«Собибор / Послесловие»

Собибор / Послесловие (fb2) - Собибор / Послесловие [Ознакомительный фрагмент] 840K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лев Семёнович Симкин

Лев Симкин Собибор / Послесловие

© Л. Симкин, 2019

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2019

© Д. Драгунский, послесловие, 2019

© ООО “Издательство Аст”, 2019

Издательство CORPUS ®

* * *

Упрямство духа Вместо предисловия

Награда за высокие подвиги заключается в них самих.

Сенека

Все началось с того, что в апрельский день 2012 года я оказался в Мемориальном музее Холокоста в Вашингтоне. Вокруг здания цвела сакура, а внутри – бесконечные неровные кирпичные стены без окон, лагерные ворота и колючая проволока. В библиотеке, конечно, было посветлее, но все равно хотелось поскорее выбраться наружу. До тех пор пока на глаза мне не попалась копия уголовного дела полувековой давности.

В далеком 1962 году в военном трибунале Киевского военного округа за измену родине судили Эммануила Шульца (он же Вертоградов), Филиппа Левчишина, Сергея Василенко и других охранников Собибора – всего 11 человек. Перелистывая на дисплее многотомное дело (аж 36 томов), я наткнулся на знакомую фамилию – Печерский. В двух протоколах – свидетельские показания Александра Ароновича Печерского, данные на предварительном следствии, а потом и в судебном заседании. Неужели того самого Печерского? Неужели об этих документах ничего не известно историкам?

О том, что Печерский выступал свидетелем на судебном процессе в Киеве, сказано едва ли не во всех публикациях о Собиборе. Вот только дата этого процесса указывалась неверно – 1963 год, тогда как суд, как выясняется, проходил в марте 1962 года. Объяснялась ошибка тем, что процесс был закрыт для публики, а первое – и единственное – упоминание о нем в советской печати случилось лишь год спустя. Дело же долго хранилось за семью печатями в архиве КГБ при Совете министров УССР, а потом – Службы безопасности Украины. Гриф “Секретно” ставился потому, что, когда обвинение касалось участия “пособников немецко-фашистских захватчиков” в массовых убийствах “лиц еврейской национальности”, процессы закрывались для публики, советская власть не хотела акцентировать внимания на национальности жертв, не говоря уже о том, чтобы раскрывать немалые масштабы коллаборационизма среди граждан СССР.

Каким же образом копии материалов киевского процесса (будем так его называть) оказались в Вашингтоне? С тех пор как на постсоветском пространстве открылись архивы, сотрудник музея историк Вадим Альцкан путешествует по столицам бывших союзных республик и копирует все, что связано с Холокостом. Так копии нескольких тысяч уголовных дел оказались собраны в одном месте, в библиотеке вашингтонского музея, причем в свободном, заметьте, доступе. Тем не менее, похоже, это дело никто до меня не читал – разумеется, с тех пор как его рассекретили.

Так бывает. Как писал Борис Слуцкий, “пересматривается война по заношенным старым картам, по заброшенным кинокадрам пересматривается она…Тонны документов просматриваются, снятые с насиженных мест, и внимательно пересматриваются. Никогда это не надоест”.

Итак, передо мной оказались неизвестные материалы о герое. Правда, и сам герой был не больно-то у нас известен. Это сейчас о нем все знают, а всего шесть лет назад мало кто слышал имя Александра Печерского. Разве что кое-кто помнил снятый в 1980-е годы фильм “Побег из Собибора” с Рутгером Хауэром, попавший к нам на видеокассетах в начале 1990-х.

Впрочем, когда я начинал о Собиборе кому-то рассказывать (находка переполняла меня), мои собеседники вспоминали совсем другое кино – вышедших незадолго до того тарантиновских “Бесславных ублюдков”. Группа американских солдат-евреев мстит за Холокост: словно индейцы, забивают эсэсовцев бейсбольной битой и снимают с них скальпы, а если и оставляют кого в живых, у того на лбу вырезают свастику, дабы не смог скрыть свое прошлое. Зрителям – не всем, конечно, многие восприняли фильм как кощунство – пришлась по нраву идея отплатить гитлеровским извергам той же монетой: око за око, зуб за зуб. Они с удовольствием включились в игру, затеянную режиссером, материализовавшим мечту о сопротивлении и мести. При этом никто из них ни на секунду не поверил в подобное, пребывая в полной уверенности, что ничего такого не только не было в действительности, но и быть не могло, ведь евреи, как всем известно, покорно шли на плаху, уготованную им нацистами. “Нацистам, – не моргнув глазом пишет Сергей Кара-Мурза в книге “Евреи, диссиденты и антикоммунизм”, – не стоило ни капли крови собрать и уничтожить, как говорят, 6 миллионов евреев. Это было бы невозможно, если бы среди них возникла какая-то воля к сопротивлению”.

А историю вовсе не обязательно переделывать. Ее надо знать. Ну хотя бы эпизод, случившийся на одной из гитлеровских “фабрик смерти”, предназначенных для “окончательного решения еврейского вопроса”, – в расположенном на территории Польши концлагере Собибор[1]. Это был лагерь смерти (Vernichtungslager), отличавшийся от обычных концлагерей. Всего таких было шесть – Хелмно, Треблинка, Белжец, Собибор, еще Майданек и Освенцим (последние были трудовыми лагерями, но потом у них появились специфические филиалы исключительно для убийства евреев). В живых временно оставляли лишь тех, кто помогал обеспечивать исправную работу конвейера смерти, – все остальные подлежали немедленному уничтожению.

Осенью 1943 года Собибор все еще был в глубоком немецком тылу. Здесь в течение полутора лет душили в газовых камерах и удушили четверть миллиона (!) евреев, свезенных со всех концов Европы. 14 октября 1943 года все было иначе – заключенные, не дожидаясь предназначенной им участи, топорами убивали своих мучителей-эсэсовцев, одного за другим, одного за другим… Иногда месть – самый надежный вид правосудия. Ну, если хотите, не месть, а возмездие. Правосудие настигло немногих из палачей Собибора, и то не сразу. Восстание же длилось полтора часа, полтора часа возмездия.

Боюсь, никакой суд и не смог бы удовлетворить чувство справедливости и желание возмездия со стороны тех, кто пережил ужасы концлагеря. Самое слабое представление о том, что они чувствовали, можно получить из рассказа Тадеуша Боровского, писателя, прошедшего через Освенцим и сумевшего поведать миру свой опыт выживания. Правда, жить с этим опытом он так и не смог – покончил с собой в 1951 году. Рассказ “Молчание” о том, как в день освобождения некоего нацистского концлагеря заключенные захватили одного из своих мучителей, не успевшего сбежать. Тут “в барак вошел молоденький американский офицер в каске и обвел приветливым взглядом столы и нары. На нем был идеально отглаженный мундир”. Офицер через переводчика выразил понимание того, как узники, после того что им довелось пережить, ненавидят своих палачей. И тем не менее “мы, солдаты Америки, и вы, граждане Европы, сражались за то, чтобы закон восторжествовал над произволом”. После чего попросил их запастись терпением и не устраивать самосуд. “Обитатели барака жестами и смехом старались выразить свою симпатию молодому человеку из-за океана”, и лишь после того, как офицер покинул барак, случилось то, что и должно было случиться. “Мы стащили этого с нар, на которых он лежал, запеленутый в одеяла и придавленный нашими телами, с кляпом во рту, мордой в сенник, отволокли к печке и там, на бетонном пятачке, под тяжкое, ненавидящее сопенье всего барака, втоптали в пол”.

Сила издевательств, накал бесчеловечности были столь велики, что жертвы готовы были погибнуть, лишь бы уничтожить хоть сколько-то этих псов.

Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам, Чью гнусную науку я до конца постиг. Я вражескою кровью свои омою руки, Когда наступит этот благословенный миг.

Эти стихи Варлама Шаламова, тоже бывшего узника, были адресованы другим палачам, в другой стране, но отражали ровно то же чувство.

Публично, по-славянски из черепа напьюсь я, Из вражеского черепа, как делал Святослав. Устроить эту тризну в былом славянском вкусе Дороже всех загробных, любых посмертных слав.

Восстание в Собиборе, пусть и в малой степени, воплотило “еврейскую мечту” – наказать извергов, пытавшихся стереть с лица земли целый народ. Между прочим, оно было не только не единственным восстанием евреев-смертников в концлагере (как принято считать), но и не первым, и не последним. За два месяца до него произошло не менее героическое – в Треблинке, год спустя группа узников Освенцима-Биркенау взорвала один из крематориев. Но восстание в Собиборе было уникальным. И по числу убитых эсэсовцев, и по числу вырвавшихся на свободу, около 60 из них удалось дожить до конца войны, а до него оставалось еще долгих полтора года. На подготовку восстания его организатору – советскому военнопленному Александру Печерскому – понадобилось 22 дня, ровно столько он пробыл в Собиборе.

Судьба не может быть изменена – иначе это не была бы судьба. Человек же может изменить себя – иначе не был бы человеком. Так полагал австрийский психиатр Виктор Франкл, сам узник нацистского концлагеря. Случайно не попал он ни в одну из “команд смерти”. Закономерностью же счел то, что сумел под ударами судьбы сохранить себя, а на верный путь его направили совесть и упрямство духа. Упрямством духа, как никто другой, обладал и Александр Печерский.

О Собиборе написаны тысячи страниц, но, как ни странно, не было ни одной книги о жизни и судьбе Александра Печерского. Правда, в Интернете информации предостаточно, нужно лишь пару раз кликнуть мышкой. Но как только я начал углубляться в его биографию, перестал понимать, что из разбросанного в Сети брать на веру, а что – нет. “Политрук” – но, как оказалось, во время войны он не был даже коммунистом, вступил в партию после и пробыл в ней совсем недолго. “Закончил войну капитаном” – не могло быть такого, после плена обычно не повышали в званиях. “После войны сидел в тюрьме” – нет, не сидел. “Работал директором кинотеатра в Москве” – и этого не было, до самой смерти жил в Ростове-на-Дону. Ошибки эти на первый взгляд незначительны и могли быть совершенно непреднамеренными. Но в наше время любая ошибка вечна – сразу после появления публикации где-либо начинает жить в Сети, индексируется и порождает новые ошибки.

За год, минувший после обнаружения показаний Печерского, мне пришлось прочитать почти все, что написано о Собиборе. Самое сильное впечатление произвела книга Ричарда Рашке “Побег из Собибора” (1982), автор которой интервьюировал выживших узников, путешествуя по всему миру и находя их в разных странах. И, конечно, – книги участников собиборских событий Томаса Блатта “Из пепла Собибора” (1997), Станислава Шмайзнера “Ад в Собиборе” (1968), Юлиуса Шелвиса “Лагерь уничтожения Собибор” (1993). И еще – обобщающие труды израильского историка Ицхака Арада “Восстание в Собиборе” (1985), Семена Виленского, Григория Горбовицкого и Леонида Терушкина “Собибор. Восстание в лагере смерти” (2010).

Как оказалось, в вашингтонском музее хранился архив писателя Михаила Лева, и в нем – не публиковавшиеся до сих пор письма и документы, касающиеся судьбы Александра Печерского уже после восстания. С первого дня дружбы с Печерским в течение полувека смыслом его жизни стал Собибор, сохранение памяти о восстании. Нашел телефон Михаила Лева и стал названивать ему в Израиль, а вскоре навестил его в городе Реховот и о многом выспросил. Увидев мою заинтересованность, он позволил мне покопаться в оставшихся у него документах, поделился воспоминаниями об Александре Печерском.

И, наконец, сам Печерский не раз рассказывал о происшедшем. Еще в 1945 году в Ростове-на-Дону небольшим тиражом вышла его книжка карманного формата “Восстание в Собибуровском лагере”.

Сохранилась его обширная переписка с писателем-фронтовиком Валентином Томиным (Уальдом Романовичем Тальмантом), собиравшим материалы для изданной в 1964 году документальной повести “Возвращение нежелательно”. Разумеется, в двух этих книгах о лагере, где были одни только евреи и никого другого среди восставших быть не могло, слово “еврей” не упомянуто ни разу.

…Все перечисленное я читал, пытаясь понять, что же за человек был тот, кто придумал и осуществил это беспрецедентное восстание. Стал искать тех, кто его знал. Мне удалось встретиться и поговорить с двумя участниками восстания – Аркадием Вайспапиром в Киеве и Семеном Розенфельдом в Тель-Авиве. Что-то удалось узнать из бесед с дочерью Печерского Элеонорой, в замужестве Гриневич, и внучкой Натальей Ладыченко, которые живут в Ростове-на-Дону, племянницей Печерского Верой Рафалович (живет в Бостоне), другом Печерского Лазарем Любарским (Тель-Авив). По счастью, сохранились видеозаписи Печерского, включенные в документальные фильмы “Восстание в Собиборе” Павла Когана и Лили Ван дем Берг (1989) и “Арифметика свободы” Александра Марутяна (2010).

Когда начинаешь чем-то всерьез интересоваться, материал сам идет тебе в руки. В Центральном архиве Минобороны в Подольске легко обнаружились никогда не публиковавшиеся военно-учетные документы Печерского. В случайной беседе рассказал о своих изысканиях знакомому тележурналисту Андрею Прокофьеву, на что тот воскликнул: “Да ведь это мой дядя Саша!” Он оказался внучатым племянником жены Печерского Ольги Ивановны Котовой, и благодаря ему удалось найти в Гомеле Татьяну Котову, дочь Ольги Ивановны от первого брака.

Постепенно совместились разговоры со всеми этими людьми (им огромная благодарность), прочитанные книги, архивные судебные дела, письма Печерского. По ходу дела стала вырисовываться картина произошедшего, которой можно было бы поделиться с читателем. Признаюсь, картина весьма неполная. Тем не менее захотелось хоть как-то восполнить пробел, рассказать о том, что узнал из не известных никому материалов киевского процесса, обнародовать обнаруженные в архивах документы, извлечения из переписки, полученные от родных фотографии.

Решение написать о Печерском окончательно созрело у меня в том же 2012 году в жаркий октябрьский тель-авивский полдень в толпе у дома социального жилья на Дерех Ха-Шалом, что в переводе означает проспект Мира. Во дворе дома, где живет участник восстания (последний из живущих) Семен Розенфельд, открывали монумент в память об Александре Печерском. Сначала с обелиска, поставленного аккурат под пальмой, сняли покрывало. Потом вышел хор ветеранов и спел о маленьком скрипаче с седой головой и нашитой на одежду желтой звездой и о соловьях, которых просят не будить солдат, “пусть солдаты немного поспят”. Из окон выглядывали старушки, сами свидетели Катастрофы.

Конечно, место для монумента было выбрано довольно-таки необычное, но у нас в стране в то время и такого не было. В американском Бостоне поставили небольшую стеклянную стелу в его честь, в израильском городе Цфате появилась улица его имени, в России же не было ни памятника, ни улицы. Я уж не говорю, что Печерского ничем не наградили за великий подвиг. Словом, меня переполняла обида на неблагодарность к герою со стороны соотечественников.

“Почему подвиг Печерского у нас не признавали при его жизни – вряд ли надо объяснять. Труднее было ответить на вопрос, почему в наши дни обелиск возведен под пальмой в далеком Тель-Авиве, а не где-нибудь поближе. Александр Печерский не знал ни иврита, ни даже языка родителей – идиша, его родиной была Россия, Советский Союз, заметим, не самой благодарной родиной”. Этими словами заканчивалась моя книга “Полтора часа возмездия”, выпущенная в 2013 году.

…За минувшие шесть лет все изменилось. В 2018 году, через 75 лет после восстания, награда наконец нашла героя – Президент России наградил его посмертно орденом Мужества. В честь Печерского названы улицы – в Москве и в Ростове-на-Дону, его имя присвоено скорому поезду, выпущена почтовая марка. И главное, на экраны вышел отечественный фильм “Собибор” – из всех искусств для нас важнейшим по-прежнему является кино, ну и телевизор, по которому фильм тоже показали.

Словом, можно было бы сказать, что справедливость восторжествовала, кабы внезапная любовь к Печерскому не напоминала ильфопетровские слова о том, как у нас вдруг полюбили джаз, полюбили какой-то запоздалой, нервной любовью. К тому же мне почудилось общее в том, как подвиг замалчивали раньше и как возвеличивают теперь. Ну хотя бы то, что в официальную историю вписали “интернациональное восстание заключенных лагеря Собибор во главе с лейтенантом Красной армии Александром Печерским”. Согласитесь, Печерский как узник нацистского лагеря смерти, предназначенного для убийства евреев, поднявший их на восстание – это одно, а советский офицер, организатор восстания заключенных в немецком концлагере – это немного другое.

Нет, я не о том вовсе, чтобы каждый раз упоминать этническое происхождение восставших. Можно опустить это непроизносимое прежде слово, рассказывая о герое боев на Малой Земле Цезаре Куникове или о ком-то еще из полумиллиона евреев, служивших в Красной армии во время войны. Но избегать его в разговоре о людях, обреченных на смерть по одному только этническому признаку, – значит отнимать у евреев великую страницу прошлого, косвенно поощряя разговоры об их трусости.

Будучи советским офицером, Печерский вел себя сообразно советскому мифу, ставшему в войну былью, – помогал товарищам, проявлял заботу о слабых и бесстрашно шел на смерть за общее благо. Он не был верующим иудеем, ему пришлось вспомнить о своем происхождении, когда в плену его отделили от других военнопленных и отправили на “фабрику смерти”. “Можно уйти сколь угодно далеко от еврейства, не интересоваться своими корнями, почти полностью ассимилироваться, – заметил Юлий Эдельштейн. – Но есть какая-то таинственная нить, которая соединяет тебя со всем тем, что ты, казалось бы, отбросил в сторону. И неожиданно в твоей жизни настает такой миг, когда ты волей-неволей оказываешься един со своим народом, его судьба становится твоей судьбой, и ты спасаешь его, а он спасает тебя”.

И еще одно. Новые ревнители памяти Печерского пишут лишь о его подвиге, а о том, как жил герой после, не пишут или пишут неправду. Под видом ее, неправды, разоблачения. Есть такая профессия – мифы опровергать.

“5 мифов об Александре Печерском” размещены на “главном историческом портале страны” (так скромно именует свой сайт Российское военно-историческое общество). Процитирую один из “мифов”: “В СССР подвиг узников Собибора замалчивался. К самому Печерскому относились с недоверием. В мирной жизни Печерскому приходилось нелегко, он бедствовал”.

…Вообще-то ничего такого мифического в этих утверждениях я не вижу. Мифы если где и есть, то в их “разоблачении”. О каком таком “доверии” можно говорить, если Печерского вместо награды направили искупать кровью совершенный подвиг в отдельный штурмовой батальон (что-то вроде штрафбата)? Верно, в годы оттепели ему разрешили приоткрыть рот, но можно ли уверять нас в том, как гладко его жизнь после войны складывалась, 45 лет в коммунальной-то квартире?

Все меньше остается тех, кто мог бы рассказать, как было на самом деле. За время с выхода той книги ушли из жизни участники восстания Алексей Вайцен, Аркадий Вайспапир и Томас Блатт, близкие к Печерскому Михаил Лев и Татьяна Котова.

Все это и побудило меня вернуться к рассказу о Собиборе. К тому же что-то из ранее сказанного потребовало уточнения – за минувшие пять лет обнародованы новые материалы из Центрального архива Минобороны, благодаря усилиям Фонда Александра Печерского и Научно-просветительского центра “Холокост” обнаружены новые документы о его жизни. После выхода книги мне стали звонить люди, знакомые с героем. Один из них – Михаил Матвеевич Бабаев, профессор права, в начале 1960-х – ростовский судья, деливший судейский стол с народным заседателем Александром Ароновичем Печерским, рабочим одного из ростовских заводов. Тогда у него и мысли не было, – сказал он мне, – что рядом сидит, как равный, фантастический герой. Но узнав (много позже), что в Собиборе за ним пошли люди, почему-то не удивился…

Глава 1 Повестка в первый день войны

Я раньше думал: “лейтенант” звучит вот так: “Налейте нам!” И, зная топографию, он топает по гравию. Война – совсем не фейерверк, а просто – трудная работа, когда, черна от пота, вверх скользит по пахоте пехота. Михаил Кульчицкий

“В шесть часов вечера после войны” – так назывался знаменитый фильм Ивана Пырьева военных лет. В шесть часов вечера в первый день войны, как я узнал от дочери Александра Печерского Элеоноры, ему принесли повестку о призыве в действующую армию.

Театр

О жизни героя до этого события известно немного. Родился Александр Печерский 22 февраля 1909 года в городе Кременчуге, на берегу Днепра, в самом центре Украины, недалеко от Полтавы. В тот год Российская империя переживала промышленный подъем: был выпущен первый автомобиль “Руссо-Балт”, пошли поезда на Астраханской линии Рязано-Уральской железной дороги, учреждено Киевское общество воздухоплавания, открыто движение конки в Пскове.

В Пскове лишь только появилась конка, а в Кременчуге уже вовсю ходил электрический трамвай. Кременчуг не был похож на уездный город, каким являлся по статусу. В год, предшествовавший рождению Александра, в Кременчуге жило без малого 37 тысяч евреев, немалая часть населения города. Справочная книга, откуда взята эта цифра, содержит календарь из двух частей – русской и еврейской. В 70-е годы XVIII века, при Екатерине Великой, евреям разрешили селиться только в Новороссийской губернии. Здесь они получили право жительства. В октябре 1905 года соседи-черносотенцы пытались лишить их этого права, устроив жестокий погром, продолжавшийся целых три дня, больше 100 человек были убиты и ранены.

В 1915 году семья Арона и Софьи Печерских перебралась в Ростов-на-Дону. Ростовский уезд Екатеринославской губернии тоже находился в черте оседлости, и крупный купеческий, хотя и уездный город Ростов был центром притяжения евреев из других краев.

Их младшему сыну было шесть лет. Помимо Александра с ними были его старшие брат Борис (1907 года рождения) и сестра Фаина (1906 года рождения), младшая – Зинаида родилась уже после революции, в 1921 году. Переезд, скорее всего, был вызван тем, что шла Первая мировая война и к Кременчугу приближался фронт. Согласно семейному преданию, переданному мне племянницей Печерского, дочерью Фаины Верой Рафалович, еще одним мотивом переезда явились опасения погромов. Опасения эти нельзя признать безосновательными. Спустя несколько лет евреи Кременчуга пострадали от погромов во время Гражданской войны. В мае 1919 года банда атамана Григорьева убила 150 евреев, в августе того же года погром в городе устроила армия Деникина.

На сохранившейся фотографии супруги Печерские – благополучная пара, одетая по моде и явно принадлежащая к “эксплуататорскому”, как сказали бы в послереволюционные годы, классу. По словам Веры Рафалович, Арон Печерский имел юридическое образование и был до революции помощником присяжного поверенного. Что делал после – точно не известно, возможно, был адвокатом либо выполнял иную юридическую работу. Михаилу Леву Печерский рассказывал, что тот давал людям юридические советы, помогал в составлении жалоб. Элеоноре Гриневич, напротив, помнится, что ее дед был фотографом.

Все дети в семье Печерских были музыкальны, мечтали стать актерами. Александр одновременно со средней школой с 1925 года учился в музыкальной по классу фортепьяно, правда, инструмента в доме не было – жили бедно. Откуда у выходцев из сравнительно небольшого города такая страсть к театру? Кременчуг, как ни странно, был городом театральным – имел свой Театр миниатюр, или русско-еврейский театр, как его называли горожане. Постоянной труппы не было, ее каждый сезон подбирал антрепренер Шпинглер, в штате числился только суфлер – некий Пушок, получивший свое прозвище за коротко подстриженные усы.

В летний сезон 1912 года в труппе появился начинающий актер из Одессы – Лейзер Вайсбейн. Он провел на кременчугской сцене лишь один сезон, но имел большой успех. Впоследствии успех стал общероссийским, к тому моменту Лейзер взял себе псевдоним и стал Леонидом Утесовым.

“С 1931 до 1933 года после школы служил в армии, с 1936 года инспектором хозчасти в финансово-экономическом институте. С 1931 года играл в самодеятельном драматическом коллективе, ставил небольшие пьесы, писал для них музыку”, – рассказывал Печерский в письме от 16 апреля 1962 года писателю Валентину Томину, собиравшему материалы для книги о Собиборе.

Видно, художественная самодеятельность занимала важное место в его жизни. По детским воспоминаниям Элеоноры, “отец до войны играл в театре”. Более того, вполне возможно, что на должности инспектора хозчасти он лишь числился – подтверждением тому является запись в военкоматской учетной карточке: “Ростовский финансово-экономический институт, руководитель художественной самодеятельности”.

В ту пору на Дону было более 2 тысяч драматических, хоровых, танцевальных и музыкальных коллективов художественной самодеятельности. Самым известным был театр рабочей молодежи – ТРАМ. Трамовцы 350 раз сыграли пьесу о молодых рабочих “Цеха бурлят”.

С будущей женой, голосистой красавицей-казачкой Людмилой Замилацкой, Печерский познакомился в своем театральном коллективе. Людмила Васильевна уже была прежде замужем, развелась. В 1933 году они с Александром Ароновичем поженились, в следующем году у них родилась дочь.

Примерно в те же годы, чуть позже, в том же городе и на той же почве возникло знакомство другой супружеской четы. “Бывало, что мы участвовали в студенческой художественной самодеятельности – я играла на рояле, а Саня декламировал стихи, – вспоминала Наталья Решетовская, первая жена Александра Солженицына. – В 1936 году у нас с Саней все только начиналось. Мы оба тогда учились в Ростовском университете, я – на химфаке, а Саня – на физмате”.

Саша Печерский университетов не кончал, все его время уходило на самодеятельность. Правда, в недавнем документальном фильме об Александре Печерском сказали, что он учился в университете, но это не так. Согласно военно-учетным документам, его образование – 7 классов, по тем временам не так плохо.

Виноват Пушкин

В сохранившихся в Центральном архиве Министерства обороны бумагах есть сведения о срочной службе Печерского с сентября 1931 по декабрь 1933 года. Демобилизован он был как “старший писарь-младший командир”. Младший командир, согласно тогдашним положениям о воинских званиях, отстоял на одну ступень от рядового красноармейца и мог быть командиром отделения или младшим комвзвода.

Как младший командир, Печерский и был призван в первый день войны. Новое – офицерское – звание он получил только в сентябре 1941 года.

После ухода Александра и Бориса на фронт семья осталась в Ростове. В августе 1941 года, когда немцы подходили к городу, умер отец и мать с дочерями наотрез отказались эвакуироваться. Еще немного, и они могли бы принять решение остаться и тогда разделили бы судьбу ростовских евреев, расстрелянных в 1942 году в Змиевской балке. Никто не счел нужным официально предупредить евреев о том, что им следовало уезжать в первую очередь.

Мне вообще неизвестны случаи, чтобы в 1941 или в 1942 году при организации эвакуации власти обращались к еврейскому населению с призывом уйти от приближающихся германских войск, хотя прекрасно знали, какая судьба его ждет. Ведь советское правительство уже на ранних этапах войны имело полную информацию об уничтожении евреев на оккупированных территориях. К тому моменту на территории СССР проживали примерно 5,1 миллиона евреев, в том числе около 2 миллионов в регионах, присоединенных в 1939 году. Подавляющее большинство из них (до 70 %) жили в областях, подвергшихся оккупации.

По счастью, работавший в обкоме комсомола ухажер (и будущий муж) Зинаиды по секрету открыл ей страшную тайну: немцы, оказывается (кто бы мог подумать!), убивают евреев. Только тогда Софья Марковна с Зинаидой уехали в Пятигорск, а остальные эвакуировались в Новосибирск. Этот случай не уникален. Хотя эвакуация по этническому признаку не проводилась, сохранились воспоминания о содействии некоторых местных партийных и советских чиновников именно евреям, кого-то даже уговаривали уезжать. Около миллиона успели эвакуироваться.

Эта часть жизни Печерского – с момента призыва до плена – малоизвестна, за исключением того, что в октябре 1941 года Печерский воевал на Смоленском направлении. Сам он рассказывал, что служил в штабе батальона, потом в штабе полка. Кем служил?

Пришлось обращаться к архивным данным. Александру Печерскому было 32 года, за его плечами была служба в армии, неполное среднее образование. Все это, вероятно, послужило основанием, что грамотного и не самого молодого бойца назначили делопроизводителем, а затем заведующим делопроизводством 596-го корпусного артиллерийского полка. В сентябре 1941 года он был аттестован как техник-интендант второго ранга – звание военно-хозяйственного и административного состава всех родов войск, впоследствии оно было приравнено к лейтенантскому.

Как можно выяснить из издания Военно-научного управления Генштаба “Боевой состав Советской армии (июнь – декабрь 1941 года)”, 596-й корпусной артиллерийский полк (КАП) относился к 19-й армии. С июля до начала сентября эта армия участвовала в Смоленском сражении, в октябре – в Вяземской оборонительной операции, пока не оказалась в окружении. Армия была разгромлена, но окруженные войска за две недели сопротивления под Вязьмой задержали продвижение группы “Центр” и, может, тем самым спасли Москву.

“Из одного окружения выходим, в другое попадаем, – вспоминал Печерский о событиях той осени. – Мне и небольшой группе поручили выносить из окружения комиссара полка, который был тяжело ранен. Нашу группу возглавлял политрук т. Пушкин, но он имел глупость пригласить в землянку, когда мы были на отдыхе, двух гражданских с тем, чтобы кое-что узнать, и через полчаса нас окружили и забрали”.

Комиссар скончался от полученных ран, а они попали в плен. Это случилось 12 октября 1941 года. В ночь на 13 октября 19-я армия перестала существовать как оперативное соединение. По некоторым данным, за предшествующие пять дней армия потеряла только убитыми около 20 тысяч человек.

Спустя два дня после пленения Печерского при выходе из окружения в плен попал тяжело раненный командующий 19-й армией Федор Лукин. Воевал он героически, но в плену, где пробыл до мая 1945 года, вел себя, как бы помягче выразиться, неоднозначно. Как выяснилось из опубликованного протокола его допроса, 14 декабря 1941 года генерал уверял немцев, что большевизм “чужд русскому народу” и что “русские были бы очень благодарны за разрушение и избавление от сталинского режима”, интересовался, не собираются ли немцы создать альтернативное русское правительство. Рассказал немецким офицерам о “формировании 150 новых стрелковых дивизий и о числе ежедневно выпускаемых танков и самолетов”, причем просил “сохранить все это в секрете, так как у меня есть семья”.

Первые жертвы Холокоста

О дальнейшем Печерский не любил вспоминать. Можно только гадать, каким чудом прошел он так называемую селекцию, обычно проводившуюся сразу после пленения согласно печально известному “Приказу о комиссарах” от 6 июня 1941 года и директиве вермахта “О поведении войск”, предписывавших немедленное уничтожение “политработников, большевистских подстрекателей, партизан, саботажников, евреев”.

Эту сцену можно представить по фильму “Судьба человека”. Там военнопленных построили у церкви, и немец крикнул: “Коммунисты, комиссары, офицеры и евреи!”, после чего из строя вывели нескольких человек и расстреляли.

Я потому лишь вспомнил эпизод из фильма, а не из лежащего в его основе знаменитого шолоховского рассказа, что его режиссер Сергей Бондарчук в этой сцене оказался правдивее Шолохова. В рассказе лагерная селекция изображена с принятой в советское время “политкорректностью”. Эсэсовцы, когда “начали отбирать вредных им людей”, о евреях не спрашивают, “спросили, кто коммунисты, командиры, комиссары, но таковых не оказалось”. Немцы у Шолохова почему-то избегают этого слова, будто зная о невозможности его употребления в газете “Правда”, где впервые увидел свет знаменитый рассказ. Правда, дальше слово это все же произнесено и вот в каком контексте: “Только четырех взяли из двухсот с лишним человек. Одного еврея и трех русских рядовых. Русские попали в беду, потому что все трое были чернявые и с кучерявинкой в волосах”.

Тут Шолохов прав: судя по воспоминаниям выживших, иногда за евреев принимали и грузин, и армян. Могли, конечно, и русских, если “с кучерявинкой в волосах”. Но вот почему русские “попали в беду”, писателем объяснено, а почему – “один еврей” и все остальные евреи, убитые в ту войну, – об этом ничего не сказано, как будто так и должно было быть.

Если бы Печерский был разоблачен как еврей, все могло быть иначе. Можно предположить, что этого не случилось по нескольким причинам: не имел ярко выраженных национальных черт во внешности плюс правильная русская речь, артист как-никак, да и товарищи могли помочь не выделяться из общей массы, такое нередко бывало.

Фактически взятые в плен солдаты-евреи – первая жертва Холокоста, по-настоящему начавшегося в СССР 22 июня 1941 года. Именно на Восточном фронте нацистам стало ясно, что можно убивать десятки тысяч евреев одновременно, раньше им такое и в голову не приходило. К тому же оказалось, что можно привлечь тысячи местных помощников. До принятия “окончательного решения” оставалось еще целых полгода, а Холокост уже начался, и первыми под его каток попали, как уже говорилось, евреи-военнопленные.

По подсчетам Павла Поляна, попав в плен, советский солдат умирал с вероятностью 60 % – если он не еврей и 100 % – если еврей. Немцы уничтожили до 80 тысяч евреев-военнопленных, причем чаще всего свои предавали своих, и вынести это было едва ли не труднее всех физических мук.

Почему так? Обычно принято ссылаться на печально известный “Приказ о комиссарах”, подписанный Кейтелем 6 июня 1941 года. Но в нем ничего о евреях нет, там – о комиссарах, которые “не признаются в качестве солдат; на них не распространяется действующая для военнопленных международно-правовая защита”. Евреи появляются в принятой во исполнение приказа директиве начальника РСХА Гейдриха от 2 июля 1941 года: “Подлежат экзекуции… евреи – члены партии и занятые на государственной службе, а также прочие радикальные элементы (диверсанты, саботажники)”. С этого момента оккупанты начали убивать всех евреев подряд, не вникая, состоят ли они на какой-то там службе. Между прочим, немцы расценивали как партизан и захваченных в плен женщин-военнослужащих Красной армии – их расстреливали, а перед смертью нередко подвергали насилию.

К слову сказать, евреи-военнопленные из Западной Европы, как и другие их соотечественники, находились под защитой Женевской конвенции об обращении с военнопленными 1929 года (Советский Союз к ней не присоединился). Правда, согласно конвенции, даже если “одна из воюющих сторон окажется не участвующей в конвенции, тем не менее положения таковой остаются обязательными для всех воюющих, конвенцию подписавших”.

Впрочем, одним только неприсоединением нельзя объяснить то, почему у советских военнопленных – буквально у всех – были столь малые шансы на выживание. Судя по всему, немцы предпринимали все возможное, чтобы сократить их число: политика голода была намеренной, дабы решить вопрос простейшим образом. К тому же немцы не могли себе представить, что к ним в плен попадет такое количество советских солдат, просто не были к этому готовы. Впрочем, это обстоятельство ни в коей мере не может служить оправданием ужасных преступлений против советских военнопленных.

За всю войну, по германским данным, в плен захвачено свыше 5 миллионов советских солдат и офицеров, по советским официальным – менее 4 миллионов. Почему так много? Выскажу самое очевидное: в начале войны не умели воевать. К тому же – по известным причинам – боялись отступать даже тогда, когда это было оправданно. Наконец, были и такие воины, кто воевать не хотел вовсе, в душе предпочитая “немецкий порядок” советской власти. Точных данных о советских военнопленных нет до сих пор. Германское командование указывало цифру в 5 миллионов 270 тысяч человек. По данным Генштаба Вооруженных сил РФ, число пленных составило 4 миллиона 590 тысяч.

От Вязьмы до Минска

О жизни Печерского в лагерях для военнопленных в Вязьме и Смоленске почти ничего неизвестно, за исключением того, что в одном из них он заболел брюшным тифом. В архиве Еврейского антифашистского комитета сохранилась запись Печерского, сделанная в сентябре 1945 года: “С октября по январь питались только дохлой кониной в любом ее состоянии и вонючую варили. На шестьсот человек ведро муки и вареная дохлятина. Это всё. Хлеба не давали. При таком питании тиф был неизбежен”.

Больных обычно расстреливали, но он ходил на утренние и вечерние построения и благодаря этому остался в живых. Вероятно, следы перенесенной болезни позволили до поры скрывать национальность. Немцы в лагерях ни на минуту не оставляли поиск евреев, но к больным предпочитали не приближаться.

“Уже десять месяцев нас гоняют из одного лагеря в другой, – вспоминал Печерский. – Смоленский лагерь. Ежедневно умирают сотни людей. Отходят во сне, падают, стоя в длинной очереди за баландой – супом из гречневой шелухи. Мне пока еще удалось сохранить самое дорогое, что осталось от прежней жизни, – фотографию дочки”.

В мае 1942 года Печерский вместе с четырьмя товарищами бежал из плена. В тот же день они были пойманы и отправлены в город Борисов в штрафную команду, в которой собирали беглецов из лагерей для военнопленных, из гетто и других подозрительных лиц. Им повезло, их не расстреляли.

В августе Печерского отправили в Шталаг 352, размещавшийся под Минском у деревни Масюковщина, на месте прежней дислокации кавалерийского полка Красной армии. Десятки тысяч военнопленных скопились в деревянных бараках и бывших конюшнях. От невыносимых условий каждый день умирали по 200–300 человек, не успевали хоронить.

У Печерского были все шансы погибнуть и почти ни одного выжить. Он столько раз чудом оставался в живых, что кажется, будто судьба хранила его для будущего подвига. В Минске, похоже, лимит везения был исчерпан. Здесь всем пришлось пройти процедуру медицинского осмотра, тут-то и было обнаружено, что Печерский и еще восемь человек – евреи. Вместе с другими выявленными “недочеловеками” он был посажен в “еврейский погреб”.

“В Минск прибыли 10 августа 42 года, – из записи рассказа Печерского в Еврейском антифашистском комитете. – 11 / VIII – медосмотр. Русские врачи осматривали. Решающим был один признак (фаллус). Среди 2000 примерно нашли 8 евреев. 8 – это точно. Всех 8 повели на допрос. – Признаете себя евреем? – Кто не признавался, тех били плетьми, пока не добивались признания. Всех посадили в “еврейский подвал”. Продержали до 20 августа. Подвал – абсолютно темный. Там же оправлялись. Еда – через день 100 г хлеба и кружка воды”.

И всем, представьте, удалось избежать расстрела. Видимо, это объяснялось тем, что к лету 1942 года немцы перешли от неорганизованных расстрелов к плановому уничтожению людей. Некоторых перед смертью принуждали трудиться на благо рейха. Видимо, эсэсовские части в Минске испытывали нужду в каких-то хозяйственных работах и потому всех разоблаченных отправили в арбайтслагерь СС на улице Широкой.

“В Минске немцы узнали, что я являюсь евреем по национальности, и я был направлен в Минский СС-арбайтслагерь, где содержались евреи и русские, которых направляли туда за связь с партизанами, отказ от работы и другие подобные действия”, – это из протокола допроса Печерского на предварительном следствии по “киевскому делу”.

По совету одного из старожилов в арбайтслагере Печерский выдал себя за столяра, хотя, по его собственному признанию, рубанка в руках не держал. Что такое арбайтслагерь, лучше всего описано в пронзительном романе Виталия Семина “Нагрудный знак OST”, если хотите узнать – есть смысл прочесть. Сам же Печерский в сентябре 1945 года описывал минский лагерь следующим образом: “В лагере – 300 г хлеба в день. Хлеб с опилками и 1 раз в день так называемый суп: гнилая картошка в шелухе и немного крупы (неочищ. гречиха). Работали от рассвета до темна. Отводили на различные объекты, охраняли усиленно. Жили тем, что воровали у немцев, что только возможно: хлеб, продукты. Комендант Вакс не мог прожить дня, не убив кого-нибудь. Иначе он просто заболевал. Посмотрел ему в лицо – это садист: высокий, худой, угол верхней губы вздрагивает, левый глаз налит кровью. Вечно пьян, в мутном похмелье”.

Там он провел год с небольшим – с августа 1942 года до сентября 1943 года. 18 сентября 1943 года в четыре утра его подняли с нар, выдали 300 граммов хлеба и в колонне таких же, как он, отвели на вокзал, объявив, что отправляют на работу в Германию. Их погрузили в эшелон, отправлявшийся в Собибор.

“Операция Рейнхард”

Собибор был одной из трех фабрик смерти (еще Белжец и Треблинка), выстроенных на территории Польши в рамках государственной программы Третьего рейха, согласно которой предполагалось провести “переселение” большей части еврейского населения Европы. Эшелон за эшелоном с евреями из стран Европы отправлялись в лагеря смерти. Людей доставляли к ближайшей железнодорожной станции, а затем загоняли в вагоны для перевозки скота. Путь к лагерям уничтожения иногда занимал несколько часов, а иногда растягивался на несколько дней. Многие умирали еще в пути, а 99 % прибывших убивали газом сразу после поступления в лагерь.

Программа получила название “Операция Рейнхард” по имени убитого партизанами в Праге шефа РСХА Рейнхарда Гейдриха, того самого, который 20 января 1942 года созвал Ванзейскую конференцию об “окончательном решении еврейского вопроса”. Есть и другая, менее достоверная версия, согласно которой операция названа именем государственного секретаря Министерства финансов Фрица Рейнхарда. По-видимому, появление этой версии вызвано тем, что целью нацистов было не только массовое уничтожение еврейского населения, но и присвоение его собственности. По данным американского историка Питера Блэка, “Операция Рейнхард” принесла Третьему рейху огромные богатства – 178,7 миллиона рейхсмарок, это не считая вагонов текстиля и прочего имущества.

За полтора года существования трех этих лагерей в них было убито около 1,5 миллиона человек. При относительно небольших затратах, участии самих узников в обслуживании процесса уничтожения и минимальном присутствии немецкого личного состава. В каждом из них было занято от 20 до 30 человек эсэсовцев и от 100 до 120 охранников, так называемых травников, прозванных так по имени места расположения специального лагеря для подготовки кадров, предназначенных для ликвидации еврейского населения. Как видим, для операции нацистам потребовалось на удивление мало персонала.

Всего же в школе СС Травники, оборудованной в здании бывшего сахарного завода в 40 километрах юго-восточнее Люблина, с октября 1941 по май 1944 года прошли обучение чуть больше 5 тысяч человек, в основном набранных из числа военнопленных. 11 выпускников этого специфического учебного заведения как раз и судили в Киеве в марте 1962 года.

Читая материалы киевского процесса (к этому уголовному делу, как обещал, буду еще не раз возвращаться), невозможно было не обратить внимания на то, как много сходного было в судьбах Печерского и обвиняемых, они ведь тоже были военнопленными. До того момента, как встретились на “фабрике смерти” – как говорится, по разные стороны баррикад.

Поскольку суд разбирался в обстоятельствах жизни каждого из обвиняемых, об их пребывании в лагерях для военнопленных мне известно куда больше, чем о том же периоде жизни героя этой книги. В своих показаниях они юлили, как только могли, и только в одном вопросе у меня не было сомнений в их искренности – там, где обвиняемые говорили о нечеловеческих условиях в этих лагерях.

У большинства из них, как и у многих других “травников”, первая станция на пути в Собибор – лагерь для военнопленных Хелм в Польше, он же Шталаг 319. Почти все будущие охранники в холодную зиму 1942 года оказались в этом лагере, который был на первом месте из всех шталагов по числу в нем погибших (около 90 тысяч). Его узники жили под открытым небом на голой земле, огороженной колючей проволокой. Заключенных почти не кормили, утром и вечером давали только воду, днем – суп из брюквы и шпината и буханку несъедобного хлеба, одну на шесть человек. Все подсудимые упоминали о… случаях людоедства. Как говорил один из них, “волосы встают дыбом, как только вспоминаю, не зря голова покрылась сединой, а лицо морщинами, о людоедстве советских людей”.

Советский человек не мог быть людоедом. Тем не менее этим страшным фактам есть немало подтверждений. Были случаи, когда пленные сами убивали людоедов либо передавали их немцам, которых те вешали, предварительно фотографируя, а эти снимки использовали в пропагандистских целях.

В основном люди умирали от голода и болезней, пленные ели кору, листву, траву, рылись в мусорных баках, воду собирали по лужам. Массовые заболевания – не только вследствие голода и холода, но и антисанитарии – холеры, тифа, дизентерии. По одному из свидетельств, вшей было столько, что, казалось, земля дышит. Каждое утро на фургонах вывозили по 200 мертвецов. Выживших же постепенно превращали в зверей, в конце концов некоторых, кажется, превратили.

Слишком тонкая пленка отделяет человека от людоеда. Люди, обычно ведущие себя вполне нормально, если их поставить в нечеловеческие обстоятельства, могут вести себя иначе. Виктор Франкл признается, что лагерная жизнь дала ему возможность заглянуть в самые глубины человеческой души и “в глубинах этих обнаружилось все, что свойственно человеку. Человеческое – это сплав добра и зла. Рубеж, разделяющий добро и зло, проходит через все человеческое”.

На этом месте следует немного остановиться, поскольку леденящие кровь подробности показывают, какой сложный выбор стоял перед ними. По мнению американского историка Питера Блэка, перед теми, кто попал в плен в ту зиму, стоял выбор между жизнью и смертью. В доказательство он приводит следующие цифры: с 22 июня 1941 по февраль 1942 года около 2 миллионов советских солдат погибли в немецком плену, из них 600 тысяч расстреляны, а остальные 1 миллион 400 тысяч умерли от голода и холода. Спасение от убийства голодом предлагалось тем, кого собирались сделать соучастниками Холокоста.

Тем не менее у будущих охранников Собибора был выбор, страшный выбор, но он был. Они выбрали спасение путем соучастия в убийстве товарищей по несчастью. У Печерского и других евреев-военнопленных такого выбора не было.

Рекрутируя военнопленных, немцы нарушали международное право, а именно международные конвенции, устанавливавшие категорический запрет на привлечение военнопленных к участию в боевых действиях против собственной страны. Но если бы это было единственным нарушением законов ведения войны со стороны Германии! Напомню, каждое пленение начиналось с выявления и немедленного расстрела коммунистов, евреев и политработников, остальных ждало бесчеловечное отношение.

Весной 1942 года в Хелме шла вербовка в школу СС в Травниках. Историку Арону Шнееру, изучившему огромное количество следственных материалов, удалось реконструировать процедуру этого отбора.

Выстроив военнопленных, им предлагали записаться на службу в немецкую армию или в полицию. Обещали, что всем, кто окажет помощь в войне, после ее окончания будут обеспечены хорошие условия жизни. В доказательство неминуемой победы Германии перечисляли победы вермахта. На призыв первыми обычно откликались лагерные полицейские, они ведь все равно уже предали, терять им было нечего.

Между прочим, лагерная полиция, состоящая из “своих”, формировалась исключительно в лагерях для советских военнопленных, западные пленные своих не охраняли.

Женевская конвенция об обращении с военнопленными от 27 июля 1929 года никакой такой полиции не предусматривала. Надо сказать, что у западных пленных было больше солидарности – во всяком случае, предательства меньше. Известны факты, когда американские и французские военнопленные защищали своих товарищей по несчастью – евреев – от издевательств со стороны лагерной администрации. Большинство военнопленных-евреев из европейских стран (кроме Польши) дождались освобождения.

Записывались идейные противники советского строя, желавшие отомстить за раскулачивание, репрессии, голодомор. Основная же часть видела в сотрудничестве с немцами возможность спастись от голодной смерти в лагере. Голодное существование военнопленных в лагере вербовщики объясняли тем, что правительство Советского Союза отказалось от пленных, объявив всех их предателями.

Из группы добровольцев в “травники” отбирали физически крепких, не старше 35 лет. “Немецкий офицер обходил ряды и указывал на того или иного, приказывая выходить из строя, – давал показания Шульц, один из подсудимых на киевском процессе. – В число таких лиц попал и я. Отобрали несколько десятков человек. Куда мы предназначались, мы не знали, да и не интересовались этим вопросом, так как нам было все равно куда, лишь бы вырваться из этого ада”. Правда, он умолчал о последующем обязательном собеседовании, в ходе которого надо было правильно ответить на ряд вопросов, прежде всего об отношении к евреям. Во время этого первичного опроса немецкие офицеры через переводчика интересовались национальностью кандидата, есть ли среди его родственников евреи, был ли военнопленный членом партии или комсомола. Затем – медосмотр, главным образом проверяли наличие обрезания. После этого наступал момент выбора, надо было заполнить анкету и подписывать обязательство к службе.

Что собой представляли эти документы? На бланке анкеты, отпечатанной на русском и немецком языках, ставился номер, а в левом верхнем углу приклеивалась фотография рекрута, под которой был отпечаток большого пальца. Каждая анкета заканчивалась специальным заявлением об отсутствии предков-евреев, расписывались будущие “травники” и под такими словами: “Мы, военные заключенные, вступаем в германские отряды СС для защиты интересов Великой Германии”.

Глава 2 Кто охранял Собибор?

Коллаборационисты – вчерашние враги – ненадежны по своей природе: предав однажды, они способны предать снова. Поэтому отвести им второстепенную роль недостаточно, надо повесить на них вину, запачкать кровью, скомпрометировать, насколько только возможно, сделать из них соучастников преступлений, чтобы отрезать им путь назад.

Примо Леви

В школе в Травниках

Как только я ввел в поисковую систему слово “вахман”, сразу выскочила подсказка – исправление на “ватман”. Но есть и такое слово, вахман, Wachmann – по-немецки охранник. Созданный в августе или сентябре 1941 года учебный лагерь СС в Травниках, готовивший персонал для концлагерей, и был школой вахманов. Нацисты были большими мастерами по части воинской иерархии, они любили вводить новые чины для поступивших к ним на службу представителей покоренных народов, придумывали для них специальные награды. Было четыре специальных звания: вахман, обервахман, группенвахман (командир отделения охранников) и цугвахман (командир взвода охранников). Особо отличившихся в уничтожении узников награждали специальными бронзовыми и серебряными медалями разных степеней – “Знаками отличия для восточных народов” первого и второго классов.

Учебный лагерь СС в Травниках имел структуру воинской части и существовал на базе эсэсовского охранного батальона, солдатами которого становились при зачислении в школу. Летом 1942 года одновременно обучались примерно тысяча вахманов, над ними надзирали 30–50 эсэсовцев.

Все охранники Собибора прошли через Травники, поэтому есть смысл рассказать об учебе немного подробнее. Продолжалась она от шести недель (для рядовых вахманов) до девяти месяцев (для комсостава).

Разумеется, предпочтение в отборе будущих младших командиров СС отдавалось немцам Поволжья, тем более что многие из них в лагерях стали полицаями или переводчиками. Но в процентном отношении их было совсем мало. На отдельный курс такой подготовки помимо советских немцев брали еще украинцев. Почему именно украинцев? Нацистские идеологи полагали, что “украинский народ, впитавший в себя польско-литовскую кровь, более “зрел”, чем великороссы”. К ним обращались с призывом: “Кто украинец, иди на службу к немцам!”

В первые месяцы войны украинцев вообще отпускали из лагерей военнопленных домой при условии обязательной регистрации по месту жительства. Поэтому некоторые военнопленные объявляли себя украинцами (или казаками, отношение к которым со стороны немцев было аналогичным). 25 июля 1941 года генерал-квартирмейстер Генштаба сухопутных войск Эдуард Вагнер издал приказ об освобождении из плена немцев Поволжья, эстонцев, латышей, литовцев, украинцев, а затем и белорусов. И хотя спустя три месяца действие приказа было приостановлено, к тому моменту успели освободить 318 770 человек, в большинстве своем (277 761) украинцев.

В начале 1942 года из восьми рот “травников” лишь одна была сформирована из русских, остальные набирались в основном из украинцев. В специальной справке по “травникам” 4-го управления МГБ СССР подчеркивалось: “Подбор контингента в учебный Травниковский лагерь по национальному признаку производился исключительно из украинцев и частично из русских военнопленных”.

Изучали устав караульной службы, строевую, огневую и физическую подготовку, правила производства обысков, арестов, проведения облав на партизан и еврейское население, немецкий язык, регулярно проводились политзанятия. Оружие в процессе учебы выдавали только на часы занятий, потом отбирали. Поначалу начальствующий и преподавательский состав лагеря состоял исключительно из немцев, но со временем на низшие командные должности могли быть назначены бывшие выпускники школы, которые хорошо зарекомендовали себя по службе.

Приезжали с лекциями опытные специалисты из самых известных концлагерей Германии (Дахау, Бухенвальда, Заксенхаузена). Эти инструкторы добивались того, чтобы “травники” стали людьми, с безоговорочной преданностью повиновавшимися любому приказу. “Травники” – это модель людей, в которых нацисты хотели превратить представителей порабощенных народов. Они должны были охранять и конвоировать концлагеря, предотвращать побеги или разыскивать бежавших заключенных, а в случае необходимости их можно было бы использовать еще и для усмирения местного населения и борьбы с партизанами.

В лагере была жесткая дисциплина, твердый распорядок от подъема до отбоя. В обязательную программу обучения входили строевая подготовка, разучивание строевых песен. Строевая подготовка: изучение знаков различия немецкой армии, обучение немецкому строевому шагу, поворот в строю и вне строя, на ходу и на месте, приветствия немецких офицеров: становиться по стойке “смирно”, вытягивать правую руку вперед и выкрикивать “Хайль Гитлер”.

По свидетельству одного из подсудимых на киевском процессе Ивана Куринного, обучавшегося там с февраля по июнь 1942 года, их особенно мучили строевой подготовкой. Ему запомнилось, как учили перестраиванию шеренг. По его словам, “это была тупая муштра, рассчитанная на то, чтобы сделать из нас послушных автоматов, беспрекословно выполняющих волю немцев. За малейшее нарушение жестоко избивали перед строем”. Был только один вид наказания: провинившегося вахмана раздевали, клали на козлы и били плетками или прутьями по всему телу.

19 июля 1942 года у руководства школы появилась возможность проверить, насколько курсанты усвоили пройденное. В этот день Травники посетил сам Генрих Гиммлер. Начальник лагеря штурмбанфюрер Штрайбель выстроил все роты вахманов на лагерном плацу и при появлении Гиммлера подал команду “смирно”. Затем строевым шагом подошел к рейхсфюреру и доложил, что лагерь вахманов СС выстроен. Гиммлер прошел мимо, всем немецким унтер-офицерам пожал руку, а потом обратился к двум вахманам – Панкратову и Чернякову, – спросил, откуда они родом, и, сфотографировавшись, отбыл.

Главной целью обучения было подготовить их к хладнокровному уничтожению евреев. На упомянутых выше политзанятиях рассказывали, что в Советском Союзе правительство захватили евреи, что, вероятно, легко ложилось на душу тем из курсантов, у кого были основания не любить советскую власть. Внушали, что еврейская верхушка правит и в США. “Немцы нам объясняли, что евреи по своей природе являются тунеядцами, не желают трудиться, занимаются спекуляцией, собирают со всего света себе золото и драгоценности, являются злом для человечества, поэтому их надо принудительно заставлять работать”, – рассказывал следователю бывший вахман Эммануил Шульц.

Каждый набранный курс вахманов смотрел “Вечный жид” (Der Eweige Jude) – якобы документальный фильм о роли евреев в мировой истории. В нем евреи изображались как паразиты: “Они разносят болезни, они безобразны, трусливы и ходят стаями”. В подтверждение использовались кадры, снятые в Варшавском гетто, “демонстрирующие истинный образ еврея”.

Но это все, так сказать, теория, а была и практика. В том же местечке Травники рядом со школой располагался рабочий лагерь, в котором содержались советские военнопленные и евреи. Сначала он был небольшим, но после крупных антиеврейских акций и депортаций к началу осени 1943 года в лагере содержалось уже около 6 тысяч человек, главным образом евреев. “Травники” участвовали в охране этого лагеря и приобретали там “необходимые навыки”. 3 ноября 1943 года подавляющая часть заключенных была расстреляна.

После окончания обучения некоторым курсантам предлагали в качестве испытания самолично расстрелять заключенного еврея. По свидетельству одного из “травников”, “еврея поставили спиной от нас в 6–8 шагах, начальник школы сказал мне, чтобы я его расстрелял. Я вскинул винтовку, прицелился в затылок заключенного и выстрелил. Заключенный упал”.

К занятиям приравнивались облавы. Из Травников они ездили в окрестные леса для облав на скрывавшихся там евреев. На это время им выдавали оружие – трофейные советские винтовки. Боеприпасы выдавались в ограниченном количестве.

Сергей Василенко (ему, по собственному признанию, присвоили звание обервахмана “за дисциплинированность и отличное несение караульной службы”) выезжал из Травников на облавы два-три раза. “Нам указывали населенный пункт, где будет облава, и ставилась общая задача не допустить побегов лиц еврейской национальности из того населенного пункта. Нам выдавали оружие и патроны. Прибыв к месту облавы, часть вахманов кольцом оцепляла населенный пункт, часть охраняла лиц еврейской национальности в месте их сбора, а часть вместе с немцами ходила по домам и собирала еврейские семьи”. На вопрос следователя о целях “сбора” он ответил: “Нам немцы объясняли, что евреи работать не хотят, что их нужно собрать и отправить на принудительные работы в Германию”.

Иван Куринный был в числе посланных в оцепление в Люблин: “Перед нами была поставлена задача ни одного гражданина еврейской национальности из города не выпускать и ни одного не впускать. Евреев мы узнавали по нашитой звезде на верхней одежде на рукаве и на спине”.

Из показаний Шульца: “В 1942 году повели на облаву евреев в близлежащее село, названия не помню. Мы стояли в оцеплении, а немцы заходили в дома, выводили людей и, пока мы их охраняли, немцы грабили дома, искали ценности. Около 200 человек мы конвоировали в лагерь и поместили в помещение бывшего цеха 12 на 7 метров. Нас сменили, мы пошли отдыхать, а наутро нам сообщили немцы, что все евреи отравились якобы сами. Их будто бы собирались отправить на работу, но они не пожелали и сами отравились. Женщины и дети в том числе. Видел, как поляки на подводах их вывозили. Я слышал, что полякам за это заплатили, чтобы похоронили и вывезли”. Как видно, он на этом допросе немного фантазировал, стараясь выгородить себя, на другом, правда, “вспомнил”, что те евреи были умерщвлены газом.

Фольксдойче

До войны Эммануил Шульц, он же Вертоградов (так он именуется в материалах дела), работал инструктором авиамодельного кружка в брянском Доме пионеров, в 1939 году призван в армию, в 1941-м дослужился до сержанта, командира отделения. “В первые дни войны наша дивизия заняла оборону на окраине Шепетовки. Оборона наших частей была неукрепленной, мы даже не вырыли себе окопов, а на другой день завязался бой. Немецкие танки прорвали оборону”.

В плену его вместе с другими пленными посадили в эшелон и отправили в лагерь Хелм. Там он назвал “свою настоящую (по отцу. – Л.С.) фамилию” – Шульц, в результате чего немедленно получил предложение, от которого трудно отказаться – служить лагерным полицейским. Он на предложение согласился, “так как в лагере были весьма тяжелые условия жизни, а также думая, что сможет помочь в должности полицейского своим товарищам”. Правда, что касается помощи товарищам, то никаких ее свидетельств не осталось.

Называя “настоящую фамилию”, Шульц не мог не понимать, что на командные должности немцы стремились назначать “фольскдойче”. Отец его, между тем, имел вполне революционную биографию – в 1918 году служил на Балтфлоте, потом был переведен в части особого назначения в Брянск, где и родился будущий вахман.

Таких, как Шульц, в лагере для военнопленных было человек 50, их поместили в отдельный барак, “обеспечили лучшим питанием и дали синие нарукавные повязки с буквой П”. По его словам, “в обязанности полицейского входило обеспечивать порядок, следить, чтобы пищу все получали поровну, поддерживать порядок при мытье в бане”. С учетом того, что известно о количестве той “пищи”, легко представить себе, каково было обеспечивать порядок при ее раздаче. Сам Шульц в своих показаниях отмечал: “В лагере массовая смертность пленных от недоедания и антисанитарных условий”.

В октябре 1941 года приехали немецкие офицеры и стали проводить “набор в войска СС для несения караульной службы. Работала комиссия, в ее кабинет вызывали по одному, производили телесный осмотр и опрашивали. (Догадались, для чего проводился “телесный осмотр” и кого таким образом хотели выявить? – Л.С.) Я дал согласие, чтобы спасти свою жизнь… Немецкий офицер, хорошо говоривший по-русски, подробно нам объяснял, что Германия является всесильной страной и в конце концов завоюет весь мир. И все те люди, которые в той или иной степени будут помогать немцам, после войны получат большие возможности, смогут учиться и работать на хороших должностях. Поскольку отец мой был немец по национальности, естественно, что меня потянуло, появилось стремление использовать эту возможность для того, чтобы стать техником или инженером”. По его мнению, даже звание обервахмана (в отличие от просто вахманов) ему присвоили из-за фамилии.

Обратите внимание на советский штамп: “стремился к учебе”. Не забудем, здесь цитируются показания на допросе, Шульц все время хочет понравиться собеседнику-следователю, дать знак – “я свой, любой поступил бы так же”. А то, что его отец оказался “немцем по национальности”, так это все равно как если бы ему повезло родиться в рабочей семье, а не принадлежать к лишенным прав “эксплуататорским классам”. В общем, свой выбор он сделал вполне сознательно.

Вновь из протокола одного из допросов Шульца:

– Давая письменное обязательство служить в охранных подразделениях СС, вы понимали, что совершаете преступление перед Родиной?

– Да, понимал.

– Что же все-таки побудило вас изменить Родине и перейти на службу в СС?

– Попав в плен, лично я считал, что этот факт уже сам по себе свидетельствует о какой-то моей вине, хотя в плен я добровольно не сдавался. Я почему-то думал, что моя судьба уже решена. Я считал тогда, что если наши войска и освободят меня из плена, то все равно меня будут судить за то, что попал в плен. Немцы нам тоже говорили, что к своим возвращаться нельзя, так как всех тех, кто попал в плен, русские расстреляют. Они говорили нам, что правительство Советского Союза от нас отказалось, считает всех попавших в плен предателями и изменниками и не желает помогать нам. Они говорили, что вот англичане живут хорошо, так как им их правительство посылает помощь через Красный Крест.

В какой степени опасения Шульца были обоснованны? Насколько можно было верить рассказам немецких вербовщиков о том, что с ними сделают в случае возвращения? О том, что в своей стране советские пленные рассматриваются как предатели и трусы, что всех, вышедших из окружения или бежавших из плена, под конвоем НКВД направляют в фильтрационные лагеря, где запрещались переписка и свидания с родными. Увы, в их словах было немало правды. По строгим советским законам “сдача в плен, не вызванная боевой обстановкой”, каралась высшей мерой наказания. Как понять, была она “вызванной или невызванной”? Что значило это сугубо оценочное понятие? Если бы речь шла о добровольной сдаче в плен – другое дело. Но случаев добровольного перехода на сторону врага было совсем немного: по немецким данным, в 1942–1944 годах около 115 тысяч, из которых большинство – около 80 тысяч – в 1942-м.

И насчет англичан не врали. Впрочем, то, что советское руководство не поддержало инициативу Международного Красного Креста об оказании гуманитарной помощи военнопленным и отказалось от связи с ним через нейтральные страны, послужило лишь поводом ужесточить обращение с советскими военнопленными.

После окончания учебы выпускники чаще всего распределялись в концлагеря – Освенцим, Белжец, Майданек, Треблинку. И, разумеется, Собибор. Шульц, оказавшийся там весной 1942-го, спросил у приехавшего до него вахмана Франца Бинемана, что это за лагерь, и в ответ услышал: “Поживешь – увидишь”. “Вскоре после этого стали поступать эшелоны с людьми, и мне стало все ясно, для какой цели создан этот лагерь. Главной обязанностью вахманов было следить, чтобы в момент операции по уничтожению людей они не смогли сбежать, чтобы рабочая команда тоже не сбежала и выполняла свои обязанности”, – свидетельствовал Шульц. Те из “травников”, кто прибыл туда позже, рассказывали, как вновь прибывших собирал комендант лагеря и объяснял, что в этом лагере производится “переселение евреев на тот свет”.

“Мы были предупреждены, что обо всем том, что мы узнаем в процессе службы, мы обязаны молчать, а за малейшее неповиновение, невыполнение приказов администрации лагеря вахманы будут наказываться вплоть до расстрела” – это слова другого обвиняемого, Якова Карплюка. “В неделю туда прибывало три-четыре эшелона с людьми, – продолжал он. – Когда приходил эшелон, вахманы и расстрельная команда выгружали людей из вагонов. Потом их направляли в раздевалку. В отдельной комнате женщинам стригли волосы, их потом направляли в Германию. Затем по специально замаскированному проходу людей гнали в газовые камеры. В каждую входило человек 200. Смотровые отверстия, через которые немцы смотрели, все ли умерщвлены. Процесс умерщвления занимал 15–20 минут”.

Николая Святелика поразило то, что “посторонний человек, не зная, что это фабрика смерти, не догадался бы, куда он попал. Когда эшелон с еврейскими семьями прибывал в Собибор, немцы объясняли им, что на этой станции все будут мыться, белье их будет прожарено, а имеющиеся ценности они должны сдать в “кассу”. Всех заставили раздеться донага и загнали в “баню”. Когда душегубку заполняли обреченные, запускался дизельный мотор”.

Форма, как у Штирлица

Форменное обмундирование курсанты получали не сразу. Вначале ходили в ношеной красноармейской форме, полученной взамен лагерных обносков, ботинках с обмотками. Лишь с наступлением холодов стали выдавать поношенные русские шинели, а после нового 1942 года выдали обмундирование из сукна черного цвета: френч, брюки, шинель, пилотку с белой пуговицей вместо кокарды.

“Охранники в лагере были одеты в немецкую военную форму зеленого или серо-зеленого цвета, но она чем-то отличалась от формы самих немцев” – из показаний Печерского в судебном заседании в Киеве. По показаниям самих “травников”, в 1942 году сразу по прибытии в школу после медосмотра и заполнения анкет им на вещевом складе выдавали “обмундирование черного цвета – шинель, китель, брюки и черные пилотки”, а также “кокарды с черепом и перекрещенными костями”.

И в самом деле их форма была вовсе не “зеленого или серо-зеленого цвета”, а черного, правда, с нее спарывали немецкую символику, отделывали по воротнику и обшлагам светло-зеленым или светло-голубым кантом и прикладывали соответствующие званию погоны, этим она и отличалась от “формы самих немцев”. Что же это была за странная форма?

Это не что иное, как униформа черного цвета образца 1932 года, установленная еще до прихода Гитлера к власти для ношения в подразделениях “общих СС”, к ней еще прилагались фуражки с кокардами с черепом и перекрещенными костями. Вероятно, читатель уже опознал в ней ту самую форму, которая всем нам хорошо знакома по фильму “Семнадцать мгновений весны”. Консультантам картины, вероятно, было известно, что в период ее действия (1945 год) в СС уже давно не было черной формы, но на экране она выглядела поэффектнее серой. Между прочим, именно после выхода на телеэкран фильма, где в красивой форме щеголяли популярнейшие советские актеры, среди части молодежи страны социализма появилась мода на нацизм.

С 1938 года в СС начали вводить новую серую форму, но черная оставалась на складах, сшили слишком много – не пропадать же добру. Ненужная форма пошла на обмундирование коллаборационистов, несущих полицейские функции.

Глава 3 “Вы верите в жизнь после поезда?”

Мы изучили человека так, как его, вероятно, не изучило ни одно предшествующее поколение. Так что же такое человек? Это существо, которое всегда решает, кто он. Это существо, которое изобрело газовые камеры. Но это и существо, которое шло в эти камеры, гордо выпрямившись, с молитвой на устах.

Виктор Франкл

Прибытие поезда

Итак, 18 сентября Александр Печерский оказался в эшелоне, направлявшемся в Собибор. Заключенным сказали, что они едут на работу в Германию.

“В Сабибур из минского лагеря вместе со мной было направлено около 2 тысяч человек, – давал показания Печерский 11 августа 1961 года на предварительном следствии по “киевскому делу”. – Это я знаю потому, что перед построением нас пересчитывали, вернее, построение было перед погрузкой нас в эшелоны, и вот тогда-то нас пересчитывали. В вагоны нас сажали товарные, и в каждый из них набивали по 70–80 человек, так, что в вагоне мы могли только стоять, вплотную прижавшись друг к другу, и только некоторые могли присесть на корточки. Везли нас до Сабибура в течение трех дней, и за это время вагоны ни разу не открывали, пищи и воды не давали”.

“Хотелось бы всех поименно назвать, да отняли список, и негде узнать”. Никто не составлял списков евреев, которых привозили на смерть в Собибор. Цифры погибших называют разные, что дает возможность отрицающим Холокост говорить, что его вовсе не было или что был, но цифры жертв сильно преувеличены. И вообще евреев убивали в числе прочих, не выделяя в особую группу. Ну, а если что-то такое и было, то они (евреи) сами виноваты.

6 тысяч ссылок обнаружил я в Сети на омерзительную книжонку под заголовком “Собибор. Миф и реальность”. Ее автор, Юрген Граф (он, скрываясь от швейцарского правосудия, с конца 1990-х жил в России, где издана его книга), пишет: “В мемуарах Печерского полно наглого вранья. Уже в самом начале, описывая длившийся четыре с половиной дня переезд в битком набитом вагоне из Минска в Собибор, автор утверждает, что он и его товарищи по несчастью не получали “ни еды, ни капли воды”. Но при таких условиях транспортировки большая часть депортированных умерла бы от жажды еще в дороге”. “Как обессиленные люди, среди которых были дети, могли выжить без еды и воды?” Ответ ясен: “Не было этого. Как и всего остального”.

Те немногие люди из отправленных в таких эшелонах, кому посчастливилось выжить, вспоминали их впоследствии как нечто ужасающее, хотя позже им пришлось пережить и кое-что похуже. Так не перевозили и скот – до 100 человек в одном товарном вагоне, где не было даже соломы, не говоря уже о емкостях для отправления естественных надобностей. Но каким образом выжили, пусть и ненадолго, люди, которыми был набит эшелон? В брошюре Печерского ответа на этот вопрос и вправду нет, зато его можно обнаружить в показаниях на суде в Киеве: “В моем вагоне во время следования эшелона от Минска до Собибора смертельных случаев не было. Мы имели с собой продукты, которые нам дали товарищи, которые оставались в том лагере, откуда мы были вывезены”.

Откуда, из каких источников собратья отправляемых в таких эшелонах знали, что тем понадобятся продукты и вода? Я узнал об этом из рассказа Примо Леви о голландском сборном лагере Вестерборк, откуда ежедневно отправляли евреев в Собибор. Им советовали брать с собой в дорогу только самое ценное – золото, драгоценности (таким образом, все это само шло в руки нацистам в целости и сохранности), уверяя, что организаторы позаботятся обо всем необходимом. Никто из них не возвращался, и оставшиеся не подозревали об ужасах дороги, покуда один санитар не заметил, что назад приходят те же вагоны. Он внимательно их осмотрел и нашел записки от тех, кого депортировали.

“Впустив состав с человеческими жизнями, ворота были быстро закрыты, чтобы оттуда не вышла тайна Сабибуровского лагеря”. Так начинается рукопись Александра Печерского “Тайна Сабиборовского лагеря (Зондеркоманда)”, написанная в июне 1944 года под городом Овруч Житомирской области. Там квартировал резервный офицерский полк, куда ненадолго направили Печерского после соединения с Красной армией партизанского отряда, в котором он воевал, бежав из Собибора. В Овруче он стал переносить на бумагу воспоминание о том, как “поезд подошел к одному из польских полустанков, где на белом щите крупным шрифтом было написано “Сабибор”, а над воротами висела вывеска с надписью “Зондеркоманда”. Люди, бледные и измученные, медленно выходили из вагонов на площадку. Из белого домика показалась группа немцев, состоящих из одиннадцати офицеров с одиннадцатью плетьми”. По приказу одного из обершаферов (так в рукописи именуются обершарфюреры) “женщины и дети хлынули во второй двор, где начали быстро раздеваться. Оставаясь в одних рубашках, женщины быстро шли к человеку, который их постригал. Мужчины в первом дворе начали быстро раздеваться догола. Окруженные группой немцев и большой охраной власовцев, женщины в одной сорочке с детьми пошли вперед. Вслед за ними через сто метров шли совершенно голые мужчины”.

Так это делалось в Собиборе. А так – в Освенциме: “С грохотом подкатывали мотоциклы, везущие осыпанных серебром отличий унтер-офицеров СС, хорошо упитанных мужчин в зеркальных офицерских сапогах, с блестевшими хамскими лицами. Они официально здоровались на древнеримский манер, выбрасывая руку вперед, а затем радушно, с приветливой улыбкой трясли друг другу десницы, толковали о письмах, об известиях из дому, о детях, показывали фотографии”. Это – из рассказа “Пожалуйте в газовую камеру” Тадеуша Боровского. И дальше: “Лязгнули запоры – вагоны открыли. Волна свежего воздуха ворвалась внутрь и ошеломила людей, как угар. Скученные, придавленные чудовищным количеством багажа, чемоданов, чемоданчиков, рюкзаков, всякого рода узлов (ведь они везли с собой все, что составляло их прежнюю жизнь и должно было положить начало будущей), люди ютились в страшной тесноте, теряли сознание от зноя, задыхались и душили других. Теперь они толпились у открытых дверей, дыша, как выброшенные на песок рыбы.

– Внимание. Выходить с вещами. Забирать все. Весь свой скарб складывать в кучу около вагона. Пальто отдавать. Теперь лето. Идти налево. Понятно?

Таков закон лагеря: людей, идущих на смерть, обманывают до последней минуты”.

В Собиборе обманывали новоприбывших не менее изощренно. Им рассказывали, что они будут работать на Украине, и вели в “баню” мимо уютных домов эсэсовцев, на которых красовались надписи: “Родина Христа”, “Веселая блоха”, “Ласточкино гнездо”. Людям и в голову не приходило, что, читая эти надписи, они идут прямо к смерти.

По свидетельству обершарфюрера СС Курта Болендера в 1966 году на судебном процессе над эсэсовцами Собибора в Хагене (о самом суде расскажу позже), обершарфюрер СС Герман Михель “надевал белый халат, чтобы создать впечатление, что он врач. Михель объявлял евреям, что их пошлют работать, но перед этим они должны принять душ и подвергнуться дезинфекции, чтобы предотвратить распространение болезней”.

“В лагере Сабибур существовала так называемая банная команда из числа заключенных, – рассказывал Печерский на допросе у следователя в Киеве. – Я считал, что их называют так потому, что они мыли вагоны после выгрузки людей, но эта команда также принимала участие при выгрузке эшелонов с прибывшими на уничтожение людьми. Они помогали прибывшим нести вещи, помогали дойти до второй зоны, где их раздевали. Возможно, они по указанию немцев и объясняли прибывшим, что они будут посланы в баню, а затем на работу, я этого сказать не могу, так как это мне не было известно”.

Речь идет об особом подразделении узников в каждом лагере смерти – зондеркоманде. О тех, кто сопровождал людей в газовые камеры, говоря им, что они идут на дезинфекцию, а потом вычищал их после массовых убийств. Это были наиболее крепкие мужчины, специально отбиравшиеся на страшную работу, отказ от которой означал немедленную смерть. Известна история, случившаяся в Освенциме-Биркенау, куда в мае 1944 года в группе евреев из Салоник прибыл молодой архитектор Менахем Личи. Будучи отобранным в зондеркоманду и увидев, какая работа предстоит, он подошел к печи крематория и прыгнул в нее.

Персонал

Курт Болендер (на процессе в Хагене): “После раздевания евреев направляли в так называемый шланг (коридор). Их вели к газовым камерам не немцы, а украинцы… После того как евреи заходили в газовые камеры, украинцы закрывали двери”. Украинцами в лагере называли охранников. Предупредительные надписи, принятые в нацистских концлагерях, в Собиборе были сделаны не только на немецком, но и на украинском языке.

Печерский в воспоминаниях и в показаниях на киевском процессе слово “украинцы” не употребляет – оскорблять подозрением советскую Украину никто бы не позволил. Он именует их власовцами, хотя к власовцам они не имели никакого отношения. Власовцами на протяжении долгих лет принято было именовать всех “предателей Родины”. Однако большинство из них, как, например, те, кто служил в СС или в полиции, не относились к власовцам. Да и сам генерал Власов вовсе не был столпом русского коллаборационизма, каким его принято изображать. До перехода на сторону врага и тем более до того, как он к концу войны стал командовать РОА (Русской освободительной армией), сотни тысяч бывших советских граждан уже сотрудничали с немцами с оружием в руках. Власов в 1944 году стал своего рода свадебным генералом немецкой пропаганды, и следом за нею пошла пропаганда советская, но уже для того, чтобы затушевать участие немалого числа других коллаборационистов в борьбе с Советским государством.

Из 5 с небольшим тысяч “травников” – 3600 украинцы. Правда, половина из них была родом с Восточной Украины, что, с точки зрения немцев, свидетельствовало об их ненадежности.

Зато немецкое руководство лагеря было надежней некуда. Перед поступлением первых эшелонов с людьми в Собибор прилетал на самолете группенфюрер СС Одило Глобочник – проверить готовность лагеря к приему людей для уничтожения. Австрийский нацист, сидевший в тюрьме за убийство ювелира-еврея, после аншлюса занимал пост гауляйтера Вены, хотя и недолго, пока не влип в аферу с валютными махинациями. Вскоре Гиммлер назначил его “комендантом полиции при шефе Люблинского округа”, но фактически он в 1941-м возглавил все лагеря смерти.

Немецкий персонал лагерей составляли около 100 человек, которые подчинялись при проведении “Операции Рейнхард” канцелярии фюрера. Глобочник отобрал для “Операции Рейнхард” штат из 450 немцев, 92 из которых в 1939–1941 годах принимали участие в программе “T-4”, названной так по адресу своего главного берлинского бюро, разместившегося на улице Тиргартенштрассе, 4, в бывшей еврейской вилле, конфискованной нацистами. Программа эвтаназии, как она еще называлась, прямо вытекала из нацистской концепции “здорового и этнически однородного арийского общества”, объявлявшей целые категории немецких граждан угрозой общественному благополучию и здоровью. “Брак между лицами, страдающими слабоумием, эпилепсией или генетическим пороками, разрешается только после предъявления справки о стерилизации”, – гласил Закон об охране генетического здоровья германского народа 1933 года. По этому закону на принудительную стерилизацию было направлено около 400 тысяч человек – прежде всего с различными видами психических расстройств и врожденных уродств.

К “недочеловекам” (Untermensch) считалось допустимым применение насилия. Операция “Т-4” началась со смертельных инъекций неизлечимо больных детей (всего их было убито около 5 тысяч), но вскоре действие программы распространилось и на десятки тысяч взрослых психически больных. В результате многочисленных экспериментов с различными способами умерщвления убийство газом было признано наиболее эффективным.

Убийство душевнобольных и инвалидов предшествовало массовому истреблению евреев, не случайно нацистские идеологи сравнивали последних с заразой и раковой опухолью. Технология умерщвления из программы “Т-4” при помощи газовых камер легла в основу “окончательного решения” еврейского вопроса. На этом примере германское руководство убедилось в том, что массовое убийство технически возможно, и решило использовать участников программы “Т-4” в “Операции Рейнхард”.

Еще до ее начала десятки тысяч евреев погибли от голода, эпидемий тифа и жестокого обращения в гетто и концлагерях, но теперь прежние методы казались недостаточно эффективными, было решено поставить уничтожение людей на промышленную основу. После вторжения в СССР евреев стали расстреливать – женщин, детей, всех без разбора. Между прочим, Глобочник одним из первых узнал о том, что фюрер приказал физически уничтожить всех евреев. Это случилось спустя два или три месяца после нападения на Советский Союз. Об этом стало известно от Адольфа Эйхмана, рассказавшего на процессе в Иерусалиме и то, как Гейдрих в 1942 году приказал ему: “Езжайте к Глобочнику, взгляните, насколько он продвинулся со своим проектом”. К тому моменту руководители Германии пришли к выводу, что массовое уничтожение мирного населения путем расстрелов вредно воздействовало на дух немецких солдат, и вспомнили о других – “гуманных” – методах массового уничтожения, известных по программе “Т-4”.

Гиммлер выражал признательность Глобочнику за “большие и единственные в своем роде заслуги перед немецким народом при выполнении “Операции Рейнхард”, а Гитлер говорил, что хотел бы, чтобы все газеты напечатали его портрет, но еще рано: “Через 100 лет, когда мы сможем обо всем говорить открыто, дети в начальной школе будут изучать ваши свершения!” Одило Глобочник гордился своими “свершениями”, в мае 1945 года сказал одному из своих знакомых, что с двумя миллионами “улажено”. А вскоре, арестованный в Австрии британскими войсками, раскусил спрятанную во рту ампулу с цианидом.

Второго шанса быть не могло

Каким образом Печерский остался жив? Вновь обратимся к протоколу его допроса: “Из числа прибывших немцы отобрали человек восемьдесят наиболее здоровых в физическом отношении людей, которых они затем использовали на различных работах в лагере, в основном на строительстве бараков. В число отобранных попал я и еще несколько бывших военнослужащих Советской Армии. Всех остальных прибывших совместно с нами людей из минского СС-арбайтслагеря, как я узнал позже, уничтожили”.

Это был лагерь смерти, там убивали. Но надо было кому-то его и обслуживать. Подсчитано, что от момента разгрузки одного железнодорожного состава до конца проведения акции умерщвления прибывших проходило не более двух часов. Состав с заключенными прибывал утром, к вечеру их трупы были уже сожжены, а вещи складированы. Некоторые, самые молодые и сильные, оставлялись на время в живых. После прибытия очередного транспорта они должны были вытаскивать из вагонов всех тех, кто был не в состоянии передвигаться самостоятельно, а также тела тех, кто умер в дороге. Затем они отмывали вагон от грязи и нечистот, скопившихся за долгие дни в пути, забирали привезенный депортированными багаж для того, чтобы, когда пустые вагоны отправлялись из лагеря за новым живым грузом, ничто не говорило о том, кого именно они перевозили и какая участь постигла этих людей.

Отбирались прежде всего молодые работоспособные мужчины для работы в столярных, кожевенных и сапожных мастерских, а также для “обслуживания” процесса умерщвления. Особенность Холокоста по-собиборски – это удушение не цианидами, а выхлопными газами, то есть двуокисью углерода. Выработанный газ поступал в баллоны, из них по шлангам – в помещение. Обычно через 15 минут все находившиеся в камере были задушены. Окон в здании не было. Только сверху было стеклянное окошечко, и немец, которого в лагере называли “банщик”, следил через него, закончен ли процесс. Затем заключенные – члены “зондеркоманды” – собирали, сортировали и упаковывали одежду и ценности убитых, очищали газовые камеры и хоронили трупы, срывали с зубов золотые коронки – все это до тех пор, пока их самих не убивали. Немцы поддерживали в них иллюзию: будете хорошо себя вести – еще поживете. Ослабевших время от времени отправляли на смерть, но их тут же заменяли – текучка, если можно так выразиться, была высокой.

Согласно показаниям Печерского, только тех, кто участвовал в разгрузке камер-душегубок, “было, как мне говорили, человек тридцать. В чем конкретно состояли их функции, я не знал, так как нам запрещалось свободно передвигаться по лагерю, но я слышал от других заключенных Собибора, что они отвозили трупы удушенных людей на вагонетках, складывали в штабеля и сжигали”.

Те 80 человек, которые на перроне вышли вперед по команде: “Столяры и плотники, два шага вперед!”, нужны были для другой цели. 5 июля 1943 года Гиммлер приказал превратить Собибор в концентрационный лагерь, который будет заниматься ремонтом и отчасти переоснащением трофейного советского вооружения. В связи с этим в северной части лагеря развернули строительство. Нужна была рабочая сила. К тому моменту большая часть еврейского населения Европы была уничтожена, а война все никак не заканчивалась, и потому труд оставшихся в живых нацисты решили временно использовать для своей победы.

Почему Печерский сразу, не задумываясь, сделал два шага вперед? Надо было хвататься за любую соломинку, реагировать быстро – потом было бы поздно. Второго шанса не то что могло и не быть – просто быть не могло. Его и не было у остальных из 2 тысяч прибывших в эшелоне, в том числе 600 советских военнопленных.

Гуси

Семен Розенфельд, депортированный в Собибор в одной группе с Александром Печерским, спросил у одного из старожилов: “А где товарищи наши, где они, как с ними встретиться?” Тот ответил: “Посмотри туда, видишь – дым начинает идти. Вот это ваши товарищи”.

Когда Клод Ланцман снимал свой великий фильм “Шоа” – девятичасовую ленту о нацистских лагерях смерти, в 1979 году записал в Израиле интервью с бывшим узником Собибора Иегудой Лернером. Немного позже режиссер понял, что восстание в Собиборе не могло быть просто эпизодом и заслуживает того, чтобы о нем рассказали в отдельном фильме. Хотя бы для того, как говорил он, чтобы опровергнуть миф, будто евреи не сопротивлялись палачам. “Собибор, 14 октября 1943 года, 16 часов” – так называлась новая картина Ланцмана (2001).

“Когда наш вагон остановился, они кричали нам, чтобы мы выходили: “Раус! Раус!” – рассказывает в фильме Иегуда Лернер. – Были немцы и много украинцев в черной форме. К нам подошел немец. Он сказал: “Мне нужно 60 сильных мужчин”. Я подумал, если это тяжелые работы, будет еда, я согласен. Он отвел нас в сторону. И тут мы услышали… от остальной части уводимой колонны… воздух начал наполняться плачем и криками… гусиными криками, настоящими гусиными”.

Поляки, жившие рядом с Собибором, говорили Ланцману: “Евреи кричали, как гуси, когда их вели в газовые камеры”. А он уже знал – это были настоящие гуси.

Из показаний Печерского: “Немцы, чтобы заглушить эти крики и чтобы окружающее лагерь население не узнало, что происходит внутри, завели на территории лагеря между третьей и четвертой зонами большое стадо гусей. Голов триста. И во время уничтожения заставляли заключенных гонять этих гусей, чтобы гуси своими криками заглушали человеческие стоны и вопли”.

По свидетельству выжившей узницы Эды Лихтман, за то, что один гусь заболел и подох, заключенный Шауль Штарк, которому был поручен уход за стадом, заплатил жизнью.

Лагерь

Собибор, согласно показаниям Печерского, выглядел следующим образом: “Весь лагерь, насколько мне было известно, разделялся на четыре части. В первой части находились бараки, в которых проживали люди, использовавшиеся на различных работах в лагере Сабибур. Эта часть располагалась неподалеку от тупика железной дороги, находившегося на территории лагеря. Бараки, в которых мы проживали, были окружены проволочным ограждением, и всего там было семь бараков. В нескольких там жили люди, которых там было до пятисот человек, а в остальных находились пошивочные, сапожные мастерские, кузница, столярная мастерская и другие подобные помещения, где работали содержавшиеся в лагере люди.

Вторая зона лагеря была предназначена для того, чтобы в ней раздевать догола привезенных для уничтожения людей. Я был в этой части лагеря только один раз, причем только в одном бараке, так что рассказать подробно, что из себя представляла эта часть лагеря, я не могу. Знаю о назначении этой части лагеря потому, что около ста пятидесяти человек работали там по сортировке вещей, отобранных у людей, подлежавших уничтожению. Когда я был в одном из бараков второй части лагеря, то я видел мешки с волосами людей – от работавших там я узнал, что перед уничтожением у женщин срезали волосы. Также я видел очень много одежды, фотографий, документов уничтоженных людей. Я знал, что у людей отбирают ценности и деньги, вещи и ценности немцы забирают себе. Знаю, что там людям предлагали раздеваться и идти в “баню”, а затем их отправляют на работу. Люди верили, что их отправят помыться, и добровольно раздевались…

В третьей зоне лагеря происходило уничтожение людей. Как мне рассказывали, людей загоняли в специальные камеры, закрывали эти камеры и отравляли людей газом. Могу твердо сказать, что в третью зону лагеря никому из рабочих доступа не было. Туда могли ходить только немцы и охранники. Больше того, однажды, когда мы работали в четвертой зоне, к нам пришел один из немцев, построил нас всех и спросил, нет ли среди нас электросварщика. В нашей группе никто не вышел, но немцы нашли электросварщика в другой группе рабочих и направили его вместе еще с тремя или пятью рабочими в третью зону для ремонта чего-то. В лагере шли разговоры, что сломался мотор душегубки. После того как эти люди ушли в третью зону лагеря, их больше никто никогда не видел, и мы считали, что их тоже уничтожили. Я видел, что люди прибывают в лагерь, и кто попадал в третью зону, тот оттуда уже не возвращался. В четвертой зоне немцы заставляли нас, восемьдесят человек, прибывших последним эшелоном, строить какие-то бараки. Та зона была расположена неподалеку от третьей зоны, где уничтожали людей, и мне неоднократно приходилось слышать крики и плач уничтожаемых людей и выстрелы”.

“Удушение производилось газом от дизельного мотора, – такие показания давал на киевском процессе вахман Шульц. – Возле газовых камер была вырыта большая яма размером примерно 20 на 50 метров, глубиной около 2–3 метров. В эти ямы выбрасывались трупы умерщвленных людей, которые присыпались песком. Часть территории лагеря, где находились газовые камеры, ямы с трупами и барак “рабочей команды”, была отделена изгородью из колючей проволоки от той части лагеря, где размещались немцы, вахманы и весь обслуживающий персонал. Площадь лагеря была несколько гектаров в виде прямоугольника. Внешняя граница лагеря была обнесена изгородью из колючей проволоки в два ряда высотой до 3 метров, с вплетенными сосновыми ветками. По углам стояло четыре сторожевые вышки, где находились на дежурстве вахманы, вооруженные винтовками. Внутри лагеря были еще вышки”.

Печерский дал в своих показаниях точное описание Собибора. Видно, не раз возвращался туда в своих снах и кошмарах. Вскоре после киевского процесса он собственными руками смастерил макет лагеря. Представьте, как нелегко ему было его соорудить при отсутствии в продаже необходимых материалов (в советское время строительные материалы были в большом дефиците). Этот макет какое-то время простоял в экспозиции ростовского музея, а потом был тихо оттуда удален и выброшен на свалку.

Итак, в Собиборе было всего четыре зоны (их часто называли “лагерями”). Рабочая – два барака для прошедших очередную селекцию портных, сапожников и прочих отобранных поддерживать фабрику смерти в рабочем состоянии. Предсмертная – для тех, кто селекцию не прошел: перед “душевой” они раздевались, складывали свои вещи в общую кучу, а женщины еще и оставляли свои волосы в “парикмахерской”. Зона убийства и кремации: газовая камера под условным названием “баня”. Помимо перечисленного шло строительство “норд-лагеря”, куда был направлен Печерский. Читатель может подумать, что речь идет о большой территории. На самом деле лагерь был небольшой и занимал площадь менее одного квадратного километра – для убийства людей не требовалось много места.

Согласно данным в суде три десятка лет спустя показаниям первого коменданта Собибора Франца Штангля, транспорт из 30 вагонов, в которых могло находиться до 3 тысяч человек, обычно ликвидировали за три часа. Когда же администрация лагеря пришла к выводу о недостаточной “эффективности” пяти газовых камер, в которых одновременно можно было умертвить не более 600 человек, в сентябре 1942 года были выстроены три дополнительные камеры, и общая “пропускная способность” удвоилась. Между прочим, пару лет назад израильские и польские археологи раскопали остатки газовых камер. Их было восемь, ровно столько, о скольких говорили выжившие узники.

Еще был “лазарет” – расстрельный ров, в который отправляли в перерывах работы “бани”, чтобы фабрика смерти не простаивала. Об этом свидетельствовал Дов Фрайберг на процессе Адольфа Эйхмана: “Вскоре после возвращения с работы проводили “аппель” – линейку… Потом приходил Пауль и спрашивал: “Кто болен? Кто устал? Кто не хочет работать? Шаг вперед”. Большинство понимали намек, и выходившие тоже понимали, но так жить им надоело. Тогда он подходил и говорил: “С тебя хватит, зачем тебе работать? Ты можешь жить лучше. Выходи”. Он каждый вечер это делал – выбирал 10–12 человек. Затем их отводили в место, которое эсэсовцы цинично называли “лазарет”. В “лазарет” начали отправлять и тех из прибывших с очередным транспортом, которые не могли ходить – больных, престарелых, а также тела умерших в дороге. Живых расстреливали прямо в яме”.

У любого, кто читает об этом, не может не возникать вопрос: почему миллионы людей не оказывали сопротивления и позволяли отправить себя в газовые камеры, почему столь редко приговоренные к смерти предпринимали попытки взять с собой одного из мучителей? Ханна Арендт объясняет это феноменом разрушения индивидуальности, тем, что нивелировка человеческой личности начиналась с ужасающих условий транспортировки в лагерь, когда замерзших нагих людей набивали в вагоны для перевозки скота, потом по прибытии – “безукоризненным шоковым воздействием первых часов”, “манипулированием человеческим телом с его бесконечной способностью страдать”. К тому же “героизм не является естественным свойством человеческой натуры, – отмечала Симона де Бовуар. – Не беспомощность жертв перед лицом палачей должна удивлять нас, а то, что они ее преодолели”.

Акты сопротивления случались среди обреченных, которых сразу посылали на смерть. У них не было иллюзий, им было нечего терять. Об одном таком случае рассказывает в своих показаниях Печерский: “Между второй и третьей зонами лагеря находился небольшой двор, в котором находился крольчатник. Там работала одна голландская девушка, немецкая еврейка по имени Люка, с которой я часто встречался и разговаривал. Я немного знал немецкий язык. Эта девушка, Люка, мне рассказывала, что ей все время приходилось наблюдать, как раздетых догола людей ведут от зоны, где они раздевались, в третью зону. Она говорила, что там была какая-то дорога, огороженная колючей проволокой. Во время уничтожения охранники стояли с внешней стороны этой колючей проволоки, а внутри по проходу шли эти раздетые люди. Один раз, как она говорила, люди, по-видимому, поняли, что их ведут на смерть, и не захотели идти по проходу к камерам. Они начали бросаться на ограду из колючей проволоки, однако это восстание было быстро подавлено немцами и охранниками, которые многих людей убили”.

Известна история женского бунта в Освенциме. Ее с небольшими вариациями передавали из уст в уста те немногие узники, кому удалось чудом уцелеть в отличие от миллиона евреев, погибших в основном сразу по прибытии в лагерь. Одна из обреченных женщин догадалась, зачем им всем было приказано раздеться, и отказалась сделать это. Скорее всего, той женщиной была танцовщица из Варшавы по имени Франциска Манн. Обершарфюрер СС Шиллингер сорвал с нее одежду, в этот момент она сумела выхватить его пистолет и выстрелить. Ее поступок послужил сигналом к действию, остальные отчаявшиеся женщины напали на охранников. Это случилось в октябре 1943 года, в том самом месяце, когда восставшие в Собиборе перебили больше половины охранявших их эсэсовцев. Так что евреи далеко не всегда покорно шли на смерть.

В показаниях Эйхмана на процессе в Иерусалиме есть упоминание о совершенном “еврейкой из транспорта” убийстве Йозефа Шиллингера. Этого лагерного садиста, застреленного из собственного пистолета, похоронили с почетом в родном городе Оберримзингене, только в 2003 году его фамилию удалили с памятника павшим.

Справедливости ради надо сказать, что случаи сопротивления в немецких концлагерях были чрезвычайно редки. И удивляться тут нечему. “Вы не думайте, что только евреи так шли на смерть. Русские то же самое” (из записи воспоминаний Печерского, сделанных в Еврейском антифашистском комитете). Миллионы советских военнопленных, даже те, кто попал в плен в первый период войны, молодые и сильные (по сравнению с узниками концлагерей), прошедшие военную и политическую подготовку, вели себя так же – их парализовали голод и лишения, “простые методы, в использовании которых нацисты были настоящими мастерами” (Примо Леви).

Печерского десятки раз спрашивали: “Был момент, когда вы решились на восстание? Что послужило импульсом?” Он всегда отвечал одно и то же: “Был такой момент. Это когда я услышал крик погибающего ребенка”. В первый же день своего пребывания в Собиборе он услышал из третьего сектора крик: “Мама, мама!” Крик напомнил ему о дочери. Весь плен он пронес с собой ее фото, полученное им уже на фронте. В его кармане всегда лежал пакетик: между двумя плотными картонками, несколько раз обернутыми бумагой, фотография группы воспитанников детского сада, и среди них Элеонора с куклой в руках. Этот кошмар долго преследовал Печерского, после войны он часто кричал во сне: “Эла, Эла!”

В 2017 году при раскопках израильские археологи нашли кулон с надписью на иврите, такой же, какой был у Анны Франк – автора дневника, ставшего после ее смерти знаменитым. В результате долгого и кропотливого исследования выяснилось, что он принадлежал ровеснице Анны – Каролине Коэн, которая тоже родилась во Франкфурте-на-Майне. Имя девочки было в списке евреев, депортированных из Минского гетто, узники которого были отправлены в Собибор.

Мифы и хлеб

“Сорок человек нас работало на колке дров. Изголодавшиеся, утомленные люди с трудом поднимали тяжелые колуны и опускали их на громадные пни, лежащие на земле. Френцель ходил между нами и с размаху хлестал толстой плетью, приговаривая: “Шнель, шнель!”

В книге Печерского “Восстание в Собибуровском лагере” есть рассказ о событии, случившемся 26 сентября, на четвертый день его пребывания в лагере.

Одному заключенному, “невысокому, в очках, худому как щепка, голландцу”, никак не удавалось расколоть пень, и тогда “Френцель взмахнул плетью. Голландец застонал от боли, но не смел оторваться от работы и продолжал раз за разом бить как попало колуном по пню. И в такт этим ударам Френцель, улыбаясь, бил его плетью по голове, с которой свалилась шапка”.

Заметив, что Печерский перестал колоть свой пень, садист обратился к нему “на ломаном русском языке: “Русски зольдат, тебе не есть по нраву, как я наказал этот дурак? Даю тебе ровно пять минутен. Расколешь за это время пень, получишь пачку сигарет. Опоздаешь секунду, всыплю двадцать пять плетей”. Он снова улыбнулся, отошел на несколько шагов от меня и вытянул вперед руку с часами в золотом браслете”.

Представьте, Печерскому удалось расколоть пень за отведенные минуты, после чего случилось следующее.

“Подняв с трудом голову, я увидел, что Френцель протягивает мне пачку сигарет. Четыре с половиной минутен, – сказал он. – Раз обещаль – значит, так. Получай. – Спасибо, я не курю”.

Вам эта история ничего не напоминает? Я имею в виду то, как другой немец, комендант лагеря Мюллер, обращался к другому военнопленному – “руссу Ивану”: “Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова”. А потом передумал и налил “полный стакан водки, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: “Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия”. Это из шолоховской “Судьбы человека” – рассказ о судьбе Соколова, напомню, тоже написан от первого лица.

“Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: “Благодарствую за угощение, но я непьющий”. Он улыбается: “Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель”».

Ну, что было дальше – все помнят: Мюллер не стал расстреливать Соколова и дал ему буханку хлеба и кусок сала. Тот не стал отказываться, “харчи разделил Соколов со своими товарищами – всем поровну”.

У истории с пнем тоже есть похожее продолжение. Когда Печерский отказался от сигарет, Френцель принес ему буханку хлеба и пачку маргарина: “Русски зольдат, возьми”. Но в отличие от шолоховского героя тот отказался: “Спасибо, я сыт”.

Сходство рассказов налицо, но интереснее разница: те представления о нормах и идеалах, которые отразились в концовке этого эпизода. У шолоховского героя возобладало чувство коллективизма – для него важнее всего накормить голодных товарищей. Печерский же ничего не смог принять от немца. Мотивы отказа становятся ясны из его рассказа, записанного в 1984 году на любительскую видеокамеру: “Я знал, откуда он взял этот хлеб. Он его взял во втором лагере. И мне показалось, что капает кровь с его пальцев, потому что хлеб привезли люди, которых всех уничтожили. И мне стало страшно, когда я увидел эти капли крови. Я сказал: “Спасибо, то, что я здесь получаю, для меня вполне достаточно”».

У читателя может возникнуть вопрос: как у людей, которых везли в лагерь, оказался хлеб? Вместо ответа приведу записанный Ханной Кралль поразительный рассказ Марека Эдельмана. Это один из руководителей восстания в Варшавском гетто, откуда евреев отправляли в лагерь, устройство которого практически не отличалось от Собибора, – Треблинку.

“Было объявлено, что дают хлеб. Всем, кто выразит желание ехать на работы, по три килограмма хлеба и мармелад. Послушай, детка. Ты знаешь, чем тогда в гетто был хлеб? Если не знаешь, то никогда не поймешь, почему тысячи людей могли добровольно явиться и с хлебом поехать в Треблинку. Никто до сих пор этого понять не мог… Люди шли организованно, четверками – шли за этим хлебом, а потом в вагон. Ну, а мы – мы, конечно, знали. В сорок втором году мы послали одного нашего товарища, Зигмунта, разузнать, что происходит с эшелонами. Он поехал с железнодорожниками с Гданьского вокзала. В Соколове ему сказали, что здесь путь раздваивается, одна ветка идет в Треблинку, туда каждый день отправляется товарный поезд, забитый людьми, и возвращается порожняком; продовольствия не подвозят. Зигмунт вернулся в гетто, мы написали обо всем в нашей газете (подпольной. – Л.С.) – а никто не поверил. “Вы что, с ума сошли? – говорили нам, когда мы пытались доказать, что их везут не на работы. – Кто ж станет нас посылать на смерть с хлебом? Столько хлеба переводить зря?!”»

История буханки хлеба, переданной эсэсовцем советскому военнопленному, стала мифом – безотносительно, хотели ли авторы заниматься мифотворчеством. Один из них рассказывал о пережитом сразу по его следам, второй – классик советской литературы – спустя полтора десятилетия.

Созданный Шолоховым гимн советским военнопленным, между прочим, знаменовал целый идеологический сдвиг. До публикации “Судьбы человека” в 1957 году их судьба замалчивалась. Правда, Шолохов вторгся, хотя и первым, на уже разминированную территорию. На проблему бывших военнопленных власти обратили внимание несколько раньше, спустя два года после смерти Сталина.

17 сентября 1955 года был принят указ Президиума Верховного Совета СССР “Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 годов”. Публикация указа вызвала поток возмущенных писем от бывших военнопленных, которых он не коснулся, – в первую очередь решили помиловать тех, кто служил в полиции и оккупационных силах. Тогда была создана комиссия под председательством маршала Георгия Жукова, в июне 1956 года представившая доклад о фактах произвола в отношении военнопленных. 29 июня 1956 года ЦК КПСС и Совет министров СССР приняли секретное постановление “Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей”, которое “осудило практику огульного политического недоверия к бывшим советским военнослужащим, находившимся в плену или окружении противника”.

Можно сделать смелое предположение. Шолохов с Печерским – земляки, Шолохов мог прочитать брошюру Печерского, и в его памяти застрял этот микросюжет. Впрочем, прототипами шолоховского рассказа называют множество реальных людей, от которых писатель якобы узнал эту историю.

Миф, как известно, ориентирован на универсальное осмысление действительности и дает людям радость узнавания знакомого в неизвестном. А легенда – легшая в основу мифа реальная история с эффектным художественным домыслом – часто дает возможность понять прошлое не меньше, чем правда. Сходство стилистики рассказа Шолохова и брошюры Печерского может объясняться установками соцреализма – “большого стиля”, к которому, поглядывая друг на друга, обязаны были стремиться все взявшие в руку перо.

Самое интересное, что нечто похожее могло оказаться и в ненаписанном романе главного антагониста Шолохова – будущего “космополита номер один” Ильи Эренбурга. От Элеоноры Гриневич я узнал о том, что Эренбург собрался было писать роман о нацистских концлагерях, для которого ему нужен был консультант с опытом Печерского, и предложил ее отцу примерно на год переехать к нему на дачу. Печерский отказался, так как не пожелал жить отдельно от семьи, которую к тому же надо было кормить.

Приведу послевоенный исторический анекдот, по-тихому передававшийся из уст в уста. На официальном обеде во время войны Эренбург якобы поднял тост: “За Родину!” Шолохов – не без антисемитского подтекста – уточнил: “За какую Родину?” Известно было, что он еще в 1941 году высказывался: “Евреи не воюют”. Эренбург мгновенно отреагировал: “За ту Родину, которую предал Власов!”

Увы, никто из выживших в Собиборе, по крайней мере, если судить по опубликованным материалам, не мог припомнить эпизода с пнем. Ричард Рашке при подготовке книги беседовал со многими выжившими собиборовцами, почти все скептически отнеслись к истории описанного Печерским противостояния с эсэсовцем.

Не был свидетелем этой сцены и Аркадий Вайспапир, который слышал о ней, как он сказал мне во время нашей встречи, только из уст Печерского. Поинтересовался я и мнением Михаила Лева на этот счет, но он на мой прямо поставленный вопрос о достоверности истории с пнем не дал прямого ответа, а вместо этого задумчиво заметил: “Было в Печерском что-то театральное”.

В последующие годы Печерский не раз рассказывал эпизод с пнем, но впервые описал его в изданной в 1945 году книге (в овручской рукописи 1944 года его не было). Как она появилась на свет? Сам Печерский писал, что в основе книги лежал дневник: “В первые дни лагерной жизни я украдкой делал очень короткие записи, в которых намеренно неразборчивым почерком отмечал главные факты из пережитого. Только потом, через год, я их “расшифровал” и значительно дополнил”.

В то, что в лагере можно было вести дневник, трудно поверить. И тем не менее такие факты были. После освобождения Освенцима в схронах на его территории было найдено несколько рукописей, которые узникам, впоследствии уничтоженным, удалось спрятать (наиболее известная из них принадлежит перу Залмана Градовского).

Правда, мне не удалось найти никого из близких Печерского, кто видел бы этот дневник. Больше того, по словам его дочери Элеоноры, у него вообще не было такой привычки – вести дневник. Элеоноре было десять лет, когда выяснилось, что отец жив. Из госпиталя в Щурово Рязанской области пришло письмо, до этого момента его считали без вести пропавшим. Потом письма пошли одно за другим – матери, жене, брату и сестрам, и в каждом из них описывалось произошедшее в Собиборе, эпизод за эпизодом, фрагмент за фрагментом. Младшая сестра Печерского Зинаида, журналистка, работала в ростовской областной газете “Молот”. Вся редакция знала, что у коллеги пропал брат, а потом нашелся. К тому же какой-то “Сашко из Ростова” разыскивался Еврейским антифашистским комитетом, куда из разных концов Европы шли письма благодарных узников, вырвавшихся благодаря ему из ада. Да это ж он и есть! Кому-то в редакции пришла в голову мысль “слепить” из писем Печерского книгу, так и поступили.

Элеонора рассказала мне свою версию в ответ на мой вопрос: почему Печерский больше никаких литературных произведений не написал? По ее словам, он потому потом не писал, что и свою первую и единственную книгу не писал тоже. Впоследствии, по словам Элеоноры, редкие заметки в газетах за него писали журналисты. Точнее, друг у друга переписывали.

Все же думаю, это не совсем так. Сам Печерский был вовсе не чужд художественному слову. “Солнце близилось к закату, бросая прощальные мягкие лучи. Небо было безоблачно, воздух напоен ароматом близкого леса”. Почему я думаю, что это рука Печерского, а не соавтора-редактора? Да потому, что его первая рукопись “Тайна Сабиборовского лагеря” (1944 год, Овруч) – тоже не что иное, как попытка создать художественный текст, где самого себя он вывел под именем Александр Ковалев. (Понимал, что еврейское имя для руководителя восстания не подойдет для публикации, на которую, видимо, рассчитывал.) “Окровавленное солнце”, “бедная крошка хваталась бессильными ручками за черные клубы дыма” и т. п. Да и записанные в 1960-е или 1970-е годы его “Воспоминания” начинаются ритмической прозой: “Семеро нас теперь, семеро нас собрались на советской земле… Семеро из сотен штурмовавших 14 октября 1943 года заграждения страшного гитлеровского лагеря истребления на глухом польском полустанке Собибор”.

Александр Печерский всю жизнь писал одну книгу. Это не что иное, как материализация расхожей цитаты про то, что каждый человек может написать одну книгу – книгу своей жизни. Он, конечно, далеко не каждый, и созданная им книга – великая книга.

Явление героя

Была ли на самом деле история с пнем, а если была, то такая ли, – трудно сказать. Но что-то наверняка было, чем-то Печерский привлек к себе всеобщее внимание всего за неделю с момента прибытия.

Печерский свидетельствует: “Лагерники говорили, что наш эшелон был первым эшелоном, прибывшим из Советского Союза, а затем, по-моему, все остальные эшелоны прибывали именно из Советского Союза”.

Из очерка Каверина и Антокольского “Восстание в Собибуре”, опубликованного в журнале “Знамя” в 1945 году: “Появление военнопленных с Востока, красноармейцев и офицеров, произвело огромное впечатление в лагере. К новоприбывшим потянулись жадные, любознательные, ждущие, надеющиеся на что-то глаза”. Перед этими глазами в книге Рашке появляется Печерский “в офицерском кителе и с харизмой”. Какой такой китель на нем был – не знаю, скорее всего, Печерский выделялся среди военнопленных вовсе не кителем, а ростом, статью и уверенностью в поведении, так что старые лагерники поняли: это русский офицер. Печерский “всегда выделялся, – вспоминает Семен Розенфельд, – он был высокий, красивый, очень развитой парень”.

“В моей памяти он навсегда останется сильным, подтянутым военным офицером. И в Ростове, несмотря на 70 лет, его фигура оставалась прямой, подобранной, а осанка была какой-то командирской”. Так Томас Блатт описывает свои впечатления от встречи с Печерским в 1980 году. Когда он четверть века спустя, седой и побитый жизнью, появлялся на пороге кабинета Михаила Лева в редакции журнала “Советише геймланд” (помню, она располагалась рядом со знаменитым чайным магазином Высоцкого, где теперь очередной бутик), редакционные машинистки просили не закрывать за ним дверь – “иначе не будем печатать”.

Действительно, он сразу бросился в глаза населению лагеря или так воздействует на память совершенный им подвиг, доподлинно установить невозможно – в этом специфика всякого “человеческого документа”. Несомненно лишь то, что прибытие советских военнопленных как монолитной группы, обладающей боевым опытом, повысило моральный дух узников Собибора. Уж очень отличались они от старожилов. Последние еще до лагеря не один год провели в гетто и были чрезвычайно измучены. Сказывалось время унижений и оскорблений. Многих сдерживали семьи, вместе с которыми их депортировали в лагерь. Люди были настолько замордованы, что, когда 14 октября 1943 года настал час постоять за себя, полторы сотни из них на побег не решились – остались в лагере. А те, кто решились и выжили, всю жизнь были убеждены, что, не появись там Печерский, они неминуемо оказались бы в газовых камерах”.

Группа евреев, прибывших 22 сентября 1943 года из минского трудового лагеря СС, была для Собибора совершенно нетипичной. На работу они шли маршевым шагом и пели “Если завтра война, если завтра в поход, если грозная сила нагрянет, как один человек, весь советский народ за советскую Родину встанет”. Вахманы, услышав советскую песню в лагере смерти, повыскакивали из барака, мимо которого проходила колонна.

Исторический опыт показывает, что организуют восстания далеко не самые забитые и угнетенные, в этом смысле закономерно, что Печерский и его соратники пробыли в Собиборе совсем недолго. Закаленные первыми годами войны и лагерями для военнопленных, эти крепкие люди мало чего боялись. Иллюзии давно покинули их, они понимали, что выжили благодаря чуду, ведь евреев в лагерях расстреливали сразу. Им везло слишком долго, теперь предстояло взять собственную судьбу в свои руки.

“Если еврей с сентября 1941-го все еще не разоблачен немцами, если он проявил столько изобретательности и воли, мужества и хладнокровия, и Господь Бог ему помогал в самых безнадежных ситуациях, то он уже просто не имеет права добровольно отказаться от борьбы, – писал Леонид Котляр, один из числа немногих выживших советских военнопленных-евреев. – Такой поступок означал бы акт капитуляции человека, дерзнувшего в одиночку вступить в единоборство с огромным, четко отлаженным механизмом массового истребления евреев”.

Они – советские военнопленные – были не похожи на остальных не только оттого, что много пережили за время войны. Их советское прошлое было куда жестче, чем, скажем, у благополучных (до поры) голландских евреев. В жестких условиях Собибора это давало всем прибывшим из Минска – Ефиму Литвиновскому, Александру Шубаеву, Борису Цибульскому и другим их товарищам – известное преимущество.

У Аркадия Вайспапира в 1938-м попал под волну репрессий против “националистических элементов” отец. Его расстреляли за то лишь, что он, сельский кузнец, в 1920-е годы ратовал за отъезд из Херсонской области в Палестину. Семья жила в поселке Бобровый Кут, в созданном в 1927 году первом в Советском Союзе еврейском национальном районе. Здесь еще с дореволюционных времен были еврейские сельскохозяйственные поселения (поселенцев поддерживал Агро-Джойнт), издавалась районная газета на идише, работал Еврейский колхозный театр. В августе 1941 года не успевшие убежать от коллективизации были убиты (в братской могиле близ райцентра Калининдорфа захоронены 1875 расстрелянных). Аркадий, сын врага народа, учился лучше всех, но медаль ему не дали. Его не взяли и в военное училище, куда пошли все мальчишки из школьного выпуска 1940 года. В первом же бою под Ковелем был ранен, в августе 1941-го попал в плен и два года мотался по лагерям.

Между прочим, он до самого конца так и не получил статус инвалида Отечественной войны. Показывал медкомиссиям шрам с ладонь от минометного ранения в правой ноге, а те требовали справку из военкомата, получить которую было совершенно невозможно: документов 5-й армии, где он служил, не осталось. Эта несчастная армия понесла тяжелейшие потери в ходе Киевской оборонительной операции 1941 года и тогда же в сентябре была расформирована. “Я остался жить случайно, – говорил он мне во время нашей встречи. – Вокруг меня все время ходила смерть. В Минске хотели бежать, друзей казнили, вокруг гибли люди. Мне везло, счастливая звезда хранила меня”.

Одно только появление монолитной группы, обладающей боевым опытом и выделявшейся независимым видом, произвело огромное впечатление на лагерников. Как заметил израильский историк Арон Шнеер, это было своего рода мессианством: Красная армия представлялась узникам, пусть и неосознанно, коллективным мессией, а прибывшие советские военнопленные – его посланцами, принесшими надежду на освобождение.

К ним сразу потянулись люди, в их числе Алексей Вайцен родом из города Ходорова недалеко от Львова, в сентябре 1939 года присоединенного к СССР. Он тоже окончил школу в 1940 году. Призванный в Красную армию, служил на границе, играл в футбол за команду дивизии. В воскресенье, 22 июня, должен был быть очередной футбольный матч… Дважды бежал из плена, пока не был разоблачен как еврей. Так оказался в Собиборе, где, представьте, встретил родных братьев – Самуила и Михаила. Одному брату так и не удалось покинуть лагерь, а другой был убит после побега (о том, как это случилось, расскажу позже). От братьев узнал, что родителей вместе с сестрой убили при погроме в Ходорове.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

По-польски это название пишется “Sobibór”, а буква “ó” читается как русская “у”. Встречаются и другие варианты, например, белорусское “Сабибур”. Но в путешествии по языкам, не имеющим такого знака над “о”, польская буква обкаталась, и ходовым стало произношение “Собибор”.

(обратно)

Оглавление

Упрямство духа Вместо предисловия

Глава 1 Повестка в первый день войны

  Театр

  Виноват Пушкин

  Первые жертвы Холокоста

  От Вязьмы до Минска

  “Операция Рейнхард”

Глава 2 Кто охранял Собибор?

  В школе в Травниках

  Фольксдойче

  Форма, как у Штирлица

Глава 3 “Вы верите в жизнь после поезда?”

  Прибытие поезда

  Персонал

  Второго шанса быть не могло

  Гуси

  Лагерь

  Мифы и хлеб

  Явление героя Конец ознакомительного фрагмента. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg