленный мужчина в невменяемом состоянии выронил из рук пакет, из которого выпали фотографии обнаженной Амалии, занимавшейся любовью с неизвестным молодым человеком, и поспешно схватил орудие смерти.

За разглядыванием спицы, на которой виднелись следы крови, вице-президента и застали полицейские чины.

* * *

Отец Глории не часто баловал своих детей ласками, особенно став вдовцом. А тут, возвратившись с работы вечером и поинтересовавшись у дочери, как ухаживает за ней «этот симпатичный швейцарец» и относится ли она к нему достаточно серьезно, прижал к себе Глорию и осыпал нежностями.

— Он хороший! Надежный. Смотри, не упусти его, Глория. Мне лучшего зятя и не надо! Он обеспечит тебя, и я буду спокоен.

Во второй половине дня Сальвадор Ортега побывал у следователя, который открыл дело № 005381/57 об убийстве Амалии Лопес де Оливарес. Сказав, что он близко знал бедняжку, ответственный чиновник МВД поинтересовался ходом расследования, просмотрел список друзей и знакомых убитой и имени швейцарского фотографа там не обнаружил. Следователь заверил лиценциата Ортегу, что дело ему предельно ясно и все улики налицо: убийство на почве ревности.

— Хотя убийца и крупная птица, не последняя в мире бизнеса, — в голосе следователя улавливались нотки особого удовлетворения. — Твердит: «Не убивал! Не убивал!», и разыгрывает из себя чокнутого. А все доказательства у меня на столе.

Услышав подобные рассуждения, Сальвадор Ортега понял, что банк, друзья несчастного наймут лучшего адвоката и тот непременно станет раскручивать версию невменяемости своего подзащитного. Ревнивец будет отправлен в психиатрическую лечебницу, через год-полтора его «вылечат» и вице-президент снова займет свое прежнее кресло.

А в тот самый час, когда отец беседовал с дочерью, Мишель Род за ужином просматривал газеты. В столичной «Эксельсиор» он, к изумлению своему, увидел некролог: «Национальный банк Мексики с глубокой болью и прискорбием выражает сожаление по безвременной кончине своей ведущей сотрудницы Амалии Лопес Оливарес» и т. п., а в «Вечерних новостях» прочел заметку «Убийство на почве ревности». Из нее следовало, что жених Амалии, крупный финансовый туз, вице-президент банка, где она служила, раздобыл фотографии Амалии, занимавшейся любовью с другим, «личность которого установить невозможно, поскольку на всех снимках голова его вырезана», пришел в ярость, воспользовался ключом от дома невесты, который специально был куплен у шофера пострадавшей, вошел ночью в спальню «и заколол изменницу стальной спицей, которой обычно стали пользоваться последнее время отъявленные уголовники».

Потоком нахлынули мысли: «Бедняжка… Жестоко с ней обошлись. Но сработали классно. Скрыли, что фотографируют! Ну и правильно! Видно, иначе мне от нее не отделаться было. Не отпускала бы от себя ни на шаг… Ну, упокой, Господи, душу ее».

* * *

Когда Шевченко доложил резиденту, что Тридцать седьмой отлично устроился в скромном домике на улице Фронтера, оборудовал фотолабораторию, начал продавать провинциальным газетам свои снимки и уже выбрал для покупки, находившийся с год в эксплуатации, но еще крепкий «шевроле», выпуска 1956 года, тот спросил:

— А как насчет уверенности, что он чист?

— Это, конечно, предположение, но Амалия Лопес действительно была влюблена в него по уши. А когда женщина любит, ей не до ЦРУ. Он, только он, был ей нужен! Красив, богат, обходителен. Она — самостоятельный человек, личность. Зачем ей какой-то мексиканский ревнивец?

Резидент слушал своего заместителя с интересом, и Шевченко продолжал:

— К тому же парижская резидентура установила, что Амалия была в Париже до отлета менее суток, проездом. Если Тридцать седьмой попал в поле зрения ЦРУ, то зачем, спрашивается, подсаживать их человека в самолет? Объект проще взять под наблюдение с аэродрома в Мехико. Ведь, подсадив «утку» в самолет, они рисковали. Толковый разведчик сразу бы уловил слежку.

— Рассуждаешь ты, Алексей, грамотно. И, наверное, прав. Что ж, пусть покупает свой подержанный «шевроле». А тебе срок две недели — подыскать объемистый тайник, вручим ему радиопередатчик, шифры, кое-что еще, сведем с Пятым и делу конец!

Однако человек предполагает, а Бог располагает! Шевченко оговорил очередную встречу с Тридцать седьмым и уже начал поиски вместительного тайника, хотя найти таковой в городе было совсем непросто, как случилось серьезное ЧП. Сорвалась вербовка одного из помощников министра военно-морского флота, и из Центра последовало указание всем сотрудникам временно «сесть на дно», прекратить все операции вне стен посольства СССР. Атташе молниеносно вылетел в Москву, как объяснили в посольстве, поскольку при смерти находился его отец.

Но и в тщательно налаженной системе бывают проколы. Генерал, руководивший в «Аквариуме» работой латиноамериканской резидентуры, позже других узнал о приказе вышестоящего начальника. Поэтому оставался в силе его приказ немедленно закончить ввод прибывшего в Мексику радиста в работу резидентуры Пятого.

Два взаимоисключающих указания — ото уже слишком. Резидент скрипнул зубами и пошел в кабинет первого секретаря посольства Виктора Зотова — руководившего резидентурой КГБ.

Хотя в действительности эти две тайные советские организации и работали ради одной цели и на единого хозяина — ЦК КПСС, они негласно соперничали между собой. ЦК требовало дружбы и сотрудничества, и высшие руководители КГБ и ГРУ на людях не уставали клясться в любви друг к другу. «Вот пусть они и докажут ее на деле!» — пробормотал резидент и постучал в дверь кабинета Зотова.

И — надо же! — босс принял его уважительно, проявил благоразумие и профессиональное понимание. Онто прекрасно знал истинную причину внезапного отлета военно-морского атташе. В голове местного шефа КГБ моментально созрело решение.

— Выделяю в твое распоряжение Мирова! Разведчик суперкласса. Найдет, что тебе надо, встречу проведет и вложит любой груз в тайник! Сейчас его нет, а вечером он зайдет к тебе.

* * *

В субботу Миров с супругой и двухлетним сынишкой отправился на рыбалку. Он выбрал малолюдное шоссе, уходившее из столицы на север в сторону города Толука. Знал, что где-то в полсотне километров недавно была плотиной перекрыта горная речушка. По дороге к ней, в горной, покрытой лесом местности можно было найти то, что требовалось коллегам. На обратном пути, с форелями к обеду, ему примелькнулись три участка: на 48-м, 41-м и 35-м километрах шоссе.

После обеда, в тот же день, он проехал на рынок и купил там каких-то диковинных, до того неведомых, но съедобных грибов. В воскресенье, рано утром, когда город еще практически спал, Миров уложил грибы в рюкзак, лукошко в руку и в машину. Поколесив по пустым улицам и убедившись, что за ним нет «хвоста», он увеличил скорость и с рассветом был на 47-м километре. В резиновых сапогах, с палкой в одной руке и лукошком в другой, с рюкзаком за плечами, он вошел в лес, то поднимавшийся в гору, то сбегавший в лощину. Выйдя из него через час, грибник у своей машины принялся с интересом рассматривать то, что предварительно переложил из рюкзака в лукошко.

Оставив «форд» с дипномером у обочины, но так, чтобы с шоссе его не было видно, Миров ушел от него довольно далеко, однако строго вдоль шоссе. В конце концов он нашел то, что искал: нагромождение небольших скал с расщелинами. По шоссе это было за 47-м километром, в одном от развилки и в трех от плотины Итурбиде.

В воскресенье русский любитель мексиканских грибов вновь поехал на промысел. На этот раз в рюкзаке были не только грибы. Перед плотиной Итурбиде, свернув направо у развилки на селение Тласала, Миров оставил машину на шоссе. Войдя в рощицу лощины, он пересек ее и вышел на шоссе, по которому только что проехал километром ниже нужного ему места. Пройдя к нему густым лесом, Миров вложил в тайник сверток с пустыми консервными банками и установил «секреты»: воткнул в землю сучки, протянул от свертка в разные стороны тонкие нити, каплями крахмала приклеил к свертку пять опавших листьев, а другими его присыпал и все это сфотографировал крупным планом, как и всю группу скал.

Дождливый сезон еще не начинался, но грибы, которые в народе называют «куриной грудкой», росли в том лесу в изобилии. Миров насобирал их для привратницы дома, в котором жил и которая с удовольствием иной раз выполняла некоторые его несложные поручения.

Встреча с агентом ГРУ, которому предстояло передать крупную сумму денег, рассказать, где находится тайник, и когда он обязан произвести изъятие из него объемистого вложения, должна была состояться в понедельник. За день до этого, в воскресенье, Миров снова отправился в лес на сбор грибов. Главная же цель заключалась в проверке надежности тайника и закладке в него важной посылки. Все «секреты» оказались на своих местах. Миров половил рыбу, закусил, поспал пару часов в машине и, как только начали спускаться сумерки, поехал домой. Однако, проскочив метров с двести 47-й километр, он съехал на обочину, сделал вид, что подкачивает заднее колесо, а сам извлек из багажника два картонных ящика, перехваченных веревками, захлопнул багажник и, видя по отсутствию фар, что на шоссе нет других машин, быстро вошел в лес. Вложив ящики в тайник, он превратил две гаванские сигары в крошку и рассыпал вокруг, чтобы чья-то охотничья собака не вывела своего хозяина к тайнику. Затем также аккуратно посыпал вокруг порошком, который вручил ему резидент, чтобы обезопасить тайник от возможного любопытства ночного лесного зверя.

При встрече с агентом, которым оказался Мишель Род, Мирову было приказано говорить с ним только по-испански, не спрашивать его имени, ничего лишнего и вести беседу так, чтобы агент не понял, что имеет дело с советским дипломатом. Это оказалось чересчур вящей, надуманной предосторожностью, поскольку, ясно, агента никто об этом не предупреждал, и он, как только они узнали друг друга по предъявлении вещественного пароля: две части причудливо разломанной расчески, сразу заговорил по-русски.

— Чертовски приятная страна, но я начал жиреть от безделья!

Миров попытался было сделать вид, что не понимает, и принялся на испанском объяснять, где расположен тайник, но Петр от души расхохотался.

— Ну и дела! Алексей не шел на такие трюки. Кстати, что с ним? Заболел? Отозвали? Но вы мне нравитесь! Как вас называть?

— Послушай, дорогой, видно, ты приятный парень, но я о тебе ничего не знаю. И давай не валять дурака! — Миров только сейчас понял, с’ кем имеет дело и насколько эта встреча, потому как он вышел на нее, как говорится, с закрытыми глазами, могла иметь для него неприятные последствия. Он поспешил уйти.

— Пакет с деньгами ты получил. Вот описание тайника и фотографии. Заучи наизусть. Описание сожги. Вложение сделано. Завтра днем под видом…

— Фотографа-любителя, — это невольно вызвало улыбку на устах Мирова.

— Как знаешь. Обнаружишь тайник, выберешь два картонных ящика. Остальное по старой схеме. Хочешь сообщить что-либо особое?

— Нет. Все в порядке! Спасибо. Мне было приятно.

— И мне! Однако забудь мое лицо, я, к сожалению, вижу тебя в первый и последний раз, — и Миров, поспешно пожав руку коллеге, зашагал прочь.

Мирову еще раз пришлось пользоваться тем тайником, но уже в августе, в разгар дождливого сезона. И русский любитель грибов, к немалому удивлению, но с детской радостью, обнаружил, что вся горка, где находился тайник, просто усыпана крепкими белыми грибами. Казалось, откуда они здесь — русские боровики? Видно, сама природа позаботилась, чтобы русским людям было чем полакомиться на чужбине. Особенно под холодную водочку.

Когда тайник был заброшен, на горку стали ездить по грибы вначале военные из посольства, потом их коллеги из КГБ, а затем и остальные сотрудники. И нынче, сорок лет спустя, тоже ездят, а местные жители ту горку нарекли Русской.

* * *

Мишель бодро шагал домой. Он только что оставил Глорию у калитки ее дома, где она подарила ему первый, искренний и горячий поцелуй. Ему оставалось пересечь авениду Альваро Обрегон, а там до дома рукой подать. Ему казалось, что он достиг цели: Глория сказала, что в ближайшие дни сообщит дату их свадьбы. К каким высотам вознесся деревенский мальчишка из-под Чугуева! Входит в высшее общество Мексики.

Отец Петра был оборотистый мастер своего дела, деревенский кузнец, к которому иной раз обращались с заказами жители самого Чугуева. Когда Петру по возрасту следовало идти в первый класс школы, Тарас Серко перебрался жить в город. В армию он был. призван в мае сорок первого, еще до войны, а уже в августе мать Петра, которому исполнилось 14 лет, получила на него похоронку. Галина Александровна девочкой была увезена ее дядей в Санкт-Петербург. Но жизнь там не сложилась, и Галя возвратилась в родную деревню. В Чугуеве она поступила в педагогический техникум, стала учительницей.

Петр успешно окончил среднюю школу и вскоре после выпускного бала получил из горвоенкомата повестку в армию. Шла война. После трехмесячной учебной роты, где он получил военную специальность радиста и звание младшего сержанта, Петр попал на фронт, вскоре был ранен, а в ноябре сорок четвертого уже состоял в штате узла связи дивизии, с боями вошедшей в Восточную Югославию. Стал сержантом. В конце мая сорок пятого Петр служил в батальоне пеленгации и радиоперехвата штаба армии и за успешное выполнение личного задания генерала армии И.Е. Петрова заслужил орден Славы 1-й степени и звание старшего сержанта, Петров, которому понравился этот смышленый парень, порекомендовал начальнику разведки армии направить старшего сержанта Серко в радиотехническое военное училище особого назначения, где лишний год курсанты осваивали все модели действующей радиоаппаратуры в армиях ведущих стран мира. Летом 1950 года начальник разведки Прибалтийского военного округа направил сметливого и дисциплинированного старшего лейтенанта Серко в Военно-дипломатическую академию Генштаба.

* * *

За неделю до 15 августа 1957 года, — в тот четверг должно было состояться бракосочетание в главном, Кафедральном соборе столицы, — Мишель, который уже действовал под командой Пятого и, к большой радости того, быстро наладил бесперебойную радиосвязь с Центром, внезапно был вызван офицером резидентуры на внеочередную встречу. Мишель шел на нее в ожидании поздравления, а может быть и подарка от «Аквариума», но на скамейку сквера св. Катарины в районе Койоакан рядом сел не Алексей, а незнакомый человек, который грубым, начальствующим тоном произнес слова пароля. Далее выяснилось, что Шевченко был отозван в Москву, а новый курирующий его работу офицер резидентуры не нашел лучшего времени для знакомства и пустых, как оказалось, наставлений.

Очень скоро Петр ощутил, как к горлу подкатил ком — первый-признак раздражения. Когда пришедший заметил ему, что капитан не очень уважительно разговаривает со старшим, Серко ответил:

— Но так меня учили в Академии. Первое, что мне вдолбили в сознание и каждый день об этом твердили в период спецподготовки — раз и навсегда отделаться от уставных прописей. И от стереотипного мышления.

— Ну, ладно, это пустые разговоры. А ты больше пиши. Объемно, обстоятельно. О твоей работе судят по бумагам.

— А дело? Ценность добытого? — Петр обозлился. Он вспомнил одного из «слонов», преподавателя Дипакадемии, который говорил то же самое. Бумажные души в разведке! Что может быть глупее? «Нет, так не должно быть! Пусть мне будет хуже, но я по положению обязан обо всем доложить Пятому. Он-то найдет, как обуздать этого олуха!»

Через две недели после свадьбы и полумедового месяца Мишель вместе с Пятым отбыл по делам на границу США, в Сьюдад-Хуарес. Пятый, видя в Мишеле толкового помощника, решил включить его в работу не только радистом. В Сьюдад-Хуарес должен прибыть важный источник, ценный агент, но строптивый, и Пятому показалось, что Мишель со своим покладистым характером сможет поддерживать с агентом — дальнейшую связь. Все обошлось как нельзя лучше. Мишель на неделю раньше Пятого возвратился в Мехико и… Глория, которая перебралась было жить в его квартиру на улице Фронтера, вернулась обратно в дом отца. Она встретила мужа, обливаясь горючими слезами.

Не сразу Петру удалось выяснить, что в его отсутствие к ней пожаловал нежданный гость, посягая, мягко выражаясь, на ее женскую честь.

Кто бы это мог быть? Впрочем, «вычислить» сластолюбца было делом нетрудным. Но для начала следовало посоветоваться с верным человеком. С кем же? Чутье подсказало: с Мировым.

Прежде всего он, по дипломатическому справочнику, установил адрес, затем тщательно познакомился с домом и его окружением, выбрал удобное место для наблюдения и, когда увидел, как Миров на машине въехал в гараж, подождал еще с полчаса. Не заметив ничего подозрительного, Петр поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка. Дверь открыла жена Мирова и, услышав, что незнакомец хочет видеть ее мужа, предложила войти. За ее спиной показался Миров. Он был уже в халате и, увидев Петра, слегка оторопел. Что за нештатная ситуация? Но по виду коллеги поняв, что случилось нечто серьезное, приложил палец к губам и вышел на площадку, прикрыв за собой дверь.

— Здесь говорить нельзя. Идите к Парку Испании, ждите у первой скамейки!

За десять минут ожидания — они нужны были Мирову не только чтобы быстро одеться и дойти до парка, но и взвесить обстановку, решить, как действовать дальше, — Петр окончательно обдумал, что станет говорить. Он не имел права звонить кому-либо, и посоветоваться было не с кем. А Миров, в свою очередь, почувствовал, что уклониться от встречи нельзя: в парке находился советский человек, коллега, который явно попал в беду и нуждался в помощи. Вариант того, что нелегал мог привести за собой наружное наблюдение, Миров исключал, полагаясь на выучку и профессионализм военного разведчика.

— Что с тобой, милый друг? На тебя нельзя смотреть, — сказал Миров, как только они пожали друг другу руки. — Я понимаю, что если бы у тебя было другое лицо, ты бы пришел с ним. — Миров пытался шутить.

— Кошмар. Жить не хочется…

И рассказал обо всем, что случилось, со слов жены, в его отсутствие.

Мирову стало легче — проблема не профессионального характера, слава Богу. Чтобы дать время собеседнику успокоиться, прийти в себя, он перевел разговор на профессиональные детали: как на меня вышел, не привел ли «хвоста»…

Петр не слушал его. Несмотря на все советы академических «Слонов» держать себя в руках, походить в любых ситуациях на бесчувственную ледяную глыбу, он весь кипел от негодования.

— Сволочь! Негодяй! Я скоро его «вычислю» и убью своими руками.

— Спокойно! Давай по порядку.

— Где Алексей? — пришедший почти кричал.

— Тише! — Миров крепко выругался. — Главное — контроль над собой. Забыл, что нас учили побеждать прежде всего самого себя.

— Похоже, свои же начинают побеждать меня. А начали с жены. Хотя я и состою в законном браке всего двадцать дней. Один из моих кураторов, кажется, я знаю, о ком речь, ввалился ко мне в хату вдрызг косой и полез на мою жену! Теперь я начинаю понимать, почему эта скотина все твердила, что завтра же сделает меня майором! Жена в панике! Ничего не понимает! Слава Богу, не догадалась, что он русский. Я сказал, что ничего не знаю, понятия не имею, кто это был, может быть какой-то выживший из ума эмигрант… Хорошо, вовремя подоспела экономка, — поднялась на наш этаж за стаканом молока. И сука эта протрезвела. Вмиг сгинул. Передайте руководству — пусть принимают меры по обеспечению, или я эту гниду достану из-под земли сам! Да! Главное! А если он вывел на меня полицию? Пусть шевелятся…

— Успокойтесь, коллега. Дышите глубже. Только так в ваш мозг начнет поступать кислород. Главного не случилось! Честь вашей жены спасена. И «хвоста» за ним не было. Ну, не идиот же он. Разберутся. Проверят. Ну, а если что — выведут из страны. И в вашей «конторе» будет большой скандал!

— Что в «конторе»? Моя судьба висит на волоске!

— Все может быть. Однако не усугубляйте. Не мне вас учить. Изыщите способ проверки. Я же сегодня, обещаю, перескажу все руководству. Я тебя понимаю, друг! Но ведь могло быть хуже.

Петр вспомнил прощальные слова своего любимого наставника по Академии: «Ну, капитан, долгие годы успеха тебе предрекаю! Я редко ошибаюсь!». А Миров неожиданно для самого себя, что делать он не имел права, рассказал о причине эвакуации Алексея Шевченко в Москву. В любом случае следовало поговорить с взволнованным профессионалом еще несколько минут, но обязательно на отвлеченную тему: чтобы убедиться, что «пары» вышли и нелегал не совершит никаких безрассудных поступков.

Шевченко был прикрыт представительством «Межкниги» и как честный, порядочный человек делал все, чтобы люди и организации, торговавшие — по весьма льготным ценам — советскими книгами в Мексике, своевременно вносили в его кассу, то есть на счет «Межкниги» в банке, положенные суммы. Дело шло более-менее гладко, но вот представители компартии Мексики просто злостно не возмещали ни копейки. Шевченко требовал, напоминал, взывал к рассудку, и тогда генсек Ди-онисио Энсинас по своему каналу пожаловался «товарищу Федору», прямо в ЦК КПСС, что «Шевченко политически неграмотен, не понимает, что делает». И «товарищ Федор» или кто-то из его подчиненных приказал руководству ГРУ отозвать Шевченко, прекрасного, заслуженного. офицера-разведчика.

Прослушав повествование Мирова, Петр опустил голову на грудь и сказал:

— Генерал Петров говорил мне, что в жизни нашей армии более всего следует бояться людей необразованных, но выдающих себя за ученых.

— Это какой Петров? Случайно не Иван Ефимович?

— Он. Именно! Светлая голова!

— Да! Мой отец в двадцатые годы был старшим врачом полка, которым командовал Петров. Потом они всю жизнь дружили. Уже перед самой войной Иван Ефимович закончил переформирование 192-й стрелковой дивизии в горно-стрелковую и обучал ее боевым действиям в горах. Он раньше других понял, что война стучится в дверь. А в Кремле проспали ее начало.

…Страсти понемногу улеглись. Миров как мог успокоил Петра, заверил, что обо всем доложит своему руководству. Обещал, все разузнав, выйти с ним на связь.

Они расстались дружески, и Миров тут же поехал в дом шефа резидентуры ГРУ. Они спустились во внутренний дворик, где Миров выложил ему случившееся с женой Серко. Собеседник изменился в лице и полез за валидолом.

— Твои знают? — был первый вопрос.

— Нет! И не стану докладывать, если не будет последствий.

— Спасибо! — мрачное лицо полковника просветлело. — Друзья познаются в беде. Пойдем выпьем! — И, когда Миров сказал: «Жена ждет!», произнес: — Сможешь сделать вложение в твой тайник?

— Для него с удовольствием! Он достойный парень.

— Я пошлю ему хороший подарок. Набор на шесть персон серебряных ложек, ножей и вилок. Напишу! Встречаться сейчас нельзя! — И еще было сказано много слов, но ни одного по поводу преступного поведения его подчиненного офицера.

Миров не мог знать, что этот самый офицер являлся племянником генерала из «Аквариума», который руководил нелегальной резидентурой.

А в это самое время Мишель Род сидел в баре на авениде Чапультепек и заливал нестерпимую обиду коньяком. Он думал о несправедливости судьбы, о том, как много развелось за последнее время мерзавцев, норовящих ударить из-за угла, подстеречь, вылезти на твоих плечах в рай. Думал и о Шевченко. «Алексей был человеком, а ему на смену пришел — мерзавец, гад…» — говорил самому себе Мишель-Петр.

Род был благодарен Шевченко за целый ряд советов, которые заметно облегчили его положение нелегала. В «Аквариуме» об этом не побеспокоились. Ну, например, как легализовать сумму денег, на которые он снял квартиру, оборудовал фотолабораторию, и купил машину. При въезде в Мексику Род показал, что при нем было всего пару тысяч франков. Алексей доверительно объяснил, как в этой стране деньги могут делать деньги, во что их деловые люди вкладывают, приумножая свои доходы, как сделать его фотоателье процветающим предприятием и со временем приобрести фотоателье в богатом районе города Мехико. Главное, чтобы в глазах окружающих и, прежде всего, налоговых инспекторов это не выглядело подозрительным. Именно с этого начинался порой провал нелегала.

«И почему такие как Шевченко оказываются у руководства не ко двору? — с грустью размышлял Петр. — А всякая сволочь выезжает на их горбу и чувствует себя при начальстве, как рыба в воде?»

Глава II БОКС С КИНОЗВЕЗДОЙ

Еще месяц Глория жила в доме отца. Однако время — лучший лекарь, это все знали в родной деревне Петра. А отец его то и дело говаривал: «Время придет — слезы утрет». Так оно и вышло, и Петр на практике ощутил правоту утверждения одного из «слонов», поучавшего будущих нелегалов: «Помните, что граждане Европы, и тем более Америки, какие бы национальные характеристики ни несли в себе от рождения, чаще всего наивны и беззаботны. Они уверены, что в процветающей стране государство всегда их защитит, а мелкие эксцессы не должны омрачать существование в этом лучшем из миров». Этот вывод подтвердила и Глория, хотя втайне от мужа она и сохранила кое-какие подозрения. Но за хлопотами и заботами, которые теперь чаще всего являлись следствием приказов Пятого, побежали недели, а затем и месяцы.

Мишель Род подобрал на территории штатов, прилегавших к столице, семь действующих и четыре запасные точки, с которых в положенное время по ночам выходил в эфир. Все они были расположены далеко от военных объектов, правительственных учреждений, радиостанций и крупных населенных пунктов, что являлось некой гарантией страховки от пеленгации его радиосеансов.

Мастер своего дела, он мгновенно разбрасывал антенну, включал радиоприемник, работавший на некотором удалении от столицы без помех, и почти тут же раздавались знакомые позывные. Одно нажатие кнопки — и начинался прием. Он был коротким. Станция быстро записывала содержание депеши. Дома он ее расшифровывал.

С рацией проблем особых не было. Сложнее было работать с агентурой. Одним из наиболее ценных агентов Центра был гражданин США Джеймс Келли, инженер, работавший в компании «Форд», в группе известного проектировщика Джорджа Дамманна.

Мистер Келли был сумасшедшим туристом и фотолюбителем и в час свадьбы Мишеля и Глории случайно оказался на Центральной площади Мехико. Его внимание привлекла южная красота Глории, и та разрешила американцу сделать несколько снимков церемонии ее бракосочетания, что Мишелю не понравилось, но он постарался не выдать своего волнения. Отец Глории понял состояние Мишеля, перебросился с фотографом несколькими дружескими словами, познакомился, записал телефон и отель, где тот остановился. На следующий день Сальвадор Ортега у себя в министерстве получил необходимые сведения о Келли и узнал, что тот некоторое время из-за своих левых убеждений находился на подозрении у Федерального бюро расследования США. Во время двух последующих встреч Ортега сделал заключение, что Келли очень подходящий человек для Мишеля, которому он сообщил об этом и которого свел с американцем у себя дома.

Петр передал эту информацию в Центр. Радист не наделен правом вербовать агентов, его задача — профессионально выполнять свою задачу и работать с тем, на кого укажут «компетентные товарищи». Товарищи подумали и указали на Келли.

В следующий приезд, когда Келли приволок ворох разных технических разработок, он был передан на связь Мишелю Роду, что неописуемо обрадовало американца, который с первой же встречи проникся симпатией к этой молодой чете.

Получив под расписку несколько тысяч долларов, Келли заявил:

— Хотите знать мою мечту? Хочу прославиться, войти в историю, как Джеймс Кристи.

— Кто это?

— Мой земляк, гениальный конструктор танков. Тридцать лет назад он передал одно из своих изобретений вместе со всей документацией вашим людям. И спустя три года на харьковском заводе сошел с конвейера ваш «БТ» — лучший танк в мире. А чем я хуже Кристи?

— И приедете из Иллинойса на нем? — Мишель пошутил и тут же осадил себя за мальчишество, одновременно подумав, что ему не помешало бы свободное время посвятить совершенствованию английского.

— Во сне я бы приехал, а наяву привезу фотопленки.

Прилетев в Мехико на рождественские праздники, Келли привез с собой фотопленки с чертежами и всеми техническими данными мощного трактора Б-800 с 36 футовым грузовым прицепом и новой четырехдверной автомашиной «таунс», модель 17, которую успешно осваивала компания «Форд». Казалось, сама госпожа Удача решила преподнести Петру свой рождественский подарок.

* * *

Отец Глории имел друга, который еще в молодости выручил его из большой беды, а тот, годы спустя, спас приятеля от верной смерти. Долг платежом красен. Однако уже много лет, как болезнь сердца приковала беднягу к постели. Однажды, уже под вечер, когда Сальвадор только что возвратился с работы, — позвонила единственная дочь друга, от которого жена давно ушла к другому. Сказала, что с отцом очень плохо, скорее всего он умирает, поэтому и просил Сальвадора приехать как можно скорее, но обязательно с зятем, мужем Глории. Сальвадор застал Мишеля дома. Тот немедленно заехал за тестем, и они вовремя оказались у постели умирающего. Тот взял руку Сальвадора, поцеловал ее и попросил друга заменить отца его единственной дочери Кристине. А ее с Мишелем попросил приблизиться и стать рядом.

— Кристина, родная моя девочка, любимая дочь, — начал умирающий тихим голосом, — я оставляю тебе… совсем немного денег и этот скромный дом, но ты у меня умница… имеешь хорошую работу. Ты… хорошо знаешь мои убеждения, поэтому прошу тебя… это моя последняя предсмертная воля… продолжи дело, которому я отдал жизнь! Вот человек, — отец Кристины глазами указал на Мишеля Рода, — которому ты… мое самое дорогое существо на земле… должна впредь помогать во всем, как если бы это делала мне. Все, что он скажет, ты… даже рискуя жизнью… должна сделать во имя моей любви к тебе. Ты станешь делать… благород… — лицо говорившего исказила боль, он схватился рукой за грудь, — ты станешь делать… благородное, правое дело… во имя… самой светлой идеи человечества, которая идет… из Москвы.

Глаза Кристины расширились, но она быстро овладела собой и чисто по-мужски протянула руку Мишелю. Тот с нескрываемым удивлением посмотрел на тестя. Ортега, с плотно сжатыми от страдания губами, отрицательно покачал головой, что не ускользнуло от внимания умирающего.

— Я сам понял это… по тому, Мишель, или как тебя зовут родные, как ты приготовил однажды украинский борщ. Потом, Мишель, твой французский не похож на тот, которым говорят уроженцы города Нийон. Я там бывал. Таких, как ты… я встречал на станции Гнездово, Смоленская область, — и говоривший перешел с испанского на русский. — Дом отдыха НКВД… летний лагерь… подготовка кадров Коминтерна…

Петр Серко слушал со стучавшими от волнения висками и продолжал держать руку Кристины в своей.

— Я умираю… это конец… умираю спокойно, — он снова говорил по-испански. — Кристи… дай… я… тебя… поцелую. Я был уверен, — выдохнул он.

Прижав уже синевшие губы ко лбу дочери, старик испустил дух. После нескольких секунд молчания Сальвадор прикрыл умершему глаза, а Мишель сложил ему руки на груди. Сальвадор Ортега окинул долгим взглядом девушку.

— Я сдержу слово! Будешь мне еще одной дочерью. А теперь… надо пригласить врача, позвонить в полицию.

— Хорошо! — Кристина подвинулась ближе к Мишелю. — Я работаю технической сотрудницей американского посольства на Пасео-де-ла-Реформа, напротив памятника Колумбу. Сейчас напишу все мои координаты. Через неделю после похорон давайте встретимся.

Мишель Род скрестил руки на груди и низко склонил голову: то было соболезнование и согласие. В тот вечер, уже по дороге домой, Мишель внезапно подумал: «Надо бы разыскать могилу Амалии, отвезти ей цветы».

* * *

Пятый, мужчина среднего роста, но уже довольно грузный, с глубоко посаженными глазами под мохнатыми бровями, руки которого всегда были теплыми и сухими, как только что извлеченная из печки французская булка, с первой встречи вызвал глубокую симпатию Мишеля. Круглое, смуглое лицо Пятого имело жесткий «волевой» подбородок, но пушистые седые баки и то и дело расплывавшиеся в улыбку пухлые губы делали его приветливым, но глаза… Казалось, они легко проникают в самую душу собеседника, легко читают его самые потаенные мысли.

Пятый родился и вырос в Будапеште, в семье полковника, потомственного офицера. Мать Пятого была дочерью богатого виноторговца. Став военным и без малого в тридцать лет получив звание майора, Пятый подал в отставку и добровольцем отправился защищать Испанскую республику. Там он, имевший блестящее образование, свободно владевший немецким, французским и английским языками, быстро освоился, вжился в обстановку настолько, что абсолютно все его принимали за товарища Ансельмо, за которого он себя выдавал.

Скорее всего, такой человек не мог не попасть в поле зрения НКВД, которое по указанию Москвы внимательно изучало кадры республиканцев. Сам генерал Ваук-шас, в свое время ближайший друг Дзержинского, контролировавший Политбюро испанской компартии и направлявший работу республиканской контрразведки, привлек товарища Ансельмо к секретной работе, а затем, как военного специалиста, передал его Разведупру РККА.

В 1939 году, в числе тридцати тысяч других испанских эмигрантов, товарищ Ансельмо, с документами на другое имя, прибыл в Мексику с определенной целью — создать в этой стране нелегальную резидентуру.

Имея средства, врученные ему связным, специально прилетавшим для этого в Мексику, Пятый быстро организовал три авторемонтных мастерских, используя в качестве рабочей силы прибывших с ним испанцев. Ко времени знакомства Мишеля с Пятым последний уже являлся владельцем фирмы, приносившей хороший доход. Никому и в голову не приходило, что солидный коммерсант, сколотивший у всех на глазах состояние на ремонте автомашин, на самом деле имеет советское гражданство и звание полковника, а вместе с ним и репутацию одного из лучших руководителей нелегальных резидентур ГРУ Генштаба.

Исправный католик, Пятый на целую неделю великого поста летал вместе с женой испанкой в Рим, чтобы помолиться в соборе святого Петра. А в один из вечеров заказал билет на рейс «Рим — Москва».

Вскоре он оказался в «Аквариуме». Выслушав поздравления за отличную службу, Пятый буквально огорошил высокое начальство, и прежде всего генерала, руководившего из Центра его резидентурой, поведав о печальном служебном проступке, допущенном офицером резидентуры по отношению к курируемому им Тридцать седьмому.

По общей реакции, Пятый понял, что в «Аквариуме» этот случай никому не известен. Вместе с тем, по указанию начальника ГРУ, немедленно был выделен военный дознаватель, который перед отлетом в Мексику повстречался на площади Дзержинского с уже возвратившимся в Москву Мировым. Тот меньше всего ожидал последствий той вечерней беседы с коллегой из ГРУ. Она могла осложнить его личные планы. В какую еще сторону истолкуют его собственную роль в этом деле? И потому следователю ГРУ он сказал, что встреча с их нелегалом была случайной и что их человек был в большом подпитии, кажется, по случаю присвоения ему очередного звания, и говорил он много всего разного и так, что Миров не счел нужным пересказывать все это ни своему руководству, ни командиру резидентуры ГРУ.

Когда дознаватель прибыл в Мехико, местное руководство уже знало о том, что показал Миров, и дело… было быстренько закрыто.

Что же касается Петра, то он вскоре и впрямь получил майорское звание. Деловая и семейная жизнь складывалась у него неплохо: он был доволен судьбой.

Мишель Род установил форму вызова его на связь со стороны Джеймса Келли через письма и телеграммы до востребования на Главном почтамте. Пятый выдал Тридцать седьмому добротное удостоверение на имя Мориса Блоха, фотографа его фирмы, и Мишель раз в неделю наведывался на почту.

Получив однажды такое письмо, молодой майор невольно почесал затылок. Абсолютно уравновешенный в своих действиях и характере, Джеймс Келли вдруг выкидывал коленце. Он сообщал, что передает важный для сеньора Блоха материал в опечатанном пакете с попутчиком, большим другом их семьи, известным киноактером Юлом Б., который будет отдыхать несколько недель в Акапулько, в доме богатой мексиканки. И сообщал адрес и телефон, где можно найти известную на весь мир кинозвезду.

Пятый не сразу решился на поездку Мишеля в Акапулько за пакетом. Черт его знает, на что способны эти американцы! А что, если там чертежи обещанного мистером Келли танка? И за легкомысленным связным уже следят? Но выбора не было.

Мишель провел очередной радиосеанс, выспался, сообщил Глории выдуманую им причину и на своей машине отправился на берег Тихого океана, в прекрасный Акапулько.

Связаться с Юлом оказалось довольно просто, но они долго не могли по телефону договориться о времени и месте встречи. Мишель, конечно, знал английский, но беглой, разговорной, чисто американской речью не владел, поэтому предложил перейти на французский. И опять не было нужного понимания. Юл заговорил на испанском и тут же сказал:

— Послушайте, любезный, у вас какой-то странный акцент. Может, вы говорите по-чешски? А, может быть, вы швед? Или цыган? Во мне течет цыганская кровь. Нет! Вы не цыган! Так давайте, дуйте по-русски?

Мишель аж прикусил язык, слово «давайте» само почти сорвалось с его губ. Но Юл закончил по-французски, он сказал: «Жду сейчас! Приезжайте!» — и положил трубку.

Если в разговоре по телефону у тертого жизнью калача, каким был Юл, объездивший полсвета, еще до того как стал кинозвездой, возникли какие-то сомнения, то при виде швейцарца Мориса Блоха, они заметно усилились, и когда Юл услышал, что Блох профессиональный фотограф, киноактер спросил, не сводя пристального взгляда с пышной шевелюры швейцарца, не обработанной ни бриллиантином, ни каким другим косметическим средством.

— Вы с какой камерой работаете?

— «Контакс», имею «Никон» со всем набором объективов.

— А снимали на «Хасельблате»?

— Да! — не Мишель, а черт ответил за него.

— Объективы от «Никона» с камерой «Хасельблат» рисуют лучше. Так?

— Естественно! — ответил Мишель, подавленный настолько мыслью получить как можно скорее пакет, что не подумал о подвохе. Правильный ответ должен был звучать: «Они не совместимы!»

— И трудностей нет с пленкой для «Хасельблата»?

— Понятное дело! Ведь рядом Америка!

Увы, и это заявление не соответствовало действительности, поскольку пленки для «Хасельблата» продавались только в специальных фотомагазинах.

— Я не дам лам пакета! Теперь мне надо кое-что выяснить, — сказал актер.

— Я — Блох, и пакет прислан мне!

Петр-Мишель-Морис разозлился и, чтобы положить конец дурацкой ситуации, схватил со стола пакет, но не тут-то было. Юл сделал быстрый шаг вперед, выхватил сверток из рук Блоха и принялся срывать с него «скотч». Неизвестно, как поступил бы другой разведчик в подобной ситуации, но Морис Блох рванулся к Юлу и стал силой вырывать пакет у того из рук. Юл, долго не думая, развернулся и нанес своей правой чисто профессиональный удар. Блох отлетел к стене, но она сработала как канаты ринга. Морис нагнулся и, отскочив от стены пружиной, врезал лбом точно в солнечное сплетение своего недоверчивого собеседника. Было слышно, как хрустнул шейный позвонок фотографа, почти терявшего сознание от боли, а самоуверенный киноактер покачнулся и стал сползать на пол. Пакет выпал у него из рук, чем немедленно воспользовался адресат. У него еще сыпались искры из глаз, когда он закрыл за собою дверь дома, оказался на улице и увидел, как к парадному, из которого он только что вышел, подъехал черный «кадиллак». Из него вышла, по всей вероятности, богатая мексиканка.

Петр заторопился, как мог, к углу улицы и там, на его счастье, оказалось свободное такси. Сев в машину, он с огромным трудом произнес лишь одно слово: «Автостанция». Ведь там легче затеряться среди публики. Повернуть голову он не мог, рот не открывался, а под левым глазом сильно саднило. В туалете городской автобусной станции он сполоснул лицо и обнаружил здоровый синяк под глазом. Замазав кровоподтек кремом и дав ему высохнуть, майор снял пиджак, галстук, перечесал свои пышные волосы на другую сторону и, внимательно наблюдая за тем, что происходило кругом, не торопясь вышел к остановке такси. Сев в машину и назвав перекресток улиц, в квартале от которого он оставил «шевроле», Петр принялся размышлять: «Вот впихивают в нас в Академии черт знает что, а язык, внешность, манеры считается делом десятым. Почему такое? Небрежение? Спешка? План? Людских резервов много? А ведь мы тут на острие ножа ходим, малейшая промашка — и провал».

Забравшись в свою машину, он почувствовал, что не сможет ею управлять шесть часов подряд, чтобы добраться до столицы. Поехал наугад и остановился у первого отеля, показавшегося ему дорогим. Пакет он оставил в багажнике, который никто кроме него открыть не мог, зарегистрировался как Мишель Род и с дорожной сумкой поднялся в номер. Там первым делом позвонил жене, затем в фирму Пятого и отправился в турецкую баню парить шею, скулу и лечить глаз льдом из ведерка, где охлаждалась бутылка немецкого рислинга.

* * *

Кристина оказалась настоящим подарком судьбы. Как только в посольстве узнали о смерти ее отца, девушку перевели в другой отдел, более солидный и с лучшей зарплатой.

Пятый несколько раз встречался с Кристиной и, оставшись довольным этой смышленой, твердого характера и не обременной семьей молодой женщиной, решил оставить ее на связи у Тридцать седьмого. В «Аквариуме» тоже сочли вербовку ценным приобретением, однако рекомендовали не очень спешить с ее активным использованием и со временем постараться продвинуть ее поближе к военному атташе.

Кристина работала в группе разбора обращений мексиканских граждан под началом третьего секретаря посольства Брука. «Аквариум» прислал справку, что этот «дипломат» в начале пятидесятых годов, неизвестно по чьей протекции, был зачислен служащим в ректорат Мичиганского университета, который в те годы являлся прикрытием многих сотрудников ЦРУ. Брук был близок к офицеру ЦРУ Уэсли Фишелю. Тот под видом «ученого» хорошо поработал в свое время в Японии и Южном Вьетнаме.

По разговору с Кристиной Пятый пришел к выводу, что Брук является сотрудником резидентуры ЦРУ в Мексике. Он, например, часто приходил в свой кабинет с папкой, которая хранилась на этаже, куда не имели права подниматься не то что мексиканские, но и многие американские сотрудники посольства.

Однажды мистер Брук принес эту папку в кабинет, но вскоре торопливо вышел из него с озабоченным лицом и оставил дверь полуоткрытой с ключом в замочной скважине. Когда он возвратился, дверь была заперта, а ключ ему вручила Кристина. Скорее всего, то был прием проверки. Брук стал больше доверять Кристине. В одну из пятниц, уже в самом конце рабочего дня, Брук заторопился и попросил Кристину отнести в обычной папке некоторые документы второму секретарю, чей кабинет размещался двумя этажами выше. По дороге Кристина уединилась в дамской комнате. И вскоре в Москву попала ценная информация.

Кристина сообщила, что Брук стал часто возить особую папку с документами на квартиру первого секретаря посольства. По сообщению резидентуры это был заместитель резидента ЦРУ, потому Пятый и предложил Центру план активного действия, на что получил одобрение.

Поначалу резидент хотел было обойтись без участия Мишеля, но тот запротестовал. И когда Пятый сказал, что Род должен после случая с Юлом находиться в тени, майор сослался на сообщение Джеймса Келли, что «Юл остался в восторге от знакомства с сеньором Блохом».

В резидентуру Пятого уже много лет входил довоенный агент ГРУ, проверенный на деле в период оккупации немцами Латвии и теперь имевший звание капитана Советской Армии. Он работал таксистом. Среди агентов Пятый имел и верного испанца, водителя машины «скорой помощи».

План был детально разработан, маршрут поездок Брука тщательно изучен. Ждали случая. Первый секретарь, живший в районе Полако, на улице Платона, уже два дня как не появлялся в посольстве. Испанец поставил свою машину на ремонт в один из гаражей фирмы Пятого, находившегося на авениде Национальной Армии, там же своим «десото» занимался и латыш. Мишель сидел у телефона, в ожидании очень важного звонка из Швейцарии, потому просил Глорию пока никому не звонить.

Вскоре после двенадцати дня раздался звонок и в трубке послышался голос Кристины.

— Попрошу доктора Санчеса. Он может принять меня сейчас?

— Извините, но вы ошиблись номером! — Мишель положил трубку; после чего больше не ждал срочного звонка из Швейцарии, а, схватив свою огромную сумку, заспешил к машине. Позвонив из первого попавшегося автомата в фирму Пятого, Род, уже в парике, широкополой шляпе и темных очках, стоял у дерева в десяти метрах от перекрестка улиц Диккенса и Мольера. Сразу за углом, по улице Мольера, пребывал Латыш со своей машиной, в ожидании сигнала. Не прошло и десяти минут, как на пустынной улице Диккенса в поле зрения Мишеля показался «форд» мистера Брука. Расчет майора был точен, и обе машины одновременно подъехали к перекрестку, да так, что «десото» преградил дальнейший путь «форду».

Мистер Брук, в рубашке с короткими рукавами и при галстуке (пиджак прикрывал на переднем сиденье толстый портфель), остановил свою машину в пяти метрах от «десото», мотор которой внезапно заглох на перекрестке. Мишель шагнул к правой дверце «форда», стекло которого было опущено, выхватил из-под пиджака пистолет и произнес как исправный мексиканский грабитель:

— Ограбление! Руки за голову!

— Я — дипломат! Соединенные Штаты! Вы не имеешь права! Ответите за… — Но тут подбежавший водитель такси, которого тоже нельзя было узнать, резким движением схватил оголенную руку американца и всадил шприц. Брук потерял сознание.

С той стороны, откуда подъехал «форд», показалась карета «скорой помощи». Мишель — пистолет уже лежал в кобуре под мышкой — и водитель такси замахали руками. «Скорая» остановилась рядом с «фордом», из нее вышел в белом халате, тоже неузнаваемый, заместитель Пятого. Втроем они перенесли мистера Брука с его портфелем в карету, таксист отогнал свою машину с перекрестка и принялся охранять пиджак американца, оставшийся в «форде».

В это время, в кузове машины «скорой помощи», колесившей по близлежащим улицам, замрезидента контролировал состояние дипломата, а Мишель фотографировал документы, находившиеся в толстом портфеле. Закончив, вернул документы на место с запиской, отпечатанной на пишущей машинке почтового отделения Поланко, стоявшей там для пользования клиентов. В записке говорилось, что мистер Брук может зарабатывать хорошие деньги, если станет сотрудничать с сеньором Роблесом. Мистер Брук не будет подвергаться никакому риску, это fair play — чистая игра.

От нового укола Брук стал медленно приходить в себя, он мог двигаться, жестикулировать, смотреть, ходить, но ни говорить, ни что-либо понимать или фиксировать в памяти из того, что происходило кругом, пока не мог.

Из кареты «скорой помощи» его вывели под руки врач и водитель. Они посадили его в «форд», положили под пиджак портфель, подняли стекла дверей и, нажав на кнопки, захлопнули их. Карета «скорой помощи» укатила, минут через семь уехало и такси, а еще через пять минут мистер Брук потер руками лоб и темя и тут же схватился за пиджак. Портфель лежал на прежнем месте, он открыл его и вздохнул полной грудью с облегчением. И тут увидел записку…

Центр высоко оценил операцию и документы, хотя они и не являлись военными секретами, однако имели важное значение. Содержание их ориентировало работу советских резидентур и было интересным МИДу. Большую ценность представляли список мексиканцев, завербованных ФБР и ЦРУ в 1958 году, а также фотокопии всех разработок работников посольства и других советских учреждений в Мексике, проведенных мексиканской тайной полицией за время президентства сеньора Адольфо Руиса Ксртинеса. Дела-формуляры давали сценку работы офицеров резидентур с точки зрения противника, явно внеся поправки и коррективы в характеристики, ежегодно составлявшиеся руководителями советской разведки. Было видно, кому следовало вести себя поосмотрительнее, кто был чист, а кого срочно следовало — эвакуировать. На деле-формуляре, заведенном на военно-морского атташе, автор, оставивший по себе след непонятной закорючкой, начертал: «¡Voló a tiempo!» [2] Так что не «заболей» в Москве отец капитана первого ранга, кто знает, может быть, скоро замначальника ГРУ по кадрам пришлось бы назначать пенсию семье «погибшего при исполнении служебного долга».

Правда, в Центре, куда стекается вся информация, добываемая за рубежом, скоро стало известно, что ловкий бюрократ-капиталист из тайной полиции продал копии этих же самых разработок также и резидентуре ПГУ КГБ. Жуликоватый профессионал действовал по пословице «после нас хоть потоп», сообразуясь или подталкиваемый установившейся в Мексике традицией: со сменой президента республики меняются не только все министры, но и все ведущие чиновники. У нового хозяина страны своя команда.

Почему, спрашивается, напоследок не сорвать куш?

В то же время, после сличения в Управлении информации на площади Дзержинского материалов, полученных от обеих резидентур, начальник ПГУ генерал-лейтенант А.М. Сахаровский сделал личное замечание резиденту Зотову, почему-то изъявшему из своей посылки в Центр кое-какие страницы из отдельных дел-формуляров.

* * *

По мере того, как григорианский календарь, превышавший солнечный год всего на 26 секунд, точно отсчитывал дни и месяцы, иными словами, срок пребывания Петра Тарасовича Серко вдали от любимой Родины, Мишель Род все чаще задумывался над ее судьбой. Мексика не входила в группу процветавших стран мира, но сколько же в жизни ее народа было более удобного, разумного, передового. Он диву давался всякий раз, когда ему приходилось бывать в домах и квартирах рабочих и мелких служащих. Не было семьи, которая бы не имела спальни для мужа и жены, детской, гостиной-столовой, благоустроенной кухни с холодильником и ванной. Количество мыла, расходуемого в месяц мексиканцем — городским жителем, мягкая туалетная бумага вместо кусков партийных газет, одна, а то и две рубахи на день вызывали здоровую зависть. А жизнь представителей среднего слоя населения казалась ему кинематографом, рисующим бытие его страны при обещанном партией коммунизме. О людях из состоятельных семей он и не думал — они как сыр в масле катались за счет эксплуатации чужого труда.

Мишель превосходно справлялся' со своим делом, за два года полностью постиг испанский язык и теперь старался говорить на французском как можно меньше. Ему и в Академии французский не очень-то давался. Тяжелый немецкий он легче одолевал. Его друг по Академии Родион, сын крупного генерала, получившего свое первое офицерское звание еще при Николае II, был намного способнее к французскому, как пре себя мыслил Мишель, «по причине принадлежности к голубой крови». И случай с Юлом Б. не забывался…

Пятый не мог и мечтать о лучшем помощнике, который как радист вполне устраивал его: за все время ни одной ошибки. Все гладко было и в личной жизни. Глория любила его и страстно хотела иметь ребенка.

Он диву давался, как молчаливо сносила она его поездки по городу и по стране, явно понимая, что это не могло быть вызвано только одной профессией фотографа. Другая мексиканка непременно бы ревновала, устраивала сцены, а Глория терпеливо ждала, когда он, освободившись, наконец, от забот, одарит ее вниманием, обрадует лаской. И тогда она раскрывалась всем своим латиноамериканским темпераментом.

Неделю назад они были на последнем сеансе в кинотеатре «Пасе», где смотрели фильм «Любовники» с участием несравненной Жанны Моро, главной героини фильмов «Пигмалион» и «Кошка на раскаленной крыше», и шли домой пешком. Глория так распалилась от увиденного, что прямо на перекрестке улицы Букарелли и авениды Чапультепек, где было достаточно прохожих, привлекла к себе Мишеля и устроила любовную игру. Ему было и приятно и в то же время непривычно, боязно привлекать внимание, и он поспешил увлечь ее в дом, до которого было рукой подать. Однако Глория, как только они вошли в пустой проулок Гуйамас, упиравшийся в миниатюрный скверик Морелия, просто вынудила взять ее на скамейке садика. Через несколько минут они уже были дома, под душем, и Глория, проявив в любовных делах неутомимую фантазию, вновь осыпала его ласками, придавая их любви особый, немного фривольный оттенок.

В такие минуты Мишель вспоминал Амалию, но чувствовал, что Глория стала ему ближе, роднее. Там он познал только страсть, обучился новым приемам «страсти нежной», а здесь было то же, но и преданная любовь. И он верно любил Глорию и обожал ее еще сильнее за то, с какой стойкостью и, как он думал, пониманием она переносила его частые и труднообъяснимые отлучки из дома, иной раз на всю ночь. Он задыхался от волнения, когда дома, за закрытой дверью фотолаборатории, куда он, когда там работал, с первого же дня их совместной жизни запретил входить жене, с трепетом в сердце чувствовал, как Глория ходит рядом и полна желания быть с ним в темноте его затворничества.

А какой хозяйкой была Глория! Квартира постоянно пребывала в идеальном порядке, одежда и белье его не могли быть чище и более отутюженными… И готовить вкусней и разнообразнее Глория училась с азартом.

Мишелю такое в Союзе не могло и присниться в самом фантастическом сне.

Он жил, наслаждаясь работой и жизнью, и не ведал, что случай с пьяным офицером резидентуры ГРУ, пытавшимся переспать с Глорией, не порос травой в ее душе и что светлому своему счастью с Глорией Мишель во многом обязан ее отцу, верному другу СССР, Сальвадору Ортеге.

При новом министре внутренних дел лиценциат Ортега, за плечами которого было более 20 лет исправной службы в МВД, уже не имел прежнего высокого поста, но продолжал трудиться в том же здании.

Они часто встречались и подолгу беседовали. Тесть по-профессорски основательно излагал свои взгляды на проблемы истории и экономики, давал свои оценки политикам и ученым, по-стариковски предостерегал от неосмотрительных шагов.

Один только раз Мишель высказал тестю неодобрение, когда тот, предварительно не предупредив Мишеля, привел его в дом известного художника-коммуниста Хавьера Герреро. Там были другие деятели компартии и кубинский поэт Николас Гильен, известный своими тесными связями с СССР.

Однако, когда Мишель пересказал во всех деталях эту встречу Пятому, тот пояснил, что наверняка тесть преследовал определенную цель. Видимо, хотел провести через Мишеля до Москвы информацию о том, что думают коммунисты и прогрессивные деятели Мексики о последствиях XX съезда КПСС и «оттепели» в СССР. Их общий вывод сводился к тому, что КПСС не должна была устраивать публичное самобичевание, а административными мерами ликвидировать последствия культа личности Сталина. Ведь даже такой ярый антикоммунист, как Черчилль, считал публичное развенчание Сталина началом заката коммунизма.

— Да, наворотили дров, — задумчиво произнес Пятый. — Какой-то сиюминутностью веет от всех этих «исторических» решений. Обстановка в партии не радует. Не видят этого, не понимают.

Мишеля удивило такое суждение, однако оно исходило от многоопытного и уважаемого им человека. Мишель не решился расспрашивать дальше, но образ мыслей его после этого разговора невольно стал обретать критический оттенок.

Глава III ПОБЕЖДАЕТ ЛЮБОВЬ

В тот день, когда у мистера Брука, дипломатического сотрудника посольства США в Мексике, жившего и действовавшего в стране пребывания как у себя дома, случилось описанное выше, Кристина по обыкновению ждала его в офисе. Он возвратился позже обычного, явно взвинченный, бросил на ходу «Меня нет!» и заперся в своем кабинете. Через четверть часа Брук, не отворяя двери, отказался от чашечки кофе, которое Кристина обычно готовила ему в это время. А еще через полчаса Кристина по внутреннему телефону предложила приготовить «Маргариту» — любимый коктейль шефа, и он снова отказался.

Получив от девушки эти сведения, Пятый решил, что благоприятный момент настал. Через пару дней, ровно в полдень, когда Кристина с пачкой писем в руках вошла в кабинет Брука для доклада, сеньор Роблес позвонил третьему секретарю посольства США по городскому телефону.

Услышав, кто говорит, Брук сказал: «Одну минуточку!» и попросил Кристину зайти к нему, когда он ее пригласит.

Как только Кристина вышла из кабинета, Брук не очень довольным тоном произнес в трубку:

— Это безобразие! Вы понесете ответственность!

— Но и вы можете понести ответственность, мистер Брук. Подумайте хорошенько.

— Кто вы?

— А! Это уже другой разговор! Я лицо, заинтересованное видеть в вас, мистер Брук, человека, который бы мог содействовать моему бизнесу. Мои люди известили вас об этом запиской, но не оставили необходимого вознаграждения. А ведь вам причитается пятнадцать тысяч долларов.

— Какие пятнадцать тысяч?

— Те, что представляют собой, мистер Брук, ваше полугодовое жалование. Половину, то есть семь тысяч пятьсот, вы найдете сегодня, когда возвратитесь домой, на журнальном столике вашей холостяцкой квартиры. Вторую половину вам вручат при получении кое-чего от вас. И так далее…

— Где вы находитесь? — нервно спросил Брук.

— У телефона-автомата. Однако, мистер Брук, я не хотел бы ссоры с вами. Это чистый бизнес как для вас, так и для меня. Я очень расположен к вам, поверьте. И тоже имею свой процент.

— Вы переступаете все рамки приличия…

— О чем вы говорите? Реверансы в сфере бизнеса — это нонсенс. Оставим их для семейных дел.

— Что вас интересует?

— Все, что вы можете привезти на улицу Платона. При этом вы только исполняете приказ шефа и остаетесь чисты перед Всевышним. А деньги сами начнут прыгать вам в карман. Подумайте, мистер Брук!

— Ладно! Позвоните через неделю.

— Но ваш шеф продолжает отлеживаться дома. Вы упускаете шанс.

— Через неделю! — и Брук положил трубку.

Услышав гудки, Пятый задумался. Не слишком ли нахраписто он действовал? Но, с другой стороны, речь шла о бизнесе, а в нем, как в американском футболе, мало запретов.

* * *

В тот же вечер Мишель встретился с Кристиной и та рассказала, что мистер Брук так и не пригласил ее на разбор писем, потому как четверть часа спустя после телефонного звонка в полдень он решительным шагом направился к лифтам и поднялся на один из верхних этажей посольства, где пробыл более трех часов.

Кристине было трудно себе представить, о чем думал американский «дипломат» после звонка сеньора Роблеса. А он размышлял в это время вот о чем. «Так нагло могли сработать скорей всего из Интеллидженс сервис. Но мы тесно сотрудничаем с ними. Нет, это исключено! Французы тоже отпадают. У нас с ними тоже есть соглашение. Русские? За ними присматривает специальная служба мексиканской тайной полиции. Каждый, кто входит и выходит из русского посольства, у них под наблюдением. Но оттуда сигналов не поступало. Мексиканцы? Чепуха! Зачем им это? И кто мог знать, что в тот день в портфеле будет находиться список мексиканцев, завербованных нами в прошлом году? Да и правительство это не слишком интересует. Частное дело крупного финансового туза? Но в моем портфеле почти не бывает коммерческой информации. Но если все же мексиканцы… то не иначе как местные коммунисты, — здесь кровь сильнее забурлила в венах американца. — Ведь они связаны с Москвой, с Кремлем. А, черт!»

Через час после встречи с Кристиной в кафе «Париж» Мишель подробно пересказал все Пятому. Тот, чисто по-венгерски, покрутил свой ус и изрек:

— Расположение звезд на небе не благоприятствует нам. Однако гуляш можно есть только, когда он готов. Пусть Кристина продолжает внимательно наблюдать за Бруком. Подождем неделю и проведем проверку.

— До вашего телефонного разговора американец пару дней вздрагивал от каждого звонка. После обеда сегодня был спокоен, попросил приготовить ему две порции «маргариты».

— Мы ему преподнесем третью. Возможно, ничего и не выйдет, но надо проверить. Как дома?

— Спасибо, все хорошо! Глория подозревает, что беременна. Говорит, что обязательно будет девочка.

— Пусть покажется врачу. Денег не жалей! Пусть сходит к лучшему. Тогда и поздравим.

Они расстались до понедельника следующей недели.

* * *

Положение в стране было тревожным. С начала марта 1959 года на общей волне недовольства населения ростом цен попытались продемонстрировать свою силу «синаркисты» — движение католиков, возникшее в 1937 году в связи с демократическими преобразованиями президента Ласаро Карденаса. Полиция решительно разогнала крупную манифестацию. Железнодорожники объявили всеобщую забастовку. Их профсоюзный лидер Де-метрио Вальехо, в недавнем прошлом один из руководителей компартии Мексики, порвавший с ней «по причине ее бездействия», поддержал требование бастующих, и железнодорожный транспорт встал по всей стране. Президент Лопес Матеос приказал армии занять рабочие места железнодорожников, а Вальехо и его ближайших соратников подвергнуть аресту. При обыске в частных домах и в помещении профсоюза были обнаружены документы, якобы доказывавшие, что первый секретарь советского посольства Николай В. Аксенов и помощник военно-морского атташе Николай М. Ремизов, как сообщали газеты, «были подстрекателями конфликта». МИД Мексики объявил обоих советских дипломатов персонами нон грата и выдворил их из страны.

Казалось бы, это событие не имело прямого отношения к деятельности Мишеля Рода, однако он был советским человеком, и привычка местных властей во всех неприятных событиях видеть «руку Москвы» его раздражала. В условиях поднятой властями шпионской истерии каждый выход в эфир его секретной радиостанции являлся огромным риском. По железным правилам любой службы государственной безопасности на каждую выходящую в эфир радиостанцию заводится график ее активности, определяются ее характер, почерк. Петр, будучи первоклассным радистом, знал, как сбить с толку тех, кто мог его запеленговать на этом континенте. И тем не менее каждый выход в эфир таил в себе риск провала.

«Шевроле» свернул направо с главного шоссе Мехико-Керетаро, еще шестнадцать километров — и будет удобная безлюдная рощица. А пока ни о чем не думать.

Но вот антенна разбросана, радиостанция включена. Она сама автоматически настроилась и ждет своего времени — нажатия кнопки. В нее уже вложен кусочек фотопленки. Он в две секунды будет протащен сквозь глаз станции, и сигнальная лампочка погаснет. Теперь галопом, но без ошибок отключить питание, собрать антенну, все в рюкзак и бегом к машине. Эти минуты всегда не менее напряженные, чем личная встреча с другим нелегалом или офицером резидентуры ГРУ. Мишель усилием воли заставил себя думать о другом, к примеру, о Глории. Подходящее воспоминание также — учеба в Академии.

Вот и сегодня, уходя на повышенной скорости от точки сеанса, Петр вспомнил свою первую встречу с преподавателем Академии, ставшим его любимым учителем и наставником. «Я, полковник Бубнов Виктор Степанович, — представился он новичкам, — служу полных 28 календарных лет, из них по четыре года в пяти странах, исколесил и другие. Владею тремя языками в совершенстве и изъясняюсь на итальянском и португальском. Я один из «слонов». Полагаю, вы уже знаете, что Академия — это консерватория для вас и кладбище для нас, преподавателей».

— Не очень сочетается, товарищ полковник. «Слон» и «консерватория», — заметил тогда старший лейтенант Петр Серко. — Ведь музыканту не скажешь: тебе слон на ухо наступил.

— Возможно, и не сочетается. Но для конспирации подходит. К тому же некоторым музакантам этот большой зверь все-таки на ухо наступает. Вот пример. Мой хороший друг проработал одиннадцать лет в трех странах под крышей дипломированного мидовца и вдруг, после одного из приемов в нашем посольстве, через весь зал крикнул коллеге: «Погоди, я еду с тобой, только шинель возьму!» Вот уже восемнадцать лет, как он здесь на правах одного из «слонов».

Петр и его лучший друг по Академии Родион долго пытались определить, который из «слонов» перестал быть разведчиком из-за «шинели», но толком так и не определили.

Теперь Петр, уже выскочивший на шоссе Пачука-Мехико и затерявшийся в веренице машин, вспомнил комичное приключение, случившееся на первом курсе на занятии у Бубнова. Полковник напомнил слова Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар». И, пытливо оглядев аудиторию, почему-то обратился именно к нему:

— Что есть точка опоры в твоей будущей профессии, Серко?

— Хороший агент, товарищ старший преподаватель.

— А Ахиллесова пята?

Петр запнулся. Он явно забыл поучения Бубнова и, совершая над собой усилие, пытался вспомнить. Но, чтобы выиграть время, начал произносить: «Плохой агент…», но тут услышал чей-то шепот: «Дрожь в коленках».

— Дрожь в коленках, — автоматически выпалил он, и вся группа взорвалась хохотом.

Только тут память услужливо подсказала:

— Отступление от правил! Ложь Центру!

— Правильно, Серко. Зарубите себе это, кто где может. Ложная информация, непроверенные данные обесценивают вашу работу. Это первый шаг к провалу.

Когда Мишель въехал в город, было уже половина третьего ночи. Он еще раз тщательно проверился и затем, зная, что Пятый не спит, позвонил ему домой из автомата условными звонками. Первый — три гудка, второй — пять и. третий — четыре. Пятый не ответил, но погасил свет в гостиной и отправился спать.

* * *

В воскресенье Мишель и Кристина встретились на дневной мессе в соборе Иоанна Крестителя на площади Идальго в Койоакане. Скорее всего, строгая атмосфера, вынуждавшая прихожанина подтянуться, настроиться на общение с Всевышним, побудила Мишеля посмотреть на Кристину другими глазами. Строгий наряд ее, почему-то показавшийся Мишелю таким, какой носили в бывшей России директрисы женских гимназий, короткая стрижка смоляных до блеска волос, высокий лоб, плотные брови, изящно изогнутые над дымчатыми глазами, атласная кожа лица, полные, чуть подкрашенные губы и стройная фигура ни у кого не могли вызывать сомнений, что она красива.

После службы они уселись побеседовать на скамеечке сквера напротив собора. И теперь Мишель на деле убедился в правоте утверждения того «слона» из Академии, который поучал своих слушателей, что разведчица красивой наружности обычно уступает своей коллеге, пусть заурядной внешностью, но с умом. Каждый проходивший мимо мужчина, даже в паре с подругой, пялил глаза на Кристину. Это забавляло Мишеля, хотя то, что говорила в этот момент Кристина, слегка удручало его. Из ее слов выходило, что служба мистера Брука решила принять игру.

В понедельник, когда Мишель доложил Пятому все, что ему поведала Кристина, и свои соображения, тот почесал затылок и решительно заявил: «Я продумаю предстоящий с ним разговор. Похоже, бифштекс не желает жариться. А вечером давай, Мишель, прикатывай в наш любимый ресторанчик. В девять! Там продолжим разговор».

Действительно, Брук стал другим. Как только Пятый позвонил, американский «дипломат» с деловитым спокойствием стал излагать свои условия встречи и при этом, как потом рассказала Кристина, не потрудился даже прикрыть двери кабинета, но по внутреннему телефону позвонил кому-то и с улыбкой произнес лишь одну фразу: «Я разговариваю».

Однако Пятый это предусмотрел. Среди людей его резидентуры был баск — владелей небольшой автомастерской на тихой улочке Камелия, неподалеку от центрального вокзала Буэна виста. На углу улиц Камелии и Сарагосы стоял телефон-автомат, к которому секретно был подключен аппарат, находившийся в столе конторы мастерской и практически никогда не звонивший. Если кто-либо вел по нему разговор, телефон на улице автоматически отключался.

Пятый не спешил и в распахнутое настежь окно конторы наблюдал за тем, что происходит на улице. А там, в одно и то же время, с обеих сторон появились две машины с людьми. Пятый, говоривший в трубку, к которой было подключено устройство, искажавшее голос, заявил Бруку, что он подумает, позвонит завтра точно в этот же час, и прекратил разговор.

Когда за вкусной и острой едой в ресторанчике Пятый сообщил Мишелю, что игра с Бруком скорее всего окончена и что некоторое время не следует встречаться с Кристиной, Петр в сердцах заявил:

— Жаль! Следовало бы оставить их с носом! И к тому же поиметь кое-что для Центра.

— Что ты имеешь в виду? — Пятый прищурил глаз.

— Нужен водопроводчик, вернее канализатор!

— Так, так! Ну, допустим, канализатор у нас есть. Что тогда? — Пятый был человеком, кому не улыбалось проигрывать.

Мишель не спеша изложил свой план, и шефу резидентуры он понравился. Следовало только разработать детали.

На это ушло два дня, и сеньор Роблес позвонил мистеру Бруку не во вторник, а утром в четверг и сказал:

— Извините, мистер Брук, было Горячее дело. — Теперь Пятый звонил из автомата, находившегося на выезде из города по авениде Инсурхентес-Север. Это было далеко от посольства, и трое из резидентуры обеспечивали безопасность разведчика. — Сейчас я к вашим услугам. Вы можете приготовить что-либо на завтра?

— Это жесткие условия, — начал было Брук, но Пятый его решительно перебил.

— Они будут учтены! Вы останетесь довольны.

— Что ж, попробуем, — дипломат был явно в духе.

— О’кэй! — И сеньор Роблес изложил, как следовало поступить мистеру Бруку, а закончил так: — Опустив сверток в мусорный ящик, вы пройдете по Гамбургской до угла с улицей Генуя. Там через четверть часа мой человек, и это может быть женщина, проходя мимо, передаст вам пакет с девятью тысячами долларов. Полторы за жесткие условия. Вы все запомнили, мистер Брук?

— Абсолютно! — Брук знал, что их разговор записан на пленку.

— Ну, тогда желаю успеха! И постарайтесь не подвести нас, это в ваших интересах!

В ту же ночь Мишель снял номер в отеле «Ройяль», что недавно открылся. Окна номера выходили на авениду Антверпена, на углу которой и стоял мусорный ящик. Мишель приготовил к съемке все свои камеры.

Ровно в восемь утра появился мистер Брук, под мышкой он нес объемистый сверток. До этого Мишель, с одной стороны, и уличный «болеро» — чистильщик сапог с ящичком в руке — с другой, отметили передвижение бравых парней, изображавших беспечно фланирующих гуляк. На углу Лондонской остановилась машина, в которой сидели люди. На противоположном углу с улицей Страсбурга, должно быть, стояла другая.

Мистер Брук исправно сделал свое дело: приподнял крышку ящика, бросил в него сверток, закурил любимую сигарету «Кэмел» и зашагал прочь по Гамбургской. Минут через десять к ящику, как это бывало каждый день, подъехала машина мусоросборки. Спрыгнувшие с запяток рабочие уже налаживали подъемный кран, чтобы заменить полный ящик пустым, как к ним с разных сторон подбежало сразу четыре молодца. Из подъехавшей тут же машины вышел полицейский. Каково же было всеобщее удивление, когда все убедились, что ящик пуст, и не просто пуст, а имеет круглый вырез в днище чуть больше диаметра люка канализации.

Люк был тотчас же обследован. В штольне канализации обнаружили мусор, заброшенный в ящик за прошедший день, но свертка среди него не оказалось.

Мистер Брук, то и дело поглядывая на ручные часы, чистил ботинки у уличного «болеро», когда к нему вместо «человека сеньора Роблеса» подошел командовавший всем этим парадом агент, судя по виду, важная птица в спецслужбе. Он сказал что-то грубое «дипломату», и тот с понимающим видом отправился в посольство.

Уличный «болеро» не стал тревожить американца мелочами.

* * *

В свертке, брошенном мистером Бруком в мусорный ящик, оказались копии различных документов и писем посольства США, нот мексиканскому МИДу, некоторых разделов отчета работы за прошлый год, мелких сообщений ФБР, справки о передаче власти одного президента Мексики другому и докладной записки неизвестного лица послу Роберту К. Хиллу о состоянии дел в «экстремистских организациях Мексики».

Уже беглое знакомство с «бумагами Брука» показало, что резидентура ЦРУ в Мексике не пожелала потрудиться должным образом, а «докладная записка» попахивала явной липой.

Посылка, вложенная Пятым в тайник резидентуры ГРУ, вскоре оказалась в «Аквариуме», а еще через три дня Мишель принял радиограмму, в которой подброшенные «документы» оценивались невысоко, но вместе с тем одобрялась деятельность резидентуры Пятого. Предлагалось прекратить дальнейшую возню с Бруком и принять все необходимые меры к обеспечению безопасности Кристины.

Вручая Пятому текст приказа, Мишель горячо заявил:

— Но ведь нельзя оставить его безнаказанным! Он сорвал нам операцию. Вывел из игры Кристину.

Пятому нравилась позиция Мишеля по отношению к противнику. В боксе это было ценным качеством, когда спортсмен, пропустив удар, с еще большей энергией идет в атаку.

— Однако никаких «мокрых дел»! На это никто не пойдет.

— Зачем? Есть и другие способы.

— А ну-ка, ну-ка, — уже с интересом сказал Пятый и погасил сигарету. — Выкладывай!

Мишель оживился, подлил в рюмки кактусовой водки текилы, залпом опорожнил свою, бросил щепотку соли на язык, закусил кусочком лимона и четко, как это он умел, изложил свой план.

Пятый, с удовольствием слушая своего дельного помощника, отметил в уме, что, когда надо будет в конце года писать характеристику на майора, в нее войдут яркие строчки.

Через пару дней радиограмма с предложением разведчиков ушла в Центр.

* * *

Часы на Спасской башне Кремля пробили семь вечера. Их бой был слышен в Александровском саду у Манежа. Именно сюда пришла на свидание элегантно одетая молодая женщина, работавшая в аппарате советника по культуре посольства Франции в СССР. Помимо французского она владела русским, английским и испанским языками, имела завидные знакомства в московском «бомонде».

В КГБ завели на нее пухлое дело-формуляр, полагая, опираясь на некоторые данные, что она работает на французскую военную разведку.

Через пять минут после боя часов к ней подошел со скромным букетиком подснежников мужчина, которого вряд ли можно было назвать красавцем. Широкое крестьянское лицо с редкими зубами, одежда модная, но слегка помятая. Это был сотрудник ПГУ КГБ, капитан госбезопасности, который по заданию руководства выдавал себя за сотрудника Всесоюзного общества культурных связей с заграницей, а сейчас выдавал себя еще и за влюбленного. Перед тем как осесть в Центре, он несколько лет работал в резидентуре ПГУ в Мексике, где простой крестьянский парень из-под Рязани, за два года спецшколы ставший разведчиком, получил не только профессиональную практику, но и вкусил кое-какие «запретные» для простого смертного плоды. Лесную спецшколу он окончил как раз в то лето, когда Никита Хрущев, пытаясь спасти от развала реформируемое им с помощью кукурузы сельское хозяйство, призвал всех членов партии, сколько-нибудь понимавших в нем толк, поехать на село и приложить там свои силы.

Наш герой, которому не давались языки и вряд ли светила карьера Джеймса Бонда, подал рапорт об увольнении из КГБ, чтобы применить свои способности на колхозной пашне. Однако кадровики из ПГУ, заявив, что на его обучение разведчиком затрачены немалые государственные деньги, направили его под дипломатической «крышей» в Мексику.

В этой далекой стране хлопот он своему руководству доставил немало. Однажды даже разбил машину резидентуры, умудрившись въехать на ней в витрину магазина. «Горел» по мелочам и в ряде других эпизодов. Однако резидент Зотов, чтобы в Центре плохо о нем не думали, маскировал, как мог, «подвиги» своего подопечного. Но кое-что все-таки стало достоянием начальника латиноамериканского отдела ПГУ, и тот, по возвращении этого горе-разведчика в Москву, не оставил его в своем отделе, а направил на работу в БОКС.

На одном из приемов капитан и увидел красавицу из французского посольства. И по уши влюбился в нее. Когда коллеги заметили это, он сочинил рапорт, в котором изложил план «разработки» с последующей вербовкой своей пассии. Однако на деле скоро получилось так, что незадачливый разведчик сам превратился в объект разработки и, то ли по врожденной глупости, то ли из мести за отзыв из чужедальней страны, превратился в платного агента французской разведки, снабжая свою знакомую доступной ему информацией.

Довольно скоро резидентура ПГУ в Париже установила его измену, и теперь проводились последние мероприятия перед задержанием наших влюбленных.

В латиноамериканском отделе ПГУ работал майор Василий Новиков, сослуживец и собутыльник нашего героя по Мексике. Последние два месяца Василия Новикова уже использовали с целью передачи незадачливому капитану дезинформации, дабы установить степень его предательства и иметь факты, доказывающие служебное преступление и прием иностранной разведчицей от советского гражданина служебных секретов.

…Он поцеловал ее в щечку как давнюю знакомую и, не теряя времени, поведал последнюю «новость», которой Новиков поделился с ним накануне в теплой компании. ПГУ одержало в Мексике внушительную победу. Советскими разведчиками завербован третий секретарь посольства США. Идет крупная игра. Третий секретарь, сотрудник ЦРУ, сообщил своим, что за ним охотятся, и советская секретная служба готовит сейчас фиктивные документы и дезинформацию, однако офицер ЦРУ за большие деньги передает советской разведке настоящие секреты. Новиков ведет это дело, и кое-кто в Мексике скоро получит ордена.

— Милый, ты не пей сегодня много на приеме, потом мы поедем ко мне, — ласково сказала его подруга, и они направились на улицу Калинина, в шикарный особняк русского капиталиста Саввы Морозова, сочувствовавшего большевикам. Там председатель БОКС устраивал прием конголезской делегации, возглавляемой широко известным Патрисом Лумумбой, основателем Народного движения Конго за независимость от Бельгии. Именно ему прочили пост первого в истории премьер-министра независимой Республики Конго.

На приеме был и Василий Новиков. Именно от него наш любовник узнал, что американец в Мексике передал резидентуре ПГУ список более трехсот наиболее активных агентов ЦРУ. И не мог он подозревать, что предстоящая ночь с француженкой станет для него последней в их любовной идиллии, что завтра в его руки попадет интересный документ, во время передачи которого они оба будут задержаны. Ее попытаются склонить к сотрудничеству, она решительно откажется и будет выслана из страны как персона нон грата. Он предстанет перед военным трибуналом, будет судим за измену Родине и расстрелян. Хотя, по сути дела, судить надо бы и тех, кто по глупости или по ленивому складу ума взвалил на деревенского парня непосильную ношу.

* * *

Не прошло и трех недель после приема Лумумбы ео Дворце Дружбы на улице Калинина, как третий секретарь посольства США мистер Брук был внезапно отозван в Вашингтон. В течение долгих месяцев он ожидал в своем доме нового назначения.

Мишель после операции со свертком Брука договорился с руководством о «консервации» Кристины на пару-тройку месяцев. Этого требовала элементарная оперативная предосторожность. Впоследствии оказалось, что Кристину тщательно проверяли и даже провоцировали, но успех службе безопасности посольства под звездно-полосатым флагом не сопутствовал. Ближе к осени Кристину перевели на работу в группу советника по печати.

Глория между тем готовилась стать матерью, и заботливый муж не уставал осыпать ее знаками внимания. Глорию удивляло, что Мишель расходует немалые деньги на подарки ей, но от найма домработницы категорически отказывается. А Мишель не мог объяснить жене, что в доме, где у него секретная лаборатория, не может находиться посторонний человек.

Мишель предложил Пятому привлечь Глорию к работе резидентуры, однако в ответ получил рекомендацию возвратиться к этой теме после того, как у Глории будет ребенок. Ожидание ребенка страшно радовало Сальвадора Ортегу. Из Москвы тем временем потоком шла информация о 22-м съезде партии, о том, что Хрущев снова резко критиковал на нем «культ личности» Сталина.

Однажды, когда дочери уселись смотреть популярную телепередачу, в которой любой человек из публики, принимавшей участие в программе, мог, правильно ответив на семь вопросов, выиграть 64 тысячи песо, Ортега вывел Мишеля покурить на балкон.

— Так как ты думаешь, это к лучшему, что был Двадцатый съезд? Хрущев прав? — спросил тесть.

— На съезде никто не возражал, и Хрущев был не один, кто критиковал Сталина. Решения приняты единогласно.

— Это-то нас и удивляет. Ведь все, кто были на съезде, считали Сталина великим вождем. Он всех их продвинул на высокие посты. А теперь… Что происходит?

Точный ответ на этот вопрос хотел бы знать и сам Петр, но он не приходил, и Петр усилиями воли гнал от себя лезшие в голову рассуждения. Поэтому и промолчал.

— Как сказал один очень известный врач, он в молодости был большим сторонником Советского Союза, то, что происходит там сегодня, превращает нас — друзей СССР в психопатов.

— Я читал у Льва Толстого, что сумасшедшие всегда лучше, чем здоровые, достигают своих целей, — попытался было пошутить Мишель, но быстро смекнул, что ситуация на его Родине складывается далеко не шуточная.

Ортега бросил в садик недокуренную сигарету и собрался уходить, но спросил:

— А верно говорят, что Сталин якобы был параноик?

Или шизофреник? Но как же он тогда создал великую державу?

— Вот и подтверждается то, что говорил Толстой, — Мишель почувствовал, что повторяется, что ничего толком сказать не может.

— Никто не знает, что будет с нами. Победят во всем мире империалисты… — устало бросил Ортега.

В это время на балконе показалась Глория.

— Папа, Мишель; идите скорее! Шестнадцать тысяч, и парень согласен отвечать на следующий вопрос. Он из русской истории. В каком году Иван Грозный стал первым русским царем?

Парень, должно быть молодой учитель, после положенных трех минут раздумья назвал 1533 год и проиграл. Ведущий пояснил, что с названного года Иван IV Васильевич являлся великим князем «всея Руси», а первым русским царем он стал в 1547 году. «Вам не повезло, молодой человек. Вы ошиблись на четырнадцать лет и потеряли право на получение тридцати двух тысяч песо. До следующего раза», — закончил ведущий под аплодисменты публики.

Мишель ощущал неприятный осадок от разговора с тестем и, поскольку передача была окончена, предложил Глории поехать домой.

* * *

Уже дождливый сезон приближался к концу, когда в запоздалый отпуск прибыл в Мексику Джеймс Келли. На этот раз он приехал на своей машине. В первую же встречу Мишель обратил внимание на то, как низко сидел кузов у его «доджа». Этот взгляд не ускользнул от внимания инженера, и тот сказал:

— Помимо разных разработок Форда и кое-чего другого, я привез вам горячие блины. С черной икрой, на Пасху — это номер один!

— Не говорите загадками, мистер Келли.

— Так вот, недавно по делам службы я был в штате Оклахома. У одного из фермеров увидел куски металла, которые он использовал в хозяйстве в качестве разных грузов.

Келли вставил ключ и откинул крышку «доджа». В багажнике в картонных ящиках виднелись аккуратно уложенные упаковки в газетных обертках. Келли ткнул пальцем в одну из них, и Мишель увидел яркий блеск незнакомого сплава.

— Неподалеку от его фермы, я зто знал, расположен закрытый военный полигон.

— Зачем они? — Мишель решил схитрить, чтобы поменьше заплатить агенту за его «сюрприз».

Однако мистер Келли был потомственный диломиро-ванный специалист и потому, лишь слегка прищурив левый глаз, произнес:

— А у вас все в порядке с ракетами? Вам не интересен состав металла?

Мишель дружелюбно положил одну руку на плечо Келли, а другой захлопнул багажник.

— У вас в машине, мой друг, я вижу карту дорог Мексики. Здесь перегружать ваши «блины» мы не будем. Давайте сядем и поглядим на карту.

Мишель предложил мистеру Келли через два часа подъехать по дороге на Десьерто-де-лос-Леонес к селению Тетельпан и там ждать, когда Мишель прибудет на своем «шевроле».

В полдень они встретились вновь, проехали вместе, то и дело пропуская вперед шедшие машины, до селения Санта-Роса и за ним, не видя сзади ни одной машины, свернули в сосновый лес, они перегрузили пять тяжелых коробок и договорились о встрече через месяц.

Прилет очередной партии дипкурьеров в Мексику был ускорен, а когда Род и Келли встретились вновь, последнего ждала крупная сумма вознаграждения.

На прощанье, с улыбкой до ушей, мистер Келли сообщил, что по возвращении домой уходит с предприятия Форда и идет на работу в «Дженерал моторе». Эта известная корпорация не чужда аэрокосмических разработок.

— А как же танк? — спросил Мишель.

— Подождем, — просто сказал американец. — Сражения будущего не на суше, а в космосе.

* * *

Получив от Мишеля очередную депешу, Пятый долго раздумывал, стоит ли увеличивать риск существования его рёзидентуры и свой лично. Резидентура ГРУ в Вашингтоне, опасаясь засветить своего ценного агента — ответственного сотрудника Управления кадров армии США, — предлагала передать его на связь резидентуре в Мехико. В Центре решили прикрепить его к Пятому — так, казалось, вернее и безопаснее. Вызов же на связь был односторонним: звонок по телефону, когда агент мог прилететь в Мехико. Заместитель Пятого, помимо того, что занимался «горячими» делами, много разъезжал. Он явно не годился, из остальных же пяти членов его команды более других подходил Мишель Род. Но он был радистом и шифровальщиком. И любой срыв, а агент был птицей большого полета, непременно бы оборачивался крахом для всей резидентуры. Род обладал хорошими качествами «добывающего» офицера, и Пятый не раз подумывал запросить нового радиста, но не решался — второго такого не пришлют.

Мишель интуитивно чувствовал причину задержки ответа. И прекрасно ее понимал. Еще когда он служил в полку связи, командир поучал его в том, что шифровальщик — это  зек на воле, воля же его — тюрьма. «Если полк попал в окружение и явно не может вырваться, я обязан прежде всего лишить жизни шифровальщика, уничтожить шифры и только затем обеспокоиться судьбой полкового знамени».

Но нет правила без исключения. И в «Аквариуме» было поморщились, но затем согласились и успокоились, когда генштабист, привезя первую партию информационных материалов, в основном о передвижениях высшего командного состава армии и присвоении новых воинских званий и познакомившись с Пьером Виллоном, приложил к своей посылке наскоро составленную записку, в которой излагал свое полное удовлетворение новым контактом.

Когда Род передавал Пятому материал для его закладки в тайник резидентуры, он вновь заговорил о беспокойстве Сальвадора Ортеги политическими перипетиями в. Москве, но Пятый безошибочно почувствовал, что там присутствовала доля тревоги и самого Мишеля.

— Мы отлаженный механизм, хорошо смазанный и отлично действующий. Нам не нужна никакая пыль. Политика — не наша область. Постарайся больше с тестем не вести разговоры на эту тему. И держи себя в узде. «Стремитесь всегда исполнять свой долг, и человечество оправдает вас даже там, где вы потерпели неудачу», сказал, поучая нас, великий американский просветитель, третий президент США. Он не был дураком!

— Кто это?

— Томас Джефферсон!

* * *

В декабре, ближе к Рождеству, Мишеля родилась дочь. Он предложил назвать ее Анной, так звали его бабушку. Глория, роды которой прошли без мук, не возразила, и новорожденная была внесена в мексиканскую метрику как Ана.

Хорошей новостью было и сообщение Кристины о том, что подполковник Эдвард Уикли, прибывший на работу в посольство США месяц назад помощником военного атташе, проявляет явные признаки влюбленности в Кристину.

Мишель, испытывая двойную радость, не мешкая составил план разработки подполковника Уикли, и Пятый утвердил его без каких-либо добавлений.

В «Аквариуме» не было сведений на подполковника, резидент ГРУ в Буэнос-Айресе, где до этого работал Эдвард Уикли, сообщил в Центр, что этот офицер считался дельным и активным военным разведчиком, но, не окончив срока пребывания, полгода назад уехал из Аргентины из-за какой-то скандальной истории.

Это могло иметь подтверждение в том, что Кристина сообщала о пристрастии подполковника к рюмке: «Достаточно двух-трех, и он становится пьяным. И тогда начинает болтать обо всем, что приходит ему на ум. После пятой принимается плакать». Это настораживало: агент-алкоголик в равной степени являлся как легким источником информации, так и опасностью для того, у кого находился на связи.

Когда Ане исполнилось два месяца, в субботнее утро раздался телефонный звонок. Мишель услышал в трубке: «Это вы, Пьер Виллон? Я хотел бы как можно скорее видеть вас. Приезжайте ко мне в отель. Я в «Колизее», на Боливар двадцать восемь. Номер четыреста пятнадцатый. Жду вас!»

Генштабист прилетел на сутки с материалом о перемене состава военного атташата в посольстве США в Москве и с подробными характеристиками на генерала, нового атташе и его помощников. Мишель не преминул воспользоваться случаем и попросил собрать как можно более подробные сведения на трех помощников военного атташе в Мексике. И получил заверения, что это не составит особого труда.

Между тем на последней встрече с Кристиной Мишель ощутил, что девушка начинает испытывать расположение к Эдварду Уикли, и эта симпатия была чисто женской. Когда они прощались, Кристина сказала: «Он хороший!» Мишель выразил пожелание взглянуть на подполковника.

В следующую субботу разведчик сидел с газетой в руках на скамейке парка Аламеда, ближе к зданию Бельяс-Артес. Кристина пришла со своим ухажером, и они заняли скамейку напротив. Подполковник был высок, ладно скроен. Задумчивый, цепкий взгляд его светлых глаз и неторопливая походка свидетельствовали о таившейся в нем силе. Его слегка продолговатое лицо, скорее англичанина, чем американца, было привлекательным, оно в большей степени могло принадлежать интеллектуалу, художнику, чем профессиональному военному. Следы пристрастия к застолью просматривались на бледном лице, которое выглядело утомленным. Но Мишель видел, с какой мгновенной быстротой и энергией подполковник, одетый в элегантный гражданский костюм, остановил проходившего мимо уличного торговца цветами и купил Кристине букетик красных камелий. Уикли был внимателен и, хорошо владея испанским, читал Кристине мексиканских поэтов Амадо Нерво, Лопеса Веларде и современного Карлоса Пельисера. Кристина улыбалась с искренним чувством, внимательно слушала стихи, и губы ее алели на смуглом лице с нежной кожей. Было видно, что Кристина старательно подготовилась к этой встрече.

Ничто во внешности подполковника не отталкивало Мишеля, но новая деталь романтического отношения Кристины к Эдварду Уикли несколько меняла картину. В задуманный план просились довольно щекотливые коррективы.

На одной из встреч Кристина предложила помочь подполковнику в преодолении пагубного пристрастия, сообщила, что американские сотрудницы посольства, которые симпатизируют мистеру Уикли, считают, что этот недуг удерживает его начальство от полного подключения подполковника к работе. Резидентура запросила «Аквариум» прислать лечебные травы, которые бы Кристина могла выдать за мексиканские.

Но тут Пьер Виллон был вызван на встречу, на этот раз в двенадцать часов дня, у витрины книжного магазина Грихальво на улице Хуареса.

Мишель подошел к витрине ровно в полдень, но среди тех немногих, кто разглядывал книги через стекло, не было полковника армии США. Напряжение начинало расти, когда прошло еще пять минут, а он не являлся. Род натужно вспоминал состоявшийся по телефону разговор, он не мог ошибиться и перепутать место встречи, и тут он услышал, как молодой парень, явно американец, стоявший у входа в магазин, спрашивал того, кто рассматривал обложку книги Гитлера «Майн кампф»:

— Вы играете в бейсбол?

— Нет. А почему в спрашиваете? — удивился будущий читатель Гитлера.

Парень немного смутился, но вскоре нашелся.

— Я иностранец, приехал из США и хочу получить совет, какую команду здесь лучше всего посмотреть.

— Ничего не могу сказать вам. Не знаю, — сказал мексиканец и вошел в магазин.

Парень из США не был полковником, но то, что он спросил, было началом пароля. Мишель ругнулся про себя и решился.

— Послушайте, я играю в бейсбол. И моя любимая команда «Султаны из Монтерея».

Это являлось второй, ответной частью пароля.

— А моя в США — «Красные чулки».

Они оба с радостью пожали друг другу руки и зашагали прочь от магазина. Парень оказался сыном полковника, который — бывают в жизни такие старательные чудаки — сам прилететь не мог и поручил своему сыну вручить сеньору Виллону важный служебный пакет.

— Я понимаю, какая у вас сложная работа, но служить Америке — это превыше всего! Когда кончу колледж, упрошу отца устроить меня на работу в вашу фирму, — сказал парень и извлек пакет из-под спортивной куртки, как учебник или ученическую тетрадь. — У отца сейчас много работы, но он сказал, что это очень срочно. Он вам потом позвонит.

Они тепло расстались, и уже дома Мишель обнаружил в пакете развернутые характеристики не только на помощников, но и еще на четырех сотрудников аппарата военного атташе.

История 39-летнего подполковника Эдварда Уикли оказалась печальной. Он блестяще окончил военную и специальную школы, отлично проявил себя в работе аппаратов военных атташе в Сальвадоре и Панаме, имел на счету 13 вербовок среди среднего и старшего состава армий этих стран. Однако по служебной лестнице продвигался медленно, и как раз это было подчеркнуто в письме — потому, что «был талантлив, лучше многих других и страдал прямолинейностью характера». Будучи направлен в Аргентину, начал там хорошо, привлек к работе одного из военных адъютантов президента страны Артуро Фрондиси, но, являясь холостяком, влюбился в дочь крупного скотовода, и. уже был назначен день свадьбы, когда пылкая аргентинка изменила ему с сыном богатого итальянца и улетела в Рим. Подполковник запил и сильно. Узнав, что изменница, уже замужем за итальянцем, прибыла на побывку в Буэнос-Айрес, Уикли, в сильном подпитии, стрелял в них, когда они веселились в ночногл кафешантане «Табариз». Обоих ранил, но врачи сумели обоих спасти. Учитывая оперативные способности, высшее начальство не уволило его из армии, а направило в Мексику, где было сравнительно легко работать, на «исправление».

* * *

Кристина, которой подполковник уже не раз объяснялся в любви и даже предлагал руку и сердце, причем явно не под воздействием винных паров, раз, посоветовавшись с Мишелем, пригласила Эдварда Уикли к себе домой.

Он пришел франтом, с огромным букетом красных роз и шоколадных конфет. Она приготовила кофе и усадила полковника на диван в гостиной. Те неловкость и некое замешательство в первые минуты, причиной которых было сознание того, что Мишель установил микрофон и их беседа записывалась, были отнесены подполковником на счет застенчивости хозяйки дома. Уикли стал рассказывать о себе, о своей жизни, и вскоре Кристина забыла о микрофонах. Претендент на ее руку почувствовал это и пошел в словесную атаку.

— Вы, Эдвард, мало знаете меня и обо мне, — сказала в ответ Кристина. — Но себе ведь не все рассказываете?

— А требуется? Я так рассчитываю на твою любовь! И она непременно должна прийти. Я же люблю тебя и ни о чем тебя не спрашиваю. Ты нужна мне!

— Вы уверены в этом?

— Безгранично. Твоя любовь вернет мне жизнь!

— Не торопитесь, я хочу все-таки узнать вас ближе…

— А я не могу ждать!

Эдвард прищурил один глаз, и его губы начали расплываться в грустную ироническую улыбку.

— Вот возьму и стану Дедалом.

Кристине показалось, что подполковник намерен поставить ее в неловкое положение, но она читала, миф об искусном древнегреческом мастере Дедале, который соорудил для царя острова Миноса такой лабиринт, из которого тот не мог выйти.

— Ты хочешь заблудиться в лабиринте, чтобы не видеть меня?

— Нет, хуже! Хочу, чтобы ты, как Дедал для Икара, смастерила мне крылья. Я вознесусь к Солнцу, воск расплавится…

— И ты упадешь в море и утонешь.

— Да! Если ты отвергнешь меня, мне незачем жить. Тебе ясно? Я не знаю, как это тебе истолковать, Кристина. Это чувство сильнее меня. Я люблю в тебе все! Это какое-то затмение…

— Уж слишком вы откровенны, — Кристина сделала вид, что обижена.

Эдвард насторожился.

— Что ты имеешь в виду, дорогая?

— Если вы готовы ради меня на все, постарайтесь спокойно и без обид выслушать меня и правильно понять. Скажите, а если я попрошу вас бросить службу? Мы поженимся, и вы попросите мексиканское гражданство.

Подполковник ответил не сразу. Ему хотелось понять, был ли такой ответ капризом женщины или за этим стояло что-то более серьезное.

— Молчите? — Кристине, по мнению Мишеля, следовало бы в этой ситуации сделать паузу, помолчать. Но в ней победила все-таки женщина, а не разведчица. Охваченная чувством, она гораздо меньше мужчины способна к самоконтролю. И Кристина, совсем некстати, выпалила:

— Эдвард, Эдвард… Мы ведь знаем о вас все.

Такой поворот беседы был обговорен с Мишелем, но Кристина явно форсировала события. Эдвард встрепенулся:

— Кто это мы?

— Милый, — Кристина постаралась взять себя в руки. — «Мы» — это группа лиц, которые отдают все силы на благо всех честных людей.

— Это секта? Какая? — лицо Эдварда покрылось краской. — Спасибо тебе за слово «милый», но ты и секта… Что у вас общего? Секта — это кастовость, а религиозная и того хуже — мракобесие. Как тебя угораздило? Не могу поверить, ты…

— Нет, вы все-таки не ясновидец, Эдвард! Вас не туда понесло. «Мы» — это люди, которые видят в вас человека, которого постигло несчастье. Травы уже помогают вам, ведь они собраны теми, кто искренне желает протянуть вам руку помощи.

— Нет никого на свете, кто бы это смог сделать, кроме тебя одной. Но что именно вам известно обо мне?

— Простите, Эдвард, но история с аргентинкой…

Подполковник побледнел и вскочил с кресла, сделал шаг к Кристине, взял ее руку и приложил к ней свои холодные губы.

— Ты будешь моей спасительницей, моей Ариадной. Мы должны быть вместе.

Он снова расположился в кресле.

— Если ты говоришь правду… Кристина, только не играй с огнем, не заставляй меня страдать. Скажи да! И тогда… Если хочешь, познакомь меня с этими людьми, но только после того, когда назначишь день нашей свадьбы!

Кристина посмотрела на него долгим взглядом, потом подошла и нежно поцеловала.

— Через неделю, в этот же самый час, увидимся у меня. Дайте мне осознать, что произошло между нами.

* * *

Мишель два вечера подряд обсуждал с Пятым все варианты возможного развития дальнейших событий, в равной степени столь же серьезно и дотошно, как это делают чемпион мира по шахматам и его тренер-помощник, когда отложена важная партия. И главным при этом являлось то, что Кристина решительно заявила Мишелю о своей искренней любви к подполковнику Уикли.

Исходя из личных качеств этого гражданина США и того, как сложилась его жизнь, было решено привлечь его к работе советской нелегальной военной резидентуры, не шантажируя и не соблазняя высоким денежным вознаграждением, а играть на его состоянии и чувстве к любимой женщине, которая заинтересовалась коммунистическими идеями. Но главным в этой ситуации все-таки было то, что девушка помогла своему избраннику вновь обрести себя, возвратиться к полной и счастливой жизни.

— Этот Уикли, мне кажется, порядочный человек, и Кристина сумеет его убедить, что мы делаем дело более полезнее человечеству, чем его коллеги и правительство его страны, — сказал Мишель на прощанье.

Пятый вздохнул и развел руками:

— Надо рискнуть.

* * *

В назначенный день Эдвард Уикли приехал в дом-к Кристине с двумя коробочками из ювелирного магазина Михаила Шилкраута на улице Мадеро. Прихватил и бутылку шампанского.

Когда Кристина поставила фужеры на журнальный столик, Эдвард откупорил бутылку «Клико», разлил шампанское, открыл ту коробочку, что была поменьше, извлек из нее изящное обручальное кольцо и опустил в свой стакан.

— За нашу любовь, за наше счастье! — Эдвард отхлебнул глоток, достал кольцо и предложил Кристине протянуть ему безымянный палец.

Поцеловав кольцо на своей руке, Кристина пригубила шампанское:

— Эдвард, я постараюсь сделать вас счастливым, но и вы должны понять меня. Я не могу нарушить обет, данный моему умиравшему отцу.

В ответ Уикли приложил указательный палец к губам Кристины, а другой рукой протянул ей вторую коробку. Там оказалось дорогое колье с изумрудами.

Кристина жестом предложила Эдварду поднять фужер, они чокнулись и выпили шампанское до дна. Кристина усадила Эдварда рядом на диван.' Эдвард обнял ее, а она прильнула к его плечу и тут же ощутила сухость во рту, признак сильного волнения. То, что должно было сейчас произойти, стало неизбежным.

Он притянул, ее еще ближе к себе. Она не сопротивлялась и вскоре ощутила робкий поцелуй его жарких губ на своем открытом плече. Девушка закрыла глаза, и ей почудилось, что все, что находилось в гостиной, поплыло куда-то за потолок. Горячее мужское дыхание обожгло ее губы, и они сами слегка приоткрылись. Теперь его поцелуй был страстным, и она ответила, и скоро ощутила, что ей не хватает дыхания, и, когда она набрала воздух в легкие, почувствовала, как его рука легла на ее колено, нежно сжала его и скользнула под платье.

Кристина чуть развела колени, он взял ее ногу, перекинул через свою, вздернул юбку. Она знала, что он видит теперь ее бедра, наполовину прикрытые шелковыми чулками, вышитые подвязки и легкие ярко-красные трусики с черной кружевной оборкой. И знала, что он чувствует и пылко желает то, что, бугрясь, скрывалось за ними, и представляла его широко раскрытые глаза, чей взгляд был устремлен в одну точку. Ей безумно хотелось ощутить прикосновение его пальцев к тому, что так пульсировало вожделением. Но он, как опытный любовник, не спешил.

Когда он опустился на колени между ее ног, она откинулась назад и приподняла разведенные бедра на уровень его рук. Одна из них — наконец! — коснулась трусиков, уже влажных в том месте, где они прикрывали самую чувствительную точку девичьего тела.

Она легонько вскрикнула, а он только произнес:

— Ведь это не снится мне!

Рука подалась в сторону и уступила место его губам. Она застонала и потянула его на себя. Когда он поднялся на ноги, ее ладонь безошибочно нашла то, что давно уже было готово к любовному «сражению».

— Милый, я умираю! — произнесла Кристина хриплым голосом.

Она открыла глаза, поднялась и проворно скинула с себя юбку и блузку. Он тихо подошел, осторожно протянул руки за ее спину и расстегнул лифчик. Она помогла ему освободиться от остатков одежды.

И когда они остались в обличии Адама и Евы, оба сделали по шагу назад, несколько секунд оглядывали друг друга затуманившимися глазами и, наконец, в пылком порыве соединились в единую плоть, упав на подушки дивана.

* * *

На чистом ночном небе после прошедшего днем сильного ливня звезды необычнее прежнего мерцали своим Таинственным огнем. На Востоке королевой была Вега из созвездия Лиры, звезда нулевой звездной величины, самая яркая, составлявшая большой треугольник с Альтаиром из Орла и Денебом из Лебедя.

Мишель шел медленной, но уверенной походкой к площади Гарибальди. Ровно в девять вечера, рядом с шумной площадью-сквером с множеством питейных заведений, забитым ансамблями марьячи[3], любителями народной музыки, туристами и просто праздно шатающейся публикой, в проулке Сикотенкатл он назначил встречу Кристине и подполковнику Уикли. Мыслилось, что подполковник уже хорошо представлял себе смысл этой встречи и был готов к сотрудничеству.

Проехавший рядом грузовик слегка обдал Мишеля брызгами из еще не высохшей лужи. «Как будто святой водой окропили», — подумал Мишель и прочел на борту грузовика: «Меняю две новые покрышки на одну старушку». Ему нравились плутовские ругательства и природное остроумие мексиканцев, которые использовали для своего творчества не только заборы и стены общественных уборных. Причем это не вполне грамотное творчество не несло в себе грубой скабрезности, ненормативной лексики, которую так любили у него на родине. «Обгоняй меня слева, но прежде потрогай свой клаксон» — запомнилась ему другая надпись на заднике кузова городского автобуса.

А на белой стене в проулке синей краской было выведено: «Воспрещается испускать мочу. И другое, на что способно тело. Нарушители будут отправлены властям. Они накажут как могут!»

На углу стояло такси, за рулем которого сидел Латыш. Неподалеку Мишель увидел и карету «скорой помощи». Где-то рядом должен был находиться с дипломатической карточкой в кармане помощник военного атташе, которого Мишель в лицо не знал, но который, кроме визуального свидетельства встречи, как считала резидентура ГРУ, точнее ее руководитель, мог оказать необходимое содействие в случае каких-либо непредвиденных обстоятельств. Мишелю и Пятому это казалось излишним, но они понимали скрытый смысл, таившийся в шифрограмме «Аквариума», в которой сообщалось об этой детали, — резидентуре хотелось быть «причастной».

Ровно в девять в проулке, со стороны площади Гарибальди, показались Кристина и Эдвард. Они шли под руку, в петлице пиджака подполковника была воткнута белая гвоздика.

Мишель тепло обнял Кристину и энергично пожал руку коллеге по профессии. Тот немного картинно вытянулся в струнку и склонил голову на грудь в жесте, говорившем, что он готов слушать приказ. Мишель слегка опешил, заготовленная фраза выскочила из головы. И тогда заговорил американец:

— Мы оба. — профессионалы! И не нужно излишних слов. Тот, кто много говорить, мало делать! — подполковник произнес эту русскую пословицу по-русски, он заучил ее на всякий случай. — Я предвидел этот наш разговор. Я согласен. Любовь моя, она права. Если она рядом со мной, я обязан! У меня одно лишь единственное условие. С этой минуты Кристина станет делать все, что вы считаете необходимым, но чтобы я знал. Я не хочу ее потерять! На меня можете положиться во всем. И вот вам моя рука! — подполковник Уикли произнес все это на отличном испанском языке.

Мишель Род с жаром пожал протянутую руку подполковника Уикли и искренне заявил:

— Вы — хороший человек, Эдвард! Мы будем беспокоиться о вас и не станем спешить.

— Спасибо! Я не сомневаюсь, что мы с вами найдем общий язык, а втроем — тем более решим любую проблему. Только жаль, что мы не сможем вас, Мишель, пригласить на нашу свадьбу, на нашу счастливую свадьбу.

Мишель спохватился и только сейчас понял, что они не доработали все до конца: в их предложении «Аквариуму» и в разрешительной шифровке не было ни слова об участии резидентуры в предстоящей свадьбе — ни подарком, ни денежным вкладом, ни личным участием.

— Эдвард, Кристина, давайте мы возьмем расходы на свадебное путешествие на себя…

— Ни в коем случае! — резко возразил подполковник. — Это, согласитесь, будет плохим началом.

— Но от подарка в дом нельзя отказываться.

— Ящик… — Эдвард хотел было сказать «водки», но, взглянув на Кристину, вздохнул и сказал: — добрых пожеланий!

Все поняли и рассмеялись, а Мишель сказал:

— Все-таки с вашего разрешения мы не будем нарушать добрый обычай.

— Ну, наперекор широте русской души мы не пойдем. Не так ли, Кристина?

Кристина кивнула. Она молчала до сих пор, счастливая от того, что все складывается столь удачно. И без слов обняла Мишеля. То же самое сделал подполковник Уикли и чисто по-мексикански с азартом похлопал Мишеля по спине. Они расстались на этом до встречи через полтора месяца.

А через месяц после этого рандеву Мишель принял шифровку из «Аквариума», в которой высокое начальство сообщало, что все материалы получены, поздравлял с успехом вербовки Сорок четвертого и объявлял Тридцать седьмому благодарность в приказе.

Глава IV МОСКОВСКИЕ «СИРЕНЫ»

Мишель с утра, хотя и возвратился вчера в четыре часа ночи, заперся в лаборатории. Он расшифровывал длинную депешу из «Аквариума», когда в дверь постучала Глория и сообщила, что какая-то женщина, у которой очень взволнованный голос, хочет говорить с Мишелем по телефону. Род ругнулся про себя, так как в повседневных делах и заботах до сих пор, — а думал он об этом давно, — не удосужился установить в лаборатории отводную трубку.

Спустившись на этаж и ответив, Мишель услышал Кристину. Та говорила по телефону-автомату и требовала неотложной встречи. Род схватил сумку с фотоаппаратурой, поцеловал дочурку, жену и выскочил на улицу к машине.

Глория, которая в прошлом году окончила университет и теперь преподавала в хорошо оплачиваемой частной школе, имела свободный день и потому не отвозила Анну в ясли. Покончив с неотложными домашними делами и проходя по комнатам, она обратила внимание, что дверь фотолаборатории была открыта, в то время как муж всегда старательно ее запирал. Глории пришла на ум идея воспользоваться обстоятельством и провести уборку в лаборатории. Она вошла в нее и первым делом увидела на рабочем столе карту США с помеченными на ней базами и другими объектами. Этот документ Род получил на последней встрече от своего агента и готовил его с другими бумагами для закладки в тайник резидентуры. Следующее, на что натолкнулся ее взгляд, была страница, испещренная цифрами. Глория ощутила страх и быстро спустилась в квартиру. «Боже, спаси и помилуй! — шептали ее губы. — А я-то, дура, верила отцу, что его затворничество связано с работой фотографа».

А еще через пять минут Глория, не отдавая себе отчета в том, что делала, принялась кухонным ножом открывать незатейливый замок ночной тумбочки у кровати мужа. Язычок поддался, и среди прочих бумаг Глория обнаружила конверт с фотографиями, на которых были надписи на французском и… явно русском — буквы кириллицы были ей знакомы. На одной — детская рожица отдаленно, но несла в себе близкие ее сердцу черты мужа — на обороте стояло слегка затертое «Петр, 1928», на другой — приятное лицо русской женщины — «Галина Александровна, 1944 г.». На одной из фотографий она узнала того господина, который вломился к ней в отсутствие мужа вскоре после свадьбы. Выходит, тот пьяница — никакой не «эмигрант», а скорее всего начальник Мишеля. Русский! Потому и пришел ко мне. Свинья!

Дрожавшие руки слегка прикрыли дверцу, а ноги сами понесли Глорию на крышу. «Я должна все знать! Сделаю уборку! Пусть увидит, что я все знаю! Пусть объяснит, что он думает себе! И что все это значит?»

Орудуя тряпкой и метлой, она обнаружила еще ряд доказательств шпионской, как она поняла, деятельности мужа. Более всего ее ошеломили куски фотопленок с цифровыми данными и ящик с антенной. «Арестуют! Тюрьма! А у меня дочь!» — только это и билось в ее сознании.

Когда, уже после обеда — на улице шумно хлестал дождь — муж возвратился, Глория была вся в слезах. Видя его грустное, полное тревоги лицо, она не нашла сил сдержать себя.

Как только Мишель понял, в чем дело, он немедля набрал служебный телефон тестя, попросил того успокоить дочь и вечером заехать к ним поужинать, чтобы во всем спокойно разобраться.

— Ты оставил открытой лабораторию! Я стала убирать! И теперь я все знаю! Ты — обманщик! Я ненавижу тебя! Всю жизнь ты обманывал меня! Ты использовал мою любовь в черных целях! Чем ты занимаешься? Сделал меня игрушкой в чужих руках!

Он терпеливо выслушал жену и, стараясь быть спокойным, заговорил:

— Ты знаешь, что такое долг? Я исполняю святую обязанность! Ни тебе, ни дочке не приношу вреда. Я люблю вас обоих. Я умру, но буду думать о вас, молить Бога за вас! — совершенно искренне сказал он. И в этот момент из детской в столовую вошла их малышка Аня.

— Мамуля, папуля, не шумите, пожалуйста! Я вас очень люблю! — она взяла отца за руку и потащила к матери, сидевшей на диване. — Дайте, я вас поцелую.

Глория быстро утерла слезы, попыталась улыбнуться дочери, взяла ее на руки.

Когда Глория спустила дочурку на пол, та что-то замурлыкала себе под нос и стала выписывать ножками незатейливые танцевальные па. Мишель попытался было приласкать жену, но та отстранилась.

— Анна будет у нас балериной, — сказал разоблаченный Мишель-Петр. — И мы оба в ответе за нее. У меня срочное дело. Пожалуйста, купи что надо, приготовь хороший ужин отцу. Ты знаешь. Вот деньги! Вечером я все объясню.

Мишель положил стопесовую бумажку на стол и поднялся в лабораторию. Там он извлек из кармана листки бумаги с текстом спешной депеши в «Аквариум», которую сегодня же ночью ему предстояло передать на внеочередном выходе в эфир. Положил их перед собой и глубоко задумался. Впервые тридцатипятилетний майор Петр Серко ощутил саднящую боль в груди слева.

Собравшись с силами, он зашифровал две части депеши и добавил от себя третью. Он решил, что после ужина с Сальвадором Ортегой и до того, как отправится за город с радиостанцией, созвонится и встретится с Пятым, чтобы тот утвердил третью часть.

В первом разделе депеши сообщалось, что по донесению Сорок четвертого в США, во время съемки чертежей разрабатываемого двигателя межконтинентальной ракеты, был арестован Джеймс Келли и что скоро ожидается прилет в Мехико группы дознавателей с целью найти того, кто укрывается под именем Мориса Блоха. Келли держится стойко, не дает показаний, а запись почтового адреса и фамилию Блоха ФБР обнаружило при обыске в доме агента. Пятый считает совершенно необходимым оказать помощь семье Келли и агенту, подведя в США к его делу опытного адвоката.

Во втором разделе, в связи с вышеизложенным, Пятый предлагал воспользоваться сложившейся ситуацией и разрешив Тридцать седьмому немедленно, на пару месяцев, вылететь в Европу, а затем и в СССР, «поскольку ему совсем не помешает побывать там после пятилетнего отсутствия».

Третий пункт гласил: «Сегодня днем, вычислив по каким-то деталям, чем в действительности занимается ее муж, жена Тридцать седьмого учинила скандал. Удалось убедить ее, что разоблачение мужа перед властями разрушит ее семью, нанесет удар по отцу, сделает ее отверженной в обществе. В этой связи желательно оформление необходимых документов Тридцать седьмому с женой для их дальнейшего следования из Европы в Москву, где можно будет провести с ней соответствующую работу, привлечь и закрыть дело».

Беседуя за ужином, где главную скрипку играл рассудительный отец Глории, Мишель день за днем восстанавливал в памяти все, что было между ним и мистером Келли. Даже если он выстоит, не «расколется», все же оставались два момента достаточно опасных. Киноактер Юл Б. при желании может посодействовать в составлении фоторобота. В этом ему помогут сотрудницы Главпочтамта, секции «До востребования» — они с еще большей точностью могли бы описать его портрет, а там через паспортный стол Иммиграционного Управления МВД установить его не составит никакого труда. «А жаль Келли! И мужик он был хороший, и агент отменный. Обязательно ведь притащил бы танк!» — думал Мишель.

Действительно, в последний свой приезд в Мехико Джеймс Келли передал «Аквариуму» чертежи и характеристики на новую боевую машину. Но это было пустяком в сравнении с информацией и отдельными формулами твердого топлива, используемого Национальным управлением по аэронавтике и исследованию космического пространства США. Материал получил высокую оценку на Ходынке. Еще нечто в этом роде, и на грудь Серко обязательно повесили бы орден.

* * *

Мишель сообщил жене, что уезжает из Мехико на несколько дней, оставил ей крупную сумму денег, а сам с аппаратурой — прежде всего с радиопередатчиком — шифровальными таблицами и книгой, без которой в этом деле не обойтись, перебрался в дом к Латышу. Прощаясь в ночь ужина с Сальвадором Ортегой, Мишель сказал тестю, что, возможно, полетит в Европу и хотел бы взять с собой Глорию, оставив Анну у него в доме. Потому он попросил отца Глории, пока ничего ей не говоря, подготовить все необходимое для немедленного получения ею загранпаспорта.

Готовясь к отъезду, Мишель каждый день звонил Кристине. Она вышла замуж за подполковника, переехала жить к нему, была переведена на работу в аппарат военного атташе, но сейчас, по случаю ЧП с Келли, с 8 до 9 вечера сидела дома, который они вознамерились продать с тем, чтобы купить вместе нечто лучшее.

На четвертые сутки — Мишель ежедневно выезжал за город в ожидании приема телеграммы, а ее по каким-то трудно объяснимым причинам все не было — Кристина предложила встретиться. Она сообщила, что два специальных агента ФБР прибыли в Мехико и объединенными силами с резидентурой ЦРУ и военного атта-шата разыскивают сеньора Мориса Блоха. Никаких исходных данных у них нет, что доказывало: Юл Б. пока молчал. Днем Кристина, по совету подполковника, зная, в какое время агенты ФБР направились на Главный почтамт, поспешила туда, нашла работавшую там подругу и как бы ненароком рассказала той, что видела не раз человека, которого, по всей видимости, и разыскивает американская полиция. При этом она описала заведомо искаженный портрет Мишеля. Затем, подгримировавшись, изменив прическу, надев очки с простыми стеклами и напялив на себя поношенную кофту, Кристина подкараулила выход агентов ФБР из здания Главпочтамта и подошла к ним.

— Извините, господа, я слышала, как вы расспрашивали мою подругу. Я очень боюсь этих уголовников-фальшивомонетчиков. Мне денег не надо. Я работала в окне «До востребования». Видела, как этот тип приходил за письмами, — и далее Кристина описала вновь измышленный, однако приближенный к тому, который составила для подруги, портрет «сеньора Мориса Блоха».

План Сорок четвертого удался. К вечеру у дознавателей ФБР на руках были пять разных описаний портрета разыскиваемого ими Блоха. Наиболее приближенное к реальному было дано сотрудницей почты, сидевшей в окне на буквах от «А» до «Б». Ее же сменщица страдала отсутствием визуальной памяти, а пятый «портрет», до конца запутавший дело, был дан ловкой почтамтской служащей, которая в глаза никогда не видела разыскиваемого, но не упустила момента заработать некую сумму на новые туфельки.

Положительный ответ из «Аквариума» пришел в эту самую ночь. У Глории уже был на руках загранпаспорт. Сразу же купили авиабилеты на завтрашний рейс. Жена уехала попрощаться с отцом и дочерью, а Мишель отправился на встречу с Сорок четвертым, который условным звонком попросил его об этом.

Тревожные мысли терзали его при этом. А вдруг и сам Эдвард на чем-нибудь погорел и его действиями уже руководят спецслужбы ЦРУ?

Увидев Мишеля и внимательно вглядевшись в его лицо, Уикли понял, что его напарник чем-то серьезно озадачен.

— Выше нос, мой друг! — произнес он и тепло обнял Мишеля. — Я тебя не подведу. Я — хороший.

— Что это значит? — пробормотал Род, однако уже ощутил, как отпускало в висках и груди.

— Маркс и прочие навыдумывали деление людей на классы, а люди делятся только на хороших и плохих. Так, кстати, считал ваш Толстой. И я с ним согласен. У вас в стране больше хороших, и… Кристина — хорошая! И ты! Все в порядке! Но тебе надо на время исчезнуть.

— Ты так думаешь, Эдвард? — слукавил Род.

— И ты так думаешь! Иначе…

— Им надо знать, что Келли уже передал Советам. Они не так быстро успокоятся. Добро! Люби Кристину, береги ее, Эдвард! Она будет связана с нашими людьми. И жди меня. Я не прощаюсь. Почему-то уверен, что мы скоро встретимся.

— И я в это верю! А вот тебе кое-что, — и подполковник достал из кармана исписанные листки. — Тут есть кое-что интересное. Скорее возвращайся! Через Кристину сообщу, когда лучше. А она тебя обнимает.

Они тепло расстались, а в доме Латыша листки, исписанные разборчивым и твердым почерком Эдварда Уикли — это все равно, что он дал расписку о сотрудничестве, порадовали сердце Мишеля.

Сорок четвертый передал первую информацию, пока без документов и значительных военных секретов, но содержащую важные сведения.

«№ 1. Возвратившийся из Вашингтона военный атташе сообщил, что на заседании Президиума ЦК КПСС, по докладу министра обороны маршала Родиона Малиновского, 24 мая 1962 года было принято решение о начале тайной операции по переброске крупных вооруженных сил Советов на Кубу. На остров уже прибыли советские ракеты Р-12 и Р-14 с дальностью полета от 2-х и до 4,5 тыс. км, 6 тысяч солдат и полк истребителей МИГ-21. Это вызвало чрезвычайную озабоченность правительства США, и Кеннеди требует от ЦРУ подтверждения этих сведений и сбора более точных данных с тем, чтобы выработать срочные ответные меры.

№ 2. В этой связи ЦРУ установило контакты с гангстерскими мафиями Сэма Джанкана и Джона Россели и предложило им крупные суммы за неотложную организацию убийства Фиделя Кастро.

№ 3. Одновременно в Майами под руководством ЦРУ Франка А. Сторджиса создана группа под кодовым названием «40», в задачу которой входит физическая ликвидация Кастро и проникновение на Кубу офицеров и агентов ЦРУ с целью установления там контактов с кругами, недовольными политикой премьер-министра Кубы, и, в частности, с команданте Умберто Сори Марин, который мог бы возглавить переворот, а затем и новое правительство Кубы. (Эти сведения получены от руководителя ЦРУ в Мексике Говарда Хунта.)

№ 4. Там же, в Майами, ЦРУ создало крупнейший Центр наблюдения за Кубой, который расположен в южном филиале Майамского университета. Кодовое название «Jm Wade», прикрытие — технологическая служба «Зенит». В Центре 400 офицеров и агентов, его охраняют 200 полицейских в штатском. Основную часть работы Центо проводит через завербованных кубинцев.

№ 5. Убийство Лумумбы и Трухильо в прошлом году осуществлено людьми ЦРУ. Рафаэль Трухильо, в прошлом железный диктатор Доминиканской республики в течение 31 года, был ликвидирован «за чересчур близкую дружбу с коммунизмом». Есть мнение, что Трухильо сам стал крупным денежным мешком и потому прекратил выплачивать дивиденды своим бывшим американским хозяевам и партнерам.

№ 6. На протяжении ряда последних лет, по заданию и на деньги ЦРУ, в отдельных институтах, как Chemical Center of Edgewood, штат Мериленд, Научноисследовательский институт психических заболеваний в городе Хьюстон (руководитель д-р Нейл Брух) и особенно Медицинский факультет Университета, штат Мериленд (г. Балтимор), ведутся секретные исследования воздействия на людей сильнодействующих психотропных веществ. Наибольшего успеха исследователи достигли в Университете штата Мериленд, создав и опробовав на людях acido lisergico [4] (LSD). Воздействие этого препарата на человека немедленно вызывает буйство, потребность бесчинствовать, что имело место с подопытными солдатами в г. Абердин (Мериленд). Более интенсивные дозы вызывают самоубийства, стойкие помешательства, идиотизм. Ввод LSD в питьевую воду вызывает поголовное поражение целых поселений. Разрабатывается как наступательное оружие.

№ 7. Корпус Мира США за два года существования направил в 29 стран 10 759 граждан США в качестве добровольцев, из которых подавляющее большинство имеет конкретные задания ЦРУ.

№ 8. Центр Международных научно-исследовательских работ, основанный многоопытным разведчиком профессором Уолтом Уитменом Ростовым при Массачусетсском технологическом институте в Кембридже (ЦРУ в 1951 году выделило для этого 300 тысяч долларов), окончательно превратился в отделение ЦРУ. Теперь Центр возглавляет Макс Ф. Милликан, некогда замдиректора-ЦРУ, и вооруженная охрана проверяет у каждого не только специальные пропуска, но и содержимое портфелей. ЦРУ всеми силами стремится занять ключевые позиции в Мичиганском госуниверситете и имеет успех, как и в Стандфордском и Индианском университетах.

№ 9. Президент конфедерации трудящихся Латинской Америки, вице-президент Всемирной конфедерации Профсоюзов (прокоммунистической), член Всемирного Совета Мира, председатель Конфедерации трудящихся Мексики, тайный агент КГБ Висенте Ломбардо Толедано, после смерти его патрона Сталина и XX съезда КПСС вот уже два года как сотрудничает с ЦРУ. Его ближайший сподвижник, нынешний руководитель Социалистической партии Мексики Ласаро Рубио Феликс осуществляет контакт с представителями ЦРУ и получает от них субсидии.

№ 10. Авиационная компания «Локхид» по заданию ЦРУ разрабатывает новый тип самолета У-2, более совершенного, «невидимого» для радаров противника».

* * *

Последняя встреча с Пятым перед отлетом в Рим была оговорена на полдень завтра в офисе его фирмы. Роду следовало получить последние инструкции и передать важные материалы, неожиданно врученные ему Сорок четвертым. Следовало также проверить, все ли чисто в лаборатории, не оставлено ли там чего ненужного, и собрать в дорогу чемодан.

В девять тридцать вечера Мишель, предварительно проехав на машине мимо своего дома, позвонил по телефону хозяйке, и, как ему показалось, в ее ответах и ее голосе чего-либо настораживающего не заметил. В лаборатории Род ничего предосудительного тоже не обнаружил, аккуратно запер ее, быстро уложил необходимое в чемодан и, вручив старушке хозяйке деньги за два месяца вперед, сообщил ей, что с семьей летит в Италию. Мишель уже присел на диван и мысленно просчитал до тринадцати — это было давней привычкой и вроде бы приносило удачу, — когда раздался телефонный звонок. Первым порывом было не отвечать. Однако долг, закон профессии обязывал. И как только Мишель снял трубку, еще не успев ответить, услышал надрывистый, свистящий голос заместителя Пятого.

— Мишель? — И, убедившись, что его слушает именно тот, кто ему нужен, почти закричал: — Немедленно выйди к подъезду? Сделай так, чтобы старуха меня не видела! Я из автомата на углу. Скорее?

Услышав гудки, Мишель заторопился, открыл парадную дверь и… заместитель Пятого, весь измазанный кровью, буквально свалился Роду на руки. Мишель вволок его в дом, тихо закрыл дверь, поднял его на руки и поспешил по лестнице на второй этаж. В гостиной своей квартиры, сдернув скатерть со стола и бросив ее на диван, Мишель уложил корчившегося от боли раненого коллегу и спросил:

— Что стряслось? Где машина? Пятый в деле?

— Нет, ждет звонка. Машину, всю в кровищи, простреленные окна и кузов, бросил на площади Морелия. Не ходи! Там компромата нет. Погорел! Как швед под Полтавой! — заместитель Пятого говорил с трудом, у него были пробиты левая рука — она висела как плеть, и легкое — оно свистело. — Сын меня ждет в Москве! А как выжить?

Мишель сорвался с места, принес два махровых полотенца, туго обтянул ими грудь раненого, сорвал с себя галстук, смастерил перевязь, заложил простреленную руку в нее, нашел бинт и туго перевязал бицепс.

— Коньяк есть? Стакан! — попросил заместитель резидента и, пока Мишель наливал, с трудом продолжал: — Это конец! Даже если выдюжу. Провал! Вербовал генерала. Мексиканец шел с охотой, деньги взял, а как дело дошло до подписки, заартачился, стал грозить полицией, — тремя глотками опорожнил стакан, застонал. — Схватился, понимаешь, за пистолет. Я выбил, и, кажется, зубы тоже. Выскочил во двор, но его адъютанты… В руку сразу, а в грудь уже по дороге. Чудом оторвался. Помог Испанец на «скорой»… — закашлялся кровью, побледнел и потерял сознание.

Ситуация сложилась — в Академии не придумаешь! Следовало принимать решение и меры, немедленно уходить. «И ведь Пятому сейчас звонить нельзя! Я абсолютно не знаю деталей. Все самому: и решать и делать. Скорей! Думай! Работай головой! Скорее! Но что? Спокойно, майор Серко. Ты же никогда не думал, что разведчик — это диппаспорт. Латышу? Нет, не дело. Нельзя. Опасно и неграмотно. К Кристине в пустой дом? Там… там… А нет, еще лучше, ну конечно Же лучше в дом к дипломату! Решаю! Промедление — тут и мне конец!»

Мишель отнес чемодан в «шевроле», мокрой тряпкой со специальным раствором вытер капли крови на полу холла и лестнице. Все документы были при нем. Поднялся, достал из домашней аптечки нашатырный спирт, с его помощью кое-как сумел раненого привести в чувство. Кровь теперь проступала на полотенце и повязке, но не сочилась. Они осторожно сошли в машину. Мишель вернулся, чтобы убрать скатерть с дивана, запереть квартиру, и, к счастью, только тут хозяйка вышла в холл проводить квартиранта.

Из ближайшего автомата, почти у самого дома Сорок четвертого — «хвоста» за «шевроле» не было — Мишель позвонил и попросил Кристину, обязательно вместе с мужем, срочно выйти на угол.

— Друзья, — без предисловий начал Мишель, — случилась беда! Нужна ваша помощь. За мной нет слежки. Концы оборваны! Однако… Сейчас в моей машине наш друг. Он тяжело ранен. Его надо укрыть до завтрашнего утра, оказать ему, только без посторонних, посильное облегчение. Ну?

— А что «ну»? — спросил подполковник, у которого заблестели глаза, а Мишель видел, как побледнело лицо Кристины.» — Идем к машине! Кристи, домработница? Где она сейчас?

Кристина поняла, взяла мужа под ручку, зашагала.

— В это время она давно спит в своей мансарде.

— Ладно, как быть с ней, еще подумаем!

Когда они подошли к машине, заместитель Пятого вновь потерял сознание: голова его дергалась взад-вперед, глаза закрывались.

— Кристи, поспеши, пожалуйста, открыть ворота, продвинь мою машину чуть вперед. Ключи в замке зажигания, — произнес Уикли, рывком открыл дверцу и принялся прощупывать пульс раненого. Через несколько секунд бодро сказал: — Хорошо! С час наверняка продержится. Потерял много крови. Я успею привезти, что надо. Ты, Мишель, останешься?

— Нет! Еще многое надо сделать. Завтра в шесть вечера улетаю. В девять утра — если буду опаздывать, позвоню, — вон на том углу, через квартал, встретимся. Его завтра заберут!

— Не волнуйся! Я рано утром домработнице дам задание на весь день. Давай ключи, я лучше заведу машину во двор. И спасибо за доверие! Кристина мне вернула жизнь!

Отъехав от дома, где жил Сорок четвертый, Мишель поколесил по городу, еще раз убедился, что чист, и только тогда направился в Поланко, к небольшому особнячку, что находился за Парком Америки, по авениде Горация. Была полночь, звездная, южная, томная, располагающая к любви, но вместо этого он ощущал во всем теле нервную дрожь. В окнах особняка Пятого горел свет, он горел, как показалось Тридцать седьмому, мирно, по-домашнему, и кругом все было тихо. Мишель оставил машину на углу улиц Мольера и Масарика и походкой подвыпившего человека прошелся раз-другой мимо особняка. Ничего не настораживало. И все же Мишель не решался звонить, а стал ждать, пока не погаснет в окнах свет. Мысли, взбудораженные, роем пьянили разум. «Провал… Но отчего? Поспешность? Переоценка сил? Но он мудр, опытен. Многое знал и умел. Что же толкнуло к вербовке наскоком? И почему люди идут на вербовку? Деньги — важно, но не главное. Многие даже и не требуют их. Образ мыслей — самый сильный мотив, идеология! Несогласие с тем, что окружает, неприязнь к правительству, ненависть к прямому начальнику, к несправедливости. Это наиболее взрывной движущий импульс. Почему Нуриев бежал на Запад? Главный балетмейстер театра Константин Сергеев видел в нем грозного соперника, зажимал его, не перенес блестящего успеха юного танцовщика в Париже и сделал так, что люди Второго главного, когда вся труппа должна была лететь в Лондон, пытались впихнуть Нуриева в самолет Аэрофлота. Кто обязан нести ответ? Мексиканский генерал был в полном порядке».

Мысли унеслись в Москву, в Академию. «Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби» — напомнил однажды старший преподаватель полковник Бубнов Петру и его другу Родиону завет из Евангелия от Матфея. Как далеко сейчас Бубнов. А его ученики не проявили сегодня мудрости и оказались на грани провала.

Свет в окнах особняка Пятого погас лишь после трех.

Проведя остаток ночи в ночном баре за рюмкой бренди, Мишель возвратился к особняку в восемь утра. Он знал, что Пятый обычно в это время отправлялся к себе в фирму. И вновь кругом было тихо. Когда Пятый выехал со двора на своем «понтиаке» — рядом сидела жена, — Мишель не торопился подъехать. Он проследовал весь путь до конторы фирм на авениде Национальной Армии, и видя, что за машиной Пятого никто не следует, обогнал ее за два квартала до офиса, где и припарковался.

Через несколько минут, тщательно проверившись, Пятый подсел в его «шевроле». Выглядел он неважно: помятое лицо, отеки под глазами. Не перебивая ни еди-ным словом, он внимательно выслушал Мишеля. И только потом стал размышлять вслух:

— Так! Значит… И этот гуляш нам надо съесть. Ты — молодец! Чуяло мое сердце, что мой зам стал зарываться. Торопился еще один орден получить да звание полковника. Вот так! Это я тебе в назидание! А Сорок четвертый пусть извернется, пусть докажет, что не лыком шит. ЦРУ, если что дознается, моего зама не позволит выпустить. Значит, так! Он пусть на своей машине, — с дипзнаком ему ничего не грозит, — отвезет раненого сегодня же ночью в Тустла-Гутьеррес. Пусть сделает укол, а если нет, даст сильного снотворного. Завтра в десять утра станет на площади у собора Святого Марка. Подойду я. Рядом будет врач. Пароль: «Привет вам от Мишеля Рода из Марселя». Ответ: «Я такого не знаю. Знаком с Морисом Блохом». Там мы переправим его через запасной канал в Гватемалу. Есть надежные люди. Подлечат, а оттуда домой! А ты — готовься! В Москве будь умницей. Выдвину тебя в замы. Ты созрел. Спасибо за все! Кланяйся там всем.

— У меня еще новость. И хорошая! Сорок четвертый, вчера, еще до ЧП, по своей инициативе вручил вот это, — Мишель передал страницы Пятому. — Я не успел обработать. На Кубе заваривается густая каша. Могут вспыхнуть военные действия…

— Обмозгуем, время есть. Главное, чтобы ты улетел сегодня. Тесть проводит? И я пришлю кого-нибудь, чтобы знать. Давай руку, — Пятый тепло попрощался, и Мишелю на сей раз показалось, что глаза шефа впервые за все время излучали даже нежность. — Черт возьми, опять частые встречи с резидентурой. А ты постарайся в Москве радиста оставить за собой. Понимаю, лишняя нервотрепка и труд, но я тебя прошу. А для активных разработок сам выбери человека. Не костолома, а который бы любил стихи. Ну, с Богом!.

* * *

Уже в самолете, над Атлантикой, состоялось примирение. Последней теплой каплей, окончательно растопившей лед, был подарок Мишеля — он купил у стюардессы флакон духов, лучших у Робера Пиге, составлявших затаенную мечту многих женщин Мексики и для многих, как и для Глории, недосягаемых в цене. Повеселев, Глория чмокнула мужа в щеку, и тогда Мишель решился. Он тихо, так, чтобы не слышала девочка, сидевшая. по правую руку от него, сообщил жене:

— Мы обязательно побываем и в Москве…

— Зачем я туда полечу? — встревожилась Глория.

— По многим причинам, сердце мое! Во-первых, ты моя жена; во-вторых, ты никогда не была в Европе, а мы, кроме Италии, посмотрим еще и другие страны и очень красивый русский город; в-третьих, хочу познакомить тебя с моей матерью. — Мишель увидел, как лицо Глории мгновенно стало пунцовым. — Тсс! Познакомлю и с другими хорошими людьми. Увидишь иной мир. В-четвертых, просто потому, что я тебя люблю!

Глория выдавила улыбку, но душа ее сжалась. Отпустило, только когда они окунулись в сутолоку обширного и разухабистого, как иная ярмарка, римского аэропорта Да Винчи. За несколько часов полета свойственная людям страсть познания во время путешествий взяла верх.

В Риме Мишель позвонил по телефону, указанному в телеграмме «Аквариума». Ответил итальянец, которому следовало назвать себя и сообщить, где они остановились. На следующий день в холле гостиницы с Мишелем встретился корреспондент одной московской газеты, а «по совместительству» — офицер ГРУ. После короткой беседы и инструктажа он забрал у Мишеля оба паспорта, вручил ему уругвайские на другие фамилии и уже с датскими визами, пакет с деньгами и пожелал успеха.

Через пару дней «уругвайская чета» была уже в Копенгагене, где их нашел в отеле «Савой» сотрудник советского торгового представительства. Там они пробыли трое суток и, с паспортами граждан ГДР, вылетели в Восточный Берлин, где их встретили как нельзя лучше. Гостей разместили в берлинском предместье Карлхорст, в уютном особняке со всеми европейскими удобствами и даже с признаками роскоши. И снова сердце Глории тревожно забилось. Если с такими знаками внимания встречают его «свои», то как же высоко ценят они ту нелегальную работу, которой занимался в Мексике ее муж. На следующий день им показали восстановленный после войны Берлин, все достопримечательности города, вручили вкладыши — советские визы, а после щедрого обеда с изрядной выпивкой и вазами черной икры, что вызвало у Глории опять же чувство, противоположное ожидаемому, их усадили в отделение 1 класса авиалайнера ТУ-144 и обещали встретить на обратном пути.

На московском аэродроме Внуково их ждали у трапа самолета. Отделили от остальной части пассажиров и провели через специальный салон, где, уже с открытой бутылкой шампанского, гостей ждал элегантно одетый в штатское Сергей Васильевич, как затем стало известно Глории, по званию генерал. Он тоже очень приветливо встретил Мишеля и сразу что-то сказал по-русски такое, что заставило ее мужа вытянуться в струнку, расправить плечи и слегка склонить голову. Тут же Сергей Васильевич, коему не чужды были светские манеры, перешел на испанский язык, наговорил Глории массу комплиментов и пояснил, что ее муж недавно получил повышение по службе. Действительно, за месяц до истечения полных 4-х календарных лет майору Петру Серко было присвоено звание «подполковник».

Когда в салоне появился молодой человек, который сообщил, что багаж уже в машине, генерал, сославшись на срочные дела, пожелал прилетевшим хорошо устроиться, отдохнуть, пообещал приехать к ним завтра «на ланч» и распрощался, оставив вместо себя главным распорядителем полковника Владимира Николаевича.

Увидев черный «ЗИЛ», в который им предложили сесть, Глория вспомнила день их бракосочетания с Мишелем — их возила тогда такая же огромная машина, и внезапно подумала: «Тогда я была невестой швейцарского фотографа, а теперь я — жена русского шпиона. Воистину, неисповедимы дела Господни!»

Еще большее волнение вызвали у нее хоромы с высоченными потолками, в которых их разместили. Огромная гостиная-столовая, обставленная немного старомодной, но богатой мебелью: ковры, картины, тяжелые итальянского бархата гардины, дорогие сервизы, просторный кабинет и три спальни. Квартира находилась на углу огромного серого здания. Его отобразил писатель Юрий Трифонов в романе «Дом на набережной». Глорию же как дом, так и квартира, побуждали почувствовать себя букашкой. С любопытством разглядывала она расстилавшуюся за окнами панораму русской столицы. Одни окна выходили на Каменный мост и златоглавый Кремль — цитадель, сердце и мозг Советского Союза, великой страны, какой она виделась подавляющему большинству человечества, а другие на Москву-реку, окаймленную гранитными берегами и державно несущую свои серые воды мимо стен Кремля.

Глория плохо спала ночь. Муж заключил было ее в объятия, она мягко, но решительно уклонилась, сославшись на усталость. Ее пугала предстоящая встреча с генералом Сергеем Васильевичем. Конечно, ей предложат сотрудничать с русской секретной службой, заниматься одним делом с мужем. Но зачем ей это? Для себя она приняла твердое решение не принимать абсолютно никакого участия в том, чем в Мексике тайно занимается ее муж. «Пусть все идет как сложится, но без меня! Пусть будет так, как Бог пожелает!»

…Генерал, а с ним полковник Владимир Николаевич, и еще один полковник привезли подарки. Глория тут же отметила, что они были дорогие, и все было сделано не в СССР. Приехавшие хорошо откушали, выпили, и Глорию поразило то, как много, со всеми вместе, пил ее Мишель, чем в Мексике он никогда не увлекался. Она была не в силах поддерживать каждый их тост, но и не могла идти против русского обычая. Однако, странное дело, прежде спиртное действовало на нее сильнее. Мишель был счастлив. Генерал и полковники не уставали расхваливать его успехи в работе.

Когда домработница, которая говорила по-испански, но не знала других слов, кроме тех, что были связаны с кухней, едой и уборкой квартиры, подала на стол кофе с ликером, генерал предложил выпить за «славную Глорию, верную подругу мужа, неизменную помощницу великой страны, делающей все, чтобы трудящимся мира лучше жилось». Глория поблагодарила, но сказала, что она воспитана в католической стране и не может быть помощницей мужа в том, чем он занимается, скрывая это от остальных людей.

Генерал и Виктор Николаевич многозначительно переглянулись. Не торопясь стали излагать аргументы, доводы, которые обычно в подобных ситуациях срабатывали. Однако Глория непоколебимо стояла на своем, твердя, что она не будет помехой мужу, но никаких обязанностей брать на себя не станет.

Генерал и Владимир Николаевич вскоре откланялись и уехали, отметив про себя, что первый раунд не принес им успеха. И тогда за Глорию взялся седоватый, очень располагавший к себе пожилой полковник, представившийся Виктором.

Этот старший офицер ГРУ рассудил, что стойкий отказ Глории сотрудничать с ними вызван чувством страха. Он стал убеждать ее в том, что ее муж — лишь простой технический сотрудник, никаких «шпионских страстей» в его работе не предвидится, а Глория думала: «Такие почести и такие хоромы!» Полковник тем временем убеждал ее, что ее супруг — всего лишь радист, который передает и принимает телеграммы, и что если это и будет обнаружено, не повлечет за собой серьезных последствий и даже может обойтись лишь денежным штрафом за то, что радиопередатчик не зарегистрирован должным образом. Ведь радиолюбители есть во всем мире. И если вдруг случится какая-то неприятность, то мощная организация, сотрудником которой является ее муж, никогда не оставит в беде его семью.

Такой подход немного успокоил Глорию, но она продолжала упорно стоять на своем.

Вечером они втроем, на той же огромной машине, ездили на вокзал встречать поезд, в котором в Москву прибывала Галина Александровна, мать Мишеля.

Эта симпатичная пожилая женщина не переставала удивляться тому, что видела, и слезы то и дело непроизвольно лились из ее глаз. Галина Александровна немного понимала по-французски — спасибо семье петербургского адвоката, — и Глория, к своему великому удивлению, — это еще сильнее обостряло чувство страха — узнала, что мать Мишеля понятия не имела о том, что ее сын — офицер секретной службы, живет в Мексике и имеет жену и дочь.

* * *

Петр только что оставил конспиративную квартиру ГРУ, где генерал Сергей Васильевич и полковник Владимир Николаевич обсуждали с ним план дальнейшей обработки Глории, продолжавшей упорно отказываться от сотрудничества. Генерал, среди прочего, показал подполковнику Серко Сообщение ТАСС, построенное на информации, добытой и переданной им в Центр. Петр обратил внимание на места в Сообщении, подчеркнутые красным карандашом: «Большинство членов Корпуса мира США — офицеры и агенты ЦРУ или просто работают на эту организацию» и «…молодым африканцам следует остерегаться псевдодрузей и проникновения через них неоколониалистской идеологии в африканскую культуру».

Серко довольно уныло шагал от Бульварного кольца по направлению к Каменному мосту. Пройдя здание ВОКСа, он пересек улицу Калинина и, когда оставил позади двор, принадлежавший Госкомитету по культурным связям с зарубежными странами, спиной почувствовал, что из его ворот вышли люди, и тут же услышал слова, громко произносимые на бойком испанском языке, и среди них: «Мексика, Сикейрос, Троцкий». Сработал условный рефлекс разведчика, и Петр замедлил шаг, отступил к кромке тротуара.

Уже смеркалось. Пара явно сотрудников Комитета возбужденных спиртными парами, вела беседу на повышенном тоне. Серко отметил про себя подобный факт как подтверждение сделанного им в этот приезд наблюдения нового явления в жизни советского общества — прежде в служебных кабинетах никто не позволял себе прикладываться к бутылке. И тут в одном из говоривших Петр узнал Мирова. Первый порыв был окликнуть его, но Петр воздержался, решил — они шли, как и он, в сторону метро, — возможно, у входа на станцию пара разойдется.

Он следовал за ней на расстоянии нескольких шагов и не слышал о чем они говорили. А жаль! Ему было бы небезынтересно узнать перипетии того, как Иосиф Григулевич, известный «в миру» как автор ряда публикаций и книг о Латинской Америке под фамилией Лаврецкий, в прошлом нелегал ЛГУ КГБ, принимал участие, входя в группу Давида Альфаро Сикейроса, в неудавшемся убийстве Троцкого. Оно не состоялось лишь из-за того, что, когда в четыре утра люди вооруженные до зубов, вошли в открытую им изнутри калитку заблаговременно введенным в состав охраны Троцкого агентом КГБ, они тут же открыли стрельбу практически в воздух. Троцкий, жена и внук проснулись и спрятались. Виною же были страх и чересчур высокая доза текилы, принятая для храбрости атаковавшими.

Пара поднялась по ступенькам входа в метро «Библиотека им. Ленина», и тогда Серко решился.

— Извините! — сказал он.

Миров обернулся и тотчас узнал — а, собственно, кого? Он не знал ни имени, ни фамилии военного нелегала — и сказал своему спутнику:

— Иосиф, извини? Это мой друг по Ашхабаду. Давай звони! И чаще забегай, как сегодня. А то зазнаешься…

Когда Григулевич вошел в метро, Миров спросил:

— У вас все в порядке? — и, увидев утвердительный кивок нелегала ГРУ, произнес: — А, собственно, как мне вас величать? Хотя бы любое имя.

— Мое настоящее — Петр. Я, без дураков, рад встрече. В Комитете вы под крышей?

— Нет! — быстро ответил Миров, но тут возникла долгая пауза: ему так хотелось рассказать все как было, поплакаться в жилетку, этот труженик ГРУ вызывал симпатию, располагал. Но как решиться? — Во-первых, мы не из одной конторы, во-вторых, я оставил это дело. Ушел!

— Как? Из ПГУ не увольняются! — На лице подполковника рисовалось неподдельное удивление.

— Это долгий разговор. Кто ищет, тот и у плешивого на лысине найдет вошь.

— Мой отец любил говорить: кто силен, тот и умен.

— Спасибо! Пусть будет так. Действительно, — и Миров произнес по-испански: — El que nace para tamal del cielo le caen hojas[5]. Помог один добрый человек, в ПГУ слово этого генерала значило многое.

— Вот как! — изумился его собеседник.

— Похоже, нам не о чем говорить?

Петр встрепенулся, лицо его озарила добрая улыбка.

— Ну, что вы! Давайте потолкуем. Пять лет! Столько воды утекло. Я вот искал Шевченко. Толковым был у нас руководителем. Потом его неожиданно отозвали. Говорят, сейчас вкалывает в одной из латиноамериканских стран. А вот таких, как он, все меньше… Вот и вы — ушли. Хочу знать, что происходит. В Москве больше не с кем откровенно перекинуться словом. И вдруг повезло! Чего нам в молчанку играть.

Миров поколебался. Но потом махнул рукой: а почему бы и не просветить старого знакомого?

Они спустились на площадку перед входом в Библиотеку Ленина и тут Миров многое рассказал подполковнику Серко о том, что происходит в стране, в низах партии, в ее верхах. Как-никак он работал в Госкомитете, существовавшем на правах отдела ЦК КПСС, переводил беседы Микояна, Косыгина, Хрущева.

Более другого в память Петра Серко врезалось суждение Мирова о том, что Хрущева напрасно, по-глупому обозвали «кукурузником». Идея была правильной, разумное внедрение культуры маиса в экономику СССР могло спасти животноводство, поправить положение с хлебом. Однако бездушное и бездумное угодничество, вирус подхалимажа «чего изволите-с?» испохабили идею. Недруги же Хрущева, не прощавшие ему XX съезда, критику Сталина, «оттепель», которые могли обернуться опасными последствиями для их собственного благополучия, стали действовать по принципу «чем хуже, — тем лучше». Уничтожили вековые поля льна, приказали сеять кукурузу в районах ей потивопоказанных: в Карелии, Архангельской области, на Севере. И это маисовым зерном, привезенным из южных штатов США! Наносился явный вред, но он ударял по Хрущеву.

Запомнилось и мнение, что смена самодуристого генерала армии Серова на посту председателя КГБ бывшим комсомольским вожаком Шелепиным ничего разумного в работу их ведомства не внесла. Его «комсомольскую» линию продолжил Семичастный — тоже, должно быть, ставленник Аджубея, зятя Хрущева, умело продвигающего людей своей команды на высокие, ключевые посты. Конечно, с ними приятнее, чем со стариками, есть о чем поговорить, охотно выслушают, но куда эти «семейные кланы» заведут страну?

Запечатлелся и такой рассказ. Летом 1961 года Хрущев возвращался из очередной поездки за рубеж. Его сопровождали Громыко, другие высокие лица и в том числе Г.А. Жуков, председатель Госкомитета по культурным связям. Хрущев за поездку, очевидно, сумел оценить эрудированность и общую культурную стать верноподданного служаки, всем известного журналиста Юрия Жукова и — не иначе в поддатии — предложил возглавляемому им Комитету сочинить проект доклада Хрущева на предстоящем XXI съезде КПСС. Многие, кто встречал Хрущева на аэродроме или смотрел прилет по ТВ, почесали затылки, увидев, как вслед за хозяином страны из самолета вышел Жуков. Чинопочитание, табель о рангах в крови чиновничества России, а в социалистической, как ни странно, они приняли уродливые, гипертрофированные формы.

Громыко, естественно, пошел атакой на Жукова. В отделах ЦК, где стала известна «волюнтаристская шалость» генсека с проектом доклада, Громыко поддержали. Чувствуя неладное, Жуков побежал на поклон к патриарху советской дипломатии. Клялся ему в верности, заверял в отсутствии честолюбивых замыслов, упрашивал дать ему пост посла в Бразилии. Громыко ничего конкретно не обещал, но Жуков и этого места не получил, а вскоре был снят с поста председателя Госкомитета по культурным связям и посажен на стул обозревателя газеты «Правда». В Комитет назначили другого бывшего комсомольского вожака, Сергея Романовского, и Миров сообразил, что Комитету скоро придет конец. Зная систему и порядки: предложил что-либо новое, — иди осваивай, руководи, а мы поглядим, не получится — накажем. Миров предложил издавать газету «Московские новости» на испанском языке.

— Значит, из Комитета уходите? — спросил Петр.

— Через пару месяцев, наверное. Сейчас подыскивают средства.

— А что Куба? Бывали там?

— Бывал. Надежда! У власти люди с университетскими дипломами. Это может стать прекрасным примером!

— Но почему Кастро ни с того ни с сего объявил свою революцию социалистической?

— Вынудили обстоятельства. Следовало выбирать между Америкой и СССР. Американцы, естественно, сделали бы из них что-то вроде колонии. А Кастро взяли бы в плантаторы. Сейчас же он вождь народа, всеобщий любимец и герой. Ну, а случись какая напасть — Советский Союз поможет.

— Да, Кастро для нас, — ценный кадр. А кадры решают все. Беда только в том, что в кадровики попадают, как в критики, — неудавшиеся художники и литераторы, не самые лучшие, как должно бы быть. И они, совершенно естественно, набирают в свои штаты себе подобных. Ох, боюсь я такой кадровой политики. Она еще нам аукнется. Меня предупреждал об этом генерал Петров Иван Ефимович пусть земля ему будет пухом.

— Так рассуждают все порядочные люди, которые не об утробе своей думают, а о пользе отечества. Таким был и генерал Алексей Игнатьев. Вы, конечно, читали «Пятьдесят лет в строю». Три издания, одно за другим! Книгой зачитывались, и в армии тоже, правда, лишь вплоть до капитана. Вот когда была развилка! Ан, утонул глас вопиющего в пустыне! Мы пошли иной дорогой и во всех энциклопедиях прописали, что Игнатьев — граф, это звучало как ругательство. А сколько он сделал для СССР. Спас двести двадцать пять миллионов золотых рублей, принадлежавших царской России, сохранил в банках Франции для Советского Союза. Вот они, золотые кадры! Но ценят ли их кадровики?

Они расстались друзьями.

* * *

На вторые сутки к Глории и Галине Александровне была приставлена переводчица, которая возила их, пока Серко занимался делами, по городу и музеям. Мишель и Глория прошли тщательный медицинский осмотр. ГРУ необходимо было, помимо всего прочего, пополнить дело жены своего сотрудника данными физиологического порядка: антропометрия, группа крови, отпечатки пальцев и пр. Глория объясняла задержку менструации нервным возбуждением, но врачи сообщили ей, что она беременна. Более других была обрадована Галина Александровна, которой Глория пришлась по душе и сердцу.

После ряда новых попыток склонить Глорию к сотрудничеству генерал-лейтенант, возглавлявший Управление, отдел которого вел резидентуру Пятого, распорядился «оставить все как было».

Петр Серко, его мать и жена провели три недели в Алупке, в одном из лучших санаториев ВЦСПС. По возвращении подполковника поздравили с назначением заместителем резидента, оставляя за ним обязанности радиста, и сообщили, что в Мексику, для выполнения «активных мероприятий» резидентуры, скоро будет направлен из Перу крепкий и много раз проверенный агент Гонсалес, которому присвоен номер Девятый. Приятной новостью было и то, что резидентура Пятого увеличивалась на одну штатную единицу. С этой целью через два-три месяца из Италии будет переброшен в Мехико капитан ГРУ, прекрасный мастер-ювелир с итальянским паспортом и неуязвимой легендой. Не меньшую радость принесло и известие о том, что выделяется специальная сумма денег на приобретение Тридцать седьмым нового автомобиля.

Уже в конце пребывания в Москве Пятый сообщил информацию, полученную от Сорок четвертого, что дознаватели ФБР, не обнаружив следов Мориса Блоха в Мексике, возвратились в США, где Келли продолжал стойко держаться и было похоже, что скоро будет выпущен, — Петр узнал, что бывший заместитель Пятого (Девятый) прилетел в Москву, где был отправлен на пенсию «по состоянию здоровья».

* * *

Подполковник Серко испросил разрешение и повстречался со своим любимым педагогом-наставником по Академии полковником Бубновым. Петром руководили ностальгические чувства, а не желание «покрасоваться», похвастать успехами. Из головы не шел разговор с Мировым. Петр и сам, к сожалению, видел, что ни одно обещание Хрущева улучшить жизнь трудящихся Союза на практике не осуществилось. Тем не менее потенциальные враги «душили» его в объятиях и восхвалениях.

Бубнов порадовался успехам своего ученика, но на откровенный разговор не пошел. Меж тем Петр отметил у своего бывшего наставника некую понурость, отсутствие прежней реакции на шутки. И сам уход от тем, касавшихся положения дел в стране, в армии, в Академии, как и беседа с Мировым, оставляли тяжелый осадок на душе. Всплыл в памяти случай на последнем курсе Академии. Однажды капитан Серко дежурил, был начальником караула. Неожиданно ему довелось присутствовать на разборе дисциплинарного проступка слушателя первого курса. Новый начальник курса, недавно пришедший из Разведупра Киевского военного округа полковник Свиридов в присутствии всего курса, стоявшего перед ним в строю по стойке смирно, изрек: «Впредь знайте, если кто один из вас ослушается, не выполнит приказа — отвечать будет отделение. Если отделение не выполнит приказа — пострадает весь курс!» Тогда этот «аракчеевский» прием широко обсуждался в Академии. Серко спросил:

— А как сложилась судьба полковника Свиридова?

— Преуспевает и процветает! Получил генерала и должность заместителя начальника Академии, — полковник опустил глаза, и стало так тихо, словно они вдвоем были единственными живыми существами на всей планете.

После долгой паузы Серко посетовал на то, что, как ему казалось, среди сотрудников аппарата «Аквариума» как-то потускнел царивший прежде дух товарищества, заметнее стало чинопочитание, и спросил: чем можно объяснить, в чем состояла причина роста предательства, почему увеличивается количество случаев перехода офицеров ГРУ на сторону противника?

И тут умный, прежде всегда уверенный в себе опытный разведчик и прекрасный педагог вновь ушел от прямого ответа и лишь сказал:

— Одна у человека родная мать, одна у него и родина. Ей мы служим, а не Свиридовым.

Беседа, которой так ждал Петр, в сущности не состоялась, и распрощались они как-то по-казенному.

* * *

Глории многое понравилось в Москве, и она плакала искренними слезами, когда расставалась с полюбившейся ей Галиной Александровной. Та же только кусала губы. Петр осыпал мать поцелуями и ускорил момент прощания. Долгие проводы — лишние слезы.

Маршрут домой лежал прежним путем и с прежними документами. Он был отработан на самом высоком профессиональном уровне. В Риме они вместе со своими паспортами, с которыми прилетели из Мексики, получили и счет за проживание в течение полутора месяцев в пансионате «Джулия Ланцетти». Нервное вздрагивание Глории днем и ночью на каждый стук в дверь гостиничных номеров, как она вскоре поняла, было явно излишним. И это в большей степени, чем подношения, полученные в Москве, и шикарные подарки дочурке, отцу, сестрам и подругам, купленные в Копенгагене и Риме, успокоило ее нервы. Она на следующий же день после возвращения домой помчалась к врачу и убедилась, что ей следует готовиться и ждать второго ребенка.

Мишель жаждал первой встречи с Пятым. Считая, что судьба явно улыбалась ему, Род хотел как можно скорее поделиться добрыми новостями с человеком, которого уважал, кому беспредельно верил.

За бутылкой «Наполеона» в своем любимом тихом ресторанчике они просидели не менее четырех часов. А когда стали расходиться, уже на улице Пятый по-дружески положил обе руки на плечи Мишеля и абсолютно внятно сказал:

— Не сомневался в тебе с первого дня знакомства! Однако помнится, что я уже говорил тебе, майору, и теперь скажу, подполковнику: не читай ты умных книг! Это обязательно приведет тебя к конфликту с теми, кто руководит нами там, в Москве. Не забывай, что в любой день ты можешь снова оказаться в их среде. Что бы ты им ни говорил, они не смогут или не захотят тебя понять, вначале обидятся и очень скоро начнут считать тебя чужим, а потом и врагом.

…На пути домой он почему-то снова вспомнил не слишком обнадежившую его московскую беседу с Бубновым. И в сердце снова тревожно кольнуло.

Глава V ПЕРВЫЙ ОРДЕН

Миновал Карибский кризис, когда мир висел на волоске от ракетно-ядерной войны. Хрущев, на пьянящей волне успеха СССР в освоении космоса, возомнил, что теперь пришла пора показать американцам «кузькину мать» и в делах земных. А раз так, то почему бы не подсунуть в подбрюшье Америке, на Кубу, советские ракеты? Военные же, не из породы Игнатьевых и Петровых, спят и видят рост числа звезд на погонах и на груди. Они не могли не воспользоваться столь неблагоприятной для себя ситуацией. Зная, что Хрущев считал стучание каблуком ботинка по трибуне ООН вершиной, венцом международной политики, они ловко поднесли ему штоф [6] и получили «добро» на операцию «Анадырь». Голоса Громыко и Микояна, в данном случае мысливших трезво, ясно представлявших, во что обойдется казне эта самая операция «Анадырь» и что ее осущств-ление проще пареной репы обязательно станет зажженной спичкой у бочки с порохом, не были услышаны.

И Сорок четвертый вынужден был через день давать информацию, а Мишель — работать ночами и лишь урывками спать днем.

Поначалу Пятый донес в «Аквариум», что Кеннеди еще в начале августа осудил рьяно созданную объединенными усилиями ЦРУ и министерства обороны группировку вторжения на Кубу, запретил дальнейшее развитие этого замысла, но при этом произнес загадочную фразу: «Однако что ни делается, все к лучшему!» Затем Мишель отправил радиограмму о том, что тот же Джон Кеннеди в конце августа на совещании с министром иностранных дел Дином Раском, министром обороны Макнамарой и руководителем ЦРУ Джоном Маккоуном предложил «более не тратить ни цента на организацию убийства Кастро» и заявил, что «кубинская революция Фиделя Кастро должна умереть сама собой, что для США это будет намного выгоднее, чем ее подавление силой. И Советский Союз пусть несет расходы на содержание Кубы Кастро, меньше средств будет иметь на создание ядерных ракет». Сорок четвертый докладывал, что руководитель резидентуры ЦРУ в Мексике Говард Хунт на это заявил, что Кеннеди «идеалист-лунатик», что «коммунизм Кастро, который позволяет русским создавать мощную военную базу под носом США, следует выжечь каленым железом».

10 октября 1962 года Сорок четвертый сообщил, что в соответствии с распоряжением президента Кеннеди Джон Маккоун предписал резидентуре ЦРУ, а Макнамара — военному атташату немедленно, вплоть до риска расшифровки, «организовать вылет на Кубу наиболее проверенных и ловких агентов из числа прогрессивных мексиканцев с задачей установить, действительно ли на Кубе уже высадилось 16 тысяч советских солдат и есть ли у них на вооружении ракеты с ядерными боеголовками». А вскоре, когда над Кубой ракетчиками советского зенитного полка был сбит У-2, разведывательный самолет США, Сорок четвертый передал: Говард Хунт получил от своего агента из посольства Кубы в Мексике сообщение, что «Советы уже разместили на острове ряд установок тактических ядерных ракет типа «Луна» и имеют две эскадрильи боевых самолетов, способных нести ядерное оружие».

Мишель Род был свидетелем панического бегства многих граждан США, легионами хлынувших в Мексику, чтобы спасти свои жизни. В этой неразберихе Тридцать седьмой потерял «строптивого агента», который являлся одним из ценных источников резидентуры. «Строптивый» с невероятными трудностями примчался в Мехико со своей семьей, на глазах у Рода разорвал на части книгу Хрущева, швырнул ее в канализацию и отказался помогать впредь «стране, способной ставить мир на грань ядерной войны».

Во всей той ситуации Мишеля Рода до крайности удивили два обстоятельства: во время кризиса «Аквариум» не только не выразил благодарности, но даже не дал оценки, казалось бы, важнейшей информации Сорок четвертого. Только с неудовольствием отметил «неспособность Тридцать седьмого разубедить «Строптивого» в ошибочности его взглядов». Пятый рассердился и в одной из депеш предложил это сделать со «Строптивым» более опытным разведчикам резидентуры ГРУ в США.

* * *

Приближались рождественские праздники и встреча нового, 1963 года. Мишель ждал, когда Девятый явится на встречу. Видимо, тот за годы пребывания в Перу хорошо усвоил тамошнее понятие жизни: приход точно в назначенный час — «моветон», признак плохого воспитания. В салоне туристического агентства «Магнитур» почти не было посетителей. Полнотелая блондинка, несомненно немка из ФРГ, бойко говорила по-немецки с брюнеткой служащей. Речь шла о выборе наиболее подходящего отеля в Акапулько. Мишель, расположившийся в мягком кресле у журнального столика, заваленного проспектами и разными периодическими изданиями, углубился в чтение какой-то статьи, но тут услышал чуть надтреснутый голос спутника немки. Его немецкий был неуклюж, с каким-то странным акцентом. Род поднял глаза, и сразу что-то знакомое показалось ему в широкоскулом лице мужчины средних лет, который, по-видимому, не был немцем.

Что-то очень важное и неприятное заметалось в сознании, но Мишель никак не мог выхватить из него суть. Почему? Он же видел где-то если не все лицо, то его детали: эти выпуклые кости черепа ниже глаз и сами глаза, светлые, глядевшие как бы под сурдинку. Незнакомыми были стрижка и прическа а-ля Бертольт Брехт.

Тут появился шумливый Гонсалес, стал трепаться о погоде, стараясь доказать, что не может, такого-быть что если в Мехико до этого шел дождь каждый день, то начиная с декабря и по май он ни разу не польет с неба.

Они вышли на улицу, чтобы оговорить как и где холостой Девятый будет проводить двухнедельные рождественские каникулы. Он заявил, что слетает в Рио-де-Жанейро поглядеть на тамошних див, но 7 января в 10 часов утра ровно будет на этом самом месте, чтобы детально обсудить ситуацию, которая сложилась у него с хозяйкой дома, где он снимал двухкомнатную квартиру, и тогда принять решение, что ему делать.

Мишель пожелал ему хорошо отдохнуть, вручил пакет с деньгами и сухо попрощался. Его терзало, что он не мог вспомнить того, что обязан вспомнить. Род сел в свой новенький «форд», глубоко задумался. И вскоре вспомнил. В голове тут же созрел план действий. «Форд» рванул с места, и вскоре Мишель был дома. Там он быстро переоделся, изменил прическу, надел шляпу, взял трость и черные очки.

У стойки агентства «Магнитур» находился мужчина, но Мишель спросил по-немецки девушку, потом пояснил на ломаном испанском. Служащий ушел, и тут же из двери появилась та, которая Роду была нужна.

— Извините, я немного опоздал. Вторая часть нашей группы прилетела из Мюнхена только сегодня утром. Мы хотим Рождество провести в Акапулько. Нам рекомендовали ваше агентство. Первая группа уже была у вас?

— Полчаса назад, может быть час, приходила только одна пара, — девушка извлекла из папки ворох бумаг, выбрала то, что было надо. — Они взяли билеты «Мехиканы» на сегодня, восемнадцать сорок пять. Это Хенриэтта Шлютер и Ганс Слоун — у него паспорт США. Вы их знаете?

— Ну, конечно же! А остальные? Никто вам не звонил?

— Похоже, сеньор, что они сами потерялись, — сказала девушка, когда Мишель уже видел то, что его более всего интересовало, — название отеля, где пара зарезервировала себе номер.

— Как же мне быть? — Мишель задумался. — В Мехико есть еще отделение вашего агентства?

— Нет. Но вы не огорчайтесь. Эта пара что-то долго выясняла между собой. Возможно, кто-либо из них не нашел общего языка с остальными. Я к вашим услугам! Сколько человек в вашей группе?

— Девять, — наугад сказал Мишель. — Однако я лучше посоветуюсь с остальными. Если придут немцы из Мюнхена, скажите, что мы остановились в отеле «Бристоль», — и Мишель торопливо вышел из агентства.

Ему надо было успокоиться и собраться с мыслями прежде чем звонить Пятому. Род проехал до первого попавшегося бульвара, сел на пустую скамейку. И через минуту широкоскулое лицо с прической а-ля Брехт обрело реальный облик. Имя и отчество Петр Серко не запомнил, но звание и фамилию — да! «Как пить дать этот Ганс Слоун — майор Расплетин!» И этого похотливого козла в Центре считают «проверенным и крепким» агентом?

Нет, ребята, ловко он вас обвел вокруг пальца. Такой не задумываясь подставит под удар своих коллег, лишь бы пожить в свое удовольствие. Что же делать?

Мишель несколько раз быстро и глубоко вздохнул, как это делают ныряльщики — ловцы жемчуга, что у них называется «гипервентиляцией» и преследует цель таким образом создать в легких передозировку кислорода. Закружилась голова, секунду, другую, третью, и Мишель ощутил полную ясность мысли. Немедленно звонить Девятому! Отменить его поездку! Доложить шефу резидентуры!

Однако хозяйка дома, где квартировал Девятый, с грустью в голосе сообщила, что ее квартирант десять минут как ушел с чемоданом и сказал, что на две недели летит в Майами. В доме Пятого служанка ответила, что сеньор и сеньора улетели из Мехико. Секретарь Пятого в фирме, знавшая голос Рода, прощебетала, что шеф внезапно отправился на Канарские острова, однако если фотографу нужны деньги, то пусть он сегодня же заедет на авениду Национальной Армии и заберет пакет, оставленный на его имя.

В пакете денег не было. Мишель получил их три дня назад, но в письме давались некоторые инструкции и сообщалось, что Род остается в Мехико один из всей резидентуры.

Мишель немедленно помчался в международный аэропорт, но и там ему не сопутствовала удача. За несколько минут до того, как Род оказался у окошка справочной, по радио было объявлено о том, что посадка пассажиров на рейс Мехико — Рио окончена. Самолет уже находился на взлетной полосе. До окончания суток было еще восемь рейсов на' Рио, но, когда Род прошел в офис представителя авиакомпании «КИМ», оказалось, что фамилия Девятого фигурировала именно в списке пассажиров улетевшего самолета.

* * *

Схема дальнейших действий прорисовывалась так же отчетливо, как околица его родной деревни. Но вот он уже перед первой улицей Чугуева, которая вся в красных флагах, и следовало решать, надевать уже лапти или входить в город босиком. Жалко стаптывать единственную обувку, ну а если остановит милиционер — весь в белом и с каской, а если еще что… Что же делать тогда? Плакать? Вот и сейчас! Хорошо, он приедет в Акапулько и поселится как можно ближе к отелю «Аламеда», где будет проживать Слоун. Начнет осторожно проводить наблюдение, соберет весь возможный визуальный материал, доложит о своих подозрениях в «Аквариум». Ну, а что дальше? Самому вынести ему приговор и привести в исполнение? И родина меня поймет и оправдает? Необходимое для этого оружие и шприцы с ампулами, таблетки безотказно и быстро действующие и все остальное прочее, что могло бы пойти в ход, находится в таком потайном месте, о котором знают только Девятый и Пятый…

Род вспомнил о «хипи-хапи-22», панамской шляпе с твердыми, как сталь, полями. Она, пущенная умелой рукой, срезает шею жертвы как бритва. Он видел это недавно в кино и на улице Бальдерас. Шляпы эти продаются там каждому желающему.

Из первого же автомата, находившегося на пути в центр, Мишель позвонил тестю. Повезло. Тот оказался на месте и ждет. Отцу Глории не надо ничего объяснять и не составит труда его попросить — и он не откажет, чтобы Глория на праздники перебралась к нему. Так оно и было. Разговор же с супругой, как и следовало ожидать, не обошелся без слез и упреков. Она уже носила ребенка пять месяцев. Единственное, от чего Мишель был застрахован, так это от ревности. Страх за мужа, за себя, за будущее семьи — вот что было для Глории на первом плане.

Без четверти шесть вечера Род вновь был в аэропорту, в той его части, где шла посадка на самолеты внутренних рейсов. Мишель переоделся под туриста, зарядил специальную фотокамеру пленкой самой высокой чувствительности. Камеру сделали умельцы из «Аквариума». Ее рабочий объектив был скрыт в боковой части корпуса. Это позволяло вроде бы навести фотоаппарат на приятеля, стоявшего перед ним, а на кадре получать то, что было от него слева на 90 градусов.

Пара из ФРГ не заставила себя долго ждать и вела себя безупречно. Вернувшись домой и проявив пленку, Мишель имел что доложить и отправить в Центр. С резидентурой, через условный сигнал, он мог связаться лишь через неделю. А что она? В таком деле могла бы помочь лишь советами и, в лучшем случае, подстраховкой. А кто гарантирует, что советы окажутся дельными и будут исходить из его понимания дела? Посоветуют не валять дурака, не разводить шпиономанию, выполнять свою задачу. Нет, этот путь не годится. Надо действовать на свой страх и риск. И все-таки в «Аквариуме» должны, обязаны его понять. Это враг, и сводить свое желание расправиться с ним к личной мести было бы глупо.

В девять вечера Мишель отвез жену и дочурку к тестю, оставил им денег на настоящую рождественскую елку и подарки, вернулся домой, спокойно собрал все необходимое в поездке — прежде всего радио- и фотоаппаратуру, шифроблокноты, самый сильный бинокль «Карла Цейса», который только выпускала фирма, резиновые перчатки, баллончики, изготовленные «Аквариумом», с жидкостью, которая в соприкосновении с кислородом была способна в считанные секунды уничтожить огнем все, что могло оказаться компрометирующим. В багажнике в голубой картонке лежала шляпа «хипи-хапи». Той же ночью у Мишеля состоялся внеочередной радиосеанс, и в «Аквариум» ушла телеграмма, подробно сообщавшая о событии и плане Тридцать Седьмого завтра же выехать в Акапулько для ведения дальнейшего наблюдения и принятия соответствующих мер. Давались личные приметы Ганса Слоуна — майора Расплетина: «Рост 174–176, плотного сложения. Шатен. Шевелюра должно быть густая, но сейчас явно стрижена и уложена прической а-ля Брехт. Лоб высокий с двумя морщинами вдоль и одной глубокой складкой над переносицей. Глаза серые, под густыми бровями. Нос — прямой, рот — средний, с верхней губой тоньше нижней. От носа до верхней губы расстояние чуть больше обычного. Подбородок более квадратный, чем овальный. Руки по сравнению с туловищем длинные, ноги же кажутся короткими. Размер обуви 41–42. В одежде чуть неряшлив. Особых примет не замечено, однако склонен нагибать голову немного вперед и вести ее влево вверх, словно бодливый теленок».

Окончив сеанс, Род уже глубокой ночью через Толуку выехал на шоссе № 95 Мехико — Акапулько. Рассвет застал Мишеля на подъезде к городу Чильпансинго. Ужасно хотелось спать. Род собирался было уже принять таблетку, но тут его лишили желания спать два красочных объявления, установленные вдоль дороги. Одно настораживало: «Лучше потерять одну минуту, чем жизнь за минуту. Осторожнее ведите машину!», а другое мило приглашало: «Гоните, гоните как можно быстрее, и мы скоро встретимся. Похоронное бюро братьев Гомес».

Разыскав отель «Аламеда», Род ничего не нашел ближе, чем в двух кварталах отель «Американский». Сняв номер с окнами на улицу, упиравшуюся в самую широкую и длинную авениду города набережную Мигеля Алемана, Род завел будильник и дал себе возможность поспать три часа.

В полдень он у портье «Аламеды» узнал, что пара его соотечественников Слоун — Шлютер действительно остановились у них в номере 317-м, но что оба они с утра ушли на ближайший пляж. Облачившись в шорты и рубашку навыпуск с короткими рукавами, прихватив бинокль, «Никон» с сильным телеобъективом и «боковушку», как он называл камеру с двумя окулярами, он в панаме от солнца и черных очках без труда нашел тех, кого искал.

В результате ночью, после того как он понаблюдал за парой в «Бамбу-баре», где девушки ублажали посетителей полустриптизом, он отправил в «Аквариум» дополнительные сведения: «Слоун хорошо плавает, любит заплывать за оградительные буйки пляжа. На левом плече имеет две не очень заметные, возможно подвергавшиеся обработке, отметины от прививки оспы. Пьет текилу как русскую водку, губы утирает тыльной стороной левой руки».

Через несколько минут Род принял короткое послание. Всю обратную дорогу от городка Атойак Род нервно размышлял над возможным его содержанием. Нервозность вызывалась мыслью: а что если «Аквариум» подтвердил личность бывшего майора и предлагает действовать. А как? Мишель все еще не составил хотя бы приблизительного плана.

В номере отеля, после расшифровки, текст выглядел так: «Объект представляет особую государственную важность. Продолжайте наблюдение. Выходите в эфир ежедневно. Ждите указаний!»

Рождественскую ночь влюбленная пара туристов провела в мексиканском ресторане «Дерево», где вкусно кормили наперченным «посоле» — кукурузная похлебка с мясом — и овощами, обильным блюдом «менудо» — вареные внутренности, требуха, потроха и вкуснейшим «чалупас» — пирогами с разной начинкой.

Род в час ночи оставил наблюдение, поскольку надо было выезжать из города, и на этот раз в противоположную сторону, в более пустынную местность вокруг селения Св. Марка, чтобы провести очередную радиосвязь. Добавить к прежней информации, собственно, было нечего, если не считать, что Тридцать седьмой решил ослабить наблюдение, поскольку объект проявляет повышенное волнение, тревожится.

Депеша из «Аквариума» той ночью гласила: «Уточните нахождение у объекта на правой руке родинки небольшого размера».

Дать ответ на эту телеграмму Род смог только в ночь с 28-го на 29 декабря. На следующий день после Рождества все газеты объявили о приезде в Акапулько на отдых президента Мексики Адольфо Лопеса Матеоса. И Мишель тут же отметил, что Слоун занервничал еще больше. Поразмыслив и поставив себя на место бывшего майора, Мишель решил: гостиница «Аламеда» находится почти в самом центре города, недалеко от Соколо — главной площади, Центрального телеграфа, муниципалитета, полиции. А тут еще новые глаза — повсюду шпики, обеспечивающие безопасный отдых президента республики.

Правильный расчет и повышенная бдительность оправдали себя. Сразу после завтрака пара появилась на ступеньках гостиницы и у швейцара попросила подать такси. Немка держала в руках развернутую газету. Мишель, машина которого стояла на углу, рядом с газетным киоском, купил свежий номер и, когда его подопечные уселись в такси, последовал за ними. Они направились в южную, полуостровную часть города, где было меньше отелей, магазинов, автомобильного движения и располагались, в основном, частные дачи.

Уже после первой остановки такси, когда Хенриэтта и Ганс, попросив шофера обождать их, вошли в ворота более чем комфортабельной виллы с садом, несомненно имевшей свой личный пляж, Род развернул газету и нашел страницу, где печатались объявления об аренде жилых помещений. Он быстро все понял. Владелец дома № 96 по улице, где стояло такси, сдавал свою дачу состоятельным туристам.

Гражданка ФРГ и гражданин США имели успех при второй попытке. В одиннадцать часов утра они уже рассчитались с гостиницей и перебрались в виллу «Мария», что находилась почти в самом конце улицы Устье.

Был жаркий день, а Мишелю следовало действовать не мешкая. «Если что, если это он, то как его здесь достанешь? — мелькнуло в сознании, и мысль, которая иной раз приходила на ум бессонными ночами, оформилась окончательно. — Вот счастье будет, если все же этот Слоун не окажется Расплетиным!» Но тут же чувство долга взяло верх, и он сказал самому себе, что надо обнаружить родинку. Но как, черт возьми?

Мучила жажда, и Род, вернувшись на набережную, зашел в кафе. Хотелось холодного пива, но это, как подумалось, помешает ему спокойно и трезво рассуж-ждать, что же делать дальше. Мишель попросил бутылку кока-колы, но официант перепутал заказы, и через минуту перед Родом стояли на столе высокий бокал и открытая дымящаяся бутылка «Боэмии». Мишель залпом осушил бутылку пива, не наливая в бокал, попросил другую, и тут же пришло решение.

Род расплатился, хорошо оставил на чай, сел в машину и поехал по набережной к тому месту, где у причалов стояли прогулочные моторные лодки и катера. Мишель выбрал лодку с тентом и рулевым, что был постарше и имел на голове широкополую соломенную шляпу. В лодке Мишель разделся и натянул купальные трусы. Вооружившись аппаратом с телеобъективом, Род предложил лодочнику совершить прогулку, а для этого плыть как можно ближе к берегу, обогнув остров Слона и спустившись до самого острова Калета.

Расчет оказался верным. Оставив позади остров Слона и пройдя мыс Грифа, они стали спускаться на юг к заливу Арестантский. Где-то здесь, среди отвесных утесов, по идее, и должен был находиться пляж виллы «Мария». Так оно и получилось. Еще через несколько минут Мишель невооруженным глазом увидел стоявшую в купальнике на белом, как мука, песке толстушку Хенриэтту и плавающего Ганса.

Род попросил хозяина лодки пройти мимо пловца как можно ближе и со стороны берега. Ганс плыл по ходу лодки иногда кролем, а иногда и обычными русскими саженками. Мишель нахлобучил по самые глаза шляпу лодочника и сделал несколько снимков дочти в упор, когда пловец выбрасывал при саженках правую руку высоко вперед. И отчетливо увидел родинку.

Они подошли еще ближе к берегу, и Род не переставал щелкать затвором аппарата, запечатлевая на пленке скалы, пляжики, бунгало и дачи, плотно обсаженные цветущими кустами и деревьями.

Моторка поравнялась с мысом Сандалий, и Мишель предложил рулевому возвращаться к причалу. Когда на траверзе оказался пляж виллы «Мария» — они шли теперь чуть поодаль, — Род попросил старика застопорить мотор. Ждать пришлось недолго. Ганс вышел на берег, Хенриэтта поднесла ему полотенце и указала рукой на лодку. Бывший майор ГРУ, прикрывший на всякий случай лицо полотенцем, в том, что лодка перестала двигаться, поскольку у нее, видимо, заглох мотор, не усмотрел ничего предосудительного, вместе с тем он развернулся к ней лицом и спокойно продолжал вытирать голову.

* * *

После сытного обеда Род проехал по набережной Мигеля Алемана к отелю «Президент». Выглядело здание шикарно и было построено в той части побережья Акапулько, которая благодаря отелю становилась украшением этого всемирно известного курорта. Рядом открылось ателье, выполнявшее срочные заказы на проявку пленок туристов с автоматической отпечаткой пробных контрольных кадров в размер пленок.

Род стоял у входа в ателье, разглядывал флаконы и коробочки, разложенные на витрине соседней аптеки, когда услышал, как у обочины остановилась машина, раздался звук открывшейся дверцы и… хорошо знакомый голос:

— Лола, одну секунду! Я только заберу фотоснимки. Они давно должны быть готовы!

То был Юл Б. собственной персоной, и, возможно, увидеть сеньора Блоха ему помешала только поспешность. Мишель вобрал голову в плечи — изображение Юла в витрине приближалось — и поспешил войти в аптеку. Оттуда, с бьющемся сердцем от мысли, что актер может зайти и в аптеку, Род через стекло витрины увидел, как из черного «кадиллака» вышла невысокая, красивая брюнетка. Через минуту к ней быстро присоединился Бриннер. А в помещении аптеки висела киноафиша недели. В театре «Варьедадес» шел фильм «Десять заповедей» с участием прелестной Анни Бакстер и обладателя лысого, как колено, черепа — Юла.

Все это хорошо, думал Петр, но как быть со Слоуном — Расплетиным? Что дальше? Проще бы намекнуть «Аквариуму» и переложить это дело на плечи резидентуры. Он — радист и без того уже выполнил свою часть работы.

«Почему я не делаю этого?» — спросил он самого себя. И быстро ответил: потому что этот подлец пытался изнасиловать его Глорию.

Дальше он действовал машинально и точно. Доложил в «Аквариум» о новых наблюдениях и в ночь на 29-е получил предписание: «Объект опознан. В помощь вам на днях прибудет в отель «Гамаки» Степанов, опытный агент резидентуры. Пароль — прежний. Объект опасен. Имеются серьезные предположения, что он направлен в Мехико с заданием провести агентурную работу по выявлению резидентуры Пятого. ЦРУ располагает некоторыми сведениями об успехах вашей резидентуры и некоторыми данными конкретно о Пятом, Латыше и Тридцать седьмом. Проявляйте осторожность. Желаем успеха!»

Прочитав депешу трижды, Мишель ощутил холодок на спине. Надо было решаться на акцию по уничтожению предателя. Мишель поджег бумагу зажигалкой и внимательно наблюдал за догорающим огнем. Этому Степанову явно повезло. Хорошо отдохнет. Не станет же он все дни напролет сидеть в номере и ждать моего появления.

В какие же сети, подумал Петр, угодил этот Расплетин? Ему было известно, что Аналитическое управление ГРУ обратило внимание на агентурные успехи полковника Антонова. В первую же поездку за рубеж, еще майором, в рабочую командировку в Дели, обуреваемый тщеславием и жаждой наживы, он позволил офицерам ЦРУ себя завербовать. Из Индии вернулся «героем», на счету которого было девять «вербовок». Как потом выяснилось — все искусно оформленные «подставы».

В год, когда бывший майор Расплетин прибыл в Мексику с заданием, опасным для жизни нашего героя, еще не разоблаченный полковник Антонов был руководителем резидентуры ГРУ в США. И там, выдав все секреты, какие только мог, успешно «вербовал» двойников.

* * *

Уже не было сомнений, что Слоун — это бывший майор, и Род не стал терять ни минуты. Он купил газету и поехал по двум объявлениям в районе виллы «Мария», но ничего подходящего там не оказалось. Ни виллы, ни пляжа не было видно, а у Мишеля уже рождалась программа: раз объект — пловец, любит воду и подолгу плавает, в море и следует исполнить приказ.

Род оставил машину у въезда в улочку, которая почему-то громко называлась авенида Холма Дьявола. Она петляла вдоль ворот и въездов на дачи и виллы, тянулась параллельно улице Устья.

На звонки в первых двух дачах ему никто не ответил, в двух последующих с удивлением выслушали просьбу Рода сдать ему на несколько дней какое-нибудь помещение поближе к пляжу. Эти виллы никогда не сдавались туристам. Пятые ворота показались весьма невзрачными, и Мишель подумал, что тут ему могли бы сдать пусть даже самую дешевую хижину, за которую он готов заплатить хорошие деньги. И берег залива был совсем рядом. Однако разочарование наступило в тот самый миг, когда сторож открыл калитку и Род заглянул внутрь. От ворот, раздваиваясь, через тенистый парк сбегали вниз ослепительные своей ухоженностью дорожки, тщательно посыпанные битым красным кирпичом. На клумбах благоухали диковинные тропические цветы: ярко-красные с лепестками и желтой сердцевиной георгины, руэлия — огромный фиолетовый колокольчик, солнцецветы с оранжевыми крупными лепестками и темнобурой сердцевиной, белоснежные нарды, гелиотропы, туберозы. А по обе стороны дорог зелень деревьев усыпали цветы рождественского дерева, гуайяб, мимоз, да-гаме и орхидей.

Мишель уже собрался просить извинения и ретироваться, но услышал от сторожа, седовласого старика очень вежливое:

— Сеньор, чем могу быть полезен? Вам нужен мой хозяин?

— Да, нет! Я, наверное, ошибся.

— Но, возможно, в моих силах вам помочь?

Это вселило надежду, и Род рассказал, что намерен провести несколько дней в Акапулько, но вдали от шума курортного города, потому и хотел бы снять дачу или бунгало у самого моря.

Пока вежливый сторож объяснял, что его хозяин очень состоятельный человек и никогда ничего не сдавал туристам, на дороге справа показался «паккард». Привратник поспешно распахнул створки ворот, однако хозяин, сидевший на заднем сиденье с красивой дамой, увидев постороннего, велел шоферу остановиться и через опущенное стекло спросил:

— Вы американец?

— Нет, сеньор. Я — швейцарец. Морис Блох, к вашим услугам.

— Хорошо говорите по-испански. Давно в Мексике?

— Прилетел на рождественские каникулы. Прежде жил в Веракрусе несколько лет, — с ходу придумал Мишель. — Превосходный край! Чудные люди!

— Да? — в голосе хозяина виллы прозвучало любопытство, он почти высунулся в окно машины. — А чем, собственно?

— Открытые души! Приветливые, добрые, гостеприимные, — Мишель сознательно работал на национальные чувства. — Настоящие друзья! В любой беде на них можно положиться.

— Ага! А вы, сеньор Блох, почему оказались у ворот моей виллы?

Мишель приблизился к окошку «паккарда», полагая, что его ответ должен быть интересен и сеньоре. Этот жест не ускользнул от внимания хозяина виллы, на лице которого затеплилась улыбка.

— Не выношу отелей. Все там приторно-сладко. Я — художник, люблю тишину, покой.

— Сеньор Блох ищет крышу. Хочет снять бунгало на самом берегу, — вставил слово седовласый привратник.

— Я так и понял! — произнес чуть напыщенным голосом владелец великолепной дачи. — Так вот, дорогой художник, вам повезло. Я — jarocho[7]. И помогу вам.

— Мой муж такой филантроп, — произнесла приятным контральто хозяйка виллы.

— Чучо! — хозяин обратился к привратнику. — Пусть Гомес, как приедет, устроит сеньора Блоха в бунгало для гостей. Рядом никого не будет. Сын вернется из Парижа через месяц, — говоривший указал рукой в сторону второй дороги.

— Но ты и сам можешь сказать об этом Гомесу в аэропорту, — заметила хозяйка.

— Да, конечно же! Что я! Сеньор Блох, мы летим в Нью-Йорк. Через полтора часа мой администратор будет здесь. Так что дуйте за вещами. И не беспокойтесь о цене. Гомес возьмет с вас половину. А с нашим Чучо договоритесь, и его жена вам будет готовить еду. Мы подвезем вас к отелю.

— Грасиас, сеньор, у меня машина, я оставил ее неподалеку.

— Так садитесь рядом с шофером, мы довезем вас до нее. А Гомесу обязательно оставьте свой швейцарский адрес. Я часто летаю в Берн.

Когда «паккард» остановился у «форда», хозяин виллы вышел из машины, крепко пожал руку Мишеля и — по хорошей мексиканской традиции — дружески похлопал его по спине.

Усевшись в «форд», Мишель ущипнул себя, но он не спал, просто удача ему улыбалась. А спустя два часа Род с замиранием сердца — он стоял с биноклем в руках на крыше обретенного им бунгало — сказал самому себе: «Счастье в воздухе не вьется, а руками достается. Теперь за дело!» Пляж виллы «Мария» находился не более чем в сотне метров от его пляжика, зажатого с обеих сторон голыми скальными нагромождениями.

Мишель спустился с крыши, пересмотрел сделанные им во время морской прогулки снимки и убедился, что его бунгало отстоит через дачу от виллы «Мария».

Мишель бросился на диван, но тут же встал и хотел было полезть в еще не раскрытый чемодан за бутылкой «Наполеона». Глоток коньяка не помешал. Теперь следовало еще раз все хорошенько обдумать. План действий созрел за четверть часа. Мишель снял трубку телефона, стоявшего на этажерке в гостиной, и попросил телефонистку междугородной набрать номер телефона сеньора Сальвадора Ортеги в Мехико.

Ответила служанка, но когда подошла Глория и грустно поздоровалась, Мишель выпалил:

— С первым же самолетом вылетаю в Мехико. Собери все необходимое. Мы встретим с тобой Новый год в Акапулько. Заеду за тобой часа через четыре и — на аэродром. Целую всех! Люблю тебя, Глория. До встречи!

Услышав желанное: «Скорей! Жду тебя!», Род повесил трубку.

* * *

Прилетев в столицу, Род взял такси и направился в центр, где на улице Венустиано Каррансы, в спортивном магазине Гутьерреса приобрел все необходимое для аквалангиста. Оба баллона ему тут же зарядили воздухом. Через улицу рядом, в лавке «Все для домашних животных» Мишель купил ошейник, два металлических трехметровых поводка и три защелки. В магазине Гутьерреса покупки уложили в картонный ящик, и Род поспешил в дом к тестю. Глория была готова.

Ближе к полуночи они уже входили в бунгало, где не теряя времени занялись любовью.

Купаясь с Глорией утром и перед закатом солнца, Мишель наблюдал «объект государственной важности». Все шло как надо.

Новый год Мишель и Глория встречали на знаменитой «Террасе» не менее известного отеля «Прадо». Пять оркестров, два шоу — прошлогоднее и новогоднее, вкусный ужин, дорогие напитки, элегантные наряды, богатые украшения, неотразимые женщины, конфетти, серпантин и танцы до утра. Глория была на верху блаженства и в минуту, когда один год перескакивал в другой, заявила мужу:

— Второй тоже будет дочка! Как мы ее назовем?

— Ириной!

На исходе 1 января, уже после того, как он усадил Глорию в комфортабельный автобус линии «Золотая звезда» и жена трижды перекрестила его, Мишель вновь наблюдал в бинокль, как Слоун перед ужином наплавы-вал свои километры, в 50–60 метрах от берега. Теперь Род еще раз зафиксировал, что толстушка Хенриэтта без пяти минут пять покидает пляж, чтобы возвратиться через час, когда ее спутник как раз и выходит из воды. Мишель отправился в бунгало, включил телевизор и ни на одном из четырех каналов не обнаружил ничего интересного. И тогда его осенило включить радиоприемник на волну Мюнхена: с 5 до 6 вечера — по часам Акапулько — госрадиостанция ФРГ транслировала специальную передачу для своих соотечественников на Западном континенте. Это и обозначило время выполнения им задуманного плана.

Утром на следующий день Род поехал в город и в торговом доме «Бремен моторе» купил две камеры для колес «кадиллака», они были покрупнее размером, и новинку — только поступившие в продажу баллончики с сжатым воздухом для мгновенной накачки спустившего колеса автомашины. В москательной лавке Мишель прихватил моток веревки «абака» из манильской пеньки, не очень толстой и легко поддающейся разрезанию ножом.

В тот же день еще до обеда Мишель опробовал акваланг и остался доволен покупкой. Под водой, на глубине двух метров в теле утеса, который разделял его пляжик с пологим берегом соседней дачи, он обнаружил нишу, где можно было в случае необходимости оставить акваланг, маску, дыхательную трубку и пояс со свинцовым грузом, придававшим телу нулевую плавучесть. Ради тренировки Род сбросил с себя все эти принадлежности аквалангиста, оставив лишь нож в ножнах на правой ноге и ласты. Он спокойно доплыл до пляжика, затем принес из бунгало в мешке карьеру, моток веревки, соединенные уже намертво между собой два поводка с ошейником и баллончик.

Залив был безмятежен, с высоты утеса он казался огромным ледяным полем. Мишель вошел в воду и там, где ему было с головой, опустил мешок на дно, привалил его увесистым булыжником и поплыл к нише. Надев акваланг и другие атрибуты подводного пловца, Мишель, уже под водой, вернулся к мешку, извлек из него содержимое и высмотрел на дне крупный камень, скорее обломок коралловой скалы, который на суше весил бы не менее полутора пудов. Расстелив камеру рядом, Мишель с трудом оторвал глыбу и уложил ее на камеру. Закрепив камень веревкой, Род присоединил отверстие баллончика к ниппелю. Камера стала наполняться воздухом и вскоре оторвалась от дна. Еще немного — и она всплыла бы на поверхность. Этого ни в коем случае нельзя было допускать. Мишель отрегулировал давление в камере так, что она зависла на расстоянии двух с небольшим метров от зеркала залива. Так же намертво, при помощи защепки, он присоединил к веревке, опутывавшей камень, поводки и, взяв ошейник в руку, всплыл. Кругом не было ни лодок, ни купающихся, и Мишель, немного погрузившись, без каких-либо усилий, свободно потащил за собой адское приспособление. Оказалось, что он мог плыть довольно быстро и даже рывками и при этом его устройство вело себя отменно.

Пообедав и отдохнув пару часов, Род поднялся на крышу бунгало в ожидании, когда объект появится на пляже.

Казалось, все было продумано, но смущал… ошейник! Мишель мысленно не мог себе представить, как он будет затягивать застежку на шее своего бывшего коллеги. Размышляя над этим, Род пришел к мысли, что пояс артистов цирка, к которым крепится лонжа, — а его поводки чем не лонжа? — был бы куда лучше ошейника.

Ганс Слоун без двадцати пяти пять появился на пляже, позагорал минут десять и полез в воду. Его дорожка, длиной 120–130 метров, заходила за пляж дачи слева от виллы «Мария» и в обратном направлении обрывалась у того самого утеса, где Род облюбовал себе нишу. У поворота дорожки, по которой плавал Слоун, глубина была метров одиннадцать-двенадцать. «То, что доктор прописал!» — сказал себе Мишель.

Без пяти пять Хенриэтта ушла в дом и возвратилась ровно через час. Две минуты спустя бывший майор Расплетин вышел из воды и получил полотенце из рук женщины. Но прежде чем водный марафонец стал обтираться, он высморкался. И Мишель подумал: «Даже если бы у него не было родинки, русские замашки его выдают».

В среду, 2 января Мишель все утро искал пояс цирковых артистов. Цирка в Акапулько не было, и Мишель не догадался, что кое-что подобное он мог бы найти у строительных рабочих-верхолазов или у монтеров-электриков.

Сокрушаясь по поводу неудачи, Род задумался и проехал перекресток на красный свет. Полицейский был неумолим, и Мишель уплатил штраф. Но нет худа без добра! На поясе у стража порядка Род увидел… наручники. «Хвала Всевышнему! — сказал себе Мишель. — Вот недостающая деталь!»

Этим вечером и вечером следующего дня Род с аквалангом за плечами караулил своего бывшего коллегу у поворота его плавательной дорожки. Оба раза, стоя на дне и видя приближение пловца, Мишель задерживал дыхание.

В пятницу, 4 января у Мишеля все было готово. Акваланг и надутая камера с грузом, поводками и наручниками в четыре часа тридцать минут пополудни находились уже в нише. Род возвратился на крышу бунгало и стал ждать, когда Ганс Слоун, он же Расплетин, займется своим любимым плаванием, а охотница до политических новостей уйдет слушать мюнхенское радио.

Все происходило с немецкой точностью, но только Мишель — с аквалангом за спиной и со всем, что при нем должно было быть, — всплыл, чтобы сориентироваться с обстановкой вокруг, как услышал рокот винтов приближавшегося вертолета. Мишель находился у самой скалы, а пловец метрах в семидесяти от него и достаточно далеко от берега. Вертолет завис над нарушителем порядка купания, и в рупор ему по-испански и по-английски предложили не удаляться от берега на столь большое расстояние, а еще — лучше вернуться на пляж.

Сердце Рода-Серко сжалось от тоски — сейчас все будет испорчено. Однако Слоун-Расплетин не был ни немцем, ни мексиканцем, ни даже американцем. Он согласно помахал рукой вертолетчикам, сделал вид, что плывет к пляжу, но, когда вертолет ушел в сторону Лас-Брисас, вернулся на свою дорожку. Он всегда плавал не менее часа.

Мишель, отплывший от утеса, видел, что его бывший коллега возвращается к месту обычного поворота. Погрузившись, Род поспешил к небольшому нагромождению камней у узкого подводного распадка, уходившего в глубину залива. Вскоре он услышал приближение пловца, а когда увидел его, задержал дыхание и чуть переместился. Расплетин развернулся, и тут Серко, выпустив задержанный в легких воздух, сделал глубокий вдох и мощно заработал ластами. Подполковник схватил пловца за икру левой ноги и мгновенно защелкнул наручники на голени чуть выше лодыжки. Расплетин рванулся вперед, но почувствовал, что нечто мешает ему на левой ноге, — извернулся, и в тот миг, когда он коснулся наручников, Серко, уже с ножом в руке, пропорол камеру. Из нее вверх, пузырящимся клубом вырвался воздух, а тяжелый камень неотвратимо устремился на дно, увлекая за собой бывшего майора Советской армии.

Он сколько мог проворно, по металлическому поводку, быстро перебирая руками, рванулся вниз, к камню и, убедившись, что поводок не отцепить, принялся разрывать веревки. Прикоснулся к одной из них зубами, дернулся всем телом, широко раскрыв рот, и затих…

Род понаблюдал еще с минуту. Уже можно было снять наручники, отвязать камень, забрать камеру и уплыть восвояси. Однако это не входило в план подполковника — труп могло унести подводное течение, а Петр хорошо усвоил на уроках по криминалистике, что смерть человека определяет только его наличное мертвое тело. Пока тела нет — человек жив!

Род заложил акваланг в нишу, выбрался на пляж и поднялся на крышу. Часы показывали без двадцати пяти минут шесть. Чтобы уже никто и никогда не смог, используя новейшие достижения медицины, воскресить бывшего майора, необходимы были еще пятнадцать минут его пребывания на дне.

В этот день — предчувствуя что-то неладное? — Хенриэтта не дослушала до конца передачу из Мюнхена. Она появилась на пляже без десяти шесть и тут же забеспокоилась. Ее любимого не было видно в море, а шлепанцы лежали на берегу, и полотенце, висевшее на крючке столба от тента, было не тронуто.

Все, что могло — и должно было — произойти следом, Мишель предвидел. Он прихватил баллончик со сжатым воздухом и торопливо зашагал к пляжу. Уже надо было спешить. Через полчаса, не позднее, солнце опустится за гору и сразу, без сумерек, как во всех южных широтах, наступит ночь.

Род у подводной ниши, надел акваланг, подплыл к бездыханному Расплетину, вставил ключ в наручники, снял их, взял первый попавшийся под руку острый камушек и затер кровоподтеки и ссадины над лодыжкой.

Затем разрезал веревку, освободил камеру, свернул ее, обмотал поводком, положил на дно, извлек из-под пояса баллончик и тут услышал шум винта моторной лодки. «Спокойно. Помнишь «слон» в Академии учил: «Убивая противника, улыбайся — только это спасет тебя от истерики». Вот я и улыбаюсь, а лодка сейчас уйдет».

Серко задержал дыхание, чтобы с моторки не заметили всплывающих наверх пузырей, и через минуту шум удалился. Тогда Петр попытался вставить носик баллончика в рот утопленнику. Это удалось с огромным трудом. Через несколько секунд живот Слоуна стал набухать, а тело подниматься вверх. Когда оно достигло поверхности, Серко выдернул носик из его рта, взял сверток и поплыл к своему пляжику. У самого берега лежал мешок, прижатый ко дну голышами. Сунув в него сверток и другие принадлежности подводного пловца, взяв акваланг в руки, прошел к «форду», уложил в багажник акваланг и все остальное и поднялся на крышу. На пляже виллы «Мария» суетился народ, вдоль берега уже шныряли патрульные катера. Со стороны военной базы послышался шум приближавшегося вертолета. Солнце заходило за гору. «Сейчас труп будет обнаружен, а мне медлить нельзя». Мишель посмотрел на часы и подумал, что через час жена привратника принесет ему ужин, и ему следует быть дома.

Быстро одевшись, Мишель Род выехал в город. Он заранее выяснил, где находится городская свалка, и потому хорошо знал дорогу.

На свалке кроме собак, искавших объедки, никого не было. Бросив оба акваланга, из которых он предварительно выпустил воздух, и все остальное в груду мусора, Род брызнул на нее из зажигательного баллончика, и тут же вспыхнул костер.

Дома, выпив коньяку и перекусив, Род отправился в ночной клуб «Аку-Тики». А в это время в городском морге дежурили старый опытный врач и первогодок. Они играли в шахматы, когда полиция доставила утопленника. Профессионал в своем деле отработанными движениями распластал тело мистера Слоуна и без труда определил наступление смерти в результате прекращения дыхания, при наличии в легких огромного количества морской воды, а в кишечнике — остатков алкоголя. Быстро отстукав на пишущей машинке акт патологоанатомической экспертизы, старик собирался было нацарапать под ним свою, как у всех врачей, никому непонятную подпись, когда первогодок заметил, что, по материалам полиции, утопленник мог находиться под водой чуть более часа. А почему он оказался на плаву?

Пожилой врач, мысли которого уже обратились к шахматной доске, снял очки и тихо произнес:

— Зачем нам с тобой, коллега, усложнять жизнь полиции и родственников? Бедняге все равно не поможешь.

На следующий день, еще до завтрака, Мишель разыскал Чучо и с грустью на лице сообщил, что пять минут назад ему сообщили из посольства Швейцарии, что его брат в Берне попал в автокатастрофу. Род вручил для передачи сеньору Гомесу оговоренную сумму денег, хорошо отблагодарил Чучо и его жену за внимание, оставил заранее отпечатанный бланк с адресом в Швейцарии. Мишель помнил адрес дома в Берне, где жил в свое время как немец, когда, в 1956 году, осваивал агентурную обстановку своей новой родины.

Попрощавшись, Род поехал к отелю «Гамаки». Там, в газетном киоске он купил по три экземпляра газет «Аси» и «Диарио-де-Акапулько». В той и другой, как он и ожидал, на странице происшествий и уголовной хроники была информация о гибели американского гражданина мистера Слоуна, подтвержденная снимками.

Войдя в вестибюль отеля, Род попросил портье дать ему самый вместительный конверт со штемпелем отеля, вложил в него по экземпляру газет, заклеил и надпи сал: «Срочно! Сеньору Степанову».

Когда «форд» Рода въехал в город Чильпансинго, столицу штата, Мишель у первого же киоска купил «Голос Герреро», где тоже сообщалось о несчастном случае, «имевшем место с мистером Слоуном из-за его легкомысленного, несмотря на предупреждение полиции, плавания далеко от берега». А в это самое время прислуга виллы «Мария», обеспокоенная тем, что жена погибшего долго не просыпается, обнаружила на ночном столике записку на немецком языке и не смогла разбудить сеньору Шлютер. Примчавшиеся полицейские и карета «скорой помощи» увезли Хенриэтту в больницу, где врачи, зная какие снотворные таблетки она приняла, сумели спасти ей жизнь. В тот же день по Акапулько пополз слух и из уст в уста передавался текст записки: «Немка любит лишь один раз в жизни. Его нет, и мне незачем жить!»

* * *

В понедельник Род ужинал с Пятым в небольшом, «их» ресторанчике, и Мишель все подробно доложил. О самом факте «Аквариум» уже знал.

Пятый похвалил за инициативу, сказал, что от себя составит донесение в «Аквариум», и попросил подготовить как можно быстрее подробный отчет, с тем чтобы, вместе с газетами передать его через тайник в резидентуру, которая все и отправит диппочтой в Москву.

Во вторник Мишель принял радиограмму, в которой его поздравляли с успешным выполнением задания и награждением орденом.

Глава VI ТРИ ВЕЧНЫХ ПОКОЯ

На пути из Акапулько в Мехико Род снова вспомнил Академию. Шли занятия на лесной даче со «слоном», развивавшим в слушателях сообразительность, оттачивавшим сметливость. Педагог спросил:

— «Безумству храбрых поем мы песню! Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» — прекрасные слова Горького из «Песни о Соколе». Что здесь противопоказано тебе, разведчику?

— Безумство.

— Верно! Чем ты его заменишь?

— Знанием, верным расчетом, хладнокровием, служением долгу!

— Отлично, Серко. Иди играть в волейбол.

«А действие, поступок, мною совершенный, — что это? — подумалось Мишелю. — Каков русский язык! Словарь Ожегова объясняет безумство как безрассудство, полную утрату разумности в действиях. А ведь сколько разума вложено мной!»

Вспомнился и особый центр подготовки под Тулой, где он провел три летних месяца. Его придумали и организовали изощренные в разведке умы. И робость перед сумасшедшей ездой на автомобиле, и боязнь хождения по черепичным крышам, по бревну на высоте двухэтажного дома, и отвращение перед кровью, и страх перед змеей, сторожевой собакой, топким болотом оставили его навсегда. Петра увлекали занятия в том центре до тех пор, пока не наступило время обучения всевозможным способам лишения жизни себе подобных. Он сдал экзамен только на 4, но мастерство убивать спокойно, холодной рукой, как видно, освоил.

Он вел свой лимузин со скоростью 130 километров в час. Не следовало, конечно, так жать на газ, но Петр Серко все никак не мог прийти в себя после своей операции по устранению «объекта». Быстрая езда помогла забыться, но, с другой стороны, таила и опасность. Он осознал это, когда шедший навстречу огромный грузовик, перевозящий продукцию фирмы «Кока-кола», чуть было не царапнул его «форд». Род-Серко спохватился и усилием воли остановил себя, но не машину, которая, уже на прямом отрезке шоссе, летела вперед со скоростью 100 миль. Скорость все-таки отрезвляет.

* * *

Все остальные дни января он жил с ощущением, что Пятый, хоть и похвалил и дал в телеграмме в «Аквариум» высшую аттестацию его инициативе, находчивости разведчика, в душе был чем-то смущен. В его отношении Петру почудилась незнакомая ему прежде сухость.

Однако дни побежали за днями, в заботах и хлопотах нелегкой работы, с рождением второй дочери Ирины и приходом депеши «Аквариума», вдруг потребовавшего собрать как можно более полную информацию «об отрицательном воздействии на левые круги страны решений XX и XXII съездов КПСС». За всем этим переживания личного порядка отодвинулись на задний план.

В сборе информации по съездам огромную помощь оказал тесть. Ортега сводил Мишеля с такими левыми деятелями, как политики Ломбардо Толедано, Нарсисо Бассольс, Энрике Рамирес, художники Хавьер Герреро, Давид Альфаро Сикейрос, ученые Луис Чавес Ороско, Граеф Фернандес, поэты Эфраин Уэрта и Ренато Ледук…

Из собранного материала напрашивался вывод, что левому движению Мексики решения этих съездов нанесли ощутимый урон. Когда Род показал объемистое донесение, подготовленное для вложения в таиник резидентуры в запечатанном пакете, Пятый предложил убрать абзац с выводом, так как «Аквариум» заключения нелегальной резидентуры не запрашивал.

Ирина родилась спокойной, здоровой девочкой, и Глория заново переживала радость счастливого материнства. Но когда они отметили три месяца со дня рождения дочурки, произошло событие, которое привело Глорию к душевному потрясению.

В один из вечеров, когда обе девочки уже спали, а Мишель и Глория, поужинав, смотрели телевизор, раздался удар чего-то металлического о стекло окна гостиной. Мишель увидел пряжку от пояса, вышел на террасу и обомлел. С крыши спускались рука и голова Гонсалеса. Прежде всего Мишель изумился, что Девятый знал, где живет Род. Впоследствии выяснилось, что Гонсалес, после одной из встреч, увязался следом за Тридцать седьглым, что делать ему было категорически запрещено, и установил адрес.

Когда же при помощи лестницы он спустился с крыши, Род испытал еще большее потрясение. Его коллега был в брюках, но босиком и без рубахи, а вся майка залита кровью.

По настоянию Рода, Девятый оставил прежнюю квартиру и снял удобный апартамент в доме средней руки коммерсанта на улице Лависта, в нескольких кварталах от улицы Фронтер. В ту ночь хозяин возвратился прежде обычного, застал квартиранта в спальне со своей женой и с ножом в руке набросился на совратителя.

Гонсалес кое-как отбился, но в этой ситуации счел более безопасным для Рода не идти к нему через парадное, а добираться по крышам, как истинный Казанова.

Увидев входящего к ним в дом чужого человека, да к тому же с ранами на плече, груди и животе, Глория чуть было не потеряла сознание. Понюхав нашатырного спирта, тут же поднесенного ей Мишелем, она заперлась в спальне с дочурками.

Род оказал первую медицинскую помощь, дал свое белье и одежду. Убедившись, что Девятый пришел к нему без «хвоста», Мишель следующим утром доложил о ЧП Пятому. Тот немедленно организовал переход Гонсалеса на другие документы и вывоз его на карете «скорой помощи» Зеленого Креста в город Нуэво-Ларедо. Неудачливому сластолюбцу было поручено вести выемки закладок в тайники, производимых приезжающими из США агентами, которым, как гражданам США, не требовалось получать мексиканскую визу для пребывания менее суток в приграничном городе Мексики. Это поручение Девятому было достаточно рискованным. Но только так Пятый спокойно мог спланировать и осуществить эвакуацию в Союз осрамившегося разведчика. Через два месяца Гонсалес, бывший капитан республиканской армии Испании, был доставлен в ящике на борт советского сухогруза, пришедшего в порт Тампико, а в Союзе предстал перед трибуналом, и получил большой срок.

После того, как Гонсалес был вывезен из дома, где жил Род, Ирина, прежде тихая, с неделю плакала день и ночь. Глория, перечитав все, что было под рукой, о кормлении младенцев, отняла дочурку от груди и перевела на искусственное питание.

Род ходил сам не свой, а когда уезжал, Глория припадала к домашнему алтарю, опускаясь перед ним на колени, как это делали русские женщины в церквах Загорска, куда ее возили, и обращалась к Всевышнему за помощью.

Род на Всевышнего надеялся тоже, но больше — на знания, расчет, хладнокровие. Об инциденте в Акапулько он больше не вспоминал. Еще прошлым мартом из Берна любезному хозяину виллы на этом морском курорте было отправлено письмо месье Мориса Блоха, в котором тот сообщал, что получил заманчивое предложение и перебирается на жительство в Нью-Йорк.

* * *

Конец прошлого и отрезок времени до самых последних месяцев 1963 года являлись периодом совершенно очевидного снижения активности почти всех, кто работал в США на резидентуру Пятого. «Аквариум» требовал информацию, секретные сведения военного характера, предлагал меры по оживлению действий агентуры, выделял дополнительные денежные средства. Однако атмосфера была неблагоприятной для нелегалов. Она омрачалась Карибским кризисом, еще давала себя чувствовать. Общую картину, подмоченную к тому же поведением и эвакуацией Гонсалеса, слава Богу, несколько скрашивала деятельность Кристины и особенно Сорок четвертого.

Всякий раз, когда Род встречался с Кристиной, он диву давался, что может делать любовь с женщиной. Кристина преобразилась внешне, в полном смысле слова расцвела. Ее благоверный, бросивший пить, теперь во время редких встреч с Мишелем намекал, что Советы ведут себя на международной арене слишком бесшабашно. Но обязанности агента исполнял исправно, чем радовал и Пятого, и «Аквариум».

Он оказался превосходным вербовщиком и уже передал на связь резидентуре Пятого двух свежих агентов, полагавших, что они работают на военную разведку США. Особенно ценным был капитан, сын известного мексиканского генерала. Этот молодой офицер окончил Вест Пойнт [8]и специализировался по ракетам. Он получил в резидентуре номер Сорок восьмой, и с ним работала Кристина. Первым делом новоиспеченный агент передал обширный доклад, подготовленный лично им и содержавший его суждения по поводу разработок и действий ряда ракет, находившихся на вооружении армии США.

Сам же подполковник Уикли передал Роду копию секретной инструкции Лэнгли, требовавшей усиления вербовки агентуры среди граждан США, проживающих в Мексике, с целью подведения ее к служащим советских учреждений и, прежде всего, внедрения в сети резидентур КГБ и аппарата военного атташе. Эта инструкция в категорической форме обязывала всех служащих американских официальных организаций и частных фирм неукоснительно докладывать о любой встрече с гражданами СССР.

Пятый собственным шифром направил также на имя начальника ГРУ сообщение Сорок четвертого, полученное перед Рождеством: «в высших военных кругах США имеют место слухи, что определенный слой политических деятелей, стоящих у власти в СССР, глубоко недоволен руководством Хрущева и не исключена возможность, что в Москве уже вызревает план смещения его с поста Первого секретаря ЦК КПСС».

Кроме того, Сорок четвертый передавал свежую, вполне конфиденциальную информацию о жизни военного атташата и всего посольства США, которая не только направлялась в «Аквариум», но тут же передавалась резидентуре ГРУ и была весьма полезной в ее повседневной работе.

* * *

В конце июня 1904 года Пятый отправился в Рим к празднику Рождества предтечи и крестителя Господня Иоанна, а оттуда на несколько дней залетал в Москву. Возвратился он заметно постаревшим. Род чувствовал, что шеф вернулся чем-то очень раздосадованный, однако делиться с ним своими переживаниями не хотел. Раза два Мишель заговаривал о том, как там, в Москве, но Пятый уходил от темы.

Только в сентябре, когда Пятый пригласил к себе в дом одного Рода, чтобы отметить свое 56-летие, он вдруг сам заговорил о своем последнем посещении Москвы. Его бледное лицо, не розовевшее теперь даже после двойного виски, было суровее обычного.

— Годы идут, мы стареем… И радости все это не прибавляет. Вот и поездка в Москву наводит на раздумья…

Пятый словно бы запнулся, и Род насторожился.

— Магнитофоны для нашей работы — портсигары, часы. Громоздкие, часто подводят. Японцы же имеют все это в зажигалках, запонках, скрепках галстуков.

Род понял, что Пятый недоговаривает… И на всякий случай возразил:

— А специальный крем? Теперь помазал подушечки пальцев и бери, трогай что хочешь. Никаких тебе отпечатков пальцев. А бумага, которую вы привезли? Кристина не нарадуется. Извлекает из пакета лист, прикладывает к интересующему нас тексту и через три секунды обратно лист в пакет. И проявление легче, чем шляпу снять.

— Это все верно, Мишель, дорогой мой, но ты ведь понимаешь, что не о креме я говорю. Хочется иной раз и «за жизнь» поразмыслить. Я постарше тебя. Мы мечтали в свое время о справедливом, свободном и светлом будущем…

— Ну, и что? — как бы подзадоривая, сказал Род.

— А то, что мечты не сбываются…

— То есть?

— С годами получилось, что страны капитала вовсе не «загнивают», как нас учили. Жизнь иначе повернулась: там прогресс налицо и трудящиеся не желают революций. Они улучшают свою жизнь борьбой профсоюзов. Верно — и это печально, — бывшие рабочие, к примеру мексиканец Фидель Веласкес, становясь у рулей профсоюзов, тут же предают интересы своего класса, идут на службу капиталу, буржуазным правительствам. Но ведь и в соцлагере дело обстоит не лучше. Вот в Союзе сейчас идет смена поколений. В тридцать седьмом, в Испании, я не сомневался в справедливости нашей борьбы, считал вполне обоснованными даже репрессии против тех, кто мешал, становился в оппозицию. А теперь выходит… были уничтожены наиболее умные и честные люди. И кто встал на их место? Бюрократы, подхалимы, стяжатели… В Москве теперь я не был принят, как прежде. И мне показалось, что я не из той обоймы. Разные теперь у нас цели, жизненные принципы. Не за светлое будущее там радеют, а за жирный кусок пирога в настоящем.

Род вспомнил беседу с Мировым, но, стараясь рассеять печаль собеседника, все-таки возразил:

— Это вас показалось, наверное… Напрасно так переживаете. Много работали последнее время, пережили немало. Надо отдохнуть, показаться врачам.

В гостиную вошла жена Пятого — верная спутница жизни. Она не могла слышать их разговора, но и ее лицо выглядело озабоченным. Она пригласила к столу, и там пошел обычный светский разговор.

После этой встречи Мишель не сразу поехал домой, а припарковал свой «форд» к обочине у Парка Америки. Надо было развеять суетные мысли, подумать… Тревожная догадка не заставила себя ждать. Видимо, в ГРУ остались недовольны Пятым за его депешу с информацией Сорок четвертого о возможном смещении Хрущева. Многоопытный шеф резидентуры почувствовал, что в «Аквариуме» не исключена возможность разработки плана его замены. «Все это так, но пусть попробуют за здорово живешь найти и подготовить адекватную фигуру Пятому!» — заключил Род. И, успокоившись на этой мысли, поехал к себе.

* * *

Не прошло и трех недель со дня той беседы с Пятым, как Кристина пришла на встречу с ним и принесла еще одну неприятную новость. Она вручила Роду целый пакет копировальных листов, но при этом сообщила, что ее муж, произведенный в полковники, отзывается в Вашингтон для получения нового назначения по службе.

Род с тяжелым сердцем назначил встречу Кристине и Сорок четвертому на ближайшие дни. Обговорив с ними все, что требовал профессиональный долг, Мишель, с нескрываемой грустью в душе отужинал с отъезжавшими. Осталась убежденность, что они остаются не только друзьями, но и единомышленниками.

И Пятый, чего он, по правилам разведки, не должен был делать, пригласил Кристину и Эдварда в «Амбасадор», один из лучших и наиболее дорогих ресторанов столицы Мексики. О многом они переговорили, легко перескакивая с одной темы на другую, с английского на французский. Кольнуло упомянутое в разговоре недоверие Сталина и его преемников к западным «лженаукам». Из-за этого Советский Союз, его наука и, главное, экономика потеряли многое, отказавшись здесь, в Мексике, от информации, которую отец кибернетики Норберт Винер был намерен передать России. Открестились, посчитали великое открытие «мракобесием». Теперь пожинают плоды своего невежества.

…Поскольку Мишель Род не мог выдать себя за американца или хотя бы легализовать себя сотрудником одного из учреждений США, Пятый взял Сорок восьмого себе на связь. На том и простились.

Вскоре, условным письмом, Кристина и Эдвард сообщили, что полковник назначен военным атташе в Уругвай.

* * *

Пятый тем временем хирел на глазах. Род с грустью сознавал, что обожаемый им шеф снизил прежнюю активность. И не только по причине ухудшения здоровья. Он было оживился, когда агент-кадровик Генштаба доставил информацию о разногласиях среди военного руководства США после убийства Джона Кеннеди. Важной новостью было то, что Пентагон в нынешней международной обстановке более не считает достаточным применение в своей деятельности только «классических военных методов и средств». Тот же агент сообщил, что известный генерал Максвел Тейлор выдвинул новую стратегическую доктрину «гибкого реагирования», по которой США обязаны быть готовыми активно применять силу при любой ситуации, прямо или косвенно угрожающей безопасности Соединенных Штатов. В этой связи генерал Тейлор и замминистра обороны Джилпатрик добились решения нового президента страны максимально использовать науку в целях усиления мощности вооруженных сил США. Джилпатрик обосновывал эту необходимость тем, что «любая военная программа должна рассматриваться как средство достижения политических целей».

Еще более Пятый ожил, когда получил сообщение Сорок восьмого из Вашингтона. Он посылался туда министром обороны Мексики с поручением выяснить, пойдут ли США на то, чтобы мексиканская армия имела на вооружении ракеты «земля-воздух». Агент сообщил: «В Пентагоне разрабатывается план создания сверхсекретного института ведения психологической войны, в основном, против коммунистического Советского Союза. Одним из тех, кто будет трудиться в институте, приглашается бывший офицер советской разведки Григорий Петрович Климов, хорошо знающий психологию врага. Одним из объектов исследования станет воздействие новых психотропных средств на организм человека — в целях превращения солдат или отдельных исполнителей особых заданий в автоматы, лишенные страха и действующие по заранее вложенной в них программе».

Пятый сам составил подробный и толковый доклад с собственными рассуждениями о грозящей в этой связи новой опасности Советскому Союзу. Однако это была его «лебединая песня». Буквально через несколько дней и — какое совпадение — назавтра после снятия Пленумом 14 октября 1964 года Никиты Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС Пятого отвезли в больницу с обширным инфарктом.

«Аквариум» выделил дополнительные средства на лечение и предупредил Тридцать седьмого, чтобы тот был готов в случае чего временно взять на себя руководство работой резидентуры. И Пятый это прекрасно понимал. Когда он возвратился из больницы домой, еще до того, как Род познакомил его с текстом телеграммы, Пятый стал шире вводить Тридцать седьмого в детали работы резидентуры.

1 декабря 1964 года в Мексике сменился президент республики, и вся агентура из числа мексиканцев уже с августа была озабочена только тем, как сложится ее дальнейшая жизнь, на какой новый пост каждый будет теперь назначен. Пятый мало спал, заботясь не только о будущих делах резидентуры, но и о личных судьбах тех, кто был основой ее работы. Врачи предупреждали, но Пятый им не внимал и не использовал рождественские каникулы для отдыха. В середине января случился второй инфаркт. Но Пятый вновь не пожелал отправляться в больницу до тех пор, пока не передал все дела Роду. В больнице же врачи уже не смогли спасти — того, кто практически стоял одной ногой в могиле.

Последнее, что Пятый сказал Роду, было: «Ты, Мишель, не веришь в Бога, но и он теперь не в силах изменить ход истории. Что будет со страной — знает только Всевышний. Однако я спокоен, я знаю, что ты не изменишь долгу!»

Жена Пятого, по последней воле усопшего, не хоронила его, а урну с прахом — уже по собственному желанию — поставила на тумбочку у кровати, где он прежде спал.

Род, у которого прибавилось забот вдвое, а то и втрое, редко звонил вдове Пятого, но и не забывал ее, порой заезжал навестить. А в самом начале марта она позвонила в четверг и пригласила Мишеля отобедать в предстоящую субботу. Когда же Род нажал на звонок особняка Пятого, дверь ему отворил новый хозяин. Выяснилось, что бывшая владелица, неделю назад продавшая дом, просила вручить запечатанный пакет молодому человеку, который должен приехать к ней на обед в субботу, в 14 часов.

У обочины Парка Америки, где Мишель часто останавливал свой «форд», чтобы в спокойной обстановке подумать, он вскрыл пакет. В нем оказались отдельные страницы с разными записями Пятого, денежные счета по последним его и ее расходам, чек на 50 тысяч долларов, два французских заграничных паспорта с сорванными с них фотографиями Пятого и его жены и ее письмо. В этом послании вдова Пятого, без объяснения каких-либо причин, сообщала, что продала особняк и сочла возможным оставить себе на жизнь половину его стоимости, что ее адвокат ликвидирует фирму скончавшегося мужа и перешлет все вырученные деньги в виде пожертвования Советскому Красному Кресту, что она использовала чистый бланк паспорта, врученного ей в свое время Пятым, сменила фамилию и уехала в одну из стран Латинской Америки доживать свои дни и что все прошлое никогда не станет достоянием кого-либо и будет унесено ею в могилу.

В ее письме были и такие строки: «Он был человеком, о котором принято говорить: он умеет все! Он мог бы стать и летчиком, и хирургом, и художником, и ученым, и музыкантом, и… футболистом. Планета, над которой сгущаются тучи, могла бы не беспокоиться о своей судьбе, если бы люди больше плодили таких, каким был он!»

Род не исключал, что в «Аквариуме» могли счесть это происшествие за ЧП, за его личную промашку, и все же решился донести все как было и заверить, на основании своих личных наблюдений, что вдова Пятого сдержит данное ею слово, и высказал мнение, что она, скорее всего, возвратилась в Испанию, к себе на родину.

* * *

Одна беда редко приходит. В таких случаях говорят: отворяй ворота!

С декабря власть в Мексике перешла в руки нового президента, и он сменил весь старый аппарат. Заместитель министра внутренних дел счел, что лиценциат Сальвадор Ортега достаточно много лет проработал в министерстве и может уступить свое место другому — верному человеку новой команды. Узнав об этом, отец Глории вернулся домой со слезами на глазах. Мало того, что он лишался постоянного источника дохода, а ренты или своего дела не имел, Сальвадор Ортега, всю жизнь аккуратно и каждый день ходивший на службу, теперь не знал куда себя деть. Найти новую работу бывшему ответственному чиновнику МВД, оттуда уволенному, было не так-то просто. А тут еще и резидентура ГРУ прекратила связь с Ортегой, что на языке разведок называлось «отсечение под видом консервации» агента, утратившего агентурный интерес.

Ортега жаловался Мишелю, тот было заступился, высказал в записке свое мнение руководству, но ему ответили, что Тридцать седьмой со своих позиций не понимает необходимость такого решения.

Тесть предложил свои услуги Мишелю, хотя бы за самое незначительное вознаграждение, но тот, в силу профессиональной этики и дисциплины, не мог на это пойти.

Глория не понимала, что происходит с отцом, который вдруг утратил интерес даже к своим так прежде любимым внучкам. Она, имевшая сейчас от мужа больший доход, всячески помогала отцу, но тот отказывался даже от вкусных дорогих обедов, которые Глория сама стряпала для отца.

Род запросил «Аквариум», но оттуда вновь пришло разъяснение, что руководству резидентуры виднее. А оно, как понимал Мишель, просто утратило интерес к безработному Сальвадору Ортеге, поскольку он больше не был в состоянии ни поставлять чистые бланки паспортов и иных документов, ни оказывать содействие нужным людям, ни делать многое другое, на что мог быть способен ответственный чиновник МВД Мексики.

Ортега таял на глазах, как тонкая стеариновая свеча, и в одно печальное утро марта 1965 года не проснулся.

Всевышний дал возможность доброму человеку без боли и страданий отойти в мир иной.

* * *

Стрелка часов автомашины приближалась к трем часам утра. Дождь давно перестал, и полотно шоссе было уже серым, сухим. Что шел дождь, видно было лишь по небольшим лужицам на обочине и поблескиванию капель по обе стороны дороги в траве и на широких листьях банановых рощиц. Луна светила, как вымытая лампа, а лучше бы она спряталась за тучи. Темнота ночи уже становилась ему роднее света дня. На небе время от времени мелькали кометы. Он испытывал усталость, но сеанс связи состоялся, он передал пространную депешу с ценной информацией, полученной из США, и обратной связи не было. Завтра можно хорошенько отдохнуть, провести день с семьей.

Но одна мысль не давала покоя: «Почему «Аквариум» упорно молчит о будущих планах резидентуры? Кто дальше поведет ее работу? Не так просто подобрать нужного человека». Он вспомнил, как опустил глаза новый шеф резидентуры, с которым Род недавно лично встречался в связи с отработкой одной предстоящей совместной операции и которого Мишель прямо спросил, что думает тот по поводу неестественного совмещения функций радиста и вынужденного руководителя многочисленной резидентуры. А ведь он прекрасно знал истинную причину молчания «Аквариума» по этому вопросу. В Центре теперь вел мексиканскую нелегальную резидентуру тот самый «герой», которого надо бы судить за служебный проступок — попытку предложить свои «услуги» жене нелегала.

Начальник Управления, осуществлявшего в ГРУ руководство нелегальными резидентурами, понимал, что у них нет под рукой человека, которого сразу можно было бы переправить в Мексику. Чтобы подготовить такого в Москве, необходимо было время, и немалое. Однако «герой», хотя его родственник генерал уже и не возглавлял Управление, ловко ухитрялся находить предлоги, чтобы не подавать рапорта о назначении Тридцать Седьмого резидентом.

На душе было тоскливо. И Род вспомнил Кристину. «Конечно, для Эдварда это повышение, но ее так недостает рядом. Как они там, в Уругвае?»

А между тем в Уругвае происходили неординарные события. Полковник Уикли с Кристиной прибыли в Монтевидео в самом начале января, но шеф резидентуры ГРУ, еще в декабре получивший сообщение, справку с фотографиями и все установочные данные на Сорок четвертого, по какой-то причине не спешил устанавливать с ним связь. Через свою агентуру он собирал сведения, присматривался к новому военному атташе посольства США в Уругвае. Казалось, резидентуре повезло: новый агент — не шзейцар из ресторана, тем непонятнее была медлительность советской резидентуры. С Сорок четвертым установили связь лишь в конце февраля, только после запроса «Аквариума»: что происходит? Вторая встреча состоялась через месяц по сигналу-вызову Сорок четвертого, который передал копию развернутого доклада своего посла в Госдепартамент о сложном политическом положении в Уругвае.

В апреле же, и снова по инициативе Сорок четвертого, состоялась третья и последняя встреча. Американский полковник, который не раз вспоминал Мишеля и Пятого добрым словом, принес с собой копии справки Генштаба армии Уругвая и донесения Пентагону своего атташата о деятельности вооруженной организации движение национального освобождения «Тупамарос».

Положение в Уругвае все больше обострялось. Демократия в республике не действовала, все выборы подтасовывались, так называемая компрадорская буржуазия не стеснялась продавать национальные интересы иностранным капиталистам, местные же нещадно эксплуатировали трудящихся, особенно на селе. Повсюду свирепствовала безработица. Социалистическая и Коммунистическая партии не в силах были влиять на политику правительства.

Тогда, как и некоторые другие левые политические деятели ряда стран Латинской Америки ослепленный удачей Фиделя Кастро на Кубе, один из бывших руководителей социалистической партии 36-летний Рауль Сендик, прокурор по профессии, пошел в народ. Он переселился в провинцию и вскоре, создав группу активного действия, летом 1963 года в маленьком городке Новая Швейцария совершил налет на клуб стрелкового общества, где было захвачено оружие и боеприпасы. С ними революционные деятели, объявившие себя Движением национального освобождения, стали осуществлять нападения на банки, кассы частных фирм, полицейские участки и военные склады. Тут же последовали взрывы бомб в редакциях газет, зданиях радиостанций, иностранных фирм и правительственных учреждений. Число сторонников движения росло за счет политических деятелей, не пробившихся к власти, и средней интеллигенции, понимавшей, сколь несправедливо вели себя те, кто стоял у руководства страной.

Правительства Уругвая и ряда других стран не знали, какие следует принять меры, чтобы оградить своих граждан от возможной гибели под пулями и от бомб новоявленных партизан.

Особую тревогу забило правительство США. Вот почему в руках полковника Уикли оказались документы, которые он принес на встречу. Когда же Сорок четвертый сообщил представителю советской военной резидентуры о содержании переданных им документов, последний бросил реплику: «Я вам такого задания не давал». Ну, а когда агент заявил, что сегодня в Уругвае нет более важных секретов и что только Советское правительство в состоянии убедить Фиделя Кастро спасти от верной гибели наиболее активную и по-своему ценную часть уругвайской интеллигенции, шеф резидентуры ГРУ с трудом удержал себя, чтобы не взорваться. Сорок четвертый это прекрасно почувствовал, еще до того, как услышал на далеко не безупречном испанском: «Я возвращаю вам эти материалы за ненадобностью, и впредь желательно иметь от вас военные секреты США».

Эдвард Уикли по-военному развернулся, не попрощался и, приехав домой, в ту же ночь написал письмо Мишелю Роду, а еще через два дня отправил Кристину в Мексику с письмом и копиями документов.

Род был рад встрече с Кристиной, но озадачился письмом и ситуацией. В конце концов он пришел к заключению, что если шеф резидентуры ГРУ в Уругвае не прав, документы найдут адресата, а ежели прав, то его товарищи в «Аквариуме» не дадут им хода. И дело с концом!

В письме Сорок четвертый подробно и толково резюмировал положение дел и делал прогнозы. Особое внимание обращало на себя то, что, в отличие от документов, полковник Уикли — и это приятно порадовало Рода — давал оценку происходившему в Уругвае, используя категории и положения марксистко-ленинской идеологии.

В письме были такие места:

«Лучшие люди разных партий вступают в Движение, однако сами партии, и прежде всего Социалистическая и Коммунистическая, понимая абсурдность затеи Рауля Сендика, кому лавры Кастро не дают спокойно спать, не поддерживают террористическую деятельность «Тупамарос». Исключение составляет лишь Федерация анархистов Уругвая».

«Да! В стране имеют место серьезные проблемы, особенно среди крестьян. И эти проблемы следует непременно решать. Однако ни эти крестьянские массы (их 30 процентов от всего населения), ни тем более трудящиеся городов не готовы и на деле не поддерживают «Тупамарос». Это Движение имеет в своих рядах лишь представителей интеллигенции, студенчества и мелкой буржуазии…»

«Поскольку широкие массы, не испытывающие необходимости и не готовые к революционному перевороту, не поддерживают Движение, их действия не представляют собой ничего иного, как отдельные акты терроризма, наносящие ущерб не только профсоюзной и политической борьбе в стране, но и бьют по стабильности международных отношений…»

«Руководители и участники Движения не отдают себе отчета в том, что в Уругвае нет «кризиса верхов», нет политической активности народа, нет массового брожения, которое бы могло вызвать нарастание общенационального кризиса».

«Разве не ясно, что попытка свергнуть власть буржуазии при отсутствии революционной ситуации скорее всего закончится провалом «Тупамарос»?»

«Рауль Сендик ослеплен примером Кастро, хотя на Кубе в последний период правления Батисты, были совсем иные условия. И — что самое главное! — правительство США перестало поддерживать генерала Батисту и делало ставку на Фиделя Кастро, которому ЦРУ через бывшего президента Кубы передало необходимую сумму денег для организации экспедиции на «Гран-м е».

«Ослепленность, политическое заблуждение таких деятелей, как Рауль Сендик, свидетельствуют, каков общий идеологический уровень тех людей в Латинской Америке, кто намерен занять руководство странами вместо коррумпированной буржуазии…»

«Начав, еще до прихода к власти Кастро на Кубе, просветительскую работу по повышению общеобразовательного и политического уровня сельскохозяйственных рабочих районов Пайсанду и Сальто — в чем имел достойный успех, — Рауль Сендик создал Союз рабочих сахарной промышленности им. Артигаса и добился заметного улучшения жизни рубщиков сахарного тростника, работавших на американскую компанию «КАИНСА», а также и принятия правительством ряда социальных законов, улучшавших условия их труда. Однако пример Кастро вскружил голову Сендику, да и Кастро увидел в нем очень удобное орудие, средство отвлечения мирового общественного мнения от себя, от того, как он «строит социализм» у себя на острове…»

«Бюро ЦРУ в Уругвае и посольство США располагают достоверными сведениями об участии людей Кастро в организации Движения и оказании помощи деньгами и оружием. Целый ряд его деятелей прошли курс подготовки в Гаване…»

«В США уже отправлена для специального обучения первая группа высших полицейских чинов и офицеров военной контрразведки, в состав которой входят полицейские инспектора Алехандро Отеро, Хуан Мария Лукас, Альдо Консерва, Перес Кастаньет, подполковник Хуан Течера Бобадилья и другие…»

«Прольется много крови, будет приостановлено экономическое развитие страны, а правительство Уругвая, при помощи и поддержке США, силой подавит Движение, при этом физически уничтожит лучших представителей уругвайского народа, и политическая активность масс и той же интеллигенции будет отброшена назад на долгие годы…»

«Истинный социализм — не тот, который Кастро выдает за таковой в Латинской Америке на всем Западном континенте может сложиться и восторжествовать только на примере процветания Советского Союза, которому следует всеми силами прогрессивного человечества всячески помогать в его усилиях создать общество светлого будущего для всех одинаковое».

Мишель составил и отправил в «Аквариум» подробную телеграмму, а документы в запечатанном пакете, как и письмо, вложил в тайник резидентуры, для последующей отправки в Москву. Кристина осталась ждать решения «Аквариума», как быть дальше с Сорок четвертым, который наотрез отказался встречаться с тем представителем военной разведки в Уругвае. Прошла неделя, а решение «Аквариума» все не поступало по причине, как решил Род, ожидания документов или возможного выяснения на Кубе действительного участия Кастро в движении «Тупамарос». И вдруг 7 мая пришла телеграмма из посольства США о гибели полковника Уикли и желательности немедленного возвращения Кристины в Монтевидео.

Полковник Уикли по своим делам заехал к представителю компании «Вестерн Телеграф» и, когда выходил из здания, взорвалась бомба, заложенная «Тупамарос» у парадного. В тот же день аналогичные взрывы имели место в здании посольства Бразилии и американской компании «Ол Америкен Кейбл».

Петр Серко, впервые за 18 лет со Дня Победы, не опрокинул рюмку 9 мая, а молча просидел весь день на диване в гостиной в глубоких раздумьях. Глория не мешала. Испытывая страх за мужа, дочерей и за себя, приготовив обед, уехала с девочками до самого вечера к одной из своих сестер. И он в одиночестве, не притронувшись к еде, терзаясь неясной тревогой, просидел до вечера, не зная чего ожидать.

Глава VII «СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ!»

После ухода из жизни Пятого Род долго не решался встретиться с Сорок восьмым. И у Мишеля были на это веские основания: он опасался, что у этого мексиканского офицера возникнут сомнения, на кого он работает.

Мишель уже было собрался сочинить депешу в «Аквариум» с предложением передать Сорок восьмого на связь кому-либо из опытных агентов, работающих в США, как в Мехико прилетела Кристина. По просьбе Рода она связалась с Сорок восьмым и вместе с Родом встретилась с ним. Рандеву вроде бы прошло нормально, Сорок восьмой, который уже занимал хороший пост в Генштабе, передал некоторые устные сообщения о трудностях и причинах, осложнявших нормальные отношения между Генштабом армии Мексики и Пентагоном. Ничего нового в этой информации не было, и Род приехал домой с ощущением, что этот агент не вполне ему доверяет.

Кристина улетела в Монтевидео, оттуда позвонила Мишелю и известила, что повезет прах мужа в его родную Монтану, где и предаст земле, проведет судебное дело по получению наследства, продаст домик в Хелине и квартиру в Вашингтоне и возвратится в Мехико.

Род в ожидании ее возвращения принялся считать недели, но тут «Аквариум» потребовал собрать через Сорок восьмого сведения на ряд генералов мексиканской армии, и Мишелю ничего не оставалось, как самому вызвать этого агента на встречу.

Она состоялась в баре отеля «Лорд». И, как только им подали по «куба-либре»[9]. Сорок восьмой принялся изучать Рода сверлящим взглядом, в котором уже не предполагалось, а читалось подозрение. Род начал говорить о том, что полностью согласен с мнением мексиканского ученого Набора Карильо, утверждающего, что создание атомной бомбы есть гарантия мира и что использование атомной энергии — это будущее человечества, и о том, что нет сомнений — Мексика, как заявил президент республики, не ударит в грязь лицом перед миром, лучшим образом организовав проведение Олимпийских игр 1968 года, и о том, что известная певица Лола Бельтран, выступающая по радиостанции XEW, пленит любого исполнением программы «Картинки Мексики». Сорок восьмой не реагировал, и Род заговорил о торжественной мессе, исполненной римским папой Павлом VI в честь двухлетия со дня его коронации, и что в Бразилии отмечается нежелание мужчин вступать в брак, и историю убийства молодого человека в доме секс-дивы Анны Луис Пелуффо, и о том, что посол. США Фултон Фриман заявил, что США и их граждане мечтают жить в мире со всеми народами…

А Сорок восьмой не проронил ни слова. Род почти осушил свой стакан, а агент к своему не притронулся.

По ситуации, следовало бы воздержаться от продолжения встречи, под благовидным предлогом уйти, чутье разведчика подсказывало это, но исполнение приказа, выполнение долга для Рода было превыше всего. Где-то очень глубоко в подсознании подполковник Петр Серко понимал, что это задание в верхах было не очень продумано, но положение, вся ситуация влекли его, как лягушку, в пасть удава. Возможно, московский шеф специально подставлял его таким образом, но в тот момент Петр знать этого не мог.

И Род заявил:

— У вас сегодня плохое настроение, но дело есть дело. Военного атташе посольства США очень интересуют характеристики на этих генералов, — и Род протянул Сорок восьмому бумагу с пятью фамилиями.

Майор пробежал глазами список, и, уставившись друг на друга поверх стаканов, они долго молчали. Затем мексиканец, резко положив руки на стол, решительно заявил:

— Вы к посольству США никакого отношения не имеете! Я обязан сейчас передать вас в руки полиции. Однако я подумаю, как поступить лучше. Мне жаль моего отца.

Майор встал и, сунув бумажку в карман пиджака, вышел из бара.

Чтобы не вызвать подозрения, Мишель подошел к стойке, заказал двойную порцию испанского бренди, выпил, бросил деньги и поспешил оставить бар, однако через черный ход.

Он сел в машину, проверился и, убедившись, что за ним нет «хвоста», остановился у ближайшего сквера. Следовало без ошибки проанализировать шаг за шагом его отношения с Сорок восьмым, определить, какие могут быть последствия подобного поведения агента, и в зависимости от этого, принять экстренные меры самообороны… А как донести «Аквариуму» о случившемся? Еедь это сочтут чистейшей воды провалом. И именно сейчас, когда в «Аквариуме» решался вопрос о его назначении резидентом, со всеми вытекающими последствиями.

Петр и желал, и не желал этого назначения. Его не пугали сложности и трудности в работе. Он не был тщеславен. Но разумом хотел, чтобы назначение состоялось. Ведь он неплохо освоился на своем месте, «вжился» в свою работу.

Мишель, благо не было никаких срочных дел, умчался в Халапу, где остановился под чужой фамилией в отеле средней руки, и предался размышлениям. Латышу и Испанцу было приказано вести раздельно наружное наблюдение за домом Рода.

Майор мексиканской армии, несостоявшийся агент, счел унизительным для себя, постыдным для отца то, что приключилось, и решил поставить в известность своих преподавателей и друзей в Пентагоне, даже повиниться перед ними, откровенно объяснив причины случившегося.

Он испросил у своего прямого начальства недельный отпуск по семейным обстоятельствам и улетел в Вашингтон. Но там с ним случились интересные происшествия. В спешке майор забыл взять знак об окончании Вест Пойнта и свое военное удостоверение, и в международном аэропорту инспектор таможни заставил его, как подозрительного «латино», вывернуть наизнанку все личные вещи. Был вечер, он остановился в отеле, пошел прогуляться и, когда ощутил необходимость поесть, хотел было войти в приглянувшийся ему ресторан. Однако швейцар не пустил его, весьма небрежно указав на объявление «Только для белых». В шестидесятые годы такое в Америке случалось. Майор на хорошем английском языке возмутился и потребовал хозяина или администратора. Появившийся во фраке и при бабочке метрдотель, не вняв разъяснениям, спросил: «Сэр, вы из какой страны?» Получив ответ, метрдотель повернулся и захлопнул дверь перед носом мексиканского майора.

Проведя бессонную ночь, он утром пораньше отправился в Пентагон, не зная, что в эти дни в Нью-Йорке имели место беспорядки, учиненные пуэрториканцами. В бюро пропусков, как только он появился в штатской одежде, тут же вошли два рослых охранника. Майору долго не удавалось найти нужного ему друга, но когда тот появился, оформил пропуск и отвел мексиканского офицера в приемную к начальнику отдела контрразведки, вереница недоразумений не прекратилась. Дежурный офицер настойчиво требовал сообщить ему цель визита и не желал вникать, что информацию, с какой майор специально прилетел из Мехико, он может сообщить только генералу. Майор прождал полтора часа, после чего дежурный офицер заявил ему, что генерал, возможно примет мексиканца лишь после предварительного звонка послезавтра.

Неудачливый визитер в тот же день первым самолетом возвратился домой и прямо с аэродрома поехал к своему школьному другу, дальнему родственнику по линии матери, работавшему в МВД. С его помощью поиски Мишеля Рода начались.

На четвертые сутки поисков — майор дважды видел его с сумкой фотопринадлежностей через плечо — он имел уже адрес бывшего швейцарского фотографа Мишеля Рода, ныне гражданина Мексики. Тот только вчера возвратился из Халапы с решением сообщить «Аквариуму» о провале телеграммой во время ближайшего радиосеанса. Ситуация, казалось Роду, повлечет непременную его эвакуацию из Мексики. Это сжимало сердце Мишеля до боли, лишало возможности трезво рассуждать об остальном. Что будет с Глорией и девочками?

Глория чувствовала, что с мужем творится неладное, и терялась в догадках. С прошлого мая они жили в доме ее отца на улице Провиденсия, района Дель-Валье. Сестры Глории, хорошо устроенные, отказались от своих частей дома. Мишель богато отремонтировал мансарду под фотолабораторию, и им здесь жилось куда лучше, чем раньше на улице Фронтера.

В тот миг, когда Род отворял парадную дверь, чтобы выйти на улицу к машине, майор готов был нажать на кнопку звонка.

Мгновенно оценив ситуацию, Мишель хотел было рвануться назад, но сознание удержало. Он был достаточно обучен в Академии делать хорошую мину при плохой игре. На этот раз майор не играл в молчанку.

— Сеньор Род, я с трудом отыскал ваш адрес. Рад, что застал вас дома. Можно войти? Надо поговорить.

Мишель уже видел, что Сорок восьмой пришел к нему один, на улице не было заметно ничего подозрительного.

— Прошу вас! Это моя жена, Глория. Она так любит меня, что всякий раз провожает с влажными глазами. Проходите! Глория, пожалуйста, приготовь нам по чашечке кофе.

Род провел нежданного гостя в библиотеку, усадил в кресло, плотно затворил за собой дверь. Гость начал с довольно туманной фразы:

— Вы оказались правы — дело есть дело. Думаю, вам повезло, вам сопутствует счастливая звезда. Понимаете, совмещение ряда событий обернулось для меня принятием радикального решения в вашу пользу.

Теперь был озадачен Род. Он ничего толком не понимал, но мелькнула догадка, что самое страшное миновало. Если не совсем, то появилась хотя бы передышка. А гость продолжал.

— Я подумал! И, если вы представляете не французскую разведку, а Советы, я согласен вам помогать. Однако с одним условием: буду сообщать вам только то, что касается Соединенных Штатов. Здесь, — и майор передал в руки Рода конверт, — мои записки по интересующим вас генералам. Но это первый и последний раз?

— Я вас хорошо понимаю, — осторожно начал Род, думая уже, в какую неприятную и опасную игру он оказался втянутым. Он не понимал истинной причины резкого поворота в поведении Сорок восьмого. Не подстава ли это мексиканской контрразведки или, еще хуже, ЦРУ?

— Я не француз, — продолжил Мишель. — Но я представляю страну, которая, борется против империализма. Советский Союз вас устраивает? Хотите сотрудничать с нами? Но это надо подкрепить письменным обязательством. Лично вам это вреда не принесет. А бюджет пополнит…

Род внезапно решил пойти ва-банк. Подстава так подстава, а там будет видно. Тут постучала в дверь Глория, на старинном серебряном подносе дымились две чашечки крепкого черного кофе. Мишель открыл дверцу бара, извлек бутылку «Наполеона» и две рюмки.

— Спасибо, Глория, милая, ты не представляешь себе, какая это приятная встреча. Мой давний друг нам возвращает долг.

Глория улыбнулась и вышла.

— Я поздравляю вас, — сказал мексиканец. — У вас красивая и любящая жена. А вот мне не везет. Однако что и на чем я должен написать, как вы сказали?

Род помог составить формальный документ, свидетельствующий о вербовке. Они выпили по рюмке коньяка, и майор прежде чем попрощаться заверил сеньора Рода, чдо позвонит ему через некоторое время, когда будет готово его сообщение по целому ряду вопросов, связанных с армией США и политикой их правительства.

— Звоните только не со службы и лучше не из своего дома, — заметил Род, а майор улыбнулся.

— Мы оба военные и теперь связаны обязательством…

Проанализировав случившееся, Род пришел к выводу, что то была вовсе не игра, а, видимо, какие-то веские причины личного свойства вынудили майора принять решение, которое он принял. Тридцать седьмой доложил в «Аквариум» суть дела без особых деталей и слегка ее приукрасил и в ответ получил поздравление и очередную благодарность. А через неделю, и сообщение о назначении его руководителем нелегальной резидентуры ГРУ в Мексике.

* * *

Еще при жизни Пятого резидентура пополнилась «гражданином Италии» Джулио Лоренцо Маццини, преуспевающим золотых дел мастером из Рима с дипломами выставок в Италии, Франции, Швейцарии. То был капитан Советской армии с весьма интересной биографией. Ему был присвоен Двенадцатый номер. Сеньор Маццини купил небольшой двухэтажный домик на улице Шиллера, в богатом районе Поланко. Верхний этаж он со вкусом обставил, а в нижнем открыл антикварный магазинчик, куда продавщицей нанял неудавшуюся кинозвезду, пару лет назад претендовавшую даже на титул «мисс Мексика». Шофера и помощника по делам и дому Джулио привез из Таско — центра мастеров по серебру. То был молодой, крепкого сложения парень Рамон, умелец на все руки, оказавшийся, за проявленное к нему внимание, верным и преданным до гроба.

История жизни этого капитана могла принадлежать к сказкам «Тысячи и одной ночи».

Родился он в сибирском селе на Ангаре в 1937-м. В начале войны мальчик потерял отца, а в конце — и мать. Стал детдомовцем. Сбежал на фронт. Там его нарекли «сыном полка». Разбитной, любознательный, он с лету перенимал повадки солдат, старшин, офицеров, привлекавших его внимание. Девяти лет попал с наступавшим полком в Германию. Комендант небольшого немецкого городка, живший в доме утесненного профессора, взял Федора к себе в помощники по дому. Через полтора года мальчик говорил по-немецки не хуже уроженца Баварии. Немецкий ученый-пенсионер заинтересовался способным русским парнишкой и вложил в него массу доброго, полезного. Поскольку у Феди была масса свободного времени до того, как его начальник возвращался из комендатуры, профессор любил беседовать с мальчишкой и при этом часто приговаривал: «Теодор, ты молодец!»

В 17 лет Федор, уже старший сержант, порученец при штабе дивизии, вновь оказался теперь уже в ГДР. В 1955 году главнокомандующий Группой советских войск в Германии Гречко, чтобы отличиться перед Хрущевым, новым главой страны, приказал начальнику разведки 3-й Ударной армии создать несколько разведывательно-диверсионных групп с целью заброски их в Югославию и ведения там необходимой работы против «ренегата Тито».

Капитан, хорошо владевший словенским языком, назначенный командиром подрывника и радистки, попросил зачислить в свою группу и «немецкого юношу Теодора». Федор, когда ему сообщили о намерении начразведупра армии, гаркнул: «Служу Советскому Союзу!», а когда в штабе Группы войск, в Бюнсдорфе, перед отправлением на задание их принимал сам главком, на немецком языке попросил того, в виде исключения, присвоить ему звание младшего лейтенанта. Гречко не знал языка, но когда ему перевели, рассмеялся и сказал: «Ну что ж, ты идешь на выполнение важного государственного задания. Пусть будет по-твоему».

Однако группа, как только через оккупированную территорию Австрии прибыла в Любляну, была засечена полицией. Подрывник был убит в перестрелке, радистка исчезла, а капитан и Федор сумели бежать и скрылись на время в городе Копер. Но и там над ними нависла опасность, и они вынуждены были перебраться в Триест. Вскоре и в Триесте их засекли. Арестовали и засадили в каталажку как югославских лазутчиков. В тюрьме Федор свел дружбу со старым ювелиром, который работал на начальника тюрьмы и потому имел отдельное помещение со станком и необходимыми инструментами. Старик по-отечески полюбил немецкого юношу, обучил его азам ремесла, взял к себе в помощники. Когда у мастера уже истекал срок, Федор загрустил. Однако итальянец, заметивший, каким жадным взглядом жена начальника тюрьмы глядела на Теодора, всякий раз когда приходила забирать драгоценные изделия, придумал план: создал условия, оставив их в помещении наедине. Федор следовал советам учителя, и месяц спустя после его освобождения пылкая, но честная комендантша помогла бежать своему возлюбленному. Тот знал, куда ему податься. В Падуе его ждал ювелир, который сумел в своей родной деревне получить свидетельство о рождении на имя Джулио Лоренцо Маццини, вроде бы без вести пропавшего, но на самом деле давно убитого контрабандистами.

Из Падуи, где Федор получил паспорт, они перебрались в Верону, а затем и в Рим. Джулио уже во многом не уступал своему учителю, и они жили не зная забот. Вскоре старик умер и по завещанию передал свое дело Маццини. Вот когда Федор, оставшись один, серьезно затосковал по Родине. И однажды переступил порог советского посольства в Риме. Попросил представить его военному атташе. Честно ему обо всем рассказал. Попросил совета, как лучше возвратиться на родину. Однако ГРУ не могло упустить такой подарок. Тогда Федор, излишней скромностью не отличавшийся, напомнил, что по выслуге лет ему по меньшей мере следует присвоить звание старшего лейтенанта. Согласились. Побежали годы, и вот однажды, выполняя задание шефа резидентуры, Федор попал в непростую ситуацию, и «Аквариум» решил удалить его из Италии. Вскоре выяснилось, что реальной опасности не было, но шеф категорически воспротивился возвращению Двенадцатого в Рим. И капитана это устраивало: Мексика ему больше нравилась, чем Италия.

У Двенадцатого, который по-настоящему еще не подключился к активной работе резидентуры, было более чем достаточно времени, чтобы изучить агентурную обстановку города, где ему предстояло работать. И Род решил проверить, что собой на деле представляет 28-лет-ний капитан. Латышу резидент объяснил суть игры, а перед Двенадцатым поставил задачу обезоружить водителя такси и на его же машине, живого, без ранений и побоев, доставить на конспиративную квартиру резидентуры. Экзамен прошел успешно.

Федор понравился опытному Латышу, и Род похвалил капитана, однако тут же устроил ему еще и собеседование.

— Где находится отель «Лидо»?

— Бразилия, ьосемь.

— Какие еще отели стоят на этой улице?

— «Рио-де-Жанейро», дом сорок пять, и «Бостон», дом сто тринадцать. Этот побогаче.

— Как часто и откуда уходят пассажирские автобусы на Куэрнаваку?

— Каждые полтора часа с шести до полуночи, а там в час и четыре ночи. Автобусная станция Таскенья.

— Как ты должен себя вести при аресте полицией?

— Не отвечать ни на один вопрос без присутствия моего адвоката.

— Кто в МВД отвечает за. работу тайной полиции Мексики?

— Не могу знать!

— Обязан! Кстати, на немецком и итальянском языках ты такую фразу не употребляешь, а в русском сохранил. Запомни, для офицера ГРУ эта форма, принятая в нашей армии, исключается.

— Я академий не кончал.

— А было бы нехудо. Вот ты носишь с собой пистолет. А как переступил порог Академии, обязан забыть, что пистолет вообще существует, что ты когда-либо держал его в руках. Твое оружие с той поры — голова, а для лишения жизни врага есть сотня иных способов.

— Хорошо бы их знать, — Федор подмигнул и улыбнулся.

— Узнаешь! — Род чуть задумался. — Однако спешить не стоит. А вот одно из главных правил запомни хорошенько: при обнаружении за тобой слежки отрыв запрещен! Спокойствие прежде всего, и если не поддался панике, ты сильнее тех, кто идет сзади. Следующая встреча в такой ситуации через три дня в это же время. А «хвоста» потаскай по городу, поваляй дурака, убеди, что ты просто маешься от безделья. Однако надо и удостовериться, что это слежка именно за тобой.

— Понял! Что еще?

— С сегодняшнего дня начинай ложиться спать и просыпаться утром с мыслью, что ты один во всей Вселенной — чуждой и враждебной тебе. И то, что ты делаешь, постоянно будешь делать сам — никто тебе не подскажет и никто не разделит с тобой наказания за допущенную оплошность. Любая из них граничит с провалом. А провал — это… Не мне тебе объяснять. Но надейся на лучшее. Учись, Готовь себя к вербовочной работе. Без нее разведчик не разведчик. И запомни, что как дружба начинается с улыбки, так вербовка — со взгляда. Твой взгляд обязан быть железнее. Тот, кто намечен тобой к вербовке, должен первым отвести свой взгляд от твоего. Ты психически уже сильнее. Ну, о других деталях потом.

— Как интересно! Так прежде со мной никто не говорил. Было как? Приказываю, исполняй! — Федор задорно, по-мальчишески шмыгнул носом. — Что еще?

— А еще никогда не расслабляйся. Провалы случаются тогда, когда тебе кажется, что все сложное позади, но ты еще с материалом и не вложил его в тайник, не вручил, если связан напрямую, агенту резидентуры, не передал сведения по радио и не уничтожил оригинал.

— Ага! Это как если гранишь алмаз, делая из него брильянт. Расслабился — и… ошибку не исправить.

— Понимаешь. Ну, что ж, я доволен тобой. Подумаю, когда и кого тебе передать на связь. Хватит заниматься тайниками. С Латышом, он надежный человек и ждет тебя на улице в машине, будешь контактировать, если нет меня. И — не дай Бог — в любом пожарном случае. Сегодня оговорите все условия связи. А как получишь агента, подумай, как наладить с ним работу так, чтобы до минимума свести личные встречи. Удачи тебе, ювелир!

* * *

Обе девочки, Анна и Ирина, росли здоровыми, бодрыми и, к радости Глории, любили отца, были привязаны к нему. Он, как мог, осыпал их подарками, старался проводить с ними все свободное время. Вывозил погулять в сосновый лес Десиерто-де-лос-Леонес, на усыпанные цветами каналы Сочимилко, на пирамиды, на ярмарки покататься на деревянных лошадках и каруселях. Обеим особенно нравилось, когда отец приезжал домой рано и укладывал их спать. Он пел им песни на каком-то, совсем не испанском и не французском языке. Анна запомнила слова: «ридна маты», «кохане», «дивчина у садочку».

Глория, когда муж возвращался, лишь немного успокаивалась, но продолжала жить под постоянным страхом. Она всячески предохранялась, чтобы не забеременеть вновь. Отец оставил после себя небольшую сумму денег в банке, но Глория, чтобы сохранить за собой дом, разделила деньги между сестрами. Мишель имел в банке, как он ей говорил, лишь скромную сумму про запас, на случай чьей-либо внезапной болезни. Бизнесом он не занимался, а продаваемые фотоснимки с трудом покрывали расходы. Ни он, ни семья ни в чем не нуждались, но постоянный страх, что в один несчастный день он не вернется и Глория с детьми останется без средств к существованию, отравлял ее жизнь переживаниями. Она старалась гнать пасмурные мысли. Род был более чем внимателен к Глории, хотя, помимо повседневных дел резидентуры, он много сил отдавал тому, чтобы агентурная сеть бесперебойно работала даже во время его отсутствия. В конце января он должен был лететь в Европу, а затем в Москву.

Еще перед увольнением из МВД тесть, интуитивно чувствуя неприятности, убедил Мишеля получить мексиканское гражданство. «Аквариум» пошел на это, и теперь Род летел в Европу с законным паспортом гражданина Мексики.

К Новому году Петр Серко получил звание полковника, что несомненно говорило о признании его заслуг «Аквариумом». И к Новому году один из агентов привез из США чертежи нового прибора ночного видения на танках. Род отправил их через резидентуру, и ему было с чем лететь домой. На этот раз его путь лежал через Вену. Столица Австрии была последним пунктом перед прыжком, уже с советским паспортом, в Москву!

* * *

После слякоти на улицах и тротуарах, что редко случается в феврале, хорошо подморозило. В субботу и воскресенье он превосходно отдохнул и успокоил начинавшие шалить нервы. Путь на родину — он это знал — был отменно отработан, обеспечен надежными документами, однако переезды из одной страны Европы в другую и связанная с этим смена паспортов требовали постоянного внимания. Не оставляли мысли о том, что ждет его в Москве, какие планы на него имеет начальство. Оставят в Москве? Пошлют в другую страну?

Как бы то ни было, а в понедельник, 14 февраля 1966 года Петр Серко бодро шагал заснеженными бульварами в направлении Фрунзенской набережной, где в одном из многоквартирных домов находилась его временная обитель.

Завтра встреча, скорее протокольная, чем деловая, с заместителем начальника ГРУ. Она представлялась Петру без проблем. Все, что ему могли в Москве сказать хорошего и плохого — мелкие замечания по огрехам в работе и, что самое главное, о планах на будущее, он уже слышал сегодня от начальника управления. И о награждении его орденом Красной Звезды, которую ему, от имени Верховного Совета и министра обороны СССР, вручит завтра заместитель начальника ГРУ, Петр тоже знал.

Настроение было таким, какое охватывало его, когда он ощущал, что удачно завершен очередной этап жизни. Вспомнились выпускной бал средней школы — диплом с отличием; присвоение звания лейтенанта, превосходная аттестация после Военно-дипломатической академии, сообщение на следующий день о его отборе в особую группу для выполнения за границей нелегальной работы и, год спустя, тихо, но убедительно сказанное ему «дядькой» Свиридовым: «Ну, капитан, долгие годы успеха тебе предрекаю! Я редко ошибаюсь! Иди, жаль, что больше не свидимся».

После завтрашней встречи с высоким начальством — десять дней отдыха, а затем, на одной из теплых дач в глухом нехоженом подмосковном лесу, предстоит пройти освоение новой радиотехники, аппаратуры дистанционной слежки и внеконтактной связи и прочих недавних «открытий» специальных служб ГРУ. Было поручено также восстановить в памяти некоторые познания в химии.

Теперь же Петр шагал, одетый в новую болгарскую дубленку, теплые финские ботинки, пыжиковую ушанку, замотанный — по совету начальства — по верхнюю губу в теплый кашемировый английской шерсти шарф.

В конце Гоголевского бульвара, уже почти у самого входа на станцию «Кропоткинская» спешивший в метро подполковник поскользнулся на накатанной мальчишками ледяной дорожке и толкнул Петра в бок. Начал было извиняться и в следующий миг между его бровями обозначились две глубокие морщины. «Погоди, погоди, неужто…» Петр не дал договорить своему бывшему однокашнику по Академии, почти его узнавшему, и быстро произнес по-испански: «¡No faltaba mas, señor! ¡No paso nada!» [10] — и так же поспешно зашагал своей дорогой. Бывший однокашник хорошо знал, что Серко в Академии изучал немецкий и французский языки.

Петр чертыхнулся про себя: «Прав был шеф. Не будь шарфом укутано лицо, он бы меня сразу узнал. Хоть легенда и отработана, но завтра пиши рапорт. Неприятно! Как опасны в нашем деле случайности!»

Уже дома, в уютной трехкомнатной квартире с окнами на Москву-реку и парк культуры, раздевшись и пропустив рюмку привезенного с собой «Наполеона», Петр нашел в записной книжке, полученной им сегодня на конспиративной квартире от коллег, номер телефона родителей своего друга Родиона, Родика. Петр был уверен, что за прошедшие десять лет друг по Академии хорошо продвинулся по работе — его не оставили в ГРУ, а вскоре взяли в Военный отдел ЦК КПСС, — уж теперь-то он, конечно, сменил свое однокомнатное жилье.

В трубке послышался всколыхнувший воспоминания молодости приятный голос матери Родика, единственного сына известного военачальника, начинавшего свою службу еще фельдфебелем царской армии. Отец Родика с юношеских лет был близким приятелем министра обороны маршала Малиновского, потому и дал сыну имя любезного сердцу товарища.

Петр представился, был признан и получил телефон некогда близкого приятеля, почти брата.

Позвонил не сразу. Что-то мешало взять трубку. Каким стал друг за эти годы? Признает ли? Силой воли Петр подавил сомнения: «Ничего! Конечно, он вырос. Положение обязывает… А ведь может спросить: «Когда и где мы с вами встречались?» Нет, не те у него родители. Родик такого себе не позволит!»

Ответила жена Родиона, тоже дочь известного генерала. Сказала, что позовет мужа. Тот долго не подходил. Сердце неприятно застучало: «Вспоминает, кто я? Раздумывает?»

— Алло! — в трубке послышались нотки знакомого голоса. — Куда запропал? Где тебя столько лет носило?

— Лежал на боку, глядел на Оку, — в тон отношениям молодости ответил Петр.

— Ах так! Ну, и что?

— Повидаться бы надо, Родион. Как ты-то сам?

— Как и прежде, не ждал у моря погоды. Хочешь встретиться?

— Родик, а ты сомневаешься?

— Да, нет! Хорошие были времена. — И Петр ощутил, что его давешние опасения оказались вовсе не беспочвенными. Трубка помолчала. — Старик, позвони мне завтра, в это же время. У меня сейчас пришлый народ. Завтра жду! Извини. Позвони завтра вечером.

И раздались гудки.

Петр подошел к окну. «Ну, как бы я поступил на его месте? Друг молодости… А что если я провалился, уволен из армии… Буду просить о помощи… Положение обязывает. Хреновина! Но… куда денешься? Утро начнет со звонков и проверки. А тут полный порядок! Старый друг ничего не просит. Стал полковником, заслужил орден.» Так-то оно так…

Он направился в ванную, а потом завалился спать в постель. И в глубине души уже пожалел о своем звонке.

* * *

Следующий день прошел благополучно. Правда, генерал-лейтенант участливо спросил, не тяжело ли совмещать руководство нелегальной резидентурой с работой радиста.

— Такого в практике не было! И в теории недопустимо, — высокий начальник с шумом положил свои волосатые ладони на письменный стол.

— Нет правил без исключения, — попытался пошутить Петр.

— Да? А как это звучит по-испански? — спросил генерал, в свое время начинавший службу военным переводчиком в республиканской Испании и с той поры основательно подзабывший язык Сервантеса.

— Nohay regla sin exepcion, — ответил полковник, а сопровождавший его начальник отдела, генерал Мещеряков, который был помощником военного атташе в пору прибытия капитана Серко в Мексику, произнес:

— La excepción confirma la regla[11].

Отдел пытался положить полковника на лопатки, да он одержал верх. Последние полтора года ни сучка, ни задоринки.

— Значит, крепко стоишь на ногах?

— Даже бегаю, товарищ генерал. На здоровье не жалуюсь.

— Ну что ж, это хорошо. Лады! Давайте пока продолжим как было.

На этом аудиенция окончилась, но когда генерал-лейтенант вышел из-за стола, чтобы попрощаться, уже у самой двери кабинета спросил:

— А жилье в Москве есть? — и, прочитав ответ по выражению лица полковника, бросил начальнику отдела: — Немедленно выделить!

Это отозвалось в душе Петра куда большим ощущением праздника, чем получение Красном Звезды. Однако дома, как только он вошел в казенную квартиру, убранную в его отсутствие, кольнула мысль: «А говорить ли Глории о собственной квартире в Москве — мечте любого военного, даже еще большей, чем повышение по службе? Пожалуй, не стоит! Это не принесет ей радости: «Что будет со мной? Что будет с дочерьми? Мы в Союз не поедем!» В этом она тверда, как сталь!»

Позвонил, как обещал, Родиону. Жена ответила, что мужа нет дома, и не пожелала продолжить разговор. В ее голосе чувствовалось некое раздражение. В чем дело? Родион наверняка проверил мой послужной список. Убедился, что он в порядке. Задержался на работе? Нет, оттуда бы позвонил домой. Ну, ладно… Время есть!

Давний друг ответил уже после одиннадцати ночи.

— Старик, друг мой ситный! Ага! Извини, родной, дела… Ты где, старичок? — Стало ясно, где задержался Родик. — А, у себя дома? Это далеко?

Помолчал. Похоже было, куда-то заглянул.

— Значит, так. Надеюсь, помнишь «Маяк»? А?.. Был уверен. Так вот, завтра, в девять тридцать… А?.. Да какой ты смешной! Не пойдем мы в «Маяк» с утра пораньше. У входа! Я подъеду на машине точно в девять тридцать. Понял? Полковничье удостоверение с собой? Да, что я! Привет, Петь! Завтра в девять тридцать! Salut, mon vieux! [12]

— Знает, что я полковник, — положив трубку, вслух подумал Петр. — И я бы так поступил. Таковы законы нашей жизни. И не мне рассуждать, хорошо это или плохо.

Утром Родион был точен. Шикарно одетый, он подкатил к второразрядному ресторану «Маяк» на черной «волге». Несмотря на благоприобретенную тучную комплекцию, проворно оставил переднее сиденье, с жаром обнял друга. Открыв заднюю дверцу, пропустил Петра и, когда они уселись и машина тронула с места, с чувством произнес:

— Ну, ты хорош! Рад твоим успехам! И Галя хочет тебя видеть. А сейчас поедем в Имэл, — и Родион перешел на французский. — Раньше там был Коминтерн, потом Комитет номер четыре при Совете Министров — это когда мы учились в Академии. Затем этот комитет стал достославным ПГУ. За спиной ВДНХ. Знаешь?

Петр кивнул головой и вспомнил рассказ Хавьера Герреро, к которому так неожиданно однажды тесть затащил его с собой.

По дороге говорили о пустяках. Петр не забыл бытующее в ЦК правило — каждое ухо шофера цековского гаража, скорее всего, принадлежало осведомителю КГБ.

Когда получили пропуска и зашагали по дорожке липового парка, отделявшего проходную от огромного, с колоннами, серого «сталинского» здания ИМЛ, Родион сообщил:

— Тащу сектор, старик. Не по твоей части, но важный! Посмотришь, сразу схватишь атмосферу, которой дышим. Ничему не удивляйся. Об этом посещении Мещерякову ни слова!

В просторном зале собиралось заседание отдела истории Великой Отечественной войны Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС с приглашением ведущих историков и представителей Генштаба Министерства обороны. Уже собралось больше ста человек, а народ все подходил. Маститые ученые солидно переговаривались. Чувствовалось, что тема собрания всех волнует.

Родион пояснил, что предстоит обсуждение недавно вышедшей в свет книги доктора исторических наук А.М. Некрича «1941. 22 июня». 50 тысяч экземпляров разошлись за неделю. В Москве уже на третьи сутки эту книгу нельзя было купить. Она привлекла интерес читателей тем, что была написана на основе данных, взятых из секретных архивов. В том числе из материалов по внешней политике Германии.

Места за столом президиума заняли автор книги, а с ним бывший профессор Военно-политической академии имени Ленина полковник Деборин, генерал-майор Тель-пуховский и профессор, доктор наук, генерал-майор Болтин, которому отвели роль председателя.

Первым получил слово руководитель отдела истории Великой Отечественной войны, доктор экономических наук Деборин, один из авторов и редакторов 12-томной «Истории Второй мировой войны». Он солидно откашлялся и начал:

— Книга затрагивает важнейший и малоисследованный вопрос. Отдел оценивает ее в целом положительно, но его мнение расходится с мнением Комитета по делам печати. Выводы, сделанные автором, понятны, но в книге имеется ряд противоречий. Главный вопрос — причины наших неудач в начальном периоде войны. В разделе «Предупреждения, которыми пренебрегли» все сводится к тупому упрямству Сталина.

В зале установилась напряженная тишина. А Деборин продолжал:

— Это поверхностно. Это означало бы, что со смертью Сталина проблема снята. Но это неверно. Дело не только в Сталине. В одном случае автор опирается на маршала Голикова, бывшего в те годы начальником разведуправления Генштаба РККА. Но Голиков не столько информировал, сколько дезинформировал правительство.

Петр ощутил, как сжалось сердце. Куда клонит профессор?

— Сводки Голикова иногда сплошная дезинформация. Они делились на две части: в первой — «сообщения достоверные», и в них данные о том, что Германия готовит вторжение в Англию, во второй — «сведения недостоверные», и среди них, например, донесения советского нелегала Рихарда Зорге о сроках нападения Германии на СССР. Критику культа личности надо вести глубже. Находились люди, которые составляли различную информацию в угоду Сталину вопреки правде. С них тоже надо спросить. На следующем заседании отдела объективно оценить деятельность Голикова.

Родион нагнулся к уху Петра и прошептал:

— Так говорит, потому как знает, что маршала отправляют на пенсию.

Деборин сделал паузу, извлек из заднего кармана платок, вытер нос.

— Однако в оценке деятельности Сталина не нужно опираться на высказывания Хрущева. Они необъективны. Нельзя все валить на Сталина. Но вернемся к книге Некрича. В ней есть и ряд фактических неточностей. Например, сорокапятимиллиметровые пушки в действительности были бесполезны против немецких танков, и потому правительство сняло их с производства.

В зале зашумели. Раздались голоса: «Неправильно! Сорокопятка прошла всю войну и успешно боролась с танками!», «Не правительство, а Сталин!», «Снятие сорокопяток с производства — преступление!!», «Мы встречали немецкие танки кулаками!», «К началу войны не оказалось никакой противотанковой артиллерии!»

Деборин сложил руки на груди и ждал. Когда выкрики кончились, продолжил:

— Кроме того, из книги Некрича можно понять, что Сталин, Ворошилов, Буденный, Блюхер и другие знали о невиновности группы Тухачевского и тем не менее судили их.

Голос из зала перебил: «Конечно, знали! Еще как!!»

— Но, товарищи, я думаю, что у присутствовавших на суде Ворошилова и Буденного есть совесть и честь.

Теперь зал взорвался всеобщим возмущением. Раздались голоса: «Ворошилов на суд не явился!», «Какая у них совесть и честь!», «Хватит!», «Довольно!»

Деборин пытался еще что-то сказать, но из-за шума, мотая головой, покинул трибуну, и председательствующий предоставил слово доктору военных наук полковнику Анфилову.

— Книга очень хорошая и должна быть оценена положительно, — громким голосом произнес полковник Генштаба. — Что касается противоречий, то, видимо, отдел, представляемый нашим коллегой товарищем Дебориным, не уяснил некоторые вопросы. Прежде всего о чести Ворошилова и Буденного. Ее не было и нет!

Петр опустил глаза. Все, что он читал по-испански и по-французски о злоупотреблениях, творимых Сталиным и его ближайшими соратниками, не укладывалось в сознании, поскольку было продуктом вражеской пропаганды. Но то, что он слышал с этой высокой трибуны святого для него Института марксизма-ленинизма, его ошеломило.

А с трибуны доносилось:

— Многие материалы, хранящиеся в наших архивах, пока, к сожалению, не подлежащие оглашению, дают нам основания делать резко отрицательные выводы в отношении Ворошилова, Буденного, Молотова и многих других, кто правили страной вместе со Сталиным. У меня сердце обливается кровью, когда во время парадов я вижу на мавзолее Ворошилова, лично загубившего тысячи лучших наших военных. Теперь о начале войны. Нет никакого сомнения в том, что если бы наши силы заранее были приведены в боевую готовность, что зависело целиком от Сталина, мы не потерпели бы такого сокрушительного поражения в первый период войны и вообще война не была бы для’ нас столь разрушительной и кровопролитной. Голиков в своих воспоминаниях выглядит героем, а его надо судить. Он имел полный план «Барбаросса», но донес Сталину, что это провокация, направленная на то, чтобы столкнуть нас с немцами. Угодничал и врал, зная, что Сталин придерживается этой позиции. Книгу Некрича предлагаю одобрить.

На трибуну поднялся сотрудник ИМЛ Гурий Заставенко. Он в пух и прах разнес «всенародного старосту» Калинина. Напомнил, что тот выступал перед слушателями Военно-политической академии за две недели до начала войны. И высказался в том плане, что вот, дескать, говорят, что на нас собираются напасть немцы. А мы ожидаем это, и чем скорее нападут, тем лучше. Мы свернем им шею!

Выступавшего поддержал зычный голос из зала: «Старый трепач!», и, когда Заставенко сказал, что не один Сталин виноват, участники заседания устроили шум, не позволивший говорить дальше.

Следующим был полковник Генштаба Дашичев. Он посетовал, что советские исследователи чаще используют зарубежные источники. «Когда наконец будут открыты и сделаются достоянием ученых и писателей наши архивы?» — задал вопрос Дашичев и рассказал о том, что посол Германии в СССР Шуленбург встречался с нашим послом в Германии Деканозовым, а затем и с Молотовым в Москве и что обоим, совершая государственную измену, но пытаясь уберечь свою страну от беды, сообщил, что Германия нападет на Советский Союз именно 22 июня. «Посол плакал, просил привести в готовность вооруженные силы СССР, — может быть, Гитлер струсит. Но ему не поверили. Где настоящие документы об этом?»

Коснувшись роли Голикова, Дашичев прямо заявил, что этот военачальник совершил преступление, и не только тем, что составлял угодную Сталину информацию, но и тем, что завалил искренне помогавшую СССР лучшую зарубежную агентуру. Голиков явился одним из главных инициаторов репрессий в отношении разведкадров в Союзе. Полковник закончил тем, что все тогдашние руководители партии и правительства превосходно знали, что грозило Советскому Союзу, но не нашли в себе мужества выступить за проведение мероприятий по обороне страны. «Однако главная и огромная вина лежит на Сталине!» — закончил он. Но аплодировали оратору далеко не все.

Петр внезапно подумал, что он напрасно оказался в этом зале. Но продолжал внимательно слушать.

Историки Рощин и Василенко, оба сотрудники ИМЛ, осудили Сталина. Первый сказал, что Сталин и его окружение объективно делали все, чтобы ослабить подготовку советского народа к войне, а второй — что по всем объективным возможностям мы могли дать немцам отпор, но Сталин все сорвал.

Мельников-Меламед из Института истории АН СССР, похвалив Некрича, разнес содержание договора Молотова-Риббентропа и закончил выступление словами: «Сталин охотно вступил в антикоминтерновский пакт! Это показывает его лицо, и мы не имеем права обходить стороной проблему Сталина».

Доктор исторических наук Кулиш, бывший профессор Военно-политической академии, предложил выйти за рамки обсуждения культа личности и вины Сталина. Кулиш поставил вопрос: соответствовало ли советское руководство своему положению? «Нет! — повысив голос ответил он. — Не соответствовало! Нужно исследовать то, что поставило Сталина, не соответствующего своей должности, неограниченным правителем партии и государства».

Между тем Петр видел, что добрая половина зала не очень-то довольна ходом обсуждения, но по каким-то причинам никто из них не решается выступить в защиту Сталина. Тут на трибуну стал подниматься сгорбленный старик, и Родион пояснил: «Евгений Александрович Гнедин, в свое время главный помощник Литвинова, просидел с тридцать девятого шестнадцать лет, полностью реабилитирован». Гнедин сказал, что он в течение двух лет перед войной составлял информацию для наркоминдела. Сталин и Молотов, по его словам, прекрасно знали, что Германия вот-вот нападет. Почему же тогда Сталин палец о палец не ударил для укрепления обороноспособности СССР?

Последним перед перерывом слово получил известный историк Слезкин. Ведущий сотрудник Института истории АН СССР высоко оценил обсуждаемую книгу и заявил, что Сталин творил дела, которые вполне можно назвать преступлением, но виноват он не один. Следует разобраться в том, как и почему сложились условия, при которых каждый врал, стараясь угодить начальству. Петр запомнил фразу: «Отказ от правды во имя собственного благополучия является тяжким преступлением».

В столовой Института марксизма-ленинизма кормили, как, вероятно, стали бы кормить при коммунизме. Обед с черной икрой и лососиной, из пяти блюд, стоил 1 рубль 17 копеек. В ресторане не отделались бы и сотней, подумал Петр. Но к деликатесам он отнесся равнодушно. Горячие выступления историков не выходили из головы.

После часового перерыва слово получил сотрудник Института истории АН СССР, сын командарма 1-го ранга Якира, расстрелянного Сталиным без каких-либо на то оснований. Из его выступления полковник Петр Серко узнал, что Сталин задержал развитие советского вооружения, уничтожив многих выдающихся военных конструкторов, в том числе создателей ракетной техники Тихомирова, Бокаури, Курчевского и Лангемака — автора знаменитой «Катюши». Далее Якир обратил внимание на то, что некоторые предыдущие ораторы, упоминая Сталина, говорили: «Товарищ Сталин», и сказал как отрубил: «Никому, а тем более нам, он не товарищ!»

Из зала раздались возгласы: «Правильно!» Тогда слово попросил Телегин, генерал-лейтенант из Московского военного округа, и попытался было обелить Сталина.

— Книга Некрича острая, — сказал он, — но автор некритически относится к иностранным источникам, особенно к мемуарам. В них мало правды. — Раздались возгласы: «А в наших мемуарах?» — Да и в наших много вранья. — Когда смех присутствующих поутих, генерал продолжил: — Нужно помнить, что на мемуарах лежит налет «хрущевщины».

Поднявшийся в зале гул не позволил старому генералу закончить свое выступление. Сменивший же его профессор Петровский, сын старого большевика, ближайшего соратника Ленина, заявил, что действия Сталина помогли фашистам в Германии и Италии прийти к власти и потому Сталин — преступник.

— Товарищ Петровский, — перебил говорившего председательствующий генерал Болтин. — В этом зале, с этой трибуны нужно выбирать выражения. Вы коммунист?

— Да!

— Я не слышал, чтобы где-нибудь в директивных решениях нашей партии, обязательных для нас обоих, говорилось о том, что Сталин — преступник.

— Двадцать второй съезд партии постановил вынести Сталина из мавзолея за преступления перед партией. Это значит, он преступник. Сталина нельзя обелять. Так можно оправдать любого диктатора. Сказать им: «Твори, что хочешь! Тебя все равно оправдают!»

Потом на трибуне появился писатель Снегов и заявил, что нельзя быть коммунистом и мягко говорить о Сталине, который предал и продал коммунистов, уничтожил почти всех делегатов XVII съезда партии, почти всех членов ЦК, не избравших, как выяснилось, его генеральным секретарем в 1934 году, предал Испанскую республику, Польшу, всех коммунистов во всех столицах мира.

Деборин попытался оправдаться:

— Никакой новой доктрины я не создавал и не ставил своей задачей защищать Сталина. Относительно выступления Снегова. Мы уже не раз слышали все, что говорил Снегов. Он поет по нотам из враждебного нам лагеря. Надо, товарищ Снегов, определить, к какому лагерю принадлежишь.

— Я с Колымы!

— Нужно будет проверить все это. — В зале раздались неодобрительные возгласы: «Телефон дать?», «Опять за старое?», и Деборину не дали произнести более ни слова.

Явно чтобы разрядить накалявшуюся обстановку и закруглить обсуждение, на трибуну поднялся Некрич. Поблагодарил за благожелательные отзывы и пообещал исправить упущения, имевшие место в книге.

Для справки истребовал минуту Снегов.

— Я думал, что участвую в научной дискуссии. Деборин вместо научных доказательств привел «доводы» образца тридцать седьмого года. Но нас лагерями не запугаешь! Мы не дадим себя запугать! Сейчас не то время, и прошлое не вернется!

Зал ответил аплодисментами, и заключительное слово взял Болтин, позицию которого ни Петру, ни Родиону так и не удалось определить. Генерал закончил словами:

— Нужно еще многое изучить, проанализировать… Тогда мы доподлинно выясним, что повлияло на нашу неподготовленность к войне.

Спорить с ним не стали, и заседание закрылось.

Как перед заседанием, во время перерыва, так и по окончании дискуссии к Родиону подходили многие: друзья и те, кому было «положено». Подошел и Некрич. Поздравив автора, Родион тихо сказал: «Позвоните, надо бы встретиться за ужином».

Когда они оделись и шли по усыпанной песком дорожке к проходной, Родион спросил:

— Ну, что скажешь, старик?

Петр долго молчал. В голове стоял полный сумбур. Советское воспитание побуждало критически отнестись ко многим оценкам. Но новые открывшиеся факты терзали душу. Он ответил кратко:

— Здание дает трещину…

— Дает… Потому что строители оказались неквалифицированными. Был проблеск — двадцатый и двадцать второй съезды, но скинули Хрущева, и потянуло холодом. Оттепели, судя по всему, конец. Вот и притащил тебя сюда, чтобы ты увидел ее всплеск. Больше Некрич писать не будет. Кому она теперь нужна, правда о войне, о Сталине?

Тут их нагнал генерал Болтин.

— Ну, как тебе показалось? — спросил он Родиона.

— Никто не мог сказать толкового слова в защиту Сталина. Были ошибки, мы их осудили, но ведь он какую великую державу слепил!

* * *

Вечером того же дня Петр обнял Галю, теперь превосходно его вспомнившую. Ее дитя, десятилетний малый, воспитывался бабкой и дедом и жил у ее родителей. Она сама, по словам мужа, «прекрасно проводила время» в одном из закрытых военных НИИ.

Мужчины вскоре захмелели, поскольку «исторически важных» тостов было много. Когда закусили, пошел разговор за жизнь. Оба клялись, что годы не ослабили их дружбы. Жене Родиона их разговор быстро наскучил, и она ушла смотреть телевизор.

Ближе к двенадцати она возвратилась и, послушав мужа, авторитетно заявила:

— Петр, не слушай ты его! Это все влияние его отца. Мой твердо верит в правоту Сталина. Все, что он делал, правильно! Просто Гитлер обманул. Вот и причины трагедии сорок первого. Все так говорят. Ну, большинство…

— Эх ты, «стратег», — иронически проехался по ее адресу Родион. — Да твой Сталин находился в прострации неделю. Его разыскать не могли.

— Ну, это вообще галиматья какая-то, — отрезала Галя и, забрав графин с коньяком, ушла на кухню.

— Где же правда, Родион? — вновь оседлал своего конька его старый друг.

— Видишь ли, Петь, это, конечно, рискованно, то, что я тебе говорю, но есть ученые, которые настроены резко против Сталина. У них факты…

— А не кончится это для них Колымой? — хмель на этот раз быстрее обычного оставлял сознание Петра.

— Старик, все может быть! Ты, конечно, меня извини, но разве ты не понял кое-что из моего ответа генералу Болтину? C’est la vie. Хочешь жить — умей вертеться.

Глава VIII РОДНЫЕ ТУМАНЫ

Небольшой городок Чугуев встретил полковника Серко ненастным, угрюмым утром. Он приехал сюда повидать брата матери, единственного близкого родственника, пока еще пребывавшего среди живых. Мать Петра скончалась в середине прошлого года, и он ее не хоронил. Разведчик-нелегал лишен возможности даже отдать последний долг родному человеку. Что поделаешь…

Такси поблизости не было. Когда Петр совсем отчаялся, к месту, где он стоял на тротуаре, подкатила черная «волга», и шофер любезно предложил: «Подвезу, хозяин, и недорого возьму». Выбора не было.

Заложив в багажник свой объемистый чемодан и назвав адрес, полковник услышал:

— К кому-то в гости приехали? В миг довезу, но прежде обязан заехать за сестрой.

— Валяйте!

— Не беспокойтесь! Ежели в гости да в одиночестве, останетесь довольны.

Полковник не ответил, а словоохотливый шофер продолжал:

— Никак из Штатов приехали кого навестить? — И не услышав ничего в ответ, заверил: — Говорю, без дураков, останетесь довольны.

Смысл этих слов Петр понял, лишь когда они подъехали к неказистому домику дореволюционной постройки. Шофер посигналил с улицы и вошел во двор. Возвратился он быстро:

— Пару минут! Только оденется.

Действительно, очень скоро перед машиной появилась молодая женщина привлекательной наружности, которая ловко юркнула на переднее сиденье и представилась:

— Люба Марченко, незамужняя.

Брат Любы дополнил многозначительно ее характеристику:

— Старшая сестра первой горбольницы.

«Ну что же, — подумал Петр, — а почему бы и нет? На отдыхе все же. И медсестра — подходящая профессия».

Люба торопливо рассказывала о достопримечательностях Чугуева и, когда они подъехали к нужному дому, просто сказала:

— Петр, завтра в семь вечера я свободна. Подходите к главному входу больницы. Встретимся, поболтаем, сходим в кино.

* * *

Брат матери, давний вдовец, жил в трехкомнатной квартире добротного дома, отстроенного неподалеку от центра города для советской элиты. Ведущий инженер местного завода топливной аппаратуры, он два года уже был на пенсии. Уволили его «по состоянию здоровья», хотя он знал, что солидную должность его присмотрели для свояка второго секретаря горкома партии.

Заметно постаревший, хоть и сохранивший поджарость, со светлыми глазами, умным интеллигентным лицом и чуть заметной залысиной, дядя встретил Петра, как родного сына. В день встречи и все последующие вечера стол был накрыт не очень-то богатыми яствами, но от всего сердца. Дядя любил пропустить рюмку-другую за душевной беседой.

Дядя Семен, знающий лишь, что его племянник выполняет секретное задание где-то там, за бугром, расспросив Петра о его жизни и получив в ответ общие заверения, что все идет нормально, перевел разговор на политику. Народ совсем разболтался. Воруют много. С завода тащат что ни попадя. Начальству на все наплевать. Отгородилось от народа высокими заборами и жирует. При Сталине бы такого себе не позволили…

— При Сталине? Вот ты, дядя Семен, работал при Сталине у наркома вооружений Ванникова. Скажи, Сталин готов был к войне? А может, сам собирался на Гитлера напасть?

Мысли о книге Некрича и ее обсуждении, на которое он попал случайно, не оставляли Петра.

Инженер в отставке ответил не сразу, он еще пребывал в плену событий совсем недавних.

— Хрущев, в шестидесятом определил программу на двадцать лет. Заверил, что мы очень скоро будем жить при коммунизме. С чего это, спрашивается, он обещал? Это потому, что они там, в Кремле, уже жили «при коммунизме», а что творилось в стране, их не касалось. Однако того, о чем любопытствуешь, я никогда и никому не говорил, — дядя Семен залпом осушил рюмку горилки, отер усы тыльной стороной ладони. — Начну вот с чего. Среди ближайшего окружения Бориса Львовича Ванникова был один умный еврей, бывший чекист. Пришел в наркомат через месяц после начала войны. Борис Львович его так уважал, что часто не вызывал к себе, а сам шел в кабинет Исаака Моисеевича. Особенно перед тем, как ехать к Сталину. Хоть и чекист, а Исаак Моисеевич пить толком не умел. Быстро косел. Не знаю, как уж он там у них держался, может, из-за того и ушел. После второй рюмки становился чересчур болтлив. Я многое от него слышал. Например, о том, как за неделю до внезапного нападения Гитлера наши пограничники уходили с некоторых участков границы с Германией и их место занимали мотострелковые и танковые полки. Чекисты твердо знали, что скоро Сталин начнет войну против Гитлера. Однако эта бестия упредила нашего вождя. Исаак Моисеевич не объяснял, каким образом.

— Хорошо, а наркомат производил вооружения?

— Еще как! Мы получали премии за премиями. Ванников по три раза, а то и больше на неделе бывал у Сталина. Закавыка вышла потому, что, когда Гитлер напал на нас, у самых наших границ его армии захватили огромнейшие военные, продовольственные и топливные запасы, — дядя Семен наполнил пустую рюмку и одним махом опрокинул ее содержимое в рот. — Это, елки-палки, помогло армиям Гитлера дойти до Москвы. Гитлер знал, что Сталин готовит против него войну, но не имел сведений и не располагал достаточной фантазией, чтобы представить себе размах и степень ее подготовки с нашей стороны. Потому у него и не получился блицкриг.

— Но мы так позорно отступали…

— Да! Уже в конце войны Исаак Моисеевич говорил, что мы использовали в боях лишь семнадцать процентов довоенной мощности наркомата боеприпасов. Остальное оказалось в руках врага или было потеряно в самом начале войны. Ты представляешь, Петро, — дядя Семен оживился, — если б Сталин опередил Гитлера? Он бы использовал против него все сто процентов мощности, созданной нашим наркоматом. А это была огромная сила!

Петр сжал кулаки, у него заходили скулы. Теперь на многое открылись глаза. Правду не спрячешь ни в какие архивы. Вон сколько ее уже вылезло наружу. Сколько народу зря положили. Не думают о нем вожди. Ни раньше, ни сейчас.

— Зачем ты это мне, дядя, говоришь?

— А затем, что я тебя, стервеца, люблю! Сидишь там, далеко от Москвы… И черт знает чем занимаешься. Мне часто снишься… повешенным, расстрелянным.

— Там нет высшей меры наказания… — Петр осекся.

* * *

Они были в кино, смотрели старый фильм «Иваново детство» режиссера Андрея Тарковского. Любе картина не понравилась, она сказала, что безумно любит «Большой вальс» с Милицей Корьюс и вообще все зарубежные фильмы. В первый же вечер Люба охотно целовалась со своим московским ухажером, но в дом не пустила, сославшись на то, что у нее ночует подруга. Договорились на следующий вечер пойти в ресторан и… тогда!

Это «тогда» произвело впечатление на Петра. Он отметил, что его соотечественницы кое-чего добились в области секса. Они не спали всю ночь. Кое в чем русская Люба превзошла мексиканку Глорию. Потом подруга Любы — Бог знает, почему так устроены женщины, — сообщила ему по секрету, что Люба часто в свободные дни ездит в Харьков, где теперь много иностранных студентов. «Она охоча до них. Мечтает замуж выскочить да уехать с Украины».

Это оставило неприятный осадок. Поразмыслив, он без труда догадался, что Люба и на него, такого «импортного», не зря положила глаз. Прилетел, мол, на побывку из дальних краев, понравлюсь ему, глядишь — замуж возьмет, за кордон увезет.

Петр сказал девушке, что приехал из Канады ненадолго, имеет семью и детей, но Любу Марченко, которой при всем желании никак помочь не может, он не вычеркнет из памяти, пока будет жить. Когда же спросил, отчего она так стремится попасть в страну «загнивающего капитала», славная Любочка, закручинившись, ответила, что все ее сверстницы мечтают только об этом.

* * *

Завтра, 2 марта предстоял отъезд на лесную дачу под Балашихой, и полковник Серко решил погулять по Москве. Солнце погожего зимнего дня еще не село, когда Петр вышел с проспекта Маркса на улицу Горького, любимый им с первых дней знакомства участок от Манежа до площади Маяковского. Особенно мило было его сердцу «Кафе-мороженое», что находилось наискосок от Центрального телеграфа и где подавали, в бедные во всех отношениях послевоенные годы, диковинный коктейль: яичный желток в рюмке с коньяком.

Оставив позади «Кафе-мороженое», ресторан «Арагви» — не менее привлекательное заведение для молодого советского офицера — и памятник Юрию Долгорукому, полковник ступил на широкий тротуар перед домом, занимавшим целый квартал, где внизу расположился книжный магазин, а наверху жили, как он знал, главный маршал бронетанковых войск Ротмистров, впавший в опалу зять Хрущева — бывший главный редактор «Известий» Аджубей, писатель Эренбург и, когда-то, любимец Сталина поэт Демьян Бедный.

Тут его внимание привлекла вышедшая из-за угла парочка хорошеньких женщин. Незаметно разглядывая их, он услышал короткий диалог:

— Так, значит, летишь на Кубу, Вика! Еще раз поздравляю. Жаль, что молчала. Моя мама давно бы могла помочь тебе через КГБ.

— Спасибо, Ляля. Теперь все в порядке. Юра написал в Москву: или выпустят его жену, или он возвращается. А у него там успех!

Тут подъехал на шикарной машине то ли азербайджанец, то ли грузин, то ли испанец, и явно светские московские дамы укатили с ним по своим делам.

Полковник Петр Серко был хорошим военным разведчиком мирного времени, но не ясновидцем. А жаль! Он, ни на секунду не задумываясь, заговорил бы с Викой, потому как она была новой женой Юрия Мирова, которого он так хотел встретить в Москве и который, как ему сообщили в отделе ГРУ, теперь возглавлял бюро АПН на Кубе. Лялей же была известная московская красавица, у которой росла от Берии внебрачная дочь.

Более чем любопытствующий взгляд полковника Серко на эту пару женщин перехватила молоденькая блондинка. Она сделала от телефонной будки два шага Петру навстречу и попросила обменять ее двугривенный на двухкопеечную монету. На вид лет двадцать… Студентка, наверное, подумал он.

— Где-то у меня была монета.

Пока Петр шарил по карманам дубленки, затем брюк и пиджака, блондинка вначале выразительным взглядом, а потом и нежным, слегка окающим говорком призналась симпатичному незнакомцу, что скучает, готова весело провести время и живет в отдельной комнате.

Петр нашел монету, вложил ее в ладонь предприимчивой девицы и зашагал прочь. Эту легкую любовь он не принял. И не потому только, что предстоял трехнедельный выезд из Москвы туда, где он, случись что, мог бы серьезно подпортить свою репутацию. Он не считал себя большим моралистом, особенно в общении с прекрасным полом, но иметь дело с проститутками… Советское воспитание все-таки прочно сидело в нем и не позволяло перешагнуть некое моральное «табу». Чугуевская Люба — это другое, это девичья тоска по красивой жизни, желание, подобно птице, вырваться из опостылевшей среды и улететь за моря.

А вот куда ему лететь? Мысли о том, что не все ладно в «датском королевстве», после Чугуевских бесед с дядей Семеном, казалось, обретали плоть в его сознании. От них не улетишь, никуда не денешься.

Дома, пропустив рюмку «Наполеона», Петр с особой остротой вспомнил Чугуев — и не Любу Марченко, близость с которой лишь несколько скрасила общее гнетущее его состояние, а ту общую атмосферу серости бытия, безысходности, с покорностью принимаемой людьми. Неужели никому не хочется переменить образ жизни? Даже ловкий авантюрист Остап Бендер мечтал о своем Рио-де-Жанейро. Но зачем куда-то обязательно уезжать в погоне за счастьем? Почему нельзя построить его на своей земле? Вон даже Мексика, не ахти какая богатая страна, по-своему прогрессировала, шла к своему более светлому будущему. А в Советском Союзе? Здесь только начинают продирать глаза, доискиваться Правды. А живет ли она за железным занавесом?

Петр наугад снял с полки том, который оказался воспоминаниями маршала Голикова. Тут же поставил его на место. Стоявшей рядом была первая книга трилогии «Живые и мертвые» Константина Симонова. И эту книгу полковник не стал открывать. Он читал ее. И настоящей правды не почувствовал. Быт окопов, быт Генштаба, столкновение честного генерала и кремлевского прихвостня… Разные дни войны… Разные судьбы…

Вспомнилось чеховское: люди плывут на лодке по бушующему морю к сияющим вдали огням корабля. «И, может быть, доплывут до настоящей Правды?»

* * *

Три недели промелькнули как один день, насыщенные увлекательными занятиями. Петр ощутил в себе рвение, с которым постигал знания в последнем классе средней школы. Тогда вновь пришедший к ним симпатичный и толковый преподаватель физкультуры убедил, и не только Петра, в предыдущие годы достаточно шалопайничавшего, в том, что успех жизни каждого молодого человека держится на двух китах: здоровье и знаниях. Учитель, окончивший Московский институт физкультуры, заочно штудировал юриспруденцию на юрфаке Киевского университета и говорил, что затем будет изучать инженерно-строительное дело.

Полковник Серко, с первых же занятий с ним «слонов» и «дядек», как правило обойденных судьбою или наказанных ею за что-то, понял, как далеко шагнула специальная техника, обеспечивающая безопасность и значительно облегчающая нелегкий и рискованный труд «рыцарей плаща и кинжала».

Теперь, к примеру, он вручит итальянскому антиквару — капитану ГРУ небольшое устройство, и хозяин магазинчика старинных вещей в районе Поланко, среди которых имеются «шедевры времен Римской империи» — превосходно исполненные подделки умельцев из «Аквариума», будет через улицу слушать все, о чем говорит со своими гостями помощник военного атташе посольства США в Мексике. Сам Петр получит японский «Канон» последнего выпуска с вмонтированным в его корпус радиопередатчиком, который раз в неделю будет, в течение трех секунд, выстреливать на суперкороткой волне информацию, содержащуюся на тридцати обычных машинописных страницах. И принимать ее станет не далекая станция на границе СССР, а спутник, пролетающий на высоте 70 километров над Мексикой. Такой режим работы радиостанции резидентуры почти полностью исключает ее пеленгацию. Всю прежнюю громоздкую аппаратуру, так мотавшую ему нервы в дни сеансов, он с великим бы наслаждением уничтожил собственными руками, однако обязан вложить все это, теперь уже и фактическое барахло, в тайник, работающий на связи с резидентурой ГРУ.

И в обычный радиоприемник «Грюндиг» последней модели он без труда теперь вмонтирует небольшую приставку, которая автоматически станет записывать телеграммы Центра, посылаемые мощным передатчиком из-под Москвы. И для расшифровки их ему вручат через тайник в Мехико два, на первый взгляд, совершенно безобидных арифмометра, которые при помощи соединительного устройства, похожего на «переходник» и хранящегося отдельно, будут быстро расшифровывать цифровые группы посланий.

Еще большую радость у полковника вызвала переговорная миниатюрная аппаратура, которую можно было использовать как телефон. Ее микрофон вмонтирован в малогабаритный радиоприемник «Спидола». Аппарат при помощи вилки подключается в любую розетку зацикленной электросети и превращается в обычный. местный телефон. При появлении опасности или даже постороннего человека в коридоре достаточно одного движения пальцем, чтобы устройство начинало передавать одну из местных радиостанций. Полковник уже видел себя на одном из этажей «Латиноамериканской башни», самого высокого здания столицы Мексики, где расположено невероятное количество больших и малых, мало кому известных учреждений. Он станет получать устную информацию или давать необходимые указания своему подчиненному по нелегальной резидентуре, находящемуся в точно назначенное время этажами выше — или ниже. Устройство обеспечивает полную защиту бесконтактной, на самом же деле прямой связи. Он будет использовать и другое удобное для этого место — многоэтажное здание Национальной лотереи, находящееся на Пасео-де-ла-Реформа, напротив памятника испанскому королю Карлу IV и Министерства иностранных дел Мексики.

Душа Петра радовалась техническим новинкам. Но потом пришлось получать инструктаж от специалиста-химика. Тот был родом из Средней Азии и дотошным, как мусульманин в отправлении религиозных обрядов. Этот учил высокому искусству убивать. Как просто стало отправить человека в мир иной! Вот перед вам расческа из роговых пластин черепахового панциря. Достаточно несведушему человеку причесаться ею, и зарин — сильнейшее отравляющее вещество нервнопарализующего действия — лишит его жизни. А вот красивые кольца из платины, золота и серебра с синими сапфирами и благородными черными опалами. Камень закреплен в кольце так, что при сильном нажатии большим пальцем тонкой нижней дужки сапфир или опал может вращаться, извлекая при этом из герметического резервуарчика яд, одного прикосновения которого к руке, щеке или шее будущей жертвы достаточно, чтобы она в ближайший час оказалась в морге, где патологоанатомы кроме разрыва сердца ничего не установят.

Завершающий инструктаж проводил генерал Мещеряков. Он был доволен полковником Серко. Главным образом потому, что не пришлось подыскивать хорошее место в центральном аппарате честно заслужившему полковнику, у которого за плечами 10 лет исправной службы нелегала за границей. Петр этой тонкости начальника не понимал, но ощутил некий неприятный осадок в душе оттого, что, как ему показалось, подавляющее большинство тех в ГРУ, с кем ему приходилось встречаться, были нового помола — отсутствовала глубина, серьезность отношения к делу, зато чувствовалась показуха, отчаянное стремление доложить начальству перворазрядную липу, но выслужиться. Почувствовал он и зависть к его успехам, и даже неприязнь к его чересчур «интеллигентному» образу мышления. Не забота о деле, а корысть свивали гнездо в родном «Аквариуме».

Генерал Мещеряков, как он это делал со всеми инструктируемыми, напоследок поведал полковнику Серко историю, которая приключилась с самим Мещеряковым, тогда помощником военного атташе в Мексике. Они с атташе, полковником Пудовым, успешно завершили вербовку своего коллеги из Коста-Рики. Подписку о сотрудничестве, с вручением подполковнику Педро Ромеро крупной суммы денег они получили после изрядной выпивки в шикарном загородном ресторане. Возвращались в город, и уже у самого международного аэропорта, на широкой и всегда шумной авениде Сарагоса, у очень оживленного перекрестка в их машину врезался тяжелый грузовик. Он шел навстречу, водитель его был явно виновен в случившейся аварии, потому моментально дал задний ход и умчался. Полицейский на перекрестке отсутствовал, и некому было организовать преследование того, кто совершил тягчайшее уличное происшествие.

Полковник Серко понял и оценил скрытое, но признание вины тогда еще молодого Мещерякова, который не выждал необходимого времени, чтобы прошел хмель, и сел за руль. Успех вскружил голову, растопил ледяную ясность рассудка, с которым разведчик не должен расставаться даже во сне.

Тогда костариканец был убит наповал, а полковник Пудов вылетел с переднего сиденья через стекло на мостовую, получил серьезные ранения и чудом остался жив.

— Первым, кто примчался к месту аварии, — в этом месте лицо генерала, как правило, наполнялось глубокой человеческой благодарностью, — и затем проявил более всех других внимания к нам, был атташе по культуре, сотрудник резидентуры ГРУ Юрий Миров, вам хорошо знакомый. Так ведь? Потом он изменил нашему делу. Не бежал, нет — изменил профессии. Но дело не в этом, главное то, что друзья в беде познаются. И это не то, о чем говорят: «Дружба дружбой, а табачок врозь». Из-за этого «врозь» мы много теряем. Конечно, вы руководите отдельной, самостоятельной единицей. И хорошо! Однако следует помнить, что Главное разведывательное управление Генштаба и Первое Главное управление КГБ, то есть военная и внешнеполитическая разведки, делают одно, общее и важнейшее для Советского государства дело.

Серко подумал, не вентилируется ли в ЦК КПСС вопрос о слиянии этих двух служб, как это имело место во время войны и принесло плачевные результаты, а генерал чуть откинулся назад на стуле и закончил:

— Продолжайте службу в том же духе, Петр Тарасович, и во всем рассчитывайте на меня.

— Служу Советскому Союзу! — поднявшись, отчеканил полковник.

— С усердием, Петр Тарасович! Вы служите исправно. Побольше документов! Побольше ценных секретов! — И генерал тоже встал и крепко пожал руку подчиненному.

* * *

Дома, разложив вещи и осушив рюмку «Наполеона», Петр вспомнил Мексику. Глория плакала, когда узнала, что ему предстоит поездка в Москву. То, как она сокрушалась, часто возникало перед глазами и звучало в ушах: «Ненавижу твою службу! Уедешь и не вернешься! Что стану делать с двумя детьми на руках? Умру без тебя!» Она была вольна в своих эмоциях и свободна в излиянии чувств, а он закрепощен присягой, жесточайшей дисциплиной, строжайшими правилами поведения, чувством долга, наконец! «Но я ее люблю! По-настоящему! — признавался он самому себе. — Это и есть счастье. И счастье в том, что я могу совмещать мою деятельность, работу с благополучным существованием семьи. Я офицер ГРУ, но я и человек! Тут не может быть противоречия. Кажется, Софокл говорил: «Кто хорош в семье, тот и хороший гражданин».

Он стал думать, как вернется в Мексику, обнимет Глорию, Аню, Ирочку. «Глории я привезу бриллиантовые серьги. Она их не станет носить, но пусть знает, подарок дорогой! Что еще я могу привезти из Союза, чтобы не было здесь импортом? Позвоню из Парижа и куплю все,' что она пожелает! Милая Глория, только теперь, очнувшись от деловой суеты, я чувствую, как соскучился по тебе! Девчонкам накуплю одежды всякой, игрушек. Хорошо, что на этот раз никто, даже Мещеряков, ни слова не сказал, что Глорию обязательно надо вербовать, заставить ее дать подписку «помогать мужу». В прошлый раз, когда Мещеряков представился ей генералом Сергеем Васильевичем, он Глории очень понравился, но, ак только заговорил о ее привлечении к работе, она возненавидела его. Как ее ни уговаривали, она твердо стояла на своем: «Никогда не стану заниматься этим делом!» И ведь ни разу не упрекнула, не подвела. Терпит мое частое отсутствие. Значит, понимает, «жалеет», как говорят на Руси. И я ее жалею. Люблю!»

* * *

— Вы меня очень порадуете и обяжете, если у вас есть записи молодого Кобзона, — сказал раскрасневшийся за ужином доктор Некрич в ответ на предложение хозяина дома, сделанное широким жестом в сторону шикарного магнитофона «Грюндиг». Они перешли из столовой в кабинет. — Он с чувством поет! И дело не в том, что он Иосиф, а я Моисеевич.

Родион и Петр, который был представлен историку как давний друг семьи, полковник Иван Дмитриевич, далекий от политики, улыбнулись дуэтом, и Родион сказал:

— С удовольствием, но Кобзоном мы, с вашего позволения, закончим вечер. Его надо слушать, а мне бы хотелось еще поговорить. Не возражаете против тихого Вагнера?

— О! Что вы! Это один из моих любимых композиторов.

Галя, предвидя намерение Родиона и понимая, что тема дальнейшей беседы не придется ей по душе, поставила на круглый столик рюмки и бутылку «Реми Мартена», разлила кофе по чашечкам из мейсенского фарфора и ушла в спальню смотреть кинофильм «Тихий Дон», в котором ей очень нравился актер Петр Глебов.

— Мы вот тут не сошлись во мнении с моим давним другом Иваном Дмитриевичем. Как все-таки по-вашему, готовил Сталин страну к обороне или, столкнув лбами Гитлера с Европой, намеревался нанести ему мощный удар в спину и стать хозяином положения?

— Видите ли, я вам конфиденциально скажу: наши историки теперь уже вынуждены соглашаться с тем, что Сталин готовил агрессию в целях «освобождения Европы». Однако мы утверждаем, что Советский Союз мог быть готовым к такому вторжению лишь в сорок втором. Мне лично представляется, что это был хитрый ход Сталина-Молотова, чтобы секретная служба немцев не волновала воображение Гитлера. Укажу только на два факта. Теперь уже доподлинно известно, что мы в день начала войны, в июне сорок первого, имели под ружьем с танками, самолетами, артиллерией и боезапасами тридцать одну армию! И все было готово, чтобы развернуть в течение месяца еще двадцать восемь армий. Это невероятная сила, по численности и мощи своей превышавшая все армии европейских стран вместе взятых. И второе. Размещение боезапасов на грунт в мае-июне означало подготовку к военным действиям в ближайшие недели. Красная Армия не возводила оборонительных линий.

— Да! К сожалению, это так! — Родион глядел на Петра взглядом, говорившим, что против фактов не попрешь. — Если Сталин думал обороняться, почему мы тогда активно строили пороховые, алюминиевые, патронные, снарядные заводы как можно ближе к западной границе?

— Советская историческая наука обязана искать объяснения того, что было и еще грядет, в истоках зарождения нашего строя, в том, что происходило в стране в начале двадцатых и. затем в конце тридцатых годов. — Некрич, как бы подчеркивая значение своей мысли, сделал паузу, которой воспользовался Петр.

— Конкретно, в чем?

— Видите ли, резкая смена одного слоя населения России, стоявшего у власти, другим на практике круто затормозило общее техническое развитие России, ставшей Советским Союзом. И, если хотите, тому способствовало однобокое, гипертрофированное развитие науки и техники чисто в милитаристских целях. Тот же революционный феномен явился причиной физического уничтожения лучшей части общества, самых талантливых, толковых, трудолюбивых людей, верных изначальной идее социализма.

— Естественно, в первые дни войны, пока не проявили себя новые таланты, сказывалось отсутствие выметенного из армии «ежовой» метлой высшего эшелона ее командного состава. Я имею в виду Тухачевского… — заметил Петр.

— Не говорите! — Некрич энергично перебил Петра. — «Дело Тухачевского» сегодня видится несколько в ином ракурсе. Вскрыты новые факты, мягко говоря, «деятельности» этого будущего маршала в Кронштадте. Там ведь безжалостно уничтожалась большая масса крестьян и рабочих, одетых в бушлаты. А истребление землепашцев в Тамбовской области? Это одна из черных страниц истории советского строя. В то же время тем, кто сменил старую ленинскую гвардию, Тухачевский и такие люди, как он, — образованные, талантливые и наряду с этим категорически решительные, были опасны.

Полковник Серко вспомнил публикацию в «Лайфе» бывшего генерала КГБ Александра Орлова, в 1937 году возглавлявшего резидентуру этого заведения в Испании, который с достаточно вескими фактами в руках, доказывал, что Сталин так молниеносно убрал с дороги Тухачевского — и других военных, которые могли быть с ним заодно, — потому, что маршалу стали известны доподлинные документы, свидетельствующие о сотрудничестве Кобы-Сталина с царской охранкой. Маршал якобы собирался на предстоявшем заседании Политбюро их предъявить и добиться снятия «председателя» с поста руководителя Коммунистической партии. Замысел, прямо скажем, обреченный на провал.

Тем временем Некрич возвратился к главному, что его волновало.

— Не кто иной как Сталин помог Гитлеру прийти к власти в тридцать третьем. Хотел направить его агрессию на Запад, а под конец вмешаться и продиктовать свои условия обеим сторонам, ослабевшим в борьбе.

— У Сталина была масса ошибок, но одна из наиболее роковых — это решение прибрать к рукам Бессарабию в сороковом! — темпераментно заявил Родион. — Если он присоединил ее к СССР, следовало бы непременно прихватить и нефтепромыслы Плоешти. Он перерезал бы вены фашистской Германии! Одни говорят, что Сталин был недоучка, даже глуповат, однако ухитрился обмануть — будь спок! — историю человечества.

— Да уж! Кто из великих диктаторов может сравниться со Сталиным? Никому в мире не удавалось так ловко заметать следы своих грандиозных преступлений! Я ненавижу Гитлера! Но Сталин — в попытках обмануть его — обманул самого себя. И стал причиной кровавой трагедии серок первого…

— Я это и хотел сказать, — Родион опустил рюмку, и резкий звук ее о стеклянную поверхность столика разорвал мелодию вагнеровской драмы «Гибель Богов».

Некрич утвердительно закачал головой и вдруг спохватился, поглядел на часы и твердо заявил.

— Друзья, уже время! Кобзона послушаем как-нибудь в другой раз. Я никогда так поздно не возвращаюсь домой. Домашние небось волнуются. Можно, я им позвоню?

— Не беспокойтесь! Я вас провожу. Довезу до самого парадного, — пообещал Петр.

По дороге, мило беседуя в такси о том, как здорово играет киевское «Динамо», Некрич изъявил желание на следующий день встретиться с Иваном Дмитриевичем и подарить ему свою книгу с дарственной надписью.

* * *

Они свиделись в четыре часа дня, у входа в театр на Таганке. Некрич подарил книгу Ивану Дмитриевичу с трогательной надписью и на прощание сказал:

— Отличный у вас друг. Но там, где он работает, ему несладко. А жаль! Сейчас самое время иметь побольше таких, как он. Но…

С какой-то необъяснимой грустью полковник Серко распрощался с ученым и, когда на станции «Комсомольская» сел в поезд, идущий от «Сокольников» до «Фрунзенской», вслед за ним в вагон буквально влетела молодая пара.

Чуть отдышавшись, мужчина тихо сказал Петру:

— Вас пасут мильтоны: тип в пирожке, молодой парень в синей куртке и баба. Не оборачивайтесь!

— Да? С чего бы это? — спокойно произнес Петр и по глазам парня увидел, что он не шутит.

— Ан, так! — парень залился краской.

— Не волнуйся! Спасибо. Дай рубль, я тебе разменяю мелочью, — предложил Петр.

Парень с готовностью это сделал, бросил понятливый взгляд на Петра, который подумал: «Такого прежде быть не могло!», и, под ручку со своей девушкой, вышел у «Красных ворот».

На «Кировской» Петр взволнованно поглядел на часы и покинул свой вагон. Торопливо зашагал вдоль поезда и, за мгновение до того, как двери стали закрываться, влетел в тот, что был ближе к головному. Продвинулся к дальней двери. Этого оказалось достаточно, чтобы опередить «парня в синей куртке и бабу». Раз так, полковник решил прогуляться по улице Горького и вышел на «Охотном ряду». Подойдя к автомату, он начал набирать придуманный им номер телефона и обнаружил «типа в пирожке», который чересчур внимательно следил за тем, в какую дырочку Петр вставлял палец. Он долго ждал, делал вид, что номер не отвечает, и, повесив трубку, сделал недовольную гримасу. Посмотрел на ручные часы, сверил время с настенными — это должно было говорить, что там, куда он спешил, никого нет. А раз так, он вышел на Горького пройтись и спокойно зашагал в сторону Пушкинской площади. Однако, увидев у магазина «Подарки» освободившееся такси, проворно сел в него.

— Шеф, быстро вперед! Опаздываю!

Водитель что-то, видно, смекнул, нажал на газ, и машина помчалась.

Петр видел, как парень в синей куртке выскочил на проезжую часть улицы, выхватил из-под куртки милицейский жезл и стал останавливать первую попавшуюся машину. Все трое сели в «жигуль», когда такси поравнялось с книжным магазином № 1.

— Сворачивай направо и стоп! Спасибо, шеф. Вот пятерка и дуй! — Полковник выскочил из машины, перебежал улицу и вошел в стеклянную дверь ресторана «Европейский».

Таксист уехал, а через несколько секунд мимо дверей ресторана проскочили «жигули», в которых сидели все трое «МИЛЬТОНОВ».

До поздней ночи читая книгу Некрича «1941. 22 июня», Петр одновременно не переставал размышлять. По правилам «Аквариума», он завтра обязан был доложить рапортом о встрече с Некричем и выявлении сразу вслед за этим наружного наблюдения за собой. Он сто раз повторял, что не обнаружил его сам, потому как дома явно ослабил внутренний контроль. Принятию же окончательного решения мешал сам факт отрыва от него. «Зачем?» — непременно спросят его, и не просто факт знакомства с Некричем, явно попадавшим из-за книги и своих открытий в области истории КПСС в опалу, но и образ его действия вызовут у начальства и кадровиков ГРУ естественное подозрение. «А почему вдруг решил отрываться? Боялся? Чего?» Лишь когда отложил книгу, погасил свет и закрыл глаза, пришел ответ: «Во мне что-то надломилось. Вера в то дело, которому служу? Не знаю… Но душа болит».

Утром он проснулся с теми же мыслями. «Писать не буду! — внезапно решил он. — У меня есть семья, есть Глория. Я ее люблю, хотя и приношу ей страдания. У меня есть дочери, я их обожаю! Надо быстрее завершать дела и скорее возвращаться. Там тоже дела. Да! Мне что-то явно не по себе! — подумал полковник Серко. — Черт возьми, если идея, которой служишь, уходит, что остается? Угождать начальству? А где движущая сила? Она была в идее. А теперь ее нет! Есть только красивые слова… Вот и Некрич, хороший человек, стремящийся к правде, к справедливости, к лучшей организации общества, уже в поле зрения «мильтонов». И если уж КГБ поставил за ним наружное наблюдение, значит, есть «дело» в Пятом Главном управлении, ведется его активная разработка и… недалеко до задержания».

Полковник Генштаба рассуждал правильно. Только он думал по старинке об иной форме преследования и наказания, а историческое время уже было другим. И крупный честный ученый, доктор исторических наук Александр Моисеевич Некрич очень скоро был выдворен за пределы Советского Союза, где, освободившись от страха и травмировавшей, фальшивой на практике идеологии, издал ряд откровенных книг. И эти «репрессии» уже имели характер подпиливания сука, на котором сидишь, фактом бессилия, самоубийством… Уже беспощадно действовали законы истории. Самодовольные властители не осознавали этот процесс скольжения по наклонной плоскости, к своему краху. А те, кто понимал неизбежность катастрофы, находились в явном меньшинстве и не могли что-либо изменить. Бронепоезд уже катился по проложенным Историей рельсам, и управляли им слабоумные машинисты.

…Кого Юпитер хочет погубить, того прежде лишает разума.

Глава IX СПОДВИЖНИКИ

Глория с дочуркой Анечкой встречали Мишеля в аэропорту. Семилетняя Аня и мама, которых он обучил обращению с фотоаппаратом, с балкона, где толпились встречающие, защелкали камерами сразу, как Мишель показался на трапе.

Анна уже год посещала балетную школу, это отражалось на ее походке и стройной осанке.

Когда Род прошел пограничный и таможенный досмотр и принялся обнимать и целовать своих близких, он почувствовал, что дочь встречает его с большим энтузиазмом и нежностью, чем жена. Однако дома, в спальне, когда он и жена остались одни, Глория — более двух месяцев соломенная вдовушка, позабыв обо всем на свете, отдалась без остатка темпераменту мексиканской женщины. Через месяц она почувствовала, что снова станет матерью. И заявила Мишелю:

— Пусть! Хоть ты нас и бросишь в один ненастный день — когда тебе прикажут! — эта девочка будет плодом моей чистой, ничем не опечаленной любви.

В тот день Мишель заехал в шикарный «Цветочный магазин Дель-Валье», открывшийся год назад неподалеку, и отправил жене с посыльным искусно набранную большую корзину ее любимых роз.

Через неделю после прилета, когда пленки, — заряженные в фотоаппараты Глории и дочурки, были проявлены и он сделал карточки, уже, можно сказать, матерый разведчик Мишель Род грустно улыбнулся. В сознании полковника Серко автоматически включился магнитофон, и он четко услышал голос любимого «слона»: «Ты — не шпион, ты — доблестный разведчик СССР. И потому тебе решительно запрещается, во всех случаях жизни, поднимать воротник пальто или плаща, носить темные очки, первым отводить глаза от чужого взгляда». «А я хожу обвешанный со всех сторон фотоаппаратами! — подумал Род. — Демонстрирую, что я фотограф! Но на кой черт мне аппараты в самолете? Ослабление бдительности! Причина? Многолетнее преуспевание. Вот тут и происходят проколы, тут и жди провала!»

Мишелю следовало спешить на встречу — обязательную после возвращения — с шефом резидентуры. Когда Род повязал галстук,' облачился в новенький костюм, приобретенный в Ригле по дороге в Москву, и машинально сунул руку в боковой карман, там оказалась бумага, о которой он забыл. Еще одна небрежность, граничившая с разоблачением. То был по оплошности оставленный в пиджаке текст открытого письма московской интеллигенции Леониду Брежневу, получившего широкую огласку. Особенно рьяно старалась донести его содержание до масс советского народа радиостанция «Голос Америки». Известные представители интеллигенции столицы Советского Союза требовали «остановить процесс реабилитации Сталина», явно возникший после свержения Хрущева и угрожавший стране возвращением в тоталитарное прошлое.

Шеф резидентуры работал в Мексике чуть более полугода, он был хорошо образован, профессионально подкован, рассуждал о состоянии дел в резидентуре Тридцать седьмого толково и доброжелательно. Когда они отработали все детали, шеф неожиданно заговорил об Александре Солженицыне, о положительной роли, которую его произведения могут сыграть в дальнейшем развитии советской литературы.

Серко подумал, что его «прощупывают» на лояльность. Следовало бы воздержаться от откровенных комментариев, однако он сказал:

— Если судить по тому, чему я только что был свидетелем, Солженицына мы больше печатать не будем, а его коллеги из Союза писателей ни один не осмелится возвысить голос свой и пойти его путем.

— Вы так думаете?

— Уверен!

— Оттепель, считаете, идет на убыль?

— Вне всякого сомнения! И потому укрепление нашей военной мощи — гарантия…

— Чего? — живо заинтересовался командир.

Серко вновь не стал дипломатничать:

— Того, что Союз еще долго продержится.

— Будем надеяться!

На этом литературная часть беседы кончилась, и разговор пошел о том, что резидентура намерена передать ему на связь своего давнего агента, преподавателя Национального политехнического института, уволенного на пенсию по возрасту.

— Ума не приложу, как я этого старика буду использовать! — взмолился Петр.

Шеф подбодрил:

— Вспомните своего тестя, дорогой! Тогда с нашей стороны было упущение. Надеюсь, вы это понимаете?

— Понимаю. Ну что ж, за дело!

Они расстались с обоюдным чувством сожаления, что не имеют возможности часто встречаться. Петр не мог объяснить себе, почему именно у него сложилось ощущение, что внутренне шеф ему немного завидует, как бы жалеет, что не находится на его месте. Объяснение пришло, когда однажды Род, спеша домой под бок жены, вспомнил того агента резидентуры, который пытался, используя свое положение по службе, переспать с Глорией и которого он, полковник Серко, в обе свои поездки в Москву не был в состоянии ни видеть, ни установить фамилию.

* * *

Знойно стрекотали цикады. Бархатный шатер смоляного неба радостно украшали мириады звезд. Дождливый сезон завершился необычно жарким декабрем, и все готовились к рождественским праздникам и встрече Нового, 1967 года.

Род оставил машину на безлюдной проселочной дороге и ушел с рюкзаком за плечами туда, где среди бескрайнего поля кактусов возвышалась желанная рощица. Он разбросил антенну, включил приемник: до сеанса оставались секунды.

Сеанс был коротким, и только Мишель отключил питание, как чья-то рука легла на его плечо. Род сидел на корточках и как освобожденная пружина взвился вверх, отскочил в сторону. Перед ним, в белой рубахе навыпуск и белых кальсонах, стоял индеец — местный житель. Круглое, смуглое лицо, на первый взгляд показавшееся придурковатым, нагло улыбалось. Но Род ясно видел, как искрилась плутоватость в его глазах. Индеец явно понимал, что этот белый городской житель делал что-то недозволенное, поэтому и протягивал к нему руку за вознаграждением в обмен на молчание.

Первой мыслью Рода было полезть в карман за бумажником, достать деньги и булавку с перламутровой головкой, обычно служащей украшением галстука. Затем, при вручении купюры в десять песо, сдернуть с булавки зажим и нанести укол нежданному свидетелю. Извлекая бумажник, Род огляделся и убедился, что вокруг никого не было. Лицо индейца продолжало улыбаться, но уже казалось не придурковатым, а как бы соучастливым. По ситуации и роду профессии Род обязан был ликвидировать свидетеля, сдернуть зажим и нанести укол булавкой в любую часть тела. Смерть от яда, покрывавшего конец булавки, наступила бы практически мгновенно. Однако что-то удержало Петра от этого. Этим «что-то» было воспоминание, как он в детстве с отцом ходил в лес по грибы, где того укусила гадюка, и как совершенно неизвестный крестьянин-грибник высосал яд из ранки отца.

Род попытался выяснить, знает ли индеец, что Мишель приехал на автомашине. Тот говорил на плохом испанском языке, но вскоре стало ясно, что индеец пришел так тихо, как только могут ходить индейцы, с противоположной стороны и не мог видеть ни машины, ни ее номерного знака. Род вручил ему двадцать песо — целое состояние для индейца и заставил удалиться в противоположную от «форда» сторону. Было ясно, что сюда ему путь заказан, а сейчас важно только оказаться у машины первым, если даже местный житель и пожелает сделать то же самое. На бегу, с рюкзаком в руках, Род, уже в который раз, последними словами поносил тяжелую, старомодную радиостанцию.

Однако это была его последняя ругань по адресу такой техники. Буквально через неделю, на очередном сеансе, он получил шифровку выбрать из тайника, что находился неподалеку от плотины Итурбиде, новую технику, с которой он познакомился в свою последнюю поездку в Москву. Род немало удивился оплошности Центра. Он доносил, да и резидентура его успокоила сообщением, что в Центре знают о том, что лес, где расположен тайник, стал любимым местом работников советского посольства, постоянно выезжающих туда на сбор грибов. И эти выезды были настолько регулярными и частыми, что местные жители окрестили тот участок леса «Русской горкой».

Отказаться от операции Род уже не мог и выбирал закладку в тайнике, уже достаточно разрушенном дождями, не без опасения. Однако все обошлось, и в посылке Род получил совершенно диковинные технические средства. Теперь не надо было идти на безличную связь в коридоры многоэтажных, людных зданий — там, где люди, там глаза и уши. Впредь достаточно было найти металлическую ограду, а их полным-полно в тихих по вечерам богатых районах города, поскольку состоятельные жители такими оградами защищали свои дома, дворы и сады от посторонних взглядов. Еще более удобной являлась колючая проволока, которой состоятельные люди обносили территории своих имений и ранчо. Небольшая черная коробочка и проводок — и двое агентов, находясь вдали друг от друга, спокойно могли обмениваться информацией.

Еще большую радость Род испытал от замены громоздкой радиоаппаратуры на миниатюрный передатчик, который буквально выстреливал депеши в момент нахождения специального советского спутника над Мексикой. Спутник собирал все «выстрелы» на своей трассе и, находясь над территорией Урала, выдавал все полученные им сведения приемной станции.

Порадовал и Институт маскировки ГРУ, приславший кучу новейших контейнеров для закладки в них бумаг, денег, фото- и микропленок: пеньки, консервные банки, сучковатые палки, мятые упаковки из-под сигарет, жевательных резинок вплоть до муляжей кучек человеческих испражнений.

Род вдохновился всем полученным, и у него родилась идея купить участок земли поближе к Нуэво-Ларедо — Эль-Пасо, чтобы поселить там нового агента — учителя на пенсии. Он заведет пасеку, и прибывающие из США наши люди будут закладывать материал прямо в его ульи. А чтобы их не жалили пчелы, Тридцать седьмой срочно запросит ГРУ изготовить и прислать средство, порошок или аэрозоль, которое бы исключало возможность укусов. Для «Аквариума» это пара пустяков.

* * *

В День Советской Армии и Военно-Морского Флота Тридцать седьмой, наряду с поздравлением его и резидентуры, получил сообщение, что вот уже несколько недель в Мехико находится старший лейтенант, имеющий, для сокрытия действительной личности, Шестьдесят третий номер. Прибыл он с ливанским паспортом и полугодовой визой. Следовало встретиться с ним, включить в работу резидентуры и сделать все необходимое для того, чтобы Шестьдесят третий надолго осел в Мексике. Подробную справку на него «Аквариум» высылает почтой через резидентуру.

Роду не улыбалось иметь в хозяйстве, где все было отлажено, еще одну единицу. Это все равно что в пятиместный автомобиль усадить шесть седоков. Но профессиональную настороженность вызвали условия встречи и пароль. Ему предстояло каждую среду, в двенадцать часов дня, три раза пройти туда и обратно у главного входа в МИД Мексики, имея при этом в правом кармане серого пиджака при красном галстуке газету «Нью-Йорк Таймс». Затем зайти в ближайшее кафе, сесть за столик, раскрыть газету и заказать две чашечки кофе. Когда Шестьдесят третий подойдет, он скажет по-французски: «Бы случайно не муж Марии?». Ответ должен быть: «Не случайно, а сознательно». Тогда пришедший завершит пароль словами: «Да, она прелестная женщина! Я могу выпить эту чашечку кофе?»

Мишель сделал вывод: во-первых, Шестьдесят третий был на связи в Ливане у молодого агента, возможно впервые начинающего работу за границей; во-вторых, большой ценности он, скорее всего, не представляет и в-третьих, не исключено, что визит его в Мексику связан с «подмочкой» или «локализацией провала». Интриговало то, что визитер не испросил в посольстве Мексики вид на жительство, не прибыл туристом, а появился с какой-то странной визой на полгода.

Однако полное разочарование Рода, которое он с трудом сумел скрыть, вызвала сама встреча с Шестьдесят третьим. К столику в кафе «Кикос», чтобы выпить чашечку кофе… подошла странно одетая и ярко размалеванная женщина. То была Вера Лукина из Орла, которая после окончания средней школы не пыталась поступить в институт, а устроилась работать секретаршей у горвоенкома. Полковник завел с Верой шашни, а когда устал от нее, с трудом убедив сделать аборт, по разнарядке направил на учебу в Военный институт иностранных языков. Там Вера, щепетильностью не отличавшаяся, переспала с каждым преподавателем, который того желал. По окончании института, где она проявила способности к иностранным языкам, прилично овладев арабским и французским, Лукина была направлена «Аквариумом» на работу преподавательницей факультета естественных наук в только что основанный в Москве Университет дружбы народов им. Патриса Лумумбы. В конце первого года работы за Верой стал усиленно ухаживать студент первого курса факультета экономики и права, сын одного из шейхов Саудовской Аравии. В «Аквариуме» решили, что. это совсем неплохо, и разрешили старшему лейтенанту Лукиной с наследником шейха направиться во Дворец бракосочетаний. После третьего курса сын шейха по каким-то своим причинам прекратил занятия в университете и, будучи уже завербованным ГРУ, вернулся к родным пенатам. В Эр-Рияде, однако, при первой же встрече с работником ГРУ сей «кадр» категорически заявил, что если его еще раз попытаются побеспокоить, он немедленно сообщит обо всем отцу и в полицию. Вера же, со всякого рода инструкциями «Аквариума» отправившаяся в вояж вместе с мужем, в его доме оказалась шестой, последней женой, то есть исполняла волю не только мужа, но еще и пяти старших жен. На нее натянули чадру, и ни о каких встречах с офицерами ГРУ не могло быть и речи.

Орловская женщина не выдержала мусульманских обычаев и полгода. Усыпив бдительность евнухов, она сумела бежать и добралась до Бейрута. Там, зарабатывая на панели, случайно встретила соотечественницу, занимавшуюся тем же, но с разрешения властей. Эта бывшая медсестра Боткинской больницы Москвы, аналогично пострадавшая, вместе с тремя другими бедолагами организовала дом свиданий. Вера стала пятой. В этом женском коллективе было заведено: каждая один месяц была директрисой, руководила хозяйством, вела учет доходов и расходов по дому. Ни одна не желала возвращаться в Советский Союз, но все были искренними патриотками, настолько, что в дни традиционных праздников — 7 ноября и 23 февраля — приходили в советское посольство.

Старший лейтенант Лукина не торопилась устанавливать связь с резидентурой ГРУ, ждала удобного случая, и он не заставил себя ждать. После одного из посольских приемов агент ГРУ описал ее и запросил Центр. Ответ из «Аквариума» был ясным, и бывшая Лукина, теперь сумевшая получить ливанские документы на имя Фатимы Фархи Кури, была взята на связь резидентурой ГРУ, затаилась от подруг. Через год, будучи подведенной к ответственному чиновнику управления по контактам с иностранными военными атташе министерства обороны Ливана, Шестьдесят третья «засветилась», и с ней временно прекратили связь. Однако девушка не выдержала внутреннего напряжения и приняла самостоятельное решение. Одним из клиентов дома свиданий был консул Мексики, и русская Фатима сумела получить у консула странную шестимесячную визу. За день до отлета она посетила советское посольство, где и были оговорены условия ее выхода на встречу с Тридцать седьмым.

Всего этого Мишель Род не знал, но то, что он увидел и услышал от Шестьдесят третьей, расстроило его. Как положительное он отметил лишь то, что каждое ее движение, каждый жест были тщательно отрепетированы. У вышедшей на связь хватило ума не скрыть от своего нового шефа, который ей явно понравился, то, чем она последние годы занималась в Бейруте.

Род не мог с ходу найти ей применение, потому первой задачей поставил отработку внешности в связи с новыми условиями ее жизни, вручил деньги на аренду меблированной комнаты, лучше отдельной квартирки. Себя Петр не назвал и оговорил условия односторонней связи: теперь она должна была выходить каждую среду в полдень на угол улиц Боливара и Уругвая.

Если бы Шестьдесят третья показалась ему надежной, Род мог бы использовать ее связной с работающими точками на границе США в Рейносе, Нуэво-Ларедо и Сьюдад-Хуаресе. Однако в следующую среду он поставил Испанца и агента — чистильщика сапог в наблюдение за Шестьдесят третьей, и сведения, вскоре полученные Родом, еще больше его озадачили: Шестьдесят третья сняла уютную квартиру в центре города, но вечерами, не в силах побороть в себе пристрастие, охватившее ее еще в юные годы, и бейрутскую привычку, хорошо одевшись и выдавая себя за француженку, стала регулярно посещать злачное заведение на улице Долорес. Клиентов водила домой.

Род проинформировал «Аквариум» и оттуда сообщили, что Шестьдесят третьего следует использовать как наводчика на объекты новых разработок и вербовок и по отдельным поручениям. Однако ей следовало получать вид на жительство, а для этого необходимо было иметь свое собственное, хотя бы небольшое дело. Тридцать седьмой запросил средства на аренду помещения и открытия в нем магазинчика дамской одежды, полагая, что «Аквариум» не пойдет на такие расходы и нежеланная гостья будет отозвана. «Аквариум» готовил ответ, а Род решил по душам поговорить со старшим лейтенантом, для этого «застукав» ее во время очередного свидания.

Пока зрение Рода привыкало к полутьме, швейцар, видавший виды вышибала, стоял, прислонившись спиной к косяку входной двери, и благодушно изучал нового клиента. В дальнем от стойки бара углу, где было место для танцев, небольшого роста, кругленький музыкант с отменной плешиной энергично играл на плохо настроенном пианино.

Когда девушка, подписавшая контракт с хозяином злачного заведения и представившаяся новым сослуживцам как Роз-Мари, вошла в помещение, ей навстречу поднялись сразу два клиента, но Мишель их опередил и увел Лукину к столику подальше от пианино.

— Я не могу иначе, — откровенно призналась Вера. Мишель поспешно приложил палец ко рту, и Роз-Мари перешла на французский. — Но это никоим образом не повредит делу. Половину я могу, если хотите, сдавать в кассу.

— Дело не в деньгах. С этим вашим занятием надо кончать!

— Это выше моих сил! Используйте, берите меня такой, какая есть. Я не нарушу присягу, но я человек, уже много лет проживший вне Союза. К тому же отрегулировала отношения с полицией. От нее возможна польза. Если отправите домой — будете иметь нуль, а оставите, получите приплод.

— Этого еще не хватало!

— Пошутила. Игра слов…

— Хорошо! Будем считать, пока договорились. Однако предупреждаю, до' первого осложнения!

— Я ведь из Бейрута могла тихо исчезнуть и навсегда!

— Звучит убедительно. Потому давайте подумаем вместе, как открыть лавочку по продаже модной дамской одежды. Там можно будет и жить. Днем…

— А вечерами здесь, — и Роз-Мари рассмеялась. — Не волнуйтесь, я себе не враг.

В тот раз они расстались быстро, но, странное дело, после второго посещения ночного клуба, где Роз-Мари чувствовала себя как дома, Род как бы ощутил, что тамошняя обстановка непонятным образом притягивала его: и полумрак, и приятный «парфюмерный» дух, и плавные обдуманные движения «дам» по залу. И мелодии пианиста, в репертуаре которого, помимо всему миру известных «Очей черных», нет-нет да и проскальзывало что-то знакомое, родное для слуха.

Род зачастил туда в минуты отдыха и вот однажды — это уже случалось и прежде — к их столику подошел пианист. Обычно он ловко рассказывал смешные анекдоты, а тут не успела Роз-Мари пересесть за столик возможного клиента, как пианист Моисес Либер доверительным шепотом заговорил на чистейшем русском языке:

— Здравствуйте, я ваша тетя! И не делайте мне хорошую мину при плохой игре. Я вас вычислил. — Мишель-таки сделал мину и по-испански сказал, что не понимает, о чем «дорогой Моисес» с ним толкует. — Вы правы! Я точно так же поступил бы на вашем месте. И я знаю, откуда вы. Это то, что мне нужно! Просто дипломаты из посольства сюда и носа не сунут. Им не положено! Моя тетя, имевшая хорошее дело при нэпе на Дерибасовской, всегда говорила: «Яша, если даже схватят за руку, говори, что она не твоя». А вы мне нужны. Если честно — больше, чем я вам. Однако и я кое-что стою…

Мишель еще раз попытался было убедить нагловатого Либера, что тот заблуждается и принимает его за кого-то другого.

— И не пытайтесь расплатиться и уйти! Вы много потеряете. Роз-Мари пару раз так отматюгала клиентов, как грузчики не лаются в Одессе. Да и вы — не клиент. Ни разу вместе с ней не уехали. У кого могут быть сомнения! И я вам не помеха, еще до войны работал с органами. И сейчас помогу!

Дело оборачивалось серьезной стороной и тут уже нельзя было ни уйти, ни продолжать. Следовало брать инициативу на себя, попытаться выяснить истину. А там видно будет.

— Хорошо, милый Яша. Вас так звали мама и папа? Я не одессит, но, допустим, из КГБ. И давно слежу за вами. Что дальше?

— Вот это другое дело! Моя мама говорила: «Чем человек лучше считает, тем он тебе лучший друг». Эй, Антонио, — крикнул пианист по-испански, — пару «Наполеонов». Тащи из подвала. За мой счет! Дело в том, что я родился в Одессе. В день, когда на лучший город мира упали первые бомбы, мы еще не закончили гулять на моей свадьбе. Как это было! Страшно вспомнить! Каждую ночь слышу взрывы. Вы можете себе представить, первая брачная ночь Яши Лившица под бомбами бошей? — подошел официант, и Либер снова заговорил по-испански.

Он рассказал, что с отличием окончил Одесскую консерваторию, в три года стал лучшим аккомпаниатором ведущих певиц и певцов города, но началась война. Они с женой уже ехали в эвакуацию, как узнали, что немцы перерезали все пути отступления. Когда возвратились в Одессу, из порта ушел последний пассажирский пароход. Через год Лившица, вместе со многими другими евреями, угнали в Германию. Жене удалось бежать в деревушку под Одессой, где ее укрыла у себя украинская семья старосты. То, что пережил Яков Лившиц в немецких лагерях и каким чудом остался в живых, тронуло душу Петра Серко, и он попросил еще рюмку коньяка.

— После войны меня крепко постирала Европа, потом как перемещенное лицо уплыл в Штаты. Чрезвычайный случай! Один генерал хотел, чтобы Яша Лившиц из Одессы передал свой талант его сыну. Как вам это нравится? Но слава Богу! Потом вот уже как четырнадцать лет — Мексика. Мне предлагали здесь разные хорошие гешефты, и невесты богатые были, но Яша Лившиц любит свою Соню и хоть и умеет делать деньги, а музыка — лучше. Я не такой ас, как ваш знаменитый Додик Ашкенази, но хотел бы видеть его на моем месте. Теперь я в полном порядке, но нет жизни без моей любимой Сони. О Сонечка, Соня, любовь моя! И она меня ждет!

— Да, целая приключенческая повесть, — заметил Род.

— Вы знаете, вы мне все больше нравитесь! Желаете шутить, а у меня без нее сердце только стучит, но не работает. Давайте заключим договор. Вы мне доставляете сюда мою Сонечку. Что она для Союза? И я — весь ваш! Вы знаете, что стоит еврейская колония в Мексике? При Соне я переквалифицируюсь, буду играть на свадьбах больших людей. Я готов мыть полы вашей квартиры…

— Ну-ну! Не горячитесь, Яша, — тихо по-русски сказал Род. — Если вы действительно помогали органам, то должны знать, как важно держать язык за зубами. Роз-Мари тоже не вздумайте проговориться. Подумаем, как вам помочь. А вы, со своей стороны, прикиньте, что могли бы положить на другую чашу весов. Не деньги, разумеется. как вы уже поняли, не в них счастье.

Яша вскочил на ноги, хотел было броситься целовать Рода, но тот удержал собеседника от столь пылких проявлений благодарности.

— Давайте так, через недельку я зайду, а пока — тише воды, ниже травы.

— Только не говорите Яше Лившицу, что Париж не стоит мессы!

— Теперь вы мне нравитесь, Яша. Будьте умницей, и мы скоро увидимся, — и Мишель собрался было подозвать официанта.

— Нет, нет! Все за мой счет и еще для вас одну рюмочку. Задержитесь на пару минут.

Яша Лившиц побежал к инструменту. И играл так, как, должно быть, в день сдачи госэкзамена в Одесской консерватории.

* * *

События побежали одно за другим. Зимой родилась третья дочь, которую назвали Еленой. К большой радости Рода, в Мехико наконец возвратилась Кристина. Она первое время не хотела идти работать, собиралась прежде устроить свои хозяйственные и финансовые дела. Род тут же передал Кристине обратно Сорок восьмого. С ним Мишель работал вполсилы — как правило, не давал ему заданий, и тот сам, по своему усмотрению, выходил на связь, когда считал, что имеет информацию, интересную Генштабу Советской Армии. И действительно, то, что казалось Роду мелочами, в аналитическом управлении «Аквариума» ложилось связующими звеньями в мозаике и получало хорошую оценку.

В отношении Яши Лившица «Аквариум» подтвердил, что до войны он действительно сотрудничал с отделом НКВД по Одесской области и что вопрос о выдаче визы на выезд из СССР его законной жене рассматривается и будет решаться в прямой зависимости от степени пользы, которую резидентура Рода сможет получать от Лившица. Тот перешел работать в один из наиболее фешенебельных ресторанов Розовой зоны города, превратившейся в своеобразный мексиканский Клондайк и… старался. Его информация не носила характера военных секретов, но была пригодна в работе резидентуры и резидентуры их коллег из КГБ.

Перед 50-летием Советского Союза Род получил через Кристину от Сорок восьмого очень важную, хотя и весьма негативную информацию. К нему прилетал из США старый друг, который теперь занимал ответственный пост в Пентагоне. Между делом он похвастал, что американцам удалось раздобыть русский секрет твердого ракетного топлива. Петр понимал, что в преддверии праздника это вызовет в «Аквариуме» переполох. Решил повременить с дурной вестью. И вышло к лучшему! В последнюю передачу перед 7 ноября 1967 года полковник Род получил поздравление с награждением его орденом Ленина. Отправь он депешу о твердом топливе до, а не сразу после торжеств, кто знает, не была бы в последнюю минуту его фамилия вычеркнута из списка награждаемых.

Однажды в самом начале декабря он возвратился домой и застал Глорию в слезах. Старшие девочки стояли перед матерью с округленными от трепета глазами, в которых тоже сверкали слезинки. Род увел девочек в детскую, одарил шоколадками и возвратился к жене. Га, среди стенаний, разразилась упреками, сводившимися к одному: она больше не в силах переносить борьбу с самой собою, жить в вечном страхе…

Мишель в глубине души понимал Глорию, ее неуверенность в завтрашнем дне, но как ей помочь, не знал.

— Родная, ты же знаешь как я люблю тебя, наших девочек! И верю в нашу судьбу. Сейчас прошу тебя только об одном — помни, что ты кормишь грудью Леночку. Мы взрослые, мы можем многое вынести, но она, бедняжка! Зачем ей страдать? Возьми себя в руки, Глория! Ведь ничего не происходит страшного. И не произойдет!

Глория с трудом успокаивалась, слезы непроизвольно лились из ее глаз, она тяжело дышала.

— И помни, ненаглядная, бесценная моя, — Мишель нежно привлек жену к своей груди, — что наша организация всемогуща. Тебе же высокие люди говорили в Москве: тебя и наших детей никогда не оставят в беде. Перестань! Поди умойся, выпей капли.

* * *

Один из агентов, приезжавших в Мексику из США в рождественские праздники, привез с собой ценный материал, полученный от крупного деятеля науки — в свое время лучшего ученика Роберта Оппенгеймера. Этот великий ученый и большой друг СССР перед смертью убедил своего ученика, что Советский Союз — единственная на земле гарантия мира и справедливости.

В феврале «Аквариум» сообщил Роду о том, что служба военной контрразведки нащупала источник утечки информации о твердом топливе. Он получил очередную благодарность и за новый канал приобретения важных научных сведений. Резидентура денег не жалела, и в апреле Род имел чертежи и техническую документацию на новый секретный прицел тяжелого бомбардировщика.

Род работал всю ночь, он горел желанием передать эту, имеющую большую ценность информацию на очередном радиосеансе, который должен был состояться завтра — спутник проходил над Мексикой в 9 часов утра. К 5 часам ночи Род уже выбился из сил, а надо было спешить! «Таблетку, — подумал он, — или позволить себе час сна?»

Материал ушел, документы он заложит завтра в тайник резидентуры, и, казалось, можно было отдохнуть. Он поехал пообедать в ресторан Яши и обнаружил, что тот уже четыре дня не появляется в заведении. Администратор ничего о Либере не знал, даже где живет пианист, однако обронил фразу: «Если он не у рояля, значит, умирает». Род интуитивно почувствовал, что с Лившицем нелады, и поехал к нему домой, где прежде ни разу не бывал.

Квартира № 13 находилась на втором этаже, в самой глубине полутемного, грязного коридора, стены которого, облупившиеся сто лет назад, в течение того же срока были искусно расписаны жильцами и их друзьями. Род долго звонил и, когда собрался уже уходить, машинально толкнул дверь. Она скрипнула и отворилась. Мишеля обдал спертый дух давно не проветривавшегося жилья. Он вошел и в маленькой спальне обнаружил больного, метавшегося в жару Либера. Тот Рода не узнал. Разведчик поспешно спустился к машине, где у него была припасена аптечка с набором всевозможных таблеток. Он дал Моисесу выпить одну за другой три разные пилюли, которые были способны поднять на ноги и приболевшего слона.

Меж тем хозяин бредил:

— Бульвар Сен-Мишель, отель «Рондо»! Мой дом! Если вам что-нибудь нужно, сообщите мне, и я сделаю для вас все, что смогу… Не поите меня дорогим коньяком! Где, где ты — мое счастье? — Моисес еще сильнее повысил голос, и Мишель понял, что речь шла о Соне Лившиц. — Соня, Соня! Ты хороша! Но где же ты? С кем спишь?

Тут отсутствующий взгляд Моисеса стал как бы фокусироваться, он замолчал и еще через несколько секунд узнал Рода.

— Вы здесь? Зачем? Я не хочу вас видеть! — Либер заскрежетал зубами, сжал, как мог, кулаки.

— Друг мой, я пришел вам помочь. Привез таблетки. Они быстро поставят вас на ноги. И снова будете играть! Поверьте мне.

— Врете!

— Яша, вы умный мужчина. «Гнев только портит кровь, играйте не сердясь», — как говорил классик. Давайте для начала поправляться. Я сейчас поеду за горячим обедом. Вам следует хорошо поесть. Поверьте мне в последний раз. Мы поставим на туза, и его никто не побьет.

— Я не тот Додик Ашкенази, знаменитый на весь Союз, но я зарабатываю честно себе на белый хлеб, банку импортной норвежской селедки и целую бройлерную курочку. Но вы поглядите сюда, — Моисес посунул слабую руку под матрас у изголовья и извлек банковское уведомление о состоянии денежного вклада. В банке у Либера была кругленькая сумма, которая позволяла ему в Мексике свободно существовать с женой. — Яша Лившиц сделает счастливой еще одну советскую женщину.

— Верю! Я пошел и скоро вернусь с едой, — и Род, прежде отворив окно, вышел.

В ближайший сеанс он отправил депешу в «Аквариум», которая заканчивалась словами: «Разделяю ваши соображения, но Пятьдесят четвертый, что называется, дошел до ручки, и мое положение становится опасным. Что если он не выдержит и донесет полиции? С женой здесь он нам будет намного полезнее». Это подействовало, и Род получил заверение в том, что в самое ближайшее время жене Пятьдесят четвертого будет выдана виза на выезд в Израиль, а ответственность за дальнейшее поведение этого агента всецело ложится на Тридцать седьмого.

* * *

В июне 1969 года, в один из воскресных дней, Род увез свою семью на прогулку к водопадам Тсинтсунтсана и там познакомился с симпатичным человеком, назвавшим себя Антонио Варгас Макдональд. Этот седовласый осанистый мужчина лет пятидесяти на вид был ведущим журналистом Мексики, печатавшим свои статьи в крупнейших журналах страны.

С точки зрения военного разведчика Варгас Макдональд не представлял особого интереса, однако он был занимательным собеседником, превосходно знал, что происходило в политических и культурных кругах Мексики, с ним можно было в частных беседах проверять некие факты, характеристики на людей, получать его прогнозы на ближайшее будущее в отношениях между Мексикой и США.

В одну из таких встреч, когда жены занялись обсуждением того, где и что лучше купить, Варгас Макдональд за рюмкой коньяка с кофе заговорил — они сидели в его библиотеке — о том, что он усиленно работает над серией статей, которые ему никак не даются. Суть его замысла вот в чем. И в Мексике, и в России произошли революции. Но в обоих странах имеет место уход от прежних идеалов.

— Лет десять я был дружен с советским дипломатом, — говорил Антонио, и Мишель вдруг подумал, что это мог быть знакомый ему Миров. — Мы с ним уже тогда, после Двадцатого съезда большевиков, касались этой темы. Атташе был сдержан, я же чувствовал, что его положение не позволяло ему до конца быть откровенным со мной. Однако я понимал, сколь беспокоило его то, что происходило в стране после смерти Сталина.

— Но они первыми запустили спутник и человека в космос! — заметил Мишель.

— Верно! Однако вопрос, как долго продержится этот русский революционный запал. Я недавно вернулся из поездки в Советский Союз. В печати я не нашел никаких подтверждений моим сомнениям. Но в реальной жизни, к сожалению, обнаруживал их на каждом шагу.

Род молчал, и Варгас Макдональд продолжил:

— Мне нравятся люди, которые умеют слушать. Не уверен, что это вам интересно, Мишель, но вот что меня беспокоит, — хозяин дома отхлебнул глоточек из рюмки. — Пролетариат, рабочий класс — ведь на него делали ставку такие мыслители, как Маркс, Энгельс, Ленин, Троцкий… Однако я не могу разобраться и объяснить это противоречие марксизма. Парии общества, пролетарии, они ничем не обязаны цивилизации. Она ничего не дала этому классу. Более того, вся технология, все достижения цивилизации направлены против рабочего человека. Он не может не воспринимать ее как худо для себя. А вот Маркс, Ленин и, последнее время на практике, Сталин доказывали, что именно этот класс только в состоянии возвысить человечество, поднять цивилизацию на очередную ступень ее развития, создать общество наибольшего благополучия и прогресса. Парадокс?

— Занимательная тема, однако чисто теоретические рассуждения, — заметил Род.

— Позвольте! — оживился его собеседник. — Я только что возвратился из страны, где, как было объявлено на весь мир, построили социализм. Я встречался с рабочими. В частных беседах они не говорят о политике. Жалуются на низкую зарплату, ругают вождей, которые забыли о народе, устроили «коммунизм» для самих себя.

Род отвел глаза в сторону, но чувствовал, что обязан что-то сказать.

— Сталин думал о народе. Он насаждал веру в лучшее будущее жесткими методами, но люди верили ему, шли за ним.

— И я так думаю! Сталин имел огромную опору в массах. Но в каких массах? Наименее политически подготовленных! Люди думающие, мыслящие ему были не нужны. Он удалил их с дороги под видом борьбы с буржуазным прошлым.

— Мы в Швейцарии, — заметил Род, — строили счастливую жизнь своим путем. Если не считать банкиров с их огромными капиталами, то у нас нет места большой вилке между богатыми и бедными.

— Вы, швейцарцы, давно знакомы с демократией, у вас высок культурный уровень народа. Но вернемся к России. Мне кажется, что суть борьбы между Сталиным и Троцким лежала в области разных уровней культуры. Маркс предупреждал, что в России не следует пытаться сделать скачок из феодализма в социализм, минуя капитализм. Я специально изучал этот вопрос. Вот и получилось, что на словах построили социализм, а на деле топчутся в феодализме.

— Ну, это уж вы чересчур, господин историк. Достижения Советов огромны. Они сокрушили Гитлера, обогнали Америку в космосе. Разве при феодализме это возможно?

— При феодализме возможен железный занавес, которым они себя окружили. И полное отсутствие демократии.

— Вы думаете, ее так уж много на Западе? Тут тоже не слишком одобряют инакомыслие…

— Вот потому-то я взялся за сопоставление постреволюционных периодов истории Мексики и СССР. Но знаете что я еще думаю. Троцкий, окажись он после Ленина на месте Сталина, мог бы — мне в это хочется верить — при помощи военной дисциплины, к которой он призывал, заставить рабочих и крестьян по-настоящему повысить свой культурный уровень, освоить демократию, освободиться необразованному народу от присущих ему низменных качеств.

— Ох, не обольщайтесь, милый друг… Насильно, железной рукой осчастливить людей нельзя. Будь то рука Сталина или Троцкого. А что касается администрирования… Разве его мало, к примеру, у немцев?

— Административная экономика — это детище немцев, детище Гитлера, я согласен. Он готовил Германию к войне. Такая экономика нужна и на период войны. Строить мирную жизнь как во время войны бесконечно долго нельзя. В Советском Союзе такой подход дал хорошие результаты лишь во время Второй мировой войны. Стержень прогресса — материальная заинтересованность и полное раскрытие частной инициативы. На терроре и патриотизме ни одно государство мира не может долго существовать. Боюсь, что в Советском Союзе этого не понимали и не понимают сейчас. Потому и дела у Советов начинают хромать.

Они еще немного подискутировали. Род пытался доказать Варгасу Макдональду, что могущество Советского Союза основано на общественной собственности на средства производства, что в этой стране плановая экономика служит защитой от кризисов. Его оппонент ратовал за простор для частной инициативы.

Но в этот момент в библиотеку вошли жены, и мужчины решили доспорить в следующий раз. Прощаясь, хозяин дома подарил Мишелю книгу мексиканского писателя Рафаэля Берналя «Монгольский комплот» и порекомендовал прочесть, чтобы потом обсудить. Книга была посвящена полицейской теме. В ней описывалось покушение на жизнь президента Мексики, показывалась борьба за власть с использованием китайско-кубинских террористов, которым помешали трое «джентльменов плаща и кинжала»: мексиканец, американец и советский разведчик.

Через неделю Макдональд поинтересовался по телефону мнением Мишеля, и тот сказал:

— Здорово накрутил! Но это на бумаге. Так в жизни не бывает. В жизни все и проще, и сложнее.

— И проще, и сложнее… Можно, я использую это?

— Можно. Только не ссылайтесь на мой авторитет фотографа. Мои снимки вообще перестанут покупать.

* * *

В конце года Кристина устроила свои дела: приобрела доходный дом, сдала в аренду их особняк послу одной из арабских стран, сама же перебралась жить в просторную квартиру на улице Амстердам и… устроилась на работу в тайную полицию Мексики. Это была инициатива не столько ее, сколько первого секретаря посольства США. Он сказал, что делает это из уважения к покойному Уикли, однако в случае необходимости просил Кристину не отказывать ему в информации о том, что там у мексиканцев за тайны, покрытые мраком.

Род был доволен укреплением позиции своей резидентуры.

Глава X НА ОСТРИЕ НОЖА

Утром Мишель проснулся от шепота жены. Пробудившись, он услышал: «Ты, Господи, щит предо мною. Гласом моим взываю к Господу, и Он слышит меня со святой горы Своей. Прозри, услышь меня, Господи, Боже мой!»

Поднявшись и приведя себя в порядок, Мишель не притронулся к завтраку, выпил чашечку черного кофе и отправился к себе в ателье. Вот уже с год, как он организовал надежное прикрытие — фотоателье на Генуэзской, многолюдной улице Розовой зоны. У него были постоянные лаборанты, выполнявшие портретные и групповые снимки за сутки, и два разъездных фотографа, которые готовили фоторепортажи текущего дня для рассылки растиражированных снимков в редакции газет, в основном провинциальных. Дело шло хорошо и приносило доход.

Но состояние жены беспокоило Мишеля. Нервы его возбудились до предела, потому и чутье разведчика было особенно обострено. Возможно, благодаря именно этому Род вначале интуитивно ощутил, а затем убедился и визуально, что за ним ведется наружное наблюдение.

Все мысли отлетели разом, кроме одной: «Как давно?» На хвосте сидел синий задрипанный «форд». Мишель подумал: «Если это слежка и в машине один человек, значит, машин много. И кто бы это ни был: местная полиция, ФБР, ЦРУ, по какому-то поводу свои, в моей «тачке» обязательно вмонтирован радиомаячок».

Род проскочил поворот на Генуэзскую и повел машину в северную часть города, где держал свое ателье просто знакомый — нейтральная связь. Мысли давили одна другую: «Как давно на крючке? Что было особенного в последние дни? Надо вспомнить все обстоятельства! Недаром «слоны» в Академии не уставали твердить, что нельзя выбрасывать из памяти ни одной детали, ни одной мельчайшей подробности суетной жизни. Из них, и только из них, может сложиться четкое и, самое главное, верное представление о происходящем. А я почивал на лаврах! Что было важного в последние дни? Значимых встреч не было. И все же? Ну, сейчас я их наколю. «Форд» по-прежнему висит сзади, а пора бы уже его сменить… Чертовщина! Это еще повезло. Сегодня встреча с важным агентом. Переносить нельзя, а потом еще надо выбрать материалы из тайника резидентуры. Вот где был бы грандиозный провал!»

Род поглядел на часы и нажал на газ. Надо было спешить. Ему теперь, обязательно сейчас же, пока Двенадцатый не уехал из дома по своим делам, следовало поймать его и включить в план действий, уже созревший в сознании Рода.

И тут Род подумал, что жизнь нелегала сопряжена с опасностью каждую минуту, но зато он освобожден от утомительной и чаще всего бессмысленной писанины: задумал что — пиши план, выполнил его — снова пиши подробный отчет со всеми деталями; встретил на улице того, кто не предусмотрен планом, снова пиши, и с кем выпил, кого обругал, все на бумагу!

Мишель припарковал свою машину, сознательно проехав ателье знакомого. Со стороны это выглядело нормальным, поскольку обочины вокруг были заняты другим транспортом. Выскочив из своего «форда» и заторопившись в обратном направлении, Род засек зеленый «понтиак», полный людей, не знавших, что им делать. Обшарпанный «форд» сунулся было на ту же улицу за «понтиаком», но, увидев шагавший «объект», дал задний ход и проехал перекресток. «Сейчас главное ничем не выдать волнение. Полная расслабленность. Никакой спешки. Иду, как шагал на своих двоих всю свою жизнь. Не мешало бы еще и черешню есть из цилиндра, как тот дуэлянт из рассказа Пушкина. Да вот нет цилиндра! И не дай Бог оглядываться! Они тоже растерянны, не знают, на что решиться. Ну-ну, поглядим, что будет дальше. Однако это серьезно! Как наскочил, в чем провалился?» Все эти мысли роем носились у него голове, когда он подходил к ателье.

Пройдя в конторку и застав там знакомого, Мишель поежился: дождливый сезон заканчивался холодными ветрами, в районе Майами свирепствовал циклон. Род достал из бумажника крупную купюру: он знал пристрастие приятеля к перно и его правило выпивать в кабинете, но так, чтобы об этом не знали служащие и его строгая жена. Владелец ателье охотно отправился за два квартала в винную лавку. С ним увязался Род.

Сеньор Маццини оказался дома, внимательно выслушал шефа и с наигранной беззаботностью заверил его, что отложит все свои дела и немедленно приступит к выполнению его поручений.

Через час Род спокойно проехал на Генуэзскую, а в три вышел на улицу с одним из своих лаборантов. Поболтав под вывеской ателье с минуту, Род выразительным жестом руки дал понять, что идет обедать, а перейдя улицу крикнул название итальянского ресторана, куда действительно часто ходил в середине дня. По пути он пошутил с миловидной продавщицей мороженого, затем, пройдя несколько шагов, купил ей розу и вернулся. На следующем углу Мишель сел к чистильщику ботинок, потом остановился у киоска, где продавались газеты и журналы. Троих: водителя «форда» и мужчину с женщиной, державшей в руке пустой пакет из магазина «High life»[13], — он определил. В этой спокойной ситуации, когда старший группы наблюдения знал, что объект идет обедать, этих троих было достаточно, тем более что он не мог отдать иного распоряжения, поскольку по большинству улиц Розовой зоны автомобили не могли ходить.

Делая небольшой крюк к лавочке, чтобы поменять батарейки к портативному радиоприемнику, Род видел, что крохотный «фольксваген» стоит у обочины улицы, по которой разрешено движение, а рядом маячит фигура Двенадцатого. За обедом — при покупке Род заменил лишь половину батареек — он безуспешно пытался что-либо поймать своим приемником, чем успешно дал понять следовавшим за ним, что после ресторана он вновь отправится в лавочку.

Так оно и было, однако и не так! В четыре Мишель расплатился с официантом, а сеньор Маццини, оставив мотор «фольксвагена» заведенным, перешел на другую сторону улицы. Ровно через две минуты из-за угла показался Род, он проворно сел в машину, снятую Маццини напрокат и имевшую уже чужие навесные номера, рванул с места, выскочил на авениду Чапультепек и был таков. Наружники даже не заметили, что их подопечный уехал на машине. Маццини видел, как они заметались, но… выигрывает тот, у кого в голове старшая карта. Через некоторое время Род позвонил домой, а затем и в ателье и сказал, что по срочному делу вечером с десятичасовым автобусом уезжает на несколько дней в Монтеррей. Билет на его имя уже лежал в кармане Мишеля.

В назначенное время он встретился с важным агентом, получил от него ценные фотопленки, а в одиннадцать, проверившись самым тщательным образом, выбрал закладку из тайника. Там были деньги и сообщение о том, что жена Якова Лившица уже в Тель-Авиве и проживает в отеле «Иродиада». Мишеля удивило, почему такую срочную информацию в «Аквариуме» решили не передавать ему лично по радио, а использовать диппочту: у женщины, выехавшей из Одессы, не могло быть достаточно валюты… Однако это треволнение быстро подавили другие нахлынувшие мысли.

Изъяв это вложение и ознакомившись с ним, Род проехал на улицу Шиллера в дом Двенадцатого.

— Послушай, Лоренцо, выгоняй машину из гаража. Поехали! Могут быть осложнения. Дам тебе помощника — в лепешку расшибется! Ночью обдумаем дальнейший план. Пока дело темное. Но твое будущее я вижу светлым. Летом будущего года поедешь в Москву, в Академию. Оттуда вернешься мне на смену.

— Пятнадцатый никогда не может быть двадцать первым.

— Человек не гаечный ключ. Все зависит от тебя! Поехали!

* * *

Как только Моисес Либер увидел вошедшего, он бравурным аккордом закончил играть и краем глаза предложил Роду следовать за ним. Оказавшись вдвоем в кабинете администратора, Либер решительно развернулся и, не раздумывая, заявил:

— Кафе-шантан закрыт! До тех пор, пока с Дерибасовской не приедет его хозяйка! Хватит! Довольно! Даже у такого плохого еврея, как я, есть предел терпения! — Либер выдернул из-за пояса пистолет. — Купил, чтобы покончить с собой! Но могу и еще кого туда прихватить!

На мгновение в кабинете стало так тихо, что были слышны ход настольных часов да нервное дыхание человека, державшего в руке «смит-и-вессон».

В первый миг Мишель вздрогнул от неожиданности — кто мог ждать такого поворота? — однако быстро справился с испугом и, как ни в чем не бывало, спокойно произнес:

— Моисес, я вас уважаю за ум, прямоту, честность и особенно за храбрость и отсутствие струнки гешефтмахерства, чем страдают многие ваши соплеменники. И ваши действия и слова не осуждаю. Уберите пистолет обратно за пояс! Надеюсь, этот телефон работает. Садитесь за стол! Садитесь, я вам говорю! Набирайте международную связь, Тель-Авив, отель «Иродиада». Там сейчас восемь утра, она должна быть у себя в номере. Завтра вышлите деньги, но полетите за ней через неделю, не раньше! Вам ясно?

Руки Яши Лившица, который не играл как Додик Ашкенази, но был большим мастером за пианино, дрожали, он никак не мог набрать нужный номер и соединиться с телефонисткой.

— И не говорите мне ничего, пока я не услышу голос Сони, — заявил Либер. — Пусть только она ответит! Пусть только скажет, что она жива. И я ваш — до гроба!

Когда Лившиц минут через двадцать все же переговорил с женой, заверил ее, что завтра же отправит деньги и очень скоро прилетит в Тель-Авив, он полез целовать Мишеля. Тому, однако, было не до лобзаний. Следовало собрать воедино весь опыт разведчика, чтобы разобраться в создавшейся ситуации. Кто знает, чем она может обернуться…

Прежде всего Род свел Маццини, ожидавшего в кафе напротив, с Либером и приятно был удивлен, когда последний, поговорив с Лоренцо минут десять, живо потер руки и заявил:

— Вот наконец будет горяченькое дело!

В. ту же ночь, связавшись по телефону с Латышом и Чистильщиком сапог, Род узнал, что оба без труда установили, что два молодых парня, вначале севшие в десятичасовой автобус, отходивший в Монтеррей, а затем, увидев, что место номер пятнадцать пустует, выскочили из него в последнюю секунду. Оба являются агентами тайной полиции. Один имеет звание сержанта. Стало чуть легче.

Несмотря на поздний час Мишель разбудил Кристину и тут же отправился на улицу Амстердам. Она вышла, и они проговорили в машине два часа. Кристина работала в направлении, наблюдавшем за связями граждан США с представителями стран соцлагеря, но у нее сложились неплохие деловые и даже дружеские отношения с генералом, начальником тайной полиции. По ее мнению, делать какое-либо заключение по имевшей место ситуации преждевременно. Информации как таковой практически не было, если не считать самого факта наружного наблюдения.

— Это тягостно, мучительно из-за неведения, однако еще не катастрофа. Во всяком случае, мой совет, лучше не появляться на улице и сделать так, чтобы Глория завтра же получила телеграмму из Монтеррея о твоем отъезде в Эль-Пасо на несколько дней.

— Я об этом думал, завтра такая телеграмма будет в Мехико.

* * *

Вечером следующего дня Кристина приехала в дом к Маццини, и улыбка, с которой она вошла в гостиную, обнадеживала.

— Мишель, ты знаешь, я приехала ни с чем. Однако это то самый случай, когда лучше не иметь, чем иметь.

— То есть? — насторожился Род.

— Ну, тебе показалось, что у тебя симптом тяжелой болезни. Ты идешь к врачу, а он говорит: «Милый, у вас ничего нет!»

— Я понимаю, ты шутишь, хочешь меня успокоить. Но мне не до шуток!

— Мишель, единственное, что удалось, это установить сержанта, который вчера был на автобусной станции. Поговорить с ним не смогла, полковник Тирадо Трехо с утра пораньше направил сержанта ловить какого-то никарагуанца.

— Вот так! И наблюдения за домом и ателье нет?

— Успокойся! ЦРУ, конечно, могло использовать сержанта, но там был другой наш агент. Это уже слишком. Буду искать и этого. Главное, ни в одном из направлений твоих следов нет. Мне удалось остаться наедине с генералом, и я посетовала, что давно не было крупных дел. Он заметил, что пока так на небе расположены звезды. Уверена, будь он в курсе твоего «дела» — это какой триумф для него, — непременно бы намекнул. С полковником Тирадо Трехо у меня более официальные отношения, но среди его людей есть с кем потолковать. Еще пару-тройку дней…

— Послушай, Кристи, этот Тирадо — случайно не бабник?

— Что ты спрашиваешь. Он же мексиканец.

— Он не бывает в баре-ресторане «Мансион»? — Род назвал заведение, где играл Либер.

— Нет, полковник приверженец Наполеона. Его любимый кабачок в ресторане «Иль-де-Франс», что на той же Гамбургской.

* * *

Кристина звонила в дом Маццини каждый день, однако с информацией, которую собрала, приехала лишь на четвертые сутки. За это время нервы шефа нелегальной резидентуры ГРУ в Мексике расшалились настолько, что Лоренцо приволок из соседней аптеки набор всех успокаивающих средств, которые там только продавались. Род, чего делать было явно нельзя, по вечерам, а то и днем, когда Маццини отлучался, выходил на улицу к ближайшим телефонам-автоматам, набирал номер своего домашнего телефона и слушал голоса то жены, то старших дочерей, которые, полагая, что звонит муж и отец из США и его не слышно, подолгу кричали в трубку: «Алло! Алло!»

По этой причине и потому, что, когда прибыла Кристина, Род, не спавший ночами, крепко уснул, Маццини решил взять инициативу на себя. К такому шагу толкнули его и внезапно пробудившийся азарт, некий мальчишеский задор, и подсознательное страстное желание отличиться.

Кристина рассказала, что отдельные сотрудники, непосредственно работающие под началом заместителя начальника тайной полиции, располагают лишь отрывочными сведениями о том, что бывший швейцарский фотограф, ставший гражданином Мексики, подозревается в связях с коммунистами и что дело ведет лично сам полковник Тирадо Трехо. Кристина еще раз осторожно побеседовала с генералом и убедилась, что начальник тайной полиции об этом деле ничего не знал.

Умная женщина взвесила все обстоятельства и пришла к единственно правильному выводу: до 1 декабря 1970 года, когда прежний президент Диас Ордас передаст власть страны вновь избранному Луису Эчеверрия Альваресу, оставался всего месяц; все руководство тайной полицией, по давней традиции, подаст в отставку, а полковник Тирадо Трехо вместе с рапортом. положит на стол нового президента горяченькое дело о русском шпионе!

— Да, это ход! — заключил Маццини и подлил горячего кофе в чашечку Кристины. — Потому и выходит, что все бумаги полковник держит в своем личном сейфе. Нужен ключ от него!

— Как? Понимаешь, что ты говоришь?

— Нет таких крепостей, которые не берутся! Начнем с «Иль-де-Франс». Но и ты, Кристина, можешь преуспеть в этом деле. Вот тут у меня как раз и лежит то, что тебе надо, — Маццини извлек из ящика шифоньерки коробку пластилина. — Вот эту палочку мы сейчас распластаем и аккуратно прикроем целлофаном. Ты, Кристина, положишь пластилин в сумочку. Если повезет, достанешь, скинешь целлофан, ювелирно вдавишь бородку и пластилин прикроешь целлофаном. На бородке могут остаться кусочки пластилина. Надо их снять… и ключ на место.

Пока ювелир все это объяснял Кристине, она вспомнила, что пару раз, когда бывала в кабинете полковника, видела на его столе связку ключей. И тут же у нее созрел план.

— Лоренцо, давай лист бумаги и карандаш.

И получив их, Кристина быстро составила кроки улицы, на которой находилось здание, где она работала, окна, откуда она подаст сигнал, и места, где Маццини должен стоять, чтобы его увидеть.

— Завтра, начиная с десяти утра, придешь сюда, на эту точку и не спускай глаз вот с этого окна. До часу в помещение проникают солнечные лучи. Я зеркальцем подам сигнал. Как увидишь зайчик, шагай к телефону, он рядом, набирай номер, — она назвала его и пояснила, что все осведомители тайной полиции используют этот телефон для связи с агентами и сотрудниками. — Скажешь, что срочно должен сообщить полковнику Тирадо новость о фотографе Роде. Дежурная тут же вызовет полковника. А я подам сигнал из окна его приемной, только если связка ключей будет лежать на столе. Вернусь в кабинет, а когда полковник пойдет к телефону по твоему вызову…

— Молодец! Однако что я ему скажу?

— Как сообщишь дежурной, через минуту повесь трубку и вечером жди моего звонка.

Все отлично получилось на бумаге, но забыли про овраги: услышав сообщение дежурной, полковник заспешил, извинился, попросил его обождать и вышел из кабинета, прежде прихватив со стола связку ключей.

Однако запал Маццини, подогреваемый обещанием шефа направить капитана на учебу в Академию «Аквариума», не проходил и в чем-то приносил плоды. Либер без особого труда сумел заинтересовать владельца ресторана «Иль-де-Франс» — за сходную цену стал заполнять своей игрой паузу между вечерним и ночным шоу. А полковник Тирадо действительно оказался «приверженцем Наполеона» и с удовольствием слушал цветастые байки пианиста-виртуоза о Франции, ее достопримечательностях и особенно о прелестях несравненных женщин, мастериц эротического искусства. Пока не было иной команды, Моисес, по своей инициативе и «из-за уважения к тяжелому труду полковника», за свои деньги притащил из заведения на улице Долорес, где еще не так давно работал, молодую польскую блондинку. В следующее посещение «Иль-де-Франс» полковник угостил Либера рюмочкой дорогого французского коньяка.

Ситуация, считал Маццини, была чревата крупными неприятностями для его шефа, к которому он успел искренне привязаться. И следовало действовать!

Маццини разработал схему и обсудил ее в мельчайших деталях с Либером, который расходовал огромные деньги на ежедневные разговоры с Тель-Авивом и на плечи которого ложилось исполнение самой сложной и ответственной части. Оговорил Маццини все должным образом и с Шестьдесят Третьим. Роз-Мари поначалу сникла, но затем взяла себя в руки и даже загорелась.

Давний приятель Либера, бежавший еще юношей из Германии, чтобы не угодить в еврейский лагерь смертников, был третьим совладельцем одного из домов свиданий и каждый третий день сам стоял за кассой. Моисес иной раз, когда считал, что очередную даму не к лицу было везти в свою запущенную квартиру, пользовался услугами приятеля, точнее, его дома свиданий. В день, когда тот работал, Либер предупредил его, что поздно вечером заедет и чтобы он держал свободным номер на втором этаже.

В тот вечер Либер играл с особым пылом и главным образом из репертуаров шансонье Шевалье, Эдит Пиаф и Азнавура. Полковник Тирадо приехал после обильного ужина с выпивкой — он угощал одного из приближенных нового президента страны. Прибыл полковник специально, чтобы побаловать себя ласками жгучей француженки, с которой пианист-виртуоз обещал его свести.

— Полковник, она вот-вот должна подъехать. Это мармелад в шоколаде! Киска, которая так мурлычет, что трудно забыть. И знает… эта прелесть знает все эротические точки на теле мужчины, — произнес Либер с неотразимой искренней улыбкой и поставил на стол высокий стакан, полный бурой жидкости с кусочками льда.

— Palabras de almíbary hechos de acíbar![14] Но где она? И что это? — поинтересовался Тирадо Трехо.

— Она будет с минуты на минуту! А это, полковник, знаменитой коктейль аристократической богемы Монмартра!

Полковник отпил, а Либер, то и дело поглядывая на часы, тянул виски с содовой. Когда уверенный в себе фараон допил коктейль и началось шоу, Либер рассчитался с официантом, вышел с полковником на улицу и повел его за угол. Там, в машине с навесными номерами их ждала Роз-Мари. Ее было трудно узнать. В черном парике, с искусно нарисованным лицом, вся в ярко-красном шелке, Шестьдесят третья в полумраке ночи, предвещавшей усладу, действительно была неотразима.

Полковник, в нос которого чрезмерной дозой ударило благоухание только входивших в моду духов «Шанель № 5», попытался было заявить, что он мужчина.

— Поедем в моей машине!

— Вряд ли это разумно. Твою каждый «гуаруро»[15]знает. Попадешь с тобой в историю! Потом привезу тебя обратно. Либер мне как брат. Ради него я готова… — решительно произнесла Роз-Мари на испанском с французским акцентом и включила мотор, полковник махнул рукой, а Моисес захлопнул дверцу и тут же заспешил в машину Маццини, где сидел Чистильщик сапог, державший в руках дорожную сумку.

— Поехали за ними! Не отставай! — скомандовал Моисес, который явно вошел в роль командира операции.

Дом свиданий находился недалеко и представлял собой темный двор с навесами по обе стороны для автомашин клиентов, слабо освещенный вход, за ним зарешеченную кассу, несколько дешевых комнат на первом этаже и номера почище и покомфортабельней на втором.

Увидев даму комильфо с сеньором в дорогом костюме и при шляпе, приятель Либера не удержался и предоставил им лучший номер, который держал для Моисеса. И этот появился тут как тут. Пропустив вперед себя пару, которая его сопровождала, Моисес сказал:

— C’est la vie! [16] Мне интересно, как любят друг друга гомики. Потом расскажу. Давай ключ от шестнадцатого.

— Моисес этот номер занят. Дам другой, не хуже. Но ты гляди, доиграешься. Еще и тебя, того, трахнут…

— Буду кричать. Надеюсь, выручишь. А кого пустил в шестнадцатый?

— Полный порядок! Пара богатых, что надо! Он обязательно оставит на чай. Только что пришли, и я подумал, что для тебя уже поздно.

— Ладно! Скоро увидимся, — Либер взял ключ и поднялся с друзьями на второй этаж.

А в это время в номере 16 полковник, оценив роскошное тело француженки из Орла, вошел в раж. Он срывал с себя одежду, кусая губы, шею, плечи и грудь Роз-Мари. Та помогала и, когда они повалились на постель, потянула полковника на себя, обхватив его спину ногами. В момент наивысшего экстаза, когда у полковника наступил оргазм, «француженка» нажала указательным пальцем на дужку кольца на безымянном пальце правой руки и провела камнем по спине своего партнера. Не прошло и двух секунд — Роз-Мари на всякий случай, чтобы не получилось отпечатка ее лица, прикрыла ладонью левой руки глаза полковника, — как тело его дернулось в последний раз, и он затих. Тогда Шестьдесят третья очень медленно, чтобы яд, который должен был улетучиться сразу, как камень кольца встанет на место, не попал на ее тело, выбралась из-под объекта. Убедившись что тот не дышит, она прошла в ванную, затем натянула на себя платье и села на стул. Еще через десять минут она отодвинула задвижку на входной двери, и потянулись секунды мучительного, полного страха, ожидания. Оно не было долгим. Еще минуты через три дверь легонько приоткрылась и в ее просвете Роз-Мари увидела лицо Двенадцатого. Она согласно кивнула, тогда Маццини прикрыл дверь и возвратился к себе. Там он извлек из сумки веревочную лестницу, вручил ее Чистильщику сапог и попросил Либера тому помочь. Сам же, с сумкой в руке, быстро прошел в номер 16. Роз-Мари поспешно скинула с себя черный парик и все ярко-красное одеяние, сняла макияж и облачилась в мужскую одежду, принесенную в сумке. В это время Двенадцатый осторожно, чтобы не оставить отпечатков, пальцев, снял с пояса полковника связку ключей, сделал оттиски того, что был от сейфа, и личной печатки, возвратил связку на пояс брюк, поверх которых лежал пистолет. Затем, погасив свет, они с сумкой, куда сложили все, что принадлежало Роз-Мари, прошли в номер, где их уже ждал Либер. Он помог Чистильщику сапог открыть окно в коридоре и спуститься по веревочной лестнице в сад соседнего дома.

Уложив лестницу в сумку, все трое сошли вниз. Двое «гомиков» направились к машине Роз-Мари, а Либер остался поболтать с приятелем и оставил ему положенную плату.

— Это зрелище на любителя. Мне не понравилось. Лучше женщины, с которой рядом настоящий мужчина, ничего нет на свете.

— Но свет становится другим, Моисес! Сюда все чаще приходят пары одного пола. Я лично ничего не имею против лесбиянок. У этих «розовых» классно получается…

— Их дело. Спасибо! Я пошел. Да, мой друг, надеюсь, что кто бы ни стал тебя пытать, был ли я здесь с этими, ты промолчишь. Мне все-таки неловко. Я тебя обнимаю! — И Либер прошел к машине.

Роз-Мари, испытывавшая внутреннюю дрожь и не желавшая говорить с мужчинами, повезла Либера к его дому, а Маццини, который еще днем предупредил Кристину, помчался к себе на улицу Шиллера, чтобы как можно быстрее изготовить ключ и печатку.

В половине четвертого ночи он вручил изделия Кристине, которая ни свет ни заря приехала на работу и с кучей деловых бумаг прошла в кабинет полковника Тирадо Трехо. Кабинет был открыт, поскольку там производили уборку. Когда работники ушли — до прихода сотрудников и секретарши полковника еще было не менее часа, Кристина закрыла дверь кабинета, вставила ключ, повернула его и потянула на себя дверцу сейфа. Пятой папкой сверху оказалось «дело», на корке которого стояла надпись, сделанная красным карандашом: «Мишель Род — советский разведчик». Кристина сунула «дело» между своих бумаг, поглядела, нет ли в сейфе еще чего-нибудь, связанного о Родом. Убедившись, что ничего больше нет, закрыла сейф, протянула веревочку, тянувшуюся от дверцы к его стенке, где был пластилин, и прижала ее печатью полковника.

Пройдя к себе в кабинет, где никого из сотрудников еще не было, Кристина внимательно изучила дело. Началось оно с того, что осведомитель заместителя начальника тайной полиции оказался хорошим знакомым двух приятелей левых убеждений, один из которых являлся мужем родной сестры Глории. Эти молодые люди, в присутствии осведомителя, обсуждали странности мужа Глории, который говорил, что родом из Швейцарии, а на самом деле не только сам дома стряпал, да еще какую-то совсем не швейцарскую еду: борщ, пельмени, вареники, галушки. К тому же во всем помогал жене по хозяйству, плохо продавал фотографии, которые готовил, а жил тем не менее в достатке. В деле были сообщения того же осведомителя о том, что подозреваемый часто отлучается из дому на несколько дней и по ночам, когда он не может делать никаких фотографий, уезжает за город с какой-то аппаратурой. Более неприятным было донесение наружного наблюдения, что «5 ноября объект использовал тайник у скамейки в саду Оранжереи Койоакана, откуда выбрал закладку в виде пачки сигарет». Последней бумагой дела был тщательно подготовленный проект запроса в мексиканское посольство в Берне о просьбой собрать самые полные данные на Мишеля Рода, уроженца Нийона, «которым он может и не быть», оставалось только проставить фамилию адресата и гриф секретности.

Еще раз внимательно полистав страницы дела, Кристина подумала, что в направлениях может и не быть следов этой тайной разработки заместителя начальника полиции, и все же она заполнила запросы в картотеки всех направлений на четырех граждан, в том числе и на Мишеля Рода. Затем, с ворохом других бумаг и делом, спустилась в подвал, где находилась специальная комната с печью для сожжения копий, ненужных и пришедших в негодность документов. Дело «Мишель Род — советский разведчик» пылало особенно ярко.

Спустя несколько минут Кристина уже была с бумагами в приемной полковника Тирадо Трехо. Ровно в девять вместо полковника здесь появился генерал в компании представителей генерального прокурора республики.

Поздоровавшись, генерал спросил Кристину, кого она ждет, и, услышав, что полковник просил ее зайти по делу с самого утра, с раздражением произнес.

— Нет больше половника! Доигрался! Позор на мою голову! Идите к себе. Потом я соберу всех.

До вступления нового президента на пост оставалось четыре дня. Генерал, с этой свалившейся на его голову историей, терял всякие шансы сохранить за собой прежний пост.

* * *

Первый, самый короткий, но четкий и ясный доклад Двенадцатого, как электрошоковая процедура, в один миг вывел Мишеля Рода из тупикового состояния прострации, и уже через два дня, в понедельник Мишель угощал в «Мансионе» ужином Лоренцо и Моисеса, который на следующий день улетал в Израиль.

Обмениваясь выразительными взглядами, они не говорили о деле. Лишь гордый собою Маццини заметил:

— Перед смертью он не мучился…

А счастливый Либер был менее прозаичным.

— Все это шпанская мушка[17]. Я всыпал в «знаменитый коктейль аристократической богемы Монмартра» целую столовую ложку. После этого он был способен на один из подвигов Геракла. В постели…

— Главное, что высокая врачебная экспертиза установила естественную смерть в результате инфаркта миокарда. Потому расследованию не придают особого значения. Вообще умалчивают, — заключил Род.

— Главное — другое! — оживился Лоренцо. — На запросы все картотеки направлений ответили, что вы по ним не проходите. Вы заново родились!

— Спасибо! — и Род положил свою руку поверх руки ювелира.

* * *

1971 год набирал силу и оказался полным разных событий.

Новый президент Мексики очень быстро почувствовал, что определенные финансовые круги и некоторые влиятельные политические деятели, которые не выступали против него как кандидата, теперь, после обнародования состава кабинета, словно ощутили себя обманутыми в надеждах и не пытались это скрывать. Их фронда не предвещала президенту ничего хорошего. Дрязги с оппозицией и другими недовольными мешают руководить страной. Следовало проявить характер.

При прежнем президенте он был министром внутренних дел и прекрасно знал о формированиях партизан в горах ряда штатов страны. Программа в основном молодых людей, жаждущих реванша за подавление в 1968 году в Тлателолько [18] массового движения против Диаса Ордаса, не могла поднять широкие массы народа на революцию. В ней не содержалось серьезных социальных требований. Однако пример Фиделя Кастро был заразительным. Но Кастро был далеко, а верные войска наготове. Ситуацию можно держать под контролем. Но тут из Вашингтона просочились сведения, что в высших правительственных кругах США считают, будто новый глава мексиканского государства придерживается левых идей. Не отреагировать на подобное обвинение не мог позволить себе ни один президент Мексики.

Эчеверрия пригласил в президентский дворец военного министра, начальника тайной полиции и министра иностранных дел и, не вступая с ними в обсуждения, заявил:

— El cue espera desespera. [19] Следует опередить события и показать чего мы стоим! Согласны?

Приглашенные почтительно склонили головы.

Президент удовлетворенно кивнул.

— И вот что я предлагаю. Мы выдворим из страны сразу нескольких советских дипломатов!

Президент видел, как брови министра иностранных дел поползли вверх над очками.

— А что мы им предъявим?

— Неопровержимые данные. Двадцать три гражданина Мексики, студенты, в основном выпускники университета Лумумбы, прошли специальный курс обучения в Северной Корее. Соответствующие спецслужбы СССР наверняка знали, что наши ребята готовятся коммунистами Северной Кореи к партизанской войне с целью свержения законного, конституционного правительства Мексики. Семнадцать человек из них, а может быть, и больше, уже прибыли в страну и находятся в горах.

Шеф полиции открыл папку и протянул министру иностранных дел копию докладной записки, несколько дней назад адресованной президенту.

— Любопытно! — интеллигентное лицо Эмилио Оскара Рабасы побледнело. — Почему же посол не информировал меня?

— Я тоже хотел бы это знать! — произнес президент и в свою очередь поглядел на военного министра.

Тот щелкнул каблуками:

— В отношении происков коммунистического Союза у меня нет сомнений! Во время последней стычки мы изъяли у этих проходимцев, глупых и безголовых, советский автомат Калашникова последней конструкции с ночным прицелом и устройством для бесшумной стрельбы. Этим оружием в Союзе оснащены части специального назначения.

— Я вызываю Сапату Вела! — решительно заявил Рабаса.

— И это надо делать немедленно, пока советский посол Колосовский, человек достойный, хороший посол, находится на отдыхе в Крыму, — сказал президент.

— Мы сразу убьем трех зайцев! — заметил военный министр, но никто не стал уточнять, каких именно.

— А поверенный в делах Дьяконов и в Аргентине занимался открытой пропагандой, он связан со всеми левыми кругами, — добавил шеф тайной полиции. — Он доставляет нам много хлопот.

Тут президент пригласил в кабинет ожидавших в приемной Карилью Маркоса, председателя комиссии по иностранным делам сената, и М.С. Гусмана, председателя комиссии по тем же делам палаты депутатов.

Изложив им ситуацию и свои соображения, президент без возражений получил их полную поддержку.

В Мексике было семь с половиной утра, а в Москве четыре с половиной дня. И в дорогом загородном ресторане посол Карлос Сапата Вела, советник посольства Альфонсо Эррера Сальседо с женами, второй секретарь посольства Карлос Лагунас и Юрий Миров заканчивали обедать. Им подали кофе, и тут Лагунас неожиданно сообщил присутствовавшим, что Миров умеет читать будущее по кофейной гуще. Все заинтересовались и выжидательно посмотрели на советского представителя.

Миров перевернул чашечку, выждал с полминуты, и когда поглядел на ее донышко, хотел было промолчать, но потом махнул рукой на дипломатические сомнения:

— Предстоит скорая дорога и неприятности…

Ничего этого Мишель Род, конечно же, знать не мог. Он получил донесение Кристины вечером в понедельник, 15 марта и тут же ночью сообщил в «Аквариум» о предстоящем событии и список из трех человек: мидовец Дьяконов, резидент ПРУ Коломяков и его сотрудник Воскобойников — так сообщила Кристина.

Пока крутилась официальная машина — никто не мог принять решения без мнения Брежнева и Громыко — Рабаса 17 марта выслушал Сапату Вела. Тот ничего не знал или сделал вид, что не знал, хотя непременно кое-кто из сотрудников его посольства и был источником информации, имевшейся в тайной полиции. Это неведение посла оборвало его дипломатическую карьеру, а Рабаса пригласил в четверг в МИД поверенного в делах СССР Дхмитрия Дьяконова и известил его о том, что он, первый секретарь посольства Борис Коломяков, вторые секретари Олег Нечепоренко и Борис Воскобойников и атташе Александр Большаков объявляются persona non grata и обязаны в 48 часов покинуть пределы Мексики.

Мишель Род, в нарушение самых элементарных правил его службы, с тоской, переполнявшей грудь, поехал в аэропорт, затерялся в толпе и присутствовал при том, как отлетавшие сделали заявление для печати: «Это решение играет на руку врагам нормального, взаимовыгодного развития мексикано-советских отношений».

Полковник Серко не мог объяснить себе, почему на сей раз его информация не дала результатов. Неожиданно пришла мысль: «Среди тех, о ком сообщила Кристина, не было сотрудников ГРУ?» Он рассердился на себя и отогнал крамолу.

* * *

Побежали дни, и как-то, в середине мая, Мишель Род условным телефонным звонком в ателье был вызван на срочную встречу с шефом резидентуры. Какое-то неприятное предчувствие сразу одолело Мишеля. Интуиция редко обманывала его. Однако работа есть работа. Он осмотрительно выходил на встречу с мыслью, что будет еще одно свидание с приятным ему соотечественником.

Они пожали друг другу руки и зашагали по темным переулкам. Внешнее спокойствие шефа передалось Серко.

Шеф пояснил, что принес с собой пакет с деньгами, его, по личному указанию руководства ГРУ, Серко должен вручить агенту, который в предстоящую субботу прибудет из США.

— Условия. Мимолетная встреча в двадцать два ноль-ноль на углу улиц Маргариток и Гортензии, у парадного дома номер семьдесят один.

— Это неподалеку от Оранжереи Койоакана.

— Вот именно. Пароль: он спросит по-русски: «Где Рассадник?» Ответ, тоже по-русски: «Не знаю». Он скажет: «Я — Иван Иванов». И тогда ему следует вручить пакет в обмен на перочинный ножик. Эту «расписку» приобщите к первому же вложению в тайник резидентуры. Понятно?

— Понять нетрудно, — заметил явно повеселевший Серко.

— Однако это не все. Если агент не появится в течение пяти минут, то на следующий день, в воскресенье, ровно в двадцать три ноль-ноль пакет следует вложить в тайник. Вот бумага с его схемой. Мы его не проверяли, но, видимо, тайник подобран дилетантом. Скорее всего самим агентом. Нам этот тайник не известен.

— Ну кто же не придет за деньгами? Да еще на угол цветочных улиц, — пошутил Серко.

— Так-то оно так! Эту операцию должны были провести мы, но вчера неожиданно пришла телеграмма. Видно, агент очень ценный. Его безопасность должна быть гарантирована. Оттого и условия довольно странные. Чую, что он не выйдет на встречу. Предпочтет получить пакет через тайник. И мы останемся без перочинного ножичка. Изучив расположение тайника, сожгите бумажку. Да, что я говорю!

— Ясно! С Божьей помощью будем надеяться на лучшее. — Серко принял бумажку и пакет.

— Ну, что же. На Бога надейся, но сам не плошай. Удачи! А я, пожалуй, пойду.

Серко уловил грустные нотки в голосе шефа.

— Как дома? — и, не ожидая ответа, тот произнес: — Я скоро возвращаюсь в Москву. И, пожалуй, мы больше не свидимся. А жаль!

Последняя фраза насторожила Петра, и он спросил:

— Отчего же? В ближайшем будущем я должен быть в Союзе. Увидимся. Может, и на рыбалку сходим…

Они пожали друг другу руки и, уже сделав пару шагов, шеф обернулся:

— Не хотел говорить, да сейчас уже все равно. Я — родственник Рокоссовского, а маршал умер.

И без связи со сказанным добавил:

— Берегите пакет. Там очень крупная сумма!

Шеф оказался прав. Агент не вышел на встречу, и Род, который еще в пятницу днем ознакомился с размещением тайника — он был действительно примитивным, вышел к нему ровно в двадцать три ноль-ноль.

Четвертый столб от угла. Чугунная изгородь окружает сад, в глубине которого расположен одноэтажный дом. На уровне полуметра от тротуара прутья изгороди начинают тянуться вверх. Ее основание выступает как наружу, в сторону улицы, так и внутрь сада, образуя своеобразные полочки. Пакет следовало положить на внутреннее основание тумбы, просунув руку сквозь прутья изгороди.

Делая это, Мишель думал о том, что его люди тщательно изучили все вокруг, неожиданностей быть не должно. Кругом тишина и безлюдье. Род огляделся и зашагал прочь вдоль изгороди. И вдруг…

Краем уха Род услышал шуршание опавшей листвы в саду. Повернув голову, он застыл на месте как каменное изваяние. Среди кустов неказистый лохматый пес нес в зубах его пакет. Пес выбежал на дорожку, тянувшуюся от калитки к дому. Там у крыльца с трудом просматривалась деревянная конура.

К счастью, калитка оказалась не заперта. В мгновение ока он был у конуры, в которой собака при виде незнакомца грозно зарычала. Первым порывом было оторвать конуру от земли и вытряхнуть из нее пса вместе с пакетом. Однако собачий домик не сдвинулся с места. И хорошо! Что бы он стал делать, коль скоро выброшенный из конуры пес с пакетом в зубах помчался в сад? «Сунуть обе руки, — пронеслось в сознании. — Пусть одну кусает, а другой нащупаю пакет!»

Да! Ситуация была, которую не предвидел ни один из спецучебников, ни один из его наставников и учителей. Если б собака шла на него, он знал, что должен делать.

Боли он не почувствовал, но понял — рычание прекратилось, — пес ухватил зубами его правую руку. И хорошо! Левой он нашел пакет. Проворный пес цапнул его и за левую. Мишель вырвал ее из пасти и опять повезло — рядом с будкой стояла лопата. Мгновенно схватив ее и пнув пса ногой в морду — тот пытался было выскочить из конуры, — Род всадил плоский отточенный конец лопаты в землю у самой дыры из будки. Оказавшись в плену, пес отчаянно залаял. Дверь дома отворилась и на крыльце появился мужчина, но Род уже был у калитки.

— В чем дело? Кого надо? — спросил, по всему видно, хозяин.

— Извините, я ошибся адресом, — ответил Мишель, закрывая калитку со стороны улицы.

Хозяин цыкнул на собаку и вошел в дом, а Род окаменел: у четвертого столба изгороди стоял человек. Руки Мишеля горели, сердце бешено стучало, пакет был измазан кровью. Серко медленно пошел в сторону четвертого столба, а человек достал из кармана пиджака пачку сигарет. Когда Род поравнялся с ним, незнакомец по-испански предложил: «Хотите закурить?» По всей вероятности, он видел и момент закладки, и то, что случилось позже, потому и сказал — они уже закурили: «Я — Иван Иванов».

Род в этом не сомневался, он протянул пакет и про себя зафиксировал: агент был высокого роста с худым, но очень характерным для неврастеников лицом, взгляд его блуждал и даже тогда, когда вокруг не было на чем его остановить. Гость благодарно кивнул: «О’кей!» и, в свою очередь протянул перочинный ножик.

Эта перламутровая вещица — он с трепетом в душе сжал ее — была равна цене его жизни. Если б не шорох опавших листьев в саду, кто бы ему поверил?

В пакете должно было быть не менее миллиона долларов.

Со смешанными чувствами, отирая носовым платком кровь с рук, Серко дошел до первого телефона-автомата. Он набрал номер Маццини — очень хотелось выпить, — поймал такси на первой широкой улице и поехал в Поланко.

Через трое суток Двенадцатый сообщил: «Колоться не надо. Ветеринар-кинолог сказал, что пес не страдал бешенством».

* * *

В начале 1972 года в Мехико прилетал агент, который получал военные секреты от бывшего ученика Роберта Оппенгеймера. В «Аквариум» ушел ценный материал, в том числе по ракете, которая совсем недавно поступила на вооружение американских бронетанковых дивизий, по бортовой станции поиска и подавления противоракетных локаторов, по комплекту различных приборов, защищающих американские межконтинентальные баллистические ракеты в полете от попыток их уничтожения.

Через несколько лет Род узнал, что эти материалы способствовали созданию мощной советской баллистической ракеты.

Имея оперативную ориентацию, Род дал задание агенту постараться, сколько бы это ни стоило денег, раздобыть технические данные о недавно изобретенных в США новых поворотных турбинках на ракетах. Они были намного миниатюрнее, но гораздо мощнее прежних.

Через три месяца агент прибыл в Мехико за деньгами, а через две недели привез документацию еще и по новому механизму раскрытия стабилизаторов ракет.

К празднику Победы Серко получил телеграмму: «Полученная от вас документация — одна из наиболее ценных за последнее время. Поздравляю вас и личный состав руководимой вами резидентуры. Спасибо. Вы лично представляетесь к награждению орденом Красного Знамени. Степанов».

То был псевдоним самого начальника ГРУ генерала армии Петра Ивановича Ивашутина. Полковник Серко из местных газет и сообщений «Голоса Америки» знал, что Политбюро ЦК КПСС, лично товарищ Брежнев высоко ценили организаторские способности Ивашутина, под началом которого ГРУ, добывая ценные военные секреты, приносило значительную экономию военных расходов и укрепляло обороноспособность страны.

* * *

На этот раз они с Глорией летели в Москву через Париж и Вену. Встретивший их в столице Австрии человек превосходно владел английским, и Петру не нужно было ничего переводить жене.

После завтрака встречавший их накануне «коммерсант» повез их на рю де Лозанн, в дом, где до войны в скромной квартире на третьем этаже размещался центр известной теперь на весь мир резидентуры Шандора Радо. Затем они прошли пешком по той же улице до другого дома, где находилась и действовала радиостанция «Роланд», принадлежавшая другой крупной нелегальной резидентуре ГРУ, шефом которой был польский генерал Мрачковский.

Петр неожиданно поймал себя на мысли, что именно в этом заключается ответ на вопрос, почему Центр был так настойчив в том, чтобы с ним обязательно летела Глория. «Непременно будут вновь склонять ее к сотрудничеству! — подумал Серко. — Зачем? Глупо! Разбередят старые раны. А результат? Создадут еще большие трудности в моей работе. Куда смотрит Мещеряков? Надо дать понять моему коллеге. Пусть донесет в Центр до нашего, там появления».

На аэродроме Шереметьево их встречали старые знакомцы, Владимир Николаевич и седовласый Виктор. Генерала Сергея (Валентина Мещерякова) не было — он теперь работал военным атташе в одной из капиталистических стран. Вместо него приехал, в элегантном гражданском костюме, контр-адмирал Бондарь, как впоследствии выяснилось, ответственный работник ГРУ, у которого были неотложные дела к полковнику Серко.

Интуиция не обманула Петра. Владимир Николаевич и полковник Виктор не имели прямого интереса к их появлению в Москве, поскольку занимали должности в других направлениях. Эта работа для них была как бы общественной нагрузкой. Руководство ГРУ возложило на них разовую задачу — вновь попытаться завербовать Глорию. А вот Бондарь горел нетерпением. Он и увез полковника Серко сразу к себе, поручив Владимиру Николаевичу отвезти и разместить Глорию в Доме на набережной, в той же самой шикарной квартире.

Контр-адмиралу следовало в срочном порядке готовить решение по эвакуации в Латинскую Америку через Мексику одного из ценных нелегалов, находившихся в Западной Германии, затем выяснить, каким образом тайник резидентуры для связи с ним, предложенный взамен старого, оказался, с вложенным в него пакетом… на мусорной свалке.

Серко вспомнил, как будто это случилось всего час назад, и первую встречу, и то, как он противился переходу на новый тайник, и как испортил из-за этого в свое время отношения с шефом. Когда Петр увидел его в первый раз, невольно вспомнил американские фильмы, где фигурируют советские офицеры. Как могли направить на ответственную работу такого карикатурного типа? По его верхоглядству тогда случилось ЧП — пропал пакет. Счастье, что его люди с огромным трудом все-таки смогли отыскать пакет на свалке. Шеф вначале был взбешен, но, оценив ситуацию и чем она ему грозит, стал умолять летевшего в Москву Серко сделать так, чтоб на Ходынке не последовало оргвыводов и, упаси Боже, в Мексику не был бы послан следователь ГРУ. Шеф, бездарность которого в сравнении с родственником Рокоссовского была очевидна, больше всего опасался, что его промахи могут стоить ему карьеры.

Пожалуй, впервые в своей жизни Серко скрыл правду. Он уже сообразил, что правдолюбцы в «Аквариуме» нынче не ко двору. Все ждали от него реляций об успехах.

Еще сильнее испортилось настроение Петра, когда, довольный встречей, контр-адмирал Бондарь проводил полковника в кабинет его нового непосредственного начальника. Тот оказался давним знакомым. Из-за тяжелого дубового стола навстречу ему поднялся генерал-майор. Очевидно, по такому случаю он у себя в кабинете и облачился в военную форму.

Полковник Серко сразу вспомнил этого ревнителя бумажного благополучия, встречу на скамейке сквера Св. Каталины в Койоакане, перед самой женитьбой, горючие слезы Глории, свой явно постыдный бросок за помощью к Мирову. Однако вновь над ним властвовали обстоятельства.

Когда Бондарь вышел, генерал Прожогин предложил Серко сесть и произнес дружелюбным тоном:

— Надеюсь, былое травой поросло. Давайте начнем наши отношения заново. Кто старое помянет, тому глаз вон!

Снова Петр был вынужден поступать не по своему разумению и воле. Так решительным образом складывалась его жизнь. Однако, кивнув в знак согласия, Серко безбоязненно и даже нагловато заявил:

— Надеюсь, генерал, ты понимаешь, что тебе ни к чему встречаться с Глорией?

— С этого я и хотел начать. Она у тебя — сталь. Владимир Николаевич уже звонил. Категорична, как приказ, — удачливый генерал говорил, ни на минуту не забывая, сколь высоким было мнение Ивашутина и его заместителей о деятельности полковника Серко.

Петру показалось, что генерал хотел было сказать: «упряма, как ослица».

— Переубедить Глорию свыше моих сил, — уже миролюбиво добавил Петр. — Да и стоит ли стараться? Резидентура и без нее работает неплохо.

— Ты прав, полковник! Давай на этом поставим точку. Главное, что у тебя хорошо идут дела.

В течение часа они оговорили план пребывания Серко в Москве и отдыха в Крыму, но когда Петр вошел в свою казенную квартиру на Каменном мосту, он застал Глорию в слезах. «С Крымом не получится, — решил про себя Серко. — Надо как можно скорее возвращаться».

Вечером следующего дня Петр поехал к Родиону. Уже по тону телефонного ответа Гали накануне он почувствовал, что у них нелады. Возможно, и до развода дело дошло. Однако оказалось хуже. Родион уже ждал решения ЦК о поездке в одну из африканских стран, где, как сказал заведующий отделом, будущий генсек Константин Черненко, «надо налаживать строительство социализма».

Друзья выпили, поговорили. В память врезались слова Родина: «Ты помнишь, в прошлый раз мы говорили об «оттепели»? С ней покончено. Заморозки начались. Ты это учти?»

Выпили еще по рюмке. Родион стал конкретизировать свои выводы:

— Если такие, как Черненко — две извилины в голове, начинают командовать в ЦК, что ты хочешь? И такие, как я, там уже не нужны. Смущаем! Так что Африка для меня, Петя, — почетная ссылка сроком не менее чем на четыре года.

— Чем же это кончится?

— Не знаю. Сталинщина выгодна номенклатуре. Уж коли уселся на теплое место, так и сиди пожизненно. Но Сталин ленивых за жопу брал. И этим был неудобен. Нынешний не берет. Сам бездельничает и другим позволяет. Кончится это плохо. Проспят они царствие небесное, как пить дать, проспят. И Сталин им по большому счету уже не нужен. Но его принцип: «Не пущать!», «Не сметь!», «Не рассуждать!» вполне сгодится.

Не прибавила оптимизма и встреча с Мировым. С ним Петру удалось встретиться за день до отлета из Москвы.

Миров сообщил, что ему все надоело, он не может больше терпеть интриг мелких людишек, строящих жизнь во имя карьеры и готовых на любые подлости. К тому же ему внезапно закрыли выезд за границу. И он решил оставить работу в АПН, заняться сочинением книг, тем более что у него вышла из печати одна и была на подходе другая.

— А почему закрыли выездную визу? — спросил Серко. — Мне говорили, что ты возвратился с Кубы на коне и должность имеешь ответственную.

— А почему вообще вокруг столько безобразия? — ответил Миров вопросом на вопрос, но, чуть подумав, сказал: — Тут может быть одна из трех, а то и все три причины вместе взятые. Первая. Мои бывшие коллеги, а двое из дружков стали генералами и хозяйничают как раз в контрразведке, решили меня наказать за уход из ПГУ. Вторая. Кто-то из моих новых коллег из зависти настучал. На подлые выдумки мы мастаки, нас не хватает на вдумчивые, серьезные дела. Третья. Сработала общая тенденция зажима тех, кто может делать что-то толковое, нужное, что подчеркивает непривлекательность серости. А серость прет из всех щелей! Возможна и четвертая причина. Бывшим коллегам искренне показалось, что я могу драпануть из их рая. В «раю» я им мешаю, а удеру — их зависть задушит.

Серко вспомнил Акапулько, акваланги, бывшего майора Расплетина, но ничего не сказал, а Миров продолжил:

— Эти люди слепы! Их предшественники, делавшие революцию и побеждавшие Гитлера, жили идеями. А эти живут инстинктами. Диву даешься, как таких породил советский строй. Но по большому счету, этот строй им больше не нужен. Они взяли от него все, что могли. И готовы продать за понюшку табака. За жирную пищу и личный комфорт.

— Что же теперь делать?

— Жить. Жизнь, брат, у нас одна. Другой не будет. Держись, Петр. Ты честный мужик. Ты для них — бельмо на глазу.

Глава XI ДАНТОВЫ КРУГИ АДА

Лайнер «Эр-Франс» оторвался от взлетной полосы. Мишель Род внезапно ощутил, как он устал. Каждую клеточку его тела защемила безудержная тоска по девочкам. Он нежно обнял Глорию, откинул спинку кресла, привлек ее к себе. Мишель не знал о чем думала его жена, но на ее глаза все чаще накатывались слезы. И это не были слезы счастья.

Дома Глория сделалась еще более замкнутой и набожной. Теперь она все чаще бывала в церкви. Мишель вдруг утратил сон от мысли, что станет с ним и его делом, если Глория во время исповеди, впав в отчаяние, обронит хоть слово священнику, прося у него отпущение ее грехов именем Христа. «Неужели генерал Прожогин именно этого и хотел?» — пронеслась в сознании тревожная догадка.

Запретить жене бывать в церкви он, естественно, не мог. Да и священники обязательно заинтересовались бы причиной такого поведения своей прихожанки. А уж там до истины один шаг.

Как-то вечером Глория, уложив спать дочерей, включила телевизор, села на диван напротив, уставилась в экран, но не видела, что там происходит. Мишель подсел рядом, вернул жену в бренный мир и честно признался в своих опасениях.

— Я ненавижу тебя за обман! — гневно сверкнула глазами жена.

— Но я люблю тебя! У меня нет на свете никого дороже, чем ты и девочки! — закричал Мишель.

— Ты любишь свое дело! Грязное дело! Чем ты занимаешься? Это грех! Большой грех! Ты сгоришь в аду! И нас ввергнешь в геенну огненную.

— Глория, милая, любимая, это мой долг! Моя работа — это священный долг перед людьми, которые строят самую счастливую жизнь на земле. И вовсе не преступление. И потом: ladrón ouc roba a ladrón, tienecien anos de perdón[20]. Тебе это хорошо известно. Ты ведь знаешь, Глория, я ничего не делаю против Мексики, твоей страны. Я получаю секреты США, государства, которое обокрало твою родину, отняло у нее половину территории, — Мишель явно играл на патриотических чувствах жены.

Он говорил еще минут десять, страстно и убедительно. Глория слушала его с закрытыми глазами. Но вот ее бледные щеки начали слегка розоветь, и она произнесла:

— Я не враг ни себе, ни моим дочерям. Какой позор! Я живу в страхе, но я воды в рот набрала. Это муки ада! Если хочешь, чтобы я, наши девочки были счастливы, оставь свое дело!

— Глория, потерпи! Это действительно скоро может случиться.

Мишель произнес эту фразу, не ведая сути ее, и сам испугался. «Как скоро? и что может случиться?»

* * *

Антонио Варгас Макдональд заканчивал работу над рукописью книги, в которой пытался оценить, как развивались Мексика и Советский Союз после своих грандиозных революций. Некоторые выводы ошеломляли, другие приводили в трепет, но Мишель, слушая, старался казаться безучастным.

Как-то Варгас, принимая у себя Мишеля с Глорией, представил им пожилого немца, который вот уже пятнадцать лет являлся гражданином США и проживал в Майами.

— Он — знаток Советской России, — сказал Антонио, когда, мужчины принялись за аперитивы.

Мишель никак не среагировал, и тогда, чтобы произвести эффект, немец добавил:

— Я попал в плен к русским. Прожил с ними более десяти лет. До войны окончил химический факультет Гамбургского университета. Не сидел в лагерях, а работал за решеткой в их секретных КБ. Я видел там всего… по горло! — И немец чисто по-русски показал жестом руки, что это значит.

Это тоже не заинтересовало Рода, и тогда человек, явно преждевременно состарившийся, с отвислым животом и серыми, часто мигающими глазами, заявил:

— Содержу букинистической магазин, часто бываю в Мехико. Здесь иной раз встречаются диковинные вещицы. И недорого. А дон Антонио своей книгой произведет ФУРОР.

Теперь Мишель сделал вид, что заинтересовался, а сам внимательно изучал нового знакомого, который поразительно не был похож на немца от рождения.

— Этим летом я третий раз летал в Россию. Я так надеялся, что их система покажет всему миру образец, — сказал польщенный дон Антонио. И в этот момент супруга пригласила гостей к столу.

Когда же после обеда служанка подала кофе в библиотеку, а хозяин разливал по рюмкам коньяк «Хеннеси», немец, который довольно прилично научился у кубинцев говорить по-испански, вновь вернулся к теме, волновавшей дона Антонио.

— Первые удары по своей системе нанесли сами русские. Коллективизация и раскулачивание уничтожили миллионы лучших крестьян. Это были крепкие хозяева. Они выращивали хлеб и излишки продавали в Европу. Им на смену пришли бездельники, пьяницы, люмпены. Чего можно было ждать от них? Воровства? Пьянства? Затем так называемые «чистки». Сталинские репрессии выбили из фундамента советской системы лучшие кадры, которые, по Сталину, «решают все». Были уничтожены настоящая интеллигенция и лучшие рабочие, Сталин нанес смертельный удар по генофонду страны. И накануне такой большой войны. Россия была ослаблена репрессиями, это и подтолкнуло Гитлера к войне.

Хозяин взял из папки, лежавшей на письменном столе, страницу с английским текстом, отпечатанным на пишущей машинке, и принялся читать:

— «Из руководящей страной компартии численностью в 2 миллиона 850 тысяч членов было репрессировано 1 миллион 250 тысяч, то есть 45 процентов».

— Этот секретный документ мистер Ганс мне привез в прошлый раз, — и дон Антонио продолжил чтение: — «Из состава руководящего органа компартии ЦК ВКЛ/б было ликвидировано 79 процентов его членов». Это трудно поддается объяснению.

— Действительно, а отчего это у русских случилось? — спросил Род так, чтобы не казаться совсем уж безразличным.

Ответил немец.

— Многие считают это прихотью Сталина. А по-моему, это есть закономерность пролетарской революции. Раз пролетарий пришел к власти — это и Дарвин бы объяснил, — он не может терпеть над собой более совершенных, более развитых, более подготовленных людей. Это природа! В Мексике генералы революции, в основном бывшие крестьяне, в лучшем случае сельские учителя, тоже  взялись за нечто подобное. Но им не позволили развернуться. Наша буржуазия оказалась крепче.

Мишелю было неприятно вести подобный разговор, и, слава Богу, за ним зашла в библиотеку Глория. Она сослалась на то, что плохо себя чувствует, и они уехали.

* * *

Расшифровав телеграмму, Род был ошеломлен. «Что происходит? Чертовщина какая-то! Всего полгода, как был в Москве! И никто словом не обмолвился. Опасались, что могу отвергнуть кандидатуру? Хреновина! Подготовить нелегала-радиста — нешуточное дело. Одна отработка легенды что стоит! Не менее года. А выправление документов? А он немец, бежавший из ГДР. И тоже фотограф!»

Порассуждав еще, Мишель немного успокоился и сказал себе, что надо подождать более развернутой ориентировки или разъяснения резидентуры. И все-таки последней мыслью было: «Не беспокойство же за меня руководило там… генералом Прожогиным».

Пришло разъяснение на Девятнадцатого. А еще через полтора месяца Род в аэропорту, затерявшись в толпе встречающих, узнал нового члена своей резидентуры. Белокурый, чем-то напоминавший Есенина, уверенный в себе малый и, конечно же, весь обвешанный фотокамерами.

Внешне он понравился Мишелю. Хорошо разбирался в аппаратуре, имел нужные навыки. Однако Род уловил что-то царапнувшее его сознание, когда вновь прибывший сообщил, что должны прийти деньги и он откроет собственное фотоателье.

Вскоре волнения Рода прибавились. Он отметил, что Девятнадцатый изучал страну, агентурную обстановку, все прочее с ленцой. В расшифровках телеграмм допускал огрехи. Род три месяца возил его с собой, пока решился полностью передать ему всю радиосвязь и прочее, что было связанно с обязанностью радиста.

Кошмарных снов, от которых последнее время Род часто просыпался, добавилось.

Однажды, сделав замечание Девятнадцатому, Род неожиданно произнес:

— Знайте, что каждый сделанный вами вывод обязан опираться на факты. Можно опираться и на интуицию, но выводы из информации, направляемой в Центр, в обязательном порядке должны основываться или вытекать из фактов.

Сделал большие глаза и Девятнадцатый.

— А, собственно, меня выводы и факты не очень волнуют. У меня другие обязанности.

Облегчения не принес, а лишь усугубил положение и доверительный разговор с шефом резидентуры. Они оговорили, Как лучше организовать транзит в Бразилию нелегала, прибывшего из Западной Германии. Среди агентов резидентуры был влиятельный немецкий коммерсант, имевший вес в колонии своих соотечественников в Мехико: нелегалу необходимы были хорошие мексиканские «ксивы». Не раскрывая личности коммерсанта, шеф взялся за обеспечение документов и, прежде чем распрощаться, доверительно сообщил:

— Один из моих молодых сотрудников учился с ним. Ты доволен новым радистом? Держи ухо востро! Кроме смазливой внешности… нет у него ничего за душой. Ан нет! Есть! Красиво поет, виртуозно играет на гитаре. Начкафедры, старый хрен, ты должен знать этого генерала, покровительствовал. Охоч был до баб! У него в столице была вторая квартира. Там твой радист часто бывал. Приводил знакомых девочек. Потому балбес и получал только пятерки. К тому же он еще сын ответственного работника ЦК. Понимаешь? Приехал проветриться. Такого даже отец никуда лучше пристроить не мог.

Всю дорогу домой полковник Серко обдумывал ситуацию. Судя по всему кончаются золотые денечки дружной, хорошо скоординированной работы его нелегалов. Из Центра подсунули явно негодный кадр. Может быть, для них там не так и важно, чем мы тут занимаемся? Тревожило, что за последний год, с лета 1972, заметно снизились как количество, так и особенно качество, ценность привозимых ему из США секретов.

Яша Лившиц — или ему так показалось? — становился обузой. После приезда в Мехико его жены Сони Лившиц, Яша Моисес стал все чаще критиковать то, что происходит в Союзе. Нетрудно было догадаться о причине: рассказы Сони о ее житье-бытье в Одессе. Моисес Либер прежде многого не знал.

Он, как и раньше, старался. Однако добывал все чаще то, что для нелегальной резидентуры ГРУ являлось макулатурой. На ее обработку и придумывание, кому эта информация могла быть полезной, уходила масса времени. Лившица нельзя было использовать даже «перевозчиком» материала, получаемого людьми Рода на приграничных пунктах США. Мишелю пришла в голову мысль предложить Центру передать Моисеса Либера резидентуре ПГУ.

Перед майскими праздниками в Мехико прилетал его агент — кадровик из Пентагона. Он привез целый чемодан бумаг. Однако ценной информацией оказалось лишь сообщение о том, что с 1 мая произойдет полная смена кодирования всех военных каналов США. Пригодились и характеристики на новый состав военного атташата в Москве.

Среди документов была копия отчета за 1972 год военного атташе в СССР генерала Смита. Поразило то место отчета, где генерал цитировал совершенно секретную справку, адресованную в свое время наркому внутренних дел Л. Берия. Там говорилось: «С начала войны по 10 октября с.г. Особыми отделами НКВД и заградительными отрядами войск НКВД по охране тыла задержано 657.364 военнослужащих, отставших от своих частей и бежавших с фронта. Из них оперативными заслонами Особых отделов задержано 249.969 человек и заградительными отрядами войск НКВД по охране тыла — 407.395. Особыми отделами арестованы 25.878 человек, остальные сформированы в боевые части и отправлены на фронт. По постановлениям. Особых отделов и по приговорам военных трибуналов расстреляно 10.201 человек, из них перед строем — 3.321».

«Выходит, и такими методами ковалась победа. Отсюда и генерал Власов, и все его движение. Русские люди — не трусы. Значит, многие не хотели воевать за советскую власть? Ведь это вопиющий факт против русского социализма. Тут уж никак нельзя винить одного Сталина!» — подумал Петр Серко.

Такого рода «прозрения» соседствовали с домашними неурядицами. Глория продолжала терзаться. Что только он не предпринимал! Как-то ночью, по дороге домой он поймал себя на мысли, что не испытывает радости, — и подумал: «Хоть бы уж спала!»

Стал докучать ему по разным поводам и мистер Ганс. Он взял у дона Антонио телефон ателье на Генуэзской и не только исправно наведывался всякий раз, как прилетал в Мехико в поисках «диковинных вещиц», которые были дешевле гамбургских котлет, но и часто звонил Роду из Майами, просто чтобы поболтать.

Роду надоело не столько то, что мистер Ганс «привязался» к нему душой, сколько маниакальная настойчивость немца вести с Мишелем разговоры о политике, о том, что происходит в Советском Союзе, о война СССР с Германией.

Однажды мистер Ганс заявил, что сталинизм имел успех в русской революции потому, что Сталин совершенно сознательно, с первых же дней, как стал у руля партаппарата, менял социальный состав партии. Он тянул ближе к себе тех людей, по сути полурабочих, которые пришли в город из деревни. Ленин их как раз опасался, как элемента, дестабилизирующего идеологию большевистской партии. Род его слова даже записал: «Этот элемент именно и внес безудержную левизну и псевдореволюционное нетерпение. Это необходимо было Сталину, чтобы взобраться на самый верх и затем ликвидировать как свидетелей подавляющее большинство из них».

В другой раз мистер Ганс заявил, что всеми успехами создания своей индустрии Советская Россия обязана немецким и американским ученым и специалистам, которых Сталин тайно приглашал на работу в СССР.

Род резко возразил — потом сердился на себя — и принялся спорить. И тогда мистер Ганс признался, что он по окончании университета был приглашен на работу в абвер самим адмиралом Канарисом, и с гордостью заявил:

— Мы знали, и Гитлер превосходно знал, что Сталин готовит агрессивную войну против Германии и Европы.

— А факты есть? — спросил Род.

— Возьмите хотя бы советский танк БТ! Скорость — сто километров в час, запас хода — семьсот километров. Зачем Красной Армии такая боевая машина, если в России не было дорог для БТ? Этот, танк там не давал и пятидесяти километров в час. Его невозможно было использовать на дорогах СССР! С другой стороны, на первое сентября тридцать девятого танков БТ было произведено больше, чем всех танков всех армий мира! Когда мы начали, русские ни в одной операции, ни в одном сражении не использовали БТ. Они их быстро перековали на Т-34 — лучший танк Второй мировой войны.

В ту ночь в своей постели полковник Серко решил подробно проинформировать «Аквариум» о мистере Гансе, потому как этот самый мистер мог быть чистой воды провокатором ФБР, немецкой разведки или, что было не менее печальным, даже своей родной, с Ходынки.

* * *

Род проговорил с Джулио Лоренцо все утро и еще четыре часа после обеда. Мишель совмещал приятное с полезным. Он выехал на уик-энд со своей семьей на термальные воды Лас-Эстакас и провел инструктаж Девятнадцатого перед последней проводимой им операцией.

В результате прослушивания узконаправленной звуковой аппаратурой квартиры напротив антикварной лавки, где теперь жил новый помощник военно-морского атташе посольства США, капитан первого ранга, стало ясно, что этот «дипломат» любит работать с документами дома. В понедельник вечером он ждал у себя английского коллегу, который согласился продать — он любил играть в карты и крепко проигрался — какой-то важный военный секрет.

Рамон, в которого без ума была влюблена домработница американского капитана, уговорил девушку бросить таблетку в стакан молока, который тот выпивал перед сном, с тем чтобы они без боязни могли заняться любовью.

Род был очень придирчив и, скорее всего, потому, что он-таки добился своего — Джулио Лоренцо Маццини очень скоро предстояло вновь стать Федором Ивановичем Степановым. Он внял настойчивым напоминаниям своего учителя о том, что для учебы в Академии надо всячески повышать самообразование Теперь он кроме немецкого, итальянского, испанского прекрасно владел и английским. Долгие годы жизни за границей так отшлифовали внешность Двенадцатого, что он мог сойти за гражданина многих стран мира. Но пока в планы «Аквариума» входило лишь желание ближе изучить «липового капитана», как сказал начальник управления кадров ГРУ. В течение последнего года в Мехико из США дважды приезжали люди ГРУ с целью проверки Маццини. Они знакомились с ним, провоцировали. Однако Джулио Лоренцо не попался на удочку. Он обо всем докладывал Роду, а одного из приезжих просто расколол.

Когда Род и Маццини оговорили все возможные варианты и детали предстоящей операции, полковник Серко сказал капитану Степанову, который остановился в соседнем отеле, чтобы он не попадался на глаза Глории. А затем прибавил:

— Я за тебя спокоен, Федор! Ты шагнул из класса в «прослойку» и обрел качества, которые могут украсить любого офицера Советской Армии. Последнее дело и… собирай чемоданы. В Москве тебя ждут великие дела.

Своего помощника Рамона, простого парня из Таско, Маццини, с согласия «Аквариума», давно завербовал и полностью подготовил к передаче тому дел по антикварной лавке на время, пока Маццини будет отсутствовать.

План знакомства с документами в квартире американского капитана первого ранга был отменно разработан. Смущало только одно: в квартире могла находиться скрытая телекамера. Эта штука работала и при полной темноте, в инфракрасных лучах. Правда, совсем недавно Род получил пару скрепок для галстуков, покрытых особой краской, которая тонко реагировала на воздействие инфракрасными лучами.

— Действуй смело и только по плану, — напутствовал Род, который сидел у окна второго этажа антикварной лавки и видел, как Рамон с крыши дома напротив просигналил ручным фонариком. Это означало, что его хозяин спит. Однако если скрепка на галстуке засветится, операции решено было дать отбой и дополнительно доработать.

Все прошло без сучка и задоринки. Капитану Степанову было с чем лететь в Москву. Кроме бумаг, свидетельствовавших об оперативных разработках ряда мексиканских военных, Джулио Лоренцо снял копию с документации по британской торпеде последнего образца. Это тянуло не менее чем на орден Красной Звезды.

Когда Мишель провожал Джулио в международном аэропорту Мехико, капитан Степанов не сдержал себя, и глаза его увлажнились. После того как они с жаром похлопали друг друга по спинам, Федор в сердцах сказал:

— Когда вы «горели», когда сидели на крючке у полковника Тирадо Трехо — царствие ему небесное, — я готов был отдать свою жизнь за вашу! В Москве буду вспоминать вас каждый день. Ко мне никто в жизни не относился так, как вы… Разве что старик ювелир Джузеппе. Он был мне отцом родным.

* * *

Теперь Кристина раз в две недели несла дежурство в квартире, откуда велось скрытое наблюдение за зданием советского посольства. Новый шеф тайной полиции внес это новшество для всех сотрудников, которые работали по надзору за деятельностью посольств и других учреждений стран соцлагеря. Генерал считал, что оперативным сотрудникам знание практики технического обслуживания не повредит.

Пункт был оборудован по последнему слову техники новейшей американской аппаратурой. Там стояли экраны теленаблюдения с дистанционным управлением телекамерами, видеомагнитофоны, стационарные звукозаписывающие установки, пульты дистанционной слежки.

Кристина по-прежнему работала в направлении, наблюдавшем за связями граждан США с представителями стран соцлагеря, и непосредственного отношения к направлению, которое обеспечивало слежку за представителями СССР, не имела. Однако основная информация, которую она приносила Роду, была о том, что знали в тайной полиции, а иногда и в отделении ЦРУ, которое тоже имело свой пункт скрытого наблюдения, о деятельности советского посольства.

Внезапные отъезды из Мексики домой в прошлом и в этом году сотрудника аппарата военного атташе и третьего секретаря посольства, которые не проработали еще и двух полных лет, но крепко «засветились», были санкционированы Москвой на основании донесений Кристины.

К Новому, 1974 году Кристина преподнесла Роду «подарок» — список советских граждан, в. чьих квартирах были установлены «жучки» — скрытые подслушивающие устройства.

Одновременно она приятно удивила Мишеля, сказав ему на довольно хорошем русском языке:

— Это мой сюрприз! Я изучаю русский три года. Мне обещали, я поеду летом Москва. Отпуск-командировка. Буду там совершенствовать мой язык.

Мишель был потрясен.

* * *

На рождественские праздники Род возил всю семью в Лос-Анжелес. Девочки его были на верху блаженства. А когда отец сообщил дочерям уже в отеле этого, как утверждают многие, самого красивого города США о том, что они обязательно побывают и в Голливуде, Аня, Ира и Лена подняли такой визг, что из соседнего номера прибежала старушка, желавшая оказать необходимую помощь.

Глория, иной раз вслух, но чаще про себя, не переставала вспоминать Библию: «Великий страх обуял всех! И пребываю я в страхе и великом трепете. Ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее». И Мишель тут же отвечал жене словами той же Библии: «Женщина в страхе и трепете, зная, что с нею произошло, пала пред Ним и сказала Ему всю истину. Он же сказал ей: дщерь! вера твоя спасла тебя; иди в мире, и будь здорова от болезни твоей». Тут Мишель спохватывался и добавлял: «Откройся перед Ним, но уж никак не перед его служителями на земле!»

Глория мучилась глубоко и серьезно, а от этого страдал и он. Дом уже не был местом отдыха. Отрада от того, как подрастали его девочки, их преданная любовь к нему ничего не могли изменить. Он твердил себе: «C’est la vie! C’est la vie!» и не переставал верить в счастливую звезду.

За всю поездку в США, длившуюся три недели, Глория единственный раз улыбнулась, искренне и лучезарно, во все лицо и с жаром приникла к мужу, когда они были на территории Голливуда. Она сидела на скамейке в тенистой аллее, а Мишель играл с девочками в мяч на лужайке. Мимо проходила известная кинозвезда Ракель Уэлш, которая приехала на пробные съемки. Через полгода она снимется в новом фильме «Три мушкетера», в роли Констанции, и станет еще более популярной. Внимание актрисы, а может быть, и женщины, привлекли счастливые девочки, возможно, и счастливый отец.

Она ступила на лужайку, подошла к Мишелю и что-то стала ему говорить. Он тут же помахал рукой Глории, позвал ее и представил полногрудой кинодиве. Та мило просияла в улыбке, похлопала девочек по плечам и удалилась.

* * *

Ответ «Аквариума» на запрос о немце, похоже, был составлен или чересчур умно, или, напротив, небрежно, малограмотно с оперативной точки зрения. Во всяком случае Род так подумал, поскольку даже после консультации с Центром не был в состоянии сделать какой-либо толковый вывод и принять решение.

Вот и сегодня мистер Ганс, как обычно, без предварительного телефонного звонка пришел в ателье и стал зазывать на обед — «в самый дорогой ресторан».

Род бы не прочь, да немец вновь сел на своего излюбленного конька.

— Теперь, когда многие секреты перестали быть таковыми, сомнений нет, что Советский Союз победил Германию лишь благодаря той помощи, которую получил от США и Англии. О Сталине уже пишут и еще долго будут писать книги. Однако самая интересная из них будет та, где автор разъяснит миру, как Сталину удалось использовать в личных интересах усилия и мощь своих основных и непримиримых политических врагов. Ведь сейчас никто из разумных людей не сомневается в том, что Сталин сумел разделить своих противников на два враждующих лагеря. А сам готовился в наиболее удобный момент нанести удар по странам Европы и завладеть ею. Об этом сейчас мой друг в Нью-Йорке пишет подробное исследование. Правда, он утверждает, что Гитлер оказался спасителем Европы и всего остального мира от распространения восточного тоталитаризма.

Мистер Ганс сделал паузу, очевидно в надежде, что его собеседник что-либо скажет, но Род только заметил:

— Но вы как-то говорили, что люди в России к вам хорошо относились.

— Это точно! Русский человек добр и отзывчив, когда один. Но в компании он сразу делается агрессивным. Словно бы стесняется своих товарищей. Однако это верно! Напав на Советский Союз, мы — я говорю, Гитлер, — во многом просчитались. И фашизму, его мировой экспансии этим был положен конец. Однако и у Сталина дела шли неважно. Я так полагаю, что в своих устремлениях захватить Европу Сталин руководствовался не только имперскими чувствами сатрапа. В глубине своего преступного сознания он, конечно же, как и Троцкий, понимал, что, овладев Европой, получит мощную поддержку не столько рабочего класса, сколько высокообразованной интеллигенции.

Немец говорил с таким упоением, что у него на лбу выступили капельки пота. На улице послышались нетерпеливые гудки автомобилей. Очевидно, кто-то долго парковался и образовалась пробка. Ганс же, казалось, их не слышал.

— Сталин понимал, что во имя укрепления своей личной диктатуры он приблизил к себе, поднял с низов низкопробный человеческий материал, которого следовало бояться пуще русской интеллигенции и потому менять. Октябрьская революция сняла первый слой, Сталин уничтожил второй и последний слой людей, которые еще могли делать что-либо толковое каждый на своем посту. У него хватило ума понять, что строительство социализма он осуществляет на бумаге с помощью огромного пропагандистского аппарата. Он стал играть на патриотических чувствах сограждан. Поэтому ему удалось совершить скачок в развитии индустрии в годы войны. Однако в целом экономика страны буксует. Мой друг недавно был в Союзе. Я спросил его: «Как там?», и он ответил: «Воруют и пьют! Пьют и воруют!»

Род поднялся из-за рабочего стола, давая понять гостю, что должен наконец заняться делами, но услышал:

— Мой друг имеет связи с ЦРУ. Там потирают руки: как здорово у них идут дела. В Советской России стало можно покупать людей и секреты, и достаточно дешево! Там определилась совершенно четкая тенденция: дети тех, кого Сталин поднял из низов, доверил ответственные посты, уже избалованы сладкой номенклатурной жизнью. В России снова социальная рознь. Кто же будет строить коммунизм?

Мишель, не зная, как ему отделаться от мистера Ганса, дал согласие пройти пешком до проспекта Реформы, в ресторан «Амбассадор». Полковнику надо было окончательно решить, что же собой представляет этот мистер Ганс и какую еще информацию он бы мог получить о друге немца, имеющего связи в ЦРУ.

* * *

Ко Дню Советской Армии и Военно-Морского Флота 1974 года Род не получил именной благодарности, а лишь стандартное поздравление личного состава его резидентуры. Приятной неожиданностью оказалось только письмо капитана Степанова. Оно было вложено в запечатанный пакет, переданный ему, вместе с другими документами, через тайник резидентуры. Как затем понял Род, письмо было отправлено ему по личному распоряжению теперь уже генерал-лейтенанта Мещерякова, занимавшего ответственный пост в ГРУ.

Джулио Лоренцо писал по-испански:

«Мой дорогой старый друг!

Душа моя поет от радости, потому как все треволнения остались позади, и я получаю только высшие оценки. Смешно, но более всего хромает мой родной язык.

Были сложности и препятствия. Но, слава Богу, мир не оскудел хорошими людьми. Среди них тот, кто и к Вам хорошо относится, и кто работал там, когда Вы приехали. У него две звезды. Его уважают. Хорошо, что почтение еще противостоит зависти к успехам других.

Я часто вспоминаю Поланко, мою лавку. Передавайте привет моему помощнику. Пусть старается!

Трудно переношу зиму, отвык от холода. Может, мне жениться? Нужна хорошая спутница жизни.

Тепло вспоминаю наши беседы. Во имя нашей дружбы готов вынести любые трудности. Не знаю, когда еще смогу Вам написать, но если будете в этих краях, обязательно найдите меня!!!

Обнимаю Вас

Д. Л. М.».

Род подумал, сколько бы ему рассказал Маццини, ставший Степановым, если бы мог послать письмо другим каналом.

* * *

С середины лета, которое в том году было особенно дождливым — тротуары Мехико уже в июле зазеленели от плесени, — Род совсем потерял сон. А когда с трудом засыпал, ему снились кошмары. Будто он прыгает с парашютом, а тот не раскрывается, Мишель стремительно летит вниз, рвет кольцо, оно не действует, и он разбивается о землю.

В свое время, когда капитан Серко учился прыгать с парашютом в Рязанском высшем воздушно-десантном училище — там слушатели Академии проходили двухмесячное обучение, — их наставником был свирепый подполковник, который не уставал повторять: «Учись укладывать парашют, пока дым из ушей не пойдет! А нет — завтра будешь кровавым кулем!» Не зря у него было прозвище Аваддон, что означало по Библии губитель, ангел бездны.

Род вынужден был обратиться к врачу. Тот прописал нейролептики. Навязчивый сон оставил его, но Роду стало труднее водить машину. Он ощутил, как снизились его реакции, как подводит психика. Он не читал Данте, его поэмы «Ад», но знал, что Данте описал в ней свои странствия по подземному царству теней вместе с римским поэтом Вергилием.

Первым сном было его шатание в беспросветной чаще тропического леса. Он встретил там пантеру и проснулся. Через час он только заснул и вновь оказался в том же лесу, ему навстречу вышел рычащий лев. А под утро он проснулся от встречи с волчицей. И хотя по Данте эти три зверя символизировали Сладострастие, Гордыню и Скаредность, Род весь день ходил разбитым.

В другой раз — Мишель чувствовал, что он не один, но никак не мог определить, кто же его сопровождал, — им навстречу попались три фурии. По их обнаженным телам сбегали струйки крови. Фурии — исполнительницы наказаний в аду царапали тела длинными, как ножички, ногтями, били себя руками и что-то орали, при этом сверлили Петра своими неистовыми глазами. Он с криком проснулся и уже до утра не мог сомкнуть глаз. А когда объяснил жене причину крика, она заявила:

— Это кара за твои дела!

Он увеличил дозу таблеток и стал просыпаться с тяжелой, дурной головой.

Не прошло и двух недель, как Петр снова увидел себя в аду и снова его сопровождал некто. Они вошли в местность, над которой висел плакат: «6-й круг». Там встретили их стонущие еретики, помещенные в гробы, охваченные пламенем. Кругом носились полчища гигантских летучих мышей. Одна из них прилипла к груди Петра…

Потом были видения 7-го и 8-го кругов, где несчастные со смертными воплями носились из угла в угол и глаза их были полны ужаса. Петр ясно видел, что руки грешников перевязаны за спиной змейками. Одного из бедняг змея ужалила в самый затылок, он вмиг воспылал и превратился в пепел.

Он рассказал Глории об этом сне и услышал:

— В руки Люцифера, врага Царства Божия, ты попадешь и страдать будешь всю загробную жизнь!

Очень скоро приснился Петру и 9-й, последний круг ада, и спутник его голосом генерала Прожогина говорил: «Знаменосцы царя Ада выходят вперед!», и тут Петр увидел самого Люцифера. Смекнув, что все это проделки генерала Прожогина, Петр рванулся было к нему с намерением задушить своими руками. Однако увидел, что за его спиной стоит человек с лицом аскета, голову которого покрывает лавровый венок. Данте? Люцифер вознес к небу руки, и задрожало все вокруг. Петр похолодел и застыл на месте. Властелин преисподней стоял в центре неимоверного колодца, во льду по грудь. Зубами, похожими на зубья пилы, Сатана жевал тела грешников и манил Петра к себе. Петр обернулся, и тогда Данте произнес: «Я потерял Вергилия и не знаю куда идти. Нам с тобой не увидеть больше ни красот неба, ни звезд на нем…»

И Петр с ужасом проснулся.

* * *

А жизнь шла своим чередом. Единственной радостью оставались часы, которые он проводил с дочерьми. Он возил их по музеям, на концерты в «Бельяс Артес», катал на себе, осыпал подарками. Не уставал любоваться, как на репетициях, а потом на утренниках и вечерах танцевала его Аня.

Но жить и работать с каждым днем становилось тяжелее. Исчезла Шестьдесят третья. С хозяйкой помещения, где жила и имела ателье, Фатима Фархи Кури щедро рассчиталась, сообщив, что отправляется на постоянное местожительство в город Монтеррей. Роду предстояло сочинить об этом реляцию в «Аквариум».

Он направил Яшу Лившица навести справки в морге и полиции, а затем и в злачном заведении, которое по-прежнему находилось на улице Долорес.

Моисес Либер старался. Помимо того, что он был обязан (за Соню) делать все, что ему прикажет Род, этот человек был Либеру симпатичен.

Вскоре Либер донес, что Роз-Мари встретила среди клиентов человека, который влюбился в нее, и она стала реже бывать на улице Долорес, а потом и совсем прекратила туда приходить. Человек не был мексиканцем, а приехал из какой-то центральноамериканской страны. Туда они и укатили.

— Яшу трудно обмануть, — говорил Либер за столиком ресторана «Мансион». — Говорят, мужик был на все сто. Он ей выправил новый паспорт своей страны и на другую фамилию и увез к себе. Вот только дай Бог, чтобы он эту дуру не обманул и не сдал в какой другой бордель.

— Почему же дура? — вяло спросил Род.

— Да вот, читайте! — и Моисес протянул Роду почтовый конверт. — Она знала, что именно я ее буду искать. И оказалась права. Хозяин его потерял, потом-таки нашел конверт. Она оставила его для меня. Он был запечатан скочем. Поскольку адресован мне, я его вскрыл в присутствии хозяина. Текст, однако, я ему не показал.

Род извлек страницу, на которой было нацарапано: «ВСЕ КОНЧЕНО С ЭТОЙ БЛЯДСКОЙ ЖИЗНЬЮ! ВАШ КОММУНИЗМ МНЕ ОБРЫДЛ! ТЫ МНЕ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА ПОНРАВИЛСЯ, НО НЕ ЛЕГ СО МНОЙ. И КАТИСЬ. ОДНАКО ДЕЛАЙ СПОКОЙНО СВОЕ ДЕЛО. Я НА САМОМ ДЕЛЕ НЕ БЛЯДЬ! МОГИЛА НА ВСЮ ЖИЗНЬ! ПОВЕРЬ! И ПУСТЬ ТАМ ТОЖЕ ПОВЕРЯТ. ЛУНИНА НЕ ПРОДАЕТСЯ! И НЕ ПРОДАСТ! НО МНЕ У ВАС БОЛЬШЕ ДЕЛАТЬ НЕЧЕГО. ЦЕЛУЮ! с.л. В.Л».

Видимо, окончательное решение старший лейтенант Вера Лукина из Орла принимала в состоянии сильного подпития. Несколько успокаивал тот факт, что Роз-Мари была одна, когда оставляла это письмо.

Перед самым Новым, 1975 годом Кристина, среди прочей информации, передала Мишелю копию секретного доклада шефа тайной полиции президенту республики «О деятельности посольства СССР и других стран соцлагеря. За период 1971–1974 годов». Документ содержал целый ряд ценных положений. Особое внимание полковника Серко привлек один из выводов, сделанных генералом, вот уже двадцать лет работавшим в полиции против левых и даже изучившим русский язык: «За последние десять лет политическая и военная разведки Советов и их сателлитов изменили свое лицо. Бывшие профессионалы, осторожные, осмотрительные, способные работать в высших социальных слоях общества, среди ответственных правительственных чиновников, заменены людьми более мелкого пошиба, что, в свою очередь, сказывается на уровне и потенциальных возможностях добываемой ими информации. Есть основания утверждать, что все их вербовочные мероприятия в нашей стране контролируются. Новые приобретения, как правило, лишены возможностей наносить ущерб интересам Мексики. Особенно это видно по отбору ими кандидатов на учебу в Московском университете Лумумбы. По своим качествам выпускники его имеют минимальные шансы продвижения по службе и занятия высоких правительственных постов».

* * *

Подводя мысленный итог работы своей резидентуры за прошедший год, полковник Серко, к своему огорчению, отметил резкое сокращение ценных, даже просто в чем-то полезных материалов, добываемых агентурой, действовавшей, как и прежде, на территории США.

Как массажист чемпиона мира первым осязает приближение конца спортивной карьеры своего подопечного, так и он — нелегальный разведчик ГРУ первым ощущает, как слабеет приток крови к жизненно важным центрам организма разведки. Зависело ли это от него лично, или тут вступили в силу другие, более могущественные факторы. Он не мог себя упрекнуть в каких-то серьезных промахах, как ни перебирал все случившееся за последние годы.

Глава XII РЫБКА ИЗ «АКВАРИУМА»

Летом 1976 года его вызвали в Москву. Хотя он не был там четыре года, расшифровав телеграмму своим личным шифром, ощутил сухость во рту, и холодком охватило душу.

Полет, со сменой паспортов, прошел без проблем. После первой встречи с непосредственным начальником, генералом Прожогиным тот собственной персоной проводил полковника в кабинет генерала Мещерякова, который теперь занимал пост замначальника ГРУ. Прожогин пробыл в кабинете минут пять для приличия и попросил разрешения удалиться. Петр сообразил: первое — Мещеряков пожелал побеседовать с ним с глазу на глаз; второе — генерал-лейтенант вел иные дела, и Прожогин по ним непосредственно подчинялся не Мещерякову, а другому заму.

Беседа была дружеской. Генерал поинтересовался, не оскорбительно ли полковнику, что его и таких как он, привозят в «Аквариум» в «рафиках», словно бы в «воронках». Петр ответил, что марка машины его мало волнует, и тут же посетовал на то, что снизился уровень ценной информации, передаваемой через его резидентуру. Валентин Иванович, уже с покрытыми сединою висками, не очень обеспокоился и сказал, что это общее явление. Волноваться не надо, надо подумать, как лучше работать в новой обстановке. Мещеряков дал понять, что полковник допустил ошибку, когда на копии доклада шефа тайной полиции обвел флюоресцирующим желтым карандашом то место, где мексиканский генерал говорил о людях советской разведки «более мелкого пошиба». Расстались они, договорившись встретиться еще раз перед отлетом полковника обратно, и не в официальном кабинете, а в доме Мещерякова, который хотел «поболтать о Мексике и непринужденно провести время».

Однако когда пару дней спустя генерал Прожогин — почему он на этом так настаивал? — вез полковника Серко на встречу с начальником Главного политического управления Епишевым, Петр думал именно о флюоресцирующем желтом фломастере.

Генерал армии Алексей Алексеевич Епишев оказался надутым семидесятилетним партократом, мало разбиравшимся в чисто военных проблемах, — он был любимцем Брежнева и потому в свои годы продолжал сидеть в высоком кресле, когда многих талантливых генералов в шестьдесят лет отправляли на пенсию. Полковник Серко тут же уловил, что Епишев благосклонно относится к генералу Прожогину. Беседа носила самый общий характер. Генерал армии поинтересовался даже, красивые ли женщины в Мексике. Однако — и это не показалось странным Петру — Епишев в дальнейшем все более'педалировал на чувство патриотизма советских людей и на прощание сказал:

— Вы там, на самом переднем крае, делаете чудеса! И мы испытываем гордость за вас! Родина заботится о вас, и вы обязаны быть преданы ей до последней капли крови!

На обратном пути Серко думал: «Зачем этому высокому боссу надо было показывать нелегала? Это против правил. Думали поднять во мне патриотизм? Глупо? Лучше бы я его близко не знал, этого пустого человека. Болтун! Да еще и русский язык косноязычен. Одни газетные штампы». Потому этот ненужный, по его мнению, визит скоро и выветрился из памяти, оставив место неоспоримому заключению: «Куда бы я ни пришел, загривком чувствовал завистливые, а порой и ненавидящие взгляды в спину».

До ухода в отпуск полковник Серко успешно сделал все, что было необходимо, как он говорил, для «следующей пятилетки». Замначальника ГРУ, курирующий нелегальные резидентуры, матерый разведчик и достаточно уставший от жизни человек, попытался было уменьшение количества информации, получаемой от резидентуры Рода, поставить в вину полковнику Серко, но тот возразил: «Товарищ генерал, переведите меня на работу в. США, внедрите в копилку секретов, и тогда я буду в ответе!» Это понравилось начальнику, и он проводил полковника до самой двери кабинета.

Особое впечатление произвело посещение того направления ГРУ, где изготовлялись технические средства ведения военной разведки за рубежом, а также знакомство в Мытищах с боевыми ракетами последних типов и нуждами их проектировщиков, с самолетами в спецавиадивизии в Монино и с новейшими танками в Солнечногорске.

Однако общая картина дел в стране не радовала.

Шарлатан Трофим Лысенко, сталинский дутый академик, со своими выкрутасами в агробиологии вконец развалил сельское хозяйство. Он как никто другой являлся истинным врагом социализма, тем не менее был похоронен с большими почестями.

Председателю Совета Министров Алексею Косыгину, здравомыслящему экономисту и хозяйственнику, честному человеку, остальные члены Политбюро ЦК КПСС, за какие-то грехи лишенные Богом разума, настойчиво воспрепятствовали в проведении необходимых экономических реформ, с тем чтобы дать права предприятиям самим действовать на основе спроса, а не бездумных планов, взятых с потолка и спускаемых из Москвы. Косыгин понимал, почему так сильно сопротивлялись чиновники из Госплана, — они явно лишались бы подачек и подношений от руководителей крупных предприятий, заинтересованных в определенных цифрах в пятилетних и годовых планах. Но что теряли члены Политбюро?

Это, однако, прекрасно знал председатель КГБ Юрий Андропов. Один из немногих, как и Косыгин, Андропов — порядочный человек среди элиты КПСС — видел, какими шагами экономика СССР и советское общество деградируют, двигаясь к большим бедам. Он имел полную информацию о том, что свояк Брежнева, которого тот сделал министром внутренних дел и генералом армии, Николай Щелоков; туповатый, но оказавшийся ловким дельцом секретарь Президиума Верховного Совета СССР Михаил Георгадзе, его кунак, хозяин Грузии Мжаванадзе; Первый секретарь ЦК КП Узбекистана Шараф Рашидов, хозяин Москвы Виктор Гришин и многие другие партийные бонзы нечисты на руку, принимают дорогие подношения за определенные услуги, ничего общего не имеющие с укреплением советской власти. По агентурным данным, у Георгадзе на правительственной даче, превращенной им в средневековую крепость и зорко охраняемой самим КГБ, хранятся подлинники картин великих русских и зарубежных мастеров, которые прежде являлись музейными экспонатами, царские сервизы, бесчисленные дорогие броши, кольца, серьги, несколько десятков миллионов рублей и не менее двух миллионов долларов, а также 8 килограммов алмазов и бриллиантов и не менее 100 слитков золота.

Однако ставить в известность хозяина страны Леонида Брежнева об этих преступлениях его подельников Андропов не решался. Он знал, что не получит поддержки от Брежнева, который сам коллекционировал подношения: подарочные «мерседесы», «паккарды», «пежо», «роллс-ройсы», «даймлеры» и «альфа-ромео», бесценные ружья, крупные бриллианты, изумруды, рубины. И уж совсем не мог рассчитывать на такую поддержку от других членов Политбюро. Ведь все они попали на первые посты в партии и стране не благодаря талантам и заслугам, а благодаря кумовству, приятельству, откровенному пресмыкательству перед власть имущими.

Между тем кругом звенели победные фанфары, которыми руководил льстиво-вкрадчивый чиновник-бюрократ, секретарь ЦК партии по идеологии Михаил Суслов. Если Брежнев переселил в Москву более 170 своих родственников, Щелоков — 89 душ, то Суслов привез из родной деревни 120 сородичей. Так поступали все сильные мира Советского социалистического государства. Вновь испеченные «князья» ловили момент! Беспринципные вахлаки и чинодралы, они не чурались жить на всю катушку. Родичи Суслова, например, хорошо знали, что Брежнев пришел в неописуемый восторг от идеи Суслова стать автором, а потом и Ленинским лауреатом сразу трех книг: «Малая земля», «Возрождение» и «Целина», которые будут написаны за него группой «хороших московских писателей».

В ожидании этих рукописей и миллионных тиражей — отсюда, соответственно, и мешка денег — Брежнев благодушествовал. И потому, когда Андропов доложил о том, что просматривается опасная тенденция к образованию подпольной экономики на базе государственной и сращиванию преступных структур с партийными и государственными руководителями разных рангов, хозяин Советского Союза, как плохой и нерадивый владыка, недовольно прошамкал: «Не надо раскачивать лодку! Обобщения — опасны… Нужно разбираться с отдельными случаями. Делать выводы — преждевременно. Не надо травмировать аппарат. Пусть аппарат работает спокойно…».

Петр много думал о Чугуеве. Дядя, если судить по письмам, которые он посылал на московский адрес племянника, заведомо зная, что получит ответ раз в четыре, а то и пять лет, очевидно доживал последние годы. «Как живется людям в Чугуеве, ежели в столице так плохо?» — спрашивал себя, бродя по Москве, полковник Серко.

Хлеб стали выпекать в столице — хуже не придумаешь. И само количество хлеба насущного заметно поубавилось. Падение талантов ощущалось даже в том, как изготавливались вывески. Однажды он зашел — не где-нибудь, а в центре, на проспекте Маркса — в общественный туалет, которым пользовались и иностранные туристы. И нервы его так расшалились, что он не смог сделать то, что хотел. Решил перекусить и на Кропоткинской зашел в столовую. Увидев липкие подносы, а за столиком в углу пьяного мужика, Серко с глубокой тоскою в сердце пошел домой, размышляя. «Рыба гниет с головы. Жирует номенклатура, а народ пьет горькую. Господи, что же происходит на родине».

* * *

Ему посчастливилось встретиться с Мировым. Тот задержался с отъездом в деревню, поскольку ждал верстку очередной своей книги. В деревню он выезжал каждый год,, чтобы там отдохнуть на природе и поработать.

Отужинав в ресторане Дома литераторов, они решили, что Петр присоединится к Мирову, который на своей машине уже готов был отправиться в Марийскую АССР, где половину территории занимали леса. Там, в отдаленной деревне, куда следовало, добираться из Козьмодемьянска на трехосном ГАЗ-69, у Мирова был приятель — местный егерь. Его жена заведовала продуктовой лавкой, что гарантировало достаток в еде. В нехоженых лесах было много озерец, где водились окуни, лещи, карпы, караси и даже щуки.

Поездка до Йошкар-Олы лишь дополнила многими фактами печальное впечатление от того, что происходило со страной. Шоссейные дороги были полны выбоин. Можно было двигаться по ним на «жигулях», способных развивать 120 км в час, лишь с половиной этой скорости. С заправкой тоже были проблемы, однако десятка сверху — и на бензозаправочной тебе без слов наполняли бак.

Тяжелый осадок в душе оставил рассказ жителя деревни за мостом, который попросил подвезти его до ближайшего большого села. Человек сказал, что он прожил в этой местности 62 года, а теперь хочет «драть» отсюда куда глаза глядят: не может видеть, как ценнейшая рыба — белуга, севрюга, стерлядь — с полным брюхом икры мрет тоннами, поскольку не может пройти на нерест и не желает подниматься на лифтах, придуманных для нее безголовыми людьми. И другой случай поразил Петра. Из Йошкар-Олы они должны были проехать до Козьмодемьянска. На окраине столицы республики, где не было указателей, но пересекались дороги, они спросили у инспектора ГАИ, как им выбраться на верный путь. Сорокалетний лейтенант указал рукой в нужном направлении и спокойно произнес:

— Туда! После клуба Ленина повернете и валяйте до вашего Козьмодемьянска!

Бич России — дураки и дороги, вспомнилось ему изречение классика.

Места вокруг деревни Дегтярная, поблизости от которой не было селений в полсотне верст, казались девственными: лес полон дичи и грибов, водоемы — рыбы. Однако на открытых местах, в песке хорошо родилась картошка.

Дом у русского егеря был добротным, вместительным. Хозяйка его — отзывчивая марийка — то и дело заливалась краской.

В первый вечер, при обильной еде: карпы, запеченные в сметане, индейка с грибами и яблоками — хорошо выпили и заговорили о жизни. Егерь Василий все помалкивал, и тогда Петр его попросил:

— Расскажи, чего знаешь интересного. Я долго жил на дальнем севере. Четыре года в России не был.

— А я не про Россию, про Грузию скажу, — Василий оживился и приказал жене идти укладывать детишек. — Вы вот люди, вижу, образованные. Сами объясните мне. Так вот о Грузии. Два приятеля встретились на улице, и один другого спрашивает: «Послушай, Гоги, ты отчего такой грустный? Говорят, месяц назад обувную фабрику купил». Гоги ответил: «Да! Купил! Ну? А вот теперь, только не пугайся, хочу купить обком. Панимаэшь! Много думаю». Приятель удивился: «Что, это здание на площади Руставели?» «Ай, нет! Первого секретаря купить хочу! И я его куплю!» Приятель подумал про себя, что-таки купит обком этот мерзавец и что с Гоги надо ближе дружить. Вот такое мне рассказал сам начальник всего охотхозяйства республики. Я ему говорю — это анекдот. А он: «Ты когда-нибудь на Кавказе бывал? Там теперь люди с мошной все могут купить. Даже обком». Вот вы мне и. объясните, как же это у них получается.

— Когда ты ружье не чистишь и не смазываешь, оно начинает плохо стрелять, — начал объяснять Миров. — А если ты совсем не знаешь, что его надо смазывать, через год выбросишь.

— Это ваши писательские штучки! При чем здесь Кавказ?

— Сам не хитри, Василь! Социализм в России крен дает. Скоро буржуи придут.

— Как буржуи? Мы же идем к коммунизму!

— Коммунизм — дело хорошее, да вот воровать стали много. И вверху, и внизу.

— Эх вы, образованные люди… А в коммунизм не верите. Вот возьму и напишу о вас в обком!

— Пиши, Василий, пиши. Сотни тысяч пишут. Да только никто внимания на эти письма не обращает. Все смотрят, как получше устроиться да кусок послаще хапнуть? Вот ты подумай, отчего это!

— Ночи не сплю! Вот вас и спрашиваю.

— «Полевая Россия! Довольно волочиться с сохой по полям! Нищету твою видеть больно и березам, и тополям. Я не знаю, что будет со мною… Может, в новую жизнь не гожусь. Но и все же хочу я стальною видеть бедную, нищую Русь», — Петр прочитал стихи своего любимого поэта и удивился, что сделал это вслух.

— Вы любите Есенина? — радостно спросил Василий и принялся разливать водку по рюмкам. — И я! Ох! И не глядите, что простой егерь.

— Василий у нас с хорошим техническим образованием. Но вот я думаю, зачем подался в глушь?

Петр, не чокаясь, выпил рюмку и без видимой логики спросил:

— А почему у плотины рыбы вверх брюхом плавают?

— Грусть поэта мне ясна. Он и сегодня сказал бы то же самое. А ведь написал эти стихи по возвращении из Америки. Хотел, чтобы и его любимая Россия была не хуже.

— Теперь говорят, что его убили евреи из ЧК, по заданию Сиона, — заметил Петр.

— Кирову это было бы известно! — Василий наполнил рюмку Петра. — В то время такой правильный, настоящий коммунист, как Киров, не позволил бы это сделать. Думаю, великий поэт устал, его затюкали завистники и… вот он и наложил на себя руки.

— Киров сказал о Есенине: разбился о камень черствых людских сердец. Ну, а судьба самого?

— Что вы знаете? — на громкий голос мужа из горницы на веранду вышла хозяйка. — Иди-ка, благоверный, спать!

— Так и Россию проспать недолго. Чует мое сердце, к этому дело идет. А вообще-то жена права, пошли-ка спать. Еще потолкуем, а то завтра к клеву опоздаем.

Уже когда за деревянной стеной, у печки в большой комнате послышался здоровый храп хозяина, Петр шепотом спросил бывшего коллегу:

— А все-таки объясни толком, почему ты ушел из ПГУ?

— Решил для себя еще в Мексике. Печенками почуял, что не из той я команды, вроде бы чужой. Что ни предложу — не понимают. Два года отработал, поехал в отпуск, в Москву, резидент накатал телегу. Хотел отделаться. А потом Двадцатый съезд! В Москве вроде нормально встретили, избрали заместителем председателя спортивного комитета ПГУ. Спорторгом как бы. В этом качестве я со всеми отделами общался, повидал людей.

Видел, как бездарность перла вверх, а умные, талантливые люди прятали свой талант… Противно вспоминать это на сон грядущий. Давай-ка спать!

* * *

Утром, задолго до того как солнечные лучи робко позолотили сосны, рыбаки сидели на берегу озерка. Их привез на тракторе Василий и усадил у места, «где всегда клюет». Зная о поверье, что сидя с удочками нельзя говорить — рыба слышит, понимает и потому не берет наживку, оба думали каждый о своем. Петру вспомнилось есенинское: «Россия! Сердцу милый край! Душа сжимается от боли…» и потом: «Куда несет нас рок событий?» Куда? Миров обижен по службе, но суть объясняет толково. Да и я не слеп! Хотя… сейчас он счастлив! Принадлежит себе! Свободен! Но ведь и Родион мыслит и говорит примерно то же… чуть мягче. Потому, что служит? Хорошо бы с ним посидеть. В конце августа прилетает в отпуск…

Улов не был обильным, но к обеду нашлось что варить и жарить. Особенно хороши были молодые окуньки. Обратно шли километра четыре проселочной дорогой. Миров прежде здесь бывал.

— Когда-то здесь, видно, была деревня. Народ в город подался, — заметил Петр, указывая на заросшие кустами фундаменты бывших строений.

— Нет, друг мой, здесь была комендатура. Пойдем, поглядим! От бараков почти следа не осталось…

Они сошли с дороги, чуть поднялись на бугор. С вершины открылось пространство, заросшее ивняком, иван-чаем.

— Прошло лет пятнадцать, а народ говорит — хороший лес не растет, одни кусты да сорные травы. Пройдем чуть дальше. Что-то покажу! В первый раз меня это потрясло.

За другим бугром Петр увидел, тоже в зарослях, волнистую почву — могильные холмики.

— Старой деревни погост, — сказал Петр.

— Погляди-ка лучше!

Ни надгробий, ни могильных памятников, кое-где лишь деревянные кресты, большая часть которых покосилась, а то и упала. Там, где дождь и солнце еще сохранили черную краску, с трудом различались имена и фамилии: русские, украинские, латышские, польские, принадлежавшие жителям Кавказа и республик Средней Азии. На одном кресте Петр разобрал: «Хосе Б. ьб. на».

— Должно быть, испанец Бальбуэна.

— Где массовые захоронения, местный народ не ведает. До деревни иной раз долетали с ветром да глухими ночами долгие выстрелы.

— Неужели был лагерь? — Петру не верилось.

— Пойдем!

Через пару сотен метров по тропе через густой лес они вышли к узкоколейке.

— Здесь за похлебку, картошку со следами тушенки и четыреста граммов черного клейкого хлеба люди валили лес. Так строили социализм.

— Куда она ведет?

— В Ветлугу. Тянется километров двадцать до небольшой речушки, впадающей в Волгу.

— Узкоколейка, видно заброшена. Она проходит по деревне-?

— Мимо. Напротив был другой лагерь. На заводике обтесывали стволы, гнали деготь и древесный спирт.

— А чего дорогу не сняли?

— Пройдет время, лес окончательно восстановится, и платформы снова застучат на стыках. Дай Бог только, чтобы рабочие и грузчики не были лагерниками.

— Пойдем по шпалам?

Они бодро зашагали, и через пару минут Миров напомнил свою вчерашнюю просьбу.

— Ты лучше доскажи, как удалось уйти из ПГУ, — сказал Петр.

— Не хотелось при Василии. У него и без того душа растрепана. О твоем обожаемом Есенине! В позапрошлом году был я в Ленинграде. Шел дождь, и тут же подморозило. На Невском, у Елисеевского гастронома благообразная старушка поскользнулась и подвернула ногу. Я помог, взял такси, подвез к дому. Узнав, что я литератор, пригласила подняться к ней, сказала: «Я вам открою большую тайну! Долгие годы молчала, а вам скажу». В огромной комнате, разделенной ширмами надвое, до революции жил акцизный чиновник, ее бывший муж. Бабуся показала мне его фотографии. Он там с Менжинским и с Петерсом. Затем, понизив голос, сообщила: «В тридцать восьмом исчез, а я сидела в лагерях. А в двадцать пятом он был чекистом и директором гостиницы «Англетер». По заданию из Москвы в Ленинград приезжали два чекиста — мой муж дал им ключ от номера, где остановился Есенин. Там его удушили и потом повесили за трубу, как будто он сам покончил с собой». Имя и отчество бабуси забыл, а вот фамилия Назарова. Тогда мне было не до сенсаций.

— Однако трудно в это поверить…

— У меня осталось ощущение, что старушка не врала. Зачем? Она была вполне вменяема и денег не просила. А ты вспомни его отношение к большевикам и их возможностям. Пил он, конечно, много, да и говорил что думал. Как впоследствии и Маяковский. Таких в общий ранжир не поставишь. Выделяются. И уже поэтому социально опасны.

— Грустно тебя слушать. Но правду не утаишь, рано или поздно вылезет. И не дело интеллигенту быть слепцом. Совать, как страус, голову в песок, а задница наружу, — сказал Серко, и Миров впервые ощутил, что ледок, сковывавший сознание полковника, треснул, начал таять.

Он продолжил рассказ:

— Есенин становился потенциальным врагом большевизма. Как и Маяковский, видел, что делают «спасы» со страной и обществом. И Горький-то поддерживал Ленина только до революции, до прихода большевиков к власти. А уже в ноябре, в «Нашем Слове» писал, что Ленин и Троцкий отравились властью и зажимают свободу слова, расстреливают тех, кто им в глаза указывал на своеволие и бесчинства против народа.

— Вот и деревня, — сказал Петр. — Пришли.

— Постой. Обо мне скажу. Начальник отдела — выдвиженец тридцать восьмого, пришел с производства в пустые кабинеты Лубянки — видеть меня не мог. Я читал в его глазах: «Недобитый интеллигент!» Я задыхался в этом смраде, видел — скоро нести ответ, и мне незачем быть среди ответчиков. Последней каплей было настойчивое предложение отправиться на работу в Уругвай — секретарем консульского отдела посольства. Это когда я только-только вернулся. Ты понимаешь, как он меня подставлял! Писал на лбу «КГБ» и отправлял на провал. В Мексике я был дипломатом, вторым секретарем, тремя рангами выше. Отправить в ГУЛАГ без причины уже нельзя. Но подставить меня контрразведке можно. Понимал, скотина! Имени не называю, у него дети есть.

— Но как все-таки отпустили?

— На учебу, с обязательством возвратиться. Председателем спортколлектива ПГУ был всеми уважаемый генерал. Мы подружились, наедине выпивали. Он помог. Поговорил с генералом Сахаровским, который в ту пору руководил ПГУ.

— И сразу закрыли визу?

— Нет, я еще пять лет работал на Кубе. Закрыли визу, когда два друга стали генералами. Увидели, что не возвращаюсь, и наказали. Даже не поставили свои подписи на «бегунке». Однако я зла на них не держу. На их месте любой поступил бы точно так же.

Обе лайки егеря встретили приход друзей заливистым лаем. Их успокоила хозяйка.

* * *

Петр превосходно отдыхал, отсыпаюсь, в основном днем, он упивался рыбалкой — таких уловов припомнить не мог. Однако дни до отъезда бежали, а Петру очень хотелось еще побыть, хотя бы недельку, с Родионом.

Как-то раз Василий доставил их вместе с лодкой на тракторе с прицепом к дальнему озеру на весь день. Это был царственный, не тронутый «заботой» человека уголок. Подступы к озеру закрывали сплошной стеной осока, камыш, пушица. Кое-где к зеркалу воды тянулись ветви плакучей ивы. Кругом шумел лес. Оба рыбака уже на рассвете, через проход, специально проделанный Василием, протянули лодку, тут же бросили якорек и принялись разматывать удочки. Сразу за осоковой стеной, метров на тридцать к середине озера, лежал зеленый ковер водяных лилий и кувшинок с белыми и желтыми цветами.

Когда взошло солнце, взорам друзей представился фантастический «аквапарк» — какой только водоплавающей дичи там не было: утки, среди которых выделялась кряква, нырковые, чирки — свистунок и клюктун и даже крохали. Летали и цапли.

Быстро наловив окуньков, они отплыли на чистое место и решили половить щук. Дело не шло, но вот на блесну Петр поймал небольшой экземпляр. Уже основательно припекало, пора было уходить, но Миров запротестовал — ему тоже хотелось иметь свой трофей. Еще через час Петр поймал вторую щучку. Они, как два юнца, расхохотались на все озеро, вспугнув дичь, и направились к берегу отдохнуть и перекусить.

* * *

Все, что говорил Миров о положении в стране, своих выкладках и прогнозах на будущее, тревожило воображение полковника Серко, и однажды он решил наедине поговорить с Василием. Миров ушел к деду, который когда-то работал в местных лагерях, записывать его рассказы.

— Василий, ты в армии служил?

— Ой, Петр Тарасович, зачем вам? Узнаете — спать будете плохо.

— Я пишу рассказы. В одном из них мой герой — офицер, служит в армии в начале семидесятых, — слукавил Серко, и Василий поверил.

— Служил я в солдатах, было дело. И даже в Чехословакии побывал…

— Вот как? Интересно!

— То-то и оно! Увидел другой мир. Не я один! И никто из нас, служивых, не понимал, зачем надо было силой оружия, танками подавлять народ, который жил лучше нас. И строй у них был вполне социалистический. Хорошие люди, умельцы в работе, не как мы, лентяи. Наехало следователей, «смершевцов», политуправленцев. Выступали, прославляли верного ленинца Брежнева. И ни слова о том, что сам он со своими дружками погряз в роскоши, а экономику разваливает. Дубчек, я думаю, пытался придать социализму человеческий облик. Вот наши вожди' и перепугались…

— Ты так думаешь? — спросил Петр и прищурил глаз.

— А вы никак из КГБ?

— Да нет! Брось, Василий, говори!

— Сменили нашего командира полка. Прибыл на его место подполковник. Роста среднего, коренаст, но подтянут. Хлыщ! Красавец! Надменный, с пошлыми усиками. Улыбка, когда надо, во все лицо, располагающая, добрая. Но как начал командовать — зверюга, и только! Таких редко встретишь! Потом его оставили — чей-то сынок оказался, а весь полк в теплушки, как арестантов, и на Дальний Восток. Вроде как сочли неблагонадежным. Зато наш полковой командир карьеру сделал. В престижном округе его пристроили. Он там командующему охотничьи ружья чистил и подносил. Тупой, а из себя мнил маршала! — Василий замолчал, видимо охваченный горестными воспоминаниями.

— Ты чего, выдохся?

— До самой смерти помнить буду! Там, в те гоцы вся мерзость и началась. Словно плотину прорвало. Живодерню из армии начали делать. А кто? Командиры — все ведь, в основном, из деревень в училища приходили, их сынки в рост пошли, родная плоть от работяг. А как же они нас, «рабочую кость», унижали! Только и слышал, бывало: «Ложись! Встать!», «По-пластунски, ко мне!» и еще: «Сапоги плохо вычистил, в наряд!». Они и «помощников» себе вымуштровали, из числа «стариков», дембелей. Те и зверствовали, а начальство на это глаза закрывало. Двое тут недавно из армии вернулись. Одному почки отбили, другой полгода как кровью харкает… А начальство живет — в у£ не дует. И бляди рядом. В каждой дивизии, не говорю уж повыше, свои ансамбли песни и пляски… А там девах подобрали на все согласных.

— Ну, тут ты пережимаешь, Василий, — заметил Серко.

— Да? А слышали про дедовщину? Дисциплиной называют, а молодого солдата довели унижениями до петли. Многие сами на себя руки накладывают. Домой похоронка идет: «Погиб при исполнении служебных обязанностей».

Эту последнюю фразу слышал Миров. Было уже темно, и он подошел с улицы к окну веранды. А Василий распалялся.

— Нешто это армия, ежели военный комендант спускает план по задержанию патрулям? Точную цифру дает: с вокзала — столько-то, с улиц — столько-то забрать. Хотя и нет солдат, а кровь из носу план гони! Вот и берут любого, кого видят. Скурвились мы все! Национальную рознь раздувать стали! А как отвечать — виноват дядя! — Василий тяжело дышал, и Миров счел необходимым ему помочь.

— Петр Тарасович, — голова Мирова показалась в открытом окне. — Ты забыл, что армия — сколок общества? Если в экономике и политике — бардак, в армии он сочнее, махровее. В прошлом году я летал в Туркмению на юбилей республики. Там собралась масса делегаций. Представитель ЦК комсомола решил проехать в рабочий город Красноводск. Возвращались на «волге». Уже до Ашхабада оставалось менее сотни километров, как вооруженный автоматом Калашникова солдат на шоссе поднял руку и остановил машину. Расстрелял и москвича, и сопровождающих, а водителя не тронул. Пошел в аул, сбил замок с магазина, наглотался водки, забаррикадировался. Отстреливался до последнего патрона, а последний — дуло в рот. Снизу и до самой Москвы пошли документы — и все ложь! Перегрелся, мол, на солнце русский солдат, сошел с ума. И вообще был призван с отклонением от нормы. А сколько авторитетных подписей! И все члены нашей славной партии!

* * *

Пошла последняя неделя пребывания Петра Серко в деревне. Он возвращался в Москву один. Как-то вечером, после ужина — назавтра с утра они все собирались проехать на север от деревни, чтобы осмотреть следы от другого, большего по размерам лагеря и тамошнее кладбище — Петр вышел пройтись перед сном. Ночь была глаз выколи, улица деревни не освещалась.

Он сделал не более сотни шагов, как услышал за спиной быстро приближающийся топот ног. Когда обернулся, двое молодых парней были от него на расстоянии трех метров. Хорошо, глаза полковника успели привыкнуть к темноте, а у парней не было ничего, кроме собственных кулаков.

Схватка длилась несколько секунд. Оба нападавших лежали на земле и стонали, а Серко спешно возвратился в дом.

Кожа тыльной части правой руки была сорвана. Василий вышел во двор, справить маленькую нужду, и Петр спросил у хозяйки, есть ли в доме йод. Она принесла пузырек, на веранду вышел Миров.

— Что случилось?

— Погоди, Василий придет — сразу и расскажу.

Когда хозяин дома узнал, что произошло, сжал кулаки.

— Ну, гады! Я им покажу! — и вышел на улицу.

Пока друзья ломали головы над причиной столь неожиданного нападения, Василий разобрался с делом. Возвратился он через час с улыбкой на загорелом лице.

— Ну и писатель! Ну и Петр Тарасович! Молодец! Разделал обоих под орех. Так им и надо. Хороший урок! У одного глаз подбит и рука вывихнута, у другого сломана ключица. Завтра в больницу повезут.

— Ав чем дело, Василий? Что их угораздило? — спросил Петр.

— Просто кулаки зачесались и на городском фраере хотели душу отвести.

— Пьяные были?

— Вроде нет! Такой у нас народ…

— Местные? Марийцы?

— Свои работяги, русские.

— Надо извиниться! Я не хотел.

— Ничего, Петр Тарасович. Я вас уважаю. Вы — молодец! Одного с утра пораньше в больницу, а другой вечером с бутылкой сам придет извиняться. Такой у нас народ! Чем больше бьют, тем он покорнее.

— Ладно, Василий, дай рюмку перед сном. И спасибо тебе.

Глава XIII РАПОРТ

Полковник бодро шагал по Вспольному переулку, по направлению к Патриаршим прудам. Когда за его спиной послышались крики и топот ног, он прошел только что школу № 21, очень престижную, потому как в ней обучались внуки Гришина, Соломенцева и других вождей. Бежал ученик лет четырнадцати, а за ним гнался молодой человек, как потом стало ясно, учитель физкультуры.

Мальчуган обогнал полковника и проворно взобрался на дерево. Подбежавший потребовал, чтобы тот спустился, и на вопрос Серко: «В чем дело?» ответил: «Я учитель! А этого хулигана надо наказать! Слезай, я говорю!»

— Не отдам я вам журнала! Не ждите! А полезете, брошусь на землю!

Учитель, злобно выругавшись, ушел. Полковника заинтересовала живая сценка из жизни Москвы, и парень понравился. Серко убедил его слезть с дерева под его защиту и в разговоре со школьником выяснил, что многие родители учеников, выезжающие за границу без досмотра на таможне, привозят домой порнографические журналы. Дети тайком таскают их в школу похвастаться перед сверстниками, а учитель физкультуры отнимает журналы, чтобы потом совращать учениц. «Он узнал, что я принес, и требует. А я не дам!»

— Правильно! — сказал полковник. — Отец узнает, выпорет! — И подумал: «Рыба тухнет с головы».

Навестив своего любимого «слона» из Академии, полковника Кобеко, теперь уже мирного пенсионера, Петр поехал к Родиону отобедать. Приятель приглашал.

Большая квартира, прежде полная смеха и шуток, теперь Петру показалась подернутой крепом.

Они сели к столу, накрытому без особых гастрономических излишеств. Из напитков стояла лишь бутылка «Твиши».

— Извини, Петр, за. скромный стол. Ты избалован заграницей, а вот нас недавно сняли с довольствия во 2-й спецбазе Совмина. Здесь все из советских магазинов. Прощай икра, семга, залом, финская буженина, австрийские колбасы, «кока-кола». И все ведь там было просто даром!

Скромно отобедав, друзья прошли в библиотеку. Там Родион налил по рюмке коньяка. Галя, убрав со стола, сказала, что съездит к родителям.

— Да, Родион, вот так! — произнес Петр и залпом опрокинул рюмку. — Что же это происходит? В чем причина?

— В загнивании общественного строя.

— Ради чего же делали революцию?

— Ради хорошей жизни для простых людей, рабочих и крестьян. Они бурно приветствовали ее. И поставили у власти Сталина. А он оказался восточным тираном. И вместо Города Солнца построил тюрьму. А какой толк от тюряг? Труд обязан быть раскрепощенным, основываться на инициативе, на желании трудиться. И тюремщики ведь не производители — дармоеды!

— Да, мы диалектику учили не Гегелю. Но ведь народ-то у нас даровитый, талантливый. Сколько Академий, разных институтов! Тьма! Умов должно быть полная палата!

— Эх, Петь, ты, я вижу, совсем оторвался от советской жизни. Полная палата тех же дармоедов, только с дипломами. Тирана Сталина они, конечно, боялись и потому сидели тихо, как мышки. Но тиран ушел, сменивших его краснобаев бояться перестали довольно быстро. И с азартом принялись разоворовывать государство и страну. Народ озверел и тоже тащит что где плохо лежит. А чего стесняться? Раз можно хапугам высокого ранга — можно и нам.

— И никто этого не пресечет, не остановит?

— А кто же этим займется? Партначальники самого высокого ранга вступают в сговор с подпольными махинаторами. Члены райкомов, горкомов, обкомов зарабатывают бешеные деньги, используя госзаводы, фабрики, кооперации, где много чего производится подпольно. А кто обязан по закону вести учет, кормится из той же кормушки.

Разговор прервал телефонный звонок. Родион ответил. Лицо его покраснело, потом озарилось какой-то мыслью. Когда положил трубку, сказал:

— Я тебя сейчас кое-куда свезу. Пошли!

Родион проехал на своей «волге» до подмосковного села Успенское и въехал во двор большой двухэтажной дачи, охраняемой лбами в штатском.

Вестибюль, обставленный дорогой мебелью, был украшен рогами разных животных, чучелами птиц. Со второго этажа спустился хозяин, чтобы их встретить. Ему было на вид под пятьдесят. Аккуратно уложенные темные волосы и тонкие усики украшали помятое, видавшее виды лицо. Шикарный французский костюм при модном галстуке… Однако заметная лысина на макушке тоже говорила, что хозяину дачи не чужды излишества в жизни.

Наверху, в просторной комнате с дорогими картинами на стенах сидели за рюмками коньяка «Курвуазье» и ломтиками лимона три типа, мало чем отличавшиеся от хозяина дачи.

Родион поздоровался с ними как со старыми знакомыми и представил Петра:

— Мой старый друг, Иван Дмитриевич. Надежен, как скала.

С полчаса шел общий треп и анекдоты. Петр чувствовал себя неловко, но держался и, похоже, был принят, хотя и не понимал зачем Родион привез его сюда. Очевидно, другу следовало переговорить о чем-то с хозяином.

Неожиданно один из гостей спросил:

— Так что — поможем ему с книгой или как?

— Конечно! — видно было, что хозяин дачи высказал общее мнение. — Только вот где ее издавать, в Германии, Австрии или, может, удастся в Финляндии?

Он аккуратно стряхнул с сигары пепел, положил на край пепельницы из малахита и направился к книжной полке, снял с нее том в переплете, без указания фамилии автора и названия книги, открыл заложенную страницу и стал читать: «Я ненавижу их. В распояску, с папироской в зубах, предали они Россию на фронте. В распояску, с папироской в зубах, они оскверняют ее теперь. Оскверняют быт. Оскверняют язык. Оскверняют самое имя русский. Они кичатся тем, что не помнят родства. Для них родина — предрассудок. Во имя своего копеечного благополучия они торгуют чужим наследием, — не их, а наших отцов. И эти твари хозяйничают в Москве…»

Воцарилась тишина, и тогда хозяин сказал:

— Мерзавец этот Савинков? То, что издадим мы, покажет, кто виноват. Евреи пусть уматывают в Сион! — хозяин захлопнул книгу и возвратил ее на прежнее место.

Полковнику Серко стало не по себе. Он схватился за грудь.

— Вам валидол или нитроглицерин? — учтиво поинтересовался хозяин.

— Спасибо, если позволите, я лучше прямо домой. Там все лекарства. Родик, проводишь меня?

Когда они выехали на аллею, ведущую к шоссе, Петр спросил:

— И как ты можешь общаться с этой мразью? Я не хочу даже знать, кто они!

— А если нет других? — в голосе друга прозвучал металл. — Настойчиво предлагают — сволочи, зная, что я порядочный, не предам, — войти в их компанию. Там крутятся огромные деньги. — Помолчал и добавил: — А жизнь ведь одна! Помнишь, великая энергия рождается для великой цели, учил нас товарищ Сталин? Цель и энергия у них — великие. Вот такие, как они, и развалят Союз! Разворуют и пустят по миру. Так что, Петр, родной ты мой, бывали лучше времена…

Родион еще не знал, что в высших сферах, которым положено хорошо знать, кто чем дышит, уже принято решение отправить его, генерал-майора, на пенсию, хотя ему до пенсионного возраста оставалось еще восемь лет. Хорошо еще, что на календаре шли семидесятые…

* * *

Хотя он и звонил Глории из Копенгагена, где принял на связь еще одного агента — гражданина США, с которым впредь предстояло работать через тайник, жена не приехала на аэродром встречать Мишеля. Неприятно защемило в груди — он безошибочно почувствовал неладное.

Дома Род застал Глорию в слезах. Дочери же, страдавшие от вида плачущей матери, встретили отца с радостью. И было видно, что они испытывали торжество не от щедрых подарков, привезенных отцом.

Жена сказала, что не поехала с дочерьми его встречать, плохо себя чувствует, а слезы — это, мол, от избытка чувств в связи с его приездом. Так сказала жена и мать, но ясно было, что ни муж, ни дочери в это не поверили.

Глория выдержала до тех пор, пока девочки не улеглись спать. И когда они остались вдвоем, вместо того чтобы предаться занятию, достойному супругов, живших в разлуке почти два месяца, Глория вновь разрыдалась. Мишель, желая ее успокоить, извлек пару таблеток из своей тайной аптечки. За время отсутствия Мишеля Глория осунулась, потеряла в весе, глаза ее ввалились и безудержно моргали, их охватил нервный тик.

— Мишель, Петр, я больше так не могу! — первое, что она произнесла, и упала с рыданиями на ‘подушки кровати.

Разговор был долгим и очень неприятным. Жена вспомнила Библию, взывала к отцовским чувствам, к человеческой порядочности и даже что-то процитировала из морального кодекса строителя коммунизма, с которым познакомилась, читая журналы, издававшиеся посольством СССР и оставшиеся от отца.

— И к тому же еще ты безбожник! Тебе ничего не стоит совершить самое подлое — бросить детей! Ты не веришь в Бога! Не боишься Его кары!

Мишель, охваченный искренними, глубокими переживаниями, не сразу нашел что возразить:

— Определенная часть людей взывает к Богу в своих корыстных целях. Но я порядочный человек, Глория, и я люблю тебя. И никогда не оставлю ни тебя, ни девочек! Я столько лет с тобой!

— Столько, сколько нужно там, в Москве! Я схожу с ума! Оставь ты их! — жена уже кричала, она не была в состоянии сдерживать свой голос.

Он принялся успокаивать ее, и прежде всего ласками.

Уже часы в столовой пробили три часа ночи, когда Глория, страстно прижавшись к Мишелю, произнесла:

— Ну, хотя бы ты стал католиком! Настоящим! Поверил бы в Бога! Стал бы верующим. Мне было бы легче.

— Я и так верующий! Регулярно хожу с тобой в церковь.

— Но это святотатство! Осквернение святыни! Это ты делаешь для них, для Москвы! Чтобы тебя не разоблачили!

— Но, Глория, голубка моя, я не говорю о тебе, но большинство католиков обманывают других людей — и в жизни, и в деле, обдуривают, прелюбодействуют, нарушают все десять заповедей и… бегут в церковь, к священнику просить отпущения грехов. Получают индульгенцию и снова делают то же самое…

Мишель к своему удивлению — он в первый миг даже испугался — увидел, что Глория лежит без движения, с закрытыми глазами и его не слышит. Он подумал, что это наконец подействовали таблетки, но сам долго еще не мог уснуть.

* * *

Битых два с половиной месяца ушло на то, чтобы вновь отладить работу подопечных, установить прерванные связи, сделать так, чтобы шеф резидентуры меньше мешал работе его собственной.

В конце ноября в Мехико приезжал кадровик, полковник Генштаба армии США. Он оказался компанейским, общительным, страстным любителем скачек на ипподроме. Там он проигрывал крупные деньги на тотализаторе. Мишель никогда не играл на скачках, но не мог отказать новому приятелю и поставил на лошадь, которая ему внешне понравилась. И крупно выиграл. На всю сумму купил массу билетов на дуплекс[21]. Когда он назвал номера лошадей, американский полковник, считавший себя знатоком, от души расхохотался. Однако… это оказалось сенсацией дня! Род выиграл уйму денег. Сразу прикинул, какие подарки на Рождество купит жене и дочерям. Деньги оставались, и он решил, чего никогда прежде не делал, преподнести новогодние подарки не только ближайшим сотрудникам, но и тем, кто ему активно помогал.

Когда Род вручал Кристине коробку с янтарным ожерельем из Прибалтики, та в ответ его огорчила:

— Мишель, спасибо за внимание, но я расстроена. Неделю назад мы хоронили полковника, и вдова его проговорилась, что в пятьдесят седьмом году ее муж ловко устроил аварию советскому военному атташе и его помощнику. Этот последний активно работал и был очень опасен.

Род вспомнил Мещерякова, его обиду за донесение о «кадрах более мелкого пошиба» и эту информацию — впервые отойдя от правил — не послал в Москву. И все-таки он не оставил «Аквариум» без новогоднего подарка. Род получил из США полную документацию по новейшим помеховым установкам на бомбардировщиках-ракетоносителях. И кое-что еще, не менее ценное.

Ко Дню Советской Армии, по совокупности за всю двадцатилетнюю работу разведчиком-нелегалом, полковник Серко был удостоен ордена Ленина. Он не успел это событие как следует отпраздновать, как в его ателье внезапно появился немец.

Гость тут же сел на своего излюбленного конька.

— Слушайте, Советская Россия со своим атомным потенциалом и, главное, со своими руководителями становится все более опасной для человечества.

Род молчал, давая понять, что подобные откровения его абсолютно не интересуют, а немец, как глухарь на току, гнул свое:

— Там происходят глубокие сдвиги в экономике! Из государственной она превращается в получастную. Госпредприятия начинают работать, как говорят русские, «налево». Растет, как раковая опухоль, черный рынок. Он. расшатывает и без того гнилые устои социалистической плановой экономики. Она не сегодня-завтра пойдет с ускорением под откос. И что станут делать руководители СССР? Чтобы удержаться, схватятся за атомную бомбу!

— А почему вы так думаете о русских вождях? Они такие безмозглые? Американцы им ответят немедленно!

— Но будет уже поздно! Начнут рваться бомбы! А насчет вождей… Все-таки это люди с ограниченными умственными способностями. Что станут делать они, когда наконец поймут, что остальной мир ушел вперед более чем на полвека? Вспомните Прагу! И не забывайте, что в истории социализма, германского и советского, налицо поразительное сходство. Во многом!

— А знаете, о чем я подумал? — сказал Род с улыбкой на устах. — Раз вы так «влюблены» в Советскую Россию, почему бы вам не отправиться туда снова?

Немец замолчал и надулся. Однако пригласил Рода отужинать в «Риц». Когда Род дал согласие, немец процедил сквозь зубы:

— Danke schön, — и Род впервые почувствовал, что взгляд немца заставляет собеседника моргать и отводить глаза. — Благодарю покорно. Русское гостеприимство у меня в печенках сидит.

— De gustibus non disputandum[22], — мирно откликнулся Род и подумал: «Последний раз сообщу в «Аквариум» о его провокациях, и если там опять промычат, я этого тевтона просто отравлю к чертовой матери!»

* * *

Работа спорилась, но Мишель уже не испытывал от этого удовлетворения. Глория таяла на глазах, исходила душой. Расстройство психики было налицо, однако он долго бился над тем, чтобы установить истинную причину состояния жены. Размышляя, он понял: Глория страшится не того, что он может быть разоблачен, а того, что она с дочерями может остаться одна, без средств к существованию. Она часто повторяла: «В один ненастный день ты исчезнешь!»

Род делал все, чтобы украсить жизнь семьи, но какой врач, какие силы в мире могли вернуть Глории душевный покой и здоровье? Она теряла рассудок на глазах. И однажды, в середине марта 1977 года призналась ему:

— Мишель, у меня больше нет сил! Любовь моя к тебе превращается в ненависть. — На днях я поймала себя на мысли, что готова убить тебя, когда ты спишь!

Род молчал, нутро его сжалось от тоски.

— Ты слышишь, Мишель? И я боюсь, что однажды я это сделаю. Я уже знаю как! Поэтому я решила уехать! Оставайся один! Уеду в Халапу к сестре! Она была здесь, видела, что со мной происходит…

— Ты ей рассказала?!

— Нет! А надо бы! Может, помогла бы советом.

— Ни слова не говорила? Скажи правду, не бойся, Глория.

— Говорю, что нет! Она пригласила, и я уеду с девочками! А ты как хочешь!

— Ну, поезжай на время, отдохни…

— О, нет! Нет! Не на время — навсегда! Там устроюсь, стану работать, сообщу…

— Не говори! Не произноси этого слова! Глория, ты же хороший человек! Ты убьешь меня, — сказал Серко, а в голове мелькнуло: «Или убьют тебя».

Из казавшихся уже высохшими до безводья глаз брызнули крупные слезы. Жена разрыдалась.

— Поплачь, тебе будет легче, — только и посоветовал откровенно растерявшийся Мишель.

— Мне станет легче? — Род ощутил, что жена сумела взять себя в руки. — Мне станет легче только в одном случае: если ты бросишь то, чем занимаешься! Оставь это дело!

— Глория, родная моя, я тебе тысячу раз говорил, что у каждого человека есть свой долг. И твой отец ему служил. И я делаю большое, важное дело во имя всего человечества!

— Оставь это! У тебя есть семья! Наконец, ты этим можешь заниматься другим способом. Открыто!

— Не могу! Не могу ничего изменить. А в дело верю! И не могу еще потому, что из нашей организации не уходят так просто. Никто никогда не уходил! — В ушах Петра Серко звучали слова генерала, произнесенные им более четверти века назад: «Вход к нам труден, старший лейтенант Серко, но выход вообще закрыт! Он невозможен! И чтобы никогда в твоей голове не родилась подобная мысль!»

— Ты попроси политическое убежище в Мексике. В МВД еще работают люди, которые хорошо знали моего отца.

Серко содрогнулся от этой мысли, а Глория продолжала:

— Еще вернее тебе дадут политическое убежище в США. Расскажи им все, повинись…

— Ты с ума сошла! — Он взорвался, стал кричать, что жена глупая, пустая женщина. — Ты ничего не понимаешь! Эгоистка! Думаешь только о себе! Мы предотвращаем войну. От атомной бойни не уцелеет и Мексика! Нам обязана вся планета. Ты об этом подумала?

Глория испугалась, она никогда не видела мужа в таком состоянии и замолчала. Погладила его по голове, как могла успокоила. Но твердо заявила:

— Тогда очень скоро я уеду! Насовсем!

Еще через неделю, когда он вернулся домой ближе у вечеру, Мишель не обнаружил дома жены и дочерей, а на столе увидел записку: «Мишель, я уехала с девочками. Ты нас можешь найти. Однако не делай этого до тех пор, пока не покончишь со старым! Целую, Глория».

* * *

Он уже не мог спать без сильной дозы снотворного, но и при этом засыпал с трудом. Что-то в нем сломалось. Свой долг он продолжал исполнять исправно. Генерал-полковник Зотов, возглавлявший управление информации ГРУ, то и дело присылал в Мексику Тридцать седьмому шифровки с благодарностями. Свободное время Род уделял чтению.

Однажды он вскочил с постели в холодном поту. Ему пригрезилось, что ЦРУ в Мексике нащупало его и установило в доме новейшую технику. Она записывала размышления русского агента, на мыслительный процесс которого была настроена. Собрав на него достаточно материала, Мишеля схватили на улице и привезли в особняк, где дали прослушать записи. Вот одна из них: «Быть или не быть — вот в чем вопрос. И его надо решать! Лучше раньше, чем позже. По Библии — беда тому, кто остается в одиночестве! Это обо мне. Меня покинули жена и дочери. А я разрываюсь между любовью к семье и чувством долга. О, праведные силы, ведь жить — значит действовать! А что же я? Замешкался. Вот в чем ответ! Однако что же делать?» Тут американцы отключили запись и говорят: «Мы знаем! Вот — подпишите это! Мы вам поможем. Подпишите, и много денег будет для содержания семьи!..»

Мишель проснулся. Пришел в себя. Шатаясь, направился под холодный душ. И там сказал себе: «Ведь правда, надо что-то делать! — И еще через минуту: — Я знаю — что!»

* * *

Решение было необычным, странным, диковинным… Приняв его, Мишель Род — Петр Серко начал мешкать, оттягивать час исполнения.

Меж тем агент, принятый Родом на связь в Копенгагене, давал ценную информацию. По материалам было видно, что он получает ее от разных источников. В последней закладке в тайник были сведения о новом составе металла, используемого теперь ракетостроителями США, о новой электронной технике для боевых вертолетов в системе наведения их ракет, кроки с двигателя нового немецкого танка, добытого ЦРУ в Западной Германии. К донесению была приложена записка: «Из достоверного источника! Кто-то из высоких руководителей внешней торговли в СССР осуществляет крупную аферу: в США и, должно быть, в другие страны поступает паюсная икра — осетровая, севрюжья и белужья, а также и зернистая в консервных банках «Снатка» и «Шпроты». Американский экспортер утверждает, что крупные суммы денег в долларах он переправляет в Союз».

Прошло три месяца, как уехала Глория с девочками, и целый месяц с того дня, как он принял решение. Меж тем неизвестно, сколько бы он еще пребывал в состоянии раздумья, не получи письма от старшей дочери Анны. Та писала, что все страдают, «мама то и дело плачет без причины, я, Ира и Леночка очень тебя любим и тоскуем по тебе. Брось все, папа, приезжай! Мама не знает, что я тебе пишу. Приезжай!»

Мишель с трудом удержал слезы, долго вертел письмо в руках, прижимал к сердцу, целовал.

Когда он наконец решительно поднялся с дивана и подошел к большому зеркалу, лицо его было цвета бутылочного стекла. Мишель сделал шаг в сторону бара, налил половину чайного стакана конька из бутылки «Наполеон» и залпом выпил. Так же быстро он прошел в лабораторию, сел к столу, положил перед собой чистый лист бумаги.

Взяв ручку, он задумался. По ту сторону рабочего стола Петру Серко померещился «слон» из Академии, в обязанности которого входило тихо, ненавязчиво, без аффектаций сделать так, чтобы в мозг каждого будущего офицера ГРУ врезалось и сохранилось там до последнего издыхания сознание, что следователи ГРУ умеют заставить сознаться любого в чем угодно, и даже в том, к чему он никогда не имел отношения. Этого «слона» боялись и ненавидели, но его оценки в аттестации имели особый вес.

Петру подумалось, что его случай был именно таким. Он решил обратиться в «Аквариум» с просьбой, с которой нельзя было обращаться. Законы «Аквариума» это не предусматривали, в его истории такого не случалось.

И Серко почти услышал — так ему казалось — голос из темноты за абажуром настольной лампы: «Помните, что вступить в ГРУ трудно, но оставить не только трудно — невозможно. Только смерть или почетная пенсия».

Петр заговорил вслух и по-русски: «До пенсии мне далеко. Да и кто отпустит? Здесь все идет как по маслу. Вот ситуация — работаешь хорошо, но это не в твою пользу. А я страшно устал. Я не бегу. Свое отработал и заслужил остаток жизни провести спокойно, в семье, которая сложилась. Я сделал все, что мог, и идущие мне на смену пусть сделают лучше. Я не враг! Хочу только, чтобы за мой труд мне позволили любить жену, детей, страну, в которой я окончу свои дни».

Полковник Серко вспомнил грустное лицо любимого преподавателя Академии, когда Петр навестил того в прошлый сентябрь. И всплыла в памяти одна из сентенций Мирова: «Система наша безжалостна. Восставать открыто против нее гибельно, опасно». Но вместо того, чтобы ощутить прилив осторожности, он испытал чувство еще большей решимости.

Род облокотился на стол, ощутил, как воротник рубашки сделался тесным, но стал писать: «Заместителю начальника Генерального штаба Вооруженных Сил СССР начальнику второго Главного управления, генералу армии Ивашутину П.И. от полковника Серко П.С. Рапорт. Я, Серко Петр Тарасович, имеющий по совокупности 53 года выслуги в Советской Армии, из коих 20 лет на спецзадании, за что неоднократно получал благодарности и был награжден рядом орденов СССР, честно отдал 33 календарных года жизни и труда делу, которое считал и считаю священным. Последние два десятилетия истощили мои физические и умственные силы, поскольку труд мой был связан с повышенной опасностью. И это обстоятельство вынуждает меня принять единственно правильное решение. Служил я честно, честно подаю рапорт и честно поступаю по отношению к семье. Прошу отставки и выхода на пенсию. Сумму пенсионного обеспечения передаю в фонд второго Главного управления ГШ, поскольку, оставшись на постоянное жительство в стране моего пребывания, я заведу дело, на доходы от которого буду жить и содержать семью…»

Далее Петр Серко подробнейшим образом изложил план, как он намерен встретить свою замену, как обустроить приехавшего, как еще полгода будет руководить резидентурой, чтобы достойным образом ввести в курс дела прибывшего, как затем, сдав хозяйство, с полной готовностью будет, если это потребуется, исполнять любые поручения на правах простого агента. Он изложил столь же подробно ситуацию с женой, сообщил, что испытывает ответственность за ее судьбу, считает своим гражданским, человеческим долгом довести до конца воспитание дочерей. Заверил, что остается патриотом своей родины до последнего дня своей жизни и что не видит более верного и справедливого выхода из сложившейся ситуации…

То был черновик, который той же ночью Мишель Род — Петр Серко переписал и переложил на цифры, а листы бумаги сжег и пепел пустил по ветру.

Еще через неделю Мишель Род заложил в тайник резидентуры посылку с материалами, где находился и его рапорт. По дороге домой он вспомнил слова генерала, который Петра Серко принимал в ГРУ: «Откажись сейчас — это твое право! Однако если вошел в наше тайное братство, принадлежишь ему больше, чем детям, жене, самому себе».

Однако домой Род не завернул, а поехал в ресторан Моисеса Либера, который уже был на связи у резидентуры, чтобы пропустить рюмочку.

Глава XIV ЗАПАДНЯ

Июль 1977 года начинался ненастной погодой. Третьи сутки шли непрерывные дожди, что для лета в Мехико было необычным. Казалось, небо разверзлось и не желает быть иным.

Антонио Варгас Макдональд в калошах-презервативах, резиновом плаще и с огромным зонтиком зашел в ателье и застал там Мишеля в расстроенных чувствах. Основная и запасная встречи с важным агентом из США не состоялись, и теперь, по условиям связи, надо ждать еще месяц и ломать голову о причине невыхода агента на встречу.

Другой причиной плохого настроения было то, что, по подсчетам Мишеля, именно в эти дни его рапорт должен был лечь на стол генерала армии Ивашутина.

Антонио тут же уловил душевное состояние друга и, после настойчивых требований, утащил его к себе домой обедать.

В библиотеке первое, что бросилось в глаза Роду, была книга на французском языке Б. Бажанова «Воспоминания секретаря Сталина», изданная недавно в Париже.

— Все никак не разделаешься с темой? И я думал, что она окажется не такой простой, — заметил Род.

— Да! Не столько сложной она оказалась, сколько щекотливой. Ты понимаешь? Я отложил эту работу пока в сторону. Она уже окончена. Однако чувствую, что издание ее нанесет ощутимый удар по левому движению Мексики. И не только! Там много моих личных друзей. Надо подождать.

— Так что же ты сочиняешь сейчас?

— Пытаюсь вскрыть причины слабости социализма в Советском Союзе. Отсталость России большевики пытались ликвидировать путем жестоких волевых приемов. Это породило вначале военный коммунизм, а затем центрально-административную экономику и сталинскую коллективизацию.

Мишель внимательно слушал, поскольку тема интересовала его и отвлекала от прочих дум.

— Однако центрально-административная система уже имела место, и совсем в недавнем прошлом: в Германии времен Первой мировой войны. Она себя вполне оправдала. Подобная система показала свою эффективность и в СССР во Второй мировой войне, когда материальную заинтересованность рабочих сменили патриотизм и жестокая дисциплина. Однако в мирное время эта система себя не оправдывает. В Советской России к управлению страной она выдвигала не самых талантливых, а самых услужливых, имеющих связи в верхах. Отсутствовал нормальный отбор лучших, профессионально подготовленных людей.

— И это так серьезно? — Род сделал вид, что не понимает.

— Именно! Сталин говорил, что кадры решают все. Он собрал сильную команду исполнителей. Его соратники преданно и фанатично выполняли приказы вождя. Но вождь ушел в мир иной, а среди его приближенных второго вождя не оказалось. Началась коллективная власть номенклатуры во главе с Хрущевым. Жесткого контроля не стало. Зато стало много коррупции и воровства.

Их разговор был прерван звонком главного редактора журнала «Сьемпре», которому отправленная туда последняя статья Варгаса показалась чересчур резкой.

* * *

Род ехал в Куэрнаваку на встречу с мексиканским военным, который теперь уже был подполковником и все с меньшей охотой давал информацию. Мысленно Петр Серко был в Москве. Ему вспомнилась встреча в последний приезд туда с Федором Степановым, его верным Джулио Маццини. «Сейчас, должно быть, сдает выпускные экзамены. Получит майора, месячный отпуск — и сюда. А мне его не хватает». Федор в разговоре с Серко проявил сдержанность. Сразу пояснил: «Я приспособился. Играю, как в театре, — под дурачка. И дело пошло. Авось и дотяну до коммунизма. Там будем все равны — как в бане. Женился. Приеду с благоверной. Учит языки и наше ремесло».

Из московских впечатлений Федор, как ни странно, выделил новинки технического оснащения ГРУ: «Один большой компьютер чего стоит! Нам показывали его. Куплен, правда, в США. Но это чудо! В его утробе или уме, как кому приятнее, чего только нет. И ваша вся жизнь и деятельность! На любой вопрос — пожалуйте, тут же и ответ. Какой рост у шефа ЦРУ и сколько у него было любовниц, и какой номер телефона у военного атташе США в Аргентине, и где он жил, когда был студентом Массачусетского университета, где расположены полицейские участки в Мехико и сколько следует подвезти проституток, когда в морскую базу США в Испании заходит подводная атомная лодка…

— Ну да? — подыгрывал полковник.

— Да! Знает даже, сколько у меня пломб во рту.

В ту минуту перед Мишелем был снова Джулио Лоренцо Маццини.

Предавшись воспоминаниям, Род не учел крутости поворота и вылетел на отбойный брус автострады. Обошлось. Вскоре тяжелую тучу разорвало ветром на мелкие клочья, и они поползли низко, над самыми полями, где уже колосилась рожь. Как в родных колхозах! Миров утверждал, что коллективизация и вслед за ней голод 32—33-го годов стоили нам 17 миллионов жизней лучших сельских тружеников. Петр подумал: «А я разучился жить по-советски… но хочется верить в справедливое отношение руководства. Неужели я не заслужил?»

* * *

Роду предстояло в 10 часов вечера вложить в тайник крупную сумму денег. Тайником являлся обыкновенный почтовый ящик, висевший на одной из колонн арки-въезда в богатую загородную виллу. В горах, в пятидесяти километрах по шоссе на город Пуэбла. Основное здание и службы отстояли от въезда метров на двести и с шоссе не были видны за густым садом.

Дверка вместительного почтового ящика не имела замка, и содержимое его, естественно, выбиралось слугами владельца виллы до наступления темноты. Сейчас же, через четверть часа, а то и в пять минут одиннадцатого вложение будет изъято кем надо.

Пакет с долларами предназначался агенту, принятому Родом на связь в Копенгагене. Он активно работал, но вознаграждение получал лишь после того, как доставляемые им материалы поступали в «Аквариум» и оценивались там специалистами.

Чтобы удостовериться, что за ним нет наружного наблюдения, Род кинул пакет в свой багажник с «секретом» и поехал колесить по городу. Внезапно Мишель поймал себя на мысли, что крутит так, чтобы быть поближе к «Дому живых кукол», куда он однажды, по приглашению мексиканского подполковника, сопровождал его, чтобы «немного развлечься».

Род, и ему показалось, что это как раз ловкий прием усыпить бдительность тех, кто мог вести за ним наблюдение — любой нелегал обязан жить постоянно с этим ощущением, — остановил машину напротив «Дома живых кукол». И как только вошел в обширную залу, тут же убедился, что они действительно живые. При виде импозантного мужчины дамы и девицы подтянулись, каждая приняла свою излюбленную позу. Полагалось, что они не должны приставать, клиент сам выберет ту, которая ему больше приглянется.

Его взгляд остановился на одной из «кукол». Среднего роста, полноватая шатенка, не первой молодости. Но выражение ее лица говорило, что она королева в своем искусстве…

Хозяйка заведения спустилась к нему вниз. Род поблагодарил и сообщил, что заедет после одиннадцати, попросил, чтобы шатенка к тому времени не была занята. Оставил задаток.

Как вскоре выяснилось, зря. Он вложил пакет в тайник, но на обратном пути, в том месте шоссе, где оно начинает сбегать в долину, машину Рода решительным жестом остановила женщина. На обочине маячил ее автомобиль. Род понял: нужна техпомощь. Даже если это был трюк контрразведки, ему не следовало проскакивать мимо. Лучше выяснить обстоятельства.

У машины незнакомки спустило заднее колесо. Мишель засучил рукава, извлек из багажника инструменты и принялся за дело.

Через десять минут все было готово. Мишель тщательно стер масло и грязь специальной пастой и поглядел на даму, которая уже сидела за рулем, но еще не захлопнула дверцу.

Незнакомка благодарно улыбнулась.

— Кто вы, мой спаситель?

— Мишель Род… Я из Швейцарии. Однако давно уже мексиканец Мигель. Женат и люблю свою супругу.

— А вы не спешите! Арабы утверждают, что Аллах посылает им несколько жен, чтобы они могли познать женщин всесторонне, — заметила дама с долей кокетства.

В сознании Рода пронеслось: «В контрразведке таких не держат», и он ответил:

— Да, Аллах справедлив. К тому же за праведный труд он умеет щедро вознаграждать.

— Вы хоть теперь и мексиканец, но остаетесь европейцем. Мне нравятся умные, уверенные в себе мужчины. Конечно, если они не лезут обниматься в первую минуту знакомства.

— Но ведь оно еще не состоялось! Я назвал себя, а вы…

— Сеньора Морено Перес! Но мне было бы приятно, Мишель, — и она перешла на французский, — чтобы вы называли меня просто Анхеликой.

Сеньора; Морено извлекла из сумочки визитную карточку, повертела в руках.

— Вы не очень спешите? Я хочу угостить вас чашечкой кофе. Не возражаете? Тогда в путь, и не отставайте от меня.

На широкой улице Альваро Обрегон — с бульваром посередине — в многоэтажном доме апартаменты сеньоры Морено занимали два этажа. Когда она открывала входную дверь своим ключом, внутри тут же послышались легкие шаги. Горничная ожидала указаний.

— Мерседес, ты мне не нужна. Спокойной ночи.

— Спасибо, сеньора, я пошла, — услышал Мишель, которого Анхелика любезным жестом пригласила в дом.

В просторном холле бросались в глаза высокие напольные часы в тумбе красного дерева, установленные перед самым входом. Они мелодично ударили один раз. Половина двенадцатого. Богатая гостиная предлагала гостю полюбоваться картинами известных мастеров и витринками с коллекциями диковинных бабочек.

Хозяйка оценила пытливый взгляд гостя:

— Прошу, чувствуйте себя как дома. Бабочки, по-моему, самые прелестные существа в мире. Но строгий Аллах отпустил только один день. Или одну ночь… Оставлю вас на минуту.

Она вернулась очень быстро. На этот раз Анхелика была затянута в строгое японское кимоно, которое удивительно сочеталось со смуглым лицом, нежно-оливковой бархатной кожей. «Удивительная женщина, — подумал Мишель. — Все при ней: красота, обаяние, умение одеваться, без сомнения, деньги. Не ясно, как у нее с мужем… Впрочем, какая мне разница!»

Неожиданно в холле появился мужчина. По всей видимости, спустившийся с верхнего этажа. Неопределенного возраста, он как-то стеснительно протянул руку, чтобы поздороваться. Одет был весьма странно: белые шевровые туфли, белые в обтяжку джинсы фирмы «Босс» и белая шелковая майка. Тело мужчины казалось слепленным из эластичных, то и дело игравших мускулов. Видно было также, что этот странный человек обладал сосредоточенным, быстрым умом. Как выяснилось, это был брат хозяйки, попутно состоявший ее телохранителем.

— Я знаю, что любит Коко, а что вам налить, Мишель? — спросила хозяйка.

— Виски! И, если можно, двойной. Хочу выпить, как русские моряки.

Брат ничего кроме вишневого ликера не пил и по незаметному знаку сестрицы вскоре удалился. Они выпили. Дальнейшее не заставило себя ждать. Он ловко поднял ее на руки и отнес на мягкий диван. Оба чувствовали себя так раскованно, как будто были любовниками долгое время. Очень скоро Мишель осознал, что сколь бы опытной ни была та шатенка с серыми глазами из «Дома живых кукол», ей, наверное, далеко до «японского кимоно». Анхелика вдруг напомнила ему Амалию. Это было недавно, это было давно. Ночь была столь же яркой, наполненной неистощимой страстью. Но она оказалась именно ночью бабочки…

Проводив Мишеля перед рассветом, Анхелика попросила у него визитную карточку и, получив ее, нежно, но в то же время настойчиво проворковала:

— Прошу тебя, милый, забудь адрес этого дома, как будто ничего не было… Возможно, я тебе как-нибудь позвоню. И дверь захлопнулась.

* * *

Захлопнулась дверь и в судьбе полковника Петра Серко. На Старой площади, в просторном кабинете высокого партийного руководства собрались генералы армии Епишев, Ивашутин, другие «компетентные товарищи» и, конечно, генерал Прожогин. Десять дней на всех уровнях «Аквариума» обсуждался «дикий», как его окрестил Епишев, рапорт полковника Серко. Предстояло свести частные мнения в единое, доложить его начальнику Генштаба, вновь испеченному маршалу Огаркову и новому министру обороны Устинову и принимать решение.

Принимали его недолго, ибо разногласий не было. Исполнение возложили на генерала Прожогина.

* * *

Нервы Мишеля Рода натягивались с каждым днем все сильнее, как струна на скрипке до самого высокого регистра. К вечеру, когда он изматывал себя до предела, в ушах начинал звучать фальцет, отличавшийся особо мрачной окраской. По времени давно уже пора было получить ответ из «Аквариума» на его рапорт. Он успокаивал себя тем, что случай оказался непростой и в Москве он рассматривался в разных инстанциях.

Ему безумно хотелось увидеть Глорию, прижать к груди дочерей, но… с чем он к ним приедет?

В ожидании решения начальства были и небольшие радости. Передали из США, и он уже подготовил для вложения в тайник резидентуры ценный материал по новым разработкам бортовых вычислительных систем и системы для подводного старта баллистической ракеты. А три недели назад Мишель получил новинку безличной связи: удочки. Кто-то в НИИ его ведомства вспомнил, что вода является лучшим проводником сигналов.

Он уже знал, с кем из агентов начнет опробовать на деле новую технику. Предстояло так же срочно решить вопрос с заместителем Рода. Тот откровенно филонил, ссылаясь на состояние здоровья — оно, видите ли, расстроилось, расшаталось у него по причине того, что город Мехико находится на высоте двух с половиной километров над уровнем моря.

На следующий день после закладки в тайник всех имевшихся у него материалов Род зашифровал сообщение в «Аквариум» о том, что мексиканский подполковник отказывается от сотрудничества с советской военной разведкой, однако заверяет, что, как честный человек, предательства не допустит. В этой же депеше Род доложил соображения по поводу своего заместителя. Передав телеграмму радисту и строго предупредив того, чтобы на сей раз он не опоздал к выходу в эфир, Род ощутил упадок сил.

Вечером еще предстояло проверить места, где выставлялись опознавательные знаки агентами, бывшими у него на личной связи. В ушах протяжно тянул фальцет. Мишель сварил кофе по-турецки и хорошо, что погасил горелку газовой плиты. Он спохватился, что в доме нет сигарет. А курил он теперь особенно часто. Мишель пошел на угол и там купил сразу блок «Деликадос». От киоска до дома было шагов сто пятьдесят. Род не прошел и полсотни метров, как его нагнал полноватой комплекции мужчина в новой спортивной куртке и произнес по-русски:

— Полковник Серко, стой! И не оборачивайся! У меня есть приказ — шаг в сторону, и я стреляю!

Тут же подкатила машина с дипломатическим номером. Задняя дверца ее распахнулась, и Род, увидев лицо сидевшего в машине — широкое, крестьянское, с мешками под глазами — моментально все понял. Это свои. Это ответ на его рапорт.

Он подчинился. Сопротивление было бессмысленным. Что он мог поделать против четырех таких же, как и он сам, профессионалов, да еще вооруженных и исполнявших приказ «Аквариума»?

В машине он оказался между генералом Прожогиным и, очевидно, сотрудником резидентуры. Генерал за последние годы пополнел. Его лицо с широкими скулами и квадратным подбородком оплыло. Он злорадно улыбался, и, когда заговорил, Петр сразу понял, что то была домашняя заготовка.

— Много есть на свете, кроме нашей страны, всяких государств и земель, но одна у человека родная мать, одна у него и родина. Сравнить предателя не с кем и не с чем. Я думаю, что даже тифозную вошь сравнение с предателем оскорбило бы. Максим Горький, твой любимый писатель, был прав. А твой земляк Ярослав Галан разве не говорил перед смертью, что люди, которые отрекаются от своей родины, отрекаются и от своей совести.

Петр молчал. И генерал продолжил свою мысль уже без ссылок на авторитеты.

— Ты влип, полковник! На красивую жизнь потянуло. К жене под крылышко. Нет, брат, из нашей конторы так просто не уходят.

С переднего сидения оперативный работник передал сотруднику резидентуры готовый шприц.

Петр резким движением раздавил окурок о спинку переднего сиденья и, рванув рукав так, что-отлетела пуговица, вытянул обнаженную левую руку.

Перед тем как у него отключилось сознание, в зеркале заднего обзора Серко увидел испуганные, полные тоски глаза шофера, чем-то очень напомнившие глаза егеря в деревне Дегтярная.

В ту же ночь, отобрав ключи у полковника Серко, генерал Прожогин и тот, кто готовил шприц, побывали в доме, где жил Мишель Род, и увезли с собой все, что имело отношение к работе его резидентуры.

* * *

Маццини прилетел в Мехико три дня спустя после ареста Петра Серко. Он окончил Академию и находился в отпуске, когда началась эта операция по срочной эвакуации в СССР руководителя нелегальной резидентуры ГРУ в Мексике. У Маццини был приказ принять на себя, в качестве заместителя резидента, все хозяйство: ателье, финансы, автомобиль и всю оперативную технику. Нынешний «зам» отзывался на родину.

Только врожденные способности сибиряка Федора Степанова помогали ему держать себя в руках. Ведь теперь он стал майором, кадровым офицером ГРУ-«Аквариу-ма». А, это обязывало быть послушной рыбкой.

Петр Серко содержался на конспиративной квартире резидентуры, а прибывший с генералом мастер своего дела сидел в посольстве и выправлял полковнику фальшивый документ: дипломатический паспорт гражданина СССР, прибывшего из США через Лоредо, со всеми визами и штампами. Как только прилетел Маццини, начались опасные, но необходимые действия.

Полковника путем инъекций, введения в вены психотропных средств, производящих на человеческий организм особое воздействие, превратили в куклу. Он мог передвигаться как нормальный человек, слышал, понимал, что ему говорят, безропотно выполнял все приказы, однако сам как будто отсутствовал. Мозг его не фиксировал происходившего вокруг, оно не закладывалось в память, не вызывало никаких реакций, тем более протеста.

При участии агента резидентуры, мексиканского адвоката Попока Армаса за трое суток все имущество Мишеля Рода было приобретено итальянским ювелиром Маццини, который, будучи в Европе, удачно там заработал и теперь имел наличные деньги. Он, также по случаю, купил еще одно фотоателье, которое, возможно, он перепродаст. Новому резиденту нелегальной резидентуры.

Все шло без проблем, если не считать попытки заместителя Рода свалить свою вину за бездеятельность на шефа резидентуры. Разговор Прожогина состоялся в присутствии Маццини, и тот не выдержал:

— Что ты на него льешь? Сам отвечай! Я-то все знаю. И обязан доложить как было!

— Однако тебя, Федор, последние годы здесь не было, — заметил генерал.

— Видна птица по полету, а осел по ушам, товарищ генерал. Я не успел приехать, еще в первый раз, как подполковник взялся меня настраивать — грязь лить на шефа. Потому как сам не умел работать.

— Значит, защищаешь полковника? — возмутился Прожогин.

— Что касается работы, знаний — такого, больше не встречал! А рапорт — другое дело, — честно заявил Маццини.

— Так, так! — Прожогин повел скулами. — Тебе виднее…

Провожали двух дипломатов, Прожогина под чужой фамилией и первого секретаря посольства в США Ефимова, советника посольства и консула. Последний оформил выезд сам, а пассажиров подвезли прямо к трапу самолета «Аэрофлота», который только-только открыл свою линию Москва — Мехико — Москва.

Ефимову, который ничего не понимал, что происходило вокруг, от постоянных уколов и с виду казался больным, советник посольства помог подняться по трапу и усадил в кресло салона первого класса. А шеф резидентуры был уже там и покинул борт самолета, лишь когда рабочие уже собирались откатывать трап.

* * *

Генерал Прожогин поехал домой, чтобы отоспаться, а полковника Серко отвезли в специальное психиатрическое отделение военного госпиталя в Покровском-Стрешневе и поместили в изолированную палату. Вечером Серко сделали внутримышечный укол, который снял действие предыдущих препаратов. Петр хорошо выспался, встал задолго до завтрака и успел обдумать свое положение и принять ряд решений. Прежде всего, точно определив, какое будущее ему уготовано, он приказал сознанию и душе вычеркнуть из памяти Глорию и девочек, не думать о них. Эта временная мера, как он считал, должна была сохранить ему половину сил сопротивления и освободить мозг для другой, напряженнейшей работы «Совесть моя чиста. Я не нарушил ни одного из двенадцати положений особой присяги офицера ГРУ, расписки, которую давал. Просто мое решение — ново. И, как все новое, вызывает протест у консервативно настроенного, безынициативного мышления. Вместо того чтобы должным образом использовать новую ситуацию в интересах дела, фактически ему наносится ущерб. Я не скажу этого никому — не поймут. Прав Миров — они рубят сук, на котором сидят. Наоборот, я принесу мои извинения за причиненное беспокойство. Двадцать лет нелегала за моей спиной! Я имею право на отдых?»

Утром первым, кто его посетил, был не врач, а ведущий психолог, известный всем «рыбкам из Аквариума», полковник Стрешнев. Ему давно было положено звание генерала, но злые языки говорили, что повышения ему не дают, чтобы полковник больше старался.

— Ну что, полковник Серко, ты понимаешь что наделал? — был первый вопрос психолога, который не счел нужным даже поздороваться.

— Во-первых, просил бы не тыкать! Мы с вами еще не успели познакомиться, и вы при исполнении обязанностей. Во-вторых, я ничего не скрыл, все предусмотрел и все бы претворил в жизнь, для того чтобы дело, которое, повторяю, не предал и которому по-прежнему остаюсь верен, торжествовало, как и прежде. Обнародуйте мой случай, и вы поймете по реакции подавляющего большинства людей, что я поступил как честный человек.

— Теперь, надеюсь, вы понимаете почему руководство ГРУ первым направило к вам меня? Вы просто сошли с ума!

— Я вполне здоров и в своем уме!

— Вам уже не дано судить об этом.

— Ваш намек меня не пугает! Я знаю, что трибунал ГРУ беспощаден, свирепее, чем в прошлом тройки НКВД. Природа его еще более скрытая, он не подотчетен закону, а только воле отдельных лиц. Согласитесь, что это не совсем справедливо в нашем самом справедливом в мире обществе.

Стрешнев от неожиданности поперхнулся, а Серко, который и без того знал, что их разговор записывается на пленку, теперь в этом окончательно убедился. «Пусть сразу знают, с кем имеют дело», — подумал Петр.

— Вы, бывший полковник Серко, оказывается, еще и инакомыслящий, диссидент! Теперь мне понятен истинный смысл вашего рапорта! — Психолог не был ни следователем контрразведки, ни дознавателем «Аквариума», он извлек из кармана серебряный портсигар заграничной работы и закурил. И, помолчав, продолжил:

— Преступление, которому нет прощения, — это измена родине! Я знаю, вы любили афоризмы. Вот что говорил в таких случаях Чернышевский: «Для измены родине нужна чрезвычайно низкая душа». Вам ясно?

— Я не предавал свою родину! Прошу это учесть! Мою любовь к родине, к женщине, которая хоть и отказалась нам помогать, но была верной двадцать лет! Она не совершила ни единого промаха, который бы мог принести нам вред. Если хотите, она достойна награды! Нашим орденом!

— Да! С психикой у вас не все ладно! Это ясно!

— Вы шутите, полковник! Да, мой последний поступок — рапорт — необычен. Пусть это неверный поступок. Но разве может один неверный поступок перечеркнуть все мною содеянное во благо моей родины? У меня два долга: один — советского офицера, сотрудника ГРУ, другой — человека, мужа, отца трех дочерей! Какой долг важнее? Первый я исполнил под завязку! И все, что было связано с ним, уйдет со мной в могилу. Я обязан исполнить мой второй долг: стать настоящим мужем и отцом!

— Вы соображаете, что говорите?

— Стоит ли тратить на меня драгоценное время? Требую встречи с генералом Мещеряковым, Зотовым, Петром Ивановичем Ивашутиным. Я устал! Поскольку я в больничной палате, я имею право на это! А вы не человек. Вы машина. Уйдите, прошу вас! — И Серко бросился на железную койку.

* * *

Вторым, кто посетил Серко в палате психиатрического отделения госпиталя, был человек, который сразу заявил о цели визита:

— Мне поручено возглавить дознание по вашему делу.

Прежде чем ответить, Серко пристально оглядел вошедшего. Увидел тучноватого для своих лет, розовощекого, по всей вероятности молодого генерала. На нем ладно сидел мундир, сшитый, скорее всего, по спецзаказу. Белоснежную рубашку с модным накрахмаленным воротничком, стиранную в спецпрачечной, он надел сегодня, и ясно было, что он менял сорочки каждый день. И сияющие глянцем полуботинки ему драили каждое утро. В тусклых глазах его не выражалось ничего, кроме собственного превосходства.

— Дело! Следственное разбирательство может иметь место при наличии состава преступления. Его нет! Честно поданный рапорт — это не преступление. Можно было отказать, и все. Неужели не ясно, что кто-то ошибается — и жестоко, что на моем примере будут запуганы другие. Все только учтут мой «отрицательный» для них опыт — быть предельно честным с начальством. Позвольте лучше мне выступить на широком партсобрании, и, если необходимо, я повинюсь. А нет, я должен все объяснить руководству ГРУ.

— Это все вы сейчас повторите дознавателю, — генерал распахнул дверь. — Входите, полковник, и приступайте!

Петр Серко сел на койку. Вошедший полковник держал стул в руке, под мышкой у него была красная кожаная папка. Пока дознаватель усаживался и раскладывал на коленях папку, Серко разглядывал его и думал: «Дорвавшись до власти — неважно какого уровня, — такие забывают все, кроме себя. Безраздельная власть… Кто держит ее в руках — презирает всех нижестоящих!»

— Значит так, Петр Серко, сразу предупреждаю: я — человек крутой! — «поприветствовал» его с ходу дознаватель.

Он мог бы и не представляться. Серко и сам видел, что такой мог в три приема осушить бутылку водки, закусить соленым огурцом и быть счастливым. Ни во что другое он «вникать» не способен и не будет. Убивать надо умеючи и, прежде всего, улыбаясь, вспомнил Серко наставление одного из «слонов» Академии. Такие вот и отправляли на тот свет в тридцать седьмом. А потом выпивали и закусывали.

— Да, все вы здесь «крутые»… Уже отравили мне мозг своими шприцами, вышибли память о жене и родных. Я устоял бы против любых истязаний и мук чужих контрразведчиков. А тут свои тебя добивают.

Серко взглянул в глаза дознавателя, и этот матерый выбиватель признаний не выдержал его взгляда, опустил глаза, полез за бумагой в папку. Однако быстро вошел в роль:

— Вижу, что ты дубина стоеросовая, а не полковник! Человек пришел и желает оказать услугу, чтобы тебе же спокойней жилось. А ты, хрен моржовый, не хочешь этого понять. Яму себе роешь. И довольно глубокую. Ухвати ты это своими мозгами, мудак, пораскинь ими. Кого только посылают за границу!

— Это верно! Не тех людей, — согласился Серко. — Поэтому мы вряд ли поймем друг друга. И говорить я с тобой не желаю. И не стану!

— Да я тебя…

— Не расходись! Здесь тебе не камера, и мы не на Ходынке, — Серко вскочил и шагнул в сторону дознавателя.

Того как ветром сдуло. Бумаги рассыпались по полу. Серко собрал их, заложил в папку и протянул ее полковнику.

— Давай, друг, по-честному. Ты же человек! И, наверное, хороший! Любишь жену и детей! Я тоже. А зачем строишь из себя крутого? Служба! Так вот я и говорю, служивый, и в последний раз — дайте мне возможность поговорить с руководством! Если нет, — Серко повысил голос, — кончайте эту комедию. Я здесь больше ни с кем говорить не буду!

Серко распахнул дверь и пропустил в нее дознавателя. Через несколько секунд в палату влетели два санитара и врач со шприцем в руке.

— Доктор, умоляю вас, не волнуйтесь. Я в полном порядке. Экономьте ваши препараты. К тому же все идет так, что я вас скоро покину, перестану терзать.

Когда он остался один — доктор видел, что состояние его пациента не требовало укола, — подумалось о большом грядущем несчастье, которое неизбежно надвигалось на страну. И Петр вспомнил Родиона, как тот говорил, что с 1938 по 1940 год были расстреляны три руководителя ГРУ: Ян Берзин, Урицкий и Проскурин. Этот последний, уже из когорты держиморд, незадолго до своего расстрела доносил лично Сталину, что репрессировано более половины личного состава военной разведки. И доносил как великое достижение. «Шабаш перепившихся бесов, если по Достоевскому. Не правда ли? Как еще скажешь?» — печальная сентенция друга крепко засела в мозгу Петра. «Куда несет нас рок событий?.. Россия! Сердцу милый край! Душа сжимается от боли». Неужто прав Миров — мы закусили удила и не ведаем куда несемся? А ведь — в пропасть!»

Последним из «Аквариума» был подполковник-кадровик. В его задачу входило добыть подписи Петра Серко, что он «извещен», на приказе о лишении его звания полковника, Указе Президиума Верховного Совета о лишении его государственных наград, полученных, между прочим, «за особые заслуги в области коммунистического строительства и обороны СССР», постановлении райсовета города Москвы об изъятии жилплощади, на распоряжениях об откреплении его от спецполиклиники, о снятии с вещевого довольствия и еще на каких-то формальных бумагах.

От одного вида корявого и косноязычного кадровика, куда, как правило, идут люди, ни на что иное не способные, Серко передернуло. Он подумал, что именно такие хорошо продвигаются по служебной лестнице! И ни слова не говоря подписался везде, где требовали.

Когда довольный кадровик ушел, Серко принялся размышлять над тем, что уже складывалось в его сознании как вывод. «Честные, знающие дело люди, умеющие самостоятельно мыслить, справедливо и порядочно поступать, заменяются у нас ущербными, вытащенными из грязи людишками. И эти не только готовы, они просто обязаны служить своему начальнику верой и правдой, сознавая, что их будущее целиком зависит от него. Создаются свои команды, основа существования которых не правда, не интересы дела, а корысть. А как же интересы общества? Мораль? Честь и долг? Все это для большинства — пустые слова. Господи, спаси и помилуй! Ибо не ведают, что творят.

Через пару суток Петру Серко сделали укол аминазина, отвезли в карете «скорой помощи» на военный аэродром, посадили с сопровождающим в транспортный самолет и доставили в Киев. Там он был помещен в одну из психиатрических клиник, где находилось «спе-цотделение» с персоналом из военнослужащих.

Глава XV ПРИКАЗАНО ВЫЖИТЬ

Петр Тарасович Серко смирился с судьбой, но пока еще точно не определил свое новое местопребывание — тюрьма ли это или душегубка, и потому он гнал от себя воспоминания прошлого, чтобы копить силы для предстоящей борьбы. Он все-таки надеялся, что это тюрьма, хотя его никто не судил и он не имел срока. Значит… и тут его бросало в жар. Он уже сутки находился в маленькой, казенной и все-таки уютной палате, где ничего нельзя было ни взять в руки, ни разбить. Зарешеченные стекла на окнах не пробивала пуля, и они не открывались, но выходили в небольшой парк, за высокими заборами которого виднелся сад, полный яблок.

Не успел он осмотреться, как ему принесли обед и, забрав поднос, всадили укол аминазина. Сознание тут же отключилось.

Специальным отделением командовал генерал. Этот начальствующий чин медицинской службы, казалось, не снимал новенькой формы и даже спал в ней. Но вот однажды командующий округом, посетивший (в штатской одежде) отделение, где от запоя лечился его родственник, заметил:

— Ты, доктор, поменьше бы сюда являлся в мундире. Это обращает на себя внимание.

Исправный служака, благодаря чему и получил генерала, усек это замечание и стал приезжать в форме только в те дни, когда в отделение поступал новый больной.

Генерал, больше администратор, чем врач, давно серьезно не практиковавший и никогда глубоко психиатрию не изучавший, был, однако, молчалив как рыба, и это очень устраивало командование.

Генерал был нем, но любознателен. Как не стать таковым, когда в его отделении «лечились» люди отнюдь не простые, как правило, с интересными судьбами.

Вчера медицинский генерал с особым внимание изучил предписание начальника медслужбы министерства обороны. Оно не было пространным, но показалось загадочным. Суть его сводилась к тому, чтобы вновь прибывшему больному, бывшему полковнику, снять с сознания, то есть подавить, воспоминания прошлых лет, но при этом регулярно доносить на имя генерала армии Ивашутина обо всем, чем будет «бредить» бывший полковник Серко П.Т.

Утром Серко отошел от воздействия укола, а нового курса «лечения» еще не назначили. Сразу после завтрака его повели к начальству. Кабинет был обставлен достаточно традиционно, однако в углу стоял скелет, а на стене, за креслом генерала, красовались портреты Ленина и Брежнева.

Генерал не поднялся с кресла, но предложил больному сесть на стул, стоявший перед массивным столом чуть поодаль и прикрепленный скобами полу. Обоим санитарам жестом руки он предложил оставить кабинет.

Суровое лицо генерала светилось любопытством. От этого даже обычная тень презрения, почти всегда лежавшая в уголках его губ, не очень себя обозначала.

Не без любопытства разглядывал его и Петр. Генерал заведует отделением — не госпиталем. На его столе целый набор телефонов, различных по форме и цвету. Опытный глаз разведчика сразу определил: заведение, куда он попал, более чем серьезное.

— Ну, так что? С чем к нам пожаловали? — генерал прервал размышления Серко.

— Простите, товарищ генерал, но я не по своей воле. Вы же знаете! — Петру очень хотелось выведать, что знает медик-генерал.

— Ну, а что вас мучает? Чем страдаете?

— Долгие годы на чужбине. Секреты государственной важности. Бюро ракетостроения. Мания. Стойкая мания проследования…

— Мания? Тут мы поможем. Ну, а все же точнее!

— В Москве мною уже занимались медики. Чем-то кололи. С памятью совсем плохо стало… Но вы ведь поможете?

— Ну да, конечно! — И генерал еще с полчаса задавал разные наводящие вопросы, однако ничего любопытного от Серко не узнал. Раздосадовался и потому, что пока нечего было писать генералу армии Ивашутину, который никогда не занимался ракетостроением.

Он вызвал санитаров:

— Отведите в кабинет к Виталию Порфирьевичу! Я ему сейчас позвоню.

Виталий Порфирьевич, как потом выяснилось, полковник медслужбы, потомственный, в четвертом поколении, психиатр, был маленького роста, с округлым, добродушным лицом и, как подумал Серко, с двойным взглядом: отвлекающим и рабочим.

Петр вспомнил одного из «слонов» Академии, заметившего однажды, что психиатры — «сами все психи». Однако Петр очень быстро убедился, что перед ним исключение.

— О чем задумались? — спросил врач.

— О том, чтобы скорее поправиться и выйти отсюда. О чем же еще, доктор! Вы понимаете меня?

— Вот это-то как раз мне и нужно знать, чтобы вас' понять. Ну, а еще о чем?

Словно какой-то луч пронесся в сознании Петра, словно вспышка молнии озарила уснувшую было память. Он внезапно вспомнил Глорию и дочерей Аню, Иринку и Леночку.

— Так, так! Что вы вспомнили?

— Москва слезам не верит! Но, если честно, — жену и дочурок.

— Благородно, однако слезами горю не поможешь, — неожиданно для себя произнес Виталий Порфирьевич, что говорить не должен был, и понял, что проникается чувством симпатии к этому «больному», который был вполне здоров. Доктор не впервые встречался с офицером из службы генерала Ивашутина. Он отметил, что этот «больной» сумел мгновенно взять себя в руки.

— Ну а еще какие мысли вас занимают?

— Да так, чертовщина какая-то! Почему у подавляющего большинства красивых женщин быстрее всего стареет лицо и уже потом душа, как правило давно искалеченная?

— Почему вы мне это говорите?

— Чтобы не сказать чего-либо иного.

— Я так и подумал.

— Но что же я еще могу вам сказать? Меня хорошо воспитали! Перед каждым уколом я отключаю сознание. Поэтому вряд ли что из меня выдавят…

— Не зарекайтесь! Но я вас поздравляю! Однако, голубчик, не забывайте, что мы с вами — люди военные! И я не имею права ослушаться приказа. Но я назначу вам лечащим врачом знающего, хотя и молодого майора. Он симпатичный человек.

Вот эта встреча с потомственным психиатром Виталием Порфирьевичем, возможно, и спасла Серко не только от бессмысленных мучений, но и от дальнейшей искалеченной жизни.

Приказ начальства есть приказ, но у порядочного врача есть еще и клятва Гиппократа.

Молодой, знающий психиатр, за кем был закреплен «больной» Серко П.Т., оказался майором медслужбы из-под Барнаула, который тайно писал стихи, был влюблен в Сергея Есенина и в свободное время взахлеб читал детективы. Сколько бы Серко мог порассказать майору похлеще любого детектива. Правда, память от постоянных уколов стала сдавать. Но выдавались счастливые часы, особенно когда дежурство нес майор, в которые память Петра была чистой, и тогда они подолгу беседовали-. И вот, по прошествии двух месяцев, Серко стал замечать, что бывали уже целые дни, когда он вовсе не ощущал воздействия прописанных ему препаратов. Во время одного из обходов Серко заговорил об этом с майором, но тот приложил палец к губам и сказал: «После завтрака вам не мешало бы выйти на свежий воздух, погулять немного в парке. Осень нынче нас балует». В парке, где некоторые больные гуляли рядом с санитарами, майор в белом халате подошел к Серко.

— Петр Тарасович, постарайтесь наладить отношения с военфельдшером. Если вы немножечко актер, имитируйте симптомы, вызываемые уколами… Между нами, фельдшер тайно выносит из отделения медикаменты и препараты…

— Приторговывает, — поспешил сказать Серко, чтобы закрепить уверенность майора в том, что Серко все понял, и неким образом его повязать.

— Я вам ничего не говорил! Виталий Порфирьевич интересуется вами, — майор приятно улыбнулся и отошел к другому больному.

Очень скоро Петр, просыпаясь по утрам и вспоминая Глорию и дочурок, молил Бога лишь о том, чтобы военфельдшера не повысили в звании или не перевели на другой этаж.

Так пролетели полтора года, и однажды Серко, по заключению полковника медслужбы, был вызван в кабинет к генералу. В то утро «больному» не делали укола.

Генерал убедился, что перед ним, хотя он и выглядел внешне неплохо, был неполноценный человек с «примятым» сознанием. Однако сообщив об этом по команде генералу армии Ивашутину, киевский генерал-медик получил рекомендацию «понаблюдать еще с полгода за больным Серко П.Т. Бывший глава нелегальной резидентуры ГРУ в Мексике все еще продолжал являться носителем важных для ГРУ секретов.

* * *

Наконец настал день, когда он оказался за порогом клиники. И даже получил разрешение на поездку в Москву за вещами, хранившимися в центральной каптерке военного коменданта города.

В мире происходили важные события. Израиль и Египет подписали в Вашингтоне мирный договор. В Иране, в результате революции, шах бежал из страны, а фундаменталист Хомейни возвратился из изгнания и основал исламскую республику. Кое-кто отмечал столетие со дня рождения Иосифа Сталина. Но, пожалуй, самым неожиданным событием года было то, что дряхлеющие руководители СССР ввели войска в Афганистан.

А Петр Тарасович, один из тех, кто обеспечивал наращивание военной мощи СССР, в свои 53 года вынужден был заново начинать свою жизнь.

Я никому здесь не знаком. А те, кто помнили, давно забыли. И там, где был когда-то отчий дом, Теперь лежит зола да слой дорожной пыли. А жизнь кипит, Вокруг меня снуют И старые, и молодые лица. Но некому мне шляпой поклониться, Ни в чьих глазах не нахожу приют. И в голове моей проходят роем думы: Что родина? Ужели это сны? Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый Бог весть с какой далекой стороны.

Генерал-полковника Мещерякова, по письму которого Серко был выписан из больницы, он не обнаружил. А может быть, генерал не пожелал с ним встретиться. С Родионом и с Мировым Серко решил повидаться в следующий приезд. Однако у Петра Тарасовича был повод и порадоваться. Руководство ГРУ не осмелилось протянуть свои руки к его личным сбережениям, хранившимся в сберкассе на Неглинной. На его счету лежало более ста тысяч рублей: оклады и премиальные за двадцать лет безупречной работы. Сумма достаточная для безбедного существования.

По выходе из больницы ему предоставили на окраине Киева, но в добротном доме однокомнатную квартиру (взамен отобранной в Москве) и передали под наблюдение Украинского КГБ. Он обязан был отмечаться раз в неделю у оперуполномоченного и раз в неделю у зам-военкома города. Петру строжайше и категорически запрещалось иметь какие-либо связи и переписку с кем бы то ни было за границей и любое общение с иностранцами, проживающими в столице Украины или посещающими Киев.

Маленькой, но очень важной деталью его нового существования являлось то, что майор медслужбы из особого отделения больницы частенько бывал у него в гостях, а в хлебосольном доме Виталия Порфирьевича Петр Тарасович был радушно принят.

В следующую поездку в Москву Серко у мебельного магазина на Ленинском проспекте свел знакомство с одним оборотистым малым и через него, с хорошей доплатой сверху, провернул финский гарнитур для квартиры. Накупил целую библиотеку книг, в том числе и редких, букинистических. Дома же, сделав дорогой подарок военкому города, получил его поддержку в приобретении автомашины «жигули» последнего выпуска. Купил по сходной цене и кооперативный гараж. И зажил бобылем, больше общаясь с книгами, чем с людьми. Почему-то быстро вошло в привычку: как только очень сильно прижимали думы о Глории и дочках, он ехал в Киево-Печерскую лавру, заходил в недавно начавшую действовать Троицкую церковь и часто посещал службы во Владимирском соборе.

Петр Тарасович заставил себя привыкнуть к тому, что не прошло и двух недель со дня его переезда в квартиру, как в двери напротив появился «глазок» и тут же какие-то мастера «отремонтировали» дверь лифта только на его этаже, так что она обязательно сильно хлопала, когда ее закрывали. И дворник, вежливо здороваясь с новым жильцом, всякий раз заводил с ним — нашел с кем! — разговоры о неудобствах жизни, о тех или иных безобразиях, происходивших в городе «с попустительства властей». «Провоцируют, хотят прощупать, как подлечили! — думал про себя Серко. — Ну что ж, щупайте, хрен с вами!»

* * *

Два года так и протянулись между явками в КГБ и военкомат, книгами, дружбой с врачами-психиатрами, сохранившими его как человека, беседами с дворником, соседом и перепалками с мастерами-жуликами со станции техобслуживания «жигулей». Единственной приятной новостью было то, что ранней весной Петр Тарасович купил в местечке Осокорки небольшую дачку, стал садоводом и огородником. Увы, не получилось дружбы с Родионом и Мировым. У последнего были сложные семейные отношения, а Родион просто запил по-черному. Галя от него ушла почти сразу, как его вывели на пенсию, правда, радовал сын. Сын после распада семьи перебрался жить к стареньким родителям Родиона, учился в МГУ и часто навещал отца, убеждая его начать лечение.

Одним из первых спектаклей нового сезона в Киевском театре русской драмы им. Леси Украинки шла пьеса Островского «Тяжелые дни». Петр Тарасович еще в прошлом году разыскал свою классную руководительницу, всеми любимую преподавательницу русского языка. В день спектакля, он пригласил Варвару Андреевну в театр, и они сидели в середине первого ряда партера. В тот самый момент, когда актриса, игравшая купчиху Настасью Патрикеевну, произносила: «Уж я такая робкая, ни на что не похоже», Петра Тарасовича осенила догадка: «Так ведь это Люба!» Он это только подумал, а актриса на сцене запнулась. Было слышно, как суфлер из будки дважды повторил следующую реплику, а актриса встала, чего не следовало делать, и, глядя на Петра Серко, произнесла: «Боже, что со мною происходит?» Дальше пьеса пошла своим чередом.

За кулисами обеспокоенные коллеги и помреж взволнованно спрашивали: «Что случилось, Любовь Акимовна?», и она отвечала: «Не знаю! Не знаю!» Она «не знала», пока комедия не закончилась, а когда, занавес на сцене опустился, поднялся другой, невидимый занавес — драмы ее жизни.

Когда раздался стук в дверь гримуборной, она нервно крикнула: «Петр, Варвара Андреевна, да входите же скорее!»

Об этом случае в театре с радостью говорили больше месяца. Все поздравляли Любовь Акимовну. Она уже четверть века жила под своей театральной фамилией, имела звание заслуженной артистки. Любовь Акимовна дважды была замужем и оба раза неудачно. И теперь жила одна в центре Киева.

Петр Серко был ее первой любовью. С тех школьных лет прошло почти четыре десятилетия, но, увидев и узнав его сегодня в театре, она поняла, что первая любовь, скорее всего, станет и последней. Подвезли Варвару Андреевну до ее дома, а потом поехали с Петром к нему. Опытный разведчик прилагал все свое мастерство, чтобы не выдать мыслей, проносившихся в его сознании. «Глория, Глория, Глория!» — стучало в его мозгу. И уже перед самым своим домом он принял решение: «Я ведь с Глорией изменил Любе! А теперь… Бог прокладывает мой путь».

Войдя в уютную, хорошо обустроенную квартиру, Любовь Акимовна прижалась спиной к двери и произнесла с оттенком некоторой театральности:

— Не поверишь, Петр, все годы я твердо знала, что еще встречу тебя. Обязательно! Я ни о чем не спрашиваю. Лишь всей душой, всем нутром своим чувствую, что ты одинок, ни с кем не связан узами Гименея.

Петр взял ее руку и прижался к ней горячими губами. Она бросилась в его объятия, и Петр чувствовал, сколь сильно и призывно стучит ее сердце. Через минуту он услышал:

— Целоваться в меховой одежде все равно что есть апельсины с кожурой!

…Чай они пили утром, за завтраком.

Потом быстро у них все сладилось. Через полгода расписались, объединили квартиры. Зажили уютной жизнью, приносившей обоим покой и радость. Характер Любы, ее образ мыслей, взгляды на жизнь, житейские привычки — все более чем устраивало Петра Серко. И вскоре он ощутил, что чувства Любы к нехму не только наполнены страстью женщины, но и окрашены материнской заботой.

Он оправдывал себя перед Глорией и дочерьми тем, что их разлучила, помимо его воли, сама жизнь. Жестокая и непредсказуемая.

* * *

Петр Тарасович принес с рынка букетик первых подснежников и преподнес их Любови Акимовне, у которой был свободный от театра день. На дворе набирала силу весна 1985 года. К рулю управления страной пришел Горбачев.

После утреннего чая супруги поехали в Осокорки, на дачу. В комнатах было сыро, и они затопили печь.

В театре, в доме Виталия Порфирьевича, где Любовь Акимовна также была радушно принята, только и говорили о надеждах, вспыхнувших в кругах интеллигенции в связи с приходом нового генсека.

— Знаешь, Петрусь, я очень часто думаю о том, что прежние руководители — один Шелест чего стоил — привели страну к пропасти. Понимает ли это Горбачев? — неожиданно завела политическую дискуссию Любовь Акимовна. — Ведь столько жулья кругом развелось. Не поверишь, мне даже предлагали «купить» звание народной артистки. Даже сумму называли…

— А ты знаешь, Люба, что мне на днях сказал дворник прежнего моего дома? «Гутарит-то он гладко, а вот мы посмотрим, будет ли в деле сладко».

— Странный этот человек. Я все думаю, как и зачем он к нам ходит?

Петр промолчал, хотя и мог бы сказать, что по заданию КГБ.

— Жулья много, это верно, — согласился он с женой. — Начальство ворует, почему же остальным сидеть в стороне? Ты обратила внимание, что почти каждый стремится заполучить диплом высшего учебного заведения? Не само образование, а именно диплом. А спрос рождает предложение, «корочки» появились в продаже. Дворнику я, Любочка, отказал от дома. Хватит! Ты бы видела, как его пышные, опущенные книзу усы, как у Тараса Бульбы, при этом нервно зашевелились. Он хотел было что-то сказать, но передумал, махнул рукой и ушел.

Люба удовлетворенно кивнула. И тут же забыв о незваном посетителе, который им обоим изрядно надоел, продолжила мысль о заполнивших жизненное пространство нечестных людях.

— Да и у нас в театре косяком пошли актеры, не желающие трудиться. Только и думают, как стать любимцами Щербицкого, получить звание, премию, квартиру…

— Вот увидишь, Люба, скоро все изменится, — убежденно произнес ее супруг. — Весна на дворе!

* * *

В Киеве оказалась проездом, ненадолго великая балерина Майя Плисецкая. Они встретились с ней в доме главного режиссера театра русской драмы.

Майе Михайловне почему-то показалось, что Петр Тарасович — известный украинский писатель, и она заговорила о том, что мечтает написать книгу о своей жизни, и не столько сценической — об этом могут написать и другие, — сколько человеческой.

— Не думайте, что если я стала известной, то этим была отгорожена от всех безобразий, творимых в стране.

— А мы-то, грешные, считали, что вы на Олимпе живете, — искренне изумился Петр.

— Чем выше Олимп, тем больше подлецов. Но я конкретно о тех, кого в обязательном порядке пристегивали ко мне в любой зарубежной поездке. Дармоеды, соглядатаи, не знающие ни единого слова ни на одном иностранном языке. И занятие-то какое — выискивать малейший повод, чтобы раздуть целое «дело», сочинить историю, выставить себя в геройском свете. Хотела, мол, остаться, сбежать. Если бы не мы, не наша зоркость…

— Государство этим выказывает свою слабость!

— И низость! Поэтому все мы, советские, — запуганные, затюканные, нищие, всего. боимся. А наша власть — надменная, ханжеская, изолгавшаяся, в добротных шевиотовых костюмах из специальных цековских ателье. Не знаю, станет ли Горбачев исключением на общем фоне. Уж очень много он говорит. Не заболтает ли перестройку?

Потом разговор опять зашел о препятствиях и унижениях, чинимых властью деятелям культуры. Видимо, это была «больная мозоль» Майи Михайловны.

— Представляете, — горячилась она, — в любом европейском турне дня не проходило без плевков в твое самолюбие. Цемент системы до сих пор — страх. Он вошел в генетический код наших сограждан как главная составляющая. Ведь так?

— Очень смело, но точно! Это действительно так.

Родион Щедрин, муж Майи, увидев раскрасневшееся лицо своей благоверной, поспешил переменить тему разговора. На этом страстные, полные правды и боли высказывания Майи Плисецкой завершились, но Петр Серко был до глубины души поражен их накалом.

Ночью Петр долго не мог заснуть. Внезапно он ощутил себя в Мехико, увидел Кристину. «Как она там? Хороший, верный человек!» Он не мог бы и вообразить то, что с Кристиной произошло.

Она читала донесения наружного наблюдения о том, что в советском посольстве произошли какие-то взволновавшие всех события. Видела фотографии «дипломата Ефимова», которого под руки сажали в самолет «Аэрофлота». Она поняла главное — московское начальство за что-то жестоко наказало Мишеля Рода. Его нет, и слово, данное умиравшему отцу, теряет силу. Кристина договорилась с резидентом ЦРУ в Мексике, с его помощью уволилась из тайной полиции, сдала в аренду квартиру и уехала на работу в США. За час до отлета, Кристина вручила Лоренцо Маццини записку, в которой поклялась памятью отца и дружбой с Родом не делать ничего, что могло бы помешать дальнейшей работе людей из группы Мишеля Рода.

Примерно так же поступил и подполковник, уже старший офицер генштаба армии Мексики. Его поручили радисту взять на связь. Раз встретившись с новым человеком, подполковник в письменной форме отказался от дальнейшего сотрудничества, однако заверил, дал честное слово офицера, что, если его не станут шантажировать, свои отношения с военной разведкой СССР он сохранит в тайне.

Эпилог

С той поры, как Петр Серко беседовал с Майей Плисецкой, Советский Союз просуществовал еще пять лет и… приказал долго жить. Но Бюро АПН в Мехико некоторое время еще продолжало существовать.

В один из дней бурного для России 1991 года туда пришла со своим делом мексиканская женщина. Ее приняла журналистка Эмма Ландышева. По ее словам, посетительница была «очень привлекательна, пластична, моложава, с живым и твердым характером».

То была Глория Ортега, мать троих взрослых дочерей Анны, Ирины и Елены. Она молча выложила на стол перед Ландышевой набор фотографий, в том числе мужа в возрасте двух лет, и его матери Галины Александровны, которые генерал Прожогин в спешке не нашел в бывшем доме полковника Серко, а также ряд фото, сделанных в день бракосочетания в кафедральном соборе.

— Это мой бывший муж… Мишель Род, а также Петр. Фамилии его настоящей я не знаю, но он был русским шпионом в течение двадцати лет. Прибыл в Мексику со швейцарским паспортом…

У журналистки приятно захолонуло в душе — горячий материал!

— А дальше?

А дальше Глория в течение трех часов кряду поведала в деталях свою жизнь. Эмма Ландышева окрестила повестование «историей любви и измены, которая печально оборвалась и не могла иначе окончиться».

— Ну, а чем занимался ваш муж, Глория, кроме продажи фотоснимков? — спросила Эмма в конце.

— Не знаю и не хочу этого знать! — решительно ответила бывшая жена русского шпиона. — Когда я узнала, что он шпион, я ушла в себя и "сказала: «Пусть будет так, как Бог пожелает!» Потом он возил меня в Москву, тайком, с чужими паспортами. Там симпатичные люди — ничего не скажу, очень мило, но настойчиво склоняли меня к сотрудничеству с ними. Я наотрез отказывалась! Они уговаривали, познакомили меня с матерью Петра. Она мне полюбилась, но тоже все время плакала. Она, как и я, была обманута и много лет ничего не знала, где ее сын и что с ним. Это жестоко! В последний раз, когда он возил меня в Москву, я заявила его начальникам, что требую развода. Те переполошились. Договорились на том, что они от меня отстают, а я соблюдаю обет молчания и отказываюсь от развода. Вы не представляете, как мне было плохо!

— Вы героическая женщина, — заметила Эмма.

— Это важно для вас, журналистов, а как я страдала все эти годы! Каждый звонок в дверь дома обходился мне дорого. Я упрашивала его оставить все, просить убежище в Мексике, в США. Он был одержим служением долгу!

Эмма подумала иначе. «Он прекрасно знал, что за этим непременно последует кара. Пострадает мать. Ее просто посадят в тюрьму, а сына, как пить дать, отправят на тот свет», — подумала советская журналистка и сказала:

— Сделаю все, чтобы вам помочь. Но что было дальше?

— В конце концов, как я уже говорила, мы с дочками уехали жить в Халапу. С хозяйкой соседнего с нашим дома я иногда разговаривала по телефону. Однажы она мне позвонила и сказала, что не видела Мишеля целую неделю, а в одной комнате день и ночь горит свет. Я приехала. О, ужас! Он исчез и не оставил ни единого слова, только долги по разным счетам и нас — совершенно без денег. Правда, странно исчез. В доме горел свет, посуда осталась немыта, а на столе стояла недопитая чашка кофе и кофеварка. Я говорила, что он постыдно бежал от нас, а девочки не соглашались, защищали его, говорили, что судя по всему, с ним стряслось несчастье. А с нами? Я одна с гремя детьми! Без средств к существованию. Поехала в ателье, а там новый хозяин, итальянский ювелир, вежливый такой, угостил, показал бумаги. Он купил у Мишеля ателье и подписи его показал. Я ушла в слезах.

— Мужчины на такое способны! — сказала Эмма.

— Правда, через какое-то время он прислал письмо из Ла-Паса, это в Боливии. Уговаривал не волноваться, уверял, что все уладится, все будет в порядке, — Глория разволновалась, и Эмма подлила ей в стакан кока-колы. — С тех пор ни слуху, ни духу! А как мы настрадались! Что бы с ним ни случилось, его служба должна была хоть немного побеспокоиться о нас. Ведь он же оставил детей! Моя жизнь превратилась в кромешный ад! Два года назад я с дочерьми поехала в посольство. Посол Ростислав Сергеев, услышав о чем речь, даже не захотел с нами встретиться. Я рассказывала там нашу историю, просила разыскать Петра — не для себя, для меня он умер, а для дочек. Они его любят по-прежнему. Отцом-то он был хорошим. Сколько раз обивала пороги посольства! Но там все отвечали, что не знают такого и никогда о нем ничего не слышали. Но ведь это человек! Их соотечественник. Куда он мог пропасть?

— А заявление в письменном виде оставляли?

— А как же! И копии всех фотографий! И Михаилу Горбачеву писала! В ответ, как и прежде, одно молчание.

— Теперь другие времена! Я помогу. Обязательно! Однако познакомьте меня с девочками.

Эта история взволновала журналистку, и она занялась сбором более подробной информации.

Старшая Анна заявила: «Я не думаю, что мой отец нас бросил. Вот жив ли он? Он таким не был, чтобы нас бросить. Он не мог просто так от нас отказаться. Он обожал нас, любил как сумасшедший. С ним стряслась беда. Это кому-то было надо! Вы знаете, кому так было надо. А как мы с сестренками плакали по ночам! Подушки были мокрыми. Мы все просили, и слова наши улетали в темноту: «Папочка, если ты жив, откликнись! Подай сигнал о себе!»

Напереживавшись вместе с четырьмя женщинами, Эмма Ландышева рассказала эту историю Мирову, с которым давно была знакома по совместной работе в АПН.

Миров, со временем упростив свои «сложные семейные отношения» и видя, что так называемая «перестройка» пробуксовывает и непременно захлебнется, использовал свои старые связи и летом 1990 года выехал на работу в Мексику. Ему было предельно ясно, что Горбачев — прожектер и большой любитель потрепаться. Если он и собирался как-то улучшить советский строй, то упустил драгоценное время. Скорее всего, он вот-вот сойдет со сцены, и страна вновь окажется на распутье, как летом 1917-го…

Миров выслушал Эмму Ландышеву, посоветовал, как лучше действовать, но не признался в том, что знаком с «пропавшим шпионом» и сам в начале его пребывания в Мексике был причастен к его судьбе.

* * *

Ландышева, опытная журналистка, пошла верным путем и действовала решительно и настойчиво. Конечно, в советских «компетентных» организациях ей сделали мину, развели руками и пожали плечами. «Понятия не имеем, кто это!» — таков был ответ. Тогда она опубликовала ряд статей с фотографиями — гласность в стране набирала силу, и в ответ буквально посыпались письма. Она установила, что Мишель Род прежде был в миру Петром Серко и, должно быть, сейчас проживает в Киеве. Однако когда Ландышева отправилась в столицу Украины, поиск затруднился тем, что в адресном бюро города оказалось 73 человека, которые носили имя и фамилию Петр Серко. Если посещать по пять адресов в день, надо потратить на это полмесяца, а таким временем она не располагала. Однако есть Бог! И Эмме, и Глории с девочками повезло. Седьмой квартирой, куда приехала Ландышева, оказалась та, где жил именно нужный ей Серко. Она видела это по фотографии.

Петр Тарасович пригласил гостью в гостиную. Туда же пришла и Любовь Акимовна.

— Я — журналистка из Москвы. Вы — Петр Серко?

— Петр Тарасович, — ответил бывший Тридцать седьмой и бывший Мишель Род.

— Вам привет из Мексики, — произнесла Ландышева и увидела, как побледнело лицо супруги Петра Тарасовича.

— Петя, я пойду к себе. Вижу, у тебя серьезное дело, — и ушла.

— Не понимаю вас! От кого? Вы ошиблись.

— Вы, Петр Тарасович, никогда не были в Мексике и не знаете, от кого вам привет? Не знаете, кто его вам мог послать?

— Понятия не имею! И в Мексике никогда не бывал. Я вообще никогда за границу не выезжал.

— Полноте, Петр Тарасович! Я понимаю, что вторгаюсь в вашу частную жизнь, однако на свете есть люди, чья судьба не может не интересовать вас. И именно их судьба меня вынудила…

— Прошу прощения! Вы ошиблись адресом, — и бывший Мишель Род, он же бывший полковник ГРУ Серко П.Т., встал со стула, давая понять, что разговор окончен.

Однако в душе журналистки уже бушевали страсть, обида и уязвленное профессиональное чувство.

— Петр Тарасович, а вы узнаете вот эти фотографии? — И Эмма выложила на стол ту самую подборку, которую год назад ей вручила Глория.

Петр Тарасович изменился в лице, опустил голову на грудь, и в гостиной воцарилась тишина. Именно такого момента ждала Ландышева, уже составившая себе образ бывшего мужа Глории и отца Анны, Ирины и Елены. Она терпеливо ждала.

— Что, собственно, вы от меня хотите? — тихо, с печалью в голосе спросил Серко.

— Петр Тарасович, цель, которую я преследовала, мною достигнута, — мирно заговорила Эмма. — Я не преследую никакой корысти, мною не руководят политические побуждения. Не ищу и сенсации. Единственным моим желанием было напомнить вам о существовании ваших дочерей. Они уже взрослые, встали на ноги, но по-прежнему любят вас преданно и горячо.

Ландышева поднялась на ноги и отошла к окну, поскольку увидела, как Петр Тарасович полез в карман за носовым платком.

— Я не знаю ничего о ваших секретах, и они меня, честно говоря, не интересуют, — заговорила Эмма, глядя в окно. — Эта тема закрыта. Однако я, кроме того, женщина и мать. Хочу рассказать вам об Анне, Ирине и Леночке, а потом им о вас, о вашей жизни. Вы просто не представляете себе, сколько они пролили слез, когда вы исчезли так неожиданно. Глория, видимо, не знает всего, ей трудно вас простить. Но ваши милые девочки очень хотели бы знать, что вы живы и счастливы. За этим я, собственно, и прилетела в Киев.

За открытым окном слышался ребячий крик, гудки автомобилей и воркование голубей. Тишина длилась еще несколько секунд, пока Ландышева не услышала решительный голос Петра Тарасовича, уже взявшего себя в руки:

— Но я женат! Все в жизни сложилось помимо моей воли. Вас же я благодарю. Минуточку, схожу за женой. Мы оба будем вам признательны за рассказ. Но… будьте к ней снисходительны. Она до сих пор ничего не знает.

— Не сомневайтесь! — И Эмма возвратилась на прежнее место.

Она ждала минут пять и тоже переживала, представляя себе чувства, которые должна была испытывать в те минуты Любовь Акимовна.

Вскоре они появились в гостиной. Хозяйка поставила на стол большое блюдо с ломтиками нарезанной дыни и гроздьями винограда.

Эмма, тщательно подбирая выражения, рассказала все, что знала, то и дело поглядывая на умное, интеллигентное лицо новой жены Петра Тарасовича. Супруги поведали журналистке историю своих отношений.

Провожая Ландышеву до троллейбуса, Петр Тарасович договорился, что завтра утром он подъедет к ней в гостиницу с письмом и сувенирами дочерям.

Когда они остались вдвоем, Любовь Акимовна сказала:

— Петя, ты обязательно напиши в письме и скажи Эмме, чтобы девочки навестили нас в Киеве.

Петр Тарасович снова полез в карман за носовым платком и нежно обнял Любовь Акимовну.

* * *

Служащие киевского международного аэропорта, дежурные милиционеры с волнением наблюдали разыгравшуюся на их глазах сцену. Первой вбежала в зал ожидания младшая Лена. Она среди множества лиц мгновенно узнала отца, которого не видела 15 лет, и с криком: «¡Papi! ¡Papito querido!»[23]— бросилась ему на шею. Тут же подбежали Ира с Анной. Горячие поцелуи, жаркие объятия, слезы… Петр по-испански повторял: «Милые, милые, милые мои девочки! Простите отца! Как ждал я все эти годы вот этой минуты! Как страдал без вас! Родные мои, простите меня!» — он не опустился на колени только потому, что Анна удержала отца.

Отец бы мог сообщить им и то, какое он получил предупреждение от генерала, представителя ГРУ, прилетавшего в Киев, когда бывшего полковника «выписывали» из психбольницы, то есть выпускали из самой бесчеловечной тюрьмы: «Если вас заботит жизнь ваших дочерей, забудьте их окончательно!»

Наблюдала за этой встречей и Эмма Ландышева. Она вспомнила, что ей сказал в день их первой встречи Петр Тарасович: «Не поверите, но и я жил переполненный муками! Каждое утро, как просыпался, и каждую ночь, отправляясь спать, я думал о них. Как там они живут без меня? Не предают ли проклятию? Неужели думают, что я их предал? «Милые, если б вы знали, как я вас люблю! Вы самое дорогое, что есть в моей жизни!» — не переставал я шептать».

Но еще были сильны путы старых правил «социалистической морали», еще не сменились все старые кадры, еще не у всех перестроилось сознание на новый, человеческий лад. Петру Тарасовичу Серко власти отказывали в заграничном паспорте, но он, позвонив дочерям в Мехико, выразил твердую надежду, что обязательно наступят иные времена.

* * *

В ожидании этих «новых времен» прошло еще три года. Анна, летавшая в Европу по своим делам, вновь навестила отца. Однако он, по понятиям уже нового руководства ГРУ — не было там ни Ивашутина, ни Мещерякова, ни Зотова, ни Бондаря, ни даже Прожогина, — по-прежнему являлся «носителем строжайших военных секретов».

Серко не выпускали даже из Киева. И дело не в том, что никто не желал видеть в нем честного, порядочного человека, патриота родины. Надо было, поставив свою подпись под согласием, брать на себя ответственность. А зачем?

Летом 1994 года Мексика сменила посла в России. Он представлял свою страну также на Украине, в Армении и в Грузии.

Миров оказался давним хорошим приятелем этого посла. И, естественно, при первой же встрече поведал ему историю Петра Серко — Мишеля Рода, гражданина Мексики, который теперь находился в России и страстно желал посетить Мексику и побыть вместе со своими дочерьми, но ему не выдавали заграничного паспорта.

Ознакомившись с обстановкой, оказавшейся весьма непростой, даже замысловатой для бывшего Советского Союза, посол стал на защиту интересов гражданина Мексики. Правительство России, используя все свое влияние на правительство Украины, самым категорическим образом возражало настоянию посла. Возник казус, достойный рассмотрения Международным судом ООН.

Посол, который уже испытывал ущемление и личного самолюбия, напоминал о своем требовании всякий раз, как посещал МИД России. Однако все, от простого референта до министра иностранных дел, в один голос поясняли послу, что, по существующим в России законам, бывший военнослужащий Петр Тарасович Серко продолжал являться «носителем государственных секретов». «Ну и что? — говорил посол. — Почему надо обязательно считать, что если этот человек поедет в Мексику, чтобы повидать своих дочерей, он обязательно должен разглашать на каждом шагу эти самые государственные секреты?» Да, господин посол, сразу видно, что вы не воспитывались в СССР!

Послу Мексики объяснение отказа казалось абсолютно неубедительным, и он ждал удобного случая, чтобы по этому поводу переговорить с самим президентом Борисом Ельциным.

А в это время, в конце октября 1995 года, после своей очередной публичной лекции на тему о современном положении в России Миров ужинал в ресторане «Три лошади» с одним из бывших послов Мексики в СССР.

— Поразительно быстро изменилась у вас ситуация! — с жаром говорил ему бывший посол. — Многие на Западе предсказывали неминуемый крах коммунистической системы. Но то, что случилось, с трудом поддается осмыслению. Даже у меня возникают сомнения, правда ли то, о чем ты говоришь с трибуны. Народы бывшего СССР получили свободу, но, как ты утверждаешь, бессмысленно топчутся на месте и ничего, кроме как воровать, делать толком не могут.

— Что поделаешь, дорогой друг. Мы много лет боролись с разными врагами, но забыли, что главный враг сидит в нас самих. И нам еще предстоит долго «выдавливать из себя раба».

А дни бежали. Судьба бывшего разведчика Петра Серко, как это не раз с ним бывало, висела в воздухе.

И все-таки, как сказал в свое время Коперник, Земля вертится. Применительно к отечественной истории она вертится в направлении долгожданных демократических перемен. Коснулись они в конце концов и героя нашего повествования Петра Серко. В лабиринтах «психушки» выстрадал он свое право на простое человеческое счастье. И оно пришло к нему, как приходит день на смену самой непроглядной ночи. После долгих бюрократических согласований и увязок получил он в конце концов заграничный паспорт и вылетел в Мехико, в столицу далекой страны, с которой так тесно переплелась его судьба.

Ослепительно солнечным выдался день, когда в аэропорту Мехико приземлился белокрылый лайнер из древнего Киева, столицы теперь уже независимого государства Украины. Глории, встречавшей его в толпе сограждан, казалось, что сама Судьба посылает ей свой дар в награду за бесконечное терпение, за целое море выплаканных и невыплаканных слез. А муж, заметно поседевший и сдавший за годы их вынужденной разлуки, но сохранивший неуловимую выправку профессионала-разведчика, уже махал ей рукой, уже шел к ней, не замечая ничего вокруг.

Казалось, само Время остановилось для двух воссоединившихся сердец. Мир вокруг на мгновение замер, переливаясь всеми цветами радуги и напоминая о том, что жизнь еще далеко не окончена, что самые счастливые ее страницы скорее всего впереди.

Примечания

1

Central Intelligence Agency — ЦРУ.

(обратно)

2

Вылетел вовремя! (исп.)

(обратно)

3

Группа музыкантов в национальных нарядах штата Гвадалахара, в которую входят 2 трубы, 4–5 скрипок, гитары разных регистров.

(обратно)

4

Лисергическая кислота (исп.).

(обратно)

5

Кто родился быть тамалем (вареная кукуруза с мясом, завернутая в маисовые листья), тому листья падают с неба.

(обратно)

6

Старая русская мера водки, равная ⅒ ведра; ведро — русская мера жидкости, равная 1/40 бочки; бочка — русская мера жидкости, равная 40 ведрам (492 литра).

(обратно)

7

Веракрусец (исп.).

(обратно)

8

Престижная военная академия, в 80 км. от Нью-Йорка.

(обратно)

9

Спиртной напиток, коктейль из порции рома, кока-колы с соком лимона.

(обратно)

10

Не беспокойтесь, господин! Ничего не случилось! (исп.)

(обратно)

11

Исключение подтверждает правило (исп.).

(обратно)

12

Привет, старик! (фр.)

(обратно)

13

Высшее общество (англ.).

(обратно)

14

Слова сладки, как сироп, а дела горьки, как алоэ (исп.).

(обратно)

15

Полицейский (мекс.).

(обратно)

16

Такова жизнь (фр.).

(обратно)

17

Средство, возбуждающее половое стремление.

(обратно)

18

«Черемушки» мексиканской столицы, где проживают средние и бедные слои населения.

(обратно)

19

Ожидание приводит в отчаяние (исп.).

(обратно)

20

Вор, у вора крадущий, прощен на век грядущий (исп.).

(обратно)

21

Первые лошади в двух разных заездах.

(обратно)

22

О вкусах не спорят (лат.).

(обратно)

23

Пап! Дорогой папочка! (исп.)

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава I ЗАОБЛАЧНАЯ ВСТРЕЧА

Глава II БОКС С КИНОЗВЕЗДОЙ

Глава III ПОБЕЖДАЕТ ЛЮБОВЬ

Глава IV МОСКОВСКИЕ «СИРЕНЫ»

Глава V ПЕРВЫЙ ОРДЕН

Глава VI ТРИ ВЕЧНЫХ ПОКОЯ

Глава VII «СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ!»

Глава VIII РОДНЫЕ ТУМАНЫ

Глава IX СПОДВИЖНИКИ

Глава X НА ОСТРИЕ НОЖА

Глава XI ДАНТОВЫ КРУГИ АДА

Глава XII РЫБКА ИЗ «АКВАРИУМА»

Глава XIII РАПОРТ

Глава XIV ЗАПАДНЯ

Глава XV ПРИКАЗАНО ВЫЖИТЬ

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg