Е.Г. Полонская Города и встречи
Елизавета Полонская — ее жизнь и стихи, ее «Города и встречи»
«Знаешь, я боюсь грубых рук, любопытных взглядов. То, что выдумано, можно писать откровенно, но то, что пережито, — нельзя, или еще написать в сонете. Форма держит…»
«Конечно, „муза цензуры“ стоит на страже, и я не забываю о ней…»
Из писем Елизаветы Полонской Илье Эренбургу 1960-х гг.Книги Елизаветы Полонской выходили с 1921 по 1966 г., а потом — как отрезало. В ее домашнем архиве еще с начала 1920-х гг. хранилось немало неопубликованных стихов, масса писем, проза, переводы и, наконец, книга мемуаров, печатавшаяся лишь в периодике — изредка, фрагментарно и разрозненно. Нет сомнения, что сегодня Полонская — забытый автор. Добавлю только: несправедливо забытый.
Специфика всех подцензурных мемуаров советской поры, написанных с надеждой на публикацию в СССР, — в недосказанности, в избегании острых углов, в вольных или невольных поправках к истории. Оттого при нынешней их публикации обязательны комментарии: раскрытие сокрытого, объяснение намеков, исправление неточностей. Помимо этого читателю полезен ключ к тексту, владея которым, он не пропустит значимых эпизодов и упоминаний, обратит внимание на те или иные детали. Словом, будет иметь соответствующие ориентиры в мемуарном пространстве. В этом смысле книга нуждается как в предисловии, так и в послесловии.
Лодзь — Петербург — Париж
Елизавета Григорьевна Полонская (урожд. Мовшенсон) родилась 26 июня 1890 г. в Варшаве в еврейской семье. Ее отец — родом из Двинска (теперь Латвия), диплом инженера он получил в Риге. Мать родилась и обучалась в Белостоке (теперь Польша). В отчем доме Лизы говорили по-русски, еврейского образования детям не дали, предпочитая обучение европейским языкам (еврейский мир оживал, лишь когда она была в гостях у бабушек и дедушек). Большую часть детства, включая почти все гимназические годы, Лиза прожила в Лодзи — по собственному признанию, в «польско-еврейской среде»; обучалась в Лодзинской женской гимназии с ее характерно многонациональным составом девочек (польки, еврейки, русские, немки). В гимназии и многие учителя, и «надзирательница», которую Полонская запомнила как директрису (она была сестрой министра народного просвещения Н.П. Боголепова, а другой ее брат — М.П. Боголепов — был директором Лодзинской мужской гимназии), иначе как «жидовками» учениц-евреек не именовали; впрочем, полькам тоже было неуютно: в гимназии им категорически запрещалось разговаривать на родном языке. Гимназию Лиза ненавидела, но училась хорошо (она росла умной, способной девочкой).
Интерес к политике, к чтению газет (в Лодзи владевшие иностранными языками черпали информацию о России скорее из «Берлинер тагеблатт», нежели из «Русского слова») сформировался благодаря влиянию матери, которая в 1880-е гг., учась некоторое время на Бестужевских курсах в Петербурге и общаясь с разночинно-студенческой молодежью, испытала оставившее прочный след влияние революционного народничества. Его идеалы были деликатно переданы Лизе вместе с любовью к русской, немецкой и французской поэзии — особенно к боготворимому Некрасову (обожание читаемого в оригинале Гейне было в большей мере личной Лизиной заслугой). Герои-революционеры, жертвовавшие жизнью ради «народного счастья» (они воспринимались только так, террористами их стали именовать в послесоветские времена), вызывали уважение, но, благодаря прирожденному чувству юмора, до обожествления и культа дело не доходило. Неуважение к царской власти укоренилось в Лизе с юности. Ожидание погрома в Лодзи, пережитый ужас погрома в Белостоке (по счастью, прошедшего почти стороной) принадлежали к числу самых жутких впечатлений ее жизни.
Так с детства мостилась дорожка к социал-демократическим идеалам справедливой организации жизни и к революционным способам их реализации.
В 1906 г. семья переехала в Петербург, где Лиза закончила гимназию, уже имея представление о марксизме (перед тем в Берлине она посещала русский марксистский кружок). Самый приезд в Петербург оказался окрашен в кровавые тона: Лизина семья на лето обосновалась в Териоках, и тогда же в Териоках был убит черносотенцами московский депутат разогнанной царем Государственной думы, кадет, профессор-экономист М.Я. Герценштейн. Лиза участвовала в его похоронах, прошедших в Териоках, так как Столыпин фактически запретил провезти тело убитого через столицу в Москву. Власти изъяли номер кадетской газеты «Речь», посвященный убийству Герценштейна; социал-демократические газеты (ежедневное Лизино чтение) закрывались одна за другой… Уже с начала 1907 г. гимназистка Лиза Мовшенсон вела рабочий кружок за Невской заставой и вскоре стала техническим секретарем комитета РСДРП(б) Невского района. Непосредственным Лизиным «партначальником» вплоть до его ареста весной 1908-го был товарищ Григорий (знаменитый впоследствии Зиновьев). Она познакомилась и с другими крупными деятелями большевиков, в том числе с Л.Б. Каменевым (и Каменев и Зиновьев были старше ее на семь лет), со старшей сестрой Ленина и т. д.
Когда во второй половине 1908 г. Лизе, чтоб избежать ареста, пришлось уехать в Париж, она стала учиться на медицинском факультете Сорбонны (наказ родителей) и одновременно регулярно посещала собрания большевистской группы, где снова встретилась с Зиновьевым и Каменевым, познакомилась с Лениным, Луначарским, Семашко, Сокольниковым… В группе тогда выделился молодежный кружок бежавших из России большевиков (в нем заметные роли играли Лиза Мовшенсон из Питера и Илья Эренбург из Москвы). Ранней весной 1909 г. кружок поставил для благотворительного «русского бала» пьесу Л. Андреева «Дни нашей жизни» — на представлении были все «вожди», включая Ленина. Эта пьеса послужила толчком к завершению «политической карьеры» Лизы Мовшенсон.
Ситуацию разъясняют несколько схожих признаний. Вот что писала Полонская 19 мая 1967 г. («Открытое письмо редактору»): «Вы упрекнули меня, товарищ редактор, в том, что я без особого благолепия говорю о Ленине. В моем характере нет благолепия, больше юмора. Слава партии, я сохранила юмор до семидесяти пяти с лишним лет. Как бы я прожила без него? В эмиграции большевики показались мне в другом свете. Вырванные из России, брошенные в чужую среду, они не интересовались ее жизнью, были погружены в свои дела, казавшиеся мне мелкими и скучными… В сборнике „Знание“ вышла в тот год пьеса Леонида Андреева „Дни нашей жизни“. Андреев бичевал мещан, называя их бывшими людьми. И мы применили эту кличку к людям будущего — членам партии, увлеченным своими, казалось нам, схоластическими спорами о том, каким должен быть социализм»[1].
А вот письмо Полонской другому адресату — участнику рабочего кружка за Невской заставой М. Бублиеву (он прочел ее воспоминания в журнале и спросил, почему она ушла из партии; отвечать ей показалось легче в третьем лице): «Лиза, отдавая должное руководителям партии, не могла закрывать глаза на догматизм теоретиков и неизбежные склоки эмигрантской жизни. Зыбкий, неясный свет этого полуголодного существования рисовал людей зловещими карикатурными тенями, а литература, приходившая из России, усиливала это впечатление. Сборники „Знание“, самые прогрессивные печатные органы того времени, поместили пьесу Леонида Андреева „Дни нашей жизни“, персонажи которой являлись по терминологии самого автора „бывшими людьми“. Как это ни странно, но это прозвище стало для Лизы и приехавших вместе с нею в Париж молодых членов партии как бы символом людей революции, потерпевших крушение»[2]. Наконец, строки из письма 1924 г. критику П.Н. Медведеву: «Эмигрантщина оттолкнула меня от партии <…>. С Эренбургом вместе мы издавали два юмористических русских журнала „Тихое семейство“ и „Бывшие люди“». Это ее единственное упоминание тех безусловно сатирических, а не юмористических парижских журналов — никогда после 1924 г. Полонская не говорила о них; ее соавтор по «Бывшим людям» и «Тихому семейству» Илья Эренбург вообще никогда не упоминал об этой странице своей биографии. Зато о журналах написала в своих воспоминаниях посещавшая в 1908—1909 гг. собрания парижской группы большевиков Т.И. Вулих. Рассказав, как Эренбург принес в группу первый номер журнала «Бывшие люди» и молодежь с живейшим интересом принялась его рассматривать, листать, повторять вслух шутки, она засвидетельствовала: «Заинтересовавшись, Ленин тоже попросил один номер. Стал перелистывать, и по мере чтения все мрачнее и все сердитее делалось его лицо; под конец, ни слова не говоря, отшвырнул буквально журнал в сторону. Все веселье группы сразу пропало, все притихли как-то <…>. Потом мне передавали, что Л[енину] журнал ужасно не понравился, и особенно возмутила карикатура на него и подпись. И вообще не понравилось, что Э[ренбург] отпечатал и, по-видимому, собирается широко распространить. На этом кончилась в Группе деятельность Эренбурга»[3].
Лиза Мовшенсон, чью фамилию Вулих не запомнила или даже не знала, также перестала посещать собрания большевистской группы. Она закончила медицинский факультет Сорбонны и, когда в 1914 г. началась война, стала военным врачом, приняв участие в обороне Нанси. Через год российское правительство разрешило своим гражданам подтвердить зарубежные врачебные дипломы сдачей экзаменов в России. Лиза вернулась домой и получила диплом в Юрьевском университете. Необходимо было зарабатывать на жизнь (отец умер, брат учился в университете, средств у семьи не было). Через Земский союз она оформилась в эпидемический отряд, приданный 8-й армии Юго-Западного фронта; отряд объезжал участки фронта в Галиции и Буковине.
Полонская вернулась в Петроград в 1917 г., будучи уже замужем, имея сына. Когда осенью большевики взяли власть, имя петроградского врача Е.Г. Полонской им ничего не говорило — даже тем, кто помнил по Парижу медичку из Сорбонны Елизавету Мовшенсон. Об ее отношении к большевистскому перевороту, что бы она впоследствии об этом ни писала, исчерпывающе говорит всего одна дневниковая строчка о том, что на выборах в Учредительное собрание она проголосовала за кадетов. Добавлю, что немало существенных подробностей на сей счет можно найти и в ее вполне откровенных стихах 1920–1922 гг. …
Пожалуй, только к 1924 г. поэтесса Елизавета Полонская полностью смирилась с новым режимом и, судя по ее автобиографии того времени, вспоминая революционную молодость, с восхищением заговорила о прежних своих товарищах. Зиновьев в 1924-м входил в правящий страной триумвират, причем в Питере был всевластным хозяином, тем не менее Полонская в биографических текстах нигде не называет его фамилии, ограничивая себя сердечными упоминаниями товарища Григория — может быть, это ее и спасло в 1937-м: ни в одном доносе ей не припомнили былые знакомства, ни один следователь не выбивал на нее показаний у арестованных. (Замечу в скобках, что в последней своей книге, которую ему уже не дали закончить, Зиновьев вспоминал, как в Париже их с Лениным «поливали» враги, и припомнил к слову тот самый журнал «Бывшие люди»[4].)
Близкими друзьями времен парижской группы остались для Полонской Маруся Левина, Илья Эренбург, Надя Островская — о них чуть позже.
Петроград (стихи и отклики)
Навсегда вернувшись в 1917 г. в Петроград, Полонская служила врачом в фабричных амбулаториях; как все интеллигенты, вела скудную жизнь беспартийного служащего эпохи военного коммунизма. Чтобы как-то прокормить семью (мать, маленького сына, брата-студента), надо было тащить лямку нескольких совместительств. При этом она много писала, печаталась, участвовала в литературной жизни города — в заседаниях и вечерах студии издательства «Всемирная литература», Вольфилы, Союза поэтов, Дома искусств (где собирались «Серапионовы братья»). Это были годы очень трудного быта и ее лучших стихов.
Полонская познакомилась со многими литераторами: Андреем Белым, чьей прозой восхищалась, Замятиным, Ремизовым, дорожила дружбой и прислушивалась к мнению Шкловского, Тынянова, Эйхенбаума, Корнея Чуковского и Маршака, подружилась с «серапионами» и стала членом их «братства». Но только два человека оказались ее настоящими учителями: Николай Гумилев и Михаил Лозинский. Это вовсе не означает, что, скажем, поэзия Гумилева оказала заметное влияние на ее стих, — недаром писавшие о стихах Полонской не упоминали в рецензиях имени Гумилева, они отмечали следы иных влияний: Мандельштама, отчасти Ахматовой… Точно так же это не означает, что стихи Полонской Гумилев принимал благосклонно, — прочтите в ее воспоминаниях, как он выскочил из комнаты Дома искусств, где вел поэтическую студию, услышав ее новые стихи «Я не могу терпеть младенца Иисуса». Совсем юный Лев Лунц, принимавший революцию, но не созданный ею режим, и человек иных, нежели Гумилев, эстетических и мировоззренческих установок, говоря о пророческой силе стихов Полонской, написал: «Ее стихи об Иисусе с невиданной, опять же пророческой! — дерзостью восстают на христианскую мораль. И мне смешно, когда благонамеренная критика возмущается этими „кощунственными“ стихами, проглядев в них библейский пафос цельного и непреклонного пророка. Стихи Полонской построены точно из одного камня и, в лучшем смысле этого слова, однообразны. Их единое дыхание — пафос»[5].
Все так, но именно Гумилев профессионально дал Полонской очень многое как поэту.
Первая книжка стихов Полонской («Знаменья») вышла в петроградском издательстве «Эрато» в 1921 г. «Когда я перечитываю эти стихи, — вспоминала она десятилетия спустя, — я вижу неосвещенный в снежных сугробах Невский и себя в валенках и кепке, бредущей с ночного дежурства в 935-м госпитале, что на Рижском, по направлению к Елисеевскому дому на Мойке, тогдашнему „Дому Искусств“, где за барской кухней в „людском“ коридоре, прозванном „обезьянником“, в комнате Миши Слонимского собирались Серапионовы братья…»[6]
Ее первая книга была, что называется, замечена — М.А. Кузмин даже говорил, что «Знаменья» произвели «настоящий шум лопнувшей петарды», который «помешал разглядеть действительные достоинства сборника, имеющего известную лирическую напряженность и тон»[7].
Более всего в «Знаменьях» поразили стихи о современности, чей буднично-революционный лик выглядел в них угрюмо и страшно. Б.М. Эйхенбаум писал: «Здесь стихи о нашей — суровой, неуютной, жуткой жизни. Здесь наш Петербург — „виденье твердое из дыма и камней“. Стихи Полонской выделяются своей экспрессией: в них чувствуется мускульное напряжение, в них есть сильные речевые жесты. Традиции Полонской определить точно еще трудно, но кажется мне, что она ближе всего к Мандельштаму. В ритмической напряженности стиха, в синтаксисе (иногда затрудненном и не совсем русском) и в заключительных pointes есть следы его манеры. В последних строках вступительного стихотворения мне прямо слышится голос Мандельштама». (Эти строки очень любил Виктор Шкловский, неизменно их цитировавший, когда говорил о Полонской:
И мы живем, и Робинзону Крузо Подобные — за каждый бьемся час, И верный Пятница — Лирическая Муза В изгнании не покидает нас.)Помимо близости к Мандельштаму «Камня», Эйхенбаум обнаруживал у Полонской и «следы» Ахматовой — скорее в синтаксисе, в интонации, чем в словах. «Во всяком случае, — признавал он, — здесь школа Полонской, здесь научилась она экспрессии. Она не поет, а говорит — с силой, с ораторским пафосом. Строфы ее не нагнетаются в виде лирического потока, а скрепляются сильной синтаксической связью, образуя строгий логический рисунок. Отсюда ощутимость ее союзов, на последовательности которых обычно строится схема ее стихотворений (то же самое наблюдается и у Ахматовой, только в более капризной форме). Отсюда же — и сила ее заключений, в которых заключена главная экспрессия»[8]. Полонская высоко ценила статью Эйхенбаума; в одном из планов ее книги воспоминаний соответствующая глава называется так: «„Эрато“. Рецензия в „Книжном угле“ Эйхенбаума».
Правда, Эйхенбаум, говоря о стихах Полонской, не употребил слова, которое, когда о них говорили «серапионы», было первым: мужественность. (Недаром Николай Чуковский вспоминал: «В серапионовском братстве были только братья, сестер не было. Даже Елизавета Полонская считалась братом, и приняли ее за мужественность ее стихов. Зощенко прозвал ее „Елисавет Воробей“»[9].)
Возвращаясь к «Знаменьям», приведу еще два высказывания молодых тогда поэтов.
Георгий Иванов: «В „Знаменьях“ с первых строк чувствуется свой голос. И это несомненно голос поэта, хотя еще не поставленный и детонирующий. Некоторые стихи сборника существуют уже как живые организмы <…>. Самое ценное в творчестве Елизаветы Полонской — ее яркая образность, соединенная с острой мыслью»[10].
Георгий Адамович, критик незапальчивый, к чьим комментариям теперь нередко обращаются в попытке переоценить литературное прошлое, выделив в статье «Поэты Петербурга» (1923) совсем новых авторов — Тихонова, Полонскую и Вагинова, писал: «О Полонской знали в Петербурге довольно давно. Она работала с М.Л. Лозинским над переводом Эредиа. Я помню, как лет пять назад, на одном из полушуточных поэтических состязаний, она в четверть часа написала вполне правильный сонет на заданную тему. Выпустила она сборник в конце 21 года и после этого написала ряд стихотворений, во многих отношениях замечательных. От Полонской, в противоположность Тихонову, нельзя многого ждать. Ее дарование несомненно ограниченно. Но у нее есть ум и воля. В стихах ее есть помесь гражданской сентиментальности с привкусом „Русского богатства“ и какой-то бодлеровской очень мужественной горечи. Из всех поэтов, затрагивающих общественные темы, она одна нашла свой голос. После широковещательных, унылых, лживо восторженных излияний Анны Радловой, так же как и после более приятных и более честных упражнений пролеткультовцев, стихи Полонской о жизни „страшных лет России“ заставляют насторожиться».
О том, что стихи Полонской о современности «настораживали», Адамович сказал точно. Насторожиться, правда, было от чего:
Не стало нежности живой, И слезы навсегда иссякли. Теперь одно: кричи и вой! Пылайте словеса из пакли! Пока не покосится рот, И кожа на губах не треснет, И кровь соленая пойдет, Мешаясь с безобразной песней!..Свою вторую книгу, подготовленную в январе 1923 г., Полонская первоначально хотела назвать «Под смертным острием», книга вышла из печати с несколько измененным составом и под названием «Под каменным дождем». Ею Полонская, сказав о себе, что «золотая лира оттягивает слабое плечо», подтвердила репутацию поэта, говорящего о современности своим голосом:
Калеки — ползаем, безрукие — хватаем. Слепые слушаем. Убитые — ведем. Колеблется земля, и дом уже пылает — Еще глоток воды! под каменным дождем…Она обращалась к Революции напрямую, не заискивая:
Какая истина в твоей неправде есть? Пустыня странствия нам суждена какая? Сквозь мертвые пески, сквозь Голод, Славу, Месть Придем ли наконец к вратам небесным рая?..Понимая, что в Книге Революции «слепили кровь и грязь высокие страницы», Полонская призывала читателей:
Прославим же, друзья, бесхитростную рать Тех, кто трудился с Ней и тяжело устали, И с Марсовых полей уже не могут встать, Тех, кто убит, и тех, что убивали.И еще одно стихотворение из второй книги; приведу его в двух редакциях.
В гранках[11]:
След от кровавых сосцов прошел по сожженному полю, Здесь волочилась она, сука щенная — Русь… Не мы затравили ее, когда она шла к водопою, Жизнью моей, головой и оком клянусь!В книге:
Вижу по русской земле волочится волчица: Тощая, с брюхом пустым, с пустыми сосцами… Рим! Вспоминаю твои известковые стены! Нет, не волчица Россия, а щенная сука! След от кровавых сосцов по сожженному полю. След от кровавых сосцов по сыпучему снегу… Тем, кто ей смерти искал, усмехнувшись от уха до уха, Тем показала она превосходный оскал революций.В 1920–1923 гг. были написаны лучшие стихи Полонской — чеканные и свободные, никогда потом она не писала столь открыто.
Разумеется, отклики на поэзию Полонской не были сплошь комплиментарными. Отнюдь. Немало писали и об изъянах ее стихов; главный упрек рецензентов Г. Иванова и В. Пяста относился к языку, который Г. Иванов назвал «ахиллесовой пятой ее творчества»[12]. Кажется, эти упреки Полонская отчасти инспирировала строкой, обращенной к Всевышнему:
На языке чужом Тебя неловко славлю…Поэт сам признается, что русский язык для него не родной, — отреагировал Г. Иванов. Между тем язык, на котором написано это стихотворение, чужой не для автора, а для Иеговы, о котором здесь идет речь и для которого русские славословия — чужие. Критик же полагал, что речь идет о его Боге. Это, разумеется, не значит, что Полонской не надо было работать над языком — не забудем: она долго жила вдали от животворной русской речи…
В 1920-е гг. среди основных тем Полонской явственно выделяли три: общественно-политическую современность, любовь и материнство и, наконец, еврейскую.
Весомость «общественных стихов» Полонской осознавалась людьми разных политических и художественных взглядов. В отношении к интимной лирике Полонской единодушие критиков было не столь очевидно. Мариэтта Шагинян, отметив у нее «небывалое еще в нашей поэзии интеллектуально-женское самоутверждение», писала: «Е. Полонская разрабатывает серию женских тем (любовь, материнство) с остротой ничем не маскируемого своего ума, что делает ее разработку совершенно оригинальной (см. пленительную колыбельную о кукушонке, потрясающий Sterbstadt и др.)»[13].
Что касается еврейской темы, то именно в первые послеоктябрьские годы Полонская осознает свое еврейство и — вместе с тем — свою принадлежность к русской культуре и свою любовь к России; в стихах 1922 г., обращаясь к своей стране, она без обиняков формулирует остроту очевидной для нее коллизии:
Разве я не взяла добровольно Слов твоих тяготеющий груз? Как бы не было трудно и больно, Только с жизнью от них отрекусь! Что ж, убей, но враждебное тело Средь твоей закопают земли, Чтоб зеленой травою, — допела Я неспетые песни мои.Еврейская тема, лишившись в 1930-е гг. внутреннего напряжения, продержалась в стихах Полонской до 1940-го («Правдивая история доктора Фейгина»), пока она не стала запретной в СССР с началом политики неприкрытого государственного антисемитизма.
В 1922-м Полонская послала свою первую книгу стихов Троцкому. Создатель Красной армии прочел ее внимательно и, похоже, оценил (об этом говорит хотя бы такой пассаж в его статье «Партийная политика в искусстве»: «Мы очень хорошо знаем политическую ограниченность, неустойчивость, ненадежность попутчиков. Но если мы выкинем Пильняка с его „Голым годом,“ серапионов с Всеволодом Ивановым, Тихоновым и Полонской, Маяковского и Есенина, так что же, собственно, останется, кроме еще не оплаченных векселей под будущую пролетарскую литературу?»[14]. Наверное, более эффектной была бы ссылка на текст письма председателя Реввоенсовета Республики, доставленного фельдъегерской почтой к ней на Загородный, 12, но, увы, письмо это в красном запечатанном сургучом пакете было уничтожено уже в начале 1970-х[15].
После смерти Ленина политическая ситуация в России менялась быстро: в 1925-м был сокрушен Троцкий, в 1927-м — Зиновьев и Каменев (затем ликвидировали «правых», но с ними Полонская лично знакома не была). Сторонников «левой оппозиции» вычистили из партии, сослали. Была среди них и близкая подруга Полонской Н. Островская, из писем которой, потом уничтоженных, она многое могла узнать и смертельно испугаться. На руках у Елизаветы Григорьевны были старая мать и маленький сын. Близкий «серапионам» Евгений Шварц написал про те времена: «Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица»[16]. Стихи Полонской теряли энергию, полет мысли, становились — в своих главных темах — все более советскими. Ортодоксальные критики именовали этот процесс «общим поворотом интеллигенции к строительству социализма»; элементы этого поворота они находили даже во второй книге Полонской.
Между тем топор над ее головой висел денно и нощно, однако Полонскую не тронули. Она много переводила (более всего ей удались Киплинг, Брехт и Бехер), писала газетные очерки, иногда стихи… Неизменно, даже и в «оттепельные» годы, избегала публичности; страх, ослабевая, не отпускал…
В 1930-е гг. понижение качества поэзии Полонской ощущалось всеми поклонниками ее первых трех стихотворных книг (третья — «Упрямый календарь» — вышла в 1929-м). Особенно грустное впечатление производил сборник «Новые стихи», изданный в 1937-м. Бывали, конечно, у нее удачи и после 1920-х — скажем, предвоенные, не все еще опубликованные, стихи о разоренной Европе, но они, что называется, не делали погоды…. Конечно, творческий спад в стране, парализованной всеобщим страхом, имел не индивидуальный, а всеобщий характер: эпоха террора не может располагать к творчеству. А у Полонской этот страх поселился тогда, когда многие еще и не догадывались, что ожидает страну.
«Города и встречи» — от жизни к рукописи
В рабочих тетрадях Полонской с начала 1920-х гг. сохранилось немало дневниковых записей, интересных для историков литературы. В конце 1945-го — начале 1946 г. Полонская вела записи, открывающие первую часть этой книги, но вскоре она их оборвала — «литературные» события 1946 г. к жизнеописанию не располагали. Тем не менее сам замысел не раз напоминал о себе и в 1958 г. стал наконец реализовываться. Время — неслучайное: хрущевская «оттепель» не одну Полонскую подвигла к написанию мемуаров (напомню, что в 1959-м к работе над книгой «Люди, годы, жизнь» приступил друг ее юности Илья Эренбург, и эта книга, за написанием которой Полонская заинтересованно следила, стала знаковой для наших 1960-х гг.). Как и Эренбург, Полонская боялась Сталина, ее страх был не только за себя, но и за близких. Она, конечно, старалась приписывать все его преступления той черной сотне, которая-де его окружала; страх страхом, но обходиться газетными клише и не думать о том, что она видела вокруг, Полонская не могла. В подтверждение приведу фрагмент ее письма Эренбургу из Перми 5 сентября 1943 г.: «Дорогой Илья. Мне очень понравилась твоя статья в еврейской газете, особенно заключительные слова о месте за судебным столом[17]. К сожалению, кроме самого страшного, есть еще и менее страшные — фашистские плевелы, залетевшие в нашу вселенную. Как их судить? Они пускают ростки где-нибудь на глухой пермской улице, в душе каких-нибудь курносых и белобрысых подростков, и что может выжечь их души?»[18]
Черные годы сталинщины не сделали ее сталинисткой, как, скажем, давнюю подругу Мариэтту Шагинян; поэтому она радовалась «оттепели», хотя и не обольщалась ею. Приведу еще один фрагмент из письма Эренбургу (25 мая 1964 г.): «Очень ценю, что тебе понравились воспоминания о Зощенко. О себе я написала тоже, о маме, отце, об еврейско-польской среде, где росла до приезда в Петербург. О 1906—08 годах, о Париже, войне (той), о 20-х годах, о серапионах. Пока никто не хочет печатать. Перед смертью продам в Архив. Главное — писать без „сладких слюней“. Сейчас все пишут так красиво-противно…»[19]. Конечно, ей хотелось напечатать свои воспоминания, и успех опубликованных ею в «Трудах» Тартуского университета мемуаров о Зощенко подхлестнул ее, но цензуру никто не отменял. Работа над книгой подходила к концу, и она поняла, что напечатать ее шансов мало, а потому стала писать более откровенно, иногда даже (по тем временам) — резко; это видно по написанному в последние перед болезнью годы — в главах о Тынянове (сравните написанное там о Маршаке с главкой о нем, напечатанной в Тарту), о Лозинском, Есенине, Выгодских…
Вначале были написаны две мемуарные повести — «Детство» и «Мои школьные годы». Они были слишком беллетризованы; Полонская не стала их печатать, а, существенно уплотнив и переписав текст, превратила в начальные главы публикуемой книги. Это было примерно в 1961 г., тогда же она написала о поездке в Берлин и про Белостокский погром. А дальше, отойдя от хронологической канвы, обратилась к сюжетам 1921 г. («Дуэль Виктора Шкловского» и «Эрато»), затем всю зиму 1961–1962 гг. писала главы о Петербурге 1906–1908 гг., следом — о Париже 1910 г., после чего — о поездке в Коктебель в 1924-м и о «серапионах». «Вспоминаю только то, что хочу, — даже удивительно», — сообщила она в 1964 г. Илье Эренбургу[20].
Полонская написала о своем детстве, о Лодзи, которую мы знали по стихам Тувима, переведенным, кстати сказать, Полонской, и главным образом по фильму Анджея Вайды «Земля обетованная» (1975) — фильму, который Полонская уже не увидела, и, скажем прямо, это была не ее Лодзь. Она написала о гимназии, которую ненавидела, и о людях, что ее окружали, — родственниках, симпатичных и не очень, о подружках, которых всегда было маловато, о молодых людях, что нравились ей или не очень, — их она предпочитала девчонкам. О сильных впечатлениях детства — скажем, о страхе погрома в Лодзи или в Белостоке, о поездках, запомнившихся навсегда, будь то в очаровательную Одессу или в деловой, сугубо немецкий Берлин, о дивном Париже, оставшемся в сердце, или о провинциально-еврейском Двинске, который тоже не уходил из головы.
Она написала о тех, кому хотела, хоть немного, усилиями своей памяти продлить жизнь. Написала с симпатией, но не олеографично. Когда вспоминала о цензуре, спохватывалась: ведь так не напечатают, и начинала себя редактировать. Получалось хуже, да и неточно, и теперь, бывает, приходится гадать: так сознательно или просто ошибка памяти? Ну, скажем, очень симпатичный ей дядя Гилярий назван редактором либеральной газеты «Южное обозрение», которую-де издавали его богатые родственники, но он был именно издателем газеты, а вовсе не ее редактором…
В наибольшей степени самоцензура коснулась описания начала ее революционной деятельности. В личном архиве Полонской сохранилась первая ее запись, касающаяся будущей главы о Петербурге 1906–1907 гг. Это всего несколько строк (они озаглавлены «Невский район»); отметим, что первые мысли автора были не о рабочей молодежи, рассказ о которой фактически и составил главу, а о старших товарищах — тех, о ком она почти ничего не смогла написать. Это запись для слабеющей памяти, зафиксированы имена, вытравленные из памяти поколения: «Абрам — Крыленко был агитатором и выступал на митингах. Зиновьев Григорий был организатором Невского района. Маруся — Лилина была секретарем Стеклянного подрайона. Злата Ионовна (З.И. Лилина — будущая жена Зиновьева. — Б.Ф.). Каменев был пропагандистом. Лев Борисович». Чуть подробнее Полонская написала только о реабилитированном Крыленко. Зиновьев и Каменев лишь мельком упоминались без каких-либо суждений, Лилина даже не упоминалась.
Сознательные неточности или умолчания делались, чтобы обойти цензуру или чтоб не навредить человеку, его близким (скажем, в главе о «серапионе» Никитине Полонская даже не упомянула любимую всеми «серапионами», лучшую его повесть «Кол» — она ведь хорошо знала, что сам он смертельно боялся про свой «Кол» вспоминать). Отказ от иных сюжетов связан не только с цензурной «непроходимостью», нежеланием причинить вред или предположением, что читателям это не будет интересно. Иногда это понятное нежелание «исповедоваться на площади» — скажем, «любознательных» читателей заинтересовал бы рассказ о ее замужестве, о Л.Д. Полонском, но тут уж она точно предпочитала замкнуть уста (иное дело стихи, где поэт приоткрывается куда больше, нежели в мемуарах; стихи Полонской, увы, не все опубликованы; ряд стихотворений, имеющих прямое отношение к тексту мемуаров, помещен в качестве приложения 2 к этой книге). Иногда не было точной информации о событиях прошлого, а «история» не спешила рассекретить сюжеты (самостоятельные же архивные разыскания в России — дело сплошь и рядом изматывающе безнадежное, тем паче для поэтессы в 70 лет…) Вот, скажем, меньшевистское восстание в Грузии в августе 1924-го — это фон большой главы о Тифлисе. В силу сугубо личных обстоятельств Полонская помнила об этих днях многое, но политическая подоплека и важные подробности остались неведомы ей, а потому и читателю. Впрочем, и публикатору тоже; в трехтомном курсе истории Грузии о них — всего несколько бессодержательных фраз, в других книгах — вообще ни слова; люди, занимающиеся историей Грузии, говорят о меньшевистском восстании 1924 г. невнятно. Была ли это провокация грузинской ЧК? А если так, какова ее цель? Отсылки, скажем, к роману Робакидзе «Хранители Грааля», который никак не заменяет сколько-нибудь строгого описания событий, мало что дают. Немногое прибавляет и обращение к тогдашней кавказской прессе, подтверждающей лишь общую канву описанного Полонской и порождающей новые вопросы.
22 октября 1924 г., выступая на совещании секретарей деревенских ячеек при ЦК РКП(б), Сталин высказался о восстании без подробностей: «В газетах у нас пишут о бутафорских выступлениях в Грузии. Это верно, ибо в общем восстание в Грузии было искусственное, не народное»[21]. Через 11 лет Берия повторил это суждение, оснастив его лексикой, предвосхищающей грядущий 1937 г.: «Грузинские меньшевики, опираясь на грузинских князей, дворян, лавочников, попов и др., на деньги и средства англо-французских империалистов и их генеральных штабов организовали бутафорское восстание против советской власти <…>. Подонки фашистско-контрреволюционной меньшевистской партии, во главе с Н. Жордания, окончательно продавшись империалистам и интервентам, возлагая все свои надежды на контрреволюционную войну и интервенцию империалистических государств против Советского Союза, превратились в заурядных шпионов…»[22]
Живший в 1924 г. в Ленинграде французский литератор и русский революционер, будущий участник левой оппозиции Виктор Серж, которому международная поддержка помогла двенадцать лет спустя выбраться из оренбургской ссылки за границу и рассказать о пережитом, написал о закулисной стороне грузинских событий 1924 г.: «Грузию охватило брожение, национальные чувства были унижены, ЧК организовала провокацию с целью выявить и ликвидировать повстанческие настроения; члены грузинского меньшевистского ЦК, узнав в тюрьме о готовящемся восстании, умоляли выпустить их на несколько дней на свободу, чтобы предотвратить непоправимое, обещали даже принять яд, прежде чем выйти, — их не выпустили, они не смогли ничего сделать и затем были расстреляны…»[23]
Страницы тифлисских воспоминаний Полонской передают обстановку того времени, тогдашнее восприятие ее невольным свидетелем, реакцию конкретных лиц — в этом достоинство честных показаний.
Упомяну еще об одном сюжете этой книги. Полонской очень хотелось рассказать в своих мемуарах о Н.И. Островской, с которой она познакомилась и подружилась в Париже в самом начале 1910-х гг. Островская тоже была большевичкой, эмигрировавшей в Париж, где она, как и Полонская, посещала собрания Группы содействия большевикам, Но, кроме того, она увлеченно занималась скульптурой у Бурделя и при этом — в отличие от Полонской — с партией не порвала. По возвращении в Россию она приняла активное участие в революции, стала влиятельным членом ЦИКа. Но в 1920-е гг., когда стала складываться диктатура сталинской партбюрократии, Островская ее не приняла и вошла в троцкистскую оппозицию, за что на XV съезде ВКП(б) ее исключили из партии и вскоре отправили в ссылку. Понятно, что Полонская могла надеяться напечатать воспоминания об Островской только в одном случае — скрыв факт участия Островской в оппозиции. А в итоге из ее воспоминаний у читателя складывается не вполне точное представление о жизни, борьбе и гибели Н.И. Островской в сталинскую пору…
Воспоминания — вообще трудный жанр; у мемуариста много тормозов; у него, конечно, нет права на ложь, но бывает право на умолчание. Когда человек думает о происшедшем, о многом догадывается, а кое-что и видел своими глазами, и когда он не поддается вранью власти, не принимает очевидное преступление за высшую необходимость — даже в этом случае нет гарантии, что с годами общепринятые лживые клише, давящие — хочешь не хочешь — на психику, не исказят реальную картину описываемого. Никто бы не мог убедить Полонскую, что Гумилев не был мастером стиха, не могла она забыть и как многому он ее научил, но то чувство яростной ненависти к его убийцам, которое владело ею в 1921–1922 гг. (уцелели черновики ее стихов!), постепенно слабело, таяло. Кажется, что ее стихи 1921–1922 гг. корректируют написанное потом о Николае Степановиче, оживляют, утепляют его образ (не говорю о тех воспроизводящих официальные клише набросках, которые Полонская сама забраковала). Или Блок — его стихи она любила сильнее всего в русском XX в., но к Блоку-человеку относилась сдержанно, однако распространяться на сей счет не стала. Возможно, какие-то документальные детали в комментариях дадут читателю возможность представить и эти страницы мемуаров более многоцветно…
Подробнее скажу об одном сюжете, связанном с Виктором Шкловским, — как оно было на самом деле и что и как об этом написано Полонской (случай в некотором отношении характерный).
Елизавета Григорьевна относилась к Виктору Борисовичу сердечно, безусловно ценила его как литератора и ученого. Приведу здесь отрывок из ее письма, где рассказывается о выступлении Шкловского в ленинградском Доме писателей им. Маяковского. Письмо отправлено в Москву М. Шкапской в несладкое время — 27 декабря 1938 г. (о том, что в этот день не стало Мандельштама, Полонская еще не знала): «Вчера был роман Виктора Шкловского о современном романе. Блестяще! Было много молодежи, которая слушала его в первый раз. Они слушали, широко открыв глаза и рты, видно было, что у них перехватывает дыханье. Вход в клуб Маяковского был объявлен свободным, и зал ломился от людей. Никогда не было такого чисто литературного интереса у писателей. Он избил Германа, Чуковского Колю, уничтожил Слонимского, давнул Каверина, захвалил Тынянова и Форш. Словом, это трактир в Гамбурге, где за закрытыми дверьми бойцы дерутся взаправду»[24]. Пожалуй, взаимоотношения Полонской и Шкловского были взаимно уважительными. В рабочих планах мемуаров Шкловский упоминается дважды на одном листе: в названиях глав «Пролеткульт, Вольфила, побег Виктора» и «Расстрел Гумилева — арест Шкловского. Кронштадтское восстание. Беглец». А реализован сюжет, о котором речь, в главе «Виктор Шкловский и Александра Векслер. Обыск и засада». В ней речь идет о том, как в феврале 1921 г. Петроградская ЧК, проводившая поквартирный обыск дома 12 на Загородном, где жила Полонская, заявилась в ее большую квартиру № 6. Цель операции-де «борьба со спекуляцией и уголовщиной»; обыск длился много часов, после чего ЧК изъяла из квартиры Полонской корзину книг и рукописей (!) и оставила в квартире засаду, просидевшую трое суток, не выпуская из квартиры никого[25]. И это в квартире женщины-совслужащего, врача амбулатории рабочей фабрики! Что и говорить, мотивация столь длительных и, заметим, безуспешных обыска и засады — неубедительна. Почему же Полонская, спекуляцией и уголовщиной не занимавшаяся, так перепугалась, когда во время обыска вспомнила, что в клавир «Пиковой дамы», лежавший на рояле, засунула письма В. Шкловского к их приятельнице А. Векслер? Перепугалась так, что тихонько попросила мать клавир незаметно вынести из комнаты, а письма уничтожить? Весь рассказ дополняется фразой о том, что, когда чекисты наконец удалились, автор еще долго не видела ни Векслер, ни Шкловского, а потом вдруг узнала, что его уже «нет в Петрограде».
Думаю, Елизавета Григорьевна могла придумать про цель засады что-нибудь более убедительное, но не стала этого делать — ведь людям, способным догадаться, что происходило на самом деле, легче было раскусить нелепую ложь, чем правдоподобную (речь не о простодушных читателях).
А на самом деле было вот что. ВЧК готовила провокационный процесс над эсерами. Шли аресты. В Петрограде считали необходимым изловить Шкловского. После того как за ним пришли на Мойку, а он, подойдя к Дому искусств, где жил, учуял это и бежал, Виктор Борисович десять суток скрывался в городе. В это время на него устроили несколько засад (засада на квартире Тынянова, вместе с которым жил Каверин, описана им в неподцензурных мемуарах «Эпилог»[26], издания которых Каверин не дождался). Такую же засаду устроили и на квартире Полонской, где Шкловский прежде бывал, — вот она-то и описана в главе «Виктор Шкловский и Александра Векслер. Обыск и засада». Долго скрываясь от ЧК, Шкловский подготовил побег и по льду Финского залива ушел в Финляндию…
Помилуйте, скажет исторически подкованный читатель, но Шкловский сбежал в марте 1922-го, а не 1921 г.! Да, конечно. Но тут-то мы имеем дело всего лишь с неумышленной ошибкой памяти: со временем в голове Полонской побег Шкловского и тогдашняя городская обстановка связались с Кронштадтским восстанием 1921 г., а вовсе не с процессом по делу эсеров 1922-го. Похоже, что рукопись этой главы Полонская никому из друзей не показала, а уточнить у самого Виктора Борисовича год его побега, если б у нее возникли сомнения, да еще для того, чтобы описать это в мемуарах, она, естественно, не решилась.
Кстати сказать, когда Шкловский прочел первую публикацию воспоминаний Полонской, он их одобрил, однако заметил: «Но меня в воспоминаниях Ваших нет, поэтому мне здесь скучно…» (уже через год он прочел и ее воспоминания о 1920-х гг., где была главка о Викторе Ш.)
Что можно сказать в итоге? Что глава написана зря? Нет, конечно. Ведь в ней есть много живых картинок и деталей той эпохи, важных исторических подробностей, значение которых никак не меняется при замене приведенной мотивации обыска или года — с 21-го на 22-й. Глава остается историческим свидетельством.
Вернусь к заголовкам из рабочих планов Полонской. Упомянутый там Беглец — это, конечно, «Баллада о беглеце», написанная в 1922-м и напечатанная в 1923-м в книге «Под каменным дождем» с посвящением «Памяти побега П.А. Кропоткина». Посвящение было липой, призванной обмануть цензуру.
Несколько слов об истории этой публикации.
В конце 1922 г. в Москве Полонская прочла «Балладу о беглеце» во 2-м Доме Советов своей подруге парижских лет (любившей ее стихи), влиятельной тогда большевичке, члену ВЦИКа Н.И. Островской. Из осторожности она могла читать балладу лишь с посвящением Кропоткину или — объясняя ее сюжет историей побега знаменитого анархиста. Островской баллада очень понравилась, и 13 января 1923 г. она писала автору в Петроград: «А Ваш Беглец у меня до сих пор в ушах не отзвучал»[27]. 17 января Полонская получила из типографии гранки своей второй книги, которую собиралась назвать «Под смертным острием» — в ней было 26 стихотворений 1921–1922 гг. «Баллады о беглеце» среди них не было — включить ее в книгу Полонская не рискнула, хотя несомненно считала своей удачей. Может быть, именно под влиянием восторженного отзыва Н. Островской она решила напечатать балладу с посвящением побегу идеолога анархизма Кропоткина из царской тюрьмы за границу (1876). Но предварительно хотела знать мнение Островской насчет этого посвящения, и та — в ответ на несохранившееся письмо подруги — написала ей 4 марта 1923 г.: «Лизетта, польщена очень, но с П.А. Кропоткиным конкурировать не могу. Не забудьте только проставить на посвящении год побега. Если бы оно не было написано на его побег и если бы написала стихотворение я — я бы его посвятила просто Большевику. Вот все, „что я об этом думаю“»[28]. Год побега Полонская не проставила, но балладу разрешили и так. Мистификация удалась. Однако после 1923 г. балладу долго не печатали. (По-видимому, Шагинян рассказала Полонской, как еще в феврале 1932 г. к ней в Москву приехал Д. Выгодский от Издательства писателей в Ленинграде, готовившего к печати дневники Шагинян[29], с требованием, чтобы убрала место про побег Шкловского[30], — и она сняла все — и про побег, и про «серапионов»)… Только в 1960 г. Полонская решилась включить эту балладу в свой сборник «Стихотворения и поэма», но, опасаясь, что цензура балладу зарубит, сменила посвящение (благо тогдашние издательские клерки первой публикации баллады не видели). Вместо анархиста Кропоткина, которого в 1960-м в СССР уже не почитали за святыню, его место в посвящении досталось Я.М. Свердлову, а под балладой появилась знаковая дата «1917, июнь». Так «Баллада о беглеце» начала очередную жизнь.
О том, что она посвящена на самом деле побегу В.Б. Шкловского, впервые написал в «Эпилоге» В.А. Каверин[31]. Приведенные здесь названия глав из рабочих планов Полонской, где слова «побег Виктора», «арест Шкловского» и «Беглец» соседствуют, подтверждают версию Каверина; глава «Виктор Шкловский и Александра Векслер. Обыск и засада» ей также не противоречит.
Добавлю вот еще что. В архиве Полонской мне удалось обнаружить рукописный текст «Баллады о беглеце» под названием «Баллада о победителе» — разумеется, без посвящения, причем автограф не закончен, но выглядит как чистовик; в нем имеется единственное разночтение с напечатанной балладой: вместо «Дерзость дает ему легкий шаг» написано: «Ангел дает ему легкий шаг». «Дерзость», мне кажется, лучше… Конечно, в поединке с ВЧК Шкловский был и беглецом, и победителем, хотя дальнейшая его судьба показала, что долговременных побед над «советской властью» не бывало. Не знаю, известен ли был Шкловскому вариант «Баллада о победителе», но «Балладу о беглеце» он знал и несомненно ею гордился.
Главы воспоминаний Полонской писались и публиковались не в порядке их следования в книге; это привело к некоторым повторам — об одних и тех же сюжетах Полонская хотела рассказать или, по крайней мере, упомянуть в разных мемуарных публикациях. Некоторые из этих повторов она, просматривая перепечатанные машинисткой тексты, устранила, другие остались и сохранены в данной публикации.
В заключение разговора о рукописи Полонской «Города и встречи» перечислю существенные, как кажется, главы, которые автор не успела (или раздумала) написать.
Во-первых, широкоохватная глава «Варшава: Юзовский, Юзефа, Бронка, гетто. 1890–1962» и две биографические главы о Первой мировой войне: «1916: Ромны, Киев, Фастов, Тарнополь, Черновицы, Киев» и «1917: Киев, Коломыя, Петроград». Затем главы, завершающие книгу: «Хореографическое училище в Перми» и «Возвращенный дом. Работа по восстановлению Ленинграда». И, кроме того, главы «Моя работа разъездным корреспондентом Ленправды», «Детская литература», «Дружба с антифашистами (Бехер, Броневский, Вайнерт, Бертольт Брехт)», главы об Ахматовой, Ларисе Рейснер, Шилейко, Замятине, «серапионах» (Груздеве, Слонимском, Каверине, Тихонове) и, наконец, главы о группе «Звучащая раковина» и об издательстве «Островитяне», Колбасьеве, Вагинове и «Орде» Тихонова.
«Города и встречи» — от рукописи к книге
Каждое лето, начиная с 1949 г., Полонская с братом, женой сына и внуками проводила в эстонском местечке Эльва, где они из года в год жили у одних и тех же хозяев. Елизавете Григорьевне нравилась природа этого края, его несуетные и нелюбопытствующие люди. В Эльве она подружилась с не раз отдыхавшими там Ю.М. Лотманом и З.Г. Минц; делилась с ними литературными планами, читала стихи. Лотманы знали о ее работе над книгой воспоминаний «Годы и города» — так, почти по Федину, она первоначально называлась. Летом 1962 г. зашел разговор о том, как непросто стало публиковаться. Лотман, работавший на кафедре русской филологии в Тарту, предложил напечатать несколько глав о писателях в Ученых записках Тартуского университета, прежде всего главу о Зощенко, у которой вообще не было тогда шансов пробиться на журнальные полосы в России (отдельные издания прозы Зощенко изредка выходили, но только не правдивые воспоминания или исследования о затравленном властью писателе). Конечно, и в Эстонии цензура не дремала, но все-таки русская литература ее заботила не так, как в России. Полонская согласилась, не вполне уверенная, что получится. Чтобы увеличить вероятность успеха, придумали двойной камуфляж: главу о Зощенко окружить с обеих сторон главками о вполне «кошерных» авторах, а также открыть публикацию взвешенным историко-литературным предисловием. Получив корректуру, Ю.М. Лотман писал ответственному редактору выпуска Б.Ф. Егорову: «Полонская написала замечательные воспоминания. Боюсь, что затруднения с трамвайным сообщением могут воспрепятствовать реализации этого плана»[32]. Опасения Лотмана не оправдались, и в 1963 г. в выпуске № 139 Ученых записок (Труды по русской и славянской филологии VI, отв. редактор Б.Ф. Егоров) появилась публикация «Из литературных воспоминаний Е. Полонской», которой предшествовала статья З.Г. Минц «Е.Г. Полонская и ее литературные воспоминания», а также библиографический список ее стихов, переводов, прозы и критических статей о ее творчестве. Открывала публикацию главка о Федине, а замыкала — о Маршаке Советского Союза (согласно тогдашней комплиментарной шутке). Все было исполнено академично и уважительно.
Издания Ученых записок Тартуского университета еще не были в большом ходу за пределами Эстонии, еще не имели той исключительно высокой репутации, какую заслужили какое-то время спустя, а потому сенсацией публикация Полонской не стала, однако и незамеченной не осталась. Оттиски, полученные из редакции, Елизавета Григорьевна разослала друзьям, некоторые из них (например, В.Б. Шкловский) специально выписали себе этот том из Тарту. Отклики профессиональных читателей были единодушно одобрительные, характерно, что все писали только о «Зощенко», даже Федин, разумеется, поблагодаривший за написанное о себе. Вот подборка цитат из почты Полонской:
«Спасибо за оттиск. О Зощенко — замечательно. Особенно вторая часть: о его трагическом умирании. Палачи не только оскорбили и ранили его, но обрекли на голод, на нужду» (К. Чуковский. 7 ноября 1963 г.); «Центральная глава их — о Зощенке — лучшая во всех отношениях: хороши факты, точна, изящна характеристика, и Миша грустновато, но усмешливо проглядывает почти из каждого абзаца» (К. Федин. 1 июля 1964 г.); «Спасибо за то, что ты написала о Мише. Это — очень хорошо. Воспоминания, конечно, надо продолжить» (В. Каверин, у которого в «Новом мире» цензура уже несколько лет мариновала статью о Зощенко. 1964); «Вы пробили брешь в молчании, которым окружено имя Миши Зощенко… Федин у Вас написан хорошо…» (В. Шкловский. 5 февраля 1964 г.); «Я не помню, ответил я тебе или нет о твоих воспоминаниях о Зощенко. Они мне очень и очень понравились, они близки мне не только по отношению к Зощенке, но и по тону, который ты взяла» (И. Эренбург. 20 мая 1964 г.); «Твои воспоминания о Мише в печатном виде кажутся мне еше интереснее, чем при чтении их в рукописи» (М. Шагинян. 14 июня 1964 г.); «О Зощенке ты написала свободно и легко. Жаль, что мало» (Н. Тихонов. 6 февраля 1966 г.)[33].
Все эти высказывания служили несомненной поддержкой мемуаристке, но пресса о ее работе помалкивала. Только журнал Твардовского — а именно его слова и ждали некосные читатели — напечатал статью М. Чудаковой, посвященную «Трудам по русской и славянской филологии» Тартуского университета, в которой воспоминания Е. Полонской были признаны «очень значительными» в ряду тартуских публикаций по литературе 1920—1930-х гг. «Они читаются с большим доверием к писательнице, потому что с первых страниц заметна собственная ее требовательность к своему слову и памяти, стремление сообщить читателю только то, что было[34], и только в тех очертаниях, которые действительно помнятся, а не домысливаются задним числом»[35] — это высказывание М. Чудаковой сопровождалось фразой, по существу совпадавшей с приведенными здесь суждениями адресатов Полонской: «Лучшая часть мемуаров — глава „Мое знакомство с Михаилом Зощенко“».
В начале 1963 г., еще до выхода тартуской публикации, Полонская подготовила для журналов подборку мемуарных глав «Начало двадцатых годов», но в марте просталинские силы ЦК КПСС спровоцировали Хрущева на скандально-безграмотный разнос мемуаров Эренбурга, прозы В. Некрасова, стихов молодых поэтов. Литературные редакции перепугались и от предложений Полонской отказывались. Заинтересовались лишь в алма-атинском «Просторе»; приличную репутацию сделали этому журналу писатели И. Шухов (редактор) и Ю. Домбровский (член редколлегии), — тексты, не проходимые в Москве и Питере, они «пробивали» в Казахстане. Так совпало или придумали специально, но воспоминания Полонской появились в тематическом ленинградском номере «Простора» (1964. № 6): «Студия Всемирной литературы», «Серапионовы братья», «Константин Федин», «Всеволод Иванов», «Дуэль», в которой Виктор Шкловский именовался Виктором Ш., и «Эрато». Не прошел только «Лев Лунц» (алма-атинских литературоведов от цензуры его имя смутило, и они решили не рисковать).
28 июля 1964 г. «серапион» М. Слонимский писал Полонской о публикации в «Просторе»: «Очень рад, что Ваши интереснейшие воспоминания напечатаны. Теперь нужно печатать и остальное, в том числе и те очерки, что Вы оставили у меня, они — хороши. А впереди — книга»[36].
Над книгой Полонская продолжала работать. Еще в августе 1963-го в Эльве она закончила часть, названную «Мой Париж», но и фрагментарно ее не печатали. В журнале «Звезда», членом редколлегии которой был М.Л. Слонимский, литературные воспоминания Полонской печатать не желали. В июне 1965-го Елизавете Григорьевне исполнилось 75. Юбилеи неопальных авторов в СССР отмечали в соответствии с табелью о рангах. Из всего предложенного Полонской «Звезда» взяла главы о ее революционной работе в Петербурге 1906–1908 гг. После редакционной «обработки» они появились в июльском номере заметно обкорнанными. Открывавшая публикацию врезка поздравляла «старейшего автора журнала» с юбилеем и бегло перечисляла «вехи» на ее жизненном пути, не обмолвившись о «Серапионовом братстве». Воспоминания печатались под обеспечившим благосклонность цензуры заголовком «До Октября еще 10 лет». Из них испарилось териокское черносотенное убийство 1906 г., но уцелел депутат Думы от большевиков, будущий «ренегат» Алексинский, зато, понятно, напрочь исчезли Л.Б. Каменев и руководитель невских большевиков товарищ Григорий — осторожная Полонская не желала дразнить быков и ни разу не упоминала его фамилию, но ушлые редакторы догадались о ней сами (забавно, что в ту же пору редакция «Нового мира» добивалась от Эренбурга, чтобы со страниц мемуаров «Люди, годы, жизнь» исчез другой безфамильно одиозный товарищ — Николай, про которого было ясно, что это Бухарин, но Эренбург ответил с нескрываемым сарказмом, и редакция смутилась; ну, а с Полонской-то в «Звезде» справились шутя).
И наконец, о последней прижизненной публикации: в № 1 за 1966 г. вполне массовой «Невы» под общим заголовком «Встречи» появились главы «Мое знакомство с Михаилом Зощенко» (перепечатка из тартуского сборника) и — впервые — «В Тифлисе»; один из главных героев этой главы Н.С. Тихонов 6 февраля 1966 г. писал автору: «Получил твои воспоминания и прочел их, переносясь в давно прошедшие, замечательные времена… Ты воскресила уже не существующий Тбилиси и милых людей, состарившихся вместе с нами»[37].
Название публикации «Встречи» принадлежало автору — именно под таким заголовком в 1966 г. она предложила издательству «Советский писатель» включить в план 1967 г. книгу своих воспоминаний, повествующих о событиях 1905–1925 гг. Тяжелая болезнь, свалившая ее в конце 1967 г., сделала невозможной какую-либо работу над завершением книги. А в 1969 г. Елизаветы Григорьевны не стало.
Конечно, если быть точным, надо упомянуть и подготовленную в Тарту публикацию главы о поездке в Берлин в 1906 г.; она дважды стояла в «Трудах по русской и славянской филологии» — в № 8 за 1963 г. и в № 9 за 1966 г., но так и не была напечатана…
В 1982 г. мы с сыном Е.Г. Полонской Михаилом Львовичем снова подали в «Советский писатель» заявку на книгу «Встречи», имея в виду напечатать в ней две части книги: «Мой Париж» и «Петроградские встречи». Исходили, конечно, из авторской заявки 1966 г., хотя просмотрели и другие варианты, о которых думала Елизавета Григорьевна: план книги «Петербург. Париж. Петроград» в двух частях и полный свод всего написанного. Издательство предложило представить не аргументированную заявку, а уже готовую рукопись — ее проще было бы отклонить.
С началом перестройки попытки публиковать главы мемуаров продолжились; несколько глав из парижской части напечатали в «Неве» (1987. № 4) — не забуду, как «прогрессивная» редакция выкинула напрочь из номера само упоминание о Н.С. Гумилеве, даже не уведомив нас об этом; а «Вопросы литературы» (1995. № 4) без купюр поместили главу о Лунце и его письмо…
Готовя к изданию книгу в 1987-м, мы снова просмотрели все авторские варианты названия, о которых думала Елизавета Григорьевна, и вариант «Города и встречи», объединяющий в себе два других — «Годы и города» и «Встречи», показался нам наилучшим. Книгу мы составили, а вот издателя не нашли. В 1995 г. не стало М.Л. Полонского. После смерти матери он ежедневно и скрупулезно занимался ее огромным архивом (в течение четверти века я был свидетелем этой его самоотверженной деятельности).
И вот наконец мемуары Елизаветы Полонской приходят к читателю. Выявить их полный свод удалось благодаря приемному сыну М.Л. Полонского — Игорю Николаевичу Киселеву. В нелегких житейских условиях он сохранил архив своей «бабы Лизы». Без свободного доступа к этому архиву издание книги «Города и встречи» было бы куда менее содержательным и полным. Описки и опечатки в машинописи исправлены без оговорок; выявленные неточности и ошибки оговариваются в комментариях.
Борис ФрезинскийГорода и встречи
Посвящение
Дорогие внуки Саша и Игорь[38]! Когда вы приходите ко мне в комнату, вас оттуда не выгнать. Я не обманываю себя, хоть и знаю, что мы с вами любим друг друга: вас, я это знаю, влечет сюда любопытство. У вас блестят глаза, когда вы перебираете разные вещички, лежащие в беспорядке на моем письменном столе, или перелистываете книги, или смотрите картинки. Ваши руки сами тянутся к замысловатым укладкам с кованым ключом, и вы спрашиваете: «А можно я поверну его?», хотя уже не раз слышали, как поет его замок скрипучим голоском. Потом вы начинаете просить: «Расскажи, откуда это у тебя, а простой деревянный ножик в накрашенной оправе, который ты хранишь столько лет? А портрет молодой девушки с бархоткой на шее, одетой по моде восьмидесятых годов?» — портрет, над которым вы с трудом разбираете подпись иностранными буквами: Флоранс. «А что это за кинжал, кривой с замысловатыми арабскими письменами? А что это за пистолет, неужели настоящий дуэльный?»
А в ящике лежит еще альбом, и я рассказывала вам, что переплет у него из настоящего пальмового дерева и внутри на пожелтелых картонных листах наклеены непонятные цветы и их можно нюхать — они еще пахнут. А книги, написанные мною и напечатанные в издательствах со странными названиями «Эрато», «Полярная звезда» «Радуга», или книги, написанные моими друзьями, теперь знаменитыми писателями, которых вы «проходите» в школе и которые, возможно, вам здорово надоели! Но у меня вы можете их увидеть иногда даже в черновиках с собственными рисунками авторов или в тонких обложках на шероховатой бумаге двадцатых легендарных годов.
А письма! Но не будем пока говорить о письмах — это письма с марками разных стран, и когда-нибудь я их еще разберу…
А книги переведенных мною поэтов. Они стоят на полках над моим диваном и занимают стеллажи в углу комнаты. Переводы с иностранных языков — немецкого, французского и английского, с испанского и итальянского. Некоторые из этих языков я знала в детстве, другим научилась сама, уже будучи взрослой. Я переводила стихи поэтов, которые мне нравились, и поэтов братских народов, с которыми была связана моя страна.
В моих ящиках хранятся и ноты, рукописи песен, слова которых я сочинила сама. Когда ваш отец был еще маленьким, я сочиняла детские стихи, и они были положены на музыку. Песенки, выпущенные музыкальными издательствами Москвы и Ленинграда, лежат отдельно в специальном шкафу для рукописей, который проектировал еще мой отец, а значит, ваш прадед. Вы уже прошли историю нашей страны, хотя родились в годы Отечественной войны, в годы борьбы с фашистскими захватчиками, напавшими на нас. С антифашистами я вела долголетнюю дружбу, у меня сохранились их письма ко мне из Испании, Италии, Дании и Норвегии. Я писала тексты песен, которые пелись в Испании в годы революции. Некоторые из моих стихов переведены на иностранные языки, и я бережно храню рукописи этих переводов, авторы которых уже давно погибли в годы Гражданской войны.
Пока я решила рассказать вам о том, что сохранилось в этой комнате и, разумеется, в моей памяти.
Пусть это будет путешествие на машине времени, с остановками по желанию путешественников. Маршрута и расписания нет, есть дорога. Итак, в дорогу!
Часть первая Лодзь[39]
1. Моя мама[40]
I
С тех пор как мама постарела, она стала похожа на маленького ребенка. К вечеру, часам к девяти, она очень устает и начинает капризничать. Говорит, что у нее болит голова или что она попала в заколдованный круг. Объяснить, что это за заколдованный круг, она не может, но тихо жалуется, что-то лепечет, иногда в глазах у нее появляются слезы. Сама она ни за что не попросится спать, но если ей предложить — соглашается с охотой. Я веду ее под руку к постели, помогаю сесть на край кровати, снимаю с нее платье через голову, снимаю с ног теплые туфли и хочу помочь ей лечь. Она тихим голосом говорит: «Не надо, я сама», но ей самой не сделать этого. Я кладу ее ноги на кровать, прикрываю одеялом. Она спрашивает по-детски: «Можно положить голову?» Я говорю: «Конечно, положи». Через две минуты она засыпает. Лежит тихо, на бочку, уткнувшись щекой и носом в подушку. Теперь она уже не требует, чтобы погасили свет, как несколько месяцев тому назад, и не заботится о том, чтобы я тоже легла и не сидела поздно. В нашем доме всегда сидели поздно, часов до 2–3 ночи, и мама воевала со мной и братом[41] по этому поводу. Но теперь свет горит у меня на столике у кровати, я лежу и читаю, а мама даже этого не замечает. Иногда часа в два проснется и спрашивает:
— А что сейчас, день или ночь?
— Мамочка, еще ночь. Спи спокойно.
— Ну, хорошо. Тогда буду спать.
Зато утром в начале шестого она просыпается и окликает меня: «Лизочка, ты здесь?» Вначале я очень сердилась, так как по утрам мне хочется спать. Мы оба, брат и я, уговаривали маму, чтобы она не будила меня по утрам. Но она забывала, и каждое утро чуть свет, а иногда еще и в темноте начинала спрашивать: «Который час? Какой сегодня день? Где я нахожусь?»
Когда я объяснила ей, что мне очень мало приходится спать, она сказала: «Хорошо, больше ты от меня не услышишь ни слова». И сдержала обещание. Как-то часов в восемь я встала и вижу: мама сидит на постели, опершись на руку, глаза ее открыты и полны нетерпения. Увидев меня, она сделала движение, но не говорит ни слова, пока я не окликнула ее: «Мамочка, уже утро». Тогда она спрашивает:
— Ну сегодня я тебя не беспокоила?
— Нет, не беспокоила, ты у меня молодец. Хочешь одеваться?
— Конечно, хочу. Я уже давно не сплю.
И сразу же садится на край кровати и протягивает ко мне руки: «Ну, что теперь надеть?» Я даю ей туфли, и она обувается.
Прежде, когда она была молодая, она вставала раньше всех.
Встанет пораньше, накроет к столу, приготовит завтрак, сядет шить. Она делала сама все домашние пошивки, а их у нее бывало немало. У мамы всегда все было в порядке — белье перестирано, чулки заштопаны, на столе всегда чистая вышитая скатерть. Когда папа[42] был жив, мы жили небогато и в доме была строжайшая экономия. Мама получала свои деньги на хозяйство и с них еще откладывала на разные необходимые мероприятия. За квартиру платил папа. Бюджет был очень строгий, не то, что у нас теперь.
В молодости мама жадно читала и запоминала наизусть стихи Некрасова, у нее была прекрасная память, и я с детства слышала, как она читала «Русских женщин»:
У вас седая голова, А вы еще дитя! Вам наши кажутся права Правами — не шутя. Нет, в этот вырубленный лес Меня не заманят, Где были дубы до небес, А нынче пни торчат…Читала она наизусть и горькие строки об Иване:
Вот он весь, как намалеван, Верный твой Иван: Неумыт, угрюм, оплеван, Вечно полупьян… ...................... Господа давно решили, Что души в нем нет. Неизвестно — есть ли, нет ли, Но с ним случай был: Чуть живого сняли с петли, Перед тем грустил. ...................... Пил детина Ерофеич, Плакал да кричал: «Хоть бы раз Иван Мосеич Кто меня назвал!..»[43]Мамин том стихов Некрасова, однотомник большого формата в синем коленкоровом переплете с золотым тиснением, тоже стал моей настольной книгой с тех пор, как я выучилась читать.
Мама любила стихи — Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Много стихотворений она помнила наизусть и читала их вслух, и я запомнила их еще до того, как научилась читать.
Стихи оставались в моей памяти навсегда. В семье моей мамы (а у нее было три младших сестры) самым лучшим развлечением было чтение стихов наизусть — тогда это называлось «декламирование». Семья мамы была строгая, петь и танцевать не позволяли. Правда, для младшей дочери, Фанни[44], дедушка купил заграничный рояль, и к ней даже ходила учительница музыки, но играть она так и не стала. А в гимназию девушек не пустили, только отдали учиться в частный пансион, где разрешалось пропускать занятия по субботам.
В пансионе был прекрасный учитель русского языка — мама с любовью вспоминала о нем. Его звали Георгий Иванович. Это он привил своим ученицам любовь к русской литературе. Он внушил им лучшие принципы народнической литературы — демократичность, свободолюбие[45]. Мама была уже очень стара, когда в последний раз вспомнила при мне Георгия Ивановича.
— Мы как-нибудь пойдем с тобой навестить Георгия Ивановича, — сказала она мне незадолго до смерти, — он должен жить где-то в Ленинграде. Теперь ему уже разрешено. Его срок кончился[46]…
Окончив пансион, мама держала экзамен при учебном округе и получила звание домашней учительницы с правом преподавания единоверцам[47]…
С каждым днем мама стареет все заметнее. Теперь она уже очень плохо стала ходить. Ноги у нее немного заплетаются, и она совсем тихонько переставляет их, причем впереди все время одна и та же нога. Иногда она беспомощно вытягивает вперед руки, чтобы ухватиться за какой-нибудь предмет и подтянуться на руках поближе.
Особенно часто это случается, когда она подходит к своему диванчику, на котором лежит днем по целым часам или вечером, когда ложится спать. Я не позволяю ей слишком откровенно хвататься за все. Мне иногда инстинктивно кажется, что она вот-вот перейдет на ползанье. Это ужасное чувство, и я говорю ей строго: «Нет, нет, иди ногами, иди твердо». И тогда она берет себя в руки и, твердо переступая ногами, идет туда, куда ей нужно. Я думаю, что ей передается твердость моего голоса, и она тогда приободряется.
Особенно тяжело, когда вспоминаешь, какая она всегда была быстрая и самостоятельная. У нее и сейчас очень самостоятельное мышление, и больше всего ее возмущает, если ей вдруг покажется, что от нее требуют автоматических действий. «Я не могу быть манекеном!» — это была ее любимая поговорка еще совсем недавно. А вчера она сказала мне: «Шура[48] велит, чтобы я не думала и отдыхала. Я не могу не думать!»
Мама всегда была очень легка на подъем. Подняться с места и уехать куда-нибудь ей ничего не стоило. Когда мы были маленькими, она всегда ездила с нами за границу или куда-нибудь на лето, подальше от того места, где мы жили. Когда я выросла, она стала ездить ко мне в гости. Два раза приезжала в Париж, потом в Ромны и в Фастов — это уже во время Германской войны, когда я работала врачом в эпидемическом отряде. Даже в Юрьев она как-то съездила.
А в молодости она много путешествовала против воли своего отца. Уехала из дома, жила в Швейцарии, была в Париже, в Вене. У нее всегда был независимый характер. Независимый и нежный, в отличие от тети Сони[49], у которой нрав был тоже самостоятельный, но очень резкий и нетерпимый…
Мамы уже нет в живых. 13 января 1946 года она ушла от нас[50]. Мы схоронили ее на Преображенском еврейском кладбище, направо от главной аллеи, на окраине, напротив Обуховского поста. Все было покрыто снегом, когда мы привезли ее на кладбище, и только закат пылал, багровый и черный, точно крылья разметались по горизонту. Мы привезли маму на грузовике вчетвером: Шура, Настя[51], Юрий Осипович Слонимский (старый друг нашей семьи) и я. Там мы ее и оставили.
Несколько ночей я спала у Шуры в комнате на переносном матраце — никак не могла остаться одна. Чтобы успокоиться, мы вместе переводили с английского — перевели две новеллы из ежемесячника, который я привезла из Москвы.
В день смерти мамы Игорь, Мишин[52] пасынок, заболел скарлатиной, и его пришлось отправить в больницу на Васильевском острове. Иза[53] работала, потом ездила к нему с передачей. Она жила в моей комнате.
В марте 1946-го вернулся Миша из армии, и к тому времени мы приготовили для наших молодых мамину комнату. Очень грустно было переставлять мебель, как будто стирая мамин след. Но жизнь требует своего. Мы все поставили по-новому. Одновременно приготовили комнату мне, и я в нее перебралась. Напротив моего дивана повесили большой мамин портрет. Она изображена на нем девятнадцатилетней девушкой. У нее открытое лицо, пушистые волосы зачесаны назад, большие продолговатые глаза смотрят правдиво и внимательно на мир. На ней белая блузка с черной бархоткой на шее, что еще увеличивает какое-то ощущение прелести чистоты, которым дышит портрет. Этот портрет у меня всегда перед глазами. А на полочке того же туалета мама старенькая, вся в морщинках, улыбающаяся и бесконечно добрая, воплощение той настоящей кротости души, которая встречается так редко и которая, должно быть, и есть настоящая святость.
Да, мамочка. Мне хотелось бы рассказывать без конца. Не знаю, кто будет читать эти заметки, только Шура и Миша или еще много других людей, но я думаю, что должна написать о ней и о всех других людях, которых видела и знала в жизни. Это мой долг. Страшно подумать, что, если я этого не сделаю, все пропадет бесследно — все, чем они жили, что чувствовали. Я не имею права не писать о них. Лучше было бы, если б удалось напечатать эти записки, но если они останутся лежать хотя бы в рукописном отделе Публичной библиотеки — и то хорошо.
2. Мамины сестры
У мамы было пять сестер. И все по характеру и по наружности очень разные. Старшая, Марта, принадлежала целиком к старшему поколению. Я помню ее сгорбленной и очень близорукой, согбенной под тяжестью хозяйственных забот, громадной семьи, бедности. Ее муж был ничтожный человек, я почти его не помню. Но детей они наплодили множество: семеро были живы во времена моего детства — пять дочерей и два сына. Тетя Марта была очень добрая, но несчастная женщина. Ее выдали замуж за служащего дедушки, и она жила с ним по Ветхому Завету. Кажется, она еще носила парик.
Ее сестры уже росли в лучшее время. Но, чтобы понять, что это были за женщины, нужно рассказать обо всей семье и о том времени, и о городе, где они жили.
Я вспоминаю, как мама рассказывала, что бабушка и тетя Марта ходили беременными одновременно: Марте было 15 лет, а бабушке — 30. Бабушку выдали замуж в тринадцать лет, дедушке было 15 лет. Бабушку остригли, из ее чудных черных кос сделали парик на толстой черной сатиновой подкладке. Каждый день приходила парикмахерша и причесывала этот парик, а потом укрепляла его у бабушки на голове. В жаркие летние дни бабушка очень тяготилась этим париком и снимала его с головы, когда никто не видел. Один раз летом она сняла его и завернула в него куклу (она еще играла в куклы после замужества до рождения Марты). Вдруг пришел кто-то из стариков и увидел ее бритую голову. Это был большой грех с ее стороны, ей пришлось его отмаливать.
Бабушка носила и кормила тетю Цецилию[54] тогда, когда Марта носила и кормила свою старшую, Фанни. Тетя Циля и Фанни были однолетки, как я однолеткой была с Фаниной старшей дочкой Идой, которую в детстве не могла терпеть, как немку. Вообще, это была немецкая ветвь нашей семьи, и мы, дети, с детства ненавидели их — не знаю почему, должно быть инстинктивно, за мелочность, мещанство и благонравие. Но мама, которая когда-то училась в Кенигсберге в пансионе, восприняла у немцев идеализм, аккуратность и добросовестность и пронесла их до седин. И до сих пор где-то в хозяйстве у нас валяется вышитая настенная папка для пыльных тряпок, и на ней крестиком вышита надпись: «Аккуратной будь — лампы чистить не забудь».
Вообще, надписи и подписи у нас были в ходу. На покрывале, вышитом маминой рукой, изображены были пляшущие «хохлы», и под ними красовалась подпись крестиками: «Ой, надину черевики та пийду я до музыки!» Во время моего детства это покрывало лежало на какой-то корзине в спальной, а потом постепенно перешло на кухню, на корзину для дров и во время блокады исчезло. Мама вышивала его собственными руками, как собственными руками связала кружева и прошвы ко всем занавескам на окнах и т. д. Без дела она не сидела ни минуты. А сейчас она хоть и просит работы, но делать ничего не может, путается — ассоциации у нее нарушены. Она, бедняжка, даже путается утром в рукавах своего платья, никак не может их найти и наконец натягивает платье задом наперед.
Вторая мамина сестра, Берта, была красавицей. В старом семейном альбоме сохранились снимки с портрета, написанного с нее в Италии. Она похожа на Мадонну с громадными печальными черными глазами, романтически закутанную в кружевную мантилью. У нее удивительная фигура, высокая грудь, благородной формы плечи, гордая посадка головы. Всю свою молодость она провела в Италии, и для нас, детей, всегда была романтической незнакомкой, о которой говорили в доме только шепотом.
Дед был с ней очень суров, а бабушка ее побаивалась. Мама, которая всегда оказывалась в роли миротворца, помогала ей и долгое время служила посредником между нею и семьей. Она чем-то «опозорила» семью — такие слухи ходили о ней. Говорили, что она знает шесть языков, что она живет во Флоренции, окруженная двором поклонников из художников и итальянской знати. Позже, уже будучи подростком, я узнала ее настоящую историю — вернее, фактическую подоплеку ее жизни, переданную прозаическими словами (в ночь своей свадьбы она выпрыгнула из окна первого этажа, спасаясь от брака с нелюбимым мужем, которого навязали ей родители), но в детстве это была незнакомка из Флоренции, присылавшая картины (небольшая пастель, изображавшая мою собственную особу в четырехлетием возрасте с корзинкой — рисунок исполнил кто-то из поклонников по фотокарточке). Ходили слухи о том, что Берта проживает состояния, дедушка хватался за голову, проклинал, но в конце концов посылал деньги.
Самое интересное в моей комнате — это портрет молодой девушки с бархоткой на шее, который занимает место зеркала на моем туалете. Мою маму звали Шарлотта Мейлах. Это редкое имя, но восьмидесятые годы девятнадцатого века сделали это имя модным. Так звали героиню книги Гете «Страдания молодого Вертера». Мама и ее подруги знали немецкий язык и любили произведения немецких поэтов Шиллера и Гете. В детстве мама читала со мной пьесу Шиллера «Дон Карлос» и с восторгом произносила монолог маркиза Позы, который обращается к жестокому императору Испании Филиппу IV, пылко декламируя: «Государь, дайте свободу совести!» В наше время такие слова называли бы либеральной болтовней, так называли их и в годы моей юности. Либеральные болтуны сделали свое дело, они занимались не только болтовней, но и террористическими актами…
Я отвлеклась от портрета мамы, под которым написано слово «Флоранс» латинскими буквами. «Флоранс» — это город Флоренция в Италии, где жила Берта. Мама переписывалась с ней и однажды послала свою фотографию. С этой фотографии знакомый художник Берты сделал портрет, который красуется на моем туалете.
Берта — это романтика. Следующая за Бертой — Соня, тоже очень интересная и характерная фигура. Четырнадцати лет она уехала в Петербург, поступила в русскую гимназию и окончила ее. Из дому она бежала против воли деда, и мама, разумеется, приезжала к ней, привозила ей деньги, все улаживала. Мама тогда уже кончила в Белостоке пансион для девиц и держала экзамен на домашнюю учительницу. В Петербурге она поступила на Высшие женские курсы[55]. Но прежде, чем рассказать об этом времени, нужно представить себе Белосток тысяча восемьсот восьмидесятых годов…
1960, май. Незаметно прошло пятнадцать лет, и только сегодня, 15 мая, я продолжаю эту запись. О Белостоке помню немного: только те улицы, где жили наши родные, и речку с деревянным мостом, с берегами, поросшими крапивой. Должно быть, это и была Белая. Бабушкин и дедушкин дом помещался на Зеленой улице, на углу безымянного переулка, узенького, шага в три в ширину. Туда выходило парадное крыльцо, двери дома с красными, зелеными и синими стеклами. Во второй этаж вела красивая лестница, навощенная, накрытая ковром. Перила были блестящие, полированные. Во втором этаже жил мамин брат, дядя Исаак, с женой, тетей Матильдой.
Но это была только внутренняя дверь, а наружная была тяжелая, дубовая. Мы не входили в эту дверь, а ходили всегда через двор, в калитку. Рядом с калиткой были ворота, которые распахивали на обе половины, и тогда виден был мощенный булыжником чистый прямоугольный двор. Мыс мамой часто приходили к бабушке и дедушке. Вблизи от калитки было крыльцо и на нем железный косяк, чтобы счищать грязь с сапог и калош. С крыльца входили в сени, где стояла бочка с водой и откуда видны были те красные, зеленые, синие стекла парадной двери, о которых я уже говорила. Направо лестница поднималась во второй этаж, где находились девичьи комнаты мамы и ее сестер, — о них я скажу позднее. Слева от двери с цветными стеклами помещался главный вход в дедушкину квартиру.
Когда мама и ее сестры жили в девичьей комнате, это было самое интересное место в городе Белостоке, куда собиралась молодежь. Туда приходили ученики реального училища и гимназии, туда же они приходили уже студентами, когда на каникулы возвращались в город. Здесь были многие впоследствии известные люди, между прочими изобретатель языка эсперанто доктор Заменгоф, который жил тогда в доме насупротив и дружил с моими тетками.
Впоследствии та узенькая улица, куда выходила дверь с цветными стеклами дедушкиного дома, получила название «Улица Заменгофа», а во время войны, как и весь старый Белосток, должно быть, была сметена с лица земли.
Заменгофу очень нравились мои тетки, но они его не захотели, хотя мама всегда тепло о нем вспоминала, а тетя Берта даже писала и свободно говорила на эсперанто. Но тетя Соня, буйная и властная, тетя Соня влюбилась в нахального мальчика-реалиста[56] и уехала с ним в Петербург, где он поступил аптекарским учеником в аптеку, а она была принята в казенную гимназию в 5-й класс и блестяще сдала экзамены. Мама показывала мне дом на Фонтанке, где жила Соня и где мама ее навещала. Это четырехэтажный доходный дом на углу Гороховой и Фонтанки, где снимали комнаты студенты и курсистки. Когда дедушка проклял своевольную дочь, бабушка заложила свои бриллиантовые серьги и дала деньги маме, чтобы мама отвезла их Соне в Петербург. Мама только что кончила пансион в Белостоке и получила звание домашней учительницы. Дедушка отпустил ее в Петербург учиться, и мама прожила год в Петербурге. Соня не кончила гимназию. Живя на вольной квартире, мама и Соня вошли в гущу студенческой среды. К ним приходили земляки-студенты, учившиеся в Петербурге, приводили товарищей и подруг. У мамы были друзья-народовольцы, между ними Дина Сандберг, будущий врач, вышедшая замуж за швейцарца-врача Дебело. Но тогда она была невестой Иосифа Дементьевича Лукашевича, который по приговору 1881 года был осужден на пожизненное заключение в Шлиссельбургской крепости. Приходила и Геся Гельфман, та, которая была присуждена к смертной казни, но получила от суда присяжных замену казни каторгой, когда выяснилось, что она беременна.
В Петербург приехали мамина подруга Эсфирь — позднее мы знали ее под фамилией ее мужа Вейнрейх — и сестра Сониного жениха Берта Фин (Заблудовская — это тоже была фамилия ее мужа). Обе поступили на Высшие женские курсы (Бестужевские) и уговорили маму тоже подать туда заявление. В 1879 году открылись в Петербурге курсы, где женщины могли получить высшее образование — в университеты и тем более технические высшие учебные заведения их не принимали. На курсах мама проучилась недолго, до лета, когда Соня окончила гимназию, и обе сестры вернулись в Белосток. Дедушка простил Соню и разрешил ей поехать в Париж учиться.
Такое волнение! Поехать в Париж шестнадцатилетней девочке, да к тому же одной, и учиться там медицине! К счастью, старшая сестра Берта согласилась изменить Флоренции ради Парижа, поселиться с Соней и опекать ее. Берта все-таки побывала замужем, и дедушка скрепя сердце дал согласие — потому что, если Соня что-нибудь втемяшила себе в голову, это неизменно выполнялось.
Мамочку дедушка уговорил поехать в Германию совершенствоваться в немецком языке — он был умный старик и понимал, что в Петербурге уже «земля горит под ногами» — шел 1880-й год. В Белостоке говорили, что студенты вызывают подозрения полиции, и лучше девушкам уехать подальше.
В Кенигсберге жила старшая сестра мамы Марта, которую давно выдали замуж за еврея-купца из тех, с кем дед вел торговые дела. Марта была спокойная, близорукая и глазами, и умом женщина, заботившаяся и думавшая лишь о муже и детях. Мама поступила в немецкую женскую школу (школа для германских дочерей). Она не хотела жить у Марты и быть у нее под наблюдением. Хозяин квартиры, где мама сняла комнату, был телеграфистом и служил на Кенигсбергском почтамте. Русские газеты не приходили в Кенигсберг — не было подписчиков. Мама каждый вечер ждала прихода хозяина-телеграфиста, который рассказывал ей все новости. 1 марта 1881 года он сообщил ей, что днем в Петербурге убили русского царя — бросили бомбу в его карету.
Маме очень хотелось поделиться этой радостью с близкими. Она написала письмо Соне и Берте в Париж, а также решила написать дедушке, зашифровав сообщение: для конспиративности она написала открытку и сообщила в ней по-немецки: «Сегодня праздник, день, когда мы избавились от Амана». На почте не знали библейской истории, и намек на гибель притеснителя иудейского народа, царя Амана, остался непонятым. Мама хотела было дать телеграмму, но хозяин отговорил ее и взялся отправить открытку сам. Открытое письмо пришло в Белосток на второй день и вызвало недоумение в конторе дедушки: в городе еще ничего не знали о смерти Александра II, и только через несколько дней мамин намек был понят. Столичные газеты приходили в Белосток на пятый день, к тому же цареубийство некоторое время держали в секрете.
Вскоре маме пришлось по поручению дедушки поехать в Париж выручить Соню и Берту, так как легкомысленная Берта растратила все деньги, и мама должна была освободить ее от квартирной хозяйки, которой задолжали сестры. Мама заплатила хозяйке, переселила Соню в другую комнату и увезла Берту в Цюрих, где стала жить с нею вместе. Туда же приехал и Заменгоф, которого исключили из Петербургского университета, и поступил в Цюрихский. Заменгоф, по рассказам мамы, был очень беден и ходил зимой и летом в клетчатом пледе, перекинутом через плечо. Он и тогда уже работал над созданием своего будущего универсального языка. Туда же приехала тогда и Дина Сандберг и поступила на медицинский факультет и благополучно окончила его.
Когда мадемуазель Софи Мейлах защищала диссертацию по гинекологии и акушерству, в одной из парижских газет появилась ее фотография в докторской мантии и шапочке. Под снимком была подпись: «Docteur-bébé» — ей было тогда 22 года. Софья Ильинична очень гордилась этим «сувениром», много лет сохраняла вырезку из газеты и в последний раз показывала ее мне уже в 1938 году в Москве. В статейке сообщалось, что мадемуазель Мейлах получила степень доктора медицины Парижского университета. У тети Сони на этом снимке действительно был наивно-детский вид, который еще усиливался большим бархатным квадратным беретом, возвышавшимся над ее маленьким личиком.
Софья Ильинична вернулась в Россию, где ее ждал жених, аптекарский ученик Исаак Осипович Фин. Нахальный мальчик-реалист тем временем окончил фармацевтическое училище и получил звание провизора. Дедушка дал денег, и молодая пара купила аптеку в Царицыне, на Волге, где тетя Соня развила могучую акушерскую практику, а дядя Исаак стал быстро богатеть.
Когда ожидали моего рождения, тетя Соня приехала в Варшаву, где мы тогда жили, и принимала меня у мамы. Она сфотографировалась со мною на руках: я в подушечке, она — молодая, волевая, напористая, настоящая docteur-bébé.
Тетя Соня была еще подростком, когда начался ее роман с дядей Исааком. Небольшого роста щеголеватый мужчина с резкими чертами лица и редкими черными волосами, в поздние годы крашеными, как и его усы и эспаньолка, он, казалось, не старел. В цилиндре, всегда хорошо и элегантно обутый, в превосходно сидящих на нем костюмах и пальто, он был резок, насмешлив, самоуверен, грюндерского типа[57]. Он разбогател еще в Царицыне, где дружил с местными богатеями, и, переехав в Москву, купил аптеку на Пречистенке и поставил так, что она считалась одной из лучших в городе. Софья Ильинична с дочкой Сильвой, хорошенькой и избалованной, составляли всю его семью. У тети Сони была хорошая практика в Москве, да она и знала свое дело. Была она безалаберна, одевалась модно в платья стиля «princesse»[58], ратовала за женское равноправие, состояла во многих обществах, благотворительных и научных. Для нас она была московская тетка, мы немного опасались ее болтовни и посмеивались над нею. Мама ее любила и доверяла ей во всем. Полученное после смерти деда наследство доверчивая мама отдала на хранение в Москву Финам и в революцию не получила обратно: они сослались на большевиков, которые будто бы их «обобрали». Но я глубоко убеждена, что Исаак Фин прожил эти деньги. Его высокомерие раздражало меня, а папа сердился и, может быть, немного завидовал его удаче. После смерти деда была колоссальная ссора из-за наследства. Помню семейные советы в Белостоке, куда приехала и Берта, где мужья дочерей сцепились между собой и с ней: она требовала себе большую долю.
Исаак очень любил показывать свое превосходство. Моего брата, когда тому было три года, он выучил подавать ему «шляпу и палку», за что давал ему три копейки, и тот, глупенький, бежал со всех ножек за цилиндром и тростью, а Исаак с гордостью и важно принимал их из его рук. Папа долгое время сердился про себя, потом вспылил и запретил подобные развлечения.
Исаак красил свои вьющиеся волосы, эспаньолку и усы, носил белые пикейные жилеты, издевался над большевиками, но его быстро выперли из аптеки, и он потом служил там управляющим. Часть квартиры в первом этаже заселили, а также и ту ее часть, которая была во втором этаже. Умер Исаак в конце двадцатых годов. Тетя Соня кремировала его и урну с пеплом поставила у себя в передней на камине. Было довольно неприятно проходить мимо праха дяди, когда входили в переднюю, потом привыкли.
До революции Софья Ильинична развлекалась устройством вечеров. Это было ее любимое занятие — разумеется, совершенно бесплатное. На стенах домов и на тумбах красовались афиши о лекциях и вечерах в пользу каких-нибудь «интеллигентных женщин» или студентов университета или общества помощи. Принимали участие видные лекторы и певцы или певицы, а внизу афиши крупными буквами было начертано «устроительница доктор Мейлах-Фин». Когда я приезжала в Москву в 1921–1924 годах, я сама видела эти афиши.
Знаю, что около 1912 года тетя Соня устраивала выступления поэта Константина Бальмонта, и не только в Москве, но и в Петербурге в Соляном городке. Бальмонт относился к ней хорошо, целовал ей руку, и она рекламировала его повсюду. Он был рыжебородый, громкоголосый, закатывал глаза и завывал свои стихи. Тетя дрожала перед ним.
В каких обществах она участвовала, я узнала от сына маминой подруги д-ра Павла Заблудовского:
1. Общество свободного воспитания и обучения детей[59].
2. Общество свободных игр.
3. Общество распространения среди интеллигентных женщин технических знаний.
4. Концерты в пользу учащихся, курсисток Высших женских курсов медицинских знаний[60] и т. п.
Сильва имела две комнаты — будуар и гостиную, в первом этаже. Ее воспитывали в школе «свободного воспитания»[61], у нее были гувернантки немки, француженки, англичанки. Летом — заграница или дача под Москвой. С начала революции она пошла в театральную студию, где встретила своего будущего мужа Ваню. Он был из купцов — очень богатых, был очень красив и обаятелен, много пил. Чем-то напоминал Есенина.
В середине 1920-х годов он покончил с собой, совсем молодым.
У Сильвы от него был сын Юра, и Софья Ильинична привязалась к нему, обожала его. Сильва поступила на работу бухгалтером — к этому времени она окончила юридический факультет. Юра был оставлен на руках Софьи Ильиничны, которая частично сохранила частную практику и не могла отказаться от устройства вечеров.
Я приехала в Москву в 1922 году и поселилась на Пречистенке. Было холодно, темно. Во втором этаже жили какие-то непонятные, вселенные Моссоветом люди. У тети был ее кабинет и приемная и передняя с прахом Исаака Фина, а пройдя полуперестроенную комнату, попадали в квартиру Сильвы. Кухня была наверху, надо было подняться по внутренней винтовой лестнице в третий этаж, где была также уборная. Стряпали на электрической плитке или на маленькой буржуйке в передней.
Тетя брала обед из Дома ученых, где присутствовала на всех лекциях и пыталась играть роль. За Сильвой ухаживал друг Вани, архитектор Деребизов, она вышла за него, и он организовал для нее и Юры прочное гнездо. Софью Ильиничну оттеснили от Юры, у нее начались приступы шизофрении с переменными периодами возбуждения и упадка. Сильва боялась, что мать вредно влияет на мальчика. Отношения обострялись с каждым годом. В 1941 году Софья Ильинична бросилась под поезд метро «Кропоткинская».
3. Отец
Папа родился в Двинске[62], который долгое время носил немецкое имя — Динабург (город на дюнах). Город был построен при крепости, а сейчас входит в Латвийскую ССР и называется Даугавпилс.
Папа окончил Рижский политехникум, имел склонность к математическим наукам и технике. Он был гораздо практичнее, то есть правее мамы, и взял с нее слово забыть о знакомстве с народовольцами, понимая, что это весьма опасно и для нее, и для него.
В гимназические годы папа много читал, увлекался авантюрными романами. У него и у его брата Якова, тоже инженера, была большая библиотека. Живя в Двинске летом 1904 года, я сделала открытие в доме папиных родителей на Петербургской улице. В той комнате под крышей, которую занимал папа, когда учился в реальном училище, я обнаружила ход на чердак: встав на диван, можно было приподнять трап. Подтянувшись на руках и толкнув его головой, я уперлась ногами в толстую балку и без особого усилия пролезла внутрь просторного и светлого помещения, где навстречу мне встали клубы пыли. Под наклоненным потолком стояли ящики и лубяные корзины, наполненные книгами. Косые лучи заходящего солнца лились откуда-то снизу, освещая пыль и паутину в углах. Откинув крышку плетеной корзины, я увидела сброшенные туда навалом книги и тетради, исписанные четким папиным почерком, который был мне хорошо знаком.
Папа и его брат Яков были погодки, почерка у них были схожие, очень твердые и настойчивые. В корзине лежали тетради с геометрическими и алгебраическими задачами, старинные учебники, географические карты. А под всем этим наследием школьной учебы были сложены французские и немецкие романы в переводах на русский язык и в оригиналах на иностранных языках — там были Поль де Кок и романы Эжена Сю и Дюма-сына. Помню обтрепанную книгу без переплета, которую я прочла не отрываясь, — это была «Золотая карета» Ксавье де Монтепена[63], фантастическая повесть о золотой карете с двойным дном, в которой прятались дерзкие преступники… В лубяной корзине лежали разрозненные тома русских классиков, учебники химии и тригонометрии и сборники математических задач. Там же я нашла старинную хрестоматию Галахова[64].
На этом пыльном чердаке, куда сквозь грязные окна проникали багровые лучи вечернего солнца, проходили мои летние каникулы.
Отец и мама любили читать и выписывали множество журналов и собраний сочинений. Журнал «Нива» давал подписчикам полные собрания сочинений Лескова, и Мельникова-Печерского, и Гаршина, а позднее Конан Дойля, Уэллса[65] и, конечно, Антона Чехова. Когда я стала брать в городской библиотеке романы Гюстава Эмара, Вальтер Скотта и Фенимора Купера, отец отнимал их у меня на ночь и зачитывался ими. Это он купил мне в подарок «Восемьдесят тысяч лье под водой» Жюль Верна, когда мне исполнилось семь лет, и мы с ним вместе читали эту книгу, то есть я читала ее днем, а папа вечером. Позднее, в Лодзи, когда я взяла в библиотеке роман «Таинственный остров» и выяснила, что это продолжение романа «Восемьдесят тысяч лье под водой», папа с таким же восторгом, как и я, зачитывался похождениями капитана Немо. В журналах папа читал только беллетристику, а статьями не интересовался, в отличие от мамы, которая любила читать критические статьи. Я знала, что папа терпеть не может играть в карты — в преферанс или винт, в который усаживались играть наши соседи, как только выпадал свободный вечер.
У папы было красивое смуглое лицо, он походил на итальянца. Он любил музыку, очень любил песни. У него был приятный баритон, и он охотно напевал и насвистывал мотивы разных песен. У мамы, должно быть, не было слуха, и эта особенность перешла ко мне. Но впоследствии я полюбила музыку и песни, ходила в оперу и на концерты и, должно быть, развила в себе слух. Я даже сочиняла песни и переводила тексты опер, но это было много позднее. Папино пение я слушала с удовольствием. Музыкальные инструменты были его слабостью, и он купил цитру и самоучитель игры на цитре. И с удовольствием тренькал пальцем, вооружив его металлическим колечком с острием. Папа очень любил песню «Нелюдимо наше море»[66] и насвистывал ее, стоя за чертежным столом. Он любил и граммофоны (тогда это были старомодные аппараты с трубой), покупал новые пластинки с записями известных певцов, как, например, Собинова, Шаляпина и знаменитых цыганских певиц Вяльцевой и Вари Паниной.
У нас в доме был музыкальный ящик — полифон, куда вставляли металлическую пластинку и заводили пружину рукояткой, после чего раздавались звуки популярных вальсов и полек из оперы «Кавалерия Рюстикана»[67] и других модных музыкальных отрывков…
Папа всю жизнь интересовался техникой, придумывая разные усовершенствования по своей специальности, даже организовал «Бюро по техническим изобретениям» совместно с двумя инженерами. По их чертежам фабриковались в какой-то артели различные усовершенствования в виде электрических спиралей для кипячения воды, щипцов для завивки волос и еще «массажного аппарата» с набором инструментов.
Мы уже переехали в Петербург, когда в Царском Селе была организована промышленная выставка[68], и «Бюро», в котором папа принимал участие, имело на этой выставке павильон, где демонстрировались чудесные изобретения. В тот год я приехала из Парижа на каникулы, и папа поручил мне занять место продавца в киоске этого «Бюро». Мне было назначено жалованье, кажется, пятьдесят рублей. С утра я отправлялась в Царское Село в наш павильон, открывала его, выставляла на прилавок товары и готовилась демонстрировать их: я познакомилась с соседями: «Производство сосисок и колбас» и «Производство шоколада». Там были очень приятные молодые люди и девушки, и мы весело проводили время. Из моего первого жалованья я купила мамочке шерстяной платок. Он до сих пор хранится у меня.
Всю жизнь мой отец искал счастья в жизни и не находил. Он работал честно и добросовестно, старался не портить отношения с начальством, но ему мешали вспыльчивый нрав и горячность. Он хотел, чтобы я была врачом, делал все возможное, чтобы дать мне широкое образование и знание языков. С мамой он не соглашался в ее «смелых» взглядах и пытался держать меня в строгости. По глупости я считала его самодуром, а, может быть, он и был таким. Несколько месяцев мы с ним не разговаривали, но он меня любил, я многое взяла из его характера.
В последние годы жизни он заинтересовался кинематографом и даже построил здание для кино в компании с одной предприимчивой деловой дамой (это здание стоит и сейчас в глубине дома на Невском проспекте против улицы Маяковского). Мама, терпеливо выносившая и его опоздания к обеду, и поздние приходы домой, почему-то возненавидела эту даму, вообразив, что папа забывает семью. Но я убеждена, что никакой измены с его стороны не было, а имелась свойственная ему халатность и невнимание к самому себе.
Мой младший внук Саша очень похож на своего прадеда. В моем семейном альбоме хранятся старинные фотографии восьмидесятых годов, на которых отец очень смахивает на моментальное фото Саши.
4. Жанна Нико
В детстве у меня была бонна-француженка. За двадцать рублей в месяц швейцарская контора по найму вербовала для поездки в Россию девушек, нуждающихся в заработке. Жанна была бретонка, сирота. Она воспитывалась в городе Нанте в монастырском пансионе за счет дальних родственников. Из стен монастыря она попала в польско-литовско-еврейский город[69], где мой отец строил в то время рельсовую конку.
Жанна была третья по счету бонна в нашем доме. Первая вышла замуж за пристава, вторая ставила меня на колени и щипала, за что и была изгнана со скандалом, когда мама обнаружила эти методы воспитания. Ей на смену выписали Жанну Нико.
Мне тогда исполнилось шесть лет: коренастая, черноглазая, румяно-скулая Жанна была ровно втрое старше меня, но в душе оставалась ребенком. Мы подружились. Она пела мне бретонские песни и рассказывала страшные истории про утонувших моряков, про вампиров и про лунатиков в белых одеяниях, бродящих по откосам домовых крыш. Она привезла с собой толстую тетрадь с застежками и замочком. В тетради были трогательные стихи, записанные ее монастырскими подругами.
Вечером, если Жанна была довольна мной, она читала мне стихи из этой тетради. Помню стихотворение о язычнице самаритянке, полюбившей Христа. Самаритянка унижалась перед своим избранником, но он гордо отвергал ее. У меня мороз проходил по спине, когда Жанна читала эти стихи. У нее был низкий, немного грубоватый, но задушевный голос. Я давно знала «Самаритянку» наизусть и читала ее про себя шепотом, лежа в постели, но чтение Жанны нравилось мне больше. Жанна научила меня французской грамоте, и мы читали с нею вместе «Отверженных» Виктора Гюго. Это была ее любимая книга, и мы вместе плакали над бедной Козеттой. Любимым героем Жанны был Наполеон. Как мы восторгались им, как нас волновал его трагический конец! «Самаритянку» я, к сожалению, забыла, но и сейчас, когда меня одолевает бессонница, я декламирую вполголоса про себя «О, завтра — Ватерлоо… Утес святой Елены… И камень гробовой…»
Жанна и сама писала стихи. Но это был секрет. Когда предстоял день рождения мамы или отца, Жанна запиралась у нас в комнате сразу после утреннего чая. В этот день у нас не было уроков. К обеду она выходила растрепанная, с горящими щеками, сосредоточенно ела, не говоря ни слова, и снова уходила к себе. К вечеру обычно стихотворение было готово, и Жанна с гордостью читала мне его целиком, а затем по строчкам, пока я не выучивала его наизусть. Стихи я запоминала очень легко. Затем я должна была переписать стихотворение на листе атласной бумаги самым лучшим почерком. Это было труднее, так как почерк у меня был скверный, а случись клякса, приходилось переписывать все заново.
Под влиянием Жанны я тоже стала писать стихи. По-французски, разумеется. Но дни рождения меня не вдохновляли. Мое первое стихотворение было посвящено Эльзасу и Лотарингии, в нем проводилась идея французского реванша за Франко-прусскую войну[70]. С восторгом я описывала, как «мы» будем бить немцев и вернем «себе» отторгнутые у нас провинции. Немцев я не любила с детства. У меня были на это персональные причины помимо отторгнутых провинций. Две мои кузины, с которыми я не ладила, были немки. Их постоянно ставили мне в пример как образец бережливости и аккуратности. Бережливость и справедливость были двумя лейтмотивами моего детства. Я возмущалась против них всем существом, инстинктивно, не умея объяснить почему. Теперь я знаю, что за ними крылось расчетливое смирение и социальное лицемерие. В детстве я просто презирала их. «Наполеон и умеренность»! «Самаритянка и справедливость»!
Мое сердце выбирало Наполеона и отвергало скучную справедливость. Так было написано мое первое стихотворение.
Юноши и девушки, которые будут читать мои стихи, счастливее моего поколения, — им не нужно преображать действительность мысленно, им суждено лепить и формировать ее реально. Но у них нет той ненависти к старому, которую в детстве воспитывали в себе мои друзья и подруги.
Нас первая ненависть сблизила, друг, Вот этот знакомый с детства круг, — От чопорных дур до распутных нерях, Посредников мелких, ловчайших деляг, До крупного хищника мутных вод. Мы знаем типаж этот наперечет! Как мы презирали их! С гневом подобным Лишь юность одна ненавидеть способна[71].В семье и в школе мое поколение чувствовало себя, как в тюрьме. Это была малая война. Полицейское государство и мещанская семья старались согнуть дух ребенка. Но дети сопротивлялись изо всех сил то по-партизански, опираясь на инстинктивную солидарность слабых против сильного, то наступая и отвоевывая себе права. В стране уже гремел тысяча девятьсот пятый год, и, требуя от начальницы гимназии «свержения самодержавия», мы чувствовали за стенами актового зала встающую силу рабочего класса. Об этой борьбе школьников, не прекратившейся в первые годы реакции, я написала в начале моих воспоминаний. Тогда я не писала стихов, но сочиняла драмы «из жизни заставы».
Из поэтов я признавала Некрасова и Гейне, а также Надсона — из песни слова не выкинешь.
Осенью 1908 года мне пришлось уехать в Париж. Здесь произошло мое знакомство с новыми французскими и немецкими поэтами, впервые я начала читать русских символистов. Валерий Брюсов стал для меня откровением. Снова я начала писать стихи.
Латинский квартал тех лет был исключительно творческой средой. Днем в маленьких молочных, вечером в кафе, утром в студиях и библиотеках, в Люксембургском саду или просто где-нибудь на скамейке бульвара — здесь встречались художники, скульпторы, поэты всех наций и стран. Вернее сказать, те, кто мечтал сделаться скульпторами, поэтами, живописцами. У нас было мало денег, но много замыслов. Прибавьте к этому задорную деловитость французского студента, вечную молодость парижской рабочей толпы и нашу собственную юность.
Стихи рождались утром, чтобы их прочли вечером. Это были наивные лирические бредни, на которые смотришь сейчас как на выцветшую фотографию, где едва узнаешь себя в старомодном платье до полу и шляпе системы «Абажур».
Война сняла эти розовые абажуры с наших глаз.
5. Моя Одесса
Одессу я узнала благодаря тете Фанни. Правда, я лишь частично приобщилась к прелести Одессы, но все же поняла очарование этого южного пышного русско-украинско-еврейского и приморского города. Надо начать рассказ о тете Фанни. Она была младшей из маминых сестер. Я помню ее молоденькой, миниатюрной, стройной девушкой с прелестным личиком и кротким характером. В отличие от старших сестер она не стремилась учиться и властвовать над окружающими. Она, как и мама, любила стихи, и когда все четыре сестры съезжались на лето, любимым развлечением их было гулять по лесу, читая стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Многие из этих стихотворений я выучила с их голоса и незыблемо помню до сих пор.
Фанни любила посмеяться, хотя мне кажется теперь, что в ее улыбке было что-то грустное, как это бывает у еврейских девушек. Фанни выдали замуж по сватовству, но она очень полюбила своего мужа, да он и стоил того. С этого и началось мое знакомство с Одессой.
После пышной свадьбы, которую справляли на перепутье между родными городами обоих супругов, то есть не в Белостоке и не в Одессе, а в Варшаве, молодые поселились на родине мужа. Помню розовое платье, которое мне сшили по поводу свадьбы, и ту веселую легкомысленную атмосферу праздника, всю сотканную из шуток, радости, остроумия — я бы назвала ее «варшавско-одесской». Гилярий, муж Фанни, незадолго до того окончил Демидовский юридический лицей и сделался редактором большой одесской газеты «Южное обозрение»[72], которую основали мужья его сестер, состоятельные прогрессивные одесситы Абрамовичи. Кроме сестер и остальной родни он привез в Варшаву на свою свадьбу несколько сотрудников газеты, наиболее близких ему. Это был цвет журналистов, собравшихся тогда в Одессе вокруг новой газеты, — Александр Яблоновский, позднее блестящий публицист, писавший в столичных газетах, и ряд других, чьих фамилий я не знала, кроме одного, который был известен всем под псевдонимом. Настоящая фамилия его была Герцо-Виноградский, но его называли Лоэнгрином: таков был его псевдоним. Он очень любил стихи, и это сдружило нас, хотя мне было всего семь лет, а ему лет на двадцать больше.
Когда я с волнением прочла перед гостями стихотворение Некрасова «Застенчивость»:
Ах, ты страсть роковая, бесплодная, Отвяжись, не тумань головы… —мне аплодировали, а Лоэнгрин подошел ко мне и поцеловал мою руку — это впервые в жизни мне целовали руку. Потом гости попросили читать стихи его, и он прочел несколько вещей, мне незнакомых.
В то время еще не было ни радио, ни даже граммофонов. Родные молодых сочли вульгарным приглашать на свадьбу музыкантов. Только двоюродная сестра моего отца, четырнадцатилетняя девочка, сыграла на рояле мазурку Шопена. На этой свадьбе не танцевали. Кто-то предложил петь хором «Варшавянку», но гостеприимные хозяева протестовали, заявив, что здесь не студенческая сходка.
Перед отъездом я попросила Лоэнгрина записать и прислать мне те стихи, которые он читал — особенно понравившееся мне стихотворение:
Полная сил, ароматная, нежная Яблоня в нашем саду расцвела…Позднее оно вошло в «золотой фонд» мелодекламаций, столь модных около 1910 года. Лоэнгрин обещал и долго не выполнял данного им слова. Но приблизительно через год я неожиданно получила вложенный в письмо тети Фанни листочек бумаги, на котором были переписаны эти стихи. В это время я уже знала, что псевдонимом Лоэнгрин подписывался остроумный и талантливый фельетонист, чьи короткие и острые, отточенные статейки ежедневно появлялись на страницах редактируемого Гилярием «Южного обозрения».
Вскоре после свадьбы, по возвращении в Лодзь, я обнаружила в почтовом ящике нашей квартиры плотно сложенный экземпляр этой газеты, которую нам продолжали присылать до ее запрещения в 1905 году, когда она была закрыта за антиправительственное направление распоряжением прокурора. Вероятно, я была единственным таким постоянным и усидчивым читателем этой большой провинциальной газеты. Она начала мое знакомство с повседневной прессой, по ней я изучила многие жанры русской публицистики рубежа столетий — и осторожные передовые, и фальшиво-елейные правительственные сообщения, и тревожные многозначительные телеграммы, и отдел городских происшествий, где рассказывается о пожарах, несчастных случаях и уголовных преступлениях. Но больше всего мне нравился «маленький фельетон», печатаемый ежедневно и направленный обычно против «отцов города», гласных городской думы и убийственно, но вежливо разделывающий одесского полицмейстера Зеленого. Иногда я приходила в такой восторг от некоторых оборотов фельетона, что пыталась поделиться с отцом и мамой, но не встречала с их стороны должного сочувствия. Нет! Чтение «Южного обозрения» было моим собственным и единоличным наслаждением!
В 1900 году тетя Фанни, у которой родилась дочка, пригласила к себе на дачу нашу семью, которая должна была захватить с собой и бабушку. Никогда не забуду это лето в Одессе на Среднем Фонтане, пылающее южное солнце, синее, пенное Черное море, так непохожее на то белесое и холодное, но по-своему красивое Балтийское море, которое я знала по дачным местам в Восточной Пруссии.
С утра мы сбегали по горке вниз на колючий, заваленный мелкими камушками одесский пляж, часами бродили босиком по воде — там и учила меня плавать здоровенная сторожиха женской купальни, с черными, как маслины, глазами и с мягким южным говором. Сначала она еще опоясывала меня пробковым поясом — она называла его «корки», — а потом по обоюдному согласию мы перестали им пользоваться.
А сколько интересных вещей море выносило на берег! Чего только оно не оставляло на камнях, с шипением уходя обратно.
По воскресным дням на дачу, которую на лето снимал Гилярий, приезжали сотрудники газеты — в том числе Лоэнгрин и Яблоновский. На большой стол в саду подавался самовар, и пили чай со свежим вареньем из клубники, малины, абрикосов. После чая играли в крокет, затевая сложные партии, в которых принимали участие 6 игроков и даже иногда 8. Играли взрослые и дети, с увлечением отдаваясь интересной игре, где от характера каждого игрока зависел окончательный исход, где слабым помогали сильные, где один талантливый противник мог свести на нет усилия целой группы усердных, но мало одаренных игроков. Каждый хотел быть «разбойником с правом двух ударов», но не каждый умел блестяще пользоваться этим поистине убийственным для противника правом. Мой старый знакомый Лоэнгрин считался у нас чемпионом «разбойников с правом на два удара»: с тем большим обожанием я смотрела на него. Иногда приезжала в гости на дачу молодая жена старшего брата Гилярия, певица, и тогда двери на террасу распахивались и Регина пела нам. Ранняя южная ночь со стрекотанием цикад и запахами цветов и деревьев заставала нас в саду. Помню светляков, которые зажигали свои «лампочки» в кустах и траве: я пыталась поймать их, чтобы увезти с собой в Лодзь, но утром они оказывались такими серыми и жалкими! Я не могла бы унести ни их, ни свет южного утра, ни светлые платья женщин — у нас в фабричной Лодзи нельзя было выйти на улицу в светлом платье, так как через несколько минут оно покрывалось черными крапинками копоти. А запахи? Аромат моря и запах водорослей, запах цветущих акаций, которые окаймляли одесские улицы, а широкая белая лестница, ведущая к морю! Я узнала ее, когда много лет спустя смотрела фильм «Броненосец „Потемкин“», — она показалась мне торжественнее и суровее, чем в те годы, когда я впервые сбегала по ней.
Мне немного совестно, что я не узнала ни одесского жаргона, ни одесских героев, о которых позднее читала у Бабеля, у Паустовского, у многих поэтов юго-западного направления[73]. Но я знала только то, что могло заинтересовать девятилетнюю девочку. Однажды я спросила у дяди Гилярия, почему он и его брат так похожи на французов и носят французские имена — Адольф и Гилярий? Гилярий усмехнулся своей иронической и доброй улыбкой и ответил:
— Об этом можно пофантазировать. Я думаю, что Дюк[74] привез с собою из Франции множество талантливых людей — строителей, художников, торговцев. У него был также финансист, как у многих властителей Запада, человек необходимый. От этого финансиста, вероятно, и пошел наш род…
Я подружилась с дочерьми сестер Гилярия. Эта дружба длилась недолго, всего два месяца, но потом, когда после восстания на «Потемкине» и приговора царского суда Гилярию пришлось бежать из России и строить жизнь вдали от Родины[75], эти девочки, его племянницы, всегда приезжали к нему. Там я и встречалась с ними, когда бывала в Берлине, проездом домой, уже в более поздние годы, будучи парижской студенткой.
Дядя Гилярий сохранял и тогда свое грустное очарование и выдержку — он никогда не сердился и даже на хозяина той немецкой фирмы, где работал в качестве «юриста по русским делам». Терпеливо сносил его грубые шутки и попытки фамильярничать. В эмиграции Гилярию и Фанни жилось скудно и трудно. Фанни давала немцам уроки русского языка — желающих было немного. Их дочка Леля, которую они увезли с собой, обучалась в немецкой школе, но с детства говорила и писала по-русски. Мы получали от нее маленькие письма-вкладни, выведенные аккуратнейшим почерком, в котором узнавали твердый и непоколебимый характер ее матери. Гилярий умер в первые дни империалистической войны 1914 года. После прихода фашистов к власти Фанни и Леля бежали во Францию.
Моя Одесса не кончилась на Гилярии, хотя я и не бывала больше на его родине, но та певица Регина, которая когда-то чаровала нас своим легким и звонким голосом в темные и теплые одесские ночи, переехала с мужем и двумя дочками в Петроград. На Лиговке, близ Николаевского вокзала, потомок финансиста великого Дюка свил гнездо, и у парадного подъезда появилось объявление: «Доктор Б. принимает ежедневно», а далее следовали часы приема, утренние и вечерние[76]. Люди, жившие в этом районе, скоро привыкли к тому, что доктору Б. можно не платить и что к нему можно приходить и звать его на дом в любые часы. У доктора не было ассистента, хотя практика подчас требовала квалифицированной помощи, и тогда Регина, отрываясь от рояля и от учеников, надевала белый халат и появлялась в кабинете мужа в качестве ассистента.
Девочки росли под строгим наблюдением матери, играли на скрипке и рояле, окончили консерваторию, стали преподавать там, вырастили множество учеников и учениц. Их дом всегда был открыт для консерваторской молодежи. Те, кто приезжал учиться и не находил угла, ночевал на диване и стульях в докторской квартире, получал чай и хлеб, а если нужно было, то и тарелку супа, приготовленного умелыми руками хозяйки. Вечером за столом обсуждались все консерваторские дела.
Из-за плотно прикрытых дверей в коридор, где на стульях сидели пациенты, постоянно доносились звуки пьес Шопена и Глазунова, Чайковского и Баха. Иногда дверь из кабинета в столовую приоткрывалась, и доктор в халате присаживался к обеденному столу. Закусив или выпив стакан чаю, он быстро возвращался в кабинет к своим больным. Дети продолжали играть, хозяйка подавала суп, делала необходимые замечания пианистке или скрипачке, бежала к телефону, коротко и деловито отвечала на звонки и, быстро напялив пальто на свою массивную фигуру, убегала в город, на рынок, в магазины. Хозяйка не знала устали, на ней держалось все. Она словно принесла из Одессы неутомимый и напористый нрав, неустрашимость в беде, долю святого легкомыслия и звонкий южный смех.
Семья была небогата. Адольф был, как говорили в прошлом веке, доктор-бессребреник. Сейчас это слово вывелось, но оно означало в годы моей юности человека, всей душою преданного больным и успеху медицины, не задумывающегося над тем, какую выгоду ему принесет пациент, что можно будет с него содрать. Это были те принципы, которые поставила перед собой советская медицина. В царское время выросло в трудных условиях поколение земских и городских врачей, на которых держалась забота о здоровье людей, поколение, которое в 1914 году пошло в армию и вынесло на себе тяжелейшие труды и опасности. Из этих людей выходили блестящие хирурги, терапевты, глазники — о некоторых из них говорили тогда: «Поезжайте в Одессу к Филатову, он спасет ваши глаза».
Доктор на углу Лиговки не был знаменитым, но он тоже прошел школу земского врача и в обычной своей практической деятельности не утратил интереса к науке, жадно схватывая все, что открывала медицина на родине и за рубежом.
В первые годы советской власти мало кто из врачей овладел сразу новыми средствами борьбы против венерических болезней. Когда немец, доктор Эрлих, открыл свой знаменитый препарат, который он назвал сальварсаном — т. е. спасением от венерических заболеваний, никто еще не думал пользоваться этим средством от других паразитарных заболеваний крови. Не знаю, кому это пришло в голову в России, на которую надвинулись эпидемии голодного сыпного и возвратного тифа, но в 1922 году советские врачи решили попытаться использовать новое средство против возвратного тифа.
В 1922 году, голодной зимою, работая в военном госпитале в Петрограде, я подхватила оба тифа и слегла. Лечивший меня товарищ по работе несколько растерянно сказал: «Говорят, на Западе пробуют сальварсан. Хорошо бы нам снять хотя бы возвратный тиф. Но где взять заграничное средство?»
Мама вспомнила: «А что, если позвонить Регине?» И в тот же день Регина появилась у нас в маленькой комнате за ванной, единственном теплом углу в обледенелой квартире, где я лежала. Вместе с Региной пришел и Адольф и принес все необходимое. Регина нарядила его и себя в накрахмаленные чистые халаты и искусно помогла Адольфу сделать мне инъекцию. Они не преминули посмеяться над тем, что и мне пришлось прибегнуть к помощи врача-венеролога. «Ожидали ли вы когда-нибудь этого?» — пошутила надо мною Регина. «Позвоните нам вечером, — сказала она, обращаясь к маме, — может быть, придется сделать еще один укол на ночь. Ведь Адольф сам только что перенес сыпняк».
«Я знаю, от вас так трудно добираться, — предложила мама, — может быть, достанем где-нибудь извозчика». Она представила себе занесенную сугробами Лиговку, темную и безлюдную, как и прилегающие к ней улицы. Конечно, об извозчике нечего было и мечтать.
«Ничего, — возразила Регина, — я возьму Адольфа под руку, и мы пройдемся вдвоем, танцуя — как по Дерибасовской в родной Одессе». Она помогла мужу надеть пальто, нахлобучила на него шапку и напялила на его руки трехслойные рукавицы, которые мы носили тогда, чтобы не отморозить пальцы. «До свидания!»
У меня была высокая температура, и мне показалось, что ко мне наклонилась прежняя Регина, молодая, пышноволосая, с золотыми сережками из «чистого» дутого золота в ушах.
«До свидания!»
К счастью, им не пришлось возвращаться ночью. Обливаясь проливным потом, я «сбросила температуру» — через несколько часов после укола.
Годы шли, мы старались не терять связи с нашими одесситами с Лиговки, порой справлялись об их судьбе.
Пришло время, когда стране, чтобы строить свою индустрию, понадобилось золото, все золото, застрявшее в кубышках, зашитое в обивках мебели, скапливаемое понемногу в руках у «новых богачей». Следователь, которому было поручено изымать золото у населения, пригласил в числе других врачей, имевших частную практику, и нашего доктора с Лиговки.
«Вы посмотрели камеру, где сидят заключенные, — вежливо сказал он Адольфу. — Советую вам написать записку жене, чтобы она принесла сюда все золотые вещи, какие у вас есть».
Регине доставили эту записку Адольфа. Через час она вошла в кабинет следователя и положила на его стол носовой платок. В нем лежало несколько дешевеньких брошек и два обручальных кольца, на внутренней стороне которых было выгравировано «Регина» и «Адольф». «Есть еще эти сережки, — сказала Регина, тряхнув головой, которую украшали старинные дутые сережки „чистого золота“, — я ношу их уже 20 лет и никак не могу снять. Может быть, вам удастся?» Строгий следователь с удивлением вскинул на нее глаза. «Не надо, идите домой». Носовой платок со всем его содержимым он положил в ящик письменного стола. «А где доктор?» — настойчиво спросила Регина. — «Идите домой, он вернется сегодня». Эту историю рассказала нам Регина через год или два при встрече.
6. Лодзинская женская гимназия
В мое время, поступая в гимназию, нужно было читать, писать и знать счет. Моей первой учительницей была моя мама. Окончив пансион, мама держала экзамен при учебном округе и получила звание домашней учительницы с правом преподавания единоверцам. Мама знала все — так мне казалось. Папа тоже знал много и даже умел рисовать и петь, но папа был очень занят своей инженерной работой и у него не было времени для нас, детей. Нас было двое, мой маленький брат и я. У папы даже не было времени, чтобы пообедать вовремя, он всегда опаздывал к обеду, а мама не плакала при нас, но у нее часто бывали красные глаза. Тогда папа сердился на нее, — мы знали, что он очень вспыльчив. В такие дни за обедом мы сидели совсем тихо и старались говорить шепотом — брат Саша, я и наша бонна, мадемуазель Жанна.
Мама выучила меня читать и писать и весной повела на экзамен в первый класс лодзинской женской гимназии…
В город Лодзь мы переехали совсем недавно, после того как папа получил там работу. В этом городе мы еще никого не знали. Это был центр текстильной промышленности Привислянского края Царства Польского[77]. Закончив постройку в Белостоке, папа получил заказ на большую работу в Лодзи — там предвиделись еще постройки, и папа, всегда искавший счастья в новых местах, решил попытать его здесь.
Маме пришлось расстаться с родителями и сестрами, но она не возражала. Она очень любила новые города. Нам с Жанной Лодзь понравилась: там было много интересных мест для прогулок. Город сильно строился, и мы, бродя по новым кварталам, даже доходили до леса, где собирали грибы. За рынком строилась новая гимназия, и я знала, что буду ходить в нее, а не в старое грязное здание, перестроенное когда-то из жилых квартир. Новый дом с большими широкими окнами, красивым входом, просторным вестибюлем, куда мы с Жанной по любопытству как-то заглянули, произвел на нас самое хорошее впечатление, и я с нетерпением ждала дня, когда пойду туда…
В гимназии самым интересным и новым для меня уроком был так называемый Закон Божий, или история еврейского народа. В детстве, хотя оно и прошло в еврейской среде в маленьком патриархальном Белостоке, я почти ничего не знала об еврействе.
Мама, мамины сестры и подруги любили русскую литературу и привили мне любовь к ней. В семье у деда, на торжественных праздничных собраниях, я принимала участие в обрядах (например, в шуточной краже мацы на пасхальном вечере, когда старшему из внучат полагалось украсть кусочек мацы, за что он или она получал выкуп). Родители мои не были религиозны, и мне никогда не говорили ни о боге, ни о вере. Если, живя в Белостоке, они еще исполняли некоторые необходимые требования обрядности, то делалось это только ради деда. С переездом в Лодзь все это было отменено, семья перешла на общую посуду для мясных и молочных блюд, что по еврейской религии считалось грехом. На нашем столе появилась ветчина.
Но в гимназии я была еврейкой и должна была проходить уроки Закона Божьего так же, как православные, католики и лютеране. На урок пришел учитель еврейского Закона Божия, немолодой, с приятным ласковым лицом, одетый не в учительскую форму, а в сюртук, — ученый раввин, доктор Донхин. Очень сильное впечатление произвели на меня его рассказы о сотворении мира, о первых людях, о патриархах. Что-то необыкновенно обаятельное было в этом человеке, что привлекало к нему сердца детей, да и то, что он рассказывал, было так непохоже на французские сказки, которые я читала с моей бонной, и на стихи Некрасова, которые мне читала мама.
Сейчас, когда я вспоминаю образ Донхина, мне кажется, что он походил на негритянского проповедника, который умеет подходить к сердцам простых неискушенных людей. Я с удовольствием выучила все десять заповедей и с восторгом отвечала их Донхину. Он слушал меня, улыбаясь, потом похвалил с очень серьезным видом. «Ты отвечала лучше всех, — сказал он мне. — Я ставлю тебе пятерку». И хотя он не ставил других отметок, кроме пятерок, но пятеркой, полученной у Донхина, я гордилась больше всего. Из его уст я узнала трогательные легенды еврейского народа: историю Иосифа, проданного братьями в Египет; историю Моисея, которого родная мать, чтобы спасти его от смерти, положила в ивовую корзинку и пустила плыть по течению Нила, где его и нашла в тростниках дочь фараона; историю о том, как Моисей, став взрослым, вел свой народ из Дома Рабства; историю Ноэми, которая была так бедна, что собирала колоски на поле после жатвы. Во втором, в третьем, в четвертом классе Донхин рассказывал нам о правлении еврейских царей.
С каждым годом это делалось менее интересным, и я уже без всякого чувства отвечала урок — о каком-нибудь Оссии, который «не ходил по путям праведным». С четвертого класса у меня были уже другие интересы и мысли. Но любовь к Донхину я сохранила надолго.
Из учителей я запомнила толстого, обрюзгшего, затянутого в синий форменный сюртук Святухина[78], преподававшего нам русскую историю. Русскую историю начинали проходить с третьего класса, а всеобщую историю — с четвертого. Святухин был очень строг и требователен. Думаю, нелегко было ему внушать одиннадцатилетним девочкам, да еще плохо понимавшим его литературную речь (среди нас было много полек, немок, евреек)[79], казенные формулы самодержавия и православия.
Помню, он бился с нами целый урок, как кто-то из царей принял из рук патриарха венец, скипетр и державу. Он требовал от нас, чтобы мы обозначили все это одним словом, а за неверный ответ ставил одну двойку за другой. И вдруг меня осенило, и я сказала: «Это называется знаки царского достоинства». Святухин был поражен: «Откуда вы знаете?» — «Я придумала». Он поставил мне пятерку и с тех пор отличал меня среди прочих учениц. Мне кажется, что с этого раза я поняла, какое удовольствие можно получить, дав точное название категории понятий.
Замечательным персонажем была наша классная дама (теперь это называется классная руководительница). В те годы начальство требовало, чтобы классные дамы не выходили замуж или же были вдовами. Наша Александра Ивановна Яроцкая была крошечной женщиной с бледным рыхлым лицом и редкими волосами, зачесанными на макушке головы, где возвышался небольшой узелок. Ее синее форменное платье с белым воротничком всегда было гладко выглажено, хотя носила она его много лет подряд. У нее был резкий и повелительный голос, доносившийся от столика, за которым она сидела, до самых отдаленных парт.
Придя в класс, она производила перекличку — я до сих пор помню в алфавитном порядке фамилии всех сорока двух учениц нашего класса: Адам, Букет, Блюмина, Браун, Буткевич и т. д.[80]. Отметив отсутствующих, Александра Ивановна начинала кричать, обзывая неугодных ей учениц жидовками, польками и компанией, ставя нам на вид неаккуратность нашего внешнего вида. «Редькина, опять голая пришла! Что на вас надето? Опять голая пришла!» И Редькина смущенно закрывала воротничок своего форменного темно-красного платья, который оказывался на один сантиметр ниже положенной вышины наших стоячих воротничков.
Александра Ивановна присутствовала на всех уроках, строго наблюдая за тишиной и порядком. Самостоятельно она вела уроки рукоделия и чистописания. Во время этих уроков она заставляла нас читать вслух, выбирая тех, кто читал бегло по-русски и умел читать осмысленно и выразительно. Мы читали прозу — в младших классах Гоголя, в старших — Тургенева, например, «Бежин луг». Для освоения русского языка это было очень полезно, а тем ученицам, которые читали, — и очень приятно, так как освобождало их от переписывания прописей и обрубливания носовых платков. Несмотря на ее крики, она была неплохим человеком[81] и принимала участие в наших школьных и личных огорчениях, но была очень подозрительна и обидчива. В те дни, когда у нас оставался свободным урок из-за неприхода кого-либо из преподавателей, она тоже заставляла нас читать вслух, а сама уходила давать свой урок в другом классе. Тут мы, конечно, давали волю своей любви к озорству. Каждая из нас занималась тем, что ей нравилось, — кто причесывался, кто пел, кто закусывал, а самая маленькая в классе Сима Санина, забравшись на стул Александры Ивановны, положила голову ей на стол и делала вид, что спит.
Нагрянув неожиданно во время этого спектакля, «Курка»[82] — таково было переходившее из поколения в поколение прозвище Александры Ивановны — вдруг вообразила, что мы изображали ее похороны. «Рано стали отпевать меня! — кричала она. — Распустили волосы, как плакальщицы! Надгробные песни пели? Думали, что я не пойму? Я с вами справлюсь!»
За эту неделю весь класс получил тройки по поведению. Много лет подряд она попрекала нас тем, как мы ее отпевали.
Лодзинская женская гимназия научила меня грамотно писать, разбираться в арифметике, алгебре и геометрии, преподала основы физики в объеме курса женской гимназии, но вразумительно и ясно. Наш преподаватель физики, чех по национальности, хромоногий и безобразный, по фамилии Педаль, настолько вдолбил своим ученицам известные в то время начала науки об электричестве, теплоте и свете, что, очутившись в Париже на медицинском факультете, я без труда слушала и понимала лекции. То, что я узнавала, непосредственно вытекало из знаний, полученных мною в гимназии.
Педаль, над которым мы тогда смеялись, любил разъяснять все наглядно, с применением к жизни. Мы хихикали после уроков, когда этот кривоногий урод объяснял нам устройство барометра, добавив в виде пояснения, что, поехав в воскресенье в ландо на экскурсию с молодыми дамами, он захватил с собой два зонтика, потому что предварительно рано утром посмотрел на барометр. Смешно было представить себе нашего Педаля в ландо с дамами в белых платьях, но когда он укрывал дам под зонтиками, он делался в своих глазах героем — ведь благодаря науке он сумел предвидеть дождь!
Чего не давала гимназия, возмещало домашнее чтение. Тогда еще не было Географгиза, но детский журнал «Юный читатель»[83], который мне выписывали, давал два раза в месяц увлекательнейшие книги приложений: путешествия в дебри Африки, путешествия к Северному полюсу, рассказы о жизни детей в разных странах — на южных островах и на Крайнем Севере.
Библиотека гимназии не имела увлекательных книг Майн Рида и Вальтер Скотта, но мама записала меня в городскую библиотеку. В нее же были записаны и некоторые мои подруги, и не только Ливингстон и Стэнли, но и «Всадник без головы», и «Квентин Дорвард»[84] переходили из рук в руки, удовлетворяя нашу жажду к путешествиям, к познанию мира.
Во втором и в третьем классах мы, девочки, играли в краснокожих индейцев, похищающих жен и невест американских фермеров, или в благородных разбойников, спасающих нежных девушек, посаженных в тюрьму жадными опекунами или мачехами. Каждую субботу после занятий меня приводили к двум сестрам, моим подружкам[85], и мы разыгрывали с ними втроем невероятные волнующие пьесы: мы опрокидывали столы, закрывали их скатертями, залезали в получившиеся пещеры или палатки, ползали на четвереньках между кадками с цветами и зелеными плюшевыми креслами, что должно было изображать блуждание по непроходимым джунглям.
Из произведений русских писателей мы играли в «Ледяной дом» Лажечникова и «Князя Серебряного» Алексея Толстого. И мстительную, злобную Анну Иоанновну с «золотым» подносом на голове, и грозного Иоанна Четвертого доставалось изображать старшей из сестер, кроткой и терпеливой Соне, а мы с хорошенькой, склонной к буйным приключениям Женей жили в ледяном доме, на Неве (для чего открывалось окно во двор, чтобы создать впечатление петербургского зимнего холода) или прятались в чулане от настигающих нас опричников.
7. На Западной Двине
Лето мы проводили на даче недалеко от Лодзи; снимали у разорившегося помещика его большой дом. Как правило, это делали сообща несколько знакомых семейств — обычно с нами бывали мои подруги Женя и Соня Дрейцер с их матерью и еще одна красивая дама с маленькой дочкой. Папа приезжал в субботу утром и проводил с нами два дня.
Мы гуляли по лесу, собирали цветы и ягоды, купались в речушке, по вечерам папа пел нам свои любимые песни. В доме имелся старый рояль, и мадам Туркельтауб (так звали нашу красивую соседку) аккомпанировала папе по слуху; он очень любил петь — даже без аккомпанемента — песни, которые были в ходу у студентов его поколения. Но мадам Туркельтауб, которой папа, по-видимому, очень нравился, постоянно зазывала его в свои комнаты, чтобы аккомпанировать ему.
Мы с мамой немного ревновали, а папу тяготили эти авансы, но, может быть, он не хотел огорчать маму. Приезжая на дачу из Лодзи, папа по субботам привозил мне книги из библиотеки и целую груду газет за неделю, которых он не успел прочитать и на которые набрасывались дачники и хозяева нашего дома, газет не получавшие. Не помню уже теперь, по какому случаю, но именно в связи с тем, что напечатано было в газете, красавица Беатриса (Туркельтаубшу звали Беатрисой) пристала к папе с просьбой объяснить ей начало какой-то истории. Я в это время читала с увлечением свое любимое «Южное обозрение» и не расслышала, о чем они говорили, и поняла только, что папа иронически сказал: «Неужели вы этого не знаете? Спросите у Лизы, — пусть она вам расскажет; это ведь уже древняя история, с евреями это случается постоянно».
Беатриса ласково поглядела на меня своими волоокими глазами и сказала: «Ну, если вы не хотите, то пусть Лиза расскажет, а потом вы не сможете отказать мне в объяснениях». Папа ушел, а Беатриса стала ожидать моего рассказа о евреях, о гонениях на них. Я сперва неохотно, а потом с увлечением начала рассказывать: «Был такой король, всемогущий и жестокий, и у него имелся министр, очень злой, человеконенавистник. Министр этот задумал погубить евреев и приказал уничтожить их племя. В определенный день, назначенный министром, все евреи — мужчины, женщины и дети — должны были собраться на городской площади и ждать смерти. Никто из придворных не смел сказать об этом королю, который всецело доверял своему министру. Евреи стали думать, как бы сообщить королю о том, что готовится такое чудовищное преступление, и один из старейшин вспомнил, что у короля есть молодая жена-еврейка, только недавно взятая им во дворец. „Ее надо умолять о помощи!“ И старый еврей пробрался во дворец и упал на колени перед Эсфирью».
Но тут Беатриса прервала меня: «Что ты мне рассказываешь? При чем тут Дрейфус?» Я удивилась: «Какой Дрейфус? Кто такой Дрейфус?». В «Южном обозрении» правда писали о Дрейфусе, но я не обращала на это особого внимания. Рассердившись на Беатрису за то, что она прервала меня, я вспылила: «Вы просили про древнюю историю и гонения на евреев, — я вам про них и рассказала. А хотите про Дрейфуса, — могу и про Дрейфуса. Но только надо самой читать газету, а не приставать к другим!»
Пани Беатриса посмотрела на меня сверху и отправилась жаловаться папе на мою дерзость, но папа встал на мою сторону и сказал: «Нельзя требовать слишком многого от девочки. Она еще маленькая». А над моей рассеянностью они вместе с мамой посмеялись оба.
В одно лето, помню, мы устраивали живые картины и разыгрывали разные отрывки, для чего переодевались в фантастические наряды, сооружаемые из всего, что имелось под рукой. Мы с мамой на одном из таких спектаклей изобразили «Сцену у фонтана»[86] — мама была в плаще и изображала Самозванца, а я Марину Мнишек. В другой раз это был отрывок из «Русских женщин»[87] — тот, где Волконская приезжает в Томск и разговаривает с губернатором. Костюмов на этот раз не было, читали мы в своих платьях, наизусть, и помню, с каким волнением я произносила, обращаясь к губернатору-маме:
У вас седая голова, А вы еще дитя! Вам наши кажутся права Правами — не шутя!Мама никогда мне не говорила о том, что была знакома с народовольцами и сама принимала участие в студенческом движении восьмидесятых годов, но «флюиды вольнолюбия» жили в нашей семье и бурно всходили на некрасовских дрожжах. Долгие годы я впоследствии считала Некрасова лучшим из русских поэтов, и в самом деле, в формировании моего сознания и всего моего поколения он сыграл огромную роль, а то, с чем он боролся всю жизнь, было именно тем, что нам навязывала гимназия.
8. В Японскую войну
Через год или два действительность, окружавшая нас, стала менее романтичной: началась война с Японией.
Война шла, и многие уже разбогатели на поставках интендантскому ведомству. Среди них был и отец Ани Теплицкой, владелец трикотажной фабрики. От родителей Аня стала получать деньги «на карманные расходы», каждый день покупала пирожные в гимназическом буфете и даже пользовалась кредитом у буфетчицы.
Наша компания сначала презирала ее, но Аня так искренне хотела водиться с нами, давая нам понять, что мы выше по развитию, чем другие девочки, что мы в конце концов сдались и стали гулять с нею в большую перемену, хоть и не делились тем, что нас волновало.
Как-то она принесла в класс стихотворные переводы веселых стишков Вильгельма Буша, сделанные Льдовым. Мы стали читать эти веселые остроумные стишки вслух и увлекались ими. Теперь мы декламировали отдельные строки из «Приключений мартышки Жако» или из истории двух собачек Плиша и Плума[88]. Звонкие стихи, звучные рифмы…
Вместо чудного подарка Нас умчит пегас в тот край, Где арапам очень жарко, А мартышкам просто рай.А как поймали обезьяну Жако, подбросив ей смазанные клеем сапоги, и так ее привезли в город Ревель.
В Ревеле жил парикмахер известный, Звался он Шмидт, немец трезвый и честный. Многих нерях парикмахера зало Чуть не в красавцев шутя превращало. Сходит на берег мартышка Жако, Стать подмастерьем у Шмидта легко. Бритву умело он держит в руках… Но испугался мартышки дурак… Умный хозяин к мартышке привык, Но подымает отчаянный крик…Вскоре мы стали переговариваться между собой рифмами. Дома мы сочиняли веселые стихи, а придя в класс, декламировали их на переменах.
Курка не возражала против таких развлечений, а мадемуазель Гуляницкая, наша учительница французского, сказала, что в Петербурге в кадетском корпусе, где учится ее брат, тоже в моде такие стихи. Я теперь даже не могу понять, как это случилось, что мы, тринадцатилетние разумные девочки, читавшие Пушкина и Лермонтова, увлеклись такой чепухой. Мы говорили только в рифму и оглашали стихи вроде следующих, сочиненных Аней Теплицкой:
Дурак, болван, Подай стакан, Подай лимон, Убирайся вон!Неожиданно моя мама возмутилась этим «рифмотворчеством» и сказала мне сокрушенно:
— Ты ведь знаешь столько хороших стихов! Зачем сочинять такую чушь?
Я задумалась, полистала немного Некрасова, почитала… На следующий день я категорически объявила моим подругам:
— Больше не стану сочинять чепуху!
Аня Теплицкая удивилась:
— У тебя так складно получалось. Так смешно!
— Мали ли что выходило. Больше не хочу.
Аня заявила мне, что я дура, и мы поссорились — в который раз. В тот год мы часто ссорились, после чего не разговаривали и не гуляли вместе. Потом подруги начинали подталкивать нас друг к другу, пока мы не сталкивались лбами и не начинали хохотать. И все же я чувствовала, что не могу относиться к Ане как прежде.
На этом кончились наши стихотворные развлечения.
Прежде чем войти в нашу компанию, Аня Теплицкая дружила с Густавой Букет, чей отец был компаньоном ее отца. У Густавы не было матери, а воспитывала ее панна Теодора Капота, умная хромоножка. Она пользовалась полным доверием отца и дочери, с которой дружила, хоть и была старше ее лет на пятнадцать.
Панна Теодора очень любила театр и постоянно смотрела все новые пьесы, которые ставились в лодзинских театрах — в немецком, где выступали с гастролями также и русские артисты, приезжающие в город, и особенно в польском, где постоянно давал спектакли варшавский театр. Она уговорила отца Густавы отпускать в театр также Гутю и брала ее с собой на все спектакли, кроме оперетты. В оперетту старик ходил сам. Но Густава, а вслед за нею Аня знали содержание всех венских оперетт, и в большую перемену мы исполняли в уборной арии из «Веселой вдовы»[89] и еще из какой-то польской оперетты, где какую-то Андзю уговаривали не огорчаться и не сердиться на то, что ее поцеловал милый, а позволить ему поцеловать ее еще разок.
Об этом я, конечно, не рассказывала маме, но уговорила ее отпустить меня с панной Теодорой, сопровождающей Гутю и Аню, в польский театр, где показывали модную тогда пьесу Жеромского «Грех». Потом я посмотрела и продолжение этой пьесы под названием «Шальная Юлька». Играла знаменитая польская актриса Каминская, и действие начиналось с того, что шальную Юльку кто-то обнимал и она взывала о помощи, вырываясь из чьих-то рук.
Маме я не рассказывала о том, что видела в театре, но она сама узнала обо всем и заявила, что больше не пустит меня в театр с панной Теодорой, а сама поведет в немецкий театр на драму Лессинга. Мама заставила меня взять у Курки разрешение пойти в театр: в наших дневниках имелось четыре бланка на год — в них Святухин и начальница, Анна Павловна Эрдман[90], должны были расписаться собственноручно. И мы с мамой посмотрели «Минну фон Барнхельм»[91].
А в другой раз мама повела меня смотреть «Волки и овцы» Островского — кажется, с Варламовым или Давыдовым. Разумеется, это было интереснее «Минны», и я сказала маме это.
Тогда мама пообещала мне:
— Когда-нибудь, быть может, посмотрим с тобой «Дон Карлоса» Шиллера.
— А когда, мама?
— Не теперь, — пояснила мне мама. — Эта пьеса не разрешена для исполнения в театре. Но ты можешь прочесть ее. У меня есть собственный Шиллер, я сама прочту его с тобой.
И действительно, мы прочли «Дон Карлоса» с мамой, возмущались коварной красавицей Эболи, восхищались благородным Дон Карлосом и его другом маркизом Поза. Помню, как мама произносила строки: «О, государь, даруйте свободу совести!» У меня проходил мороз по коже. Мама тоже была очень взволнована. Я ее еще не видела такой.
Спустя несколько дней после этого Густава Букет по совету панны Теодоры предложила мне организовать кружок по изучению астрономии. Когда я дома спросила разрешения, мама неодобрительно заметила:
— Астрономия не горит. Ты еще не читала Белинского!
Действительно, Белинского в гимназии мы не проходили.
Мама посоветовалась с кем-то и достала том Белинского, а потом попросила маму Жени и Сони Дрейцер отпустить их к нам в следующую субботу. Она привела также руководителя литературного кружка, гимназиста седьмого класса гимназии, Владека Танненбаума, высокого белокурого мальчика, застенчивого, но очень начитанного и серьезного.
Я пригласила также Раю Левину[92] и Любу Блюмину[93]. Рая тут же шепнула мне, что знает Владека, и обещала подробно о нем рассказать.
Все мы уже давно читали «Евгения Онегина» и «Капитанскую дочку», хотя по программе полагалось проходить их только в седьмом классе. Владек прочел нам вслух статью Белинского о Пушкине. Мама присутствовала при наших занятиях и внимательно слушала. Отцу она про них ничего не сказала — он, пожалуй, был бы против. Владек спросил, есть ли у нас вопросы. Вопросов не было, и тогда, обратясь к маме, Владек вежливо сказал:
— Если вы не возражаете, я в следующий раз принесу Писарева. Это будет интереснее.
Мы оживились.
В следующую субботу Владек принес Писарева и прочел нам статью о Пушкине и Белинском[94]. Мы сразу же стали возражать. Владек защищал точку зрения Писарева, убийственную для Белинского. Особенно кипятилась Люба, которая была влюблена в Онегина. Мама ничего не сказала, хотя я и видела, что она волнуется не меньше нас.
На этот раз в конце занятия Владек предложил нам прочесть «Грозу» Островского и добавил:
— А я принесу Добролюбова.
— «Луч света в темном царстве», — вырвалось у мамы.
— Да, так называется эта статья. А пани, видно, читала ее.
Мама не ответила, но, когда разошлись, я выпытала у нее, что она читала эту статью еще тогда, когда жила в Петербурге.
— Мама, а ты мне ничего не говорила! — упрекнула я ее.
— Ты не говори папе. Он не любит, когда я вспоминаю о том времени. И знаешь, у нас была еще одна интересная книга… — И мама шепнула мне: — Она называлась «Что делать?». Цензурой она была запрещена. Если полиция находила эту книгу при обыске, то забирала в тюрьму всех, кто жил в квартире. Мою подругу арестовали, а ее жениха посадили в крепость — правда, не только за это.
— А как звали автора этого романа?
— Чернышевский. И он тоже был посажен в крепость.
После нашего первого занятия Рая в гимназии рассказала мне, что Владек бывает у ее двоюродных сестер, учениц седьмого класса.
— Им он тоже приносил Писарева?
Оказалось, что Владек сам занимается в кружке, где изучают политэкономию. Юноши и девушки собираются на квартире у деда Раи. Дед Раи — мастер на фабрике Познанского. Он очень строгий, но хороший. Это он выписал Раю из того местечка, где она жила, и обещал дать ей образование. А ее мама портниха, отец давно умер, и у Раи нет денег, чтобы купить материи на новую форму. Поэтому после Пасхи Рая возьмется «репетировать» отстающую ученицу — будет заниматься с малышкой из приготовительного класса.
Тут я вспомнила, что у Раи рукава частенько бывали заплатаны на локтях и под мышкой. Она стеснялась этого, особенно когда мы собирались у Ани Теплицкой, всегда очень нарядной и беззаботной. Теперь я поняла, почему Рая всегда отговаривалась тем, что ей надо готовить уроки.
У Теплицких девочек приглашали к столу, на котором кипел самовар и на белоснежной скатерти были расставлены разные вкусные вещи — пирожные и шоколад. Все мы охотно ходили к веселой болтушке Ане, но Рая избегала ее.
Война с Японией продолжалась. Маньчжурия была прорвой, поглощавшей людей и снаряжение. Наши войска отступали на «заранее подготовленные позиции», красные теплушки с новобранцами под неустанный вой и звуки гармоники отправлялись на фронт. В иллюстрированных журналах по-прежнему печатались военные рассказы с благополучным концом. Новые мобилизации охватывали русские губернии. И в Лодзи тоже возникали новые фабрики, которые работали на фронт, — трикотажные, табачные.
«Торги», — читала я на последних страницах газет. Мама объясняла мне, что это важные правительственные извещения: правительство предлагает торговым фирмам поставлять для армии обмундирование и вызывает тех, кто возьмется поставить дешевле и быстрее. Это выгодно и для купцов, и для правительства. Я не совсем поняла, почему это выгодно и для той, и для другой стороны, но что-то было темное в этом всем.
Папа курил особые папиросы с длинным мундштуком. Я знала, что он заказывал их у старушки, которая делала их вручную у себя дома. С началом войны старая Лейзарова поступила на кустарную фабрику, где изготовляли пакетики для махорки. Она даже заставила своих внуков работать вместе с нею. Старуха и трое малышей клеили эти «фунтики» с утра, едва светало, и вечером допоздна. «Фунтики» с махоркой посылали в Маньчжурию, в действующую армию — конечно, не по одному пакету, а целыми ящиками, вагонами. Кто-то наживался на этих «фунтиках», но кто? Тогда я еще не могла понимать!
За три месяца мы сделались старше не на один год, хотя и не замечали этого.
В нашем классе уже незаметно произошло разделение на богатых и бедных. Оказалось, что бедные учились лучше и что у них были более широкие интересы в жизни. Девочки из состоятельных семейств получали хорошие отметки, но их не интересовали ни литература, ни театр. Польки читали своих писателей, ходили на спектакли польского театра и вообще держались вместе. Дочери полицейских или офицеров местного гарнизона, с детства приученные соблюдать табель о рангах, презирали низших и якшались только с равными себе. Наиболее развитыми были еврейские девочки, дочери врачей, инженеров, ремесленников, мелких служащих и торгового люда. Жизнь заставляла их следить за тем, что происходило в окружающем мире, задумываться о своем будущем.
9. Двинск
В 1904-м учебный год кончился, но Японская война тянулась бесконечно. В это лето мы уехали на родину папы.
Обнаружив в доме его родителей на чердаке массу увлекательных книг из библиотеки отца, я не читала тех книг, которые захватила с собой из Лодзи, чтобы «выработать миросозерцание», то есть пренебрегла «Историей культуры» Липперта[95]. «Золотая карета» Ксавье де Монтепена на время захватила мои мысли. Мама тщетно предлагала мне томик Чехова, вышедший в приложении к журналу «Нива»…
Мне нравился Двинск. Это был спокойный городок на Западной Двине, с двухэтажными домиками и собором на главной, Петербургской, улице, с одним большим магазином, который в наши дни назывался бы «Гастроном». А тогда на нем была вывеска «Колониальные товары». В магазине можно было купить чай, сахар, кофе, шоколад и консервы, инжир, финики и фиги, а также вино. У кассы временами сидела наша бабушка[96], папина мама, а в подвале заправлял всем Шлема, как называли Соломона, старого приказчика.
С детских лет, бывая у бабушки, я спускалась «в гости» к дяде Шлеме в подвал. Он был любитель и ценитель вин, как царь Соломон, по имени которого был назван. Меня он встречал с удовольствием, расспрашивал, чему я научилась в гимназии, и брал меня с собой, отправляясь в обход глубокого и темного подвала, где так вкусно пахло изюмом, корицей и вином. В подвале стояли бочки с густым старым польским медом. Соломон разливал его по бутылкам. Иногда он давал мне попробовать вина и меду. Бабушка не знала об этом — а быть может, и знала, но не делала выговора ни Соломону, ни мне — ей было не до меня.
Когда бабушка на лето уезжала на дачу — а она была уже стара, и дети настаивали на том, чтобы она жила летом за городом, — ее место за кассой занимала молоденькая веселая воспитательница детей моего дяди, Елена Борисовна, или, как мы ее называли, «Елембс» — тоненькая черноглазая брюнеточка, большая любительница чтения.
Елембс была страстной читательницей, каких в то время можно было найти в любом провинциальном городке; она полюбила меня. С нею бабушка не боялась отпускать меня купаться на Двину, и мы поскорее бежали к реке, чтобы поспеть выкупаться и поболтать в короткие минуты, отпущенные Елембс на обед. По дороге она жаловалась мне на свою жизнь (мало денег, хочется учиться, надо воспитывать брата)… Я искренне сочувствовала ей, проникаясь недружелюбным отношением к ее хозяевам, то есть бабушке и тантэ[97] Мари, вдове моего старшего дяди, которая, собственно говоря, обещала маме следить за мной.
Бедная тантэ Мари, ей нужно было спешно попасть на примерку к местной портнихе, в совещаниях с которой проходили ее дни.
Впрочем, у этой тантэ Мари мне удалось ловко утащить очередной номер журнала «Иностранная литература»[98], где я взахлеб прочитала роман Эмиля Золя «Нана».
Елембс пересказывала мне все книги, которые успела прочесть зимой, говорила о своих планах на будущее. На ее плечах была больная матушка и маленький брат, которого она сама подготовила в гимназию и за которого платила. Ей-то самой не придется получить высшее образование, но она учится английскому языку по самоучителю и уже договорилась с англичанкой, которая обучает дочек полицмейстера, что будет учить ее по-русски, и так Елембс и сама выучится английскому разговору. Ведь очень важно знать иностранные языки, и она, Елембс, делает все возможное, чтобы изучить их серьезно.
Конечно, это не заменит высшего образования, но Елембс уже научилась говорить по-французски у мадемуазель Люси, парикмахерши, которую она учила говорить по-русски. Она может поступить на хорошее место в богатый дом, где будет воспитательницей, и тогда непременно выучит своего брата «на доктора». Ведь докторам в Двинске хорошо платят, у них положение — не то, что у кассирши! А пока она посоветовала мне познакомиться с очень интересным человеком — приехавшей из Петербурга Маней Ратнер, дочкой самого важного в Двинске доктора, поступившей в этом году в Женский Медицинский институт[99]. Маня тоже будет жить вместе с нами в Стропах.
Стропы — название небольшого дачного местечка на берегу озера, где нам предстояло провести лето вместе с бабушкой. Книги, найденные на чердаке, я увезла в Стропы и с упоением читала их, пока не исчерпала эту первую партию целиком. В Стропах я действительно познакомилась с Маней Ратнер — это оказалась очень умная девушка, хотя вначале она презирала меня (ведь я была пятиклассница!). Но как-то, гуляя по лесу, мы разговорились, и она позвала меня к себе. От нее я узнала, что она хочет стать врачом, чтобы служить народу. Тут я впервые услышала, что надо быть революционером, чтобы служить народу. Надо не бояться ни полиции, ни жандармов, не пугаться, если тебя вдруг запрут в тюрьму, сошлют в ссылку. Настоящие революционеры смело идут на подвиг, даже на цареубийство. От Мани я впервые услышала о Софье Перовской и Желябове, убивших царя Александра и сложивших головы. У меня горели глаза, когда она рассказывала об этих бесстрашных людях. Конечно, я знала от мамы о декабристах, но декабристы пытались поднять народ на царя, и это им не удалось. А выступать против царя в одиночку! Это казалось мне страшным.
— А тебе не страшно думать о том, как этот царь и самодержец мучает людей? — строго спросила меня моя собеседница, и я промолчала. Прощаясь, она сунула мне в руку книгу Степняка-Кравчинского «Записки революционера»[100] и велела прочитать, никому не показывая. Я прочла потихоньку, а потом показала книгу маме. Мама вначале испугалась и посоветовала мне спрятать эту книгу подальше, а потом призналась, что она ее читала.
— Когда, мама?
— Давно, еще до твоего рождения. В Петербурге.
Тут уж я не отстала от мамы, пока она не рассказала мне, как ездила в Петербург по поручению своего отца, чтобы заботиться о младшей своей сестре Соне, которая тогда убежала из дома и тайно от дедушки поступила в русскую гимназию.
— Мама, сколько ей было лет?
— Четырнадцать.
— А тебе?
— Восемнадцать.
— А в каком это было году?
— В тысяча восемьсот восьмидесятом.
Я стала просить маму рассказать, как она жила в Петербурге. Мне казалось, что теперь ей скрывать от меня нечего. Ведь я уже была взрослая, четырнадцатилетняя.
Взяв маму за руку, я потянула ее в лес. Часа два мы бродили по лесным солнечным дорожкам. То останавливались, когда входили в прохладную густую тень, то ложились на мох, и мама внимательно, чтобы не запачкать платье, собирала ягоды земляники и клала их в корзиночку, которую по привычке машинально захватила из дому. Но я не давала ей прекратить рассказ, потому что она слишком часто задумывалась, и я опасалась, что могу не узнать того, что так хотела знать.
Да, в восемьсот восьмидесятом, осенью, мама приехала в Петербург и поселилась на Фонтанке в четвертом этаже у хозяйки, сдававшей комнаты студентам. Соня поступила тогда в гимназию Таганцевой[101] и поставила себе задачей окончить ее за год. Она выдержала вступительный экзамен в седьмой класс и собиралась в Париж на медицинский факультет, для чего ей нужно было предварительно получить еще русский «аттестат зрелости», то есть сдать все экзамены за восемь классов мужской классической гимназии, включая латинский язык.
В те годы в России еще не было женщин-врачей, и Соне предстояло быть одной из первых. С нею в одной комнате жили две девушки из провинции, которые учились для того, чтобы стать «повивальными бабками» — так в это время называли акушерок. А вместе с моей мамой их жило в комнате четверо девушек. Тогда же в Петербурге жили и учились несколько молодых людей, из одного города с девушками. Каждый вечер все собирались вместе, рассказывали друг другу о прочитанных новых книгах, пели песни. И какие же интересные были песни в те годы! Про солдатскую нагаечку, про то, как жандармы искали динамит под подушкой у курсистки:
У студента под конторкой Пузырек нашли с касторкой, — Динамит не динамит, А при случае палит! Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя, Погуляла ты по спинушкам восьмого февраля.У студентов было мало денег, но все они были веселые. Над царскими жандармами издевались.
На этом и закончился наш разговор с мамой в лесу. Я поняла, что папа был против таких знакомств, которые могли кончиться Шлиссельбургской крепостью.
Значит, не я одна боялась гнева папы. Мама не хотела его огорчать, потому что он выходил из себя, когда сердился, и даже был способен наговорить кучу дерзостей любому человеку. А ведь папа был на службе, и ему нельзя было ссориться с людьми. Теперь я понимала опасения мамы. Она слишком любила отца, чтобы вызывать в нем страшные приступы гнева.
Дорогая кроткая моя мама! Мне припомнилось, как отец приходил в ярость в Белостоке, когда поссорился с начальником управления, а заодно наговорил дерзостей и маминой родне. После этого дня он решил уехать куда-нибудь подальше, куда глаза глядят. Тут ему предложили работу в незнакомой ему Лодзи. И мы сразу переехали!
Теперь, живя на родине отца, в Двинске, я стала как-то лучше понимать его.
Не странно ли, что человек молод, но уже носит имя «папа» и ему неудобно ни бегать, ни играть. А наш папа любил играть в молодые игры — в горелки, в прятки. Когда мы живали на даче и он приезжал из города, то постоянно принимал участие в нашей веселой возне.
От Раи я имела письмо из Локни, куда она уехала к семье. Она писала, что окончательно решила сделаться врачом, чтобы служить народу. Эти слова из ее письма странным образом перекликались со словами моей новой знакомой Мани Ратнер, но писать об этом в письме было неудобно, и я отложила этот разговор до возвращения домой, в Лодзь.
За неделю до нашего отъезда из Двинска сюда вернулась тетя Эмма — жена папиного брата Якова. Она прибыла откуда-то из Швейцарии, где проводила лето вместе с детьми. Она не пожелала взять с собой за границу Елембс, так как это стоило бы дорого.
Тетя Эмма не жалела денег на собственные наряды и на всяческое баловство для детей, но зачем же платить за билет и заграничный паспорт для Елены Борисовны? Ведь можно принять воспитательницу-швейцарку, которая будет смотреть за Люсей и Мишей, — есть, говорят, и такие швейцарские девушки, которые умеют причесывать и даже делают маникюр; и все это включено в их жалованье. А Елена Борисовна будет тем временем сидеть за кассой в магазине. Для нее это отдых, а для тети Эммы — экономия.
Все это разъяснила мне Елембс, когда мы бежали с нею на Двину купаться.
— Значит, она плохая женщина, — сказала я, имея в виду жену дяди Якова.
— Капиталистка! Капиталистическое отродье! — подтвердила Елембс. Я не считала брата папы капиталистом, но Елембс даже удивилась моей наивности.
— Кто же он такой, если не капиталист?
Я пыталась защитить дядю Якова, объясняла, что он инженер, подобно моему отцу, но Елембс имела твердое мнение на этот счет.
— Инженеры бывают разные, Лиза. Твой отец состоит на службе, как и я или приказчик Шлема. Мы — пролетарии, нам нечего терять, кроме цепей!
Мне понравилось это выражение, оно походило на стихи. Я не знала, кто первый сказал его, и спросила Елену Борисовну.
— Это сказал Карл Маркс, — с важностью пояснила кассирша.
Я знала тогда только издательство Маркса и сыновей, выпускавшее журнал «Нива», но оказалось, что то был другой Маркс — немецкий социал-демократ и один из вождей Интернационала.
Мы выкупались и поболтали в полное удовольствие, но, прощаясь, Елембс сказала, что навряд ли ей придется ходить со мной на реку в ближайшие дни.
— Эта свинья мне не разрешает уходить в рабочие часы из дома!
Я поняла, что Елембс крепко обругала тетю Эмму, но мне нисколько не было жаль «этой капиталистки», потому что она сразу же по приезде сделалась мне несимпатична. Эмма была «ломака и воображала», как мы называли в гимназии некоторых заносчивых девушек из старших классов. Я заметила, что маме она тоже не нравится, — ведь маме были по душе только хорошие люди, простые, искренние.
Нам обеим не нравилось, что жена дяди Якова обращает слишком много внимания на туалеты. Конечно, она не посмела бы сделать замечание маме по поводу длинной синей юбки и полосатой строгой английской блузки — любимого наряда мамы, но вежливо сказала, что мое платье вышло из моды и что девочке-подростку надо следить за собой. Она даже уговорила маму сшить мне платье у мадам Грековой, модной двинской портнихи.
С детства я ненавидела ходить к портнихам, терпеть не могла разговоров о том, что в моде и какие платья будут носить в следующем сезоне. Тетя Эмма обожала такие беседы и могла без конца вести их с молодыми и пожилыми дамами, которые являлись к ней с утра и сидели до обеда.
К маме гости приходили редко, вели разговоры о том, что интересовало и меня, — о книгах, о театре, и никогда не разносили слухов о знакомых. А когда гости собирались в доме у дяди Якова, то сразу же после ужина усаживались за пульку и не выпускали карт из рук, пока не наступало время разойтись по домам.
Меня сердило, что Эмма разыгрывает из себя культурную женщину, любит поговорить о литературе и назвать книгу, которую будто бы читала, а на самом деле только продержала в собственной спальне… Образование у нее было «домашнее». Ее учили болтать по-французски и вышивать гладью, а также делать искусственные цветы из бумаги и писать акварелью и даже масляными красками. В зальце бабушкиной квартиры Эмма завесила целую стену собственными картинами, изображающими кувшинки и бабочек.
Помню, в разговоре с мамой она пыталась узнать у нее про нашу гостиную в Лодзи: каким шелком обиты у нас стулья, диван и кресла. Но мама сдержанно ответила, что у нас вообще нет гостиной, чем очень разочаровала Эмму, которая объяснила, что хотела подарить нам к Новому году две собственноручно выполненные ею картины и хотела бы, чтобы тон ее живописи подошел к цвету нашей мебели. Она даже приказала горничной принести из чулана две начатые картины своей работы, чтобы мы могли полюбоваться на них. Горничная принесла два узких подрамника с натянутым холстом, раскрашенным голубой и зеленой краской.
— Видите, я начала писать цапель и журавлей, — пояснила Эмма, — фон водяной, но вода спокойная, волнения никакого нет. Рамочка будет узкая, темно-зеленого цвета. Будет очень красиво. Григорию эти мотивы должны нравиться (Григорий был мой папа).
Мама из вежливости похвалила сюжет картин, и Эмма просияла. Я еще не умела изображать любезность, если мне что-нибудь не нравилось, а потому промолчала и только пыталась представить себе, куда мама денет этих «Цапель» и «Журавлей», когда эти картины прибудут в Лодзь. Скажу заранее, что их пришлось повесить в нашей детской, потому что папа не признавал такой живописи.
Когда я рассказывала Елене Борисовне про картины тети Эммы, Елембс фыркнула с возмущением и сообщила мне, что в доме родителей Эммы все чуланы забиты продукцией творчества жены моего дяди, но родной брат Эммы не разрешает вешать ее картины на стены. Он очень богатый человек, пайщик Русско-американской резиновой мануфактуры, считает себя знатоком живописи и скульптуры, его мнение ценят знающие люди, и он не выносит «безграмотной возни» в живописи.
— Эмма вышла замуж за вашего дядю Якова по любви, ее братья долго возражали против этого брака, но им пришлось согласиться, когда молодые люди съехались за границей и повенчались.
Это была очень интересная новость, которую сообщила мне Елена Борисовна. Очевидно, дома от меня скрывали историю женитьбы Якова и Эммы.
Вечером я, разумеется, рассказала все маме. Оказалось, что она знала обо всем, но о таких делах не рассказывают маленьким девочкам, а я тогда была еще маленькая. Дело в том, что для семьи богачей Виртенбергов (а Эмма была урожденная Виртенберг) дядя Яков оказался недостаточно состоятельным женихом. Ведь и отец Эммы, и ее братья, купцы-богатеи, преуспевали, и выдать дочь и сестру замуж за простого инженера они считали глупым. «Деньги идут к деньгам» — гласила поговорка, и Виртенберги хотели иметь зятем миллионера. А Эмма и Яков полюбили друг друга и решили пожениться тайно.
Братья отослали Эмму за границу, надеясь, что Яков там не разыщет ее, но Эмма написала ему первая, у них завязалась переписка, потом Яков приехал в тот пансион в Швейцарии, где жила его любовь, и они повенчались. В Двинске даже не было свадьбы, потому что молодые люди устроили все в Швейцарии гражданским способом, а в России их обвенчали без всякого шума.
Мама с удовольствием рассказала мне всю эту историю. Вообще, ее трогали влюбленные, которые воевали с родителями, брали верх над их кознями и устраивали собственную жизнь.
Яков дал слово своей жене, что разбогатеет во что бы то ни стало. Вернувшись в Двинск, он открыл строительную контору и основал кирпичную фабрику неподалеку от города. Не знаю, откуда он взял деньги на эти предприятия. Может быть, Виртенберги все же заняли ему денег — об этом мама мне не сказала. Ему повезло, контора имела успех, так как была единственной в городе. Яков построил несколько домов в Двинске, расширил свой завод и стал капиталистом.
Он пристроил новое крыло к бабушкиному дому, обставил свою квартиру по европейскому образцу и перевез к себе жену. Он даже завел себе одноконный экипаж, в котором ездил на кирпичный завод. Вскоре завелся и нарядный кучер, который «подавал экипаж» к крыльцу «собственного дома», когда «молодая барыня» ездила навещать своих стариков в виртенберговском гнезде.
Мама рассказывала мне все это с улыбкой и приняла всю историю на веру, но, когда я попробовала пересказать ее Елене Борисовне, та надо мной посмеялась:
— Глупая ты, Лиза! Братья Виртенберги дали заем твоему дяде, а он дурак, знает, как эксплуатировать рабочих. Недаром учился в Риге, откуда вышло столько богачей.
— Но ведь мой папа тоже учился в Риге, а он не богач. Он работает целый день, как вол!
Это мама говорила, что отец работает как вол, и я повторяла мамины слова. Но в душе я была немного обижена на папу. Он действительно работал, не покладая рук, но никак ему не удавалось «найти счастье»…
Перед отъездом в Лодзь я познакомилась с братьями Эммы. Это были очень наглые, самоуверенные люди — я поняла это по тому, каким тоном они разговаривали с мамой и мной. Нам пришлось сделать им визит, чтобы не обиделась тетя Эмма, и они пустили нам пыль в глаза своей роскошью, в которой жили, и бриллиантами старухи Виртенберг, и роскошью обставленной гостиной, где нас принимали, и амфиладой парадных комнат, которая была видна из столовой, и роялем из белого дерева, и хрустальными вазами. Мне стало так противно смотреть на этих самодовольных, напыщенных людей, что я тихонько попросила маму: «Уйдем!»
Перед отъездом из Двинска, когда Елена Борисовна пришла проститься со мной, она уже не служила у тети Эммы.
— Выгнали, даже без предупреждения! Оказывается, «она» уже наняла гувернантку-швейцарку, которая будет причесывать ее и делать ей маникюр. Вот свинья!
— Вот свинья! — с убеждением повторила и я. — А что сказал дядя Яков?
— Он у нее под башмаком — что он может сказать? У него собственные неприятности: на заводе началась забастовка. Так ему и надо! Набрал солдаток, платит гроши и наживается на них. Живодер!
У дяди Якова было увлечение: пожарная команда. Он являлся начальником добровольной пожарной охраны города Двинска и очень гордился этим. Пожарные кони были сыты и ухоженны, дружина состояла из рослых здоровых молодцов, и никого из них не брали на фронт. Хотя в Двинске прошла мобилизация, дядя Яков отстоял своих пожарных — ведь город, за исключением главной улицы, был деревянный и нуждался в охране от огня. Купцы не жалели денег на оборудование пожарной команды и на ее обмундирование.
На пожарной вышке днем и ночью маячил дежурный. Едва только подозрительный дымок возникал над каким-либо деревянным домиком или складом на берегу реки, как медный колокол начинал трезвонить тревогу, а в квартире дяди Якова на Петербургской улице звонил телефон, и дядя Яков, вскочив ото сна; если это случалось ночью, облачался в пожарную форму и садился в собственный экипаж, который мчал его к топорникам и крючникам, уже энергично действовавшим на месте пожара. В передней у дяди Якова имелся особый шкаф, где висел его костюм пожарного и стояли специальные сапоги, а на полке красовался медный шлем с респиратором — полная форма брандмейстера, заказанная на собственные средства начальника пожарной команды (то есть дяди Якова), так же как и многое из обмундирования пожарников.
Тетя Эмма с некоторым презрением, но и не без гордости показала эту форму нам с мамой, демонстрируя меблировку своей новой квартиры. Она добавила, что в Двинске мало у кого есть телефон и что Яков специально выписал из Риги аппарат вместе с монтером, который его установил. Эмма даже сообщила нам, во сколько обошелся Якову этот телефон. У ее братьев, по ее словам, разумеется, тоже был телефонный аппарат, и она могла, когда захочет, говорить с ними и со своими стариками.
Хотя поезд на Лодзь уходил ночью — это был почтовый Петербург — Варшава, — дядя Яков проводил нас на вокзал. Мы с мамой не могли пожаловаться на отсутствие внимания со стороны папиного брата.
При виде кучера собственной коляски дяди Якова, которая везла нас на вокзал, я вспомнила рассказ Елены Борисовны об этом кучере: он спал в конюшне на дворе дядиного дома, и дядя не разрешал ему жениться — ведь жена могла бы потребовать, чтобы муж ночевал дома. Зато дядя вызволил его от призыва в армию, зачислив в пожарную команду.
Елена Борисовна простилась со мной за несколько часов до поезда. Она и хотела бы проводить меня на вокзал, но у нее не было денег на извозчика, а вокзал отстоял далеко от города.
В общем, и мама и я были довольны тем, что покидаем Двинск. Я уже начала скучать по гимназии и по любимым подругам, хотя мне казалось, что за это лето я кое-чему научилась, кое-что узнала.
Мама была немного грустна. Мне непонятна была причина этой грусти, но вскоре после нашего возвращения в Лодзь я узнала все.
10. Снова в Лодзи
По приезде в Лодзь город показался мне еще грязнее, чем раньше. Недаром его называли польским Манчестером. Десятки фабрик дымили здесь днем и ночью, окутывая небо пеленой копоти. Стекла домов покрывал налет пыли, и только на нашей улице Пассаж Шульца у обочин домов пробивалась жалкая трава.
— Что за город, — жаловалась мама. — Ни деревца, ни цветов! Даже нельзя выйти в белой блузке на улицу — через час она покроется сажей. А ведь люди живут здесь и зимой и летом, матери с маленькими детьми.
Отец молчал. Он прожил это лето в Лодзи. У него была трудная полоса с деньгами. Он, очевидно, рассчитывал, что мы привезем ему что-то, но Яков отказал. У нас не принято было говорить о деньгах в присутствии детей, но я догадывалась, что мама не проявила достаточной настойчивости в разговоре с дядей Яковом и предпочитала занять у своих родственников. Когда жил дедушка, это было легче сделать, но сестры… Старшая бедствовала в Кенигсберге за неудачником-мужем, раздумывала, как бы выдать замуж своих бесприданниц-дочерей, которых старалась спихнуть более богатым сестрам. Лучше всех была обеспечена младшая мамина сестра Софья, которую мама опекала в Петербурге в 1880-м, — она имела хорошую практику в Москве[102] и была замужем за преуспевающим аптекарем. У нее-то мама и рассчитывала взять денег взаймы. Ей уже было послано письмо, но почему-то ответа не было. Вот почему после нашего возвращения в Лодзь мама грустила.
Во время нашего отсутствия дядя Вовси (тот старик, что жил в нашем флигельке) привык приходить к папе по вечерам и читать газеты. Он все беспокоился о своем младшем сыне, которого весной приняли в Технологический институт в Петербурге. Сыну уже исполнился 21 год, и, если бы он провалился на экзамене, его могли бы мобилизовать и отправить в Маньчжурию. Как сейчас, вижу седую голову дяди Вовси с крупными чертами лица и его карие, вечно тревожные глаза. Он продолжал приходить к нам каждый вечер, и мама не могла говорить с отцом без свидетелей. Шел разговор о войне, о том, что мы видели в Двинске, откуда и дядя Вовси был родом.
Меня все это не интересовало, я уже была поглощена встречей с подругами и событиями нового учебного года. В шестом классе мы начали изучать всеобщую историю, и в гимназию приехала из Петербурга новая учительница Любовь Петровна Окорокова. В прежние годы всеобщую историю изучали по учебнику Иловайского; реакционному и старомодному языку этого пособия мы не удивлялись, но учащиеся старших классов, да и студенты, приезжавшие в Лодзь из Варшавы, потешались над такими фразами из древней истории, как, например, «История мидян темна и непонятна». В заграничных университетах уже давно изучали историю Вавилона и Месопотамии, а русским школьникам еще внушали понятия прошлого века. Исторические науки двигались вперед семимильными шагами, а Иловайский даже не сообщил своим соотечественникам о раскопках древней Трои, совершенных немцем Шлиманом.
В текущем году нам предстояло изучать историю средних веков и начать новую историю Европы. Это было очень интересно, и все мы читали исторические романы Вальтера Скотта, а ведь были и романы о Французской революции. У нас не разрешали даже упоминать такие слова. Но мы хотели знать все о том, что происходило в Европе, и очень многого ждали от новой учительницы.
Моя подруга Рая выросла за лето, загорела и стала совсем серьезной. Она сообщила мне по секрету, что у себя на родине в Локне познакомилась со студентом из Киева, который вел кружок по истории классовой борьбы. Студент дал Рае листовки на еврейском языке, изданные нелегально Бундом[103] (организацией еврейских рабочих). В Киеве Бунд очень силен и учит рабочих правильному классовому отношению к людям…
Курка встретила нас ворчаньем, она пытливо вглядывалась в наши лица, ожидая каких-нибудь подвохов с нашей стороны. Мадемуазель Гуляницкая рассказывала нам, что ее брат окончил корпус и был направлен на фронт, но почти сейчас же пропал без вести, перестал писать письма матери, так что она теперь беспокоится. У нас появился новый учитель русской словесности, очень вежливый лысый человек, рассказавший про «Поучение» Владимира Мономаха, называвший нас не просто по фамилии, как это делал Святухин. Нет, Минкевич произвел каждую из нас в «госпожи». Мы фыркали, когда он в первый раз вызвал: «Госпожа Дубовская», — и вежливо поблагодарил после того, как Фелиция бойко рассказала ему о том, как женщин нужно держать в строгости.
После этого урока Фелиция спросила у меня, когда же мы начнем занятия нашего литературного кружка. Люба и Рая поддержали ее, а последняя сказала, что передаст Владеку о том, что мы хотели бы продолжать заниматься с ним. Дома я сообщила об этом деле маме, но она отнеслась несколько холодно к моему предложению.
— Так вы хотите продолжать заниматься? — спросила она.
Я горячо подтвердила это, и в следующую субботу мы снова собрались в нашей квартире. Пришел и Владек, расспросил, что мы читали летом, и предложил нам взяться за Гончарова и Тургенева.
— Вы, конечно, уже читали «Обломова»?
Мы не все знали «Обломова», но зато читали «Первую любовь». Ведь «Бежин луг» мы знали по классному чтению. Курка заставляла нас читать «Записки охотника», и как же было не прочесть в этом же томе «Первую любовь»? Владек объяснил, что «Первая любовь» — это очень поэтическое произведение, но «Обломов» имеет значение общественное, и обещал принести статью Добролюбова, благодаря которой эта мысль станет ясной и для нас. Действительно, на следующем занятии мы уже познакомились и с героями Гончарова, и с критикой. У нас разгорелся яростный спор. Что-то было симпатичное в ленивом, спокойно благодушном Илье Ильиче, но Владек сказал, что Обломовы — враги народа и с ними нужно бороться.
Люба сердито возразила, что тот немец, который изображен Гончаровым в качестве идеала, не может понравиться никому из нас и что она лично считает его прообразом будущего капиталиста. Конечно, Обломов вконец разленился и продал свои юношеские идеалы за пироги с капустой, но все же он милее немца.
На следующей неделе мы читали «Накануне» и были одного мнения с Добролюбовым. Каждая из нас хотела бы уехать в Болгарию вместе с любимым человеком и была готова порвать с обществом и родными. Мама тоже присутствовала при этом чтении, и я думала, что она расскажет нам о Петербурге, но после занятия мама сказала мне, что оно было последним, и просила предупредить девочек — у нее больше не было денег на кружок.
На другой день в гимназии мне не пришлось говорить об этом, потому что Курка сообщила нам, что педагогический совет отказал трем ученицам нашего класса в просьбе их родителей об освобождении от платы за учение.
— Может быть, старшие классы устроят благотворительный вечер, это разрешается, но пусть ваши родители обсудят этот вопрос между собой. Конечно, это хлопотно, но у начальницы в этом году нет свободных средств для помощи ученицам.
От Раи мы узнали, что шестые и седьмые классы решили устроить благотворительный концерт. Примет участие гимназический хор, и регент согласился принять участие, учитель танцев поставит два балетных номера с ученицами старшего класса и устроит «живые картины» на патриотический сюжет. Будет участвовать учительница пения, которая выступит под аккомпанемент рояля, может быть, если будет разрешение, покажут еще школьный спектакль-шутку. Все это было захватывающей новостью, и я с гордостью рассказала о ней дома. Мама предложила неуверенно:
— Может быть, ты, Лиза, захочешь выступить с какими-нибудь стихами?
Я смутилась, нет, я не решусь выступить с чтением стихотворения; но, если мне дадут роль в спектакле, я согласна.
Выяснилось, что будет поставлен шуточный спектакль из гимназической жизни под названием «Хочу быть поэтом»[104], и никто не соглашался изображать гимназиста. Можно было пригласить кого-то на роль из мужской гимназии, но наша начальница Анна Павловна Эрдман была против того, чтобы вводить гимназистов в наш спектакль. Когда я сказала, что могу изобразить гимназиста, она согласилась.
Благотворительный вечер решили устроить на рождественских каникулах. Меня пригласили в дом, где должны были происходить репетиции, и я присутствовала при том, как читали пьесу и распределяли роли. Я должна была изображать маленького гимназистика, решившего сочинить стихотворение. Он придумал первую строчку «Люблю тебя, мой милый ангел!» и никак не мог подобрать рифму к слову «ангел». Он шагал с огорченным видом по сцене, повторяя слова: «ангел, мангел, фангел, дангел…» Это должно было быть очень смешно, и я согласилась выучить эту роль…
С каждым днем мы все дальше отходили и от Курки, и от тех благонамеренных девочек, дочерей военных и чиновников, которые думали или делали вид, что думают, будто все благополучно. Шел одиннадцатый месяц осады японцами крепости Порт-Артур[105], ее героические солдаты и матросы голодали. Положение дел становилось все труднее. Уже десятки тысяч солдат убито и отдано на пытки взявшим их в плен японцам. Куда девались теперь лубочные картинки времен начала войны, изображавшие русского богатыря, нанизавшего на штык десяток «япошек»?
К Новому году каждый класс собирал посылку в действующую армию — махорку, рубахи, катушки ниток и иголки. Посылки сопровождались письмом с пожеланиями счастья и победы. Известие о Цусиме и гибели всей русской эскадры было неожиданным и потрясающим. Сначала оно появилось в заграничных газетах, а потом и в наших — очень осторожно. В журналах о войне помещали только ободряющие рассказики с хорошим концом, и вдруг в сборнике «Знание» напечатали повесть Леонида Андреева «Красный смех»[106].
Слухи об этом произведении просочились в Лодзь, и считанные экземпляры [, которые] пришли в книжный магазин, были расхватаны мгновенно. Мама получила книгу от кого-то из знакомых на одну ночь, и я прочла ее утром, встав пораньше, перед уходом в гимназию. Новое страшное изобретение японцев, колючие заграждения, встало на пути наших солдат, и Леонид Андреев в своей натуралистически-мистической манере описывал, как это было. Я прибежала в класс и на первом же уроке пересказала содержание повести Рае, сидевшей со мной на одной парте. Она уже слышала об этой книге — о ней писали в польских газетах, которые тайно получал Раин дед. Весь день мы ходили как потерянные. Курке об этом не сказали ни слова: «Пусть верит в то, что на фронте все благополучно».
Наконец газеты радостно сообщили, что германский император Вильгельм выступил с предложением о мирных переговорах. Портсмутский мир[107]наступил неожиданно. Граф Витте, заключивший его, стал героем газет. Раненые солдаты начали возвращаться с Дальнего Востока в родные места.
Я не помню, как начались забастовки. Должно быть, постепенно, нарастая, вспыхивая в больших фабричных городах, и наконец докатилось до Лодзи. Бастовали у Шайблера, бастовали у Познанского — фабрикантов, где производились дешевые лодзинские сукна. Эти модные сукна для мужских костюмов были известны своей элегантной расцветкой и доступной ценой. Продавцы в магазинах осторожно указывали на их плохое качество по сравнению с английскими, но английские были много дороже, и покупатель брал лодзинский товар, владельцы лодзинских фабрик наживались не столько за счет плохого качества товара, сколько за счет чудовищной эксплуатации рабочих. Вернувшиеся живыми с войны люди потребовали повышения заработной платы.
Мы еще были детьми, но время подгоняло нас. Время шло быстро, и в следующем учебном году, в пятом классе, мы тоже организовали кружок изучения политэкономии. Я уже давно читала тайно газету «Южное обозрение», которая была для меня и университетом, и школой жизни. Теперь в нашем доме все читали газеты — и не только отец и мать, но и соседи, и старик Вовси, живший в дворовом флигеле, приходил к нам по вечерам осведомиться, что пишут о войне. Я проглатывала «Варшавский курьер», а после обеда нам приносили немецкую «Берлинер тагеблатт», где были самые свежие новости с фронта военных действий. Правда, часть телеграмм была замазана «икрой», то есть черной краской, — это научилась делать цензура на почте. Но все взрослые пытались прочесть замазанный текст и отгадать, какое поражение скрывается под запретной фразой или абзацем.
Иногда нам в руки попадал остроумный немецкий «Симплициссимус»[108] или польский юмористический журнал, издававшийся в Львове (в то время польский город Львов входил в состав Австро-Венгерской империи, где не было цензуры). На страницах этих журналов обидно потешались над поражениями русских генералов в борьбе с японцами: особенно насмехались над генералом Куропаткиным, главнокомандующим на Дальнем Востоке. Командующим японскими войсками был генерал Куроки, и «Симплициссимус» изобразил генерала Куропаткина со всеми регалиями, а на спине у него сидел генерал Куроки, маленький, похожий на обезьянку. Куроки схватил его за горло. Подпись под карикатурой была: «Куроки пакт ийн», то есть «Куроки хватает его». В польском журнале в шутливом тоне рассказывалось о горестном положении Николая Романова, у которого «Флоты нема, а маринарка подмочена» — по-польски «Флота» означает и флот, и наличные деньги, а «маринарка» — и матросская форменка, и личный состав флота.
Эти насмешки были неожиданностью, потому что в начале войны мы, дети, пережили патриотический подъем под влиянием учителей гимназии: на уроках рукоделия Александра Ивановна дала нам выкройку солдатской косоворотки, и мы тщательно шили ее руками из специально купленной белой ткани.
11. Лодзь, 1905 год
Еще когда у нас в доме жила мадемуазель Жанна — а она ушла от нас в 1904 году, тоже соблазнясь более высоким жалованьем, которое ей предложили знакомые в полюбившейся ей Одессе, — мы с нею и братом много гуляли по городу. Однажды, в воскресный день, пройдя до конца красивый бульвар, где возвышались дома богатых лодзинских фабрикантов, мы завернули на улицу Анджеа, прошли под какой-то аркой и очутились в невиданном нами мире: тесные улочки, застроенные высокими кирпичными неоштукатуренными домами, вместо панелей у домов канавы, куда выбрасывали мусор и выливали нечистоты. Ни деревца, ни травы, полуодетые дети, ползающие по редко мощенной, засыпанной копотью почве, ребятишки постарше, сбежавшиеся поглядеть на нас с испуганным и любопытным видом. Мне стало совестно за нарядный матросский костюмчик брата, за мое хоть и небогатое, но хорошее платье. Я потянула Жанну за рукав: «Уйдем отсюда».
Мы почти бегом выбрались опять на бульвар. Жанна сказала: «Так живут рабочие. Так и у нас в Нанте».
В газетах не писали о забастовках — цензура не разрешала. Но в городе говорили о том, что фабрики стоят, что Шайблер и Познанский терпят большие убытки, но не хотят уступать, что и торговля падает.
В нашем классе с начала года создался кружок по изучению политэкономии — его предложила организовать Рая по совету своей двоюродной сестры, связанной уже с молодежью, принимавшей участие в революционных партиях. Мальчик из Згержской буды[109], который занимался с нами на квартире у Раиного деда, принес толстую книжку «Политическая экономия» Железнова[110]. «Эту книжку трудно достать, — сказал он, — берите ее на дом, читайте каждая по очереди». Это была легальная, разрешенная цензурой книга, так же как «История культуры» Липперта, которую мы читали несколько ранее.
В нашем кружке было пять девочек — у меня сохранилась фотография, на которой мы сняты кружком, без форменных платьев, с «вольными», неказенными прическами, пять девочек с блестящими, широко раскрытыми на мир глазами, серьезных, гордых, несломленных, готовящихся к встрече с жизнью. Подводя итоги жизни, вижу, что я одна из нас пятерых сохранила физическую и моральную возможность писать о нашей жизни в те годы, сыгравшие столь важную роль в подготовке поколений, принимавших участие в войнах и революциях нашего, двадцатого столетия.
Теперь в гимназии на переменах между уроками мы ходили своим кружком, обсуждали животрепещущие новости, которые приносила нам Рая. «В варшавских гимназиях забастовка учащихся, — как-то сообщила она, — будем бастовать и в Лодзи. Не говорите никому дома».
Через день: «Ученики мужской гимназии и коммерческого училища вырабатывают текст протеста, который будет подан гимназическому начальству». «А как же мы?» — спрашивали девочки. Рая поясняла, что шестой и седьмой классы гимназии соберутся — надо было понимать, что это будут не весь шестой и седьмой классы, а только избранная, революционная часть учениц соберется завтра вечером у Раиного деда.
Мы, наш кружок, ждали с волнением этого завтрашнего вечера. Настало «послезавтра». Рая, которой удалось присутствовать на собрании (вначале ее даже не хотели пускать как пятиклассницу, сказав «нечего цацкаться с маленькими»), шепотом сказала: «Было много споров. Присутствовал представитель ППС (то есть Польска партия социалистична)». Мы уже знали тогда, что кроме Польской партии социалистов существует еще Польская партия социал-демократов — ПСД. Нам, нашему кружку, она казалась более справедливой, так как входила в состав социал-демократической партии России, а мои подруги и я были более связаны с русской культурой, чем с польской, и вообще, мы не желали отделяться от России, так как слышали одним краем уха, что польские партии требуют отделения Польши от России.
Рая тоже не желала отделяться от России: ее мать жила в Белоруссии и была там служащей на почте в маленьком городке Локня.
«Они ни до чего не договорились, — продолжала Рая, — и решили пригласить кого-нибудь из социал-демократов и из Бунда (Бунд в то время считался социал-демократической еврейской партией и был ближе к социал-демократам, чем польские социалисты и особенно „народовцы“). Собрание будет в среду».
Мы опять с волнением ждали четверга, а между тем по нашей гимназии пошли разговоры о забастовке в варшавских школах. Одна девочка из параллельного пятого класса сообщила мне, со слов своей сестры, ученицы седьмого класса, что в седьмом классе уже решили бастовать. На переменах девочки с таинственным видом шептались, собирались в уборной, где обсуждали требования, которые старшие классы намерены предъявить гимназическому начальству.
Девочки-польки, учившиеся с нами в одном классе, тоже вели себя таинственно, и даже Курка кричала на нас каждое утро перед началом занятий: «Жидовки и польки все замышляют что-то! Все стараются что-то сделать тишком, смотрят исподлобья!»
В среду за обедом — а мы обедали всегда в половине четвертого, и папа всегда старался прийти к этому времени — выяснилось, что мои родители слышали о предстоящей забастовке в женской гимназии. Не знаю, откуда они об этом узнали, но папа неожиданно спросил: «Куда ты собираешься сегодня, Лизок?» Я объяснила, что никуда не собираюсь, но, может быть, зайду к Рае — мне нужно взять у нее книжку. «Какую книжку?» — продолжал настаивать папа. Я соврала, что книга та, которую я одолжила Рае, — по истории, а история будет послезавтра.
«Незачем тебе ходить к Рае. Пусть она принесет тебе книгу сама».
Я не стала спорить с папой, но вечером тихонько выбралась и побежала на знакомый двор, где жила Рая. Она ждала меня у ворот и с таинственным видом повела по лестнице, но не в ту квартиру, где жила сама, а этажом выше. Там мы прошли коридором и спустились по черной лестнице. Рая открыла дверь, мы прошли через какие-то закоулки; издали слышался гул голосов.
«Здесь!» Мы очутились в большой комнате, неярко освещенной висячей газовой лампой. Тут стояли какие-то столы, на которых сидело несколько девочек. Это были все, по-видимому, гимназистки старших классов — я мало кого из них знала в лицо. Другая группа стояла, обступив высокого худого человека, который что-то читал вслух по бумаге. Его я тоже видела в первый раз. Он горячился, убеждая в чем-то своих слушательниц: «Вы можете прибавить свои требования, то, что я прочел, это основные пункты. Так будет написано и в протесте мужской гимназии, и в коммерческом училище».
Кое-кто стал возражать. Я не совсем поняла, о чем шла речь, и Рая пояснила мне: «Требования читали, когда тебя еще не было. Это общее требование о том, чтобы польский язык ввели наравне с русским по шесть раз в неделю и чтобы он был обязательным, чтобы разрешили разговаривать по-польски на переменах, чтобы проходили польскую литературу — обязательно. Ты согласна?»
Я, конечно, была согласна.
«А теперь политические требования, — громко заявил высокий человек и взмахнул гривой волос. — Мы требуем свержения самодержавия!»
Тут все зашумели, и те, кто сидел на столах, спрыгнули со своих мест и обступили говорившего.
«Кто это?» — спросила я. «Из Згержской буды, социал-демократ, из последнего класса». — «Но как мы можем требовать свержения самодержавия от Александры Ивановны?» — «Я тоже не знаю», — сказала Рая. Тогда, превозмогая застенчивость, я сказала вслух: «Этого мы не можем».
«Кто там говорит? Почему мы не можем?» — спросил тот, с гривой. Одна из больших девочек, стоявших рядом с ним, обернулась в мою сторону: «Я ее знаю — это из пятого А», — сердито сказала она. «Я говорила, что не надо было их приглашать!» — громко выкрикнула другая. Я узнала ее по голосу — это была двоюродная сестра Раи Сима. «Не слушайте ее!» Тот, с гривой, повернулся ко мне: «Я вам разъясню, это политическое требование. Мы не можем требовать от ваших учителей, чтобы они свергли самодержавие, но от политических требований мы не можем отказаться». В душе я не согласилась с ним, но промолчала. «Политические требования» были тем, против чего нельзя было возражать.
«Значит, приняли?» Я была так взволнована всем происходящим, что даже не заметила, как все стали расходиться. Рая проводила меня до моего дома. «Что же теперь будет?» — спросила я. «Узнаем завтра».
Дома меня ждал папа, и я получила взбучку за то, что ушла из дома. «Ты не должна делать всегда только то, что хочешь сама, теперь не такое время». Мама видимо была огорчена тем, что отец накричал на меня, но я не придала особого значения тому, что он рассердился, так как знала, что папа очень горяч, и когда рассердится и вспылит, то не знает, что говорит.
Еще два дня прошло в напряженном ожидании, и наконец Рая сообщила, что решили подать протест гимназическому начальству в понедельник на большой перемене. Переписанный от руки текст заявления учениц седьмого, шестого и пятого классов лодзинской женской гимназии Рая принесла в уборную показать нам. Я не помню всех пунктов, затрагивавших защиту наших важных интересов, — там был и протест против грубого обращения, и против полицейского надзора классных дам, и против запрета посещать театры без особого разрешения, и против обязательной школьной формы и гладкой прически. Было также требование ввести преподавание современной русской и польской литературы. В числе политических требований было требование созвать Учредительное собрание, избранное прямым, равным и тайным голосованием.
В пятницу у нас был свободный урок: Святухина вызвали куда-то — говорили, что на педагогический совет в мужскую гимназию, где он также преподавал. Вместо него второй час занималась с нами учительница французского языка Гуляницкая.
В младших классах многие ученицы «обожали» ее, так как она была очень красивая, стройная, с пышными белокурыми волосами, которые выбивались колечками из-под высокого черепахового гребня. Моя соседка по парте Рая почему-то отсутствовала, и Гуляницкая — она любила прохаживаться по классу во время урока — села рядом со мной на свободное место. «Ну, чем будем заниматься?» — спросила она меня. «Давайте разговаривать». Она охотно болтала со мной. Курки на уроке не было, и девочки обступили мою парту. «Что вы задумали?» — неожиданно спросила она по-русски. Мы сделали удивленные лица. «Ничего не задумали». — «Вчера был педагогический совет. Смотрите!» — «А что говорили там?» — спросила я. «Всех будут исключать из гимназии, которые собираются выступать». — «Мы ничего не знаем, о чем вы говорите», — сказала я. Гуляницкая сделала страшные глаза: «Всех исключат!» — сказала она и повторила почему-то по-французски.
Мы не подали и вида, что понимаем, о чем она говорит, но нам стало не по себе: мысль о возмездии нам и не приходила в голову. Гуляницкая рассказывала нам еще о своем брате, который приехал с войны раненый, а вскоре урок кончился.
В один из этих дней Рая принесла мне настоящую прокламацию. Она сказала мне: «Спрячь в карман и прочти дома, чтобы никто не видел!» Это был небольшой кусочек папиросной бумаги, сложенный вчетверо, с текстом, отпечатанным расплывающимися лиловыми чернилами. Я завернула его в носовой платок и спрятала в карман платья.
«Откуда у тебя это?» — «Мне дали», — ответила Рая уклончиво.
Прокламацию я прочла дома в уборной, единственном месте, где я могла уединиться: я жила в одной комнате с младшим братом. Тут-то я и узнала впервые о Девятом января. Рассказ о том, как Николай Кровавый расстрелял мирных рабочих и детей, заканчивался словами: «Долой самодержавие! Да здравствует Учредительное собрание!»
Субботний день в гимназии был исполнен волнений — в пятницу ничего не произошло. Даже Александра Ивановна не кричала на нас, а напряженно вглядывалась в наши лица, словно желая отгадать, что мы думаем. Мы старались не шуметь в классе и даже не болтали во время уроков. На большой перемене наш кружок ушел в уборную, и к нам присоединилось еще несколько девочек — четыре польки, та ученица, которая предлагала устроить кружок астрономии (ее звали Густава), и еще одна очень тихая девочка по фамилии Янина Гаммер. Мы ее немного побаивались, потому что она была любимицей Курки и постоянно читала вслух на уроках рукоделия. В наших кружках она не принимала участия, хотя была очень способной и, как мы все, брала книги в городской библиотеке.
В уборной мы поговорили всласть и условились молчать при родителях, не ходить в гости в субботу, в понедельник прийти пораньше в класс, приготовив хорошо все первые три урока. Что будет после большой перемены, мы не знали.
Рая передала от имени забастовочного комитета, что мы получим добавочные распоряжения во время большой перемены. В конце дня Курка неожиданно отпустила нас по домам, сказав, что торопится на педагогическое собрание. Мы вышли вместе с Раей на улицу, удивляясь, какое могло быть педагогическое собрание в субботу, да еще в середине четверти. Дома мама сказала мне перед обедом: «Я слышала, вы будете подавать протест». — «Откуда ты знаешь? — возмутилась я. — Это неправда!» Оказалось, что мама встретила отца Фелиции Дубовской, одной из нашего кружка. «Он сказал мне: „Не пускайте Лизу в понедельник в гимназию. Они там что-то выдумывают“. Он был очень сердит и сказал, что с вечера спрячет Фелины ботинки. — Мама посмотрела на меня очень внимательно: — Надеюсь, что с тобой не придется прибегать к таким мерам».
Папа за обедом мрачно молчал, но его нахмуренный вид не предвещал ничего доброго. Субботний вечер я просидела дома, а в воскресенье утром ко мне неожиданно пришла Эстер Шнеерсон, девочка старше меня на два года, с которой мы когда-то дружили. Она не училась в гимназии, так как ее родители, патриархальные евреи, не могли допустить, чтобы их дети нарушали отдых субботнего дня.
«В понедельник вы выступаете?» — спросила она. «Откуда ты знаешь?» — «Мне сказал Ноях, ведь он в Бунде» (Ноях, ее старший брат, тоже учился дома, где прошел курс коммерческого училища, держал экстерном экзамены и теперь уже служил в какой-то еврейской конторе.) — «Ничего не знаю, — отперлась я. — У нас в пятом классе никаких разговоров не было».
Когда-то мы с Эстер занимались тем, что собирали сборник пословиц. Она много читала русских книг и всегда находила какие-нибудь новые для нас поговорки и пословицы, мы записывали их в тетрадь и потом щеголяли ими при случае. Я как-то похвастала своим собранием пословиц новому учителю русской литературы, Минкевичу, — это был очень вежливый и внимательный человек, весьма любезный, называвший каждую из нас «госпожа», прибавляя это слово перед фамилией. «Я должен огорчить вас, госпожа (далее следовала моя фамилия), но такой сборник существует у Михельсона[111]. Не знаю, удастся ли вам прибавить что-нибудь к его работе». Критика Минкевича так расхолодила меня, что я бросила собирать пословицы. Но Эстер продолжала это занятие.
В то воскресенье она принесла мне тетрадку с новыми записями. Мы почитали ее новые находки и пробовали искать соответствия среди французских поговорок. Это было очень смешно, и мы хохотали. В это время в комнату вошел папа и спросил, что тут у нас происходит. Я показала ему тетрадь и рассказала несколько смешных примеров. Он улыбнулся и сказал: «Ну, то-то же».
Уходя, Эстер все же доверила мне, что в понедельник выступят мужская гимназия и коммерческое училище.
В понедельник, проснувшись рано, я прежде всего посмотрела на пол, но мои ботинки стояли в полной боевой готовности. Мама ждала меня в нашей столовой — она всегда завтракала со мною вместе, — поцеловала, как всегда, на прощание и ничего не сказала. Я пошла в гимназию. К моему удивлению, в классе отсутствовали Рая и Феля Дубовская. Польки и остальные девочки были на своих местах.
На первом уроке почему-то присутствовала наша начальница, Анна Павловна Эрдман, высокая худая дама с поджатыми губами. Мы никогда не слышали от нее ничего, кроме слов: «Подбирайте бумажки!» — когда в перемену, носясь по коридору, случайно роняли обертку от завтрака. Надо было ухитриться поднять бумажку с пола и одновременно низко присесть в поклоне, а потом, держа бумажку в руках, проследовать под ее ледяным взглядом к мусорному ящику в конце коридора. А после этого происшествия Курка кричала на нас: «С ума посходили! На людей натыкаетесь! Поклониться не умеете! Держать себя не умеете!»
На второй урок пришел, как всегда, Минкевич, почему-то вызвал к доске всех полек и, задавая им каверзные вопросы, приговаривал: «Русскую литературу надо знать, а не каких-то Сенкевичей!» Наконец прозвенел звонок к большой перемене. Мы выбежали из класса. Я была обескуражена отсутствием Фелиции и главным образом Раи, которая должна была передать нам указания, как действовать дальше.
Люба Блюмина, тоже член нашего кружка, подошла ко мне и спросила: «Что делать?» В нашем обычном клубе было много старшеклассниц. Раина двоюродная сестра улыбнулась мне: «Пришла? Ну, хорошо. А Раю дедушка не пустил в гимназию. В конце перемены идите в первый этаж к часам», — на площадке первого этажа на лестнице стояли в дубовом футляре массивные часы с маятником, которые неуклонно отстукивали минуты и отбивали часы нашей гимназической жизни: каждые полчаса они били густым и басовитым голосом, и по их звону мы знали, что прошло пол-урока или что мы опоздали к началу занятий.
Довольные, мы с Любой побежали в буфет, который находился в подвальном этаже. Мы взяли по стакану чая и по пирожному «наполеон» в честь торжественного дня: кто знает, может быть, уже не придется лакомиться гимназическими «наполеонами»! Столов и стульев не было, комната переполнена маленькими девочками в красных пелеринках и черных передниках: они болтали наперебой, уплетая бутерброды с колбасой и пирожные. Буфетчица передавала через их головы стаканы с горячим чаем, принимала деньги, давала сдачу, громко ведя свои кассовые расчеты. Мы с Любой устроились в углу на прилавке.
«Что-то вашей компании нет сегодня?» — спросила буфетчица. «Должно быть, заболели, — нашлась я, — завтра придут». Буфетчица подозрительно глянула на нас обеих, а Люба шепнула мне между двумя глотками: «Папа сказал, что убьет меня, если меня исключат из гимназии. Он говорит, что я должна учиться и стать доктором. А если исключат, тогда не примут в женский медицинский институт». — «Что будет со всеми, то и с нами», — сказала я, повторяя обычные мамины слова.
Пока мы разговаривали, комната незаметно опустела и раздался звонок, который возвещал начало уроков. Люба заплатила буфетчице, и мы побежали наверх, к часам. У часов никого не было. Мы стояли у часов и заглядывали направо и налево в коридор, ища, где могут быть уже, по-видимому, собравшиеся для подачи протеста ученицы. Никого не было видно, но вдруг со стороны учительской выплыла наша начальница Анна Павловна и подкатилась к нам, поджимая губы. «Что же вы остановились? — спросила она сладким голосом, — вас уже ждут, идите туда, — она показала в сторону учительской, и ее глаза блеснули злобным торжеством. — Все ваши уже там». — «Какие наши?» — спросила Люба. «Жидовки», — ответила Анна Павловна. И такое нескрываемое злорадство было в ее голосе, что я отшатнулась и, взяв Любу за руку, сказала: «Я иду в класс». Мы быстро поднялись по лестнице. Часы в это время пробили половину первого.
Учительница французского языка Гуляницкая уже начала урок, когда мы с Любой вбежали в класс. Курка посмотрела на нас с удивлением, но ничего не сказала. Мы сели вдвоем на мою парту, где пустовало место Раи, и, немного передохнув, стали оглядываться по сторонам. В классе не хватало многих учениц — не было наших полек, отсутствовала Густава, та, которая занималась астрономией, не было также и Янины Гаммер. Мы не слушали объяснений учительницы, урок прошел быстро, и в перемену все отсутствовавшие пришли за своими сумками и быстро ушли.
На пятом уроке мы занимались рукоделием. Против обыкновения, никто не болтал. Александра Ивановна тоже сидела молча, буравя девочек своими пронзительными глазами.
Дома я не стала рассказывать о только что происшедшем в гимназии: я не могла объяснить своего поступка, я сама не понимала его, но мне казалось, что я поступила правильно. Несколько лет спустя я рассказала об этом дне своей жизни одному человеку, которого очень уважала. Это был профессиональный революционер, старый партийный работник. Он сказал мне: «Конечно, от вас хотели избавиться, и вы, очевидно, почувствовали это подсознательно и не попались на провокацию».
Через несколько дней мы узнали, что всех, принимавших участие в петиции, исключили из нашей гимназии, и то же было и в мужской гимназии, и в коммерческом училище. Уцелели только мы с Любой, да еще те девочки, которых предусмотрительные родители не пустили в тот день в гимназию. Вскоре начались события, которые вытеснили из нашей памяти и наших умов и неудавшийся «протест», и гимназические дела.
Трудно представить себе теперь, как мало мы знали тогда о том, что происходило в России. Я не помню, какую мы тогда выписывали газету, — кажется, «Русские ведомости»[112], ее называли тогда «профессорской газетой», она была либерально умеренная, помещала регулярно «ученые подвалы» о конституционных гарантиях в западных странах, о новых педагогических течениях за рубежом, об охране здоровья в Германии, а о том, что происходило в России, писали мало, и можно было только догадываться о происходящем, читая «между строк», — с давних пор это называлось «эзоповским языком».
Даже о Кровавом воскресенье 9 января 1905 года русские газеты не писали. Мы узнали об этом событии, которое потрясло мир, из немецкой газеты «Берлинер тагеблатт», сообщившей, что некий революционный священник Гапон повел петербургских рабочих к царскому дворцу, а Николай Второй испугался и приказал стрелять в толпу. Об убитых и раненых передавали только слухи, из уст в уста.
С весны 1905 года стали проскальзывать сведения о крестьянских волнениях — для их усмирения посылались войска, уезд объявляли на военном положении. Впоследствии мы хорошо запомнили фамилии тех офицеров, которые отличились в усмирениях. Прежде всего начались крестьянские волнения в прибалтийских губерниях и у нас, в Привислянском крае. После окончания войны с Японией не хватало хлеба в деревнях, у крестьян, но в помещичьих амбарах хранились большие запасы.
В Лодзи также начались демонстрации. Мы все знали, что социал-демократическая партия ведет агитацию за однодневную забастовку 1 мая. Весна приходит в Польшу рано. Уже в апреле деревья покрываются листвой, но в школе принято было отмечать приход весны еще раньше. В конце марта мы все играли в «зеленое» — надо было приколоть под пелеринку форменного платья зеленый листочек и каждый день не забывать делать это снова. Играли «в зеленое» на пари, спрашивали друг друга: «Играешь в зеленое?» — «Играю». — «Есть зеленое?» — «Есть». — «Покажи». — «Не хочу». — «Значит, нету?» — «Есть». И пелеринка торжественно открывалась, обнаруживая свежий зеленый листок.
В ту весну мы вместо «зеленого» играли в «красное»: «Играешь в красное?» — «Играю» и т. д. Это было опаснее, наше гимназическое начальство неведомо каким путем обнаружило эту крамолу и стало преследовать даже игру «в зеленое». «Выбросьте немедленно эту траву! — кричала Курка. — Нацепят какую-то дрянь на мундир, и все исподтишка!» Мы послушно откалывали булавочку с зелеными листочками, но оставались при своем мнении.
Польские рабочие, наиболее организованные, давно уже праздновали «маевку», собираясь после работы где-нибудь за городом в лесу, с семьями. В 1905 году революционные партии СД, ППС и Бунд предложили бастовать 1 мая. Слух о том, что предполагается однодневная забастовка, прошел по городу. Говорили, что полиция примет ответные меры и будет стрельба. Мама заявила мне: «Ты не пойдешь в гимназию! Я боюсь за тебя». Даже папа, который теперь очень следил за тем, чтобы я не пропускала занятий, согласился с ней: «Сиди дома».
Но разве усидишь дома? Мы встретились с Любой на углу улицы Пассаж Шульца, где мы жили, и пошли по направлению к гимназии. Проходя мимо полицейского участка, мы видели, как из-за ворот выглядывали полицейские и подозрительно оглядывали всех прохожих. Мы прошли мимо рынка и остановились, не доходя гимназии: на улице никого не было видно. Рынок точно вымер. Да и гимназисток не было видно. Наконец мы увидели, как быстрыми шагами прошла Редькина — дочка околоточного надзирателя, потом еще две-три ученицы из старших классов. Маленьких, должно быть, родители совсем не пустили в этот день. В костеле около рынка стали звонить к утренней девятичасовой службе. И тогда мы вернулись домой.
«Уже пришла?» — спросил папа. «В гимназии никого нет, уроки отменили». — «Если отменили, то очень хорошо».
Вечером дядя Вовси, живший в одном доме с нами, рассказал, что рабочие собрались на маевку в лесу за Эленувом — это был загородный увеселительный сад — и полицейские хотели разогнать их выстрелами.
Дядя Вовси прибавил: «Говорят, есть раненые в больнице».
2 мая мы пришли в гимназию, но Курка объявила нам, что педагогический совет решил распустить нас на каникулы до 3 мая. «В виде исключения», — добавила она.
Так кончился 1904–1905 учебный год в гимназии.
3 мая, в субботу, с утра прибежала Люба и сообщила со слов своей кузины, которая работала в больнице, что двое из раненых скончались. «Хоронить будут завтра», — сказала она.
Днем мы встретились с Раей и узнали подробности, которые сообщил ее дед, который был мастером на фабрике Шайблера. Выстрелами городовые убили двух рабочих-ткачей, еврея и поляка. Их товарищи собираются проводить похоронные процессии на кладбище — от синагоги и от костела.
Не сговариваясь, мы решили пойти в синагогу. Вечером мы были у Раи. В тесной комнате, заставленной кроватями, где жили дед и его три внучки, было много народа, в том числе гимназисты и двое молодых рабочих, а также тот, «с гривой», который выступал на нашем собрании перед «протестом» и настаивал на свержении самодержавия. Теперь я увидела его ближе. Это был совсем молодой парень со светлыми глазами и открытым лицом. Гриву густых волос он по-прежнему откидывал назад, встряхивая головой, когда начинал говорить.
«Революционные партии, — сказал он, — решили устроить торжественные похороны жертвам кровавого насилья! Мы приглашаем молодежь присоединиться к рабочим и пойти с нами вместе на кладбище».
Мы с Раей переглянулись и решили пойти на похороны. До этого я никогда не была на похоронах, да и не бывала ни в синагоге, ни в костеле.
В воскресенье утром мы встретились с Любой на углу Пассажа Шульца и направились к синагоге, которая была недавно построена и возвышалась на левой стороне бульвара среди особняков лодзинских богатеев. Как сейчас помню мавританский стиль ее архитектуры. К синагоге со всех сторон уже стекались люди, останавливались группами, переговаривались и входили внутрь в распахнутые настежь огромные двери. Там были и молодые, и старики, и незначительное число женщин. Но женщины не поднимались на галерею, где, как мне объясняла мама, находились на хорах особые места для женщин, отделенные занавеской от главного помещения. Эти женщины в платочках, накинутых на голову и запахнутых накрест на груди, смешивались с толпой, которая все плотнее окружала одинокий гроб, стоящий на полу перед кафедрой. Гроб был накрыт тканью с черными и белыми полосами. Мы с Любой озирались на голые стены и на исписанную квадратными буквами деревянную дверь позади кафедры.
Ближе к гробу стоял тот мальчик «с гривой» и несколько девушек, которых я видела накануне у Раиного деда. Они о чем-то спорили вполголоса, жестикулировали. Народу все прибавлялось, но полиция не входила. Я каким-то чутьем поняла, что полицейские не смеют входить в храм — может быть, не сами полицейские, а те, кто дают им распоряжения. Должно быть, это понимали и все присутствующие в синагоге, потому что держали себя свободнее, с достоинством.
Товарищи убитого, молодые рабочие, входили на кафедру, говорили о нем, о беззаконии, которое было совершено. Я не все понимала из того, что они говорили.
Народ все прибывал, и меня с Любой, которую я крепко держала за руку, вытеснили вперед к самому гробу. Тогда какие-то люди подняли гроб и понесли к выходу. И мы тоже поспешили за ними. У входа на улице стояли полицейские, но кто-то подхватил меня под руку, и я увидела, что это была Раина двоюродная сестра, а рядом с ней шли, тесно схватясь за руки, какие-то незнакомые мне люди — по-видимому, рабочие.
Гроб уже стоял на катафалке, запряженном лошадьми. Это был совсем бедный, лишенный каких-либо украшений катафалк, но за ним теснились многие сотни людей, и когда лошади двинулись, все потянулись за гробом, рядами, крепко держась за руки. Меня с Любой увлекали в движении вперед, но я совсем не боялась толпы, а словно чувствовала себя под ее защитой: меня охватило чувство уверенности и спокойствия, как будто все люди, шедшие со мною рядом, были мне родные.
Внезапно Раина двоюродная сестра запела высоким звонким голосом, и сразу десятки голосов подхватили песню: «Кровь нашу проливают каты! Вся наша жизнь — тяжелый труд!» Я давно знала эту песню — она была революционной, и то, что народ запел ее без страха перед полицией, наполняло меня ощущением дерзости. Люди шли и пели, полицейские следовали за ними — угрожающе, но безмолвно.
Так мы дошли до рынка, где помещался костел, и остановились. Из костела вынесли второй гроб — убитого рабочего-поляка, — а впереди него шел в облачении католический ксендз и хор певчих, который продолжал начатую еще в костеле какую-то похоронную мелодию. Польская процессия двинулась вперед, а наша за нею, и так мы прошли через рынок и мимо здания нашей гимназии, направляясь по широким пригородным улицам к кладбищам, польскому и еврейскому. Когда польские певчие переставали петь, наш хор снова начинал революционную песню, и к ней присоединяли свои голоса и те, кто шли за гробом польского рабочего.
Я вернулась домой поздно и никому не сказала, что была на похоронах, но отец узнал об этом от кого-то из своих знакомых. «Безумная девчонка! — сказал папа. — Ведь на кладбище могли стрелять!» — «Они не посмели», — сказала я. «Они все смеют, — возразил папа, — ты ничего не понимаешь».
На кладбище действительно не стреляли, но были аресты, и стало известно, что в Лодзь прибывают казачьи войска. На той же неделе отец отослал нас в безопасное место, на курорт в окрестностях Кенигсберга, где мы и пробыли до осени 1905 года. Там мы и узнали о лодзинском восстании и о героической эпопее «Броненосца „Потемкина“», о крестьянских восстаниях. Помню, с каким волнением мы читали в немецких газетах сообщения о том, что румынские власти отказали матросам с «Потемкина» в праве убежища.
В сентябре 1905 года мы вернулись в Лодзь.
12. Берлин
I
17 октября 1905 года во всех русских газетах был опубликован манифест Николая Романова, императора всероссийского. Царь обещал свободу всем своим верноподданным.
Царь испугался, издал манифест: Мертвым свободу, живых под арест…[113]Такую песню распевали тогда в России. Сразу же после манифеста поднялась волна контрреволюционных и черносотенных выступлений. Из многих городов стали приходить известия о еврейских погромах.
Лодзь, где тогда жила наша семья, — большой промышленный центр с десятками тысяч рабочих и ремесленников. Революционные организации сразу начали создавать дружины самообороны, чтобы дать отпор черносотенцам, которых царская полиция натравливала на беззащитное еврейское население. Известия о начавшихся еврейских погромах были самым сильным ударом в моей жизни.
Воспитанная в семье, полной уважения к человеку, верящая в права гражданина, в справедливость, я не могла представить себе, как внезапно людей ставят вне закона и обрушивают на них физические и моральные средства уничтожения. В те годы, когда я росла, война была далеко от нас: где-то сражался Трансвааль[114] за свою свободу, потом пришла война России с Японией. Это было страшно. Мы читали «Красный смех» Леонида Андреева и леденели от ужаса, когда солдаты под громом орудий бежали через проволочные заграждения и оставляли клочки своего тела на колючих шипах — «зловредной выдумке японцев».
Но все-таки эти происшествия были далеко и не касались нас, хотя мы в гимназии на уроках рукоделия шили рубахи для солдат и посылали на Дальний Восток посылки с табаком и конверты для нашей армии.
Но представить себе, что люди придут разбить ваш дом, убивать вас и никто вас не защитит, хотя жизнь будет идти своим чередом, — это было самое страшное.
Мне тогда было пятнадцать лет, и я боялась еврейского погрома в Лодзи. Самое страшное впечатление произвели на меня стихи еврейского поэта Бялика[115]. Я так испугалась, что не могла спать по ночам, плакала днем и ночью. Мама и отец пытались меня успокоить, но газеты приносили все новые и новые вести, а соседи рассказывали, как вербуются вокруг полицейских участков группы темного люда, как им обещают безнаказанность, как назначают срок погрома: в воскресенье, после крестного хода.
Чтобы успокоить меня, отец предложил отряду самообороны района занять нашу квартиру для дежурства. С вечера к нам пришло человек восемь здоровых молодых парней, евреев и поляков. Они устроились в нашей столовой, вели свои разговоры, выходили на разведку и снова возвращались. Я видела у одного из них браунинг — это был первый браунинг, который мне позволили подержать в руках, и я держала его с уважением и благодарностью.
В ту ночь я спала спокойно, но на следующее утро отряд ушел и поместился в другой квартире на более людной улице, где было больше евреев, чем на нашей отдаленной от центра Пассаж Шульца. Я опять стала волноваться. Мама утешала меня своей обычной фразой: «Что будет со всеми, то и с нами». Но это меня не успокаивало — тем более, что отец сообщил, что ему предстоит уехать на несколько дней в Варшаву. Мы должны были остаться одни.
«Поедем с тобой!» — сказала я.
«Нельзя. Где же я вас там устрою? В гостинице, что ли?»
Я обрадовалась: «Да, в гостинице! Очень хорошо!»
Папа подумал и предложил нам переехать в гостиницу в Лодзи.
Мама не хотела уезжать из дому, но я так плакала, что она согласилась. И вот мы поселились с мамой и братом в лучшей лодзинской гостинице Мантейфеля — на три дня, как было мне сказано. Это была первая гостиница в моей жизни.
Впечатление незабываемое — от рипсового[116] красного гарнитура вокруг стола, от мутного зеркала в резной раме над диваном, от умывальников с мраморными разводами и плохо закрывающейся дверкой, откуда несло чем-то тошнотворным — неистребимый запах гостиницы!
Мама с утра уходила с братом в нашу квартиру, а я читала какую-то повесть, сидя за столом, и прислушивалась к тому, что делалось на улице. Мы рано ложились спать втроем в большую кровать, но я долго не могла уснуть. Мне мерещились крики.
Через три дня вернулся папа. «Взял вам заграничный паспорт, — сказал он, — поедете в Берлин, поживете там, пока здесь не успокоится. Хорошо, Лизок?»
Я кивнула головой. Я так была благодарна отцу, что не могла говорить.
На другой день папа проводил нас на вокзал Варшавско-Венской железной дороги. Мама привезла мои вещи прямо на вокзал.
II
Впрочем, это была не та железная дорога, по которой мы обычно ездили за границу, а маленькая, недавно построенная ветка — узкоколейка, кажется. Путь проходил не через Варшаву, а вел нас через маленькие провинциальные польские станции. Я не запомнила их названия, но в памяти остались новые деревянные строения вокзалов, множество людей, входящих в поезд и выходящих из него, польских крестьянок в белых накрахмаленных косынках и передниках, с золотыми крестиками на цепочках, евреев в длинных сюртуках и с локонами перед ушами. Я запомнила статую Божьей матери в стеклянной нише на каком-то из маленьких вокзалов и большое, в два человеческих роста, распятье при въезде в лес.
Мы приехали на станцию Скерневицы. Тут была таможня. Немецкий досмотрщик быстро проходил через вагоны, спрашивая: «Вино? Папиросы? Табак?» У нас взяли паспорта в таможенной конторе и внимательно рассматривали их. Ехавшие с нами пассажиры только показывали свои проездные пограничные свидетельства и тотчас же клали в карман пиджака.
«У них гренцкарта, постоянный пропуск жителей пограничных местностей, — пояснила мама, — они ездят часто».
Сразу же началась Германия, типичные фольварки[117], каменные ограды, аккуратные полоски полей, красивые стандартные вокзалы, стандартные крики кондукторов: «Выходить! Поезд стоит одну минуту. Садиться! Отъезд!» Все двери в поезде захлопывались, а дверей было столько, сколько купе в вагоне, и мы с грохотом катили дальше.
Впрочем, это было не ново. Мы нередко проводили лето в Германии.
На этот раз поезд шел не на Кенигсберг, куда мы обычно направлялись, а прямо в Берлин. Мы ехали в третьем классе — как всегда за границей. Чистые, пропахнувшие лизолом[118] купе с длинными скамьями, окна без вторых рам, через которые все время проникал запах дыма от встречных поездов, станции со множеством автоматов на платформе — все это было мне знакомо также, как немецкие пассажиры — краснолицые, толстые бюргеры, курящие вонючие сигары, тощие аккуратные немки с чистенькими корзиночками, в накидках и нитяных перчатках, с маленькими шляпками на макушке гладко прилизанных волос.
Мы прогрохотали мимо множества подъездных путей, пронеслись по эстакадам, углубились в тесно застроенные улицы с многоэтажными, слепыми, лишенными всяких украшений фасадами и под крики «Вильмерсдорф» остановились. Я выглянула в окно, но мама потянула меня к двери. Мы приехали.
Нас встретили младшая мамина сестра тетя Фанни с мужем дядей Гилярием и повели к метро, облицованному кафельными плитками, пахнущему мылом: это было первое в моей жизни метро, и оно показалось мне чем-то вроде подземного царства — немецкого подземного царства. Надо было торопиться, все куда-то торопились, и люди, и вагоны «подземки». Мы мчались в темноте, иногда окна озарялись ярким светом рекламных плакатов «Пейте пильзенское пиво!» и «Страхуйте вашу жизнь и имущество!».
Толпа молодых людей, одинаково одетых в котелки и с пестрыми галстуками, вынесла нас на перрон. Тетя сказала: «Гилярий поедет дальше, ему надо на работу. У них начинают в восемь». Из-за стекла вагона метро дядя Гилярий грустно улыбнулся и помахал нам рукой, и подземка умчала его.
«Тут близко, мы донесем вещи сами, — сказала тетя Фанни, и мы стали подниматься по бесчисленным ступенькам метро, — сейчас за углом». Мы двинулись по безукоризненно чистой улице мимо массивных светло-серых домов с широкими окнами и маленькими железными балкончиками. Все фасады были одинаковые. «Новый район. Нам удалось снять приличную квартиру не очень дорого, — сказала тетя. — А Гилярий недавно устроился на работу в одно страховое общество».
III
Мы поселились в Шарлоттенбурге, на Ноллендорф-платц, не так далеко от квартиры тети Фанни и близко от русской столовой, где мы должны были получать обед. Вообще, с того времени, как мы приехали в Берлин, все в нашей жизни стало рационально, чтобы дешевле стоило, чтобы меньше ходить. Тон задавала тетя, которая очень быстро приняла немецкий образ жизни — как будто она никогда и не живала в «безумной, роскошной Одессе».
Мы поселились у вдовы служащей, сдававшей комнаты с завтраками зажиточным студентам и иностранцам. Тогда еще в Берлине было мало гостиниц и приличнее считалось жить у хозяйки.
Уходя на службу, наша хозяйка оставляла нам на кухне горячий кофейник, полбутылки молока и три бутерброда, слегка смазанные маслом. Вместе с кофе и бутербродами проникала в нашу комнату застенчивая беленькая пятилетняя дочка хозяйки Эрна. Девочку оставляли в квартире одну, и мы подружились, и она рассказывала мне о Берлине в меру своего разумения.
«Ты посмотри кайзерский дворец и Зоологический сад! Там живут обезьяны! А каждый день перед кайзерским дворцом играет военная музыка и маршируют солдаты!»
С утра мама водила моего брата по врачам, а я сидела дома и беседовала с Эрной — я с детства свободно говорила также и по-немецки. К трем часам мы отправлялись в «столовую». Берлин уже был переполнен евреями из России, спасавшимися от погромов.
Столовая, где подавались русско-еврейские борщи, котлеты с кашей и чай из самовара, не только кормила привычной едой своих посетителей: она стала центром, объединяющим всех, кто скучал по России, жаждал новостей из дому. Здесь получались русские газеты, продавались билеты на русские вечера и лекции, здесь встречались на чужой почве люди, тесно связанные с Россией. Здесь, в стеклянной витрине, лежали запретные в России книги, продававшиеся в Берлине свободно: журнал «Освобождение» Петра Струве[119], роман «Степан Кожухов» Степняка-Кравчинского[120].
Столовую содержал польский эмигрант, и его древняя мама управляла кухней, а жена и сестры мыли посуду и, в черном гладком парике, подавали тарелки и тот серый и пышный хлеб, который ели в городах Царства Польского. Этот эмигрант — его фамилия была Ротштейн — потом уехал в Англию и стал одним из деятелей коммунистического движения.
В отдельной комнате, в послеобеденное время и по вечерам, шли занятия общеобразовательных кружков для русской молодежи. Вначале я записалась в кружок по изучению политической экономии и встретила там нескольких своих земляков, бывших гимназистов и гимназисток лодзинских гимназий, исключенных за участие в школьной забастовке.
Мы читали и реферировали Железнова, как и в школьных лодзинских кружках, но это было малоинтересно, и я рискнула записаться в кружок, где изучали «Капитал» Карла Маркса. Молодая преподавательница этого кружка возбуждала в нас, совсем юных, бесконечное уважение. Высокая, стройная, с толстыми белокурыми косами, уложенными венцом на голове, с тонким бледным лицом, на котором светились проницательные умные синие глаза, она вела занятия сухо, резко подчеркивая мысли Маркса, выделяя основное из всего того, чем он сам окружал свою теорию, она заставляла нас думать и принимать участие в диалектическом построении мысли автора, с презрением опровергала казавшиеся мелкими попытки оспаривать и спорить.
Стройная экономическая теория представала перед нами реальнее, чем грязные стены кухмистерской и запахи борща и каши, доносившиеся из близлежащей кухни. Помню, после главы о прибавочной стоимости мы вышли гурьбой из дома. Берлин уже стал вечерним, и яркие, залитые рекламными огнями улицы были переполнены праздной веселящейся толпой, а мы, горстка мальчиков и девочек, шли гурьбой, по-российски толкаясь и обмениваясь мыслями о том, как теория Маркса победит буржуазно-капиталистический Берлин.
Раиса Григорьевна Лемберг — так звали нашу преподавательницу — недолго занималась с нами (ее вызвали в Россию), и вскоре ее место занял другой руководитель: это была немолодая некрасивая партийка, с тяжелыми веками, с низким грубоватым голосом.
«Называйте меня Землячка», — сказала она, знакомясь с нами. Вначале нам недоставало нашей молодой руководительницы, но у Землячки был большой жизненный опыт, она рассказывала нам эпизоды из революционного движения и расспрашивала о наших нехитрых биографиях. На втором или на третьем занятии она сказала ласково и решительно: «Я считаю, что вам рано заниматься „Капиталом“».
Один мальчик возразил ей, смутясь: «Мы так хотели узнать учение Маркса». — «Вы его узнаете, — ответила Землячка. — Мы будем читать другое его произведение, — и она вытащила из своего тоненького потрепанного, видавшего виды портфеля брошюру „Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта“[121]. — Очень интересная книга. Мы будем ее изучать. Она вам пригодится в жизни».
Мы согласились, хотя и не были убеждены, но вскоре «Восемнадцатое брюмера» так увлекло нас, что мы просили дать нам дополнительные материалы по истории Франции 1848–1851 годов.
«На русском языке ничего нет, но напишут, конечно, напишут — после революции».
Наш кружок сделал два реферата по «Восемнадцатому брюмера», и, помню, мы не могли понять утверждение Маркса, что всякое событие в истории повторяется два раза — один раз трагически, а во второй раз пародийно как фарс[122]. Теперь мне ясно, что это утверждение — не что иное, как убийственный полемический прием Маркса.
Вскоре мы привязались к Землячке, но спустя несколько месяцев она исчезла так же внезапно, как и Лемберг.
Мы так и не закончили изучение первого тома «Капитала». Один из юношей, с которым мы занимались вместе, подарил мне экземпляр этой книги, изданной в Берлине, с личной надписью. Я храню эту книгу до сих пор…
Настал Новый год. Этот день берлинцы встречают особенно. Всегда расчетливые и аккуратные в своих привычках, в эту ночь они не ложатся спать, как принято, спозаранку, а веселятся до утра. Помню буйные ватаги подвыпивших бюргеров и студентов, шатающихся с вечера по улицам тихого обычно Шарлоттенбурга, помню, как открывались окна во всех этажах домов (зима в Берлине теплая, и окон никто не замазывает), всюду горели электрические (или газовые) лампы, и отовсюду раздавались возгласы: «Прозит Нойар!» — «С Новым годом!».
Первое января было праздничным днем, а второго будничная жизнь началась снова. Я много бродила по Берлину в теплые январские дни. Мне он нравился. Посмотрела я и кайзерский дворец, и смену караула перед ним, когда солдаты шествовали «гусиным шагом», задирая вытянутую ногу выше собственного носа. Перед дворцом во время этой процедуры собирались толпы зевак, иногда некоторые кричали: «Вот кайзер! Кайзер смотрит!», указывали на одно из окон дворца, и все аплодировали.
Не обремененная никакими школьными занятиями, я шаталась по Курфюрстендаму, рассматривала статуи немецких полководцев, выстроившиеся двойной цепью вдоль Аллеи Победы, символизируя заядлое пруссачество.
С мамой я проходила «Под липами» (Унтер ден Линден) — самой популярной улице Берлина. Мы заходили делать покупки в единственный тогда, недавно открывшийся универсальный магазин Вертгейма, где все продавщицы были одеты одинаково и одинаково любезно встречали покупателей. Мы закусывали в одной из множества закусочных Ашингера, лакомясь «венскими сосисками» с картофельным салатом. Пива мы с мамой не пили, в отличие от немцев, поглощавших кружку за кружкой — то темное, то светлое пенное и дарящее легкое и недорогое веселье.
Как-то проходя мимо рейхстага, я увидела надпись: «Бюро пропусков» и прочла на плакате правила посещения рейхстага. Оказалось, что любой иностранец, достигший двадцати одного года и представивший паспорт, может присутствовать на заседании палаты депутатов. Смелая мысль овладела мною: пройти с маминым паспортом и посмотреть, как выглядит народное представительство в действии.
Без особого труда я убедила маму одолжить мне свой паспорт, хотя ей было тогда около сорока лет. Я взяла ее длинное платье и шляпу, а также ее ботинки на высоких каблуках. Свои длинные косы я заколола в шиньон на затылке и прибавила к головному убору вуалетку, которую заимствовала у тети Фанни.
В таком виде я отправилась к окну, где выдавали пропуска. Стена была очень толстая, и дежурный сидел за столом по ту сторону глубокой ниши. Я протянула ему мамин паспорт и повернулась в профиль, так что вуалетка закрывала мое лицо. Немедленно паспорт был мне возвращен, и в нем лежал пропуск. Я не знала, в какие часы происходят заседания, но решила войти в зал немедленно.
Стрелка указывала направление на галерею для публики. Я поднялась по пустой лестнице и попала в помещение, напоминавшее галерку какого-то театра: там было темно и малолюдно. Я села в первый ряд и стала всматриваться в происходящее внизу. Какие-то люди входили и выходили, не обращая внимания на происходившее в зале. Толстый человек в сюртуке за длинным столом, видимо, вел заседание. На скамьях, поднимавшихся амфитеатром, сидело много людей, но они почти не слушали, как мне показалось, то, что выкрикивал оратор на трибуне.
За двумя маленькими столами у трибуны сидели две женщины и быстро что-то писали. Я решила, что это стенографистки, но не понимала, как они могли уловить смысл слов — такой гул поднимался к нам на галерею из зала.
«Это заседание?» — спросила я соседа, который, перегнувшись через барьер, пытался вслушаться в речь. Он кивнул головой. По-видимому, он, как и я, был здесь сторонним человеком, любопытным, приехавшим из провинции. Скоро он ушел. Я посидела еще полчаса и последовала его примеру. «Народное представительство» оказалось непонятным для меня. Может быть, я была слишком молода.
Мне очень хотелось увидеть Бебеля. Выйдя в гардеробную, я спросила у привратника, был ли здесь сегодня депутат Бебель. Он посмотрел на меня с удивлением и ответил: «Ах, найн» («О, нет!»).
Дома дядя Гилярий и Фаничка расспрашивали меня, что я видела в рейхстаге. Я не скрыла от них, что заседание было неинтересным. Гилярий с огорчением заявил: «А я еще не был в рейхстаге. Все некогда».
Вскоре после Нового года пришло важное письмо от отца. Он сообщал, что получил работу в Петербурге, мы переедем туда всей семьей осенью, но я должна закончить шестой класс гимназии в Лодзи. Он советовал устроить брата в какую-нибудь немецкую школу, чтобы он получил твердые основы немецкого языка и чтобы уберечь его от волнений, связанных с переездом в другой город. «Пусть приедет, когда мы устроимся окончательно, — писал папа. — Кстати, мне рекомендовали хорошую немецкую школу в Вольфенбюттеле, возле Брауншвейга».
Через неделю мама отвезла брата в немецкую школу-интернат. Вернувшись в Берлин, она очень скучала, часто писала письма брату и плакала, читая мне вслух его ответы.
Нашему малышу в немецкой школе не понравилось. Он жаловался на грубое обращение, на то, что учителя бьют воспитанников за малейшие проступки (указкой по ладони), оставляют без обеда, сажают в карцер. Мама пересылала эти письма отцу и спрашивала, не надо ли взять ребенка обратно, но папа был другого мнения.
Каждую субботу мама отправляла брату маленькую посылку — тогда в Германии это можно было делать — и посылала ему не только лакомства, но и котлеты, кусочек курицы и тому подобное. Почта в Германии действовала безотказно, и наша квартирная хозяйка, вернувшись из почтового отделения, где она служила, авторитетно объясняла, что наш пакет, отправленный в восемь часов утра, ушел с утренним поездом и в тот же день будет доставлен в Вольфенбюттель. Так оно и было.
В начале января мой кузен Артур[123], который кончал Гейдельбергский университет, перевелся на последний семестр в Берлин. Вскоре мы подружились с ним, и он предложил маме, что будет заниматься со мной немецкой литературой. Еще в Лодзи мама читала со мной вместе «Минну фон Барнхельм» Лессинга и «Коварство и любовь» Шиллера. Артур принес из университетской библиотеки том Шиллера, и мы стали читать «Разбойников», потом он повел меня в Королевский драматический театр, и мы посмотрели эту пьесу. Мне она очень понравилась, но Артур иронически отнесся к постановке и игре актеров.
«Для вас все это ново в России, — сказал он, — вам еще нравятся такие фантастические разбойники». Мы часто спорили с ним. Я с детства любила стихи, помнила наизусть много стихотворений и с удовольствием их декламировала. Чтение стихов вслух было принято в нашей семье, и я читала Артуру Надсона и Некрасова — любимых поэтов моей мамы. Он категорически отверг Надсона и сказал: «Это не искусство! Некрасов, конечно, другое дело, но мы в Европе сейчас далеки от него. Будем читать с тобой „Фауста“ Гете».
Каждый день часов в десять утра он приходил к нам на Ноллендорфплатц, мы устраивались у окна, и я читала вслух, а он меня останавливал, растолковывая образы, мысли. Мы прочли все, начиная с пролога в театре, пролога в небе и вплоть до конца второй части — продолжались эти занятия месяца три. До сих пор я помню наизусть отдельные куски текста. Вначале меня особенно удивило заявление Господа Бога:
Из духов всех, что отрицают, Насмешник мне милей!Я привыкла в России к тому, что насмешника больше всего боялись. Но у Господа Бога было на этот счет другое мнение.
В апреле мы уехали обратно в Лодзь, оставив брата в его интернате.
13. Белостокский погром
11 июня 1906 года мы с мамой покинули Лодзь навсегда. Мы уезжали в Петербург, где уже несколько времени работал папа. Мы не взяли с собой ничего из обстановки: старую мебель продали почти всю и решили начать новую жизнь. Брат должен был приехать к нам, когда мы устроимся на новом месте, и поступить в гимназию.
Мы с мамой были в очень хорошем настроении. Мама всю жизнь любила переезды и поездки, а за мною было шесть классов надоевшей мне гимназии, и предстояло начало жизни в прекрасном Петербурге, где сосредотачивалась, по моим представлениям, вся культурная жизнь России.
Я не могу вспомнить, с какого времени моей жизни я почувствовала себя революционеркой. В нашем доме никогда не существовало ни уважения к царской фамилии, ни преклонения перед доблестями российского правительства. Должно быть, мое отношение к существующему режиму передалось мне незаметно через маму и ее подруг, благодаря рассказам о жизни мамы в восьмидесятых годах в Петербурге. Ни мой отец и никто из наших друзей не был сторонником самодержавия. Отец, которому приходилось иметь дело со всяким начальством, был очень осторожен в выражении своих мнений и того же требовал и от меня, и от мамы. Мама была гораздо «левее» отца, но не говорила об этом, хотя при случае и прилагала усилия к тому, чтобы развить во мне стремление к справедливости, возмущение социальным угнетением. Я мечтала о том, что в Петербурге попаду в революционную среду, сумею окончить гимназию и университет, получить профессию и работать на пользу революции.
Итак, 11 июня 1906 года мы выехали в Петербург, куда должны были прибыть 14 или 15 июня, так как мама хотела остановиться на несколько часов в Белостоке, на своей родине, чтобы повидаться с бабушкой, своей мамой. Бабушка была уже очень старенькая и слабая. Дед умер в 1901 году.
В Белостоке на вокзале нас неожиданно встретил дядя Виктор[124] — это был муж младшей маминой сестры Цецилии, врач. Высокий и костлявый, с маленькой черной бородкой, в пенсне на близоруких глазах, он сочетал деловитость и доброту, у него была наружность земского врача и оставшиеся от студенческих годов присказки, вроде «винте ли» (вместо «видите ли»), «так-то», «как бы сказать» и тому подобное.
От него мы узнали, что жену с детьми он отправил за границу на курорт, а бабушка на даче, в лесу. Он советовал поехать маме со мною в лес, а утром приедет за нами — если все будет благополучно. «Винте ли, в городе небольшое волнение, — сказал он, — поговаривают, что завтра, в воскресенье, выступит черная сотня. Я-то думаю, что ничего не будет, но… Лучше ехать сразу к бабушке в лес. Вещи оставьте на хранение на вокзале. Я сейчас найду вам извозчика».
Он вышел вместе с нами на мощеную площадь перед вокзалом, где всегда дожидались извозчичьи пролетки. Он довольно долго выбирал извозчика и толковал с ним вполголоса. «Я, винте ли, выбирал надежного человека, — сказал он. — Можете садиться спокойно, он вас довезет». Мы сели в пролетку, мама положила к себе на колени маленький чемоданчик, с которым она не расставалась. Я не знала, что в этом чемоданчике наши серебряные ножи, вилки и ложки — единственное имущество, которое мы везли с собой в Петербург. Под любопытные взгляды остальных кучеров мы простились с дядей Виктором, и наша пролетка задребезжала по булыжнику вокзальной площади.
Когда мы выехали за город и лошадь потащилась по сыпучему песку проселочной дороги, наш возница обернулся к нам и завел разговор. Он осведомился, откуда мы приехали и куда едем, и собираемся ли жить в лесу; посочувствовал нам, что мы приехали в такой неудачный день. «Церковный праздник, — объяснил он, — и хулиганы собираются бить евреев. Конечно, полиция их настропалила. Но у нас есть самооборона и нас голыми руками не взять».
Он сунул руку в карман, как будто нащупывая там что-то — может быть, ножик или револьвер, — подумала я. Это был широкоплечий парень; извозчичий армяк сидел на нем ладно, голову он держал прямо и зорко смотрел по сторонам, не забывая оглядываться и на нас, чтобы посмотреть, какое впечатление производят на нас его речи. Мама придвинулась ко мне поближе, а мне стало не по себе.
«Вы, барышня, не расстраивайтесь. Ночку в лесу переночуете, а завтра в Петербург поедете. Счастье-то какое!»
«Завтра день моего рождения», — сказала я. Действительно, 14 июня был день моего рождения, и мы с мамой совсем забыли об этом.
Извозчик взмахнул кнутом и погнал свою лошадку. Видимо, день моего рождения его мало интересовал. Мы въехали в лес — это был густой бор с могучими столетними соснами, с широкими просеками-дорогами. Принадлежал он кому-то из богатых городских купцов, и тот построил несколько дач, которые сдавал внаймы. Бабушка из года в год снимала на лето одну и ту же дачу, и я в раннем детстве жила с мамой летние месяцы у нее, пока наша семья не покинула Белосток. С подругами детства мы обегали весь лес и знали превосходно все дорожки и тропки. «Может быть, застану кого-нибудь из старых подруг», — подумала я. Но дачи стояли заколоченные, и не видно было ни детей, ни взрослых.
«Доктор велел подъехать к леснику», — пояснил наш возница, и мы, повернув на одну из дорог, покатили к опушке леса, где стоял маленький домик. Навстречу нам выбежала пожилая женщина, которую мама назвала по имени Шошке. Мама поцеловалась с нею и объяснила: «Вот моя дочка».
«Она тут за бабушкой ухаживает, чтобы бабушке не было скучно», — сказала мне мама. Мы вошли в дом, и я очень удивилась, что бабушка лежала в кровати под одеялом, несмотря на жаркий день. Она узнала маму, но поздоровалась с ней как-то вяло и несмело. Это уже была не та заботливая хлопотунья, хозяйственная и ласковая, которую я знала по прежним годам. Меня она даже не узнала. Я поняла, что бабушка уже очень больна и слаба.
Мама пошла расплачиваться с возницей, и я вместе с ней вышла из дома. Получая деньги, он сунул их в карман, не считая. «Ну вот, доставил вас, барыня. Сейчас поеду к доктору, сообщу, что вы прибыли на место». Мама открыла портмоне и сунула вознице еще какую-то мелочь. «Благодарю покорно, — и он, также не глядя, сунул деньги в карман, — счастливо оставаться» — «Завтра приедете? — спросила мама. — Нам обязательно нужно на вокзал к вечернему поезду».
«Неизвестно, как что будет, — неопределенно сказал он. — Ежели можно будет — приеду».
Мы с мамой остались в домике лесника. Шошке объяснила нам, что в этом году в лесу никто не живет — боятся. Только безумная Берта сняла полдачи для бабушки в домике лесника, да она, Шошке, сидит здесь со своим внуком. Он побежал в город, но скоро должен прийти.
Жалуясь на «безумную Берту», которая бросила бабушку на произвол судьбы, а сама уехала за границу, и выхваляя собственные заслуги перед бабушкой, за которой она ухаживает днем и ночью, Шошке усадила нас за стол, притащила самовар, напоила чаем со свежими булками: «Это мой Абраша принес сегодня утром. У него такие ноги! Он в город за один час добежит и вернется обратно. Нет ни у кого такого внука, как у меня».
Покушав, я вышла в лес побродить, обошла все знакомые места. В лесу действительно никто не жил. Странно было видеть пустынное дачное место в этот жаркий послеполуденный час. Деревья зеленели, цветы цвели, качели висели на своих столбах, гигантские шаги[125] свешивали свои петли над желтым песком, как будто ожидая, что какой-либо мальчишка лихо закинет ногу в стремя или девчонка с визгом закрутится, то взлетая вверх, то волоча по земле длинные ноги подростка.
Даже пестрых зонтиков не было видно в лесу. Куда же девались все дамы, тети, бабушки, да и сами мои подружки? Боялись, не приехали сюда, в это глухое место.
Вернувшись в дом, я услышала, как Шошке рассказывала маме о том, что даже помещики не приехали в этом году в ближнюю усадьбу: «Они знают, о чем думают крестьяне, а ничего хорошего для них они не думают», — говорила она.
Поздно вечером прибежал Абраша, мальчик моих лет, который, как оказалось, учился в ремесленном училище в Белостоке. Мне понравилось спокойствие и невозмутимость, с которыми он принимал крики и упреки своей бабушки. Глотая суп и заедая его большими ломтями серого белостокского хлеба, он объяснял мне и маме, что погром будет обязательно. «После обедни из церкви пойдут с крестным ходом, и на крестный ход нападут. Будут стрелять». — «Кто это будет стрелять?» — возмутилась Шошке. «Ты их спроси, — невозмутимо отвечал Абраша. — У них уже все подготовлено».
Мама очень вежливо удивилась тому, что кто-то посторонний будет стрелять в крестный ход: «Ведь его охраняет полиция и войска!» Абраша пожал печами: «Как будто вы не знаете, как это делается? Стреляет кто-нибудь, кому дали оружие, потом кричат, что это жиды стреляли, и начинается погром! Вы разве не читали про Кишинев и Одессу?» — «Да, но теперь существует Государственная дума! — возмутилась мама. — Депутаты не допустят погромов!».
«Ха! Кто на них обращает внимание, на депутатов?»
Наши разговоры прервал приход лесника. Это был плотный, небольшого роста крепыш с молодцеватой военной выправкой. За плечом у него висело охотничье ружье, которое он, войдя в комнату, снял и поставил в угол. Мы его пригласили, и он подсел к столу.
Он внимательно выслушал мамин рассказ, хотя, оказывается, уже знал от дяди Виктора о том, что мы переночуем в лесу и уедем в Петербург завтра — «если все будет благополучно».
«Пока ложитесь спать и спите спокойно, пани. И паненка тоже пусть не беспокоится. Наши мужики тихие. Сюда не придут». Он улыбнулся мне — должно быть, у меня был сильно перепуганный вид, и его серые глаза из-под лохматых бровей блеснули усмешкой. «Вот у нас тут для защиты молодой хлопец есть, — мотнул он головой в сторону Абраши, — а у меня, если потребуется, и флинта[126] наготове».
Ян Каспшек — так его звали, — оказывается, побывал на Японской войне и, вернувшись домой, поступил на службу к владельцу лесного участка, который поручил ему сторожить дачи и лес. «Жечивисте, я естем струж (В действительности я сторож), — пояснил он маме, — но они все называют меня лесником, потому что у меня ружье. А пани докторова?» — «Нет, это моя сестра — доктор, а я училась, а дочка моя хочет быть врачом».
Он поговорил еще немного с нами и ушел. Надо было выспаться, предстоял трудный день. Жена пойдет в костел к заутрене, а он сам весь день пробудет с нами.
Вечером мы прошлись с Абрашей по лесу, и он рассказал мне о своей жизни. Приходится сидеть с бабушкой Шошке в лесу и помогать ей. Ему-то, конечно, интереснее быть в городе, особенно в такое время. В их районе сильная рабочая самооборона — его хотели взять в связные. А вот приходится торчать в лесу. Но завтра утром он убежит в город. Ему даже браунинг обещали дать.
«И ты совсем не вернешься?» — спросила я. Нет, он вернется и принесет свежие булки для бабушки и для нас. Что будет дальше, он не объяснил. Мы легли спать рано, ночь прошла тревожно — я, должно быть, не спала, да и мама все время ворочалась. Только бабушка да Шошке безмятежно храпели.
Утром во время чая Абраши действительно не было. Не видели мы и Яна. Я вышла на опушку леса, обращенную в сторону города, и напряженно вслушивалась. Мне показалось, что я услышала несколько выстрелов, а потом какие-то крики. Но, может быть, мне все это только показалось… Однако часа в два прибежал Абраша, весь потный, с булками в руках — все так и было, как он мне сказал: стреляли в крестный ход, а потом толпа пошла разбивать еврейские лавки. Он только успел купить булки, как хозяин задвинул ставни и повесил замок. Шошке громко закричала и заплакала. Мама стала ее успокаивать, уверяя, что полиция обязательно вмешается и не допустит погрома.
Пришел Ян, как-то посуровевший, и объяснил, что жена его вернулась из костела чуть не бегом, так как в городе неспокойно. Он сказал маме и Шошке, чтобы они не показывали носа на улицу и сидели дома. «А хлопчик пусть посторожит на дороге». Увидит, что кто-нибудь подозрительный идет сюда, пусть немедленно сообщит ему, Яну, и тот выйдет немедленно навстречу «со стшельбой», то есть с ружьем.
Абраша сейчас же побежал на дорогу, а мы с мамой и Шошке сели у окна. Мы вслушивались во все звуки, доносившиеся со стороны города, но мало что можно было услышать, кроме какого-то отдаленного крика и грохота. Наконец мама закрыла окно и сказала: «Не могу слушать».
«Можно мне пойти?» — спросила я. «Куда?» — «К Абраше. Если мы что-нибудь увидим, я прибегу к вам первая». — «Иди».
Я не сразу нашла Абрашу. Он лежал в глубокой сухой канаве, вдоль дороги. Я села на землю и тоже стала смотреть в сторону города. Но пустая дорога была залита ослепительными лучами солнца и даже не пылила. Мы сидели так молча часа два, пока меня вполголоса не окликнула мама: «Вот поешьте. Я принесла вам закусить. Ну как? Ничего не видно?» — «Только слышен шум. Верно, бьют стекла и кричат», — пояснил Абраша. «Как будто гарью пахнет», — заметила мама. Абраша стал внюхиваться в воздух. «Запалили, наверное. Пойду скажу Яну. А вы посидите тут».
Мама уселась возле меня на траву, а Абраша неслышно исчез. Вдруг мне показалось, что над городом показался легкий дым. Но мама ничего не видела — она была близорука. Она изо всех сил щурила свои большие серые глаза, но ничего не могла разглядеть. Я внезапно вспомнила, как совсем еще недавно мы с нею ходили по берлинской картинной галерее, смотрели бесконечные натюрморты с распластанными на блюдах рыбами и дичью. Мне это не нравилось, и я хотела скорее пойти в другие залы, но мама аккуратно смотрела одну картину за другой, самые скучные. «Вот так и сейчас она старается рассмотреть что-нибудь в этой скучной раскаленной дороге, а там, за нею, скрыты реальные страшные грозные картины!» Мне стало жаль маму. «Не утомляй глаза. Все равно узнаем потом».
Пришел Ян Каспшек с «флинтой» и с ним Абраша, который как будто уже не собирался удирать в город. «Добрже, — сказал Ян, — хорошо, что паненка здесь. А пани пусть идет обратно в дом. Теперь вы сядайте оба в ров, и пусть один из вас бежит ко мне, если что увидит, а другой, как стража, караулит».
Ян вышел на дорогу и сразу увидел то, чего мы не могли разобрать: в городе начался пожар. Он увел маму в дом, объяснив, что сам пойдет с «флинтой» по направлению к соседней деревне. «Пусть они видят, что тут есть флинта!»
Мы с Абрашей уплели булку с колбасой, не покидая своих мест во рву. Мы разговаривали. Абраша доверчиво рассказал мне, что хочет учиться. Об университете, конечно, и мечтать нельзя, но он добудет у знакомых «гренц-карту», переберется за границу, посмотрит, как живут в других странах, где сильные социал-демократические партии, побывает в Берлине. «А я была», — сорвалось у меня. Он с удивлением посмотрел на меня. Пришлось и мне рассказать про Берлин. Стемнело, и вместе с дымом на дальнем небе стали вырисовываться невысокие языки пламени. Этот запах чего-то паленого и горящего, казалось, долетал сюда, в гущу соснового леса. Когда стало совсем темно, опять потихоньку подошла мама и велела нам по очереди идти обедать. Она увела меня, а на мое место пришел Ян и уселся на краю рва, поставив «флинту» между ногами. «Пусть паненка поспит часика два», — бросил он нам вслед. Но я и не думала о том, чтобы спать, и только с удовольствием напилась горячего чая.
Всю эту ночь мы просидели вдвоем с Абрашей во рву, зорко наблюдая за тем, что делалось на дороге. Звон стекол и крик, несущийся со стороны города, не стихал. Я вспомнила, как боялась год тому назад погрома в Лодзи. То ли я стала старше и умнее, то ли на меня действовал пример спокойных и мужественных людей, как Ян, как мой ровесник Абраша, но мне кажется, что я в ту ночь на дороге в лесу даже не боялась и только думала о том, чтобы выполнить то, что мне поручили.
Утром 15 июня Ян послал свою жену в город на разведку. В белой крахмальной косынке, в шелковом платке на плечах, из-под которого виднелся маленький серебряный крестик, в длинной юбке с оборкой, держа в руках ивовую плетеную корзинку, покрытую чистой полотняной тряпочкой, Каспшакова медленно просеменила ножками по большой дороге мимо нас, лежащих во рву.
Каспшакова, видимо, была добрая женщина. Проходя мимо рва, откуда выглядывали наши головы, она ласково улыбнулась нам, потом сразу приняла серьезный вид и, не останавливаясь, двинулась в путь. Мы с нетерпением ждали, когда она вернется.
В городе все, казалось, было тихо, и мама, пришедшая кормить нас завтраком, высказала предположение, что полиция, наверное, прекратила погром. «А вечером, — сказала она с надеждой, — приедет за нами и Виктор».
Вскоре, однако, мы опять услышали со стороны города тот же надрывающий душу вопль и грохот. Выстрелов не было. Около четырех часов мы снова увидели на дороге женскую фигурку в длинной юбке с оборками и в белой накрахмаленной косыночке. Мы высунулись изо рва, ожидая, когда она дойдет до нас, чтобы поговорить с нею, но она даже не поглядела в нашу сторону, торопливо шагая по пыльной дороге.
Ян, должно быть, тоже увидел ее, потому что он торопливо вышел ей навстречу. Мы только слышали, как она, подходя к нему, вскрикнула: «Иезус Мария! Цо се на святе дее!»
Абраша посмотрел на меня: мы поняли, что дело плохо. Мы не смели уходить изо рва без распоряжения Каспшека, и только мама, навещавшая нас время от времени, наконец сообщила нам, что видела Каспшекова в городе. «Вчера громили на песках, а к вечеру подожгли. Сегодня утром было тихо, но полиция заняла все улицы и не подпускала рабочих и самооборону. А погромщики часов в двенадцать опять начали громить, уже в другом районе. Там вояки и сброд, который сама же полиция набрала и подпоила. Это сказал Каспшековой ксендз. Она ходит к нему, и он сказал ей, что бог накажет тех, кто взялся за такое гнусное дело».
«Тоже выдумал — бог», — насмешливо протянул Абраша. «Ты не прав, — возразила ему мама, — священники, и русские и польские, бывают иногда порядочными людьми». — «Ненавижу их всех!» — сверкнул глазами Абраша и замолчал.
Когда мама ушла и мы заняли наши позиции во рву, он продолжал молчать, но я видела, что все в нем кипело: «И польские, и православные, и еврейские, — сказал он, — все одна шайка! Стоило бы им сказать только одно слово губернатору, и погрома бы не было. Но они все заодно. Громят только бедных, а богатых не трогают».
«За границей теперь не бывает погромов», — вспомнила я. Он посмотрел на меня с удивлением. «Теперь? Не бывает? А как нас преследовали раньше? Нет! Надо все, все изменить!»
Я тоже думала, что надо все изменить, и, должно быть, об этом думали и многие взрослые и умные люди. Но как это сделать?
Ночью мы еще говорили с Абрашей об этом, и на следующий день нашего караула во рву. Перед третьей ночью Ян велел нам переменить наш наблюдательный пункт. «Дети, — сказал он, — терас пачьте в другом строне (Смотрите теперь в другую сторону)». Нужно было смотреть в сторону ближней деревни, так как Яну сообщили, что некоторые мужики намерены воспользоваться погромом и пограбить дачи в лесу. «Сказали мне, что готовятся приехать на фурах по большой дороге и увезти имущество к себе, псья крев! Как увидите, что едут со стороны деревни, — бегите ко мне. Я буду стрелять».
Эту последнюю ночь мы сидели на обочине и смотрели в ту сторону, где с проселочной дороги, ведущей из деревни, должны были свернуть на большак крестьянские фуры. Ян то сидел вместе с нами, то, решительно шагая, уходил по направлению к дачам и производил свой регулярный обход. «Если что увидите — кричите!»
Ночь прошла. На рассвете нам показалось, что какие-то телеги сворачивали на большак, но мы их так и не увидели. Утром Ян прошел в сторону проселочной дороги и с удовлетворением отрапортовал нам: «Были ночью две телеги. Стояли на перекрестке — свежий навоз от лошадей остался и следы колес. Но, певне[127], испугались, повернули до дому».
В этот день было тихо, а к вечеру со стороны города задребезжали колеса извозчичьей пролетки. Приехал дядя Виктор, но привез его не тот извозчик, который привозил нас. Дядя Виктор ничего не рассказывал. Он велел нам сесть вместе с ним и поторопиться, чтобы добраться до города засветло. «Завтра утром я отвезу вас на вокзал. Переночуете у меня». — «А бабушка?» — спросила я. «Бабушка может остаться пока в лесу вместе с Шошкой. Теперь в городе спокойно. Была телеграмма от Виленского губернатора прекратить беспорядки».
Я попрощалась с бабушкой и Шошкой и хотела найти Абрашу, чтобы сказать и ему «до свидания», но Абраши не было. «Убежал в город, паршивый мальчишка», — пояснила тетя Шошке. Она все хотела задержать Виктора, расспросить его, что в городе, кто пострадал, какие улицы громили, какие дома пострадали, есть ли раненые. «Раненые есть, — сказал дядя, — а кто — не знаю. Отнесли в больницу. Не задерживайте нас».
Ян вышел нас проводить с «флинтой» на плече. «Ну, счастливой подружи[128]», — промолвил он. Мы ехали очень быстро и ни о чем не разговаривали по пути. Было уже темно, когда мы въехали в Белосток. Окна домов были закрыты ставнями, на дверях лавчонок, показалось мне, не везде висели, как обычно, тяжелые замки: двери некоторых лавок были открыты, хотя внутри лампы и не светились. Запах дыма и еще какая-то отвратительная вонь застоялись в узких каменных улочках, мимо которых мы проезжали.
Мостовая была усеяна разбитыми стеклами, кусками дерева, обломками мебели. Наш возница молча объезжал все эти груды свежего мусора, следы вчерашних разрушений. Так же молчаливо он подвез нас к дядиному дому и остановил лошадь. Пока дядя Виктор расплачивался с ним, он нерешительно спросил: «Как похороны? Завтра?»
Дядя объяснил ему что-то по-еврейски, но я не поняла, о чем они говорили, и спросила у дяди, когда мы поднимались по лестнице в его квартиру, о каких похоронах говорил старик-возница.
«Его сына убили вчера во время погрома. Он был в самообороне — хороший был, смелый парень, да какой сильный! Да вы его знаете — это он вас вез в лес, когда вы приехали».
Трудно было вытянуть подробности у скупого на слова Виктора, но все же мы узнали печальную правду. Во время погрома было много убитых и раненых. Убивали тех, кто защищался сам или вступался за других. Из самообороны убито пять человек, а еще трое умерло от ран в больнице. А всего будут хоронить завтра тридцать человек. Так сказали дяде в больнице его товарищи-врачи. Виктор хотя и окончил медицинский факультет Московского университета, но не любил своей профессии и быстро оставил ее. Из его слов мы узнали, что, когда начался погром, от имени городской ремесленной управы были посланы телеграммы в Государственную думу с просьбой принять меры к прекращению бесчинств. Ответа не было. Были отдельные телеграммы от врачей, адвокатов, преподавателей гимназий, обращавшихся к руководству кадетской партии с отчаянными призывами о помощи, о присылке войск. Громилы действовали, очевидно, по плану, согласованному с полицией.
На главных улицах не громили, и квартир богатых еврейских предпринимателей и купцов не тронули.
Я крепко заснула на дядином диване — после трех ночей, проведенных во рву, меня сморил сон.
Было прекрасное июньское утро, когда я проснулась. Мы так и оставили дверь на балкон открытой, чтобы отдышаться от томящей с самого утра жары. С улицы слышен был какой-то крик и женские стоны, кто-то выл на улице, и раздавалось громыхание по булыжной мостовой окованных железом тяжелых колес. Еще не опомнясь со сна, я выскочила на балкон. Дядин дом помещался почти на окраине города, против тюрьмы и неподалеку от больницы. Со стороны больницы и раздавался тот грохот и леденящий душу вой, который разбудил меня.
Это были похороны убитых. Вдоль нашего дома со стороны больницы тянулись ломовые телеги, на которых сложены были тела убитых. Их везли на кладбище, где по еврейскому обычаю должны были похоронить в одних саванах, без гробов. Не успели, что ли, сшить саванов, но голые тела лежали вповалку по три или четыре на подводе, ничем не прикрытые. С балкона второго этажа мне видны были окровавленные лица и изуродованные тела во всей своей неприкрытой жалкой наготе.
Рядом с телегами, держась рукой за их края, шли женщины, старики и дети. Они кричали и громко молились. И под палящими лучами июньского солнца ко мне поднимался тот страшный отвратительный запах окровавленных тел, который я услышала в первый раз на разбитых улицах, а название которого узнала только сейчас: запах убийства и крови.
Часть вторая Петербург[129]
1. Приезд. Териоки. Гимназия Хитрово. Публичная библиотека
Папа ждал в Петербурге нашей телеграммы о приезде. Он рассчитывал, что мы прибудем во вторник, но телеграммы не было ни во вторник, ни в среду. Он даже съездил в среду на вокзал к поезду Вержболово — Петербург, так как подумал, что телеграмма могла потеряться. В тот же день он телеграфировал по адресу бабушки: «Тревожусь отсутствием Лизы, Шарлотты. Григорий».
В четверг кто-то из знакомых газетчиков сказал ему, что в Думе имеются сведения о беспорядках в Белостоке. Он бросился к кому-то из депутатов, но не застал его дома. В газетах ничего не писали о Белостоке.
Мы приехали в пятницу. К этому времени у него уже была наша короткая телеграмма из Вильны. Папа встречал нас на вокзале и только от нас узнал о погроме. Он посадил нас в четырехместную извозчичью карету и повез от Варшавского вокзала через весь город в меблированные комнаты, которые занимал на углу Садовой и Невского[130].
Я увидела Петербург с изнанки: запущенные и закопченные железнодорожные постройки, фабричные здания на берегу грязного Обводного канала, забитого баржами с дровами, плоскодонками с глиняной посудой, звездный купол Измайловского собора, Сенной рынок с деревянными ларьками и открытые галереи Апраксина рынка и торжище Гостиного двора. И всюду люди, люди, люди! Нарядные, веселые, занятые своими делами. И наконец мы въехали на Невский, он расстилался по обе стороны с широкими панелями, просторный, величественный, с красивыми домами, каких я не видела прежде, — берлинские дома были совсем иными.
Только когда мы очутились в папиной комнате, мама стала рассказывать о трех днях, пережитых нами в Белостоке. У папы две комнаты — одна большая с окнами на Невский и маленькая полутемная, выходящая во двор. Здесь стояла кровать папиного слуги Ивана, который принес нам самовар и стаканы, разложил булки на тарелке и вообще старался всячески заслужить наше расположение. Но мама, едва сняв шляпу и перчатки, стала проверять, как ведется хозяйство по существу. Папа пытался шутить, объясняя ей, что завтракает и ужинает дома, а обедает в очень хорошей еврейской столовой, где питается много деловых людей и куда он обещал повести нас сегодня же.
Но мама немедленно двинулась к папиному ложу. Это была деревянная узкая кровать, покрытая небрежно наброшенным на нее ватным одеялом. Проверив простыни, мама с известной мне гримаской расстегнула пуговицы наволочки на маленькой подушечке-думке и немедленно сбросила на пол верхнюю наволочку, под которой оказалась еще одна такая же наволочка, не менее грязная. «Григорий!» — сказала мама с упреком, глядя на отца и поспешно расстегивая пуговички второй наволочки. Увы, третья была не чище!
«Как вам не совестно, Иван», — сказала мама, глядя на злополучного слугу, который кротко ответил: «Это барин не велели нести к прачке, а натягивать одну на другую».
Эта история вошла в золотой фонд рассказов о нашем семействе, которые, надеюсь, еще много лет будут вызывать веселье у наших отдаленных потомков. На маленькой подушечке-«думке» было надето одна поверх другой двенадцать наволочек — весь запас, который мама дала отцу с собой.
Но нельзя же было все время говорить о погроме. Поэтому папа спросил, довезли ли мы до Петербурга фамильные ножи, вилки и ложки, о которых мама писала ему из Лодзи. «Довезли до Вильны, — весело сказала мама, — а там их украли у Лизы». И действительно, порученный мне чемоданчик с фамильным серебром был украден у меня из рук каким-то талантливым вором. Драгоценности никогда не накапливались в нашей семье, а уходили куда-то дальше; как всегда.
Мы пообедали с папой в еврейской столовой «Домашние обеды», после чего мама повела меня к Медному всаднику и Неве, потом мы вышли на Дворцовую площадь, где караул гвардейцев охранял цвета бычьей крови Зимний дворец[131]. Мне показалось, что это кровь жертв Девятого января запеклась на стенах жилища царя[132]. Я смотрела в окна, не увижу ли самого Николая Романова, как годом раньше видела лицо императора Вильгельма в окне его дворца. «Как он может там жить? Разве он не боится?» — «Их величество там не живут, — пояснил мне Иван, которому я вечером рассказала о моей первой прогулке по Петербургу и впечатлениях. — Да разве их увидишь? Они в других дворцах живут, а охраны у них в тысячу раз больше. Все войска, которые с войны вернулись, теперь их охраняют. Вот. Они народ и не отпускают по домам». Иван тоже воевал в Японскую войну, но был ранен и освобожден «под чистую». Но он не захотел идти снова по крестьянству и решил лучше пойти в лакеи. «В деревне теперь все бастуют, да арестуют, как и в городах». От него я узнала, что и в Петербурге все время бастуют.
Я не могла сказать Ивану, что очень хотела бы познакомиться с какими-нибудь забастовщиками или студентами, вроде тех, с которыми я встречалась в Лодзи у моих подруг. Вообще, здесь, в Петербурге, я оказалась совсем одна — у меня не было ни подруг, ни знакомых, а отец и мать были заняты только своими делами. Первые дни я выходила из дома вместе с мамой, но тут же прощалась с нею и пускалась в бесконечные путешествия по городу: все мне здесь нравилось, все вызывало воспоминания о прочитанных книгах, об исторических событиях. Жаль только, что я была одинока. К обеду мы встречались с мамой в столовой, и потом она снова уходила — осматривала квартиры, которые наметил для нас папа. Ей они не нравились — было то слишком дорого, то слишком шумно. Мама если бралась за какое-нибудь дело, то уже не оставляла его, не доведя до конца. Она так извелась от беготни по Петербургу, да еще и дни, проведенные в Белостоке, не могли не отразиться на ней. Она нервничала, жаловалась на головные боли. Папа решил, что нам необходимо отдохнуть хотя бы месяц в Финляндии. А он тем временем подыщет более подходящую квартиру.
На последней странице газеты «Биржевые ведомости»[133] помещались объявления, и мы сообща нашли там объявление, что сдается комната в Териоках[134], «в тихом семействе». На другой день мы с мамой поселились в деревянном финском домике, принадлежавшем семейству Кокка, мужу и жене, сдававшим комнаты. Тогда то, что сейчас мы называем Карельским перешейком, было покрыто густым дремучим бором, не похожим на культурные леса Польши и Пруссии, которые я знала до сих пор. Густое мелколесье, куда не проникал луч солнца, топи, болота, заросли малины, огромные валуны, лежавшие повсюду, и, наконец, дюны — желтые, сыпучие, спускающиеся к мелководному, прогретому солнцем до песчаного дна Балтийскому морю. В отличие от берегов Померании здесь можно было долго-долго бродить по воде, которая едва доходила до колена.
Старик Кокка, с которым я подружилась, плохо говорил по-русски. Он повел меня посмотреть праздник Ивана Купалы, и я увидела то, о чем только читала в книгах: в заболоченном мелком сосновом лесу пылали костры, и пары прыгали через огонь, крепко взявшись за руки. Они пели какие-то странные, непривычные мне мелодии. Все это было интересно, но я не могла забыть о том, что оставалось для меня самым главным: ведь я еще в Белостоке, да и раньше в Лодзи и в Берлине, решила, что найду себе место среди революционеров. Мне надо было отыскать людей, которые бы меня понимали, и связаться с ними.
Я снова бросилась читать газеты. Каждый день я ходила на станцию, покупала одну газету и старалась прочесть еще несколько! Однажды я прочитала в «Речи»[135] потрясающее сообщение об убийстве депутата Государственной думы Герценштейна[136]. Его убили черносотенцы, как еврея и прогрессивного деятеля. Его должны были хоронить не то в Куоккале, не то в Териоках[137]. Я с утра убежала на станцию и ждала, когда вынесут из товарного вагона гроб. Если бы я не знала, что гроб находится в товарном вагоне, который отвели в дальний конец станции, то догадалась бы об этом по людям, которые прибывали неизвестно откуда и сосредотачивались вокруг этого незаметного вагона, ничем не отличавшегося от остальных.
Какие-то молодые люди, железнодорожники, раскатили двери, и мы увидели красный гроб, засыпанный ельником и цветами. Гроб сняли, спустили из вагона наземь, и как это все было похоже на то, что я видела на похоронах рабочих, убитых во время маевки в Лодзи! Только здесь цветов было больше и венки были не из полевых цветов, а садовых и оранжерейных, были и металлические венки, и алые розы из воска.
Рядом со мною девушки, по внешнему виду курсистки, несли в руках большой металлический венок из таких красных вощеных роз; «От Бестужевских курсов» — прочла я на широкой красной ленте. Я пошла с ними, и одна из них сказала мне: «Помогите нести». Я с гордостью подержала венок обеими руками за край.
Сколько здесь было людей! Сколько цветов! За нами шли еще люди, несли еще венки, перед нами на руках сменяющих друг друга носильщиков колыхался гроб человека, убитого черной сотней за то, что он выступил от имени народа против насильников. Тут я впервые услышала песню «Вы жертвою пали в борьбе роковой»… Я опять почувствовала, что я не одна, а крепко связана с теплыми руками идущих со мною рядом людей в одном порыве.
Мы дошли до места погребения; кажется, это было в лесу. Я слушала речи ораторов, слова людей, говорящих откровенно все, что каждый из нас думал про себя. Потом, когда все стали расходиться, кто-то закричал: «Товарищи, разбирайте цветы на память. Все равно полиция их не оставит!»
Я посмотрела вопросительно на свою соседку, держа руку на красной розе. «Возьмите», — кивнула она. Я отломила розу и понесла ее в руке, стараясь не сломать ее лепестков. Так с розой в руке я пришла домой уже поздно вечером. «Была на похоронах Герценштейна». — «Одна?» — удивилась мама. «Не одна. Нас было много. Мы были все вместе».
Однажды утром я купила на станции газету и тут же прочла императорский указ о роспуске Первой Государственной думы[138]. В это время пришел поезд Петербург — Выборг. Меня поразило, что в окнах было много мужчин в котелках и мягких шляпах, и казалось, поезд был переполнен: явление необычное для утреннего поезда в будний день. Все, кто был на териокском вокзале, тоже останавливались и смотрели на окна поезда. Через несколько минут пришел еще такой же поезд из Петербурга, и тоже переполненный.
«Кто это?» — спросила я продавца газет. «Депутаты думы». — «Почему и куда они едут?» — «Читайте газеты», — сердито сказал он, распаковывая пакеты с газетами, только что сброшенными ему с отошедшего поезда.
На следующий день в газетах появилось сообщение о том, что депутаты Первой Государственной думы, распущенной указом Его Императорского Величества, не подчинились и решили собраться на следующее заседание в Выборге — вне досягаемости царской полиции. Газета «Речь» через день напечатала воззвание депутатов Первой думы к гражданам России[139]. Напечатанное в одной из выборгских типографий, это воззвание было выпущено большим количеством экземпляров и переправлено в Россию. Мой знакомый продавец газет на териокском вокзале тоже получил пачку этого «Выборгского воззвания» и хранил ее несколько часов, выдавая только тем, кого хорошо знал, всовывая между страницами обычных газет.
Вечером его все же арестовали, и киоск был закрыт день или два. Во всех киосках все газеты, кроме черносотенных, были конфискованы. Потом за прилавком появилась незнакомая женщина. Она уже не оставляла мне моей излюбленной недорогой социал-демократической небольшой газеты «Волна»[140]. Вскоре эту газету закрыли, ее сменило «Эхо», которое я продолжала читать и по возвращении в Петербург. Свобода слова еще не была отменена. Редактора сажали в тюрьму, а газета выходила под новым названием.
Папа приехал за нами и привез нас на новую квартиру, которую снял в наше отсутствие. Из этой квартиры я пошла в первый раз в седьмой класс женской гимназии, куда папа определил меня, пока мы были в Териоках. Это была частная гимназия Веры Николаевны Хитрово[141] на Первой роте Измайловского полка.
Гимназия была не особенно дорогая[142], но все же плата за право учения была здесь выше, чем в казенных женских гимназиях. Меня окружили незнакомые девочки, рослые, белокурые, озорные. Я вскоре узнала, что большинство девочек, учащихся в этой гимназии, — купеческие и чиновничьи дочки. Среди них было много состоятельных и очень мало «сознательных», как мы говорили тогда. Спехина, Черногорова — это все были фамилии, которые значились на вывесках Апраксина и Гостиного двора.
По составу преподавателей гимназия Хитрово была неплохой. Математик, физик, историк были опытными педагогами, знающими свои предметы, умеющими подойти к обучению молодежи. С учителем русского языка Смирновым-Кутачевским я скоро подружилась… Это был недавно окончивший петербургский факультет филолог, он хорошо знал литературу и увлекательно рассказывал о современных писателях, хотя это и не входило в курс. К сожалению, лишь две-три ученицы внимательно слушали его, остальные же шепотом переговаривались между собой, рассказывая соседкам о том, что произошло у них дома накануне: «Папка пришел пьяный вдрызг и говорит мне: „Надька, спляши матчиш — дам пятерку!“ Мамаша и тетушки закричали, а он как стукнет кулаком по столу: „Кто здесь хозяин? Учат тебя в гимназии танцам, ну и пляши!“ Я и сплясала», — и в доказательство из кармана форменного платья вынималась пятирублевка.
Действительно, танцы были одним из самых любимых предметов в гимназии Хитрово, и обучал им артист Мариинского балета Кусов[143]. Большое значение придавали также немецкому и французскому языкам. В каждом классе были две классные дамы, которые разговаривали один день по-французски, а другой — по-немецки. При гимназии имелись музыкальная школа для учениц[144] и интернат, где жили приезжие из других городов.
Всем этим большим хозяйством ведала Вера Николаевна, которой помогала ее старушка-мать, сухая, в белых седых буклях, с безукоризненной фигурой и строгими манерами. Девочки говорили шепотом, что «маман» (так ее называли) имела или имеет какое-то отношение ко Двору.
Перед классными работами, в большую перемену, девочки бегали в часовню на Первой роте, где молились о получении пятерки. Впрочем, учились они большей частью на тройку, а были и закоренелые двоечницы, здоровенные девки, говорившие между собой только о кавалерах и замужестве.
Когда я впервые принесла в гимназию купленную на углу у газетчика социал-демократическую «Волну» и устроилась на подоконнике в коридоре, чтобы прочитать новости, на меня смотрели с нескрываемым презрением. За весь учебный год я нашла всего одну девочку, с которой могла иногда обменяться несколькими словами. Нас сблизил французский язык, на котором у нас говорили дома. Это была Лиля Лапина, дочь врача Государственного банка, которая жила в казенной квартире на Садовой, в здании банка: перед зданием был сад с прудом, закрытый для посторонних. Когда мы в конце учебного года стали готовиться к экзаменам, Лиля пригласила меня заниматься вместе с нею.
Я, несколько робея, приходила в их чопорный дом, горничная помогала гостям снять пальто, а Лиля провела меня в гостиную и представила своей матери, после чего мы спустились в сад, перешли через мостик на заманчивый островок, которым посторонние могли только любоваться через чугунную решетку. Правда, мы не столько занимались, сколько болтали. Лиля рассказывала о Париже, куда она с матерью ездила прошлым летом, о магазинах и музеях. Она прекрасно рассказывала. Впоследствии я нисколько не удивилась, когда в 1935 году на вечере в одном из Домов культуры, где я читала стихи, ко мне подошла русская красавица в кокошнике и сарафане и, коснувшись моей руки, воскликнула: «Не узнаешь? Я же Лиля Лапина. Я выступаю с народными сказками».
Но, кроме Лили Лапиной и моей собственной семьи, у меня долго не было в Петербурге знакомых. Это очень огорчало меня, мучило. Иногда, прочитав в газете «Волна» о какой-нибудь открытой лекции для рабочих (а их читали много в рабочих клубах — таков был тогда единственный вид легальной пропаганды), я ездила вечером на паровичке или шла пешком в какой-нибудь рабочий район, где в небольшой квартирке, которую занимал профессиональный союз, читались лекции. Часто случалось, что лектор, в потрепанном пальто и мягкой шляпе, надвинутой на глаза, приезжал одновременно со мной из центра города. Войдя в помещение, он кивал головой сидящим на скамьях или стульях, он говорил с ними, как со знакомыми, словно продолжая давно начатый разговор.
Я садилась на свободное место и слушала. Мне очень хотелось заговорить с кем-нибудь из молодых, а иной раз и пожилых слушателей, так внимательно следивших за тем, что нам рассказывали о положении женщины, о борьбе профессиональных союзов. Иной раз, встретив одни и те же лица, я обменивалась с ними улыбкой или коротким кивком, но разговора, который мне так хотелось, и знакомства у нас не выходило: по окончании лекции они расходились быстро, иногда уводя с собой и лектора куда-то в им одним известные места. Я тоже быстро отправлялась восвояси.
Придя домой, я стучала в парадную дверь условленным с мамой стуком, и мама открывала мне. Отца часто не бывало дома — у него были дела, разъезды.
В другие дни, быстро приготовив уроки, я родила в Публичную библиотеку. В 1906 году я начала знакомство с Публичной библиотекой и навсегда полюбила ее — это таинственное хранилище книг, по которому можно бродить мыслью часами, не сходя с места, перебирая карточки каталогов. А какая радость найти нужную тебе книгу и вызвать ее из таинственных глубин, где она дремлет, написав ее название на листке требования!
В то время был всего один читальный зал, и всякий грамотный человек мог иметь туда доступ. У меня не было паспорта, да его никто там и не требовал. Заказанные книги привозили очень быстро, и сколько уважения я испытывала к тем, уже немолодым, но проворным связным, которые на своих руках доставляли требуемые книги из нижнего этажа в читальный зал. Я с интересом наблюдала седых стариков профессорского вида, которые выписывали не одну книгу, а груды каких-то сочинений и небрежно перетаскивали их на свой стол. Против каждых двух стульев на столе была электрическая лампа с зеленым абажуром. Вскоре я уже узнала, что не все лампы действуют, и научилась выбирать удобное место у того прохода, который был ближе к окнам. Оттуда можно было взглянуть на площадь Александрийского театра и на заснеженный сквер, посреди которого красовалась бронзовая Екатерина Вторая. Можно было также изучать лица людей, сидевших против тебя за столом. Там было много молодых — большей частью мужчин, — но бывали и старики, и мне казалось, что я встречала эти лица не то в газетах, не то в собрании сочинений.
В читальном зале было тихо, никто не разговаривал. Буфета не было. Иногда, чтобы прервать молчание и поговорить хоть с кем-нибудь, я спускалась в женский туалет, который охраняла восковая старушечка в длинной черной юбке, в шерстяной безрукавке поверх ситцевой кофты. Она скоро полюбила меня и рассказывала мне о своих детях и внуках. Поговорив с нею, я возвращалась на свое место в читальный зал.
С гордостью узнала я, что книгу не нужно возвращать каждый раз и выписывать снова, а можно ее «оставить за собой». С начала года я выписала две книги — те, с которыми начала знакомиться в Лодзи: «Историю культуры» Липперта и «Политическую экономию» Железнова. Я читала их по очереди, часа по два, и старательно конспектировала для себя. Я поставила себе целью составить свое «собственное миросозерцание», и если у меня нет связи с людьми, которых я ищу, то постараться не терять времени, а учиться самой.
2. Неожиданная встреча
Однажды, проходя перед деревянным диванчиком у туалета, я увидела товарища Елену[145], мою берлинскую руководительницу кружка. Издали она казалась еще строже и недоступнее, чем тогда, но, увидев меня, вдруг расцвела улыбкой.
«Вы в Петербурге?» — спросила я.
«Да, я живу здесь с сестрой и братом. Помните Алешу?»
Я решила, что она должна быть связана с социал-демократической организацией и что ее-то я и попрошу помочь мне найти настоящее дело.
«Выйдем вместе, — предложила она. — Я сдаю книги. Подождите меня у выхода».
Через несколько минут мы шагали рядом по искрящемуся снегу под лучами фонарей. Я выложила ей все, что наболело, — и про Лодзь, и про белостокский погром, и про мои попытки «создать себе миросозерцание».
«А вы тогда хорошо у нас занимались, — вспоминала товарищ Елена. — Нужно кончить гимназию, и тогда найдете применение своим силам».
Но я настаивала на том, чтобы немедленно связаться с социал-демократической организацией и делать хоть что-нибудь. Она пригласила меня зайти к ней на дом в воскресенье и дала адрес где-то на Лиговке: «Я узнаю, что можно для вас сделать».
В воскресенье в квартире зубного врача, куда я пришла аккуратно, ко мне вышла Елена, теперь Раиса Григорьевна Лемберг, и просила запомнить адрес: туда мне придется пойти в один из вечеров к товарищу — она назвала его фамилию. Елена предупредила его о моем приходе, и он введет меня в школьную революционную организацию социал-демократов. Он объяснит мне все, что я должна буду делать.
На другой день вечером я поднялась по крутой вонючей лестнице на шестой этаж жилого дома на Десятой роте[146] и со страхом и волнением позвонила. Мне открыл дверь студент-технолог, и когда я спросила у него, здесь ли живет Валентин Иванович, он пропустил меня вперед в маленькую, бедно обставленную комнату, объяснив, что он меня ждет. У него было приятное открытое лицо, которое располагало к нему с первого взгляда. Он попросил меня рассказать ему о себе, где я учусь, в какой гимназии, где училась раньше, что я читаю и что хотела бы делать в жизни.
Я говорила, ничего не скрывая.
«Хотите работать для революции? — повторил он мои слова и задумался. — Не знаю, что бы вам лучше подошло. Попробую связать вас с группой учащихся, которая помогает Петербургскому комитету. Устраивали ли вы когда-нибудь вечера?»
Я в жизни не устраивала вечеров, но немедленно согласилась принять участие в организации любого вечера, если мне объяснят, что я должна буду делать. Оказалось, что группа, работающая по устройству вечеров, собирается на следующий день в семье одного из учащихся. Валентин Иванович направил меня туда, сказав, что он и сам там будет, познакомит меня, и мне разъяснят все, что мне предстоит делать.
Я с удовольствием поговорила бы с ним еще, но он, видимо, куда-то торопился и, пожав мне руку, недвусмысленно повел меня к выходной двери.
Дом, где решили собраться, тоже находился где-то в Ротах, где именно, не помню. Я пришла аккуратно, так как очень волновалась и думала, что наконец-то осуществится мое желание сблизиться с настоящими людьми, делать то, что я про себя называла «настоящей работой».
В просторной квартире жила, видимо, большая семья. В широкой передней висело множество пальто, жакетов, гимназических шинелей, фуражек и меховых шапок, девичьих шляпок.
Я сказала маленькой, полной, румяной, как зимнее яблоко, женщине, которая открыла дверь, что пришла к Валентину Ивановичу. Ведь я не знала никаких других имен, а он не назвал даже фамилии хозяев квартиры. Женщина ответила, что Валентин Иванович здесь не живет, но, может быть, будет сегодня, и пригласила подождать его в столовой. Вслед за ней выбежали в переднюю двое ребятишек лет семи-восьми, мальчик и девочка, и сейчас же отправились обратно впереди меня.
«Маруся, — закричали они, — к Валентину Ивановичу пришли!»
Женщина, встретившая меня, вышла, и я осталась в передней, смущенная и подавленная собственной застенчивостью. Потом решилась войти в ту дверь, за которой слышались громкие голоса и смех.
За длинным столом, на котором кипел самовар, происходило чаепитие. Кроме маленьких, сидевших рядышком, было две девочки лет четырнадцати-пятнадцати, в коричневых форменных платьях с черными передниками, и гимназист постарше. Они о чем-то переговаривались и нисколько не удивились моему приходу. Одна издевочек, высокая тоненькая блондинка, сказала: «Садитесь. Чай будете пить?»
Я отказалась, так как пришла сюда не за тем, чтобы пить чай, но мне все же налили чашку и подвинули блюдо с нарезанным яблочным пирогом. «Пейте, пейте — Валентин скоро придет». Сидевшие за столом продолжали какой-то непонятный мне разговор, а я сидела и напряженно ждала прихода Валентина. Наконец высокая блондинка, которую, как я узнала, звали Марусей, предложила мне пройти в «классную», как она сказала, комнату. Я не успела ответить, как дверь из передней снова отворилась и появилась новая гостья, костлявая, широколицая, с гладко причесанными волосами. У нее были удивительно тяжелые веки — я никогда не видела раньше на молодом лице таких старых, усталых век.
«Конкордия!» — закричали малыши. Поздоровавшись со всеми за руку, Конкордия подсела к столу, попросила чаю и с удовольствием принялась за пирог. «Еще не завтракала, — сказала она, — да и не обедала. Некогда было». Хозяйка, — по-видимому, ею была та румяная женщина, которая меня встретила, — радушно потчевала Конкордию, а та, с удовольствием набивая рот, продолжала вести с гимназистами какой-то им одним понятный разговор. Я смотрела на нее, делая вид, будто чувствую себя совершенно свободно. Она, видимо, все же поняла мое состояние и сказала, обращаясь к Марусе: «Пусть товарищ посидит в классной. Там уже кто-нибудь есть?» — «Мальчики все там», — отвечала Маруся.
В «классной» действительно было несколько журналистов[147], которые тоже ждали Валентина. Вскоре он появился, и я очень обрадовалась. Вслед за ним вошли те две девушки, которые пили чай, и Конкордия. Тут стали говорить о ближайшем вечере, который собирались устроить.
Я не понимала, в чем состояла работа этого кружка, но в ходе разговора выяснилось, что нужно пригласить участников концерта, нанять зал, заказать афишу, получить разрешение в канцелярии градоначальника на устройство концерта. «С танцами! — закричала Маруся. — Ну, конечно, с танцами: иначе не продашь билетов!»
Обсудили, кого из писателей и артистов пригласить выступать на вечере. (Маруся с одним из гимназистов взялись позвать поэтов Дмитрия Цензора и Якова Година, писательницу Тэффи, кого-то из певцов и драматических артистов — не помню, кого именно.) Конкордия обещала заказать в типографии билеты, Валентин принесет заявление в канцелярию градоначальника с просьбой разрешить вечер в пользу недостаточных студентов. Не занятые этими поручениями гимназисты взялись продавать билеты в Технологическом, университете, на курсах Раева[148], в Институте гражданских инженеров и Путейском.
Я не знала, как распространять билеты, и не умела приглашать поэтов и актеров. Оттого-то, когда возник вопрос, а кто отнесет наше заявление в градоначальство и пойдет за ответом, я вызвалась сделать это. Валентин посмотрел на меня одобрительно и объяснил, что нужно прийти завтра в двенадцать часов в столовую «Техноложки», а он к этому времени принесет заявление. Завтра предстоял обычный гимназический день, и я тут же решила уйти с большой перемены и прихватить последние два урока — французский и танцы. «Скажу, что заболела голова».
Улизнув на другой день с большой перемены, я разыскала столовую Технологического института. Для этого надо было войти в величественный подъезд, с независимым видом миновать наряженного в ливрею швейцара, а если спросит, объяснить, что ищу брата, и назвать вымышленную фамилию. Это мне подсказал Валентин Иванович.
Но самое страшное заключалось в том, что мне пришлось снять пальто, а появление гимназистки в форме в часы занятий могло вызвать нежелательное любопытство к моей персоне. Поэтому я быстро сняла черный передник, укрывшись за одной из колонн вестибюля, и заколола на затылке косы захваченными из дома шпильками. Только теперь я могла спокойно снять пальто и шапочку, и молоденькая девушка в коричневом платье и дамской прическе с независимым видом поднялась по мраморной лестнице, завернула в коридор и, спрашивая дорогу в студенческую столовую у наиболее симпатичных на вид студентов, добралась до столовой. С бьющимся сердцем я открыла дверь, на которой была наклеена бумажка с надписью «Столовая для господ студентов». В столовой стоял гул, не уступающий крику на нашей большой перемене в лодзинской гимназии. Всюду сидели за столами студенты, студенты стояли группами, разговаривали, спорили. В одной из групп читали вслух газету, — здесь стоял и Валентин Иванович. Я постаралась привлечь его внимание. Он не сразу заметил меня, но, увидав, не подал виду и ушел в одну из соседних комнат, куда дверь была закрыта. На этой двери была надпись «Совет старост». Я терпеливо ждала, прислонясь к одному из окон.
Вскоре Валентин Иванович вышел и, проходя мимо меня, бросил: «Идите вслед за мной в коридор». В коридоре, где образовался водоворот входящих и выходящих людей, Валентин незаметно передал мне конверт и объяснил, что надо подать заявление сегодня же. Я была так рада, что уже решила не возвращаться в этот день в гимназию.
От Технологического да Адмиралтейства мне пришлось идти пешком: у меня не было денег на конку. Адрес канцелярии градоначальника узнала еще накануне, заглянув в лежащий у нас в передней справочник «Весь Петербург»: старинный ампирный дом, массивные многокирпичные стены, коридоры с арками, в нижнем этаже маленькое окошечко, полузакрытое дубовым ставнем и снабженное надписью «Прием заявлений». Прижавшись к стене, чтобы меня не видели из окошка, я сунула свое заявление в каменную дыру. Через мгновение оно исчезло, и скрипучий голос сказал: «Ответ завтра в это же время».
Теперь я могла неторопливо отправиться домой, осматривая по пути ту часть старого Петербурга, которую до сих пор недостаточно знала: широкий рукав Гороховой, упиравшийся в Адмиралтейский шпиль, Синий мост через Мойку, крутой мостик через Екатерининский канал, где стоял наготове конюх с лошадью, которую припрягали к безрельсовой пароконной конке, людный перекресток Садовой, а потом Чернышевым переулком по красивому мосту с башенками и цепями на Загородный проспект и домой.
К обеду я поспела вовремя и тут же решила на следующий день не ходить в гимназию, а с утра погулять по городу и пораньше прийти в градоначальство за ответом. На этот раз я спокойно ждала ответа у каменной дыры и получила свое заявление обратно с надписью: «Разрешается при условии предоставления программы и текстов выступлений».
Помчалась к Валентину в Технологический и показала ему бумагу. Он поморщился и объяснил, что мне следует самой взять тексты у Маруси Васильевой и доставить их в градоначальство. «Это новости, — сказал он, — прежде не требовали текстов!»
Я ждала Марусю Васильеву у ворот и от нее узнала, что поэты не дали текстов и этим делом придется заняться мне. Тут же Маруся дала адреса и попросила не задержать, так как билеты уже заказаны.
Я не решилась пропустить еще один день в гимназии и для посещения Дмитрия Цензора и Тэффи располагала только получасовой большой переменой. Кроме них двоих должен был выступить еще поэт Яков Годин. Каждого из них я попросила четко переписать текст стихотворения, которое они собираются читать, и оставить для меня дома. Помню, очень любезны и внимательны были Цензор и Годин, а Тэффи передала текст через горничную в переднюю.
До сих пор в моем архиве где-то хранится стихотворение Тэффи о каких-то марионетках — типичные стихотворные упражнения тех лет:
Играла и пела шарманка во сне, Смеялись кудрявые детки. Блестя отраженьем в зеркальном стекле, Кружились марионетки. Улыбки, наряды и светскость манер — Все было так четко и прямо: Направо картонный смотрел кавалер, Налево склонялися дамы.Вечер состоялся в помещении курсов Раева, студенческой молодежи было много; Маруся Васильева и я, сидя в вестибюле, за столиком, продавали входные билеты. Когда все билеты были проданы, мы с ней проскользнули в зал и стояли у стены, слушая выступления поэтов и артистов.
Следующим поручением мне было устройство лекции одного из модных в те годы критиков — не то Арабажина, не то Аничкова. Я забыла сказать, что после каждого концерта мы тщательно подсчитывали вырученные деньги и сдавали их товарищу Конкордии, от которой они поступали куда следует. Один раз наша группа содействия устроила лекцию кого-то из видных легальных марксистов, и мне поручили договориться с ним. Он жил в «Пале-Рояле»[149] на углу Пушкинской.
После гостиницы Мантейфеля, где мы с мамой укрывались от погрома в Лодзи, это была первая гостиница, с которой я познакомилась. Комната холостяка, заваленная книгами и окурками папирос, пропахла табаком. Здесь жили годами одинокие немолодые люди, не сумевшие свить себе семейного уюта. В номер к N (не помню его фамилии) все время, пока я у него сидела, заходили его соседи по гостинице — такие же одинокие и пропахшие табаком интеллигенты, о чем-то спрашивали его, лишь изредка бросали на меня любопытный взгляд. N и его посетители время от времени пытались завести со мной разговор, узнать, кто я, какая у меня семья, чем занимается мой отец. Но я всячески уклонялась от откровенности: Валентин не раз предупреждал меня, что надо сохранять конспирацию.
Обычно мы собирались в квартире Васильевых, и вскоре я узнала всех гимназистов и гимназисток, состоявших в группе, но у меня с ними было мало общего. Ведь их детство и юность проходили в совсем иной среде, чем моя жизнь: они были очень веселыми, ребячливыми, открытыми. Участие в подпольной группе было для них чем-то вроде игры, они охотно танцевали на вечерах, которые устраивали, знакомились со студенческой молодежью. Маруся Васильева познакомилась с репортером газеты «Петербургский листок»[150], и он обещал написать о ней в газете. И действительно, на одном из следующих собраний она показала нам номер «Петербургского листка», где в отделе «Светская жизнь» было сказано, что на вечере в Приказчичьем клубе очень большим успехом пользовалась мадемуазель Васильева в черном кружевном платье.
Я вежливо посмеялась вместе с другими, но мне такое легкомыслие не понравилось. Молодые люди часто устраивали вылазки за город, ходили вместе на катки, бывали друг у друга на именинах и днях рождения, ведь все это были люди из одних и тех же гимназий и одного и того же круга. Я никак не могла с ними сблизиться.
Я не скрыла от мамы своих новых знакомств и взятых на себя обязанностей. Мама слушала молча и, видимо, не очень одобряла то, что я тратила время и силы на беготню по организации каких-то вечеров и концертов. Но тут я тяжело заболела — корь с осложнением и воспаление легких, — потом приспели экзамены, я готовилась к ним вместе с одноклассницей Лилей Лапиной на островке пруда в Юсуповом саду. Заканчивался последний учебный год в гимназии. От «своей» группы я незаметно отстала.
Теперь мне предстояло подготовиться и сдать экзамены на аттестат зрелости при Петербургском учебном округе. Мы с мамой в «Биржевых ведомостях» нашли объявление о том, что собирается группа желающих готовиться по латыни, математике и церковнославянскому языку — тем предметам, которые не проходили в женских гимназиях, и я начала заниматься с несколькими девушками.
У меня оставалось много свободного времени, и я опять зачастила в Публичную библиотеку, стала читать там Гауптмана, Ибсена, Шекспира. Мы съездили с мамой в Москву, где дядя Исаак Фин показал мне Кремль с Царь-пушкой и Царь-колоколом, а потом сводил меня в какое-то увеселительное заведение, где на открытой сцене танцевали экзотические по тем временам танцы. Тетя Соня сердилась на него за это и рассказывала мне о похоронах Баумана[151], в которых принимала участие.
3. Снова Петербург
Москва мне не понравилась. Я с удовольствием вернулась в Петербург, опять бродила вечерами по городу и набережным Невы, сидела допоздна в Публичной библиотеке. Однажды в марте на лестнице Публичной библиотеки я встретила Землячку, вторую руководительницу берлинского марксистского кружка, в котором я занималась, и бросилась к ней. Она мне очень обрадовалась, мы вышли вместе и в скверике у памятника Екатерине проговорили часа полтора. Она расспросила меня обо всем, я не скрыла от нее моего разочарования в группе содействия. Землячка улыбнулась и сказала: «Это не для вас. Вы способны к более серьезной работе. Я подумаю, куда вас направить». Немного спустя она встретилась со мной и спросила, не побоюсь ли я пойти в рабочий район.
Я не знала рабочих районов Петербурга, но согласилась пойти, куда она направит. «За Невскую заставу, в Семянниковский подрайон хотите?» Итак, мое заветное желание исполнится. Я еще не знала, какая работа мне предстоит, но в душе дала себе слово выполнять ее как можно лучше, насколько хватит моих сил.
Землячка тут же объяснила, что надо одеться поскромнее, голову закрыть платком, не надевать хорошей обуви и перчаток и не отличаться от толпы. Мне предстояло сесть на паровичок у «дома Фредерикса»[152] на Лиговке, предпочтительно на империал[153] и доехать до остановки у церкви «Всех скорбящих»[154], «Скорбященской», как называли ее тогда. От остановки надо было пройти вперед по правой стороне улицы (кажется, она называлась Шлиссельбургским трактом) и, не доходя до завода Семянникова[155], повернуть в переулок направо, войти в последний дом на правой стороне.
В воскресенье утром я, стараясь не показать и вида, что волнуюсь, нарядилась в старую мамину юбку и кофту, накинула на голову платочек и выскользнула из дома. Паровую конку нашла без труда, взгромоздилась на империал поближе к паровозу (эти места стоили три копейки), и старый паровичок, треща и извергая клубы черного дыма, потащился под арку Первой Рождественской.
Рядом со мной сидели рабочие, женщины с детьми, никто на меня не обращал внимания. Я с интересом присматривалась к тому пути, который мне предстояло проезжать много раз. Лавра с белеными стенами, купол собора и, наконец, по обеим сторонам дороги кирпичные красные лабазы — Калашниковские склады, выстроившиеся вдоль берега Невы. Потом потянулись деревянные домишки с палисадниками. Направо — улицы, широкие и пыльные, налево — гладь реки. По обеим сторонам проспекта были проложены деревянные мостки, заменявшие тротуары, а под ними — канавы.
Я не знала, где находится Скорбященская церковь, и не смела спрашивать, так как должна была казаться хорошо знакомой с этим районом. К счастью, ударил колокол, и я увидела у Невы очертания церкви и вместе со многими женщинами, сходящими с империала, спустилась вниз, перешла улицу и пошла по мосткам. Лязганье железа и грохот молота доносились из широкого здания, почти упирающегося в реку. Оно было отделено от улицы деревянным забором, и оттуда слышались голоса: там работали люди. Справа оказались ворота, перед которыми дежурил городовой.
Я смотрела на него и чуть было не прошла мимо узенького прохода, который тянулся вдоль заводской стены. «Семянниковский переулок» — было написано на синей дощечке, прилаженной к высокой стене завода. Переулок был пуст, там росли трава и крапива, валялись мелкие куски шлака. Совсем узкие мостки тянулись вдоль одноэтажных домишек. Последний дом упирался в стену завода, он был двухэтажный, выкрашенный в желтый цвет, обнесенный низким заборчиком.
Сбоку над крыльцом — табличка «Дом Пушкарева»[156]. Я поднялась на крыльцо, постучала в дверь и, не получив ответа, вошла в маленькие темные сени, а оттуда в кухню. Маленький ребенок ползал по полу, женщина возилась у плиты. Я спросила Таню, как мне велела Землячка. Женщина повернулась ко мне, и я увидела добродушное лицо, голубые ясные глаза. «Пройдите в комнату, там Петр Николаевич. Спросите у него».
То, что мой приход приняли как нечто обыкновенное, придало смелости. Следуя жесту хозяйки, я вошла в следующую комнату. Там за столом, углубившись в книгу, сидел сутуловатый худой юноша, с виду похожий на конторщика, в косоворотке и сапогах. Ему могло быть года двадцать три-двадцать четыре.
— Заходите, товарищ, садитесь.
Я окинула взглядом комнату: этажерка, аккуратно заставленная книгами, железная кровать, покрытая суконным одеялом, с плоской подушкой блином. Один только стул, с которого поднялся говоривший со мной человек. Я поискала глазами, куда бы сесть, но он перехватил мой взгляд:
— Садитесь прямо на кровать. Вам будет удобнее.
Я села.
— Вас как зовут? — спросил он.
— Лиза, — сказала я, забыв, что должна была придумать себе какую-нибудь кличку.
— А я Кирсанов, Петр Николаевич, — отрекомендовался он и спросил, учусь ли я на курсах.
Пришлось сознаться, что я только что окончила гимназию и хочу поступать на курсы, но пока занимаюсь самообразованием.
— Читали? — спросил он, снимая книгу с этажерки. «Август Бебель. Женщина и социализм» — увидела я на обложке. Читала я, конечно, эту книгу, и мне казалось странным, что она лежала здесь, в переулке у Семянниковского завода.
— Нравится?
Пришлось объяснить, что книга полезная, но мне не особенно интересна. Дело в том, что в моей семье не существует вопроса о том, надо ли женщине учиться и работать.
Кирсанов вскочил и забегал по комнате.
— Но ведь вы должны думать не только о себе! Для пропаганды эта книга необходима.
— Я еще не пропагандист, — созналась я. — Мне сказали, что я буду техническим секретарем.
— Вместо Вали, — подхватил Кирсанов.
— Не знаю. Я здесь никого не знаю.
Смущаясь, я подошла к этажерке и стала перебирать книги. Там было довольно много брошюр, которые я читала, и, к моему удивлению, томик стихов Гейне в переводе Вейнберга.
— Вы любите Гейне? — Не ожидая ответа, я стала перебирать страницы, находя и угадывая знакомые мне стихи. Я давно знала и любила поэзию Гейне, но никогда не видела переводов: они казались мне слабыми.
— У поэта гораздо лучше, — сказала я. — Вот послушайте. — Я прочла две строчки по-русски:
Не знаю, что это значит, Что так печально мне…А по-немецки… — я запнулась, подумав, что Кирсанов не поймет, но он попросил тихо:
— Читайте по-немецки.
— Вы знаете язык?
— Я учусь. По самоучителю. — Он вынул из-под подушки помятую и растрепанную книжку и показал мне.
Я прочла по-немецки стихотворение о Лорелее. Он слушал внимательно, не сводя с меня больших серых глаз.
— Почитайте еще.
Маленький томик стихов Гейне, купленный в Берлине в дешевом издании «Универсальной библиотеки», был моей настольной книгой, и я знала его почти наизусть. Читаю одно стихотворение за другим из «Книга песен», останавливаясь иногда, чтобы объяснить или повторить двустишие, если мне кажется, что Петр Николаевич не совсем понял. Но он понимает все — я вижу это по радостному блеску в его глазах.
Мы так увлеклись, что не заметили, как в комнату вошли. Это была невероятно тоненькая девушка с выпуклым детским лбом и большими черными глазами.
— Стихи читают, — пропела она, — по-немецки? А это кто? — она приветливо кивнула головой в мою сторону.
— Товарищ Лиза, — сказал Петр Николаевич. — А вот и Валя, наш технический секретарь. Знакомьтесь.
Я пожала протянутую руку, такую худенькую, что мне даже стало страшно, как бы ее не сломать. Но Валя сразу же попросила читать дальше. Я прочла еще два стихотворения и решила перевести разговор, спросив, что за книгу читал Петр Николаевич.
— Плеханов, — сказал он. — «К монистическому взгляду на историю». Изучаю самостоятельно. Очень интересно, хотя меньшевик всегда остается меньшевиком.
— Я не знала, что Плеханов меньшевик, — вернее, я думала, что Георгий Валентинович является учителем для всех марксистов.
— Учителем, но с оговоркой, — подразнил меня Петр Николаевич и сразу спросил: — А вы кто? Большевик или меньшевик?
Мне еще никогда не приходилось вести таких споров, и я чистосердечно призналась, что еще не решила, кто же я такая.
— Конечно, я социал-демократ, но… — Тут оба накинулись на меня, утверждая, что социал-демократ может быть только большевиком.
— У нас в районе все большевики, — убежденно сказала тоненькая Валя.
— Нет, не все, — возразил Петр Николаевич. — Но мы берем верх над меньшевиками. Мы их убеждаем и заставляем голосовать за наши резолюции. А вот на Обуховском заводе… — начал Кирсанов, но я не успела узнать, что происходит на Обуховском заводе, так как в комнату наконец вошла секретарь района Таня — та, к которой меня направила Землячка.
Она была старше нас всех, лет тридцати. Ее гладкие волосы были аккуратно причесаны на пробор. Из-под ворота темного платья виднелся белоснежный воротничок. Все движения были размеренны и целесообразны. Она села за стол, вынула записную книжку из кармана и, придвинув ее к близоруким глазам, строго сказала:
— Слишком много людей сразу приходит на явку. Валя, ты сегодня последний день?
Валя объяснила, что она действительно должна была уехать завтра, но может остаться до среды, потому что в среду вечером назначено собрание комитета подрайона и ей придется познакомить меня с организатором района и со всей работой.
Таня спросила, как меня зовут, и, поскольку здесь уже знали меня как Лизу, я так и осталась Лизой.
— Так, — сказала Таня. — Значит, будете приходить ко мне на явку в воскресенье утром. Договоритесь с товарищами, чтобы не создавать у городового подозрений. Организатор вашего подрайона Сергей будет давать вам поручения. Адреса возьмете у Вали. А теперь уходите поодиночке.
Я ушла первая, шепнув Вале, что буду ждать ее у Скорбящей на остановке. Когда я вышла из Семянниковского переулка на проспект, там было много прохожих, и я незаметно вмешалась в их гущу. Я шла не торопясь по мосткам, опустив глаза и перебирая в уме все происшествия дня. Наконец-то мои желания сбылись: я в организации социал-демократов и буду работать в ней.
«А вы кто — большевик или меньшевик?» — вспомнила я слова Кирсанова и подумала, что обязательно надо решить для себя этот вопрос.
Я незаметно дошла до Скорбященской церкви и увидала, что у остановки уже ждал поезд из города, а встречного паровичка еще не было. У разъезда стояло довольно много народу, а из церкви тоже выходили люди: видимо, служба только что кончилась, и из главного выхода плыли на проспект группы богомольцев — мужчины в поддевках, с толстыми животами, женщины, держащие за руку детей. По обеим сторонам дорожки, ведущей в церковь, сидели и стояли нищие — калеки, сгорбленные старики, слепые. Выходящие из церкви крестились и клали мелкие деньги в руки нищим или бросали в шапки, лежащие на земле. Время от времени некоторые из выходящих переходили дорогу и подымались по ступенькам крыльца, над которым висела вывеска «Перепутье»[157]. Оттуда через раскрывающиеся двери вырывались звуки оркестриона. У крыльца уже лежали двое-трое пьяных, тут же прохаживался городовой, важно осматривая проходящих. Показалось, что он внимательно посмотрел на меня, но, к счастью, в это время подошел паровичок, и я немедля заняла место на империале, спиной к городовому.
Паровоз свистнул и двинулся, и я увидела Валю, которая бежала, догоняя наш вагон. Она вскочила на ходу и через минуту уже сидела рядом со мной на империале.
— Ничего, — успокоила она меня. — Я видела, он смотрел на вас. Платок лучше снять. Тут тоже наш подрайон, он называется Стеклянный, — Валя объясняла шепотом под скрежет колес и свистки паровоза.
— А еще какие есть подрайоны?
— Кроме Семянниковского — Фабричный, Александровский, Фарфоровский, Обуховский. Но я это вам все расскажу. Вы куда едете?
Я объяснила, что еду домой, что живу с родителями.
— Можно я поеду с вами? — спросила Валя. — Мне что-то неохота к тетке ехать. Я с теткой живу. У них по воскресеньям гости…
Пока мы доехали до доходного дома Фредерикса, Валя рассказала, что родилась на Дону, что приехала учиться на курсы Лесгафта[158], а живет у тетки. Тетка богатая, вышла замуж за присяжного поверенного, у них там приемы всякие. Тетка не злая, но хочет, чтобы племянница «вращалась в обществе», а Валя терпеть не может этого общества.
— И уйти не могу, старики мои обидятся.
Я привела Валю к нам домой. Мама накормила нас обедом, пожурив меня за опоздание. Потом мы ушли ко мне в комнату, и Валя объяснила мне все, что я должна буду делать: присутствовать на собраниях комитета, вести протокол, назначать собрания кружков, извещать по подрайону рабочих, договорившись предварительно с руководителями кружков. Когда готовится массовка, надо узнавать у доверенных по предприятиям… Ну, впрочем, это будет делать организатор… Вызывать агитаторов, ведать районной библиотекой, обязательно ходить на явки к Тане, а Таня держит связь с Петербургским комитетом.
— Не умею писать протоколы, — призналась я.
— Это очень просто: разбить листок бумаги пополам, наверху напишете, какие вопросы и число, внизу слева — «слушали», справа — «постановили». Писать надо так, чтобы было понятно, но не слишком. Впрочем, вы скоро научитесь. А вот и деньги вам.
— Какие деньги?
— Партийные деньги, на расходы, — серьезно сказала Валя, — на паровичок шесть копеек в день: три туда и три обратно. За первые две недели я уже потратила, а вот остаток, — она сунула мне в руку горсть медных и серебряных монет.
4. Невский район
Литейная, старая прокатная, кран, воздуходувка, котельная, эллинги — я понемногу узнала очертания всех мастерских Семянниковского завода, расположенных по правой, береговой стороне Шлиссельбургского тракта.
Закутавшись в платок или надвинув шапку с наушниками на глаза, я пробегала по этой дороге четыре-пять раз в неделю, поддерживая связь города с районом. То нужно было вызвать и проводить агитатора туда, где его встретят верные люди и доставят за ограду завода к месту намеченного митинга, то приходилось незаметно пробраться вместе с агитатором за линию Николаевской железной дороги на какой-нибудь пустырь, под укрытие насыпи, на место сбора массовки. В этих делах мне помогали ребята из моего подрайонного комитета — молодые рабочие парни, с которыми я быстро освоилась. Им было лет по семнадцать-восемнадцать, то есть они были моими сверстниками, но в жизни оказались гораздо опытнее меня, испытали уже такое, о чем я и слышать не могла.
До сих пор отчетливо помню их лица, повадку, уверенность движений, которая, как я понимаю теперь, происходила оттого, что парни выросли в большом городе и прошли школу заводского труда. Политической грамоте они обучались отнюдь не из книг. Я запомнила их имена и фамилии, как список учениц моего класса: Миша Иванов[159], Миша Смирнов, Федя Ляпунов[160]. Все трое учились в Корниловской школе — воскресной вечерней школе, этом рабочем университете, созданном еще в девяностых годах на Шлиссельбургском тракте.
Михаил Смирнов, широкоплечий, с румянцем во всю щеку, был добродушнее других. Худой, высокий, желчный Федя Ляпунов весьма иронически относился ко всему происходящему. Михаил Иванов был деловит, имел большие способности к организаторской деятельности. Все трое знали обо всем, что происходило в районе. Они умудрялись поддерживать знакомство и с текстильщиками, и с железнодорожниками Александровского вагоно- и паровозостроительного завода, и с рабочими Фарфоровского завода. Только к обуховцам они относились полувраждебно: на Обуховском заводе преобладали меньшевики, а наши семянниковцы были ярыми большевиками.
В подрайонный комитет входили еще мастер котельной мастерской Пушкарев (это в его домике происходили наши явки) и два конторщика Леонов и Кирсанов. Помню первую массовку, куда я пробралась вместе с Мишей Ивановым, перелезая через заборы и прыгая через канавы.
Мы пришли первыми, и Михаил, велев мне сесть на траву и объяснять, что собрание будет здесь, занял пост за насыпью, у подхода к намеченному для собрания месту. Уже смеркалось, и люди появлялись незаметно, возникая то с той, то с другой стороны, скатываясь с насыпи или вылезая из-за кустов. Народ должен был собраться после работы, и все являлись, не заходя домой, в чем были на заводе. Собралось человек шестьдесят из разных мастерских, больше молодежь. Вскоре пришел и Ляпунов, строго посмотрел на меня и объявил, что сейчас приведет агитатора, а мне велел посторожить за насыпью.
Агитатор уже ждал нас. Вместе с ним стоял и Миша Иванов. «Вот, знакомьтесь. Это товарищ Алексинский. А вот наш секретарь Лиза», — представил он меня. Алексинский порывисто потряс мою руку и пошел в сторону собрания вслед за Ляпуновым.
— Это член Думы Алексинский? — спросила я Мишу.
— Да, участник социал-демократической фракции, большевик.
Я уже читала о выступлениях Алексинского в Думе и знала, что его считали хорошим оратором. Мне интересно было послушать его выступление, о чем я и сказала Мише.
— Ничего особенного, — ответил Миша снисходительно, — но умеет заострять вопросы. Если хотите, пойдите послушайте.
У Алексинского был высокий, громкий голос, и мне не пришлось подходить близко, чтобы услышать его речь. Он говорил об отношении к буржуазным партиям в Думе, разоблачал кадетов, которые чуть было не заключили соглашения с правыми, и ругал меньшевиков. Я читала в газете отчеты о его выступлениях, но только теперь поняла, как действовали его резкие, отточенные фразы. Люди слушали внимательно, изредка прерывая его возмущенным возгласом или гулом одобрения, когда он отпускал особенно меткую остроту.
— Слишком кричит, — встревожился Миша, — пойду скажу ему. А вы глядите в оба, не идет ли полиция.
Миша ушел, а я стала напряженно вглядываться в неяркий свет, идущий со стороны города. Один раз мне показалось, что к нам движется группа каких-то людей, но вскоре глаза привыкли к полутьме. Вокруг было тихо-тихо, и даже гул голосов, доносившийся оттуда, где шло собрание, умолк. А вскоре, должно быть, все стали расходиться, потому что фигуры людей, возникая за моей спиной, соскальзывали с насыпи и направлялись к городу. Вскоре появился Миша вместе с Алексинским и Федей. Мы двинулись по направлению к заводу, но Алексинский простился и быстро пошел в сторону железнодорожного полотна, видимо, чтобы пройти другой дорогой.
Организатором нашего подрайона был товарищ Сергей — под этой кличкой мы все его знали, а настоящую его фамилию (Комаров) я узнала лишь десятки лет спустя[161]. Он был студентом Технологического института, но жил не в городе, а за Невской заставой, на Хрустальной улице, что позволяло ему встречаться с ребятами в любое время, не навлекая на себя никаких подозрений. После собраний он часто уходил с ними в чайную «Перепутье», где можно было посидеть, подробно поговорить, завести знакомства. Мне же посещение трактира и даже чайной было недоступно, — в то время женщины не ходили по трактирам и чайным. Если наше собрание затягивалось, Петр Николаевич Кирсанов всегда провожал меня до паровичка, так как вечером ходить одной по Шлиссельбургскому тракту было небезопасно. За Невской заставой уже разгуливали молодцы из Союза русского народа, как они себя называли. Заставские рабочие вели с ними жестокую борьбу и старались их осадить. Однако полиция поощряла «союзников» — у них было еще характерное название «черная сотня», — и они, не смея проявлять себя днем, буйствовали с наступлением вечерней темноты, особенно возле трактиров и чайных.
Петербургский комитет партии призвал рабочих отпраздновать Первое мая 1907 года, где возможно, прекращением работ и митингами. Начальство же запретило митинги под угрозой закрытия казенных заводов. О забастовке не могло быть и речи. Невский районный комитет организовал митинг на правом берегу Невы, «у Киновея»[162] (ребята рассказали мне, что Киновейский монастырь, расположенный на правом берегу Невы, издавна был местом ссылки самых строптивых и охальных монахов Петербургской епархии, а потому полиция боится наводить там порядок и предпочитает даже не проникать в окрестности монастыря, в окружающий его лесок).
Первого мая (разумеется, по старому стилю) я надела специально сшитую мной ситцевую красную кофточку и по обычному маршруту отправилась в свой Семянниковский подрайон. Петр Николаевич ждал меня. Вместе с Зиной Козиненко[163], секретарем Палевского подрайона, черноглазой веселой украинкой, слушательницей естественного отделения курсов Лесгафта, мы подошли к парому, соединяющему правый и левый берег Невы, и устроились на скамейке. Кирсанов был в своем праздничном костюме, Зина в пестром платье, а я скрывала красную блузку под старым маминым платком.
На пароме кроме нас было еще несколько человек, среди них знакомый Петра Николаевича конторщик со своей барышней. Правый берег Невы был весь зеленый: здесь уже выросла трава, которой мы почти не видели в городе, а среди нее желтела куриная слепота, на кустах ольшаника распускались листочки, в лицо нам веял свежий благоуханный весенний ветер. Петр Николаевич повел нас по дороге, к моему удивлению, почти безлюдной. Конторщик со своей барышней тоже направлялись в монастырь, и Петр Николаевич, чтобы отстать от них, предложил нам свернуть в сторону и будто бы зайти к каким-то его знакомым.
Мы сделали большой крюк, забрались в лес, топкий и сырой, прошли насквозь через какие-то заросли и наконец увидели справа купола Киновейского монастыря. Довольно долго добирались мы до места, где предполагался митинг, попали в болото и, обходя его, только издали видели, как люди густо шли по дороге, ведущей к реке. Откуда они взялись, было непонятно. Петр Николаевич объяснил, что есть перевоз прямо к монастырю, да и многие переправлялись на лодках.
— Кто будет говорить? Алексинский? — спросила я.
— Нет, — сказала Зина, — Алексинский выбран на съезд[164] и уехал за границу. Будет выступать товарищ Абрам[165].
Тропинка, по которой мы шли, уперлась в широкую многоводную канаву, через которую когда-то были, видимо, проложены мостки. По другую сторону канавы начиналась поляна, заполненная людьми — женщинами в пестрых кофточках и мужчинами в розовых, голубых, желтых косоворотках под пиджаками с брюками, заправленными в высокие сапоги. Кто-то прихватил с собой гармонь, и она заливалась. Многие сидели на траве. Иные громко обменивались приветствиями с вновь пришедшими. Создавалось впечатление веселого бездумного праздника.
Мы с Зиной попытались найти переход через канаву. Зина поставила ногу на бревно, оставшееся от мостика, но оно немедленно ушло под воду, и Зина погрузилась по колено в мутную грязь. Петр Николаевич схватил ее за плечи и вытащил. Что делать?
— Я прежде всего разуюсь, — сказала Зина, хохоча. — Набрала в новые туфли воды! — Она села на пенек и стала выливать воду поочередно из каждого башмака.
— Лучше прыгнуть, девочки, — сказал Петр Николаевич, — разбегайтесь.
За канавой раздался звучный молодой голос:
— Товарищи, поздравляю вас всех с праздником Первого мая!
— Абрам! — сказал Кирсанов. — Вот послушайте, как он говорит!
Мы решили послушать речь, сидя на обочине канавы. У Абрама был красивый и звонкий голос, доносившийся свободно и до нас, и до самых дальних концов поляны. Такого оратора я слышала впервые!
Небольшого роста, с откинутой назад буйной шевелюрой темных волос, с открытым лбом, в косоворотке и куртке, расстегнутой на груди, он производил впечатление какой-то большой открытой силы, внутреннего напора. От него веяло убежденностью, которая заражала всякого, кто слушал его. Он говорил о том, что во всех уголках земного шара собираются сегодня рабочие, чтобы отпраздновать день международной солидарности. В одних странах они уже завоевали право собираться и отмечать этот день, свой день, а в других, как в России, еще идет жестокая борьба за человеческие права для всех людей. Но мы победим, товарищи!
Мы с увлечением слушали его. Но на поляне началось какое-то замешательство: люди посматривали в сторону дороги и уходили в лес, стараясь скрыться. Мы тоже посмотрели в сторону дороги и увидели, что по ней от реки мчалась группа всадников. «Казаки! Уходите в разные стороны!» Мы узнали голос Сергея, организатора нашего подрайона.
— Товарищи! Мы победим! — выкрикнул Абрам и спрыгнул с пня, на котором стоял. Участники митинга не успели разойтись, как на поляну на всем скаку влетел отряд казаков, размахивающих нагайками. Кирсанов увлек меня и Зину вглубь леса и велел нам лечь в мох. Мы слышали крики и брань казаков, визг женщин. К счастью, никто, по-видимому, не попытался перепрыгнуть через нашу канаву. Люди разбежались в разные стороны, кое-кто скрылся в монастыре, куда казаки не рискнули заявиться. Втроем до позднего вечера пролежали мы в лесу, и, только когда стемнело, Кирсанов перевез нас на левый берег на лодке, неведомо где добытой.
Мы пришли к нему в комнату, переобулись, он дал мне свой пиджак вместо моего насквозь мокрого платка и проводил обеих, Зину и меня, до паровичка. К счастью, папы не было дома. Я узнала это, придя с черного хода, чтобы не звонить и не будоражить всех домашних. Мама подозрительно посмотрела на чужой пиджак, но промолчала. На другой день мы узнали, что никто не был арестован. Митинг в нашем районе можно было считать вполне удачным.
5. Тревожные будни
Пожалуй, празднование Первого мая было последним спокойным днем моей работы за Невской заставой. 2 мая я прочла в газете про обыск у руководителя социал-демократической фракции Думы Озола[166], узнала, что полиция рылась в помещении фракции. Приехав в «свой район», я выяснила, что в помещении фракции арестовали некоторых партийных работников, но кого именно — еще неизвестно[167]. К тому времени связь рабочих Питера со своей фракцией была тесной, и каждый день туда приезжали представители районов. В тот день Сергей, организатор нашего подрайона, не ночевал дома, и на явке Таня, секретарь района, сообщила мне, что, видимо, он попал в облаву при обыске в помещении думской фракции. Она добавила, что вместо него будет работать товарищ Иван, продолжая оставаться организатором у ткачих в Палевском. Иван был эстонец, огромного роста, заросший бородой и вообще лесного вида человек. Но из-под спутанных волос его гривы смотрели проницательно ярко-синие и наивные глаза, которые внезапно зажигались необоримым упрямством. Ребята рассказывали, что он был приговорен к каторге за организацию крестьянских восстаний в Прибалтийском крае и совершил рискованный побег. Он хорошо говорил по-русски, но с легким эстонским акцентом, что не мешало ему отлично объясняться с рабочими. Ивана любили. Зина хорошо с ним ладила, понимая с полуслова.
К сожалению, оказалось, что Зина схватила воспаление легких, промочив ноги в киновейских канавах, и ее уже свезли в больницу. Иван быстро договорился с нашими ребятами о том, что надо сделать на Семянниковском, как провести летучие собрания в мастерских с протестами против ареста думской фракции, и повел меня на конспиративную квартиру своего подрайона.
На Палевской улице, в трехэтажном здании с облупившейся штукатуркой, где сдавались комнаты «под углы», у девушек-ткачих была небольшая комната, разгороженная на части занавесками. Здесь они жили шумной товарищеской компанией. Двери в комнаты были постоянно открыты, по лестнице и коридору ходили бесцеремонно, на кухне готовили обед, стирали белье, все было на виду. Иван привел меня в комнату, где за пестрой занавеской жила Нюша Матвеева:
— Договаривайтесь, а я пойду.
Нюша была чем-то вроде живой газеты партийной организации Палевской прядильной фабрики[168]. Конечно, это была не «живая газета» двадцатых годов, так что это определение неправильное, но для того времени Нюша была живой газетой, поскольку знала все, что происходит на любом этаже и в любом отделении фабрики. Острый и меткий язык ее никому не давал спуску, но она была отличная прядильщица, и за это мастера щадили ее. Она расспросила меня, была ли я когда-нибудь на текстильной фабрике, и обещала при случае секретно проводить туда и показать мастерские.
Матвеевой нужна была хорошая пропагандистка для начального кружка работниц. Нюша уже сколотила маленькую группу, с которой сама занималась, но нужен был более подготовленный человек. Нюша предложила взяться за это дело мне, но я не считала себя способной справиться с такой работой и отказалась. Нюша пробовала меня уговорить, но согласилась на то, что я приведу к ним какую-нибудь женщину помоложе, которая бы «не держала фасон».
Через несколько дней я приехала с Долей. Это была маленького роста полная женщина с гладко зачесанными волосами, уютным выражением лица, пристальным взглядом близоруких глаз — она не носила очков — и мягким голосом. Признаться, я побаивалась, подойдет ли она моим текстильщицам, но Доля, умная и кроткая, сумела подружиться с ними и работала в Палевском подрайоне всю трудную зиму 1907–1908 годов.
Каково было мое изумление, когда через много времени я узнала, что Доля — сестра Раисы Григорьевны Лемберг, моей руководительницы по марксистскому семинару в Берлине! Обе были социал-демократки, но их никак нельзя было принять за сестер. Уже в 1920-х годах я встретила Долю в гостинице «Астория», где она занимала подвальную комнату, полутемную, заставленную книгами: она была одним из последних старых членов партии, которые оставались жить в этой гостинице, долгое время носившей название «Второй дом Советов». Доля воевала с администрацией вновь организованной гостиницы, систематически выживавшей из ее стен всех старых большевиков, поселенных там в годы Гражданской войны и военного коммунизма. Доля еще вела кружок марксизма на дальней пригородной фабрике и получала за это жалкие гроши. Она голодала и спешно, работая днем и ночью, писала учебник для пропагандистов, который, как она утверждала, должен был открыть новые принципы педагогики. Однажды, когда я пришла навестить ее, в комнате шла генеральная уборка, полки и ящики с книгами были вытащены в коридор.
«Где Ольга Григорьевна?» — спросила я. «Увезли к Николаю Чудотворцу[169]», — ответила коридорная.
В мае 1907 года было много событий, запомнившихся мне: закрыли несколько мастерских на Семянниковском заводе, закрыли невское отделение Союза металлистов, полиция установила слежку за домиком Пушкарева в переулке у завода, и Петру Николаевичу Кирсанову пришлось искать жилье в другом месте. Он поселился на Зеркальной, подальше от поста городового, и мы стали собираться у него.
В те дни мы еще толком не знали о событиях на Лондонском съезде[170], но, по слухам, там произошла драка с меньшевиками, так как решались крайне важные для партии вопросы. Наконец в последних числах мая в Смоленской школе один из делегатов съезда должен был сделать сообщение о его работе. В одном из классов, вместо какой-то назначенной лекции, собралась районная конференция, где выступил товарищ Григорий[171], — он уже давно работал в районе как организатор, был послан на съезд в Лондон и там избран в ЦК. На конференцию собрали лучших и наиболее надежных из рабочих района — по одному, по два человека от каждой фабрики или завода.
Мы, секретари подрайонов, из предосторожности не были званы на это собрание, но мне поручили оповестить Нюшу Матвееву, чтобы она вызвала с фабрики Торнтон[172] товарища Тюшина. Он был старым ткачом, когда-то занимался в кружке у Ленина, и его мнением организация очень дорожила. Рабочие с фабрики Торнтон редко бывали на левом берегу Невы, так как администрация фабрики установила очень строгую слежку за общежитиями.
Должен был прийти также старый социал-демократ с Обуховского завода, Чиркин, — он был меньшевик, и, благодаря его авторитету, вся организация там испытывала меньшевистское влияние. Я знала, что с его появлением на собраниях всегда возникали споры, не приводившие ни к каким результатам.
Люди тех лет возникают в моей памяти внезапно, ясно, объемно. События появляются, как в дымке, они напоминают мне фотографию реки, где движения нет, а есть только некоторые элементы пейзажа. Это грустно, ведь хочется передать атмосферу тех дней — стремительных и накаленных, когда на каждый удар правительства мы должны были отвечать контрударами, перестроившись для нового наступления. Стоило правительству закрыть газету, как уже спустя два дня она выходила под новым названием, а если сотрудников сажали в тюрьму, то оказывалось, что «обезвредили» только мелочь, и то на время, а статьи, которых правительство боялось, снова писались и печатались. Полиция знала, что их привозят из Финляндии, где правительству приходилось соблюдать из приличия внешнюю видимость автономии.
Иногда в сети полиции попадались и руководители, их судили, но закон был законом, и у нас находились товарищи, сведущие в нем и умело толковавшие его не в пользу правительства. И что такое год заключения в крепости или четыре года каторги с последующим поселением в северных губерниях, если из крепости выходят, с каторги можно бежать, из северных губерний приехать в Петербург под чужим именем и вернуться на свою партийную работу под старой или новой кличкой! Правительство потребовало ареста социал-демократической фракции Государственной думы, и, несмотря на то что Дума отказалась выдать своих депутатов, полиция арестовала их и произвела еще множество арестов по всему городу. Но в течение двух-трех дней организация перестроила свои кадры.
Так было и у нас, в Невском районе. Таня, секретарь нашего района, серьезная и строгая Таня сделалась секретарем Петербургского комитета, а секретарствовать в районе предложили мне. Я приняла это поручение не раздумывая, ведь знала и людей, и обстановку в районе. Правда, было одно обстоятельство, которое меня смущало; мои товарищи не показывали и вида, что догадываются о нем.
Как-то мы возвращались в город пешком — на паровичок опоздали. Федя Ляпунов, Миша Смирнов и Петр Николаевич провожали меня. По пути нас нагнал Александр Александрович Кузьмин — преподаватель Смоленской школы[173], большевик. Он сразу же начал разговор о позиции Ленина на съезде, о лицемерии меньшевиков. Федя, который не упускал случая подразнить меня, сказал: «При Лизе не говорите плохо о меньшевиках; она этого не любит».
Кузьмин возмущенно вскинулся:
— Вы кто? Меньшевичка?
— Нет.
— Так в чем же дело?
Пришлось ответить, что я еще не разобралась окончательно.
— Идите домой, ребята, — строго сказал Кузьмин, — вам завтра работать. А я провожу товарища, и мы поговорим.
Помню, как теплой августовской ночью мы шли с Кузьминым по рельсам паровичка, вдоль спящих заставских домиков, мимо лабазов, выстроившихся на берегу Невы, потом по пустынному Староневскому. Шли мы медленно, не торопясь, и вели разговор. Кузьмин был замечательным пропагандистом, в тот день я поняла, за что его любили: за искренность и ум, умение разговаривать с людьми, входя в строй их мыслей. Он разобрал со мною все вопросы, разделявшие большевиков и меньшевиков, и по большинству вопросов я, как выяснилось, была согласна с ним. Отношение к буржуазным партиям, конечно же, у большевиков было правильное, пролетарское отношение, исключающее компромиссы; относительно подготовки к вооруженному восстанию я читала статью Ленина и была убеждена, что к восстанию надо готовиться, а не полагаться на волю случая и воображаемую слабость врага. Аграрный вопрос… Вот здесь я не была уверена.
— Читайте по этому вопросу, — сказал Кузьмин, пожимая мне руку на прощанье уже у ворот дома на Боровой, где я жила[174], — и читайте Ленина. — Потом сверкнул черными глазами и с беззлобной улыбкой прибавил: — Ну, и Чупрова и Маслова, и Валентинова читайте тоже. — Он ушел, широкоплечий, немного похожий на Карла Маркса в молодости.
Времени у меня было немного, так как я должна была изучать латынь — готовилась сдавать экзамены на аттестат зрелости в объеме мужской гимназии: это требовалось для поступления на медицинские курсы, куда меня издавна прочил отец. Три-четыре вечера в неделю отнимал район, но я все же стала читать и конспектировать работы Маслова и Валентинова, идеологов муниципализации земли и теории «отрезков». Читала Ленина. Помню, уже зимою мы снова встретились с Кузьминым на улице, и он, не забыв, по-видимому, нашего разговора, сразу спросил:
— Ну, как с аграрным вопросом?
— Считаю себя большевиком, — ответила я.
— То-то же! — расхохотался он и хлопнул меня по плечу. Тогда я видела его в последний раз.
Позднее я узнала, что в январе 1908 года Кузьмина арестовали в Колпине и отвезли в жандармское управление. Больше я о нем ничего не слышала[175].
В 1907 году было собрание выборщиков Семянниковского завода, когда выдвигали депутатов по двухстепенной системе в Третью Государственную думу. Федя Ляпунов, Миша Смирнов и Петр Николаевич Кирсанов провели тогда большую работу, агитируя в цехах завода за большевистского кандидата Полетаева. Пришлось повоевать с «черной сотней», организовавшей к этому времени отделение в Невском районе, и с полицией, которая ей покровительствовала. Потом Федя рассказал мне под большим секретом, что их тройка принимала участие в нападении на трактир «Тверь», где черносотенцы устроили свою штаб-квартиру[176]. Кто-то кинул бомбу в окно комнаты, где заседали «союзники»: убитых не было, но имелись раненые. Черносотенцы перепугались и стали собираться по частным квартирам и не столь открыто. У полиции были подозрения, но непосредственных участников этого дела тогда не арестовали — улик было слишком мало, а тех, кого задержали, вскоре выпустили. Я тогда и не думала, что одним из организаторов этого налета был Петр Николаевич Кирсанов, всегда такой сдержанный и спокойный. Когда в конце 1908 года его судили, прокурор припомнил ему участие в боевой организации социал-демократов Невского района и в налете на трактир «Тверь».
В ноябре 1907 года мне поручили привезти из Териок нелегальную литературу. Мы должны были отправиться туда втроем: Зина Козиненко, о которой я уже вспоминала, Варя Суханова — секретарь Фарфоровского подрайона, учившаяся на фельдшерских курсах, и я. Меня предупредили, что необходимо сшить, и по возможности прочнее, две пары плотных панталон и в промежуток между ними запрятать листовки — нашу контрабанду. Я стащила у мамы две пары плотных бумазейных панталон и ночью, чтобы никто не узнал, сшила их по нижней кромке. Для верности я пришила несколько прочных пуговиц у талии и обметала соответствующие петли. Пришлось сказать дома, что в воскресенье собираюсь с компанией поехать на прогулку за город и, возможно, задержусь до вечера.
Натянув эти штаны, нахлобучив шапку-ушанку и надев собственное пальто (в район я ходила в самом старом мамином жакете), зашла за Варей на Вторую Рождественскую в общежитие, где она жила. Туда же пришла и Зина, и все втроем мы отправились на Финляндский вокзал. Погода стояла чудесная, у нас было возбужденное, веселое настроение: мы в этом году впервые выбрались за город и давно уже не видели зимнего пейзажа, заснеженных деревьев и полей. В поезде было тепло и пусто. До Териок мы ехали часа четыре — поезда тогда ходили редко и медленно. Перед отправлением станционный жандарм с важным видом прошел по вагонам, но мы болтали напропалую и хохотали. Пока все шло благополучно.
Уже смеркалось, когда мы приехали в Териоки. Перейдя через пути, мы направились к морю. Варя уже бывала здесь и уверенно вела нас по деревянным, заменявшим тротуары, мосткам вдоль заколоченных дач. Прохожих почти не встречалось. Лавки были закрыты по случаю воскресенья, и мы, не обратив на себя ничьего внимания, прошли через городок, потом безлюдным лесным участком добрались до маленькой дачки, в окне которой виднелся свет. Варя велела нам подождать, спрятавшись за деревом, и постучала в окно. Вскоре дверь отворилась, и Варя вошла в дом.
Она вернулась за нами, и мы, следуя ее указаниям, поодиночке, прокрадываясь между деревьями, тоже вошли в дачу. В сенях встречала высокая женщина со знакомым лицом, которую я где-то видела раньше, — кажется, на одной из явок в Технологическом институте. Она пригласила нас в маленькую комнатку, предложила снять пальто и погреться у печки, где весело трещали дрова.
— Когда отдохнете и согреетесь, заходите поодиночке в соседнюю комнату, — сказала она, — и берите литературу со стола, там все для вас приготовлено. Листовки сложены пачками.
Мы немножко погрелись, но нам не терпелось. Зина первой вошла в соседнюю комнату. Она пробыла там довольно долго. Пока мы ждали, в комнате опять появилась хозяйка. Она принесла два чайника.
— Да что вы! Не надо, Анна Ильинична[177], — запротестовала Варя.
— Как это не надо?! Владимир Ильич спросил, напоили ли девочек чаем, а я вот и не предложила!
Поставив чайник на стол, она отправилась за чашками. Тут вернулась Зина, с трудом передвигая ноги. Она сделала знак, чтобы я отправилась в соседнюю комнату.
— Сейчас будет чай. Садись, — сказала Варя, но Зина поежилась: сесть ей было очень трудно.
Анна Ильинична вернулась с чашками и сахарницей и стала объяснять непомерно пополневшей Зине, что нам придется же сидеть в вагоне, а потому не след жадничать и начиняться листовками сверх всякой меры.
— Поделюсь с Варей, — ответила Зина, — но вообще мне хотелось привезти побольше.
Не теряя времени на эту перепалку, я вошла в соседнюю большую комнату, где на столе лежали стопки листочков папиросной бумаги, пахнущие свежей типографской краской. Это была газета «Пролетарий»[178] и какие-то листовки. В комнате горела одна керосиновая лампа, и я лишь мельком взглянула на текст. «Товарищи железнодорожники!» — вот все, что успела прочесть: надо было спешить. Расстегнувшись, я стала набивать пачками пространство, предназначенное для их транспортировки. Анна Ильинична вошла следом и помогла разместить пачки так, чтобы они равномерно облегали фигуру, не мешая мне двигаться и не вызывая подозрений.
Когда я вернулась в первую комнату, девочки уже напились чаю и, видимо, поделились «Зининой начинкой». Я наскоро отхлебнула из налитой для меня чашки, пока девочки надевали свои пальто и шапки.
— Поблагодарите от нас Владимира Ильича, — промолвила, смущаясь, Зина, — мне очень хотелось чаю. Как это он догадался?
Мы вышли осторожно из дома, поодиночке. Варя все так же уверенно вела нас в темноте через лесной участок, а потом по главной улице к вокзалу.
— Надо разговаривать погромче и повеселее, — сказала она, — чтобы не подумали, что мы боимся кого-нибудь.
Зина была по характеру хохотушка, и ее нетрудно было рассмешить. Я принялась рассказывать ей, как мы деремся с моим братом и мне приходится прятаться от него в уборную и там запираться на крючок, а он сторожит меня и время от времени колотит в дверь, крича: «Лизка! Выходи!» Зина так заразительно смеялась, что даже строгая Варя тоже к ней присоединилась и стала заливаться хохотом. Так мы и дошли до вокзала, и, право, никому со стороны не могло прийти в голову, какой груз мы несем в своих двойных штанах! Поезд уже стоял у перрона, хотя уходил он еще не скоро. Мы забрались в вагон и устроились в дальнем уголке на удобной скамейке. Когда станционный жандарм прошел по вагону, мы болтали, не обращая на него внимания, а в душе было чувство вызова, гордости.
С Финляндского вокзала мы приехали в общежитие фельдшерских курсов на Рождественской, где выгрузили свою контрабанду и запрятали ее под Варин матрац. На другой день газеты и листовки начнут разносить по районам. Веселая, раскрасневшаяся, я вернулась домой и рассказала папе, что хорошо повеселилась в Финляндии, ходила на лыжах, играла в снежки.
В эту зиму я серьезно поссорилась с отцом. Как-то в воскресенье я с утра выстирала и выгладила красную ситцевую кофточку, которую сшила себе к прошлому Первому мая, — ту самую, в которой я пряталась в Киновейском лесу. Мне захотелось надеть ее. День был зимний, солнечный, я не пошла гулять, а полюбовалась на себя в зеркало и легла с книгой на диван. Папа вошел ко мне в комнату и, увидев мой наряд, нахмурился.
— Что за маскарад? — Я ответила, что, кажется, имею право одеваться, как хочу, особенно у себя в комнате.
Папа не сказал ничего и ушел. Вскоре позвонили, я открыла дверь и увидела перед собой высокого студента, которого с трудом узнала. Это был Владек, тот мальчик из Згержского училища, который занимался с нами чтением Белинского и Писарева в Лодзи[179], когда я была в пятом классе гимназии. Оказалось, что он учится в Петербургском университете, что из Лодзи кто-то прислал ему мой адрес, и он пришел меня проведать. Я попросила его к себе в комнату, он хотел поздороваться с мамой, но ее не было дома, и мы с ним принялись болтать, вспоминая Лодзь, общих знакомых, наши гимназические «требования» о свержении самодержавия.
Внезапно в комнату вошел отец. Увидев нас, он вспылил и резко сказал, обращаясь к Владеку:
— Что вам угодно здесь?
Владек ответил, что он с визитом, но отец, еще больше рассердись, заявил ему:
— Когда приходят с визитом в приличный дом, то прежде всего здороваются со старшими!
Не слушая объяснений Владека, отец сердился все больше и больше, выпроводил моего гостя в коридор, и когда смущенный Владек стал искать свое пальто и фуражку, отец схватил его вещи в охапку и вышвырнул на лестницу, а потом, захлопнув дверь, вернулся ко мне в комнату и закричал, протягивая руку к моей блузке:
— Сейчас же снять этот красный флаг!
Я по свойственному мне упрямству не могла подчиниться этому, как я считала, самоуправству, но отец схватил рукав блузки и вырвал его из проймы — должно быть, все-таки я вшивала рукава «на живую нитку». Пришлось мне переодеться, но обедать я не вышла, и с этого дня началась моя ссора с отцом, которая продолжалась более полугода: в дальнейшем я выходила к столу, садилась на свое место и молчала — отец тоже молчал.
Той зимой мама очень заболела, и ее поместили для операции в клинику на Васильевском острове, неподалеку от университета. На этом настояла моя московская тетка, мамина младшая сестра, доктор. Перед самой операцией мы встретились с отцом в приемной клиники: маму уже отвезли в операционную. Как-то незаметно мы начали разговаривать с отцом (не помню, кто из нас заговорил первый).
Зима была суровая, почти небывалая (во всяком случае, на моей памяти): птицы замерзали на лету, лед на Неве был такой крепкий, что по нему проложили рельсы и пустили конку от Адмиралтейства до Первой линии. Несмотря на жестокую стужу, в клинике стояла ровная приятная температура, было чисто и уютно. Небольшие палаты на двух больных с превосходными кроватями, пружинные матрацы, белье меняли ежедневно, над кроватями были прикреплены к стене откидные столики, на которые можно было поставить еду. Ежедневно в концертном зале лучший из петербургских органистов исполнял произведения классической музыки, которые могли слушать лежачие больные, пользуясь наушниками, имевшимися возле каждой кровати (о радиофикации тогда никто еще и не помышлял). Все это организовал в специально построенном здании профессор Отт[180]. Больница была очень дорогая, операция стоила больших денег, и отцу пришлось влезть в долги ради этих непредвиденных расходов. А весной я уехала, сопровождая маму на Кавказ, в Ессентуки.
До отъезда я сдала экзамены на аттестат зрелости при Петербургском учебном округе, в здании на Чернышевой площади[181]. Все это время я продолжала исполнять свои обязанности технического секретаря в Невском районе. После ареста Григория[182] секретарем стал Владимир[183], и он был прекрасный организатор, и, несмотря на усиливающиеся репрессии, мы продолжали работу, заседали, собирали регулярно бюро и кружки — на Семянниковском, на фабриках Паля и Максвеля[184], на Александровском[185] и Фарфоровом[186] заводе.
От Фарфорового завода на собрания партийного комитета стала приходить работница, которую все называли Зинкой, — молодая, очень красивая, цыганского типа девушка, порывистая, не знающая удержу в деле. Она рассказывала, как воюет с мастером, как ведет агитацию среди рабочих в цехах, как раздает товаркам свои собственные книги, и потребовала от нас, чтобы мы завели в нашей собственной районной подпольной библиотеке не только брошюры политического содержания, но и книги увлекательные, воздействующие своим содержанием, такие, которые хотелось бы читать не отрываясь. Я тогда достала для нее романы «Овод» Войнич, «Андрей Кожухов» Степняка-Кравчинского, «Что делать?» Чернышевского. Это были книги, напечатанные легально в 1906 году, но вскоре конфискованные в типографиях и книжных магазинах. Чтобы не ставить под угрозу квартиру — место наших явок, я приносила книги Зинке в клуб Фарфорового завода, куда она по вечерам ходила танцевать. В первый раз я даже не узнала ее, когда она в условленное время вошла в сени в нарядном платье, разрумянившаяся, с розовой лентой в волосах. С ней были какие-то два парня, которые крепко держали ее под руки и не хотели отпустить. Но она ловко освободилась от них и, взяв у меня книгу, сказала: «Это мои кавалеры. Так и липнут. Никак от них не отвязаться». Они проводили меня недружелюбными взглядами, когда я уходила.
К этому времени библиотека района перешла ко мне. Я хранила ее у себя дома и, за неимением штампа, на каждую книгу ставила инициалы Б.Н.Р., что означало: Библиотека Невского района. Но те три книги, которые дала Зине, я так и не получила обратно. Вернувшись с Кавказа, я осведомилась о Зине у наших ребят. Федя желчно ответил:
— Убили ее, шальную.
— Кто? За что?
— Неизвестно. Нашли убитой в саду.
Владимир уже не работал в районе: его арестовали. Арестовали также эстонца Ивана. Его взяли случайно, долго держали в участке, потом перевели в Кресты и включили в общий список обвиняемых по делу РСДРП. Зина Козиненко долго ходила к нему, носила передачи в участок, а потом в тюрьму, для чего назвалась его невестой. На суде прокурор, обвиняя Ивана, упомянул о том, что филеры называли его «Орангутангом» — под этой кличкой он значился в донесениях, поступавших в Департамент полиции, и будто бы охотно отзывался на эту кличку. Молчаливый и, казалось, неповоротливый, Иван неожиданно построил свою защиту на этой небольшой детали — показаниях филеров.
— Может ли быть, господин прокурор, — сказал он, — чтобы разумный человек сам называл себя орангутангом и даже отзывался на эту кличку? Это очевидная выдумка, ложь! И такой же выдумкой являются и все остальные приписываемые мне преступления.
Ивану все же дали по суду восемь лет каторжных работ, и я о нем больше ничего не знаю.
1 ноября 1907 года открылась Третья Государственная дума, и хотя вначале намечалось бойкотировать ее, бойкот не состоялся: Ленин высказался против него, и рабочие его поддержали. Третья дума, хоть и была кадетско-октябристской, имела несколько депутатов социал-демократов большевиков, избранных в рабочих районах страны. С ними связались и большевистские организации Петербурга.
Несмотря на то что аресты следовали один за другим, на предприятиях и в городе наши социал-демократические депутаты выступали на митингах в районах, на больших и малых собраниях. У нас в Невском районе выступали Полетаев, Алексинский и другие. Организатором Невского района вместо Владимира стал Филипп Голощекин, опытный профессиональный революционер, много раз сидевший в тюрьме. Он умело проводил повседневную организационную работу в условиях усиливавшейся реакции. Рабочие фабрик и заводов района, входившие в большевистскую организацию, как-то дружнее сошлись между собой под его спокойным и умелым руководством. И мы, технические секретари, тоже ближе подошли друг к другу, стали чаще бывать в районе и встречаться. Вернулась Валя, та, которую я замещала, когда пришла в район.
Федя Ляпунов и Миша Смирнов привели на собрание районного комитета бывшего председателя профессионального союза металлистов Илью[187], высокого красивого человека с открытым лицом, который стал «работать профессионалом» у нас в районе. Веселый, добродушный, начитанный, он был старше нас годами и опытом и казался нам воплощением настоящего питерского рабочего-металлиста.
Его жена Поля была секретарем Стеклянного подрайона[188]. Первого мая 1908 года, когда в Петербурге не могло быть и речи о забастовках и манифестациях, мы решили собраться своей компанией и устроить маевку на Черной речке, в Новой Деревне. Илья, который раньше работал на Петербургской стороне, взялся быть нашим проводником. С нами были Кирсанов, Леонов, Ляпунов, Смирнов, Илья, его жена Поля, Филипп Голощекин, Зина и я. Мы отправились с вечера на конке, забрав с собой еду. Филипп подготовил доклад о праздновании Первого мая на Западе.
Стояла теплая петербургская белая ночь, настроение у всех нас было превосходное. Зина затянула песню, остальные подтягивали, кто как мог. Было удивительно светло. Розовая полоска светилась на западе. Мы устроились на открытой полянке, и Филипп, разложив на коленях бумаги, начал читать. Он собирался повторить этот доклад на рабочем собрании в районе. Внезапно Илья сказал шепотом, что надо поскорее уходить в другое место, так как за нами следят. Действительно, в полумраке белой ночи мы заметили какие-то силуэты, возникшие на опушке в тени деревьев. Было их немного, но они, видимо, подстерегали нас и ждали подкрепления, чтобы на нас напасть.
— Возьмитесь под руки, идите и пойте, — сказал Илья. — Мы просто гуляем в лесу.
Мы двинулись в сторону от наших преследователей, шли гурьбой, распевая, изредка поглядывая в их сторону и надеясь, что они вскоре потеряют нас из виду. Но те упорно нас преследовали, их становилось все больше.
Илья распорядился, чтобы мы шли, не останавливаясь, а сам решил вместе с Федей подойти к этим людям и узнать, кто они такие и почему преследуют нас. Мы быстро пошли вперед и скоро услышали голос Ильи, какой-то громкий разговор, за которым последовала брань. У речушки нас догнал Федя и объяснил, что это банда местных хулиганов-черносотенцев, которые узнали Илью и стали требовать, чтобы мы не уходили от них, а присоединились к их компании. Федя сказал, что Илья постарается их задержать, а нам велел переправиться за речку и спрятаться в первом попавшемся доме. Делать нечего, — мы перешли вброд речушку и побежали куда глаза глядят в поисках какого-нибудь жилья, где можно было бы спрятаться.
На другом берегу речки появились те, от кого мы хотели скрыться. Они стали кричать и требовать, чтобы мы остановились и вернулись. Я видела, что наши мужчины перепугались не за себя, а за нас, трех женщин, — на том берегу наших преследователей было уже человек двадцать. На всякий случай наши ребята наломали палок, — оружия ни у кого из наших не было, и мы пустились бегом.
Вдруг мы заметили, что в той стороне, куда мы бежали, через речку проложен мостик, и охотившиеся за нами стали кричать: «Вот мы вас сейчас поймаем!» Зина, которая бежала быстрее всех, остановилась и стала делать нам знаки. Против спуска с моста стоял дом за высоким забором, и Зина колотила изо всех сил кулаками в калитку.
Калитка отворилась, и какой-то худенький мальчик сейчас же закрыл ее за нами на железный засов.
— Входите в дом, — сказал он. — Они сюда не доберутся.
Мы вошли, расселись на табуретки и скамьи. Мы здорово перепугались и лишь теперь постепенно пришли в себя. Мальчик объяснил нам, что живет здесь с родителями, но они в городе, куда ушли с вечера, а он их поджидает. Он уже давно заметил, что на том берегу шатаются хулиганы, и опасался за своих. «Но забор и запор у нас крепкие, — сказал он, — вы здесь ничего не бойтесь». Мы, правда, тревожились за Илью — особенно волновалась его жена Поля, но ничего нельзя было предпринять, и пришлось ждать до утра.
Мы с Зиной уснули, прикорнув в углу и прислонившись друг к другу, и проснулись лишь тогда, когда солнце уже ярко светило. В полдень хозяин дома, вернувшийся вместе с женой из города, указал нам другую, обходную дорогу, где, по его словам, можно спокойно пройти. Мы действительно спокойно дошли до Старой Деревни, а домой добирались уже поодиночке, не желая возбуждать подозрений. Прощаясь со мной, Петр Николаевич Кирсанов тихо сказал:
— У меня в кармане браунинг, но лучше было обойтись без него. У Филиппа, я знаю, тоже было оружие.
Илья, как мы потом узнали, благополучно отделался от черносотенцев.
6. Легальные возможности
Вопреки начавшемуся разгулу реакции партия приняла решение максимально использовать легальные возможности, предоставленные куцей Октябрьской Конституцией[189], то есть лекциями, собраниями, выступлениями на дозволенные темы. Мне лично не приходилось принимать участие в легальной работе, но товарищи рассказывали о том, что делалось в других районах Петербурга. В Лесковском районе[190] имелся Народный дом имени графини Паниной[191]. Графиня Панина была кадетка, феминистка, пожертвовавшая большие средства на устройство этого Народного дома, где происходили большие собрания и шли занятия по просвещению рабочих и работниц. У нас в Невском районе существовала так называемая Смоленская школа на Шлиссельбургском проспекте, где происходили занятия с рабочей молодежью, которая не удовольствовалась начальной школой. Смоленскими классами сразу же овладели большевики, преподавали в ней сестры Менжинские, Надежда Константиновна Крупская, Прасковья Францевна Куделли. В Народном доме имени Паниной с разрешения пристава устраивались собрания легальных марксистов с докладами о трудовой жизни работниц и рабочих в Англии, Швеции и других странах. Партия постановила организовать в Песковском районе Общество женской взаимопомощи с тем, чтобы преградить влияние буржуазных феминисток, уже начавших свое наступление на Народный дом имени Паниной.
Одним из лучших легальных лекторов (то есть лекторов-марксистов, не возбуждавших пока подозрений у полиции) был Юрий Михайлович Стеклов, которому и поручили сделать доклад в Доме графини Паниной. Следующим оратором должна была выступить Александра Михайловна Коллонтай, давний член большевистской партии, писательница, много лет жившая за границей и хорошо знакомая с рабочим движением в Германии и Англии. После нее должна была рассказывать о положении женщин на Востоке Зоя Леонидовна Шадурская. В конце вечера предполагалось выступление работниц фабрики Лаферм[192], наиболее подготовленных и языкастых, которым предстояло высказаться о своем желании учиться и развлекаться вместе, в женском обществе, как это делают работницы на Западе.
После явки в Технологическом институте одна из секретарей Лесковского района подробно рассказала мне об этом собрании в Народном доме Паниной.
Юрий Михайлович Стеклов выступил скучно, говорил книжным языком, с потугами на остроумие, и все присутствующие скучали и хлопали ему нехотя. Александра Михайловна Коллонтай, хорошо причесанная, в темно-синем костюме, сразу заинтересовала слушателей рассказом о том, как в Германии в женских клубах устраиваются занятия по кройке и шитью, в которых могут принимать участие жены рабочих и одинокие женщины, не имеющие швейной машинки у себя дома. По субботам, рассказывала она, в этих женских кружках организуются песни и танцы. Разрешается приглашать в кружки и мужчин, но, конечно, таких, которые не пьют и ведут себя прилично. Нельзя же танцевать только «шерочка с машерочкой», как на институтских вечерах. Этот рассказ вызвал веселый смех женщин, и я вспомнила о шальной Зинке, которая ходила танцевать в клуб на Фарфоровом заводе и которую убили в саду неизвестно кто и неизвестно за что.
Конечно, на табачной фабрике Лаферм были свои петербургские Кармен[193], которых не интересовало танцевать «шерочка с машерочкой».
Секретарша из Песковского района еще раз подтвердила, что Александра Михайловна имела большой успех у слушательниц. На другой день ее пригласили на квартиру к Коллонтай, где составлялся устав Общества женской взаимопомощи. Необходимо было прежде всего обеспечить партийную явку и более или менее безопасное место для собрания кружков и пропагандистской коллегии. Устав нужно было зарегистрировать «явочным порядком» в канцелярии градоначальника (в той самой, где я когда-то получала разрешение на вечера). Нужно было иметь пять крепких подписей, и моя собеседница со смехом рассказала мне, что в число учредителей пришлось записаться и ей, как дочери коллежского советника (это был маленький чин, но все же чин). Мужчины принимались в члены-соревнователи, и Юрий Михайлович Стеклов был таким членом-соревнователем. На следующий день я узнала, что градоначальство не чинило препятствий к устройству Общества женской взаимопомощи и, к счастью, уже нашлась подходящая квартира на Преображенской улице в конце Лиговки около церкви Преображения. Это была большая квартира с комнатой для собраний и для библиотеки-читальни и с маленькой полутемной комнатой для партийных явок.
Первого мая у песковцев было собрание в поле за Обводным каналом, где кончалась Лиговка. Но полиция была начеку, и собрание отменили. У Общества женской взаимопомощи было пять швейных машинок, которые сильно привлекали женщин-работниц. Машинки не выдавались на дом, но можно было приходить на Преображенскую улицу и шить там. Имелась даже учительница кройки и шитья, не из модниц, но все же достаточно толковая. Библиотека-читальня тоже росла, в ней появлялись те же книги, которые я покупала для нашей районной библиотеки, к ним прибавилась еще и «Мать» Горького, которую вскоре кто-то зачитал.
Моя приятельница рассказывала, что Александра Михайловна Коллонтай приходила на Преображенскую первой с самого утра (у нее был ключ от квартиры). Она приносила с собой пачку свежих газет, покупая на Лиговке у газетчика те социал-демократические издания, которые очень быстро конфисковывались (днем их нельзя уже было застать). Но в квартире на Преображенской они лежали под каждой швейной машинкой — их клала туда Александра Михайловна. С утра, когда приходили жены рабочих, чтобы взяться за швейную машинку, Александра Михайловна, улыбаясь, рассказывала, как выхватила газеты у газетчика, и читала вслух новости — те, которых не было в буржуазных газетах. А в газетах уже писали об аграрных беспорядках, происшедших в южных губерниях, о карательных отрядах, выехавших в окрестности Риги и Ревеля[194]. Ожидались сообщения о числе казненных…
7. Перед отъездом
В июне или в июле 1908 года полиция арестовала Кирсанова. В районе узнали об этом по тому, что он не ночевал дома и на вторую или третью ночь у него был обыск, о чем сообщила его квартирная хозяйка нашим ребятам. Она сказала, что жандармы рылись в комнате всю ночь, а потом увезли на извозчике много книг и бумаг. На явке в Технологическом институте стало известно, что Петр Николаевич был арестован на общегородском собрании вместе с несколькими другими товарищами. Полиция выследила собрание. Через несколько дней в районе прошел слух, что он и Илья сидят в полицейском участке Александро-Невской части. Поля, жена Ильи, отправилась туда первой и связалась с мужем. Из полученной записки мы узнали, что арестованных плохо кормят и надо организовать передачу Кирсанову.
Поля объяснила мне, как это делается, и я подготовила у себя дома пакет, в котором были сахар, чай, булка, колбаса и апельсины. В специально подготовленные апельсины вкладывали записку, которую писали молоком на папиросной бумаге и закатывали в станиолевую бумажку[195] из-под чая: получался тоненький острый штифтик, который нужно было осторожно протолкнуть внутрь апельсина, сняв крышечку в месте прикрепления цветоножки и потом тщательно приклеить ее снова. Апельсин вновь приобретал натуральный и нетронутый вид и попадал в руки заключенным. К сожалению, они не могли отвечать подобным же образом, а писали ответ на бумажке карандашом.
Под видом невесты Петра Николаевича — ибо полицейские всегда осведомлялись, кем просители приходятся арестованным, — я несколько раз передавала ему курево и писчую бумагу в Александро-Невскую часть. В августе мы узнали, что арестованных перевели в Дом предварительного заключения. Туда я тоже ходила несколько раз, писала Кирсанову и получала от него короткие сдержанные записки.
Нам действительно очень недоставало Петра Николаевича. Его умной и спокойной тактике мы были обязаны тем, что в самом районе не было провалов среди рабочих и организация сохранилась, несмотря на все происки и поиски полиции. Мне пришлось снова восстановить явку на Семянниковском переулке в домике Пушкарева, где я и встречалась с секретарями подрайонов и активистами-рабочими фабрик и заводов района.
Придя снова к Пушкареву, я удивилась, не встретив в сенях того малыша, который, бывало, ползал по кухне и радостно цеплялся за мою юбку.
— Умер маленький, — мрачно сказал Пушкарев, когда я спросила его, где малыш. — Долго ли у нас!
— А жена где?
— В больнице. Животом заболела.
Это лето было жарким и пыльным. В Петербурге появились заболевания холерой. В газетах поначалу писали очень осторожно и пытались скрывать от публики, что на окраинах, в рабочих районах, с каждым днем заболеваний все больше. Наконец кадетская «Речь» забила тревогу, социал-демократические и левые газеты были уже закрыты, статьи о холере и о борьбе с нею появились во всех буржуазных и бульварных газетах, до «Петербургского листка» включительно, и наконец газеты стали печатать каждый день цифры заболевших и отвезенных в эпидемические бараки. Вначале официально сообщалось о десятках больных, но число их росло и в июле-августе дошло до многих сотен ежедневно. Появились повсюду надписи: «Не пейте сырой воды!», «Не ешьте сырых фруктов и овощей!».
Но окраины по-прежнему были грязны, по субботам и воскресеньям перед «казенками» валялись пьяные, и только запах карболки плыл над пышущими жаром улицами. Во всех церквях служили молебны об избавлении от бича божия. В одной из газет появилась статья, что холера прекратится с появлением холодов, и петербуржцы с нетерпением смотрели на термометр у Публичной библиотеки.
Несмотря на холеру и аресты, работа социал-демократических организаций в районах шла по-прежнему, Петербургский комитет организовывал явки в Технологическом институте.
Я подала заявление с просьбой принять меня в слушательницы Женского медицинского института, но принимали только достигших девятнадцати лет, а мне едва исполнилось восемнадцать. Итак, учиться в Петербурге я не могла — можно было только работать в партии, а для этого нужно было перейти на нелегальное положение и порвать с семьей.
Отец предложил мне учиться за границей — в интеллигентных среднезажиточных еврейских семьях это тогда было принято. Я колебалась, не желая бросать партийную работу. Но в один из жарких августовских дней наша кухарка Нюша сообщила мне по секрету, что ее жених-городовой, стоявший на посту на Боровой улице у Круглого рынка, предупредил ее: «За твоей барышней следят. Готовьтесь к обыску». Я стала жечь все, что могло показаться подозрительным, но прежде всего этим вызвала подозрение у отца, который категорически предложил уехать, и как можно скорее, в Париж или в Женеву, на выбор, так как благодаря знанию французского языка я смогу там сразу начать слушать лекции. Я выбрала Париж, и отец на следующий день взял для меня заграничный паспорт.
На явке в Технологическом институте я сказала секретарю Петербургского комитета, что вынуждена уехать. Мне предложили сдать работу в районе Вале, которая уже некоторое время снова начала секретарствовать в Семянниковском. Меня же попросили прийти на другой день за рекомендацией в парижскую социал-демократическую группу.
Валя как раз в этот вечер зашла ко мне, и я передала ей все, что было нужно. Мне не пришлось поехать попрощаться с районом, но, пожалуй, это было лучше, спокойнее. Валя обещала передать привет товарищам. На другой день я получила в Технологическом маленькую записку, которую зашила в подкладку своего осеннего пальто.
Вечером отец и мать проводили меня на Варшавский вокзал. В Париж я должна была приехать на четвертый день утром.
Часть третья Париж[196]
1. Париж открывается с Северного вокзала
На Варшавском вокзале перед отходом поезда папа сказал мне, что написал о моем приезде в Париж своим родственникам, семье Динесманов. Сегодня он даст им телеграмму, и они встретят меня у поезда. Я не хотела ссориться с папой и не возражала ему, но сразу решила, что этих родственников я буду избегать.
Я в первый раз уезжала за границу одна и чувствовала себя независимо и самостоятельно. «Уезжаю из России, — думала я, — увижу новую жизнь, новых людей». И меня радовало сознание того, что в подкладке моего пальто зашита записка, которая откроет мне доступ к товарищам по партии, я свяжусь с ними, буду продолжать борьбу и знать все, что делается в России, помогать революции. Я буду учиться, обрету настоящую профессию и сделаюсь врачом, буду сама зарабатывать себе на жизнь, буду полезна людям.
С дорожными попутчиками я не знакомилась и ничего не сообщала им о себе, помня твердо усвоенные мною правила конспирации. В Вержболове, пограничной станции с Германией, на вокзале я вышла в пункт таможенного досмотра, сама вынесла свой чемоданчик и раскрыла его перед профессионально любопытными взглядами досмотрщиков. В чемодане у меня не было ни чаю, ни папирос, ни вина, ни кружев, и мне равнодушно разрешили занять место в немецком вагоне, чтобы уехать дальше — уже в Париж. Дул холодный ветер — по новому стилю стоял уже октябрь, — но записка за подкладкой моего пальто грела меня и наполняла веселым вызовом мою душу. Толстые немцы с сигаретами во рту пытались заводить со мной разговоры, но я пренебрегала дорожными знакомствами. Проехав, не выходя в город, мимо Кенигсберга, где жили двоюродные сестры, потом мимо Берлина, где я не так давно прожила полгода, я теперь только вышла на перрон и купила несколько немецких газет, чтобы узнать, что делается на свете[197]. Газета «Берлинер Тагеблат» была полна сообщений о том, что в партии социалистов-революционеров обнаружен провокатор по фамилии Азиев[198].
В моем купе оказался русский попутчик, который, заметив в моих руках берлинскую газету, заговорил со мной все о том же, о деле Азиева. Он рассказал, что предателя обнаружил известный журналист Владимир Бурцев и что предполагают вызвать Азиева в третейский суд, чтобы он мог оправдаться. Но Азиев до настоящего времени отказывается явиться в суд и, по-видимому, находится за границей. Из разговоров моего попутчика я поняла, что он имеет какое-то отношение к социалистам-революционерам. Он обладал талантом рассказчика, и я слушала его с удовольствием. О себе он говорил как-то уклончиво, но все же случайно проговорился, что едет в Париж, и, узнав у меня, что я направляюсь туда же, стал расспрашивать меня о том, где я хочу жить и есть ли у меня знакомые. Конечно, я ему ничего не рассказала о себе, но он, по-видимому, догадался, что у меня нет никого, кто мог бы мне служить проводником в чужом огромном городе. Правда, там были папины дальние родственники, но, судя по рассказам отца, — это были зажиточные, состоятельные купцы-буржуа, давно принявшие французское подданство. Мой новый знакомый иронически отнесся к рассказу о них и предложил мне, если захочу, указать, где бы я могла остановиться в Латинском квартале, — ведь я, разумеется, захочу жить в Латинском квартале, поближе к университету, где неизменно селятся все студенты.
Мой новый знакомый — его звали Алексей Павлович (фамилии он не назвал) — сказал мимоходом, что и сам жил в той гостинице, которую мне рекомендует, но сейчас по некоторым причинам (тут он сделал крайне таинственное лицо) должен поселиться в другом месте. Я не стала расспрашивать его и сама ничего ему не рассказала, но мы разговаривали с приятностью. Когда мы добрались до Кельна, то уже были приятелями.
Здесь мы вышли на перрон, и тут я обратила внимание на то, что Алексей Павлович по виду сильно отличался от хорошо одетых и спокойно-самоуверенных немцев. Он был худ, высок, с маленькой козлиной бородкой, редкими, светлыми, зачесанными назад волосами, быстро бегающими глазами, пронзительными и любопытными. Его ноги, обутые в высокие сапоги, как-то быстро и ловко несли его поджарую фигуру в коротеньком потрепанном пальтеце. Из-под черной мятой фетровой шляпы поблескивали стекла пенсне на шнурочке — классическая внешность эсера. Мы несколько раз обежали с ним перрон Кельнского вокзала, вышли на привокзальную площадь, в новых для меня автоматах получили за никелевую монетку в десять пфеннигов маленькую бутылочку настоящего одеколона («кёльнской воды»!) фирмы Мария Фарина и издали увидели силуэт Кельнского собора.
Потом в окна поезда мы смотрели на Рейн, и я по-немецки прочла стихотворение Гейне о Лорелее и вспомнила о Петре Николаевиче Кирсанове, который сидит в пересыльной петербургской тюрьме и ждет царского суда.
Я проснулась на рассвете, ноги у меня онемели от непривычного сидения в течение многих часов, но я жадно смотрела на новый для меня промышленный пейзаж, когда километр за километром тянулись поселки, небольшие дома с крохотными палисадниками, закопченные здания заводов, и снова поселки, как две капли воды похожие друг на друга, и так до края горизонта. Ни широких полей, ни пустырей, обнесенных плетнями из жердин, которые я привыкла видеть в России, ни бора, ни леса. У каждой железнодорожной станции свое лицо — пассажиры веселые, шумные, с независимой осанкой, в рабочей блузе входящие в вагон, чтобы через несколько остановок выйти. Вдоль железнодорожных путей тянутся мощеные дороги, по которым быстро катят велосипедисты в количествах, не виданных мною ранее.
Никаких базаров у станций и нищих на перронах. Молодцеватые полицейские (ажаны-агенты) в коротеньких синих пелеринах и кепи с горизонтальным козырьком.
Незаметно возникли большие заводы, и пейзаж перешел в пригородную равнину. Я разбудила Алексея Павловича, крепко спавшего, скорчившись на скамейке. Он глянул в окно и сказал мне: «Подъезжаем. Следующая остановка Париж».
— Так вы будете поджидать ваших родственников? — иронически спросил он.
Я решительно отвергла его предположение.
— Тогда выйдем со мною, как только поезд остановится. Ваш чемодан я беру.
Поезд нырнул под застекленные крыши Северного вокзала, проезжая мимо стены, мы прочитали закопченную надпись — «ГАР ДЮ НОР».
Как только поезд остановился, мы с Алексеем Павловичем вышли из вагона, протискиваясь через толпу носильщиков и встречавших кого-то людей, не глядя ни на встречающих, ни на пассажиров, двинулись по направлению к выходу.
— Париж! — сказал Алексей Павлович.
Вокзал был некрасивый, грязный. Приземистое здание не походило на нарядные берлинские вокзалы с их сутолокой и свистками надземных и подземных поездов, множеством лестниц, — ведь вокзалы Берлина были вместе с тем и станциями кольцевой подземной дороги (унтергрунд бан), опоясывавшей город.
На вокзальной площади полукругом стояли фиакры. Они были гораздо красивее наших извозчиков. Кучера в нарядных бежевых сюртуках сидели высоко впереди просторных мест для пассажиров, а на головах у них возвышались такие же бежевые цилиндры. У нас тогда еще извозчики носили черные армяки, подпоясанные красным поясом, и далеко не имели такого светского облика. Я с удовольствием наняла бы такой фиакр, чтобы прокатиться по Парижу, но Алексей Павлович безапелляционно повел меня мимо фиакров и немногочисленных автомобилей, быстрыми шагами пересек площадь, ловко ныряя между экипажами, подъезжающими к вокзалу, и подошел к потрепанному паровичку, стоящему в стороне и очень напоминающему тот поезд, в котором я ездила еще совсем недавно за Невскую заставу.
Не говоря ни слова, мой спутник начал подниматься по узкой лесенке на империал второго вагона, до сих пор еще пустой, который, в отличие от петербургского паровичка, имел железную крышу. Мы сели рядом в конце скамейки и поставили мой чемодан на пол. Вскоре империал наполнился пассажирами, так же как и вагон, раздался пронзительный, настойчивый звонок, и все наше сооружение, дребезжа и громыхая, двинулось в путь. Я забыла сказать, что на боку паровичка, закрывая собой решетку империала, красовалась непонятная мне еще надпись: ГАР ДЮ НОР — МОН-РУЖ.
— А в Латинский квартал мы попадем? — осторожно, чтобы не рассердить Алексея Павловича, осведомилась я.
Куда еще повезет меня мой новый знакомый? Но Алексей Павлович успокоил меня:
— Поедем через весь Париж и через Латинский квартал. Там вы выйдете!
Я не успела разглядеть окрестности вокзала, как на империал взобрался кондуктор и начал взимать плату за проезд, протискиваясь между пассажирами и решеткой. Это происходило точно так же, как и на петербургском империале. Алексей Павлович заплатил за мой билет, отдав за нас обоих шесть больших медяков, которые вынул из своего кармана.
— Я сохранил их с прошлого приезда в Париж, — пояснил он мне. — Вы должны мне три су.
У меня не было французских денег, и я в смущении пробормотала, что верну эти три су, как только разменяю русские деньги.
— Мы как-нибудь встретимся, — успокоил меня Алексей Павлович. — В Париже все люди встречаются.
Улица, по которой мы ехали, была широкая, асфальтированная. Середину ее занимали две линии рельсов, а по обе стороны тянулись панели из каменных плит, усаженные большими деревьями с толстыми стволами, под которыми время от времени стояли деревянные скамьи со спинками, где сидели какие-то люди.
Дальше по обеим сторонам улицы тянулись дома пяти- и шестиэтажные, примечательные лишь рядами окон с деревянными ставнями. В ставнях были сделаны прорези, чтобы пропускать дневной свет, но я заметила, что в некоторых (главным образом внизу домов) прорези были закрыты наглухо. В верхних этажах ставни были распахнуты, так же как и окна, и туда свободно можно было запустить любопытный взгляд, особенно нам, восседающим на империале трамвая. Впрочем, ничего особенно интересного нельзя было приметить: обыкновенная домашняя обстановка, стол, стулья, диваны, в некоторых окнах были портьеры, но самое замечательное состояло в том, что окна достигали пола комнаты, так что жизнь человека являлась нашим взглядам, как будто она происходила на сцене театра. А люди? Они не обращали ни малейшего внимания на то, что жили как будто на сцене…
Только в нижних этажах окна были закрыты наглухо, очевидно, там жили богачи или «деликатные» люди, которые не хотели жить напоказ.
Улица была людная, со множеством магазинов и лавок, вся как на ладони. На панелях стояли столики и стулья, отгороженные от прохожих балюстрадами с кустиками в кадках: это были ресторанчики, вынесенные на улицу, и над входом в каждый ресторан имелась вывеска, оповещавшая, что перед вами кафе-ресторан с продажей вина. За столиками сидели люди и завтракали. Я жадно вглядывалась в эту незнакомую мне жизнь, и Алексей Павлович не мешал мне, не разговаривал со мной, только иногда пояснял: «А вот начинаются Большие бульвары… Теперь мы едем по бульвару Себастопол».
Правую сторону улицы пересекали тенистые проспекты, усаженные по краям панелей старыми, толстыми деревьями. Под деревьями стояли скамьи, иногда по две-три рядом. Вдоль проспектов почти беспрерывно тянулись кафе и рестораны с полотняными тентами-навесами, появилась большая арка, поставленная вкось. Вдали я успела заметить большое здание, но паровик быстро проехал, и видение скрылось за домами. Алексей Павлович сказал: «Там, видите, Большая опера. ГРАНД ОПЕРА!»
Мы дважды проехали по мосту через Сену, по которой медленно тянулись маленькие пароходики, напоминавшие мне щитовские пароходики[199], сновавшие по Фонтанке, только они не были так запружены пассажирами и кладью, как наши, петербургские. Вообще поначалу Сена показалась мне ничуть не шире Фонтанки, но в самой середине реки плавал большой остров[200], который мне очень понравился. Но Алексей Павлович внезапно сказал: «Не на то смотрите, любопытная россиянка!» Я не успела обидеться на «любопытную россиянку», как он показал мне рукой в другую сторону, добавив: «Вот куда глядите! Это собор Парижской Богоматери!»
Я быстро повернулась, но увидела только край соборного фасада с каким-то каменным чучелом, свешивавшимся с верхнего этажа, и наш паровичок со звоном оказался на другой стороне Сены!
— Прозевали! — подразнил меня Алексей Павлович. Но тут я заметила, что его настроение стало портиться, и ничего не ответила. Что-то было в этом человеке пугавшее меня, и я подчинялась ему с непонятным для меня терпением. Я охотно вышла бы из паровичка, чтобы рассмотреть все подробно, но это сооружение беспощадно быстро двигалось вперед со звоном и гулом.
— Вот Латинский квартал! — неожиданно буркнул мой провожатый и приказал мне: — Спускайтесь по лестнице, да быстрее, я снесу ваш чемодан. Сейчас налево будет ваша улица. Это улица Гэ Люссак! По правой стороне первый отель, тот, где я жил. Там вы можете остановиться! Там всегда есть свободные комнаты!
Я была обескуражена такой переменой настроения у моего чичероне, но постаралась скрыть это и стала поспешно спускаться по винтовой лестнице. Паровик остановился. Алексей Павлович, перешагивая своими длинными ногами через три ступеньки, снес мой чемодан и поставил его на мостовую. Паровик зазвонил, и Алексей Павлович, схватившись одной рукой за поручень, указал мне другой куда-то налево и поспешно сказал: «Вон там отель, простите, я очень тороплюсь!»
Я даже не успела поблагодарить его за любезность, как паровик скрылся в конце улицы, увозя с собою моего единственного знакомого в Париже. Таща за собой чемодан и дорожную сумочку, которую мне дала мама, я прошла по улице Гэ Люссак и действительно увидела на правой стороне высокий дом с вывеской «ОТЕЛЬ ГЭ ЛЮССАК».
Пройдя мимо столиков, расставленных на улице, где люди что-то ели и пили, я вошла в полутемный вестибюль, где горела одна электрическая лампочка, и увидела перед собой стойку, за которой стояла толстая немолодая женщина с черной челкой на лбу. Мне нечего было терять, и я сказала ей: «Здравствуйте, мадам!» — и она, улыбаясь, ответила на мое приветствие. Я спросила, есть ли комнаты. «Недорогие», — прибавила я.
— В пятом этаже, — ответила толстуха и спросила: — Вы русская?
— Только с вокзала. Буду учиться медицине.
— Жозеф! — позвала она. — Покажите мадемуазель 37-й номер.
Внезапно вынырнувший из-за ее спины Жозеф, с черными усиками и гладко приглаженными волосами, повел меня по винтовой лестнице в пятый этаж и распахнул передо мной одну из дверей длинного коридора. Окно комнаты было открыто на улицу, теплый ветер повеял мне в лицо и донес запах зелени, звуки голосов, дальнюю музыку. Я подошла к окну, оно открывалось прямо на улицу, как те, которые я видела с паровика. Внизу был Париж, в зелени бульваров и садов. Он протянул вдаль просторные улицы с высокими домами, где под крутыми крышами лепились мансарды, а крыши уходили все дальше, а между ними появлялись то круглые купола каких-то зданий, то готические стрелы церквей и часовен, а дальше текла река, обвивая берега, и все это было залито солнцем, радовало глаз.
— Я беру эту комнату, — сказала я, — сколько она стоит?
Жозеф назвал какую-то сумму за день, что-то очень незначительное. Я попросила его принести мой чемодан и протянула ему паспорт, но он сказал: «Паспорта не нужно, а чемодан принесу».
Это еще были те незапамятные времена, когда в Европе можно было переезжать из страны в страну и селиться в любом городе, не предъявляя паспорта.
Жозеф принес мой чемодан, а я тем временем с восторгом смотрела на чудесный город, раскинувшийся там внизу.
— Пусть мадемуазель заплатит за три дня, — сказал Жозеф, ставя мой чемодан на пол у кровати.
Я ответила, что у меня нет французских денег, но я сейчас разменяю свои русские деньги, и спросила, как пройти в ближайшее отделение банка. Жозеф объяснил, что отделение банка имеется на бульваре недалеко от улицы «Медицинской школы», которое помещается совсем близко, в десяти минутах хода.
Я оставила чемодан, спустилась, сказав толстухе, что прошу считать номер за мной, и пошла в первое путешествие по Парижу.
В маленьком отделении банка «Креди Лиона» («Лионский кредит») я обменяла двадцатипятирублевую бумажку на целую груду серебряных франков и золотых монет. Я набила ими сумочку и с восхитительным чувством свободы и независимости вышла на улицу. Это были мои первые деньги, в которых я не должна была давать отчет. Правда, мне уже случалось зарабатывать деньги собственным трудом, но нужно было сразу думать, куда их лучше употребить. А теперь! Я вышла на бульвар Сен-Мишель. На улице было много народа, почти все без пальто, мужчины в мягких фетровых шляпах, женщины с непокрытыми головами, хорошо причесанные. Все веселые, молодые. Я уселась за столик одного из кафе, выпила чашку кофе с хрустящим рогаликом, заплатила гроши и стала бродить по бульвару Сен-Мишель, заглядывая во все пересекавшие его улицы, читая их названия на дощечках: улица Суфло, улица Дантона, улица Кота-рыболова. Я дошла до Сены, перешла мост, полюбовалась на знакомые пароходики, перешла еще мост, узнала виденный мною на открытках собор Нотр-Дам, но заставила себя повернуть обратно по направлению к улице «Медицинской школы».
В это красивое величественное здание из серого камня, где на фронтоне было написано: «Парижский университет. Медицинская школа», я впоследствии ходила ежедневно. Но в тот первый день, прочтя почтительно на листке бумаги, прикрепленном к двери, что документы принимаются от желающих поступить, а занятия начнутся первого ноября, я вошла, решительно, открыв необыкновенно легкую дверь. Я оказалась в просторном вестибюле, а потом и в коридоре, где за стеклянными окнами-витринами сидели очень любезные сотрудники учебной части, узнала, что требуется подать заявление на имя ректора, приложив свидетельство об окончании среднего учебного заведения и двадцать пять франков в оплату за первое учебное полугодие.
Мои документы лежали в сундуке, который еще находился в багажном отделении Северного вокзала. Я поспешила в гостиницу, оплатила комнату: за три дня (хотела было заплатить за месяц, но почему-то сдержалась), оставила осеннее пальто в шкафу, потому что парижское солнце было очень жарким, причесалась перед зеркалом, поправила косу, которая была заколота железными шпильками, и подумала, что, может быть, переменю прическу.
На мне было домашнее платье, нисколько не смятое в дороге, и я подумала, что в нем можно спокойно выйти на улицу, и пошла искать гарсона гостиницы Жозефа, который почему-то внушил мне доверие тем, что совсем не походил на лакея. Найдя его в одном из коридоров, я отозвала его в сторону, дала на пиво Жозефу и попросила его привезти с вокзала мой сундук. Он ответил, что выполнит это завтра утром, перед началом работы, сегодня он занят.
Теперь, когда у меня была комната, когда я была уверена, что завтра подам бумаги на медицинский факультет, я успокоилась и с удовольствием снова ушла на улицы. Где только я не побыла в этот день! Прошла по обеим сторонам широкого бульвара Сен-Мишель, полюбовалась на мраморный фонтан на площади, где святой Михаил подвергается дьявольскому искушению, и купила на одно су жареный картофель в бумажном кульке, необыкновенно вкусный и греющий мне руки.
Потом я вернулась к началу бульвара и зашла в Люксембургский сад, с удовольствием посидела на широкой решетчатой скамейке. Рядом со скамейкой стояли плетеные стулья, но я заметила, что к сидевшим на этих стульях время от времени подходит какая-то женщина и берет с них плату, выдавая взамен билетик. Я поняла, что стулья платные, и решила садиться только на скамейки. Я погуляла по дорожкам и обнаружила прелестный фонтан, где, укрывшись от водяной струи под глыбой камня, сидела пара мраморных влюбленных, скрываясь от них за скалой, чудовищный гигант готовился напасть на них. На мраморной чаше бассейна была высечена надпись: «Фонтан Медичи». Я пробовала вспомнить, какой мифологический сюжет воплощала эта мраморная группа, но, пошарив мысленно в памяти, отложила это на другой раз. С того дня я часто приходила в Люксембургский сад, но, кажется, так и не удосужилась вспомнить, хотя много-много раз сиживала под платанами у прелестного фонтана. А ведь в аллее этого сада, под впечатлением первой моей любовной обиды, я стала писать стихи, чего не делала уже со школьной скамьи…
Но в тот первый день в Париже я ушла бродить по городу, спустилась снова по бульвару Сен-Мишель, стала заходить во встречные улицы и переулочки, а их было много, один интереснее другого.
Дойдя до рю Суфло, я увидела в глубине улицы красивое здание с колоннами и направилась к нему. О! Это был Пантеон, знаменитая усыпальница великих людей Франции. Туда я вошла и, так как вход был бесплатный, там и осталась.
Мне захотелось посмотреть на могилу Вольтера, но пришлось посмотреть и на всех других покойников, так как их не показывали в одиночку. Усталая, я вышла из этого храма покинувших наш мир великих людей и решила пообедать. За один франк мне дали обед в ресторане «Под голубой звездой», что, как я узнала впоследствии, означало, что хозяин ресторана принадлежит к «обществу трезвости». Мне все же подали полбутылки белого вина, которое я от волнения оставила на столе, к удивлению гарсона-официанта.
На Бульварах уже зажглись огни, вспыхнули рекламы на витринах, когда я снова добралась до своего отеля «Гэ Люссак».
Придя в номер, я не чувствовала под собою ног и повалилась на кровать. Заснула я мгновенно крепким сном молодости и только засыпая вспомнила, что не удосужилась послать телеграмму домой о благополучном приезде, как было условлено с мамой[201].
В комнате было темно, когда я проснулась. С улицы доносился шум, дальняя музыка, отсветы огней пробегали по потолку. Я зажгла свет и с удивлением увидела, что мои часы показывают одиннадцать часов вечера. Я решила позвать горничную, чтобы она постелила мне постель, — я теоретически знала, что в гостиницах полагается быть горничной.
Звонка в моей комнате не было, и я выглянула в коридор. Совершенно пустой утром, он теперь был густо заселен какими-то молодыми людьми и сомнительного вида женщинами, которые входили в соседние со мною комнаты и выходили из них, громко разговаривали и немедленно заговорили со мной, предлагая присоединиться к их компании. Двое молодых людей, очень любезных, бесцеремонно вошли в мою комнату и завели со мною разговор. Я попросила их выйти и хотела запереть дверь изнутри, но не обнаружила ключа.
Это мне очень не понравилось, и я спустилась в первый этаж, чтобы потребовать у толстухи ключ от моей комнаты. Но толстухи не было на месте, вместо нее за конторкой сидел лысый старик с черными усиками, который, поискав на доске мой ключ, внезапно вспомнил, что ключ от 37-го утерян еще на прошлой неделе. Я потребовала, чтобы позвали слесаря, но, увы, это было невозможно, и старик успокоил меня, сказав, что мадемуазель может придвинуть к двери два стула, и никто не потревожит ее до утра. Мне это чрезвычайно не понравилось. Мысль о том, что я проведу ночь в гостинице в комнате с открытой дверью, не пугала меня, но я подумала об отце и о том, что он пришел бы в негодование.
Внезапно я решила немедленно отправиться к своим презренным буржуазным родственникам, чей адрес, к счастью, отец записал в своей записной книжке. Они жили не в самом Париже, а в одном из предместий, у Булонского леса.
Не теряя времени, чтобы подняться к себе, я вышла на улицу Гэ Люссак и спросила у симпатичного ажана-полицейского, как мне скорее доехать до Нейи. Он объяснил, что можно ехать метрополитеном или по кольцевой железной дороге.
Вокзал кольцевой железной дороги (Шмэн де фер сэнтюр) помещался за углом, я обратила на него внимание еще днем. Через пять минут я была на перроне кольцевой дороги и заняла место в вагоне пригородного движения. Было двадцать минут двенадцатого. С того вечера я больше никогда не ездила в Париж кольцевой дорогой, но тогда я вдоволь насладилась этим старомодным средством передвижения. Поезд шел медленно, объезжая все окрестности Парижа, и наконец в начале второго часа я прибыла в Нейи сюр Сэн. Только выйдя на улицу, я поняла, что уже поздний час и все порядочные люди мирно спят в своем тихом буржуазном гнезде. К счастью, полицейские не спали. Один из них мне объяснил, как пройти к дому моих родственников, не без удивления осведомясь, что случилось со мной. Пришлось ответить, что я приехала из России и что поезд опоздал. Ажан, должно быть, не поверил мне и долго следил за мною взглядом, когда я шагала по безлюдным улицам мимо нарядных особнячков, окруженных решетчатыми оградами, из-за которых виднелись клумбы и палисадники.
Дом, который был мне нужен, я нашла погруженным во тьму. Калитка и ворота были заперты. Но все пути у меня были отрезаны, и я нажала с опаской кнопку электрического звонка. Мне долго пришлось ждать, пока дверь в комнату привратницы приоткрылась и из нее высунулась удивленная голова пожилой женщины. Пришлось опять объяснять, что я приехала из России, что меня ждут в доме, а поезд опоздал. Привратница из предосторожности оставила меня на улице и пошла будить хозяев… Только около двух часов ночи я попала в родственные объятия несколько смущенной хозяйки дома, которая сообщила мне, что меня встречали утром на Северном вокзале и были донельзя удивлены моим отсутствием.
2. Школьный тупик. Тургеневская библиотека
Я нашла комнату в очень живописном месте. По левой стороне Рю дез-Эколь (Школьная улица) имелась широкая лестница, спускающаяся к подножию холма, на котором расположен Латинский квартал. Лестница продолжалась двумя рядами высоких домов, обрамлявших извилистую улочку (Школьный тупик), в конце которой была еще одна лестница, поднимающаяся вверх. У входа в один из этих домов висел зеленый бланк с надписью, что здесь сдаются комнаты. Хозяйка жила на третьем этаже, ее квартира, полная закоулков, была загромождена мебелью, зато из окон открывался чудесный вид на крыши и мансарды, на зеленые деревья. Хозяйка — сморщенная, худая, ярко-рыжая мадам Грелюше — была исключительно ласкова и объяснила, что осталась только одна свободная комната, потому что скоро начинается учебный год и все студенты хотят поселиться именно здесь, в центре Латинского квартала, так близко от Сорбонны, Медицинской школы и Библиотеки святой Женевьевы.
Узнав, что Библиотека находится за углом, я не стала подробно рассматривать комнату, хотя хозяйка, помнится, предупредила меня, что водопровода в квартире нет, а есть только кран на площадке лестницы. Потом оказалось, что в квартире нет и электричества, а на письменном столе красовалась старинная бронзовая керосиновая лампа со всякими вычурными завитками и выцветшим красным шелковым абажуром с длинными кистями. Кровать была двуспальная деревянная, широкая, с красной перинкой на ногах, и хозяйка подчеркнула, что за перинку не берет лишних денег оттого, что молодежь очень мерзнет, когда спит одна. В утешение она сказала мне: «Но вы можете взять в постель бутылку с горячей водой — в моей кухне много пустых бутылок. За бутылку я с вас ничего не возьму».
В комнате имелся камин с потускневшим зеркалом над ним. Я, разумеется, не догадалась, что мне придется самой топить его, но хозяйка любезно предупредила меня, что дрова и уголь продает овернец-угольщик в конце переулка, у начала второй лестницы. Потом она попросила деньги вперед за один месяц, и я немедленно уплатила ей. Прощаясь, она любезно осведомилась, не интересуюсь ли я бегами и скачками: к ней приходят знакомые жокеи и дают ей ценные беспроигрышные сведения. «Вы мне так симпатичны, мадемуазель, — прибавила она, — что я охотно поделюсь с вами этими „ходами“».
Сказав, что принесу вещи в тот же день, я вышла на лестницу и обнаружила на площадке общую темную уборную для всего этажа, — но было уже поздно: в те годы я была очень застенчива и не решилась бы ни за что отказаться от комнаты, которую мне так любезно сдала эта обязательная француженка. Потерять пятьдесят франков и не привозить вещей? На это я не решилась.
В тот же день я попросила гарсона из отеля перевезти мои вещи на новую квартиру, но оказалось, что их возможно лишь перенести на руках, оттого что фиакры могли подъехать лишь к основанию лестницы. Жозеф, гарсон, который помогал мне переезжать, заметил насмешливо: «Мадемуазель сама выбрала такую дыру? Ведь у нас в гостинице электричество во всех этажах, а внизу кафе, где можно получить кофе и перекусить». Я рассердилась на него за это замечание, но про себя подумала, что действительно влипла с этой «приличной квартирой, подходящей для молодой девушки из хорошей семьи».
В тот же вечер, разложив свои вещи по ящикам и шкафам, я отправилась бродить по Парижу; оказалось, что действительно за углом стоит здание Библиотеки святой Женевьевы, покровительницы Парижа, где много поколений студентов Сорбонны читали книги в просторном двухсветном зале, — на дом книги здесь не давали. Читатели сидели за широкими и длинными массивными дубовыми столами, поставленными в два ряда, начиная со стойки библиотекарей. У каждого места имелась своя электрическая лампочка, в отличие от петербургской Публичной библиотеки, где в те времена одна лампочка приходилась на двоих читателей. Стены были украшены фресками. Я тут же записалась в библиотеку, порыскала в каталоге и выбрала какую-то книгу. Увлекшись чтением, я не заметила, как стемнело, а когда вышла на улицу, уже горели фонари.
Лестница, ведущая в Рю дез-Эколь (от нее отходил мой «Школьный тупик»), была плохо освещена, и такое же жалкое освещение (газовое!) оказалось в подъезде и на лестнице. Я позвонила, хозяйка открыла дверь, вручив мне ключ, сказала: «Вы забыли взять его утром. С вас за ключ пять франков. Ведь жильцы их часто теряют». Моя пятифранковая монета исчезла в ее прожорливом кармане, и она, держа керосиновую лампу, проводила меня до моей комнаты. «Разве, покупая керосин, мадемуазель не взяла заодно и спички?» — увы, я не покупала ни керосину, ни спичек!
Я спросила у хозяйки, не может ли она занять мне керосина. «95 сантимов, — сказала она, протягивая непочатую бутылку, — а коробок спичек вы мне вернете»
Дома меня не научили наливать керосин в лампу, и я проделала это очень неловко: лампа сразу стала коптеть, и я долго не могла отрегулировать горелку. Вообще, керосиновая лампа стала моим врагом № 1 в Париже. Я забывала гасить ее вовремя, засыпая с книгой в руках: она продолжала чадить и осыпала меня черной копотью. Фитиль, оказывается, нельзя было резать, а если я его обрезывала, то пламя получалось неровным, цилиндр стекла покрывался изнутри сажей, так что мне долго приходилось чистить его по утрам. Я с горечью вспоминала немецкую пропись, вышитую крестиком на мешочке для пыльных тряпок у нас дома: «Время даром не теряй, лампы утром заправляй!»
Но утром мне приходилось бежать на занятия — на первый курс медицинского факультета. Он назывался в общежитии «PCN», что составляло первые буквы названий трех наук, которые там проходили: физика, химия, зоология и ботаника (последние две объединялись понятием естественные науки)[202]. Лекции начинались в 8 часов утра в специальном здании, расположенном довольно далеко от моей новой квартиры — рядом с Ботаническим садом. Мне очень трудно было попадать к восьми утра на лекции, но ровно в 8 часов двери аудитории закрывались и против вашей фамилии ставили буквы «abs», обозначающие отсутствие[203]. За три отсутствия лишали права посещать лекции, и нужно было много хлопот, чтобы смыть это позорное пятно!
Факультет «PCN» помещался в новом здании, построенном по последнему слову техники. Большие аудитории, расположенные амфитеатром, удобные сиденья и столы с откидными дощечками перед каждым слушателем. Стеклянный потолок, который можно было задернуть черной непроницаемой занавеской, после чего в зале автоматически загорались лампочки. Эстрада и кафедра, черная доска и мел, деревянная палочка и указка и — новинка из новинок! — проекционный фонарь для демонстрации мелких объектов изучения.
Когда я впервые вошла в просторный вестибюль факультета и дежурный поставил крестик против моей фамилии в списке студентов, лежащем перед ним на полированном круглом столе, я поняла, что вступаю в новый этап моей жизни, где каждое мое движение будет иметь значение для моего будущего, и только тогда уразумела, что выбрала трудный и ответственный путь. Каждый дальнейший шаг представлял для меня неожиданность.
Попав в эту строгую аудиторию, я увидела, что все места поближе к кафедре уже заняты тетрадями, портфелями студентов, пришедших раньше меня. Мне досталось неудобное место у прохода в одном из верхних рядов сбоку, и когда началась лекция, я с огорчением убедилась, что улавливаю далеко не все слова.
Студенты, сидевшие впереди меня, стали быстро записывать в тетради карандашами или даже вечными ручками, которые я в тот день увидела впервые. У французских студентов, пришедших в этот зал прямо со школьной скамьи, были навыки, приобретенные ими в школе: записывать объяснения учителя точно, аккуратно, быстро делая в тексте рисунки, которые они копировали с начерченных лектором на доске. В гимназии, где я училась, таких навыков мне не привили. Даже проходя физику, хорошо мне известную, — мы изучали ее по учебнику «отселе доселе», — что же говорить о ботанике и зоологии? Я стала внимательно слушать, стараясь уловить смысл объяснений, потом, отчаявшись, начала рассматривать моих товарищей по аудитории.
Это были все молодые мальчики, с розовым цветом лица, коротко постриженные, в аккуратных костюмчиках. Изредка среди них попадались бородатые, с буйной шапкой волос мужчины, небрежно одетые, и я понимала, что это мои земляки — русские, приехавшие учиться в Париж. Женщин в аудитории было очень мало. Француженок я не видела, но сразу различала русских по одежде, по прическе, по шляпкам, по моде того времени похожим на грачиные гнезда, которые они почему-то сочли возможным не снимать.
В перерывах русские подходили друг к другу, знакомились. Из аудитории полагалось выходить всем, а помещение проветривалось. Студенты выходили с шумом, переговаривались, называя друг друга по именам, — ведь многие из них вместе кончали одни и те же колледжи. Они действительно были очень молоды, им было лет по семнадцать, в отличие от русских, по большей части зрелых людей.
Я обратила внимание на одну хорошо одетую и причесанную статную молодую женщину, вокруг которой толпились студенты, — они говорили между собою по-французски, пропустили ее вперед и уступили ей место на одной из первых скамеек. Она держалась уверенно, но сдержанно. Я узнала впоследствии, что это была единственная француженка на нашем курсе мадемуазель Берто. Она была много старше мальчиков — должно быть, лет двадцати пяти. Позднее мы работали с нею в одной больнице, и она была все такой же строгой, сдержанной, почти суровой.
В полдень, после трех лекций, наступал перерыв на обед, и вся толпа веселой молодежи хлынула на улицу.
Ко мне подошла блондинка с пышными золотистыми волосами и спросила: «Вы из России?» Мы познакомились. В течение всех лет моей парижской жизни Лена Гершанович была моим спутником — то несколько дальше, то ближе.
После обеда в институте были практические занятия в лабораториях, где так же строго учитывалось присутствие и отсутствие студентов. А по окончании занятий Лена повела меня обедать в русскую столовую на улицу Муффтар, так называемую «Муффтарку». Улица была рабочая, населенная ремесленниками, тесно заполняющими старые, облезлые, еще времен Великой революции дома. Столовая тоже была грязная, из нее на всю улицу пахло борщом и кашей. К обеду не подавали вина, как во французских ресторанчиках, одно блюдо стоило 30–40 сантимов, хлеб и булка лежали на столах и ничего не стоили. Публика напоминала мне посетителей столовой Технологического института в Петербурге, но была еще беднее. Многие посетители подсаживались к столикам, заказывали какие-либо овощи и ели их с хлебом или даже просто перекладывали хлеб в свои карманы. Тут было много эмигрантов из России, бежавших от преследований царского правительства. Лена мне показала несколько матросов с «Потемкина», приговоренных к смертной казни, был там и Хрусталев-Носарь, председатель Санкт-Петербургского Совета рабочих депутатов в 1905 году.
Обросшие, плохо одетые, с голодным блеском в глазах, не знающие французского языка, они давно уже скитались по Парижу в поисках работы, готовые взяться за любой труд. Те из них, у кого была профессия монтеров, механиков, слесарей, иногда находили занятие на предприятиях рабочих окраин — Иври или Монружа, — но редко застревали там, оттого, что их тянуло в свою среду, где они могли говорить по-русски, обмениваться новостями из России, которая оставалась для них любимой и желанной, где могли почитать газету на родном языке. Этот серый русский хлеб, который подавали только здесь, в «Муффтарке», притягивал их как весть из России, извергшей их и все же бесконечно дорогой им.
Поглощая блюдо из белых фасолей под мясным соусом, самое дешевое и сытное, Лена тоже рассказывала мне о родине, о своих братьях. Потом она повела меня на улицу Рю де Гобелен в Тургеневскую библиотеку.
Тургеневская библиотека была центром русской эмигрантской жизни тех лет в Париже. Мне, вероятно, рассказывали историю ее возникновения, но я ее запамятовала. Она, кажется, чем-то была связана с именем или личной библиотекой Тургенева[204]. Библиотека занимала длинную нескладную квартиру дома на Авеню де Гобелен, всю заставленную стеллажами, на которых до потолка высились книги: число их все увеличивалось, потому что библиотека бесплатно получала многие журналы и газеты из России, а также все заграничные издания на русском языке. Кроме того, многие писатели, живущие за границей или бывающие там, дарили свои книги «Тургеневке». Раз в год русская колония в Париже устраивала роскошный бал-маскарад, и часто выручка от билетов и буфета шла в пользу библиотеки.
Библиотекой заведовал Мирон[205], худощавый сутулый человек, казавшийся не особенно крепким и словно не имеющим возраста. Но под этой незаметной внешностью скрывалась незаурядная сила воли и характера. Почти никто не знал фамилии Мирона, но не было русского эмигранта в Париже или студента, приехавшего туда из России, которого бы Мирон не знал. Я сказала бы, что он знал все о всех. Любя книги, беззаветно преданный им, он страстно интересовался также людьми, знакомился со всеми, кто приезжал в Париж, а все, приезжавшие в Париж, обязательно бывали в библиотеке и рассказывали ему о себе. Мирон глядел на вас своими добродушными глазами из-под толстых выпуклых стекол очков, задавал невинные вопросы, и вы рассказывали ему все — простодушно или хвастливо, с желанием поразить его воображение, или невинно желая получить от него какую-нибудь книгу, которую он давал только избранным, только на короткий срок, только вам.
Этот человек оставался для меня тайной во все время моей парижской жизни и относился ко мне очень хорошо, но я слышала от многих, что его не любят. В тот день, когда я познакомилась с ним, Мирон был необычайно внимателен ко мне, предложил дать мне на руки сборники «Знание» (кажется, тогда только что вышел четвертый номер, где была напечатана «Жизнь человека» Леонида Андреева[206]). У Мирона на стенках были повешены объявления о том, что сдается комната в русской семье и что интеллигенты берут любую работу, не стесняясь расстоянием. Были также объявления о предстоящих собраниях революционных партий, о чьих-то докладах — чьих именно, не помню теперь, но тогда они меня очень заинтересовали. Потом я уже узнала, что парижская группа содействия РСДРП соберется и в эту субботу, как обычно, в помещении кафе де Гобелен.
Унося сборники «Знание» и адрес кафе, куда я решила пойти в следующую субботу, чтобы передать там мою явку указанному мне товарищу, я вернулась к мадам Грелюше в свой «Школьный тупик». Лена Гершанович проводила меня до дому, полюбовалась моей роскошной комнатой, сказала, что живет гораздо хуже, — правда, и платит она в три раза дешевле. После ее ухода я обнаружила, что моя новая длинная шерстяная юбка, купленная по совету моей французской кузины, забрызгана грязью до колен и что мне придется сушить и чистить ее. Длинные плиссированные юбки, доходящие до земли, которые мы носили в тот год, были в Париже моим врагом № 2. С первого ноября шли дожди и дожди. Парижские улицы не подметались, не чистились.
3. Парижская группа содействия большевикам
В субботу вечером с бьющимся сердцем я отправилась на Авеню де Гобелен в кафе, где происходили собрания группы большевиков. Я очень волновалась, потому что никогда не бывала одна в парижском кафе и не знала, к кому обратиться. К счастью, когда я вошла, никто не смотрел на меня, и я просто села за первый попавшийся столик, а подошедшему гарсону заказала черный кофе.
Почти все столики были заняты, но посетители не походили на тех, кого я ожидала встретить: не было ни русских рабочих, ни интеллигентов, имеющих такой характерный вид, что даже в парижской толпе их можно было отличить и по кепке, одетой как-то по-русски, и по нескладному костюму, непохожему на платье француза, и особенно по выражению лица, чуть растерянному, проникнутому какой-то неколебимой верой, что все должно произойти именно так, как надо, — с каким-то отчаянным упорством в глазах.
Люди, которые сидели за столиками около меня, были уверены в своих движениях, перекидывались словами с соседями, спорили или болтали. Некоторые играли в шашки, другие в какую-то непонятную мне игру, которая, как я потом узнала, называлась «трик-трак»[207]. За некоторыми столиками пили пиво, а иным посетителям подавали кофе с маленькими рюмочками спиртного, и они медленно потягивали его, читая газету или разговаривая. Некоторые вставали с места и подходили к стенам, где тоже висели какие-то игры: я видела, что они опускали монету в дырочку, продолбленную в ящике, и потом нажимали на рычажок — по-видимому, там был шарик, который крутился и куда-то падал, потому что я слышала возгласы радости со стороны игроков. Я решила посмотреть поближе и подошла к ящику, висевшему на стене, возле которого никого не было. Над щелью было написано: «Бросьте пять сантимов». Я бросила монетку и сразу нажала на рычажок, шарик выскочил и покатился внутри ящика, ныряя между остриями торчавших там шпеньков, потом остановился в углублении, на котором написано было: «Одна выпивка». В ту же минуту из другого отверстия пониже щели, куда я бросила монету, выпал металлический кружок с надписью: «Одна выпивка». Я взяла его с удовольствием, а сидящий за ближним столиком человек сказал: «Прекрасно, мадемуазель, вам везет. Играйте еще».
Но я не стала играть, вспомнив, что не за этим пришла сюда, и вернулась к своему месту за столиком поблизости от входа. Что было делать? Продолжать пить кофе? В эту минуту дверь открылась, и в кафе вошел Лев Борисович Каменев, которого я знала по Петербургу, где он работал за Невской заставой пропагандистом. Я не раз встречала его и отводила на какое-либо из собраний, где ему предстояло выступать. С ним была какая-то дама. При виде меня он поднял брови и спросил: «Что вы тут делаете? Когда вы приехали? Зачем?»
Я объяснила, что приехала на днях, чтобы учиться, пришла на собрание и жду, когда оно начнется. «Собрание во втором этаже, — объяснил мне Каменев, — пойдемте, там, наверное, уже началось».
— Но ведь я должна расплатиться за кофе! — Гарсон уже стоял около меня.
— Платите, — сказал Каменев. — Где у вас деньги?
Я неловко вертела в руках металлический, только что выигранный мною жетон.
— Ну вот, — сказал Каменев, — это и отдайте гарсону.
Познакомив меня со своей женой[208], он повел нас в дверь позади стойки, откуда лестница вела во второй этаж. Во втором этаже столики стояли также, как в первом, всюду были зеркала, запах пива висел в воздухе. Но тут за столиками сидели как раз те люди, которых я хотела видеть, — русские.
У самого входа за столиком, поставленным поперек, сидел высокого роста мужчина с острыми чертами крупного лица. Каменев поздоровался с ним, кивнул в мою сторону и сказал: «Этого товарища я знаю. Лиза, вот наш секретарь, товарищ Ильин. Если у вас есть что-нибудь, передайте ему». Я достала из сумочки тот листик бумаги, который хранился в подкладке моего пальто и где рукой секретаря П[етербургского] к[омитета] была написана рекомендация мне.
Пока я говорила с Ильиным, к его столику подходили товарищи, которых я не знала, и здоровались со мной, расспрашивая, когда я приехала, что слышно в Петербурге, кто на свободе, кто сел. Я была очень довольна, что оказалась среди своих. Если люди не знали меня, то знали тех, о ком я говорила.
Среди других подошел и Григорий[209], которого я узнала сразу и очень обрадовалась, — я ведь не знала, что ему удалось бежать и пробраться за границу.
Ильин сказал: «Садитесь, товарищи, начнем собрание».
— Садитесь с нами, — сказал мне Каменев, — вот за тот столик. Там петербургские.
Я заняла место на красной бархатной банкетке рядом с Ольгой Давыдовной Каменевой, а по другую сторону сел красивый маленький брюнет с пронзительными черными глазами и точеными чертами лица. Знакомясь со мной, он назвал себя. «Ваня Залкинд, а вот это моя жена, — сказал он, указывая на сидящую рядом тоненькую женщину со взбитыми, уложенными в шиньон волосами, — Таня. Она тоже из Петербурга».
За соседним столом сидел немолодой брюнет с приветливым лицом. Он несколько раз выступал по организационным вопросам. Его фамилия была Отцов[210], — я тогда же обратила на него внимание. Он несколько отличался от остальных товарищей каким-то спокойствием и уверенностью. В перерыве он подошел ко мне и поздоровался со мною.
Собрание началось. Не помню, чему оно было посвящено, — по-видимому, речь шла о растущей в России реакции, о тех небольших проявлениях солидарности, которые имели место в разных городах. О происходящем в России мы знали только из буржуазных газет, приходящих в Париж с большим опозданием, да из частных писем, где новости передавались в иносказательной форме и не всем были понятны.
После доклада о России, который сделал Ильин, перешли к текущим делам. Я смотрела на собравшихся в зале товарищей. Они резко отличались друг от друга. Те, которые уже пожили несколько времени за границей, приобрели внешнее обличье, делавшее их похожими на французов, — особенно это относилось к тем, кто приехал учиться. Рабочих было меньше, чем интеллигентов, у них был довольно независимый вид — особенно у тех, кто сумел получить работу на парижских заводах. Были и такие, кто — я это поняла позднее — понемногу приобрели внешний вид «люмпенов», опустились наружно, пооборвались, но все же сохраняли вечный русский задор. Я обратила внимание на старого рабочего в поношенной куртке. Плешивый, кривой на один глаз, с сардонической усмешкой на толстых выпяченных губах, он походил на ремесленника. Так оно и было: Исаак приехал из Вильны, где работал в сапожной артели, и привез с собой в Париж русско-литовско-еврейский говор и весь пламенный темперамент оратора революционных собраний. Его фамилия была Иголкин[211] — а может быть, это была его кличка? Как только какой-либо вопрос бывал поставлен на собрании, как Иголкин требовал слова и яростно начинал громить всех соглашателей, буржуазных прихвостней и меньшевистских обманщиков и лицемеров. Слушая его, вы уже теряли нить того, о чем он говорил, и только думали о том, когда же прекратится это вулканическое словоизвержение.
Кроме Иголкина были и другие, фамилии которых не помню, но явно принадлежавшие людям, за месяцы эмигрантской жизни не потерявшим вкуса к догматическим речам, подкрепленным ссылками на непререкаемые авторитеты. Очень хорошо говорил Ваня Залкинд — ясно, точно, образно и коротко. Жена его не выступала, а только с удовольствием слушала, как он говорил, потягивая розовый сироп, который нам подавали в стаканах с соломинками.
— Что это вы пьете? — тихо спросила я у нее.
— «Гренадин», — и она подтолкнула ко мне блюдечко, на котором была напечатана пена этого напитка — сбоку, большими буквами. Я тоже захотела выпить гренадина и заказала себе стакан поднявшемуся к нам во второй этаж гарсону, и он сейчас же принес мне (как правило, он не входил в помещение во время собраний — так объяснила мне Таня Залкинд — и появлялся только, чтобы получить деньги перед окончанием).
Собрание скоро кончилось, Ваня и Таня пошли проводить меня до моего Школьного тупика.
Я узнала, что Ваня работал в Выборгском районе, был арестован и приговорен к каторжным работам. Ему удалось бежать, и вместе с ним уехала Таня. Фамилия Тани, как я узнала потом, была Иоффе. В Париже Ваня Залкинд учился на юридическом факультете, занимался теорией марксизма и, насколько я поняла, получал деньги из дому. Он рассказал мне о прочих товарищах, участниках собрания, на котором мы присутствовали, и объяснил, что рядом с нами сидел Житомирский — его партийная кличка Отцов, он врач, имеет право практики в Париже, живет в центре города. Кроме питерцев большую часть собрания составляли москвичи, есть и приезжие с Волги, с Дона. Рабочих немного, и большей частью, получив занятие в каком-либо из парижских пригородов, они перестают приходить на собрания.
— Нужно было бы начать с ними работу, заниматься, читать, но об этом теперь пусть заботится французская социалистическая партия, — сказал Ваня.
Я вернулась домой с новыми впечатлениями и решила про себя посещать все собрания большевиков.
Луначарский бывал на этих собраниях, часто делал доклады — необычайно увлекательные. По вопросам бытовым он не высказывался.
На одном из собраний, когда я уже была знакома с доктором Отцовым-Житомирским и заседание шло уже к концу, он в качестве старшего партийного товарища пригласил нас троих — Таню, Ваню и меня, недавно приехавшую, — посмотреть ночной Париж. Он усадил нас в фиакр и велел вознице ехать на Большие бульвары, в «Каво-дез-Инносан» (то есть «Погребок невинных»), Погребок помещался не на самих Больших бульварах, а поблизости, в небольшом тупике. В темной улочке вспыхивали и гасли на фронтоне дома огни рекламы. Под выведенным электрическими буквами названием кафе то загорался, то гаснул человеческий череп, излучавший призрачный зеленый свет на две скрещенные берцовые кости.
Расплатившись с фиакром, Отцов повел нас в подвал вниз по лестничке. У входа на нас накинулись какие-то люди в одежде служителей похоронных процессий — черные до полу пальто со стальными пуговицами и цилиндры с траурными повязками из крепа. Они отворили дверь и втолкнули нас в помещение, задрапированное в виде склепа, со сводами, низко нависшим потолком, кое-где горевшими красным светом фонарями. Вместо столиков повсюду стояли гробы, а вокруг гробов табуретки на трех ножках. Гарсоны, тоже в форме гробовщиков, указали нам свободный гроб, и мы, несмотря на неприятное чувство, которое овладело нами, сели вокруг этого своеобразного столика. Гробовщики-гарсоны принесли нам какой-то ликер в черных рюмках. Мы с Таней даже боялись пробовать этот ликер, но мужчины выпили, и доктор Житомирский спросил, будет ли сегодня спектакль. Гарсон показал рукой на одну из стен, возле которой стояла ранее не замеченная нами эстрада, освещенная тоже красными лампочками. За занавесом, казалось, не было ничего, но вдруг пронзительно зазвенел звонок, и на эстраде оказался человек с киркою в руке, который предложил всем желающим посмотреть, что с ними станется после смерти.
В зале у других столов-гробов тоже сидели веселые компании, не перестававшие болтать между собой и смеяться. Человек на эстраде повторил настойчиво свое предложение — «Посмотрите, посмотрите!» — и сказал, что если никто не захочет добровольно, то он будет назначать. Тогда Ваня вызвался:
— Я хочу посмотреть, что со мною будет на том свете, — и он сделал шаг в сторону эстрады. Таня вцепилась в его рукав и стала умолять его не делать этого, но он отстранил ее и забрался по шаткой лестнице на помост.
Тут конферансье пожал ему руку и объявил громогласно, что «месье согласен узнать тайны гроба и просит всех смотреть внимательно». Зажегся прожектор, обращенный в сторону Вани, где-то раздалась барабанная дробь, и мы все увидели Ваню Залкинда, освещенного ярким светом прожектора, в его скромном черном костюме и рубашке без галстука, как обычно приходил на собрания. Конферансье предложил ему уйти за занавеску, снять пиджак и прислониться грудью к занавеске. Свет погас, раздался звук включения рентгеновского аппарата, и мы все увидели на экране (а занавеска была только экраном) сначала череп Вани, а потом его ребра, лопатки, позвоночный столб, таз, кости ног и рук. Это было так неожиданно, что многие женщины закричали — между ними и Таня, повторявшая: «Не надо! Не надо!» Но все это длилось одно мгновение, и вот уже Ваня, живой и невредимый, весело улыбаясь, вышел на эстраду, раскланялся и направился к своему месту возле нашего гроба.
Отцов пояснил, что нам показывают рентгеновский снимок и что это можно увидеть в любой больнице. Но Таня никак не могла успокоиться и потребовала, чтобы мы поскорее ушли.
Вслед за Ваней и другие захотели посмотреть на себя в загробной жизни, но мы уже уходили. Отцов предложил нам побывать еще в притоне разбойников, но было уже поздно, и тогда он повел нас на городской главный рынок, что было довольно далеко от Больших бульваров. Зато по дороге мы посмотрели ночной Париж — веселый, с подвыпившими прохожими, с ночными ресторанами и кафе, из окон которых доносилась музыка, с полуодетыми женщинами, с мрачного вида молодыми людьми, о чем-то шептавшимися на углах. Когда мы добрались до рынка, уже светало. Со всех сторон к рынку подъезжали ломовики и фургоны, прибывающие из-за города, нагруженные зеленью и овощами, рыбой, огромными мясными тушами. Мы прошли по рядам, полюбовались на поистине голландский натюрморт, на целые аллеи цветов, срезанных где-то на юге Франции или под самым Парижем. Потом мы зашли в ресторан для кучеров — так написано было на вывеске, — Отцов объяснил нам, что именно здесь, и только здесь, можно съесть самый лучший свежий бифштекс во всем Париже[212].
Мы съели по бифштексу, выпили по кружке пива и разошлись по домам.
За все время моего пребывания в группе Отцов разговаривал со мной очень любезно, обращаясь ко мне как к «молодой коллеге», спрашивал, не надо ли мне чем-нибудь помочь в отношении моей медицинской работы, но я никогда не любила, чтобы мне помогали, и предпочитала открывать все перипетии своей медицинской службы сама. Поэтому он перестал навязывать мне свои услуги, и я с годами совершенно забыла о нем, особенно с того времени, когда перестала бывать в группе.
Каково же было мое удивление, когда в 1917 году, в журнале «Былое», уже после свержения царской власти, издатель этого журнала Бурцев опубликовал первый список агентов-провокаторов, в котором я прочла: доктор Житомирский, кличка «Отцов»[213]. Я была поражена, и мне стало понятно, почему этот человек так старался знакомиться с только что приехавшими из России и поддерживать с ними хорошие отношения, так выспрашивал об их связях на родине, о том, с кем они встречались, с кем работали. Это был матерый волк, на протяжении многих лет пригревшийся в парижской группе и, очевидно, причинивший немало вреда.
Мне говорили, что, когда разоблачение его сделалось известным в Париже, оно тоже произвело сильное впечатление на всех тех, кто еще там; оставался.
4. Кого я помню из Парижской группы (Забытые имена)
1. Яша Вишняк приехал в Париж в конце 1908 года или в начале 1909-го. Красивый еврейский мальчик из зажиточной семьи. Поступил на юридический. Бойкий, веселый, жизнерадостный, не особенно интеллектуальный, но компанейский. Состоял в группе большевиков, потом «отсеялся»[214]. Кажется, был москвич. Остался во Франции, приезжал несколько раз в Советский Союз; во время оккупации Франции участвовал в Сопротивлении. Коммунист, живет в Париже.
2. Александр Коржанский — очень деятельный член группы. Я потеряла его из виду, когда перестала бывать в группе (в 1910 году) и неожиданно встретила уже во время Первой мировой войны, будучи врачом эпидемического отряда, который стоял в Фастове. Он, очевидно, следил за моей судьбой, потому что приехал именно ко мне, зная, где я нахожусь, просил разрешения переночевать, и я устроила ему ночевку в отряде. Держался очень таинственно, сказал, что едет на фронт по делу, что мы можем с ним встретиться, но чтобы я его не узнавала. Назвал себя какой-то другой фамилией — какой, не помню. Больше я его не видела. Полагаю, что он работал в качестве эмиссара партии в воинских частях, пользуясь корреспондентским билетом какой-то из московских газет. Я тогда подумала, что партия продолжает работать в массах, но у меня это не вызвало немедленного желания включиться в такую работу — я была слишком занята своей работой врача, лежавшей на мне ответственностью, тем, что я считала настоящим вступлением в жизнь.
3. Надя Островская на протяжении всего моего проживания в Париже оставалась моим другом, и позднее встреча с нею в послеоктябрьском Петрограде сыграла большую роль в моей жизни (но об этом позднее)[215].
В Наде меня привлекала ее честность и прямота, переходящая в прямолинейность. В ней была приветливость по отношению к людям и отсутствовало пристрастие к вещам, какое-либо стяжательство, какой-либо карьеризм и желание устроить себя и своих близких получше. В послеоктябрьские годы она могла бы по своим связям выдвинуться в первые ряды руководителей, но ей чужда была даже мысль об этом, и люди, с которыми она сближалась, могли привлечь ее только своей убежденностью, прямотой или поэтической сущностью. Так, я знаю, она дружила с Николаем Горбуновым, который был секретарем Совнаркома при Ленине.
Надя шла на любую работу — всегда только на ту, которую считала нужной. Она пошла на работу в кооперацию, имевшую тогда громадное значение, а потом ее «перебрасывали» на любой «узкий участок»[216].
Она работала среди женщин[217] и там подружилась с Надеждой Николаевной Алексеевой, с которой подружила и меня, но об Алексеевой я должна написать полнее и отдельно[218].
Маленького роста, миниатюрная, с крохотными руками и ногами, худощавая, черноволосая, а с конца 1920-х годов с проседью, Надя никогда не умела одеваться и напяливала на себя какие-то балахоны, привлекавшие ее количеством карманов, куда она запихивала блокноты, исписанные ее крупным почерком — вдоль и поперек, даже под прямым углом к написанному. В те годы, когда не было бумаги, она очень ее экономила, особенно же берегла книги, к которым у нее было необычайно трогательное отношение. Мои книги стихов, подаренные ей, сопровождали ее во многих путешествиях, и первыми словами, которыми она встречала меня после разлуки, был вопрос: «Что написали?» — и в России после революции, и в Париже, в «Русской академии», куда она ввела меня. Но об этом позже.
Надя Островская — из самых своеобразных и интересных людей, кого я встречала в жизни. Родом была из Симферополя, где ее отец имел большую врачебную практику. Надя участвовала в Симферопольском восстании, — ей было тогда лет 19, — состояла в боевой группе и была связана с флотом. Из России ей пришлось спасаться бегством, так как ее заочно приговорили к смертной казни.
Она с детства очень любила скульптуру и в Париже поступила учиться сперва в какую-то студию, потом перешла в «Русскую академию»[219] — здесь давали натуру. Жила она очень скромно, тосковала по семье — отце с матерью, сестре Марусе, брате Алексее. Родители ей помогали — высылали деньги на жизнь.
Мы с нею очень подружились. Она сразу по отношению ко мне заняла позицию старшей, — ей было 23 или 24 года, мне — девятнадцать[220].
У Нади всегда были резкие и определенные суждения обо всем. Она любила стихи и заставляла меня читать ей то, что я писала, но далеко не все одобряла и даже частенько поругивала меня.
Она знала, что я учусь медицине и готовлюсь стать врачом, — я рассказывала ей разные забавные эпизоды из моей студенческой практики, в частности, о детской больнице Труссо, где я месяца три работала в отделении недоношенных младенцев. Надя безудержно смеялась, когда я сообщила ей, что мои пациенты, крошечные, без ногтей на пальцах рук и ног, без всякой растительности на черепе, с неоткрывающимися глазами, лежали каждый в специальной колыбели-инкубаторе, обогреваемой трубами парового отопления, и пищали тоненькими голосами, совсем как мышата. Однако на деревянной дощечке в ногах каждой колыбели висела пухлая тетрадка с историей болезни, и именовались они господин или мадемуазель, а дальше следовало имя (иногда тройное) и фамилия. Наш профессор придумывал для этих недоносков, которых дважды в день взвешивали, особые диеты, поскольку некоторые недоноски не переносили чистого молока — человечьего или коровьего, — так как оно для их желудков слишком густо, тяжело и жирно. Когда мы брали младенцев на руки и подносили к уху, чтобы выслушать сердце или легкие, нами овладевал страх, как бы они не переломились. Один из них, Антуан-Мари Селье, был так плох, что профессор попытался спасти его, прописав ему, вопреки всем правилам, чистый крепкий бульон. И действительно, кажется, его вытянул.
Надю этот эпизод очень веселил. Особенно это меня удивляет теперь, когда я вспоминаю, что она была лишена чувства юмора и на редкость серьезно принимала все в жизни… Меня она всегда поила черным кофе с сухим печеньем, и мне кажется, это была главная ее пища. Когда приехала в Париж ее шестнадцатилетняя сестра Маруся, Надя развеселилась, учила ее жизни, главным образом поучала. У толстенькой Маруси были пышные черные стриженые волосы, которые разлетались при любом движении (она, оказывается, остригла косу сама). Надя постоянно говорила ей строго: «Маруся, убери крылья в ангар!», и Маруся смущенно приглаживала свои пышные пряди, убирая их за уши. В те годы мы еще не стриглись, разве только случайно — по болезни. «Убери крылья в ангар» — это было время увлечения первыми летчиками: Блерио, Фарманом, Латамом и др.
4. Оскар Лещинский, когда я с ним познакомилась, входил в Парижскую группу большевиков. Стройный, белокурый, очень подвижный, с приятным одухотворенным лицом, он мне напоминал тех юношей из-за Невской заставы, с которыми я работала последние два года. Лещинский только недавно приехал в Париж, бежав из тюрьмы, как и многие другие товарищи. Потом я узнала, что он пишет стихи, хочет стать художником. Где-то на юге России жили его родители, но, по-видимому, небогатые, так как он не получал никаких средств из дома и сразу стал нуждаться. С каждым собранием, на котором мы встречались, Оскар казался мне все более нервным, и его узкое выразительное лицо становилось угловатее и прозрачнее. Он, по-видимому, жестоко голодал, но все же аккуратно приходил на очередные встречи, а для этого нужно было заплатить 30 сантимов за обязательный напиток (пиво, черный кофе). На таком условии хозяин кафе на Авеню де Гобелен соглашался сдавать зал для собрания.
Наша группа увеличивалась день ото дня — за счет беглецов из царских тюрем, и если в начале осени приезжали интеллигенты, надеющиеся поступить в учебные заведения, то зимой в Париж нахлынули рабочие из Средней России, с Волги, с Украины… Трудно жилось этим пролетариям в Париже. Те, кого голод заставлял согласиться на любой труд, хватались за любую работу, даже за такую тяжелую и беспросветную: по 14 часов в сутки мыть грязную посуду, не вынимая рук из горячей воды, пропитанной помоями (мужчин-судомоек называли «ныряльщиками»), — и в конце концов деквалифицировались. В январе 1909 года я не видела Лещинского ни на одном собрании группы — мне объяснили, что Оскар поступил «ныряльщиком» в большой дешевый ресторан на Бульварах и работает в вечерние часы. С этих пор я долго не встречала Оскара и не знала о его судьбе.
Социалистическая партия Франции жила собственной жизнью, и мы фактически не принимали в ней участия. Но иногда, время от времени, в мире разражались международные события, и тогда отдельные стороны и явления жизни народа Франции — парламентские прения, крупная стачка или воспоминания о значительном историческом событии — внезапно начинали звучать на весь мир. Тогда рабочие парижских предместий выплескивались на улицу — среди них были и русские революционные рабочие, нашедшие приют во Франции и прошедшие там «университеты классовой борьбы». Предполагаю, что и Оскар Лещинский прошел через эту учебу. Начав с работы «ныряльщика» в дешевом ресторане и расклейщика афиш и продавца газет, он нашел прямой путь к распространителю партийной прессы.
Весной 1911 года я узнала от Нади Островской, что Оскар Лещинский (был арестован 18 марта на улице. В тот день отмечалось сорокалетие Парижской коммуны. Был организован поход рабочих на кладбище Пер-Лашез, к месту расстрела коммунаров. Русские революционеры и социал-демократы, эсеры и анархисты приняли участие в демонстрации. В кафе де Гобелен состоялась лекция А.В. Луначарского о Парижской коммуне. На лекции я была, но на демонстрацию пойти поленилась. Надя рассказывала, что во главе демонстрации шли члены центрального комитета Социалистической партии Франции. Впереди колонны мужчины несли знамена. Март в Париже — теплый, солнце сияло и грело. Было воскресенье, и, подходя к кладбищу, затянули «Интернационал» — песню про коммунаров. Надя шла в одном ряду с Оскаром. Рядом была женщина с девочкой, которую она держала за руку. Оскар всю дорогу шутил с девочкой, хотел взять ее на руки, когда подходили к кладбищу и девочка устала. Но тут ажаны (полицейские) у входа на кладбище напали на демонстрацию сбоку, сталкивая людей с мостовой на панель. Девочка заплакала, и в этот момент в давке ее сбили с ног. Ажаны выхватывали людей из толпы и волокли в тюремные фургоны (у нас их звали «черными воронами», а французы именуют «мешком для салата»). Надя прижалась к стене кладбища, а оказавшего сопротивление Оскара ажаны потащили в «мешок для салата», его судили и приговорили к трем месяцам заключения в тюрьме Сантэ. В тюрьме он писал свои первые стихи… Месяцы тюрьмы ожесточили Оскара, усилив его революционный дух, выдохшийся было под влиянием богемной жизни. Выйдя из тюрьмы, он стал одним из слушателей школы Ленина в Лонжюмо. Но стихи он писал и потом[221].
5. Александр Моисеевич Биркенгейм[222] — москвич, широкоплечий, с гривой черных волос, несколько похожий на Маркса в молодости. Часто бывал у меня почти все годы моей парижской жизни, кроме последнего. Учился на философском факультете, был много старше всех участников группы. Любил музыку, играл на скрипке. Увидав как-то у меня взятое напрокат пианино, предложил мне поиграть вместе, для чего принес какие-то ноты. Он так обрадовался нашему совместному музыкальному времяпрепровождению, что просил у меня разрешения привести сына своего приятеля, большевика, недавно приехавшего из Женевы, тоже скрипача — Членова. Мы тщетно пытались сыграться вместе. Меня это не особенно увлекало, и я предпочла уклониться от дальнейших трио. Александр Моисеевич при каждой встрече меня попрекал, что я не захотела с ними играть: «Это совсем нетрудно, вы бы убедились. А какое удовольствие!..»
6. Эрнест Пурин — латыш, член боевой организации, был приговорен в Риге к смертной казни и бежал за границу. Один из самых ревностных участников группы. Любил рассуждать. Эта любовь была у нас с ним общей, и он стал часто приходить ко мне — приходил пораньше на целый вечер. Я поила его чаем с сухим печеньем, «пти-берами», которое я всегда покупала. Он выпивал один стакан, съедал два печенья и больше не притрагивался ни к чему. Мы разговаривали о России, обо всем, что читали в газетах, — о Горьком, об Андрееве. Он много читал, имел на все свой особый взгляд и свое мнение. Бывал у меня не чаще раза в неделю, хотя мы иногда засиживались до полуночи. Мне приходилось вызывать консьержку для того, чтобы она отворила парадную: дверь открывалась при помощи шнура, протянутого через отверстие в стене помещения консьержки, которое называлось «ложей». Надо было перегнуться через перила лестницы и крикнуть вниз в темноту лестничной клетки: «Кордон, с’иль ву пле!» — то есть «пожалуйста, шнур!». И гроза всех жильцов дома, — ибо она собирала квартирную плату, и следила за поведением всех живущих в доме, и приносила им почту, засовывая письма и газеты под дверь, — гроза всех жильцов, лежа на своей перине, протягивала руку к шнуру, и наружная дверь отворялась. После того как ей кричали «Мерси, мадам!», она отпускала шнур, и дверь захлопывалась, оставляя запоздалого посетителя на улице. Если посетитель засиживался у меня слишком поздно, она неизменно делала мне замечание на следующее утро: «Мадемуазель, вам нужно вставать рано. Зачем вы принимаете гостей так поздно?» Ключей от входной двери консьержка не доверяла никому.
На Пурина она смотрела довольно благожелательно, так как он был высокий блондин и отличался вежливостью, всегда говорил «мерси» и «с’иль ву пле». Когда однажды я пригласила Эрнеста приходить ко мне почаще, он строго сказал: «Вы ведь учитесь. У вас много знакомых?» — «Много», — ответила я чистосердечно. «Если все будут приходить по два раза в неделю и вы будете всех угощать, то у вас не хватит денег. А ведь вам надо еще заниматься по вечерам». — «Надо», — призналась я. «Ну, вот. Один раз в неделю, а больше этого мне приходить нельзя».
Я никогда не спрашивала у Эрнеста, на какие средства он живет. По-видимому, он получал из дому какую-то маленькую сумму, франков сорок, то есть рублей десять. На эти деньги можно было впроголодь прожить в Париже в то время. Я потеряла его из виду, когда перестала бывать в группе, и о его дальнейшей судьбе ничего не знаю. Вернулся ли он в Россию после революции, а если вернулся, то был ли в латышских войсках и погиб? Я спрашивала о нем знакомых латышей, но никто даже не слыхал его имени.
7. Антось Антоненко[223] был большевик, украинец, веселый черноглазый хлопец. Ему был 21 год. Он тоже, как Пурин, был приговорен к смертной казни и также бежал из царской России. Но, очевидно, он был из более культурной семьи, чем Пурин, потому что немного говорил по-французски. Приехав в Париж, он поступил на подготовительное отделение к одному из технических высших учебных заведений и упорно готовился к вступительным экзаменам. Мы встречались на собраниях группы, откуда он провожал меня домой, рассказывая о Киеве, о студенческой жизни. Вскоре он стал бывать и у меня в Школьном тупике, и даже моя хозяйка, мадам Грелюше, сказала про него, что он милый (жантий[224], сказала она).
Он жаловался на то, что с трудом записывает лекции французских преподавателей и что французские мальчики из провинции, которые учатся с ним на подготовительных курсах, гораздо легче разбираются в математических трудностях, чем он, хотя он был уже на втором курсе Киевского политехникума и все это успел пройти.
Мне тоже было трудновато на первых порах постигать физику, химию и естественные науки, и я вполне понимала его. К счастью, у него был добрый и счастливый характер: он сразу же переходил на что-нибудь смешное и рассказывал забавные случаи, происшедшие с ним в попытках усвоить разговорный французский язык. Однажды он был в гостях в одной французской семье и оставил у входа в дом свой велосипед, который приобрел и за который очень беспокоился. Он сказал об этом хозяйке дома, переведя просто с русского: «Я оставил внизу велосипед», на что дама улыбнулась и промолвила: «Так зовите к нам и ее». Антось очень смутился и объяснил, что оставил внизу машину, а не женщину. Оказалось, что хозяева были введены в заблуждение его неосведомленностью в тонкостях французской речи, где слово «бисиклетт», употребленное без артикля, означает прозвище и может быть применено к человеку, в частности к женщине. И мать его товарища, у которого он был в гостях, решила, что он пришел с подружкой по прозвищу Бисиклетт, и предложила ему привести ее тоже. Мы много потешались над этой историей.
Иногда Антось потихоньку, чтобы не услышала моя хозяйка, напевал украинские песни. Прошло несколько месяцев моей парижской жизни. У меня уже успела побывать в гостях мама; она рассудила своим хозяйственным умом, что комната в Школьном тупике мне не подходит, и нашла для меня жилье рядом с моим факультетом возле Ботанического сада (в Париже Ботанический сад называют «Сад растений» («Жарден де Плант»), но живут в нем также и звери: медведи и тигры, которые по ночам рычат страшными голосами, но особенно страшно и противно кричат моржи!). Моя новая комната была удобная, хозяйка не играла на скачках, а обслуживала своих постояльцев, и, самое главное, из окна был виден вход в здание моего факультета. Теперь я уже не могла опоздать: без пяти минут восемь входные двери призакрывались, и я понимала, что надо сломя голову бежать по лестнице и перебежать через дорогу прежде, чем двери захлопнутся и следящий за проверкой посещения ассистент не успеет поставить перед моей фамилией нолик.
Приближались рождественские каникулы, и Антось пришел ко мне в очень мрачном настроении, заявив, что убедился в невозможности попасть в институт в Париже, так как конкурс очень строг, и он решил уехать в провинцию, в Тулузу, вместе с еще двумя мальчиками, учившимися, как и он, на подготовительных курсах. В Тулузе будто бы делают поблажки иностранцам, особенно учившимся уже в аналогичных заведениях в России. Вскоре он уехал. Из Тулузы он писал мне несколько раз, но вскоре замолк. Больше я его не встречала. Не сомневаюсь, что он стал инженером, но имени его я нигде не видела.
8. Эренбург[225].
5. 1908 год. Занятия медициной. Новые друзья
Октябрь и ноябрь 1908 года были для меня месяцами знакомства с медицинской учебой. Оказалось, что она занимает большое место в моем бюджете времени. С 8 до 12 утра — лекции, посещение которых было обязательно, и хотя основы физики были мне знакомы, но остальные три предмета, входящие в курс, — химия, зоология и ботаника — были для меня совершенно новыми. Французские мальчики, которые учились вместе со мной, проходили химию в своих колледжах, также начала ботаники и зоологии. Я слушала лекции профессоров с большим интересом, но оказалось, что они читали не по учебникам, которые были только пособиями: требовалось записывать лекции в тетрадку, делать рисунки, и все это с быстротой человеческой речи.
Моего знания французского языка оказалось недостаточно — пришлось просить соседей-французов одалживать мне свои тетрадки, а поскольку я только в конце года догадалась, что это необходимо, то и отстала и не могла следить за дальнейшим ходом изложения. Французских студентов еще в колледжах научили записывать уроки и делать рисунки на полях. Я этого не умела, и почти все русские студенты были в таком же положении, как и я, а многие даже с трудом понимали лекции.
С 12 до 1 часу дня мы обедали, а с половины второго начинались практические занятия, где нужно было закрепить все, услышанное утром, — построить аппарат для добывания того или иного газа, для титрования жидкостей, научиться определять состояние части смесей: для этого на месте каждого из нас имелась таблица, указывавшая, какими реактивами проявляется тот или иной металл или металлоид. Каждому из нас вручали по стеклянной пробирке, наполненной жидкой смесью, а мы должны были определить, какие металлы или металлоиды входят в эту смесь. Вначале это были простые двухсоставные смеси, но с каждым днем содержимое пробирок делалось более разнообразным, и приходилось пытать его то соляной, то азотной, то серной кислотой, — большие бутыли с этими реактивами стояли в центре зала, где мы работали. А за сероводородом надо было сходить в соседнее помещение и осторожно пустить газ в пробирку, открыв кран резиновой трубочки.
На практических занятиях по физике мы должны были сами построить аппараты для изучения всех разделов физики, включая электричество, а для этого нас учили обращаться со стеклом — резать и изгибать на огне стеклянные трубки, мы должны были устанавливать удельный вес тел, строить простейшие электрические аппараты. Студенты-французы и это тоже умели делать и обычно ловко и умело выполняли то, что нам доставляло много хлопот и трудностей. И тут нам тоже приходилось обращаться за помощью к кому-либо из соседей.
По практическим занятиям я с трудом получила тройку, — и по физике, и по химии. По зоологии мы резали лягушку, пиявку, червя, изучали строение раков. Помню, когда мы изучали строение насекомых, наш препаратор, молодой веселый парень, сообщил нам, что специально ездил в какой-то приют для бродяг и набрал там целую коробочку вшей, которые роздал нам по одной на брата, и мы рассматривали их в микроскоп или в лупу. По ботанике мы учились определять растения, для чего выезжали на экскурсии за город, но это было уже весной, а пока все время уходило на лекции и практические работы.
Все же я решила обязательно познакомиться с Парижем, с его музеями, побывать в Лувре, в Люксембурге. К сожалению, время так было занято учебой, что только в одно из воскресений мне удалось утром побывать в Лувре, и я убедилась, что бывать здесь надо много раз и подолгу.
И действительно, в первый год моей парижской жизни я старалась часто бывать и в Лувре, и в Люксембургском музее, да и потом не оставила этой привычки. Люксембургский музей меня особенно привлекал современными картинами и скульптурой, мне тогда особенно нравились статуи скульптора Менье — бельгийца, который брал темы из жизни рабочих. Очень сильное впечатление произвели на меня только что приобретенные музеем работы Родена — «Мысль» и «Мыслитель», а также его группа «Граждане города Кале», необычайно выразительные фигуры во весь рост, больше натуральной величины.
Из картин привлек меня «Бедный рыбак» Пюви де Шаванна — фигура одинокого рыбака на фоне светлой реки и туманного неба. Только это казалось мне новым. Здесь же, в Люксембургском музее, я несколько раз встречала А.В. Луначарского, который приходил сюда смотреть на работы скульптора Менье.
Закусив, я родила в библиотеку и обычно сидела там до вечера. Однажды, вернувшись домой, я нашла у себя телеграмму «Встречай скорым петербургским. Мама». Очевидно, мама осталась недовольна моими сообщениями о том, как я устроила свою парижскую жизнь, и решила навести порядок.
Я встретила маму, и мы прожили короткую и радостную неделю. Мама проверила, как я устроилась, решила, что живу я слишком далеко от факультета, да и хозяйка, и квартира моя ей не понравились. Она быстро перевела меня на другую квартиру, близ Ботанического сада, проверила состояние моего белья и платья.
Мы походили с ней вместе по Парижу, я показала ей и Пантеон, и собор Парижской Богоматери, и Большие бульвары. Пахнуло на меня домом, Россией. Не знаю, откуда мама взяла денег, чтобы приехать, — думаю, что она сэкономила на хозяйственных расходах. Для меня ее приезд был большой радостью. Он как раз совпал с Новым 1909 годом. Мы даже сфотографировались вместе у уличного фотографа перед Пантеоном, и у меня до сих пор хранится эта фотография.
После отъезда мамы я опять стала бывать на собраниях группы, или, как ее тогда называли, фракции.
3-я Дума, как выяснилось, была черносотенной, за исключением рабочих курий больших городов. У некоторых товарищей возникла даже мысль о необходимости в виде протеста отозвать из Думы социал-демократических депутатов.
Начались споры в партийной печати. Ленин выступил против отозвания. Как раз в эти месяцы он приехал в Париж вместе с Надеждой Константиновной Крупской. Помню, как они вместе пришли в кафе на Авеню де Гобелен на собрание фракции. Ленин сделал сообщение о политике партии, и, как это ни кажется странным теперь, нашлись товарищи, которые возражали ему, предлагая все же отозвать депутатов; они считали, что это будет воспринято как протест рабочего класса. Помню, выступил с необычайным задором кто-то из молодых членов партии, а Ленин спокойно, не повышая голоса неопровержимыми доводами поставил его на место. Я тогда впервые увидела Ленина и почувствовала, что это человек большого характера, ясно понимающий, чего он сам хочет и что должны хотеть другие.
Луначарский, который выступал до него, как будто еще допускал какие-то колебания, но все его романтические доводы развеялись перед ясной логикой ленинской речи. На этом собрании кроме членов партии большевиков были также меньшевики-интернационалисты, и тогда-то я познакомилась с одним из них — Германом Данаевым.
Данаев был родом из Симферополя. После крымских событий пятого года он бежал из тюрьмы, побывал в Швейцарии и очутился в Париже, где поступил на юридический факультет. Он был высокий, тонкий, черноглазый, с небольшой бородкой, приятным голосом и умел завладеть вниманием слушателей; он хорошо говорил и, как я потом узнала, писал стихи. Через несколько дней после этого собрания мы встретились в Тургеневской библиотеке, где он бывал ежедневно. Ему удавалось первому получать прибывающие из России журналы, — а Тургеневская библиотека выписывала много периодических изданий, некоторые же издания прогрессивных издательств получала даром. Мы поспорили с Данаевым из-за новой книги журнала, и он предложил мне вместо нее стихи Брюсова, пообещав прийти ко мне и обменять эту навязанную мне книгу на журнал, который я хотела получить. Так мы и сделали.
Герман побывал у меня, посмеялся над Надсоном, любимую книжку стихов которого я привезла с собой из России, зато одобрил Гейне, моего неизменного спутника: его «Книгу песней» в дешевом издании «Универсальной библиотеки» Реклама я постоянно возила с собой. Герман продекламировал мне некоторые стихи Брюсова, которого я почти не знала тогда, и они мне очень понравились. Я, разумеется, знала «Каменщика», но такие вещи, как «Ассаргадон», были мне неведомы. Герман читал своим звучным и гибким голосом, и я приходила в восторг от металла этих строк.
Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон. Владыки и цари, я говорю вам: Горе! Едва я принял власть, на вас восстал Силон — Сидон я ниспроверг и камни сбросил в море!Музыка этих стихов имела для меня тогда необыкновенную притягательную силу. Герман тоже восхищался ими и обещал оставить мне томик Брюсова еще на один день и вообще показывать все, что он будет находить интересным из стихов. За несколько дней мы с ним подружились, и он стал часто бывать у меня. Он познакомил меня со своей сестрой, Верой Левкович, которая приехала в Париж вместе с мужем, журналистом, которого незадолго до того пригласили писать в газете «Русские ведомости»: он печатался под фамилией Яворский.
Вера никогда раньше не выезжала из Симферополя и сразу попала из глухой русской провинции в Париж. Она боялась ходить по улицам, страшилась всего, — ажанов-полицейских, шумной толпы, боялась даже ходить в булочную. Сеня, ее муж, терпел эти глупые страхи потому, что у Веры ожидался ребенок. Об этом ребенке, который действительно родился и которого назвали в его честь Германом, Данаев рассказывал мне с восторгом.
Месяц январь вообще готовил мне неожиданности. В моей комнате появилась приезжая из Петербурга, Наташа. Ее прислала моя мама.
Оказалось, что она тоже была членом партии, работала одновременно со мной в Песковском районе Петербурга. В П[етербургском] к[омитете] ей дали мой петербургский адрес, чтобы она узнала у мамы, где я живу в Париже. Это была тоненькая блондинка, с длинной пушистой косой и ярко-синими глазами. Она привезла мне привет от мамы, коробку клюквы в сахаре, которую я так любила, и короткое письмецо. Ей пришлось наскоро уехать из Петербурга, спасаясь от ареста. К счастью, я знала, что у моей хозяйки есть свободная маленькая комнатка, и уговорила ее сдать этот уголок Наташе.
Те месяцы, которые Наташа прожила в Париже, остались в моих воспоминаниях связанными с нею. Утром я уходила учиться, а она слушала лекции по литературе в Коллеж де Франс, потом мы завтракали вместе в дешевой русской столовой на Рю Муффтар («Муффтарка», как ее называли) или обходились чашкой кофе с длинным белым хрустящим французским хлебом, который так приятно было ломать. После моих практических занятий мы бродили по Парижу, открывая каждый день какой-нибудь новый для нас квартал, — то нарядный сквер в одном из элегантных предместий, где среди деревьев стоял памятник Бальзаку в виде огромной головы мыслителя, вырастающей из мраморной глыбы, то кладбище, где были похоронены коммунары, чья стена сохранила еще трещины и следы пуль, то как-то мы обнаружили между старыми уличками пустырь, носящий громкое название «Сквер Арен», — это действительно был угол старой Лютеции, чудом уцелевший на левом берегу Сены: глинистая почва сохранила следы мест для зрителей — один из секторов амфитеатра, где когда-то происходили зрелища, и два-три дерева, древние жители тех мест, еще вздымались там. Мы ходили с Наташей на Монмартр, поднимались по крутым уличкам на вершину пригорка, который венчала белая церковь Святого сердца Иисуса[226]: оттуда видны были не только весь огромный Париж и Сена, тусклой лентой змеящаяся среди каменных набережных и уходящая вдаль, но и Фонтенбло[227] и вдалеке Версаль.
А по воскресеньям мы забирались в Лувр, — ведь вход во все музеи был тогда бесплатный. Денег у нас было мало, особенно у Наташи, и поэтому мы не бывали ни в театрах, ни в концертах, а по вечерам сидели в моей комнате, читали, а иногда Наташа пела, — у нее был очень приятный задушевный голос, она знала множество песен, особенно украинских.
Приходили мои товарищи, иногда заходил Данаев. Однажды он привел с собой своего товарища Виталия[228]. Виталий приехал откуда-то с Волги, где принимал участие в социал-демократической организации, был арестован и бежал из тюрьмы. Думаю, что он был превосходным оратором, — во всяком случае, мы с Наташей заслушивались его рассказами. У него было очень выразительное подвижное лицо, бритое, как у актера, и он рассказывал нам иногда, что играл в театре, не то в Саратове, не то в Самаре. Он хорошо декламировал и часто читал нам вслух стихи, но я замечала, что это были стихи, напечатанные в сборниках «Чтец-декламатор».
Мы с Наташей и, конечно, Герман увлекались теперь другими стихами и показывали их Виталию. Он внимательно прочитывал сперва глазами, а потом вслух и просил дать ему книгу, чтобы переписать. У него была толстая тетрадка, в которую он записывал стихи, которые ему нравились. Иногда он пел нам — у него был сильный баритон, и он охотно пел драматические веши, вроде баллады Рубинштейна «Перед воеводой молча он стоит». Перед тем как запеть, он просил, чтобы мы погасили свет, объясняя это тем, что ему приходится гримасничать во время пения, а он не хочет, чтобы на него в это время смотрели.
Мы так подружились с ним, что, когда в нижнем этаже у моей хозяйки освободилась еще одна комната, я предложила ему переехать туда. Он поморщился и сказал, что не может платить вперед, как этого требовала наша хозяйка. Я заявила, что это можно обойти, и Виталий поселился в том же доме, что и мы с Наташей, но этажом ниже. Теперь после партийных собраний мы возвращались все вместе, а вскоре к нашей компании присоединился еще один юноша, тоже член партийной группы[229]. Теперь у нас было два поэта, но меня это не вдохновляло. Напротив, я совершенно перестала писать стихи, потому что чувствовала, что их надо писать совсем иначе, чем те авторы, которыми я когда-то увлекалась. Ни Надсон, ни Некрасов теперь не говорили мне ничего, а столько было нового в поэзии, что говорилось современным нам языком, что волновало и трогало! Каждое новое стихотворение Блока мы встречали восторженно, и номер журнала или альманаха, где эти стихи печатались, был для нас самым желанным. Так мы узнали «Незнакомку» — не пьесу, а стихотворение, так узнали те стихи, которые впоследствии были напечатаны во втором томе.
6. Русский бал (1909)
Наступила весна 1909 года, и как-то, на одном из собраний группы, заговорили о том, что уже пора устроить ежегодный «Русский бал». Этот бал устраивали под флагом Тургеневской библиотеки, но библиотека получала только часть вырученных денег, а остальная сумма делилась между партиями с[оциал]-д[емократов] и с[оциалистов]-р[еволюционеров]. Поэтому нужно было создать «бальную комиссию» из представителей обеих партий и заняться программой будущего вечера. В комиссию входили еще представители революционного Красного Креста и, конечно, Тургеневской библиотеки.
Наиболее солидным и хозяйственным людям поручали выбрать и снять залу, заказать и распространять билеты. Им предстояло также пригласить влиятельных членов русской парижской колонии, а в Париже тогда жили многие русские, как связанные с посольством, так и далекие от него.
Но чтобы получить разрешение полиции на устройство вечера, нужно было заручиться согласием посольства. Для танцев приглашали французский оркестр, в зале устраивалось несколько киосков, где дамы (наиболее красивые и хорошо одетые) торговали цветами и шампанским. В общем, церемония была совершенно такая же, как в любом русском провинциальном городе.
Все это было налажено, оставалось только найти самое главное: «гвоздь программы». И Виталий, который был заводилой всяких живых и веселых мероприятий в нашей фракции, вдруг предложил поставить спектакль. В это самое время Данаев принес от Мирона только что прибывший из Петербурга сборник «Знание» с напечатанной там пьесой Андреева «Дни нашей жизни»[230].
«Давайте поставим это», — сказал Виталий. «Но ведь мы никогда не играли на сцене», — возражали мы. Но оказалось, что Данаев играл, и он поддержал Виталия, который предложил себя в качестве режиссера и исполнителя. Нас всех увлекла мысль впервые сыграть новую пьесу Леонида Андреева перед парижской публикой, эта идея завладела нами, и нам удалось уговорить наших строгих старших товарищей[231], занятых размежеванием с меньшевиками и сохранением чистоты политической веры, доверить нам и утвердить выбранный нами «аттракцион».
Мирон поддержал нас. «Все хотят читать эту пьесу, и все придут ее смотреть, — твердо заявил он. — В русскую библиотеку приходит много народу. Я поищу среди них подходящих для вас актеров, а может быть, и настоящего режиссера. Начинайте». И мы, недолго думая, начали.
Денег на расходы у нас было очень мало. Поэтому мы начали с того, что решили сами расписать все роли: Наташа, Виталий, Герман, я, а также еще несколько человек. Благодаря этому мы узнали текст пьесы еще задолго до начала репетиций, и многие из выражений героев Андреева стали у нас ходовыми. Так, например, «тихое семейство», «бывшие люди»[232], «Вставай, адвокат, и жену буди! Идем на бульвар гулять, — на бульваре хорошо, грачи поют!» Мы стали применять эти выражения во многих случаях нашей отнюдь не веселой жизни, но они облегчали нам эту жизнь, и когда наши строгие товарищи по партии косо смотрели на наше молодое веселье, мы, не раздумывая, называли их бывшими людьми, а такое название обязывает: если такой человек ходит в «бывших», то он теряет и очарование, и авторитет, хотя, может быть, и обладает множеством достоинств.
Мы начали репетировать. Виталий играл роль «вечного студента» Онуфрия, Герман — главного героя пьесы, неврастеника студента Глуховцева, женские роли перераспределялись несколько раз и наконец достались кому-то из незнакомых, не принадлежащих к нашей компании студенток.
Спектакль имел большой успех, и вечер прошел с блестящим материальным результатом[233]. В киосках красивые русские дамы продавали цветы и шампанское бокалами, и ничего не подозревавшие об истинных целях этого вечера богатые посетители охотно клали золотые десятифранковики на прилавки. Были, разумеется, и танцы, а к концу вечера многие, дорвавшись до русской водки, оказались весьма навеселе. Конечно, никто из студенток-эмигранток не мог сравниться с этими богатыми русскими дамами, так как у нас не было туалетов, а основная масса зрителей с трудом набрала по три франка на билет. Однако в танцах участвовали все, — кто как умел, и если появлялась хорошо танцующая пара или даже солист, исполняющий русский, гопак или лезгинку, то их окружали тесным кольцом, хлопали им и требовали повторения.
В конце вечера, когда «шикарная публика» разъехалась, эмигранты, которые тосковали по родине, собирались группами, начинали петь сначала революционные, а потом и просто русские народные песни.
На этом вечере я впервые снова встретила Кудрявцева[234], который был моим первым проводником по Парижу. В том же потертом костюме, в высоких сапогах, он сидел за столиком с несколькими эсеровского вида мужчинами и пил, и пел. Он поздоровался со мной: «Видите, я вам сказал, что мы еще встретимся: в Париже все встречаются».
После вечера у Виталия начался какой-то необыкновенный подъем настроения, он стал каким-то возбужденным и при любой возможности читал нам свои стихи. Мы с Наташей слушали их с интересом, так как они действительно были лиричны, хотя в них попадались грубые ошибки против грамматики, рифмовки и размера. Как раз в это время Герман Данаев перестал бывать в нашей компании, — говорили, что он влюблен в ту студентку, которая играла роль Оль-Оль[235], и бывает только у нее и у своей сестры Веры, где наш Виталий встречал его, — он тоже часто бывал там.
Мы стали замечать, что Виталий очень плохо выглядит, сильно похудел, стал раздражительным и даже неохотно поет свои любимые песни. Я подозревала, что у него плохи денежные дела, и моя хозяйка подтвердила, что он давно не платит ей, ссылаясь на то, что не получал денег из России. Я знала, что он ищет работу и даже пробовал наниматься временным грузчиком на центральном рынке. Его единственный синий костюм, который он старался содержать в чистоте, заметно пообносился, и он даже перестал носить галстук.
Мне было трудно уделять ему много внимания, так как подошло время экзаменов и нужно было спешить повторять все, что я пропустила. А тут еще Наташа получила приглашение вернуться в Петербург. Зачем ей надо было возвращаться, я не знаю, это она держала в тайне. Как бы то ни было, она уехала, и только через некоторое время я узнала, что она уже в Лондоне, уехала туда со своим женихом, талантливым молодым экономистом[236], который получил там работу в отделении Русско-Азиатского банка. Всю жизнь мы с ней переписывались, хотя и с большими перерывами, и знали все друг о друге.
Для Виталия отъезд Наташи был очень тягостен. Он пытался в качестве постоянного соседа заходить ко мне каждый вечер, читать мне свои стихи, но большое количество средних стихов всегда приводило меня в дурное настроение, а иногда и в ярость.
Виталий был не единственным, читавшим мне свои стихи. Другой наш сосед, тоже русский эмигрант, постоянно являлся в мою комнату с тетрадкой стихов[237]. Поэтому я предложила обоим поэтам встречаться в своих комнатах, а мне дать возможность готовиться к моим экзаменам.
К сожалению, я провалилась на экзамене по химии; «провалила химию», как мы тогда говорили. Мне предложили пересдать через месяц или отложить экзамен на осень. Но отложить на месяц означало не поехать домой, в Россию, или, во всяком случае, сократить каникулы. Я решила уехать, как только будет возможно, и вернуться в августе, а дома готовиться к экзамену.
За несколько дней до моего отъезда мадам Обино, хозяйка наших меблированных комнат, с криком вбежала ко мне, сказав, что не может достучаться до Виталия. Ключа от комнаты он не оставил, и она уже два дня не убирает комнату. Я спросила, не подойдет ли мой ключ, но оказалось, что ключи все разные, и вообще этот съемщик уже давно не платит за квартиру и, должно быть, тайком переехал куда-нибудь, чтобы не платить. На ее крик собрались другие жильцы, и мы стали уверять, что Виталий непременно вернется, что он должен получить деньги из России и тогда расплатится с ней. Но мадам Обино уже твердо решила обратиться к полиции, и действительно через некоторое время пришли два ажана, осмотрели дверь комнаты и заявили, что ключ торчит в замочной скважине изнутри.
«Значит, он дома и не отзывается! Негодяй! — сказала наша хозяйка. — Сейчас я отворю!» Она побежала в кладовку и принесла оттуда топор, сама всунула лезвие в щель и надавила. Дверь отворилась, она первая вбежала в комнату и громко, раздирающим голосом закричала: «Господи! Господи! Он повесился!»
Все, кто толпился перед дверью, вошли в комнату, поднялся невообразимый шум, ажаны стали снимать тело с петли и укладывать его на кровать. «Он мертв уже два дня», — сказал один из них.
Наша партийная организация взяла на себя организацию похорон и расходы по ним. После Виталия не осталось ни одного су, его кошелек был пуст и его чемоданы тоже. В комнате из его вещей не было ничего: у него имелся тот синий костюм, в котором он и ушел из жизни, да на этажерке несколько книг из Тургеневской библиотеки или взятых у товарищей для прочтения. Клеенчатая тетрадка со стихами, переписанными его крупным уверенным почерком, без помарок. На столе нашли письмо к жене в один из волжских городов, — мы даже не знали, что у него есть жена, учительница, и маленькая дочь. Письмо не было запечатано, он написал в нем, что жить незачем, не для чего[238].
Хоронили Виталия в воскресенье, было много народу. Всю дорогу до кладбища пели революционные русские песни: «Вы жертвою пали» и другие. Он действительно пал жертвой бесцельной, бессмысленной жизни человека, оторванного от родины, заброшенного в чужую сторону.
Через несколько дней я должна была уехать. Перед моим отъездом ко мне зашел Герман Данаев и сказал, что вместе с другими товарищами просмотрел тетрадку, где были записаны стихи, которые Виталий читал нам как свои. Но все эти стихи были чужие, написанные Германом и другим молодым поэтом, моим соседом по квартире[239]. Мне и Наташе Виталий читал стихи Германа, а сестре Германа, у которой часто бывал, декламировал стихи нашего соседа. У бедняги своих стихов не было. Каждый вечер он читал где-нибудь чужие стихи и за это получал ужин.
Мы вспомнили с горестью, как Виталий посмеивался вместе с нами над теми, кого мы называли «бывшими людьми», но он и сам оказался лишним для жизни человеком, одним из «бывших». Я написала Наташе в Петербург о самоубийстве Виталия, но ответа не было. В этой мешанине самых разных людей, бежавших из России и не нашедших себе места в чужой стране, я не видела никого, кто сохранил ясность ума и твердость духа, я не смогла разглядеть тех, кто пронес через годы испытаний и эмиграции могучую веру в то, что личные судьбы не имеют значения, что русский народ должен встать из-под развалин революции и отбросить все то, что стоит на его пути. «Через десять лет», — сказал Ленин, и действительно, через десять лет рухнули дворцы и сам он встал во главе народа, восставшего, чтобы строить новый мир.
7. Реферат Ленина
Ленин приехал в Париж в 1909 году вместе с Надеждой Константиновной Крупской и выступил на одном из собраний нашей группы содействия РСДРП.
Это собрание было не в кафе де Гобелен, а близ Орлеанского вокзала, тоже в кафе[240].
Приходящие на собрание направлялись вглубь кафе, обходили хозяина, стоявшего за прилавком, и подымались по узкой лестнице на второй этаж, где занимали места за столиками. Мы сидели, как всегда, за столиками, на которых стояли напитки, заранее заказанные гарсонам, — пиво, черный кофе или гренадин. Во время важных собраний гарсоны не входили в зал, разве только по вызову.
У входа в зал за столиком, поставленным поперек двери, сидел, как всегда, секретарь нашей группы товарищ Ильин. Слева у зеркала был оставлен столик для Владимира Ильича и Крупской. Оба пришли вместе, Ленин пропустил Крупскую вперед, поздоровался с товарищем Ильиным и другими. Он был в скромной поношенной паре с воротничком и галстуком. Обращаю внимание на эту деталь, потому что наши русские эмигранты имели привычку приходить в кафе без галстука, в сорочке с открытым воротом. А в таком виде их не допускали. Мы все были очень взволнованы, когда Ильин объявил, что товарищ Ленин ознакомит присутствующих с первыми главами своей книги.
Все мы знали, что Владимир Ильич будет говорить о «богдановщине», как называли в те времена философскую теорию русских последователей Маха. Все с нетерпением ждали, как Ленин расправится с этой теорией.
Ленин читал около часа по клеенчатой тетрадке, далеко отставив писаный текст перед собой.
Решительные минуты. Недаром противники большевизма изображали вождя с метлой в руке[241], расчищающего наши мозги от накопившегося там мусора. Насупив брови над стеклами очков и глядя перед собою вдаль, Владимир Ильич глубоко проникал в мысли и чувства своих сторонников, и мусора не должно было остаться.
В Парижской группе имелись сторонники Богданова и немало философски образованных товарищей, от кого можно было ждать резких возражений докладчику.
Помню, как Анатолий Васильевич Луначарский делал пометки в блокноте и вскоре попросил слова. Он немного волновался, возражая Ленину, и, выступив, скромно сел на свою банкетку у зеркала, ожидая ответа докладчика.
Помню, с Анатолием Васильевичем пришла на реферат Владимира Ильича одна русская эмигрантка, которая иногда, чрезвычайно редко, посещала наши собрания. Ее звали Маргаритой, она была москвичка, где-то служила в Париже и, по слухам, имела ребенка, которого ей не с кем было оставить дома. Эта женщина долгое время интересовала меня, и я пыталась у всех русских, живших тогда в Париже, узнать ее фамилию (мы знали друг друга только по кличкам). Позднее один из тех, кто вырос в Париже в те годы, высказал предположение, что это могла быть Маргарита Сабашникова, дочь издателя Сабашникова, но уверенности я так и не получила.
Луначарского тогда обвиняли в богоискательстве и богостроительстве. Это были смертные грехи, и обвинение надо было опровергнуть.
Помню, с каким нескрываемым задором выступил в прениях наш питерский товарищ, студент юридического факультета Сорбонны и ярый защитник теории Маха. Это был Ваня Залкинд, ставший в Октябре комиссаром финансов Северной Коммуны.
Помню некоторую манерность, с которой он преподнес нам окончание своей речи:
— Так предполагает Мах, Богданов и ваш покорный слуга.
За ленинскую позицию выступили Зиновьев, Каменев, Окулов[242] и другие.
Владимир Ильич спокойно разобрался в возражениях, отстоял учение о познаваемости мира, раскрыл сложность процесса познания, словом, раздолбал идеологическую философию, так что от нее ничего не осталось.
На нас, зеленую молодежь, не подготовленную к философским диспутам, логика и эрудиция Ленина произвели неизгладимое впечатление.
Если у кого-нибудь из нас еще были сомнения в пользу Богданова и его группы, то теперь мы беззаветно поверили Ленину.
Да, наука всемогуща, и нет предела ее развитию.
8. Янина и Ян
В лодзинской женской гимназии, где я училась шесть лет, в одном классе со мной была Янина Гаммер. Маленькая беловолосая девочка с длинной косой, всегда аккуратно заплетенной и завязанной на самом конце тесемочкой, она для всего нашего класса была символом аккуратности и трудолюбия. Ее отец, бухгалтер одного из лодзинских текстильных фабрикантов, держал детей в строгости и не разрешал никакого отступления от гимназических правил.
Янина училась хорошо, наша классная дама Александра Ивановна любила ее, несмотря на то что она была еврейкой, и пользовалась ее помощью при всяких почетных для нас поручениях, — например, ей доверялось раздавать тетради после классной работы. При заполнении четвертного табеля Янина вписывала своим аккуратным почерком наши двойки и тройки и редкие пятерки в наши школьные дневники, а Александра Ивановна диктовала ей хриплым, профессионально-педагогическим осипшим голосом. Когда Александра Ивановна была сердита на меня, она поручала Янине читать вслух на уроках рукоделия рассказы из «Записок охотника» или «Воспоминания Багрова-внука», и Янина, скромно взобравшись на кафедру, читала всему классу приятным голосом про Хоря и Калиныча.
Янина переходила с хорошими отметками из класса в класс, не принимала участия в наших литературных и поэтических кружках, не участвовала в шалостях, направленных против нашего учителя рисования Андреева, и, в общем, была примерной ученицей до того дня, когда неожиданно для всех нас примкнула к забастовке девочек-полек, требовавших от нашего директора права говорить на своем родном польском языке в школе, а заодно и свержения самодержавия.
Янина, как и все участницы этой забастовки в нашей гимназии, а наша гимназия бастовала, как и все учебные заведения Польши в 1905 году, была исключена с «волчьим билетом». Это означало, что ее не примут отныне ни в одну школу, ни в один университет в России.
Неожиданно я встретила на бульваре Сен-Мишель Янину Гаммер. Она первая узнала меня — очевидно, я изменилась меньше. Янина положительно стала хорошенькой, и я только сейчас обратила внимание на ее глаза — зеленые, продолговатые, как у русалки на картинах модного в то время Беклина.
Она улыбалась мне как давней подруге. Я сразу забыла то неприязненное чувство, которое жило во мне с гимназических времен к тихоне и чистюле, подлизе Гаммер. Оказалось, что она тоже учится на медицинском факультете, но уже на третьем курсе (а я была на первом). Она уехала в Париж после того, как ее исключили из казенной гимназии, подготовясь экстерном к экзаменам на «аттестат зрелости». Теперь она очень увлекалась своей практической работой в клинике и, как она сказала мне, собиралась специализироваться по микробиологии, совершенно новой в то время области медицины. Мы обменялись адресами, и в одно из воскресений я побывала у нее в гостях.
Ее комната не походила на парижские меблированные комнаты, — не было ни двуспальной кровати, ни крытого бархатом кресла с помпончиками и бахромой, а стоял просто пружинный матрац на ножках, покрытый пестрой веселой тканью, маленький письменный стол, на котором лежали в порядке книги и тетради, а на стене висела замечательная восточная вышивка на грубом холсте, изображающая огромное черное солнце с красными лучами. Я сразу заинтересовалась этим ковром, и Янина объяснила мне, что это «сартская[243] вышивка». Я спросила, очень ли она дорогая. «Не знаю, — ответила Янина, — я получила ее в подарок». И, заметив изумление в моих глазах, тут же пояснила: «От одного коллеги. Он приехал из Средней Азии и учится вместе со мной».
Потом мы заговорили о Лодзи, о нашем классе, об Александре Ивановне, и Янина сказала: «Старушка совсем растерялась. Ты знаешь, ведь у нее убили сына на войне». Я этого не знала, — ведь по правилам учительницам в царской гимназии полагалось быть старыми девами или бездетными вдовами. Но у Александры Ивановны был сын, которого она скрывала и о существовании которого никто не знал. Янина заходила к ней проститься перед отъездом за границу и видела его фотографию на столе.
Как это было неожиданно для меня! Но вскоре наступила еще одна неожиданность. Перебирая книги на полке Янины, я увидела рядом с польскими и русские книги. Там была и книга стихов, и я узнала ее: эта книга незадолго до того побывала в моих руках. Это были стихотворения Брюсова, а книга принадлежала моему знакомому, молодому поэту Данаеву. Вот и его фамилия написана на титульном листе, — наверху справа: Г. Данаев.
«Ты знакома с Данаевым?» — «Да. Он принес мне ее вчера». — «Тебе нравятся эти стихи?» — «Не очень, — сказала она. — Но он уверяет меня, что это превосходно. Ведь он и сам пишет стихи».
В это время в дверь постучали, и в комнату вошел высокий, гладко причесанный блондин с некрасивым, но привлекательным славянским лицом: голубые глаза, длинный нос, какая-то милая усмешка на детских губах.
«Янек, познакомься. Это моя гимназическая подруга Лиза, я тебе рассказывала о ней». Он сказал, протягивая мне руку: «Ян Новицкий. Здравствуйте. Так вы та самая Лиза, с которой Янина не разговаривала в течение многих лет?» А я даже не помнила, что мы с нею действительно долгое время не разговаривали.
Я объяснила, что все мы были глупые, и мы посмеялись втроем. Янина сказала: «Вот коллега Новицкий и подарил мне эту сартскую вышивку. Он тебе все расскажет о сартах, если хочешь».
Мы просидели весь вечер вместе, пили чай, и Ян Новицкий рассказывал мне о Средней Азии, где он родился. Еще отец его был выслан туда в начале восьмидесятых годов, а жена последовала за ним, и они так и остались в одном из городов Закаспия.
«Сарты — это их бранное прозвище, а они сами называют себя узбеками, — пояснил мне Ян. — Отец мой собирал эти вышивки, и я взял с собой в Париж несколько штук, чтобы украсить свой дом. В моей комнате их еще больше, посмотрите». И он открыл дверь в стене, за которой оказалась такая же комната, так же обставленная. Стены ее были сплошь завешаны такими же вышивками, «сюзанэ» называются они по-узбекски, пояснил мне Ян. На пружинном матраце, заменявшем кровать, так же, как и в комнате Янины, было брошено такое же сюзанэ. «Извините, у меня не убрано», — сказал он и закрыл дверь.
Наговорившись вдосталь, я ушла, обещав заходить, и действительно стала бывать у Янины и Яна, — не слишком часто, но достаточно часто, чтобы понять, что это семейная пара, очень счастливо нашедшая друг друга в джунглях Парижа.
Герману Данаеву я ничего не сказала, что видела принадлежащую ему книгу у Янины. Я поняла, что Янина ему нравится, и, вспоминая ее русалочьи глаза, не удивилась этому. Через некоторое время он женился на другой моей подруге, тоже из лодзинской женской гимназии, но это другая история.
Янина иногда бывала у меня, рассказывала о необычайных способностях Яна, о том, что он одновременно стажирует также в Институте Пастера и что после революции, — а он уверен, что непременно будет революция в России, — он поедет в Варшаву и Янина поедет вместе с ним. Там они откроют лабораторию по микробиологии со всеми новейшими методами, чтобы помогать врачам в диагностике. «В Польше такая нищета, — говорила она, — так умирают дети! Я буду детским врачом, а Ян — микробиологом. Нам предстоит много работы».
Однажды Янина прибежала ко мне утром, когда я еще лежала в постели, и сообщила мне потрясающую новость: ее отец, бухгалтер, получил от своего патрона командировку в Берлин, чтобы разъяснить какие-то недоразумения с немецкими фирмами, и отец решил воспользоваться случаем и навестить дочку в Париже, куда до сих пор только писал ей письма. Он хотел посмотреть, как она живет, занимается ли серьезно, не разболтала ли ее парижская веселая жизнь? Ведь он посылал ей 25 рублей в месяц и имел право знать.
— Ян, разумеется, ушел ночевать к товарищу, — говорила Янина, — и унес свои вещи. Но как быть с его комнатой? Отец непременно спросит, зачем мне вторая комната и кто в ней живет. Я, конечно, могу соврать, что там живет подруга, которая уехала ненадолго, но папа не поверит и подумает бог знает что. Не знаю, кого мне просить пожить у меня на время его приезда.
— Хочешь, я поживу у тебя?
Янина даже не поверила, — она не смела мне предложить такой выход, но сразу ухватилась за него. А меня, разумеется, увлекла мысль о таком романтическом обмане: обмануть отца, помочь подруге, сыграть роль соседки, живущей постоянно рядом.
— Чудно. Я принесу свои вещи к тебе вечером после занятий.
Янина посмотрела на меня с испугом:
— Поезд приходит в восемь утра. В половине девятого папа уже будет у меня.
— Бегу с тобой, — сказала я. — Уже половина восьмого.
Я сунула кое-какие вещи в маленький чемоданчик, схватила свой портфель, с которым бегала в клинику и на занятия, и мы с Яниной вышли из дома.
— Не знаю, что сказать консьержке, — говорила Янина. — Придумаю что-нибудь.
Мы добежали до ее дома вовремя, и не успели мы войти в комнаты, как услышали на улице шум подъехавшего фиакра, — тогда еще в Париже было очень мало такси и у входа на вокзал ждали извозчики в белых цилиндрах, сидящие на высоких козлах одноконных карет.
Янина побежала встречать отца, который расплачивался с кучером, а я стояла в передней и ждала у отпертой двери. Я слышала, как Янина задержалась у окна консьержки и сказала громко:
— Здравствуйте, мадам. Ко мне приехал отец, познакомьтесь, пожалуйста. Он проживет у меня несколько дней.
Тем временем я успела сунуть свой чемодан в комнату Яна и в ужасе увидела, что он забыл свой узбекский халат, который лежал на стуле у его матраца-кровати. Я быстро сунула халат в свой портфель и стала закрывать его. Были там еще ночные туфли Яна, но их мне окончательно некуда было девать, и я сунула их под подушку.
Янина с отцом уже входили в квартиру. Я успела вовремя встретить их в передней.
— А вот моя подруга, которая живет со мной, — веселым голосом сказала Янина. — Лиза, ты ведь знаешь папу еще по Лодзи!
Я, конечно, улыбнулась и подала руку, а папа тоже улыбнулся и любезно сказал, что знает моего отца и крайне удивлен тем, что Янина не сообщила домой о том, что мы с нею живем вместе.
— Мы неожиданно решили устроиться вместе, — объяснила я, — нашли подходящую квартиру, — знаете, это гораздо дешевле, чем снимать меблированную комнату у хозяйки.
Отец Янины с удовольствием кивнул головой, одобряя эту мысль. Я поспешила извиниться, объяснив, что мне надо пораньше в больницу, и поспешила скатиться по лестнице. По дороге я выпила в баре черного кофе с рогаликом и пришла в больницу необычно рано.
Я очень быстро решилась на этот обман, но теперь надо было подумать, как играть взятую на себя роль. Впрочем, утром времени подумать у меня не было, так как пришлось заниматься своими больными, потом был обход профессора, потом снова больные. Около часу дня я оказалась снова на бульваре Сен-Мишель и медленно пошла по правой стороне, ожидая, что мне попадется навстречу Ян. И действительно, он ждал меня на углу у кондитерской, несколько смущенный, но милый и любезный, как всегда.
— Ну, как они? — спросил он. — Янина и отец?
— Все в порядке. Получите ваш халат. А ночные туфли я сунула под подушку.
— Спасибо, спасибо… А что будет дальше?
— Дальше я буду ночевать там вместо вас.
— Как это неприятно… — смущенно пробормотал Ян.
— Ничего неприятного, очень интересно.
Ян, по-видимому, не был согласен со мной.
— А что они сейчас делают?
— Не знаю. Янина не пойдет в клинику, — она не хочет оставить отца одного. Я приду туда после практических занятий.
— Может быть, нужны деньги? — спросил Ян.
— Ничего не нужно.
— Но мне нужны мои книги и тетради. Я забыл их взять. Посмотрите, пожалуйста, у меня на столе.
Оказывается, этот обманщик еще навязывал мне поручения. Но я решила исполнить свою роль до конца, узнала, какие ему нужны книги, и обещала принести их вечером в библиотеку святой Женевьевы.
— Не опоздайте, мне надо еще готовиться вечером, — напутствовал меня Ян. Мы расстались, и я ушла в свою молочную столовую, где обедала, как и все в Париже, между часом и двумя.
Настроение у меня было самое веселое. Вечером, после практических работ, я забежала на собственную квартиру, собрала кое-какие необходимые вещи, сунула в тот же портфель на этот раз свой собственный халат и отправилась рано вечером на свою вторую чужую квартиру. Я не успела предупредить свою собственную привратницу-консьержку о том, что не буду ночевать, но зато, проходя с чемоданчиком мимо консьержки Янины, поздоровалась с нею громко и сказала:
— Здравствуйте, мадам. Я буду жить у мадемуазель Гаммер два дня. Если меня будут спрашивать, то вот моя фамилия, — я написала ее на этой бумажке.
Консьержка посмотрела на меня своими живыми черными глазами и улыбнулась мне:
— Вместо мсье Новицки? А мсье Гаммер знает?
Эта проныра сама все понимала, и никакие наши хитрости не могли ее провести.
Янина и ее папа встретили меня радостно и сказали, что Янина водила отца по Парижу, была с ним на Больших бульварах и даже обедала в «Бульон Дюваль», дешевом ресторане. Мне необходимо было поговорить с Яниной с глазу на глаз, но папа все время ходил за нами следом — и в кухню, и даже пробовал войти в «мою» комнату, но я невежливо закрывала дверь перед его носом, боясь, что он обнаружит что-нибудь совсем неподходящее для жилья приличной молодой девушки.
Этот бухгалтер был человек дотошный. Он хотел все знать и вникал во все мелочи, — где и что мы покупаем на завтрак и на ужин, кто убирает наши комнаты. Янина пыталась его убедить, что мы сами моем полы, но он не поверил. И действительно, у Новицких полы мыла Джульетта, подавальщица из столовой, где они обедали, — некрасивая, но романтическая девушка. Джульетта была леновата и в последний раз замела окурки папирос Яна под газовую плиту, откуда папа их вытащил, желая показать нам, как надо подметать комнаты и кухню. Обнаружив окурки, он стал требовать объяснений, и мне пришлось и это взять на себя.
— А ваш отец знает, что вы курите? — строго спросил он.
— Он сам курит, — пыталась я оправдаться, — и ничего не имеет против того, чтобы я покуривала.
— Ну, знаете!..
Мой папа был скомпрометирован вместе со мною, но благодаря этому бухгалтер Гаммер уже не пробовал проникнуть в мою комнату. Я, конечно, не могла ссориться с ним из-за Янины, но понемногу уже начинала чувствовать к нему неприязнь. Поэтому я с удовольствием ушла в библиотеку, захватив с собой книги и тетради Яна и потихоньку заперев его комнату на ключ, который унесла с собой.
В библиотеке я просидела до поздней ночи и, когда вернулась, вспомнила, что у меня нет ключа от квартиры. Я позвонила тихонько, и Янина открыла мне, — она ждала меня в передней. Папу она уложила спать на своей кровати, а самой ей негде было лечь, потому что комнату Яна я заперла. Мы легли вдвоем на кровати Яна и долго не могли успокоиться, то разговаривая шепотом, то громко смеясь, совсем забывая о том, что в комнате рядом спит усталый папа. Но папа, видимо, сильно устал с дороги и от гуляния по Елисейским Полям и теперь крепко спал, храпя во все носовые завертки, как и полагается человеку со спокойной, не омраченной никакими обманами совестью.
— Он уезжает завтра утром, — шептала мне Янина. — Он очень сердился, что ты заперла на ключ свою комнату и он не мог войти туда. Он сказал, что так подруги не поступают, что это признак недоверия. Тогда и я должна закрывать свою комнату.
Я очень плохо спала эту ночь и утром ушла пораньше, попросив Янину передать отцу поклон от меня и пожелание счастливого пути. Его поезд уходил днем, и я больше не собиралась встретиться с ним. Вечером Ян принес ко мне на квартиру мой халат и свои ночные туфли, которые он по ошибке принял за мои, — хотя это были его собственные. Из этого можно видеть, до какой степени он был «не в своей тарелке».
С Новицкими я потом встречалась много раз в дальнейшие годы моей парижской жизни. Они оба уехали в Россию еще до Первой мировой войны. К тому времени отец Янины умер, а оба молодых врача поселились в окрестностях Варшавы, где, по слухам, открыли что-то вроде лаборатории для микробиологических исследований. Дальнейшая их судьба мне неизвестна.
9. Париж, 1910 год
Более глубокое знакомство с жизнью Парижа я начала уже после того, как мне опротивели эмигрантские склоки и дрязги.
Это было года через два после моего приезда. Проходя по правой стороне бульвара Монпарнас, я остановилась у вывески, которую, конечно, видела много раз, но оставляла обычно без внимания. На строгой чугунной ограде небольшого особняка имелась возле калитки эмалированная дощечка с надписью: «Student Hostel»[244]. Калитка была приоткрыта. Недолго думая, я вошла в нее.
Дорожка, обрамленная газонами, привела меня к дубовой двери, которая открылась в небольшой вестибюль с деревянными панелями и отлогой лестницей. Я поднялась во второй этаж и попала в просторную комнату с дубовыми книжными шкафами вдоль стен и светлыми окнами, выходившими в сад. Рамы были распахнуты, шкафы тоже были открыты, и я принялась рассматривать книги. Я увидела нарядные томики Диккенса, Вальтера Скотта, Китса, Теннисона. На другой полке стояли Корнель и Расин, Мольер и Шатобриан — все на английском языке.
Тут же стоял небольшой столик, и на нем лежала пачка библиотечных карточек. «Запишите книгу, которую вы выбрали, подпишите разборчиво свою фамилию и проставьте свой адрес», — записка с этими словами лежала под стеклом на столике.
Я ждала, что сейчас явится заведующая библиотекой, но никто не входил в комнату. Только ветер шевелил белые занавески на окнах, да из сада доносились отголоски негромкого разговора. Подсев к столику, я записала на себя томик стихотворений Вальтера Скотта — с прелестными гравюрами. До сих пор я не знала поэтических произведений великого шотландского рассказчика. Вдруг я услышала шаги и повернулась.
За моим плечом стояла тоненькая смуглая девушка с бронзовыми волосами и короткой челкой.
— Вы русская? — сказала она, глядя в заполненную мою карточку. — Познакомимся. Я — Одетта Сен-Поль.
— Вы библиотекарь?
— Нет. Я, как и вы, посетительница. — Она улыбнулась, и тут я впервые увидела ее большие глаза, полные насмешливого ума и веселья. Было в этих глазах столько пытливого внимания и доброжелательного интереса к собеседнику и столько лукавства, что я, откинув смущение, которое мне полагалось бы проявить, спросила простодушно:
— А где мы находимся?
— Здесь женский студенческий клуб, — объяснила Одетта.
— А почему английские книги? А можно в нем участвовать? Сколько надо платить?
Моя собеседница коротко хохотнула, показав белые зубы, и взяла меня под локоть:
— Забирайте вашего Скотта и пойдем пить чай. Вы все увидите сами на месте.
По другой лестнице мы спустились в сад за домом. Это был прелестный городской садик — из числа тех, которые так украшают Париж, внезапно возникая подобно зеленому островку среди каменного моря, огороженный высокой стеной, радующий глаз раскидистыми яворами, каштанами, лиственницами, островерхими тополями.
В аллее перед лужайкой был раскинут длинный, покрытый скатертью чайный стол, уставленный чашками и бутербродами. На столе красовался никелированный самовар — да, именно самовар, которого я не видела уже со дня отъезда из дома. А у самовара сидела английская леди — такая, какими их изображали в «Ниве» и «Солнце России», — долговязая, тощая, в платье из тяжелого сиреневого шелка, с кружевным воротничком и рюшкой, подпирающей уши. Лошадиный подбородок и зачесанные в крошечный шиньон желтые волосы увенчивались модной шляпой с торчащим кверху перышком из хвоста «райской птицы». Такие перья стоили очень дорого, и их называли «эспри».
Леди любезно улыбнулась и вопросительно поглядела на нас. Одетта представила меня: «Мисс Моррисон, это наша новая подруга, она приехала из Петербурга, чтобы учиться медицине».
Мисс Моррисон благожелательно кивнула мне. «Хау ду ю ду? — спросила она и, не давая себе труда остановиться, продолжала: — Фоор у фэйбл?»[245]. Увидев, что мисс Моррисон взяла в руки чайник, я поняла ее вопрос: она хотела узнать, пью ли я крепкий чай или слабый. «Фоор», — ответила я, невольно переняв ее английское произношение французских слов, и она с удовольствием плеснула мне в чашку кирпично-красного настоя, а потом слегка разбавила его водой из самовара. «Дю лэй, силь ву пле?»[246] — продолжала она. Мы с Одеттой долили по нескольку капель молока из фаянсового сливочника и, наполнив свои тарелки белым хлебом с маслом, расположились в конце аллеи, за деревянным столиком.
Мы стали беседовать. Одетта разъяснила мне, что клуб, где мы находимся, основан английским филантропическим обществом с целью дать подобие «родного гнезда» девушкам-студенткам, приехавшим учиться на чужбину. В его члены принимаются студентки любой национальности, веры и цвета кожи. Во главе клуба стоят несколько пожилых состоятельных англичанок, постоянно живущих в Париже, и одна из этих дам-патронесс поочередно дежурит каждый день в особнячке на Монпарнасе.
В свою очередь я рассказала Одетте о России, о снеге на улицах, о закованной в лед Неве. От Одетты я узнала, что она живет в маленькой квартирке вдвоем с отцом, неподалеку от «Student Hostel», на улице д’Ассас. Ее мать умерла давно, хозяйство ведет молоденькая бретонка Мари, очень упрямая, и кормит их своими родными блюдами.
Мы обменялись с Одеттой мыслями о романе Анатоля Франса «Пьер Нозьер», который только что прочли, и она посоветовала мне взять в библиотеке его же новый роман «Восстание ангелов»[247]. «Шикарная книжка! — сказала Одетта. — Все ставится на голову».
В тот же вечер я выписала «шикарный роман» в библиотеке святой Женевьевы, где обычно брала только медицинские книги, и прочла его взахлеб. С тех пор я каждый вечер брала там книги современных писателей и последние номера литературных журналов.
Оказалось, что не я одна из числа студентов Медицинской школы тратила время на чтение современных французских книг: у стойки седого библиотекаря в ермолочке я познакомилась с двумя молодыми людьми, которые тоже выписывали последние номера журналов и выхватывали их у меня из-под рук. Мы сперва поссорились с ними, потом подружились. Это были французские мальчики, лет по двадцати, учившиеся на одном курсе со мною.
Один из них был родом из Оверни, — широкоплечий неуклюжий парень с острым взглядом из-под нависших темных бровей. Его фамилия была типичная овернская крестьянская — Пюифулу, — и он очень ее стеснялся.
Его товарищ Геган был из Прованса — худой, стройный, говорливый, сын отставного военного, пославшего его обучаться медицине. Но сын сразу же стал пренебрегать практическими занятиями и пропускать лекции. Он бойко владел пером, и ему ничего не стоило в один присест написать статейку и пристроить ее в какой-нибудь журнальчик. Пюифулу завидовал Гегану и старался не отставать от него.
Это они посоветовали мне познакомиться с «Песнями Билитис» Пьера Луиса, которыми оба восторгались. Геган однажды положил мне на стол поверх учебника оперативной хирургии легкомысленно-игривую, только что появившуюся книгу того же Пьера Луиса «Приключения короля Павзолия».
По воскресеньям оба друга ходили в симфонические концерты лучшего в Париже оркестра, созданного дирижером Колонн. Для популяризации этого начинания организаторы продавали билеты в верхние ярусы театра Шатлэ, где давались эти концерты, чрезвычайно дешево — по 50 сантимов и по одному франку, — это были входные билеты без обозначения места.
Концерты начинались в час дня по воскресеньям, но очередь за билетами выстраивалась с ночи. Первые места в очереди занимали обычно студенты Консерватории, молодые музыканты и любители музыки из неимущих, студенты других специальностей. Отправлялись туда со своими подружками, целыми компаниями, захватив с собой еду, — из очереди нельзя было выйти, так как чугунный барьер, который спиралью вел от входа до самой кассы, ограничивал стоящих в очереди с обеих сторон. Правда, имелась возможность в случае нужды выйти из очереди, нырнув под чугунный барьер, но вернуться на свое место было почти невозможно.
С моими друзьями Пюифулу и Геганом мы забирались спозаранку за барьер, чтобы попасть к началу концерта в один из первых рядов, откуда было не только слышно, но и видно. Мы слушали Девятую симфонию Бетховена, симфонии Берлиоза, произведения Сезара Франка и Дебюсси и даже русскую музыку, которая вошла в моду после успеха дягилевских концертов. Услышав впервые «Шахерезаду»[248], мои мальчики влюбились в ее фантастически-изысканную по тем временам фактуру, и лейтмелодии Синдбада и моря стали у них призывными сигналами и вошли в быт. Таким же призывным сигналом стал у них мотив «Трех волхвов» из музыки Бизе к «Арлезианке»[249].
К этому времени Геган влюбился в какую-то неизвестную мне русскую девушку, которую он называл «Вэра». Сперва он держался очень таинственно и уверял нас, что она дочь какого-то великого князя, приехавшая для усовершенствования во французском языке, потом она стала дочерью генерала и, наконец, дочерью гвардейского полковника. Дальше снижать ее по социальной лестнице он ни за что не соглашался.
Но когда он привел ее в очередь на концерт Колонна, она оказалась очень милой и простенькой девушкой: она простояла с нами все восемь часов за чугунным барьером, закусывала дешевыми апельсинами (по одному су за штуку) и жареным картофелем, который Пюифулу добывал для нас и приносил нам в бумажном картузике от ближайшего овернца, который жарил и продавал эту излюбленную закуску небогатых жителей Парижа. Вместе с нами Вэра сидела в ожидании начала концерта на галерее театра Шатлэ и запускала в лысины восседавших в партере буржуа бумажные стрелы из рекламных вкладных листочков, розовых или голубых. Благодаря этой рекламе, щедро прилагавшейся к программам, каждый посетитель получал бесплатно названия и порядок всех исполняемых произведений, а также краткое их содержание.
Молодежь на галерке вела себя шумно и непринужденно. Хохотали, веселились, обменивались замечаниями и остротами. Особенно же радовались, когда какая-либо стрела попадала в декольтированную спину высокомерной аристократки или в лысину богатого меломана.
Позднее, вспоминая об этом времени, я написала стихи о Париже:
…Дырявы подошвы, а ноги крылаты… Кто выдумал сказку, что ты для богатых? Кто крив и бессилен, и духом нищ, Лишь тот от тебя отречется, Париж! Ты нас водил переулком сурочьим С песенкой дерзкой и сердцем беспечным… На перекрестках, июльскою ночью, Мы танцевали с любовью встречной. Пусть пальцы босые глядят в канаву, Здесь камни и стены овеяны славой. Для ротозеев и книжников голых Твоих площадей высокие школы. Листы твоих библиотек летучих[250] Равно открыты зевакам и тучам…[251]Весною Геган сразу помрачнел и стал спрашивать у меня совета: «Вы ведь не бросили медицину и уже прошли практику по акушерству… У Вэры будет ребенок. Как ужасно!»
Я сказала, что ничего ужасного нет, но бедный Ромео, сделав отчаянное лицо, объяснил, что Вера не хочет «принять меры», а вернуться в Россию тоже не может. Несколько дней Геган ходил как потерянный и наконец заявил: «Я решил сообщить обо всем отцу в Прованс. Будь что будет. Я ее не оставлю».
Мы с Пюифулу очень волновались, но все кончилось благополучно: родители Гегана написали, что приглашают его жену к себе. Ему пришлось наскоро зарегистрироваться в мэрии, и на Лионском вокзале мы посадили в поезд, идущий на юг, несоразмерно потолстевшую и трогательно подурневшую Верочку. Вскоре от нее пришло восторженное письмо, а Геган, показывая его нам, с гордостью говорил: «Французы — благородная нация!» Возвращаюсь к Одетте Сен-Поль.
10. Одетта Сен-Поль
Недавно я узнала о смерти Одетты Сен-Поль. Умерла она еще в 1941 году. Подумать, что целых двадцать лет я считала ее живой, думала о ней как о живой, пыталась узнать ее адрес в послевоенной Франции! А ее, оказывается, уже давно приняла земля, — но где и при каких обстоятельствах, этого я еще не знаю, да и узнаю ли? А видела я ее в последний раз почти полстолетия тому назад, когда в феврале 1915 года навсегда покидала Париж.
В начале тридцатых годов я еще переписывалась с ней, получала от нее письма[252], изящные и остроумные, как сама она. Наша дружба с нею никогда не переходила тот предел, когда человек раскрывается перед другим человеком, рассказывает свою жизнь, открывает свое детство. В Одетте не было любопытства, она никогда не расспрашивала меня ни о чем, и это, может быть, я ценила в ней больше всего. Я и сама узнавала о ней только по ходу наших изредка соприкасающихся жизней. Мы встречались в английском филантропическом клубе для студенток, пили вместе в саду или в гостиной чай, слегка подкрашенный молоком, обменивались улыбками с миссис Моррисон, брали книги в открытых библиотечных шкафах во втором этаже и шли вместе бродить по Парижу — вдоль Люксембургского сада, вдоль той его стороны, где входили в театр Одеон, вместе листали книги у букинистов под аркадами театра, спускались по улице святого Сульпиция до церкви его же имени, останавливались у витрин книжной лавки, принадлежавшей церковному издательству, где за гроши можно было купить проповеди Папы римского или брошюры духовного содержания. Одетта посмеивалась, когда я перелистывала их, и даже покупала какую-нибудь книжечку с затейливым названием, вроде «Искупление страданием».
Одетта была атеисткой до глубины костей, но терпимой, как самой высокой школы дипломат. При мне она никогда не высказывалась о религии. Через несколько месяцев после знакомства с нею я случайно узнала, что отец ее был лютеранским пастором где-то во французских колониях, а потом, уже давно, снял с себя сан и переехал в Париж[253].
Мы доходили до набережной Сены и шли по направлению к Французской академии, любуясь необычайной гармонией этого прекрасного здания, олицетворяющего столько веков французской интеллектуальной жизни, превратившейся в камень. Одетта относилась к академии с уважением и легким оттенком иронии. Мы обе как раз недавно читали забавный роман Мориса Леблана «Заколдованное кресло», где рассказывалось о том, как кандидаты во Французскую академию, претендующие на освободившееся место только что умершего академика, погибали один за другим на пленарном заседании академии, едва закончив свою вступительную речь, где прославляли заслуги покойного: под конец только единственный кандидат осмелился претендовать на освободившееся место — единственный, чьи заслуги были никому не ведомы. Академики единогласно проголосовали за него, и он стал одним из сорока Бессмертных. Журналисты, наводнившие его кабинет после этого спектакля, не могли добиться от него, почему он не боялся участи, которая постигла его предшественников, но самый ловкий из газетчиков узнал правду и поведал ее миру: оказалось, что новый академик никогда не написал ни строчки, и даже более того, не умел ни писать, ни читать.
Мы с Одеттой вспоминали об этом последнем академике, любуясь мраморными бюстами славных Бессмертных, украшающих фасад великолепного здания. Потом мы шли дальше по берегу Сены, безмятежно катившей свои мутные грязные воды мимо старинных мостов, мимо деревьев, старых, почти как сам Париж, и опять мимо букинистов, разложивших книги на парапете набережной. У этих книг, перелистывая их, постоянно стояли какие-то молодые люди и почтенного буржуазного вида старики и еще какие-то тощие неопределенного возраста люди, от которых, казалось, оставался только череп, обтянутый кожей под черной шелковой ермолкой.
Так мы гуляли с Одеттой, а однажды она пригласила меня к себе обедать. Было это, должно быть, уже почти через год после нашего знакомства. Одетта сказала, что Мари, маленькая бретонка, которая вела хозяйство отца и дочери, обещала открыть привезенную летом из Севенн банку с кизиловым вареньем и приготовить для нас пирог на сладкое.
Квартирка была небольшая, по парижским понятиям, — три комнаты и кухня. Мари жила на чердаке, который хозяин дома предоставил целиком в распоряжение отца Одетты. Туда же были выселены и книги, которые заполняли высокие стеллажи в кабинете господина Сен-Поля. В первый раз я увидела эти полки мельком через приоткрытую дверь, когда Одетта вошла в кабинет отца, чтобы позвать его обедать. Потом мы сидели втроем в небольшой столовой с широким венецианским окном-дверью, выходящим на старинную тенистую улицу Ассаз. Небольшой буфетик и стол с четырьмя стульями составляли всю обстановку комнаты. Стены и портьеры были светлые, свеженакрахмаленная скатерть сверкала на столе, хороший фарфоровый сервиз радовал глаз. Мари в белом переднике и крахмальной наколке с улыбкой подавала и уносила блюда, — обед был очень вкусный. Что-то домашнее, чего я уже давно не ела.
Господин Сен-Поль оказался худеньким, смуглым, с эспаньолкой, с черными пронзительными глазами, напоминавшими глаза Одетты, но не излучавшими такого сияния. Он любезно осведомился, из какого города я приехала и чем занимается мой отец, строит ли он здания или занят на производстве, не скучает ли моя мать о том, что отослала меня так далеко, и остались ли в доме у нас еще мои сестры и братья. В его расспросах не было ничего назойливо любопытного, вроде расспросов моих парижских родственников, и я охотно рассказала ему все о себе. Он спросил, нравится ли мне медицина и люблю ли я вообще читать. Одетта ответила за меня, что я много читаю и люблю французскую литературу, и на этой почве мы с нею и подружились. Тут Мари вынесла торт, и на него переключилось всеобщее внимание.
Когда Одетта разрезала торт, ее отец спросил, тот ли это кизил, который она с опасностью для жизни этим летом собирала в горах. Тут Одетта стала оживленно рассказывать, что кизил действительно растет на очень крутом склоне, куда почти невозможно добраться, и что она уже несколько раз щелкала зубами на его красные спелые ягоды, пока в этом году, при помощи горных башмаков на шипах и альпенштока, не добралась до самой вершины и не обобрала дразнивший ее куст.
— Вы должны были посмотреть на нее, когда она вернулась! — сказал отец Одетты, улыбаясь.
— Когда-нибудь она побывает у нас в деревне, не правда ли, отец?
Потом мы пили кофе вдвоем с Одеттой, пока ее отец отдыхал на диване у себя в кабинете. После кофе мы болтали в комнате Одетты — строгой, почти монашеской комнате, где не было ничего, кроме зеркала над столиком, служившим, очевидно, и письменным и туалетным столом, а также столика с новыми книгами и журналами. В это же первое мое посещение квартиры Одетты полку с книгами я обнаружила даже в маленькой чистой уборной. Она стояла справа от стульчака на расстоянии вытянутой руки, так что любую книгу можно было взять, не утруждая себя. Я нашла там Монтеня, Ларошфуко и Паскаля.
Когда я с улыбкой вернулась в комнату, Одетта понимающе взглянула на меня и сказала: «Да, Лиза, папа и я, мы любим, чтобы все было удобно, под рукой».
С каждым годом моего пребывания в Париже я все больше отходила от обычного стандарта эмигрантско-студенческого существования. Мне надоело снимать комнаты у хозяек меблированных комнат в разных районах Латинского квартала, на ближайших маршрутах от Медицинской школы до столовой и библиотеки, надоело ссориться с хозяйками из-за того, что у меня бывали товарищи и засиживались слишком поздно, из-за того, что я передвигала мебель и сдвигала ее с установленных мест, из-за того, что лампа коптила и портила обои, из-за того, что я вздумала завести кошку, которую спасла из какой-то канавы, а один раз попыталась даже поселить у себя маленькую обезьянку-уистити[254]. Обезьянка не переставляла мебели, она мирно сидела в моем отсутствии на подоконнике и щелкала орехи, оставленные ей в большом количестве, однако на улице перед окном собирались дети, а потом и взрослые — те, кому нечего было делать, — и глазели в мое окно, а это был непорядок. Один раз я повесила оранжевую занавеску на окно, выходящее на запад, и она горела ярким светом в лучах заходящего солнца, и это тоже было неприлично. Наконец, я решила отказаться от меблированных комнат и поселиться в собственной квартире, для чего пришлось завести собственную мебель. Это было очень увлекательное занятие, ходить по воскресеньям на «блошиный рынок» (так называлась парижская «барахолка») и покупать там по дешевке разную прелестную дребедень: я купила широкий матрац на ножках — заготовку для будущей тахты и несколько метров желтого кретона[255] с нежно-розовыми цветами на покрывало для своего будущего ложа. Я купила один церковный стул из тех, какие стоят в католических церквах и предназначаются для коленопреклонения: сиденье было из отличной итальянской желтой соломы и могло прослужить еще очень долго, и только спинка потрескалась, видимо, от неосторожного обращения и была приколочена несколькими гвоздями. Этот стул я решила поставить перед камином в моей будущей квартире.
Я приобрела также качалку из обстановки старой буржуазной квартиры, письменный столик с одним выдвижным ящиком и этажерку для книг. Все это стоило гроши и, покрытое листами новой блестящей настольной бумаги, могло составить приятный ансамбль с покрывалом на будущей тахте. Но надо было все это сразу куда-то везти. Я решила отвезти мои покупки к Лене Гершанович на «Муффтарку», что и сделал владелец тачки, подряженный мною тут же на «блошином рынке». Безропотная Лена была поражена появлением всех этих вещей в ее убогой комнате, но я объяснила ей, что в течение недели увезу их на свою новую квартиру.
На следующий день я действительно нашла двухкомнатную квартирку без мебели в первом этаже небольшого особняка.
За три месяца мне пришлось уплатить вперед только 30 франков, а меблированная комната стоило мне 40–50 франков в месяц. В квартире были водопровод и электричество, причем все эти прелести входили в квартирную плату. В течение недели я перевезла свои вещи, которых хватило только на то, чтобы омеблировать первую комнату, а во второй я поставила ведро и табурет, на котором водрузила спиртовку, — это были еще те времена, когда в подавляющем большинстве старых парижских домов не было газа, а электрических плиток вообще еще не существовало.
11. Клиники. Знакомство с Нелли Лафон
В 1910 году я почти не встречалась с русскими в Париже, не бывала на собраниях группы, очень увлекалась медицинской учебой и даже во второй раз пошла на практику к профессору Полю Реклю, хирургу больницы Отель-Дье, где уже занималась в прошлом году.
Реклю был очаровательный седой профессор, с живыми черными глазами и молодой усмешкой. У него имелись хирургические убеждения, и главным из них было применение в хирургии йодистой тинктуры при всевозможных операциях и ранениях (в те времена йод вовсе не был еще так распространен, как ныне). Вторым убеждением профессора Реклю было применение местной анестезии вместо общего усыпления хлороформом или эфиром, применявшегося тогда, — тоже для своего времени весьма передовое убеждение. Реклю заставлял нас заучивать формулу того состава, которым он достигал местной анестезии, а именно соединения новокаина с адреналином, обезболивающего и сосудосжимающего.
В клинике Реклю впервые производились под местным наркозом такие операции, как аппендицит и грыжа, не говоря уже о всевозможных хирургических разрезах. Он заставлял нас, своих учеников, делать все эти операции, ассистируя ему и двум его шефам клиники — Кенержи и Пренану. Длинный хвост студентов в белых халатах тянулся за ним, когда он обходил свои палаты. У постели каждого больного он останавливался и задавал студентам вопросы об этиологии и лечении данного случая.
Он очень хорошо относился ко мне, постоянно спрашивал меня, и я даже отказалась от полагавшегося мне занятия в терапевтической клинике, чтобы еще раз пройти курс у Реклю. На летнее время, когда многие экстерны его палат разъезжались по домам, он пригласил меня работать экстерном у него, хотя я и не экзаменовалась по экстернату, как делали медики-французы по окончании первого года занятий. Работа у Реклю дала мне очень много, когда через несколько лет с началом Франко-германской войны я записалась ехать на фронт.
В профессоре Реклю меня поражала его терпимость ко всему и его необычайный гуманизм, а также интерес ко всему окружающему. Он мог прервать свои объяснения у постели какого-нибудь больного, чтобы спросить у русского студента: «А как это делают у вас?» — и, если видел, что тот, кого он спрашивал, понимает вопрос, готов был слушать, не прерывая, хотя его собственные минуты были на счету.
Помню, какой-то старый врач, приехавший из России, косноязычно рассказывал нам об организации земской сети медицинских учреждений. Выслушав его внимательно, Реклю сказал: «В стране с такими пространствами это понятно и необходимо. У нас большая специализация потому, что больше врачей приходится на каждую сотню народонаселения. И все-таки каждому из молодых врачей надо уметь не потеряться, надо уметь найтись в любом случае, научиться заменить сложный аппарат простым, а иногда просто собственными пальцами». Он любил повторять старинную французскую медицинскую поговорку:
«Аван ке де труэ…» («Раньше чем кожу больному проткнуть,
Трижды твой нож не забудь повернуть!»)
Реклю был родом из Швейцарии — вернее, он родился во Франции, но воспитывался у швейцарского пастыря, руссоиста, сторонника воспитания в естественных условиях, известного своей добротой и нелицемерной заботой о людях: этот пастор усыновлял и воспитывал всех детей, оставшихся без родителей в его коммуне, и всем им давал свою фамилию. Он воспитал таким образом тринадцать мальчиков и всем им дал высшее образование. Одним из его воспитанников был Элизе Реклю, впоследствии знаменитый французский географ. В детстве любимым занятием «сыновей» пастора Реклю было путешествовать по рекам и речкам Швейцарии на самодельных лодках. Элизе вместе с Полем в одно лето проехал на лодке по всем водным артериям страны и составил их карту — это и был его первый географический труд.
В последний год моей парижской жизни мне пришлось хоронить Поля Реклю, моего дорогого учителя, который внезапно умер незадолго до начала войны от разрыва сердца. Он умер 74 лет, и до последнего его дня в нем не замечалось какого-либо ослабления его кипучей деятельности. Он все еще был заведующим хирургическим отделением парижской Городской больницы (Отель-Дье), учителем многих и многих поколений врачей. Это был тот год, когда я познакомилась с Нелли Лафон и решила поселиться с ней вместе.
С Нелли меня познакомили два французских студента, с которыми я работала по оперативной хирургии. Один из них, Эрнест Лаженесс, часто помогал мне в прозекторской. Очень серьезный юноша, несколько старше своих товарищей по курсу, он готовился к экстернату, много читал по медицинским вопросам. В нем не было того буйного веселья, которое так привлекало меня во французских студентах-медиках и одновременно отталкивало меня от них.
На лекциях профессора Николя, которого студенты-медики бойкотировали за то, что его назначили на эту должность вне очереди, бывали преимущественно русские студенты. Первые его лекции сопровождались буйными скандалами и кошачьими концертами, но, очевидно, этот тихий Николя обладал большим упорством и выдержкой, потому что неизменно профессор являлся в назначенный час на лекции в сопровождении своего прозектора, менявшего по его указанию учебные пособия на доске, а сам, подойдя к барьеру, отделяющему аудиторию от кафедры и доски, ровным голосом читал свою лекцию. Так продолжалось изо дня в день, и хотя студенты-французы топали ногами и кричали: «На фонарь Николя!» («Николя а ля лянтерн!»), сам профессор продолжал читать свой курс. В конце концов французы-студенты перестали ходить на его занятия, и только русские, да еще несколько более предусмотрительных французов продолжали посещать его лекции[256].
Эрнест принадлежал к числу слушающих Николя и разъяснил мне, что при любых обстоятельствах Николя будет принимать экзамены, а значит, и незачем куражиться. После лекций он провожал меня до дома и вел со мной серьезные разговоры о том, что провинциалу (а он был провинциалом, родом, кажется, из Пуатье) трудно устроиться в Париже, но что он собирается вернуться на родину, так как его отец, тоже врач, имеет там устоявшуюся клиентуру и практику, которую намерен передать ему. Эрнест был хром на одну ногу, перенес в детстве какое-то костное заболевание, но оно прошло и оставило только некоторую замедленность реакции.
Это он уговорил меня работать в детской клинике Труссо, когда, с началом нового семестра, мне пришлось уйти из клиники Реклю, — мы обязаны были пройти стажировку по детским болезням, и Эрнест предложил мне работать в госпитале Труссо, где он сам был экстерном в отделении болезней недоношенных детей.
Меня не особенно интересовали тогда недоношенные дети, но Эрнест прельстил меня работой в открытой детской амбулатории: три раза в неделю детская клиника госпиталя Труссо принимала больных детей со всего города. Там я впервые увидела оборудованные по последнему слову медицины «боксы». Студенты поочередно дежурили в этих «боксах», отсеивая больных заразными болезнями, а остальных детей принимали ассистенты. Мы помогали им.
Тут я впервые увидела, что такое городская практика. Госпиталь Труссо был расположен в рабочем районе, и родители приводили и приносили детей со всевозможными заболеваниями.
В просторной комнате за одним из больших столов начерно определяли, к какому специалисту направить того или иного ребенка, — тут работали особенно опытные детские врачи. В нескольких коробочках, стоявших перед каждым из нас, лежали напечатанные простейшие рецепты — от кашля, от чесотки, от расстройства желудка, от глистов. По указаниям наших старших коллег мы выдавали эти рецепты родителям, и они тут же в больнице, в конце коридора, бесплатно получали прописанные детям лекарства. Если у нас возникали сомнения, мы показывали ребенка старшему консультанту, а то и профессору, сидевшему в соседней комнате.
Все это делалось быстро, весело, и дети, казалось, охотно подчинялись непринужденному ритму, и только иногда какая-нибудь мамаша-итальянка с кучей детей, державшихся за ее подол, нарушала порядок, не желая подчинить детей дисциплине и заставить их открывать рты, показывать языки и разные другие части своего тела. Веселая шутка ассистента обычно пресекала рев, а иногда действовал строгий взгляд профессора, в нужный момент сердито приоткрывавшего дверь из соседней комнаты.
Я многому научилась в этой амбулатории и с благодарностью вспомнила ее, когда в начале войны мне пришлось работать с беженцами, целыми семьями прибывающими в теплушках в руководимый мною эвакопункт.
Кроме амбулатории для приходящих больных детей была в госпитале Труссо еще и приемная для детей, нуждающихся в клиническом лечении. Особенной славой пользовалась среди парижских клиник клиника профессора Кирмиссона.
Кирмиссон был детский хирург, очень грубый по внешности и по обращению, но на самом деле с добрым сердцем и золотыми руками. Со всей Франции к нему привозили детей с врожденными увечьями, а также пострадавших от несчастных случаев, и он совершал чудеса, — выправлял кривые бедра, ставил на место суставы, применяя и гипсовые корсеты, и повязки, и вытяжение. Он делал операции над «заячьей губой» или «львиным зевом» так искусно, что через несколько месяцев никто бы не мог догадаться, что вот у этой хорошенькой девочки рот сообщался с носом, а верхняя губа была расщеплена. Детей, которые были обречены на «утиную походку», вперевалку, он оперировал, и они становились нормально ходящими людьми. Он делал операции тем несчастным, у кого мочевой пузырь открывался наружу, через кожу живота, и делал им нормальные мочеточники, спасая их от мучительной жизни калек и уродов. Он оперировал тех, у кого в утробе матери не успел срастись позвоночник и спинной мозг не получил естественной охраны позвоночного столба, а значит, непрерывно подвергался опасности получить смертельную травму в обыденной жизни.
Все эти операции он делал необычайно ловко и умело и научил им своих учеников. Он ненавидел матерей своих маленьких пациентов и обращался с ними бесчеловечно, но они все терпели от него. По всему Парижу передавали его меткие остроты и адресованные к матерям филиппики — так они были смешны, остроумны и попадали в цель. Надо сказать, что в его клинику привозили множество детей также из богатых и самых знатных семейств Франции, ибо он не посещал больных на дому, — принципиально, — а все и богатые, и бедные были для него одинаковы и стояли и ждали, когда он соблаговолит смилостивиться. Когда он показывал своих пациентов в большом амфитеатре госпиталя Труссо, кроме его студентов, занимавших первые места, амфитеатр был обычно забит до отказа лучшими врачами Парижа, Франции и приезжими из других стран, жаждущими посмотреть хоть издали на этого чудотворца.
У него было грубое лицо служителя анатомического театра и соответствующие манеры — но это был Кирмиссон, и весь мир знал его имя!
Кроме посещения этих клиник я получила право иметь своих больных в палатах, где лежали недоношенные дети, и там я проработала целый семестр. Это было в клинике профессора Комби, а там же работал и Эрнест. Сюда попадали по большей части дети парижской бедноты, чьи матери работали до последней минуты беременности. Они рождались где-нибудь на улице или в трущобах Парижа, и их привозили на каретах скорой помощи вместе с матерями, а иногда их извлекали после операции кесарева сечения из чрева больной, или слишком молодой, или слишком старой женщины, которая не могла родить. Все эти малютки поступали в распоряжение профессора Комби.
В его палатах было тепло, даже жарко. Кровати на высоких ножках собственно представляли собой инкубатор, где вдоль стен тянулись трубы с горячей водой. В этих обогретых коробках, накрытые легонькими, но теплыми одеяльцами, лежали крошечные гомункулусы. У некоторых еще не открывались глаза, у других еще не было ногтей, некоторые не умели еще глотать, и почти все они кричали тоненькими, почти мушиными голосами — так, наверное, кричат мухи, если бы мы могли их слышать!
Но у этих гомункулусов все было, как у людей, — и сердце, и легкие, и животик, и кишки. Нужно было следить за их отправлениями, — этим занимались сиделки, а мы, студенты, регистрировали и записывали в больничные листки все, что происходило за день: сон, еда, испражнения, хорошее или плохое настроение. Этим маленьким созданиям надо было ставить градусник два раза в день, и этому не сразу можно было научиться: только опытные сиделки знали, как поднять одной рукой лежащее на простынке такое хрупкое созданьице и сунуть ему в беззубый рот кончик градусника, придерживая его пальцем, чтобы он не вывалился.
На дощечке у каждой из этих коробок-постелей висел температурный лист и история болезни, на котором были обозначены имя и фамилия, возраст, вес, диагноз, — отражалось все течение коротенькой жизни. Например: мсье Робер Дружан или мадемуазель Анн Маргерит Монж. Обязательно отмечалось, с аппетитом ли они ели.
Профессор Комби, входя в палату, окидывал быстрым взглядом ряды своих подопечных и сразу подходил к тем, которые внушали ему опасения, а тот, кто курировал этого гомункулуса, уже стоял наготове и докладывал: «Немного кашляет, слева хрипы…» Комби подсовывал свою большую руку: под щуплое тельце, которое целиком помешалось на его ладони, и подносил его к своему уху. Он долго слушал, а мы стояли кругом, затаив дыхание.
— Ничего. Сделайте маленькое горчичное обертывание. А как мадемуазель Монж? Ничего не хочет есть? А что вы ей давали?
— Все, что полагается: соки, разбавленное молоко.
— А вес?
— Сбавила 25 граммов, — грустно говорит студент. Комби задумчиво смотрит на гомункулуса.
— Попробуем бульон, — решает он.
Мы знаем, что в желудке мадемуазель Монж нет ферментов, которые могли бы усвоить мясной бульон, и такое предложение профессора изумляет нас.
— Ничего. Я понимаю ваши сомнения. Попробуем одновременно дать соляную кислоту в слабом растворе, а также пепсин.
Мы переглядываемся, но профессор уже положил мадемуазель Монж обратно в ее коробочку и перешел к следующему пациенту, строго говоря мне:
— Проследите сами за питанием. Посмотрите испражнения. Завтра расскажете.
Сколько мы промучились с этой мадемуазель Монж, но все же в конце концов она стала есть, и желтые крупинки на ее пеленках сделались более отрадными для наших приобретших некоторый опыт глаз, а потом она стала открывать свои синие глаза и уже не кричать, как муха, а гудеть, как шмель. И через месяц-другой счастливая мамаша унесла ее в розовом чепчике, лежащую на кружевной подушечке из нашего дорогого госпиталя Труссо.
Эрнест очень следил за моими успехами в клинике профессора Комби и однажды, провожая меня домой, сказал:
— Когда вы окончите, мы можем открыть кабинет для лечения недоношенных детей.
Я не сразу поняла его, но он, немного смутясь, спросил:
— Разве вы не собираетесь ехать со мной в Пуатье?
— С вами? Меня приглашала Нелли. Я, может быть, поеду на Пасху с нею к ее родителям.
— Ну вот, я вас познакомлю и с моими родителями тогда. Разве вы не хотите?
Я уже поняла, но только пробормотала, что до окончания медицинского факультета еще далеко, а с его родителями я, разумеется, охотно познакомлюсь. Не знаю, понял ли он меня, но больше разговоров об этом у нас не было.
Однажды он познакомил меня со своей землячкой, только что приехавшей из Пуатье, чтобы держать конкурсные экзамены для получения диплома учительницы средней школы. Нелли Лафон, так ее звали, была очень красива, но застенчива и диковата, как все французские провинциалки. Приехав в Париж, она поселилась в так называемой «Конкордии», подготовительной школе с женским общежитием, где жили многие десятки француженок.
Отец и мать Нелли тоже были учителями низшей школы в Пуатье, а она собиралась преподавать в средней школе, для чего помимо конкурсных экзаменов ей приходилось изучать английский язык. Вместе с Нелли и Эрнестом мы очень весело провели одно воскресенье, и Нелли рассказывала презабавные истории про свое общежитие, где не разрешалось принимать мужчин и куда нельзя было возвращаться позднее девяти часов вечера. Зато кровать и питание стоили очень дешево.
Я рассказала ей о своем образе жизни: мне комната и питание стоили довольно дорого, но больше всего меня стесняли квартирные хозяйки, также не позволявшие принимать гостей мужского пола и шуметь по вечерам. Нелли сказала задумчиво:
— А некоторые из наших девочек нанимают вместе квартиру от домовладельца, это стоит дешевле, и они сами себе хозяева.
Слова Нелли заставили меня задуматься: если бы нашлась подходящая партнерша, я тоже охотно поселилась бы в собственной квартире. Эрнест поддержал меня, сказав, что сам уже давно живет так с одним товарищем по курсу. Мы условились встретиться в следующий праздник, который приходился в Масленицу, и Эрнест обещал привести своего сожителя по квартире, который ведет все счеты и может посоветовать, как и что нужно сделать.
В следующий раз мы встретились во вторник на Масленице (карнавал!). Товарищ Эрнеста оказался веселым молодым парнем с весьма компанейским характером. Он приехал из Алжира, где отец его был военным врачом, и тоже собирался по окончании факультета вернуться туда. Мы весело провели время, бродили вчетвером, взявшись под руку, по Большим бульварам, осыпали прохожих конфетти, заходили в кафе, пели на перекрестках вместе с уличными скрипачами, танцевали, — это был исключительно веселый день: всей нашей четверке вместе было неполных восемьдесят четыре года.
Жорж, так звали приятеля Эрнеста, рассказал нам, как снять квартиру на двоих: платить надо раз в три месяца, из мебели не нужно ничего, кроме пружинного матраца на ножках, который можно купить на «блошином рынке».
Потом мы встречались еще несколько раз, и когда летом оказалось, что Нелли провалилась на экзамене, несмотря на подготовку в «Конкордии», и ей придется остаться еще на год в Париже, она сама первая предложила мне поселиться с нею. Жорж и Эрнест горячо поддержали ее: у Жоржа в данном случае были свои интересы, — между ним и Нелли возникла молниеносная любовь (удар молнии), по меткому выражению французов.
Многому я научилась от Нелли Лафон, чьей нехитрой и поэтической жизни я была свидетельницей. Она пылко полюбила Жоржа, и вся ее жизнь была направлена на эту любовь. Правда, она не забывала своих занятий, ходила на уроки педагогической практики, изучала английский язык. Все новые слова, которые она узнавала, она немедленно пускала в ход в нашей совместной жизни. Я узнала от нее, что «пипинг-джаст» означает цыпленок, только что вылупившийся из яйца. Она и сама была таким «пипинг-джастом» по отношению к Жоржу, который обучал ее правилам жизни.
Вернувшись от него рано утром, она с восхищением рассказывала мне, что он, придя домой, снимает брюки и кладет их под матрац, чтобы сохранить складку.
По его примеру она купила резиновый «таб»[257], огромный складной резиновый таз, занимавший в раскрытом виде всю середину ее комнаты, и мылась в нем утром и вечером. А за ней и я тоже приобрела в аптеке такое приспособление, ибо в нашей общей квартире не было ни ванны, ни душа, — как, впрочем, во всех старых домах Парижа тех лет. Водопроводный кран имелся на кухне, но газа тоже не было еще, так что мы готовили утренний и вечерний чай на спиртовке.
В каждой из наших комнат имелось по большому зеркалу над камином, но камины мы уже не топили, а заменили их особыми «долгогорящими» печками: мы с утра «заряжали» их углем, и они хранили в комнате тепло до вечера. Уголь нам приносил мальчишка от угольщика, по нескольку ведер в неделю, а расплачивались мы раз в месяц. По субботам Нелли получала посылки из дома от матери: традиционного жареного цыпленка, которого мы дружно съедали, и краснощекие яблоки. Получаемую мною из дома халву и клюкву в сахаре я тоже делила с ней.
Перед пасхальными каникулами родители Нелли пригласили меня побывать у них. Нелли передала мне это приглашение, и я согласилась поехать с нею к ней на родину в Верак, маленький провинциальный городок вблизи Пуатье, который я давно знала по стихам Ронсара, — ведь там жила одна из любимых и воспетых им женщин[258].
Верак оказался прелестным городком. Центральную часть его занимал собор — старинное готическое сооружение, кажется, XII или XIII века, с химерами, символизирующими силы зла, страшными и черными чудовищами, которые изгонялись из всех окон, но порой застревали на карнизах в странных пугающих позах. В соборе были цветные витражи с изображениями святых и ангелов, но мне даже не удалось подробно их рассмотреть, так как родители Нелли требовали, чтобы я, как гостья, сидела дома и знакомилась с их друзьями, а те шли со всех сторон, желая посмотреть на приезжую из России и поговорить с нею. У нее можно было узнать, например, есть ли в России театры. Папа Нелли потчевал меня огромными румяными зимними яблоками. Я спросила: «Как вам удается сохранить их?» — «Я учился этому, окончил сельскохозяйственную школу», — ответил он.
Оказалось, что Нелли единственная дочь двоих учителей, преподавателей городской школы. Отец был строгий, серьезный, худой, в пенсне. Мать немного располневшая, похожая на Нелли, такая же черноглазая и задумчивая. Они послали ее в Париж, желая дать ей возможность преподавать в старших классах, которые должны были открыться на следующий год в их школе. Они уже договорились с мэром, и он очень хорошо относился к ее кандидатуре. Нужно было ей только выдержать экзамены.
Я, конечно, не сказала им о том, что Нелли мечтает поехать в Россию и там родить ребенка от Жоржа, хотя и не верила в серьезность ее намерения. Был парадный обед с очень вкусными кушаньями и легким вином, после чего мне пришлось рассказать, что я уже в детстве говорила по-французски и что мои родители тоже говорят по-французски. Рассказала я о катанье на санях, и о закованной в лед Неве, и о других реках. Когда все разошлись, Нелли повела меня гулять на дорогу Париж — Бордо, проходившую через город, и мы постояли несколько минут, глядя на огни редких еще тогда автомобилей. Мы ночевали в прежней комнате Нелли, куда для меня принесли складную кровать, и проговорили весь вечер, — о Жорже, о будущей его совместной жизни с Нелли, — ведь она не мыслила себе будущее иначе, чем бок о бок с ним.
Утро приходилось на воскресенье, но родители Нелли были атеистами, школа не имела ничего общего с церковью, и мы пошли на большую базарную площадь. Там было множество запряженных мощными першеронами[259] двуколок, на которых приехали в церковь окрестные крестьяне, с утра работало большое кафе, где играла пианола. Все столики были заняты. Женщины были в нарядных головных уборах — крахмальных чепцах с бантами и кружевами, а мужчины в синих глянцевитых блузах толпились перед церковью, обсуждая новости, но не входили туда. Только некоторые хорошо одетые дамы с зонтиками и молитвенниками в руках чинно вышли из церкви, когда окончилось богослужение. Отец Нелли пригласил меня посидеть за столиком кафе и побеседовать, но я отговорилась тем, что стесняюсь, а к вечеру мы уехали домой в Париж, нагруженные домашней снедью, которую нам надавали, — яблоками, пирожками, соленьями, вареньями и т. п.
Рядом с церковью возвышалось новое двухэтажное здание школы, и я представила себе, как моя Нелли обучает за этими раскрытыми окнами девочек и мальчиков, объясняя им, что «пипинг-джаст» по-английски означает только что вылупившегося из яйца цыпленка.
Нелли очень хотелось иметь ребенка от Жоржа, но он был непреклонен. Нелли мечтала поехать со мной в Россию, чтобы там родить и воспитать этого ребенка, допытывалась у меня, найдет ли она в России работу, — уроки. А пока я познакомила ее с Одеттой, и та подыскала ей несколько уроков английского языка, которые Нелли вела с большим усердием.
Мы очень подружились с Одеттой Сен-Поль в ту весну, много гуляли вместе, она приглашала меня к себе, а я знакомила ее с моими друзьями.
Одетта часто бывала у нас. Она полюбила Нелли и в качестве высшего доказательства этой любви повела Нелли и меня к своей портнихе. Портниха жила на Рю Монтань Сент-Женевьев, сразу за церковью святой Женевьевы, где мы занимались по вечерам.
Об этой портнихе, мадам Леже, тоже стоит рассказать. Это была маленькая мастерица в большой швейной фирме на бульваре. Ее муж, механик, работал на заводе Рено, и к вечеру они собирались в своем тесном жилье на Монтань Сент-Женевьев, поочередно, через день заходя по дороге с работы в детский сад за своим малюткой-сыном.
По утрам, уходя на работу, мадам Леже одевала мальчика и спускалась вместе с ним со своего чердака в вестибюль, где и оставляла ребенка и убегала на работу: в дождь мальчик пережидал за дверью, в хорошую погоду он стоял на улице перед домом. В восемь часов утра по улице шла воспитательница детского сада, поднимаясь вверх по горке, к тому дому, где в самом крутом конце улочки помещался детский сад. Завидев свою воспитательницу, дети выходили из подъездов и шли за нею гуськом, пока не добирались до цели.
У каждой из воспитательниц была группа человек в двадцать ребятишек, а у каждого из них на обороте воротника, вверх ногами, были написаны на пришитом кусочке материи его фамилия, имя и адрес; отвернув ворот, можно было сразу идентифицировать ребенка. По окончании занятий в детском саду ребятишки так же ожидали у двери детского сада прихода своих родителей.
У мадам Леже был очаровательный вкус, и из любого обрезка материи она умела делать чудеса. За эти чудеса она брала недорого, но одному богу известно, когда она успевала их совершать. Ведь ей надо было приготовить еду для мужа и для ребенка, обшить и обстирать их обоих и себя. Тем не менее она всегда была весела и требовала, чтобы я рассказывала ей про Россию, — правда ли, что там зимой реки замерзают и что по ним можно ходить? За все семь лет моего пребывания в Париже Сена не замерзала ни разу.
Иногда Одетта приглашала меня и Нелли пообедать у нее дома, и ее отец вел с нами краткие и поучительные беседы. К счастью, он не был моралистом и не требовал этого и от нас.
Я познакомила Одетту еще с одним моим долголетним другом, итальянцем Таламини.
12. Таламини
Таламини был журналист, сотрудник маленькой, но очень популярной газеты «Ля птит репюблик». Он сотрудничал в ней нерегулярно, писал небольшие фельетоны на бытовые темы, но работал также в «Аванти»[260], органе Социалистической партии Италии, выходившем в Париже, — Социалистическая партия была в Италии под запретом.
С Таламини мы познакомились на второй год моей парижской жизни: он подошел ко мне на улице, снял широкополую шляпу, низко поклонился и попросил разрешения пройти со мной рядом. Это не похоже было на обычные для французов способы знакомиться, и я не стала возражать. Он сказал, что видел меня на Русском балу, куда его привели знакомые русские студентки. Ему сказали, что я пишу стихи, и он хотел бы, чтобы я их прочла ему.
— Вы же не поймете!
— Стихи я понимаю.
В тот вечер мы ходили вдоль ограды Люксембургского сада, я читала ему стихи по-русски, а он слушал. Потом он рассказал мне о себе, хотя весьма таинственно умолчал, каким образом попал в Париж. Через несколько дней, зайдя в библиотеку, чтобы обменять книги, я спросила у Мирона, не знает ли он Таламини, и тот, порывшись в своей памяти, молча кивнул головой, а потом сказал: «Кажется, аграрный агитатор. Приговорен к чему-то. Пишет в „Аванти“».
В следующий раз, когда я встретилась с Таламини, я поведала ему полученные о нем сведения, и он, усмехнувшись, сказал: «Действительно аграрные дела, и еще разбойник — посмотрите». Туг он взмахнул полой своего широкого плаща, и она так живописно упала на его левое плечо, что я поразилась изяществу этого привычного движения. Высокий и худой, он показался мне еще выше, а его черные глаза зловеще засверкали из-под надвинутой на лоб шляпы.
Он рассказал мне в эту и последующие встречи, что живет в Париже уже давно, но что в его квартире одна комната никогда не открывается и так и стоит с опущенными жалюзи. Он даже повел меня как-то показать с улицы эту комнату — и действительно, на бульваре Распай, во втором этаже углового дома, я увидела при ярком дневном свете плотно закрытые два окна с опущенными жалюзи. Это была романтическая история с изменой и предательством, о которой он долго не говорил, а потом, когда мы познакомились ближе, рассказал иронически: «Женщина ушла, не предупредив меня! С тех пор я им не верю».
Иногда он предлагал мне поехать на Лионский вокзал, для чего подзывал такси, — они только что появились в Париже и были новинкой для меня. На Лионском вокзале мы садились в зале ожидания, и он угощал меня чашкой шоколада и пирожным, а сам пил пиво. Он расплачивался всегда толстыми серебряными пятифранковиками, которые вытаскивал пригоршней из кармана, — очевидно, это был день, когда он получал гонорар. А портмоне у него никогда не было: он просто сбрасывал полученные деньги в карман. Иногда он с гордостью приносил мне газету и показывал статью: «Это я написал!» — говорил он. Подписывался он «Тисбо», — это был его литературный псевдоним.
Одетта нашла, что он очень забавен, но к себе домой не приглашала. Однако это и не нужно было. Он всегда знал, где и когда можно встретить человека, которого он хотел видеть.
Все наши встречи были окружены таинственностью, но я думаю, что у него просто было очень много свободного времени и он любил показывать вам, что знает про вас что-то такое, чего вы никак не ожидаете. Когда в тот же год я случайно встретила Алексея Павловича Кудрявцева, с которым я не вела знакомства и не встречалась, Таламини сказал мне, что видел меня с ним, и допытывался, кто этот «конспиратор». С тех пор Алексей Павлович и ходил у нас с кличкой «конспиратор»!
Однажды мы с Одеттой привели Таламини в «Student Hostel» и познакомили с миссис Моррисон, которую он очаровал. Она даже пригласила его бывать в нашем клубе, но он побаивался этого учреждения и предпочитал водить нас обеих, то есть Одетту и меня, в какое-нибудь кафе.
Зато Нелли ему очень понравилась, и он зачастил к нам в гости на бульвар Арраго. Впрочем, он не одобрил ее романа с Жоржем. «Если она не покончит с ним совсем, он ее погубит. Я знаю этих французских мальчиков», — сказал он мне.
В ту зиму и весну, о которой идет речь, Таламини часто встречал меня при выходе из прозекторской на Рю де л’Эколь де медисин и провожал. Как-то он рассказал мне, что завел знакомство с необыкновенным французским студентом — «неврастеником», по его словам. «Этот человек боится оставаться один и заставляет меня сидеть у него вечером и развлекать. Как-нибудь я и вас поведу к нему».
Тот студент-неврастеник, о котором рассказывал мне Таламини, долго отказывался познакомиться со мной, так как немного побаивался женщин и вообще редко выходил из дома. Таламини объяснил, что это какая-то «фобия», что он боится пространства, живет один в бывшей квартире своих родителей, которые оба погибли в автомобильной катастрофе, — тогда он только что поступил на первый курс медицинского факультета. У него была опекунша, подруга его матери, певица-любительница, — она до сих пор заботится о нем, ее он не боится, — по-видимому, еще мальчиком он был в нее влюблен. У него в квартире есть пианино, и он занимается музыкой, неплохо играет, любит аккомпанировать ей.
Когда погибли его родители, он растерялся и несколько времени не занимался, а потому отстал и никак не может войти в колею. Он лечился у парижских психиатров, потом ему посоветовали поехать в Вену к Фройду, в чьей клинике он и пробыл несколько месяцев. Теперь он успокоился, но работать ему трудно. Все же бросать медицину он не хочет. Таламини случайно познакомился с ним и считает причиной его болезни праздность и одиночество: «Если бы у него было какое-нибудь занятие, то он мог бы побороть себя, но он просто получает ренту и разболтался совершенно! Я его вылечу! По моему совету он отпустил кухарку, которая ему готовила, и теперь ходит по утрам на рынок, покупает продукты и стряпает обеды. Он знает итальянский, и я достал ему занятие: переводить на французский язык итальянский роман, который я отредактирую и непременно устрою в „Птит Репюблик“ — это очень интересный роман, и его будут печатать с продолжением. По вечерам я прихожу к нему с моим приятелем Феррари — вы его знаете, — и Карасале кормит ужином — правда, стряпает он очень плохо, но я учу его итальянской кухне. Вот я поведу вас к нему, и у нас будет настоящая итальянская еда».
И действительно, в один из ближайших вечеров Таламини зашел за мной вместе со своим приятелем Феррари, молодым и необыкновенно легкомысленным парнем, и мы отправились к Карасале.
Консьержка комфортабельного дома, куда мы пришли, посмотрела на нас подозрительно, но Таламини любезно заговорил с нею и объяснил, что я учусь медицине и он хочет показать мне своего друга, мсье Мориса[261], чтобы посоветоваться со мной о методе лечения: ведь раньше я училась в Петербурге у самого Бехтерева, и он желает знать мое мнение (подобное утверждение было характерно для внезапных импровизаций Таламини, который, впрочем, никогда не был пошлым лгуном, а всего-навсего вдохновенным фантазером). Старушка-консьержка посмотрела на меня с почтением, хотя вид у меня был не особенно внушительный, и тотчас нажала кнопку звонка к Карасале, вежливо сказав мне: «Мадам доктор, это в третьем этаже».
Мы поднялись по покрытой ковром лестнице. Карасале уже поджидал нас у входной двери. Это был бледный, хотя и довольно плотный человек, с нездоровым цветом лица, какой бывает у людей, редко выходящих из дома. Его черные волосы были гладко причесаны на пробор, а лицо чисто выбрито. Глаза у него были скучные, немного испуганные. Он шаркнул ногой и пропустил меня вперед, а за мной вошли мои спутники.
Квартира действительно была прекрасная и богатая. Хорошая мебель сверкала полировкой, двери с панелями из матового стекла и красивыми круглыми ручками откатывались в стороны, но все же намечался некий упадок: на пианино лежал густой слой пыли, хотя оно было раскрыто и какие-то ноты развернуты на пюпитре, а в дверь, распахнутую в соседнюю комнату, виднелась незастланная постель. Карасале быстро, инстинктивным движением, задвинул дверь (ведь она была на роликах!), и тогда сквозь матовые стекла стало видно, что там горела очень яркая лампа.
Таламини непринужденно усадил нас на диван и стулья, уселся сам, не снимая плаща и шляпы, и обратился к нашему хозяину: «Ну, что вы приготовили на ужин? Мы голодны. Мадемуазель никогда не ела макарон по-итальянски».
Оказалось, что наш бедный хозяин еще и не приступал к стряпне, а потому нам пришлось взять все дела на себя, он же только покорно исполнял быстрые распоряжения Таламини. «Макароны!.. сыр!.. томаты!.. масло!.. Великолепно! Все на столе? Давайте котелок!» К этому времени мы уже перешли в тесную кухню, носившую явные следы неумелого хозяйничания.
Котелок, к сожалению, не был освобожден от остатков вчерашней еды. Таламини строго посмотрел на своего подшефного пациента и сказал укоризненно: «Все надо выбросить и котелок как следует вымыть». Пока Карасале без особого воодушевления выполнял приказ, Таламини рассказал мне, что был на сельскохозяйственных работах в Италии. Их артель состояла из двенадцати человек, и они все поочередно готовили еду на всю компанию. Их посуда так и называлась «котелок на двенадцать человек» — «ля мармит де дуз омм», и теперь он заставил Карасале купить такой же вместительный котелок — как он его называл, «на двенадцать человек».
Тут я впервые услыхала от Таламини рассказ об его работе в итальянской деревне и вспомнила, что он ведь, по словам Мирона, был «аграрным агитатором».
«Наши парни съедали все до дна, — продолжал Таламини, — так что нам не приходилось мыть котелок. Да у нас, кроме того, имелась кошка, которая вылизывала начисто все остатки».
Тут Карасале не выдержал и сказал: «Какая гадость!», а Таламини подмигнул мне и бросил ему: «Оставьте ваши буржуазные предрассудки!»
Тем временем Карасале наполнил котелок водой и поставил его на газовую плиту, потом сел на стул, вздохнул и сложил перед собою свои белые руки, но Таламини не позволил ему сидеть без дела, заставил вынимать макароны из большого пакета и, не ломая, бросать их в котелок. Но его подшефный проявил такую неловкость, что Таламини сам занялся этим делом, приговаривая: «Ломать их не полагается! Их едят на метры, несломанными!»
Не буду описывать процесс приготовления макарон — густо наперченных, политых маслом и посыпанных сыром, который мы все тут же терли, и сдобренных густым томатным соусом из банки, стоявшей на полке. Когда все было готово, кухня походила на поле сражения: всюду лежали кульки, полуразорванная бумага, вскрытые банки от консервов, на столе была рассыпана соль. Таламини в последний раз помешал поварешкой в «котелке двенадцати человек» и сказал: «Давайте есть». В это время часы в столовой серебристым звоном пробили одиннадцать ударов.
Феррари, который за все это время не произнес почти ни слова, а, сидя в гостиной, читал новый номер журнала «Иллюстрасьон»[262], заявил: «Уже поздно, в двенадцать часов я обязан быть дома, иначе меня не впустят!» Бедняга жил в общежитии для итальянской католической молодежи, а там были очень строгие правила.
«Ничего, — сказал Таламини, составил все пустые банки и сбросил все бумаги на пол, потом водрузил на середину стола „котелок двенадцати человек“ и заявил: — Давайте ужинать здесь!»
Мы принесли штофную мебель из гостиной и уселись вокруг маленького кухонного стола, а Таламини с гордым видом накладывал нам полные тарелки своих любимых спагетти. «Где вино?» — спросил он и, когда Карасале покорно принес две бутылки бордо, быстро откупорил их и налил нам полные стаканы.
Макароны действительно были великолепны, и мы лопали их с удовольствием. Впрочем, когда мы насытились, котелок еще не был пуст, и я заметила грусть в меланхолических глазах хозяина, созерцавшего недоеденные макароны в котелке. Мы ели и пили за здоровье всех присутствующих, за хозяина, за международный пролетариат, за русскую революцию, за Жореса и т. д., и т. д. Феррари торопился уходить, и мы попрощались с хозяином, а Таламини сказал ему: «Ну что? Хорошо провели время? Не скучали? И на завтра утром у вас тоже будет работа», — и он широким жестом показал на тарелки, вилки, ножи и на четверть полный «котелок двенадцати человек».
13. Еще о Таламини и Карасале и немного о Хрусталеве-Носаре
Таламини был убежден, что лечит Карасале трудом, но труд этот был не только кухонный и физический, а также и высокоинтеллектуальный. По убеждению Таламини, Карасале был превосходным стилистом (он строго придерживался всех правил, установленных Французской академией) и даже педантом. А сам Таламини частенько грешил против академических правил. Он решил поручить Карасале редактуру своих собственных трудов, а сам собирался подработать на переводе какого-то рабоче-уголовного итальянского романа, предложив еще не начатый перевод его в газету «Ля птит Ре-пюблик», печатавшую изо дня в день подобные романы фельетонами «с продолжением».
Он начал этот перевод, но систематический труд ему быстро опостылел. А Карасале понравилась эта чистая работа, и он торопил его. Чтобы дать пищу беспокойному уму Карасале, неутомимый воспитатель решил помочь заработать и мне: он предложил мне перевести на французский язык «Записки» одного известного русского революционера, как он сказал с таинственным видом.
Я возразила, что записки Кравчинского давно переведены на французский, а наши известные революционеры еще записок не пишут. Но Таламини ответил, что этот революционер уже давно во Франции, что ему нечем жить и он продает свою рукопись с тем, чтобы мы никогда не открывали прессе, каким путем она попала к нам в руки. Он уговорил Карасале купить записки за двести франков, а мне предлагает перевести их с русского на французский хотя бы начерно. После обработки, которую выполнит Карасале, любая газета возьмет этот перевод, а деньги мы разделим пополам.
Действительно, через некоторое время в моих руках оказалась написанная от руки размашистым почерком на больших листах бумаги часть рукописи, на первом листе которой красовалось заглавие «Записки председателя первого Совета рабочих и крестьянских депутатов России Хрусталева-Носаря». Я даже взволновалась при виде этой рукописи. Хрусталев-Носарь — легендарный председатель первого Совета рабочих и крестьянских депутатов! Того Совета, который в 1905 году объявил полную и всеобщую железнодорожную забастовку! Девочкой я с огромным волнением читала прокламацию этого Совета «Обращение ко всем гражданам России!», в которой призывали всех сознательных граждан, рабочих и интеллигентов, примкнуть к забастовке, остановить заводы и фабрики, закрыть учреждения. «Долой самодержавие! Да здравствует Учредительное собрание, созванное на основе…» и т. д., и т. д. У меня и моих подруг-однолеток захватывало дыханье при чтении этих воззваний.
А потом был суд, жестокий военно-полевой суд со смертными приговорами, и тайные слухи о том, что председатель Совета Хрусталев-Носарь дерзко бежал из-под стражи и находится за границей. И вот теперь в моих руках подлинные записки этого Хрусталева-Носаря, героя-революционера, и мне предстоит перевести их на французский язык![263]
Я стала читать рукопись. Она показалась мне написанной как-то скучно, неинтересно, хотя все события упоминались в надлежащей последовательности. Я прикинула, знаю ли все эти слова на французском языке, — оказалось, что в большинстве их я знаю, да к тому же у меня был с собой взятый из дома русско-французский словарь Александрова[264]. Я решилась: «Переведу!»
О своем согласии работать над переводом я сказала Таламини. Тогда он пригласил меня и Карасале в кафе близ Биржи, где нам предстояло встретиться с автором записок. В назначенный час мы оба явились, и Таламини подвел к нашему столику высокого широкоплечего русского с маленькой бородкой, светлыми волосами и невыразительным, незапоминающимся лицом. На нем были косоворотка и потертый костюм. Он подал нам руку, потом вынул из портфеля конец своих записок и вручил его Таламини, а тот взял рукопись и предложил ему присесть к нам за наш столик и выпить чего-нибудь. Хрусталев-Носарь, как и оба другие мужчины, спросил пива, а я гренадину. Ни о чем значительном мы не говорили. Я не решалась говорить с этим героем, а он, видимо, недостаточно владел французским языком, чтобы вступать в беседу. Он жадно выпил пиво, поклонился и ушел. Карасале вынул из кармана пиджака записную книжку и пометил в ней, что такого-то числа за рукопись воспоминаний Хрусталева-Носаря им было уплачено двести франков.
В тот же вечер я принялась за перевод. Тогда у меня еще не было никакого опыта в этом деле, и потому работа шла очень медленно. Я переводила слово за словом, потом вычеркивала, когда получались фразы, несвойственные духу французского языка. Переведя какой-нибудь абзац, я внезапно придумывала, как лучше перевести его, и снова черкала. За весь вечер я перевела около страницы и устала так, что решила лечь. Утром у меня были клиника, практические занятия, лекции, вечером я никуда не пошла и опять взялась за перевод. Я перечла написанное накануне, и многое показалось мне переведенным плохо. Да, француз сделал бы это гораздо живее и интереснее! Я снова переделала вчерашнюю страницу, но время шло очень быстро, и я едва успела перевести еще две фразы, как очень захотела спать. Я пробовала бороться со сном, но не устояла и завалилась спать.
Нелли постучала ко мне утром, спрашивая, не больна ли я, — ведь я не выходила из своей комнаты вечером и не болтала с нею, как всегда. Тогда я решила, что заниматься переводом по вечерам очень утомительно, а надо делать это утром, до начала рабочего дня. Следующий день был воскресенье, и я работала на свежую голову утром до завтрака, а потом и после обеда. Нелли, вернувшись вечером от Жоржа, с удивлением застала меня в халате и строго сказала, что так работать не полагается: в воскресенье обязательно надо дышать воздухом — «принимать воздух», как говорят французы, и мне следует это знать. Потом она рассказывала о Жорже, и вечер прошел без пользы для перевода.
Еще два-три дня я работала усердно, не отвлекаясь, а потом вспомнила, что давно не меняла книг в библиотеке, и решила пойти туда. Наш дорогой Мирон был очень строг со своими читателями. Новые русские журналы он давал на очень короткий срок, и возвращать их полагалось точно вовремя. На этот раз я сильно задолжала: последний номер журнала «Образование»[265] залежался у меня на полке лишних три дня — пока я работала над переводом воспоминаний Хрусталева-Носаря.
Мирон хоть и относился ко мне хорошо, но не преминул сделать замечание, строго глядя на меня своими подслеповатыми глазами из-под толстых стекол очков: «Люди ждут, а вы задерживаете книги!»
Я объяснила, что у меня была срочная работа — не медицинская, а литературная. Мирон изобразил вопросительный знак своим безбровым лицом: «Какая литературная работа? Стихи писать? Все их пишут!»
Такое презрение вызвало во мне желание оправдаться, и я сказала, что перевожу на французский с русского очень интересную рукопись.
— Это заказ? — спросил Мирон. — Для французского журнала? Для какого?
Я не могла соврать и сказала, что еще не знаю, для какого журнала, и хотя мне до сих пор стыдно в этом признаться, но его настойчивые вопросы заставили меня признаться, что я перевожу очень интересную рукопись — записки председателя первого Совета депутатов.
— Этого пьяницы Хрусталева? — удивился Мирон.
Я была оскорблена тем, что он назвал Хрусталева пьяницей, и горячо возразила, что он играл большую роль в дни революции 1905 года. Может быть, он и пьет, но это герой!
Мирон скривил губы.
— Может быть, в 1905 году он и сыграл кое-какую роль, но он не может написать связно и двух слов. Когда он приехал в Париж, французские журналисты вытянули из него какой-то рассказ, но это был плод его воображения и ловкости.
От таких слов мне стало обидно за Хрусталева и за себя. Я объяснила Мирону, что на руках у меня рукопись Хрусталева, написанная им самим, но Мирон был беспощаден:
— Это он просто взял у кого-нибудь из журналистов записанный как бы с его слов рассказ. К этому делу многие приложили руку.
Я все-таки настаивала на том, что рассказ очень интересен, и когда будет переведен, любой французский журнал напечатает его.
— Так он и был напечатан в «Иллюстрасьон», — не унимался Мирон. — Вы мне не верите? У меня этого журнала нет, но возьмите в любой французской библиотеке номера «Иллюстрасьон» за 1906 или 1907 год и посмотрите номера за январь месяц. Там вы обнаружите эту брехню. Мне ее показывали в свое время. А Хрусталева я знаю. К сожалению, на нем не осталось и следа человеческого образа.
С горьким чувством я ушла из библиотеки. Вечером зашел ко мне Таламини, но я ничего не сказала ему, пока лично не убедилась в правоте Мирона. Тогда я сообщила об этом Таламини, который не особенно удивился, но заявил мне: «Это будет страшный удар по Карасале. Ему нельзя говорить об этом. Прошу вас, продолжайте перевод».
Я, конечно, отказалась продолжать эту дурацкую мистификацию. По просьбе Таламини, я отдала ему так называемую «рукопись Хрусталева-Носаря» и начало моего перевода. Не знаю, как выпутался Таламини из этого дела и что он сказал Карасале. Кажется, он не сразу открыл ему эту позорную тайну, и «блестящий стилист» еще некоторое время трудился, выправляя мою рукопись.
Я отказалась ходить к Карасале после этой истории, а уже много месяцев спустя Таламини рассказал мне, что скупой Карасале был ужасно возмущен этим обманом, даже хотел подать в суд на Хрусталева-Носаря и обращался к своему юристу, который сказал ему, что поскольку у Хрусталева нет никакой собственности, то и получить от него ничего не удастся.
«Он просто скуп, — сказал мне Таламини, — и вообще, он грязный буржуа».
Так окончилось одно из добрых начинаний моего друга, но я с удовольствием вспоминаю о «котелке двенадцати человек» и о бедном богатом неврастенике, которого пытались лечить трудом.
Лично я не очень больно пережила это разочарование в Хрусталеве. Сколько я видела за эти годы искренних революционеров, которые срывались с прямого пути под давлением голода и оторванности от родной страны и питательной среды, то ли от соблазнов этого города, где люди жили так беззаботно, а они не могли даже честным путем заработать на кусок хлеба!
14. И еще о Таламини
Таламини рассказывал о себе урывками, случайно, и мне трудно объединить в связный рассказ эти отдельные воспоминания и намеки. Знаю, что отец его был богатым итальянским крестьянином близ Феррары, у которого было столько сыновей, что ему надоело придумывать для них имена, — а он в качестве главы семейства обязан был делать это. Когда родился последний мальчик в очень холодное декабрьское утро, наступившее внезапно после жарких дней, отец сказал: «Назовем его соответственно: к холоду — Альфредо», так мальчик и получил имя Альфредо.
Отец был строгий, а мать — добрая и ласковая. Она всегда покрывала грехи мальчишек, а мальчишки были отчаянные. Отец заставлял их работать, хотя руки Таламини не были похожи на руки сельскохозяйственного рабочего: тонкие, нервные, с длинными смуглыми пальцами, всегда горячие, — это были скорее руки ремесленника. И сам он говорил, что мать его была родом из Феррары, дочь серебряных дел мастера, очень искусного, но разорившегося. Поэтому дед и отдал свою дочь за богатого крестьянина.
Мать не любила работать — она лежала и читала книги, романы. Эту любовь к чтению романов она передала младшему сыну. Но он читал не только романы, а все, что попадало ему под руку, — брошюры, агитационные книжки социалистической партии Италии. С двенадцати лет он начал увлекаться социалистическим движением, а в Италии оно было очень сильно. Когда батраки отца забастовали, Альфредо все время ходил на их собрания, куда приходили агитаторы из Феррары. Однажды рабочие хотели его выгнать, но он сказал: «Я за вас, а не за него! Я с вами!»
Пятнадцати лет он вступил в партию. Отец проклял его. Мать тайно помогала ему, стирала его белье и потихоньку подкармливала.
Он хорошо говорил, у него был дар речи, а также хороший голос, но он «проговорил» его на собраниях. Он не остался в Ферраре, школы он не кончил, но пополнял свое образование самоучкой. Партия посылала его в различные города и районы Италии: он бывал и в Риме, и в Неаполе, и на Сицилии. С юных лет он стал работать в газете — это стало его ежедневным делом, интересом и средством добыть деньги. Он писал воззвания, профессиональную хронику — то, что во французской прессе называют «разные события», — нужно взять факт из жизни и подать его так, чтобы он заинтересовал читателя. Таламини хорошо умел делать это. Я много раз говорила ему, что следовало бы собрать лучшие из его небольших очерков, и получилась бы чудесная книга об Италии, но он в ответ только смеялся: «На протяжении пятнадцати лет я не могу таскать все свои произведения за собой. Они разбросаны повсюду, как золото в песке». А мне очень нравилось находить эти золотые песчинки хотя бы на страницах мелкобуржуазной «Ля птит Репюблик».
Таламини сказал мне: «Вы одна из немногих женщин, которые ценят мою литературную работу. Когда я был моложе, этих женщин было больше, они встречались чаще, это потому, что я и сам был неплох тогда».
У него была ироническая насмешливая улыбка, которая очень шла к его узкому смуглому лицу с резкими складками у тонких губ. Его глаза были то ласковыми, то гневными, но он очень быстро смирял свой гнев и снова улыбался. Он как-то сказал мне, что в юности был очень вспыльчив, даже чуть не убил человека. «Но было за что!» — добавил он. Я так и не узнала, за что он хотел убить его.
Он много читал. «Даже Маркса читал!» — сказал он мне шутя. Но и я в юности читала Маркса, так что ему нечего было гордиться передо мной. Как-то он сказал мне, что ему интересно разговаривать только с русскими женщинами. «В них есть интеллект. Они вовсе не хотят, чтобы с ними сразу ложились в постель, как француженки и наши итальянки. Среди наших тоже встречаются женщины, обладающие интеллектом, но у них все должно кончаться церковной церемонией, а русские студентки прелестные собеседницы».
Я спросила, много ли у него было знакомых русских студенток. Он задумался и сказал: «Две студентки из Риги, сестры, еврейки. Я очень люблю еврейских женщин. Все христиане любят еврейских женщин. В Ферраре я был влюблен в одну еврейку, дочь раввина, она была красавица и умница. Я из-за нее чуть не перешел в еврейство».
— Разве это возможно? — спросила я.
— У нас это бывало.
— Отчего же вы не перешли?
Он засмеялся и ответил:
— Испугался ее родни. У нее была очень большая родня! А у вас много родни? — спросил он, переходя от дочери раввина ко мне.
Я ответила, что, может быть, и много, но она меня не интересует, и я признаю только родных по духу. Он снова расхохотался и спросил:
— А ваша мама?
— Мама совсем особенная, я ее очень люблю, и она родная мне по духу.
— А отец? — настаивал он.
— С отцом я воевала. Однажды я не говорила с ним полгода.
— Так и я, — сказал Таламини, — не говорил с моим отцом десять лет, с тех пор как он меня выгнал из дома. А теперь он взял и умер.
— Откуда вы знаете? — спросила я.
— Получил письмо от сестры.
— Так у вас и сестра есть?
— Да, есть. Сестра Маргарита. Она живет в Ферраре и очень хочет побывать в Париже, но я ведь не могу пригласить ее сюда. У меня нет дома.
— Но у вас есть квартира, вы мне сами показывали ее.
— Нет, — отрезал Таламини, — это невозможно.
И я вспомнила два окна на улицу с опущенными жалюзи и то, как он сказал мне: «Это была измена, и она ушла. Я не простил».
Весной 1913 года ко мне неожиданно приехала мама. Она почему-то решила, что я заболела, и, недолго думая, взяла билет в Париж. Действительно, она застала меня в постели — вернее, на койке больницы «Отель-Дье», в одной из палат моего любимого профессора Реклю. Она уже побывала у меня дома и, узнав, что я в больнице, примчалась туда. Мама была очень легка на подъем.
Весьма рассудительная, она не задумывалась, когда надо было спешить кому-нибудь на помощь. В ранней молодости она так же поспешно ездила за границу выручать свою старшую сестру Берту, отличавшуюся легкомыслием и тратившую все, что присылал ей отец, и входившую в долги по уши. Мама приезжала выкупать тетю Берту у квартирной хозяйки и платить по ее счетам. Но о Берте разговор особый.
На этот раз мама приехала «спасать» меня, хотя особой надобности в этом не было.
В одно непрекрасное утро, когда веселая компания студентов болтала в перерыве между двумя лекциями на галерее больницы «Отель-Дье», мы увидели черного пуделя, собаку эконома больницы (то есть по-нашему заведующего хозяйством). Эконом был старый холостяк, и пудель был мрачен, как его хозяин. Не глядя на нас, он прошел по галерее, устремив глаза куда-то вдаль. В порыве веселого настроения я решила привести черного пуделя эконома на лекцию в амфитеатр, где нам демонстрировали больных. Пудель был ученый и твердо знал, что входить в учебные и лечебные помещения ему не полагается. Защищаясь, он укусил меня (прокусил мне руку). Последовало все, что должно было последовать. Мне перевязали руку, наложили несколько швов, сделали прививку против бешенства. Мой любимый Реклю с удовольствием собственноручно обильно мазал мои раны йодом, приговаривая: «Скажите, что это вам приятно! очень приятно!» — а мои однокурсники хохотали.
Прокушена была у меня правая рука, она распухла, к тому же была завязана, и я не могла ни есть, ни писать ею. Таламини приходил каждый день кормить меня с ложечки, для чего надевал белый халат, который давали всем посетителям, как полагалось. Он снискал благоволение старшей сестры, которая считала его моим братом, и вел с ней бесконечные разговоры о всяких случаях жизни и больничных происшествиях. Он даже написал о ней маленький рассказ для «Птит Репюблик».
Таламини как раз был у меня, когда пришла мама, потому что в первый раз он приходил с утра, еще до обхода профессора. Они познакомились, и мама произвела на Таламини очень хорошее впечатление. Он потом несколько раз повторял мне: «Ваша мама очень-очень мила!» Он предложил показывать ей Париж, но она возразила, что уже бывала здесь и сейчас хочет скорее взять меня домой.
Профессор Реклю не сразу отпустил меня, потому что рана нуждалась в ежедневной перевязке. Еще раньше, как только упала температура, я стала учиться писать левой рукой и даже послала в Петербург открытку, написанную этим способом. Она и была причиной маминого приезда.
Мама прожила в Париже около месяца, взяла меня домой, потом ходила со мной на перевязку. Таламини все время сопровождал нас, считая, что нельзя же оставлять на произвол судьбы двух женщин, из которых одна раненая, а другая — слабая и хрупкая: мама производила впечатление хрупкой, но в ее тоненькой фигурке заключалась стальная воля. Таламини понял это потом, и его уважение к маме еще усилилось. После ее отъезда он всегда просил меня не забыть в письмах передать его привет «вашей дорогой матушке».
«С русскими женщинами можно разговаривать, — повторял он, — даже с пожилыми. У них есть общечеловеческие интересы, а не только дети и кухня». Когда я рассказала ему, что мама была близка к народовольцам, что когда-то, в юности, дедушка проклял ее за то, что она училась, желая получить образование, Таламини опять вспомнил своего отца: «И меня ведь тоже проклял мой отец! Говорят, это приносит несчастье».
Я спросила: «Вы, может быть, и в джеттаторе (дурной глаз) верите?» Тогда он направил в мою сторону два растопыренных пальца — обычный в Италии жест, якобы спасающий от дурного глаза, и, рассмеявшись, сказал: «Да, я был наказан. Я поехал на Стокгольмский конгресс[266], это было очень скучно».
Я, разумеется, про Стокгольмский конгресс читала, но о том, что это было скучно, слышала впервые. Я еще не совсем разочаровалась в увлечениях юных лет.
«Стокгольм очень интересный город, — продолжал Таламини. — Если вы не видели его, непременно поезжайте». У меня не было средств на поездку в Стокгольм, но я решила, что непременно должна побывать там. «Если бы я был на вашем месте, — посоветовал он, — я бы поехал из Петербурга в Париж через Швецию. Это чуть дороже, но зато как интересно!»
В нем было множество противоречий. Он очень любил жизнь и людей, но не приукрашивал их. Он ненавидел чиновников и скрывал мягкость своей души под внешней грубостью манер и напускным цинизмом. Парижская «богемная жизнь» помогала ему носить эту маску. Позднее, когда приехала его сестра Маргарита, я увидела, как внимателен он был к ней.
Длинная белокурая девушка с несколько неподвижным лицом, которая редко улыбалась, — Таламини говорил про нее: «Она немного похожа на нашу маму, но больше на лошадь!» — в течение нескольких месяцев всюду ходила за ним, так как не говорила по-французски. Он сам обучал ее, а потом предложил мне учить ее немецкому в обмен на уроки итальянского, которому она будет обучать меня.
— Это займет ее, и для вас будет полезно. А у меня останется немного свободного времени.
И действительно, два-три месяца я занималась с Маргаритой немецким, а она говорила со мною по-итальянски, или, точнее, она поправляла мое произношение, когда я читала ей вслух итальянские газеты и переводила их содержание на смесь французского с немецким.
Однажды она сказала мне, что решила уехать в Женеву, где живет ее подруга, которая замужем за швейцарцем. И действительно, вечером пришел Таламини и пропел, входя в комнату: «Потерял я Маргариту, нету радости конца!», пародируя начало знаменитой арии Орфея в опере Глюка[267].
Много-много лет спустя, когда меня и Таламини разделяли две мировые войны и культ личности, Таламини прислал мне через общих знакомых какой-то адрес в Женеве. «Это адрес мужа Маргариты, — написал он мне. — Сама Маргарита умерла, и ее муж безутешен — не перестает ходить на ее могилу». И тут я вспомнила старинную итальянскую песню, которую он когда-то мне напевал:
Смерть не бывает концом любви, Даже могилы — храмы любви! Требует у милого умершая любимая Молитв и памяти, гирлянд и цветов. Non е la d’morte fin’de l’amore! Anze le tombe son templi d’amor. Quie del’amante l’amante che mori Preci, ricordi, ghirlandi del fior.15. «Русская академия» в Париже[268]
Летом 1913 года я снова работала экстерном у профессора Реклю. Все шло хорошо в моей жизни. Я писала стихи и делала это с большим удовольствием. Единственным человеком из партийной Парижской группы, с которым я продолжала дружить, была Надя Островская. Я часто бывала у нее дома. Надя увлеченно занималась скульптурой и брала уроки у знаменитого Бурделя. Она снимала маленькую комнатенку в «Улье» («Ла рюш») — новом доме, специально построенном для художников, где они могли снимать и комнатенки для жилья, и комнаты-мастерские, а кухня была общая на весь этаж. Своим названием «Улей» был обязан тому, что комнаты-мастерские напоминали соты, где бок о бок, стена в стенку создавался творческий мед. Комнатенка, где жила Надя в «Улье», была крохотная, голая, но Надя старалась скрасить ее тряпками, рисунками, мелочами.
Уроки Надя брала у Бурделя, но работала (разумеется, первое время над глиной) в обшей мастерской, которую прозвали «Русской академией», но кроме русских и поляков в ней работали и южноамериканцы, и негры, было и несколько французов. Привела меня туда Надя. Так я познакомилась и подружилась с рядом русских художников и скульпторов, которых тогда было очень много в Париже, — все они были молоды и искали, увлекаясь то импрессионистами, то кубофутуристами, но все это делалось очень искренно и задорно. Некоторые из тех художников и скульпторов, которых я застала в «Академии», стали потом очень знаменитыми — живописцы Давид Штеренберг и Натан Альтман, скульпторы Александр Архипенко, Осип Цадкин, Эрьзя; другие менее известны — Старков, Иннокентий Жуков, Свирский[269]… были и такие, кому судьба не позволила стать профессионалами…
Посредине общей мастерской, заставленной мольбертами и станками, помещались помост для натурщиков, отгороженный веревками, и ящик с мокрой глиной, а вдоль стен стояли начатые холсты и скульптуры, покрытые тряпками, скрывавшими их от нескромных глаз. Мастерская была вольная, на паях. Доступ в нее имели все желающие писать красками или ваять, независимо от принадлежности к тому или иному направлению. Далеко не каждый художник или скульптор имел средства, чтобы снять мастерскую для работы и пригласить собственного натурщика. Коллективная мастерская позволяла за небольшие деньги работать, иметь модель и выставлять свои произведения в «Салоне независимых»[270].
У моей давней приятельницы Елены Гершанович теперь был друг — живописец Старков. Он без конца писал ее портреты. Она была влюблена в него и уверяла меня, что эти портреты хороши. Одни из них, с рыжей копной волос на крошечной голове, она повесила у себя в комнате и так радовалась этому воображаемому портрету, что и я, чтобы доставить ей удовольствие, хвалила его. Вместе со Старковым она уехала куда-то на побережье Атлантического океана, кажется в Динар, где можно было недорого прожить. Там он без конца рисовал ее обнаженной, и она привезла с собой в Париж множество его холстов, из которых часть подарила мне. Я не могла от них отказаться, чтобы ее не обидеть, хотя Одетта, Нелли и Таламини громко выражали неодобрение этим произведениям нового экспериментального искусства. Однажды, когда к Нелли приехала на воскресный день ее мама из Пуатье, Нелли смущенно попросила меня снять эти «ню» со стен нашей прихожей. Я поставила их в чулан лицом к стене и больше на стены не вешала.
Из скульпторов самым интересным был Александр Архипенко, ставший впоследствии одним из столпов модернистской скульптуры. Он был очень высокомерен и не терпел возражений против того, что делал. Я никогда не решалась спросить у него, почему у его статуй, изображающих обнаженные фигуры, такие крохотные головы при монументальных бедрах и тонких талиях. Я спросила об этом у его товарища Свирского, с которым была ближе, чем с Архипенко, и он объяснил мне, что художник должен творить так, как он видит: «Архипенко не замечает голов у своих моделей, так как считает головы незначительной деталью человеческого тела и наименее красивой». С этим объяснением я примирилась, но мне по-прежнему продолжали больше нравиться статуи Родена, Майоля и Бурделя.
Бурделем увлекалась Надя Островская и пошла к нему учиться, решив лучше поголодать и сэкономить на еде, но иметь хорошего учителя. Бурдель со своих учеников брал очень дорого, но зато они имели право ходить в Театр Елисейских Полей[271], который он украсил барельефами: это было монументально, прекрасно и понятно.
К сожалению, Наде не пришлось долго учиться у Бурделя, потому что она вдруг заскучала по родным и вызвала к себе из Симферополя (куда не могла поехать) свою младшую сестру Марусю, только что окончившую школу. Бурдель и Маруся были несовместимы.
«Академия» была не только местом, где жили и работали художники и скульпторы. Здесь регулярно собирались молодые поэты, прозаики, критики. Каждую субботу по вечерам в мастерской, где днем усаживали или ставили натурщика, водружали столик и два стула для председателя очередного вечера и выступающего автора.
Из поэтов, живших или приезжавших в Париж, здесь читали свои стихи Вера Инбер, Мария Шкапская, Илья Эренбург, Оскар Лещинский, Михаил Герасимов, Марк Талов, Герман Данаев. Длинный, занявший несколько вечеров роман о Сибири читал Ангарский[272], ставший после революции редактором альманаха «Недра»[273]; с рассказами выступали незнакомые мне по партийной группе Ширяев и Шимкевич. А.В. Луначарский обычно приходил на эти субботы и иногда выступал на них. Помню также выступления в «Академии» литераторов Александра Кайранского и Виктора Финка.
Читались в «Академии» не только стихи и проза, но и статьи, критические очерки, оглашались разные художественные манифесты. Был в «Академии» Литературный совет, который предварительно рассматривал предназначенные для чтения произведения и мог разрешить или не разрешить то или иное выступление. Председателем на каждом вечере был обязательно дежурный член Литературного совета. Иногда выступали со стихами и рассказами товарищи, только что прибывшие из России.
Вера Инбер была в Париже недолго, по дороге, если не ошибаюсь, в Давос, где она собиралась лечить легкие. Стихи, которые она прочла в «Академии», потом вошли в ее книжку «Печальное вино», вышедшую в Париже уже без нее[274].
Мария Михайловна Шкапская приехала в Париж в 1913 году вместе со своим мужем Г.О. Шкапским и другом И.М. Бассом. Они были участниками подпольного ученического кружка, «Витмеровского», как его называли, по имени частной гимназии Витмера в Петербурге[275], где училось большинство участников кружка. За плечами Шкапской было тяжелое детство (не потому ли она была позднее так строга и даже беспощадна со своими детьми? — была в ней какая-то смесь сентиментальности с жестокостью), участие в молодежном революционном движении, тюремное преследование и ссылка. В Париже спутникам Шкапской не удалось поступить в высшую Политехническую школу, и они все втроем уехали в Тулузу, где Шкапский, как и Илья Басс, получили инженерное образование и дипломы.
Шкапская писала стихи. Помню, как она прочла в «Академии» стихотворение, показавшееся весьма эксцентрическим: «Хочу гроб с паровым отоплением…»[276] …Подойдя ко мне, Шкапская сказала, что хочет со мной познакомиться, знает мои стихи от Ильи Григорьевича Эренбурга. Но я отнеслась к ней тогда без интереса — стихи ее мне не особенно понравились. Спустя несколько месяцев, уже весной, когда я собиралась на каникулы домой, Шкапская приезжала в Париж из Тулузы, разыскала меня и попросила передать письмо в Петербург знакомому, у которого дома проходили собрания кружка. Поручение Шкапской я исполнила и отвезла письмо в Военно-медицинскую академию, где жил этот молодой человек — сын профессора академии и внук композитора Бородина[277]…
Я сразу узнала в «Академии» Оскара Лещинского по его ярко-синим глазам и неповторимой осанке головы. Он показался мне несколько умиротворенным по сравнению с тем Оскаром, которого я знала в год его приезда в Париж. На нем была блуза из коричневого рубчатого вельвета, какую обычно носят парижские рабочие, и неожиданно он читал стихи «О тяжелых кольцах старинной работы». Я окликнула его, и он кивнул мне головой, а в перерыве подошел поздороваться. С ним был юноша, очень похожий на него, с которым он меня познакомил как со своим братом Марком, который сказал мне, что окончил школу и приехал в Париж учиться[278]. С ними была еще тоненькая блондинка, которую я встречала и прежде в «Академии», художница Лида Мямлина. Слушатели похлопали Лещинскому, и он прочел еще несколько стихотворений, которых я не запомнила, потому что мне самой пришлось читать после него и я волновалась. Все трое быстро ушли после выступления Оскара, и я жалела, что мне не удалось поговорить с ним. В 1914 году в Париже он выпустил книгу стихов «Серебряный пепел», но я не помню ее…
Однажды в «Академии» выступил ветеран символизма Н.М. Минский, бежавший из России после 1905 года и обосновавшийся в Париже. Весьма популярный в старой России «Чтец-декламатор»[279] печатал стихотворение Минского «Тянутся по небу тучи тяжелые. Серо и скучно вокруг…», которое в ту пору затрепали в мелодекламациях. Наша компания еще в 1909 году сочинила пародию на это стихотворение; в ней были такие строки:
Тянутся по небу тучи тяжелые. Скучно в Париже, мой друг! С визгом красотки качаются голые, Не озирайся вокруг[280].Жена Минского, известная в свое время поэтесса Виленкина, проживала с ним в Париже, но в «Академии» никогда не выступала. У них на квартире был собственный салон, где читали стихи приезжавшие из Петербурга поэты Ахматова, Гумилев, Кузмин. У нас в «Академии» эти поэты не выступали.
В «Академии» я вновь встретилась с Ильей Эренбургом, которого потеряла из виду в последние годы[281].
Как Эренбургу удалось организовать издание сборника стихов живущих в Париже поэтов, я тогда не знала, — он сам написал об этом[282]. Впрочем, у него к тому времени был уже опыт издания своих собственных первых книжек.
После того как я прочла в «Академии» свои стихи, он предложил мне дать их для «Вечеров». Так мои стихи впервые попали в печать. Они вошли во второй выпуск «Вечеров», где были напечатаны также стихи Веры Инбер и Михаила Зенкевича[283].
Эренбург в то время увлекался стихами Франсиса Жамма, поклонника «Цветочков Франциска Ассизского». Жамм писал, что ходит босиком и сквозь его драные сандалии прорастают незабудки. Жил он где-то вне Парижа, Эренбург ездил к нему и приехал в восторге от этой простоты, которая сменила изысканность его собственных недавних средневековых увлечений[284]. Во Франции поэзия Жамма стала модной после увлечения изысканностью стихов Малларме, Эредиа, Ренье и самого молодого из них Альбера Самэна, чьи книжки в издании «Французского Меркурия» (в желтых обложках, по три франка пятьдесят) мы тогда читали с увлечением. Его сборник «Сад инфанты», так же как «Трофеи» Эредиа и «Цветы зла» Бодлера, был в то время моим любимым чтением. Все эти книги лежали у меня на этажерке поверх медицинских учебников (у меня к этому времени появилась уже этажерка, красивый кусок старинного репса с узором из роз, который закрывал мой спальный пружинный матрац на ножках, и овальное зеркало, старинное, в медной оправе с вычеканенными на ней львами; был мягкий «пуфф» для гостей и купленный на «блошином рынке» церковный стульчик с плетеным сиденьем из итальянской соломы, который какая-то девочка приносила с собой в церковь для коленопреклонения, чтобы молиться, а потом уносила домой).
Помню и молодого московского рабочего Михаила Герасимова, декламировавшего ритмические и пылкие стихи о революции (после революции он стал известным поэтом «Кузницы»), Герман Данаев выступал в «Академии» только до осени 1913 года, когда он уехал в Женеву кончать свой юридический факультет (там он познакомился с моей подругой по лодзинской гимназии Фелицией Дубовской, в которую влюбился, на этот раз всерьез, и которую привез в 1914 году в Париж).
У меня набралось довольно много стихов к тому времени, когда я дала их Эренбургу. Я была единственной женщиной-поэтом из постоянно живущих в Париже русских, мои стихи нравились, и меня постоянно просили выступать на вечерах в «Академии», что я и делала с удовольствием. По окончании вечера шумная ватага отправлялась провожать друг друга по домам.
Шел четырнадцатый год. Мы были молоды, полны задора и надежд и, конечно, не догадывались о том, какие испытания ждут нас впереди.
16. Мои театральные впечатления[285]
В первый год моей парижской жизни я в театрах не бывала совсем. Билеты стоили слишком дорого для меня, а контрамарок я не получала, да и не знала об их существовании.
Почти каждое воскресенье мы ходили с Леной Гершанович на концерты Колонна, а иногда в какую-то концертную залу, названия которой я не помню, где исполнялись лучшие произведения классической музыки, но иногда и камерные пьесы современных французских композиторов — например, Дебюсси, Сезара Франка, Сен-Санса, Габриеля Форе.
Помню длинный узкий зал вроде кишки, в конце которого была большая эстрада. В зале помещалось человек двести, в середине зала был проход, по которому беззвучно двигались обслуживающие зрителей ловкие гарсоны. Цена билета была недорогая, один франк и двадцать пять сантимов, и за эти деньги вам подавали еще напиток по вашему выбору — пиво, кофе с ликером или гренадин. Все это ставилось на выдвижной столик перед вами совершенно неслышно, чтобы не помешать ни артистам, ни соседям. Программа концерта вывешивалась у входа в зал, и если вы приходили поздно, то видели еще с улицы, что все места уже заняты.
В театры я стала ходить только на третьем году моей парижской жизни, когда начала жить уже не по течению, а с выбором. Эмигранты не посещали французских театров, или, побывав «для интереса» в «Комеди Франсез», классическом французском театре, говорили с отвращением о том, что актеры противно декламируют и далеки от реальной жизни. В «Комеди Франсез» действительно долгие годы читали стихи нараспев, произнося немые «е» и подчеркивая музыку александрийского стиха. Русские, любившие Александринку[286], не могли примириться с ложноклассическим произношением стиха французами.
Под влиянием этих разговоров я тоже не ходила смотреть ни Расина, ни Корнеля!
Но на третьем году моей парижской жизни, в кремери[287] на бульваре Монпарнас, за один столик со мною стала садиться компания французских студентов-филологов, то есть учащихся на факультете «леттр». Среди них были один турок и один армянин, со всем пылом Востока воспринимавшие французскую поэзию. Они проходили Гюго и были в восторге от его стихов. Придя в кремери, они заказывали дежурное блюдо, разворачивали книгу стихотворений Виктора Гюго и начинали декламировать вслух. В детстве я тоже любила Гюго и читала его стихи и романы вместе с моей воспитательницей. Но я даже не предполагала, что у Гюго могут быть стихотворения такой романтической силы, как те, которые я слушала между бараньей отбивной с картофелем и ванильным кремом. Мои соседи декламировали монолог Эрнани[288], наслаждаясь музыкой стиха и его смелым содержанием, захлопывая книгу и снова читая монолог наизусть.
В тот же вечер я взяла в библиотеке драмы Гюго и прочла их взахлеб. Рюи Блаз, Марион Делорм[289], Эрнани поразили мое воображение. Через несколько дней я первая заговорила с моими соседями по столу. Они презирали медиков, а заодно и русских студенток, в которых, по их убеждению, не было ничего женственного. Все же они снизошли до разговора со мной.
(Через несколько десятков лет, когда я посетила Советскую Армению, уже будучи советским поэтом, я узнала одного из моих собеседников. Это был Вштуни[290], турецкий армянин, несколько месяцев тому назад репатриировавший из Турции. Мы поговорили с ним по-французски, и он вспомнил свое увлечение Виктором Гюго. Меня он, разумеется, не помнил, но с удовольствием дал мне для перевода на русский язык свое парижское стихотворение «Голубая девушка». Я перевела стихи, живо напомнившие мне и ту молочную, где мы с ним встречались когда-то, и всю прелестно-беззаботную жизнь тех лет.)
Итак, армянин не удостоил меня беседы, но турок — его фамилия была Гариди — оказался любезнее и посоветовал мне посмотреть в театре «Одеон» какую-нибудь из пьес Мольера, потому что пьес Гюго в настоящее время в репертуаре нет. «Мольер на сцене — это тоже великолепно! — сказал он. — Пьесу ставят в серии спектаклей для учащихся. Билеты недорогие. Вы можете пойти туда и одна, — это вполне прилично».
В один из ближайших дней — это было воскресенье — я пошла в «Одеон», который до сих пор знала лишь по внешнему виду, робко вошла под его аркады и увидела на стене рамку с афишами: сегодня шли «Плутни Скапена». Я спросила билет в маленьком окошечке, затерянном в толстой стене между двух колонн. Нашлось свободное место в партере, спектакль начинался через полчаса.
Я решила не идти домой, как полагалось бы, чтобы надеть платье более нарядное, — я привыкла к тому, что, идя в театр, надо нарядиться в лучшее платье. На улице шел дождь, и я даже не вышла из-под аркад «Одеона», а побродила под ними. Здесь оказалось множество букинистов, продававших как подержанные книги — главным образом романы, — так и дешевые издания современных авторов. На оставшиеся у меня монеты я купила новый роман Анатоля Франса «Пьер Нозьер»[291], о котором до тех пор не слыхала. Я решила, что не пообедать разок будет не так уж трудно, и понесла свое новое приобретение в театр, — у меня не было портфеля, и пришлось взять книгу в зрительный зал.
К счастью, билетерша встретила меня как старую знакомую, любезно усадила на место и даже снабдила программой. В тот день я еще не знала, что такое билетерши французских театров, не понимала, что любезность их — профессиональное явление, а приняла ее на свой счет. Впрочем, билетерши, или «открывательницы» (предполагается, лож), как их называют во Франции, — это необходимый персонаж всех французских пьес, от них в большой мере зависит успех любого произведения в театре. Это они первые решают, провалился ли спектакль или был принят с громовым успехом.
За бинокль тоже ничего не полагалось платить.
Начался спектакль, и я оказалась в царстве неудержимого смеха. Каждое слово любого актера было слышно отчетливо, ясно, и от происходящего на сцене нельзя было оторвать глаз. Не помню, кто играл Скапена, но это был превосходный комик, которого я видела потом в этой роли несколько раз. А когда он обманывал скупого отца, на все лады повторявшего «Коего черта его понесло на эту галеру!», весь театр, от первых рядов партера до самого верхнего яруса, хохотал так искренне, так весело, что и актеры, и зрители составляли, казалось, как бы единое целое.
Я давно так не веселилась в театре и с тех пор по-настоящему полюбила Мольера. Я ушла домой, унося под мышкой «Пьера Нозьера», а в душе у меня была глубокая радость, словно я получила большой подарок. И точно, в тот день я получила два подарка на всю жизнь: полюбила Мольера и прочла очаровательную историю жизни французского мальчика. Думая о том дне, я сказала бы, что открыла французскую литературу для себя лично, для моего собственного удовольствия.
Быть может, я слишком подробно остановилась на этом дне, но для меня он означал очень многое. Ведь я и до того бывала в театре еще в России, а в Париже смотрела спектакль «Кармен» в театре «Опера-Комик». Эту оперу я видела раньше, в Петербурге, но в Париже она не произвела на меня большого впечатления. Из-за отсутствия денег и опыта мы попали на плохие места, где ничего не было видно, хотя слышно было прекрасно отовсюду.
Тогда я еще не знала, что в театр можно ходить одной, и меня сопровождала Лена Гершанович.
Я с детства ненавидела антракты, а в «Опера-Комик» антракты были ужасающе длинными. Приходилось выходить в фойе, гулять с Леной, которая не находила лучшей темы, чем рассказывать мне о смерти своего жениха, погибшего от чахотки в одном из знаменитых санаториев Европы.
Кроме печальной истории, рассказанной Леной, меня поразило исполнение партии Хосе. Узнав от русских знакомых, что на Больших бульварах существует салон прослушивания музыкальных произведений, я как-то отправилась туда и выбрала по каталогу полюбившуюся мне арию Хосе «Цветок, что ты мне подарила». В этом салоне были маленькие одноместные кабинки: вы покупали фишку, опускали ее в отверстие, прорезанное в столе, надевали наушники и спустя минуту уже наслаждались вашей любимой арией. Для удовольствия русских там даже имелась «Дубинушка» в исполнении Шаляпина, но я только раз послушала ее, и она меня не пленила, несмотря на революционный текст.
После моего посещения «Одеона» я решила побывать и в «Комеди Франсез». Туда было трудно попасть, но я все же посмотрела «Царя Эдипа»[292] с знаменитым трагическим актером Мунэ-Сюлли в заглавной роли. У него был замечательный по звучности и красоте голос, изумительная дикция, показавшаяся мне странной манера говорить нараспев — даже в моменты ярости или отчаяния. Русским эта манера не нравилась, она даже приводила их в негодование — «неестественностью и отсутствием правды»: у нас всегда требовали «правды на сцене» — таковы были традиции русской революции. Мне совестно признаться, но мне эта манера читать стихи тоже не понравилась. Впоследствии я привыкла к ней и даже полюбила ее пышность и нереальность, как, помнится, полюбила и написание церковнославянских текстов с их видимой сухостью и выразительными «титлами».
К тому времени, когда я посмотрела «Федру»[293] (тоже в «Комеди Франсез»), игра произвела на меня такое сильное впечатление, что я даже не могла бы сказать, в какой манере читались эти могучие стихи. Передо мной была трагическая актриса, с необычайной силой и правдивостью играющая стареющую и влюбленную женщину. Я не запомнила фамилии актрисы (в те годы для меня главным был Расин и Федра, а кто его читал и изображал его героев на сцене, не имело значения). Думаю, что также и зрители театров для детей не интересуются, кто играет Золушку или Бабу-ягу.
Для меня открылся французский театр. Мои знакомые французские мальчики стали доставать мне контрамарки, или, как их называли в Париже, «билеты по одолжению» (бийе де фавер), и я ходила вместе с ними на модные спектакли, о которых писали в газетах. Помню, в одном из театров (кажется, в «Порт Сан-Мартен») ставили пьесу Пьера Луиса «Женщина и паяц», где большая часть спектакля происходила на диване или в постели, а герой страдает от того, что любимая женщина не соглашается отдаться ему. Об этой пьесе много писали, она была «гвоздем сезона», и получить на нее контрамарку мог только такой способный и ловкий мальчик, как мой бывший коллега по медицинскому факультету, а ныне сотрудник маленьких газет Бертран Геган. Его Вэра (та русская девушка, в которую он влюбился) жила теперь на юге у его родителей, а он делал карьеру в журналистике, помещая то стихи, то небольшие, но острые отзывы о книгах. Впоследствии из него выработался реакционный и малозначительный критик. А пока он доставал контрамарки на пьесы Порто-Риша и Саша Гитри.
Это он помог мне посмотреть в театре Сары Бернар «Сирано де Бержерака», от которого мы все были в полном восторге, тем более что и мой Бертран родился в Провансе и ему тоже была свойственна страсть к преувеличениям, но также и рыцарское преклонение перед женщиной и соленая галльская шутка.
В театре Сары Бернар я видела также последнюю пьесу Эдмона Ростана «Шантеклер», вокруг которой создали громкий шум. Актеры изображали в ней персонажей птичьего двора — Курочку, Индейку, Домашнего пса и, разумеется, Петуха, который должен был олицетворять несгибаемый галльский дух. Костюмы были великолепны, сделаны лучшими портными-костюмерами, постановка — выше всяких похвал! Даже парижские дамы стали носить шляпы фасона «Шантеклер», но пьеса не имела успеха. Нам с Бертраном она тоже не понравилась. Бертран фыркнул и произнес: «Это просто ячменный сахар для детей!» И написал в этом духе рецензию. Но в газетах «Матэе» и «Журналь» отзывы были восторженные, а журнал «Иллюстрасьон» поместил фотографии красивых актрис в нарядных костюмах птиц, и весь Париж заговорил о «Шантеклере»! Тогда я впервые узнала, что внешний успех пьесы не имеет ничего общего с глубоким внутренним чувством, которое драматический писатель может вызвать у зрителя.
Несколько месяцев спустя все газеты сообщили, что великая артистка Сара Бернар потеряла ногу. Ее ампутировали, и очень высоко, но Сара Бернар объявила, что не уйдет со сцены, — ни за что! И действительно, через полгода на здании театра Сары Бернар появилась громадная афиша: Сара снова играла Орленка. Париж давно насмотрелся на Орленка в исполнении Сары, и даже приезжие не хотели больше смотреть этот спектакль. Но тут произошло чудо. Сара с ампутированной ногой, Сара, чьи фотографии на костылях появлялись во всех газетах, вызывали горестные вздохи всех парижских консьержек, та самая Великая Сара снова играла Орленка! Геган сказал мне презрительно: «Старуха пустилась на низкопробную рекламу. Неужто вы поймаетесь на этот трюк?»
Но я прежде не видела «Орленка», хотя и читала пьесу и по-русски, и по-французски. И я решила посмотреть Сару без ноги, играющую шестнадцатилетнего герцога Рейхсштадтского. Геган отказался достать контрамарку, так как никто не заказывал ему статьи о Саре. «Это древняя история!» — сказал он мне. Тогда я обратилась к Таламини, потому что выяснила, что билеты проданы на несколько месяцев вперед. Разумеется, все «метеки» будут там, а также все англичанки и американки! Таламини сделал гримасу, но достал два билета из своей газеты. Он тоже не видел Сары в этой роли и решил воспользоваться случаем и пойти вместе со мной.
Это был замечательный спектакль! Во-первых, на сцене было очень мало света — должно быть, Сара приказала ставить «Орленка» в полумраке. Там, где по ходу действия герцог Рейхсштадтский вскакивает на стол, Сара уже сидела на столе там, когда занавес поднялся. Мы видели, что она в штанах и заложила ногу за ногу. Но, конечно, она не могла изобразить живость мальчика, хотя голос ее пленял какой-то юношеской сиплостью. Ведь сыну Наполеона было шестнадцать лет! Она сидела на столе всю сцену урока, когда мальчик вызывает в памяти образы сражений, выигранных его отцом.
В следующем акте, в сцене с матерью, когда Мария-Луиза, забыв своего героического супруга, Наполеона, увлекается австрийским офицером и не скрывает этого, герцог Рейхсштадтский, казалось, потерял силы, он прячется за мебелью кабинета, старается не выходить на авансцену, чтобы зрители не видели, что перед ними инвалид. Это душераздирающие сцены, и Сара играла их превосходно. Она понимала, что дело Наполеона проиграно, и зрители тоже поняли это, и пылкие аплодисменты были ей заслуженной наградой. Но еще предстоял последний акт, — герцог Рейхсштадтский готовится бежать во Францию, он ходит по полю боя, по полю Ватерлоо… Не договариваясь с Таламини, мы одновременно встали с наших мест и ушли из театра. Таламини сказал мне: «Я не мог досмотреть это, хотя я вовсе не бонапартист. Ведь в последнем акте показано предательство и обман, и нечто еще более страшное, — потеря надежды. А бедная Сара! Для нее все уже кончено, все ясно. Нет, я не хочу смотреть этот акт!»
Я тоже не хотела смотреть этот акт, хотя для меня жизнь еще только начиналась!
Как-то Геган принес мне контрамарку в молодой экспериментальный театрик, носивший название «Театр Старой Голубятни». Этим театром руководил Жак Коппо, актер и режиссер. В тот вечер шли «Братья Карамазовы» в инсценировке самого Коппо. Спектакль шел почти без декораций, и о нем много говорили в те дни. На спектакле было много русских, но больше всего театральной публики, которую я позднее научилась распознавать сразу. В антрактах Геган бегал за кулисы и сообщил мне, вернувшись, что «спектакль этот не будет событием». И пояснил мне: «Русские писатели обожают расщеплять каждый волосок вдоль начетверо, но для театра это не годится. Вот Шекспир — это театр!»
Через несколько недель мы смотрели с ним в том же театре Шекспира, тоже в оригинальной постановке, на этот раз в сукнах. Ставили «Ночь волхвов», то есть «Двенадцатую ночь», то есть «Крещенский вечер». Но и Шекспир в «Театре Старой Голубятни» тоже, как и Достоевский, не произвел на меня сильного впечатления. Должно быть, я была слишком молода для таких спектаклей!
Мне не стыдно признаться, что самое сильное впечатление в те годы произвел на меня спектакль в театре Шатлэ, «Мишель Строгофф», по роману Жюля Верна (так французы произносили русские имя и фамилию Михаила Строгова, главного героя пьесы). Множество сценических эффектов, корабль, вмерзший во льды, северное сиянье, какое-то устройство, с помощью которого удавалось достигнуть впечатления, будто вся сцена и зрительный зал качаются, — все это было очень увлекательно! В наши дни, когда на помощь театру может прийти кино, все эти ухищрения театральной техники былых лет кажутся детскими забавами. Но какого большого искусства, изобретательности и огромных расходов требовали они тогда! И нет ничего удивительного в том, что парижский зритель валом валил в театр Шатлэ, а «Ночь волхвов», поставленная в сукнах, пустовала.
Только теперь, спустя пятьдесят лет, я понимаю, что дягилевские спектакли, на которые сбегался «весь Париж», были ближе к театру Шатлэ (да некоторые сезоны и бывали там) и «Мишелю Строгофф», чем к «Ночи волхвов» Шекспира в сукнах. Дягилевские спектакли производили сильное впечатление именно тем, что воздействовали и на зрение, и на слух.
Мы, студенты, не могли позволить себе ходить на столь дорогие модные зрелища, к тому же «так мало дающие уму и сердцу», как мы говорили тогда. Не помню, в котором году это было, но на меня произвел огромное впечатление спектакль «Весна священная». Неожиданная и необычная музыка Стравинского, декорации и костюмы по эскизам Рериха, необычный сюжет (первобытные славяне приносят жертвы своим языческим богам, да еще живую девушку!). Вместо пуантов и пачек — шаманские заклинания и пляски, вместо трико — голое тело! Все это поражало воображение, давало пищу глазам, шокировало мещан, щекотало нервы. И все эти постановки стоили страшно дорого, вызывали шум, неодобрение одних и восторги других! Могли ли подобные спектакли нравиться русским эмигрантам, ведущим полуголодное существование, лишенным родины, близких людей, привычного труда? Нет, они не нравились, они возмущали до глубины души, хотя некоторые и делали вид, будто им это нравится.
Быть может, из духа противоречия я в тот год полюбила посещать районные театры, где ставились народные пьесы и мелодрамы в исполнении передвижных трупп актеров. Очевидно, это были те спектакли, которые показывали в провинциальных городах. Я смотрела «Нельскую башню» Александра Дюма и другие, подобные ей мелодрамы. На посещение подобных театров натолкнуло меня чтение романов писательницы и мимистки Колетты Вилли. Мне известно, что в России Колетта Вилли пользовалась репутацией автора скабрезных повестей о некоей Клодине, испорченной девочке-подростке. Между тем в действительности первый роман о Клодине был написан юмористом Вилли, за которого Колетта вышла замуж. Он описал историю их знакомства и приобрел этим литературную известность. Но на этой повести и кончились литературные успехи самого Вилли. Колетта же, героиня его повести, сама начала писать, увлеклась писательством, ушла от Вилли и написала ряд биографических повестей. В поисках заработка она стала выступать в качестве пантомимной артистки. Свою бродячую жизнь странствующего мима Колетта полюбила и не оставляла в течение многих лет. Она продолжала писать тонкие психологические миниатюры, создала множество прекрасных рассказов о животных — о кошках, о собаках. Ее повесть о собственной матери поражает тонкостью, любовью, необычайной человечностью.
Колетта — так она стала подписывать свои рассказы — писала до последних лет жизни, и до последних своих лет она ездила по районным театрикам Парижа, изображая драматические пантомимные сценки, перевоплощаясь то в бездомную девушку, то в голодную, лишенную крова женщину, то в ревнивицу, страдающую, обреченную, гордую. Парижские рабочие охотно смотрели Колетту в ее коротких мимических сценках. И я в последний год моей парижской жизни, уже накануне начала войны 1914 года, жадно искала в газетах сообщения об ее спектаклях и ездила смотреть их — то в Бастилии, то на площадь Терн, всюду, где бы она ни играла. Несколько раз я брала с собой Таламини, и он охотно сопровождал меня, попутно рассказывая мне, как ходил в Италии на спектакли великих итальянских трагиков. Он, например, видел Росси, но рассказать об этом вразумительно не мог.
17. Последний мирный год в Париже
В начале 1914 года я взяла свои предпоследние «инскрипции»: теперь имела право держать экзамены по оперативной хирургии и паразитологии, а также по акушерству, которое мы закончили в этом году. Занятия по акушерству и гинекологии были очень интересны, особенно практические. Мы должны были слушать лекции по акушерству и женским болезням и потом стажироваться в главном родильном доме Парижа. Сперва мы прослушали теоретический курс, который читал лучший акушер Франции, профессор Пинар, в одной из больших аудиторий Медицинской школы. Аудитория была заполнена, как всегда, главным образом врачами из французских колоний и испанцами, приехавшими, чтобы схватить последнее слово акушерской науки. Этих смуглых, черноглазых и чернобровых немолодых людей, располневших на богатой клиентуре Сан-Доминго и Гаити, Марокко и Кубы, мы называли «метеками». Они громко говорили, быстро жестикулировали, но толщина не позволяла им двигаться быстро. Зато они влеплялись во все свободные местечки амфитеатра, а во время обхода профессора ходили за ним длинным хвостом, вежливо и дотошно задавая вопросы. После занятий они старались знакомиться со студентками, заводили себе подружек в Латинском квартале, проводили вечера на публичных балах квартала, куда вход был свободный.
Когда мы пришли в акушерскую клинику, нас разбили на группы, — каждой группе предстояло шестнадцать раз дежурить в родильной. Дежурство начиналось с утра, когда мы принимали поступающих в больницу женщин. Каждый студент из группы получал больную и обязан был вести ее до тех пор, как она выпишется из больницы вместе с новорожденным. Утро обычно протекало спокойно: знакомство с вновь прибывшими женщинами, с историями их жизней. Были такие, которые рожали здесь уже в пятый или шестой и даже восьмой раз. Они знали все порядки, знакомы были с сиделками, спрашивали, которая из акушерок сегодня дежурит. Иногда в родильную поступали женщины, пролежавшие некоторое время в отделении, такие, которых профессор подготовлял к родам, такие, у кого была плохая наследственность или предшествующее заболевание, создававшие опасения, не будут ли роды трудными. Обо всех этих случаях нам говорили на лекциях в клинике, где профессор представлял студентам своих пациенток.
Любопытно отметить, что при каждом затруднительном случае он давал нам пояснения, как надлежит действовать, если такой случай попадется в частной практике, а как, если будет в городской больнице. Он вводил нас этим в обстановку работы частнопрактикующего врача-акушера, которому приходится сталкиваться с предрассудками родных, с отсутствием простейшей асептики или же, наоборот, с подавляющей роскошью, тоже способной повредить женщине в ту трудную минуту, когда она производит на свет человека.
Наши «метеки» особенно жадно ловили всякие упоминания о таких аномалиях и случайностях, с которыми можно встретиться в частной практике. Помню, профессор рассказывал, как ему удалось добиться счастливого разрешения беременности у женщины, которая много раз приносила мертвых детей. У нее всякий раз начинались судороги, и дети умирали. Выяснив, что у этой женщины больные почки, он предписал ей строгую диету с первых дней беременности и был поражен, когда она опять выкинула. Диета соблюдалась, объяснила мамаша пациентки, она ни разу не ела ни мяса, ни яиц, ни соленого — «одни только овощи, фрукты и сосиски». Это признание было встречено громовым хохотом аудитории, но профессор разъяснил нам, что, добывая сведения о том, чем кормили родильницу, надо обязательно допытываться до тех пор, пока не будет ясна подробная картина, что именно и когда было съедено. «В народе сосиски и колбасу не принято считать мясом, — сказал он, — и в этом крылась причина недоразумения».
В моей группе было восемь человек — трое мужчин и пять женщин. Каждому из нас предстояло в будущей практике самостоятельно проводить роды, а потому мы одинаково старательно изучали все попадавшиеся нам случаи, зная, что каждому, быть может, придется действовать совершенно самостоятельно и с полной ответственностью за свои действия.
В родильной палате было восемь столов, и каждый из нас был прикреплен к одному из этих столов. Трое мужчин, которые состояли в нашей группе, сразу поняли, что им интересно изучить не все случаи, а только исключительные, и поэтому поспешили познакомиться с ассистентом профессора, являвшимся в родильную только по вызову, и стали приходить вместе с ним, отсыпаясь в свободные часы в дежурной комнате или же участвуя в карточной игре, которая шла в помещении для персонала больницы. Таким образом, все нормальные роды были оставлены нашей женской компании из пяти человек, и мы старались, не пропуская ни одного случая, поучиться измерять диаметры таза и сделать исследования роженице.
Случалось иногда, что на всех кроватях лежали больные, испуская громкие крики, так как сиделки советовали всем кричать, утверждая, будто это «облегчает работу», и женщины начинали кричать загодя. В ночи дежурств нам не приходилось спать, а спать хотелось ужасно, — тем более что день накануне дежурства был обычным рабочим днем. Но спать нельзя было, так как от твоего присутствия часто зависела жизнь будущего ребенка.
К счастью, в нашей группе была Зорка — маленькая сербка, которая научила нас, как сделать, чтобы не спать. Она приносила с собой из дома замысловатую машинку, где тонко-тонко молола кофе, и потом мы варили на операционной спиртовке турецкий кофе с большим количеством сахарной пудры. Это был божественный напиток, и наша пятерка наслаждалась им каждую дежурную ночь. Зорка говорила, что есть сербская поговорка: «Кофе должен быть черным, как ночь, сладким, как любовь, и крепким, как ненависть». Она приносила пять маленьких фарфоровых чашечек, и мы пили из них. По ее словам, эти чашечки были турецкие и хранились в ее семье, а она тайно от родителей привезла их из Сербии, так как знала, что придется дежурить и нельзя спать. Иногда она вполголоса пела нам песни. Мы опасались, что акушерки услышат, но они, к счастью, ничего не слышали, так как все женщины надсадно кричали.
Зорка показала мне принадлежащий ей турецкий кинжал, маленький и двуострый, с которым она не расставалась. Худенькая, черноглазая, она походила на девочку, но руки у нее были ужасно сильные. Еще до начала Первой мировой войны Зорка уехала к себе на родину, где все время шла Болгаро-сербская война. Про эту войну мы читали в газетах, но относились к ней несерьезно.
Ежедневно я читала газету «Матэн»[294], которую покупала у газетчика на углу по двум причинам: из номера в номер в ней тянулся интереснейший криминально-фантастический роман, которым зачитывались все консьержки Парижа, — автора я не помню, — но в моей памяти осталось воспоминание о тех страданиях, которые испытывал один из героев, когда замечательный хирург пересаживал ему кожу на обеих руках, чтобы изменить отпечатки его пальцев, которые уже имелись на его карточке в сыскной полиции: этот герой, хотя и преступник, но благородный человек, выл от боли по ночам в клинике знаменитого профессора, где ему произвели операцию, и кричал: «Только не кисти рук! Не надо кисти рук!» Этот страшный вой, раздающийся в глубине леса, служившего прикрытием для тайной хирургической клиники, как раз и привлек внимание двух мальчишек, попавших на каникулы в ту местность и решивших во что бы то ни стало открыть причину этих страшных криков.
Разумеется, фельетон каждый раз обрывался на самом интересном месте, и невозможно было не купить следующий номер газеты. Вопрос о пересадке кожи как раз был в центре внимания медицинских кругов. Несколько раз в месяц появлялся репортаж о якобы достигнутых успехах, с фотографиями людей, обожженных во время пожаров и вновь получивших не менее красивую, чем прежде, внешность и прежнюю работоспособность. Причиной такого интереса был случившийся незадолго до того в Париже пожар в одном из самых популярных универмагов, где получило тяжелые ожоги множество покупательниц и продавщиц. Это был знаменитый «Бон-Марше» («По дешевке»).
Незадолго до того в «Матэн» печаталась серия романов Мориса Леблана, героем которых был парижский юноша, ловкий и пронырливый, остроумный и отважный, — Рулетабиль, что, в сущности, означало в переводе «Катись шариком».
Второй причиной, привлекавшей меня именно к этой газете, были маленькие фельетоны известного журналиста Клемана Вотеля на всевозможные темы дня, — остроумные, доходчивые и тонкие, они касались всего на свете, а главным образом, жизни Франции. Они восхищали меня своим легким юмором и блестящим стилем, тем искусством слова, хлесткого и невульгарного, которое так свойственно французам.
Большое место в газетах того года посвящалось борьбе за жилища. Это был самый больной вопрос, — как сейчас в 1963 году он лихорадит всю Англию и выселенные семьи приходят бить стекла в домах, где они жили в течение десятков лет, так и французы в 1914 году накануне начала Первой мировой войны были взбудоражены до глубины души тем, что домовладельцы получили право неограниченно повышать квартирную плату и спешно воспользовались им. А некоторые решили воспользоваться своим правом выселить квартиронанимателей из старых парижских домов, помнивших еще времена Революции 1789 года. Они собрались снести эти дома и построить на их месте многоэтажные доходные жилые здания, оборудованные «всеми удобствами»: такой дом часто еще не был готов, а уже по всему фасаду висел плакат, оповещающий, что «водой, газом и электричеством будут обеспечены все этажи», — а ведь до того времени в старых кварталах вода и уборные имелись только на площадках лестниц, электричество не доходило до верхних этажей, а газа вообще не было.
Во всех кварталах города стали возникать «комитеты квартиронанимателей» для борьбы с «господином Коршуном» — так в просторечии называли домовладельца-кровопийцу. Во всех газетах, рассчитанных на массового читателя, стали появляться карикатуры на «мсье и мадам Вотур[295]». Каждый район изобретал свой способ борьбы, начиная с мелкой партизанской и кончая петициями в Палату депутатов: петиции адресовались, конечно, к советникам районной мэрии, а те передавали их своим депутатам. Тогда еще не было не только депутатов-коммунистов, но и советников-коммунистов, однако были депутаты-социалисты, которым приходилось поднимать этот вопрос.
Парламент не желал касаться этого вопроса, и вслед за отказом заняться им депутаты ушли на летние каникулы. Но квартиронаниматели не унимались. Они отстаивали свои права и устраивали демонстрации, — шествия направлялись к мэриям и давали кошачьи концерты перед их помещениями. В каждом районе был свой, пользовавшийся особой популярностью вожак, который умел влиять на остальных. В одном из районов — кажется, это был район Бастилии, самый бедный, или район Гренель — таким вожаком был некто Кошон, который придумывал такие штуки, что о нем писали во всех газетах, не говоря уже о том, что сам он писал письма во все редакции, и не только в «Юманите»[296], но и в наиболее многотиражные «Матэн», «Журналь», «Пти Паризьен». Однажды он написал в каком-то из своих писем, что ему известно свободное, никем не заселенное, пропадающее даром жилое помещение, настоящая палата, и он готов повести их туда в воскресенье: он предлагал всем нуждающимся в жилье собраться у мэрии с вещами и детьми, а он поведет их на место. В то воскресенье у мэрии собрались журналисты и фотографы, собралось и довольно много женщин и мужчин со своим скарбом на тележках и с детьми на руках. Все ждали, что предпримет месье Кошон, а он произнес речь о том, что депутаты, вместо того чтобы заниматься решением вопроса о квартирах, разъехались на каникулы, значит, их помещение пустует, и он предлагает всем, нуждающимся в жилье, поселиться там. Он сам поведет их.
И действительно, кортеж двинулся в путь. Изумленные ажаны-полицейские отступали перед женщинами и детьми и давали им дорогу, а Кошон повел их прямо к зданию Палаты депутатов. Полиция, в последнюю очередь узнав об этой угрозе общественному порядку, — а дело было в воскресенье и начальство отдыхало, — отдало запоздалое распоряжение задержать кортеж, но он уже под руководством Кошона беспрепятственно достиг здания Палаты депутатов, смяв охрану, вошел за решетку парадного двора, и мужчины и женщины стали таскать вещи с тележек по парадной лестнице в служебные помещения и кабинеты депутатов. Разумеется, фотографы снимали все это, а репортеры брали интервью у многодетных матерей семейств, вселявшихся в «пустующее жилое помещение».
Собралась толпа, кругом все хохотали, подбадривали таскавших свой скарб, помогали нести детей, а месье Кошон произнес торжественную речь сверху парадной лестницы. На другой день вся эта история на все лады комментировалась в газетах, снабженная фотографиями и интервью, взятыми у «многодетных» матерей, а также печаталась речь Кошона, которого полиция успела арестовать и отвести в полицейский участок.
В тот год я несколько раз бывала и на собраниях Социалистической партии Франции, слушала Геда, Самба, даже Жореса. Митинги созывались в просторных помещениях, громкоговорителей не было и в помине, а потому только прекрасные ораторы, обладатели мощных голосов, могли рассчитывать на то, что их услышат и что они получат поддержку слушателей.
Там я слышала Жореса. Он был красен от натуги и, сняв пиджак, повесил его на стул. Он не стоял на месте, а расхаживал по эстраде, и слушатели отвечали на его слова то криками возмущения, то громким хохотом. Очень мне понравился Самба. Высокий, тонкий, гладко причесанный, с черными блестящими волосами и лицом мечтателя, он стоял на кафедре и ждал, пока аудитория затихнет, потом начинал говорить звонким, красивым и бархатным голосом. Все замолкали, и он быстро овладевал вниманием слушателей, что даже самые непоседливые и шумливые не прерывали его, а внимательно следили за развитием его мысли, — он говорил образно, умно и так, как говорят с глазу на глаз с другом, зная, что и как надобно сказать. У меня от его речи осталось чисто физическое ощущение некоего гармонического целого, — не помню, о чем он говорил, но, кажется, о просторах России и о русской революции, о роли ее рабочего класса, который в 1905 году потерпел поражение, но о котором «мы во Франции еще услышим!». Это был самый сильный и умный из ораторов, которых я когда-либо слышала. Ленина я слышала только в маленькой аудитории нашей партийной группы, и его острополемический ум тогда покорил меня, но как оратора на многотысячных митингах я Ленина не знала.
Бывала я и на районных собраниях Социалистической французской партии в Латинском квартале. Они происходили в небольших узких залах, — их называли «локалями», — там ничего не ели, только подавалось пиво каждому желающему, — гарсоны неслышно двигались между столиками, не нарушая течения речей и не мешая ораторам.
В том же году я слышала известного певца-каберетье Монтегюса, который выступал в маленьком «локале» близ площади Бастилии. На эстраде он появлялся в синей блузе и каскетке, сдвинутой набекрень. Впрочем, слушала я его и раньше, еще до 1914 года, в тот год, когда восстали солдаты 17-го полка и отказались стрелять в бастовавших рабочих. Помню, перед выступлением Монтегюса всем, находящимся в зале, раздавали напечатанный текст его песни с нотами:
Привет, привет наш вам, Семнадцатый отважный полк! Привет, солдатики, Мы любим вас и чтим!Это был припев, и все его подхватывали. А первый куплет звучал так:
Законным был ваш гнев, А ваш отказ был вашим долгом. Нельзя убивать своих отца и мать Во имя тех, кто стоит у власти!За ноты каждый платил сколько хотел и мог, а за вход в кабаре не платили ничего, нужно было только купить что-нибудь в буфете. Большинство мужчин брало пиво, а женщины — «пьяную вишню», то есть вишневку с несколькими вишенками в рюмке.
Эту песню никогда не пели на улицах Парижа, хотя во все годы моей парижской жизни я часто останавливалась на перекрестках и слушала уличных певцов. Обыкновенно их бывало по двое или трое — певец в сопровождении одной или двух скрипок или скрипки и гитары, а иногда два певца или певец, певица и скрипка, — тогда певица раздавала текст песни с нотами и собирала за них деньги. Не помню фамилий авторов песен, хотя обычно они и были напечатаны. Пелись они по большей части на мотив вальса. Содержание песен — трогательное, любовное, иногда задорное. В первые годы моей жизни в Париже все пели песенку «Красотка-итальянка, моя смуглянка, не знает по-французски говорить!».
Обычно певец исполнял всю песню целиком под аккомпанемент гитары один, а в это время помощница раздавала текст слушателям, понемногу окружавшим его, который они быстро просматривали, а когда начинался второй или третий куплет, уже подпевали все желающие. По окончании песни помощница певца собирала деньги за ноты. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь возвратил ноты, — обычно люди доставали два су из кармана или сумочки и прятали листок с текстом в карман. Иногда подошедшие позже и не успевшие получить текст, спрашивали его у помощницы певца, и она доставала из портфельчика или провизионной корзиночки просимые листочки.
В последние годы моей парижской жизни в моду вошло танго, и на его мотив пелась песня, которая пользовалась большим успехом. Я даже захватила ее с собой, вложенную в один из медицинских учебников, которые привезла с собой из Парижа.
Нет, тебе не узнать никогда, Ты, по ком я сегодня страдаю…Монтегюса слушали, ему аплодировали, но настоящим успехом его песенки не пользовались, оттого что больше всего любили слушать песни о любви и об измене, — такие песни по-настоящему трогали, их пели потом дома или в мастерской, за работой или насвистывали на улице. Очень помогали ноты, — музыкальная грамотность во Франции в ту пору была очень распространена, вероятно из школы.
18. Лето 1914 года
В апреле — мае 1914 года я слушала лекции профессора Бланшара по паразитологии. Об этом профессоре студенты отзывались хорошо, некоторые только говорили, что он любит пускать пыль в глаза, — очевидно, потому, что он обращал внимание на внешнюю форму своих лекций и требовал от своих студентов, чтобы они владели предметом.
Бланшар был представительный, седой, со смуглым лицом и подвижными чертами, которые озарялись прелестной улыбкой. Он действительно «подавал» каждую из своих лекций как детективный роман — роман о том, как открыли возбудителя малярии, какие неожиданные превращения он проходит в теле человека и комара, роман о туберкулезной палочке, о возбудителе бешенства, о возбудителе столбняка. На лекции Бланшара приходили со всего Парижа его поклонницы, светские дамы, и когда он кончал свои выступления блестяще отточенным сравнением или метафорой, маленькие ручки в лайковых перчатках аплодировали ему с жаром.
Эти предпоследние экзамены, в том числе экзамен по паразитологии, были обставлены на факультете очень пышно. Три профессора в черных тогах и горностаевых шапочках сидели за экзаменационным столом, к которому нас вызывали по очереди из коридора, где мы ждали. То ли я была в ударе, то ли весенний день был счастливый, но Бланшару понравился мой рассказ о комаре-анофелесе[297], и он поставил мне пятерку, а к нему присоединились и остальные два профессора, после же экзамена Бланшар лично поздравил меня с отличным ответом и сказал, что если я захочу работать в его области, то могу обратиться к нему. Я не собиралась работать в области паразитологии, меня интересовала поэзия, я решила в этом году не ездить домой, а отдохнуть где-нибудь под Парижем, а потом в течение лета приготовить дипломную работу.
Таламини, с которым я поделилась этим намерением, предложил мне поселиться в «Версале» — «как Мария-Антуанетта», сказал он. Перебирая прославленные места под Парижем — Фонтенбло, известное своими дубовыми рощами, Фонтене-о-Роз, Севр, — я решила прожить лето в Севре. Таламини убеждал меня, что там нет ничего интересного, кроме фарфорового завода, который можно осмотреть в один день, но я настояла на своем.
На следующий день мы с утра поехали с ним на поезде пригородной железной дороги в Севр. Это был прелестный городок, где виллы, и пышные, и скромные, утопали в садах, но нигде не было видно ничего похожего на меблированные или дачные комнаты, сдающиеся внаем. Красиво отделанные аллеи, собака за запертой калиткой… Мы прошли несколько улиц и на калитке вдруг увидели небольшую дощечку: «Мадам Жоффруа», а внизу кратко «Пансион». Я попросила Таламини спрятаться, чтобы не пугать эту мадам Жоффруа своим плащом и шляпой, и позвонила.
Мне открыла дверь худощавая седая дама с маленьким узлом седых волос, строго зачесанных на темя. Она посмотрела на меня без всякого удивления и спросила: «А где ребенок?» Я решила, что это недоразумение, и сказала, что ищу комнаты для себя, объяснила, кто я такая, сообщила, что готовлюсь к выпускным экзаменам и до их начала хочу отдохнуть один месяц, в доказательство чего протянула мою «инскрипционную» зачетную книжку с фотографией.
Мадам Жоффруа — это, очевидно, была она — оглядела меня с головы до ног (особенно внимательно она смотрела на мою талию) и спросила, замужем ли я.
— Нет.
— Вы одинокая?
— Да.
— Деньги я беру вперед. Тридцать франков. У меня есть свободная комната на чердаке.
Я согласилась и попросила показать комнату. Это была мансарда с косым потолком и окном-балконом, от самого пола, а внизу был сад, а еще дальше еще сады, долина, лес. Ветер приносил чудесный запах жимолости. Я сказала: «Очень хорошо пахнет. Я возьму комнату, но хотела бы также столоваться у вас».
— Невозможно, — возразила мадам Жоффруа. — Я, правда, кормлю детей, но вы не станете этого есть.
Я уверила ее, что буду есть все, что мне дадут, и она согласилась за восемьдесят франков в месяц кормить меня.
— Перееду к вам завтра утром, — пообещала я и ушла, заплатив полностью за месяц вперед.
— Вы сумасшедшая! — сказал мне Таламини, который ожидал меня за углом. — Я видел ее! Я знаю этих старых колдуний. Она вас уморит с голоду. Знаете, что это за пансион? Я расспросил в кафе по соседству. Она принимает на воспитание незаконных детей. Если ваша матушка узнает, что вы там живете, она очень рассердится.
Мы очень хохотали, фантазируя на тему о том, что скажет моя мама, узнав, что я поселилась в подобном месте. Приехав в Париж, мы рассказали об этом Нелли, но она, бедняжка, не смеялась, а только грустно улыбалась. Очевидно, она думала о том, как ей самой придется отдавать ребенка в пансион к мадам Жоффруа.
На следующий день я поселилась в Севре — правда, Таламини, который должен был утром заехать за мной и нести мой чемодан, сильно опоздал. Мы еще пообедали с ним на вокзале и попали в Севр уже к вечеру. Калитку дома мадам Жоффруа открыл мне мальчик лет десяти-одиннадцати. На этот раз Таламини вошел вместе со мной в сад, таща мой чемодан с книгами, потому что мальчик не мог бы поднять такую тяжесть по лестнице. Мальчик сказал, что мадам Жоффруа вышла, потому что ждала меня до вечера, а ей непременно надо было в магазин. Я поспешила отправить Таламини и стала устраиваться в новой комнате.
Мадам Жоффруа пришла очень сердитая, сказала, что дети уже поужинали и что она не может второй раз готовить для меня. Я ее успокоила, что уже обедала и ужинала, и она предложила мне в дальнейшем строго придерживаться ее расписания: завтрак в 8 часов, обед в 2, ужин в 6. Я только позже поняла, почему она заставила меня принять такой распорядок. Мои трапезы должны были происходить до еды детей, потому что все оставшееся после меня шло детям.
Из детей я в первый день видела только маленького Антуана, который, как я поняла, был помощником или слугой у моей хозяйки. Я чудно выспалась в этой комнате с открытым окном в благоухающий сад. Утром детишки вставали рано, и я слышала их голоса под окном. В 7 часов мадам Жоффруа принесла мне толстую фаянсовую чашку с черным кофе и кувшинчик молока. На тарелке лежали нарезанная ломтиками булка, два яйца и кусочек масла.
Позавтракав, я устроилась в саду, в беседке, откуда мне виден был стол, за которым ели дети. Их было человек десять, от четырех до двенадцати лет. Они сидели за столом очень тихо, не разговаривая между собой, а мадам Жоффруа время от времени делала им замечания. Издали я узнала на столе тот же синий молочник, который до того был подан мне.
Дети поочередно доливали из него молоко в свой кофе. Яиц им не давали, но на подносе лежали ломтики булки, слегка намазанные маслом. Потом мадам Жоффруа распорядилась, чтобы посуду вымыли, и старшие девочки понесли чашки и тарелки на кухню. Я занялась своим учебником, но, оторвавшись от него, вдруг обнаружила, что все дети стоят кучкой и издали смотрят на меня.
Я подозвала их, младшие подошли сразу, а те, которые были постарше, все время оглядывались на дверь в дом, словно опасались, что их кто-то увидит. Я поняла, что они боятся прихода мадам Жоффруа, которая, как я потом узнала, в это время уходила с корзинкой на рынок.
Через несколько часов я уже была в дружеских отношениях с детишками и знала про них все. Они вовсе не были незаконными детьми, а были сиротами или полусиротами, которых родители почему-либо не хотели держать в Париже. Многие из них, прежде чем попасть в Севр, прожили во французской деревне, куда горожанки отдают своих детей кормилицам. Эти простые здоровые деревенские женщины, вскормившие несколько человек своих детей, зачастую относились одинаково к маленьким парижанам и к собственным детям. Таких кормилиц много в плодородных департаментах Франции, и там этим детям живется неплохо.
Хуже, когда они попадают в пригороды больших городов, где из детей, отданных кормилицам, выживают очень немногие. Дети, с которыми я познакомилась в пансионе мадам Жоффруа, все провели младенчество в деревнях и заимствовали оттуда и словарь, и акцент, и манеры. Но всего интереснее для меня были их игры и песни, которые они пели по моей просьбе. Сказки, которые они рассказывали, были не те, что я когда-то читала у Перро в знаменитом сборнике «Сказок моей матушки Гусыни», а сильно отличались от них деревенской сочностью и деталями быта, свойственными современной французской (1914 года!) деревне. Помню, один мальчик рассказывал сказку про петушка, который уходил в армию на военную службу и советовался с родителями, что ему захватить с собой в вещевой мешок, чтобы это всегда напоминало ему о родной деревне: его крестная мать-волшебница как раз предоставила ему право захватить с собой все то, что он захочет. И он пожелал захватить с собой «жандарма и всю жандармерию», которые по его слову покорно полезли в его мешок. Потом, на войне, когда ему понадобилась защита, он велел им выйти из мешка, и оттуда немедленно полезли один задругам все жандармы его селения «и вся жандармерия». А звали этого петушка «Кокрико», и составлял он ровно половину целого петуха.
Помню, была песня о лентяе, который строит себе дом из трех палочек и яичного белка Блан д’Эспань. Были и обычные песни о короле и двух королевских дочерях, которых надобно выдать замуж, — все женихи выбирают только младшую, потому что она милее, и тогда старшая начинает плакать, а отец-король ее утешает: «Не плачь, дочурка, слез не лей, мы тебя выдадим за богатого толстого торговца луком, который сидит на вареной картошке».
19. Последний мирный день
Я хочу описать последний мирный день моей жизни. Мне кажется, что я уже писала о нем и где-то потеряла рукопись, но подробности так отчетливо живут в моем мозгу, что я начинаю снова.
Австрийский эрцгерцог уже был убит в Сараеве[298], но мы еще не верили, что это начало войны. Жадно набрасывались на газеты и даже привыкли ходить на Большие бульвары, чтобы прочесть последние известия в витринах, ярко освещенных неоновыми лампами в доме, где помещалась газета «Матэн».
За мной заходил Таламини, и мы ехали туда на такси, сидели в кафе де Ль’Опера, и он расплачивался серебряными пятифранковиками.
Иногда он водил меня в кафе де Ла Бурс (кафе, расположенное против здания Биржи, где собирались журналисты).
Я работала тогда в госпитале Труссо, где Эрнест был экстерном в отделении консультации для маленьких детей «Консультасион экстерн». Мне даже дали казенную карточку для проезда в автобусах и трамваях, чтобы не зависеть от капризов городского транспорта.
Тридцать первого июля Таламини забежал за мной, в то время как Нелли, по обычаю, мылась и одевалась в своей комнате, готовясь поехать к Жоржу.
Мы взяли такси на площади и отправились в кафе де Ль’Опера. Когда мы сидели за столиком, внезапно на улице поднялось какое-то движение, и все клиенты повскакали со своих мест, но вскоре стали возвращаться. По бульварам прошли какие-то манифестации, и Таламини попросил меня подождать его здесь, пока он сбегает в кафе де Ла Бурс. Я категорически отказалась, заявив, что пойду вместе с ним. По дороге мы слышали несколько выстрелов. У кафе де Ла Бурс стояли кучки людей. Таламини подошел к одному из, по-видимому, выбежавших на улицу и сейчас же вернулся ко мне.
— Слышали выстрелы, это стреляли в Жореса. Он был в кафе, стреляли в окно с улицы… Здесь мы больше ничего не узнаем, пойдем обратно на бульвар. Скоро будут сообщения в последних известиях, а может быть, и экстренный выпуск газет.
Мы вернулись в кафе де Ль’Опера и заняли столик на улице рядом с тем, где сидели полчаса тому назад. Гарсон (тот же, который подавал нам раньше) сказал:
— Саль ваш! (Грязные коровы, то есть подлые полицейские.) Это они его убили. Как раз в такое время, когда он нужен нам.
Таламини многозначительно посмотрел на меня и ничего не ответил. Мы немного поговорили о том, о сем. Я рассказала Таламини о поспешном отъезде моего двоюродного брата Артура[299] в Германию, и он сказал, что военное командование не станет вызывать людей из отпуска без веских причин. Спросил меня, обручена ли я с моим двоюродным братом, как это принято в еврейских семьях. Я отрицала, хоть и не имела оснований для этого.
Внезапно от церкви Мадлен раздались крики газетчиков, и целая орава мальчишек побежала по бульвару, выкрикивая на ходу названия газет: «Эстранзижан! Ла пресс! Убийство Жореса!»
В кафе все повскакали с мест, спеша купить газетку. Таламини, у которого в кармане всегда были медные су, схватил листок одним из первых и принес ко мне на столик.
— Да, неизвестный убийца прицелился в депутата Жореса с улицы через окно кафе и убил его наповал. Прохожие задержали стрелявшего, депутат отправлен в больницу, сыскная полиция на ногах.
Гарсон, подававший нам, получая деньги с Таламини, мрачно сказал:
— Что я вам говорил, кто его убил, неизвестно, не узнают никогда.
Мы расплатились, и Таламини с огорчением объяснил мне, что придется ехать домой мне одной. Его обязанности корреспондента заставляют идти сейчас же в редакцию «Птит Репюблик», а также в «Аванти», где он должен будет написать статью. Он проводил меня до автобуса, где на остановке уже вырос длиннейший хвост отъезжающих с бульвара, и кивнул мне:
— До завтра, Лиза!
— До завтра. Приходите.
Нас разделила толпа, нагрянувшая внезапно к остановке автобуса, и сразу же от Гранд Опера показалась какая-то манифестация с транспарантами и знаменами. Шли солдаты, но рядом с ними, держа их под руки, шли женщины, едва поспевая за их строевым шагом. Я стала вглядываться в лозунги, но не могла разобрать, что написано на полотнах и кто манифестирует.
На улицах происходило что-то странное. Появились расклейщики правительственных сообщений и стали спешно наклеивать на столб у остановки автобуса зеленую афишу. Автобусы быстро наполнялись пассажирами и также быстро отходили по своим маршрутам. Вскоре на площади стало пустовато. Новые автобусы не подходили, а очередь поредела. Я оглядывалась, не понимая, что происходит. Все же решила прочесть, что написано на зеленых афишках. И остановилась, как будто пораженная молнией. «Всеобщая мобилизация. Первый день мобилизации — 1 августа».
Я стояла на месте, медленно соображая. Всеобщая мобилизация — значит, война объявлена. Я оглянулась. Площадь Оперы мгновенно опустела. Люди быстро уезжали, уходили по домам. Первый день мобилизации, явка всех французских граждан по мобилизационным билетам по местам, указанным в билетах.
Война! А я не заметила, как она началась.
Подумав, решила — надо идти домой.
Оглядываясь кругом, убедилась, что транспорта нет никакого. Автобусы поспешно возвращались в парки. Грузовые машины мчались куда-то, не обращая внимания на мою руку, поднятую вверх с пропуском от госпиталя Труссо. Какой-то мужчина с одним костылем, долгое время стоявший передо мной в очереди, посмотрел на меня иронически:
— Не стоит ждать, мадемуазель, потопаем восвояси. Вы куда идете?
Я направлялась на бульвар Араго. Его дом был у площади Бастилии. Он взял меня под руку:
— Позвольте, мадемуазель.
Я позволила.
За этот долгий день я успела набегаться и, пользуясь тем, что иду под руку с инвалидом, плелась медленно. Он тоже не торопился, рассказывая, что его привел на Большие бульвары сосед, но не мог ждать выхода вечерних газет и был уверен, что его заменит жена соседа и отведет инвалида домой.
— Вы понимаете, мадемуазель, никто не мог подумать, что, пока мы сидели в кафе, началась война…
— Конечно, никто не мог и вообразить этого.
А ведь все шло к войне. Месье Жюль, так звали моего спутника, работал в вечерней типографии. Сломал ногу и должен был отдыхать. Вести о готовящейся войне так волновали его, что он упросил товарища по работе, живущего в одном доме с ним, взять его с собой на Большие бульвары. Тот согласился, надеясь, что успеет отвести его домой до начала вечерней смены. Но убийство Жореса нарушило планы. Они были не в силах оторваться от площади Оперы до вечера, и товарищ ушел на вечернюю смену, надеясь, что Жюль доберется как-нибудь сам до дому. Оба думали, что, может быть, жена Жюля догадается приехать за ним.
И вот Жюль шагает со мной рядом по вечернему Парижу в канун дня всеобщей мобилизации.
Мы шлепали не спеша, поддерживая друг друга, обращая внимание на мельчайшие детали уличного быта. Париж был пустоват — очевидно, люди готовились к отъезду. Шутка сказать, «всеобщая мобилизация»… Правда, мы оба, не иначе как по неопытности, не верили в то, что это действительно пришла война.
На бульваре Себастопол мы увидели разгромленную молочную фирму «Магги» и остановились в недоумении. Стекла были разбиты, витрины опустошены, в кюветах следы молочных рек.
— Почему? — наивно спросила я.
Месье Жюль ответил мне, не задумываясь:
— Вы же знаете, мадемуазель, что «Магги» немецкая фирма.
Я никогда не думала, что это была немецкая фирма. Девушки, продававшие мне каждое утро молоко и творожный сырок, были француженки. Но, очевидно, подоплека фирмы «Магги» была германская, люди-то знали лучше.
Не захотев спорить со своим спутником, я спросила:
— А как вы думаете, их громили по всему Парижу? И на бульваре Араго тоже разгромили?
— Думаю, что на бульваре Араго тоже громили, — серьезно вразумил меня месье Жюль.
Впрочем, когда мы добрались до бульвара Араго, было уже темно, и мы забыли про молочную «Магги».
Мы еще не дошли до дверей моего дома, когда нас окликнула женщина с зонтиком и костылем в руках. Это была жена месье Жюля, которая отправилась на поиски своего мужа на Большие бульвары. Хорошо, что она избрала тот же путь, что и мы. Как она обрадовалась, даже не взглянула подозрительно в мою сторону, поняв сразу, что случай свел нас и мы помогаем друг другу. Оба довели меня до моего дома, где меня ждала у дверей Нелли и даже консьержка, с которой Нелли советовалась по вопросу, как и где меня искать…
Нелли узнала о войне и всеобщей мобилизации у себя на курсах в курсовом общежитии, так называемой «Конкордии», где она жила прежде, чем мы сняли квартиру вместе. «Конкордия» была общежитием для девушек из провинции, готовящихся стать учительницами, но у каждой девушки или женщины был брат, или муж, или жених, и всех их ждала всеобщая мобилизация в первый день 1 августа. Нелли уже успела забежать к Жоржу и узнала, что все студенты-медики призываются на общих началах и что Жорж отбывает в Алжир на следующий день. Она собиралась ночевать у него и с нетерпением ждала моего прихода. Сейчас же начала принаряжаться у себя в комнате, перекидываясь со мной короткими репликами через незакрытую дверь. Я узнала, о чем уже догадывалась раньше, что Эрнест освобожден от воинской повинности и будет продолжать учебу.
— Вам везет, — кивнула мне Нелли. — Ваш Эрнест остается.
Никогда еще она так не разговаривала со мной, не намекала на Эрнеста. А это была несусветная чушь. Я и не собиралась связывать жизнь с этим хорошим, добросовестным и невыносимо скучным будущим врачом. Но чего не скажешь подруге в раздражении.
Потом, опомнясь, Нелли спросила:
— А что делается у вас в России?
Я ответила, что из Петербурга давно нет писем, что отец уже стар, а брату только 19, его еще не призывают. Вскоре Нелли, посмотревшись еще в мое зеркало у камина, ушла к Жоржу, а я осталась одна в квартире.
Нужно было достать вечернюю газету, но мальчишки-газетчики не добегали обычно до нашего бульвара Араго. Бежать снова по направлению к Бельфорскому Льву мне было трудно. Вдруг раздался звонок. Что бы это могло быть? «Телеграмма», — подумала я. Но это была не телеграмма из России, а знакомый русский журналист Шимкевич. Он уезжал на другой день в Россию и зашел проститься.
— Значит, еще можно уехать.
— Вообще, говорят, можно, но это опасно. Я должен ехать. Доберусь до Дьеппа и, если немцы нас не потопят, через Петербург в Москву.
— Если попадете в Петербург, возьмите адрес моих родителей. Они будут очень рады вам. Вы расскажете им про меня.
Шимкевич просидел у меня весь вечер. Кстати, у него была вечерняя газета. Англия вступила в войну на стороне Франции и России. А также Бельгия.
Мы не знали, конечно, что этот день был поворотным в истории мира, но понимали: совершается что-то значительное. В начале десятого Шимкевич заторопился.
— Кажется, объявлен комендантский час, а мне идти далеко.
Я не знала, что такое «комендантский час», и Шимкевич разъяснил мне.
— Обещайте, что напишете мне с дороги, — просила я.
— Если доберусь до суши, обещаю.
Он быстро ушел. Я смотрела в окно ему вслед. Бульвар Араго был пустынен. Накрапывал дождь.
Я действительно получила открытку от него из Швеции. Открытку с каким-то видом Стокгольма. Он сдержал свое слово. У меня дома в Петербурге он не был. Больше я о нем ничего не знаю.
Часть четвертая Нанси, Юрьев, Петроград[300]
1. Нанси
«Мой Париж»[301] — это отнюдь не самая главная часть моей книги, потому что уже в августе 1914 года внезапно разразилась первая империалистическая война. Немецкие армии вторглись во Францию, но по бюрократическому распорядку врачи, живущие в пограничных городах Франции, должны были явиться в первые дни мобилизации в свои призывные пункты, расположенные в различных городах страны. Таким образом, госпитали и больницы северных городов Лотарингии остались без врачей. Тогда медицинский факультет Парижа объявил призыв добровольцев, готовых срочно поехать в те фронтовые города, где нужны были врачи. Воззвание было подписано деканом медицинского факультета профессором Ландузи и наклеено на входную дверь медицинской школы. В первый же день записалось полтора десятка добровольцев. Среди них были не подлежащие мобилизации женщины, русские и француженки, студенты-медики последнего курса, уроженцы России и Польши. В их числе записалась и я. Место нашего назначения держалось в полном секрете. На Северный вокзал нас проводил сам престарелый декан факультета Ландузи. Нам дали в начальники молодого способного хирурга Андре Левефа. Непригодный к военной службе (одна нога короче другой), он был автором множества технических усовершенствований в хирургии.
Для начинающей молодежи Левеф был драгоценным руководителем, строгим и внимательным шефом, а юмор бывшего парижского гамена, свойственный его характеру, скрашивал нам дни невольного одиночества в осажденном городе. Нас везли в Нанси, лотарингский город, по милости бюрократической машины оставленный без единого врача. А ведь на Нанси двигалась масса вооруженных сил немецкой армии.
С вокзала, где нас ждали два военных санитарных фургона, нас повезли в местную городскую больницу, расположенную при монастыре (женском), где часть из нас должна была поселиться. Другую часть (по большей части мужчин) определили в военный госпиталь на другом конце города. В нашем корпусе поселилось 4 человека: две француженки, студентки последнего курса, русская Нина Пылкова из Ялты и я.
Первые три дня в Нанси прошли спокойно. Мы познакомились с больницей, где нам предстояло открыть хирургическое отделение, и бродили по городу.
Нанси был тогда прелестным старомодным городом, с узкими уличками и просторной площадью, на которой красовался старинный королевский дворец в стиле Людовика XV, с золочеными балкончиками и парадным двором, вымощенным каменными плитами, обнесенным золотой нарядной решеткой.
Больница была просторной и пустой. Гражданских больных эвакуировали, чтобы освободить места для раненых, а санитарками и сестрами служили монахини в строгой черной одежде и накрахмаленных головных уборах. Увы! У монахинь не было представления об антисептике и новых методах лечения. Наш руководитель Андре Левеф с трудом заставил их прокипятить инструменты. Они не были приучены брать марлю пинцетами, а хватали ее руками. Мы научили их катать бинты, подготовили банки со стерильным материалом для оказания первой помощи. Мне досталась длинная многооконная палата во втором этаже. Помощницей мне дали монахиню, сестру Марию. Это была вздорная, упрямая старуха лет 68, и сил у нее не хватало, чтобы постелить чистое белье на все койки. К счастью, на второй же день на помощь к нам прибыли жены и дочери местных врачей, имевшие некоторый опыт по уходу за больными, преданные всем сердцем своей родине, Франции.
Парижские газеты приходили с опозданием, а в местных газетах, кроме запоздалой сводки Верховного главнокомандующего, не было никаких известий о войне. Мы довольствовались слухами, да еще с первого дня стала доноситься глухая орудийная канонада. От нечего делать мы стали учить наших добровольных помощниц перевязкам. В саду под яблонями поставили стол и несколько носилок, одна из доброволок стала изображать раненого, а другие по нашему указанию перевязывали друг другу руки, ноги, голову. Потом стали учиться, как подымать носилки, как перекладывать раненых с одних носилок на другие. По счастью, наши новые помощницы охотно и проворно научились оказывать первую помощь. Они приготовили койки в палате, мы приучили их к нехитрой технике заполнения «истории болезни». Палата приобрела больничный вид, и на третий день с утра начали появляться раненые солдаты, пехотинцы в красных штанах и синих мундирах. Они приплетались измученные, с небольшими огнестрельными ранениями, рассказывая, что были ранены под Мезьером, километрах в тридцати от Нанси, что немцы внезапно заняли город и зажгли его, а теперь ждут, пока подтянется артиллерия. В течение дня моя палата заполнилась легкоранеными. Газет все еще не было, но жена мэра, одна из моих лучших учениц, открыла нам, что ночью большие военные силы французов двинулись навстречу немцам в Мезьер.
В этот день мы впервые почувствовали, что такое война. Канонада подходила все ближе, и вдруг в полдень настала грозная тишина. Мы необдуманно решили, что немецкое наступление приостановлено, и не спеша стали налаживать быт нашего госпиталя. С утра я проводила перевязки при помощи моих доброволок. Сестру Марию мы приспособили мыть ноги раненым, что она и делала с готовностью и без обиды. Раненые, поступившие в первый день, здоровые молодые парни, рассказывали нам, что от самой границы отступали перед немцами, не стреляя, но немцы догнали их в Мезьере и стали расстреливать в упор. Многие разбежались, а раненые потянулись к Нанси. Они проклинали и грязных немцев (саль бош), и свое командование, не наладившее сопротивление. «Но теперь наступление немцев приостановили?» — говорили мы. Нам отвечали: «Неизвестно, эти подлецы на все способны!»
К вечеру у ворот нашего госпиталя громко загудел санитарный фургон, привезший тяжелораненых с поля сражения. Санитары быстро выгрузили носилки и поставили их на пол у дверей, даже не заботясь о дальнейшем, и сами быстро уехали. Наши девушки-доброволки осторожно вносили носилки в большую перевязочную, в которую обратилась зала первого этажа. Здесь были тяжелораненые, окровавленные, с перебитыми руками и ногами, в таком виде, как их подобрали с поля боя. С них осторожно снимали башмаки, разрезали красные штаны, стараясь освободить от стеснявшей движения одежды. Стоя на коленях, монахиня Мария мыла им ноги горячей водой, и носилки медленно переносились вверх по широкой лестнице, где в предоперационной комнате раненых переодевали в чистое белье и на руках клали на операционный стол. Носилки возвращались вниз, в сад, и через несколько минут следующий прибывший санитарный фургон трубил у ворот и, сгрузив раненых, забирал носилки. У перевязочного стола работал наш шеф Андре Левеф, и я ему помогала. Мы очищали раны, густо мазали их йодом, накладывали повязки, ставили шины, если это было нужно, или гипсовую повязку. За другим столом работал помощник Андре черноволосый молчаливый Гиршман, выходец из Польши (тоже интерн парижских госпиталей). Ему помогала Нина Пылкова. Закончив перевязку, Андре говорил: «Следующий», — и наши доброволки осторожно снимали раненого со стола и клали его на носилки, чтобы отнести в палату. Андре быстро мыл руки под краном и снова становился на свое место, где на столе уже лежал другой раненый. В 12 часов мы сделали передышку, чтобы дать доброволкам 10 минут отдыха, и я спустилась в сад. Носилки с ранеными по-прежнему стояли во всю длину дорожки от входных ворот до дверей корпуса. Внезапно монахиня Мария тронула меня за рукав и показала, чтобы я последовала за ней. Не зная, куда она меня ведет, я послушалась и вошла в маленькую комнату у входа перед перевязочной залой. На столике, накрытом белой скатертью, стоял поднос, лежало сухое печенье и стопочка, наполненная какой-то жидкостью. Мария шепнула мне: «Выпейте, мадемуазель. Это настоятельница монастыря послала вам». Вино было хорошее, натуральное, и я с удовольствием выпила его и закусила печеньем. С этого дня каждый полдень Мария приносила мне маленький завтрак от матери-настоятельницы. Передохнув немного, мы принялись за работу. Мыли ноги раненым, снимали их с санитарных носилок, переносили во второй этаж и перевязывали.
Было много тяжелых переломов с раздроблением костей, которые приходилось осторожно удалять пинцетом из ран. Много поломанных бедер, требовавших особых вытяжений, и Гиршман, очень умелый в этих делах, устраивал на койках сложные приспособления для вытяжения конечностей, с тяжелыми гирями, подвешенными через перекладину кровати. Одна сторона моей палаты вся состояла из таких тяжелораненых, с подвешенными к ногам тяжестями. Мои девочки (я называла их «девочками», хотя старшей из них, жене мэра, было уже за пятьдесят) в белых халатах и тапочках на босу ногу ловко и проворно курсировали между выставленными в ряд койками, стараясь хоть улыбкой, если не лекарством, облегчить страдания людей. Работа продолжалась до вечера, когда наконец последний фургон отъехал от наших ворот и мы стали забирать последние носилки. В саду было совсем тихо и темно, только окно операционной ярко светилось во тьме. Тогда, в начале войны, еще не было самолетов и не приходилось защищаться от них темнотой. Наконец последняя операция закончена, Андре и Гиршман ушли, девочки убрали операционную и тоже ушли по домам, пожелав нам спокойной ночи, мне и Нине Пылковой. Мы тоже стали собираться домой, обошли в последний раз палаты, дали указания дежурным-доброволкам и медленно вышли из госпиталя. Было темно, тепло и совсем тихо.
«Как вы думаете, что сейчас делается в России?» — спросила я. «Должно быть, то же самое, что и у нас. Отец мой мобилизован, брат тоже. Правда, я давно не имела писем». Мы медленно прошли по городу, было душно, как будто собиралась гроза. Где-то на горизонте мелькали зарницы.
Придя к себе в комнату, мы молча разделись, с удовольствием вытянули ноги, и я сразу погрузилась в сон. Было еще совсем темно, когда я проснулась от внезапного грома. «Значит, гроза», — подумала я. «Нина, вы спите?» — спросила потихоньку. «Нет, давно не сплю, слушаю». Раскаты грома повторялись с перерывами, и слышался шум дождя в открытое окно. Но вслед за раскатами следовало какое-то странное шипение, словно свист ветра. «Что это, Нина, вы слышите?» — «Слышу, какой-то свист». Я лежала, вслушиваясь, и вдруг меня осенила догадка:
— А что, если это обстрел…
— Не может быть, — сказала Нина. — Немцы далеко. Да и почему свист?
Неожиданно я вспомнила:
— Нина, вы знаете описание Полтавского боя?
— Ну, учила в гимназии, конечно.
Я продекламировала:
— Катятся ядра, свищут пули… Помните?
— Помню, — протянула Нина.
А я уже была уверена. «Вставайте. У немцев есть какая-то особая пушка. Стреляет на дальнем расстоянии, за 300 километров». Мы вскочили с постелей и стали одеваться в темноте. Между тем в коридоре послышались шаги, какой-то шум, и в нашу дверь постучались. Это пришли от матери-настоятельницы сказать, чтобы мы спустились в подвал. Но мы, конечно, отказались и решили идти к себе в госпиталь. Ведь там раненые, они прикованы к постелям, их нужно перенести. «Подождите, — сказала Нина, — я возьму зонтик, дождь идет». В коридоре мы столкнулись с двумя француженками, которые тоже собрались идти в больницу. Монахини уговаривали нас идти в подвал, но мы были полны пренебрежения к этим трусихам.
— Вы знаете, это немцы обстреливают центр города. Говорят, один дом обвалился, — сказала одна из монахинь. — Лучше переждать, пока рассветет, — но нас нельзя было уговорить. Мы вышли под руку все четверо с двумя зонтиками и смело двинулись в темноту. Дождь лил как из ведра. Нина продолжала держать зонтик надо мной, другой рукой поддерживая юбку. Жермена, которая держала меня с другой стороны, закрыла зонтик, сказав: «Будь что будет!» Мы пошли прямо по мостовой, и вдруг над нашей головой раздался свист и где-то недалеко грохот, словно падали камни.
— Ложись, — сказала Нина. — Я знаю, что, когда идет обстрел, надо ложиться. Это безопаснее.
Но Жермена возразила:
— Ложиться на землю, в такую грязь, невозможно.
Нина все-таки отошла к стенке и прислонилась к ней. Но мы трое гордо стояли посреди улицы. Переждав грохот, мы побежали, стараясь обойти то место, откуда он слышался. Через пять минут мы были в госпитале. В палатах не спали. Те, кто мог двигаться, опираясь на палки и костыли, спустились в подвал. И мы стали освобождать тех, кто были привязаны при помощи гирь. Грохот и свист продолжались всю ночь. Хорошо, что наши дежурные девочки начали эту эвакуацию в подвал до нашего прихода. Теперь, ослабив напряжение гирь, мы спустили по лестнице все койки с ранеными, не перекладывая их на носилки. Когда рассвело, раненые уже были в подвале. Тогда пришли Андре и Гиршман, похвалили нас за распорядительность и посмеялись над тем, как мы шествовали с зонтиками.
— Конечно, когда обстрел, надо прямо ложиться в грязь, не заботясь ни о чем, — с важным видом пояснил Андре.
— А вы бы легли?
— Не знаю. У меня все равно одна нога короче.
Утром мы переносили раненых обратно во второй этаж, опять устраивали натяжение. К счастью, в госпиталь не попал ни один снаряд. В центре города было разрушено два дома, и я в первый раз увидела разваленную стену чужого жилища. Действительно, это была «Большая Берта», которую немцы подвезли к Нанси, пробуя запугать французов своей дальнобойной артиллерией. Днем к нам пришли «мальчики» из военного госпиталя, рассказывая, что им тоже пришлось эвакуировать тяжелораненых в подвал. Но они ночевали при госпитале, а не странствовали через город под обстрелом.
Целый день у места разрушения толпился народ, возмущаясь зверствами немцев, но у нас даже не было времени, чтобы посмотреть на разрушения. Работа в госпитале шла прежним темпом. Более того, с каждым днем прибывали тяжелораненые, подобранные на поле боя, и те, которые спасались в деревнях. В эти дни к нам принесли много раненых, у которых был пробит живот. Им нужен был совсем особый уход.
Наши хирурги Девеф и Гиршман пустили в ход всю свою изобретательность, чтобы придумать на месте необходимые приспособления для ухода за этими ранеными. Левеф изобрел простейшего вида «сифонную клизму» для тех, кто был ранен в живот и не мог ни пить, ни есть. Их язык беспрерывно смачивался водой, так как они испытывали мучительную жажду, а пить им было нельзя. Это достигалось при помощи резиновой трубки с зажимом. Трубка была соединена с резервуаром для воды, и последняя по каплям поступала в рот раненого. Должно быть, это изобретение существовало в практике хирургии, но для нас оно казалось чудом. И все-таки «девочки» сидели у изголовья этих раненых и беспрерывно смачивали им губы мокрой салфеткой. Какая гордость переполняла нас, когда через несколько дней уже можно было прекратить и «сифонную клизму», и дежурство у постели этих раненых. Много позднее, когда я работала в России на Юго-Западном фронте, я попробовала устроить такое же приспособление своим раненым русским солдатам, но встретила яростное сопротивление со стороны медицинских сестер, так называемых «сестер милосердия».
— Зачем вам это нужно, доктор? — спросили меня. — Раненые и так мучаются, дайте им умереть спокойно.
Тогда эти разговоры возмутили меня, но вскоре я поняла, что за солдатами не полагалось так ухаживать. Другое дело, если бы это была офицерская палата.
Дни проходили, раны затягивались, кости срастались, и наши хромые и криворукие понемногу спускались в сад с костылями или опираясь на руку наших «девочек». Они часами сидели на солнце, расспрашивали о том, что слышно на фронте. Но на нашем фронте было тихо, немецкое наступление изменило свой путь. Только город Нанси оставался еще некоторое время в окружении противника. Но в городе были большие запасы продовольствия, и крестьяне окрестных деревень все же просачивались в город, принося и молоко и овощи. К счастью для жителей Нанси, немцы не приобрели еще того искусства осады, которое они выказали в Ленинграде. Наконец к нам пришли парижские газеты, и мы узнали о том, что делалось в мире. Шла битва на Марне[302], французское правительство бежало в Бордо[303], англичане, потерпев поражение, эвакуировались обратно на свой остров и только готовились выступить снова против немцев. В России шли жестокие бои. Прошли еще недели, и наши бывшие раненые стали собираться, кто в обратный путь, домой, а кто и снова на фронт. У меня сохранилась фотография, где за столом в саду снялись наши бывшие раненые вместе с сестрами и врачами. Потом госпиталь опустел, мы томились еще несколько дней, пока, наконец, не получили разрешение вернуться в Париж.
Мои «девочки» решили сделать мне подарок на память. Нанси славился изделиями своего фарфорового завода, известного в Европе по фамилии своего владельца [как] «Доум». К сожалению, завод был разбит во время военных действий, но «девочки» все же разыскали на городском складе одну фарфоровую вазу в форме луковицы и торжественно преподнесли ее мне.
— Везите ее в Россию и покажите, что умеют делать в Нанси.
Я им объяснила, что вряд ли довезу эту хрупкую вещь до России, но переубедить их было невозможно. Они говорили:
— Нет, доктор, если ваза выдержала бомбардировку и осаду, то ей ничего не страшно.
И действительно, ваза и сейчас стоит у меня на столе.
В декабре 1914 года я вернулась в Париж, простилась со своими товарищами по Нанси и опять оказалась в своей собственной квартире на бульваре Араго.
Писем из дому не было. На медицинском факультете мне объявили благодарность за работу в Нанси и спросили, хочу ли я продолжать работать в Париже. Конечно, я хотела работать в госпитале, тем более что у меня не оставалось денег. Мне предложили поступить в качестве живущего врача «интерна» в один из парижских военных госпиталей. И я согласилась. Мое новое место службы был госпиталь Ассоциации французских женщин, расположенный в пригороде Нейи, недалеко от Булонского леса. Там я бывала в первые дни своего приезда в Париж у моих богатых родственников.
В госпитале меня приняли с распростертыми объятиями[304], его только что организовали в помещении частной клиники, и медицинского персонала там еще не было. Врачами были местные доктора, из ведущих частную практику в этом районе. Красивая дама, заведующая хозяйством будущего госпиталя, жадно расспрашивала меня, так ли она устроила все в палатах и перевязочной. У нее не было медицинского образования, только страстное желание помочь бедным раненым солдатикам. Ей обещали, что на днях (по распределению) пришлют раненых, а сестрами будут служить дамы из той же Ассоциации французских женщин. Обещали также на днях прислать настоящего хирурга. А покамест она должна была получить от меня одобрение всем своим действиям. Конечно, это была не малограмотная монахиня Мария, с которой я встретилась в Нанси, оборудование госпиталя было заказано известной фирме медицинских приборов, и оно стояло в ящиках, еще не распакованных.
Мадам Тереза, так звали эту заведующую, показала мне мою комнату, небольшое веселое помещение с окном на бульвар. Спросила, буду ли я получать обеды и ужины из ресторана, в этом случае она закажет в ближайшем ресторане, чтобы ко мне каждое утро посылали гарсона с меню. Действительно, в 12 часов пришел официант в белом переднике и услужливо предложил мне на выбор карточку с блюдами и напитками. Я выбрала меню на сегодняшний день, с удовольствием позавтракала (в первый раз после приезда из Нанси), и тот же официант унес грязную посуду. На столе лежали бумага, чернила и перья, в специальном ящике были поставлены пустые «истории болезни», новомодной формы, какой я еще не видала. На первой «истории болезни» я написала стихи, почеркала их в свое удовольствие и вышла погулять. Я дошла до дома, где когда-то жили мои родственники. Особняк был закрыт, шторы опущены, двери заколочены. Консьержка объяснила мне, что господа уехали в Бордо.
На другой день в госпитале стали появляться молодые и пожилые женщины (члены Ассоциации французских женщин), которые должны были стать медицинскими сестрами. По своему старому опыту я предложила им учиться перевязкам, и они охотно согласились. Некоторые из них тоже были женами местных врачей (как и в Нанси) и имели некоторое поверхностное представление о том, как сделать перевязку. Но, конечно, об антисептике они тоже не имели понятия. Позанимавшись немного, я заставила их распаковывать ящики с бинтами и другим перевязочным материалом. Среди инвентаря имелся и стерилизатор, работавший на газе. Я попросила мадам Терезу, чтобы она распорядилась включить его в газовую сеть, что она и сделала. В 12 часов пришел гарсон с меню. И дни потянулись один за другим, а раненых все еще не было, потому что, как объяснила мне мадам Тереза, большие госпитали перехватывали всех интересных раненых, особенно офицеров, на вокзалах, а у нашего госпиталя не было своей машины, и мы должны были получать раненых только с эвакуационных пунктов. Между тем мои новые медицинские сестры понемногу приучались и ко мне, и к установленному мною порядку, рассказывали мне обо всех своих домашних делах. Это были большей частью жены и сестры богатых людей, избалованные, не привыкшие дома к физической работе, и я очень опасалась, как выучу их мыть ноги прибывающим раненым. Однако у всех были родные на фронте, все волновались о ком-то своем, затерянном где-то в окопах, спящем, может быть, на грязной земле, окровавленном, теряющем силы под страшным натиском германского наступления.
Когда, наконец, прибыли раненые (это были по большей части легкораненые, с повреждениями рук, ожогами или контуженные), парижские дамы так же горячо и усердно ухаживали за ними, как мои «девочки» из Нанси, снимали с них обувь, таскали лоханки с горячей водой, мыли им ноги, переодевали в чистое белье и укладывали на койки. Наконец, к радости мадам Терезы, прибыло и два офицера, и она настояла на том, чтобы их поместить в отдельную палату на две койки. Врачи госпиталя, пожилые люди, лысые и с брюшками, неохотно облачились в халаты, но я настояла на том, чтобы в партикулярном платье никто не входил в палату. Они внимательно смотрели, как мои «сестры» перевязывали раненых, делали записи в «историях болезни», и поспешно уходили, не ожидая 12 часов. У них была своя частная практика в городе, в районе. Наконец прибыл и давно обещанный хирург, профессор парижских госпиталей месье Гэпейн. Предварительно выслушав мой доклад, он сделал обход палат, останавливаясь у тех коек, которые я ему показывала. Особой надобности в хирургии не было (пока), и он отбыл восвояси. Между тем в мире происходили великие события. Америка решила вступить в войну на стороне союзников[305].
В Париж стали прибывать медикаменты и оборудование, предметы питания и автомобили. Прежде всего прибывали частные автомобили из-за океана, а вместе с ними и их владельцы, богатые купцы, представители американского капитала. И в нашем госпитале появилась американка, стриженая, рыжеволосая миссис Мэри Бекер, которая привезла из Нью-Йорка собственный форд и предложила свои услуги в качестве добровольца-шофера Ассоциации французских женщин. Мэри Бекер стала привозить к нам в госпиталь профессора месье Гэпейна. У нее был мужеподобный вид, но очень решительный и даже симпатичный. В меховой куртке, в форменной фуражке, она являлась в переднюю нашего госпиталя (в палаты я ее не пускала в таком виде) и терпеливо сидела на стуле у дверей, пока месье профессор Гэпейн совершал свой утренний обход. Потом она отвозила его домой, и так как ей нечего было делать, сразу возвращалась к нам в госпиталь и предложила свои услуги по уходу за ранеными. Пришлось ей снять свою меховую куртку, одеться в халат и вымыть руки, после чего я допустила ее в число моих помощниц. Когда в 12 часов помощницы, закончив перевязки, ушли, Мэри предложила мне сопровождать меня в мою комнату, и я пригласила ее обедать со мной. После обеда она предложила покатать меня по Парижу, на что я согласилась. Появление нового американского форда у дверей моей квартиры на бульваре Араго вызвало всеобщее удивление, но Мэри одобрила и мою квартиру, и мою сожительницу, с которой я прожила вместе два года, и пригласила ее покатать по городу.
С этого дня Мэри стала не только шофером профессора месье Гэпейна, но и моей лучшей помощницей.
Среди «девочек», которым я особенно симпатизировала, была белокурая Колетта Иври, женщина «с темным прошлым». Колетта не была ни женой, ни сестрой врача, ни родственницей богатого домовладельца. Она вышла из народа и, благодаря красивой внешности, заполучила богатого покровителя, который содержал ее в маленькой квартирке на окраине Булонского леса. Колетта немного стеснялась приличных дам, с которыми она очутилась рядом в госпитале Ассоциации французских женщин, но мне нравилась ее простота в обращении с солдатами, ее готовность делать всяческую физическую работу, остаться на ночь, если нужно было подежурить, остаться без завтрака и обеда, если нечего было есть. Мэри тоже оценила Колетту, и наша тройка стала неразлучна. Иногда Мэри возила нас с Колеттой в Версаль или в Сан-Клу, там она угощала нас обедом и неизменно привозила обратно в наши берлоги вовремя, меня в госпиталь, Колетту в ее уютное гнездышко.
Однажды вечером мадам Тереза, заведующая хозяйством госпиталя, предупредила меня, что на следующий день ожидается посещение высочайших особ. Приедет ее высочество принцесса Орлеанская.
Я никогда не слыхала об ее высочестве, принцессе Орлеанской, живущей в Париже, но белокурая Колетта, уже давно живущая в Булонском лесу, объяснила мне, что речь идет о последних потомках Наполеона III, захудалой ветви, оставшейся вблизи Булонского леса в своей старинной вилле. «Должно быть, это будет принцесса Матильда, — гадала Колетта, — она и ее приближенные дамы. Я как-то встречала ее на прогулке. Очень важная и напыщенная. Ну, ничего. Хочет ухаживать за ранеными, показать, что она тоже патриотка». И действительно, на другой день, часам к 11, к нашему госпиталю подъехало ландо, из которого вышли две или три дамы, нарядные и горделивые. А мадам Тереза помогала им надеть белые медицинские халаты, из особо хранимых ею в отдельном шкафу, накрахмаленных, нарядных медицинских одежд. Потом в предшествовании мадам Терезы ее высочество Матильда Орлеанская проследовала в палату, где уже лежали два офицера, и меня представили ей. Это была полная белокурая блондинка, со взбитыми на лоб волосами, с благожелательной улыбкой на одутловатом желтом лице. Она стояла рядом со мною, когда я делала перевязку раненому офицеру, и очень внимательно следила за моими движениями. С нею была и ее дочка, очень похожая на нее. С таким же одутловатым пухлым лицом, и она пыталась помогать мне, доставая длинным пинцетом стерильные салфеточки из стеклянной банки, стоявшей на столике у изголовья раненого. Но она делала это так неловко, что Колетта, заметив мое неудовольствие, вежливо отстранила ее и сама стала помогать мне. Закончив перевязку в офицерской палате, я перешла в следующую, солдатскую, и мои девочки, как обычно, помогали мне. Ее высочество принцесса Орлеанская очень внимательно следила за моей работой и, выйдя из палаты, поблагодарила меня кивком головы. Одновременно с посещением их высочеств в нашем госпитале неожиданно появился молодой мужчина, которого звали месье Жорж, ставший с этого дня моим усердным помощником во всех случаях, когда требовалось применение физической силы — таскать ящики с перевязочным материалом, переносить стерилизационные банки и переносить раненых. Он познакомился очень быстро и с Колеттой, и с Мэри Бекер, которым очень понравился, и вскоре я узнала, к моему удивлению, что он был русский по национальности и состоял в штате посольства. Мы никогда не говорили с ним по-русски, но, очевидно, он знал, что я приехала из России, и, по свойственной ему деликатности, не подавал и вида, что знает это.
Колетта по своей непосредственности быстро подружилась с ним, и он даже провожал ее домой, но осторожно, чтобы не попасться на глаза ее покровителю.
2. Возвращение в Россию (март 1915)
В первых числах марта 1915 года я неожиданно получила телеграмму из Петербурга, откуда не имела писем с начала войны. Мне сообщали, что имеется разрешение всем окончившим иностранные медицинские факультеты срочно держать государственные экзамены в России и получить диплом врача[306].
Одновременно с этой телеграммой меня извещали о том, что я могу получить небольшую сумму денег в «Лионском кредите». Необходимо торопиться. Не знаю, кто писал, отец или мама, но телеграмма была подписана просто фамилией моих родителей.
В госпитале для раненых воинов, где я работала до последнего времени в Нейи под Парижем, у меня был знакомый санитар, сотрудник русского посольства. Я знала, что он состоит в штате посольства, но никогда не говорила с ним по-русски. Я попросила его узнать на Рю Дарю, действительно ли имеется в России такое распоряжение, разрешающее нам, студентам-заграничникам, держать государственные экзамены срочно, в середине учебного года. На другой день он сообщил мне, что Россия действительно разрешает вернуться всем заграничным студентам-медикам и держать экзамены. Но посол сказал, что надо торопиться с отъездом, ибо путь в Россию безопасен пока только через Средиземное море, а Турция не сегодня завтра вступит в войну на стороне немцев[307]. «Уезжайте поскорее, — сказал он. — Снимитесь с учета в парижском муниципалитете (мы, учащиеся Парижского университета, получали разрешение проживать в Париже на все время университетских курсов). Возьмите также направление от нашего посольства к русским консулам всех городов, где будете проезжать, с просьбой оказывать вам содействие. Поедете на Марсель, а там сядете на пароход. Но не откладывайте».
Ближайшие три дня прошли у меня в необычной спешке. Я вдруг поняла, что покидаю Францию и что это бесповоротно. Я была совершенно спокойна, ибо поняла, что должна воспользоваться последней возможностью вернуться в Россию: ведь никто не знал, на сколько лет может затянуться война. Все мои товарищи-французы были на фронте, а русские тоже либо записывались добровольцами во французскую армию, либо возвращались в Россию, кроме тех, кому нельзя было вернуться.
Я провела несколько часов в очередях подвального этажа парижского муниципалитета на Рю де ла Сэн и получила свое удостоверение на выезд, а в моем заграничном паспорте появился еще один штамп. Я простилась с деканом нашего медицинского факультета, профессором Ландузи, который еще недавно направлял меня на работу в Нанси, в военный госпиталь. Простилась с нашим шефом, профессором Бланшаром, распоряжавшимся всеми добровольцами-врачами, пожелавшими работать во французской армии. Бланшар написал мне от руки трогательную благодарность за ту работу, которую я провела в Нанси и в Париже[308]. И все было кончено с официальной частью.
Мои друзья собрались у меня на бульваре Араго, где вместе с моей приятельницей Нелли Лафон мы снимали двухкомнатную квартирку. Вещи мои я оставила Нелли, а книги сложила в большой ящик и переправила в более надежное место, к Одетте Сен-Поль, которая имела постоянную квартиру на Рю д’Ассаз. Я взяла с собою только учебники, несколько памятных вещей, которые мне подарили раненые солдаты в Нанси. Нелли заявила, что она не уедет и не возьмет к себе никого в нашу квартиру, тем более что парижский муниципалитет объявил мораторий на квартирную плату и никто ее не платил.
Но все же, кто может знать, что будет дальше?
Нелли, Одетта и мой старый друг Таламини проводили меня на Лионский вокзал.
На вокзале было людно. Много моряков в синих беретах с помпоном, направлявшихся на юг, сенегальцы в белых бурнусах, алжирцы, какие-то раненые, которых отправляли в южные госпитали… Я с трудом втиснулась в узкое купе и сейчас же встала у окна, чтобы в последний раз посмотреть на друзей.
Перед самым отходом поезда прибежала Мэри, американка, прикомандированная к нашему госпиталю и возившая на своей собственной машине врачей госпиталя. В куртке из какого-то экзотического меха, высоких шнурованных башмаках и кожаной кепке, она целый день бесстрашно и без устали водила свою машину по Парижу и окрестностям. К поезду она привезла с собой хорошенькую Колетту, подружку одного из высокопоставленных коммерсантов, покровителей нашего госпиталя в Нанси. Для Колетты он нанимал прелестную квартирку, «гнездо любви», у Булонского леса, и она жила там вместе со своей маленькой дочкой. Но и Колетта тоже не захотела остаться вне участия в уходе за ранеными, и директриса нашего госпиталя, из уважения к ее покровителю, допустила ее к работе в одной из палат — правда, не той, куда приходила каждое утро на полчаса герцогиня Орлеанская, одна из претенденток на вакантную корону Франции.
Колетта принесла мне цветы и успела их сунуть в окно. В последний раз я посмотрела на ее прелестное кукольное личико, на Одетту и Таламини, который еще побежал по перрону и махал мне рукой, пока не отстал. Я даже не успела проститься с Парижем, потому что словоохотливые соседи стали расспрашивать меня, куда и зачем я еду.
Узнав о том, что я врач и русская, они стали расспрашивать, скоро ли Россия пришлет войска на помощь — «своих казаков», говорили они. А некоторые слышали, что «казаки» прибыли, и даже видели их. Поезд уже несся по зеленым полям, по пригородным городкам, и с каждым часом мы приближались к весне и к югу.
В Марселе я остановилась в гостинице на углу улицы Канебьер и набережной. В Марселе было уже лето, жара, бесконечные толпы гуляющих на улицах, женщины в летних платьях, множество военных, панели заставлены столиками кафе. Все разговаривали очень громко, перекликались через улицу. Я узнала в консульстве, что пароход пойдет до порта Салоники в Греции, а оттуда придется ехать поездом через Сербию, Болгарию и Румынию. Мне пришлось отдать почти все мои деньги за билет, а остаток уплатить за три дня в гостинице. У меня не оказалось даже денег на то, чтобы отведать настоящих марсельских блюд, которые мне рекомендовали мои спутники по поезду и слава которых обежала всю Францию: ни знаменитый «Буйабес», рыбной похлебки с чесноком, ни омаров, ни лангуст.
Пришлось ограничиться черным кофе с рогаликом и гулянием по кривым улицам, где в конце синело, белело, шумело Средиземное море. Набережные, где грузились большие пароходы, краны, переносящие по воздуху мешки, маленькие буксиры, снующие с резкими гудками вокруг океанских пароходов, множество иностранцев.
Итак, я на пароходе, отправляющемся из Марселя в Салоники. Так как у меня не было денег, я купила билет только третьего класса и даже входила на пароход не с того трапа, через который поднимались все «порядочные» люди. Издали я видела, как во второй и первый классы входили какие-то военные и элегантно одетые женщины. Мне предстояло ночевать в общей каюте и обедать там же за длинным деревянным столом без скатерти. Но об этом я узнала только позже, а пока думала лишь о том, чтобы занять место в каюте и поскорее подняться на палубу, которая была общей для всех пассажиров парохода.
Палуба оказалась удивительно приятным местом, насквозь продуваемым соленым морским ветром, осыпаемым пылью водяных брызг, согреваемым жарким средиземноморским солнцем.
Очень интересно было смотреть на Марсель, на сооружения порта, на замок Иф. Но вот наконец мы вышли в открытое море, волны стали подыматься выше, закручиваясь барашками, и наш пароход стал качаться. Около часа я простояла у борта, а потом зазвонил колокол, и стоящие со мною рядом женщины закричали: «Завтракать!»
Мы спустились по узким лестничкам во внутренность парохода, забрались за длинный стол, и буфетчик в белом халате и колпаке стал подавать одну за другой тарелки с супом. И тут наш стол стало качать! Мы еле удерживали тарелки одной рукой и пытались доедать свой суп, не расплескав ложку на пути ко рту, но с каждой минутой это становилось труднее, и вскоре некоторые женщины стали выходить из-за стола, не доев своего супа. Я крепилась и приняла в свои руки тарелку с жареной рыбой и картофелем, но есть ее уже не могла. Меня стало тошнить. Держась руками за стол, я выбралась в половину каюты, заставленную вещами пассажиров, и повалилась на свою койку.
Шторм трепал нас, не переставая, день и ночь. К вечеру, с помощью какого-то мужчины, я выбралась из душной каюты на палубу и повалилась на связку канатов. Утром нас продолжало качать. Я предпочла ветер и брызги соленой воды духоте общей пассажирской каюты. Я лежала, зажмурив глаза, а когда открывала их, то видела, как трубы парохода горбом вздымались передо мною и потом падали вниз, увлекая за собой все мои внутренности. Тогда я снова закрывала глаза или смотрела в небо — серое небо, по которому бежали облака.
«Так лучше, — сказала мне какая-то женщина, лежавшая неподалеку, — надо смотреть только вверх!»
На вторую ночь я задремала, а когда я проснулась, то боялась открыть глаза, так как мне показалось, что нас уже больше не качает. И действительно, качка окончилась: небо было синее, море голубое, а вдали виднелся остров Мальта, так нам сказали. Я только успела сбежать вниз, в каюту, чтобы переодеться, как наш пароход уже входил в гавань Ля Валетты, и я снова приобрела свою предприимчивость, а также страсть к познанью новых мест.
Только несколько человек спустились по трапу на берег, и среди них всего одна женщина — я. Ля Валета оказалась маленьким грязным портом, сплошь засыпанным угольным шлаком. Не было ничего интересного, кроме моряков и носильщиков, но от Ля Валетты отвесно уходили вверх каменные стены самой Мальты, огромной крепости, сооруженной англичанами, оплот их власти на Средиземном море.
Чтобы подняться вверх, надо было первоначально войти в огромный лифт, рассчитанный человек на тридцать, который поднимался вертикально по вырубленной в скале шахте. Через несколько минут мы были в городе Мальта и перед нами открылся совершенно новый мир.
Город был весь каменный и возведен на камне и из камня. На узких и чистых улицах вдоль каменных двух- или трехэтажных домов стояли на тротуарах олеандры, пальмы и камелии в кадках. На вторых и третьих этажах были маленькие деревянные балконы, куда распахивались двери квартир. В маленьких лавочках, перед которыми на тротуаре стояли столы, продавались фигурки, изображавшие женщину, закутанную в покрывало, с камышовой корзиной на голове. Покрывало, накинутое на корзину, спускалось складками на голову женщины, скрывая ее лицо, кроме глаз, и обвивалось вокруг плеч и стана, образуя строгие и гармонические складки. Кроме этих фигурок на лотках продавались статуэтки святых и богоматери, но много менее красивые и привлекательные. Несмотря на то что денег у меня было в обрез, я купила статуэтку женщины с корзиной и бережно спрятала ее в свою дорожную сумочку, которую по старому обычаю, унаследованному еще от мамы и теток, я носила через плечо на кожаном ремешке.
Мимо меня проехала тележка, влекомая осликом, — прелестным и игрушечным, с хорошенькими ножками и глазами, подведенными белой чертой. Он вез виноград, помидоры, лук. Но, как ни соблазнительны были они, денег у меня на них не было.
Мы пошли за осликом к игрушечному рынку, втиснутому между несколькими домами, чьи фасады выходили на площадь. Здесь тоже торговали фруктами, овощами, и такие же женщины в покрывалах, напоминавшие купленную мною фигурку, молчаливо продавали свой товар. Рыбаки, смуглые, с открытой грудью, босоногие, стояли с корзинами, полными свежей рыбы. Вдоль рядов базара прогуливались дамы в светлых платьях, с белыми зонтиками, — по-видимому, жены англичан-чиновников, живущие на Мальте в крепости. Кто-то сказал: «Пойдемте посмотреть храм рыцарей мальтийского ордена», и мы пустились через какие-то темные проходы в катакомбы, где вошли в каменный храм — католический, где вся поверхность стен состояла из мальтийских крестов. Мы прослушали обедню и опять вышли на солнце, на белые каменные улицы. Потом мы сидели под тентами в прохладном кафе, и скоро уже настало время уходить из этого волшебного острова, где ноги стояли на твердой и нисколько не зыбкой скале и где вовсе не качало. Если бы зависело от меня, я бы на всю жизнь осталась на этом спокойном (таким он казался мне тогда!) островке.
Но от губернаторского дворца, откуда открывался широкий вид на морские просторы, мы поглядели вдаль и увидели силуэты английских военных судов. Была война, надо было ехать в Россию, домой.
Несмотря на угрожающий вид военных судов, после Мальты Средиземное море стало мирным, спокойным, бесконечно прекрасным. Я проводила почти все время на палубе и даже ночевала на той свалке канатов, которую открыла во время качки. На горизонте виднелись горы, голубые, с нежными очертаниями, — матросы говорили, что это Греция. Но мы не останавливались и только издали любовались зеленью рощ и виноградников.
Я теперь прогуливалась по всей палубе, от носа до кормы, усаживалась в удобные кресла, расставленные для пассажиров второго класса, разговаривала со случайными спутниками. Как-то мы просидели несколько часов рядом с молодой француженкой и разговорились. Оказалось, она тоже ехала в Россию, где собиралась встретиться с женихом, русским студентом, который учился в военной школе в Харькове и должен был вскоре отправиться на фронт. Это была трогательная и волнующая история.
Жермена — так звали мою новую знакомую — прошлой весной окончила монастырскую школу, и ее пригласила в Россию старшая подруга, жившая в Харькове в русской семье в качестве гувернантки. Она влюбилась в старшего сына своих хозяев и вышла за него замуж, — это она пригласила Жермену к себе на свадьбу, так как обе они были сиротами и дружили еще в пансионе много лет. Зимой 1914 года Жермена посетила Харьков, и здесь в нее влюбился младший брат жениха. Они были помолвлены и должны были встретиться во Франции, но тут началась война, и теперь им, может быть, предстояло расстаться навек.
Жермена была очень красива, восторженна и доверчива, как и полагается семнадцатилетней девушке, только что вышедшей в свет из монастыря. Она поссорилась со своим опекуном, который не хотел давать ей денег на поездку в Россию, продала какие-то драгоценности и купила билет до Харькова. В этом ей помогло письмо жениха к русскому консулу в Марселе. Так она очутилась на одном пароходе со мной, и мы стали с ней неразлучны. Одного только она не могла понять: где я сплю и где находится моя каюта? Я постеснялась сказать ей, что еду в третьем классе. Я призналась ей только, что не хочу спать в каюте, так как там очень душно, и она согласилась со мной и тоже перенесла свою постель на мою связку канатов.
На четвертое утро после выхода из Марселя наш пароход пристал в Пирее, греческом порте, преддверии Афин. Мы с Жерменой выбежали на берег в одних платьях и шарфах, не задумываясь ни о чем сели в трамвай и поехали в Афины. Мы прогулялись по афинским улицам, посидели на скамейках какого-то бульвара под жаркими лучами весеннего солнца. Мы хотели зайти в кафе, но денег у нас обеих не оказалось.
На скамейку рядом с нами сели два английских офицера и поклонились нам. Жермена ответила им и объяснила, что они наши соседи по пароходу и что она уже беседовала с ними накануне. Оба говорили по-французски, хотя с трудом. Один из них спросил, не собираемся ли мы осмотреть Акрополь. Мы замялись, но потом объяснили, что у нас нет денег. Тогда один из офицеров предложил нам поехать вместе с ними в коляске, которую можно нанять на площади. Это было так заманчиво, что мы согласились.
И вот мы едем в открытом ландо вчетвером по Афинам, направляясь к Акрополю. Наши спутники объяснили нам, что пароход уходит только в восемь часов вечера, что они приехали сюда целой группой, большая часть которой вместе с их начальником уже отправилась в Акрополь, а они двое опоздали и просят нас помочь им объясниться с гидом, говорящим только по-французски.
На площади, где помещалось агентство Кука, мы нашли французского гида, и он устроил нас, сказав, что сопровождать нас он не может, так как группа уже получила английского гида, а только предоставит в наше распоряжение экипаж. Я уже говорила, что это было ландо, запряженное двумя лошадьми. Наши спутники — оказалось, что их зовут Роберт и Джек, — уселись на переднюю скамеечку, лицом к нам, и мы покатили. Дорогу в Акрополь я помню смутно, — то окаймленную густыми деревьями, то совершенно голую, под горячим солнцем. Кучер остановил лошадей, и мы стали подниматься на древний холм со множеством полуразрушенных колонн. Мы только издали увидели товарищей Роберта и Джека, которые уже успели обойти Акрополь и направлялись к храму Эскулапа. Но мы с Жерменой так устали, влезая на голые глинистые склоны холма, что уселись на ступенях в тени колонн и заявили: «Мы дальше не двинемся, будем смотреть все отсюда».
Наши спутники не решились оставить нас одних, да, кажется, им самим не очень хотелось в послеполуденную жару топать по развалинам. И с нашего места зрелище было удивительно величественное и красивое. Джек все же сказал, что предупредит полковника о том, что они явились, и вернется за нами. Роберт остался с нами, и мы только издали следили, как Джек в своей форме цвета хаки вырисовывался на фоне высоченных колонн. Мы отдыхали, болтали. Роберт угощал нас мятными лепешками, и время прошло незаметно.
Джек вернулся часа через полтора, и мы потихоньку спустились с холма к тому месту, где ждал нас экипаж. Полковник, по-видимому, был очень сердит, — Джек мрачно объяснил это Роберту. Но, к счастью, мы с Жерменой не знали английский. Потом наши спутники отвезли нас в Афины и угостили в кафе мороженым и лимонадом. К вечеру мы вернулись на пароход. С этого дня начались наше знакомство и дружба с англичанами. С этого дня мы вчетвером сидели в креслах возле борта и объяснялись, болтая на смеси французского и английского.
Англичане были молодыми врачами, только что окончившими, которые направлялись на помощь сербской армии в город Ниш. Они везли с собой медикаменты, перевязочный материал. Во главе их был полковник медицинской службы, опытный врач.
Хорошо воспитанный и сдержанный человек, он не вмешивался в личную жизнь своих подчиненных[309].
После Пирея мы просидели всю ночь в креслах на борту парохода, рассказывая друг другу о наших семьях, о школе, об университете. Роберт был очень удивлен историей Жермены и сразу спросил: «Зачем вы едете? Вы ведь совсем не знаете своего жениха». Жермена возражала, принесла фотографию молодого юнкера в русской форме. Но Роберт, посмотрев на фотографию, сказал: «Он вам нисколько не подходит». Потом они долго гуляли вместе по палубе и вернулись к нам, только чтобы позвать нас полюбоваться горою Олимп, которая вырисовывалась на утреннем небе.
Наш пароход шел все время вблизи берега. Капитан объяснил нам, что безопаснее держаться берегов, поскольку ему сообщили о том, что немцы сумели запустить в Средиземное море две подводные лодки — по его сведениям, они нападали на гражданские суда. День прошел незаметно, и к вечеру мы прибыли в Салоники. Пароход не пристал к берегу до утра, и мы провели эту последнюю ночь на его гостеприимной палубе. Капитан спускался на берег и принес французские и английские газеты, из которых мы узнали, что действительно в Средиземном море стало тревожно. Италия тоже собирается вступить в войну[310]. Капитан сказал нам, что он будет спешно вести пароход обратно в Марсель, нигде не останавливаясь.
Утром мы простились с англичанами. Их группа первой сошла на берег. Они шли воинским строем во главе с полковником. Я видела, что Жермене было не по себе и что расставание с Робертом досталось ей нелегко. Мы не говорили с нею об этом, хотя вышли вместе на берег и остановились в одной гостинице. Дальше нам предстояла поездка вместе на поезде до русской пограничной станции, где наши дороги расходились: она направлялась в Харьков, я — на север, в Петроград.
По указанию русского консула в Марселе нам обеим предстояло отметить наши паспорта в русском консульстве в Салониках и получить при его помощи билеты на проезд через четыре страны: Грецию, Сербию, Болгарию и Румынию. Русское консульство открывалось в десять часов утра, и мы с Жерменой побродили еще по городу, полюбовались минаретами, непривычного вида домами с плоскими крышами и живописной толпой на набережных, на рынках, в магазинах.
Консульство помещалось в маленьком двухэтажном домике, необычайно тихом и прохладном. Мы застали в приемной еще одну русскую, полную, говорливую, с быстрыми движениями: она, оказывается, была вместе с нами на пароходе, но в первом классе. Она сообщила, что тоже отметит паспорт и возьмет денег взаймы у консула, так как в дороге сильно потратилась. По ее примеру и я тоже решила взять у консула немного денег взаймы, ибо мне предстояло не только платить за билет, но и кормиться несколько дней. Пришлось написать заявление о ссуде и дать обязательство вернуть ее по возвращении в Россию. Деньги оказались очень кстати, — нам выдали небольшую сумму греческими драхмами и посоветовали немедленно разменять на сербскую и болгарскую валюту. Служащий консульства взялся купить для нас билеты и принести нам в гостиницу.
Мы вышли из консульства уже втроем, посидели в кафе, выпили черного кофе. Времени у нас оставалось мало до поезда, да и надо было идти в гостиницу ждать билетов. По дороге нам предлагали какие-то шали, браслеты. Мы с Жерменой отказались наотрез, но наша новая знакомая (ее фамилия была Мусина-Пушкина) не могла устоять против искушения и позарилась на какую-то кружевную черную шаль, которую она сразу накинула на голову.
Она рассказала нам, что была в Италии и теперь возвращается в Петербург, где живет постоянно. Мы едва протолкались через толпу и добрались до гостиницы, где нашли в вестибюле свои сундуки и чемоданы, доставленные с парохода. Пришлось заплатить за доставку конторе гостиницы и заказать два фиакра, чтобы добраться до вокзала. Это были пестро расписанные кареты с коврами в ногах и на сиденье. Наши сундуки поставили в ноги вознице, и мы покатили — я вместе с Жерменой, Мусина-Пушкина в отдельной карете. Служащий, который принес нам железнодорожные билеты, потребовал чаевых, и от всех денег, которые мы получили в консульстве, у нас осталось всего несколько сербских и болгарских монет. Мы даже не успели купить ничего съестного на дорогу, но Жермена успокоила меня, заявив, что Роберт разыщет нас в поезде и поделится едой.
Игрушечный поезд с открытыми платформами походил на дачные поезда Ириновской железной дороги, которая вела в петербургские пригороды. Мы с Жерменой сидели в одном вагоне, наша новая спутница — в другом. Кроме нас, в поезде никого не было. Мы нигде не видели наших друзей-англичан. Перрон вокзала был пуст, как будто никто не приезжал в этот город и не уезжал из него, — словно все живое сосредоточилось на базарной площади.
Поезд увозил нас куда-то, в незнакомые и опасные места, где бушевала война. Жермена сидела пригорюнясь и глядела в окно. Но на первой же станции в наш вагон вбежали Роберт и Джек и сели рядом с нами, — впрочем, «вбежали» — определение неправильное: они вошли, сохраняя строгое выражение на своих лицах, подтянутые, полные собственного британского достоинства. Дальше мы ехали вместе.
Наши друзья рассказали нам, что, по сведениям британского консула, положение в Нише, куда они ехали, очень тяжелое: там свирепствует холера, город и окрестные селения разрушены — ведь Сербско-болгарская война продолжается уже два года[311], — население голодает. Английской миссии придется не только лечить и оказывать первую помощь больным, но и кормить голодающих сербов. Для этой цели их отряд набрал большое количество продуктов, и группа англичан все утро наблюдала за погрузкой медикаментов и продовольствия.
Роберт осведомился по поручению полковника, запаслись ли мы едой и питьем, так как в Сербии нельзя будет ни есть, ни пить ничего купленного на месте, чтобы не схватить холеры. Мы объяснили, что не успели купить ничего съестного, и оба мальчика тотчас же пошли добывать нам еду из запасов своего начальника. Они вернулись, таща сахар и бисквиты, а также термосы с горячим чаем.
Тем временем мы уже доехали до сербской границы. Сербские солдаты, с винтовками, заняли поезд, став на площадках вагонов. Сразу потянулись голые станции с разрушенными вокзалами, где у стен лежали исхудалые полуодетые в хаки: никто на них не обращал внимания, только дежурный по станции (в красной шапке, как и у нас в России) быстрыми шагами выходил встречать поезд и тотчас же уходил. Ни о какой еде не могло быть и речи: не было ни буфетов, ни ресторанов, ни продавцов фруктов. Стоял март, но все кругом казалось выжженным жарой, и голые горы без растительности тянулись вдоль дороги. Грустное зрелище!
На станции в наш вагон садились солдаты сербской армии — черноволосые, исхудалые, обросшие, неряшливые, грязные. Они с жадностью смотрели на еду, которой англичане делились с нами. Жермена предложила одному из солдат кусочек сахара и кружку чаю. Он взял сахар, посмотрел на него и положил в карман, а потом сказал что-то вроде: «Давно не видел». Но вид у этих солдат был очень независимый и мужественный. Сербско-болгарская война длилась уже довольно долго, и как раз в то время, когда мы проезжали, обе страны заключили мир. Солдаты стали рассказывать нам, — я с трудом понимала их речи, — что болгары обстреливали Ниш и окрестные селенья, но сербы не сдавались, несмотря на то что болгары были сильнее и оружия у них было больше, а также запасов продовольствия.
Мы приближались к Нишу. Предстояло расставание с англичанами. Мы обменялись адресами, обещаниями писать друг другу, и, не ожидая станции Ниш. Роберт и Джек простились с нами и ушли в соседний вагон. До этого Роберт долго разговаривал с Жерменой и дал ей не только номер своего отряда в Нише, но и свой домашний адрес в Англии. Она тоже сообщила ему адрес своего опекуна в Париже.
В Нише — опять такой же разбитый вокзал, без крыши, с выбитыми стеклами. Целое население лежащих на земле людей — женщины с маленькими детьми, старики и старухи… Мы смотрели из окон, как из соседнего вагона выгрузились англичане и пошли военным строем через вокзал и по дороге, ведущей куда-то вверх, в горы. Молодые врачи оглядывались на наш вагон, кивали нам головой[312].
Скоро начались более оживленные места. Мы приближались к Белграду.
Целый час наш поезд стоял в Белграде. Это была столица, но столица бедной, разоренной страны. Плохо одетые люди со следами пережитого голода и страданий, много инвалидов на костылях, на деревяшках, с пустыми рукавами, много обвислых пиджаков, видимо, ставших слишком просторными для изможденных тел.
И вот граница Болгарии, где в поезд вошли жандармы — здоровые, хорошо экипированные. Кое-где зазвучала немецкая речь — ведь в Болгарии царствовали Габсбурги. Страна не испытала таких сильных бедствий, как маленькая мужественная и бедная Сербия. Я никогда не думала, что может быть такой разительный контраст между двумя соседними странами.
Наш поезд остановился в Софии, и нам пришлось ждать на вокзале пересадки в поезд, идущий на Бухарест. Мы оставили наш ручной багаж в камере хранения. Все эти внешние признаки культурного передвижения сохранились здесь полностью на обычном европейском уровне, и этим Болгария отличалась от Сербии, и даже от Франции, где внезапное нападение немцев нарушило и расписание поездов, и культурные навыки.
Мы вышли втроем в город, и когда проходили мимо почтового отделения, Жермена, которая была очень взволнована последние часы, но молчалива, сказала, что даст телеграмму в Харьков своему жениху, чтобы он встретил ее на границе. Обратный адрес она решила дать на французское посольство в Софии, так как нам предстояло уехать только в десять часов вечера.
Мы пообедали в каком-то ресторане, осмотрели город, напоминавший провинциальный немецкий городок, потом зашли во французское посольство (собственно, зашла одна Жермена, а мы с Мусиной-Пушкиной ждали ее на улице). Вдруг Жермена выбежала к нам, потрясая срочной телеграммой из Харькова, полученной на ее имя: «Еду сегодня Одессу проститься Сергеем Михаилом. Выезжай пароходом Констанца Одесса». Подписала телеграмму Элен, старшая подруга Жермены, невестка жениха Жермены, та самая бывшая гувернантка, о которой я говорила раньше. Нам пришлось спешить на вокзал и там обменять билет Жермены, которая сразу же согласилась с тем, что надо ей ехать через Констанцу пароходом в Одессу. Мы поняли из телеграммы, что юнкеров Одесского училища собираются выпускать из училища и, по-видимому, оба брата не вернутся в Харьков, а получат назначение в действующую армию.
Такая перемена маршрута Жермены была неожиданной для нее самой, но она приняла ее как решение судьбы. Перед отходом поезда мы немного поговорили с нею по душам, прогуливаясь по вокзалу. В душе, как оказалось, Жермена была очень довольна тем, как обернулись события: «В Харькове это был бы скандал, если бы я, приехав из Франции в такую даль, отказалась венчаться с Мишелем. А в Одессе нам удастся встретиться только на несколько коротких часов, и кто знает, что нас ждет дальше?» — «А Роберт?» — спросила я. «Роберта я никогда не забуду! Мы будем писать друг другу. Он хочет, чтобы я приехала в Англию к его матери. Он напишет ей».
Мы с Мусиной посадили Жермену в поезд, идущий в Констанцу, и простились с нею. Она обещала непременно навестить меня в Петрограде. И действительно, в апреле 1915 года, когда я уже жила дома, на Загородном проспекте, я получила телеграмму от Жермены и вместе с моим братом встречала ее на Царскосельском вокзале[313].
Она приехала весенняя, веселая, возбужденная, и на меня словно опять пахнуло Средиземным морем, южным солнцем, соленым ветром. Она остановилась у меня, ночевала пять-шесть дней в моей комнате. Мы показали ей Петроград, Неву, набережные, дворцы. Она собиралась возвратиться во Францию через Балтику. За это время Турция и Румыния уже успели вступить в войну на стороне Германии[314], и южный путь через Средиземное море во Францию был закрыт. Французское посольство помогло ей уехать. На память о ней у меня сохраняется фотография, на которой она изображена — молодая, прелестная, с распущенными волосами. Перед отъездом она показала мне телеграмму от Роберта: его мать приглашала ее приехать и поселиться с нею, — кажется, где-то в Саффолке. Из Франции я получила еще письмо от Жермены, потом наша связь прекратилась.
От Джека я тоже имела письмо из Ниша. Он писал, что условия работы очень трудны, но они с Робертом не унывают и надеются встретиться после войны. Но такие надежды на встречу «в пять часов после войны»[315] высказывались во время всех и всяческих войн.
Моей единственной спутницей осталась Мусина-Пушкина. Мы с нею не расставались до Петрограда. Поезд в Бухарест пришел поздно ночью. Мы добрались пешком до центра города и взяли номер в первой попавшейся гостинице. Улицы были темны, около портье гостиницы теснились какие-то подозрительного вида люди без пальто и без шляп, а портье держал руку в кармане брюк и вытаскивал оттуда какие-то золотые монеты и играл ими, подбрасывая в воздух. Он спросил, не надо ли нам разменять деньги, но у нас с Мусиной было совсем мало денег и менять было нечего.
Нам дали крохотный номер с громадной двуспальной кроватью где-то под самой крышей. В гостинице шла буйная ночная жизнь, из ресторана доносились залихватские звуки скрипок, по коридорам то и дело проходили какие-то хрипловатые, крикливые соседи. В двери, конечно, не было ключа, и мы с моей спутницей подвинули большой шкаф к двери и приткнули его плотно. Потом мы повалились, не раздеваясь, на кровать. Головы и ноги у нас гудели от усталости, и мы обе заснули крепким сном молодости на нашей подозрительной кровати.
Утром я проснулась от криков, врывавшихся в открытое окно; Мусина еще спала, но мне показалось, что на улице кричат: «Разбой, разбой!» Через некоторое время крики опять повторились с большей силой. Я растолкала свою соседку и сказала: «Спущусь посмотреть, в чем дело». На этот раз она отказалась следовать за мной и предпочла безопасность нашего номера. Я же сбежала по лестнице и в вестибюле застала все ту же картину: портье все так же подбрасывал золотые монеты, и вокруг него толпились подозрительные субъекты.
Я вышла на улицу. По ней бежали мальчишки-газетчики, размахивая пачками свежих газет и выкрикивая слово, привлекшее мое внимание: «Разбой!» Я купила газету, сунув мальчишке какую-то международную мелочь, оставшуюся у меня в кармане. Вернувшись в номер, я стала пытаться понять, в чем дело. Слово «Разбой!» было напечатано латинскими буквами в виде заголовка, а далее шли телеграммы, и мы поняли, что «разбой» означает «война» и что Италия вступила в войну на стороне Германии[316].
Около полудня мы ушли из гостиницы, чтобы не платить еще за один день — наш поезд уходил часа в четыре. Город был переполнен офицерами, с маленькими усиками и большими нашивками и эполетами, которых у французов уже давно не было. В кафе сидели военные, нарядные женщины, но мы и не пытались зайти туда, так как отдали за номер в гостинице все свои наличные деньги. Мы заблаговременно сели в поезд и с нетерпением ожидали, когда он уйдет из этой шумной торговой спекулянтской военной игрушечной столицы.
К счастью, в моих вещах — в той фибровой коробке, которую я провезла через все годы моей заграничной жизни, — нашлись остатки печенья и сахара из даров моих дорожных друзей-англичан. Мы с Мусиной-Пушкиной закусили последними остатками и выбросили обертки в окно. Больше у нас не было ни денег, ни еды. Нам предстояло добираться до Петербурга с помощью фантазии и на голодный желудок. А езды было по меньшей мере двое суток, если не трое.
Ночью мы приехали в Унгены, русский пограничный пункт, и притащили все свои вещи в таможенный досмотровый зал, гордо отвергая назойливые предложения русских носильщиков с бляхами-номерами на белых холщовых фартуках, по русскому обычаю кинувшихся к нам с предложением услуг. Паспорта у нас отобрали при входе в зал и долго рассматривали где-то за закрытой дверью. Мой паспорт был просрочен, и мне предложили уплатить штраф, но об этом не могло быть и речи. К счастью, жандармы поняли из моих объяснений, что я не могла приехать раньше, так как была врачом на французском фронте: пригодились удостоверения, выданные мне профессором Бланшаром, шефом наших добровольных дружин в Париже. Затем досмотрщики долго рылись в нашем багаже и, разворошив все и не найдя ничего подозрительного, велели нам закрывать наши чемоданы и мой фамильный сундук. В отличие от моей первой поездки в Париж, когда я с вызовом в душе смотрела на таможенников, зная, что скрываю тайную явку петербургского комитета РСДРП в подкладке своего пальто, на этот раз я волновалась за те разрешенные, но хрупкие вещи, которые везла с собой из Франции. Среди мягких вещей в моем сундуке лежала завернутая тщательно в шелковистую бумагу и всяческое тряпье драгоценная для меня ваза французского стекла, подаренная мне моими ранеными в Нанси. Завод многослойного цветного стекла был разрушен снарядом «Длинной Берты», крупнокалиберной дальнобойной немецкой пушки, которую немецкая артиллерия использовала впервые при бомбардировке Нанси. В ту ночь я ночевала в монастыре, где разместили нас, добровольцев-женщин, вызвавшихся ехать на фронт. Проснувшись среди ночи от грохота и воя снарядов, нам еще незнакомого, мы сообразили с трудом, что идет обстрел города и что надо бежать в госпиталь, где во втором этаже лежат раненые солдаты, чьи сломанные ноги вытянуты на растяжках с прикрепленным к ним грузом. Мы шли по улице, ложились, заслышав свист снаряда, потом вставали и шли дальше, прижимаясь к стенам. В госпитале было темно, но волнение и страх овладели беспомощными людьми, лежащими на кроватях, между которыми метались испуганные монахини, не зная, что делать.
В ту ночь мы перетащили десятки беспомощных людей в безопасные подвалы госпиталя, и в ту же ночь снаряды немцев разбили фабрику и склады художественного цветного стекла: каждое ее изделие было снабжено надписью, видимой на просвет сквозь золотистое стекло. С утра началось наступление немцев, санитарные повозки стали одна за другой привозить раненых и выгружать их прямо на землю, от приемного покоя и по длинной аллее до самых ворот, ведущих в госпиталь. Весь этот день до глубокой ночи мы работали в операционной, штопая и сшивая человеческие тела.
Французские войска отразили наступление немцев на этом участке, и война вскоре ушла к другим рубежам. Наша группа добровольцев-врачей уже заканчивала лечение тех, кто уцелел и сохранил жизнь в дни наступления на Нанси. Нас перебросили в другое место. Перед моим отъездом раненые моей палаты подарили мне на память о той ночи «домовскую» вазу в форме луковицы с длинной, почти в метр длины, шеей: эту вазу нашли в одном из разбитых складов, где она каким-то чудом уцелела.
Я не хотела, чтобы это чудесное стекло было разбито руками царских жандармов, и мне действительно удалось провезти ее невредимой через Средиземное море, шесть стран и границы между ними. И до сих пор она стоит на моем письменном столе.
И вот я опять в России, «стране рабов, стране господ»[317].
Казалось, ничего не изменилось ни в поезде, ни на станциях, через которые мчался наш поезд, пересекая с юга на север огромные просторы нашей страны. Мы, разумеется, ехали в третьем классе. На всех остановках входили и выходили люди, — озабоченные или, наоборот, болтливые, любопытные, тянущиеся поговорить с незнакомым человеком, узнать о том, что делается за пределами того местечка, где они живут и зарабатывают на скудное существование. В наш вагон не садились ни зажиточные люди, ни чиновники, ни офицеры, ни интеллигенты. Иногда команда солдат, которую перегоняли с одного места на другое, или раненые (а эти везде были одинаковыми) говорили о мобилизациях, захватывающих все более пожилых людей, о неудачах на фронте, говорили сдержанно, с оглядкой. Упоминали о неудачах союзников и о том, что мы собираемся посылать своих солдат во Францию, — об этом непонятными путями стало широко известно.
Говорили о том, что Турция и Италия вступили в войну[318], и о том, что возник новый, Закавказский фронт, о том, что в Черное море прорвались два немецких броненосца «Гебен» и «Бреслау», о том, что в газетах врут и скрывают наши поражения. Но помимо всех этих разговоров жизнь в поезде шла своим чередом. На станциях бегали с чайниками за кипятком, усаживались вокруг столиков и чемоданов, резали булки и колбасу.
Заметив, что мы с Мусиной не пьем чаю и не едим, приглашали нас закусить, настаивая с обычным русским радушием. Мы вначале отнекивались, а потом, не выдержав, присаживались и с удовольствием пили чай и закусывали. Так мы прожили три дня в поезде. Незаметно промелькнули Бердичев, Могилев, Гомель, Витебск, и вот уже поезд приближается к Петербургу. Мы обе умылись, привели себя в порядок и с волнением ждали той минуты, когда промелькнут такие знакомые названия станций, как Гатчина.
Нас никто не встречал, — у нас не было денег на телеграммы, и мы не могли дать знать о приезде. Мы решили с Мусиной-Пушкиной, что сами вытащим свои чемоданы на перрон и дотащим до извозчика, а потом поедем до моего дома, где я возьму денег и принесу ей, чтобы она могла рассчитаться за нас обеих. Она жила где-то в районе Сенной[319] вместе с взрослым сыном, но опасалась не застать его дома.
И вот петербургский «ванька» потащил нас по знакомым улицам. Все было как всегда. Я подумала о том, как чувствует себя отец, — мама писала мне в начале войны, что он хворает, и я даже советовалась со своим профессором, описывая ему папину болезнь по маминому рассказу. Я взбежала по лестнице мимо знакомого швейцара, позвонила. Мне открыла мама в черном траурном платье. Я все поняла.
3. Город Юрьев, весна 1915 года
После смерти отца мама, насколько я могу понять, не позволила горю овладеть собой. Ее деятельная натура сразу поставила перед нею множество неотложных задач, которые она должна была выполнить, — а если должна, то и выполнила. Долг был основным понятием ее существования — осознание долга и бесконечная доброта. Она не забыла собрать в одну пачку все телеграммы соболезнования, которые прислали ей по случаю смерти отца родственники, свойственники и друзья из Москвы, Вологды, Двинска, Белостока, Одессы. Эта пачка телеграмм хранилась в ее зеркальном шкафу вместе с папиным паспортом, дипломом об окончании Рижского политехникума и похоронным свидетельством. Аккуратно связанную, мы нашли эту пачку после маминой смерти. «Потрясены кончиной дорогого Григория. Горюем вместе с вами» и все формулы соболезнования — извечные и холодные, но необходимые для остающихся в живых. Из Москвы приехала на похороны мамина сестра Соня с мужем, из Двинска папин брат Яков с мужем племянницы Моисеем Борисовичем Черномордиком, которого мы называли Мишей. Они помогли в похоронах. Папу похоронили на еврейском Преображенском кладбище. Больше его не было, и маме пришлось взять на себя ликвидацию его дел и дальнейшую заботу о семье. Дела были запущены — последние месяцы папа не занимался ими. Оставалось много долгов. Мама не хотела, чтобы отца объявили банкротом, и решили во что бы то ни стало выплатить кредиторам хотя бы по небольшой доле причитающихся им сумм. Конторская книга с записями папиных дел перешла к маме, и она теперь знала точно, сколько мы должны лесной бирже Громова, сколько цементному заводу, сколько леса осталось на арендованных делянках в Белых Стругах и Серебрянке — местностях, откуда папа вывозил строительный лес. В этих делах ей помог бывший папин десятник Васильев, который самоотверженно продолжал вести работы, хотя конец первого года войны уже сказывался и нанимать рабочих становилось все труднее, потому что все новые возраста призывались в армию.
Мама созвала собрание кредиторов. Осунувшаяся, в черном платке, с длинной креповой вуалью, подобная героиням Диккенса, она заявила, что больше десяти копеек за рубль платить не может. На это должны были пойти все наличные деньги и часть принадлежащего ей наследственного имущества. Я не знаю, как происходило это собрание и как петербургские дельцы пытались торговаться с нею, но мама настояла на своем, а они решили, что лучше получить хоть что-то, чем ничего. В то время в связи с военными событиями многие фирмы уже обанкротились. Польша была наполовину занята немцами, также как и Прибалтика. На западе шли тяжелые бои, в Петербург прибывали поезда с ранеными, которых помещали в новых зданиях, только что отстроенных, занятых под госпиталя. В течение месяца мама выплатила по десять копеек за рубль кредиторам. Оставшиеся у нее собственные деньги, небольшую сумму, она отдала на хранение мужу сестры в Москве, надеясь, что этот процветающий аптекарь сбережет деньги для нее и для нас. Должна сразу сказать, что деньги пропали — потому ли, что он пустил их на различные спекуляции, потому ли, что лишился их после Октябрьской революции. Мы с братом никогда не радовались их наличию и не горевали по ним нисколько. Даже мама быстро примирилась, хотя иногда вспоминала о том, что у нее должны быть деньги в Москве «на черный день». Но мы с братом только посмеивались.
Шуре, моему брату, недавно исполнилось 19 лет. Летом, перед самым началом войны, ему посчастливилось: не будучи «золотым медалистом», он попал в Петербургский университет. В царской России высшие учебные заведения имели право принимать три процента молодых людей еврейской национальности. Впоследствии революция отменила этот закон, но во времена культа личности Сталина черная сотня сделала все возможное, чтобы, не восстанавливая царского закона, фактически вернуться к тому же неравноправию.
Во всех странах мира молодежь тянется из деревни в крупные города, мечтая поступить в высшие учебные учреждения, получить образование и звание высококвалифицированного специалиста. Так было и в России. Но большинство еврейского населения России поступить в высшие учебные заведения не могло, так как должно было жить за «чертой оседлости», откуда крупные города исключались. Вне «черты оседлости» могли жить только те евреи, которые были выпускниками университетов, врачами, инженерами, купцами первой гильдии. Поэтому, поступив в высшие учебные заведения, еврейская молодежь «зарабатывала» себе право жительства вне «черты оседлости». Но трехпроцентная норма в учебные заведения препятствовала еврейской молодежи получать высшее образование — поступали только самые одаренные.
Начиная с лета 1914 года придумали жеребьевку: любой еврейский юноша, получив аттестат зрелости, мог подать заявление в любое высшее учебное заведение, а прием был результатом жеребьевки. Мой брат попал в число счастливцев и в июле 1914 года был принят в Петербургский университет на юридический факультет. Его будущность, по мнению мамы, была устроена. И предстояло подумать обо мне, а я находилась во Франции. С начала войны переписка с Парижем почти прекратилась, так как почта из России шла кружным путем, через нейтральные Скандинавские страны и Англию. Осенью и зимой я не получала писем, так как была в осажденном Нанси. И только с возвращением в Париж получила внезапную телеграмму, побудившую меня приехать. Но о болезни и смерти отца я ничего не знала.
Мама настороженно следила за газетами и при первом известии о том, что нужны врачи на Русско-немецком фронте, дала мне знать, что правительство решило допустить к экзаменам «заграничников» (так называли учащихся зарубежных университетов) — как еще застрявших за границей, так и вернувшихся в Россию и призванных в армию в качестве «зауряд-врачей», то есть врачей ускоренных выпусков, ушедших в армию по мобилизации. Для этой категории, в большинстве своем состоявшей из евреев, были назначены специальные экзаменационные сессии в русских провинциальных университетах (в Казани и Юрьеве) — желающие экзаменоваться должны были подать заявление и приложить справки о полученном за границей образовании. Обо всем этом я узнала от мамы после приезда в Петербург, к тому времени уже переименованный в Петроград.
Сессия начиналась в апреле, и мне предстояло отправиться в Юрьев, предварительно послав туда документы, которые я, по счастью, захватила с собой из Парижа. В Петрограде у нашей семьи были приятельница Регина, жена врача[320], которая, как и мама, волновалась за судьбу врачей-заграничников, — ее племянница Бронислава Фейгина училась в Сорбонне и кончила медицинский факультет за год до меня. Она совершенствовалась в Институте Пастера и летом 1914 года приехала погостить к своей матери в Варшаву, но вернуться обратно в Париж уже не смогла — началась война.
Когда Варшаву эвакуировали, Бронислава вместе с матерью уехала вглубь России, в какой-то городок, не то Козлов, не то Вязьму. Ее мать, окончившая консерваторию, стала давать там уроки музыки, а Бронислава (ее называли Бронкой) могла лишь мечтать о дорогом Париже и любимой работе. Регина послала Бронке денег на проезд в Петроград и уговорила подать заявление в Юрьевский университет, чтобы получить диплом врача и возможность работать в России.
Регина привела Бронку к нам на Загородный, мы познакомились и подружились. В этой девушке была очаровательная смесь еврейской грусти, польской задиристости и французского легкомыслия. В Париже мы не встречались с ней. Она дружила с молодыми учеными института Пастера. Ее жених, молодой микробиолог, француз, с первых дней войны сражался на Франко-германском фронте. В синем плаще на белой шелковой подкладке, который Бронка элегантно перекидывала через плечо, в синем берете на рыжевато-золотистых волосах, иронической улыбкой маскируя грустный взгляд темно-синих глаз, она пленила меня, напомнив чем-то Одетту Сен-Поль и наши беззаботные прогулки по Парижу с остановками у ларьков букинистов на набережных Сены, легкой болтовней о самых серьезных вещах на свете. Бронка отправилась в Варшаву на каникулы, справив перед отъездом из Парижа на последние деньги эту элегантную синюю пелерину на белом шелку, которая была последним криком моды весною 1914 года. В таком наряде она бежала вместе с матерью из Варшавы, и у обеих было на двоих одно старое материно ватное пальто со скунсовым воротником.
В Козлове (или Вязьме?), где они поселились, зимою они надевали это пальто по очереди, когда выходили из дому. Но, уезжая в марте в Петроград, Бронке пришлось оставить пальто матери и отправиться на берега Невы в своей легкой элегантной пелерине. Платья у нее тоже были летние — ее очень огорчало, что в России почиталось необходимым снимать верхнюю одежду при входе в жилую квартиру или учреждение. Ей, бедной, пришлось в легких туфельках побегать в мартовские холода по петроградским учреждениям — канцеляриям учебного округа и Министерству народного просвещения, чтобы получить справку об окончании варшавской гимназии и перевести на русский язык свои парижские аттестации и удостоверения.
— Что у вас за жизнь, Лиз, — говорила она мне с огорчением. — Куда ни придешь, снимай верхнее, снимай нижнее. — Но я останавливала ее: нижнее снимать не надо, — и мы хохотали до упаду.
С Бронкой мы стали часто встречаться, переговаривались с нею по телефону, иногда гуляли вместе по солнечной стороне Невского, где на нее оглядывались блестящие щеголеватые офицеры (в ту весну их было много на Невском!). Я показывала ей Петроград — он нравился ей, но она думала о Париже.
Моя подруга Мария Николаевна Левина, ее партийная кличка была «Наташа», собиралась приехать в Петроград из Лондона, где жила последние два года вместе с мужем, Леней Пумпянским, политическим эмигрантом. У них был ребенок, мальчик, и они боялись везти его в Россию, так как переезд морем из Англии в Скандинавию был опасен: немцы топили пассажирские суда, и немецкие подлодки свирепствовали в Северном море. Маруся все же приехала, но ребенка с собою не взяла. Она поселилась у матери на Васильевском острове, на 11-й линии, и сразу взялась за работу, так как надо было посылать деньги в Англию тем людям, у кого она оставила своего маленького Берти — так звали ее сынишку[321]. Она поступила на службу в какой-то научный комитет, по вечерам давала уроки английского языка и подрабатывала перепиской на пишущей машинке — жизнь дорожала с каждым днем.
Господствовала безудержная спекуляция и на военных заказах, и на предметах первой необходимости. Многие фабрики и заводы закрывались, так как не хватало сырья и рабочих рук, а те, которые работали на оборону, ввели вторую и третью смену (что было до сих пор не в обычае в России) и даже стали набирать на работу женщин.
Брат познакомил меня со своими друзьями. Он был студентом, носил студенческую форму (но, разумеется, не студенческий парадный сюртук, а демократическую тужурку), увлекался изобразительным искусством и театром, в университет ходил редко, пользуясь свободным расписанием. Я впервые стала смотреть на него как на взрослого, хотя и раньше посылала ему из Парижа по его просьбе репродукции лучших классических картин в недорогом издании английской фирмы Гованса в виде небольших книжечек в пергаментном переплете. Брат посещал выставки картин, сам учился рисовать и также интересовался стихами. Его служба в качестве переводчика у приезжего журналиста-француза отнимала у него немного времени, и он успевал еще репетировать неуспевающих гимназистов. Денег в доме было мало, и мама сдала две комнаты в нашей большой квартире приезжим врачам. Надо было и мне думать о том, чтобы скорее получить диплом и поступить на работу. Мы еще погуляли по весеннему Невскому с Бронкой и Жерменой, моей спутницей по морскому путешествию Марсель — Салоники. Жермена повидалась со своим женихом в Одессе и решила не выходить за него замуж и не связывать себя. Чтобы вернуться во Францию, ей необходимо было приехать в Петроград и получить разрешение от французского посольства, а также транзитные визы на проезд через Швецию, Норвегию и Англию. Она пожила у меня неделю, и память об этих днях была для меня последним напоминанием о дорогой мне Франции.
До моего отъезда в Юрьев оставались считанные дни. Именно тогда мы с мамой и братом побывали в семье архитектора С.[322], чья жена была землячка мамы, нигде, конечно, не работала и вела «светскую жизнь». В свое время она увлекалась революцией и принимала участие в подпольном финансовом комитете при петербургской организации РСДРП, потом стала увлекаться Александром Блоком и сделалась его страшной поклонницей. Портрет Блока красовался на белом рояле, стоявшем в ее гостиной (многие петербургские дамы были тогда влюблены в Блока и с восторгом рассказывали о его внимании или пренебрежительном отношении к ним). Дочка этой светской барыни Лиля[323] тоже была влюблена в Блока и занималась живописью. Кроме того, она мечтала сделаться сестрой милосердия и собиралась поступить на какие-то краткосрочные курсы, которые готовили сестер милосердия, — это тоже была мода. Попасть на такие курсы стало легко, а в прежнее время Общины сестер милосердия, Евгеньевская и Кауфманская, проявляли большую строгость при приеме. Из фольклора того времени вспоминается мне куплетец:
Был я бездельник, звался Володя, А теперь я прапор, ваше благородье! Была я девка, звалась Лукерья, А теперь я барышня, сестра милосердья!Я обещала Лиле, если устроюсь врачом в госпитале, взять ее в сестры. Она познакомила меня со своей подругой по гимназии Юленькой Эйгер[324], тоненькой девушкой с пышными черными волосами и строгим лицом. Юля училась в Марбурге на философском факультете, была неразговорчива в отличие от Лили и, по-видимому, преисполнилась важности и страха расплескать свое идеалистическое миросозерцание. После французских студенток, непосредственных и иронических, она показалась мне олицетворением немецкого философского ханжества.
Как-то, гуляя по Невскому с Лилей, мы встретили высокую румяную девушку с толстой русой косой. Она приветливо поздоровалась со мной: «Слышала о вас. Я Лиза Пиленко. Читала ваши стихи в „Вечерах“». Лиза Пиленко с гордостью сказала, что она получила диплом сестры милосердия в Кауфманской общине и едет на Северо-Западный фронт вместе с мужем.
Она очень мне понравилась: крупная, здоровая, общительная, с открытой ясной улыбкой.
— Какая хорошая, — сказала я Лиле. — Кто она такая?
— Да вы должны ее знать. Она подписывается Кузьмина-Караваева — это фамилия ее мужа. У нее недавно вышла книга стихов.
Я вспомнила название книжки: «Скифские черепки» — она вышла в издательстве «Цех поэтов».
Спустя сорок семь лет, в марте 1962 года, Анна Андреевна Ахматова, с которой мы жили одновременно в Доме творчества писателей в Комарове, рассказала мне следующий эпизод. В апреле 1912 года все поэты, у которых вышли первые книги в «Цехе поэтов», — Зенкевич, Кузьмина-Караваева, Ахматова[325] — решили отпраздновать это событие. Они собрались в одном из ресторанов; головы поэтов украшали лавровые веночки. Все очень веселились и в приподнятом настроении решили поехать всей компанией в Царское Село. Ахматова сидела в поезде рядом с Гумилевым, ее мужем. Она надела шляпу, не сняв предварительно венка с головы. Всю дорогу они хохотали и обменивались шутками, чем вызвали возмущение прочих пассажиров того же вагона, — какие-то старушки в знак негодования даже перешли в другой вагон. Кондуктор объяснил веселой компании, что еще не окончился Великий пост, и Ахматова поспешила снять с головы венок и спрятать его в карман.
Кто из этих молодых, полных радости жизни женщин и мужчин мог подумать, что некоторых ждала трагическая судьба! О конце Лизы Пиленко рассказал в своих воспоминаниях Илья Эренбург[326]: оказавшись за границей, она постриглась в монахини и под именем матери Марии принесла себя в жертву, чтобы спасти еврейку с ребенком, осужденную на смерть немецкими фашистами — оккупантами Парижа. После конца войны католическая церковь канонизировала ее. Но я все помню ее такою, какой увидела на Невском в солнечный день весны 1915 года.
Приехав в Юрьев, мы с Бронкой сразу же отправились в университет и получили расписание экзаменов. Нам дано было три недели на подготовку, а потом начиналась сессия. До экзаменов нам предстояло пройти клиники и прослушать ряд повторительных лекций на русском языке, ибо для того, чтобы получить степень «лекаря», следовало сдать 32 экзамена на русском языке, а значит, нам предстояло перевести на русскую терминологию все, что мы знали по-французски: нам не засчитывали даже остеологию[327], которую мы учили во Франции по-латыни. Надо было пройти заново фармакологию на русском языке — во Франции мы учили ее на французском. Теперь пришлось научиться выписывать рецепты по-латыни, а во Франции их пишут по-французски. Нам предстояло провести по пять историй болезни терапевтических и хирургических больных в юрьевских клиниках. Кстати, акушерство мы должны были сдавать только устно, так как по расчету учебного округа все роженицы Юрьева и окрестностей не могли бы обеспечить нас достаточным количеством новорожденных.
Высокие коридоры Юрьевского университета наполняла шумливая и деловитая молодежь. Это были исключительно «заграничники» из французских, немецких и швейцарских университетов, приехавшие держать экзамен на степень «лекаря». Знакомые встречались, узнавали друг друга. Те, которые были до сих пор незнакомы, тянулись к студентам тех стран, где учились и они.
Ко мне с Бронкой подошел высокий широкоплечий парень в форме вольноопределяющегося. «Вы из Парижа, — сказал он. — Я знал, что вы должны приехать. Мы с женою из Тулузы». И он подвел к нам маленькую черноволосую женщину с бледным, утомленным лицом. На ней был модный синий костюм и берет, из чего я заключила, что она, как и Бронка, сшила этот наряд весной или летом 1914 года.
«Я знала, что вы здесь, — сказала она с бледной улыбкой. — Моему отцу писала об этом тетя Соня». — «Какая тетя Соня?» — с удивлением спросила я. Моя собеседница снова улыбнулась: «Ваша тетя Соня Фин — она и моя тетя, жена брата моего отца».
Это было совершенной неожиданностью для меня, так как я никогда не интересовалась родственниками дяди Исаака Фина, московского аптекаря, не знала, что у него имеется брат в Белостоке, что у этого брата имеется дочка, моя ровесница, которая училась на медицинском факультете в Тулузе и собирается вместе со мною держать экзамен на «лекаря» в Юрьеве. Но вездесущая тетя Соня, конечно, знала обо всем и успела сообщить своим родственникам о том, что они встретят меня.
Молодая докторша (она уже окончила медицинский факультет в Тулузе) вместе с мужем, который был еще на четвертом курсе, приехала перед началом войны в Белосток. При наступлении немцев она эвакуировалась вглубь России, а мужа ее взяли в армию, где он прослужил солдатом, а потом вольноопределяющимся до апреля 1915 года, когда его по распоряжению начальства откомандировали в Юрьев держать экзамены.
Лена, так звали мою новоявленную свойственницу, работала тем временем в качестве фельдшерицы где-то в земской больнице, и на нее навалилось все медицинское хозяйство уезда, так как все опытные врачи были призваны. С невероятным трудом ей удалось добиться поездки в Юрьев на сессию, где она и встретилась с мужем, прибывшим с фронта,
Разница между внешним видом супругов Лены и Гриши[328] бросалась в глаза — он здоровый, румяный, упитанный, в прекрасно пригнанной военной форме вольноопределяющегося; она маленькая, измученная непосильной работой. Трудно было поверить, что это муж и жена. Они рассказали, что уже сняли квартиру в Юрьеве, и предложили нам поселиться у той же хозяйки, где нижний этаж дома еще свободен: две комнаты с правом пользоваться кухней. Лена и Гриша сейчас же повели нас за реку Эмбах, где на Ревельской улице, на высоком берегу, в доме № 14 некая вдова-эстонка сдавала комнаты студентам. Как мы вскоре поняли, население Юрьева, небольшого университетского городка, очень похожего чем-то на такие же провинциальные немецкие городки, в основном состояло из профессуры, студентов и квартирных хозяек.
Кроме квартирной хозяйки мы познакомились с владельцем ближайшей кухмистерской, который за небольшую плату отпускал горячие обеды на дом, присылая их в аккуратных судках с бойким мальчишкой, а также снабжал клиентов столовой посудой. Мы заказали обеды на ближайшие десять дней, и хозяин обещал присылать каждый вечер меню для заказа на следующий день. Платить надо было по истечении недели: вера в кредитоспособность клиентов еще не была подорвана. Очевидно, как мы поняли, хозяевам комнат и столовых было удобнее получать деньги в конце месяца, когда студенты в свою очередь получали деньги от родителей. Меня это не удивило, потому что в Париже мы тоже платили в лавочку за взятые в кредит молоко и хлеб только в конце каждого месяца. И лишь в ресторане надо было платить немедленно, да и то старым постоянным клиентам делались поблажки.
У меня с Бронкой даже не было времени осмотреть городок, хотя высокомерная Бронка, много повидавшая и мечтавшая только о Париже, и не собиралась тратить время на осмотр такой мелочи. Мы знакомились с городом «по ходу действий»; каждый день с утра отправлялись в центр, который состоял из университета, клиник и библиотеки.
Ампирное здание университета было построено в начале XIX века у подножия «Соборной горы» (Домберг), на которой были расположены клиники в старинных двухэтажных деревянных и кирпичных домах. Огромный готический собор XII–XIII веков могучей кирпичной кладки, полуразрушенный еще в XVI столетии, вздымал свои развалины на самой высокой части холма (в сущности, то, что пышно называлось горой, в действительности было всего лишь холмом). Около трети великолепного архитектурного памятника было превращено в библиотеку по последнему слову строительного искусства: отлогие лестницы, просторные, светлые читальни и залы, вместительные хранилища для богатейших книжных сокровищ.
Юрьевский университет, созданный на базе духовного училища, заложенного шведским королем Густавом-Адольфом, был одним из старейших университетов Севера Европы[329]. Во времена Александра I здесь был основан медицинский факультет, где преподавание долгое время велось на немецком языке, а вакансии профессоров и руководителей кафедр заполнялись преимущественно немцами. Впрочем, это было естественно при немецкой ориентации царствующего в России дома Романовых и германофильских настроениях прибалтийского дворянства. Мы с Бронкой преисполнились страха, узнав, что кафедру анатомии возглавляет немец, профессор Цеге фон Мантейфель, который читает лекции по-немецки, несмотря на то что Россия уже около года состоит в кровопролитной войне с Германией. Было известно, что даже на экзаменах он продолжает требовать ответов у студентов на том же ненавистном нам немецком языке. К счастью, в канцелярии университета нам сказали, что этот грозный профессор уже дряхл и получает отставку, почему экзамены будет принимать его ассистент по-русски.
Мы занялись «долблением» науки о костях человеческих, остеологии, на русском языке. Занимались вчетвером, дома, а потом переспрашивали друг друга. Когда это занятие делалось невмоготу, мы уходили на Домберг, где уже зеленели могучие липы университетского парка, садились на какую-нибудь из деревянных скамеек со спинками, удобно расположенных и содержащихся в немецкой чистоте. Здесь мы продолжали повторять названия костей человеческого черепа на русском языке (они давались нам труднее всего), но вскоре разговор переходил на другие темы: мы говорили о войне, об искусстве, вспоминали Францию. Мы подружились с Гришей, мужем Лены, и он стал называть нас, меня и Бронку, кузинами.
Юрьевские больницы нам не понравились. По сравнению с парижскими они были грязноваты, больные размещались в тесноте. Нас поразило, что постельное белье менялось не часто — а в парижских городских больницах для бедных каждые три дня надзирательница палаты приносила из кладовой груду белоснежных, накрахмаленных простынь, и ее помощницы ловко стлали их на больничные койки. Впрочем, это, вероятно, было влияние войны, которое сказывалось все сильнее, хотя до Юрьева оно доходило ослабленно и приглушенно. Интересны были для нас медицинские обходы профессора Яроцкого, превосходного терапевта, который вел клинику внутренних болезней. К сожалению, нам лично не пришлось принять участие во многих обходах, так как нас, «заграничников», было слишком много, и университетская канцелярия распределила нас по дням и часам, назначив где и когда мы должны были присутствовать.
Бронка, прошедшая Пастеровский институт в Париже, была возмущена тем, как мало внимания обращали в Юрьеве на лабораторные исследования. В Париже, а также и в Тулузе, каждому больному делалось исследование крови при поступлении в больницу. А в Юрьеве даже у заведомо тифозных больных не сразу брали кровь на анализ. Горячая Бронка не удержалась и высказала свое возмущение вслух, после чего ее сразу же приняли в лабораторию, так как все мужчины-лаборанты давно были мобилизованы и находились на фронте, а женщин-микробиологов было очень мало. Бронка теперь не посещала клинические обходы профессоров, но зато наша компания обогатилась еще одним, пятым, участником — «заграничником» доктором Череповым: это был непомерно высокий, худой человек, который жил и работал где-то во французской Швейцарии и приехал, подобно нам, на лето 1914 года в Россию. Он пленился Бронкой и не отходил от нее, даже поселился недалеко от нас на Ревельской улице.
Вскоре к нашей компании присоединился еще доктор Зайфен, студент Женевского университета, земляк Лены. Однажды он привел к нам на Ревельскую черноглазую, смешливую, пышную девушку, свою коллегу по Женеве, только что приехавшую в Юрьев не то из Рогачева, не то из Бердичева. «Это Ася», — назвал он ее, а мы назвали ее «Подкидышем», и так под этой кличкой она существовала вместе с нами всю юрьевскую сессию[330].
Как мы жили? С утра — а мы вставали рано — кто-нибудь по очереди готовил кофе в большущем двухлитровом медном кофейнике, который предоставила нам хозяйка. Мы жили дружно, но на «платформе приготовления кофе» у нас создались две партии. Бронка считала, что надобно каждое утро заваривать свежий кофе, а вчерашнюю кофейную гущу выбрасывать, а я, по свойственной мне лени, копила гущу в кофейнике и лишь добавляла поверх нее две столовых ложки свежемолотого душистого кофе. Одни считали мой кофе вкуснее, чем я весьма гордилась, другие возмущались тем, что на дне стакана оставался темный отстой. В приготовлении кофе принимали участие только Бронка и я, ибо печальная Лена уклонилась от собственного суждения по этому вопросу. Когда мы с Бронкой вскакивали с постели, в кухне, сверкающей белизной и чистотой и медью начищенной посуды, уже весело трещал в эстонской плите огонь, разведенный нашей хозяйкой. И я с гордостью ставила на конфорку наполненный до трети кофейной гущей медный кофейник, в то время как Бронка непочтительно ворчала что-то по моему адресу на французском языке[331]. Пока мы пили кофе, прибегал мальчик из кухмистерской, уносил вчерашнюю грязную посуду и приносил меню. Обеды заказывал Гриша, наш «кузен», потом мы мчались на Домберг по Ревельской улице, застроенной редкими домишками, большей частью деревянными, в окружении зеленых садов и по широкому каменному мосту через Эмбах, выстроенному еще при Екатерине II. Эта великая моралистка распорядилась выгравировать на центральной арке моста сочиненное ею изречение на родном немецком языке: «Flusz, zahme demen Strom» («Поток, сдержи свое теченье»). Под этой аркой мы проходили бесчисленное количество раз, и как я была удивлена, попав в бывший Юрьев, нынешний Тарту, в 1950 году, убедившись, что нет больше ни надписи, ни арки, ни самого моста. Его разрушили в годы Отечественной войны мощные бомбы, сброшенные с самолета. А в 1915 году мы торопливо пробегали по улицам города мимо старинного гостиного двора с аркадами, где в низких лавках по обычаю навязывали свои товары русские купцы, мимо памятника Барклаю де Толли, знаменитому русскому полководцу, уроженцу Прибалтики, мимо старинной ратуши, где башенные хитроумные часы отбивали каждые четверть часа мирной и неторопливой жизни. А жизнь была еще неторопливая и мирная. Только изредка бурные демонстрации корпорантов-студентов в задорных шапочках нарушали тишину, спускаясь с холма и проходя с песнями и возгласами по сонным и узким улицам. Кроме корпорации эстонских и польских студентов в городе была даже корпорация студентов-евреев, тоже имевшая свое знамя, цвета и шапочки. Но мы были далеки от всего этого, да и местные студенты держались в стороне от нас. «Заграничники» выбрали своих старост и их помощников. Одним из таких старост выбрали врача, окончившего, кажется, Иенский университет, строгого и положительного мужчину, который старался ввести дисциплину среди безалаберной «богемистой» заграничной братии. Впоследствии он был директором Института профессиональных заболеваний в Ленинграде. Его очень уважали уже тогда в Юрьеве, и, полагаю, он всю свою жизнь врача прожил в сознании собственного достоинства и чувства меры.
Возвращаюсь к нашей компании. На Домберге мы разбегались по разным клиникам и лабораториям, занимались в библиотеке, так как русских учебников у нас не было, ходили в анатомический театр «анатомикум», где упражнялись в оперативной хирургии, — когда-то великий хирург Пирогов учился в Юрьеве и, став здесь преподавателем, составил свой знаменитый атлас[332], который сделался необходимым руководством для многих поколений русских врачей. В перерывах между занятиями мы забегали у подножия Домберга в кондитерскую Вернера выпить кофе с булочкой, хрустящей и сладкой, которую так вкусно пекли там. Этот обычай заходить в течение дня в кондитерскую Вернера стал привычкой юрьевской интеллигенции и пережил название города, и фамилию владельца, и все режимы, сменившиеся здесь. В нынешнем университете Тарту напротив белоколонного портика главного здания университета в том же узком и тесном и похожем на чулок помещении находится знаменитый тартуский «Кохвик» (что по-эстонски значит «кафе»). Сюда приходят и солидные профессора, седовласые и полнеющие, и поджарые доценты, сюда забегают студенты и студентки в макинтошах и модных платьях, чтобы выпить «кофе-муст» (черный) или «коорель» (со сливками) и съесть булочку, как мы это делали почти полвека назад.
Война, казалось, обошла мирный университетский городок. В Юрьев даже не посылали раненых — может быть, потому, что не были уверены, не придется ли эвакуировать госпиталь да и сам университет вглубь России. Так оно позднее и произошло: Юрьевский университет перевели в Саратов, единственный из крупных центров страны, до этого не имевший университета. За несколько месяцев до этого Варшавский университет был переведен в Харьков, а среди студентов-юрьевцев поговаривали о том, что кое-кто из университетского начальства уже был командирован в приволжский город.
Из оккупированной немцами Польши приходили странные слухи о том, что немцы необычайно внимательны к местному гражданскому населению, и хотя ввели свою немецкую валюту, но платят аккуратно за все, что покупают. Мы, французские студенты, не верили этим бредням, зная, как немецкая военщина расправляется с оккупированными Эльзасом и Лотарингией, как обирают все запасы Севера Франции, отсылая их целыми эшелонами в свой фатерлянд. Когда я была еще в Париже, там говорили о том, что у немцев истощаются запасы продовольствия, что они прибегают к «эрзацам» (суррогатам), мобилизовали стариков и призывают в армию школьников старших классов. Я вспоминала песенку, которую слышала от раненых французских солдат в поезде, увозившем меня в Марсель:
Вильгельм, от этакой войны Твоей Бошляндьи худо! Вильгельм, от этакой войны Мальцам — защитные штаны, Семье — пустое блюдо![333]Юрьев всегда привлекал наиболее независимую студенческую молодежь. Слух о юрьевской студенческой вольнице распространялся по всей России. В Юрьеве учились и считанные представители «инородцев» — грузин, тюрков, армян. В их числе был и прославленный просветитель армянского народа Хачатур Абовян (на Кавказе в то время не было ни одного высшего учебного заведения).
Во время студенческих беспорядков 1905–1906 годов некоторых из юрьевских студентов-«кавказцев» выслали в северные губернии России, других взяли в армию. В числе студентов-«заграничников» было также несколько армян, которые держались особняком, очень болезненно переживая вести о нападении турок на Армению, об армянской резне, сопровождающей путь турецкой армии[334]. Они думали лишь о том, как бы скорее разделаться с экзаменами и добиться назначения в армию к себе на родину. Остальная молодежь тоже знала, что ей предстоит работа в армии и тщательно готовилась, стараясь овладеть всеми необходимыми знаниями для самостоятельной работы: мужчинам предстояло попасть военврачами в полки, женщинам — в тыловые госпиталь или фронтовые «летучки» Красного Креста или Земского союза. Эти «гражданские учреждения» широко раскинули деятельность на фронтах и в тылу — Красный Крест был старейший из них, и попасть туда было трудно. «Союз земств и городов»[335] возник во время войны и широко распахнул двери для молодых врачей. Несколько человек, приехавших на сессию в Юрьев, уже работали на фронте в Земском союзе в качестве «зауряд-врачей» и были откомандированы сюда на время экзаменов, чтобы получить русские дипломы. Среди них была группа студентов-поляков, тоже державшихся особняком, своей компанией.
Весна наступала быстро, и вскоре заниматься в закрытых помещениях стало невмоготу. Мы все объединились в парке на Домберге, где под вековыми липами на каждой скамейке умещалось по четыре-пять человек с учебниками и тетрадками.
Вскоре нам выдали и билеты, по которым предстояло экзаменоваться. Но наша компания с Ревельской улицы почти не занималась в парке — после практических занятий мы торопились домой, где все вместе обедали и весело судачили о новостях, услышанных каждым из нас или полученных в письмах. Только я одна застревала на несколько минут в парке на какой-нибудь уединенной скамейке, чтобы записать в учебную тетрадку пришедшую мне в голову строчку стихов, — я записывала их в учебные тетради, вследствие чего большинство написанных тогда мною стихов затерялось: отслужившие тетрадки выбрасывались. Заметив внезапно, что время уже позднее и что меня ждут на Ревельской к обеду, я бегом неслась туда с горы, через мост, и врывалась, как ветер, в комнату, снимала свою черную шляпу с крепом — траур по отце, — закидывала ее на шкаф и весело отбивалась от упреков за опоздание, которыми меня осыпали друзья, — у нас было принято обедать всем вместе. После обеда мы разбивались на пары — так легче было готовиться к ответам на экзаменационные вопросы.
Обычно я занималась с Гришей. Мы устраивались на скамейке под яблонями на склоне нашего двора, сбегающего к Эмбаху. Иногда Гриша требовал, чтобы я читала ему стихи, написанные в этот день. Это, конечно, задерживало наши занятия, но все же мы успевали пройти больше, чем если бы он занимался вместе с Леной или я работала с Бронкой.
Ночи были светлые, почти белые, и мы сидели допоздна. Мимо нас по реке проплывали лодки, наполненные веселыми компаниями местных студентов. У многих из них уже окончились экзамены, их сессия была уже позади. Распевая немецкие и русские песни, они направлялись в Квистенталь, загородный сад, существующий до сих пор, где за недорогую плату можно было выпить пива, потанцевать, радоваться своей молодости. А мы только зубрили и повторяли пройденное, стараясь не забыть, хотя бы на ближайшие два-три дня, медицинскую премудрость и ее термины. Экзамены мы сдавали каждые три дня, но иногда и по два экзамена в один день, утром и вечером. Нас разбили на группы, у каждой из них был староста, который строго следил, чтобы мы приходили на экзамен вовремя: нужно было закончить все к 10 июля. 14 июня был мой день рождения. Я получила телеграмму от мамы и брата и несколько скромных подарков от товарищей по Ревельской. Доктор Зайфен подарил мне альбом с видами города Юрьева, Бронка — французскую книгу.
Печальной Лене, к сожалению, пришлось уехать из Юрьева — ее мать смертельно заболела. Лена попросила разрешения перенести экзамены на осеннюю сессию. Мы были очень огорчены.
На другой день после моего рождения Бронку пригласили на работу в микробиологическую лабораторию при Юрьевском университете. Для Бронки было очень важно получить хотя бы немного денег: ее мама не могла посылать ей ничего, а брать у тетки она стеснялась. Чтобы продолжить сдавать экзамены, Бронка согласилась работать в лаборатории по вечерам, освобождаясь около часа ночи, и ей пришлось переселиться в маленькую комнатенку рядом с ее службой. Так наша ревельская компания распалась — «на время», говорили мы. Но
Кто может знать при слове «расставанье». Какая нам разлука предстоит? (О. Мандельштам[336])Только Гриша да я продолжали жить в июне и июле на нашем старом пепелище и столоваться вместе. Мы вместе держали экзамены, и Гриша провалился по фармакологии — это был последний экзамен. Я думаю, что это не особенно огорчило его, так как Лена тоже перенесла часть экзаменов на осень. Мы же с Бронкой прошли через все трудности и в середине июля получили справки о присвоении нам звания «лекаря» с правом практиковать повсюду в России[337]. В Белоколонном зале Юрьевского университета состоялось торжественное собрание молодых врачей, где вслух читали присягу, а мы клялись честно трудиться на благо человечества, не скрывать своих изобретений, не завидовать другим врачам и не мешать их работе.
Торжественно звучала эта присяга целого поколения молодых врачей в присутствии старых, уже прошедших через многие тяготы жизни, убеленных сединами и умудренных опытом профессоров.
Многих из наших выпускников мне довелось видеть в их военной и гражданской жизни — некоторые погибли на войне, другие честно работали в трудные годы становления Советской Республики. Никакие трудности войны и создания нового справедливого общества людей не испугали их. А сколько пришлось им видеть страданий и самим перенести в голод, разруху и потом, в черные годы самовластия.
Я всегда гордилась тем, что принадлежала к сословию русских врачей, хотя впоследствии мне пришлось изменить моей первой профессии: настал момент, когда надо было выбирать между медициной и литературой. Жизнь сама выбрала за меня.
4. Возвращение с фронта. Петроград 1917 года
С августа 1915 года я была уже на Юго-Западном фронте, где заведовала эпидемическим отрядом Земского союза, приданным Восьмой армии. Наш отряд и отступал, и наступал в хвосте армии, и в 1916–1917 годах мы побывали в Тарнополе, Коломые, Станиславе[338]. Пришлось повидать многое — это была хорошая школа.
Не забуду ночь на 1 января 1916 года в оспенном бараке. Это был барак для гражданского населения в разрушенном галицийском городке, куда война занесла черную оспу. В палате было много детишек, наш санитарный отряд устроил для них елку. Забинтованные, с черными от дегтярной мази лицами, в красных волдырях, они прыгали, держась за руки, когда рядом стали рваться бомбы, сбрасываемые с австрийских аэропланов. На улице перед нашей амбулаторией с вечера стояла очередь стариков с длинными волосами в лапсердаках — это были евреи-выселенцы, отправляемые с утра на окопные работы. Несколько человек было ранено, их притащили в комнату и положили на пол. Таков был новогодний военный салют.
За мной прибежали, и я отправилась с фельдшером в казарму для выселенцев, средневековую постройку с узким сводчатым коридором и низкими комнатами-кельями. Здесь был когда-то знаменитый «бешмедриш», еврейская духовная школа; теперь сотни людей лежали здесь на полу в зловонном мраке. Мы освещали их электрическим фонариком ряд за рядом, но не могли найти раненых. Все отнекивались. Наконец мы обнаружили старика, который лежал в луже крови. Я осмотрела его, он был ранен в живот и тяжко дышал, пульс его слабел у меня под рукой, ему оставался какой-нибудь час жизни. Старик стал просить у меня записку — освобождение от окопных работ: «Дайте записку, пани доктор. Каждую ночь приходят ваши с нагайками и гонят до окопов. Не завязывайте, прошу вас, живот. Пусть будет видна кровь, а то ваш начальник не поверит, что я больной. Очень прошу Вас, пани доктор». Он терял сознание, я впрыснула камфору и вышла, положив записку ему на грудь. Была новогодняя ночь, наступало 1 января 1916 года…
В 1915 году я вышла замуж за киевского инженера Льва Давидовича Полонского[339], но вскоре с ним разошлась… А в декабре 1916 года в Киеве у меня родился сын[340], и, почувствовав желание увезти его к себе домой, в берлогу, я привезла его в Петроград и оставила на попечении мамы. Маме было очень трудно, брат часто писал мне укоризненные письма, изображающие в мрачном виде и здоровье мамы, и трудности ухода за грудным ребенком, и вообще мой долг — вернуться домой и расхлебывать самой все, что я натворила[341]. А ведь я произвела маленького без предупреждения, да еще в день рождения брата 6 (по-новому 19-го) декабря, и свалила его домой как снег на голову. Я понимала, что брат преувеличивает трудности ухода за ребенком, но…
В феврале или марте 1917 года (отряд стоял тогда в Станиславе) до нас дошли слухи о событиях в Петрограде. Хорошо это или плохо — еще никто не знал… Одновременно пришло сообщение, что в Москве созывается Первый Пироговский съезд[342], на который собирались многие военные врачи. Посоветовавшись с мужем, я решила взять командировку в Москву на съезд, чтобы оттуда заглянуть в Петроград. В Москву я отправилась вместе с мужем. По приезде с утра поехала в университет, где проходил съезд.
За шесть лет во Франции и за три года на фронте я отвыкла от общественной жизни и с восторгом вдыхала атмосферу съезда, где мои товарищи, фронтовые врачи, говорили свободно, никого не опасаясь. Если бы муж не напоминал мне, что нас ждут в Петрограде, я не покинула бы съезда до его окончания. Но пришлось снова сесть в переполненный вагон второго класса и ехать домой.
После фронтовой грязи, закопченных халуп, смутного ощущения еще не оформившегося недовольства солдатской массы, едва пробивающегося революционного чувства апрельский Петроград поразил меня. У старого Николаевского вокзала, возле статуи Александра III работы Паоло Трубецкого, где царь был изображен в виде грузного вояки, сидевшего на не менее грузном коне, — собирались толпы народа. Я вспомнила прежде опасную шутку-дразнилку: «Стоит на площади комод, на комоде бегемот, на бегемоте идиот». Но муж был киевлянин и петербургских песенок не знал. Даже цоколь памятника был заклеен афишами о предстоящих собраниях — разноцветные пятна их издали бросались в глаза. Но городовых вокруг памятника теперь не стало.
Ехать нам было недалеко, только до Загородного, но мой глаз не пропускал ни одной детали в пейзаже с детства знакомых улиц. Множество прохожих совсем не напоминало прежнюю нарядную публику — небрежно одетые люди, толпы солдат в шинелях занимали мостовые и панели, не сторонясь ни перед кем из прохожих. Не видно ни рысаков, ни богато одетых частных кучеров, изредка толпа шарахнется в сторону, пропуская редкий автомобиль. Я с гордостью показала мужу красавец Невский. «Да, хорош Петроград, — похвалил он как-то нехотя, — но мне больше по сердцу Киев».
На Владимирской площади тоже не было городового, но по панели медленно расхаживал юноша в студенческой тужурке, с винтовкой на ремне. У дома 12 извозчик остановил свою клячу и сказал: «Господа со мной не рядились, но рублик возьму по-честному — ведь с вокзала». Парадная лестница была, как всегда, безукоризненно чистой. Наш швейцар Ефим открыл дверь лифта и захлопнул ее за нами. По привычке я нажала кнопку четвертого этажа и оглянулась на мужа.
Вот я и дома! Наша тихая квартира была полна новых жильцов: кроме мамы, моего сына Миши с кормилицей и брата у нас жила мамина сестра Циля[343] с дочкой и двумя сыновьями, бежавшая из занятого немцами Белостока. Реальное училище Белостока, в котором учился ее старший шестнадцатилетний сын Боря Аш[344], тоже эвакуировалось в Петроград. Борька целый день переговаривался по телефону со своими товарищами, настроенными весьма революционно и принимавшими участие во всем, что происходило в городе. Мой брат Шура, студент юридического факультета университета, служил в студенческой милиции, носил на рукаве красную повязку с надписью «П.Г.М.» (Петроградская городская милиция), и в углу за его кроватью стояла винтовка. Я заняла свою старую комнату и сразу же решила, что не вернусь на фронт.
Ясно было, что надо искать работу. Места в госпиталях и больницах были заняты. Подруга, с которой мы вместе кончали в Париже, предложила мне организовать вместе с ней прием на квартире по внутренним болезням и акушерству. Мы заказали белую эмалированную дощечку с надписью «Доктор» и прикрепили ее у парадного входа на улице. Но врачебная практика создавалась не таким путем… Моя подруга имела службу в одном из госпиталей и посоветовала мне походить по госпиталям и больницам. Но и это было бесполезно. В Петрограде существовали «думские врачи для бедных», по одному в каждом районе. Они принимали больных и посещали на дому бесплатно. Врачей оплачивал город, но их было только десять человек на миллионное население. Я обошла эти амбулатории думских врачей и предлагала свои услуги. Везде нужны были рекомендации и протекция. Наконец в Гавани думский врач Волкова[345] все же записала мой адрес и номер телефона. Ей нужен был заместитель только к осени, когда она уходила в отпуск. Все же она отправила меня на Невский судостроительный завод, где надо было кого-то замещать.
Меня потянуло за Невскую заставу, где десять лет тому назад я работала техническим секретарем Семянниковского подрайона РСДРП. Маленький паровичок, пыхтя и плюясь углем, повез меня под арку 2-й Рождественской (ныне Советской) улицы, а оттуда к лавре и по левому берегу Невы. Я сошла, как раньше, у Скорбящей и пошла к заводу. Те же деревянные мостки, положенные вдоль канав, те же одноэтажные покосившиеся домики. Я стала искать Семянниковский переулок, где проходили наши явки, но его уже не было, как ветром смело. Какой-то пустырь граничил со стеной завода, я дошла до ворот, где раньше был пост свирепого городового, которого мы опасались, стараясь пройти мимо него незамеченными. Теперь городового не было. Я объяснила, что иду в амбулаторию, и меня впустили без всякого пропуска, и я дошла до амбулатории, поднялась к главному врачу и рассказала ему, что приехала с фронта и ищу работу. Главный врач в белом халате, мордастого вида чиновник с равнодушной физиономией, спросил, кто меня направил к нему, и, получив ответ, что никто, взглянул на меня с презрением. «Где училась?» — «В Париже». Некоторый проблеск интереса появился в его глазах, однако никакой работы он мне не предложил, и я ушла ни с чем.
Помнится, я дала объявление в «Биржевые ведомости» и получила письменное предложение замещать частного врача на Большом проспекте Васильевского острова на углу не то 8-й, не то 10-й линии. Врач был призван в армию, но боялся потерять клиентуру, так как и его заместителя мобилизовали. В квартире жила его жена с детьми и няня. Я принимала больных с двух до четырех и затем делала визиты: больные опускали в почтовый ящик свои адреса, и я посещала их после приема. Много вызовов было к больным детям; особенно помню «Васину деревню» — квадрат домов, принадлежащих купцу Васину, где-то между Малым и Средним проспектами — трущобы, пьянство, драки, больные животы, воспаления легких, скарлатина. Что-то диккенсовское — новая для меня картина.
Плата за визит была полтора рубля, и жена врача отдавала мне половину от сборов. Вскоре жена врача уехала с детьми на Украину, и теперь одна только старая нянька контролировала мою врачебную деятельность. Клиентура врача оказалась привычной, средней, малосостоятельной. Я была не очень опытна и мало-помалу ее растеряла…
А в Зимнем дворце стала работать созданная Временным правительством Чрезвычайная следственная комиссия для расследования деятельности царских министров и сановников. В комиссию вместе с другими видными общественными деятелями входил поэт Александр Блок. К работе этой комиссии привлекались студенты Петроградского университета, среди них был и мой брат Шура. В той же комиссии работала и моя подруга по революционной работе в 1906–1908 годах Маруся Левина[346], известная еще тогда под кличкой «Наташа». Каждый день они приносили домой для переписки наиболее интересные из показаний, которые делались на заседаниях комиссии. (Записи велись стенографистами и переписывались ими на пишущих машинках, а потом их разбирали служащие комиссии.) Деятельность Комиссии вызывала необычайный интерес, всевозможные слухи о ней просачивались в публику и были животрепещущей злобой дня…
Неожиданно я получила открытку из Гавани от думского врача Волковой, приглашавшей меня заменить ее на один месяц. Это была неожиданная радость в те трудные дни.
Бесплатная медицинская помощь была организована так: больные, которым был нужен врач, опускали записку в ящик у дверей городской гаванской амбулатории в небольшом деревянном домике. Записок было довольно много, и я отбирала те, которые казались мне неотложными. До полудня я вела прием по всем болезням (и взрослых, и детей), а после двенадцати бегала по рабочим домишкам Гавани с визитами. Запомнилось обилие больных детей, недоедание, отсутствие молока, сахара, нехватка хлеба — результаты четырех лет войны; здесь, на рабочей окраине, они сказывались с особой силой.
После разговоров о болезнях и трудностях жизни первым вопросом женщин всегда было: «Доктор, когда же кончится война?»
Домой я добиралась с трудом, так как трамваи были забиты[347], а я везла с собой в портфеле бутылку коровьего молока для сынишки (Мишина кормилица Даша уехала на Киевщину, оставив нас на произвол судьбы). Добравшись до дому, одну за другой глотала газеты (их появилось вдруг очень много, и дневных, и вечерних, — мальчишки-газетчики носились по улицам, выкрикивая их названия и наиболее удивительные происшествия дня). Помню, как на углу Невского и Литейного у остановки трамвая мальчишка лет одиннадцати звонко кричал: «Газета „Копейка“. „Наступление Ледникового периода“». Никто не удивлялся.
Знакомые мамы подарили нам детскую коляску (тогда она называлась мальпост). По вечерам я вывозила малыша на мальпосте на Загородный проспект, где не было ни деревца. По счастью, мама знала (по родительскому кружку) жену церковного старосты Владимирской церкви мадам Обноскову, и по знакомству я возила мальпост в садик при церкви.
Редко-редко приходилось мне выйти в город. Целый день я была занята работой и ребенком, только по воскресеньям пробегусь по Невскому, посмотрю, что делается на свете.
Атмосфера накалялась все больше и больше. 3 июля по городу прошла огромная манифестация рабочих под лозунгом «Долой министров-капиталистов!». Я не была на Невском в это время. Временное правительство разогнало эту манифестацию, направив в сторону ее движения военную колонну. Она смяла манифестацию, выходившую из Садовой улицы, произошла паника, и кто-то пустил в ход оружие. Мне рассказал об этом мой двоюродный брат Боря Аш, живший у нас. Вместе с другими подростками-реалистами из его училища он попал в бежавшую толпу любопытных, и ему удалось спрятаться в подъезде Публичной библиотеки, где их компания отсиживалась до вечера.
Как-то, переходя Владимирский проспект, я внезапно увидела Илью Эренбурга, моего парижского друга. Он не заметил меня; у него на плечах сидела длинноногая девочка, свесив ножки в длинных чулках через его грудь[348]. Он с озабоченным видом придерживал ее рукой, а рядом с ними шагала, что-то объясняя обоим, первая жена Ильи Катя Шмидт[349]. Я так растерялась от этой встречи, что даже не окликнула их. Про себя я решила, что они, очевидно, только что вернулись в Россию, в родной для Кати Петроград. Я знала, что в нашем городе живут ее родители, а в эту минуту, когда я их встретила, вся семья, очевидно, направлялась на вокзал…
Политика меня интересовала, но за войну я как-то отстала от нее. Осенью город снова митинговал: шла подготовка к выборам в Учредительное собрание и борьба между партийными списками. Однажды я шла с кузеном Борькой — долговязым, развитым не по годам, ему было не усидеть дома (впоследствии он сделался членом компартии и сгорел на работе[350]). Мы проходили возле решетки Смольного. Из здания сбежал по ступеням небольшого роста человек в кожаной куртке; он был без фуражки, и я узнала его и позвала: «Ваня!» Залкинд (это был хорошо знакомый мне по Парижу товарищ-большевик) отдавал какие-то распоряжения солдатам и не слышал моего голоса.
«Ты его знаешь? — спросил Боря. — Позови погромче, пусть он нас впустит».
Я позвала еще раз, но Ваня снова не расслышал и ушел обратно в здание Смольного…
Утром рано нам позвонил товарищ Бори, живший на Морской, и сказал, что большевики заняли телефонную станцию[351]. Но работа ее не прекращалась, и люди продолжали говорить по телефону, сообщая все, что делается в городе. А я утром, как всегда, побежала на работу; опять были больные животы, воспаление легких, коклюшные дети…
В это же время прошли выборы в Учредительное собрание. Голосовала я за список № 4 — за кадетов (мое «грехопадение»)…[352]
Зима 1917–1918 годов была очень тяжелой, голодной, темной. О ней я писала в стихах:
Весь этот год был труден и жесток. Здесь, в городе у северного круга, В пустых домах безумствовала вьюга И в сумерки никто огня не жег. Нам снились сны про голод и беду, Про черный хлеб, про смрадное жилище, И не было того, кто, пробудившись, Не встал бы вновь в скрежещущем аду. Попробуй, постучи в чужую дверь — Рычаньем ощетинится берлога! Детенышам здесь делят хлеб теперь: Не подходи, чужой! Не дам! Не трогай!Или другое:
На память о тяжелом годе Установи себе, народ, Семь дней на память о свободе И вспоминай из года в год. Разделишь хлеб скупою меркой, От редких крох очистишь нож, В печи остывшей пепел серый В который раз перевернешь. И, как голодного волчонка, Накормит сумрачная мать Куском припрятанным ребенка, Чтоб все исполнилось опять… И пусть, огней не зажигая, В дому, на площадях, народ Следит, как сходит тьма ночная, И в долгом мраке утра ждет[353].5. Две встречи в Петрограде (Оскар Лещинский. Надя Островская)…
I
В сентябре 1917 года недалеко от Александровского сада я встретила Оскара Лещинского, и первое, что я его спросила:
— Приехал вместе с Лениным?
— Со вторым эшелоном. (Ленин был в первом.)
Вместе с Оскаром были двое из моих товарищей по работе в Невском районе, Федя Ляпунов и Миша Смирнов. С Оскаром я даже не могла поговорить, потому что мальчишки накинулись на меня и стали допрашивать, где я работаю и что я делаю. Они возмущались тем, что я не могла найти другого времени, чтобы родить ребенка. Федя даже упрекнул меня, что я не вышла замуж за их товарища Петра Николаевича Кирсанова, который был в меня влюблен. Это в первый раз меня упрекнули в равнодушии к Петру Николаевичу. А ведь я не думала, что они догадаются о его любви ко мне. Да, Кирсанов не стал героем моего романа…
Я ушла, не поговорив с Оскаром, и больше не встречала его.
Оскар Лещинский стал одним из героев Гражданской войны, и я стыжусь, что «по лени и нелюбопытству» не расспросила его о намерениях и планах…
В книге «Грозный год» Георгий Холопов написал о Лещинском[354]. Он по крохам собрал все, что было известно о поездке Лещинского в Москву по поручению Серго Орджоникидзе, которого Лещинский знал еще по школе Лонжюмо под Парижем, где оба учились у Ленина. Серго, знавший неколебимый отчаянный нрав Оскара, послал его с оружием к Кирову. Шел 1919 год, Кавказ был отрезан от России восстанием казачьих войск на Дону. Винтовки надо было везти на барках по Волге до Астрахани, откуда переправить их в Баку. В Баку было мусаватистское правительство[355], на Дону стоял генерал Краснов, каспийская нефть занимала английских интервентов. Но еще держалась Терская Советская республика[356], и для нее-то и были нужны винтовки.
Оскар Лещинский, сопровождавший оружие, заболел сыпным тифом в Астрахани, где Киров отбивался от белогвардейского мятежа. Едва держась на ногах, Оскар сопровождал груз с оружием в Баку и на пути попал в плен к белым в тогдашнем порте Петровске (ныне Махачкала). Там он был расстрелян 5 марта 1919 года[357].
Жена Оскара Лидия Николаевна Мямлина с двумя детьми — Валериком и Леной — жила последние десятилетия в Москве. Миновала гроза, жизнь надо доживать. Но мне хочется досказать историю Оскара, и я искала свидетелей его последних дней.
Шестнадцатилетней гимназисткой Вера Гарина была секретарем председателя Терской Советской республики Ноя Буачидзе[358]. Худощавая старушка в строгом синем костюме открыла мне дверь комнаты на Вязовой улице в общежитии большевиков и застенчиво улыбнулась. Вот ее рассказ:
— Мой отец был выслан на Кавказ, и Буачидзе взял меня в секретари, полностью мне доверяя. Я сидела за машинкой, когда в дверь сильно постучали и вошел незнакомый военный, бросился к Буачидзе, и оба оживленно заговорили по-французски. Я удивилась, но ничего не сказала.
«Это Лещинский, — пояснил Буачидзе, — знакомьтесь. Мы с ним вместе жили в Женеве, а раньше учились у Ленина в школе Лонжюмо».
Вера Сергеевна добавила:
— Я поздоровалась с ним, и меня поразили его ярко-синие глаза — таких я в жизни не видела. Тогда-то он и привез оружие.
Она положила на стол несколько фотографий: сделанный в Швейцарии снимок, где два брата Лещинские на прогулке, а в траве две женщины смотрят в аппарат; на втором снимке Пятигорск 1918 года — дети Оскара в белых костюмчиках и панамках; на третьем — растерянный Оскар стоит за спинкой скамейки, прижав к себе обоих малышей.
— В прошлом году в краеведческом музее Махачкалы я нашла потрясающий документ — расписку некоего поручика Нестева о том, что он принял заключенного Николая Савинкова для приведения в исполнение приговора о расстреле. Белые знали, что в их руках был большевик, но Лещинский скрыл свою фамилию, он выдал себя за брата террориста Бориса Савинкова — под этой фамилией и был расстрелян…
II
В феврале 1918 года, когда после болезни я оказалась без работы, на Невском неожиданно мне встретилась старая парижская приятельница Надя Островская. Мы сердечно обнялись. Потеряв Надю из виду с началом Германской войны, я ничего не знала о ее судьбе.
После того как я перестала посещать Парижскую группу содействия, Надя оставалась единственным человеком из этой группы, с которым я сохранила связь. Поэтому, встретив ее так неожиданно на Невском, я очень обрадовалась. Надя немедленно перешла в наступление и подвергла меня строгому допросу: «Где работаете, Лиза, что делаете? Ваши врачи саботируют? А вы?»
Я сказала ей, что не могу найти работу. Надя немедленно повела меня в бывший Мариинский дворец на Исаакиевской площади, где до революции помещался Государственный совет, а в феврале 1918 года была расквартирована Комиссия по эвакуации и оздоровлению Петрограда.
Надя познакомила меня с председателем этой комиссии товарищем Цветковым — анархистом, как она мне сказала. Она привела меня к нему, чтобы потребовать моего назначения врачом комиссии, но оказалось, что ему в тот же день несколько раньше уже рекомендовали другого врача.
Надя настаивала и заявила, что ручается за меня, — ее нельзя было так легко отвадить от принятого ею решения. Самое большое, на что она согласилась, это чтобы мы с доктором Левинсоном (фамилия другого кандидата на то же место) работали вдвоем. «За Полонскую я ручаюсь», — повторила Надя.
— Ну, а за Левинсона ручаются другие вполне ответственные товарищи, например товарищ Шадурская, — возразил Цветков.
— Прекрасно, — подхватила Надя, — соберите их вместе, и пусть они обсудят, что делать.
В тот же вечер мы встретились с доктором Левинсоном. Это был добродушный и восторженный, но очень самолюбивый человек, старше меня лет на тридцать. Он сказал, что у него имеется очень хорошая машинистка, которая никогда не саботировала, и что надо обсудить вместе с нею, как организовать и поставить канцелярию. В канцелярских делах я ровно ничего не понимала и отдала их в его руки.
С этого дня началась моя работа в Комиссии по эвакуации Петрограда, где я должна была заменить саботирующих врачей. Мы работали вдвоем с Михаилом Ивановичем Левинсоном, разделив рабочий день пополам, — с десяти часов до половины второго и с часа до пяти. Казалось бы, кому могло прийти в голову эвакуироваться из Петрограда? Оказывается, об этом думали многие, и прежде всего богатые, наиболее обеспеченные люди. Но уехать из Петрограда нельзя было без нашего разрешения, да еще в письменном виде. Советская власть сразу стала требовать пропуска для посадки в поезда дальнего следования на Украину и Кавказ. Но на Украину уже нельзя было ехать, оставались поезда в хлебные места Поволжья, а также на Дон. В Петрограде было плохое снабжение: не хватало сахара, белой муки, да и черная была в обрез. Все население жило по карточкам.
Во все стороны страны были разосланы «продовольственные отряды» из лучших, наиболее надежных рабочих, которым поручили изымать запасы хлеба в деревнях и отсылать их в голодные промышленные центры — Петроград и Москву.
Но не только продотряды, вглубь России двинулись и наиболее предприимчивые из обывателей, с мешками вещей для обмена, с пустыми чемоданами для желанной добычи. Сотни «мешочников» осаждали уходящие поезда. Да, советская власть отменила покупку билетов на поезда — садись на крышу, цепляйся за поручень, влезай в окно (кстати, окна давно были выбиты).
Подходя утром к Исаакиевской площади, я видела длинную очередь людей, ожидавших приема у «доктора Полонской». Какие болезни могли помешать получению пропуска на выезд из Петрограда — чума, холера? Мы и сами не знали наверное — никто нас не инструктировал. Во всяком случае, слишком толстый карман не мог служить препятствием… Мы с Михаилом Ивановичем пропускали всех. Потом оказалось, что мы выпустили немало вредителей, а кто их разберет? Пропуска на право выезда из Петрограда были заказаны в типографии машинисткой, которую знал Михаил Иванович. Там имелось место для подписи врача, и мы с ним подписывались. К осени, когда хвост посетителей вырос до фантастических размеров, «больные», желающие выехать из голодного, полутемного Петрограда, начали пускать в ход всяческие пружины, вроде тех, что впоследствии получили название ЗИС[359] (то есть «знакомства и связи»).
Тогда Михаил Иванович, у которого было много знакомых в городе, шептал мне: «Елизавета Григорьевна, к вам сегодня придет одна дама, ее зовут Ванда Теофильевна, пропустите ее, пожалуйста, я знаю ее семью», — и я пропускала Ванду Теофильевну. Забыла сказать, что уезжающим разрешалось брать с собой не более 10–15 килограммов ручного багажа.
К осени наша канцелярия сильно возросла. В Петрограде появились беженцы из Финляндии, о которых мы должны были позаботиться. Это были финские коммунисты, спасающиеся от буржуазных белофинских отрядов. С ними были их жены и дети. Мы сняли квартиру где-то на 2-й Рождественской, меблировали ее койками, столами и школьными партами. Михаил Иванович рекомендовал знакомую фельдшерицу, которая должна была их обслуживать. Беженцев привозили на трамваях с Финляндского вокзала. Там были женщины с маленькими детьми — голодные, раздетые, простуженные.
В первый раз я видела детей, спасающихся от голода, в Галиции, в Тарнополе. Во второй раз это были дети, ищущие защиты от финских белогвардейских отрядов. Кто мог подумать, что через двадцать лет я снова встречусь с детьми, которых мы спасали, на сей раз привозя на пароходах из Испании. Не было женщины, которая не испытала бы потребности прикрыть этих детей собственным телом, защитить от насилия, а я ведь была врачом.
Но возвращаюсь к Комиссии по эвакуации, расположенной в Мариинском дворце. Дворец был пуст, кроме меня, никто не бродил по коридорам, в который выходили комнаты с окнами на улицу, — они были заперты на ключ, и туда нельзя было попасть. Но какая-то предприимчивая душа надумала открыть буфет в одной из комнат, и двери открыли. Там можно было купить стакан чая, согретого на электрической плитке, и получить по собственной продовольственной карточке ту восьмушку хлеба, которая нам полагалась. Хозяйка буфета продавала за бешеные деньги и сахарин в трубочках, и жалкое подобие конфет, которые изготовляли подпольно. И все же к этому буфету тянуло всех служивших в Комиссии по эвакуации. А еще я обнаружила, что прямой путь в буфет ведет через зал заседаний бывшего Государственного совета, нужно было войти в маленькую боковую дверь и подняться по широкому пандусу (отлогий подъем, заменяющий лестницу).
Когда-то престарелые сенаторы заставляли возить себя на свои места в колясочках по этому пандусу. Места сохранились нетронутыми. До сих пор на некоторых оставались бронзовые дощечки с фамилиями сенаторов.
Я могла вспомнить, что именно в этом дворце пуля эсера Балмашева сразила министра внутренних дел Сипягина, но было некогда — надо было спуститься по служебной лестнице и выйти в коридор к буфету и желанному стакану горячего чая. А из окна буфета виден был Николай I на бронзовом скакуне, и угол Астории, и часть колонн Исаакиевского собора. Вот куда забросила нас судьба — Надю Островскую и меня. Впрочем, Надя недолго оставалась в Петрограде, она уехала в Москву вслед за правительством. Не раз она приезжала в Петроград в командировку, заходила ко мне, расспрашивала о работе, по-прежнему дружески следила за моими стихами, но о себе не рассказывала. Я знала, что Надя — великолепный оратор и умеет зажигать сердца. Но у партии в Петрограде было много ораторов — Володарский, Урицкий, Зиновьев… Наде вначале поручили работать среди женщин, потом ее сделали кооператором. Она покорно исполняла все поручения, но я не видела в ней особого восторга к этой работе. Однажды Надя написала мне из Москвы, что в Симферополе умер ее отец, и она вызвала всю семью в Москву: мать, сестру Марусю и брата Алешу. Вначале все поселились в ее комнате гостиницы «Метрополь» (получившей название 2-й Дом Советов), но когда стало ясно, что семья мешает Наде работать, мама с Алешей сняли комнату в частном доме. Маруся поступила на филфак в университет и осталась у Нади.
В 1922 году я приехала в Москву впервые после 1917 года; позвонила Наде и зашла к ней.
Ее комната (обычный гостиничный номер люкс) была завалена книгами: очевидно, из Симферополя привезли не только платье и белье, но и самое дорогое — книги. Я увидела собрания сочинений Тургенева, Гончарова и Чехова (последний в марксовском издании[360] в переплетах). На мой вопросительный взгляд Надя улыбнулась: «Не могла же я бросить книги на произвол судьбы. Квартиру сейчас же занял Симферопольский совет. Теперь мы все вместе в Москве». Она поручила Марусе позаботиться обо мне, а ей было необходимо срочно написать статью для журнала «Кооперативное дело». Я не удержалась и спросила: «Надина, вы пишете о кооперации?» Надя ответила без тени улыбки: «Ведь Ильич сказал, что мы должны научиться торговать».
Я пришла к Наде еще раз, и у нее сидел товарищ по партии, приехавший из Донбасса, — коренастая, белокурая женщина с решительными движениями, которую тоже звали Надя: Надежда Николаевна Алексеева[361]. Она смотрела на Надю влюбленными глазами. И когда Надя сказала мне, что товарищ Алексеева пишет прозу, та страшно смутилась и прервала ее: «Но зачем же так говорить, я только учусь». Надя ничего не ответила, но попросила меня почитать стихи. Особой охоты читать у меня не было, так как я устала и была голодной после долгой беготни по Москве.
— Ну хорошо, Лиза, поужинаем, товарищ Алексеева останется ночевать у меня, и ночью вы будете читать.
На это я согласилась. Помню эту ночь во 2-м Доме Советов, где в 9 часов вечера выключили свет, и мы закусывали втроем при маленькой коптилке, потом коптилка погасла, но мы зажгли «буржуйку», топили ее какими-то старыми бумагами и пекли мороженую картошку.
Когда мы легли на диваны (в шикарном номере, служившем гостиной, не было кроватей, только длинные банкетки, обитые серым плюшем), я прочитала моим слушательницам «Тревогу», поэму о ночи наступления Юденича на Петроград[362].
На рабочих вечерах я уже выступала с чтением этой поэмы, но о ней еще не было ни одного критического отзыва[363]. Надя знала мои стихи о заиндевевшем, обледенелом Петрограде. Она сказала: «Вот и хорошо! Настоящие стихи о защите революции. — Потом прибавила: — А вы слыхали, есть такой поэт Безыменский? Он написал стихотворение „О шапке“[364]. Это здорово!» Про Безыменского я слыхала, но в Петрограде этот поэт не был в особой чести. «Тихонова знаю хорошо. У него баллады великолепные». И я тут же прочитала «Балладу о гвоздях», и она очень понравилась моим слушательницам. Надя, обладавшая критическим умом, все же заметила: «Почему же гвозди делать из этих людей? Из таких людей надо делать машины, а не простые гвозди. В этом есть какое-то высокомерие».
Когда я передала Тихонову это замечание, он не согласился с Надей: «Неверно, гвозди надо делать из самого лучшего железа».
Утром Надя убежала рано, а товарищ Алексеева поила меня чаем и показывала мне свои рассказы, напечатанные в Бахмуте, в местной газете. Она взяла мой адрес, сказав, что обязательно приедет в Петроград, где никогда не бывала. И действительно, я обрела в ней друга на долгие годы, но это уже другая история.
Таков был мой первый приезд в Москву после 1917 года, и он запомнился мне особенно ярко. Помню темный город в сугробах, люди ходят по мостовой. Утром множество воронья на всех площадях и улицах… толчея в Охотном ряду, толкучка у Страстного монастыря.
Из Москвы я вернулась с ощущением «ускоренного темпа жизни». В Петрограде все шло медленнее и спокойнее. В Политехническом музее я слушала стихи Ильи Сельвинского. Мне запомнились две строчки его стихотворения:
Вам сегодня не везло, дорогая мадам смерть, Адью! До следующего раза![365]Сельвинский был смелый поэт, сумевший коснуться пульса современности. Я сразу приняла его и запомнила.
Что касается Безыменского, которого так хвалила Надя, он запомнился мне только по эпиграмме, которую я слышала в Москве:
Не так велик Безыменский сам, Как промах вождя велик…[366]Не знаю, кто был тот вождь, который «промахнулся», и был ли он вождем[367], но эпиграмма била в цель без промаха!
В последующие годы Надежда Островская изредка приезжала в Петроград. Она написала мне после смерти Ленина, о котором горевала ужасно. В один из моих приездов в Москву она познакомила меня с семьей Горбуновых, с которыми была в дружбе, как с Николаем Петровичем, давним секретарем Ленина, так и с младшим братом Алексеем, геологом. Алексей Петрович занимался геологоразведкой в Средней Азии, и Надя заботилась о нем, как о собственном брате.
После двадцать четвертого года ее личная жизнь как-то пошла на убыль. Она делала много мелкой незаметной работы, ездила по кооперативным делам в разные уездные города. Зарплата была маленькая, приходилось содержать и мать, и брата, живущих где-то за городом. Хлеба получали мало, как на иждивенцев, а исключительная честность не позволяла Наде пользоваться бесплатно или за маленькую цену продуктами кооперативной торговли, как это делали многие. Пальто, все носильные вещи износились мало-помалу. Надя пыталась перешивать все для сестры, но приходилось отдавать ей платья, которые достались самой Наде по ордеру. Так я и запомнила ее в облезлом меховом пальто, с протершимися рукавами, в шапке-бескозырке с наушниками, с тяжелым портфелем под мышкой, набитым бумагами.
Ее сестра Маруся тоже похудела, стала болеть, а мама совсем одряхлела. С началом НЭПа администрация гостиницы «Метрополь» начала выживать коммунистов из занимаемых ими «номеров люкс». В самом начале тридцатых годов Надя еще жила в «Метрополе», и я навещала ее в мои редкие приезды. Помню в 1931 году Ленинградский Союз композиторов командировал меня в Среднюю Азию вместе с Любовью Львовной Штрейхер[368], чтобы собрать народные песни и создать музыкальное произведение о современной женщине Востока. Возвращаясь из Бухары и Самарканда, я была у Нади в «Метрополе». Администрация гостиницы выключила у нее свет; паровое отопление тоже не работало. Надя и Маруся сидели в темноте, при коптилке, на них было надето все теплое платье, имевшееся в запасе. Надя все же согрела для меня чашку кофе на электрической плитке, которую она включала в сеть фуксом (тайно от горничной). Надя сказала, что нашла квартиру где-то на Северной дороге и напишет мне. Очень долго от нее не было писем. Наконец в ноябре 32-го года пришла открытка, исписанная крупным Надиным почерком. Привожу ее целиком, она осталась надолго в моем архиве: «1/XI — 32 года. Лизетта, гоняю, как мокрый мышонок, так как тут без меня все сорок четыре нескладицы и нет дров. Сегодня есть достижение, получила разрешение на электропечку. Но предварительно сожгла предохранитель, и пребываем в темноте, пока не соблаговолит правление Р.Ж.К.Т. прислать мне монтера. Пишу на вокзале и потому скверно. Переложите гнев на милость и напишите мне — Станция Тайпинская Северной железной дороги. Улица Опанского, д. 1, кв. 6. Целую Вас и мамочку. Мише и Шуре жму лапы. Надя». Это не последнее письмо Нади. К сожалению, я уничтожила ее письма более поздних лет[369]. Годы были такие, что люди не хранили переписки. Наде жилось очень трудно на станции Тайпинская. Однажды она просила меня больше не писать ей и не искать ее. Я всполошилась: «Но почему же, Надина?» — «Вы не знаете этого человека[370]. Он жесток и неумолим».
От Надежды Алексеевой, приезжавшей в Ленинград, я узнала, что Надю арестовали и выслали в Йошкар-Олу. Кажется, этот город назывался раньше Тьмутаракань. Больше я не встречалась с Надеждой Островской, талантливым скульптором и хорошим товарищем.
6. Петроград, 1918—1919
Зима 1918–1919 годов была очень трудная. Мы были тогда в Северной Коммуне[371]. В ту зиму меня мобилизовали, и я получила назначенье в госпиталь — не помню его номера — на Лермонтовском проспекте. Это был госпиталь для выздоравливающих солдат, куда пересылали с ближних фронтов тех военнослужащих, которым предстояло пройти комиссию.
В то героическое время наряду с людьми самоотверженными, не жалеющими жизни для победы революции, было и немало таких, которые мечтали уйти от военной службы и устроить собственную жизнь. Эти люди пускались на всякие увертки, чтобы задурить голову врачам и добиться увольнения из армии. Имелась одна болезнь, которая освобождала безоговорочно от военной службы, это была эпилепсия. Но дать свидетельство о том, что человек болен эпилепсией, может только врач, лично присутствовавший во время припадка.
В нашем госпитале были десятки палат, наполненных эпилептиками, точнее — больными, желающими, чтобы их признали эпилептиками. Я узнала об этом в первую же ночь моего дежурства. Устав от бесчисленных историй болезни, которые надо было заполнять, аккуратно вписывая все то, что произошло в тот день с больным, — а сами больные строго следили за тем, чтобы все было вписано точно, — я с удовольствием согласилась отдежурить лишнюю ночь в неделю, за что и была освобождена от тягостного участия в комиссии. Мне было интересно не показывать больным, что я имею значение в комиссии врачей, а привлекала меня возможность иметь свободный вечер в теплом светлом помещении. Дежурная комната отапливалась, и в ней всегда бесперебойно горела электрическая лампочка.
Дома же в эту зиму вовсе не было тепла и было очень мало света.
Доктор Ильин, главный врач нашего госпиталя, мрачно согласился дать мне лишнее дежурство. «Но только не раздумайте, — сказал он, — я не могу менять расписания».
В восемь часов вечера я с удовольствием заняла свое место в дежурке, разложив на столе перед собой фирменные бланки с угловым печатным штампом «Общество новых технических изобретений» (бюро, основанное в Петербурге моим отцом совместно с двумя инженерами еще до войны). Другой бумаги не было, а купить было негде. У меня задумано было стихотворение о Петербурге:
Город в осаде у снега и льда, В жилах подземных замерзла вода…[372]Эти строчки как-то сложились у меня на ходу, и я хотела записать их и, прислушиваясь к звучащей во мне мелодии, продолжать и довести стихотворение до конца. Дверь открылась без стука, и дежурный санитар принес мне стакан чая на тарелке, на краю которой лежали кусок черного хлеба и две монпансьешки: «Ваш паек, доктор».
Я поблагодарила, но он тут же предложил мне спуститься в палату, куда вызывают дежурного врача. Я с огорчением посмотрела на бумагу и еще теплый чай, но не откладывая пошла на вызов. Надо было пройти через несколько чужих палат, плотно заставленных койками, на которых больные лежали и курили махорочные самокрутки, с любопытством рассматривая меня: «Докторша, докторша…»
«Припадок в большом зале», — пояснил мне по пути санитар. В помещении, над которым было написано «Рекреационный зал», кровати стояли в три ряда, но никто не лежал на них, а все больные столпились в дальнем углу, окружив лежащего на полу больного. Он был в белых кальсонах и распахнутой рубашке. Он лежал под самой лампочкой и хрипел, закатывая глаза. Из его рта вытекала струйка слюны. Двое людей сидели у него на ногах, удерживая его дергавшееся в судорогах тело. Мой приход был встречен ропотом: «Не дождешься, пока доктор придет!» Не отвечая, я встала на колени перед больным, взяла его пульс, потом приложила трубочку к груди, потом посмотрела рефлексы белков глаз — словом, сделала все, что полагается. Окружающие меня больные строго следили за моими движениями.
Один из них предупредительно поднес мне историю болезни: «Запишите, доктор, приступ длится уже пятнадцать минут». Я посмотрела на ручные часики, сказала, что больной скоро успокоится, дала ему понюхать принесенный мною в кармане халата нашатырный спирт. В скором времени он действительно перестал дергаться, и я объяснила, что можно перенести его на койку.
Но пока его переносили, за мною прибежали из соседней палаты, требуя, чтобы я пришла туда немедленно. Захватив историю болезни, чтобы записать в нее мои наблюдения, я поспешила в соседнюю палату. Там больной лежал на кровати, и соседи крепко держали его за руки. Это был худой, бледный, обросший человек с измученным лицом и плотно зажмуренными глазами. Мне подали историю болезни, и я только успела послушать, как судорожно, толчками билось его сердце, когда меня поспешно оторвал от него приход санитара из другого корпуса: «Упал! Человек упал, — сказал он прерывающимся голосом, — скорее, доктор». Я налила нашатырный спирт на кусок ваты и, оставив соседям больного, велела следить, чтобы эпилептик не упал с койки, а сама поторопилась за санитаром.
Только часа через два я вернулась в дежурную комнату, положила истории болезни на начатое стихотворение и выпила холодный чай. Всю ночь меня не переставая звали из палаты в палату, расположенные в разных концах здания и его пристроек. Часам к четырем утра я устала от беготни и задремала, закрыв голову солдатским больничным одеялом, пропахшим карболкой и какими-то едкими запахами. Меня разбудил санитар, сдернув одеяло и объясняя, что он уже три раза приходил за мной, но пожалел меня будить, а только оставил на моем столе еще три истории болезни. «Не беспокойтесь, товарищ доктор. Все правильно, точка в точку, как у всех эпилептиков. Я им дал нашатырки и взял истории болезни. Пишите, пока не пришла смена».
Сменивший меня товарищ был опытнее в распознании эпилепсии, чем я, и сокрушенно покачал головой, глядя, как я заполняю истории болезни. «Ну, Ильин вам спасибо не скажет», — протянул он.
Действительно, главный врач разнес меня за излишнюю снисходительность. Может быть, действительно я была снисходительна, но я не могла отказать этим старым солдатам, перенесшим четыре года войны и лишений и надеявшимся, что глупая докторша даст им возможность хоть ненадолго вернуться домой.
Когда Юденич двинул войска на Петроград, я была в госпитале на дежурстве. Ночью загудели гудки всех заводов, фабрик и пароходов. И я пережила то, что побудило меня написать стихотворение «Тревога»:
Тревога! — Взывает труба… … По улицам снежным, По невским гранитам, По плитам Прибрежным… «Тревога!.. Враг близок! Вставайте! Враги у порога!..»[373]После разгрома Юденича меня назначили в Детское Село, в Софию[374], где были расположены команды выздоравливающих. По совместительству (на один паек да еще с семьей жить было невозможно) я работала тогда в Павловске, где заведовала земской больницей, откуда все врачи ушли вместе с отступающим Юденичем. Третьей моей службой был отдел здравоохранения Первого городского района на Разъезжей улице. Это была исключительно интересная работа по созданию советского здравоохранения. Но об этом я должна написать подробно и отдельно.
Стихи я сочиняла на дежурствах в Софии, где в моем распоряжении был совершенно пустой казарменный двор бывшей крепости со стенами, беленными известкой, и булыжной мостовой, ярко залитыми июльским солнцем. А маршрут у меня был такой: после ночи в Павловске обход больницы и амбулаторный прием крестьян из ближних деревень, быстрый переход в Детское Село, дежурство в Софии и поездка на поезде в Петроград, где в пять часов вечера начиналось заседание коллегии врачей (там я исполняла должность секретаря).
Поздно вечером я возвращалась в Павловск, где жила мама с моим маленьким сыном…
Часть пятая Петроградские встречи
1. Студия «Всемирной литературы». Корней Чуковский[375]
Когда начинаешь писать о прошлом, одно воспоминание тянет за собой другое. Вспоминаешь людей, места, где их встречал, улицы города — все это вспоминается очень ясно, но труднее всего ориентировать это во времени.
Девятнадцатый, двадцатый, двадцать первый годы, полные событий, прошли так быстро, что с трудом, только по пейзажу, по вещам, которые приходят на память, говоришь себе: «Это, вероятно, было тогда-то!»
Помню переполненный людьми трамвай № 4 «Волково кладбище — Гавань». Зимой трамваи не ходили, и я шла на службу в Гавань пешком рано утром и оставалась там до темноты, когда кончался мой рабочий день «думского врача». Настала весна, и все жители города вышли очищать улицы от снега, скалывать лед с трамвайных путей, заросших сугробами. Когда это было выполнено, в Гавань пошли трамваи.
Проезд в поездах железной дороги и трамваях был бесплатный. Трудно было втиснуться в трамвай и так же трудно выйти из него. На подножках висели гроздьями пассажиры, вцепившись одной рукой в поручень, а другой держась за соседа. На трамвайной «колбасе» ездили не только мальчишки, но и самые бесстрашные, даже с академическим стажем взрослые. Провисев некоторое время, вы становились твердо обеими ногами на ступеньку, потом продирались на площадку, и там вас впихивали в самый вагон, где через некоторое время вы даже могли сесть на лавку и сидеть, прижатый с обеих сторон, пока не придется с такими же усилиями продираться к выходу. Почти все пассажиры были одеты в шинели или пальто, сшитые из старого защитного материала, который за годы войны обтерся и приобрел лоск, побелев на швах. На головах были кепки или военные фуражки без значков.
Так как я ехала до Гаванского кольца, у меня было достаточно времени, чтобы прочитать все объявления, наклеенные сверху донизу на стекла вагона. И вот среди всевозможных реклам, призывов и извещений об открытии самых различных студий — театральных, вышивальных, акробатических — я прочла о том, что издательство «Всемирная литература» открывает кратковременные трехмесячные курсы для переводчиков[376]. В тот же день вечером я была на Литейном проспекте, в доме 28, где помещалась канцелярия курсов-студии.
Мне предложили на выбор четыре отделения: прозы, поэзии, переводов и критики. Во главе каждого отделения стояли известные писатели. Занятия по поэзии вел Н.С. Гумилев, по литературной критике — К.И. Чуковский, по прозе — Е.И. Замятин, по стихотворному переводу — М.Л. Лозинский, по теории литературы — В.Б. Шкловский. Одновременно со мной в студию пришло несколько человек, по большей части в шинелях с оторванными погонами. Среди них было только двое в штатских пальто.
Высокий, широкоплечий, белокурый, голубоглазый, с открытым лицом и медлительными движениями — таков был один из них, а другой — смуглый, среднего роста брюнет. Оба они записались на отделения прозы и критики, а я выбрала поэзию и критику, хотя, собственно говоря, мне хотелось записаться на все отделения. Я услышала тут и фамилии обоих: Груздев и Зощенко. Мы вышли вместе, и темноглазый брюнет сказал мне: «Очень удобно, что занятия на курсах вечерние». Мне это тоже было удобно.
Тут же я узнала от Зощенко, что он служит в милиции, — «писарем», сказал он.
С обоими я стала встречаться на занятиях Корнея Ивановича Чуковского, руководителя отделения критики. На первом же занятии он рассказал нам о широких замыслах Алексея Максимовича Горького, стоявшего во главе издательства «Всемирная литература», которое хотело дать русскому читателю в образцовых переводах лучшие произведения литератур народов всего мира.
Корней Иванович сразу подверг сомнению, что мы все будем заниматься переводами, и, как выяснилось из разговоров, не переводы привлекали нас в студию. Во всяком случае, большинство из нас. На курсы записалось много молодежи. Там были люди, прошедшие через войну, — германскую и гражданскую, — горячо преданные революции, желающие сами написать о том, что они видели в жизни.
Именно это желание «написать» о том, что волновало, побудило нас, взрослых людей, сесть за парту «школьной комнаты» дома Мурузи.
Мурузи был, как нам сказали, когда мы впервые услышали это имя, богач-фабрикант[377], домовладелец, которому принадлежал этот огромный доходный дом на углу Литейного и Спасской, где во втором этаже, в бывшей барской квартире, помешалась наша студия: мы занимали две комнаты, в прошлом детские, прозванные нами «классными». Здесь стояли школьные парты, за которыми нам, взрослым, не слишком удобно сиделось, и застекленные книжные шкафы, где помещались французские, немецкие и английские книги.
Корней Иванович Чуковский вел занятия умно и непринужденно. Он рассказывал, над чем работает сам, и предлагал нам, студистам, включаться в работу над этими же темами. Ведь кроме переводчиков издательству «Всемирная литература» нужны были и квалифицированные редакторы, и авторы вступительных статей. Лишь много позднее я узнала, что издательству не было отбоя от предложений «перевести что-нибудь» или «снабдить какую-нибудь книжечку вступительной статьей». После долгих месяцев саботажа изголодавшиеся «бывшие» решили «подработать на культурных мероприятиях большевиков», использовав свое, обычно поверхностное, знание иностранного языка, не подозревая того, что перевод есть искусство и требует литературного дарования так же, как безупречной русской грамотности.
Корней Иванович в то время занимался проблемами творчества Александра Блока и в числе прочих тем предложил нам написать статью о трех томах его стихотворений. Студисты быстро разобрали все темы, кроме блоковской. И только двое остались без темы, Зощенко и я. Тогда Корней Иванович предложил нам обоим написать вместе статью о Блоке, «основательную», как он сказал, включив туда же разбор стихотворения «Скифы» и поэмы «Двенадцать», о которых тогда много спорили.
Не без страха я согласилась взять на себя разбор последнего тома стихов Блока. Тогда Чуковский поручил Зощенко проанализировать первые два тома и не вошедшие в третий том «Скифы» и «Двенадцать». В ответ Михаил Михайлович (к этому времени мы уже знали, что так зовут Зощенко) что-то пробурчал — по-видимому, согласился. По окончании занятий я предложила ему встретиться и обсудить, как мы будем работать.
Мое предложение он отверг, заявив, что будет писать сам и ни с кем советоваться не желает.
Я взялась за третий том, перечла его стихотворение за стихотворением и написала большую статью. Никогда еще я не писала с таким чувством ответственности, так как впервые при столь внимательном чтении лицо поэта открывалось мне во всем своем трагическом величии и значении. Помню, Корней Иванович читал нам стихи Блока «К музе»: «Есть в напевах твоих сокровенных роковая о гибели весть…» Я бывала на вечерах, где читал Блок, — в самых, казалось бы, патетических местах своих стихов он изумлял бесстрастной ровностью голоса, отсутствием каких-либо внешних признаков волнения, и именно это в связи с драматизмом содержания потрясало его слушателей…
В своей статье мне хотелось передать это ощущение обреченности, которое чудилось мне и в стихах, и в облике поэта. Не знаю, насколько мне это удалось, я предложила Зощенко прочесть мою работу и дать мне свою. Он отказался: «Читайте свой реферат, а я прочту свой».
Недели через три я огласила свою статью на одном из очередных занятий. Выслушав ее, Чуковский похвалил некоторые мысли, хотя кое в чем со мной не согласился. Потом Зощенко начал читать свою статью[378], но вдруг оборвал чтение: «Другой стиль», — заявил он. Чуковский взял у него тетрадку: «Давайте я прочту».
Корней Иванович стал читать вслух, «с листа», с выражением, привычно подчеркивая интонацией отдельные слова. Так он читал детям «Крокодила» или «Тараканище». Это было так смешно, что мы не могли удержаться от хохота. Не помню, что именно было написано у Зощенко[379], но в чтении Чуковского это было действительно смешно по стилю.
Корней Иванович, утирая слезы на глазах, так он смеялся, сказал: «Это невозможно! Этак вы уморите своих читателей. Пишите юмористические произведения».
Зощенко взял свою тетрадь, свернул ее трубочкой и небрежно сунул в карман, и наша совместная статья о Блоке не состоялась. Но впоследствии, читая рассказ Зощенко о чувствительном писателе[380], я невольно вспомнила то, что он когда-то на самой заре своего литературного пути написал о Прекрасной Даме и ее поэте.
На одно из занятий Корней Иванович принес плотную небольшую книгу в добротном переплете и сообщил нам, что прочтет баллады Киплинга, которых в России еще не знают. Чуковский своим могучим, гибким голосом продекламировал нам «Балладу о Востоке и Западе», а потом, вне себя от восхищения, повторил ее строфа за строфой, переводя прозой с листа на русский язык. После окончания занятий я попросила его дать мне книгу домой на одну ночь. Дома я переписала английский текст полюбившейся мне баллады, а утром, перед службой, отнесла книгу Чуковскому на квартиру. Никому не говоря, я начала переводить «Балладу о Востоке и Западе».
Я работала врачом, ходила по адресам больных, каждый день отправляясь пешком в Гавань, и носила с собой в рукавичке строфы Киплинга, переводила их в уме и старалась запомнить. Под маршеобразный размер баллады было очень удобно шагать, и я подолгу искала подходящее слово, такое, чтобы оно удобно ложилось «под ногу». Отчетливо до сих пор помню, как я обрадовалась, найдя наконец слова для описания вороного коня сына полковника:
Словно колокол рот, Ад в груди его бьет. Крепче виселиц шея его.Закончив перевод стихотворения, я сказала об этом Корнею Ивановичу. Он не поверил мне: «Перевели? Все?» Я сама была смущена. Но Корнея Ивановича я не боялась, и по дороге из студии (по этому случаю он проводил меня) я прочитала наизусть мой перевод — теперь, разумеется, не могла бы этого сделать! Перевод так понравился ему[381], что он велел мне переписать текст моего перевода начисто и принести на следующее занятие, что я и сделала. Он показал мой перевод в редакции журнала «Современный Запад», где еще только готовили первый номер. Чуковский сказал мне: «Если понравится, то напечатаем». К моему удивлению и гордости, моим переводом баллады Киплинга открылся первый номер нового журнала[382].
Впоследствии я много переводила, но всегда только то, что мне очень нравилось.
А еще Корней Иванович на занятиях в студии «Всемирной литературы» придумал писать вместе с нами, студистами, веселую книжку, содержание которой мы даже не знали, но которая начиналась с того, что все куда-то бежали, ехали в самых невероятных сочетаниях. Каждый из нас придумывал какую-нибудь смешную строчку, а Корней Иванович, вышагивая длинными своими ногами по комнате, собирал все это вместе и выпевал своим тонким, убедительно-проникновенным голосом:
Ехали медведи На велосипеде, А за ними кот Задом-наперед…[383]Каждую строчку говорил кто-нибудь из нас, а у Корнея Ивановича получалось стихотворение, и он хвалил нас и говорил: «Ну дальше, дальше, дальше!» — мы веселились и хохотали и продолжали выдумывать в полное свое удовольствие, не задумываясь над тем, пойдет ли это куда-нибудь, будут ли это редактировать, а может быть, запретят[384]. Нет, этого не могло быть!
Именно в такой атмосфере доверия и радостного желания сказать по-своему, так, чтобы было интересно детям, и возникала детская литература в начале двадцатых годов.
2. Николай Гумилев[385]
Больше всего в студию «Всемирной литературы» привлекало имя Николая Степановича Гумилева, строгого мастера стиха, главы школы акмеистов, собравшего вокруг себя в последние предреволюционные годы группу талантливых поэтов. Гумилевские письма о русской поэзии, печатавшиеся в журнале «Аполлон»[386], оценки новых книг поэтов читали с увлечением и ловили каждое слово этого признанного мэтра. Получить «благословение в поэты» от самого Гумилева, это ли не означало почувствовать себя поэтом. Блок был капризен, привередлив, но у Гумилева — мы были в этом уверены — имелась точная мера справедливости: он не мог ошибаться.
Гумилев, как я вскоре поняла, был очень талантлив, но и очень высокомерен. Прирожденный глава поэтической школы, он спорил увлекательно и безапелляционно. Самым интересным в его занятиях с нами был тот разбор, которому он подвергал наши стихи.
Стройный, с фигурой тренированного военного, с неповторимой посадкой головы, узкой и вытянутой, как голова ацтеков, он стоял перед нами прямо и твердо, излагая свои правила поэтического катехизиса. В каждом стихотворении он видел четыре стороны: фонетику, стилистику, ритмику, эйдологию (науку об образах). Каждое стихотворение он разбирал с этих четырех сторон, беспощадно и очень тонко проникая в ткань стиха. Этот метод во многом помогал нам, но часто убивал чувства и вдохновение, выбивая из колеи. В стихотворении должна быть мысль. Все, чему он учил нас, было пронизано борьбой с риторикой и декламацией — в этом сказывалось влияние на него французского символизма.
«Музыки, музыки прежде всего!» — требовал он вслед за Верленом[387].
Он давал нам упражнения на разные стихотворные размеры, правил вместе с нами стихи, уже прошедшие через его собственный редакторский карандаш, и показывал, как незаметно улучшается вся ткань стихотворения и как оно вдруг начинает сиять от прикосновения умелой руки мастера. Он научил нас, окончив стихотворение, вычеркнуть первую строфу, часто служебную и невыразительную, и показывал это на многих стихотворениях.
Своих стихов он нам никогда не читал, но мы их знали наизусть. Как-то он прочел нам стихотворение молодого поэта, застрелившегося несколько лет тому назад, Василия Комаровского:
Где лики медные Тиберия и Суллы Напоминают нам суровые разгулы…[388]Он стремился держать нас в курсе современной поэзии. Молодые люди из «Цеха поэтов», его ученики и последователи, приходили на его занятия и по его просьбе читали нам свои новые стихи. В те годы он затмил Брюсова, признанного главу символистов, который, отрекшись от фараонов и страстных лобзаний, стал писать головные и бледные стихи. Его лицо, бледное и высокомерное, с узкими губами и насмешливым взглядом, неизменно встает в моей памяти, когда я вспоминаю о студии «Всемирной литературы». Здесь я научилась придавать форму лирическому импульсу: Гумилев, поэт романтического империализма, был талантливым «инженером стиха».
У меня сохранилось написанное рукой Гумилева стихотворение «Заблудившийся трамвай»[389], которым мы все увлекались в те годы.
Нам казалось необычайно сильным по выразительности то место, где поэт восклицает:
Остановите, вагоновожатый, Остановите скорей вагон…В воображении вставал тот маленький домик на окраине Петербурга, где когда-то случилось происшествие, которое врезалось в память поэта:
У переулка забор дощатый, Дом в три окна и серый газон…Да, этот дом был связан с любовью, и только таким прерывающимся, задыхающимся стихом можно передать то чувство, которое возникает в памяти:
Здесь ты ждала в своей светлице, Я же с напудренной косой, Шел представляться императрице И не вернулся больше домой…Конечно, это были не выдуманные, «идеологические» чувства, а связанные с жизнью, с историей.
Теперь я понимаю, что волновало нас в стихах Гумилева.
Но в этом же стихотворении были строки, с которыми не мог примириться тот внушенный мне с детства рационализм, от которого не так-то легко отойти:
Через Неву, через Нил и Сену Мы проскочили по трем мостам. Вот мостовая. Красные буквы… Остановитесь… Знаю тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают…Язык поэзии нельзя переводить на язык прозы, этому научила меня долгая работа переводчика…
Я служила врачом на частном заводе Сан-Галли, которым управлял рабочий комитет, и, как все небольшие предприятия, он влачил жалкое существование. Работали преимущественно старики, оттого что все молодые рабочие ушли на фронты Гражданской войны. Меня поражала неутомимость и выдержка этих питерских рабочих, трудившихся весь день, питаясь только мороженой картошкой. И я написала стихотворение о старике, который пришел умирать на свой завод в холодный нетопленый цех. И такая была в этом старике сила, что даже смерть подползла к нему на коленях.
Я прочла это стихотворение в студии. Гумилев его разобрал, не обращая ровно никакого внимания на чувства, которые меня волновали, — он даже посмеялся над ними. Тогда я решила никогда больше не читать ему от души написанных стихов, а показывать только то, что было хорошо сделано.
…Теперь я, конечно, понимаю, что Гумилев был во многом прав. Это было плохое стихотворение, и сейчас я написала бы лучше.
И все же мне пришлось читать перед ним еще раз стихи, написанные от души. Но было это в Союзе поэтов[390].
3. Дуэль Виктора Шкловского[391]
Два раза в неделю в студии «Всемирной литературы», то есть в «классной комнате» дома Мурузи, происходили занятия по теории прозы. Их вел Виктор Шкловский, молодой ученый, прапорщик автоброневого дивизиона. С юных лет он увлекался филологией, прошел через войну, принимал участие в Февральской революции, и Горький пригласил его рассказывать молодым переводчикам и писателям то, что он успел надумать и собрать в своеобразную теорию литературы. Это было революционно и парадоксально.
В дни занятий в дом Мурузи приходило много молодых писателей, критиков и просто людей, интересующихся литературой. В потрепанном френче, с оторванными погонами, с непокрытой бритой головой, Виктор непринужденно шагал по «классной» комнате, свободно и смело излагая потрясающие наши умы теории, казавшиеся нам неоспоримыми. Это он придумал, что стиль внушает писателю сюжет, коротко формулируя свою мысль так: «Сюжет есть явление стиля»[392]. Он объяснял нам, что такое «остранение», и доказывал, что оно является самым сильным орудием под пером прозаика. Под скальпелем его беспощадного ума раскладывались на свои составные части «Дон Кихот», «Война и мир», «Тристрам Шенди» Стерна и «Петербург» Андрея Белого. Андреем Белым он занимался с особым удовольствием, и мы все изучили досконально этого блестящего и трудного русского мыслителя и художника слова.
Сила убедительности Виктора была так велика, что никто не смел с ним спорить. У него были только сторонники, поклонники и поклонницы.
Товарищем Виктора по автоброневому дивизиону был молодой юрист и поэт Лазарь Берман, которого друзья звали Зоря. Он был неразлучен с Виктором и ввел его в среду молодых любительниц поэзии, которые вербовались тогда из буржуазной интеллигенции и всецело отдавались модным теориям. Эти девушки — их было много тогда — посещали все диспуты, бегали на все лекции, наиболее крайние теории восхищали их.
Кружок поклонниц вокруг Виктора и Зори, кроме тех, кто приходил на занятия в студии, состоял из четырех девушек. Это были три сестры: Зина, Женя, Идель и их кузина Маруся. Красивые, обеспеченные, с презрением относящиеся ко всему, что им казалось «мещанством», сочувствующие революционному движению, они не пропускали ни одного выступления Виктора, принимали его и Зорю в квартире своих родителей, в большом доме с башней, на углу Загородного проспекта и Троицкой улицы[393].
Не надо думать, что между ними были какие-то любовные отношения. Просто это была преданность, восхищение, с одной стороны, и снисходительное внимание — с другой. Но внимание, полное самолюбия и ревности.
В 1921 году объявили новую экономическую политику — нэп. На арену вышли новые герои, менее блестящие, но не менее отчаянные, чем люди первых лет революции. Ведь и эта молодежь прошла через войну. Так, в Ленинграде появилась прослойка молодых людей, которых мы с презрением называли «нэпманами»: их презирали, но они оказались необходимыми, — их пришлось впустить в свое общество. Впрочем, они вышли из него же.
Один из таких молодых людей стал бывать в доме «трех сестер» на Загородном. Он даже осмелился ухаживать за самой интересной из четверых, Марусей. Он не вел литературных разговоров, но приносил шоколад. Это трудно было стерпеть. Сюжет развивался как явление стиля, и Виктор вызвал презренного труса-нэпмана на дуэль. Но презренный трус, назовем его Бергом, принял вызов: он тоже умел стрелять.
В одну из наших встреч Виктор предупредил меня, что следующее занятие по теории прозы вряд ли состоится. Когда я стала допытываться о причине, он отослал меня к Зоре, но и Зоря отказался информировать меня. Проявив немного настойчивости, я обнаружила, что в очередной день, предназначенный для занятий, на рассвете состоится дуэль.
Выдав мне эту тайну и то, что он будет секундантом, Зоря стал расспрашивать меня, как поступить для оказания первой помощи в случае ранения.
— А врача у вас не будет?
— Нет, какой же врач.
Тогда я предложила себя в качестве врача. Друзья побеседовали в сторонке и согласились. Правда, женщины не бывали еще врачами при дуэлях, однако нигде не сказано, что этого не может быть.
Мне сообщили, что за мною заедут в пять часов утра на санитарной машине автоброневого дивизиона, чтобы отправиться на Черную речку, где состоится встреча.
У меня были сутки времени на подготовку: нужно было достать перевязочный материал из медпункта, где я работала, позаботиться о резиновом жгуте, найти себе заместителя на утро моего отсутствия.
На другой день я захватила санитарную сумку скорой помощи из своей амбулатории — я работала тогда врачом в медицинском пункте завода Сан-Галли — и обнаружила, к своему удивлению, что резинового жгута для остановки кровотечения не было. Война уже была далеко позади, и мы не следили за полнотою санитарной сумки: достаточно было йода, валерьянки и нашатырного спирта. К счастью, я вспомнила, что у меня имеется телефон Мариинской больницы, где должна быта дежурить моя знакомая врачиха. Я предупредила ее, что заеду по делу в пять часов утра, и просила приготовить мне пропуск, оставив его у дежурного в проходной.
Теперь оставалось только «обеспечить свой уход из дому», чтобы ни мама, ни брат ни о чем не догадались. С вечера я открыла крюк на дверях и сняла цепочку, а также предупредила дворничиху, что уйду из дома в половине пятого.
Несколько минут ожидания на холодной заснеженной улице, и санитарная карета подъехала к воротам. Из нее выскочил Зоря в кожаной куртке, кожаных штанах и крагах — как всегда — и сказал:
— Вы уже здесь? Поднимайтесь.
Он помог мне влезть в кузов санитарной машины, и мы покатили. Рядом со мной сидел Виктор. Мы поздоровались, он улыбнулся:
— Ага, доктор на месте. Очень хорошо.
Зоря сказал:
— Нам нужно будет заехать за Бергом и его секундантом.
Виктор промолчал, а я добавила:
— Остановимся раньше у Мариинской больницы. Мне надо зайти за жгутом.
Так мы и сделали. Водитель затормозил, и я отправилась в проходную больницы. Пропуск к дежурному врачу лежал в окошке у вахтера. Минут пять прошло, пока я растолковала дежурному врачу, — мы с ней раньше работали вместе, — для чего мне понадобился жгут. Когда я рассказала о дуэли, ее глаза загорелись любопытством.
— Из-за женщины? — спросила она.
Я подтвердила и просила ее поторопиться.
— Меня ждут на улице. Верну через два часа.
— В двенадцать часов кончается мое дежурство, — сказала она строго, — но вы мне все расскажете.
— Расскажу когда-нибудь.
От больницы мы поехали на Гагаринскую, где в полуоткрытых воротах дома нас ждали Берг и его секундант. Оба были в зимних пальто с меховыми воротниками. Молча поклонившись, они влезли в «санитарку» и заняли места в глубине. Водитель с любопытством оглядывался на них.
— Теперь на Черную речку, — скомандовал Зоря, и мы поехали.
Не скажу, чтобы мы мчались. Машина была старая, тряская, все сочленения ее жаловались на ухабы давно не чиненной петроградской мостовой. На мгновение тряска успокоилась и перестало нас подбрасывать.
— Литейный мост, — сказал Зоря вполголоса.
Я пыталась заглянуть в высокое окошко «санитарки», но ничего не увидела. Потом снова началась тряска.
— Это ведь наша дивизионная «санитарка», — пояснил Зоря. — Сколько километров ей пришлось сделать.
Действительно, где только не побывала эта машина в годы войны! Кого только она не привозила с полей сражений! Но тогда я не задумывалась над этим. Я волновалась, сумею ли сделать все, что от меня потребуется.
Вид у противников был мрачный. «А если кого-нибудь из них убьют, что будет тогда? Как выйти из положения?»
Все же я, да еще, быть может, шофер, были единственными ответственными лицами. Но я отмахнулась от этой мысли, подумав, что враги еще могут помириться.
Неожиданно водитель застопорил. Все было как в старинных романах. Машина стояла между деревьями на опушке леса. Мы вышли из нее по очереди и пошли по непримятому снегу.
— Подождите здесь, — сказал Зоря, — мы найдем подходящее место.
Уже светало, да и от снега все было бело.
На полянке, окруженной соснами, встали все герои предстоящего сражения, противники далеко друг от друга, отвернувшись. Секунданты вдвоем обсуждали условия, но так тихо, что нельзя было расслышать ничего.
Я устроилась на пне возле дерева, положив рядом с собой санитарную сумку. Водители — оказывается, их было двое, я только сейчас это увидала — вышли из кабинки и с нескрываемым любопытством разглядывали нас.
Из машины появились два револьвера системы «маузер», в деревянных кобурах. Секунданты очень долго осматривали их, потом измеряли шагами расстояние между позициями противников.
— Ну что ж, занимайте места, — объявил секундант Виктора, наиболее деловой и организованный.
Но секундант Берга внезапно воспротивился и что-то сказал Зоре на ухо.
— Ах, да. Надо предложить помириться, — вспомнил тот. — Ну, что же, товарищи, не желаете ли примириться? — необычайно вежливо сказал он светским тоном.
Виктор отвернулся, а Берг отрицательно покачал головой и стал снимать пальто. Он хотел было отдать его секунданту, но потом бросил на снег. Виктор снял куртку и не глядя кинул в сторону.
Не помню, как отсчитывали время, — помню только, как противники быстрыми шагами приближались друг к другу и Берг выстрелил первый. Выстрел был негромкий, и сейчас же за ним выстрелил Виктор. Берг пошатнулся, я быстро пошла к нему с санитарной сумкой в руках, но секундант уже стоял рядом с ним: «Ничего не надо, спасибо». Это были первые слова, которые я услышала от презренного нэпмана. У него оказался довольно приятный взволнованный голос.
Берг сделал несколько движений рукой, сгибая и разгибая локоть, как бы разминая его и пробуя его целость.
— Будем продолжать? — спросил Зоря.
Секундант Берга запротестовал. Он подошел к Зоре и что-то объяснил ему. Потом я узнала, что пуля пробила рукав пиджака и скользнула по коже. О продолжении дуэли не могло быть и речи. В том же порядке мы сели обратно в санитарную машину и вернулись в город. Первыми отвезли домой наших противников, потом Виктора, а меня высадили у Мариинской больницы, где я вернула резиновый жгут. Моя знакомая докторша принимала больных, и я глазами показала ей, что обо всем расскажу после.
Меня отвезли на завод Сан-Галли, где уже давно должен был начаться мой рабочий день.
Вечером я встретилась с моими друзьями на очередном занятии студии «Всемирной литературы». Виктор Шкловский с обычным блеском разбирал, «как сделан „Серебряный голубь“ Андрея Белого». В перерыве между двумя лекциями Зоря поблагодарил меня за помощь и, смеясь, добавил:
— А знаете, что сказал водитель? Жалкий у вас был враг. Вы бы нам сказали, мы задавили бы его между прочим.
Много лет спустя я узнала, что героиня всей этой истории была восхищена поведением Берга и вскоре вышла за него замуж. Больше она не появлялась на лекциях и диспутах.
4. Виктор Шкловский и Александра Векслер. Обыск и засада[394]
Не только в Пролеткульте и Доме искусств собирались в те годы петроградские литераторы. На Фонтанке, 50, на углу Графского переулка, происходили собрания Вольного философского общества[395], в просторечии называвшегося Вольфилой. Там встречались «большие писатели» — те, которые не саботировали советскую власть. Бывали там Сологуб, Кузмин, Блок, Владимир Пяст, Иванов-Разумник, Эрберг, Аким Волынский, Чеботаревская, Ольга Форш, Миролюбов, Дмитрий Цензор, Давид Выгодский, Ганзен, Ватсон, Вячеслав Шишков, Чапыгин, Замятин. Там стал бывать и Виктор Шкловский. Вместе с Виктором пришли и его товарищи по университету литературоведы Жирмунский, Якубинский, Тынянов. Приходил также молодой философ Аарон Штейнберг.
К Вольфиле стала тянуться литературная молодежь — иногда на собраниях бывало человек до пятидесяти. Председательствовал Федор Кузьмич Сологуб, а неизменным секретарем была Анна Васильевна Ганзен, переводчица Ибсена, Андерсена и других скандинавских писателей. Как-то незаметно заседания Вольфилы перешли в заседания вновь образовавшегося петроградского Союза писателей[396]. Но пока, в 1921 году, Вольфила существовала как самостоятельная организация, и на ее заседаниях ставились вопросы мировоззрения. Здесь Блок, кажется впервые, читал свою статью «Интеллигенция и народ»[397], а Виктор Шкловский рассказывал для более широкой публики, «как сделан „Серебряный голубь“ Андрея Белого».
Одной из постоянных посетительниц Вольфилы была Александра Векслер, студентка философского факультета Петроградского университета. Она была высокая, тонкая и гибкая, как молодое, быстро вытянувшееся деревце. Немного неуклюжа и от этого еще более застенчива, не зная, куда девать руки и ноги. Руки у нее были узкие, с очень длинными пальцами, всегда белые и нежные, всегда холодные и как будто чуть влажные. Лицо тонкое, просвечивающее розовым, черные миндалевидные глаза с длинными ресницами и пышные черные волосы, которых не могла удержать ни одна прическа, — шпильки так и сыпались вокруг нее на пол, и соседи подбирали их во время заседания.
Шестнадцати лет она поступила в университет на философский факультет, и ничто, кроме философии, для нее уже не существовало. В Вольфиле ее выступления[398] слушали очень внимательно люди, «съевшие собаку» на философских диспутах, и считали ее доводы достойными возражения. В жизни она была беспомощна, как новорожденный; конечно, у нее была мама[399], которая всегда убирала за нею, чуть ли не причесывала ее и мыла.
В ту холодную и голодную зиму 20-го года она отморозила руки и носила черные шелковые перчатки, которыми скрывала от людей красные опухоли на ознобленных пальцах[400]. Ее звали Александрой, но она называла себя сокращенно «Асна». Во всей ее фигуре сквозило какое-то неблагополучие. Я посвятила ей стихотворение о том, что
И тяжким шлейфом тянется беда За узостью твоих покатых плеч[401].Почерк у нее был нарочито с наклоном налево, искривленный подобно каким-то надписям на камне, и она писала так с детства.
В 20-м году в Асну влюбился Виктор Шкловский, который рассказывал нам, как сделан «Дон Кихот»[402]. Правда, теперь он рассказывал уже не о «Дон Кихоте», а о «Серебряном голубе» Андрея Белого, лучшего мастера русской прозы тех лет. Асна тоже увлеклась «Серебряным голубем» и сделала блестящий доклад об этом романе на одном из заседаний Вольфилы[403]. Виктор Шкловский влюбился в нее стремительно и безапелляционно, как все, что он делал[404]. Он писал ей письма, но не сдавал их на почту, а тайно опускал в почтовый ящик на входной двери квартиры ее родителей на неосвещаемой и захламленной парадной лестнице буржуазного дома. Но Асна не ждала писем и не читала газет: она не открывала почтового ящика. Тогда Виктор Шкловский стал передавать письма мне со скромной просьбой: «Увидите Асну, передайте ей, пожалуйста». Я соглашалась.
Но Асна, не отказываясь от разговоров на философские темы, так как Виктор был интересный собеседник и умел в строгой логической последовательности развивать парадоксальные мысли, от любовных разговоров уклонялась: он не был героем ее романа. Ей нравился строгий, никогда не улыбавшийся молодой философ Штейнберг, о котором говорили тогда, что он демонстративно принял все старозаветные законы ортодоксального иудейства, не писал в субботу и даже не носил в руках портфеля, который в субботние дни — а именно субботы и были установлены днями вольфильских встреч — приносила за ним на Фонтанку, 50 его тетка[405], которую мы считали пожилой женщиной (а было ей тогда лет сорок). Через некоторое время выяснилось, что с той, кого мы считали его теткой, он состоял в законном браке, и именно поэтому он не глядел ни на одну женщину и не улыбался никому из нас.
Однако Асну интересовал только Штейнберг. Она делала все возможное, чтобы после собрания выйти вместе с ним и проводить его хотя бы через Аничков мост, а там «тетка» усаживала его в трамвай и увозила на Васильевский остров[406]. Асна неохотно возвращалась обратно в Вольфилу, где постоянные посетители еще договаривали какие-то недовысказанные мысли и аргументы, а потом Виктор провожал нас обеих — сперва меня до дома 12 по Загородному, а потом оставался вдвоем с Асной и шел с нею до дома 36[407]по тому же заснеженному полутемному проспекту, подымался с нею по темной лестнице, входил в квартиру и оставался бы до утра, если бы кроткая мама не говорила вежливо: «Извините, но Шура очень хочет спать». Тогда он уходил.
Стояла ранняя грозная весна 1921 года. В то время разрешали уехать за границу многим из тех, от кого не было никакой пользы советской власти, в том числе и многим идейным противникам. Материальное положение страны было очень трудным, в городах не было хлеба. В эту зиму было много арестов — отряды ЧК прочесывали город, борясь со спекуляцией, с уголовщиной. Когда какой-либо дом возбуждал подозрение, его обыскивали квартира за квартирой и, чтобы никто не мог выйти наружу и предупредить кого не надо, с внутренней стороны ворот и в подъездах ставили охрану, которая впускала в обыскиваемый дом, но не выпускала оттуда никого.
В феврале такому обыску подвергся дом, где я жила уже много лет[408]. Парадная лестница давно была заколочена и ею не пользовались, в квартире был всего один ход через кухню. В нашей большой столовой была установлена небольшая печка-времянка, называемая тогда «буржуйкой», с длинной трубой, выведенной в окно. Эту печку мы топили, приходя домой, раскалывали тяжелое мокрое полено на мелкие щепки и, чтобы они разгорались лучше, прибавляли туда кубики керосиновых растопок — это было одно из изобретений моего отца, и после его смерти уже много лет оно хранилось в дровяном подвале, а теперь весьма пригодилось.
Пока двое красноармейцев под руководством сотрудника ВЧК обыскивали наши комнаты, мой брат начал раскалывать полено и разжигать огонь, прибавляя на щепке понемногу от маленького, завернутого в промасленную бумагу кубика. Сторожившие нас красноармейцы очень заинтересовались незнакомым способом топки и от нечего делать предложили тоже поколоть дров. Тем временем я вспомнила, что в нотную тетрадь, лежавшую на рояле в нашей столовой, я сунула последние из писем, переданных мне Виктором для Асны. Письмо было подписано его крупным размашистым почерком. Я подумала, что незачем этим письмам попадать в руки ВЧК[409]. Но подойти к роялю и взять их я не смела, чтобы не вызвать подозрений. Обыск в моей комнате продолжался. Мама зажгла маленькую керосиновую лампочку, но, к нашему удивлению, электричество в нашей квартире горело ярко — обычно в это время оно еле-еле светило: очевидно, было дано распоряжение освещать обыскиваемые дома.
Мама накормила моего сынишку кашей, которую мы хранили с обеда завернутой в бумагу и несколько теплых платков, и красноармейцы с любопытством смотрели на эти приспособления. Чего не придумают матери! Потом я сказала маме, что надо уложить ребенка спать, но он долго не хотел отойти от ярко пылающей «буржуйки», в которую наши «гости» все время подбрасывали щепки. Наконец мама взяла его на руки, раздела, уложила, укрыла. Я сделала ей знак, чтобы она подошла ко мне. Шепотом, чтобы никто не слышал, я попросила ее взять с рояля клавир «Пиковой дамы» и выбросить все, находившееся в нем, в уборную на кухне.
Мама была неразговорчива, но я видела, что неожиданный визит произвел на нее сильное впечатление. Может быть, она вспомнила обыск, который делали у нее и ее подруги Дины, когда они жили на Фонтанке в 1880 году. Глаза ее блестели, она кивнула мне головой — все будет сделано. В свое время она не раз рассказывала мне об этом обыске, когда по всему Питеру искали народовольцев. Рассказывала о том, как один студент ответил жандармскому офицеру на вопрос о том, откуда у него взялся свинцовый типографский шрифт, найденный у него под матрасом: «Я так обрадовался, увидя вас, что у меня с плеч свалился груз, и он, должно быть, превратился в этот шрифт!»
Да, у мамы за плечами было хоть маленькое, но революционное прошлое.
Она накинула себе на плечи большой клетчатый платок, покрывавший ее узкую фигуру до пят. Когда-то она рассказывала мне, что в дни ее молодости студенты носили эти клетчатые платки — их называли пледами — вместо пальто. Из моего первого заработка я купила маме такой клетчатый платок.
Мама прислонилась к роялю, незаметно взяла клавир «Пиковой дамы» и закрыла его клетчатым платком. Потом она подошла к кровати ребенка, поцеловала его и вышла на кухню. Никто не заметил этого, и лишь я следила за тем, как ее фигурка скрылась в нашем темном коридоре. Потом донесся плеск спускаемой воды и протяжный вой: это был «Полоскушкин» — так мы называли таинственный персонаж, якобы живущий в нашем водопроводе и время от времени дающий знать о себе стонами и всхлипами. Я даже начала писать поэму о Полоскушкине[410], о том, как он, бедняга, продал свое тело черту за буханку хлеба и, оставшись без тела, поселился в трубах нашего водопровода и напоминал о себе то в кухне, то в ванной.
Услышав голос Полоскушкина, я поняла, что все сделано. Обыск кончился поздно. Книги и рукописи, погруженные в старую лубяную корзину, уехали. Но двое красноармейцев остались дежурить на кухне, где всю ночь горел свет. Ночью они, должно быть, сменились, так как наутро там были двое других, но и эти охотно принимали участие в колке дров и топке печи. В полдень вернулась первая смена и принесла причитавшийся нам хлеб, по сто граммов на человека, один ломтик белого хлеба для ребенка. Потом начальник караула вынул из кармана маленький кусочек тщательно завернутой промасленной бумаги и сказал: «Вот, для вашего дитю. Масло».
Засада просидела у нас трое суток, а потом ушла. Я бросилась на завод Сан-Галли, где очень удивлялись моему отсутствию. На моем столе лежала бумажка — меня вызывали в райком. Там товарищ Мариампольский спросил меня, могу ли я провести занятия по оказанию первой помощи с работницами района. В тот же день вечером в доме на углу Невского и Фонтанки собрались работницы — по большей части молодые, и я учила их оказывать первую помощь и делать перевязки. Они очень увлеклись искусством накладывания повязок и гипса при переломах и весь вечер перевязывали друг другу то руку, то ногу, то голову. Некоторые особенно искусно научились делать так называемую «шапку Гиппократа», то есть предохранительную повязку при ранениях головы, а также остроумную повязку при ранениях носа и подбородка, берущую очень мало бинтов, но весьма эффективную.
На другой день пришли новые девушки — в тот же час вечером, и я снова учила их. Начались собрания на заводах, и даже со стороны моря слышался гул далекой орудийной стрельбы. Поползли слухи о том, что кронштадтские матросы бузят[411], а правительство пытается их уговорить. С нашего завода Сан-Галли ушли все, кто мог держать в руках оружие. В цехах оставались только самые старые и хилые.
Дни стояли такие бурные и волнующие, что я забыла обо всех своих литературных делах и друзьях. Долгое время я не видела ни Асну, ни Виктора. Потом оказалось, что Виктора нет в Петрограде[412]. Асна еще посещала некоторое время Вольфилу, но вскоре Вольфила распалась. Асне и ее матери разрешили уехать, так же как и философу Штейнбергу и его «тетке»[413]. Ольга Дмитриевна Форш не раз спрашивала меня, не знаю ли я что-нибудь об Асне, но она мне не писала[414] и сведений о ней не было в течение многих лет. Потом мне сказали, что ее, ее мать и Аарона Штейнберга убили фашисты[415]. Но это был ложный слух. Асна живет в Израиле, я узнала об этом от ее двоюродной сестры Лены Генкиной. Но уже два года не могу добраться до нее.
5. Вольфила. Иванов-Разумник[416]
С Ивановым-Разумником я познакомилась в Вольфиле на Фонтанке, 50, на углу Графского переулка. Привела меня туда Шурочка Векслер[417]. В Вольфиле выступала наиболее интеллектуальная часть тогдашней петроградской интеллигенции. Ошибочно думать, что все члены Вольного философского общества были тогда настроены реакционно и находились в оппозиции к советской власти. Кроме людей, считавших себя носителями мировой культуры и активно воюющих против нового строя, там бывали молодые писатели, прошедшие школу войны и невольно или с полным сознанием принявшие все завоевания Октября, готовые не только мириться, но и оправдывать то, что казалось возмутительным их старшим товарищам по Вольфиле.
Кроме того, Вольфила не была определенной организационной формой. Привлеченные именем авторов докладов или участников дискуссий, или фамилиями писателей, значившихся в списке участников ближайшей субботы (а может быть, это была пятница или даже вторник?), сюда приходили пешком с Петроградской стороны или Васильевского острова или из-за Невской заставы (трамваи тогда не ходили или ходили только до четырех часов) учащиеся, поэты, художники, еще не демобилизовавшиеся из Красной армии. Здесь говорили обо всем и все пытались понять и объяснить, принять или осудить бесповоротно. Стремление говорить, высказать свою мысль и узнать чужую было в те первые послеоктябрьские годы более настоятельным, чем желание насытиться, набить чем-нибудь желудок. В Вольфиле не кормили. Был чай без сахара, с одной монпансьешкой, где-то добытой секретарем Вольфилы Насоновым[418]. Но стаканов хватало только на стол президиума и для сидевших вблизи него. Женщины — поэты, писательницы, переводчицы — быстро мыли эти стаканы на маленькой кухне, по соседству с залом заседаний. Помещение Вольфилы, собственно, представляло собой, вероятно, часть буржуазной квартиры — не очень больших размеров зал в четыре окна с прилегающими двумя комнатами передней и кухонькой. Выхлопотал это помещение все тот же Насонов в Однаробразе (так назывался тогда Отдел народного образования). В зале стоял длинный стол для президиума и большой хороший рояль, много стульев и скамеек — в беспорядке, неаккуратными рядами. Из зала вела дверь в комнату президиума (или совета?) Вольфилы, куда входили только посвященные или докладчики перед выступлением. Но в большие дни двери в эту комнату были распахнуты и заполнены жаждущими услышать и познать, и так же была переполнена ведущая в зал заседаний полутемная приемная, из которой другая дверь вела в коридорчик на пути к небольшой «людской» и кухоньке. В кухоньке стоял самовар, а в «людской» на узенькой койке обычно ночевал Насонов.
В зале Вольфилы происходили собрания петербургского Союза писателей, председателем которого был Федор Сологуб, а секретарем известная переводчица сказок Андерсена и пьес Ибсена Анна Васильевна Ганзен.
Иванов-Разумник, лохматый, с толстыми стеклами очков на, видимо, очень близоруких глазах, в потертом пиджачке, а чаще всего в пальто, наброшенном на худые плечи, был одной из центральных фигур этого форума 1919 года. Шура познакомила меня с ним, он своей сухой и горячей рукой пожал мне руку и сказал: «Я знаю ваши стихи. Очень хорошо, что приходят молодые»[419].
Какие были доклады, я не помню — все это в моей памяти окутано густым туманом. Помню только пылкие, резкие выступления Иванова-Разумника, в частности, против «Двенадцати» Блока[420], но мы, молодежь, посещавшая Вольфилу, встретили это выступление в штыки. Даже Шура Векслер, поклонница всех идеалистических теорий, признавала стихи Блока замечательными. Позднее текст выступления Иванова-Разумника где-то был напечатан[421], чуть ли не в «Записках Дома литераторов»[422], но в этом я не уверена. Помню, что в том же Доме литераторов, где заведующим был старый журналист Харитон (это не имя, а фамилия), Любовь Дмитриевна Блок, по сцене Басаргина, читала «Двенадцать» Блока[423]: зал разделился, одни возмущались и говорили: «Это черт знает что!», а другие восторженно рукоплескали. Иванов-Разумник считал эту поэму «роковой для Блока», который будто бы порвал навсегда со всем своим прошлым. Ходили тогда же слухи, что Мережковский и Философов порвали с Блоком, как и Чулков, который, впрочем, вскоре помирился с ним.
Иванов-Разумник принимал участие во всех заседаниях Союза писателей. В том же году в Вольфиле или Союзе писателей состоялся вечер, посвященный Андрею Белому[424], и Александра Лазаревна Векслер прочла свой доклад о «Серебряном голубе» и о «Петербурге»[425].
6. Союз поэтов[426]
В студию «Всемирной литературы» вместе со мной ходил молодой поэт Лазарь Берман — все называли его уменьшительным именем Зоря. Он служил в бронетанковом батальоне, но у него была издана небольшая книжка стихов под названием «Неотступная свита»[427].
Улицы не освещались, возвращаясь домой, мы читали друг другу свои новые стихи. От него я узнала, что в Петрограде организовался Союз поэтов и во главе его стоит Александр Блок. Туда входят Сологуб, Кузмин, Ходасевич, Ахматова и другие известные поэты, но молодым тоже открыт доступ.
Нужно только подать заявление и приложить к нему десять стихотворений. Рассматривает вопрос приемная комиссия из четырех человек: Блок, Сологуб, Кузмин и Лозинский[428]. Зорю уже приняли в Союз поэтов. Он посоветовал мне тоже подать заявление и сказал:
— Гумилев вас знает, а остальные познакомятся с вашими стихотворениями и вас, конечно, примут.
Так я и поступила и передала свое заявление и стихи Всеволоду Рождественскому, который бывал на занятиях Гумилева.
Действительно, спустя три недели Рождественский сообщил мне, что я принята в Союз поэтов кандидатом[429] и что меня приглашают на следующее собрание, где я, как принято, должна прочитать стихи.
Я очень волновалась и просила Зорю непременно сидеть со мною рядом на заседании. Сперва он отнекивался, потом согласился.
Собрания Союза поэтов проходили в бывшей частной квартире где-то на Литейном. Помню холодную полутемную столовую, где вокруг обеденного стола сидели поэты. Было темновато, и я не видела, кто сидит во главе стола, — по-видимому, там были Блок и Сологуб. Вновь принятые вставали со своих мест и, как на экзамене, читали свои стихи. Какая-то женщина принесла поднос со стаканами чая без блюдечек, около каждого стакана лежало по две монпансьешки. Я спросила у Бермана шепотом: «Откуда чай?» Он также шепотом ответил: «От советской власти». Для чаепития объявили короткий перерыв, после которого Сологуб, Блок и Кузмин ушли. Председательствовать остался Гумилев — я узнала его резкий и насмешливый голос. Когда очередь дошла до меня, он предложил мне прочесть новое стихотворение. Не задумываясь, я прочла только что написанное стихотворение, довольно наивное; по тому времени оно, может быть, показалось кощунственным. Начиналось оно так:
Я не могу терпеть младенца Иисуса С толпой его слепых, убогих и калек, Прибежище старух, оплот ханжи и труса, На плоском образе влачащего свой век[430].Почти всем выступавшим аплодировали, даже самым слабым. Но, когда я прочла эти стихи, наступило гробовое молчание. Я почувствовала, что все находившиеся в комнате возмущены и шокированы. Зоря под каким-то предлогом поторопился выйти в переднюю… Гумилев встал и демонстративно вышел. Вдруг с противоположного конца стола поднялась незнакомая мне очень красивая молодая женщина, размашистым шагом подошла ко мне и пожала мне руку:
— Очень хорошее стихотворение, товарищ! Я понимаю вас.
Выйдя на улицу, я застала Зорю, который меня ждал, и спросила его, кто была эта женщина.
— Разве вы не знаете? Лариса Рейснер.
Лариса была дочерью профессора Рейснера, старого социал-демократа, высланного из Петербурга, где он преподавал в университете, куда-то на Урал. Октябрьская революция вернула его в Петроград, но что-то заставляло семью Рейснеров держаться в стороне…
Ларису полюбил Александр Блок, и это она возила его по революционному Питеру в машине Раскольникова, когда приехала из Москвы и когда организовывался Союз поэтов. Николай Степанович Гумилев был неравнодушен к ней и посвятил ей первую свою пьесу «Гондла», в которой изобразил ее в образе Леры, необычайно красивой девушки, играющей роковую роль. Помню две строчки:
Что за дивные плечи у Леры И какой ослепительный рот…[431]Гондла, герой пьесы, был горбуном. Содержание пьесы не помню, но когда в 19-м году в Петербург приехал из Ростова молодой драматический театр, пьеса была поставлена на сцене маленького театрика на Троицкой улице. В составе труппы был Антон Шварц, который прославился впоследствии как чтец, и Евгений Шварц, будущий драматург…[432]
Лариса писала стихи, была очень смелым оратором и решительным человеком…
Я продолжала работать врачом и не пропускала ни одного собрания Союза поэтов.
По-прежнему поэты и кандидаты в Союз читали стихи, по очереди вставая со своих мест за длинным столом. Читали Георгий Иванов — помню его стихи о каменноостровской луне и кисейных гардинах[433], — Николай Оцуп, Георгий Адамович, Владислав Ходасевич, Ирина Одоевцева — очень красивая рыжая молодая женщина, приехавшая из Риги и принятая восторженно молодыми поэтами, которые в нее влюблялись (она писала фантастические стихи о сказочных персонажах, действующих в современной действительности), Наталия Грушко, у которой помню только четыре строчки:
Ты надела белые носочки, А теперь на улице зима. Если б у меня была такая дочка, Я б сошла с ума[434].Приходил и поэт Зоргенфрей и читал мрачные строчки:
Прикрепляют или нет, гражданин? Что сегодня на обед, гражданин? Душу я на керосин променял…[435]Рождественский читал свои стихи о том, как он бежит купаться на речку, перекидывая через плечо полотенце с петухами.
Все это чрезвычайно нравилось аудитории. Был еще один молодой поэт Сергей Нельдихен, тоже принятый кандидатом, — он учился вместе со мною в студии «Всемирной литературы» и прославился своей знаменитой начальной строчкой стихотворения:
От старости трещит земная ось…Не помню, отчего она трещала[436]. Нельдихен был моряком, из старой морской семьи, но быстро усвоил богемный образ жизни, он нигде не служил и был человеком самостоятельных суждений. Чем он жил, было совершенно непонятно, но аккуратно ходил на все собрания Союза поэтов и пил чай с монпансье, а при случае получал и свою восьмушку хлеба, которую выдавали на кухне Союза всем поэтам, благодаря доброму отношению Комиссариата по продовольствию Северной Коммуны.
Когда Александр Блок заболел и перестал бывать в Союзе поэтов, нашим председателем стал Гумилев. На одном из собраний Союза зашла речь о болезни Блока, о том, что у него заболевание, которого наши врачи не могут определить. Мы стали просить Гумилева посетить Блока, узнать подробнее о его здоровье и передать ему привет. Гумилев сразу не согласился, но сказал, что согласен пойти к Блоку с кем-нибудь из молодых. Тогда Георгий Иванов предложил пойти вместе с Николаем Степановичем на Пряжку. На следующем собрании в Союзе поэтов (это было незадолго до смерти поэта) Гумилев как-то неохотно рассказал, что побывал у Блока на Пряжке:
— Лежит в холодном кабинете на диване, накрытый до ушей пальто и шубой. Мы с Георгием походили по комнате, рассказали о том, что делается в Союзе. Он отнесся ко всему очень безразлично: сказал, что ослабел. Чувствует полное изнеможение. На письменном столе в серебряной бумажке, засунутая в золотую обложку, лежала у Блока плитка шоколада «Гала-Петер»[437]. Я, — продолжал Гумилев, — удивился, почему Блок не ест этого шоколада, если чувствует себя таким слабым. Блок ответил, что шоколад выдан ему КУБУ (Комитетом по улучшению быта ученых) на целый месяц и что он не может съедать в день больше, чем по одной дольке.
Гумилев с возмущением сказал ему:
— Так съешьте, Александр Александрович, все сразу, и будет вам лучше! — Но Блок промолчал…
Рассказывая об этом, Гумилев кипел от негодования:
— Какая ледяная выдержка! Какое бесчувствие! Я бы съел все сразу, и будь что будет!
У слушателей этот рассказ не вызвал удивления. Должно быть, среди нас было большинство таких, кто тоже съел бы все сразу, зная, что завтра не получишь ничего.
Больше мы не видели Гумилева в Союзе поэтов[438].
.................................................................
В один из августовских дней 1921 года — это, кажется, была суббота, выходя в половине пятого из Детскосельского вокзала, я увидела наклеенную на стене четвертушку бумаги с написанным от руки извещением о похоронах Александра Блока на Смоленском кладбище и что вынос тела из квартиры поэта на Пряжке[439].
Я осталась ночевать в городе и утром пошла на похороны. Это были тихие похороны, много полевых цветов на могиле и в руках провожавших. Пришло очень много молодежи, казалось, все знакомые между собой. Шли, крепко взявшись за руки, молчаливо, понимая все значение утраты.
Блок был для нас символом Петербурга, но мы знали, что он слушал «дыхание революции», и понимали, что старая жизнь закончилась.
Возвратясь с похорон, я написала стихи, посвященные Блоку[440], и они открыли мою первую книжечку, которая вышла в свет в голодные дни Петроградской Коммуны и была для меня первой попыткой говорить правду открыто:
Александру Блоку
Не испытали кораблекрушенья В морях неведомых близ Огненной Земли; Не как искатели безумных приключений Мы в эту жизнь внезапную вошли; Нас не манил огонь на дальних башнях, Не старый Рулевой ошибся у руля, Нет, дома, в комнатах, уютных и домашних, Застигнула нас гибель корабля. И выхлестнуты страшною волною В знакомые дома, среди родной страны, — Мы одиночеству, и холоду, и зною, И голоду на жертву отданы. Но прадедов суровое упорство У внуков ветреных еще цветет в крови, И голос родовой, настойчивый и черствый, Еще твердит упрямое — живи! — И мы живем и, Робинзону Крузо Подобные, — за каждый бьемся час, И верный Пятница — Лирическая Муза В изгнании не покидает нас.7. «Эрато»[441]
Это было осенью 1920-го. Мы подружились с Берманом, которого я теперь называла просто Зорей.
Возвращаясь ко мне (он обычно провожал меня) с различных литературных сборищ, — а их было множество в тот год, — мы читали друг другу только что написанные стихи. Зоря писал тогда свои поэтические строки подряд, как прозу. Это объяснялось не только отсутствием бумаги, но и вкусом самого поэта.
Правда, с бумагой было очень плохо, и газеты стали совсем маленькие, но все же в Петрограде выходило много газет на шероховатой и ломкой, чисто древесной бумаге, без всякой примеси облагораживающих тряпок. Книги тоже печатались, и мы расхватывали их вместо булок, так как булок не было.
Однажды Зоря показал мне только что вышедшую книжку стихов Натана Венгрова «Детское»[442]. Книжка мне понравилась, хотя была напечатана на газетной серовато-желтой бумаге, с гравюрами. Зоря пояснил: «Вы думаете, что это ксилография, но эти гравюры сделаны на линолеуме; цинка и дерева сейчас не достать. Вот и мой приятель, замечательный гравер Коля Купреянов, тоже перешел на линолеум».
В Москве тогда издавали много книг, но к нам в Петроград они попадали больше с оказией, в чемоданах приезжих. Зоря сказал мне: «Хорошо был издать и вашу книжку стихов. У вас, наверное, наберется».
Я прикинула в уме: «Штук 30 будет».
«Должно быть больше, — возразил он. — Давайте издадим вашу книгу».
Оказалось, что и Зоря собрал вторую книгу стихов, но не может издать ее из-за того, что типографии национализированы, а издательствам было не до нас, неизвестных авторов.
— Нужно создать свое издательство, — фантазировал Зоря.
— А как это сделать?
— В Москве уже многие молодые писатели составляют общества для издания своих книг. Давайте сделаем это и в Петрограде. Надо создать общество на паях и зарегистрировать его в Отделе печати. Кого вы знаете из желающих напечатать книгу?
Мы стали перебирать знакомых литераторов. Должно быть, многие желали бы напечататься, но мы не всем хотели помочь.
— Вот Оксенов Иннокентий Александрович, поэт. Я спрошу у него, хочет ли он войти в издательство.
Иннокентий Александрович Оксенов, молодой врач, в свое время аккуратно посещал студию в доме Мурузи. На счастье, я встретила его в тот же день, и оказалось, что он будет очень рад издать книгу. Он печатался до революции в «Журнале для всех»[443]. Мы собрались втроем с Оксеновым и Берманом, и Зоря доложил нам:
— Я говорил с моим знакомым в одной из типографий. Он согласен напечатать нас, когда мы создадим издательство. Но нужно набрать пайщиков — трех человек мало.
У меня был на примете еще один пайщик, молодой режиссер и театральный критик Костя Державин, друг моего брата. Он не был поэтом, но много печатался в газетах и журналах и охотно согласился вступить в число пайщиков.
— Напишу что-нибудь о драматургии, — скромно сказал он. — Заглавие сообщу потом.
В тот же вечер у «Серапионовых братьев» я предложила Михаилу Зощенко издать его книгу, — если печатать критиков, то можно напечатать и художественную прозу.
— У меня есть несколько вещичек, и я, пожалуй, дам их в ваше издательство. А какой пай?
— О пае договоримся.
Размер пая мы не обсуждали, а справились у знакомого Зори, типографа.
— Назначьте для начала сто лимонов с человека («лимоны» было ироническое название миллионов рублей).
Через два дня у нас в кассе было пятьсот «лимонов».
Берман написал заявление от руки о том, что группа литераторов Петрограда желает издавать книги, — следовали подписи.
Документ был вручен Зориному знакомому, и через четыре дня мы получили ободряющий ответ: «Давайте рукописи».
Теперь нужна была марка издательства и название его. Мы немного поломали головы и решили не давать никаких «птичьих» названий вроде «Чайка», «Гриф», «Алконост». Мы решили назвать наше издательство именем какой-либо музы, перебрали всех муз и остановились на Эрато, музе лирической поэзии. Хорошее звучное название!
Берман попросил Купреянова сделать марку издательства. Через несколько дней он принес эскиз, на котором была изображена лира. Рисунок нам понравился. Я отрезала кусок линолеума, которым был застлан пол в нашей ванной комнате, и передала его для Купреянова. Но оттиск оказался не слишком удачным. Тогда мой брат раздобыл где-то полметра пальмовой доски, и отныне издательство «Эрато» было обеспечено материалом для гравюр на будущих обложках. Берман пустил свою книгу первой — она называлась «Новая Троя».
В типографии, которой заведовал его знакомый, оказался запас хорошей бумаги. Берман сказал мне доверительно: «Я выбрал елизаветинский шрифт. Советую вам тоже».
Я не разбиралась в шрифтах, но согласилась и стала собирать книжку стихов. Через несколько дней Зоря принес мне образцы шрифтов: действительно, елизаветинский шрифт был очень хорош, — отчетливый и красивый.
Понемногу выяснилась техника работы нашего кооперативного издательства. Пятьсот «лимонов», которые мы собрали, должны были пойти в уплату за бумагу и печатание первой сотни экземпляров. Типография обещала оттиснуть сто экземпляров и дать их нам на руки. Мы сдадим их на комиссию в книжные магазины, — на Литейном проспекте, на Екатерингофском и в «Книжный угол» против цирка. Книжка Зори «Новая Троя» была удивительно красива, мы не могли на нее налюбоваться. Зоря пошел сдавать сто экземпляров на комиссию, а я вплотную занялась собиранием своей книги стихов.
У нас не было редакторов. Мы вдвоем собирали мою книгу, а свою Зоря прочел мне, прежде чем сдать рукопись в типографию. В книге были очень хорошие стихи, но были и рассудочные. Мы не отбирали стихи по содержанию, нам казалось, что автор сам отвечает за свои мысли, — я и сейчас думаю так.
После вторичного обхода книжных магазинов Зоря вернулся очень довольный: было продано 70 экземпляров, деньги ему заплатили наличными. Теперь мы могли выкупить еще сто экземпляров «Новой Трои» и сдать в набор мою книгу — «Знаменья», так я назвала ее.
Я разбила свою книгу на несколько разделов. Там были стихи о событиях, которым я была свидетельницей, о войне, о наступлении Юденича в 1919 году, о детях, о любви. Я не включила в книгу своих старых стихотворений, — мне они казались детскими и манерными.
С напечатанием моей книги получилось недоразумение. Деньги настолько упали в цене, что метранпаж типографии отказался дать распоряжение набирать ее. Зоря долго его упрашивал и в конце концов получил согласие набрать мои стихи и напечатать их, если мы оплатим работу чем-нибудь реальным. Но у нас не было ничего реального: ни масла, ни сахару, ни хлеба. Чем могли мы прельстить безжалостного метранпажа? Но Зоря ходил к нему несколько раз и однажды заявил мне: «Он сказал, что за деньги купить ничего нельзя. Магазины все закрыты, товары конфискованы. Даже бриллиантина для усов найти не может».
И Зоря описал мне метранпажа. Это был очень щеголеватый мужчина, лысый, но с большими усами. Для придания красы усам он всю жизнь пользовался бриллиантином, а теперь аптекарские магазины закрылись и бриллиантина не было. Я подумала: может быть, мне удастся найти бриллиантин по линии своей второй профессии, и на другой же день спросила на работе у нашего районного фармаколога, Исая Григорьевича:
— Вы часто распечатываете закрытые аптекарские магазины. Не попадается ли вам бриллиантин?
— А что это такое? — спросил Исай Григорьевич.
— Какая-то мазь для усов и волос. Ею фабрят, мажут усы и прически. Она придает волосам стойкость, блеск и красивый вид.
Исай Григорьевич посмотрел на меня иронически, но пообещал:
— Завтра с доктором Парушевым мы начинаем осмотр аптекарских магазинов нашего района.
Доктор Парушев был болгарин, который остался в России и всем сердцем принял советскую власть. Он казался грубоватым, но был очень добрый человек. Его я тоже попросила насчет бриллиантина. Несколько дней не было ответа, но как-то на моем столе я нашла 10 запечатанных коробок с надписью «Бриллиантин», а в каждой коробке было по 50 тюбиков.
— Зачем вам это? — спросил Парушев. — Мы эту дрянь выбрасываем. Теперь никто этого не покупает.
— Мне нужно для мужа… Он очень любит…
Парушев улыбнулся и молвил:
— А моей жене не нужен бриллиантин. Ей бы что-нибудь съестное.
Берман с восторгом выхватил у меня коробки и заявил, что теперь мы можем напечатать всех авторов Петрограда. И действительно, через несколько дней первая книга моих стихов была у меня в руках.
Так же, как для книги Бермана, гравюру для обложки резал Николай Купреянов. Гонорар он взять отказался, заявив, что пальмовая доска вознаградила его за все труды.
По той же системе мы разнесли первые сто экземпляров «Знамений» по магазинам. Книга быстро разошлась, и Зоря сказал весело:
— Пусть Оксенов не задерживается.
Оксенов назвал свою книгу «Зажженная свеча»[444]. Затем я стала торопить Костю Державина. Он не заставил себя ждать и вскоре принес каллиграфически переписанную рукопись «О трагическом». На титульном листе он добавил слово «Опыт». Мы прочли его рукопись с большим интересом и сдали в типографию одновременно со сборником первых новелл Зощенко под названием «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова».
Зощенко захотел, чтобы его фамилии не было на обложке, которую по его желанию напечатали на тонкой синей оберточной бумаге. Фамилию он разрешил печатать только на титульном листе.
Рассказы «Виктория Казимировна» и «Аристократка» тогда же получили должную оценку со стороны наборщиков, — они хохотали до упаду, о чем рассказал Зоре метранпаж, а я с его слов сообщила Зощенко. «Как у Гоголя, помните?» — сказала я. Зощенко, видимо, был очень доволен и тогда же подарил мне сигнальный экземпляр с трогательной надписью[445]. Мы стали думать о том, кого привлечь из новых авторов. Груздев предложил свой перевод какой-то книги о пластическом движении, но рукопись была слишком велика, да мы и не хотели печатать переводы.
Я забыла написать о цензуре. В цензуру, то есть в Горлит, наши книги носил Берман. Там просматривали и ставили штамп: Р.В.Ц. (разрешено военной цензурой). Вот и все о цензуре.
Издания «Эрато» имели успех. В Доме литераторов, куда я пришла на очередную субботу, ко мне подходили весьма известные писатели, пожимали руку и цитировали строчки из моих стихов:
Не испытали кораблекрушенья В морях неведомых близ Огненной Земли, Не как искатели безумных приключений Мы в эту жизнь внезапную вошли…Борис Михайлович Эйхенбаум сказал мне: «Я напишу о вашей книге». И он действительно выполнил свое обещание[446].
Но с книгой Зощенко случилась беда.
Через несколько дней — после получения бриллиантина все пошло очень живым темпом — Зоря принес в мое отсутствие пакет и положил мне на стол. Там были экземпляры последних двух книг, выпущенных нашим издательством. Брошюры «О трагическом» я оставила моему брату для передачи Косте Державину, а «Записки Синебрюхова» захватила на «серапионово» собрание, где отдала Зощенко.
Михаил Михайлович отошел с пакетом в коридор и стал его разворачивать. В комнате Слонимского я ждала. «Мне этого не надо», — сказал он, возвратясь через мгновение. Видимо, он обиделся, но за что, этого я не могла понять. Раскрыв книгу, я испугалась: на обложке значилось «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова», а на титульном листе стояло «О трагическом. Опыт». Очевидно, типография перепутала и сброшюровала книгу Миши в другую обложку!
Зощенко хотел, чтобы его книга походила на лубочное издание — рассказы неизвестных авторов с картинками, имевшими большой успех у читателей из народа. Вот почему он не хотел печатать своей фамилии на обложке. Быть может, ему уже приходило в голову, что его обвинят в «мещанстве», как и случилось впоследствии.
На следующий день я показала Зоре эти книги. Он был огорчен, но сказал мне в утешение: «Пустяки, переброшюруем!»
Однако это оказалось не так просто. Метранпаж насытился бриллиантином и заявил: «Дайте что-нибудь реальное для брошюровщиц!»
У нас ничего не было. На этом закончилось наше издательство.
Зощенко очень обиделся и запретил нам брать его книги из типографии. Костя Державин не стал принципиальничать, взял свои сто экземпляров и сорвал с них обложки. Он раздарил их знакомым.
Зощенко так и не взял «Записок Синебрюхова». Впоследствии он напечатал их в другом своем сборнике. На меня он очень долго сердился, но, право, я была здесь ни при чем.
Так под покровительством музы лирической поэзии вышли в свет сборники стихов Бермана и Оксенова, первая книга рассказов Михаила Зощенко, книжка Державина и мой первый сборник стихов.
Да, это было! Беспечный ветер свободы кружил наши головы и окрылял сердца. В моих тетрадях того времени остались стихи, которые не были напечатаны тогда, даже тогда. Вот они:
Пришла. Была. Палила местью, Палила пламенем стыда. Больной подросток из предместья Ее запомнил навсегда. А ты и я, мы будем годы, Благополучно годы жить. В узаконениях свободы Свой ежедневный труд вершить. И помнить. Вольность, твой веселый Внезапно окрыленный всплеск: Задорный топот карманьолы… Ночей октябрьских частый треск…Если цензор, который будет править эту книгу, не окостенел «в узаконениях свободы», хочу верить, что мои воспоминания передадут внукам — и дух, и факты «правды октябрьских дней». Если же еще рано, рукопись подождет.
8. «Серапионовы братья»[447]
В 1920 году я служила врачом на Сан-Галли — небольшом частном заводе на Лиговском проспекте, а утром принимала больных в Гавани. Писала стихи о невском городе, где
В жилах чугунных застыла вода. Зданья в объятьях снега и льда. Дни беспокоюсь и ночи не сплю. Малого мальчика грудью кормлю. Страшен мне шорох, страшна тишина. Поступь тяжелая близко слышна. Матери, встанем живым кольцом, К страшному чудищу станем лицом[448].Около того же времени возник кружок «Серапионовы братья» — так называлось собрание молодых петроградских литераторов. Не помню, как возникло это название. Кто-то принес книгу Гофмана[449] и положил на стол, кто-то вспомнил, что в этой книге молодые люди читали друг другу рассказы, и по этому внешнему признаку мы назвались «Серапионовы братья». Только по внешнему признаку, разумеется. Вопрос о том, с кем мы, ни на мгновение не возникал у нас: для нас было совершенно ясно, по какую сторону баррикады мы сражаемся.
Были годы, когда само это название считалось одиозным[450]. Некий литературный бонза по ошибке назвал их скорпионами, а малограмотность других использовала эту ошибку. Но в становлении советской литературы «Серапионовы братья» сыграли значительную роль. Они были первооткрывателями, пионерами новой эпохи. Пролетарские писатели еще не умели писать, были в плену у высокопарных фраз, ходульных образов. На сторону нового сразу встали футуристы, но из них могли выйти и фашисты (например, Маринетти). Я прошу читателей простить мне сие самовольное отступление от «мемуарного жанра», но я ведь тоже человек и не могу отказать себе в удовольствии сказать правду.
В кружок «Серапионовых братьев» вошли Михаил Слонимский, Константин Федин, Николай Никитин, Михаил Зощенко, Вениамин Каверин, литературовед Илья Груздев и драматург Лев Лунц, несколько позднее Всеволод Иванов. Сначала вообще не хотели принимать поэтов, но я настояла на том, что имею право войти в число членов этой литературной группы.
Илья Груздев, добрый мой приятель, посоветовал мне: «Предложите принять вместе с вами еще одного поэта. Мне приносил свои стихи молодой поэт-кавалерист. Посмотрите его стихи». И он передал мне клеенчатую тетрадь, вроде бухгалтерской, где четким крупным почерком были записаны стихи Николая Тихонова. «Сами», — прочла я заголовок последней небольшой поэмы. Стихи Тихонова мне очень понравились. А в следующую субботу Тихонов уже появился у «серапионов» и прочел «Балладу о гвоздях».
Федин первый взял слово и сказал: «Примем этих поэтов»[451].
Кроме «серапионов» наши собрания посещали двое мальчиков — Николай Чуковский (сын Корнея Ивановича, ныне романист и переводчик) и Володя Познер (видный французский романист и критик, коммунист)[452]. Они оба также посещали студию «Всемирной литературы». Из более старших всегда бывали Шкловский, Эйхенбаум, иногда приходили Ахматова. Замятин, Шагинян[453].
Протоколов не вели, хотя собрания бывали в высшей степени бурными. Надо сказать, что, несмотря на крайне трудные условия жизни, все были полны бодрости — мы твердо верили в победу Революции. На собраниях иногда читали пародии на своих товарищей, шуточные оды (это была моя специальность). Привожу здесь начало первой моей «Серапионовской оды» в том виде, как она сохранилась в одной из моих старых тетрадей:
Законной гордости полна, Смиренно начинаю: Ода! Скажи, о Муза, имена И назови начало рода. Была ли женщиной их мать? Вопрос и темен, и невнятен, Но можно двух отцов назвать: То Виктор Шкловский и Замятин… И вот пришли и, в Дом Искусств Явившись, основали братство, И скоро год второй живут Одною славой, без богатства…[454]Каждый год к 1 февраля, ко дню рождения нашего «братства», писалась новая ода, где пышным слогом, с юмором сообщалось об изменениях в жизни каждого из нас. Кроме меня очередную «вещицу» читал Зощенко. Так он называл свои новеллы, которые радовали нас в этот день.
Брат «летописец» Илья Груздев отбирал у нас эти произведения в свой архив, но Груздев (уже через много лет) внезапно умер, и только в моих разрозненных, беспорядочных тетрадках остались следы наших «пиршеств духа».
Как меняется время… Редактор просит меня рассказать побольше о «Серапионовых братьях». А еще недавно….
Свои произведения «серапионы» на собраниях читали и сразу по прочтении обсуждали, подвергая их жесткой и нелицеприятной, недружественной критике.
Иногда в комнате Слонимского, где происходили собрания, появлялись люди, приехавшие с фронтов Гражданской войны, некоторое время ходили (если их привел кто-нибудь из «своих») и опять исчезали так же внезапно, уезжая обратно на фронт. Бывал несколько раз Гайдар, который тогда еще носил фамилию Голиков, в то время молодой командир Красной армии.
Пожалуй, самым важным в наших отношениях было то, что мы все были интересны друг другу. Каждый из нас прошел через многое — через войну, через революции, каждый пришел из другого круга людей и многое видел по-своему. Первой нашей заповедью было говорить и писать правду. Фальшь и украшательство мы преследовали в себе и в своих товарищах сильнее всего, и эта честность по отношению к тому, что мы писали, была чем-то вроде обета, связывавшего нас. Мы все были атеисты, но в нашем отношении к литературе было что-то общее с верой и сознанием долга. Может быть, поэтому, когда один из самых молодых среди нас, Лева Лунц, предложил назвать наше объединение «Серапионовым братством», мы все ухватились за слово «братство» и даже не подумали о пустыннике Серапионе, которого выдумал Эрнст Теодор Амадей Гофман. В шутку мы называли себя братьями, и остроумного, веселого Лунца окрестили «братом скоморохом». Были ли другие прозвища у остальных братьев — этого я не помню[455], но, нещадно ругая друг друга, мы друг другу помогали в жизни, во всех ее трудных случаях.
Так мы и вошли в литературную жизнь все вместе, так нас представил читающей публике Виктор Шкловский в статье о «Серапионовых братьях», которая была чем-то вроде нашего метрического свидетельства[456]. И среди всех братьев я была единственной сестрой.
Вообще же среди постоянных посетителей собраний «серапионов» бывали и девушки, верные подруги и строгие ценители. Наша дружба с ними тянулась через всю жизнь, хотя некоторые из них выходили замуж на сторону: все же они всегда оставались «серапионовскими подругами»[457].
Название нашего кружка было признано и принято прежде всего Алексеем Максимовичем Горьким, а после него оно стало узаконенным и причинило нам впоследствии не одну неприятную минуту. Некоторые из нас сразу стали пользоваться большим успехом, другие с трудом добились признания, но у каждого из нас был свой почерк, своя жизнь и своя судьба.
9. О Михаиле Зощенко[458]
Расставшись с Зощенко в студии «Всемирной литературы», я встретила его спустя некоторое время у «серапионов». Он прочел свой рассказ «Виктория Казимировна», историю прекрасной полячки. Рассказ очень понравился всем, но никто и не думал тогда, что это рассказ юмористический, — это был собственный, своеобразный сказ Зощенко, его манера говорить о высоких вещах самым простым, будничным языком. Косноязычие рассказчика, обыденного человека, пытающегося сказать своими словами о действительно трудных вопросах и проблемах жизни и миросозерцания, производило то особенное, неповторимое очарование, которое всегда свойственно единственному в своем роде таланту Зощенко.
Вскоре Зощенко прочел нам еще один рассказ, на этот раз не военный, — «Аристократка». Замечательно подслушанная интонация бытовой мещанской речи, умение увидеть и описать своих героев в действии и в раздумье, тонко отобранные зримые детали внешности, поведения, костюма — все это обеспечивало «Аристократке» огромный успех, сначала у «серапионов», а потом и у всех читателей, которые сразу потянулись к новому юмористу.
Мы знали, что он очень вспыльчив, но никогда не показывает этого на людях, в нем была большая выдержка. Совсем молодым он ушел добровольцем на германскую войну, отличался храбростью в боях и за годы войны получил четыре знака отличия и дослужился до какого-то высокого звания — чуть ли не капитана[459]. С первых дней революции он перешел на сторону большевиков и сражался в рядах Красной армии, а после демобилизации поступил в петроградскую милицию, где служил писарем, предварительно перепробовав несколько профессий.
Рассказы Назара Ильича Синебрюхова вошли в первую книгу Зощенко, которая действительно принесла ему громкую славу, предсказанную наборщиками. Уже через два года в «Серапионовской оде», которую я по традиции сочиняла к 1 февраля, годовщине основания «Серапионовых братьев», я написала:
И только Зощенко теперь Живет в обломках старой хазы, И юмористы СССР Валяют под него рассказы[460].Сам Михаил Михайлович на каждом из таких собраний веселил нас специально написанной к случаю остроумной новинкой.
В обычной жизни он был так же неразговорчив и мрачен, каким я знала его во времена студии «Всемирной литературы». Его самого не удовлетворяла та легкая насмешка, которая составляла основу успехов его рассказов. Он много читал, занимался историей, естественными науками, психологией. Одним из первых он отозвался на призыв писать для детей и создал свои рассказы о Ленине, предельно ясные и точные по языку и по мысли. Они имели большой успех.
Но в Зощенко никогда не было зазнайства, даже тени его. Когда его спрашивали, над чем он работает, он обычно уклонялся от ответа, и только самые близкие друзья знали, как упорно он ищет форму для своей мысли. Механизм творчества глубоко интересовал его, и не потому ли он задумал свою повесть «Возвращенная молодость»[461], над которой долго и упорно работал? Обычно он не очень ждал отзывов на свои новые книги, так как его небольшие рассказы расхватывались, едва появлялись на свет. А вот отзывов о «Возвращенной молодости» он ждал с жадностью и относился крайне болезненно к любым высказываниям о ней — будьте мнение рядовых читателей или врачей, педагогов, писателей, критиков.
История литературы может быть рассказана с разных точек зрения — человек убеждается в этом на своем коротком жизненном пути.
Недавно я прочла в одной из недолговечных энциклопедий, что Михаил Зощенко был писатель, которого «довольно много читали в начале двадцатых годов, а потом забыли»[462]. Опровергать такое утверждение значило бы стрелять горохом по пушкам, но, поскольку меня просили написать все, что я помню о Зощенко, скажу, что до Великой Отечественной войны, да и во время ее, Зощенко был одним из наиболее читаемых писателей Советской страны и что имя его стало нарицательным для широчайших кругов читателей. «Совсем как у Зощенко», — говорили люди друг другу, и каждый понимал, что ему хотели сказать.
Все эти годы Зощенко присутствовал в нашей жизни — присутствовал как доброжелательный товарищ, наделенный острым зрением и слухом, поразительным умением отмечать все новое хорошее и все то пошлое, что, подобно сорной траве, вырастало на наших глазах.
Мы, те, кого он считал своими друзьями, радовались его книгам, даже если не во всем были согласны с его мыслями. К Зощенко нельзя было привыкнуть, отнестись как к чему-то надоевшему, старому. В его писаниях всегда было что-то новое, неискоренимо «наше», и когда я пытаюсь представить себе, по чьим произведениям наши потомки сумеют увидеть и понять нашу жизнь во всей многосторонности трех десятилетий с 1920 и по 1950-й, одно имя первым возникает в моих мыслях: Зощенко.
Несколько слов о наружном облике Михаила Михайловича. Он был красив красотой украинского типа, но никогда не поддавался ожирению, как это бывает с некоторыми благополучными писателями. Он всегда оставался строен, подвижен, и на его обычно серьезном и строгом лице улыбка возникала внезапно, обаятельная и пленяющая. Он легко знакомился с чужими людьми и вступал с ними в общение. Очень нравился женщинам и ценил их. У него были маленькие красивой формы руки, и он любил носить хорошие замшевые перчатки. Одевался он всегда скромно и с безупречным вкусом, никогда не выделялся наружностью на улице или в театре, но обладал способностью внезапно «возникать» возле вас. Он любил и умел говорить, чем был занят его ум, но только с теми людьми, чье мнение интересовало его. Он очень чувствовал обиду, хотя не показывал этого и замыкался в себе.
Однажды я сказала при нем, что, читая его книги, невозможно понять, говорит ли он в шутку или всерьез. Он промолчал, но очень рассердился на меня и недолгое время не говорил со мной. Много позднее он сказал об этом кому-то из наших общих друзей, — кажется, Мариэтте Сергеевне Шагинян, и она объяснила ему мою мысль. Он-то сам всегда знал, когда шутит и когда говорит серьезно.
Он был очень удивлен, что его не пригласили на то собрание ленинградской интеллигенции в Смольном[463], когда ему и Ахматовой был нанесен жестокий и несправедливый удар. Обо всем он узнал от друзей, возвращения которых ждал до позднего вечера. Сообщение в газете появилось позднее[464], а вслед за ним и статьи и соответствующие выступления. В те годы осуждающий отзыв в газете мог уничтожить человека, лишить его «огня и воды», заставить внезапно почувствовать себя выброшенным на необитаемый остров. Так произошло и с Зощенко. Его перестали печатать. Только «Партизанские рассказы» — обработка подлинных записей — нашли место на страницах журнала «Новый мир»[465], и то это была лишь незначительная часть сделанного им труда.
Многие знакомые отвернулись от него, даже боялись встречаться с ним. У него были «накопленные строчками»[466] небольшие деньги, и некоторое время он не нуждался в работе для заработка, потом пошло в продажу домашнее имущество. Не имея возможности напечатать рассказ, он пробовал заняться сапожным ремеслом, которому когда-то научился в поисках профессии. Но он не был искусным и модным сапожником, да и мало кто ему давал заказы на босоножки.
Шли годы. Зощенко еще не печатали, но ему дали возможность заняться редактурой и переводами — для заработка, для пропитания.
Однажды, перелистывая в газетном киоске на даче, в Эстонии, новые книги, я обратила внимание на перевод книги неведомого мне финского писателя Лассила. Повесть называлась «За спичками» и была так блестяща по стилю русского текста, так невозмутимо серьезна и смешна неожиданностью интонаций, что я не могла оторваться от чтения, купила немедленно экземпляр. Дома я прочла ее от доски до доски, и впечатление осталось то же. Фамилии переводчика на книге не было. Приехав в Ленинград, я рассказала о своей находке друзьям, и Михаил Леонидович Слонимский сказал мне:
— Так ведь переводил Зощенко — по подстрочнику.
Книга имела большой успех у читателей, ее переиздали, и на этот раз фамилия Зощенко появилась, но на последней странице, там, где печатаются «выходные данные». В следующих изданиях фамилия Зощенко перекочевала уже на титульный лист. При встрече я сказала Михаилу Михайловичу о радости, которую доставил мне его перевод повести «За спичками». Он бледно улыбнулся.
В 1956 году вышла книга избранных рассказов самого Михаила Михайловича, но очень куцая, а уже незадолго до его смерти Государственное издательство выпустило его двухтомник[467], куда вошли его короткие рассказы двадцатых и тридцатых годов.
Несколько лет спустя после его смерти я познакомилась с врачом-невропатологом Киселевой, лечившей жену Зощенко. Она рассказывала мне, как посещала больную Веру Владимировну в «писательской надстройке» на улице Софьи Перовской, как любовалась вначале красивой спальней из белого полированного дерева и стеклянной горкой, на полках которой красовались редчайшие фарфоровые фигурки. С каждым разом этих фигурок становилось меньше, а потом исчезла и сама горка, а за нею и другие предметы обстановки.
В послевоенные годы возникли в Ленинграде коммерческие магазины, где можно было за большие деньги купить сахар и масло тем, кто не получал карточек. Зощенко и его семья были лишены продовольственных карточек. Приходилось продавать вещи. Но ни Зощенко, ни Вера Владимировна не умели этого делать. Они нашли «благодетельную женщину», которая взялась устраивать их вещи и покупала для них еду. Львиная доля, разумеется, доставалась ей.
Тем временем Михаил Михайлович заболел. Это произошло тогда, когда его жизнь стала немного налаживаться. Словно он отпустил какие-то стягивающие его обручи, которые заставляли его держаться стоя, не упасть. Он отпустил их и пошатнулся. У него появилось отвращение к еде, он не мог на нее смотреть, не мог проглотить куска. Вызвать врача из Литфонда он не хотел, и жена не могла уговорить его пойти в поликлинику имени Перовской, находившуюся напротив дома, где они жили. Наконец он появился у невропатолога Киселевой. Она дала ему несколько советов, но Зощенко отнесся к ним иронически, не пошел ни в лабораторию, ни на рентген. Болезнь его продолжалась, он худел и слабел. Через год он снова появился у Киселевой в кабинете. Это было перед концом приема, вечером. Он вошел и, сев у стола, начал рассказывать, что устал, чувствует отвращение к еде, чувствует старость. Киселева поняла, что ему нужно было поговорить с кем-то, выговориться, а в ее советах он не нуждается. Он не спрашивал ничего. Доктор Киселева слушала его, иногда поддакивала, произносила «да» или «гы», потом пришла санитарка и сказала, что поликлиника закрывается. Зощенко поклонился и ушел. Через несколько дней он пришел снова в тот же час перед закрытием поликлиники, когда ни в приемных, ни в коридорах не было людей. Он снова заговорил о жизни, об усталости, о старости. Доктор слушала его молча. Он ушел, когда стали закрывать кабинеты.
Так приходил он еще несколько раз. Потом Киселева заболела воспалением легких и прекратила приемы в поликлинике. Вскоре Зощенко умер — 22 июля 1958 года.
Я не была на его похоронах — меня не было в Ленинграде.
10. Мое знакомство с Константином Фединым[468]
С Фединым я познакомилась в 1920 году, когда Илья Груздев привел меня в Дом искусств[469], в «Обезьянник» — так назывался нижний этаж дома купца Елисеева на углу Мойки, Невского и Морской, который советское правительство отдало молодым и старым писателям и критикам, у кого не было собственного угла в городе, — тем, чье перо должно было служить революции. Здесь жили Аким Волынский, Ольга Форш, Александр Грин, Мариэтта Шагинян, Зощенко, Шкловский, Слонимский, Рождественский, Пяст и ряд других.
Комнаты — это были бывшие «людские» — не отапливались. Единственным теплым местом в Доме искусств была большая барская кухня, когда-то сверкавшая белыми кафельными плитками, никелированными крючками, чайниками и тазами, большим тазом, вмазанным в плиту. Сюда прибегали утром и вечером за кипятком, здесь отогревались и возвращались обратно в свои холодные берлоги.
Железная койка, деревянный столик и стул — вот вся обстановка комнаты: кто приходил, тот садился на кровать или приносил стул с собою. Федин часто бывал здесь, а жил он где-то на стороне, снимая комнату у квартирной хозяйки. Приходил он к Михаилу Слонимскому, который тогда уже не был секретарем Горького, но часто встречался с Алексеем Максимовичем и постоянно рассказывал ему о начинающих литераторах, живущих в Петрограде. Молодые ходили тогда в Дом искусств и в студию «Всемирной литературы». Иные приходили просто «на огонек» (литературный огонек!). Это были люди, прошедшие через войну и революцию, тянувшиеся к литературе, писавшие, мечтавшие стать писателями.
В те годы люди сближались очень быстро. Прежде всего они выясняли, кто их собеседник — «белый или красный», — «белые» были для нас бесспорными врагами. Слонимский был красный, Федин был красный, Зощенко был красный, так же как и молодой Каверин, и Николай Никитин, и Илья Груздев, и сибирский партизан Всеволод Иванов, и красноармеец Николай Тихонов.
Любовь к литературе сблизила их, они стали встречаться, читать друг другу написанное. Они спорили немилосердно, обличая друг друга в штампах, мещанстве, неумении скомпоновать рассказ. Сама по себе образовалась литературная группа. Мне рассказывал о ней Илья Груздев, с которым я познакомилась в студии «Всемирной литературы», и он же привел меня в Дом искусств, в «Обезьянник».
Почти все присутствующие были в солдатских шинелях, а снимать их они не могли, так как толстый слой льда покрывал стекла окон — и снаружи и внутри. Печка-«буржуйка», чья длинная, причудливо изогнутая, прокопченная труба проходила через комнату, мало грела: отапливалась она случайными запасами исписанной бумаги, старыми папками, «делами», отчетами… Но нам не было холодно.
Здесь Федин в тот день, когда я впервые пришла сюда, прочел свой рассказ «Сад», только что написанный им. Мне этот рассказ очень понравился. Я была поражена, как строго его разбирали, подвергая жестокой критике, не щадя самолюбия автора. Было не очень светло, так как свешивавшаяся с потолка на проводе электрическая лампочка светила лишь вполнакала, — это был обычный в то время в Петрограде режим экономии электроэнергии. Тогда время от времени электростанции выключали одни районы, чтобы обеспечить светом другие, какое-нибудь собрание или спектакль.
Однако я ясно видела, как бледное глазастое лицо Федина то вспыхивало румянцем, то бледнело. Несколько раз он пытался возражать, но Груздев, который вел собрание, спокойно остановил его: «Подожди, Костя, ты скажешь после всех».
Мне было приятно услышать, как Зощенко как-то смущенно, но решительно сказал: «А мне эта вещица нравится. По-моему, очень поэтично».
Федин был худой, с бледным тонким лицом, с гладко причесанными светлыми волосами. У него были необыкновенно лучистые глаза и умная улыбка. Он единственный из присутствующих снял шинель, прежде чем начал читать, и под нею оказалась аккуратная гимнастерка, хорошо прилаженная к его стройной фигуре.
После собрания мы пошли с ним вместе — он жил неподалеку от меня, — и по дороге рассказывал о своих впечатлениях от Волги, куда недавно ездил на родину по какому-то семейному делу, о страшном голоде, который начался уже тогда в Поволжье. Меня потряс его рассказ о вымершем от голода городе Марксштадт, — там жили когда-то немецкие колонисты, и столько их поумирало от голода, что город получил прозвище «Штербштадт» — Город смерти. Тогда же я узнала от Федина, что он был в плену в Германии, а потом, вернувшись в Россию, работал в качестве переводчика с немецкими военнопленными. Мне тоже пришлось в свое время встретиться с немецкими военнопленными — может быть, с теми же, с которыми сталкивался Федин. Я была врачом поезда, который отвозил немецких пленных на родину, то есть довозил их до Пскова, где тогда стояли немцы, а там мы передавали их военному коменданту города Плескау — так именовали немцы старинный русский Псков! Я рассказала Федину о том неожиданном для меня впечатлении развала немецкой армии, которое создалось у меня в Пскове при виде десятков немецких солдат, торговавших из-под полы шнапсом, коньяком, сигаретами.
Федин сказал мне: «Да, они стали совсем другие, немцы. Я хорошо узнал их за годы войны и плена. Я напишу о них. Но надо время. Это большое полотно».
Рассказы Федина о голоде в Поволжье были необычайно ярки. Придя домой, я под впечатлением от них начала писать стихотворение «Штербштадт» и поставила к нему эпиграфом слова Федина: «Марксштадт — Штербштадт — Город смерти»[470].
На одном из следующих собраний в комнате Слонимского я прочла это стихотворение вслух. Федин похвалил его, и мне это было приятно.
Константин Александрович был старше всех в нашей группе. Он также был скромнее всех. Казалось, в нем нет того задора и наскока в ниспровержении старых ценностей, которые отличают молодых. Но мы все очень прислушивались к тому, что скажет Федин, и вскоре его узнали в литературной среде Петрограда.
Кроме Дома искусств в нашем городе тогда имелся Дом литераторов. Этот дом помещался на Бассейной улице, и там в самые голодные дни Северной Коммуны устраивались литературные вечера и лекции. У Дома был свой печатный журнальчик — «Вестник Дома литераторов». У Дома было также и правление. В конце года, воспользовавшись неизрасходованными средствами, правление объявило литературный конкурс на лучший небольшой рассказ на современную тему. Объявление о конкурсе появилось в «Вестнике Дома литераторов» и было наклеено на стекло входной двери Дома. Были обещаны три премии за лучший рассказ. Рассказы представлялись под девизами.
Однажды Аким Волынский, председатель жюри конкурса, встретив Михаила Слонимского, сказал ему, что какой-то неизвестный прислал превосходный рассказ под названием «Сад». Ему присуждена первая премия, но автор, которого пригласили прийти, еще не явился.
— Не покажете ли рассказ? — спросил Слонимский.
— Охотно.
На другой день мы поздравляли Константина Александровича с получением первой премии за рассказ «Сад».
Вскоре этот рассказ был напечатан отдельной книжкой[471].
11. Всеволод Иванов[472]
Всеволод Иванов позже других вступил в «Серапионовы братья». В один зимний вечер он появился в комнате Слонимского, в тонкой красноармейской шинели на плотных плечах, в русских сапогах, с взъерошенной гривой белокурых волос, из-под которой сверкали и кололи серые некрупные и отчаянные глаза.
«Этот новый у вас чистый разбойник!» — кричала в ухо Мариэтте Шагинян Вера Дмитриевна, бывшая елисеевская нянька, теперь пестовавшая маленькую черноглазую Мирель, дочь Мариэтты. «Чисто сибирский уголовник, упаси господи! Ефим-швейцар говорит, что узнает их сразу, этих Каинов».
— Ничего не уголовник, а действительно сибирский, но партизан. С Колчаком сражался, и сибирский ревком послал его в Петроград учиться, — вразумительно отвечала Мариэтта.
Слух о сибирском партизане, командированном сибирским ревкомом в Петроград учиться на писателя, быстро распространился в кухне елисеевского дома, но вскоре узнали о приезде нового писателя и в «Петроградской правде», куда он принес свой первый рассказ о партизанах. Говорили, что это лишь его ранний рассказ, а он написал их много. Все «серапионовские девушки» с нетерпением ждали его появления в комнате Слонимского. Он оказался веселым, немного застенчивым парнем и, разговорясь, рассказывай необычайные вещи о своей жизни в Сибири, о том, как во время голода в одном районе, в зоне вечной мерзлоты, обнаружили тушу мамонта, и ревком отдал ее в распоряжение продовольственной управы, которая и распределила мясо по 100 и 150 граммов на человека в зависимости от его категории.
«Но ведь эта мамонтятина лежала в земле не одну тысячу лет! — возражали мы. — Разве можно есть такое старое мясо?»
Всеволод Иванов спокойно объяснял, что мороз сохраняет продукты и мясо осталось в земле таким же свежим, как если бы лежало в настоящем леднике. Те из граждан, на чью долю выпало достаточное количество мамонтового мяса — в зависимости от размеров семьи, — делали из него отбивные котлеты, а некоторые даже превращали его в шашлык. Мясо очень вкусное и напоминает медвежатину.
Но все эти рассказы были лишь дивертисментом, а когда Всеволод Иванов прочел свой рассказ «Синий зверюшка» о молодом парне Ерьме, который собрался бежать из сибирской глуши и прийти на помощь людям, но никак не мог вырваться из плена природы сибирской, трижды убегал до Иртыша и трижды возвращался обратно на свой единый человеческий след — а следов зверей было множество — и стал лицом к лицу с кулаком Кондратием Никифоровичем, толстым, как стог сена, — тогда, когда он прочел все это, мы слушали эту историю, как волшебную сказку, и даже не разбирали, как она сделана. В тот же вечер Всеволод Иванов был принят в «серапионы».
После этого вечера он две недели не приходил в комнату Слонимского, и Федин, который его привел к нам, объяснил, что сибирский партизан замерз в Петрограде в своей поношенной шинели и теперь шьет себе куртку из шкуры белого медведя, которую привез из Сибири. Действительно, мы скоро увидели Всеволода Иванова в новой, доходящей до колен куртке из необычайно пушистой белой медвежьей шкуры. Скоро уже его знали по этому признаку и, завидев у подъезда Госиздата белую меховую куртку, говорили: «Это Всеволод идет охмурять издателя и редакторов».
А в сборнике «Серапионовы братья», изданном в 1922 году издательством «Алконост», Всеволод напечатал этого «Синего зверюшку», который очень понравился и читателям, и критикам. Таково было торжественное восхождение звезды Всеволода Иванова.
На последней странице того же сборника, где дан список книг «Серапионовых братьев», напечатано, что вышли в свет или готовятся следующие книги Всеволода Иванова:
«„Партизаны“, повесть, издательство „Космист“, Пбг. (в продаже).
„Кургамыш — зеленый бог“. Сказки.
„За спиной моря“. Рассказы (печатаются).
В издательстве „Эпоха“, Петербург:
Том 1. „Цветные ветра“. Повесть (печатается).
Том 2. „Ситцевый зверь“. Рассказы (тоже).
„Лога“. Книга рассказов (готовится).
В издательстве Главполитпросвета, Москва:
„Партизаны“. Повесть (в продаже)».
Для только что появившегося в Петрограде молодого писателя — неплохое начало!
Правда, что Всеволода Иванова с первых же его шагов в литературе отметил Горький.
Всеволод Иванов прекрасно пришелся в нашу голодную и прекрасную жизнь начала двадцатых годов. Нам уже казалось, что он был в ней всегда, — и не только его друзьям, но и читателям его книг, и зрителям, которые смотрели его «Бронепоезд», и актерам наших театров, в чьей жизни постановка «Бронепоезда» означала перелом. Но это было уже в 1927 году в Ленинграде, в Петрограде же, пятью годами раньше, фигура Всеволода была так романтична, что наше «живое кино» создало импровизированную постановку под броским заглавием «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова», а влюбленная в него женщина даже пришла к «серапионам», желая выяснить правду об этих бриллиантах. Сила таланта и убедительность его были таковы, что, когда он написал «Приключения факира»[473], никто не сомневался в том, что он действительно «работал факиром», служил в цирке, пережил тысячи приключений.
В полутемном заиндевевшем Доме искусства по субботам устраивали вечера «живого кино», после которого все, участники и зрители, танцевали под звуки рояля, за который усаживали кого-нибудь из молодых композиторов. Музыка громко разносилась по пустым залам и сопровождала пары вниз по парадной лестнице со стеклянными канделябрами в форме деревьев, на которых в четверть накала тлели лампочки. Потом, пробежав вихрем по нижнему этажу, мы возвращались наверх, и музыка встречала нас.
Всеволод танцевал с другими не умеющими танцевать, не снимая своей куртки из белого медведя. Помню, как испугалась его облика молодая студентка, пришедшая в Дом искусств, но он, успокаивая ее, только сказал ласково:
— Вы не бойтесь! Я вас не потрогаю.
Эти успокаивающие слова вскоре стали у нас поговоркой.
Всеволод первым из «серапионов» уехал в Москву и остался там. С этих пор я только слышала об его успехах, читала его новые произведения в журналах, а в дни наших «серапионовских» годовщин неизменно слушала его поздравительные телеграммы. Иногда он приезжал в Ленинград и вместе с нами встречал наш «серапионовский» день рождения, 1 февраля.
Его литературная работа принесла ему известность и любовь читателей, но он по-прежнему был необычайно легок на подъем и не стремился к личному благополучию.
Через несколько лет, в 1934 году, я снова встретилась с ним в Москве на Первом съезде писателей.
Ленинград получил мало делегатских билетов, и мне с извинениями вручили гостевой билет, хотя я была членом литературной организации с самого начала советских литературных организаций — с возникновением Всероссийского Союза писателей.
Меня никогда не интересовала табель литературных рангов, и об этом знали. Но были и такие товарищи, которые смертельно обиделись бы, если бы им дали гостевой, а не делегатский билет, — так мне сказали.
Было очень торжественно, всюду стояла охрана. Но когда я хотела войти в зал, меня остановили. «С гостевым билетом на хоры!» — заявил мне сотрудник учреждения, проверяющий билеты. Все мои товарищи заторопились и вошли в зал, покинув меня. Не будь это так неожиданно и несправедливо, я спокойно отправилась бы на хоры, но рядом со мною были мои ученики, недавние слушатели литературных кружков, и они входили полноправными гражданами в украшенный флагами зал, а мне предстояло выйти на улицу, вновь пробиваться через толпу жаждущих сенсации любопытных и отправиться на хоры. От чувства несправедливости и обиды я расплакалась и не могла сделать ни шага. Я слышала, что в зале зазвенел колокольчик председателя. Меня оттеснили к стене.
В это время с улицы вошли несколько московских писателей, кивнули мне головой и, отстранив контроль, направились в зал. Среди них был и Всеволод Иванов.
Увидев меня, он остановился, взглянул в мое заплаканное лицо и, ни о чем не спросив, просто взял меня под руку и прошел мимо контролеров в зал. Твердо держа меня под руку, он направился к первым рядам, где остались свободные места, глазами поискал, где бы сесть, и, предложив мне стул, сел рядом со мной. Собрание уже началось, уже выбирали президиум, приходили делегации, выступали с приветствиями, — не помню уж, как это было, но торжественно, трогательно, величественно. Помню только, как в один из перерывов Всеволод принес мне из секретариата полноправный билет на посещение съезда с парадного хода, на правах делегата.
На следующих заседаниях мы с ним сидели в разных местах и встречались только глазами. Издали я видела, что он хорошо одет, выбрит, «ухожен». Но взгляд у него оставался такой же, как в те дни, когда он ходил по Петрограду в куртке из шкуры белого медведя.
Жизнь разбросала «Серапионовых братьев», они утратили молодость, время изменило их. Но Всеволод Иванов если не остался молодым, то изменился меньше некоторых других.
В январе 1957 года я оказалась в Переделкине, где мне предстояло прожить двадцать шесть дней в Доме творчества. Я побывала в гостях у Каверина, который жил на соседней улице. Он позвал меня к Всеволоду на 1 февраля:
— Давай встретим годовщину «серапионов», как когда-то. Позовем Федина и Зою. — (Зоя Никитина была одной из наших «серапионовских девиц»), Так мы и сделали.
Трудно сбежать от любопытных соседей по Дому творчества, — всякий норовит спросить: «Куда это вы после ужина, на ночь глядя?» Но говорить нельзя — ведь завтра не будет отбоя от любопытных, все будут расспрашивать: «Ну, как было? Как вы встретились? А как держал себя Федин?» Ведь Федин официальное лицо[474], а даже упоминание о «Серапионовых братьях» в Союзе писателей до сих пор считается одиозным!
И вот я решила сбежать потихоньку, встретиться с Кавериным на улице у фонаря, а оттуда пойти к Ивановым. Каверин и его жена, Лидия Николаевна Тынянова, уже ждали меня. Через полчаса мы сидели за большим столом в жилище Всеволода Иванова.
Большая светлая столовая, полки с книгами, диваны, кресла, картины и рисунки на стенах — очень светло, уютно, видно, что все устроено умелой женской рукой. Каверин познакомил меня с хозяйкой дома, женой Всеволода, Тамарой Владимировной. Сам Всеволод еще занят, у него в кабинете приезжие молодые писатели, но он скоро освободится. За столом пьют чай, идет разговор о выставке картин Дрезденской галереи, которую показывают в Москве. Приходит старший сын Всеволода, художник Михаил Иванов, домашние. Лидия Николаевна рассказывает мне, что младший сын Кома[475]в Москве. Он филолог и кибернетик.
Приходит Всеволод. Поседел, уже видно, что немолод, а улыбнется — и лицо просияет застенчивой улыбкой, как у того сибирского партизана, который по совету Горького пришел к нам тридцать пять лет тому назад в Петрограде.
Почти сейчас же вслед за ним появляется Федин с дочерью Ниной и бывшей «серапионовской девицей» Зоей Никитиной. Рукопожатия, обмен впечатлениями: все, к сожалению, уже немолоды, но все еще полны сил.
Тем временем Тамара Владимировна незаметно сервировала на стол — вино, закуски. Пьем за «серапионов», за погибших и пропавших без вести друзей, за тех, кто в Ленинграде.
Как бывало на «серапионовских» встречах, кто-то должен читать недавно написанное. Каверин читает о последней встрече с Александром Фадеевым — за несколько дней до самоубийства последнего.
Просят меня прочитать стихи, и я читаю только что написанные стихи о возвращении в Ленинград после войны. Потом мы говорим о войне, вспоминаем, где кто был, кто что сделал. Все мы хотим написать еще многое, — у каждого из нас в собственном плане новая книга, которая пишется или еще только задумана, а материала для нее без конца.
Тост сменяется тостом. Пьем и за «серапионовских девиц», из которых многие стали женами писателей, верными их подругами. Пьем за хозяйку дома. И тут я вспоминаю, что живу не дома, а в Доме творчества, где к ночным отсутствиям относятся с подозрением. Товарищи понимают, что на старости лет я должна беречь свою репутацию, и хозяева соглашаются отпустить меня. Вслед за мной поднимаются и Каверин с Лидией Николаевной, и Федин со своими дамами.
Я прощаюсь с Всеволодом так, словно еще встречусь с ним через неделю на «серапионовском» собрании. И мне кажется, что он такой же, как тридцать пять лет тому назад, только волосы седые. И глаза такие же колючие, отчаянные, дерзкие.
Потом, по старинному обычаю, мы провожаем Федина до его дома и ждем, пока ему откроют калитку, а после Каверин с Лидой провожают меня до входа в Дом творчества и ждут на улице, пока я войду в дверь. Меня встречает дежурная и сообщает, что обо мне беспокоились соседи и сестра-хозяйка и что не полагается уходить на весь вечер без предупреждения.
Шесть лет минуло с тех пор, как я видела Всеволода. Прошли XXI и XXII съезды партии[476]. Снова жили с нами некоторые из тех, кого мы считали давно умершими. У нас, людей старшего поколения, появились если не новые друзья, то новые привязанности.
В 1961 году я заново познакомилась с Владимиром Ивановичем Дмитревским, комсомольцем первых послеоктябрьских лет. Это он в свое время создал книгу «Бей, барабан!» о начале пионерского движения в Туле. Теперь он заведовал отделом прозы в журнале «Нева» и хотел напечатать там мои «Воспоминания о двадцатых годах»[477], в том числе и о Всеволоде Иванове. Зимой 1962 года мы часто встречались с Владимиром Ивановичем. Приехав из Москвы, он рассказал мне, что добыл для журнала две интересные рукописи: новый роман Ефремова «Лезвие бритвы»[478] и новую повесть Всеволода Иванова. Всеволод назначил Дмитревскому свидание на своей городской квартире в Лаврушинском переулке. Он недавно вернулся из больницы, где подвергся серьезной операции, но выглядел хорошо и был полон сил. Он согласился дать для «Невы» свой новый небольшой роман, названный им «Вулкан», но выразил сомнение, решится ли «Нева» его напечатать, — ведь «Новый мир» не рискнул это сделать.
Роман был написан на острую современную тему о борьбе старого с новым в архитектуре. Один из героев романа, маститый архитектор, продолжает цепляться за перегруженный украшениями монументальный стиль сталинской эпохи и стремится уничтожить своего соперника, носителя новых прогрессивных начал.
Впрочем, и в «Неве» этот роман тоже не появился: преемник Дмитревского в редакции нового состава тоже не решился напечатать его[479]. Дмитревский с восхищением рассказывал, как молодо и свежо были написаны Всеволодом эти страницы.
В Дмитревском я видела человека, который совсем недавно лично встречался с Всеволодом и находился под обаянием его личности и таланта. Мне приятно было, что друг моей молодости и в пожилых годах сохранил ясность мысли, яркость слова и силу суждения о людях и об искусстве.
С нетерпением я ожидала появления новой повести Всеволода, но она не появлялась, а весной пришла весть о том, что Всеволода Иванова не стало.
12. Николай Никитин[480]
Николай Никитин написал когда-то, что первый свой рассказ увидел во сне, так и я увидела во сне Колю Никитина таким, каким встретила его в 1921 году у «серапионов», — поджарого юношу в потертой, но чисто выстиранной гимнастерке, длинноротого, с чуть выпуклыми светло-голубыми глазами, внимательно глядящими на меня из-под очков. Ничего замечательного в нем не было, — самое обыкновенное лицо, но, когда он начинал говорить, все слушали его не отрываясь. Недаром в нашем братстве он слыл ритором, или, как его называли в шутку, «златоустом», — «брат Златоуст».
Возможно, что у нас были более талантливые товарищи, рассказами которых люди заслушивались, — такие, после кого никто уже не мог выступить, не померкнув на весь вечер, но Колю Никитина мы всегда слушали с интересом: в его словах была мысль, а не только образ, он не только рассказывал о том, что с ним случилось, чему был свидетелем, а мобилизовывал себя и слушателей, заставлял обдумывать то, что произошло.
Голова у него была удивительно ясная и в 20 лет, и в 60. В марте 1963 года, то есть за год до смерти, он писал мне:
«…Печаль! Смотрел меня нервный патолог. Удивился очень… „Вы знаете, во всем склероз, но что касается головы, она у вас всегда ясная, светлая и чистая. Ни малейшего признака склероза“.
А я и сам это чувствую, когда в мыслях паришь, а руки… Ручки устали от штурвала. В сем пункте быстро сдаю… Эх, написать бы еще одну штуку! …Старый рубака должен умереть на коне.
Мне хочется взять маленький чемоданчик, поехать куда угодно.
Эти тревоги сердца не покидают меня до сих пор… И вот уехать невозможно, этого я позволить себе не могу — не потому, что врачи запрещают, а потому, что на сие нет пороху в пороховнице! Нет…
И все-таки я надеюсь дождаться, и будет минута, когда, взяв посох странника, я куда-нибудь двину.
До встречи, дорогая моя сестра…
Эк, расписался! Прости. Сие от возраста! Да-с.
Твой Н.Н.».
Помню, как мы слушали его рассказ «Дези», о тигре, родившемся в клетке в России в 1919 году, как он переносит голод, как бежит на волю, где его пристреливают. Манера навеяна рассказами австрийского писателя Петера Альтенберга, его коротенькими новеллами. Быт наш. Рассказ написал в дореволюционной манере, беспросветный. Так мы и оценили его у «серапионов». В 1922 году рассказ был напечатан в сборнике «Серапионовы братья» в издательстве «Алконост». По реалистической силе письма здесь уже заложено многое из того, что нравилось читателям в книгах зрелого Никитина.
В те годы, когда мы начинали, никто из нас не думал о том, когда и где будет напечатан рассказ или баллада. Как-то выходило само собой, что выпускался в свет новый альманах или приезжал из Москвы редактор нового журнала, и все, что было написано, появлялось в печати. Чудное время, строгое время! Иногда после напечатания рассказа или поэмы следовала критическая статья в газете, где автора разоблачали, обвиняя в буржуазной идеологии.
Но тогда слово официальной критики еще не было безапелляционным приговором и следующий за этим новый рассказ или поэму провинившегося автора все же печатали, за него шел гонорар, автор не умирал с голоду. Да и много ли нам было нужно тогда? Хлеб, масло и сахар мы получали по карточкам, их у нас не отбирали за плохой рассказ, сапоги и платья нам присылали по ходатайству Горького, молодость у нас была собственная. Все мы были веселы и жизнерадостны, а Коля Никитин, пожалуй, больше всех отдавался радости жизни.
Он очень любил танцевать, и в этом у него было преимущество перед многими из нас, не умевшими пройти в паре под музыку, стеснявшимися своего тела, собственных движений. Несколько позже у нас появились джазы, распространились европейские танцы, и все пролетарские писатели научились танцевать, и даже в Союзе писателей организовали кружки танцев, куда стали приходить и жены и сестры писателей. Впрочем, это было значительно позднее, а пока по анфиладе комнат Дома искусств Коля кружился в вальсе с Зоей[481], первой своей женой, или с Ириной Щеголевой, одной из самых красивых женщин Петрограда, или еще с кем-нибудь из девушек, украшавших наши веселые вечера.
Никитин писал периодами. Полгода жил, не делая, в сущности, ничего, встречаясь с людьми, познавая мир. Иногда он заносил в свою записную книжку что-нибудь, что могло пригодиться, но не истории людей, не прочитанный в книге случай, нет!
Он набирался впечатлений, давал им перебродить в себе и надеялся на одного себя, на свою память, на свой вкус, на свое воображение. Когда он чувствовал, что в жизни и в работе должен произойти перелом, то делал так, как написал мне перед смертью: брал чемоданчик и уезжал куда глаза глядят. Один раз он уехал так в Азию, второй раз — на Север. Так появились два значительных романа: «Это было в Коканде» и «Северная Аврора»[482].
Интереснее всего были для него люди, самые различные люди. Он легко, без труда сходился с людьми разных профессий, принимал участие в их жизни и так же легко отходил: когда писал для театра, дружил с актерами, певцами и балетными, хотя не сочинял ни балета, ни оперы. Одно время сблизился с Алексеем Николаевичем Толстым, вместе с ним проводил время. В обоих было много общего — легкое отношение к жизни, любовь к ней, любовь к слову.
Вспоминая о Никитине, я не могла бы сказать, что он был героем в жизни или искателем правды. Нет, эти черты были ему далеки, да и никто не мог требовать от него ничего такого. Он оставался верен друзьям своей юности, всю жизнь интересовался ими бескорыстно, без тени зависти. Несколько лет тому назад, когда он уже был очень болен и перенес тяжелую операцию, Пушкинский Дом в Ленинграде устроил чествование Константина Федина. Все, кто хорошо знал Федина, были приглашены рассказать о встречах с ним. Был приглашен и Никитин, но не мог участвовать, будучи прикован к постели. Получив от меня сочувственное письмецо, Коля немедленно ответил длинным посланием. Вот его текст:
«Лизочка, дорогая моя, спасибо за писульку и за память.
Я бы очень хотел видеть тебя, но сама знаешь, что не могу и тебе ко мне тоже нельзя, ибо на пятый этаж по моей лестнице подняться невозможно, — я буквально отрезан от земли, своего рода „космонавт“.
Так напиши сему „космонавту“, если не лень, что же было в Пушкинском Доме? Антиресно все-таки! Чьи там были воспоминания? С какой у кого температурой? Пиши, как вообще все прошло? Был ли народ, ет цетера[483].
Ник.
P.S. Начал пробовать „творить“. А то я уже разучился за последние полгода (да вру — больше!) делать что-нибудь дельное. Соскучился по работе, как некогда мужики тосковали по пахоте. Хочется мне напахать тут кое-что, удивить публику. Да боюсь, хватит ли силенок… Ну, ладно. Страшно подумать, с какими перерывами течет наша литературная деятельность…
Вот нынче я подал на пенсию… Когда начались хлопоты, люди стали удивляться:
— Да что сие означает? Ник. Ник.[484], вы пропустили 6 лет! Сколько денег!.. Это ведь подарили сто тысяч, да больше!
И так далее!
„Ну и что? — подумал я. — Ну подарил. Прожил же!.. По крайней мере, я не был пенсионером“. Но нынче, увы[485], вздумал себе обеспечить тыл… Но помимо сих нашивок пенсионных, большего себе позволить не хочу. Да и не имею права».
Дорогой брат ритор! Ты с честью вышел из этого трудного периода, который ожидает нас, — всех без исключения.
13. Лев Лунц[486]
Я хочу написать теперь о том, кто был самым живым, самым близким мне из «серапионов»[487]. Но память с трудом освобождается из-под груза годов. Быстрое богатое воображение Льва Лунца пылало, словно свеча, зажженная с обоих концов. Так раскаляясь, падает звезда, и от нее на небе не остается ничего. Много было задумано, немного написано, мало напечатано, но не осталось почти ничего.
Что он написал? Рассказ «В пустыне», три пьесы — «Вне закона», «Обезьяны идут», «Бертран де Борн»[488]. Множество блестящих сценариев для «живого кино». Несколько статей по вопросам истории литературы[489].
Это он придумал название для «Серапионовых братьев». Казалось, оно навсегда, но кружок начал распадаться. Некоторое время еще действовали законы притяжения, потом прекратились и они — остались только духовные связи.
Лунц был смертельно болен, врачи приговорили его к скорой смерти, когда ему было всего около 20 лет. В те годы в нашей стране его лечить не умели. Горький настоял на том, чтобы отправить его за границу, в Германию, в гамбургскую клинику. Лева не хотел уезжать. Знал ли он о своей близкой смерти, мне неизвестно, но он не хотел думать о ней. Письма, которые он посылал друзьям в Россию и получал от них за границей, были последними нитями, которые связывали его с жизнью. У меня тоже сохранились его письма[490], написанные им в последние месяцы его жизни уже неровным почерком, — некоторые буквы он пропускал, — ведь у него было тяжелое септическое заболевание. Скоро его отец прислал мне из Гамбурга конверт с траурным ободком.
…А он любил веселый смех. Высокий свет и пенье строк, А он был здесь милее всех, Был умный друг, простой дружок[491].Говоря о Лунце, нельзя не рассказать подробнее о «живом кино». Каждую субботу — а может быть, это были пятницы — в Доме искусств устраивалось «живое кино». Его изобретателями и организаторами неизменно были Лев Лунц и Евгений Шварц.
В те годы немого кино весь город увлекался авантюрными приключенческими фильмами, американскими или немецкими, где под музыку тапера на экране мелькали головокружительные судьбы людей — убийства, похищения, погони, борьба благородных сыщиков с негодяями, грозящая ежеминутно гибелью в пожаре или пропасти, сверхъестественные опасности и чудеса, подлость и благородство.
Кинематограф, который в дореволюционные годы был только забавным развлечением, шуточной игрой, вдруг открыл перед нашими глазами свои необъятные возможности: мгновенные переброски во времени и пространстве, путешествия в любые эпохи и страны, зрелища искаженного страстью лица человека так близко и таким «крупным планом», как никогда не увидишь его в театре и даже в жизни, встречи запросто со зверями пустынь и джунглей — словом, мы получили весь мир в свое распоряжение.
Однако нам недостаточно было смотреть «Багдадского вора», или «Кабинет доктора Калигари», или «Знак Зорро»[492], мы должны были взять в свои руки настоящее и сделать из этого игру.
Раз в неделю в Доме искусств наши товарищи придумывали необычайные истории, в которых героем мог быть любой, известный нам по имени или вымышленный человек, и даже мы сами. Это напоминало старинный театр дель арте.
Лев Лунц, молодой актер Евгений Шварц и Михаил Зощенко были постоянными авторами этих сценариев. Мягкий юмор Зощенко смягчал буйный полет фантазии и беспощадность его соавторов. Удаляясь на 10 минут в соседнюю комнату (а зрители уже сидели в зале), актеры быстро составляли сценарий и распределяли роли между всеми пришедшими на наш очередной сеанс. Авторы имели право сделать любого из нас актером, вызвав его из зала, — отказываться от ролей не полагалось, да никто и не собирался отказываться. Если же по ходу действия требовались верблюды, лошади, тигры или слоны, то вызывали неизменно присутствовавших Колю Чуковского, Вову Познера, Гарика Ходасевича[493] или Диму Форш, и они самозабвенно изображали все, что надобно было по ходу действия. Если нужно было изобразить море, те же юнцы охотно забирались под драгоценный ковер купцов Елисеевых, устилавший пол в зале, и барахтались под ним, изображая штормовое море и высочайшие валы.
Тапером был кто-нибудь из музыкантов, наших неизменных гостей, а конферировал всегда остроумный Евгений Шварц, который, сам того не подозревая, изучал при этом механику построения пьес, овладевая законами драматургии. Через несколько лет он сразу вошел в детскую драматургию, а вскоре вслед за тем стал писать свои блестящие пьесы для взрослых.
Но в те времена присяжным драматургом у нас числился только Лунц, который был душою этого театра импровизации и пародии.
Помнится, это он придумал живой фильм «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова», эпопею, которая поразила своей неожиданностью не только зрителей, но и самого героя этого представления.
Никаких «фамильных бриллиантов» у бывшего партизана Всеволода Иванова не было, никаких княжон он, разумеется, не похищал, и для всех, знавших его тогда, словосочетание «Всеволод Иванов и фамильные бриллианты» было поводом для веселого смеха.
Зал восторженно встречал прелестные, тонкие остроты Жени Шварца и необычайно быстрый темп игры, имитирующий стремительное мелькание кинокадров на экране.
Наши зрители приходили со всего города, — из университета, художественных школ, Пролеткульта, среди них были писатели, актеры, музыканты, художники.
Удивительные вечера! В холодном полутемном зале, при свете керосиновых ламп или свечей, после трудной рабочей недели, полуголодные, мы хохотали от души, получая высшее наслаждение мысли. И всецело мы были обязаны этим троим, которых уже нет с нами, Льву Лунцу, Михаилу Зощенко, Евгению Шварцу.
Зощенко и Шварцу было дано прожить еще много лет, и они сделали многое. Лев Лунц умер совсем молодым, и только в этой юношеской игре ума и воображения отдавал людям все силы своего искрометного таланта и сердца.
14. Мариэтта Шагинян (ее первое появление)[494]
Приезд Мариэтты Шагинян в Петроград или встреча с ней всегда были подобны буре, иногда большой и продолжительной, иногда краткосрочной, но также яростной.
Она приехала в Петроград в 1921 году из Ростова-на-Дону, где встретила Октябрьскую революцию, о которой написала в ближайшие годы в романе «Перемены»[495]. Мариэтта поместилась в гостеприимном Доме искусств, а так как все помещения были заняты, то ей отдали так называемую «баню купца Елисеева», которая состояла из большой круглой, диаметром метров в 50 комнаты, центр которой занимал бассейн, в то время сухой и пустой, а по его краям тянулось пространство, метра в два ширины, окруженное вдоль стен широкими мягкими оттоманками, непрерывной полосой тянущимися вдоль стен, — в сущности, это была одна оттоманка. Из этой комнаты дверь вела в предбанник и маленькую раздевальную.
В раздевальной поместилась мама Мариэтты[496], небольшая седая старушка с пронзительными черными глазами, решительным характером и совершенно глухая. Домом управляла мама, а Мариэтта и ее сестра Лина, которая была очень талантливым скульптором — она училась у Матвеева, жили в «бассейной комнате», на оттоманках. У входа в предбанник стояли два шкафа, перенесенные сюда из каких-то других помещений того же дома, забитые иностранными детскими книгами. Дочка Мариэтты, Мирель, которой было тогда года два, помещалась вместе с бабушкой, а муж Мариэтты Яков Самсонович, по прозванию Джим[497], находился неведомо где, на юге России, и Мариэтта редко вспоминала о нем. Появился он где-то около 1924 года, а раньше никто из нас его не видел.
Мариэтта, как и ее мать, тоже плохо слышала, в их семье глухота передавалась по женской линии и проявлялась после рождения первого ребенка. Но Мариэтта никогда не говорила, что глухота ей мешает, хотя вначале, когда у нее еще не было слухового аппарата, а она обходилась трубкой, мы просто кричали ей в ухо. Мы так привыкли к этому крику, что после разговора с нею долго продолжали кричать в разговоре с любым собеседником.
Мариэтта сразу же подружилась с жившими в том же елисеевском доме «серапионами». Она стала непременным членом наших собраний — как литературных, так и развлекательных, включая «живое кино», в котором актерами были зрители, а организаторами Лунц, Шварц и Зощенко. Если кто-либо из исполнителей по неловкости, неумению или нерасторопности плохо играл свою импровизационную роль, требующую большой находчивости и самообладания, то режиссер Евгений Шварц, он же один из авторов сценария и бессменный конферансье, немедленно приходил к нему на помощь, поворачивал сюжет в нужном направлении, приводил его в конце концов к нужной развязке. Зал восторженно встречал прелестные тонкие остроты Жени Шварца и необычайно быстрый темп игры, имитирующий стремительное мелькание кадров на экране.
Мариэтта была одной из самых увлекающихся зрительниц — да и не одна она: приходили люди со всего города, из университета, художественных школ, литературных объединений… Это были необычайные вечера, где в холодном полутемном зале, порой при свете керосиновых ламп или свечей, после трудовой недели мы хохотали от души. Мало уже осталось тех, кто принимал участие в этих сборищах и играх, и почти все забыли многое. И я тоже многое забыла. Пыталась подкрепить свои воспоминания беседой с теми, кто когда-то был зрителем или участником нашего «живого кино», но оказалось, что они помнят не больше меня.
15. Литературная студия ДИСКа. Михаил Леонидович Лозинский[498]
Те годы, когда живется сытно и удобно, не всегда содействуют расцвету умственной жизни. В первые годы после революции было мало хлеба, а сахару мы не видели, — его давали только детям по «осьмушке» фунта на карточку. Рабочие тяжелого физического труда получали по 3/4 фунта хлеба, плохо выпеченного пополам с картошкой. Во вредных цехах заводов, огневых и пыльных, рабочим выдавали по бутылке молока на два дня. Работники умственного труда не имели никаких привилегий. Меньше, чем они, получали только семьи служащих: их называли иждивенцами.
Среди постоянных посетителей Литературной студии Дома искусств больше всего было иждивенцев, учащихся средних школ Петрограда и первокурсников университета, не получавших тогда стипендии, берущихся за любую «подходящую» работу. А работу получить было трудно: перед зданием на Кронверкском проспекте, где помещалась Биржа труда, с ночи выстраивалась большая очередь безработных — молодых и старых.
Лишь немногие из студистов были заняты в течение дня своей основной профессией — преподавали в школе или на рабфаке, лечили больных, служили в каком-либо комиссариате. После полуголодной рабочей недели в плохо отапливаемых помещениях на разных службах суббота была для нас великим умственным праздником. Мы мчались в субботу вечером со всех концов города в студию Дома искусств. Там нас не кормили и не грели.
Были дни, когда паровое отопление не действовало нисколько, и мы, не снимая пальто и бот (а у счастливцев были валенки), устраивались в полированных креслах одной из гостевых бывшего елисеевского дома, вынимали из карманов тетрадки и карандаши и нетерпеливо ждали прихода нашего наставника. Лозинский вел с нами занятия по теории и практике перевода.
Не каждый поэт может влюбиться в чужое стихотворение, отдавать ему силу собственной души, думать не переставая о какой-нибудь строчке, о том, как передать на русском языке силу образа, какими средствами повторить его дыхание, подводное течение поэтической струи. Но кроме таланта поэта и переводчика есть люди, одаренные талантом учителя. К таким учителям невольно тянется молодежь, распознавая их внутренним чутьем среди холодных, равнодушных умельцев преподавания. Такого учителя посчастливилось встретить мне и всему поколению моих сверстников в Петрограде.
Надо отдать справедливость Михаилу Леонидовичу Лозинскому, он никогда не заставлял нас ждать и не пропускал ни одного занятия. Я убеждена, что преподавание в студии доставляло ему не меньшую радость, чем нам, его ученикам.
Некоторые студисты ждали его прихода в парадном вестибюле дома, устланном ковровыми дорожками, где в полутемном углу, поставив ноги в валенках на художественный резной ларь в русском стиле, спал белобрысый Ефим, швейцар купца Елисеева, похожий лицом на бывшего царя Николая II.
И вот наконец статная фигура Михаила Леонидовича показывается в дверях гостиной. Он улыбается нам серьезной и пленительной своей улыбкой, кивает каждому из нас, сидящих за столом, глядящих на него с ожиданием. Он снимает пальто и шарф и сразу замечает, кто пришел сегодня из пропустивших предыдущее занятие. Улыбаясь, он говорит:
— Вы записали, чем мы занимались в прошлый раз? Мы сделали первый катрен сонета и приступили ко второму. Посмотрите у меня.
Михаил Леонидович протягивает вам небольшой листик бумаги, аккуратно нарезанной, где его мелким каллиграфическим почерком выведено первое четверостишие из 14 строк сонета, — той строгой аркады, которой предстоит держать стройное здание стихотворения. А сбоку листка вписаны узкой колонкой рифмы, предложенные для второго катрена. Рифмы придуманы нами, студистами, в самом начале, после первого знакомства со стихотворением. Мы обдумываем их сообща, и Михаил Леонидович заносит их на бумагу, осторожно и решительно, — ведь он знает, что в сонете может иной раз пригодиться самое необычное слово, архаическое или дальнее по смыслу, но обязательно рифмующееся точно и глубоко.
Сколько было у нас случаев, когда самая неожиданная рифма пришла на помощь строящемуся сонету, и он вставал перед нашими глазами во всей своей архитектурной математической красоте!
Но начинали мы свои занятия не сонетами, а более легкими стихотворными формами.
По содержанию это были картины природы, несложные лирические стихи, не требующие богатого запаса слов.
Лозинский научил нас тому, что первое дело переводчика-поэта — определить размер, поставить на место рифмы и, таким образом, очертить границы стихотворения. Когда это сделано, можно придумать первую строку и наметить приблизительно третью, затем надо определить и записать четвертую строку и начать пробовать вторую и третью, пока все они не улягутся в порядке. Хорошо начинать прямо с четвертой, ибо именно она часто является ключевой для всего стихотворения. После этого можно перейти к следующей строфе. Или к той, которая кажется более легкой. Вовсе не обязательно переводить стихотворение в том порядке, в котором оно напечатано. Иногда надо взяться сразу за последнюю строку, и лучше всего это делать на свежую голову в самом начале занятия.
Все эти маленькие «секреты производства», которые открывал нам Лозинский, давали нам уверенность, свободу в процессе самой работы, доставляли удовольствие. А сколько радости принесло нам умение обращаться со словами, которому он нас научил! Мы получили право на выбор понятия и на замену его другим, пусть не равнозначным, но подходящим — таким, которое внезапно выиграет в строке и создаст нужное впечатление.
Михаил Леонидович радовался вместе с нами каждому удачному слову, каждой получившейся строке, каждой созданной строфе. Мы перевели под его руководством стихотворения Самэна, Леконта де Лиля… Потом он принес нам «Трофеи» Эредиа и предложил:
— Попробуем с вами перевести сонет.
Теофиль Готье когда-то сказал:
Искусство тем прекрасней, Чем взятый материал Бесстрастней: Стих, мрамор иль металл.Так передал это программное стихотворение Готье русский поэт Николай Гумилев[499].
Мы поняли правду этих слов, когда взялись за сонеты Эредиа.
Произведение стояло перед нами во всей своей изысканной строгости, оснащенное трудными реалиями, названиями, взятыми из истории, географии, мифологии, точными терминами ремесел, редкими рифмами, трудными и драгоценными. Мы не знали, как приступить к этому делу.
Лозинский научил нас. Он был не только великим поэтом-переводчиком, он был также замечательным педагогом.
Михаил Леонидович всегда помнил, кто из нас предложил ту или иную рифму, и, пробуя поставить ее на место, вспоминал, кто ее придумал. Поэтому он был идеальным руководителем для коллективной работы.
Он никогда не пытался присвоить себе чужих заслуг, не имел любимчиков. Студисты ценили его товарищеское отношение и еще больше уважали его. Мы знали его много раньше, чем он стал считаться известным переводчиком. Задолго до получения Государственной премии за перевод «Божественной комедии»[500] мы знали, что он лучший переводчик в нашей стране, самый образованный, одаренный безупречным поэтическим вкусом, любящий поэзию и преданный ей.
Я не ошибусь, если скажу, что ученики были глубоко привязаны к Михаилу Леонидовичу и сохранили это чувство, как иногда взрослые люди оберегают в глубине души любовь к воспитателю, открывшему им что-то, оставшееся на всю жизнь.
Лозинский открыл нам поэзию перевода.
Так месяц за месяцем, год за годом собиралась вокруг Михаила Леонидовича небольшая группа людей, влюбленных в искусство перевода. Одни — немногие — уходили, большинство оставалось. Они переводили сонеты Эредиа, перевели всю книгу «Трофеи». Студия не думала о том, чтобы получить гонорар за эту работу. Лозинский оценил книгу по заслугам и несколько раз предлагал ее в Издательство художественной литературы.
Тогда (это было, должно быть, в 1925 году) Михаил Леонидович бережно спрятал у себя рукопись нашего перевода «Трофеев». Он знал, что не время было издавать изысканные и холодные произведения французского парнасца, но понимал также, что этот труд надо показать людям, нельзя оставлять его под спудом. Как только намечалась какая-нибудь возможность издать эту книгу, он предлагал ее в издательство, но время, очевидно, еще не приспело. После его смерти в его архиве нашли готовую к печати рукопись перевода «Трофеев», которую он еще раз отредактировал и снабдил предисловием. Эта рукопись до сих пор ждет своего опубликования[501].
В студии Лозинского я работала недолго, но спустя несколько лет при встрече со мной он сказал мне, что книга собрана, и вдруг вспомнил:
— А помните, вы переводили с нами «Старого резчика» и у нас не было нужной рифмы на «Иза». Мы хотели оставить ту же рифму, что у Эредиа, и застряли на последней рифме. Она не получалась никак. У Эредиа сказано, что резчик чеканит в серебре пьяного Вакха или застигнутую врасплох Данаю, а Даная никак не рифмовалась ни с Тавризом, ни с фризом. И вот вы неожиданно предложили «нагую Хризу». Эта Хриза здорово нас выручила[502].
Через пять лет после смерти Михаила Леонидовича Лозинского один из самых молодых его учеников Ефим Эткинд нашел в его библиотеке аккуратно сложенную рукопись сонетов Эредиа. Она все еще не была принята к печати.
Лозинский много работал над переводами, и высоко ценивший его профессор Смирнов поручил ему перевести «Макбета» Шекспира. Перевод был настолько хорош, что за него ухватились все театры.
Один из театров заказал Лозинскому перевод пьесы Лопе де Вега «Валенсианская вдова». Со дня окончания этого перевода Лозинский оказался самым модным театральным переводчиком. И действительно, его перевод был совершенным по форме, по искусству передачи интонаций автора. Ни одна усмешка, ни одно ироническое замечание, ни одна острота не пропадали или заменялись равнозначащими, не менее удачными.
К Лозинскому пришли слава и деньги, но он оставался таким же скромным, непритязательным человеком, каким был в молодости. Я несколько раз приходила в его квартиру, чтобы подарить ему свою новую книгу стихов или прозы, и он дружески принимал меня в своем большом кабинете на Кировском проспекте[503], который назывался тогда улицей Красных Зорь[504]. Помню этот просторный угловой покой с двухсветным окном, выходившим на проспект, а вдали был сад с черными деревьями и заснеженная Новая деревня, такая, какой ее описывал Блок.
В комнате была строгая простота, письменный стол с чернильным прибором, кожаное кресло для посетителей. Одна стена заставлена стеллажом с книгами. Над книгами портрет. Кожаный диван с несколькими подушками. На блестящем паркете небольшой коврик, у дивана и у места, где сидел хозяин. Две двери полированные с матовыми стеклами. Одна в переднюю, другая в столовую. Иногда, если я сидела долго, дверь из столовой открывалась после легкого стука, и жена Михаила Леонидовича — Татьяна Борисовна — вносила подносик с кофе, двумя чашками и печеньем. Мы здоровались с ней, обменивались несколькими словами, и она уходила так же неслышно, как пришла. Когда я уходила, в передней ждала домработница, которая подавала мне пальто. Михаил Леонидович провожал меня до входной двери. Все было тихо, неслышно и благожелательно. Какие бури скрывались в этой тиши — дело не мое.
Но я хочу рассказать о том, как Михаил Леонидович стал моим редактором.
Редактор похож на режиссера, который берет пьесу с листа бумаги и показывает ее зрителям на сцене, в трех измерениях. Так и редактор должен найти ключ к рукописи автора, чтобы она стала книгой и вошла в сердце читателей.
Профессиональный редактор — фигура, которой я обычно боялась. Первая книга моих стихов вышла без редактора, мы отбирали стихи для напечатания, руководствуясь только качеством и велением сердца. Но в дальнейшем мне много пришлось претерпеть от редакторов, особенно поэтических.
Воздержусь от инсинуации, объявляющей поэтического редактора неудачником-поэтом в прошлом. «Быль молодцу не укор», — говорит русская пословица, и если редактор поэтического перевода в юности грешил стихами — в этом нет беды. Хуже, если поэт, писавший стихи смолоду, делается в зрелые годы карьеристом и готов растоптать молодого поэта, если увидит в этом малейшую пользу для себя. Получив редакторский карандаш в руки, он готов чиркать и вычеркивать. Ведь ему надо показать, что им проделана какая-то работа.
Мы все были свидетелями, как перевод «Гамлета», сделанный Борисом Пастернаком, изымался из собрания сочинений Шекспира[505]. Правда, редактор являлся в этот момент политредактором, и с ним спорить нельзя было. Политредакторы являются чем-то вроде пожарной охраны, говорят, в каком месте можно поставить стул в партере и где это опасно. С политредакторами я никогда не спорила. Но мне пришлось переводить с немецкого стихи Иоганнеса Бехера, известного антифашистского поэта. Мой редактор жил в Москве и служил в московском издательстве «Художественная литература». Он донимал меня мелкими поправками, не вникая в мысль и образ Бехера, которые я старалась передать по возможности точно. Несколько раз я приезжала в Москву, показывая Бехеру мои переводы, он дал мне несколько разъяснений автобиографического характера и авторизовал переводы. Но редактор был неумолим, и в конце концов книга так и не вышла. Настало такое время, когда немцев, даже антифашистов, не печатали в Советской России. В моем архиве сохранились эти переводы с пометками красным карандашом как память о невышедшей книге.
Мне посчастливилось однажды самой выбрать редактора поэтического перевода, и этим редактором оказался Михаил Леонидович Лозинский, о чем я хочу рассказать напоследок. Это был перевод книги армянского поэта-просветителя Цатуряна.
Во второй мой приезд в Ереван, где у меня уже были друзья среди писателей, мне напомнили о давнем обещании сделать перевод Цатуряна. Редактором предлагался знакомый мне Микаэлян[506], живущий постоянно в Москве. Это был сотрудник Валерия Брюсова по альманаху «Цветы Армении», вышедшему в свет перед империалистической войной[507]. В те годы Валерий Брюсов увлекся армянской поэзией, изучил армянский язык и создал этот толстый том, куда вошли и народный эпос, и современные стихи, чтобы познакомить русских читателей с сокровищами армянской поэзии. Но шел 1939 год, и я слышала, что Микаэлян в 1937-м или в 1938 году исчез из обращения.
Пользуясь поездкой на горное озеро Севан, я попросила Михаила Леонидовича дать согласие на редактирование Цатуряна в моем переводе. Он долго не давал ответа. В тот вечер, когда мы отправлялись на Севан, а с Михаилом Леонидовичем была и его жена Татьяна Борисовна, я села в машину вместе с ними и нашла минуту, подходящую для того, чтобы повторить свою просьбу. Лозинский сказал, улыбаясь:
— Я знаю, что вы любите редакторов. Ну что ж, попробуем. Только не говорите никому, а то мне не будет отбоя от желающих.
Я обещала сказать только в АРМГИЗе, чтобы там пометили — «редактирует Лозинский» и чтобы мне не навязали никого другого. Михаил Леонидович промолчал, а я сказала:
— Спасибо.
Поездка на Севан была приятная, сперва перед нами возникла гора Арарат, и мы любовались ею с разных сторон. Потом пошла высохшая земля пустыни. Было жарко, но по совету местных жителей Михаил Леонидович захватил пальто, и оно лежало на полу кабины, завернутое в бумагу. Мы ехали не торопясь, и сидевший рядом с водителем молодой армянин рассказывал нам о проекте, возникшем недавно, спустить озеро Севан с гор, чтобы оросить ту пустыню, по которой мы проезжали. Сейчас, правда, нет средств для этого, но Армения богатеет, и Москва даст нам возможность выполнить этот проект. Уже смеркалось, когда мы добрались до берега Севана. Оказалось, что попытки снизить уровень Севана имели результаты и заболотили местность. Я вспомнила свою предыдущую поездку на Севан, когда мы подъехали по твердой земле до самого озера, но наш провожатый сказал, что и климат изменился с того времени. И хотя к острову и можно было подъехать на катере, но уже время позднее, и лучше вернуться домой. Мы все-таки вышли из открытой машины, в которой ехали, и увидели перед собой воду и тростники. Наш провожатый предложил пройти немного вперед, что мы и сделали. Михаил Леонидович пошел с большой охотой, Татьяна Борисовна нерешительно, а я боялась упасть в воду, так как была на каблуках. Мне подали руку, и я смело шагнула в сторону озера. Провожатый рассказал нам, что дом отдыха не функционирует в это время года и там живет только сторож из бывших монахов. Затем мы двинулись обратно и сели в машину. Татьяна Борисовна позаботилась о том, чтобы Михаил Леонидович надел теплое пальто, и, закутав плечи в шерстяной платок, села рядом с ним. По непростительной небрежности я одна поехала на Севан в летнем платье. Провожатый пожурил меня и отдал мне свой пиджак. С удовольствием надев его толстый суконный пиджак, я тоже заняла свое место рядом с Лозинским, и мы покатили. Обратный путь продолжался долго. Мы все же ехали три часа. Пустыня показала нам все оттенки красного, желтого и синего цветов. Когда мы закрывали глаза, то видели только красное и синее. Татьяна Борисовна беспокоилась о муже.
— Удобно ли тебе? — обращалась она к Михаилу Леонидовичу.
— Не замерзли ли вы, Елизавета Григорьевна?
Мне было очень холодно, и я уже не пыталась возвратить пиджак нашему провожатому, а он бодро сидел рядом с водителем и молчал.
Поздно вечером мы подъехали к нашей гостинице и сразу легли спать. На другой день Лозинский с женой уехали в Ленинград, а я побывала еще в Армянском государственном издательстве и подписала договор на перевод книги Цатуряна.
В тот год мне очень нужны были деньги, и надоело выпрашивать по 100–200 строк в московском Гослитиздате, а потом воевать с придирой-редактором. Иметь редактора в Москве было неудобно. Я уже обожглась на московском редакторе переводов стихов Бехера.
Я решила заработать сразу крупную сумму денег и спокойно взяться за книгу стихов. Была у меня задумана и новая поэма. Цатурян под редакцией Лозинского — это была идеальная работа.
Через месяц из Еревана пришла толстая бандероль с подстрочником.
Я никогда не переводила по подстрочнику и не знала армянского языка.
Передо мною был честно и грамотно перепертый на русский язык[508] армянский поэт девяностых годов прошлого столетия. Мне предстояло сделать читабельными для современников стихи наивного, восторженного поэта, полного стремления к «идеалам», готового «отдать жизнь за свободу» и «за любимое существо». Вначале я пришла в отчаяние и готова была отослать подстрочники обратной почтой в Ереван. Подумав, я стала искать «ключ» к Цатуряну.
«Идеалы» и «богачи» навели меня на мысль о русских поэтах того времени. Они так же страдали от любви к недоступным им женщинам того времени, так же ненавидели аристократов и капиталистов. Они так же страдали от бедности, как Цатурян, и умирали от чахотки.
Я поняла, что переводить Цатуряна следует языком Надсона и Плещеева. Но у Цатуряна имелся и грустный юмор Генриха Гейне, он умел отлично бичевать своих подлых врагов.
Я перевела 10 стихотворений Цатуряна и позвонила Лозинскому. В назначенный день я поехала на улицу Красных Зорь (тогда уже Кировский проспект), но, подумав, не взяла с собой подстрочников. Не хотелось утруждать Михаила Леонидовича чтением этой макулатуры.
Он принял меня мило, как всегда, взял переводы в руки и сказал:
— Не думал, признаться, что мое обещание так скоро материализуется…
— Вы плохо себя чувствуете, Михаил Леонидович? Тогда не смотрите переводов, пожалуйста, не надо.
Лозинский строго взглянул на меня:
— Я же им обещал в Армении. Они уже прислали мне договор.
Оставив рукопись, я ушла. Лозинский сказал на прощание:
— Я пришлю рукопись по почте недели через две.
Ровно через две недели прибыла бандероль с моими переводами. Помарок и вычерков не было. Только кое-где на полях был поставлен вопросительный знак обыкновенным карандашом: слово «идеал» показалось Лозинскому подозрительным. Но ведь это была терминология девяностых годов прошлого века. Я продолжала переводить Цатуряна все в той же манере. Через две недели я позвонила Михаилу Леонидовичу. К телефону подошла Татьяна Борисовна.
— Михаил Леонидович нездоров, он не может вас принять, простите.
Я извинилась и спросила:
— А можно мне прислать рукопись почтой?
— Подождите, пожалуйста, у телефона. Я спрошу у Михаила Леонидовича.
Несколько минут я ждала, терзая себя угрызениями совести, потом мне ответили:
— Можно.
Приложив к рукописи извинительное письмо, я отослала бандероль. Ответа долго не было, а в Союзе мне сказали, что Лозинского направили в больницу. Это была больница для привилегированных писателей, пользующаяся весьма строгой репутацией. Там Михаила Леонидовича подвергли всяческим анализам, именно там ему сказали, что он неизлечимо болен.
Однако все кончается на свете, и Лозинский позвонил мне:
— Если вы не очень заняты, Елизавета Григорьевна, зайдите ко мне.
На Кировском проспекте не произошло изменений. Лифт поднял меня на заветный шестой этаж, и я позвонила с биением в сердце. Мне открыла все та же домработница, сняла с меня пальто, и Лозинский вышел ко мне навстречу в переднюю.
— Простите меня, Михаил Леонидович, вы ведь так больны…
— Здравствуйте! Хорошо, что вы прислали рукопись. Смотрел ее в больнице на отдыхе.
Он открыл дверь в кабинет и пропустил меня. Я глядела на него во все глаза. Он показался мне похудевшим, у него как-то вырос подбородок. Но смотреть на человека в упор неудобно. Я спросила:
— Неужели вы читали мою муру в больнице?
— Читал в больнице. Был там со строгой изоляцией.
Он сказал мне, что догадался, «под кого» я переводила Цатуряна.
— Под Надсона, не правда ли, признайтесь.
Я объяснила, что не могла переводить Цатуряна под символистов или под Уолта Уитмена, он жил в девяностые годы и был человеком своего времени.
— А в Армении не будут возражать? — спросил Лозинский.
— Ваша редактура — лучшая гарантия, — уверила я[509].
В моем архиве хранится рукопись переводов Цатуряна, с небольшими карандашными пометками покойного Лозинского. Первый экземпляр я отослала в Ереван и в назначенный срок получила гонорар. Над этим переводом пришлось много поработать, настраивая себя на мировоззрение Цатуряна:
Пока еще в груди горит Огонь святого вдохновенья И смелый голос мой звучит С горячей страстью убежденья… Хочу и буду воспевать Лишь справедливые деянья… Я знамя правды подыму, Ее прославлю неотступно, И пусть гонения приму Во имя песни неподкупной!Мне кажется, что в этом переводе не было фальшивых нот, и подпись Михаила Леонидовича Лозинского была в том порукой.
Книга вышла в 1940 году, накануне Отечественной войны, она осталась не замеченной критикой. Гонорар я получила сполна, не знала столкновений с редакторами и была уверена, что Лозинский доволен моей работой.
В этот год его здоровье сильно ухудшилось, но он продолжал работу над переводом «Божественной комедии» Данте Алигьери.
Головные боли, испытываемые им, усилились, но он не прекращал труда ни на час. Поистине он испытывал муки ада, но терпение его было велико.
Долгое время врачи не находили ничего, кроме переутомления и склероза мозга — болезни возраста.
Но когда Лозинский закончил перевод «Божественной комедии» и стал знаменитым, Литературный фонд обратил внимание на его здоровье.
Михаила Леонидовича пригласили сделать необходимые исследования в клинике Военно-медицинской академии… Там произвели снимок черепной коробки и поставили диагноз: опухоль гипофиза.
Для читателей несведущих объясню, что гипофиз — это орган мозга, ведающий ростом человеческого организма, в частности ростом костей.
Болезнь неизлечимая, не поддающаяся ни терапевтическому, ни хирургическому лечению.
Анне Ахматовой, старинному другу, навестившей Лозинского в больнице, Михаил Леонидович показал рентгеновский снимок и сказал:
— Здесь мне скажут, когда я умру.
Но слепое подчинение судьбе было не в характере Лозинского. Он уже прошел через все муки ада и решил закончить свой труд — перевести «Божественную комедию» до конца. Тут же в больнице он взялся за «Чистилище» и попросил, чтобы его отпустили домой — работать. Дома у него был письменный стол, не приходилось писать, сидя на подоконниках, был внимательный уход Татьяны Борисовны. Преодолевая мучительную головную боль, Лозинский не прекращал своей работы, используя все подсобные средства, имеющиеся в его распоряжении, и словари, и трактаты по богословию. Его внешний вид начал меняться, вырос нос, подбородок… Страшно было видеть, как болезнь искажала благородные, гармонические черты его лица. К счастью, ни в его кабинете, ни в передней не было зеркала, где он мог бы увидеть себя.
Лозинский перевел «Чистилище» и «Рай». Недовольный комментариями к «Аду»[510], он сделал заново все примечания, изучив католическую теологию и выправив ошибки, сделанные автором комментария.
Когда дело его жизни было закончено, он умер. В день его смерти умерла и его жена, Татьяна Борисовна Лозинская, не захотевшая остаться жить без него[511].
Наши ханжи из Союза писателей побоялись устроить гражданскую панихиду обоим вместе и привезли в Дом Маяковского[512] только Михаила Леонидовича. Могильщики на кладбище оказались терпимее и вырыли две могилы рядом.
Так как мои воспоминания касаются не только Лозинского, я должна дописать историю перевода Цатуряна.
Цатурян был издан тиражом в 3500 экземпляров. Оказалось, что Цатуряна начали изучать на всех восточных факультетах страны, где проходили армянский язык. Экземпляры, вышедшие в свет в 1940 году, лежали где-то на складах. Ко мне обратился профессор Ленинградского университета К.Н. Григорян с просьбой дать разрешение на переиздание моих переводов Цатуряна. Однако, поскольку переводы попали в ученые руки, к ним присоединились другие переводы, сделанные до меня Ю. Веселовским, К. Бальмонтом, И. Буниным. Новый редактор перевода не интересовался редактурой Лозинского и даже не упомянул о ней. В книге, вышедшей в свет в 1958 году, были еще и другие переводы, как новые, так и старые. Все мои просьбы о том, чтобы память великого поэта-переводчика Лозинского была сохранена, потерпели поражение.
Чтобы дать понятие о стихах Александра Цатуряна, привожу в заключение четыре строчки, переведенные мною и одобренные Михаилом Леонидовичем:
Завещание армянского писателя
Когда умру — во имя неба, Не воздвигайте мне гранитных глыб! А положите корку хлеба И напишите: «С голоду погиб…» 191016. Ольга Форш[513]
Много раз мы с Ольгой Дмитриевной Форш возвращались вместе со всевозможных писательских собраний и никогда не могли наговориться досыта. Расставаясь, мы стояли еще долго где-нибудь в подворотне, и я читала ей недавно написанные мои стихи, а она рассказывала мне про только что найденную ею достоверную деталь, необходимую для одного из ее исторических романов, деталь, за которой она давно охотилась, чувствуя, что обязательно должна найти ее, — и вот нашла про масонов, «и как раз то самое, что мне было нужно, — слушайте…».
Мы простаивали с нею еще и еще четверть часа и наконец расходились по домам, обещая друг другу встречаться чаще. Но проходило три, а иной раз и четыре месяца, пока очередное писательское собрание снова сталкивало нас.
Я всегда радовалась, увидав издали ее умное, одухотворенное лицо, с черными, как вишни, глазами и гривой непокорных, присыпанных солью волос, ее усмешку, полную веселья и задора, но чуть-чуть грустную.
У Ольги Дмитриевны был необычайно низкий голос, контральто, немного скрипучее, — его даже можно было назвать женским басом, а росту она была небольшого, со склонностью к полноте, которая в поздние ее годы сделалась даже болезненной. Но в начале двадцатых годов она была еще очень подвижна, двигалась резко, ее ноги и интеллект казались неутомимыми. Она не стеснялась расстояния и жадно впитывала в себя все, что видела, слышала и читала.
Помню, как она первая заметила глубокомысленную надпись, появившуюся в начале нэпа на платформе тогдашнего Детскосельского вокзала, куда прибывали из Павловска и Детского Села поезда, переполненные торговками, жаждущими подороже содрать с голодных горожан за необходимое их детям молоко. «Молочницы выделяются в хвост» — обозначено было крупными буквами на куске фанеры.
Мы десятки раз проходили мимо этой надписи, сердясь, что никак не можем попасть в поезд, забитый толстыми, часто полупьяными молочницами, возвращающимися по домам — к своим коровам. Только одна Ольга Дмитриевна заметила, что железнодорожная власть принимала твердые меры, желая обеспечить порядок в поездах и удобство пассажирам, — молочницам предлагалось занимать места в конце поезда: «Молочницы выделяются в хвост!»
В начале нэпа Ольга Дмитриевна жила так же, как и многие другие советские писатели, в Доме искусств. Она была старше всей нашей компании «серапионов», но любила посещать наши собрания и с интересом слушала, как мы читали только что написанное и беспощадно критиковали друг друга. Константин Федин, Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, Михаил Слонимский, Николай Тихонов, Николай Никитин очень ценили ее меткое слово, когда она напускалась на нас за неточно выраженную мысль, фальшивую деталь или неоправданный композиционный ход.
Про нее говорили, что в одном из дореволюционных «толстых журналов» — не то в «Образовании», не то в «Русской мысли» — у нее был напечатан то ли роман, то ли повесть. В общем, ее литературное рождение состоялось давно[514]. Никто из нас не читал этого произведения, но слух о нем держался упорно, и Ольга Дмитриевна «ходила в старых писателях».
Старые писатели тогда окружали нас тесным кольцом. Некоторых из них мы когда-то уважали, перед иными преклонялись. Почти все они, даже те, которые прежде считались радикальными, теперь неодобрительно относились к большевикам. У них были твердо завоеванные имена, репутации, квартиры. У Ольги Дмитриевны не было квартиры, как и у многих из нас. Впрочем, те из нас, у кого были в Петрограде семья и квартира, предпочитали уходить от них: так было легче и проще.
Писателям и художникам отвели бывший дом купца первой гильдии, бакалейщика Елисеева. На гастрономии Елисеев нажил миллионы, сотворил роскошный магазин на Невском проспекте и купил старинный дом на углу Невского и Большой Морской. Один фасад этого дома выходил на набережную реки Мойки. Дом, который стал называться Домом искусств, был обставлен с купеческой роскошью: вестибюль в «русском стиле», с дубовыми резными ларями и скамьями, со стоячими светильниками, на манер хрустальных деревьев, с белой мраморной лестницей, ведущей в парадные комнаты. Буфетные комнаты и столовые — каждодневные и парадная, для званых обедов, анфилада гостиных, украшенных зеркалами, каминами, наборными столиками и неудобными креслами, затянутыми штофом и шелком. Все это было расставлено в строгом порядке под холстами «модерных» художников, но там же стояли и мраморы Родена, ныне перебравшиеся в Эрмитаж.
Разумеется, для жилья поэтам и художникам были предоставлены не эти помещения, а другие, в полуподвальном этаже, где раньше жила челядь купца Елисеева. В длинный узкий коридор выходили десятиметровые комнаты с окнами во двор. Коридор вливался в просторную благоустроенную кухню, сверкавшую белокафельной плиткой и медными котлами. Здесь в те суровые снежные зимы чудом сохранялось живое тепло. К этой кухне тянулись по утрам и вечерам населяющие дом поэты, прозаики, критики и художники. Кстати, коридор, где они жили, носил название «Обезьянник» — видимо, по аналогии с отепленным помещением для обезьян, где эти хрупкие создания зимовали в Петроградском зоологическом саду.
Ольга Дмитриевна Форш вместе с сыном Димой также жила в эти годы в «Обезьяннике» при Доме искусств. Рядом с ней, в такой же каюте, помещалась художница Щекатихина с маленьким сыном, а через коридор жила Надежда Павлович, поэт. В книге, которую Ольга Форш назвала «Сумасшедший корабль»[515], рассказано о жителях этого дома, о фантастическом быте лет, когда бывший дом Елисеева казался нам куда-то несущимся призрачным кораблем.
Но сама Ольга Дмитриевна была земным человеком, полным жизни, веселья, интереса ко всему существующему. Она была одарена острой наблюдательностью, ее черные глаза сверкали лукавой усмешкой, ее меткое слово не знало пощады. Своего сына Диму и его ровесника, сына Корнея Чуковского, Колю, шестнадцатилетних подростков, она прозвала недомерками и неподражаемо весело рассказала в «Сумасшедшем корабле» о том, как эти мальчики изображали дельфинов в «живом кино». Живое кино ставилось ежедневно в одной из гостиных под режиссерством и с конферансом Евгения Шварца: в ее повести он фигурирует под прозрачным прозвищем Геня Чорн. Сценарий назывался «Антоний и Клеопатра» (не по Шекспиру); в связи с тем, что примитивная техника не позволяла показать флотов Антония и египетской Клеопатры, пришлось их заменить игрой восхищенных дельфинов. Прыгая под елисеевским ковром, «дельфины» — Коля Чуковский и Дима Форш, — чтобы «перевернуть» друг друга, показывали чудеса ловкости и даже разбили себе носы в кровь, за что им была выражена благодарность дружными рукоплесканиями зрительного зала.
Ольга Дмитриевна была не только талантливым писателем, она была еще и даровитым художником. В свое время она обучалась у знаменитого педагога Павла Чистякова, учителя многих славных художников, в числе которых был и Суриков, и Репин, и Врубель, и Валентин Серов.
Один из своих первых романов «Современники»[516] Ольга Дмитриевна посвятила жизни русских художников в Риме, их связям с гарибальдийцами, колоритными фигурам Гоголя и Александра Иванова. Трагическая судьба Гоголя постоянно занимала ее, и к ней она часто возвращалась в наших разговорах. Творчеству и преподаванию Чистякова она посвятила монографию, написанную ею вместе с художником Яремичем в 1928 году[517].
Уже на закате жизни, закончив ряд больших исторических романов, Ольга Дмитриевна как-то сказала мне: «Вот закончила я свою работу в литературе, теперь буду снова художником, — ужасно хочется писать природу».
На память о наших разговорах, которые мы никак не могли закончить, у меня сохранилось несколько подаренных ею книг, с дарственными надписями. Вот что она писала мне:
«Елизавете Григорьевне Полонской на память о подворотнях»[518].
«Милой Елизавете Полонской, поэту, на память о том же: подворотня, речи злые и добрые, недоеденная конфетка. Привет! Ольга Форш. 7 декабря 1926 года»[519].
Много лет Ольга Дмитриевна жила у Тучкова моста в одной квартире с Ильей Александровичем Груздевым и его женой Татьяной Кирилловной, с которыми дружила[520]. По ее просьбе Груздевы приняли ее «в дочки» — так она называла сама их совместную жизнь в тридцатые годы. Это было время, когда Форш писала трилогию о Радищеве. Работа в архивах и библиотеках поглощала много времени и сил. Помню, в один из приездов Ольги Дмитриевны из Москвы, где она работала в архиве, она с волнением рассказала, что видела те документы о восстании Пугачева, которые изучал Пушкин, когда занимался «Историей пугачевского бунта».
— У Пушкина все изложено точно, как будто стенографировано.
— А ты так не можешь! — поддразнил ее Груздев.
— Стенографировать могу, а вот сидеть в Москве по полгода — средств нет! — отпарировала Ольга Дмитриевна.
— А у него были? Он в долги влез, а ты не можешь.
Форш заговорила о другом:
— Счастливые мужчины: за них всю черную работу делают жены, и потому мужья могут только думать и писать. Хоть бы мне жениться на какой-нибудь умной женщине!
«Одеты камнем», трилогия о Радищеве, «Михайловский замок», «Первенцы свободы» вошли в золотой фонд русской исторической прозы. Рукой художника Ольга Форш взялась за магистральные темы истории родной страны. По написанным ею книгам наши девушки и юноши будут узнавать о трудном пути русской свободы, о первых наших героях.
Всю жизнь Ольга Дмитриевна мечтала о маленьком клочке земли, где она могла бы жить и работать спокойно. Наконец (помнится, это было вскоре после войны) ей дали в аренду избу в Комарове, неподалеку от писательского Дома творчества. Помню, как она обрадовалась и сразу же побежала полоть крапиву на «своем» участке. К обеду она вернулась довольная, с обожженными по локоть руками. Вечером после службы приехал Дима, и оба взялись за приведение избы в жилой вид.
На комаровской даче я бывала в гостях у Ольги Дмитриевны, и она с достоинством показывала мне разгороженную ситцевой занавеской кухню с русской печью, полки для книг, а перед окном скамью и стол, сколоченные Димой, а также в огороде грядку с луком, который она посадила сама. Мы поговорили досыта обо всем на свете и выпили по две чашки настоящего крепкого черного кофе: «Без кофе не могу жить, — пожаловалась Ольга Дмитриевна, — сердце не работает!» Потом улыбнулась и прибавила: «Требует, чтобы его подхлестывали».
Жилось Ольге Дмитриевне нелегко. Была большая семья, были горькие годы разлуки с дочерью[521], несчастье в семье сына. Были хлопоты о книгах, нападки критики, было мало денег. Ольга Дмитриевна стойко переносила все. Только сгорбилась немного, да складки у рта обозначились резче. Но все та же веселая ирония сверкала в черных глазах под одетыми в снег непокорными волосами.
В 1958 году мы отпраздновали 80-летие Ольги Форш. Денег все еще не хватало, но была слава. Было много телеграмм и папок с адресами, много речей. Ольге Дмитриевне подарили телевизор. Ленсовет предоставил Ольге Дмитриевне две смежные квартиры в почти достроенном доме у моста Революции, и она перебралась туда вместе с детьми и внуками из той небольшой квартиры в пятом или шестом этаже писательской «надстройки» на канале Грибоедова, где она прожила столько лет. Теперь у нее была наконец собственная комната для себя, и квартира для детей, и отдельная комната для любимой внучки, которая тоже зовется Ольга Дмитриевна. Теперь она получила возможность начать строить собственную хибарку (так она ее называла) в Тирлеве, недалеко от того места, где жили родные ее учителя Чистякова. И тут сердце отказало…
Недостаточность сердечной деятельности, кардиосклероз, слабость сердца и, как результат, упорная, не поддающаяся лечению водянка. В Союзе писателей пошли слухи о том, что Ольга Дмитриевна при смерти и никакие сердечные средства уже не помогают. Говорили, что к ней послан лучший из наших врачей-консультантов и что ее часы сочтены, что от больницы Ольга Дмитриевна отказалась.
Меня встревожило это известие, — ведь я давно не видала ее и даже не знала о ее болезни. Неожиданно для себя, решив, что должна еще раз повидаться с милой спутницей многих лет жизни, со старым другом, я позвонила на квартиру Форш по телефону и спросила, можно ли проведать ее. Мне ответили не сразу: справились о моей фамилии и попросили подождать ответа. Я слышала какие-то голоса в комнате: потом мне сказали, что Ольга Дмитриевна просит меня зайти к ней в любое время. Я поехала к мосту Революции в тот же день к вечеру.
Больная лежала в постели. Она казалась очень слабой, но, увидав меня, улыбнулась, как бывало, и попросила посидеть с нею, рассказать, что делается на свете. Ольга Дмитриевна предложила мне выпить с ней кофе, и когда пожилая дама, ухаживающая за ней, принесла и поставила перед нами чашки с крепким кофе, Ольга Дмитриевна с удовольствием втянула в себя несколько глотков и сказала:
— Вчера мне уже было очень плохо — хуже не бывает!
— А сегодня как вы себя чувствуете?
— Сегодня я чувствую, что мне лучше. Знаете, мне вчера принесли письмо из Гослитиздата, предлагают полное собрание сочинений[522]. Я должна его подготовить!
— Ольга Дмитриевна! Но ведь это может вам повредить!
— Как это повредить! Сейчас это мне необходимо. Так я ему и сказала!
Я видела, что Ольга Дмитриевна сердится. Она помолчала минуту, потом шепнула мне:
— Сядьте ближе. Можно на кровать, — никто не увидит.
Я придвинулась, и она сказала совсем спокойно:
— Вчера утром у меня был их консультант, — ну, вы его знаете…
— Дембо?
— Кажется, так. Он предложил мне лечь в больницу. Я объяснила, что хочу умереть дома. «Скажите, чтобы мне давали есть мясо, — хочу бифштекс, хочу черного кофе!» Он посмотрел на меня с подозрением: «Ольга Дмитриевна, у вас водянка». — «Знаю». — «Откачивать нельзя». — «Знаю». Еще бы не знать, когда я видела мой живот, лежа на спине: он был как гора Машук! Дембо еще раз предложил мне больницу, но я уже не могла говорить, так устала. Он еще раз выслушал мое сердце и, уходя, сказал Леночке за дверью: «Давайте ей есть все, что она попросит». Тут я поняла, что мне, кажется, крышка! Слушайте дальше. Мне уже не хотелось ни кофе, ни бифштекса! А в пять часов принесли письмо из Гослитиздата, из Москвы. Письмо и договор. Не хватало только моей подписи. И я подписала. Вечером у меня был еще разговор. Один на один, — понятно? Я сказала ему: «Ты не можешь сделать так, чтобы я умерла сейчас, раньше, чем я получу деньги. Понятно? Мне нужно обеспечить детей, заплатить долги, — понятно?» Всю ночь из меня шла вода, — я думала, ей не будет конца. А утром я выпила черного кофе — три чашки подряд. Потом позвонили вы.
Это была моя последняя встреча с Ольгой Дмитриевной. Она прожила еще несколько лет и даже ездила в Крым. Но больше всего она любила жить у себя в Тирлеве и «рисовать природу», как она говорила.
17. Юрий Тынянов[523]
Мне кажется, что с Юрием Николаевичем Тыняновым я никогда не знакомилась, а была знакома всегда. Тынянов был одним из постоянных обитателей нашего мира. Он был молод, но уже прожил большую, неизвестную мне жизнь, которая протекала где-то в русской провинции, окончил Петербургский университет, знал литературу русскую и западную, знал западные языки, знал бесконечно много. Он был молод и стоял за молодость. Он приходил к «Серапионовым братьям», и его суждения выслушивались с большим вниманием, хотя он и не был нашим мэтром.
Он работал в издательстве «Всемирная литература», во главе которого стоял Горький.
Тынянов состоял в Вольной философской ассоциации, в просторечии Вольфила, где властвовали Сологуб, Кузмин, Блок, принимавшие его как равного, где Юрий Николаевич вел яростные споры с Ивановым-Разумником, Мейером, Штейнбергом.
Он бывал в издательстве, где его появление вызывало порыв свежего ветра. Мы часто встречались на улице и тогда шли вместе по Невскому на Пески до Греческого, на котором он жил, или на Загородный, где жила я. Мы говорили, говорили, говорили. О чем? О политике, о революции, о новых явлениях в литературе, об истории литературы.
В 1922 году я получила по почте от Ильи Григорьевича Эренбурга его первый роман «Хулио Хуренито»[524] и написала реферат об этой книге для Вольфилы. Вольфила помещалась на Фонтанке, в доме 50, в квартире, которую использовали для собрания Союза поэтов. По вечерам, начиная с 6 часов, электрические лампочки горели вполнакала. Президиум сидел за большим столом, докладчик за маленьким столиком, а слушатели рассаживались согласно собственным симпатиям в большом зале, кто где хотел. Обычно там бывали Анна Васильевна Ганзен, М.Л. Лозинский, Евгений Замятин, В.А. Зоргенфрей, Петр Губер, Зуккау, Е.Я. Данько, В. Боцяновский, Бенедикт Лившиц, Кржевский и многие другие.
Никто еще не читал тогда в Петрограде романа Эренбурга, и я очень волновалась. Заранее отметив страницы, откуда надо будет цитировать наиболее острые и характерные места, я начала читать, а свет все убавлялся. Я стала протирать глаза, но все словно было залито мутью. А без цитат мое чтение не имело смысла. Внезапно Тынянов, который сидел почти рядом со мной, предложил мне вполголоса:
— Говорите, потом называйте мне страницу, а я почитаю.
Это было спасением и чудом. Он читал печатный текст по книге, а я на память, чуть заглядывая в свой конспект, прочла реферат. Было много разговоров, но общее впечатление сводилось к тому, что каждый должен сам прочесть роман Эренбурга[525]. Напомню еще раз, что это было первое прозаическое произведение большой формы, вышедшее из-под пера Ильи Григорьевича.
После доклада Юрий Николаевич проводил меня до дома, и я дала ему роман «Хулио Хуренито» на несколько дней.
На другой день окулист посмотрел мои глаза и прописал первые в моей жизни очки для чтения.
Юрий Николаевич в то время знал уже Эренбурга как поэта, читал его первую книгу стихов на средневековые темы[526] и поэму о России, напечатанную в книге «Огонь»[527].
Несколько ранее в Петербурге возникло объединение молодых литературоведов, получившее название Общество по изучению поэтического языка, и в ту пору, в соответствии с общепринятым увлечением сокращать длинные слова и заменять их соединением их первых слогов, все стали называть это содружество коротким, броским и запоминающимся словом «ОПОЯЗ».
В ОПОЯЗ входили Виктор Жирмунский и Виктор Шкловский, Борис Томашевский, Лев Якубинский и более старший годами, но не менее молодой умом и душой Борис Михайлович Эйхенбаум[528].
Они вели борьбу с тем комплексом литературы, которую мы сейчас считаем буржуазной.
Та литературная пошлость, которая стала доступной взыскательным людям, поставлявшим «чтение» в ежедневную пищу обывателю, вызывала у опоязовцев отвращение. Не довольствуясь чувством, они принялись искать, откуда взялись слова, которые принято считать трогательными, все эти «слезы», «розы», «урны» и «кипарисы», почему они вызывают у людей грусть и благоговейное отношение.
Если слова «мечта» и «идеал» стали жупелом для акмеистов, то опоязовцы пошли глубже. Они принялись классифицировать не только слова, но и «начала» и «концы» литературных произведений. Их не удовлетворял банальный пересказ содержания, они хотели знать, «как сделано» то или другое произведение литературы, из каких основных элементов оно состоит, почему сочетание тех или других слов сообщает произведению невыносимо пошлый характер или, наоборот, облагораживает его. Впоследствии это революционное стремление обнажить суть слова стали называть формализмом — пагубное заблуждение!
Когда определялось, что рассказ, кончающийся словами «Мороз крепчал», то есть пустым словосочетанием, пустой формулой, показывающей, что автору больше нечего сказать, — стали говорить: «Рассказ с морозокрепчательным концом», и в эту рубрику сразу попали десятки авторов, печатавшихся в «Ниве», «Синем журнале», «Солнце России», в «Вершинах», «Лукоморье»[529] и т. д., и вся их рыхлая, претендующая на реализм продукция. Опоязовцы словно просветили всю эту макулатурную литературу рентгеновскими лучами. Очень соблазнительно было также рассказать, «как сделан» «Дон Кихот» или как строится мелодия стиха, как строятся приемы комического у Гоголя[530] и т. д. Под этими рентгеновскими лучами благородные металлы не тускнели, а всякая подделка и «эрзац» резко лезли в глаза. И если в наши дни таким успехом пользуется книга Шкловского «Толстой»[531], то Виктор Борисович никогда бы не написал ее, если бы не прошел через ОПОЯЗ.
Эту же школу прошел и Юрий Тынянов как литературовед и теоретик литературы. Но он был не только исследователем чужого творчества — в нем был художник с безупречным вкусом. В 1925 году он написал за три недели «Кюхлю»[532] — стоило только Корнею Ивановичу Чуковскому предложить ему написать беллетристическое произведение для детей.
Тынянов любил стихи, а особенно близок ему был Генрих Гейне. С детства, прекрасно владея немецким языком, он читал Гейне в подлиннике, смаковал его иронию, которую так часто стирали переводчики его стихов на русский язык. Тынянов был сторонником новой теории перевода поэтических произведений, — который не только передавал смысл оригинала, не обедняя его, а строго воссоздавал строй речи и лексику автора и, самое важное по тем временам, ритмическую структуру оригинала. Революционность поэзии Гейне передавали многие русские поэты-народники, но никто не посмел разбить поэтический канон и передать многообразие гейневского стиха. Нужно было так же ненавидеть старое, как Гейне, так же страстно разоблачать то, что разоблачал великий немецкий поэт, — мещанство, лицемерие, тупость, юнкерство.
И вот Юрий Николаевич уже в первой своей книге переводов Гейне «Сатиры», вышедшей в 1927 году, дал такие высочайшие образцы поэтического перевода, как «Невольничий корабль», «Ослы-избиратели» или «Воспоминания о днях террора в Кревинкеле». Как жаль, что сторонники канонических форм поэзии добились того, что в последних изданиях сочинений Гейне на русском языке были напечатаны не прекрасные, острые и живые переводы Тынянова, а более гладкие, безличные переводы признанных (кем?) переводчиков[533]. Эта книга была издана тиражом 3100 экземпляров и разлетелась мгновенно. Несколько увеличенная в объеме, она вышла в 1934 году в «Издательстве писателей в Ленинграде», на этот раз в количестве 5500 экземпляров.
К сожалению, читатель нашего времени не может познакомиться с переводами «Сатир» Тынянова, потому что эти книги стали большой библиографической редкостью. Недоступен для читателей и перевод поэмы Гейне «Германия», напечатанный в одном из номеров журнала «Звезда» в 1931 году[534].
Шли годы, изменился не только внешний, но и внутренний вид нашего города.
Вольфила распалась. (Некоторых философов-идеалистов арестовали, другие же сами перестали собираться.) На Фонтанке, 50 остался только Союз поэтов, председателем которого пребывал Федор Сологуб, а секретарем — Анна Васильевна Ганзен. Центры общественно-литературной жизни переместились: Дом искусств (ДИСК) перестал играть главную роль, она переходила к дому Зингера, где теперь помещались издательства и журналы. По поводу этого дома фабриканта швейных машин[535], на крыше которого возвышался стеклянный шар, в те годы ходило много шуточных стихотворений и песенок.
На шестом этаже этого дома размещался Госиздат со своими редакциями, ставший главным нервом литературной жизни города, где писатели состояли на службе, куда приносили продукцию, где ее превращали в книги.
…И вся братия Серапионова Служит нынче у Ильи Ионова…[536]Тут зарождалась та бюрократическая машина, принятая на вооружение революцией, которая стала ее злейшим врагом.
Многие писатели пошли работать для «советской власти», и получилось так, что наиболее скромные не занимали «высоких должностей», а служили корректорами, правщиками, младшими редакторами. Заведующими же отделами, начальниками были те, кто удовлетворял идеологическим требованиям райкомов, горкомов, входил в так называемые «номенклатурные списки». Юрий Тынянов служил корректором в Госиздате и читал лекции в Институте живого слова.
Во главе отдела Госиздата тогда стояла пожилая женщина, идеологически подкованная, но далекая от жизни той массы молодых писателей, которые сновали по длинным коридорам «бывшего дома Зингера».
Эта молодежь осаждала заведующую отделом, пытаясь узнать, на какой день назначена выплата гонорара. Некий разбитной денди, желая насмешить заведующую, бросил ей, словно нехотя:
— Мы вокруг вас, как кобели, крутимся…
Наивная дама, поддерживая «панибратский» стиль разговора, спросила:
— А что это такое — кобель?
Предприимчивый юноша, не растерявшись, ответил:
— Человек, которому очень нужны деньги.
Дама приняла это объяснение всерьез и в тот же день шутливо сказала Юрию Николаевичу:
— Вы, Юрий Николаевич, тоже, как кобель, вокруг меня вертитесь?
Юрий Николаевич серьезно спросил:
— Вы знаете, что такое кобель?
— Безусловно, — ответила завотделом, — это человек, которому очень нужны деньги.
— Лучше спросите у вашего мужа, пусть он объяснит вам, — посоветовал Юрий Николаевич.
После этого случая кто-то сочинил стишок:
Кобель имеет грустный вид, В его кармане — закорючка, Когда в редакторах сидит Недоучившаяся сучка!У ОПОЯЗА тоже было теперь собственное помещение на Исаакиевской площади, где их еженедельные собрания были событиями недели.
Меня часто увлекала туда моя подруга по голодной зиме 1920 года — Шура Векслер. Там уже не бывал Виктор Шкловский, но Тынянов, Эйхенбаум, Жирмунский бывали постоянно. Юрий Николаевич не пропускал ни одного заседания, но обычно уходил, не ожидая конца, оправдываясь тем, что пишет книгу. Однажды, провожая меня домой, он признался, что Корней Иванович уговорил его написать детскую книгу. Она все растет, а времени мало. В издательстве он уже не работал, оказывается, уволили по сокращению штатов.
Чуковский сосватал его в издательство «Кубуч». Никто не знал этого издательства, но оно обещало платить, и Юрий Николаевич охотно взялся написать историческую повесть о декабристах. Только много позднее я узнала, что Юрий Николаевич собрал сочинения Вильгельма Кюхельбекера и написал к ним предисловие[537].
Кюхельбекера мы знали только по эпиграмме Пушкина:
Вот Виля — он любовью дышит, Он песни пишет зло. Как Геркулес, сатиры пишет, Влюблен, как Буало.Да еще помнили последние две строки из «Пирующих студентов»:
Вильгельм, прочти свои стихи, Чтоб нам заснуть скорее…Кюхля стал открытием для нас всех. Не только дети, но и взрослые полюбили этого некрасивого, долговязого неудачника, преданного делу декабристов, другу Пушкина.
В собрании сочинений Пушкина имеется раздел — «Воспоминания и дневники», в котором помещено воспоминание о встрече с Кюхельбекером 14 октября 1827 года.
Пушкин пишет: «Мы кинулись друг другу в объятья. Жандармы нас растащили. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали… Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, — но куда же?»
У Тынянова не было пиетета перед документами, но Юрий Николаевич глубоко понимал потребность страны в новом прочтении восстания декабристов. Он уразумел трагический образ молчаливого Вилли, платящего ценой жизни за верность революционным убеждениям, уничтоженного всей махиной николаевской России.
От Волконского и Трубецкого осталась легенда о женах, последовавших за ними в Сибирь, от Пестеля и Рылеева остались переименованные в их честь улицы в Ленинграде.
Мы не замечали этого, но какая-то кровь страны вливалась в дома, заводы, фабрики, наполняла улицы и площади.
Ольга Форш, самая наблюдательная из нас, сказала мне как-то при встрече:
— Вы заметили, Лиза, в городе появилось много новых людей, они какие-то курносые.
Я подумала и обратила внимание на слова Ольги Дмитриевны. Действительно, в редакции появилось много новых лиц. Все еще ходили давно всем известные фигуры, как шлиссельбуржец Морозов и пламенный старец Иероним Ясинский. На Литейном проспекте еще стоял с протянутой рукой писатель Тиняков, у которого на шее висел кусок картона с надписью: «Подайте милостыню голодающему писателю».
Старые журналисты еще группировались вокруг Дома литератора на Бассейной улице, где читали лекции давно известные лекторы. Там же выступали и молодые писатели вместе со старыми кумирами молодежи, такими как Анна Ахматова и Михаил Кузмин, читали стихи приезжавшие из Москвы лефовцы — Маяковский с братией…
Еще в квартире известного фотографа Наппельбаума на Невском собирались члены «Звучащей раковины» и по очереди читали свои стихи[538].
На Караванной улице собрались «пролеткульты» в 7-м этаже высокого дома, ставшего потом Домом радио, и для них вели занятия по переводу Михаил Леонидович Лозинский и по композиции прозы кто-то из опоязов.
Все те же книжники стояли за прилавками в старых книжных магазинах на Литейном проспекте и на Вознесенском, ныне проспект Майорова, и по-прежнему петроградцы тратили всю свою свободную наличность на покупку книг, которые потом тащили в свои берлоги. Любимое детище Горького, издательство «Всемирная литература», уже прочно утвердилось на Моховой улице и, сильное своими литературными кадрами, понемногу выпускало в свет революционных авторов Запада и Америки.
Но с началом нэпа оживилось действие частных книгоиздательств, открылись новые предприятия, поставив себе целью потрафить вкусу читателей, не знающих иностранных языков, но падких на детективные и сексуальные темы.
В общем, нэп привел к «сосуществованию» пролетарской и буржуазной культуры, хотя такого термина «сосуществование» тогда еще не было.
«Радуга» издавала книги для детей, а «Полярная звезда» — современную русскую и иностранную литературу[539].
Дела у обоих издательств шли блестяще, так как в стране вырос спрос на современную западную книгу и книги для детей, которые быстрей всего изнашивались.
Клячко, хозяин «Радуги», издал Чуковского с новыми иллюстрациями — и «Крокодила», и «Тараканище», а также «Пожар» и «Багаж» Маршака. Он же выпустил в свет «Сороконожки» Веры Инбер, и «Зайчата» Елизаветы Полонской, и «Шарики» Евгения Шварца. А также какую-то «Улиту»[540], в которой бойкими стихами описывалось, как медлительная Улита спешит на вокзал изо всех сил, но, конечно, опаздывает к поезду, а автор назидательно объясняет, что существует расписание поездов:
Скажут и вам, как Улите: — Поезд ушел, извините!Надо было догонять поезд истории, и сотни юношей и девушек со всех ног бросились ему вслед.
Все шли учиться, возникло множество кратковременных курсов и пединститутов. В Москве была Комакадемия, куда принимались демобилизованные, в Ленинграде возник Институт живого слова, который не требовал ни паспортов, ни аттестатов. Паспорта еще не были отменены, но отменена регистрация браков и «всякая прописка».
В моем архиве хранится «Вестник народного просвещения» № 1, где отменяется изучение «Закона Божьего» и прокламируется выборность всех учителей. В выборах принимали участие школьники старших классов.
Всего несколько лет прошло после этого, и Наркомпрос сделался символом бюрократического угнетения мысли, борьба против которого стала знаменем всего живого в педагогике.
Надвинувшаяся на родную страну интервенция выбросила на улицу детей, которые погибали от голода и холода…
В тот год Антон Макаренко вновь провозгласил выборное начало в управлении школьных коммун. Наша молодежь даже не знает о книге, которая взорвалась как бомба в благополучной обстановке конца двадцатых годов. «Республика ШКИД» — так называлась эта книга, и авторами ее были два молодых человека, бывшие беспризорники, — Белых и Пантелеев[541].
Юрий Николаевич не менялся за все эти годы, был таким же легким, остроумным, язвительным. В связи с модным в те годы «омоложением» он обмолвился эпиграммой на газету «Жизнь искусства»:
Скоро всякое паскудство Будет омоложено: Посмотрите «Жизнь искусства» Сахарно морожено!Детгиз, во главе которого стоял Маршак, ухитрился соединять в своих редакциях идеологическую твердость с бюрократической непримиримостью. Все это было сдобрено поэтическим талантом Маршака, так же как и его сотрудников, молодых поэтов и воспитанных им редакторов.
Введенский, Хармс, Олейников, Габбе, Любарская — вот стая «славных», собравшихся вокруг Самуила Маршака молодых авторов и верноподданных редакторов, стая, способная отогнать всех нежелательных сотрудников со стороны.
Юрий Николаевич не мог примириться с беспредельной властью Маршака, с манерой Маршака править рукописи, с элементарным социологизмом тех, кто выправлял идеологию.
После «Кюхли» он решил написать роман о Грибоедове, продолжая портреты людей, которые в душе были согласны с декабристами, но не имели достаточно мужества, чтобы выступить открыто вместе с ними. Грибоедов также был другом Пушкина, и Пушкин встретился с ним, как и с Вильгельмом. Но это был не живой Грибоедов, а тело царского посла, убитого в Персии…
Кто хочет, может прочитать об этой встрече в пушкинском «Путешествии в Арзрум».
Тынянов сам побывал в Западной Европе, как Чацкий, ездил на «погибельный Кавказ», жил в Тифлисе (как тогда назывался грузинский Тбилиси), он вдохнул воздух «старого Майдана» и побывал на Давыдовой горе, где вдова Грибоедова похоронила тело убитого мужа.
Пусть грохот звончатый еще Звучит с Давыдовой горы, И ты сменил лицо свое, Ковровый город у Куры.Это строки из поэмы «Кавказский пленник», которую я написала в 1924 году, когда после смерти Ленина приехала в Тифлис вместе с маленьким сыном и встретилась здесь, как было заранее условлено, с Николаем Тихоновым.
В этой поэме, которую я по разным причинам не поместила в «Избранное», были такие строчки:
Пусть Чацкий спит здесь мирным сном, Пошли романтики не те, Поправку вносит Заккрайком К твоей восточной пестроте Однообразьем диаграмм И дробью Интернационала. Так был твой азиатский хлам Здесь в переделке небывалой. ...............................Сентиментальности во мне не было, и то, что можно было сказать стихами, осталось на страницах книжки в синей глянцевой обложке, которую я назвала «Упрямый календарь»[542].
Тынянов прочел по-своему загадочную жизнь Грибоедова и рассказал нам о ней в романе «Смерть Вазир-Мухтара».
В одной из заключительных глав романа Тынянов рассказывает о последней ночи Грибоедова в Тифлисе, о прощании с любимой, с которой не суждено было увидеться. Посол уезжал с зарей, его ждет у въезда в город верный слуга, с которым нужно догонять официальную делегацию, ушедшую накануне. Александр спешит, с трудом отрывается от любимой, вскакивает на коня и мчится вслед за слугой, на ходу вдыхая аромат любимой на пальцах своей руки…
Оторван от рук моих, Во тьме, во тьме… Оторван от рук моих, Лежишь в тюрьме… За тремя стенами, за желтой Курой, Лежишь в темноте, черноглазый мой. Метехский замок тебя стережет — Река под решетками счет ведет… Она ударяется о гранит, Она торопится и спешит, Она считает на ходу, Она говорит: «Иду, иду…» Немало она насчитала дней, Но я считаю еще быстрей. Года и столетья считаю, тоскуя — Мы ведь не кончили поцелуя[543].В Тифлисе я была разлучена с другом и долгие годы не смела об этом сказать[544].
Когда я прочла в романе Тынянова сцену прощания, то поняла, что сделал Тынянов для раскрытия Грибоедова. И мне кажется, я должна сказать об этом, как о переводах Гейне.
Язык стихов нельзя переводить на прозу.
В 1931 году я бросила медицину, не потому, что работа квартирного врача мне надоела. Я любила своих больных, со всеми их капризами и фокусами, и они даже не мешали мне писать стихи, — на дежурствах в больницах и на подоконниках, где попало, стихи рождались в моей голове. Но я увлекалась работой газетчика, мне предлагали интересные поездки по стране, и я не могла отказаться…
В 1922 году я ездила в Киев, на родину моего сына, в 1924 году после смерти Ленина затеяла поездку на юг в Коктебель и Тифлис, в 1926 году получила от «Ленинградской правды» командировку на Урал, выпросила у фабкома табачной фабрики, где я состояла врачом медпункта, разрешение взять отпуск на свой счет и махнула через Уральские горы.
Сколько интересного я видела: и восстановление заводов, и новых людей, которые в первый раз вдохнули воздух свободы, и исторические места. Обо всем этом я написала очерковую книгу и не прочь была бы переиздать ее или пересказать ее моим новым читателям[545].
В 1930 году я получила командировку в Петрозаводск, Кандалакшу и Кемь.
Вместе с моими друзьями я пережила восторг новых пятилеток и радость от постройки мощной металлургии. Друзья-очеркисты звали меня на Дальний Восток и включили в одну из бригад, отправляемых в поездку по Дальнему Востоку в середине тридцатых годов.
Мы пережили победу фашизма в Германии и поражение Испанской революции.
Мало понимая в политике, я слепо верила Сталину — в его справедливость и непогрешимость…
«Борьба с космополитизмом» прошла мимо меня[546]. Но помню, как Юрий Николаевич Тынянов сказал мне в Пушкине в Доме творчества, организованном в доме, принадлежавшем ранее Алексею Толстому:
— Если бы я был в Германии, я тоже носил бы желтую звезду на рукаве.
— Если бы вас заставили? — спросила я.
— Нет, все равно бы носил, в знак протеста! — возразил Тынянов.
Тынянов тогда уже писал роман о Пушкине, и мы внимательно следили, как рос маленький Саша, какой он был неповоротливый и мешковатый мальчик[547]. Первые две части романа печатались в журнале «Литературный современник»[548]. Летом 1940 года Тихонов, Лавренев и Тынянов жили в Доме творчества в Пушкине.
…И сойдясь наутро к чаю В светлой комнате балконной, Каждый день мы находили Карту мира измененной[549].Эти строки я написала в Пушкине, и они были напечатаны в маленькой книжке «Времена мужества», вышедшей в конце 1940 года.
У нас уже был заключен пакт с Германией о ненападении, и мой редактор с болью в сердце выбросил из этой книжки все антифашистские стихи. Я это понимала.
Лето 1941 года Тынянов с женой, с Кавериным и Степановым жил в Луге. Война их застала неожиданно, и я не знаю, как они добрались до города. «Звезда» объявила на 1943 год окончание романа Тынянова «Пушкин»[550]. Мне пришлось покинуть Ленинград с братом и мамой. Мой сын был в армии.
Мы уехали вместе с Ленинградским хореографическим училищем, где преподавал мой брат, и успели проскользнуть по последней железнодорожной линии, связывающей Ленинград с Большой землей. Мы оказались в окрестности Перми, которая тогда называлась Молотов. Молотов не принял нас, эвакуированных из Ленинграда, а приняла небольшая железнодорожная станция Кукуштан. Всех учеников балетного училища, так же как и преподавателей, устроили на квартиры к местным жителям, из бывших раскулаченных. Они встретили нас весьма недружелюбно, утверждая, что из-за нас началась война. Однако советская власть на Урале существовала по-прежнему, и это было большой радостью для нас.
Имелось распоряжение правительства о выдаче ленинградцам хлеба по карточкам, а также сахара, подсолнечного масла и мяса-рыбы.
Местные власти связались с дирекцией училища и помогли организовать столовую для воспитанников и преподавателей. Мы каждый день ходили на станцию, а мимо нас проходили на восток поезда с эвакуированными гражданами Москвы. Эвакуировали главным образом детей из детских садиков, ясель и домов. Их сопровождали учителя, руководители, иногда матери. Вначале это были обычные поезда, затем поезда московской электрички, набитые малышами, которые молча смотрели в еще не замерзшие окна. Преподаватели и руководительницы помещались в тамбурах, стоя. После того как минули дни паники[551], в том же направлении пошли поезда с эвакуированными заводами Москвы и Юга России.
В комнате, которую нам отвели, не было свободного стола, и в доме еще не было электричества. День был занят хозяйственными делами: доставка дров, картошки, устройство собственного домашнего очага. Мне хотелось писать стихи, и я увезла из Ленинграда толстую конторскую книгу, очень узкую, в которой писала. Потом я узнала, что в поселке имеется электричество только в конторе хлебозавода, где оно не выключалось всю ночь. Я получила разрешение фабкома этого завода приходить ночью работать в пустое помещение конторы. Там были написаны мои стихи первого года войны, вошедшие в маленькую книжечку, выпущенную в 1945 году молотовским издательством под названием «Камская тетрадь».
При первой возможности мы с братом поехали в Молотов, познакомились там с газетой «Звезда», в помещении которой собиралось молотовское отделение Союза писателей.
Маму нельзя было оставлять одну, поэтому мы с братом ездили в Молотов по очереди, для чего нужно было встать в 3 часа ночи и топать на станцию в темноте, садиться в пригородный поезд, полный людей. Здесь я получала зарядку бодрости на весь день, мчалась в библиотеку, получала книги, заказанные в прошлый приезд, и погружалась в жизнь, от которой была оторвана в деревне.
Брат работал тогда в отделе искусств молотовского горисполкома, иногда ему приходилось уезжать на периферию в Соликамск или Березники. В такие дни мне нельзя было покидать дом.
В Молотове у нас еще не было пристанища. Но брат, у которого была прекрасная способность быстро знакомиться и сближаться с людьми, познакомился с местным врачом «Скорой помощи», у которой брал рецепты для мамы, и она гостеприимно принимала в свою квартиру и его и меня в те дни, когда мы бывали в городе. У нее был собственный домик, одноэтажный, но с водопроводом и электричеством, и даже на стенке красовалась «тарелка» — репродуктор «Рекорд».
Когда я пожаловалась ей, как трудно нам без радио, она сказала: «Возьмите мое. Мне подарили в больнице более усовершенствованной системы».
Это была большая радость, когда я привезла в Кукуштан репродуктор «Рекорд» и договорилась с механиком хлебозавода, чтобы он установил его в нашей избе. И теперь мы каждое утро слушали сводку. Сводка была нерадостная. Мы всюду отступали, но все же решили оборонять Москву во что бы то ни стало.
Прекратилось движение поездов с детьми на восток, и однажды, придя на станцию утром, чтобы подобрать кусочки угля, валявшиеся на рельсах, я увидела, как на станции остановился поезд, идущий на запад, из которого выскочили солдаты-уральцы, белокурые, широкоплечие удальцы в белых дубленых полушубках. Они набрали кипятку в котелки и, перекликаясь на ходу, сели в свой поезд.
Наступило 7 ноября 1941 года. Была моя очередь ехать в Молотов, где должен был состояться обычный праздник 7 ноября. Библиотека была закрыта, и я пошла с вокзала к Людмиле Михайловне, врачу «Скорой помощи», которая встретила и поздравила меня с праздником. Когда я услышала поздравление с праздником, то не смогла удержаться от слез. Вся семья была дома: и Людмила Михайловна, и ее мама, и сестра-учительница, и внук-школьник. На столе были и свежие булочки, испеченные мамой, и даже мед. Отдохнув в дружеской атмосфере, я слушала сводку из Москвы и трансляцию парада с Красной площади.
Вечером, принарядившись в новое голубое платье (я предварительно занесла его к Людмиле Михайловне), я пошла на собрание актива. У входа проверяли билеты, и в первый раз за последние полгода я вынула свой членский билет Союза писателей. В зале все было как всегда в праздничные дни — и знамена, и портрет Ленина на сцене, и веселое оживление.
После первого года революции, когда я смотрела вместе с братом торжественное представление на площади перед Зимним дворцом, когда десять «министров-капиталистов» взлетели в воздух, привязанные к воздушным шарам, и народ кричал «ура», с этого дня я не испытывала еще такой большой радости, как в день празднования 7 ноября в Молотове. Все было в порядке, все шло по обычной советской «рутине».
Я не описываю свою жизнь на Урале, об этом нужно рассказать отдельно[552], но когда мы с братом жили уже не в деревне, а в Перми, в так называемой «семиэтажке», туда приехал Юрий Николаевич Тынянов с женой и дочерью Инной.
Он был тяжело болен, не мог держать перо в руке, но голова у него была все еще светлая, только иногда болела. Он пожаловался мне:
— Вот бы найти грамотную секретаршу.
Диктовать жене или дочери он не хотел, они раздражались по пустякам и сердились на него.
В это время приехала из блокированного немцами Ленинграда давняя моя подруга, переводчица и детская писательница Изабелла Гринберг. В первые дни она была очень истощена голодовкой и лишениями, но вскоре ее неистощимая жизнерадостность и доброжелательное отношение к людям взяли вверх над усталостью, и она с жаром взялась за работу в Молотовском радиоузле, за литературный кружок, который ей предложили вести в школе ФЗУ. Тогда я осмелилась предложить ей работу литературного секретаря Юрия Николаевича.
Ее одутловатое лицо с отвислыми от голодания щеками, с наивными детскими глазами сперва выразило испуг:
— Я никогда не была секретарем, я провалю работу.
Но когда я объяснила ей, что больше никого нет, кто мог бы грамотно писать под диктовку Юрия Николаевича, Изабелла смутилась:
— Ему не понравится, как я пишу. А мне будет стыдно смотреть ему в глаза…
Познакомиться с Тыняновым я ее уговорила, и она согласилась спуститься в третий этаж, где была его комната.
Юрий Николаевич лежал на подушках в узкой односпальной кровати. Он ждал нашего прихода — видимо, мысль писать под диктовку ободрила его, внушила надежду, что, может быть, удастся закончить роман. И он стал уговаривать Изабеллу согласиться. Он показал ей свои пальцы, исхудалые, ставшие неповоротливыми, и попросил:
— Будьте вы моей рукой, Изабелла Иосифовна… Вы будете довольны мною…
— А можно мне принести мою машинку?
— Конечно, можно. Тащите все, что вам нужно.
— А когда нужно начать?
— Хоть сегодня. А лучше всего приходите завтра после того, как мне сделают укол и мои домашние уйдут…
Тынянов усмехнулся[553]. Тут только я заметила, как он осунулся, как у него провалились глаза, хотя усмешка оставалась прежней, только немножко грустнее. Он сидел на кровати, полуопустив ноги, укрытые одеялом. Изабелла тоже смотрела на него, и я поняла, что она согласилась.
Немногие знают, что последние главы «Пушкина» Юрий Николаевич диктовал прямо на машинку писательнице Изабелле Гринберг в Перми. Он ждал ее прихода, а машинку она приносила вечером накануне. Потом Изабелла читала вслух то, что она записала в прошлый раз, и правила по указанию Тынянова. То, что было одобрено, она уносила с собой и иногда показывала своей соседке по комнате, Кате Саяновой, и мне.
Помню, с каким восторгом она показала нам главу «Чаадаев скачет». В жизни Пушкина началось «неблагополучие». До министра Голицына дошла эпиграмма Пушкина[554]:
Напирайте, Бога ради, На него со всех сторон. Не попробовать ли сзади, Там всего слабее он.Голицын решил выслать Пушкина так, чтобы он не вернулся. За Пушкиным пришел полицейский и повел его в полицию.
«Чаадаев скачет. Ему нужно быть, как можно скорее, в столице. Сегодня же помчится он обратно. Он скажет Карамзину об опасности, которая грозит Пушкину. Поэт ненавистен любителям рабства. Час наступает…»
Изабелла Гринберг недолго секретарствовала у Тынянова, хотя он, кажется, был доволен ее аккуратностью. А она увлекалась этой работой со всей страстью своего неизношенного сердца.
Иногда днем я заходила в номер к Тынянову, и мы разговаривали, как когда-то, бродя по Невскому двадцатых годов.
Говорили о сводках, о том, что Ленинград держится, что кроме фашистов есть и хорошие немцы, но сейчас об этом нельзя говорить.
— Генрих Гейне — тот настоящий человек, но он ведь еврей.
И я вспомнила «кроватную могилу Гейне»[555] и испугалась, как бы Юрий Николаевич тоже о ней не вспомнил.
Однажды Тынянова не оказалось в постели. Все было застлано. Елена Александровна (жена Тынянова) сказала:
— Увезли в больницу.
Потом она показала мне письмо из Америки, где о ней хорошо отзывались как об авторе какого-то музыкального исследования.
Я вспомнила, что Елена Александровна окончила Ленинградскую консерваторию и была незаурядным музыковедом. И подумала, что Юрий Николаевич невольно, как это всегда бывает, вытеснил ее из памяти людей нашего поколения.
У Юрия Николаевича я была еще раз в больнице, но меня не допустили в палату по случаю гриппа.
Вскоре Изабелла Гринберг сообщила мне, что есть распоряжение правительства вывезти семью Тыняновых в Москву.
Тынянов не докончил романа о Пушкине. Так он остался оборванным на недодиктованной странице. Кажется, когда Изабелла Гринберг вернулась в Ленинград, все продиктованное Тыняновым было собрано и взято в архив[556].
18. О С.Я. Маршаке[557]
Я не помню точно, в каком году в нашей жизни появился Самуил Яковлевич Маршак, но в этом появлении было что-то радостное, молодое, вызывающее любовь к слову, заставляющее всех нас работать, придумывать, о чем можно рассказать детям и как это сделать, чтобы интересно было не только вымышленному ребенку, но и нам самим.
В моей жизни уже существовал Корней Чуковский, который на занятиях в студии «Всемирной литературы» придумал писать вместе с нами веселую книжку…
Маршак ничего не выдумывал. У него не было медведей на велосипеде, газели не разговаривали по телефону и крокодил не гулял с девочкой Лялечкой по Таврической улице. Самуил Яковлевич рассказывал о том, что было, но с таким юмором, таким брызжущим весельем, что покорял все сердца, детские и взрослые.
«Дама сдавала в багаж…» В течение нескольких недель мы, взрослые, не могли отделаться от этого свободного ритма и на ходу повторяли эти стихи, так же как позднее строчка «Рассеянный с улицы Бассейной» стала всенародной, сделалась пословицей, и многие даже не знают, что до Маршака не было на свете никакого такого рассеянного с улицы Бассейной.
Но Маршак не только сам сочинял стихи и создавал пословицы, творил незабываемые образы, вроде Мистера Твистера, американского министра. Маршак умел зажечь своим напором других. Это были годы, когда вокруг Маршака, как грибы, рождались писатели для детей. Именно он сделал детского писателя из Тынянова, который вовсе не хотел быть им, но написал классическую книгу о Кюхле под влиянием Маршака[558]. Это Маршак вызвал ответный огонь в Тихонове, и Николай Семенович создал своих «Военных коней»[559], так же незыблемо утвердившихся в нашей жизни, как кони Клодта на Аничковом мосту. А Каверин, фантаст и литературовед, биограф «хазы» и университетских чудаков[560], не под влиянием ли Маршака и всего маршаковского окружения начал писать о живых ребятах, которых в жизни встречали не менее чудесные похождения, чем героев Гофмана, но его мальчики и девочки боролись не с фантастическими силами зла, а с вполне реальными мошенниками и проходимцами, прикрывающимися фиговым листиком новой морали; они были предшественниками тех, которые шли открывать Северный полюс, поднимались в стратосферу, смело вышли в космос[561]. Вокруг Маршака создалась целая колонна новых писателей: его младший брат, известный под псевдонимом М. Ильин, сумел открыть для молодежи безграничные просторы науки, а Виталий Бианки научил ребят понимать, знать и любить природу — и животных и растения. И за всеми ими был Маршак, улыбающийся своей умной иронической улыбкой, видящий своими близорукими глазами, скрытыми за стеклами очков, то, что таится в сердцах людей и чему надо дать выход, чтобы оно засияло всей силой таланта.
Рядом с Самуилом Яковлевичем был Борис Житков — моряк, путешественник, инженер, знающий, как сделаны все вещи, и Самуил Яковлевич взял его в работу и помог ему рассказать людям о том, что он знал о вещах и людях.
Какое это было время! Ведь до Маршака с детьми принято было сюсюкать, говорить им разные сладкие слова, скрывать от них жизнь и подменять ее похождениями букашек или добродетельных принцев и принцесс. Правда, золотой фонд для детей включал «Дон Кихота», «Гулливера», «Робинзона», но это были книги для взрослых и о взрослых, взятые во всем мире детством и молодостью на вооружение. Недаром один из первых журналов, который у нас стали издавать для детей, назывался «Новый Робинзон»[562]. Он издавался при «Ленинградской правде», где многие из нас тогда работали в качестве очеркистов. Редакция журнала помещалась в первом этаже, а его редактором, разумеется, был Маршак.
Мы все заходили туда, возвращаясь сверху, с четвертого этажа, где помещались редакторы «Ленинградской правды», и мы задерживались в кабинете Самуила Яковлевича, сидя кто на стуле, кто на подоконнике, обсуждая все, что еще нужно и можно сделать, о чем еще можно рассказать детям.
А после «Нового Робинзона» Маршак встал во главе Детского отделения Государственного издательства в Петрограде. Это было в Доме книги на Невском, и тогда у него уже появились помощники, секретари, которыми он руководил, которых он выучил и которые сами тоже писали. Им он сумел привить бесконечную любовь к детской литературе. Долгое время все, что было интересного и живого в литературных кружках Ленинграда — а их уже стало много, они возникли на фабриках и заводах, — приходило к Маршаку, и он, кладя руку на сердце и задыхаясь, все же находил время читать, править, указывать дорогу молодым работникам литературы для детей.
Обо всем, что последовало, о Маршаке-переводчике, авторе стихов для детей и для взрослых, баснописце, сатирике, пусть скажут другие. Я хотела только вспомнить о самом начале, о том, чем Самуил Яковлевич был в жизни моего поколения, и сказать ему за это искреннее спасибо.
19. Сергей Есенин[563]
В 1913 году, приезжая в Петербург[564], я знала Брюсова, Блока, Кузмина, Ахматову и маленьких поэтов — Городецкого, Рюрика Ивнева, а также крестьянского поэта Клюева, но все они тушевались перед гением Блока. В Париже мы читали «Незнакомку» и чеканные стихи Валерия Брюсова. Есенин и Клюев не существовали для нас. В Париже я начала писать стихи и показала их Илье Эренбургу, некоторые ему понравились, и он взял их в № 2 альманаха «Вечера», вышедший в Париже в июне 1914 года.
Приехав в Петроград весной 1915 года, я узнала о том, что происходило в русской литературе за последние два года, так как была оторвана от нее во время германской войны. Мой брат, очень интересовавшийся поэзией, рассказал мне о кабаре «Бродячая собака»[565], где собирались поэты, писатели, актеры, куда и он иногда имел доступ. Я познакомилась через Лилю Сегаль (дочку маминой приятельницы) с молодыми поэтессами тех дней, влюбленными в Блока и Ахматову, с Юлией Эйгер и Кузьминой-Караваевой, автором книги стихов «Скифские черепки». От них я услышала о Есенине и Клюеве, которых почему-то связывали вместе, но я не интересовалась их стихами. Живя во Франции, во время войны я писала стихи о том, что видела и переживала, должно быть бессознательно подражая акмеистам. В моих французских медицинских тетрадях, вперемешку с записями лекций, сохранились черновики моих стихов, написанных в Нанси, где я перенесла вместе с группой молодых французских и русских врачей бомбардировку города из немецких орудий, эвакуацию госпиталя в подвалы монастыря и два месяца осады.
Поэту нужна слава, и Есенин с товарищами начал снова приезжать в Петроград, хотя и не находил здесь такого головокружительного успеха, как в Москве. Иногда он даже забывал о том, что у него назначено выступление, и позволял себе приходить в зрительный зал уже поздним вечером, когда публика, пошумев, начинала расходиться. Так случилось на большом вечере, назначенном в помещении бывшей городской думы. Поскандалив с устроителями вечера, где за отсутствием запившего где-то Есенина выступали малоизвестные петроградские представители группы имажинистов, зрители шумно двинулись к выходу. В этот момент в помещение пришел Есенин с другом, оба «под парами». Услышав упреки устроителей вечера, Есенин буйно рванулся в зал, расталкивая уходящую публику, вскочил на трибуну, а потом и на стол и начал звонким голосом читать стихи. Люди, которые уже дошли до дверей, поворачивались и возвращались в зал. Есенин читал, не помню уж, какие стихи это были, но, подчиняясь его голосу, зрительный зал снова наполнился, а люди, которые уже вышли и успели одеться, толпой хлынули обратно. Есенин читал стихи до часу ночи, а может быть, и до двух, под восторженные рукоплескания присутствующих. На другой день слух об этом вечере прошел по городу, и многие жалели, что не попали туда и не видели и не слышали замечательных новых и старых стихов.
Есенин не был любовью моего поколения. Мы были старше и рационалистичнее, мы не верили ни в Бога, ни в богов, а зеленый змий не привлекал нас никогда. Белокурый пастушок, играющий на гармошке, стал кумиром наших старших братьев и сестер.
Есенин покинул сановный Петроград для пылкой Москвы, и Москва распахнула перед ним объятия своих литературных кабаков и страницы толстых и тонких журналов. Он даже примкнул к маленькой группе поэтов, которые называли себя «имажинистами», но вскоре могучая волна его поэтического таланта полностью затопила их слабые голоса.
Крестьянский поэт Сергей Есенин был принят в штыки теоретиками классовой поэзии. Его разбирали и «прорабатывали» на партийных собраниях и в печати, от него требовали, чтобы он признал собственные ошибки и покаялся в них.
Однако озорной поэт не каялся, а продолжал писать стихи о родной деревне, о том, что волновало ее, раскололо ее мирную жизнь, заставляло метаться в невыносимых противоречиях.
«Веселие Руси есть питие» — старая поговорка, но есть и более новая: пьяного бог бережет. Как ни воевала коммунистическая мораль против пьяного дурмана, народ сочувствует пьяному человеку и прощает его. Есенин был сыном своего народа, и пьяный разгул непреодолимо притягивал его.
Это было одной из причин, почему люди моего поколения не пылали любовью к Есенину, хотя не могли не признавать его таланта.
Не Маяковский, а Есенин был русским народным поэтом, и потому не поэму «Хорошо!» знали наизусть, а «Письмо к матери».
На Есенина пришла мода, его любили, ему прощали все, даже то, что ему хотелось, «задрав штаны, бежать за комсомолом».
В юности я видела в Париже танцы Айседоры Дункан, только что приехавшей из Америки, и даже училась в студии ее брата[566]. Мне было понятно, что ее потянуло к «рязанскому пастушку», как тогда называли за границей Сергея Есенина. Что касается смакования их романа, то это было мне противно так же, как невыносимо читать письма Чехова к Книппер или (много позднее) письма Маяковского к Лиле Брик[567].
Любовь окончилась трагически, русский мальчик вернулся в Москву, создал новые песни о Руси Советской.
Но теоретики марксизма не могли простить крестьянскому поэту вольные движения сердца. В Ц.О.[568] «Правда» и в «Комсомольской правде» в один и тот же день появилась статья — «Развенчайте хулигана»[569]. Мы представляли себе, какое впечатление она могла произвести на Есенина. Но пусть об этом расскажут литературоведы!
В этом юноше был дерзкий дух, и его борьба с идеологами РАППа внушала симпатию всем, кто любил литературу. Он был настоящий поэт, избранник муз. Как это ему удавалось — не знаю, но его книги стихов выходили одна за другой в Москве, где его травила критика, а читатели и слушатели принимали с восторгом.
Я не была знакома с Есениным, но написала ему стихотворение, которое было напечатано в одном из тонких журналов Ленинграда[570]:
Сергею Есенину
И цвет моих волос иной, И кровь моя горчей и гуще, — Голубоглазый и льняной, Поющий, плачущий, клянущий. Ты должен быть мне чужд, как лесть Неистовств этих покаянных, Ты должен быть мне чужд, но есть В твоих светловолосых странах Волненье дивное. Меня Волной лирической ответной Вдруг сотрясает всю, и я Как камертон, едва заметной Издалека тебе откликнусь дрожью, Затем что не звучать с тобою невозможно.Помню, кто-то из ленинградских имажинистов, а в этой группе были три ленинградских поэта — Вольф Эрлих[571], Владимир Ричиотти и Григорий Шмерельсон[572] — рассказывали мне, что спросили у Есенина, как ему понравилось мое стихотворение.
Он ответил:
— Понравилось, но зачем «издалека», вполне можно встретиться, — и улыбнулся.
По правде говоря, я бы даже сказала, что не искала, скорее избегала, встречи с ним, не симпатизировала его крестьянским стихам и не любила того, что его друзья называли «имажами».
Есенин после стихов о «Москве кабацкой» создал поэму о Пугачеве. Критика ее встретила в штыки. В 1925 году он снова приехал в Ленинград и встретился здесь со старыми друзьями. Остановился он в гостинице «Англетер».
В один из ближайших после приезда Есенина дней[573] у меня было свидание с Марией Михайловной Шкапской в Гослитиздате. Мы встретились и обменялись новостями на площадке лестницы шестого этажа, после чего прошли в комнату перед кабинетом директора, где обычно сидели секретарша и машинистка. Здесь было людно, ждали приезда директора несколько поэтов и прозаиков. Кто-то рассказал о приезде Есенина, который собирается выступать с новыми стихами.
Вольф Эрлих сказал, что расстался с ним накануне в «Англетере». Неожиданно позвонил телефон. Секретарша послушала и сказала:
— Хорошо, кого-нибудь сейчас пошлем.
Она сказала это так серьезно, что все замолчали и стали прислушиваться.
— Звонят из гостиницы «Англетер», там несчастье с Есениным.
Вольф Эрлих вскочил сразу:
— Я побегу туда. Пусть еще кто-нибудь пойдет со мной.
Вызвались Николай Браун и Всеволод Рождественский. Позже пошел туда Павел Николаевич Медведев.
Мы, взволнованные, остались ждать. Стали гадать, что могло случиться с Есениным. Сердце у него хорошее, вот только пьет зверски. Все столпились на лестнице, ожидая возвращения Брауна и Эрлиха. Внезапно снова звонок: это был Браун. Он сообщил, что Есенина нашли повесившимся. Директор уже вызвал доктора и милицию. Все быстро разошлись. Кто ушел домой, кто побежал в «Англетер». Мы с Марией Михайловной не могли разойтись сейчас же по своим делам и решили все же пойти в «Англетер». Гостиница (она осталась в таком же виде, как и тогда[574]) казалась безлюдной. Мы спросили у швейцара, в каком номере был Есенин, и поднялись по лестнице. Швейцар сказал нам в спину:
— Его уже увезли.
Комната была темная, на диване лежал чемодан, вещи были разбросаны. Швейцар объяснил нам:
— Вот здесь на карнизе он повесился. Пришлось взломать дверь. Оставил записку, написанную кровью.
— Зачем кровью? — удивились мы. — Разве не было чернил?
Но на столе стояла чернильница, и швейцар объяснил нам, непонятливым, что Есенин хотел себе разрезать жилы на руках и сделал это бритвой. Записку тоже забрали в милицию.
Мы постояли несколько минут в этой комнате с окном во двор, полутемной, и решили, что тело, должно быть, привезут в Союз поэтов. Надо пойти заказать цветы.
Я заказала цветы в магазине рядом с пассажем и, возвратясь домой, стала договариваться с нашими товарищами из Союза поэтов. Узнала от Рождественского, что тело привезут только на следующий день с утра. Нужно еще заказать гроб.
Смерть любит заботы: дубовый гроб. Цветы, рыданья разлуки, И книжечки тоненькие стихов Положены в мертвые руки[575].Я написала эти стихи Есенину на другой день после того, как мы укладывали его в гроб в доме, бывшем Шереметева, на Фонтанке, где тогда помещался Союз поэтов.
В Правление Ленинградского Союза поэтов входили тогда: Николай Тихонов, Илья Садофьев[576], Алексей Крайский[577], Всеволод Рождественский и я. Пришло еще несколько ленинградских поэтов — Вольф Эрлих, Ричиотти и Григорий Шмерельсон.
Мы действительно уложили белокурого пастушка в дубовый гроб, положили под его голову подушечку, окружили его лицо цветами, купленными в магазине, и положили в его бледные руки те книжки его стихов, которые нашлись под рукой. Так я увидела Есенина в первый раз. У него действительно были белокурые прямые волосы и такое детское выражение лица. Смерть сгладила все черты и морщины, нанесенные жизнью. В определенный час пришла траурная колесница из бюро похоронных процессий, гроб решили не закрывать крышкой, пока не привезем на вокзал. В 2 или 3 часа с Фонтанки на Невский выехала похоронная процессия. Мы шли за ней, тесно взявшись под руки. Тогда еще движение на Невском не было таким, как сейчас, и колесница поехала по правой стороне улицы не торопясь. Музыка не играла, никто не пел. Мы шли за гробом, небольшая кучка поэтов. Изредка народ спрашивал, кого хоронят. И мы отвечали:
— Сергея Есенина.
Почти никто не знал этого имени.
Мы сами внесли тебя в черный вагон, Мы сами. Не надо чужих! Пускай укачает последний твой сон Круженье колес поездных. Прощай, златоглавый! Счастливый путь Тебе от «шутейшего братства». Мы все ведь шальные. Когда-нибудь И нам надоест притворяться[578].Илья Садофьев поехал провожать гроб с телом Есенина в Москву. Возвратясь, он рассказывал нам, что на Ленинградском вокзале в Москве собралось очень много народу — все те, кто узнал о смерти Есенина, кто любил его. Много читателей. Этот рассказ удивил нас. Москва всегда была более пылкой, чем Ленинград.
20. Давид и Эмма Выгодские[579]
Я должна написать о Давиде Выгодском потому, что мы были современниками и друзьями и мне пришлось быть свидетелем его расцвета и безвременной гибели. Может быть, о нем когда-нибудь напишут более обстоятельно, но мне хочется сказать о нем то, что помню[580].
Давид Исаакович Выгодский родился в Белоруссии, в Гомеле, где его отец учительствовал. Семья была бедная, Давиду рано пришлось зарабатывать на жизнь уроками. Уже с третьего класса гимназии он «репетировал» менее способных и более богатых детей. Рано начал читать, изучил самоучкой французский и немецкий, а также сделался страстным поклонником языка эсперанто, на котором научился говорить и писать. Впоследствии он переписывался со многими писателями Южной Америки не только на испанском языке, который изучил потом, но и на эсперанто.
В ранней юности он увлекался идеями Льва Толстого о том, что человек должен все делать собственными руками, и сам шил сандалии; он ненавидел ложь и необычайно быстро сходился с людьми: вокруг него всегда вырастала группа друзей, товарищей, последователей, хотя в его идеях не было ничего агрессивного и бунтарского. Он был революционером в душе, любил людей и животных, а также литературу и книги. Всю жизнь он собирал книги, покупая их, как только у него появлялись какие-нибудь деньги, и всегда читал их.
Я познакомилась с ним в период Дома искусств и Дома литераторов. Небольшого роста, с темными вьющимися волосами, с рыжеватой бородкой на тонком лице, узкоплечий, но способный к любому изнурительному труду, он никогда не брюзжал и не жаловался на трудности, но мгновенно откликался на шутку и юмор. Он был одним из тех, кого вырастили в России предреволюционные годы и кто вынес на себе задачу сберечь все лучшие ценности культуры и человеческого ума и гуманности в те годы, когда другие представители его поколения боролись за революцию с винтовкой в руках.
Горький привлек его в качестве сотрудника в издательство «Всемирная литература», где Давид делал все, что было нужно: переводил иностранных классиков и современных передовых писателей Запада, писал предисловия, составлял тематические сборники, редактировал, привлекал к работе тех, кого считал полезным.
В те годы, когда я познакомилась с ним, он жил в Доме искусств, умея находить общий язык и с Акимом Волынским, и с Ольгой Форш, и с Мариэттой Шагинян, и с молодыми «Серапионовыми братьями». Его комната во втором этаже была завалена книгами, он даже спал на них — но окно было всегда открыто, будь то летом или зимой, так как для хозяина, казалось, не существовало морозов, и при половинном накале электрических лампочек, как это водилось в те годы, он сидел в пальто перед столом, напрягая близорукие глаза под толстыми стеклами очков и стараясь прочитать мельчайший шрифт очередной пищи его изощренного ума. Ел он мало и был неприхотлив, не употреблял в пищу мяса (остатки толстовства).
Когда бы мы ни вышли от Мариэтты Сергеевны Шагинян, где я засиживалась по вечерам, слушая ее рассказы, которые она еще собиралась воплотить в повести и романы, и читая ей собственные стихи, — когда бы Мариэтта ни позвала, подняв голову в колодец двора: «Давид!», из одного из окон раздавалось в ответ: «Иду!»
— Неужели он всегда дома? — спрашивала я с удивлением.
— Где ж ему быть? — отвечала Мариэтта вопросом на вопрос.
И действительно, Давид спускался ощупью по темной лестнице, и Мариэтта говорила ему:
— Пойдем проводим Лизу.
И мы отправлялись втроем по темному Петрограду, занесенному снегом или освещенному сизым светом белой петербургской ночи, или шлепали по осенним лужам и говорили, говорили — обо всем: о революции в Германии[581], о венгерском восстании[582], о том, признает ли нас Америка, и о другом, более близком: о первой повести Федина, о рассказах Зощенко, о первой книге Сергея Семенова «Голод», о «Правонарушителях» Сейфуллиной[583].
Примечательно в Давиде Выгодском было его трудолюбие и способность быстро отзываться на произведения искусства, волновавшие его. С юных лет он усвоил привычку сидеть за письменным столом. В отличие от многих из нас, писавших урывками и «по вдохновению», он час за часом нанизывал своим мелким бисерным почерком строка за строкой, мысль за мыслью — и если эти мысли, быть может, и не всегда отличались острой оригинальностью, то знание того предмета, о котором он писал, и любовь к человеку, о котором он высказывался, в них чувствовались всегда.
В начале двадцатых годов статьи Давида печатались во многих периодических изданиях, сборниках и альманахах — от крошечного литературного журнальчика «Книжный угол»[584], журнала «Вестник Дома литераторов»[585] до журнала «Книга и революция», превратившегося скоро в толстый журнал «Печать и революция»[586]. Он писал и о небольших поэтических сборниках — первых книгах доселе неизвестных авторов, и о значительных явлениях литературы, и все это делалось с большим вниманием и чистым литературным вкусом.
Совершенно неожиданно для его друзей в начале осени 1921 года он уехал из Петрограда, и Мариэтта Сергеевна по секрету сообщила мне, что Давид уехал жениться. Мы приняли это невероятное сообщение недоверчиво: казалось, семейная жизнь и Давид были несовместимы. Давид, всегда независимый, открытый всем мечтатель, чудак, мог ли он связать свою жизнь с какой-нибудь женщиной, основать семью? Я спросила Мариэтту с удивлением: «А как же мы будем вызывать его через окно провожать меня?» Мариэтта, не моргнув глазом, отвечала: «Будем вызывать — Давид… и Эмма!» Так я узнала имя будущей жены Давида Выгодского, а вскоре Эмма вошла и в нашу жизнь — тоненькая молоденькая девушка с пушистой косой, с милой улыбкой, жадно открывающаяся всему, что приносил каждый день революции, которая дала еврейским девушкам право учиться. Эмма, закончившая филологический факультет Московского университета, усиленно занималась иностранными языками; она сразу же вошла в наш круг, и мы действительно по вечерам, выйдя от Мариэтты, кричали в темный колодец двора елисеевского дома:
— Давид и Эмма!
И хотя окно было закрыто и за ним горел уютный свет настольной лампы, а в комнате было прибрано и почти тепло, оба — Давид и Эмма — спускались на наш зов.
Эмме удалось создать для Давида дом в этой девятиметровой «людской» комнатенке, и он уже не спал на книгах. Появилась железная кровать, всегда накрытая чистым покрывалом, у стенки возвышалась этажерка для книг, а на столе кроме рукописей Давида лежали и Эммины тетради.
Давид Выгодский был одним из первых, кто заинтересовался молодыми революционными писателями стран послевоенной Европы. Их книги скупо просачивались к нам через границу в чемоданах приезжих. Научные учреждения еще не наладили обмена книгами. Кое-что приходило по почте от заграничных родственников, выехавших еще задолго до революции. Первыми такими ласточками были пьесы, и на них жадно зарились театры, как драматические, так и музыкальные. Тот, кто получил из-за границы книгу, имел возможность перевести ее и предложить театру или издательству. Так пришли к нам книги Ремарка («На Западном фронте без перемен»), Ромена Роллана («Над схваткой»), а вслед за ними и молодые тогда немецкие экспрессионисты: Кайзер, Брехт, Газенклевер, Толлер…
Давид вступил в переписку с новыми писателями и стал получать книги непосредственно от них. В Петроградском Союзе писателей, который не был еще тогда связан с организацией пролетарских писателей, мало-помалу возникла небольшая секция переводчиков, и во главе ее совершенно законно Давид занял место секретаря.
Уже в 1923 году писателям предложили выехать из елисеевского дома, и они понемногу и неохотно освобождали «людские», подыскивая себе жилье в тогда еще безлюдном и просторном городе. Давид и Эмма переехали на Моховую.
Эмма занялась переводами и преподавала английский язык в одной из средних школ. Никто еще не видел в ней талантливого прозаика, автора замечательных книг для детей. У Эммы была одна детская привычка: укладываясь спать, она любила рассказывать самой себе все, что произошло с ней за день, или то, что она прочла в книге или газете. Она никому не говорила об этом, только Давид иногда посмеивался над ней потихоньку. Может быть, из этой привычки и вышли ее повести для детей.
Между переводчиками в те годы существовала сильная конкуренция. Одновременно с нэпом возникли частные издательства, во главе которых стояли по большей части бывшие журналисты, знающие книжный рынок и вкусы потребителя, — «Время», «Мысль», «Полярная звезда», «Атеней», «Радуга»[587] и другие. Кроме этого появились также и кооперативные издательства, такие как «Прибой» в Ленинграде и «Земля и Фабрика» в Москве…[588]Всем им нужны были авторы, переводчики, редакторы. Читатель рос количественно, а ликвидация неграмотности (так называемый ликбез) создавала все новые кадры читателей, жадно требующих увлекательного чтения, но не всегда способных разобраться в нем и в его ценности, почему на книжный рынок и выбрасывалось много макулатуры.
Давид, как знаток иностранной литературы и человек, хорошо знавший несколько иностранных языков, был приглашен заведовать отделом иностранной литературы в издательство «Прибой», возглавляемое Михаилом Алексеевичем Сергеевым. Давид многое сделал в «Прибое», выбирая наиболее культурных и талантливых переводчиков, отметая тех, кто лишь поверхностно владел языками и уж совсем плохо писал по-русски. Вокруг себя он собрал целую группу переводчиков прозы и стихов, куда входили Федоров, Смирнов, Кулишер, Лихачев, Вальдман, Горфинкель, Гринберг и ряд других. Его такт и умение ладить с людьми создали ему уважение и любовь.
Эмма тоже занималась переводами, но присущее ей чувство такта не позволяло предложить свои работы в «Прибой», где редактором был Давид. Она перевела «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго и отдала его в только что возникшее государственное детское издательство. Это был сокращенный перевод, адаптированный.
Вскоре Эмма Выгодская написала для школьников роман о Сервантесе «Алжирский пленник: Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора „Дон Кихота“»[589], а в 1936 году роман о Мультатули[590], голландце Эдварде Деккере, человеке, который разоблачал рабство в голландских колониях на Яве и Суматре, и после этого ее приняли в Союз писателей.
Давид занимался переводами с немецкого, испанского, португальского. Он был и поэтом, но никогда не навязывал своих стихов тем издательствам, с которыми был связан и где при желании легко мог бы издать сборник собственных произведений. За всю жизнь он не издал ни одной книжки стихов[591], хотя отдельные стихи печатал, правда довольно редко.
Мемуары имеют свое летоисчисление, и я позволю себе перейти к годам испанской революции.
Испанская революция вызвала в Советском Союзе необычайный интерес. Вначале, как и у нас, она была буржуазно-либеральной, и наши газеты с восторгом печатали сообщения из Мадрида, а читатели запоминали имена и фамилии тех, кто стоял во главе революционных войск нового правительства, которое сменило правительство прогнанного короля Альфонса XIII. Еще в 1932 году у нас появилась книга Ильи Эренбурга, в которой он говорил о нищете испанских рабочих, о скудости жизни крестьян и утверждал, что страна находится на грани войны[592]. Не успела книга появиться, как война в Испании разразилась, и Эренбург — он был тогда в Париже — сразу уехал в Испанию в качестве корреспондента советских газет[593].
Испанская революция «левела» на наших глазах… Единственная страна, которая могла помочь испанской революции, была Советская Россия…
Из тех, кто сражался в Испании, мало кто уцелел и вернулся. А вернувшиеся в большинстве попали в наши лагеря — во всяком случае, те, кто умел и хотел говорить и писать. Поэтому я могу только рассказать, как мы, несколько ленинградских писателей (Эмма Выгодская, Владимир Лифшиц и я), под впечатлением событий принялись изучать испанский язык, как начали переводить с испанского и современные стихи, и прозу, и классиков — читали в подлиннике «Дон Кихота», а потом я перешла к стихотворным переводам пьес Кальдерона, которыми заинтересовались театры.
Мы учились разговорному испанскому языку. Когда в Ленинград приехали испанские писатели Рафаль Альберти и Мария Тереса Леон, мы встречались с ними не только на митингах, но и на квартире у Выгодских…
В годы испанских событий Давид ни на день не прекращал переписки со своими зарубежными корреспондентами (он вел переписку с поэтом Гарсией Лоркой, со многими писателями Латинской Америки). Между тем у нас люди все осторожнее стали относиться к связям с заграницей, и мало-помалу у всех нас они оборвались вовсе. Только один Выгодский продолжал получать письма, газеты, журналы и книги из Латинской Америки. Когда его остерегали, он отвечал: «Ведь это все идет через нашу цензуру, чего же мне опасаться?» К несчастью, он был неправ.
В 1938-м его арестовали[594], и он уже не вернулся в созданное им семейное гнездо. После ареста Давида Эмма заболела нервным потрясением, вызвавшим у нее временную слепоту. Она с сыном Исааком (Асиком) остались жить там же, в их прежней квартире, на Моховой, 9. В течение двух лет она прошла всю пытку передач в тюрьму, ожидания суда и решения участи мужа. Но приговора все не было. Эмма мужественно пыталась работать, занималась в архивах Публичной библиотеки. Она задумала книгу о том, как боролась Индия за свободу от колонизаторов-англичан, — несколько глав из нее удалось напечатать в журнале «Костер» перед войной[595]. Весной 1941 года ей объявили, что Давида выслали. В чем его обвиняли, я не знаю, но, судя по тому, что его осудили всего на три года, можно быть уверенным, что ни в чем он не был виноват.
В годы войны Эмма с сыном была эвакуирована в Пензенскую область[596], откуда сын Выгодских добровольцем ушел на фронт. В эвакуации Эмма получила известие, что Давида выпускают и что он вернется к ней из Караганды, но вскоре за этим последовало сообщение о его смерти. В Молотове 9 апреля 1944 года я получила письмо от Эммы Выгодской из Пензенской области. Она писала мне, что работает в областной газете, томится по Ленинграду. Сын жив, был ранен и приезжал к ней на девять дней. Ее поразила смерть Тынянова, потому что с ним ушел целый период нашей жизни. Надеется добиться командировки в Москву. Это письмо, написанное на серой ломкой бумаге, упоминало о смерти отца, о гибели безумной матери, но дышало той же уверенностью в силу и победу добра, которая жила в молодой Эмме 22-го года.
Эмма Выгодская вернулась из эвакуации в 1945 году и сразу принялась за окончание книги о восстании сипаев. Она закончила повесть «Опасный беглец» в 1947-м, и через год ее издали. В 1949-м, в год ее смерти, вышло второе издание книги о Мультатули «Пламя гнева».
Вещи, сохранившиеся после Давида, были пересланы в Ленинград на его прежнюю квартиру, и там сестра Эммы Вера, первой вернувшаяся в Ленинград, нашла письмо и стихи Давида, написанные в пересыльной тюрьме 25 мая 1941 года:
Как сладко было б умирать, Когда бы Родина, как мать, Склонилась тихо надо мной С туманными от слез глазами, Своими мягкими руками Лоб охладила жаркий мой. Но страшно уходить во тьму Покинутому, одному И знать, что та, что всех дороже. Не взглянет пристально на ложе Глазами светлыми любви. Что лишь презрение и злоба Твои попутчики до гроба…[597]21. Поездка в Киев[598]
Осенью 1922 года понемногу наладился транспорт, и я решила снова побывать в Киеве, в городе, где родился мой сын. Взяв отпуск на табачной фабрике и получив аванс в «Петроградской правде», где я работала «очеркисткой», я села на знакомом Детскосельском вокзале в поезд Виндаво-Рыбинской железной дороги, который, проезжая через Витебск, Оршу, Гомель, Могилев, должен был доставить меня в Киев. Уже нужно было платить за билеты, но плацкартных мест еще не было, и я, простояв в очереди некоторое время, получила желанную верхнюю полку в жестком вагоне.
С 1916 года я не ездила этим путем, хотя в предшествующее время каждые несколько месяцев отправлялась по этой дороге в Киев и оттуда на Юго-Западный фронт, где работала в эпидемическом отряде, приданном Восьмой армии, и откуда вернулась уже после Февральской революции. Дорога была все та же, но люди стали другими. Вначале мы ехали по тому пути, от Пскова до Могилева, по которому взад и вперед метался последний русский царь, припираемый к стене восставшими частями войск.
Здесь, на этом отрезке железнодорожного полотна, между Могилевом и Псковом, стало ясно всему миру, что царской армии больше не существует. А вслед за нею покатились и все те, ослепленные призраком своего могущества силы, которые поддерживали буржуазию и буржуазную Россию. В 1919 году по этой дороге Юденич вел войска на Петроград, и по этой же дороге он бежал под напором революционных масс.
Маленькие бедные станции, затерянные среди лесов и полей, небольшие убогие города — здесь все было тихо и мирно или казалось таким. Но чем дальше мы двигались вглубь страны, на юг, тем богаче становились и города, и проезжие станции, и деревни, но все же на станциях было пусто — не продавали ни белого хлеба, ни яиц, ни жареных кур. Кроме дежурных по станции, мы не видели на перронах никого, кроме пассажиров, которые на короткие расстояния подсаживались в наш поезд и также быстро сходили, как бы растворяясь в просторах страны. Зато разговоров было много, что нет ни сахару, ни чаю, а хлеба и то не хватает.
После Могилева пошли белые мазанки и тополя, а вместе с изменением пейзажа начались разговоры о том, что в окрестностях пошаливают банды и были случаи ограбления петроградского поезда. На другой день рано утром нам предстояло прибыть в Киев, но к вечеру на станции Бахмач в наш поезд влез, грохоча винтовками, десяток красноармейцев в солдатских шинелях, но без погон. Они разместились в вагонах и стали на площадках в тамбурах. Ночь наступила рано, света в вагонах не зажигали, и поезд мчался в полном мраке по рельсам — только искры от паровоза иногда освещали путь.
Я забралась на свою верхнюю полку, подложила под голову чемоданчик и заснула. Ночью меня разбудил сильный толчок, и сверху с багажных полок посыпались вещи. Раздались голоса, спрашивали, что случилось, но никто не мог ответить. Я соскочила на пол, почти скатилась в промежуток между скамьями. Дети плакали, женщины причитали. Поезд стоял неподвижно в полной тьме. Мужчины из нашего вагона ощупью добрались до выхода, открыли дверь наружу и один за другим спрыгнули на насыпь, где уже копошилось довольно много пассажиров из других вагонов.
«Очевидно, крушение», — решили они. Стали чиркать спичками, зажигалками, и тут обнаружилось, что один из передних вагонов опрокинулся на бок, а следующие за ним взгромоздились на него и друг на друга. Кто-то дал команду всем выходить из вагонов и отойти в сторону, так как может пройти встречный поезд и надо для него очистить путь. Пассажиры потащили с насыпи вниз детей и тюки. Я прихватила свой чемоданчик и тоже спустилась с насыпи со всеми остальными. Встречного поезда не было и не было, но вскоре стало светать, и мы увидели, что наш паровоз тоже лежит под откосом. Потом вернулись красноармейцы, и командир сказал, что это бандиты разобрали рельсы в расчете на то, что им удастся ограбить вагоны.
Случилось это недалеко от переезда, где у банды были приготовлены возы и подводы, чтобы увезти добычу. Но, увидев, что поезд охраняется, они пустились наутек. Попытка преследовать их не удалась.
Когда совсем рассвело, оказалось, что надо послать несколько человек на ближайшую станцию и вызвать оттуда состав, чтобы перевезти людей, которые не могли же оставаться здесь, пока будет чиниться путь.
Красноармейцы не имели права покинуть наш поезд — «охраняемый объект», и на станцию по путям пошли немногочисленные мужчины — пассажиры поезда, их было всего человек пять-шесть. Они ушли, а мы, женщины и дети, остались.
Мы ждали часов пять, было томительно бродить по насыпи вдоль вагонов, а дальше отойти мы не смели. Наличные припасы мы давно съели, и осталась у нас одна жажда, которую мы никак не могли утолить, пока не выяснилось, что неподалеку от нас на полотне есть большая лужа. Понемногу мы привыкли к этой мысли и с удовольствием черпали из лужи кружкой, и даже матери поили ею детей. Наконец пришел долгожданный состав из паровоза и трех вагонов. Нас всех упихали туда, и поезд не торопясь пополз до ближайшей станции. Название этой станции я тогда забыла, но теперь вспомнила отлично, ибо оказалось, что название этого города сохранилось в моей памяти с гимназических времен. Это был Коростень, там когда-то находилась столица печенегов, и святая княгиня Ольга, правящая Русью за малолетством сына, послала на печенегов свои дружины, которые и взяли этот город: мудрая княгиня потребовала вместо дани по одному голубю с каждого двора, за что жители города благословляли ее, но в ту же ночь голуби с охапками пылающего сена, привязанными к лапкам каждого из них, вернулись по домам, и город сгорел. С этой станции я позвонила по телефону в Киев, чтобы сообщить, что я осталась жива, но, к моему огорчению, в Киеве никто и не слыхал о крушении и никто за меня не волновался.
Добравшись до Киева с небольшим опозданием, я занялась осмотром всего нового, что появилось там за последние пять лет. Новое встретило меня, еще когда я подъезжала. Вместо большого великолепного железнодорожного моста через Днепр появился узкий деревянный мост, по которому были проложены пути. Об этом мосте я и написала очерк в «Петроградскую правду» о том, что этот мост восстановлен и снова соединяет Россию и Украину[599].
22. Властительница дум (Лидия Чарская)[600]
Я очень уважала Алексея Петровича Крайского — не за его стихи, а за дружеский характер. Нас выбрали с ним вместе в местный комитет писателей, и после собраний мы часто возвращались вместе по домам. Как-то он проводил меня до Загородного проспекта и пожаловался:
— Надо еще идти на кружок в «Работницу и крестьянку». И так уже мало свободного времени! Хочется писать, а от кружка нельзя отказаться. Но через месяц обязательно уйду от них.
Сама не зная почему, я спросила:
— А кто вас заменит?
— Не знаю. Просил Панфилова, но у него кружок на Кировском заводе.
В то время все пролетарские писатели вели литературные кружки на заводах и фабриках Ленинграда. Но мне не предлагали кружков, хотя я была когда-то членом ЛАППА (Ленинградская ассоциация пролетарских писателей).
Я подумала: «Вот случай попасть если не на завод, то в рабочую среду». Тогда я уже не работала на табачной фабрике и мне не хватало встреч с рабочей молодежью.
— Алексей Петрович, рекомендуйте меня в «Работницу», когда уйдете.
— Очень хорошо. Непременно сделаю, — сказал Крайский.
Он был человек серьезный, на него можно было положиться, но я все же несколько раз напоминала ему в течение весны.
Он отмалчивался, потом как-то сказал:
— Маторина не хочет. Она предпочитает пролетарского писателя. Но я ее уговорю.
Маторина была редактором журнала для женщин «Работница и крестьянка»[601].
Наконец Алексей Петрович уговорил ее, и я отправилась в здание «Красной газеты» на Чернышевой площади (ныне площадь Ломоносова). Здесь помещались редакции многих газет и журналов, выходивших в то время в Ленинграде. Редакции размещались в третьем и четвертом этажах в парадных комнатах, но редакция «Работницы и крестьянки» ютилась в двух маленьких комнатах в закоулке.
Маторина оказалась еще молодой, представительной женщиной со светлыми властными глазами. Красная косынка, как полагалось в то время, покрывала ее светлые волосы. Голос у нее был пронзительный, но иногда она умела его делать бархатным.
Она приняла меня довольно сухо, сказала, что читала мои стихи и что я буду у них литературным консультантом.
В обязанности литературного консультанта входило просматривать стихи и рассказы, присылаемые в редакцию, и вести два кружка — старший и младший.
— Вы будете сидеть в редакции с утра и приходить вечером на занятия кружка, — сказала она.
Я испугалась сидения в редакции и предложила брать материалы домой, а на кружки приходить согласилась. Маторина посмотрела на меня недоверчиво и постучала кулаком в стену.
— Кнопова! — закричала она.
Из соседней комнаты появилась гладко причесанная темноволосая девушка с бегающими и ласковыми глазами.
— Это наша заведующая редакцией. Знакомьтесь, Кнопова.
— Вот поэтесса Елизавета Полонская. Она будет вести у нас литературную консультацию и оба кружка вместо Алексея Петровича.
Кнопова поморщилась:
— Лидия Петровна, ведь я веду кружки.
— Ты будешь вести один, младший, — сказала повелительно Маторина, — передай все материалы товарищу Полонской и условься с ней насчет дня занятий.
Мы перешли с Кноповой в соседнюю комнату, где я познакомилась с еще тремя сотрудницами журнала. Мне было очень неловко отнимать кружок у Кноповой, и она, по-видимому, тоже была недовольна. Вынув из ящика письменного стола папку с бумагами, она сунула ее мне:
— Вот текущий материал, разберете к завтрашнему дню. Кружок собирается в 8 часов вечера. Вы поприсутствуете и познакомитесь с девушками.
Забрав папку, я ушла. Целый день я разбиралась в письмах и рукописях, запиханных в папку. Там были материалы, довольно давние, — от января, февраля и марта. Очевидно, что литературный консультант не очень торопился с их разбором.
К счастью, стихов было не так много, они оказались довольно беспомощными, предназначались к дням 8-го Марта или 1-го Мая, а значит, не требовали срочного ответа. Советы по ним было дать несложно. Прозу я решила отложить, так как она была написана от руки на разрозненных листках бумаги и ею необходимо было заняться внимательно.
Из стихов я обратила внимание на чисто переписанную на тетрадной бумаге длинную поэму. «Королевская охота» — было выведено наверху страницы каллиграфическим почерком. И поэма была подписана так же аккуратно, по-школьничьи — «Лидия Чарская».
«Псевдоним», — подумала я. Это была написанная гладкими стихами трогательная история о том, как некий принц на охоте нашел нищую красавицу-девушку, затерянную в глухом лесу, полюбил ее с первого взгляда и привез ее в свой замок. Он любил ее страстно и обвенчался с ней. Но девушка не могла привыкнуть к роскоши королевской жизни. Ей были противны обычаи двора, низкопоклонство царедворцев и высокомерие знатных дам. Она от души полюбила прекрасного принца, но в один ненастный осенний день бежала из замка, оставив все свои драгоценности, которыми одарил ее любимый. Она ушла снова скитаться в темном лесу, — свобода была ей дороже всего.
Стихи были гладкие, но содержание никак не созвучно целям журнала «Работница и крестьянка». Об этом напомнила мне Лидия Петровна, когда возвращала мои ответы на стихи рабкоров.
Буравя меня своими острыми глазами, она спросила:
— А вам, товарищ Полонская, известны задачи нашего журнала?
Я уверила ее, что мне все понятно. В общем, она была доброжелательная женщина, но имела слишком большое хозяйство, всех рабкорок и кресткорок[602] Ленинградской области.
Я осторожно упомянула о Чарской. Маторина огорчилась:
— Неужели Алексей Петрович не ответил ей? Говорят, она известная старая писательница. Я, правда, не читала ее книг, но Крайский сказал мне, что до революции у нее было несколько сот изданий. Вы их знаете?
— Читала в детстве. Книги очень нравились гимназисткам.
— Вызовем ее в редакцию, — решила Маторина. — Мы ей предложим писать для детей рабочих. Может быть, и получится. А нам нужны книги для детей.
В один из ближайших дней, назначенных для литературной консультации, высокая седая дама с испуганным лицом вошла в кабинет Маториной, где мне поставили стол.
— Простите, пожалуйста, вы меня пригласили, я Чарская.
Вот какая она была, любимая писательница нашего детства! Худая, бледная, в соломенной шляпке с цветами, из-под которой со страхом смотрели серые детские глаза. Мне было очень трудно разъяснить ей, почему история принца и нищей девушки не подошла для «Работницы и крестьянки». Она даже пыталась возражать.
— Девочкам очень понравилось. Знаете, у меня есть знакомые девочки из Первой школы. Может быть, можно немного исправить, или вы сами возьметесь исправить?
Подоспевшая Маторина категорически заявила:
— Понимаете, нам нужны стихи о производстве, о рабочих, о крестьянах, о колхозниках.
Чарская немного приободрилась.
— У меня есть одна вещичка о ремесленниках — «Мастер Пепка строит крепко» называется она. Но мне хотелось бы, чтобы вы напечатали эту поэму, я очень старалась.
Она чуть не заплакала, но, к счастью, Маторина этого не заметила, потому что ее вызвали в другую комнату.
— Когда мне принести другие поэмы? — с надеждой посмотрела на меня Чарская.
Я обещала прийти к ней домой и прочесть все, что она мне покажет. Я взяла ее адрес. Она жила совсем недалеко, на Разъезжей улице, дом 7.
Это была чистенькая, бедная двухкомнатная квартирка, с окнами во двор, в четвертом этаже. Вход с лестницы через кухню в столовую. Из столовой дверь вела во вторую комнату — видимо, спальню, — куда Лидия Алексеевна меня не пустила. Оттуда она принесла несколько десятков разрозненных школьных тетрадок и положила их на обеденный стол.
Почерк был красивый, невыразительный.
— Простите, у меня не все перепечатано на машинке. Знаете, Вова очень занят. Он работает бухгалтером в Тресте. Если нужно переписать что-нибудь, он остается после работы. Вова — это мой муж, Владимир Николаевич. У него плохое здоровье.
Я узнала из рассказов Чарской, что она нигде не работает, но получает небольшую пенсию, как бывшая актриса Александрийского театра.
— Я бы ни за что не ушла из театра, но меня сократили по возрасту.
Муж еще не был на пенсии. Немного стесняясь, Лидия Алексеевна призналась, что муж моложе ее.
— Знаете, он нашел меня по адресному столу. Ему так нравились мои повести. Он читал их в детстве, и кто-то сказал ему, что я еще жива. Он пришел ко мне и стал ходить, а потом мы обвенчались.
У Лидии Алексеевны был сын от первого брака.
— Он на военной службе, на Дальнем Востоке. Пишет редко — у них столько работы. Если бы он получал жалованье, то посылал бы мне, конечно. А то мы живем на Вовину зарплату. Знаете, получают очень мало. Нам едва хватает до конца месяца, вот я и хотела приработать. И потом я с таким удовольствием писала эти стихи. Конечно, Вольф не напечатал бы их никогда, — он не издавал стихов.
— А как вы начали писать для Вольфа? Это очень интересно…
Постараюсь передать ее рассказ.
Лидии было 16 лет, когда она кончила институт, и сразу же начались все несчастья. Разорился и умер отец, заболела мать, девочка стала искать работу — переписку, уроки.
Как-то раз, проходя мимо издательства «Вольф и сыновья»[603], она решила подняться на второй этаж и спросить, не найдется ли какой-нибудь работы. Ее принял сам хозяин, расспросил, где она училась, какие отметки в аттестате.
— Я хорошо пишу, — похвасталась окая в надежде получить переписку, — в институте я много писала, и мой почерк был очень отчетливым.
— А что вы писали? Вы, должно быть, писали письма, ваши родные были далеко?
— Нет, мои родные в Петербурге. Я вела дневник каждый день, я могу вам принести показать.
— Принесите, — согласился Вольф, — завтра в это же время. Пройдете прямо в мой кабинет. Скажете, что я так велел.
На другой день Лидия принесла в кабинет издателю десять аккуратно переплетенных тетрадей, исписанных крупным почерком. Вольф был занят. Он обещал посмотреть дневники и дать ответ через неделю.
Через неделю он оставил у себя дневники Чарской.
— Печатаю. Даю вам сто рублей гонорара. Книга будет называться «Записки институтки».
Так началась литературная карьера Лидии Чарской, «властительницы дум» нескольких поколений русских детей.
Лидия Алексеевна даже не знала, что с издателем нужно заключить договор. Получив свои сто рублей, она вне себя от радости прибежала к больной матери, и мама долго не могла взять в толк, что же случилось с Лидочкой и какую работу она получила. Но деньги ей очень и очень пригодились.
«Записки институтки» имели ошеломляющий успех. И Вольф сразу же после того, как разошлось первое издание, пустил книгу вторым и третьим изданиями.
Приехав к Чарской на квартиру в своей карете, он привез громадный торт и букет цветов. Пожимая руку девушке-писательнице и целуя руку матери, он заявил:
— Пишите еще. Буду печатать все.
Но уплатить за переиздание он и не собирался, да Лидии это и не приходило в голову.
Она мечтала о театре. И ее желание сбылось. Александринский театр принял ее в свою труппу — правда, на маленькие роли[604]. Чарская всю жизнь мечтала играть романтических героинь: Амелию в «Разбойниках» Шиллера, или Ларису в «Бесприданнице», или Раутенделяйн в «Потонувшем колоколе»[605]. Но у нее не было драматического таланта, и она писала книги потому, что читатели требовали книг. Она писала про Люду Влассовскую, про княжну Джаваху, про Вторую Нину[606].
Каждая книга была радостью для читателя. А героини их были такие же девочки, восторженные, правдивые, бедные, честные. Они страдали от злой мачехи, от несправедливых учительниц, они были разлучены с друзьями, с родными, их мучила школьная дисциплина, они влюблялись в недоступных героев, они умирали от счастья на койке институтского лазарета вдали от родного Кавказа. Поэзию романтического Кавказа принесла Чарская русским детям[607], наивно пересказав то, что давали большие поэты России.
Над судьбой княжны Джавахи плакали, Второй Ниной восхищались мальчики и девочки, читая и перечитывая любимые страницы.
«Вольф и сыновья» переиздавали книги Чарской и наживали на них деньги. В дни рождения Лидии Алексеевны, летом, сам хозяин приезжал в парной коляске на дачу к писательнице с традиционным тортом и букетом роз. За переиздания он по-прежнему не платил. Лидия Алексеевна не заключала договоров.
В одно ужасное утро знакомая матери принесла свежую газету. В ней была напечатана статья Корнея Ивановича Чуковского[608]. О, как жестоко он обошелся с Лидией Чарской и ее героинями! Не щадя ее, он и не подозревал, что недалеко то время, когда и его статьи перестанут печатать, когда безжалостное молодое поколение будет издеваться над его героинями — над бедной Мухой-цокотухой и добродушным Крокодилом.
Потом пришли война, революция. Чарскую перестали печатать, книги не переиздавались. Счастье ушло. Лидия Алексеевна халтурила в маленьких театрах, прирабатывая на жизнь для себя и сына. Муж погиб на войне, пал смертью храбрых. Мать умерла.
Но Чарскую продолжали читать. Она гордилась этим и боялась — боялась быть причиной неприятностей для своих юных читательниц и поклонниц.
В годы с 1916 по 1920-й почти не издавали книг для детей, но книги Чарской передавались из рук в руки. Они приобретали все новых поклонников и читателей. Бережно сохраненные, тщательно переплетенные, с обмусоленными углами, они приобретались читателями на рынке, толкучке за керенки и «лимоны».
В начале двадцатых годов в советских трудовых школах существовали «подпольные» библиотеки, и Чарская была одним из любимых авторов.
В 1925, 1926 и 1927 годах пионеры стали устраивать «суды над Чарской», — суды по всем правилам, с обвинителем и защитником, с постановлением суда об уничтожении «преступных материалов». Об этом писали в газетах, педагогических книгах и журналах.
Чарская продолжала получать письма от детей с выражением восторга и любви, с просьбами достать хотя бы на несколько дней продолжение любимой книги. Откуда дети узнавали ее адрес? Не знаю.
Но однажды, придя на квартиру к Лидии Алексеевне, чтобы поговорить о повести, которую она начала писать для «Работницы и крестьянки», я застала автора в слезах. В руке она сжимала несколько мятых бумажек.
Девочки из соседней школы незаметно подсунули деньги под скатерть обеденного стола. Они явились к ней гурьбой после уроков и попросили разрешения посидеть. Пришел муж Лидии Алексеевны со службы и вместе с нею пообедал похлебкой из пшена. Он быстро ушел, а девочки недоуменно спросили:
— Почему же вы не ели второго?
Пришлось сознаться, что второго нет, не было денег.
Девочки ничего не сказали, но после того, как они ушли, Лидия Алексеевна нашла деньги под скатертью. «Я не знаю фамилий этих девочек, — жаловалась Чарская, — я не хочу брать у них денег. Я могла бы вернуть деньги в школу, но, боюсь, детей накажут. Они там судят меня, а девочки ко мне бегают».
С повестью для «Работницы и крестьянки» о советских детях дело обстояло очень плохо. Чарская никак не могла написать того, чего не знала. Но плохо было и с деньгами.
Одно время Чарская приходила ко мне почти каждое утро, показывать, что она написала накануне, и как-то, не застав меня дома, сказала моей матери:
— Вот Елизавета Григорьевна неверующая, а со мной сегодня произошло чудо. У нас не было ни копейки на молоко для Вовы, моего мужа. Я вышла из дому и с утра все молилась, чтобы Бог послал мне денег, хотя бы трешку. И что же! В канаве на углу Разъезжей и Загородного я увидела новенькую трехрублевку. Кругом никого не было, и я поняла, что это ответ на мою молитву. Ведь вы-то верите.
Осенью 1966 года, разбирая свои архивы, я нашла последнее письмо Чарской, которое она принесла мне домой[609]. Хочу привести его целиком:
«Дорогая Елизавета Григорьевна!
Вчера, 13 мая, я была у тов. Маториной (удивительно обаятельный человек). Оказывается, моя вещица не потеряна, и т. М[аторин]а обещала мне к лету напечатать ее. Но, увы, отдельным изданием — нельзя, к моему большому огорчению. Вероятно, пройдет в журнале на детской странице. Хотя бы к лету напечатали, а то я, по всей вероятности, не переживу осени и не увижу в печати моей любимой вещицы.
Вчера у тов. Маториной было заседание, я искала вас и не нашла. Хотелось еще раз попросить вас переговорить с т. Лавреневым (если он вернулся). Может быть, он устроит мне какое-нибудь пособие, а то я третий месяц не плачу за квартиру, благодаря постановленному жактом самообложению, выраженному в солидной (для меня, конечно) сумме, и боюсь последствий. Голодать я уже привыкла, а остаться без крова двум больным — мужу и мне — ужасно.
Тов. Маторина сказала, чтобы я пришла 22-го в 3 часа, может быть, ей удастся что-либо сделать. Я очень ее просила дать мне переписку или переводы, так как творческая работа мне врачами запрещена по болезни мозга.
Простите, дорогая, чуткая Елизавета Григорьевна, что беспокою вас, и очень прошу снестись по телефону с тов. Лавреневым. Каждый день мне дорог. Вы поймете меня.
С искренней симпатией ваша Лидия Чарская».
Я не стала звонить Лавреневу, так как он был очень занят, а рассказала Маториной о горестях Чарской, о неудачах с повестью, о нищете. Маторина нахмурилась:
— Надо выхлопотать ей пенсию. Напишите заявление в собес, я позвоню туда по телефону.
Время было такое, что телефонный звонок Маториной еще имел большое значение. Чарской дали маленькую пенсию «за литературные заслуги в дореволюционное время». Она получила пенсию «местного, ленинградского значения».
Я рассказала об этом на собрании «Серапионовых братьев». Мы посочувствовали бывшей «властительнице дум». А Вениамин Каверин, который тогда жил на углу Большого проспекта и Рыбацкой улицы, заметил:
— А ведь Чарскую и до сих пор читают. На днях я видел — стрелочница побежала поворачивать своим ломиком стрелку трамвайных путей и положила книгу, которую она читала, на ящик возле стены дома. Я полюбопытствовал, что она читает. Это была «Княжна Джаваха».
Маторина была очень довольна тем, что наш журнал выхлопотал для Чарской пенсию.
Обычно 3 марта в редакции «Работницы и крестьянки» устраивался чай для знатных женщин Ленинграда. Приглашали женщин — директоров фабрик, начальников цехов, женщин-ученых, писательниц, женщину-прокурора и единственную женщину среди начальников отделений милиции в Ленинграде — Полину Онушенок.
Кнопова предложила пригласить на чаепитие в тот год и Лидию Чарскую, но Маторина задумалась и изрекла:
— Нет, все-таки неудобно. Ведь ее судят во всех школах. Как же мы напишем в газете или в нашем журнале, что пригласили ее.
В последние, предвоенные годы я больше не встречалась с Лидией Алексеевной Чарской.
Часть шестая Две поездки 1924 года
1. Коктебель[610]
Ясно вижу спустя почти сорок лет желтоватые рыхлые страницы газет в траурной рамке, и текст жирным шрифтом: «21 января в 6 часов 50 минут в Горках скончался Владимир Ильич Ленин (Ульянов)».
В поликлинике, где я работала врачом, собрали траурный митинг. Люди были потрясены. Расходились, говоря шепотом: «Что-то будет? Ленина нет!»
Смерть Владимира Ильича активизировала как его сторонников, так и противников. В первые же дни всеобщего траура кто-то разбрасывал в Петрограде листовки с частушками:
В шесть часов пятьдесят минут Пришел Ленину капут.Было объявлено пять дней траура, и в те часы, когда Москва собиралась хоронить Ленина, в Петрограде происходила многотысячная народная демонстрация: со всех заводов, со всех окраин города шли к Смольному воздать память вождю Революции.
В этот день за мной зашла моя подруга по работе, врач Левитанская, и мы присоединились к колонне нашего района. Стояли суровые морозы. На всех перекрестках улиц горели костры. Люди шли, держась за руки, тесными рядами, медленно, очень медленно продвигаясь вперед, пропуская идущих с рабочих предместий, обогреваясь у огней, стуча ногами, — теплой обуви тогда не было ни у кого. Да и теплой одежды тоже.
Я взяла с собой семилетнего сына, и за несколько часов мы едва продвинулись на полкилометра, от улицы Правды до Невского. Мальчик так продрог, что с Невского пришлось отвести его домой, а я вернулась в ряды своей колонны, которую догнала на Литейном, не доходя до улицы Жуковского. Поздним вечером мы добрались до Смольного.
Где-то у Таврического дворца нас застали те пять минут молчания, которыми страна отметила смерть Ленина. Гудки фабрик и заводов, сирены паровозов протяжным стоном завыли над городом. Мы застыли в молчании.
Я, по-видимому, переоценила силы своего сынишки. На другой день после похорон Ленина у него поднялась температура, он стал кашлять, и у него оказалась крупозная пневмония. Три недели он был в тяжелом состоянии и лишь в конце февраля стал немного приходить в себя. Мы строили тогда наше здравоохранение, но приходилось бороться с отсутствием лекарств и перевязочных материалов, не хватало ваты для компрессов, не было дров, чтобы поддерживать необходимую больному ровную температуру. Товарищи помогали мне как могли.
Со мной вместе в коллегии здравоохранения Первого городского района работал доктор Максимилиан Александрович Гржибовский, старый опытный детский врач[611]. Район же был так велик и погода стояла такая морозная, что Максимилиан Александрович не мог бы обойти всех больных детей, которые требовали его присутствия. Он сам не имел ни роскошной квартиры, ни обилия ценных вещей, которые мог бы позволить себе петроградский опытный детский врач с большим стажем и популярностью. Единственная роскошь, с которой он не разлучился с переходом на советскую работу, был извозчик — да, у него был извозчик, один из последних извозчиков-«ванек» в Петрограде, который каждый день «подавал» открытые дрожки к дому, где жил доктор Гржибовский на Бассейной улице.
С восьми до двенадцати Гржибовский объезжал квартиры, где на шестых этажах и в подвалах лежали больные дети. Как советский врач, он лечил бесплатно, а заработной платы, получаемой им в районе, не хватило бы для расчета с извозчиком всего на один день. Но благодаря извозчику старый врач берег силы, ясность ума и хорошее настроение. Скольких ребят вылечил он в нашем районе! Он вылечил и моего мальчика, но строго велел мне отвезти его весной на юг и продержать там не меньше трех месяцев. Так я и поступила и увезла ребенка в Крым.
Грустно думать, что в 1937 году Гржибовского вместе со многими другими лучшими петроградскими врачами облыжно обвинили в том, что он поляк и немецкий шпион, арестовали, сослали, и он вскоре погиб.
Уже в марте месяце я начала думать о том, как освободиться на службе и увезти ребенка на юг. Денег у меня не было тоже, хотя я и состояла на двух службах, что было необходимо для того, чтобы содержать семью.
К счастью, мои «Зайчата» (книжка для детей, которую Корней Иванович Чуковский сосватал в издательство «Радуга»[612]) имели успех, и издатель «Радуги» Л.М. Клячко уплатил мне за второе и третье издания[613]. Это были деньги.
Мария Михайловна Шкапская, с которой мы дружили и которая в 1922 и 1923 годах придумала поехать с детьми в тогда пустынный и необитаемый Сестрорецк (что мы и сделали), внесла неожиданное предложение: «Поедем в Коктебель к Максу Волошину!»
Я знала Волошина, видного поэта-символиста и строгого критика, который когда-то в Париже высокомерно оттолкнул мои первые робкие попытки сказать по-своему в стихах то, что я чувствовала. Ему не понравилось мое стихотворение о разбитой глиняной чашке. Он сказал, что оно слишком похоже на заигранную в мелодекламации «Разбитую вазу» Сюлли-Прюдома[614].
Стихи Сюлли-Прюдома, слащаво-красивые, уже давно были для меня синонимом пошло-мещанского стихотворения. Волошин даже не потрудился разобраться в мысли моего стихотворения, а только поставил мне в вину чисто внешний, якобы чужой образ разбитой чашки.
В России Волошин был одним из деятельных сотрудников журнала «Аполлон», в основании которого он участвовал. Редактором был С.К. Маковский, поэт и художественный критик, которого в тесном кругу близких к журналу называли «Папа Мако». Деньги на издание журнала давали капиталисты Ушковы[615], которых Маковский удачно «подковал». Сам «Папа Мако», как пишет о нем Волошин в неизданных своих воспоминаниях, «был чрезвычайно аристократичен и элегантен»[616]. Он даже советовался с Волошиным: «Не ввести ли такого правила, чтобы сотрудники являлись в редакцию „Аполлона“ не иначе, как в смокингах? Ведь редакцию должны посещать дамы, и „Папа Мако“ надеялся принимать балерин петербургского кордебалета»[617].
Молодые поэты, живущие в Париже, жадно следили за русскими журналами, и каждый номер «Аполлона» был для нас большой радостью, — там печатались стихи Блока, Иннокентия Анненского, Вячеслава Иванова, Гумилева, Кузмина. Внезапно в одном из номеров журнала[618] появилось новое женское имя: Черубина де Габриак[619].
Под этим звучным именем печатались эстетически-католические блестяще сделанные стихи не известной никому поэтессы. Неясными намеками они позволяли догадаться о биографии автора, об ее светской жизни и аристократическом окружении, о демонических настроениях и роковой страсти.
Эти стихи произвели на нас странное впечатление. Некоторые из русских парижан даже поддались на изысканную и прямую прелесть этой поэзии, — а это несомненно была поэзия, и чувствовалась в ней незаурядная личность автора. Оскар Лещинский, впоследствии погибший на Кавказе на фронте Гражданской войны, даже написал в подражание Черубине стихотворение: «О тяжелых кольцах старинной работы». И Оскар был не единственным заразившимся этими «католическими» настроениями.
В том же журнале «Аполлон», где появились впервые стихи Черубины, была напечатана заметка от редакции[620], приветствующая появление нового настоящего поэта, женщины из высшего общества, скромно скрывающейся под псевдонимом (как все, разумеется, поняли).
Все мы, «парижане», воспитанные на социал-демократических традициях, в душе были возмущены реакционной окраской, которую неожиданно приобрел «Аполлон», хотя некоторые и стали подражать, искренне увлекаясь новой темой, сказывалась реакция, безвременье послереволюционных годов. Тот же Оскар Лещинский, талантливый художник и поэт, бежавший из России от преследований полиции, вынужден был в те годы зарабатывать на пропитание любой работой, какую удастся найти, — подметал улицы, мыл посуду в ресторанах, подобно многим политическим эмигрантам, среди которых были и матросы с «Потемкина», и рабочие, и интеллигентная молодежь. Эту работу — мытье посуды — французы делали неохотно и оставляли ее иностранцам. Любители острого словца метко и едко прозвали мойщиков посуды «ныряльщиками». Обнаженные до пояса ныряльщики погружали руки в чаны с горячей и грязной водой, так они работали по 10–12 часов. Руки распухали и трескались. Читая стихи Черубины, в которых говорилось о руках Христа:
Твои руки со мной неотступно Средь ночной тишины моих грез. Как отрадно, как сладко-преступно Обвивать их гирляндами роз[621], —мы чувствовали гнев и злобу.
«Аполлон» продолжал печатать стихи Черубины[622], и вскоре там же появилась критическая статья, где расхваливалось ее творчество[623]. Но имя ее так же внезапно исчезло со страниц журнала, как появилось. По слухам, между членами редакции состоялась дуэль из-за того, что кто-то неуважительно отозвался о Черубине, и в ответ на это Волошин дал пощечину Гумилеву — и стрелялся с ним[624].
И вот к этому буржуазному эстету Волошину Мария Михайловна предлагала мне ехать в гости в Коктебель!
Только в 1962 году, через 30 лет после смерти Волошина, я узнала подоплеку этой дуэли из собственноручных записок Максимилиана Александровича, пересланных мне его вдовой, Марией Степановной Волошиной. Но тогда, в 1924 году, я категорически заявила Марии Михайловне:
— Не желаю иметь ничего общего с этим снобом!
Шкапская стала меня убеждать, что Волошин теперь уже не гордый и не высокомерный, а понял, что такое жизнь, что он стал писать стихи о революции[625], что он разорился и живет в нищете в Коктебеле, где ему оставили небольшой домик, принадлежавший его матери.
«Макс стал теперь совсем другим, он увидел мерзость белогвардейцев, приезжал в Москву и Ленинград этой зимой и приглашал к себе в Коктебель всех желающих писателей, художников, артистов… Он предоставит им комнаты в доме своей матери. Нужно только предварительно списаться с ним. А в Коктебеле Черное море и солнце, и сколько угодно абрикосов и винограда, и почти даром…»
Мария Михайловна даже предложила написать Волошину от моего имени, что я хочу приехать с ребенком, которому необходим юг. Она тоже поедет со своими двумя мальчиками, и [мы] можем отправиться все вместе. Не очень рассчитывая на положительный ответ, я согласилась. Но уже в апреле неугомонная, всегда активно действующая Шкапская позвонила мне по телефону и сказала, что получила ответ от Волошина:
— Он ждет нас.
Я согласилась и взяла на фабрике отпуск за свой счет.
Дальше все пошло очень быстро. В начале мая поезд на Феодосию увез из Ленинграда Шкапскую, ее друга инженера Басса, двух мальчиков Шкапской и меня с сыном. Мы ехали на юг, с каждым часом делалось теплее, солнце грело, стало припекать, деревья зазеленели, на станциях продавали лесную землянику в бумажных «фунтиках», а потом появились курицы, жареная рыба, белые булки.
Ночью мы приехали в Джанкой. Стояла жаркая летняя ночь, небо было усыпано крупными звездами. Откуда-то из-за станции несло запахом полыни и цветущего табака. У белых мазанок спали на топчанах полураздетые мужчины, женщины и дети. Рядом с каждой лежанкой стояло железное ведро, в котором плавал черпак или кружка.
Мы все, взрослые и дети, сразу повеселели, и наши худые ленинградские мальчики на всех остановках выбегали из вагонов на станционные перроны, вдыхая запах пыли и солнца. На феодосийском вокзале мы купили первые абрикосы — желтые, спелые, с бархатистой пыльной кожурой.
Мы увидели Черное море, пляшущие на волнах фелюги и парусники на дальнем горизонте, и чудный соленый морской ветер овеял нас. Мария Михайловна сговорилась с какой-то линейкой пароконной. Мы сложили туда чемоданы, запихали детей в пахучее сено, и сами сели по краям телеги, свесив ноги.
Часа три мы ехали по горячей пыльной степи, то поднимаясь на пригорки, откуда было видно синее море, то спускаясь под гору, между засохшими глинистыми буграми. Беленые хаты, вроде виденных мною когда-то на Украине, но без садочков и тополей. Почти никакой растительности. Наконец мы увидели селенье, жалкое подобие села, где стояло деревянное здание с вышкой и длинный дом с невысокими окнами, выходящими на просторную галерею.
Нас встретила Мария Степановна Волошина, жена поэта. У нее было добродушное лицо, откинутые назад стриженые (в то время это еще было редкостью) русые волосы, на ней было ситцевое платье и сандалии на босу ногу. Она заговорила с нами приветливо, объяснила, что Максимилиан Александрович отдыхает, и проводила нас в предназначенные для нас комнаты.
— Извините, у нас ненарядно, — сказала она, — зимой в этих комнатах жили куры. Мы еще не успели побелить. Я пошлю к вам женщину. Сговоритесь с ней, она вымоет пол и вообще будет у вас убирать.
В моей комнате стояли деревянный лежак и одна табуретка. Мы спросили у Марии Степановны, не найдется ли гвоздей, чтобы развесить платья и повесить занавесочку на окна, и она объяснила, что гвозди можно купить в кооперативе через площадь. Наученная еще в Ленинграде Марией Михайловной, я вытащила из чемодана сенник-всыпку и передала хозяйке. Она, оказывается, уже договорилась, что за 50 копеек мою всыпку заполнят сеном.
Столовой, оказывается, в поселке не было. Кипяток достать было невозможно.
— А как бы вымыться?
Мария Степановна пожала плечами:
— В море.
— Но мой ребенок болен. Я боюсь его мыть в море.
Волошина ничего не ответила мне. Я ушла, решив, что не останусь в таком некультурном месте, а уеду в Феодосию. Тем временем все наши мальчики — и Шкапские и мой (они были почти ровесники) — куда-то исчезли, и я пошла искать их. Вышла из калитки и попала на морской берег. Песок, мелкая галька (бархатистая, нагретая солнцем), изумрудно-синие воды, небольшие волны, набегающие на берег… Я стала искать ребят и увидела, что они уже в воде по брюхо, стоят на корточках и роются в песке, доставая какие-то камушки, и совершенно счастливы, не думая о том, где помыться и чем пообедать.
На мое предположение, что мы уедем вечером в Феодосию, сын просил меня остаться. Я сама невольно поддалась очарованию этого теплого послеполудня у моря, и мне самой захотелось остаться. Когда мы вернулись в дом, Мария Михайловна, со свойственными ей организаторскими способностями, уже привела комнаты в порядок, вколотила гвозди в стенки и даже успела договориться с Марией Степановной, что с завтрашнего дня она будет давать нам завтраки, обеды и ужины — за небольшую плату. Ведь приедут еще писатели, москвичи и ленинградцы, и тогда будет выгодно содержать что-то вроде пансиона для всех приезжающих. Мария Степановна, оказывается, уже вела переговоры с какими-то дамами из Феодосии, которые берутся открыть в доме Волошина подобный пансион для приезжих и обещают кормить Макса и его жену бесплатно.
Так мы и сговорились. В ближайшие дни приехали еще ленинградцы и москвичи — Николай Чуковский с молодой женой[626], искусствовед Габричевский, адвокат и актер Антон Шварц и его жена актриса Бунина, С.В. Шервинский, Леонид Гроссман, П.Н. Зайцев, Е.И. Страхова, а затем Андрей Белый со свитой восторженных поклонниц.
Начались коктебельские развлечения.
Коля Чуковский и его жена Марина были прелестными экземплярами здоровой человеческой породы. Крупные, широкоплечие, пышущие радостью жизни, они проводили целый день на берегу моря, то купаясь, то лежа на песке и загорая, то бегая взапуски вдоль прибрежной полосы, тянущейся от Феодосии до Карадага. Эта гора, голая и упершая в небо свои зубцы, ограничивала наш горизонт вправо (если стоять лицом к морю), а по левую тянулся плоский, усыпанный мелкой галькой черноморский берег, незаметно переходящий в глинистые и затвердевшие, выжженные солнцем холмы древней Киммерии.
Про эти места Осип Мандельштам писал:
По каменным отрогам Киммерии Водили музы древний хоровод…[627]Коля и Марина не походили на муз, но в этих детях большого города, неожиданно вернувшихся к жизни среди природы, дышала такая радость, что приятно было смотреть на них. Иногда Коля усаживал Марину к себе на плечи и бегал вдоль моря, пока они не падали, устав от смеха и беготни, на мокрый песок. Теперь, когда Коля и Марина стали дедом и бабкой и когда я вспоминаю о коктебельской весне 1924 года, то вижу, что это радостное утро было неложным предвестником долгой гармонической жизни, которую они прожили вместе. Молодой Коля Чуковский тогда писал стихи, и мы слушали их по вечерам на вышке волошинского дома.
На этой вышке — открытом балконе, образуемом крышей дома, — все обитатели волошинского «пансиона» собирались по вечерам. Темнота спускалась рано, однако воздух был еще раскален и камни щедро отдавали полученный от солнца зной. Самым прохладным местом была вышка, и там, на деревянном полу, мы все устраивались, ловя дальние порывы морского ветра, любуясь широким звездным небом. Отдыхали, вели дружеские, иногда любовные (шепотом) разговоры, читали стихи — вслух, для всех, или соседу. Вслух читали коллективно созданные баллады и даже поэмы, тайно — эпиграммы на соседа или даже на «самого хозяина дома». Максимилиан Волошин, которого все гости называли запросто Максом, неизменно присутствовал на этих вечерних сборищах, в легком хитоне, откуда выпирал огромный живот. Макс возлежал на сеннике в одном из углов вышки.
Иногда по Коктебелю распространялся слух: «Макс будет читать свое новое произведение!» Этот слух пускала Мария Степановна, супруга и ревностная поклонница поэзии Волошина. «Будьте обязательно ровно в девять, — строго прибавляла она. — Максимилиан Александрович не любит, когда входят во время его чтения и производят шум». Мы старались приходить аккуратно, внимательно слушали чтение «мэтра», выражали восхищение вслух, а по углам посмеивались. Новые произведения Волошина, «созвучные революции», как уверяла меня еще в Ленинграде Мария Михайловна Шкапская, не производили на нас впечатления. Они были длинные, изобиловали метафорами, в них было множество описаний доисторических эпох. Помню поэму о каменном угле с напыщенными изображениями гигантских папоротников и животных плиоценовой эпохи[628]. Мы с трудом вынесли это долгое чтение и радостно вздохнули, когда Макс прекратил свое заунывное бормотание, а московские критики (их к середине лета наехало уже немало) принялись нахваливать Максовы стихи.
Стихи обычно сочинялись рано утром, так как это было единственное время на раскаленном берегу, когда появлялись в комнатах тень и прохлада. Наиболее ретивые отправлялись в эти часы на прогулку. Маршрутов было немного: Карадаг пешком или же морем до Сердоликовой бухты, а оттуда опять же через Карадаг и Отузы, обратно в Коктебель. Была еще экскурсия в глубь полуострова, по руслам каких-то высохших рек, где среди высохшего леса находили какие-то окаменелости. Но главным занятием было бесконечное купание, барахтанье в воде и ползанье за камушками. Коллекционеры выставляли свои находки по воскресеньям в столовой, и за лучшие коллекции выдавали премии. Камни прозрачные, розовые, палевые, желтые, отточенные прибоем, и другие, непроницаемо-серые, плоские, с таинственными письменами, оставленными морем, были обольстительны. Но меня больше интересовали стихи.
Андрей Белый, чьими произведениями увлекались в 1922–1924 годах, — поэт, прозаик, исследователь теории стиха, философ, друг Блока, исследователь доктрины Штейнера, строивший где-то между довоенной Германией и Швейцарией таинственный Храм[629], приехал в Коктебель[630]. Не один, а со свитой поклонниц. По-видимому, у каждой из этих немолодых женщин, некрасивых и восторженных, были имя и фамилия. Но мы их не знали[631]. В Коктебеле они получили общее название «жены-мироносицы». Не покидая Белого ни на один шаг, они неустанно сопровождали его в течение дня. О ночах поэта мы ничего не знали.
В красном развевающемся хитоне, с лысоватой головой, на которой рос легкий золотистый пух, Белый быстро шагал по берегу, а за ним, не поспевая за его легкой стремительной походкой, семенили «жены-мироносицы». Иногда одна из них вырывалась вперед и несколько секунд шагала плечо в плечо с «учителем», но вскоре отставала. Вся их компания уходила далеко по берегу от тех мест, где пеклись на солнце мы, простые смертные. К завтраку, обеду и ужину они приходили почти одновременно. Андрей Белый садился за стол на веранде, упираясь боком в стенку, а его поклонницы занимали места по его правую руку, — каждый раз в другом порядке, — очевидно, что твердого распределения мест у них не было. Выходили из-за стола все одновременно. Поэт питался быстро и с удовольствием и сразу же снова начинал стремительный пробег вдоль берега.
Многие из непосвященных дам и мужчин, постояльцев волошинского «пансиона», хотели бы завести беседу с Белым, но «жены-мироносицы» к нему никого не подпускали. Те, кто сидел напротив него за столом, пытались робко заговорить с ним о московских новостях и событиях. Белый поднимал на них лучистые глаза, отвечал охотно, но его свита немедленно вмешивалась в разговор, меняла ему тарелку, пододвигала хлеб, отвлекала его от навязавшегося собеседника. Белый никогда не приходил на башню, и Волошин читал ему свои антидилювиальные поэмы[632] приватно, в его комнате.
В июле наступили страшные жары и приехала поэтесса Адалис.
Эту молодую поэтессу открыл в свое время Валерий Брюсов. Он даже снабдил предисловием ее первую книжку стихов[633]. Адалис была молода, восторженна и уверена в своей непобедимости. Она сразу же по приезде «положила око» на Белого — у нее, кстати, были продолговатые светло-серые глаза с поволокой — и решила запрячь еще одного мэтра в свою колесницу. Она попыталась сразу же подсесть к нему, но «жены-мироносицы» оттеснили ее. Тогда она села против Белого за обеденным столом и завела с ним разговор. Пренебрегая всеми попытками, которые пускали в ход «мироносицы», продолжая говорить в то время, когда сменяли тарелки и блюда, пили чай, заглушая тихие и вкрадчивые слова поклонниц Белого своим резким голосом, Адалис удерживала внимание Бориса Николаевича. Но по окончании обеда «мироносицы» увели Белого, не выпустили к чаю и даже к ужину. Стало известно, что Белый плохо переносит жару, что у него болит сердце и отныне он будет обедать у себя в комнате.
Адалис, видимо, очень сердилась, но ничего не могла поделать. Только изредка ей удавалось обменяться двумя словечками с Белым, когда он под вечер проходил из своей комнаты к морю.
В мире происходили важные события. У нас подходил к концу нэп, начиналось восстановление фабрик и заводов. Гражданская война кончилась давно. Но те, кто был в это лето в Коктебеле, выключились, казалось, из всех событий и после стольких лет напряженной жизни вдруг отдались блаженному отдыху. Сейчас странно подумать, что в 24-м году у нас не было радио, почти не оставалось автомобилей, а своих мы еще не научились выпускать. Под Ленинградом построили первую ГЭС, на Волхове. Мы пока не знали еще джазовой музыки, а кино было еще беззвучным, немым.
За границей, с которой мы все же были как-то связаны, уже давно вошли в моду синкопированная музыка и фокстрот. В Петроград граммофонные пластинки с джазовыми записями привозил бывавший за границей Сергей Колбасьев, поэт и друг Николая Тихонова, у которого в доме он часто бывал. Колбасьев был очень интересным человеком. Морской офицер, веселый и остроумный, он с юношеских лет стал писать стихи и посылал их из дальних портов своему кумиру, поэту Гумилеву. Николай Степанович Гумилев даже упомянул о нем в одном из стихотворений — строки «Лейтенант, водивший канонерки…» в стихотворении «Мои читатели»[634].
Во время Октябрьской революции Колбасьев принимал участие в рискованных переходах судов — в частности, миноносцев на Волгу. Потом, как знающий иностранные языки, работал переводчиком на дипломатической работе за границей, откуда привозил для собственного удовольствия пластинки с джазовой музыкой. В Петрограде он давал их прослушивать друзьям, которых хорошо знал. С портфелем, набитым пластинками, он являлся в гости. Так мы впервые от него услышали негритянские песни о реке Миссисипи, разные блюзы и другие произведения этого жанра. Пластинки из его коллекции в конце двадцатых годов имели громадный успех. Но тогда, летом 1924 года, кто-то привез набор таких пластинок в Коктебель вместе с портативным патефоном с пружинным заводом. Началось повальное увлечение фокстротом.
После ужина на длинной террасе отодвигали столы, кто-то садился за ручку патефона, и начинались танцы. Ужинали мы засветло, но если трапеза затягивалась, то Мария Степановна Волошина приносила кухонную керосиновую лампочку или тоненькую сальную свечку в бутылке. Вначале все внимательно смотрели на танцующих, желая перенять их движения, но фокстрот был несложным танцем, и скоро все, находившиеся на террасе, включались в него, требуя, чтобы музыка играла непрерывно, и одна пластинка сменяла другую. Лампа вскоре догорала, а керосин стоил дорого, да и свечи в частной болгарской лавочке, единственной в Коктебеле в то время, тоже были дефицитом. Мы продолжали танцевать в темноте под дразнящую синкопированную музыку, которую сопровождало шарканье наших сандалий.
Андрея Белого очень заинтересовала новая музыка, и он потребовал, чтобы ему показали па фокстрота, что и сделал Габричевский, постоянный участник коктебельских развлечений. Но Белый не мог танцевать без дамы, и тут случилась беда: ни одна из «мироносиц» не решалась пуститься в пляс. Российские интеллигентки, они предавались только умственным наслаждениям, а ноги их были скованы.
Но молодая поэтесса Адалис была другого типа женщина, более современная. Она просто подошла к Белому, положила руки ему на плечи и сказала: «Давайте с вами». Ручка закрутилась, музыка заиграла, синкопы поскакали, и новая пара пришла в движение. Танцевали от одного конца террасы до другого и шли в танце обратно, пока не кончалась пластинка.
Был жаркий июльский вечер, воздух был напоен запахами моря, высыхающих водорослей, человеческого пота — мы, танцующие на террасе, буквально обливались потом. Но нельзя было перестать танцевать, пока тянулась эта сладкая вздергивающая музыка. А племянник нашей буфетчицы, которого мы в конце концов наняли, чтобы крутить ручку патефона, когда кончался завод, — ибо нельзя было больше полагаться на добровольцев — продолжал играть и играть, усердно зарабатывая свой обед.
Наконец из двери во внутренние комнаты показалась Мария Степановна с зажженной керосиновой лампочкой в руке и сказала: «Прекратите танцы, Макс должен спать». Пары неохотно разъединились, и тут мы увидели, что белое платье поэтессы Адалис покрыто красными пятнами от слинявшего на него хитона Андрея Белого.
«Жены-мироносицы» поспешили увести своего наставника, а поэтесса, с раздражением оглядывая испорченное платье, сказала: «Не думала, что на его хитоне такая плохая краска! Наверное, „Николаевны“ красили сами». «Николаевнами» называли, желая говорить вежливо, «жен-мироносиц». В песне, сочиненной коллективно, где описывались все действующие лица коктебельских развлечений, говорилось:
…Здесь выводок гуляет славный, В нем три прекрасных Николавны И Николаич во главе С ермолкою на голове…Коктебельский берег был прекрасен, но там не было пресной воды. Генуэзский водопровод, когда-то построенный здесь славными мореплавателями, уже давно превратился в прах. Воду привозил водовоз в бочке из дальней деревни Козы, пресная вода для питья была на вес золота, а золота ни у кого не было. Макс и Мария Степановна брали часть воды для поливки посаженного Максом сада. Они берегли каждый кустик, каждую веточку. Помню, как кроткая Мария Степановна закричала на меня, когда я, по давней городской привычке, во время разговора сорвала с дерева листик, смяла и бросила его: «Вы понимаете, что вы делаете? Каких трудов стоит нам вырастить каждую веточку!»
Должно быть, это так подействовало на меня, что с этого дня я никогда не рву листьев и не ломаю ветвей и слежу, чтобы при мне никто не делал этого, — такое сильное впечатление произвела на меня эта бледная голодная женщина (она и Макс попросту голодали и давно умерли бы, если бы их не прикармливала наша беззаботная братия). Мария Степановна обрушилась на меня, словно я при ней ударила ребенка. Она действительно была очень хорошим и добрым человеком. Я убедилась в этом, когда в июле, в самую жару, заболел мой сынишка, — он объелся жирных чебуреков на сале, которые продавались в ларьке, где мы все брали продукты в долг. Чебуреки были так наперчены, что вы ели их, теряя понятие, из какого тухлого мяса они приготовлены. У моего мальчика начался кровавый понос, подскочила температура. Я была в отчаянии, показала ребенка ленинградскому профессору-сердечнику, единственному врачу на этом берегу от Феодосии до Карадага. Он изрек: «Здесь лечить нельзя. Нет воды, нет лекарств, нет условий».
Я заказала телегу, чтобы везти сынишку в феодосийскую больницу и остаться с ним там. Но утром, на заре, пришла ко мне узнавшая о моей беде Мария Степановна. «Не надо в больницу, — сказала она, — мы его выходим здесь. Там он погибнет».
Я и сама знала, что везти в таком состоянии больного ребенка в провинциальную больницу, где отсутствуют лекарства и уход, означало обречь его на гибель. Мария Степановна перевела меня с ребенком в просторную прохладную комнату и стала лечить какими-то травами. Вскоре ему стало лучше, а через несколько дней он уже опять бегал по берегу и барахтался в теплой воде.
В начале августа мне надо было уехать в Тифлис, где я сговорилась встретиться с Николаем Семеновичем Тихоновым. У меня в Тифлисе жила кузина[635], попавшая туда в годы войны с мужем, коренным кавказцем. Я списалась с нею и могла рассчитывать на теплый прием. У Николая Семеновича тогда еще не было никого на Кавказе, но его беспокойное стремление к перемене мест вновь овладело им, и он решил посмотреть Грузию, Армению и все, что только будет возможно. Дому моей кузины предстояло стать первым этапом его послевоенных бродяжничеств[636]. Между тем в Коктебеле стало известно, что сюда приезжает Валерий Брюсов: об этом сообщила Адалис. Меня стали уговаривать остаться хотя бы на неделю.
Но в августе мы с сыном сели в Феодосийском порту на пароход, который должен был повезти нас до Батума, откуда шла узкоколейка через горы в Тифлис.
В чемодане я увозила с собой несколько шуточных стихотворений, плод творчества коллективного и моего собственного, а также две-три акварели, подаренные мне Волошиным, где он изобразил Карадаг и выжженные солнцем русла рек Восточного Крыма. Он охотно дарил эти акварели на память всем покидающим его гостеприимный дом. Тогда мы не особенно ценили эти пейзажи, я даже была удивлена, когда в 1961 году в Доме писателей — сначала в Москве, а потом в Ленинграде — открылась выставка крымских пейзажей Волошина.
Зимой 1925 года Максимилиан Александрович побывал в Москве, намереваясь издать там книгу стихов, но ему это не удалось, и он приехал в Ленинград, где предложил свою книгу «Издательству писателей»[637]. Это были те самые стихи, которые он читал на вышке коктебельского дома. Предыдущим летом многие из поэтов, гостей Волошина, относились к его стихам терпимо и даже хвалили их. Он пытался читать свои стихи в Ленинграде, чтобы ознакомить с ними более широкий круг писателей, критиков и редакторов. Но это был год, когда литературой заправляла ЛАПИ — Ленинградская ассоциация пролетарских писателей, и Волошину не дали возможности устроить свой вечер или даже выступить с другими писателями в большом заводском клубе или воинской части.
Кажется, у него все же был вечер в Доме литераторов, на Бассейной улице, а потом Мария Михайловна Шкапская устроила чтение его стихов, собрав у себя на квартире всех интересовавшихся поэзией ленинградцев. Помню, пришли Сергей Спасский, Рождественский[638], Ватинов, сестры Наппельбаум[639]. Волошин был мрачен, его пышные телеса и роскошные кудри производили странное впечатление в обыкновенной городской квартире. Читал он вдохновенно, нараспев и в очень однообразной манере, а темы его стихов были грандиозные, космические — о каменноугольном периоде жизни нашей Земли, о далеких нашему времени и чуждых революции людях, временах и событиях. Его слушали вежливо, терпеливо и без интереса. Единственный человек, который отозвался на его стихи, был некий Саркизов-Саразини, врач, побывавший в Коктебеле и сделавшийся пылким пропагандистом этого своеобразного уголка Черноморского побережья. Саркизов-Саразини даже выступил в каком-то медицинском журнале — кажется, «Гигиена и здоровье рабочей семьи» — с восхвалением Волошина, его крымских пейзажей, его гостеприимства и его стихов[640].
Все же Волошину отказали в издании его книги, и ему пришлось вернуться в Коктебель ни с чем.
Лето 1924 года осталось в памяти многих побывавших в Коктебеле. В Москве и Ленинграде писатели с восторгом вспоминали о безмятежных днях коктебельского отдыха, рассказывая о синем море, жарком солнце, о чудесных камушках, которыми были усеяны каменистый берег и дно моря, — о сердоликах, халцедонах и других полудрагоценных камнях, при виде которых многие заболевали «каменной болезнью» и проводили часы, разыскивая на морском берегу все новые и новые сокровища, которые они в конце лета пудами увозили в Ленинград или в Москву.
Так началась слава Коктебеля. Вскоре волошинская дача не могла вместить и сотой части желающих. Ленинградская и московская писательские организации, воспользовавшись отчасти помещениями, принадлежавшими Волошину, через некоторое время построили дома отдыха для своих писателей. Одновременно небольшую коктебельскую прибрежную полосу осваивали различные ведомства и профсоюзы для строительства своих домов отдыха и здравниц.
Те, кто полюбил Коктебель, продолжали ездить туда, привозя с собой детей, потом дети вырастали, женились или выходили замуж и, в свою очередь, привозили своих детей на гостеприимный берег Восточного Крыма. Но Макса уже не было. Старый поэт умер в 1932 году.
Вдова Максимилиана Александровича Мария Степановна оставалась жить в старом доме. Устное предание сохранило в памяти людей это имя, бывшее жилище Волошина во время фашистской оккупации Крыма и позднее сохранило название «Дома поэта». Мария Степановна стерегла там книги, рукописи и акварели Волошина.
В 1961 году она впервые приехала в Ленинград, где в Доме писателей имени Маяковского была устроена выставка пейзажей Максимилиана Волошина. То обстоятельство, что в Москве, а потом в Ленинграде организовали эту выставку, было неожиданностью, почти чудом, даром судьбы, который она бросила на могилу поэта, человека искусства, не получившего признания при жизни. Случай?
Директор одного из больших московских заводов, человек культурный и любящий искусство[641], побывал в Доме поэта в Коктебеле во время своего летнего отпуска, увидел акварели Волошина и пленился ими. Несколько из полюбившихся ему видов Крыма он приобрел у Марии Степановны, привез в Москву, и здесь по его указанию выставку крымских пейзажей Волошина открыли в клубе того завода, которым этот директор руководил. Мария Степановна охотно прислала сохранившиеся у нее работы Макса, а специалисты оформили их, развесили и «попали» так, что они засверкали. Здесь выставку эту повидали многие приглашенные на ее открытие писатели и художники, а потом ее перенесли в московский Дом писателей. О ней говорили, писали в газетах. Ленинградский Дом писателей тоже захотел показать ее и перевез к себе. Теперь акварели переданы ИРЛИ (Пушкинскому Дому).
Так спустя почти тридцать лет после смерти имя почти забытого поэта вновь прозвучало — на этот раз как имя художника. Так Марии Степановне удалось осуществить свою давнюю мечту побывать в Ленинграде, и по моей просьбе, после разговора со мной, она в 1962 году прислала мне отрывок из воспоминаний Волошина о Черубине де Габриак.
Оказалось, что это была блистательная литературная мистификация, инициатором которой являлась молодая в то время и никому не известная поэтесса, Елизавета Ивановна Дмитриева, по мужу Васильева. Ее Волошин знал как автора простеньких искренних лирических стихотворений. Когда в 1909 году возник «Аполлон», Лиля, как в своих воспоминаниях называет ее Волошин, очень хотела напечатать там свои стихи и простодушно принесла в редакцию несколько стихотворений, которые считала лучшими. Она была студенткой-филологом, одевалась бедно, к тому же хромала. Редактор журнала, Сергей Маковский, о котором я уже упоминала, — эстет и сноб, поэт и художественный критик, принял ее холодно и сухо, а стихи отверг пренебрежительно. Она решила ему отомстить. Она поняла, что такому редактору может понравиться только поэтесса совсем другого стиля — такая, которая ослепит его изысканным именем, декадентскими замашками, религиозная фанатичка, светская дама. Волошин, которого она попросила помочь ей, охотно вошел в игру.
Они изобрели псевдоним и послали стихи в редакцию «Аполлона» с письмом, которое было написано на французском языке утонченным стилем. Для псевдонима мистификаторы отыскали в «Демонологии» Бодена имя беса, защищающего от злых духов, — его звали Габриак. Для аристократизма прибавили частицу «де» и подписали Ч. де Габриак, то есть Черт де Габриак, а потом это «Ч» расшифровали как начальную букву женского имени «Черубина» — имени героини одного из романов Брет-Гарта[642]. Письмо было написано на бумаге с траурным обрезом и запечатано черным сургучом с гербом и девизом. В конверт было вложено стихотворение, сочиненное Лилей, — «Наш герб».
Маковский пришел в восхищенье от письма и написал на французском языке ответ, чрезвычайно лестный для начинающего поэта, с просьбой порыться в старых тетрадях и прислать все, что Черубина до сих пор писала. В тот же вечер, когда пришло письмо Маковского, мистификаторы принялись за работу, и вскоре Маковский получил изящную тетрадь стихов, которые и были напечатаны на страницах «Аполлона» в окружении виньеток, специально нарисованных талантливым графиком Е.Е. Лансере, — другие поэты здесь подобной чести не удостаивались. Так журнал «Аполлон» вызвал к жизни новую поэтессу-аристократку, католичку, влюбленную в Христа.
Через некоторое время слухи о том, что за Черубиной де Габриак скрывается Дмитриева, поползли в литературной среде, кое-кто даже намекал на ее близость с одним известным поэтом[643]. Но Волошин вступился за ее честь и не остановился перед тем, чтобы дать пощечину обидчику. Последовала дуэль, которая окончилась ничем.
Так, получив от вдовы поэта отрывок его воспоминаний, я изменила свое мнение о Волошине: это был настоящий поэт, не лишенный чудачеств, не только «буржуазный эстет» — по нашей революционной терминологии тех лет, — но и честный и мужественный человек.
2. Тифлис[644]
Пароход, на котором мы плыли из Феодосии в Батум, назывался «Чичерин». Он был первым из судов, выстроенных для нас Италией в счет репараций, наложенных на нее по Версальскому договору. Это было мощное трехпалубное судно, созданное по новейшей технике того времени, обладающее всеми внешними данными, которые требовала Европа от пассажирских судов. Белоснежный корабль, с прекрасными каютами всех классов (однако отличающимися в зависимости от имущественного положения пассажиров), с комфортабельными салонами и ресторанами, переносил нас в иной мир после блаженного, но чисто демократического коктебельского жития. Однако к осени 1924 года корабль уже успел превратиться в коммунальный ковчег, где люди располагались, презирая европейские условности и классовые различия, полураздетыми на палубах, ели там же, где спали, и спали там, где ели, а в общем валялись день и ночь на своем багаже на палубе — кроме особых любителей комфорта, сидевших в душных, обитых белым плюшем и бархатом каютах.
Мы с сыном положили наши чемоданы на носу, поближе к борту, где было прохладнее, но где буйные черноморские волны нередко окатывали нас и наш багаж студеной соленой водой. У нас оказался очень внимательный сосед, который сел на наш пароход еще в Одессе и, таким образом, был уже почти старожилом. Направлялся наш сосед в Сочи, где у него когда-то жили родственники, которых он не видел уже с 1915 года. Он много лет воевал, был ранен, находился в плену, донашивал какое-то полувоенное обмундирование, не унывал и сильно ухаживал за мной, а значит, и за моим сынишкой. Рано утром он приносил нам кипяток в моем чайнике с камбуза, пил с нами чай, сходил на берег во всех портах, где причаливал наш пароход, покупал для нас арбузы и персики, когда я давала ему на это деньги (своих у него не было), а иногда приносил свежекопченую рыбу, которая вместе с вкусным серым южным хлебом и виноградом составляла наш завтрак, обед и ужин: у меня тоже деньги были считанные, и пользоваться рестораном мне было не по карману.
Днем мой мальчик бегал по всему пароходу, забираясь в самые сокровенные его уголки, а когда начинало смеркаться, мы с соседом отправлялись на его поиски и приводили его спать на те сенники, которые мы предусмотрительно захватили с собой из Коктебеля. По вечерам сосед пел нам украинские песни довольно приятным баритоном. Я наслушалась их столько за это пятидневное плаванье, сколько не слышала за год пребывания на Украине. Но, правда, там я была во время войны, а сейчас было междубурье, передышка между войнами. Никто не думал, что нам недолго дано будет наслаждаться миром.
Сосед без конца рассказывал нам истории, приключившиеся с ним в его опасной жизни солдата, — может быть, он и привирал, но слушать его было интересно. Однако, когда он пытался, пользуясь черноморской ночью и сном ребенка, обнять меня, я успешно уклонялась от его поцелуев, так как не желала ни целоваться, ни лишиться такого приятного и незаменимого спутника. Он пытался подговорить меня выйти с ним на берег в Новороссийске и других портах, где можно было погулять в парке, посидеть на скалистом берегу или спрятаться под развесистыми деревьями от пылающего солнца, но я, конечно, не могла оставить ни ребенка, ни багажа на этом плавучем ковчеге, где население менялось на каждой остановке.
Я предпочитала не выходить на берег, а любовалась морем, пеклась на солнце, ела виноград и арбузы и слушала украинские песни. В Сочи наш спутник вышел, не оставив мне адреса, — да у него и не было адреса на свете.
В Поти мы приехали на другой день утром, и женщина, севшая рядом с нами на его место, предложила мне выйти, обещав поберечь мои вещи вместе со своими. Мы с сыном спустились на берег, выпили газированной воды с сиропом — это было первое появление газированной воды с начала революции, и вообще газированная вода была неотъемлемым преимуществом Кавказа, где местные жители пили ее с особым восторгом. В Поти было жарко, душно и сыро. Море было под рукой, и я захотела выкупаться. Мы бродили по шумному, говорливому и торговому городку, где что-то продавали или покупали, и наконец нам показалось, что мы нашли уголок, напоминающий коктебельский пляж. Мы попробовали войти в воду, но дно под нашими ногами было не твердое и эластичное, чистое и гостеприимное, какое мы знали в Крыму: здесь дно расступалось под ногами, оно затягивало, как трясина, и мы едва освободились от его цепких объятий.
На пароходе мы нашли все в порядке, легли спать в свое время, а наутро прибыли в Батум. Мы немного погуляли, только мельком взглянули на пальмы и олеандры, украшавшие улицы, и пароконная коляска с керосиновыми фонарями отвезла нас на маленький вокзал.
У меня хватило денег на один билет и телеграмму: «Встречайте». До отхода поезда мы просидели на вокзале, с трудом впихнулись в маленькие грязные вагончики, напомнившие мне вагоны далекой Сербии, когда я проезжала еще в 1915 году на пути из Ниша в Белград. Только люди здесь [были] здоровые, веселые, шумные, обожженные солнцем, занятые какими-то своими собственными делами, о которых они переговаривались на весь вагон на непонятном гортанном языке. Добродушные соседи угощали нас вином, расспрашивали о Ленинграде, спрашивали о том, как мы пережили голод, и ужасались, узнав, что у нас нет белых булок.
И вот мы в Тифлисе[645]. Моя кузина оказалась на даче, и на вокзале нас встречал Миша Ферберг, ее муж. Он объяснил, что живет недалеко, подхватил мой чемодан, и мы двинулись в путь. Дорога длилась довольно долго, мы шли по улицам необыкновенного города, которые то стремительно поднимались вверх, то круто спускались вниз и впадали в широкие проспекты, усаженные тополями, кипарисами, дубами и еще какими-то деревьями, которые, как мне сказали, назывались чинарами.
Дома невысокие, по большей части двухэтажные, но просторные, со множеством широких галерей вдоль дворовых фасадов, с широкими балконами на улицу. На всех углах ларьки, обильно и пышно украшенные грудами помидоров, зеленого лука, яблок, персиков, винограда. Пузатые арбузы лежали прямо на земле, а рядом красовались темно-зеленые продолговатые дыни с шероховатой твердой кожей. За ларьками стояли румяные, толстые, чернобровые дяди в белых передниках. Они весело переговаривались с кем-то через улицу, друг с другом, с покупателями. В первых этажах были лавчонки — темноватые на первый взгляд, но оттуда тянуло прохладой и запахом вина.
По широкой улице шел открытый трамвай, состоящий из одного длинного вагона. Он мчался и звонил, а кондуктор ловко перебирался на ходу с одной скамейки на другую по приступке, тянувшейся вдоль всего вагона. Мы еще никогда не видали таких вагонов, и нам даже захотелось прокатиться. Но Миша сказал, что мы уже скоро будем дома, и, дойдя до белого здания, напоминавшего театр, свернул направо и сказал:
— Вот Оперный театр, а это наша Чавчавадзевская улица.
Улица поднималась вверх почти вертикально, а у ее подножия стоял ларек с такими дынями, перед которыми мы не могли устоять, хотя Миша и объяснил нам, что придется их нести самим, потому что у него в руках два чемодана. Мы попробовали покатить дыни вверх по панели, но пришлось взять их в руки, и, распрямившись, мы увидели, что над крышами домов возвышается еще гора, на которую поднималась другая улица, а за нею и третья, и по ней полз маленький вагончик — по-видимому, подвесной железной дороги.
— Давидова гора, — пояснил Миша. — Там стоит памятник Грибоедову. Там он и похоронен.
Хотя мы и не пили вина, но воздух этого чудесного утра, вид горбатых улиц, веселые люди, переполнявшие их, — все это внушило нам такое веселье, безумную радость жизни, что мы не заметили, как поднялись в гору, на Судебную улицу, свернули под прямым углом направо и очутились перед тупиком, куда выходили дворы двух небольших домов.
— Зубаловская, — возвестил Миша, и мы вошли в широкий двор, огороженный белой каменной стеной, самую середину занимало инжирное дерево. Его ветви касались второго этажа. Перила опоясывавшей двор галереи обвивали зеленые плети глицинии. Ее синие цветы свешивались как цепочки маленьких огоньков. От нее шел сладкий упоительный аромат. Какая-то женщина встречала нас на лестнице и неожиданно сделала мне реверанс. Миша сказал: «Знакомьтесь, это фрау Мари».
Она подхватила наши чемоданы и очень быстро внесла их в комнаты, где мы сразу почувствовали себя как дома. Пока Мари жарила нам могучую яичницу на маленькой мангалке, железной печке, стоявшей во дворе, мы переодевались. Мы сбросили с себя все лишнее, а Миша объяснил, что Мари — их домоправительница и единственная помощница в их практической жизни. Она немка, родом с Волги из немецких колоний, откуда ее каким-то чудом прибило в Тифлис, где моя кузина, с детства воспитанная бонной-немкой, с радостью приняла Мари и отдала все свое хозяйство и ребенка в ее умелые руки.
В комнате царил полный порядок, чистота. Все окна были раскрыты. Мари принесла нам яичницу и телеграмму от Николая Тихонова. Он должен был приехать в этот же день.
Миша быстро ушел на работу, обещав вернуться к пяти, а мы с сынишкой, тоже Мишей, устроились отдыхать прямо на полу, на принесенных Мари коврах. Но не успели мы оглянуться, как двери открылись и в комнате появился Николай Тихонов и, хохоча, свалил свой тяжелый рюкзак на пол. Он ехал пять дней из Ленинграда и привез свежие новости и письма, а также немного денег для меня. Потом он вытащил из рюкзака карту Кавказского хребта и какой-то старинный путеводитель по Кавказу[646], заявил, что нам нельзя терять времени, а надо немедленно выработать план осмотра Тифлиса и его окрестностей.
Уезжая из Ленинграда, он захватил с собой для себя и для меня рекомендательные письма в редакцию «Зари Востока»[647]. Он предложил пойти туда сейчас же, не дожидаясь Миши Ферберга, который будет нашим гидом по Тифлису. Я оставила сынишку с фрау Мари, и мы с Тихоновым отправились разыскивать «Зарю Востока».
По широкому, залитому солнцем Головинскому проспекту (ныне проспект Руставели), главной магистрали Тифлиса, уже шло утреннее гулянье: мы давно не видели такого количества нарядно одетых фланирующих мужчин. Ларьки с минеральной водой и разноцветными сиропами тянулись вдоль тротуаров и домов, а правую сторону панели занимали в невероятном количестве чистильщики башмаков. У них были не мизерные деревянные будки, к каким мы привыкли в Ленинграде, — нет, у каждого был настоящий салон, с удобными креслами для посетителей и зеркалами, где клиенты могли обозревать свои ноги. Мы заметили, что очень многие из гуляющих подходили к чистильщикам, хотя у них обувь так и сверкала. Почистили и мы свои ботинки — потрепанные штиблеты Николая Семеновича и мои высокие коричневые со шнуровкой, которые я носила уже несколько лет, пошитые в начале нэпа из семейного чемодана.
Пренебрегая высокомерным взглядом роскошного швейцара, мы вошли в вестибюль здания, на чьем фронтоне увидели вывеску «Заря Востока», и поднялись по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой. Как это не походило на нашу гостеприимную и демократическую редакцию «Ленинградской правды»! Нас приняли довольно холодно, отчужденно. Наши рекомендательные письма, в которых говорилось, что «Ленинградская правда» поручает нам написать очерки о промышленности и быте нового Тифлиса, не произвели никакого впечатления. Мы вежливо повторили, что ленинградская редакция просит тифлисских товарищей указать нам объекты, интересующие советских читателей, и лиц, с которыми следует вести беседы. Нам было отвечено, что про объекты пишут достаточно во всех газетах, а люди находятся на своих местах, и надо непосредственно к ним обратиться.
Мы намекнули на то, что нам известно о строительстве первой на Кавказе электростанции ЗАГЭС, и нам ответили, что мы можем поехать туда, если желаем. Больше говорить было не о чем, и Николай Семенович, вспомнив вовремя, что нам нужно найти плацдарм для печатания наших новых стихов, спросил, нельзя ли увидеть редактора литературного отдела. Ему ответили, что редактора Паоло Яшвили сегодня не будет, а с минуты на минуту должен прийти секретарь отдела Тициан Табидзе.
В пышной комнате литературного отдела «Зари Востока» нас встретил чрезвычайно радушно молодой русский парень, который сказал, что пишет сам. Он с готовностью достал из ящика письменного стола маленькую книжку, отпечатанную на шершавой бумаге, с красными масками на обложке. Книга называлась «Красные маки», была издана в типографии Заккрайкома[648], и оказалось, что молодой поэт приехал не так давно из Ростова-на-Дону и прислан, чтобы подкрепить литературную часть грузинской газеты. Мих. Юрин — значилось на обложке, а цена книжки была 20 000 рублей. Юрин хорошо знал, что делается в русской пролетарской поэзии, знал и нас, попутчиков, но о грузинской современной поэзии был не особенно осведомлен.
— У них какая-то грузинская группа «Голубые роги»[649], — объяснил он. — В общем, это буржуазные эстеты. Я даже не могу понять, о чем они пишут.
— Они не говорят по-русски? — спросили мы.
— Нет, оба они, и Яшвили и Табидзе, учились в Москве[650], окончили Московский университет, но это чужие нам люди.
— А больше никого нет? Из молодых рабочих?
Он отвечал, что сам ведет литературный кружок на двух заводах и там есть ребята, которые начинают что-то кумекать, но в общем это еще очень слабо. Рабочая молодежь, которая говорит и пишет по-русски, еще слабо подготовлена.
Николай Семенович сказал:
— Я что-то слышал про эти «Голубые роги». О них писали в журнальной хронике еще до войны.
Но тут дверь открылась, и вошел необыкновенно элегантный молодой брюнет, гладко причесанный, с красивым надменным лицом, напоминающим кого-то из знакомых мне по изображениям западных писателей. Только потом, когда мы возвращались с Тихоновым домой и вспоминали, на кого он похож, Николай Семенович вдруг вскричал: «Да на Уайльда!» И я немедленно согласилась.
Этот грузинский Уайльд был одет в безукоризненно отглаженный белый костюм, и его модные ботинки были начищены до зеркального блеска. Чтобы поздороваться с нами, он положил на стол книгу, которую принес с собой, и я увидела, что это номер французского литературного журнала «Меркюр де Франс» за текущий год, выпуск апрельский или майский.
— Откуда это у вас? — изумилась я. — Мы в Ленинграде не видим такой прелести!
Табидзе посмотрел на меня с вежливым сожалением:
— Мы в Тифлисе получаем все литературные журналы Франции для нашей литературной группы «Голубые роги». Вы слышали о ней?
— Да, конечно, — тоже вежливо ответила я и, не удержавшись, спросила: — А не можете ли вы дать мне эту книжку на один день?
— К сожалению, без Яшвили я не могу этого сделать, — сказал Табидзе. — Паоло приедет в понедельник. А вы читаете по-французски?
— Я училась во Франции и уехала оттуда в пятнадцатом году.
Лицо Табидзе оживилось:
— А кого из французских поэтов вы встречали?
Я мгновенно переключилась на давно не бывшие в моем употреблении имена французских литераторов предвоенных лет.
— Знала Аполлинера, хорошо знала Поля Фора, была знакома с Пеги, видела Франсиса Жамма.
Мы заговорили об этих писателях, но Тихонов, который очень не любил разговоров о том, чего он не знал, вставил:
— Жамма переводил Эренбург.
— Да, — с удовольствием сказал Табидзе, — у меня есть эта книжечка[651].
Мы заговорили об Эренбурге, потом о Брюсове. Табидзе интересовался Ахматовой и Белым, о последнем я могла дать ему самые свежие сведенья.
— Прекрасный прозаик! — сказал Табидзе. — «Петербург»! «Котик Летаев»!
— А «Записки чудака»? — спросила я.
Нет, «Записок чудака» в Тифлисе еще не было. Мы поговорили очень мило. Теперь это был совсем другой человек. Табидзе пригласил Тихонова и меня зайти в понедельник, через три дня, когда приедет Яшвили.
— Мы вас угостим кахетинским, и вы оба почитаете нам свои стихи. Ведь мы только слышали ваши имена, но стихи ваши к нам почти не доходили, особенно новые.
Тихонов сказал, что привез свою последнюю книгу «Брага», но экземпляры остались в чемодане. Мы простились и ушли в более приятном настроении, чем в начале нашего посещения.
У входной двери нас внезапно перехватил невысокий блондин, который, запыхавшись, бежал за нами по лестнице.
— Тихонов и Полонская? Мне писал о вас Ставский. Я здесь работаю в газете. Моя фамилия Павленко. Я только что приехал из района, и мне сказали, что вы оба были здесь. Хорошо, что я вас поймал! Пойдемте! — он подхватил нас под руки и привел обратно в комнату редакции, где нас еще недавно принимали с холодно-кислым видом. Тот сотрудник, который казенно и бездушно разговаривал с нами, был отодвинут на свое место, куда-то в сторону, необычайным радушием и горячим отношением к нам со стороны Павленко.
Павленко был в курсе всего, что делалось в литературе в Москве и в Ленинграде. Он знал все журналы, всех редакторов — его интересовало все. Это был настоящий товарищ по перу, и мы проболтали с ним часа два, рассказывая ему о московских и ленинградских новостях. Он сказал, что мы должны дать стихи в «Зарю Востока», он непременно их напечатает — спрашивал, собираемся ли мы ограничиться одним Тифлисом. Тихонов отвечал, что хочет посмотреть еще и Армению, и Павленко очень поддержал его в этом намерении:
— Поезжайте! Там вас встретят лучше, чем в Грузии. Здесь все-таки есть группа людей, которым не нравится советизация, хотя и не показывают этого.
Когда он говорил это, мы не могли даже подозревать, как скоро нам придется испробовать на себе силу этой группы.
Впрочем, это относилось только ко мне, ибо Тихонов через два дня уехал в Армению.
Павленко проводил нас до Головинского бульвара и по дороге познакомил с попавшим нам навстречу коренастым молодым человеком с приятным открытым лицом:
— Знакомьтесь, это товарищ Чиковани, очень хороший молодой поэт. Он из той группы советских грузинских писателей, которую мы собираем вокруг газеты. Нам предстоит большая работа.
Чиковани несколько смутился:
— Делаю, что могу.
Павленко продолжал:
— Вот пригласите товарищей к себе, покажите им свои стихи, — может быть, они переведут. Для вас было бы очень хорошо напечататься в центральных журналах.
Чиковани объяснил, где он живет, но мы не смогли договориться о дне встречи. Мы решили, что зайдем как-нибудь наудачу вечерком.
— Я всегда дома, — объяснил он, — жена не любит, когда я ухожу вечером.
Мы посмеялись с понимающим видом, и Тихонов сказал:
— Моя жена тоже не любит, когда я ухожу один по вечерам. Но она ходит со мной.
— Здесь так не принято, — объяснил Павленко.
— А разве у вас нет женщин-поэтов? — спросила я.
— Пока еще нет, — улыбнулся Чиковани.
В тот же вечер Миша Ферберг, вернувшись с работы (он служил по счетной части в Совнаркоме), повел Тихонова и меня по Тифлису.
Миша родился на Кавказе, учился в Коммерческом училище и был исключен из него за участие в забастовках 1905 года. Член социал-демократической партии, он бежал за границу и закончил свое образование в Берлине в одном из коммерческих институтов. В Берлине он влюбился в мою кузину Соню, и она приехала с ним в Тифлис.
Миша Ферберг всегда много читал, любил литературу, занимался общественными науками. Превосходный рассказчик, он красочно изобразил нам приключения свои и Сонины, как он служил бухгалтером в городе Нухе, когда они попали в плен к Энверу-паше и чудом уцелели, когда турецкое войско захватило Нуху и Ахалцих. Энвер-паша, турецкий командующий, привез их с собой в Тифлис как пленных и там оставил, когда турки ушли к себе на родину.
Когда образовалась Закавказская Федерация[652], Миша Ферберг стал работать в Совнаркоме, и тогда же Соня организовала библиотеку для Заккрайкома[653] в здании генерал-губернаторского дворца.
Все это он рассказал нам, пока мы, устав от долгого хождения по горбатому городу, отдыхали, лежа на застланном коврами полу квартирки в Зубаловской улице. Мы проговорили до поздней ночи и уснули тут же, на сенниках, положенных для нас на балконе. Внизу сверкал огнями Тифлис, фонари цепочками поднимались на Давидову гору, откуда издали доносились звуки музыки, и лампочки незаметно переходили в звезды на густо-черном глубоком небе над нами.
С утра фрау Мари опять принесла нам могучую яичницу, и Миша ушел на службу. Мы с Тихоновым решили посмотреть ЗАГЭС. Вагончиком пригородной железной дороги мы доехали до Мцхеты, откуда открывался вид на слияние Арагвы с Курой. Издали предстал перед нашими глазами фронт земляных работ. Там рыли котлован. Не ожидая увидеть ничего нового, мы предпочли подняться в гору, где прежде стоял прославленный Мцхетский монастырь. Гора была каменистая, здания монастыря полуразрушенные, где стены только напоминали воображению о том убежище от мирской суеты, где когда-то томился буйный Мцыри. Людей не было видно, и только на южном склоне мы наткнулись на зрелище, которое вызвало в памяти время давно отошедшей в прошлое техники: на разостланной по кругу мешковине лежали снопы пшеничных колосьев, и старая лошадь бегала по кругу, таща за собой молотилку, прикрепленную к стоящему в центре каменному столбу. Лошадь бежала ровно, не торопясь, и так же ровно следовал за ней по кругу монах, сжимая в руке вожжи. Он был смугл, сед, с непокрытой головой, босой.
Мы заговорили с ним по-русски. Он сказал, что в монастыре мало людей, и показал нам на соседнюю вершину, где виднелась церковь, ранее не замеченная нами. «Святой Нины монастырь», — сказал он.
Мы стали добираться туда. По дороге задумали отдохнуть на удобной каменистой площадке и позавтракать булкой с колбасой, взятой наскоро из дома. Потом мы разлеглись на редкой траве и, разглядывая красную высохшую землю, видевшую столько на своем веку, принялись фантазировать о том, какие только народы не побывали на этом холме.
Мое внимание привлекли крупные муравьи, копошившиеся между травинками перед нашими глазами.
— Странные муравьи, — сказала я, — у них хвосты подняты кверху.
Тихонов, лежа на спине и наслаждаясь отдыхом, заметил:
— Если хвосты поджаты, может быть, это скорпионы. У скорпионов задняя часть тела всегда поджата кверху.
— Если это скорпионы, уйдем отсюда, — попросила я. — Ведь мы просто лежим на них.
Тихонову очень не хотелось вставать, но он все же повернулся на бок и перекатился в траве так, чтобы увидеть скорпионов. Их вид не внушил ему доверия.
— По-моему, это скорпионы. Лучше уйдем.
Нам очень не хотелось нарушать свой отдых, но лежать среди скорпионов тоже не очень приятно. Я вскочила и стала спускаться с горы. Может быть, это и не были скорпионы, но все же мы двинулись в сторону монастыря святой Нины и вскоре увидели его ограду.
В щели между камнями было видно все, что делалось на монастырском дворе. Двери церкви распахнулись, из них вышли монахини, одетые в черное. Они шли пара за парой и заунывно молились, шаркая ногами. По большей части это были немолодые, сгорбленные и сутулые женщины, но среди них было и несколько совсем юных. Я хотела рассмотреть их поближе и встала на камень, чтобы увидеть лучше. Но Тихонов потянул меня за рукав:
— Пойдем. Терпеть не могу этих монахов.
И мы ушли.
Мы спустились к Арагве. У нее было очень широкое русло, но всюду сквозь воду виднелись камни. Вода текла очень быстро, огибая осколки гранита, осыпая брызгами низкие берега, поросшие мелким кустарником.
— Здесь где-то сливаются Арагва с Курой, — сказал Тихонов и вспомнил лермонтовский стих:
Где слившись, словно две сестры, Вода Арагвы и Куры…[654]И действительно, одна половина течения была желтая, мутная, в то время как другая казалась темной, непрозрачной. Мы решили выкупаться, но это было не так легко. Течение было настолько сильное, что приходилось, войдя в воду, лечь плашмя и удерживаться за камни и траву. Вода била нас изо всех сил и тащила куда-то вдаль. Было очевидно, что эти реки не устроены для купания. Однако мы чудно освежились, побарахтавшись в ледяной воде, и с новыми силами двинулись к станции железной дороги.
На этом кончилась наша попытка обозревать окрестности Тифлиса. Мы пообедали у Миши, и он повел нас осматривать знаменитый тифлисский базар, майдан. Там было множество лавчонок, где продавалась всякая всячина, — особенно интересны были серебряные ряды; здесь мастера работали тут же на глазах у всех, выводя тончайшие узоры на рукоятках кинжалов и ножей. Были лавки, где продавали разные украшения — ожерелья, браслеты, бусы. Были лавки, где торговали старой одеждой, шалями и платками. Был ряд, где продавали туфли, мягкие чувяки и раскрашенные узорами цветные сапожки. Запах жареного мяса доносился из соседних рядов, где на углях готовили шашлыки, нанизывая куски бараньего мяса вперемежку с помидорами на острые вертела. Рядом жарили пирожки на пару, осушали стаканы вина, которые наливали из пузатых бурдюков. Тут же пели песни на два голоса, импровизируя подголоски и сопровождая их игрой на музыкальных инструментах — то постукивая по струнам палочкой, то пощипывая их пальцами, в такт отчаянно веселой или протяжно-печальной мелодии, хватающей за сердце. Смуглые люди входили и выходили, присаживались к столам, обменивались шутками, громко хохоча или говоря шепотом, наклоняясь к уху собеседника. Глаза сверкали, кулаки стучали по столам, и над всем этим сборищем людей стоял гул голосов, звон струн, грохот медных тарелок, стук маленьких молоточков, ударяющих по гвоздям, скрежет напильников из соседних мастерских, дальний стук швейных машинок. И над всем этим висело синее-синее кубовое небо.
Был жаркий послеполуденный час, но мы не могли оторваться от этого пышного, пестрого, богатого звуками, цветами и запахами скопища людей и всех сделанных руками этих людей предметов, одежды, украшений, оружия, выращенных их руками плодов, овощей, трав, наполнявших ряды острым пряным южным ароматом. Мы не могли себя заставить перестать бродить по этому майдану, вместе с нашим спутником присаживались к столам в маленьких духанчиках, пробовали вино и заедали его пирожками и чебуреками, острым овечьим сыром.
Тихонов уже похлопывал по плечам соседей, и они, усмехаясь хитро и в то же время открыто, подливали ему красное, как запекшаяся кровь, вино. В одном из духанов нам рассказали историю о тигре, который прибежал на майдан из недальних диких мест Ленинакана[655], привлеченный, как утверждали рассказчики, красотою Тифлиса, где он и нашел свою гибель. В написанной после этого путешествия поэме «Дорога» Тихонов целую главку посвятил этому эпизоду, который он так и назвал: «О том, как тигр попал на майдан».
Николай Семенович не оставался в долгу перед нашими собутыльниками. Он увлекательно рассказал им о Ленинграде, о том, как в самые трудные годы на Марсовом поле, военном плацу, вытоптанном ногами солдат и коней во время царских парадов, теперь, после революции, ленинградцы, похоронив там павших за свободу, посадили прекрасный сад вокруг гранитных плит памятника:
Я помню, как люди на площадь пришли… Мы голодны были тогда. Еще над полями советской земли Зловеще пылала беда. ................................. И мы превратили в цветущий сад Бесплодное поле войны…Когда мы уходили с майдана, Миша сказал:
— Этот базар скоро закроют.
— Почему? — удивились мы.
— Не созвучен эпохе, — ответил Ферберг, усмехаясь своей привлекательной и чуть иронической улыбкой.
На другой день мы с утра бродили по Тифлису, смотрели с берегов Куры на старинную крепость, возвышающую над рекой свои древние каменные стены, за чьими зубцами скрывался каждый миг красноармеец с винтовкой, ходивший дозором по стене. Метехский замок, так называлось это здание, окруженное с трех сторон водами Куры, оно при всех правительствах служило тюрьмой. Какой фон для романтической поэмы!
Мы бродили по набережной Куры, потом посмотрели знаменитую тифлисскую баню, откуда на весь квартал пахло серой — вода, спускаемая из бани, в виде извилистой речонки стекала в Куру. Какая-то русская женщина, при виде того, как мы разглядывали воды этого серного потока, сказала вслух по нашему адресу: «Ишь, паршу изучают!» Мы оторвались от «парши», и наши странствия по городу привели нас на окраину, где мы увидели двухэтажное фабричное красное здание с надписью на фасаде: «Табачная фабрика имени Коминтерна». Я работала в Ленинграде врачом на табачной фабрике, и вид ее тифлисской сестры привлек мое внимание. Мне интересно было посмотреть, как устроена табачная фабрика в Тифлисе, — в Ленинграде мне пришлось много воевать с отсутствием необходимых условий для охраны труда, с антисанитарным состоянием цехов, доставшихся нам от табачных магнатов, владельцев петербургских табачных фирм Лаферма, Богданова и Шапшала[656]: в течение нескольких лет мы добивались устройства вентиляции в цехах, воевали за то, чтобы рабочим, занятым во вредных цехах, выдавали ежедневно по бутылке молока. Наконец нам удалось добиться основательной вентиляции во всех цехах, кроме так называемой «трясучки», — там перетряхивали табачные листья, тряся их вверх и вниз на специальной проволочной сетке — «грохоте», куда табачный лист поступал из мешков, в которых его хранили в кладовых. В помещении «трясучки» стоял непрерывный гул и висела желтая табачная пыль. Здесь разрешали работать только самым крепким и здоровым людям, но и те не выдерживали долго и отпрашивались в другие цеха. Только десяток стариков и старух, насквозь протабаченных, продолжали работать в этой обстановке годами, а может быть, они были и не так стары, но эта работа превратила их в сгорбленных, пропитанных табачной пылью старообразных пугал и мегер.
Я заглядывала в окна фабрики, пытаясь подсмотреть, как устроена вентиляция, а Тихонов даже влез на одно из окон. В этот момент нас застукали какие-то вышедшие из дверей фабрики люди, закричали, замахали на нас руками. Пришлось извиняться и объяснять, что мы приехали из Ленинграда, где тоже работаем на табачной фабрике, и хотим узнать, как работают табачники в Тифлисе.
Эта полуложь произвела на наших собеседников потрясающее впечатление. Оказалось, что на фабрике обеденный перерыв, все мужчины и женщины, высыпав во двор, окружили нас двоих и стали расспрашивать о Ленинграде. Мы отвечали, как могли, пытаясь удовлетворить любопытство тех, кто жадно забрасывал нас вопросами. Наконец те, которые первыми застукали нас, — оказывается, это были члены фабричного комитета, — посовещавшись между собой, объяснили, что сейчас организуют митинг, на котором мы, как приехавшие из Ленинграда, должны выступить. Мы пробовали отнекиваться, объяснив, что не являемся официальными представителями, но нас не стали слушать, все захлопали в ладоши, закричали и стали шумно рассаживаться на ящиках, на бревнах и просто на земле.
— Будешь говорить? — спросил меня Тихонов.
— Сперва ты, — ответила я, не имея понятия, что именно говорить.
Николай Семенович в то время отнюдь не обладал еще тем опытом парламентского красноречия, который приобрел позднее, но, очевидно, задатки ораторского дарования либо заложены в человеке от рождения, либо отсутствуют начисто. Правда, Тихонов всегда отличался блестящим даром рассказчика-импровизатора. Он нашелся и здесь, приветствовал собравшихся от имени трудящихся Ленинграда, и, в частности, от табачных фабрик, где, сказал он, работает товарищ Полонская, и повел речь о том, как Ленинград после разрушительных годов голода теперь быстро оправляется, восстанавливает фабрики и заводы, строит новые станки, чтобы сменить старые и поднять производительность труда. Тут он предоставил слово мне, и я неожиданно для самой себя стала рассказывать о том, как рабочие комитеты вместе с врачами пытаются улучшить санитарное состояние в цехах. Стоявший около меня мастер шепнул мне: «Довольно! Пусть выступят наши рабочие». И действительно, после нас выступили два или три человека — мужчин и женщин, которые сказали все, что было нужно, потом нам аплодировали, просили передать привет ленинградским рабочим, и, так как обеденный перерыв кончился, мы с Тихоновым ушли, довольные своим первым выступлением, унося в кармане в качестве дара солидарности и дружбы по пачке папирос выпуска тифлисской табачной фабрики.
В этот вечер на Зубаловскую пришел в гости один из секретарей Заккрайкома, Гогоберидзе, живший в том же доме, что и Ферберг, на соседнем балконе. Его жена проводила лето в Манглисе, живописной дачной местности, недалеко от Тифлиса, там же, где находилась моя двоюродная сестра Соня (которую дома у нас все называли Сонечкой, в отличие от моей тети, сестры мамы, Софьи Мейлах-Фин). Гогоберидзе, Миша Ферберг и многие сотрудники тифлисских наркоматов были в летнее время на положении соломенных мужей. Питались как попало, а по вечерам развлекались в соседнем духане, играя в шахматы.
Гогоберидзе учился когда-то вместе с Мишей Фербергом и зашел к нему в этот вечер, чтобы поиграть в шахматы. Поболтав немного с нами, они засели за шахматную доску и, как все «марабу», забыли все на свете, кроме своей игры.
Тихонов никогда не занимался шахматами, его занимала только игра сюжета — в стихах и прозе. Так как выяснилось, что мы никуда не пойдем, он с удовольствием разлегся на балконе на своем сеннике и стал записывать все виденное за последние дни. Это была его давняя привычка — записывать по вечерам все виденное и услышанное: из этих одному ему понятных записей он извлекал сокровища своего пера — баллады, сюжетные рассказы, лирические стихотворения, поэмы. Я погрузилась в полное безделье, смотрела на звезды, — самое приятное занятие, — любуясь то звездами небес, то огнями Тифлиса, слушая музыку, доносившуюся с Давидовой горы, где всю ночь играли сазандари[657] и грузины пели и пили вино.
Внезапно дверь комнаты открылась, и в нее ввалился юноша, очень похожий на Мишу Ферберга, с тяжелым рюкзаком за плечами.
— Наконец-то я нашел тебя! — закричал он. — Целый день гоняюсь по Тифлису. Приехал на практику, зарегистрировался на заводе, общежития нет, думал, что придется заночевать на Головинском бульваре!
Это был младший брат Миши — Борис, студент московского института. Оказывается, он писал брату о том, что приедет на практику в Тифлис, но письмо не дошло — очевидно, потому, что братья уже давно не переписывались и потеряли адреса друг друга[658]. Мужчины повскакали со своих мест, разгрузили Бориса от его поклажи, перекидываясь вопросами и ответами, разными восклицаниями, они повели его в душевую, помещавшуюся на балконе со стороны двора: душ был примитивный, но очень удобный, вода лилась на голову прямо из резинового рукава, прикрепленного к крану водопровода. После жаркого дня, а особенно после пяти дней пути, которые занимала дорога из Москвы в Тифлис, такой душ приносил ни с чем не сравнимое наслаждение. Впрочем, мы, живущие уже несколько дней в квартире Миши Ферберга, пользовались душем по нескольку раз в день, всякий раз, как возвращались на нашу базу с пышащих жаром улиц. Фрау Мари уже спала, и мы накормили Бориса всеми остатками нашего обеда и ужина. Он тут же лег спать, повалившись на добавочный сенник, вытащенный на балкон.
Гогоберидзе вскоре ушел, сказав, что едет наутро в Манглис к жене, и предложил мне навестить в компании с ним Соню, мою кузину.
— Как мы поедем?
— Полетим на самолете.
Я никогда еще не летала на самолете и загорелась желанием лететь. Пассажирских самолетов ни в Ленинграде, ни в Москве тогда еще не было, но оказалось, что в Тифлисе уже несколько лет функционирует немецкая фирма «Юнкерс-люфтрайзе» и обслуживает рейсовыми самолетами трассу Тифлис — Манглис. Продолжительность полета была пятнадцать минут. Гогоберидзе обещал постучать в дверь в половине шестого, а я попросила Мишу передать фрау Мари, что я оставляю своего сынишку, Мишу младшего, на ее попечение.
Тихонов молча слушал все наши разговоры и внезапно сказал:
— А я еду завтра в Эривань. Поезд отходит в шесть утра.
— Надолго? — спросил Гогоберидзе.
— Если обернусь, то на два дня.
— За два дня вам никак не обернуться. Вам нужна по меньшей мере неделя. Съездите на Севан, это тоже отнимет день: там на берегу интересное поселение каких-то старообрядцев. Там древний монастырь.
Тихонов полистал старый справочник «Кавказ», которым мы пользовались:
— Здесь ничего не сказано про старообрядцев.
(Этот справочник был выпущен еще в царское время, и Тихонов добыл его перед отъездом из Ленинграда. Потрепанный, с хорошими географическими картами и сведениями о железных дорогах, справочник этот был совершенно недостоверен во всем, что касалось современного состояния Кавказа в 1924 году.)
Тихонов сунул его и фляжку еще военного времени в свой рюкзак, и мы решили, что утром выйдем вместе из гостеприимного дома на Зубаловской. Через несколько минут мы уже спали.
В шесть утра мы с Гогоберидзе были на маленьком аэродроме, специально построенном компанией «Юнкерс». Гогоберидзе сказал, что тифлисцы уже вполне освоились с этим современным способом сообщений. Кондуктор трамвая, в котором мы ехали на аэродром, принял оживленное участие в нашем разговоре и дополнил его песней, по его словам, сочиненной в Тифлисе: «Я на Юнкерсе летала, Чун-чара-чура-ра, Нигде Бога не встречала, Куку! Ха-ха!»
Самолетик был на восемь мест, но мы находились там вдвоем, и мне, в первый раз в жизни совершающей воздушный рейс, было в диковинку увидеть землю, горы и реки наподобие выпуклых карт, залетать за облако, словно тонуть в снежном покрове и снова выбираться к солнцу, которое уже ослепительно освещало и ближние горы, и панораму дальних хребтов.
Через пятнадцать минут мы опустились в Манглисе, и у меня даже не кружилась голова, вследствие чего я с гордостью решила, что отныне буду пользоваться только воздушным транспортом. Впрочем, с этого дня прошло лет двадцать пять, когда мне снова довелось подняться выше облаков.
Кузина была очень удивлена и обрадована моим приездом. Она давно не видела никого из родных и близких. Она в скором времени ждала ребенка[659]. Она показала мне Манглис, горское селение на склоне, круто спускающемся к быстрой речке. Ее мальчик, черноглазый, смуглый, быстрый, был настоящим уроженцем Кавказа. Ему должно было исполниться пять лет. Он целый день носился с местными ребятишками, а мы с Сонечкой, лежа на ковре, который она по местному обычаю вынесла из дома и разостлала под деревьями, вспоминали наше детство. Мы вспомнили о моих приездах в Белосток на праздник Пасхи, когда мы собирались в патриархальном доме дедушки за длинным столом, накрытым белоснежной накрахмаленной скатертью «на сорок восемь персон». На столе красовалась специальная пасхальная посуда, которую держали для этого случая в особом буфете целых одиннадцать с половиной месяцев, — это было особое столовое серебро, ножи, вилки и ложки, а также рюмки и кубки, многие с насечкой, узорами чернью. На отдельном столике стоял массивный серебряный семисвечник с зажженными свечами, перед которым бабушка совершала в пятницу вечером пасхальную молитву. На хрустальном блюде лежала «горечь», натертая редька, под салфеткой у дедушки лежала груда круглых пресных хлебцев, хрустящих и тонких, как папиросная бумага. Дед сидел в кресле, облокотясь на подушки, рядом с ним бабушка, а дальше, во всю длину стола, их дети и внучата. В самом конце стола сидели бедняки-евреи, которых приглашали на пасхальную трапезу, и два еврея-солдата из местного гарнизона. По древнему обычаю, кто-то из молодых должен был задать деду вопросы, читая их по еврейскому молитвеннику: «Почему в этот вечер мы едим опресноки? Почему в этот вечер мы принимаем горечь?» И дед отвечал нараспев на древнееврейском языке: «Потому что горькой была наша жизнь в Египте, в доме рабства. Потому что мы бежали поспешно и тесто не закисло, и тогда женщины спешно приготовили на дорогу пресные лепешки». А в самом конце трапезы, когда все присутствующие уже насладились янтарным бульоном с пасхальными пышными и легкими клецками, и фаршированной рыбой, и компотом из винных ягод и изюма, младший из внуков по традиции должен был незаметно стащить у деда из-под салфетки опреснок, и глава семьи в виде выкупа за него делал ему подарок.
Вот какими воспоминаниями о днях, ушедших навсегда, мы занимались, лежа на ковре у кавказской речки в селении Манглис. Вечером я уже не попала на самолет, и пришлось ехать на последнем автобусе. Я была единственным пассажиром, и шофер автобуса (он же был и кондуктором), молодой, словоохотливый, выпытал у меня, откуда я приехала в Манглис, рассказал, что мечтает попасть в Ленинград. Я дала ему свой ленинградский адрес и просила зайти ко мне в гости. Мы проболтали всю дорогу, расстались друзьями, и он даже, сдав автобус в парке, предложил проводить меня до дому, так как время было позднее и трамвай давно прекратил свою работу.
Я пришла на Зубаловскую в первом часу ночи, когда на балконе все уже спали. Утром в понедельник, когда я встала, никого уже не было дома, кроме фрау Мари.
Мой Миша-маленький забросал меня вопросами относительно моего полета и Манглиса, мы вместе позавтракали и вышли из дома только около одиннадцати часов, собираясь отправиться в серные бани.
На углу Чавчавадзевской и Головинского проспекта стоял красноармейский патруль, который почему-то не пропустил нас. Мы остановились и с любопытством заглядывали в обе стороны проспекта. С нами стояло еще несколько человек, которых тоже задержали, и один из них доверительно сказал мне вполголоса, что сейчас по Головинскому пройдут войска — утром уже шли! — по направлению к дворцу.
Действительно, колонна красноармейцев с винтовками промаршировала мимо нас, направляясь в сторону бывшего дворца наместника, где помещался Совнарком Закавказской Федерации. Улица была пуста, на противоположном тротуаре у здания Оперного театра тоже виднелись часовые. Мы подождали немного, но незаметно было, чтобы патрули ушли, — напротив того, маленький отряд двинулся наверх по нашей улице. Шедший во главе отряда чекист предложил нам вежливо: «Граждане, идите по домам».
Мы вернулись к себе, пытаясь узнать что-нибудь у соседей, но оказалось, что на службу пропускали всех беспрепятственно, а гуляние и околачивание на улице не допускалось.
Правда, нашу фрау Мари, которая отправилась за покупками, пропустили туда и обратно.
Нас снедало любопытство, но телефонов в нашем доме почти не было, кроме квартиры Гогоберидзе. Я отправила в его квартиру фрау Мари, и она узнала от работницы, что его вызвали рано утром в Совнарком и больше от него известий не было. Часа в четыре он сам позвонил по телефону домой и сказал, чтобы его не ждали к обеду.
Я побежала к газетчику на угол, но газеты в тот день не выходили[660]. Оставалось ждать возвращения Миши Ферберга. В пять часов ввалился Борис Ферберг прямо с завода и сообщил, что утром в городе было выступление меньшевиков, попытка захватить власть, которая провалилась[661]. Подробностей он не знал.
Мы ждали прихода Миши, не дождались и пообедали без него. К вечеру Борис пошел во дворец, где работал Миша, чтобы узнать, что произошло. Его не пропустили. Дворец был окружен красноармейцами, и когда Борис пытался заявить, что идет к брату, который служит в комиссариате финансов, ему ответили, что служебные часы закончены, а без пропуска в здание входить нельзя. Он придумал, что хочет повидать секретаря Заккрайкома Гогоберидзе, и пробился к коменданту дворца за пропуском. Ему ответили, что Заккрайком заседает и Гогоберидзе вызвать нельзя. Борис вернулся растерянный и сказал:
— Что-то случилось таинственное и нехорошее.
Фрау Мари, которую мы спустя некоторое время снова направили на квартиру Гогоберидзе, сообщила, что он снова звонил по телефону и сообщил: «Остаюсь на всю ночь дежурить. Не ждите».
В этот вечер никто не приходил к нам и мы ни к кому не ходили. Мы волновались. Тяжелая тревога, отсутствие газет местных и центральных, неизвестность, непонятное исчезновение Миши Ферберга — все это держало нервы в напряжении; и звезды в небе, и огни Тифлиса, и ночная прохлада на балконе были уже не те, на всем лежала тень тревоги и предчувствие нежданно разразившейся беды.
Миша не ночевал дома, Гогоберидзе тоже провел ночь на службе. Утром я решила отправиться в редакцию газеты «Заря Востока» и узнать, что произошло. Караул у входа в редакцию не хотел было меня пропустить, но я пустила в ход все свои ленинградские удостоверения, и они в конце концов подействовали. В пустой комнате редакции сидел секретарь и хмуро правил какие-то корректуры. Он встретил меня сурово, на мой вопрос о том, могу ли я повидать Павленко, хмуро ответил, что тот в районе, сказав, что газета выйдет с опозданием, но сегодня будет обязательно. Я поняла, что расспрашивать здесь не о чем, и прошла в комнату литературной редакции, где нашла нашего ростовского поэта Михаила Юрина. Строго и нехотя он сказал мне, что в городе было выступление меньшевиков, подробностей он сообщить не может.
— О Табидзе и Яшвили ничего не знаю. Вряд ли они сейчас дома.
— Арестованы?
— Ничего не могу сказать.
Я вернулась домой с ощущением усиливающейся тревоги и гнета. Фрау Мари сообщила мне, что ночью шли аресты по всему Тифлису. Оказывается, чекисты были в соседнем доме, но в наш дом не приходили. Это обстоятельство немного успокоило меня, и я подумала, что всех сотрудников Заккрайкома перевели на казарменное положение. Когда Борис вернулся с завода, он подтвердил, что в городе ночью шли обыски и аресты. В принесенном номере «Зари Востока» не было ничего такого, что могло рассеять нашу тревогу. Вообще, о событиях в Тифлисе не было в газете ни слова[662].
Миша не ночевал дома и в эту ночь и на третью тоже не вернулся домой. Гогоберидзе пришел на четвертый день и сразу лег спать. К вечеру четвертого дня я разбудила его, но и он ничего не знал о Мише Ферберге. Он обещал навести справку в Наркомфине на следующий день.
По возвращении с работы он через фрау Мари попросил меня зайти к нему. Вид у него был мрачный и растерянный, когда он объявил мне и Борису, который, конечно, тоже пошел со мной, что Миша арестован. Я была убеждена, что произошло недоразумение — как могли в чем-то заподозрить и арестовать человека, который всю жизнь боролся и воевал за советскую власть? Гогоберидзе выслушал меня, не заражаясь моей уверенностью, и ответил уклончиво: «Если это недоразумение, то оно выяснится вскоре или немного позже[663]. Ко мне лучше пока не ходите. Если что-нибудь будет нужно, передайте через фрау Мари».
На другой день с утра приехал Тихонов, полный впечатлений, с набитой записями клеенчатой тетрадкой. Армения произвела на него сильное впечатление — и Арарат, и Алагез, и Севан, куда он ездил и по которому плавал на лодке, добираясь до острова, где помещался прославленный севанский монастырь[664].
— В будущем году там будет дом отдыха для писателей, — непременно надо туда поехать! И вообще посмотреть эту страну как следует!
Он был так увлечен поездкой, что даже ничего не слышал о тифлисских событиях. Узнав, что Павленко в районе, он сказал:
— Завтра пойдем к Чиковани, надо все-таки знакомиться с грузинской поэзией и поэтами.
На другой день вечером мы были на отдаленной улочке в уютной квартире у Чиковани, познакомились с его красивой женой. Пришли два молодых грузинских пролетарских поэта, Машашвили[665] и Лордкипанидзе. Николай Семенович рассказывал им о ЛАППе: хоть мы и были далеки от этой организации, но в качестве посланцев Ленинграда были вынуждены представительствовать от него, — так же как мы делали это на тифлисской табачной фабрике имени Коминтерна.
Договорились, что Чиковани и его подшефные поэты пришлют нам свои стихи с русскими подстрочниками, чтобы мы могли напечатать их в «Ленинградской правде».
— Вам необходимо посмотреть Кавказ, — сказал Чиковани, — Кахетию, горы…
Тихонов признался, что очень хотел бы проехать по Военно-Грузинской или Военно-Осетинской дороге, но не знает, с какого конца за это приняться.
— Вот вернется Павленко из района, — пообещал Чиковани, — он вам все устроит!
Мы попытались расспросить, что же произошло в Тифлисе, но товарищи поэты уклонились от подробного рассказа, а отделались общими словами и обещанием, что Павленко все расскажет. Мамашвили, наименее дипломатичный из всех троих, сказал:
— Английские капиталисты и наши дураки-меньшевики!
А Лордкипанидзе хихикнул:
— Голубые роги![666]
Дома на Зубаловской меня ждало письмо из Ленинграда. Отдел здравоохранения Первого городского района, да и табачная фабрика, где я взяла отпуск за свой счет на лето, чтобы отвезти сына к морю, теперь настоятельно требовали моего возвращения[667]. Надо было ехать. Но как бросить Соню с одним ребенком и в ожидании второго, — на даче, в Манглисе? Борис сказал, что даже не знает ее в лицо, а Тихонов посоветовал: «Придется тебе, Лиза, съездить за ней. Поезжай завтра же, не откладывая. Если вернешься засветло, можем еще встретиться с Павленко. Я выясню, приехал ли он. А Борис пускай добудет для тебя билет в Ленинград». Я вспомнила, что шофер автобуса, привозивший меня в Тифлис, сказал мне на прощание:
— Первый и последний рейс еду без кондуктора, — пассажиров нет!
Я поняла, что мне надо застать его до начала первого рейса, чтобы договориться. В пять утра я была на станции отправления автобуса на Манглис.
Шофер, по-видимому, обрадовался при виде меня. Я уселась неподалеку от него, на ближнем месте, и мы покатили. Пассажиров в автобусе, кроме меня, действительно не было. Дорога была длинная, продолжалась на этот раз три часа, ни я, ни шофер не торопились, и мы поговорили с Вано дружески. Я рассказала ему, что мне надо привезти из Манглиса домой в Тифлис беременную сестру и что я прошу его помочь мне. Он обещал.
Совсем молодой, лет двадцати двух, он оживленно болтал о себе, рассказывал, что родом из-под Грозного, не захотел идти работать на нефтепромыслы, как отец и старшие братья, увлекся автомобилем и вот работает на трассе Тифлис — Манглис. Но он хочет учиться, поступить в университет, спрашивал, примут ли его. Я обещала узнать, и он дал мне свой адрес. Вечером, попозже он обещал заехать за нами.
Соня очень взволновалась, узнав об аресте Миши, и сразу стала собираться. Укладывая свои пожитки, она задавала мне тысячу вопросов, называя товарищей мужа и спрашивая, обращались ли мы к такому-то или такому-то?
— Надо было идти к Вышинскому, — вспомнила она. — Миша учился в школе с обоими братьями. В юности они работали вместе, состояли в одной и той же организации[668].
Для меня это было ново, — я ничего не знала о прежней работе Миши. Мне было известно о нем лишь то, что он настоящий советский человек и ни в какие интриги не может быть замешан. Пусть Соня и ее друзья сами вызволяют его из неприятностей, — ведь его арест несомненно только досадная случайность. Но Сонечке я этого, разумеется, не сказала.
Соня очень волновалась, приедет ли за нами машина: последние три дня у Манглиса не было сообщения с городом, ни почта, ни автобус не действовали. Даже жена Гогоберидзе, которая жила в соседнем доме, не имела от мужа никаких вестей.
В условленное время Вано «подал» свой автобус и помог нам втащить в него все нехитрые, но увесистые пожитки. На обратном пути никаких приключений не было. Добравшись до конечной станции, Вано поговорил с дежурным и отвез нас на Зубаловскую, где мы застали Тихонова и Бориса. Билет для меня в Ленинград уже был куплен, через день мне предстояло уехать. Миши Ферберга дома еще не было. Отпустили его только через неделю в числе многих других.
Следующий вечер мы с Тихоновым провели у Павленко, где застали несколько грузинских пролетарских писателей. Павленко рассказал нам, что меньшевики пытались поднять восстание в Тифлисе и окрестностях, но получился у них «путч», нечто невесомое и быстро ликвидированное благодаря своевременным действиям чекистов и войск, вовремя принявших меры. Разумеется, пришлось арестовать ряд невинных людей, так как разбираться было некогда. В центральной прессе о «путче» не было ничего, да и в местной о нем молчали. Павленко сказал, что нити заговора вели к иностранным фирмам, — тогда по стране довольно широко была разветвлена сеть концессий.
Военно-Грузинская дорога, по словам Павленко, сейчас временно закрыта, но он обещал найти для Тихонова такого попутчика, с которым он сумеет добраться до Владикавказа. И действительно, как я узнала впоследствии, Николай Семенович тогда впервые проехал по Военно-Грузинской дороге в обществе прокурора и вместе с ним добрался до Душета. Для прокурора и его спутника дорога не была закрыта.
Перед отъездом Тихонова из Тифлиса в честь приезда ленинградцев был устроен литературный вечер, — выступали Яшвили, и Табидзе, и Чиковани, а из ленинградцев только Тихонов. Я уже была на пути в Ленинград.
Приложение 1 Автобиографии Елизаветы Полонской
[Автобиография 1921 г.][669]
Отец мой был инженер. Я родилась в Варшаве, откуда меня увезли совсем маленькой, так как отец мой часто менял службы и не любил засиживаться на одном месте. Я училась в русифицированной гимназии в Лодзи, затем перевелась в Петербург в гимназию Хитрово. Училась хорошо по предметам и плохо по поведению. С 13 лет стала интересоваться «политикой». В Питере, еще будучи в гимназии, вступила в члены РСДРП фракции большевиков. Окончив гимназию и обнаружив слежку, уехала во избежание ареста в Париж. Здесь поступила на медицинский факультет и вскоре познакомилась с новыми кафедрами. Эмигрантщина оттолкнула меня от партии. С началом войны я работала на французском фронте до апреля 1915 г., когда вернулась в Россию. Отец мой умер. Семья осталась без каких-либо средств. Я держала государственные экзамены и уехала на Западный фронт в эпидемический отряд Земсоюза. Была в Галиции, Буковине, работала по определению оспы, холеры, с ранеными, с детьми. С [19]17 года живу снова в Питере. Служу по специальности. Пишу с [19]14 года, хотя сочиняю стихи с детства. Первую книжку издала в 1919 [г.][670], потом в 1921 [г.].
[Автобиография 1924 г.][671]
Родилась в Варшаве, училась в Петербурге, в гимназии Хитрово, что на Первой Роте. С 1908 по 1915 год жила за границей, большей частью в Париже. В качестве врача была на войне, сначала во Франции, в городе Нанси, во время осады; затем с 1915 по 1917 [г.] в России, в Галиции и Буковине. С тех пор снова в Питере, где все время работаю по специальности. Стихи люблю с детства. По-настоящему стала писать с 1919 года. Издала 2 книжки стихов: «Знаменья», изд. «Эрато», 1921; «Под каменным дождем», изд. «Полярная звезда», 1924. Печатаюсь с 1919 года, в различных журналах и альманахах[672]. Готовлю к печати третью книжку стихов[673]. Напечатала несколько сказок в стихах: «Зайчата», «Гости», «Про пчел и про Мишку медведя»[674].
В ранней юности была социал-демократкой, большевичкой. Сейчас в партии не состою, хотя и разделяю платформу РКП целиком.
Из литературных группировок принадлежу к обществу «Серапионовых братьев». Это группировка «по дружбе». По крови — еврейка, чистокровная, «без помесей».
Елизавета Полонская
[Письмо П.Н. Медведеву][675]
Уважаемый Павел Николаевич,
Вы просите у меня автобиографии. Вы принадлежите к литературным критикам и не знаете, как это трудно — писать о себе. Столько вещей хочется скрыть, потому что они неприятны тебе, столько вещей скрыть необходимо, потому что они были бы приятны другим; в конце концов, глядишь, фактов никаких и не останется. Пожалуй, лучше не писать автобиографию! Но отказаться — еще опаснее. Вот, два года тому назад, на приглашение одного из журналов я ответила, что писать автобиографию не умею[676]. И что же! На основании трех шутливых строчек очень серьезный критик презрительно попрекнул меня тем, что я «не умею хлопотать о пайке и вообще участвовать в стройке нового советского быта». Это глубоко меня оскорбило.
Уважаемый Павел Николаевич, Вы поступили в корне неправильно. Вам совершенно не следовало предоставлять нам писать кто о чем хочет. Надо было составить разумную анкету на 44 пункта, включив в нее все, что может интересовать, во-первых, — серьезного критика, во-вторых, — критика несерьезного, в-третьих, — добрых знакомых и, в-четвертых, — обывателя; затем размножить эту анкету на гектографе, раздать ее подсудимым с обязательством ответить на все пункты и, наконец, опубликовать все анкеты, приложив в ним соответствующие автографы, фотографические карточки и дактилоскопические снимки с большого и указательного пальца обеих руте. Успех книги был бы обеспечен!
Но, уважаемый Павел Николаевич, Вы этого не сделали, и вот мне приходится сочинять автобиографию, а Вам жестоко каяться в своей ошибке, Разрешите мне, однако, несколько исправить Вашу оплошность и путем наводящих ответов облегчить истолкование моей автобиографии в связи со всем уже написанным мною, а также и с имеющим быть написанным во все будущие времена.
Так, во-первых, я должна объявить мое еврейское происхождение.
Семья моя еврейская и без примеси всякой инородной крови. Архивов семейных у нас не сохранилось, но, по рассказам, предки моего отца пришли в Россию из Испании. Они торговали лошадьми, то есть были лошадиными барышниками, и одна ветвь нашего рода, кажется, и посейчас занимается этим ремеслом в маленьком литовском местечке.
Со стороны моей матери — это были ученые, раввины и цадики, талмудисты и толкователи Священного писания. Дед мой, обучив шестерых своих дочерей еврейской грамоте, как это полагается по закону, запретил им учиться русскому языку и «русским наукам». Для него это был грех. Но девочки учились тайно арифметике и русской грамматике, а затем и русской литературе. По ночам, когда старики уже спали в просторной и низкой «бабушкиной спальне», за зелеными ставнями с тяжелыми болтами на мирной, поросшей травой зеленой улице, у дочерей в мезонине тайно собиралась молодежь. Сюда являлись приезжавшие из Москвы и Петербурга студенты. Здесь читали Чернышевского и Писарева, спорили о правах женщин и о религиозных предрассудках. Это были восьмидесятые годы. Здесь моя мать познакомилась с моим отцом, тогда студентом Рижского Политехникума. Вскоре мать моя, против воли деда, бежала в Петербург и поступила на курсы, на математическое отделение. С нею поехала и ее сестра, четырнадцатилетняя девочка, которую ей удалось определить в гимназию Оболенской. Дед мой проклял обеих дочерей и объявил, что не даст им ни копейки денег. Они бедствовали ужасно, но не уступили. К тому же у них, как у евреек, не было «правожительства», то есть они не имели возможности нигде прописаться и должны были ходить по ночевкам.
Простите, Павел Николаевич, что я пишу не о себе, а о маме и о тетке. Но мне нравится эта романтическая борьба за русскую книгу, и я вспоминаю об этом времени, которое знаю только по маминым рассказам так, как будто бы сама пережила его.
Мне было гораздо легче. Еще до рождения родители определили меня на медицинский факультет. Они не дали мне никакого религиозного воспитания. В доме у нас говорили только по-русски. Четырех лет я декламировала Некрасова, а семи — Надсона. К сожалению, я очень мало знаю об еврействе.
Но я люблю вспоминать деда, его серьезное важное лицо, шелковую блестящую ермолку, его длинную белую бороду, от которой пахло замечательным табаком с медом (он нюхал табак), толстые черные книги с застежками, столовую в просторном доме на Зеленой улице, куда вся семья (дети, внуки, правнуки) съезжалась на пасхальные праздники. Помню праздничный белый длинный стол, деда, восседающего на горе подушек во главе стола и читающего нараспев пасхальное сказание. На другом конце стола, предмет любопытства и восторга всех внуков, — два настоящих солдата. Бабушка объяснила нам, что у этих солдат-евреев нет своего дома и что поэтому каждый добрый еврей считает своим долгом приглашать их к обеду и к ужину по праздникам. Помню себя в то время: маленькую, стриженую, необщительную и ревнивую. Помню, как я ненавидела двух немецких кузин. Кроме того, я была ужасная лакомка, но больше, чем сладкое, я любила книги.
Уважаемый Павел Николаевич, я чувствую, что сбиваюсь с плана. Я еще не успела вскрыть свою мелкобуржуазную и интеллигентскую сущность. Я успела только объявить, что чувствую себя еврейкой.
Отец мой был инженер. После женитьбы он странствовал по разным городам в поисках заработка. Я родилась в Варшаве, но совершенно не помню этого города, так как меня увезли оттуда, когда мне исполнилось два года. Я родилась в 189… году. Разрешите мне, Павел Николаевич, не называть последней цифры. Я трусиха и боюсь показаться старой. Эта боязнь началась у меня с двадцати лет и будет продолжаться до пятидесяти. С тринадцати лет я прибавляла себе года и до восемнадцати. Я не думаю, Павел Николаевич, что это очень оригинально, но я органически не могу поступить иначе.
Итак, в детстве меня часто перевозили из города в город. Как инженер, отец мой получил бы легко казенную службу. Но этому мешали два обстоятельства: он был еврей и он не умел уживаться с начальством. Кроме того, его всегда тянуло на новые места. Каждая новая работа увлекала его. Помню, как я гордилась в детстве тем, что он выстроил конку в одном из городов, где мы жили. Так, я думаю, должна гордиться дочь главного инженера Волховстроя[677], если она у него имеется. В то время кроме книги моим главным увлечением были постройки. С моими приятелями мальчишками (девочек я недолюбливала) мы постоянно строили шалаши и рыли пещеры. Зимой мы жили в шатрах под опрокинутыми стульями. К девяти годам я прочла Пушкина, Некрасова, Гоголя, Тургенева и Достоевского. Первое стихотворение я сочинила лет восьми. Оно было написано на французском языке, и в нем требовалось, чтобы немцы возвратили французам Эльзас и Лотарингию[678]. Вдохновительницей этого стихотворения была мадемуазель Нико. Мадемуазель Нико, моя воспитательница, сама сочиняла стихи и переписывала их в зеленую бархатную тетрадь, которую прятала на дно сундука. В те дни, когда я вела себя примерно, она читала мне отрывки из своей поэмы, что-то о Христе и о крошках хлеба, падающих с его стола, а также о псах. Кроме того, она рассказывала страшные истории о лунатиках, от которых у меня волосы становились дыбом. Вместе с нею мы плакали над «Отверженными» Виктора Гюго. С того времени у меня осталась некоторая слезливость. Восьми лет я поступила в гимназию. Мы жили тогда в Лодзи. Это настоящий фабричный город. Фабрики в нем расположены не на окраинах, а разбросаны по всем улицам, через каждые три дома попадаются их красные большие корпуса с высокими трубами. Угольная пыль летает по городу. В городе нет ни одного сада. Нигде я не видела такой нищеты, разве только в Галиции в 1916 году, в разоренных войсками местечках.
Гимназию я возненавидела сразу. Здесь были платья, волосы и мысли в обтяжку. Кроме того, нужно было иметь приветливый и скромный вид. Классная дама, по прозванию «курица», называла меня жидовкой и тихоней. Начальницей была Анна Павловна Эрдман, сестра министра Боголепова. Это была достойная особа. После уроков она прогуливалась по главной улице и следила, чтобы наши девочки не гуляли с гимназистами. Провинившихся она подзывала к себе и распекала публично. «Курица» не отставала от нее. «Зачем лезете в гимназию! — кричала она на каждую бедную ученицу, запоздавшую со взносом платы за ученье. — Денег нет, так надо полы мыть или на рынке селедками торговать, а не учиться». Я плакала, приходя домой. Мама меня утешала и читала мне вслух «Русских женщин». Стихов я в гимназии не писала. Была первой ученицей и ненавидела рукоделие, рисование, чистописание, пение и танцы. К счастью, на рукоделии я читала вслух, а рисование за меня исполнял отец. Он рисовал отлично, и у меня был высший балл до того самого дня, когда меня заставили рисовать в классе перед каким-то приезжим попечителем и убедились в том, что я не умею провести прямой линии. Из предметов мне больше всего нравился Закон Божий, а в Законе Божьем — пышные слова. Помню, с каким удовольствием я отвечала урок о том, что «полководец сей не ходил по путям истины, а предавался деяниям постыдным, вследствие чего господь отвернул от него лицо свое и жестоко его покарал». И до сих пор изо всех книг я предпочитаю Библию. Когда мне исполнилось тринадцать лет, мама пробовала приучить меня к Белинскому, но я его возненавидела. В тринадцать лет я впервые стала думать. Ощущение мысли у меня было почти физическое, и я его никогда не забуду. Твердо помню первое собрание гимназического революционного кружка у меня на квартире. Это тоже было в тринадцать лет. Мама покровительствовала нам тайком от отца. Помню первую «революционерку», с которой я встретилась. Подруга моя жила у своих родственников, в бедной семье. У них была служанка, Сарра, бундовка. Она была чахоточная и походила на библейскую пророчицу. Кашель мешал ей говорить. Казалось, слова выходят у нее из горла с огнем и кровью. Я не понимала по-еврейски ни одного слова, но помню как сейчас ее гортанный хрипловатый голос и певучую скороговорку, против которой нельзя было устоять. В ее каморке по вечерам собирались рабочие, и нам, мне и моей подруге, она позволяла присутствовать. Она считалась лучшим оратором из работниц. Ее убили.
Здесь я пропускаю, Павел Николаевич, очень много интересного; я чувствую, что разболталась и говорю не по существу анкеты. А ведь я еще не рассказала, как нашла на чердаке дедушкиного дома (это был папин отец) настоящий клад: целые залежи романов Ксавье де Монтепена и Понсон дю Террайля и как я проблаженствовала целое лето на положении мыши, поселившейся в круге сыра. Стихов я еще не писала. Презирала Пушкина и Лермонтова и выше всего на свете превозносила Надсона. Я повезла его с собою в Берлин и пропагандировала среди немцев. Я пыталась убедить в его отличных качествах моего двоюродного брата, Артура. Но Артур только что сделался доктором философии Гейдельбергского университета и предпочитал Гете. Мы вместе читали «Фауста», и, к стыду моему, должна признаться, что не уступала, отстаивала Надсона. В то же время я вошла в кружок, где изучали «Капитал» Маркса.
В Берлине мы с мамой прожили около года и оттуда уехали в Петербург, где я снова поступила в гимназию.
Здесь следует рассказ о том, как в 1907 году я сделалась социал-демократкой и большевичкой.
Уважаемый Павел Николаевич, я чувствую, что подхожу к самому трудному месту моей автобиографии.
Прежде всего я хочу сказать, что это были лучшие годы в моей жизни. Никогда я не сознавала себя столь уверенной, столь легкой, столь счастливой. Я знала причины, цель и смысл жизни. Когда я сбежала с последнего урока в гимназии, чтобы поспеть на явку в Технологический институт, или когда под беспокойно-укоризненным взглядом отца ежедневно выскальзывала из дому, а затем с рассеянным видом направлялась к стоянке паровика у крайней арки на Второй Рождественской, кто в мире, кроме городового, могли бы меня остановить? Дорогие мои бывшие друзья из-за Невской — Григорий и Маруся, Филипп и Владимир, милый Петр Николаевич и Доля[679], с каким волнением и с какой гордостью следила я за вашими именами в последние годы. Так в легенде о блудном сыне блудный сын стоит целый день у входа в отцовский дом, не смея войти. Но и уйти от дома он не может; он чувствует, что именно здесь, а не в другом месте его дом. Впрочем, этот блудный сын был несомненно мелкобуржуазного и интеллигентского происхождения, иначе он не стал бы колебаться.
Уважаемый Павел Николаевич, и в те годы я еще не писала стихов, хотя усердно перевозила «Правду» из Куоккалы за Невскую заставу. Мне везло, за два года я была арестована только один день, да и то по недоразумению. Наконец, знакомый околоточный предупредил моего отца, что за мною и нашей квартирой следят, и меня поспешно отправили за границу, в Париж. Наконец-то я поступила на медицинский факультет. Медицина меня мало интересовала. Я с жаром посещала эмигрантские собрания и бегала по Парижу. Париж я полюбила навсегда. Эмигрантщина оттолкнула меня от партии.
В маленьком кафе у Бельфорского Льва за круглыми мраморными столиками собиралась Парижская группа большевиков. Люди здесь жили одним: Россией — Революцией. Плохо одетые, часто голодные, вызывающие насмешливый взгляд довольных жизнью французских буржуа и гарсонов, они часами вели теоретически-программные споры. Оторванные от России, в Париже они жили как на необитаемом острове. Разве потерпевшие кораблекрушение станут учиться языку обезьян! Они не говорили по-французски. За восемь су в день они таскали тележки, мыли пивные бутылки на пивном заводе, мыли полы, если нельзя было устроиться корреспондентом в русскую провинциальную газету, кое-кто получал скудные пособия из дому. Кое-кто — счастливцы — учились. Остальные бегали по вечерам в русскую библиотеку и зачитывали до дыр русские газеты. С-ров[680] презирали, меньшевиков разоблачали, соблюдали чистоту фракции и, сидя у подножия Бельфорского Льва, требовали бойкота III Думы.
Они были прекрасны. В них были уверенность и дисциплина — те качества, которым дано перестроить мир. Они казались слепыми и глухими. Это был обман зрения и слуха. Не они были слепыми и глухими.
Помню Ленина на собраниях группы. Он приходил редко, сидел в углу, играл в шахматы и, глядя исподлобья, слушал ораторов, не прерывая игры. Помню его что-то спокойно отвечающим Эренбургу, тогда тоже члену партии.
С Эренбургом вместе мы издавали два юмористических русских журнала «Тихое семейство» и «Бывшие люди»[681].
Многоуважаемый Павел Николаевич, наконец-то я начала писать стихи. Это были стихи юмористические. Но так продолжалось недолго.
В большевистской группе был эмигрант, профессиональный работник откуда-то с Волги, бывший актер Виталий. Он недурно декламировал (для актера), был замечательным рассказчиком и имел ум иронический. От него я в первый раз услышала о существовании новой поэзии — он читал Бальмонта «Чайку»[682] и «Лебедя» — «Это плачет лебедь умирающий»[683]. Это было для меня откровением поэзии. Часами мы шатались по набережным Сены — он, Эренбург и я — и вслух читали стихи. Это был запой, стихотворное сумасшествие, шаманство. За Бальмонтом последовали Брюсов и Блок.
Виталий откуда-то доставал все новые книги стихов и наконец открыл нам тайну: он сам был поэтом. Мы с благоговением рассматривали аккуратные черновые тетради, где мелким бисерным почерком были записаны его стихи. Он любил читать, а мы никогда не уставали слушать. По утрам приходя к нему, мы узнавали, что он не ложился. Постель была не смята, а в аккуратной тетради — новые свежие стихотворения, помеченные датой этой ночи. Целыми днями мы спорили с ним относительно строки, эпитета, названия. Иногда он соглашался и переделывал. Участие в работе захватывало и нас[684]. Слух о поэтическом даре Виталия прошел по русской колонии. Пришла слава, но денег не было. Материальные его дела шли все хуже и хуже. Он обносился и изголодался вконец, хотя скрывал это и продолжал иронически улыбаться. И вдруг, в одно утро, его нашли повесившимся на дверях комнаты. Тогда выяснилось, что все было ложью: рассказы о похождениях и стихи — этот человек за всю жизнь не написал ни одной строчки. Он переписывал в свои тетради чужие стихи. Но он был действительно поэт.
В 1912 и 1913 году в Париже я написала десятка два стихотворений под фамилией Бертрам. Но я не считаю их своими. Это был сплав, довольно малоценный. Они в малой мере принадлежат мне. Читала их в тогдашней [Академии?]. Они были напечатаны в «Вечерах».
Война застала меня в Париже. Я окончила к тому времени медицинский факультет и поехала врачом-добровольцем на фронт, в милую моему детству Лотарингию. Я пробыла несколько месяцев в осажденном Нанси, затем вернулась в Париж. В августе 1915 [года] я уже была в Галиции в отряде Земского союза. Работала на черной оспе и тифах. Отряд мой следовал за 2-м Кавказским корпусом. Помню веселую елку в оспяном бараке. Плошки на елке были наполнены касторкой, так как масла, и керосина, и света не было. Детины в белых или с черным [нрзб] танцуют вокруг елки… [нрзб] Канонада. Помню переход через Днестр по понтонному мосту. Война для нас была [нрзб]… Стихов я не могла писать, пока не вернулась в Петербург. Это был май 1917 года.
В ноябре 1916 [года] родился мой сын. Я пишу об этом, потому что считаю, что женщина может ощутить себя свободной, только имея ребенка. А чтоб писать, нужно почувствовать свободу свою.
Полагаю, что автобиографию можно на этом окончить. Далее следует наша биография, биография всех начавших писать в Петербурге, ныне Ленинбурге, после Октября и, так или иначе, исходя из Октября.
Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые[685].С той холодной октябрьской ночи, когда я подходила к решетке Смольного, я не перестаю чувствовать пафос этих минут…
[Автобиография 1932 г.][686]
Полонская Елизавета Григорьевна.
Родилась в семье инженера в Варшаве, в Царстве Польском 14 (27) июня 1890 года. Училась в Лодзинской гимназии, а затем в гимназии Хитрово в Санкт-Петербурге. Принимала участие в революционных выступлениях школьников в Польше, а по приезде в Петербург вступила в гимназическую группу содействия РСДРП. В 1907 году вошла в Рос[сийскую] соц[иал]-дем[ократическую] раб[очую] парт[ию] (фракция большевиков) и работала за Невской заставой в качестве подрайонного, а затем районного секретаря. В конце 1908 года уехала в Париж, где вошла в Парижскую группу большевиков. Училась в парижской медицинской школе. С начала войны поехала добровольцем-интерном на франко-германский фронт, находилась в городе Нанси во время осады его немцами. В 1915 [году] вернулась в Россию, держала государственные экзамены при Юрьевском университете и поступила в Земский Союз врачом-эпидемиологом. Работала все время войны на Ю[го]-3[ападном] фронте, в Тарнополе, Коломые и т. д. С 1917 года в Петрограде. С 1918 года работала по организации советского здравоохранения, а затем фабричным врачом в ряде ленинградских фабрик.
В партии не состою.
Начала печататься в 1914 году в Париже — сборник «Вечера» под псевдонимом Елизавета Бертрам.
После большого перерыва вновь стала писать в 1920 году. В 1921 году вышла первая книжка стихов «Знаменья». Работала в организованной М.Горьким литературной студии при издательстве «Всемирная литература». В этом же году вошла в группу петроградской литературной молодежи, которая стала называть себя «Серапионовы братья». В 1932 году (февраль) вступила в ЛАПП[687].
Пишу стихи, занимаюсь стихотворным переводом, работаю в жанре очерка и небольшого рассказа.
Приложение 2 «Мемуарные» стихи Елизаветы Полонской
Моей матери[688]
Мы тебя схоронили У самой железной дороги, Там, где ночью и днем По болоту бегут поезда, Чтобы, в город въезжая, Чтоб, его покидая, Мы с тобою встречались Всегда. Ничего, что тебе подыскали Мы шумную дачу, Где ни склепов старинных, Ни ангелов с книгами — Нет. Ты была городская, Не любила надрывного плача, Ты любила дорогу, Объездила в юности Свет. Дочь безверного века, Ты трезво глядела на веши, Но понятие чести Ценила превыше Всего. Так ли я поступаю? Суди меня, мама, порезче, Я так верю тебе — Не осталось у нас Никого. Ты молчишь. Твое тело Истлело В болотной могиле. Где рука твоя, мама? Я жду поворота в судьбе. Мы у самой дороги Тебя схоронили, Но дороги всей жизни — Приводят к тебе.1946
«Привезли на кладбище. Ушли…»
Привезли на кладбище. Ушли. Над тобой тяжелый груз земли. Мы домой вернулись. А тебя уж нет. Пусто. Кто нас встретит? Черен белый свет. Щеточка, которой ты, бывало, Чистила перед уходом шляпу… Свежей болью сердце пронизало… Это горе шевельнуло лапу. Мы тебя оставили одну. Ты боялась, ты меня просила, Так просила: «Если я засну, Посиди со мной». Я изменила. Мамочка, ты помнишь, ты ко мне Приезжала в города чужие, И внезапно, словно в добром сне, Пахло домом, родиной, Россией. А потом состарилась и ты, Стала ясной беленькой старушкой. Ты хранила для меня мечты Юности и зрелых лет игрушки. Корку хлеба, странствия, нужду Ты делила с нами до победы. Ты ушла. Но я к тебе приду. Подожди немного. Я приеду.6 апреля 1946
Лодзь[689]
О, как я помню этот город, Хоть он и был тогда чужим… И голых окон длинный морок, И суету, и вечный дым. Не русский снежный, лютый, лютый — Ветрами дышащий февраль, А почек розовую смуту И неба голубую даль. Весной на шиферные крыши Спадают крупные дожди… И девочки кричат, ты слышишь, — — Прчекай на мне! — Подожди! Костел и кирха близ участка. Собор на площади большой, Где молится сам пристав частный, Оплот законности чужой. И узость улочек кирпичных, Где меж восстаньями не спят, — Убогое твое жилище, Текстильный пролетариат! И фабрик дымные объятья Меня встречали на пути, Где даже летом в белом платье Нельзя по улице пройти. И как шипение вулкана, Пред изверженьем, может быть, — Язык, где, как это ни странно, Запомнить — значит позабыть!Другу
Артуру Закгейму
Мы все получили от века в наследство Арийское слово, иудейское детство[690], Картины и статуи, книги и песни И золото мудрости тысячелетней. И странствия… Шельда[691], полна и светла, К широкому морю нас утром несла, В богатую осень богатого века… В ту осень с тобой мы расстались навеки. Нас жизнь разлучила — какая-то малость, Война, или как это там называлось. Все думали — временно, все поправимо, — А дни проходили, одетые в дымы, Одетые смертью и громом летучим, Одетые в сеть ограждений колючих… И взрыта фугасами, окопами вскопана, Земля между нами раскрылась как пропасть И, вздыблена, словно пустыня песками, — Барханами трупов легла между нами. И мы на различных остались дорогах. Мы были так стары, мы знали так много — И все оказалось смешно и нелепо — Мы были так юны, мы были так слепы. И книги… и мудрость… Все было обманом. Не золотом, а пятаком оловянным! Ты видел Европы кровавый закат, И смерть твои веки закрыла, На Майне, во Франкфурте старом, лежать Тебе в одинокой могиле. Я даже не слышала твоего «прости», Когда ты задумал из жизни уйти. Я даже не знала, неосторожный, Что все навсегда уже невозможно! Мне трудно поверить, что это навек, Что день не настанет, когда Особенно синей покажется мне У набережной невской вода, И в ветре балтийском, взмывающем флаг, Пристанет большой теплоход, И ты по мосткам торопливо сойдешь, Как школьник, пальто наотлет… И вместе походкой пойдем молодой. Как в первую нашу весну, И я покажу тебе, дорогой, Мой дом и мою страну.1934
Моей наставнице[692]
Раисе Григорьевне Лемберг
Ты справедливая, и ты не терпишь зла, Но все на свете ты понять способна: Ты пылкость юности чудесно пронесла Сквозь натиск лет, сквозь мир звероподобный. Когда, случается, я тяжело грущу От пошлости, от лжи и лицемерий, Я прихожу к тебе и говорю: «Хочу Оставить все! я более не верю!» И ты мне руку на плечо кладешь, Приказываешь мне: «Ступай, начни сначала». Я соглашаюсь, думаю: «Ну, что ж! За нами правда. То ль еще бывало!»1938
[Стихи, обращенные к Илье Эренбургу]
1. «Мы научаемся любить…»[693]
Мы научаемся любить Мучительно и неумело. Так и слепые, может быть, Чужое осязают тело. Так просто кажется сперва Губами жарких губ коснуться, Но легкой прихоти слова Внезапной тяжестью сорвутся, И будет первый из людей В ожившей глине создан снова, И задрожит в руке твоей Первоначальной жизнью слово. И для тебя настанет срок Веселой, горестной науки, — Неповторяемый урок Любви, и боли, и разлуки.27 декабря 1920
2. Jardin des Plantes[694]
И.Э.
Не в сказках Андерсена мы, — Любовь двух сахарных коврижек, — Нет, это было в дни зимы В далеком, дорогом Париже. Когда ты будешь умирать Во сне, в бреду, в томленье страшном, Приду я, чтобы рассказать Тебе о милом, о тогдашнем. И кедр распустится в саду, Мы на балкон откроем двери И будем слушать, как в аду Кричат прикованные звери. И в темной комнате вдвоем, Как в сказке маленькие дети, Мы вместе вновь переживем Любовь, единую на свете. Как лава охладеет кровь, Душа застынет тонкой коркой, Но вот останется любовь Во мне миндалиною горькой.3 марта 1921
3. Начало любви[695]
Э-гу
Это начало любви… Слушай, помедли немного… Черная это земля…. Смутная это тревога… Если поранить ножом Черную кожу стволов, Сладкий проступит сок, Дерева сладкая кровь. Пусть он во мне не такой — Терпкий, соленый и красный, Знаю, и мы цветем Каждой весной не напрасно. Если закрою глаза, Словом уже не зови. Знаю, как знает земля, Это — начало любви.Июнь 1924
4. «Июнь. Жара. Война…»[696]
Июнь. Жара. Война. Война повсюду в мире. Тоска. Сижу одна На городской квартире. Мой дом. Отряды книг… Цветы, краса неволи. Узнать из уст чужих, Что друг смертельно болен. Меж нами жизнь. Стена, Любви ушедшей пропасть. Меж нами мир. Война. Горящая Европа.29 июня 1940
5. «Как я рада, что ты вернулся…»[697]
Как я рада, что ты вернулся Невредим из проклятых лап! Светлым месяцем обернулся Самый темный в году декабрь… Бродим вместе, не расставаясь, Как той осенью дальней, когда Перед нами во мгле открывались Незнакомые города. Я твою горячую руку Нахожу средь ночной темноты. «Нам судьба сулила разлуку…» — Говоришь, исчезая, ты.Апрель 1941
6. Сонет[698]
Орбиты разные, но эллипс или круг, — А сердце разлюбить тебя не может, И хоть его разлука не тревожит, Неизгладима память, — старый друг. И как возвратный тиф, меня томит недуг, — Ночами думаю: Пускай моложе Она, и ты любил ее… Так что же! Мне мысли, мне! А ей отдай досуг. Твои враги — мои враги навеки. Твоя борьба — навек моя борьба. И, чтоб не плакать, опускаю веки… Так суждено. Изменница — судьба. Но если ты узнал победы редкой хмель, Я рядом. Хоть за тридевять земель.14 июля 1960. Эльва
7. Позднее признание
Вижу вновь твою седую голову, Глаз твоих насмешливых немилость, Словно впереди еще вся молодость, Словно ничего не изменилось. Да; судьба была к тебе неласкова, Поводила разными дорогами… Ты и сам себя морочил сказками, Щедрою рукою отдал многое. До конца я никогда не верила. Все прошло, как будто миг единственный. Ну, а все-таки, хоть все потеряно, Я тебя любила, мой воинственный.Июль 1966
Париж[699]
Нелли Лафон
Милый с милой на гулянье. Им сам черт не брат сегодня. Милых сводит на свиданье — Воскресенье, добрый сводник. Красит юность дивным блеском, Жизни — бедные подарки; Ждет их шумная поездка По аллеям Луна-парка. Вот она взвилась высоко, Вот они скатились низко. Сколько страхов, сколько охов, Сколько смеха, сколько визга. Сколько счастья и веселья И, нетрудно догадаться, — В каждом маленьком туннеле Можно крепко целоваться. Нет прекрасней этой сказки, Все мы люди, все мы дети. Ждут их ссоры, ждут их ласки, Ждет их многое на свете: Счастье в комнате отдельной… Ждут несвежие постели. Их разбудит понедельник В подозрительном отеле. Ждут их муки расставанья, Ждет их скучный труд сегодня. До свиданья! До свиданья, Воскресенье, добрый сводник.1940, 5 августа
Памяти Таламини[700]
Был друг, а может быть, его и нет Иль стариком он по Ферраре бродит… Хотел писать в Москву… ответа нет, Ведь ненаписанное не доходит. О молодость, Париж, ноябрь с дождями, Сад Люксембург, стоял закат в крови… Он шляпу снял: Давно слежу за вами. Вы любите? Не стоит он любви. Вы пишете стихи? — Откуда вам известно? — Я журналист. Я прежде сам любил — А где ж она? — Ушла как сон прелестный! В ту комнату с тех пор я не входил. Так и стоит с закрытыми жалюзи, Пойдемте, покажу. Тут близко. — Я пошла И посмотрела дом. Да, два окна, как узел Накрепко стянутый, зачеркнутый со зла. — И вы не знаете, куда она девалась? — Знать не хочу. — Гуляли долго мы, Пока не подошла усталость. Так мы сдружились с ним в преддверии зимы.1966
Повесть[701]
Ты тоже не была счастливой, Анна. Ты девочкой его, должно быть, полюбила, Подростком рыжеватым и неловким, Глядела на него влюбленными глазами. Он беден был, упрям и малодушен, Родители тебе его купили, Анна. Ты поздним вечером стояла, Анна, У той гостиницы, где мы с ним целовались. Его на лестницу ты вызывала трижды — Рассерженный, он вышел и вернулся. В то утро я ему шепнула о ребенке… Ты тоже не была счастливой, Анна. Ты двадцать лет его держала, Анна, Всей женской слабостью, — простой и цепкой, Всем чувством чести, свойственным мужчине. От жгучего стыда он ночью просыпался, И рядом — ты лежала на постели. Ты тоже не была счастливой, Анна. Не стала я с тобою спорить, Анна, Я сына молча увезла на Север. Взамен любви — судьба дала мне песни, И смерть твоя разняла руки, Анна. Я не сержусь, ты можешь спать спокойно, Ты тоже не была счастливой, Анна.23 апреля 1937
Александре Векслер[702]
Ты с холодностью мартовского льда Соединила хрупкость черных веток, Когда над взморьем тонкая звезда Зеленая зеленым светит светом. Неловкостью старинных статуэток И прелестью девической горда, Приходишь ты, и — вещая примета — Мне чудится блестящий острый меч, И тяжким шлейфом тянется беда За узостью твоих покатых плеч.Той же от той же[703]
Александре Векслер
Охотницей окликнуты подруги; Умчался лесом пестрый хоровод… Что ж ты стоишь, о нимфа, в тесном круге? Псы заливаются — вперед, вперед! Не девушкой, причудливой и ломкой, С ключом иль чашей в сложенных руках, — Ты мне предстала в этот вечер громкий С улыбкою на стиснутых губах. Был Петербург там за фронтоном зала… Ноябрь, Фонтанка, черная вода… Ты или я так медленно сказала: Ты закатилась, тонкая звезда! Погибнешь ты, и темная улыбка, И тайный блеск еще девичьих глаз. Прислушайся, как торжествует скрипка В последний день в ее последний час.26 ноября 1920
Философу
А[арону] Штейнбергу
В турнирах слова опытный игрок, Он знает силу шахматного хода. В нем талмудистов славная порода И жив германской мудрости урок. Он времени познал последний срок По книге Бытия, из темных книг Исхода. Он после бурь семнадцатого года, — Последний метафизики пророк. Но у людей иные есть уставы, Восторги мысли и утехи славы Не могут заменить любовный яд, И он, как мы, томится сладкой мукой И ждет случайности и верною порукой — Двух карих глаз смиренно дерзкий взгляд.23 июня 1920
Баллада о беглеце[704]
У власти тысячи рук И два лица. У власти тысячи верных слуг И разведчикам нет конца. Дверь тюрьмы, Крепкий засов… Но тайное слово знаем мы… Тот, кому надо бежать, — бежит, Всякий засов для него открыт. У власти тысячи рук И два лица, У власти тысячи верных слуг, Но больше друзей у беглеца. Ветер за ним Закрывает дверь, Вьюга за ним Заметает след. Эхо ему Говорит, где враг. Дерзость дает ему легкий шаг. У власти тысячи рук, Как Божье око, она зорка, У власти тысячи верных слуг, Но город — не шахматная доска. Не одна тысяча улиц в нем, Не один на каждой улице дом. В каждом доме не один вход, Кто выйдет, а кто войдет. На красного зверя назначен лов, Охотников много, и много псов, Охотнику способ любой хорош — Капкан или пуля, облава иль нож — Но зверь благородней, его не возьмешь. И рыщут собаки, а люди ждут — Догонят, поймают, возьмут, не возьмут… Дурная охота, плохая игра! Сегодня все то же, что было вчера, — Холодное место, пустая пора… У власти тысячи рук, И ей покорна страна, У власти тысячи верных слуг, И страхом и карой владеет она… А в городе шепот, за вестью — весть. Убежище верное в городе есть… Шныряет разведчик, патруль стоит, Но тот, кому надо скрываться, — скрыт. Затем, что из дома в соседний дом, Из сердца в сердце мы молча ведем Веселого дружества тайную сеть. Ее не нащупать и не подсмотреть! У власти тысячи рук И не один пулемет, У власти тысячи верных слуг, Но тот, кому надо уйти, — уйдет. На Север, На Запад, На Юг, На Восток. Дорога свободна, и мир широк.22 марта 1922
Гумилеву[705]
Пусть целует и пьет кто захочет, Не хочу ни любви, ни вина. Я бессонною светлою ночью И певучей строкою пьяна. И встает над страницей бумажной Пенье лютни и яростный вой, Низкий голос, сухой и протяжный, Анапестов магический строй. Да, поэмы такой безрассудней И печальней не встретилось мне. Лебеденок уродливо чудный, Народившийся в волчьей стране. И мне видится берег разрытый, Низкий берег холодной земли, Где тебя с головой непокрытой Торопливо на казнь повели[706], Чтоб и в смерти надменный и гордый Увидал перед тем, как упасть, Злой оскал окровавленной морды И звериную жадную пасть.1921–1922
Серапионовская ода[707]
Угасни солнце, а луна Затмись и перестань являться. Воспой, о муза, имена Серапионовского братства! Пусть землю осветят лучи Светила восходящей славы, А ты, злословие, — молчи И вырви свой язык лукавый. Пусть слава десяти имен Пройдет от Мойки до Бассейной И каждый — имя — Серапион Произнесет благоговейно. Душевной робости полна, Смиренно начинаю: «Ода…» Скажи, о муза, имена И назови начало рода. Была ли женщиной их мать? Вопрос и темен и невнятен, Но можно двух отцов назвать: То Виктор Шкловский и Замятин. И как известных близнецов Волчица выкормила где-то. Так на утеху двух отцов Их выкормил формальный метод. Они взросли и, в Дом Искусств Явившись, основали братство, И вот уж целый год живут Одною славой без богатства. И первый — Лунц, брат-скоморох, От популярности страдает, Лишился головы и ног, Но в стиле вовсе не хромает. Второй — Никитин, полный чувств, Красноречивый, светский, модный. Танцует он, как златоуст, И пишет прозою народной. И третий — Зощенко младой, Скромнее лилий, нежнее пуха, Но предназначено судьбой, Чтоб в нем таился Синебрюхов[708]. Вот Груздев — книжник и Зоил — Одной литературой дышит. Он тайну мудрости открыл Печатной, хотя и не пишет. Да, настоящий Серапион И в камне мудрецов уверен. Металлы превращает он, — Кто Зильбер[709] был, тот стал Каверин. Слонимский, — кто еще так мил И добродушнее кто боле? Своих героев всех сгубил И гибнет сам от алкоголя! Иванов Всеволод ходил Тайгой на белого медведя. От Пролеткультских темных сил У Серапионов спасся Федин. А кто презрел РСФСР, В Европу навостряет лыжи? Володя Познер, например, Живет посланником в Париже. И средь прозаиков одна Отстаиваю честь поэта И вот, — опаздывать должна. — Полонская Елизавета.1 февраля 1922
Стансы
В нэпа четвертый год кто Станет писать без аванса? В честь Серапионовских братьев то Я начинаю стансы. Вулкан Фудзияма извергнул дым, Земля затряслась в Иокогаме: Всеволод Иванов въехал в Крым Верхом на чертовой маме. А славный Зощенко в тот же час — Друзья, торопитесь отныне! — Немедленно въехал на Парнас На небольшой «Дрезине»[710]. Лунц взял Берлин, и хоть разбит Отчасти был при этом, Но он поправится и победит Прочие части света. Все титулы Федина кто сочтет, Все главы его романа? Везде ему воздают почет, В Москве и даже в Рязани. Прямые пути для широких натур, Будь сапожник иль граф ты: Николай Никитин Via Рур[711] Стал редактором «Правды»[712]. Груздев Илья высоко вознесен (Плод еженощных бдений): Рекомендует учебники он Трудшколам второй ступени. Старое старится, молодое растет, Кто же теперь поверит, Что Веня Каверин вновь перейдет Из мастеров в подмастерья?[713] Слава, о Тихонов, отец баллад, Начальник обширного рода! Дал в Пролеткульте «Мертвый солдат»[714] Семьдесят тысяч приплода. Миша Слонимский стал глубок — В шахты залез Донбасса[715]. Из-под земли он приволок Идеологию класса. Слониха беременна девять лет, Такова слоновья порода. Федин родил не слоненка на свет, А «Города и годы». Скромность — всех добродетелей мать И дочь хорошего тона. Знаю, Полонскую будут ругать Здорово Серапионы.1 февраля 1924
Серапионовская ода
Друзья! Лирические оды Писала я из года в год, Но оды выпали из моды, Мы перешли на хозрасчет. Об этом факте не жалея, Как Серапион и как поэт, Я подсчитаю к юбилею Все хозитоги за пять лет. Начнем с Каверина. Каверин (Одна десятая судьбы)[716] Десять десятых перемерил И хазу[717] прочную добыл. Сказать про Тихонова надо, Что для поэта нет преград: Покончил разом он с балладой И держит курс на Арарат. Никитин — тоже к юбилею Идет на должной быстроте: За ним могила Панбурлея[718], Пред ним карьера в Болдрамте[719]. Слонимский, изживая кризис, Машину создал Эмери[720] И лег меж Правдой и Ленгизом На Николаевской, дом З[721]. Иванов для Серапионов В России сделал всё, что мог, И Серапионовскую зону Он расширяет на Восток. Один лишь Зощенко теперь Живет в обломках старой хазы, И юмористы СССР Валяют под него рассказы. Да Груздев, нерушим и светел, Живет без классовых забот. Так на пороге пятилетья Мы перешли на хозрасчет!1 февраля 1926
Лавочка великолепий[722]
Памяти Льва Лунца
Так. За прилавком пятый год Стоим. Торчим. Базарим. Прикроем, что ли, не в черед? Пусть покупатель подождет: Шабаш. Подсчет товарам. С воспоминаний сбив замок, Достанем из-под спуда Что каждый в памяти сберег, Что в тайный прятал уголок — Усмешку, дерзость, удаль. Пусть в розницу идут слова, Как хочешь назови нас, — Пусть жизнь товар и смерть товар, — Не продается голова И сердце не на вынос. «За ветер против духоты», — Нам запевает стих. Как полководец, водишь ты Сложнейший строй простых. И отвечает друг второй: «Я тоже знаю бой. Свинец и знамя для врагов — Они отлично говорят. Но кто не понимает слов, Тому лекарство для ослов — Колючка в жирный зад». И отвечает третий друг: «Увидеть — это мало. Я должен слову и перу Передоверить все сначала — Вкус городка и дым вокзала, Войны громоздкую игру». Так говорим живые мы, А там, в чужой стране, Под одеялом земляным Последний друг в последнем сне. Он писем тоненькую связь, Как жизни связь, лелеял. Его зарыли, торопясь, По моде иудеев. А он любил веселый смех, Высокий свет и пенье строк, А он здесь был милее всех, Был умный друг, простой дружок. И страшно мне, что в пятый год, Не на чужбине и не в склепе, Он просто выведен в расход Здесь, в лавочке великолепий.1925
Анне Ахматовой[723]
Я вижу город мой в рассветный ранний час. Брожу по площади — как берегу столетий. Хожу и думаю и насыщаю глаз Холодной пышностью его великолепий. И муза здешних мест выходит из дворца, Я узнаю ее негнувшиеся плечи, И тонкие черты воспетого лица, И челку до бровей, и шаг нечеловечий. По гравию дорог, меж строгих плоскостей Проходит мраморной походкою летучей, И я гляжу ей вслед, свидетельнице дней, Под нерисованной, неповторимой тучей. И я не смею повести с ней речь, И долгий день проходит как мгновенье, И жестким холодом, моих касаясь плеч, С Невы приходит ветер вдохновенья.1926
Памяти Эммы Выгодской
По берегам реки забвенья, Где краскам жизни места нет, Проходишь ты мгновенной тенью, Чуть видной тенью прошлых лет. А ты любила радость жизни, Восторга творческого боль, Улыбку сына, дом в отчизне И крепкой галльской шутки соль. А ты жила как по ошибке — Жила не так, не с тем, не там, — И доброту твоей улыбки Я вспоминаю по ночам. Как быстро ты перелистала Всей жизни пеструю тетрадь!.. И я должна была — я знала — Тебя за руку удержать.Сентябрь 1949
[Стихи брату (А.Г. Мовшенсону)][724]
Брату
Ты был хайбрау[725], — ты в том неповинен: Уже в пять лет Дагерр провинциальный Портрет твой детский выставил в витрине, С глазами ангела и с тросточкой нахальной. Ты шел своей дорогой — трудной, дальной. Высокомерно прожил ты в пустыне. Что сверстники?! Ты знал — их слава минет, Ты их казнил улыбкою печальной. Лишь книги ты еще любил на свете, И были радостью тебе чужие дети. Ты ничего не ставил выше чести. Горжусь, что я была твоей сестрой, Мой милый брат, мой дорогой хайбрау. — Пусть Пуговичник заберет нас вместе!Январь — апрель 1961
Памяти брата (1965)
1
Ты не горюй, что ты меня оставил. Мы вместе и теперь живем вдвоем. Хоть без закона, даже против правил, Ты здесь со мной, и я с тобой вполне. Мои стихи, которые ты правил, Закончу я теперь наедине. И если стих ступился иль заржавел, То всё ж его кончать придется мне.2
Мы ссорились, как парочка влюбленных. Мирились, словно муж с женой. Мы не считали встреч уединенных, И буря проходила стороной. Делились мыслями, хоть и не часто. Не угадала я, а ты не знал Тот час печальный, незабвенный час тот, Как на руках моих ты умирал… Нам больше никогда уже не спорить И не мириться никогда. Ты прав, ты прав! И, уступая горю, С тобой я согласилась навсегда.15 июля, Эльва
3. Три месяца[726]
Ты был моей юностью. Ты сохранил её. Меня по фамилии ты называл, То школьное, детское, прежнее, милое, Как маминой карточки строгий овал. Ты был моей юностью. Жили мы рядышком. Как жаль, что не дожили так до конца. И я походила на папину бабушку… А ты — на маминого отца. Ты был моей юностью, Шурочка, Сашенька! Не знаю я, как мне тебя называть? Ты был воплощением счастия нашего. Теперь я не знаю, как жить мне опять.27 июля
4
В Эстонии, на том клочке земли, Где нам по сердцу люди и природа, Где наши внуки мирно подросли, Я проведу последних два-три года. Вот комната твоя и твой балкон, Кругом обвитый виноградом диким. Полуденный к тебе спускался сон, Когда из сада пахло земляникой. Ты не сказал мне утром: «Посмотри, Открылась розовая георгина, Красотка — цвета молодой зари». И я кивну тебе. А ты уж минул. Никто еще в тот год не написал Из твоего оконца, поздним летом — На том высоком берегу леса, Извив реки, зеленый луг на этом. Вот дятел красноштанный на сосне Стучит, работает неутомимо. Как и тебе, уснуть бы так и мне, А жизнь в цвету пускай проходит мимо.Август
[Стихи, обращенные к М. Фербергу]
Еще любовь[727]
1
Сухим теплом вспоенное вино, Гроздь виноградная средь этих пыльных книг, Воспоминанье о тебе — оно, Как поцелуй, пьянит и сушит стих.3
Звезды и палуба корабля — Это большая дорога любви. Так исчезай за кормой, земля, Память о верностях береговых. Трепет машины и трепет губ. Шаткая палуба. Час шальной. Память осталась на берегу. Губы тому, кто сейчас со мной. Пусть черноморских зеленых вод Пенный наш след разобьет разбег… Знаю, любовь придет и уйдет, Звезды и палубу взяв себе…4
На небе звезды. В Тифлисе огни. Видишь два неба и города два. Между небом и городом мы одни, Балкон наш причален едва-едва… Ты хочешь, желаньем и волею ночи Сниму его с якоря на полет? И кровь моя отвечает «хочешь!». И ветер горячий в голову бьет. Пилот и механик ушли в духан Пить до зари. Скорей! Рокочет зурна, и стучит барабан, Это нам: сигнальная трель. Свидетели тополи и кипарис, Срываемся и плывем! Город уходит вниз… Горы встают горбом… Летим, только кровь стучит Да кружится голова. — Как руки твои горячи! — — Вернемся на землю. — Молчи! — Наш дом в темноте, наши судьбы сошлись, Нас музыка вяжет нежней и короче. Над нами звездами пылает Тифлис… Под нами созвездия южные ночи…5
К чему прикосновенье? Воздух Горяч и напоен желаньем… И музыка касается обоих нас И вяжет нас крылами легких птиц… Еще мгновенье, упадем на землю, Как яблоко, сорвавшись, канет ниц…6
Оторван от рук моих, В тюрьме, в тюрьме, Оторван от рук моих, Лежишь во тьме. За тремя стенами, за желтой Курой, Лежишь в темноте, черноглазый мой. Метехский замок тебя стережет — Река под решетками счет ведет. Она ударяется о гранит. Она торопится и спешит, Она считает на ходу, Она говорит: «иду, иду». Немало она насчитает дней, Но я считаю еще быстрей. Года и столетья считаю, тоскуя, — Мы ведь не кончили поцелуя.Из поэмы «Кавказский пленник»
М.С.Ф.
Посвящение
Веселый друг, любовник черствый, Тебе без горечи и зла, Туда, через года и версты, Где пленницей и я была. Во тьме декабрьской темной ночи, Над мирным житием твоим, Пускай дохнет из этих строчек Нева дыханьем ледяным. А мне по-прежнему знакомы Слова острее, чем огонь, — «Не пожелай чужого дома, Чужого счастия не тронь».Тифлис
И ты сменил лицо свое, Ковровый город у Куры, Пусть грохот звончатый еще Поет с Давыдовой горы. Пусть Чацкий спит здесь мирным сном, Пошли романтики не те. Поправку вносит Заккрайком К твоей восточной пестроте Однообразьем диаграмм И дробью Интернационала. Так. Был твой азиатский хлам Здесь в переделке небывалой. Сюда в октябрьский день, На славный праздник в гости, Из горских деревень Приходят крестоносцы У Дома Профсоюзов Кольчугою блеснуть, Прославить аркебузом Знамен багряных путь. По городу пройдя, Не замедляя шага, Республике Труда Они дают присягу. Но вместе с ними, рядом, Не выше их коленей, Идут в строю отряды Другого поколенья. Одни под черной буркой Идут, кичась оружьем, Но кожаные куртки Осанкой их не хуже. По тесным площадям, Где все дома внаклонку, Ребячий барабан Стучи и цокай звонко! Распахнуты ворота, И песни все знакомы! Кому придет охота Сидеть сегодня дома.Счастье
Чекиста любить — Беспокойно жить: Ходи, озирайся, Живи, запирайся. Придет ночью муженек, Скажет: «Здравствуй, мой дружок! Нынче смерть меня ждала Тройкой пуль из-за угла, В переулочке — кинжалом, Под мостом водой бежала. Пулям отдал я поклон, Переулок обойден, На мосту остался пьяный, Я поил его наганом».Снег в горах[728]
М. Фербергу
Мне снег На черном гребне гор Напомнит, знаю я, Цвет молодых твоих седин И холодность твоя. Мы мало виделись с тобой. Расстались как во сне, Но взял ты зеркальце мое, А гребень отдал мне. И если в зеркальце мое Случайно взглянешь ты, Быть может, Возвратит стекло Тебе мои черты. И если гребень подношу Я к волосам моим, Воспоминанье о тебе Встает как легкий дым. Мне снег На черном гребне гор Напомнит, знаю я, Цвет молодых твоих седин И холодность твоя.8 апреля 1936
* * *
Спускается солнце за степью, Вдали золотится ковыль. Колодников тяжкие цепи Вздымают дорожную пыль. Так вот что случилось с тобою. Куда тебя жребий занес — Любимый с печальной судьбою, С серебряной прядью волос[729].1938
Судьбы и обстоятельства (По страницам архива Е.Г. Полонской)
После революции квартиру Полонской урезали: отобрали парадный ход с прилегающими к передней комнатами (впрочем, уже давно все ходили со двора по черной лестнице). Это всего лишь «уплотнение», а не репрессии: семья была немаленькой и жила на трудовые доходы, потому несколько сугубо смежных комнат ей оставили — это позволяло отделиться и жить без соседей, не в тесноте, даже с роялем. Елизавета Григорьевна и ее брат, искусствовед Александр Григорьевич Мовшенсон, любили и всю жизнь собирали книги (на разных языках) — обе их библиотеки были обширны; кроме того, у них не было привычки выбрасывать журналы, интересные номера газет, свои черновики и рабочие тетради, письма, открытки, фотографии, программки, справки и прочие интересные бумаженции. В черные времена, которые, к удовольствию вождя, прозвали «ежовщиной», кое-что из наиболее опасных по тем временам бумаг в квартире Полонской на Загородном, конечно, уничтожили, но тьма иных бумаг эпоху террора пережила.
Фрагментарно мое знакомство с архивом Полонской началось с 1971 г., но оценить его масштабы оказалось возможным лишь в начале 1981-го, когда вместе с М.Л. Полонским мы готовили большую выставку для Союза писателей к вечеру, посвященному 90-летию Елизаветы Григорьевны (многие экспонаты этой выставки до сих пор еще лежат в тогдашних папках). Конечно, за тридцать последних лет архив в силу разных обстоятельств ужался, но он продолжает впечатлять, в чем пришлось убедиться летом 2006-го, когда с И.Н. Киселевым папка за папкой, лист за листом мы просматривали его в связи с подготовкой этой книги к изданию. Очень многое оказалось неоценимым для комментариев и вошло в них, еще большее число документов туда не вошло. Некоторые из «невместившихся» документов, которые существенно проясняют или поясняют некоторые важные сюжеты в «Городах и встречах», приведены ниже.
Сюжетов выбрано только три…
Наташа, которая Маруся
Наташа — партийная кличка Маруси, т. е. Марии Николаевны Левиной-Пумпянской-Киреевой; она была из самых давних и самых преданных друзей Елизаветы Полонской. Они познакомились и подружились в Париже в 1908 г., куда примерно в одно время и по одной причине бежали из Петербурга; их дружба продолжалась до смерти Полонской. Живя в разных городах, они регулярно переписывались и встречались. При этом с юности во взаимоотношениях десятилетиями сохранялось неизменное «вы». В годы Гражданской войны и в начале Отечественной жизнь М.Н. Левиной оказалась куда драматичней пережитого в те же времена Е.Г. Полонской. Убедиться в этом нетрудно из ее уцелевших писем.
Кошмары Гражданской войны начались для Левиной в самом конце 1917 г. — сразу после бегства из Петрограда, а потому начнем с открытки, адресованной «ЕВБ» (т. е. Ее Высокоблагородию) Елизавете Григорьевне Мовшенсон. Загородный, 12, кв. 6. Петроград; текст начинается отчетливым числом 10/XII; обратного адреса нет, но слабые штемпеля удается разобрать, они указывают год: 1917 и место: Александровск (теперь Запорожье).
«Милый Лизик, я на месте, через неделю после выезда из Петрограда. Итоги:
1) с рационалистической точки зрения — обогащение новыми впечатлениями беженства и внутреннего фронта, 2) с психологической точки зрения — роскошь, которую можно себе изредка позволить — пожить по инерции, не думая о судьбах Отечества, 3) с бытовой точки зрения — картина завоевания головотяпской республики донскими ковбоями, 4) с физиологической точки зрения — жру достаточное количество хлеба и прочего… Мораль — пропади они все пропадом…
Милый Лизик, пишите скорее о том, что с Вами, что Вы делаете? Как живете? Привет маме и Шуре [брату] и поцелуйте сына в розовую щечку. Bertie [сын М. Левиной] акклиматизируется в России настолько, что уже лепит снеговые бабы… Самой мне довольно погано — ну посмотрим, что будет. Целую, Ваша Маруся».
Гражданская война разметала многие семьи; Полонской повезло — все это время ее по-прежнему можно было отыскать по адресу Загородный, 12. И вот (лет через пять после открытки из Александровска) Полонская получила от Маруси недатированное письмо в конверте без обратного адреса. В семье Елизаветы Григорьевны кто-то собирал почтовые марки, на множестве уцелевших конвертов они содраны, а потому повреждены штемпеля и установить даты отправки и доставки писем — невозможно. Вот и с этого Марусиного конверта исчез передний штемпель, а задний не пропечатался. Нет на конверте и номера квартиры — отправитель его забыла и вместо него написала номер квартирного телефона (452—98). Из текста письма явствует, что оно отправлено из Москвы. Вот это письмо:
«Трудно мне начать писать Вам, Лизанька, после всего, что было за это время. Те события, которые разразились за это время, нельзя ни в сказке сказать, ни пером описать, и менее всего пером, вот почему я ничего кроме маленьких открыток Вам за это время и не писала (ни одной из них в архиве Полонской нет. — Б.Ф.). С начала 20-го года идет мой Sturm und Drang [Буря и натиск (нем.)], мобилизующий невозвратимыми потерями. Кажется, теперь и это кончилось и открыта торная дорога к мирному житию. Enfin, que sais-je? [В конце концов, я же могла это знать? (фр.)] Играть всем самым дорогим, иногда даже собственной жизнью во имя любознательности, — это неумно, но оно так было. Как об этом написать? Да и говорить об этом трудно. Факты Вам? Была на 2-х фронтах гр[ажданской] войны, потеряла сына, была на бешеной работе строительства на Кубани, сидела около года в тюрьме, да разве все расскажешь? Есть ли в этом смысл? Не знаю; я его, кажется, не ищу. Если бы не некоторые обязательства, добровольно взятые на себя, то лучший конец — это пуля в лоб, но пока надо подождать. Знаете, что мне очень хочется иметь? Мои карточки, альбомы, фотографии и книги. Я подсылаю к Вам некоего таинственного лемура, который попросит Вашего содействия по доставлению их из моей бывшей квартиры, если это еще возможно. Волею начальства ВЧК я была в Москве, и довольно продолжительное время, но волею тех же судеб попасть в Петроград не удосужилась. Сейчас еду опять на юг и в центр попаду не раньше, чем через год. К тому времени у меня облысеет голова и выпадут зубы. Думаю, что тогда я буду безопасна и терпима в хорошем обществе. Пока, голубчик, жму Ваши лапки, шлю привет всем Вашим и хочу знать что можно о Вас. Пишите скорее: Бахмут Екатеринославской губ. До востребования мне
М. Пумпянская
Ведь Вы напишете? Да? Лемурам дайте по возможности все справки, а обделать они могут все сами. МП».
Наверное, ряд темных мест этого текста можно было бы прояснить в архиве ВЧК, но…
Прежде чем привести фрагмент из письма об ужасах 1941–1942 гг., — еще три коротких отрывка из довоенных писем «Наташи». Из Харькова 1925 г.: «Ах, Лизик, хорошо разговаривать умные разговоры, вывешивать объявление о приеме посетителей от 11 — 1 ч. дня, заседать в 33 комиссиях и подкомиссиях, но плохо, очень плохо в 36 лет от роду быть социально межеумочным, без роду без племени, родства не помнящим… А как плохо, Лизик!.. Жму лапку. Привет всем вплоть до серого кота. Маруся». В 1926 г. М. Левина, жившая в Харькове, ставшая доцентом Института иностранных языков, повидала после 17 лет перерыва Илью Эренбурга, ездившего с выступлениями по СССР, и сообщила об этом Полонской, а на дальнейшие расспросы ответила: «Вы спрашиваете об Илье? Сначала мне показалось, что он очень молодой, и стало завидно, а потом у него были такие усталые морщины. То, что он пишет, — особенно „Лето 1925 года“ — утомляет и разочаровывает. Там есть всего 2–3 по-человечески хороших места. „Трубку коммунара“ читают все рабочие, „Жанну Ней“ — все провинциальные барышни, кто будет читать „Лето 1925 года“? Вы, я?.. Если вокруг художника, крупного художника, замыкается кольцо „социально-созвучной среды“ (я не виновата — у нас так говорят), — это нехорошо». В недатированном письме конца 1920-х гг. Левина пишет Полонской о своем бывшем муже, чья судьба после 1917 г. описана в: -bm/load.cgi?p=news/proektu_nayk_otdel/ekonomistu_rus_zar_telitzin/personalii.htm; в 1960-е М.Н. Киреева встречалась с жившей в СССР его дочерью от второго брака): «Теперь насчет автобиографической переписки. Я в Вашу переписку „втурчатися“, як кажуть на України, не могу, прошу Вас только об одном — пусть никому, решительно никому, не придет в голову, что я хочу напоминать о себе, о своем существовании. Камни воспоминаний вещь тяжелая, и, как я говорила Вам еще раньше, я не хочу, чтобы они ходили по мне. Пока я хожу по ним — это ничего, даже неплохо. Ни в чем, ни в личной, ни в общественной жизни, нельзя быть Иваном, родства не помнящим, — это трусость и мелочность, но есть вещи, которые лучше помнить про себя. Я в свою очередь с большим интересом узнаю о судьбе Л.М. [Пумпянского] и не имею в виду прятаться от него, но… и т. д. Sapienti sat! [Понимающему достаточно (лат.)]…»
А теперь 1943 г., когда Марии Николаевне удалось пешком выбраться с оккупированной Украины и пробраться на Кавказ. О пережитом она написала двум влиятельным тогда людям, которых знала еще до революции, — писателю И.Г. Эренбургу и послу СССР в Англии И.М. Майскому. Вот фрагмент из ее письма Эренбургу: «Я парижская „Наташа“, подруга юных лет Лизы Полонской. Теперь Левина Мария Николаевна. Жила в Харькове, была доцентом педагогического института иностранных языков и кандидатом педагогических наук. При наступлении немцев по причинам личного характера не успела эвакуироваться, т. к. наш институт планово не эвакуировался, а мой [второй] муж не имел возможности взять меня с собой. Я осталась одна в оккупированном городе. Из-за еврейской фамилии и полуеврейского происхождения я, конечно, не могла рассчитывать на „спокойную“ жизнь. Но действительность превзошла все ожидания. Кроме того, меня знали в городе как автора антифашистских статей и выступлений. То, что я пережила за это время, не поддается описанию. Меня выбросили из квартиры, лишили имущества, я скрывалась от доносчиков. К лету [1942] я решила бежать из Харькова, перейти фронт и попасть к своим. Я пешком прошла Донбасс и весь Северный Кавказ. Но мое путешествие совпало с наступлением немцев. Фронт отодвинулся далеко. Я пришла только в Кисловодск, где у меня жили родные, и осталась тут. Здесь я продолжала скрываться и дождалась прихода Красной Армии. Теперь я получила работу, но это меня не удовлетворяет. Все пережитое слишком огромно, чтобы о нем молчать. Я стара, больна, низведена до положения нищей. Мне скоро надо умереть. Но я не хочу умирать, не рассказав людям обо всем пережитом. Нет лучшей антифашистской агитации, чем правдивый рассказ очевидца. Я хочу говорить о „новом порядке“, который я видела воочию, хочу говорить о потрясающей человеческой подлости тех, кого мы называли раньше „советскими людьми“, хочу говорить об исключительном благородстве и мужестве тех, кого мы по праву должны называть советским человеком. Весь остаток жизни я хочу отдать этой агитации против фашизма, против зверства»[730]. Надо ли говорить, что ничего из этих планов не осуществилось…
В самом конце 1950-х гг., почти в одно время начали писать мемуары И.Г. Эренбург, М.Н. Киреева и Е.Г. Полонская. Еще несколько выдержек из писем: «То, что ты написал, очень меня взволновало. Ты сумел так рассказать о тех днях и годах, что мне стало радостно и весело… Ты написал прекрасно, искренне, чисто. Признаюсь, узнав, что ты напишешь о прошлом, я тайно тревожилась. „Наташа“ — ты помнишь ее, написала несколько страниц о начале своей работы в партии, а затем о Париже. Я прочла и разорвала все, что касалось 1909 года. Она согласилась со мной» (Полонская — Эренбургу, 4 сентября 1960 г.); «В отношении И.Г. — я вполне согласна с Вами. Какая бы то ни была микстура, читать ее приятно и немножко больно от нагромождения кучи бестолковых жизней и человеческой тоски по умной, не звериной жизни. Во всяком случае, спасибо ему за умение сказать что можно и натолкнуть на мысли о том, чего говорить нельзя…» (Киреева — Полонской, 4 декабря 1960 г.); «Я читаю вторую часть воспоминаний [Эренбурга]. Давно не читала ничего более душераздирательного. Здесь уже меньше желания оправдаться, а скорее желание оправдать себя для себя самого. Очень страшно и мучительно… У Чехова околоточный правильно говорит: „Не размышляй, а думай как прочие“. Правда, это повторяли еще и в Германии 20 лет тому назад» (Киреева — Полонской, весна 1961 г.)…
Эренбург и Таламини
Сначала были детские влюбленности. Их череда пунктирно отражена в «Городах и встречах», начиная с Одессы времен детства: дядя Гилярий, издававший газету «Южное обозрение» и (более пылко) фельетонист П.Т. Герцо-Виноградский, поцеловавший девочке Лизе руку после того, как она прочла перед гостями стихи Некрасова. Затем в Лодзи — учитель еврейской истории Донхин (это, пожалуй, просто симпатия). В Берлине, когда ей было уже 16, влюбленность уже всерьез — в кузена Артура Закгейма, с которым она даже была обручена и которому впоследствии посвятила стихи.
Но первая настоящая любовь вспыхнула в 1909 г. в Париже. В молодежном кружке большевистской группы Лиза была заметным человеком, и молодые люди к ней тянулись. В незаконченной автобиографии 1967 г., написанной в форме «Открытого письма редактору», есть такие строчки о Париже 1909-го: «Я познакомилась с юношей из Московской организации, он читал мне стихи. В стихах я понимала кое-что, в любви — ничего. Я поняла, что это были его собственные стихи и что я ему нравлюсь, что он дорожит моим мнением». Это все; в других автобиографиях нет и того. Юношу звали Илья Эренбург.
В приложение к данной книге включены стихи, обращенные к Эренбургу и писавшиеся время от времени всю жизнь. Кому их покажется мало, отсылаю, чтобы здесь не повторяться, к главе «История одной любви» в моей книге «Судьбы Серапионов» (СПб., 2003).
Роман с Ильей Эренбургом, волновавший Полонскую всю жизнь, продолжался около года. Потом в жизни Эренбурга возникла девушка, приехавшая в Париж тоже из Петербурга и поступившая тоже на медицинский факультет Сорбонны, но не связанная ни с какими революционными затеями. Ее звали Катя Шмидт. Через год у нее родилась дочь Ирина, она к тому времени, конечно, уже бросила учебу, а еще через два года бросила и Эренбурга (единственный случай в его долгой, отнюдь не обойденной любовными романами жизни). В 1917 г. Катя Шмидт (тогда уже Сорокина) с новым мужем и с дочкой Эренбурга вернулась в Петроград. Она мелькнет один раз на страницах 4-й части «Городов и встреч», как мелькнула перед глазами Лизы летом того же 1917 г. на Владимирском проспекте вместе с Ильей и Иришкой. Еще раз в написанном Полонской имя Кати встретится летом 1962-го в письме Эренбургу — запросом: «Если напишешь, сообщи о Кате. Как ее здоровье? Когда я была в прошлом сентябре, Катя болела…»
И еще один значимый штрих — строки из письма к Полонской уже старого Эренбурга 18 октября 1960-го: «Теперь ты можешь прочесть всю первую часть „Люди, годы, жизнь“. Многое в ней, как и вообще в моей жизни, посвящено внутренне тебе».
Эренбург всегда сохранял добрые чувства к оставленным подругам и готовность поддерживать дружеские отношения с ними; Лиза их разрывала. Только в начале 1913 г. их, теперь уже литературное, общение возобновилось — и то лишь когда Катя Шмидт ушла к приятелю Эренбурга Тихону Сорокину.
О том, как на парижской улице к Лизе подошел Таламини, она всегда помнила и даже написала — это случилось после разрыва с Эренбургом. Таламини был на 12 лет ее старше, и то уважение, с которым он с ней заговорил, — поразило и запомнилось. Эти уважительность, внимание и галантность он сохранял в общении с ней все годы. Таламини был джентльмен — все это есть в тех трех главах «Городов и встреч», что ему посвящены (его уже не было в живых, когда они писались, но Полонская еще об этом не ведала).
Эренбург и Таламини знали друг друга в лицо. Таламини уверял Лизу, что Эренбург ее не достоин. Она рассталась с Таламини, уехав из Парижа в 1915 г., рассталась, как оказалось, навсегда. Первое время Таламини писал ей в Россию; не знаю, отвечала ли она ему. Поначалу он жил все там же, на rue Notre Dame des Champs, 30, и одно его письмецо той поры без конверта и даты сохранилось — оно начинается словами «Chere Liza» и кончается подписью «Votre ami Talamini»… Потом почтовая связь прервалась.
В январе 1925 г. в «Ротонде» Альфредо Таламини увидел вернувшегося в Париж Илью Эренбурга, узнал его и спросил про мадемуазель Лизу Мовшенсон. Эренбург написал об этом Полонской, разумеется, в контексте своих нелегких тогдашних дел: «Я зол и лют: денег нет. Долги. И пр. Представляешь? Потом, это меня никто не любит, а не Шкловского. Тебя, наоборот, все любят. <…> Даже бородатый итальянец (кажется, поэт) из „Ротонды“. Он расспрашивал о тебе и взял твой адрес. Помнишь его?» Что ответила Полонская — неизвестно, но короткое письмо Таламини, отправленное 15 февраля из Парижа в Ленинград и уже 21-го доставленное на Загородный, 12, сохранилось. Оно адресовано Madame Е. Polonskaia и, начинаясь почти официальным «Madame», содержит упоминание об Эренбурге и воспоминание о M-lle Movchenson Liza, а подписано сухо: «Alfred Talamini», с указанием адреса парижского отеля «Рим». Потом переписка по каким-то причинам прервалась, и в сентябре 1925-го Эренбург, отдыхая в Лаванду, получил от Полонской, жившей летом в Луге, некое задание и в ответ сообщил: «Находясь сейчас в провансальской Луге, я поручений твоих исполнить не могу. Но через 2 недели я возвращаюсь в Париж. Итальянца постараюсь найти». В архиве Полонской есть еще два письмеца, связанных с Таламини (1930 и 1935 гг.), а затем — десятилетний перерыв. Неизвестно, когда именно левый журналист и антифашист Таламини покинул Париж, но после разгрома фашизма он точно находился в своей родной Ферраре. И поскольку в то время имя Ильи Эренбурга имело мировую известность, в июле 1945 г. Таламини, не забывший chere Liza, отправил открытку по адресу «Citoyen Ilia Erenburg journaliste-auteur Moscou Mosca (Russia) URSS». Открытка дошла; она начинается с обращения «Maître» и содержит вопрос о M-me Elisabeth Polonskaia (Movchenson). Эренбург, видимо, ответил, потому что на его адрес пришла еще одна открытка — уже для Полонской. Почта работала неторопливо, корреспонденция аккуратно перлюстрировалась, Эренбург долгое время отсутствовал в Москве и только по возращении переслал открытку Таламини в Ленинград.
Полонская сразу же написала (21 января 1946 г.): «Дорогой Илья. Спасибо за письмо и открытку Т[аламини]. Не думала, что он в живых, да еще и работает. Он из поколения фантастов, международное издание девятисотых годов. Мы тогда примыкали к этой серии, с некоторыми изменениями. Очень слежу за твоей работой».
А осенью 1946-го она получила от Таламини длинное письмо на шести страницах мелкого убористого почерка. Оно отправлено из Милана 12 сентября и достигло Загородного проспекта в Ленинграде 6 ноября того же 1946 г. Таламини писал, что ему пошел 68-й год, что он работает; вспоминал свою парижскую корреспонденцию для «Аванти», журнал «Русское богатство» и писателя Короленко, о которых, возможно, рассказывала ему Лиза, вспоминал и ее подружку Нелли Лафон, писал про времена Муссолини и о том, какую роль будет играть в послевоенной Италии синьор Тольятти. Осенью 1946 г. редко какому советскому гражданину взбрело бы в голову по собственному почину отправлять почтой письмо за границу иностранному знакомцу, а оказии тогда не случались. Письмо Таламини осталось без ответа.
Только в 1966 г. Полонская попросила Эренбурга отыскать след Таламини в Италии, может быть, дав объявление в газетах. 13 июля Илья Григорьевич, неизменно внимательный к ее нечастым поручениям, сообщил: «Объявление по моей просьбе дано, и я просил дочку Шагала проследить за этим и известить, если она что-нибудь получит. Боюсь, что истекло слишком много времени, чтобы старожилы помнили». Дочь художника Ида Шагал была близкой подругой Ирины Эренбург и, в свою очередь, к поручениям Ильи Григорьевича относилась ответственно. На сообщение Эренбурга Полонская ответила: «Спасибо за то, что ты дал объявление в газету и даже поручил кому-то позаботиться. Я все же верю, что найду следы Таламини в Италии, или Швейцарии, или Париже. Мне казалось, что я уничтожила его письмо в один из страшных дней Сталинской эпохи <…> но неожиданно нашла его на днях в одном из старых ящиков в моей комнате, да еще вместе с другим трагическим извещением. Память о старых днях нахлынула, и стало невероятным, что его нет в живых. Вот я и написала тебе, а вдруг прошлое вернется, хоть и научена опытом. Прости, если затруднила тебя своим поручением!»
Эта история завершается письмом, написанным в Милане 14 сентября 1966 г. и доставленным к Полонской 25 сентября. В отпечатанном на машинке послании мадам Эльвеция Таренци-Таламини, сообщив, что прочитала в итальянской газете 4 июля письмо мадам Полонской, извещает ее, что ее отец синьор Таламини скончался 16 мая 1956 г. На следующий день Елизавета Григорьевна написала дочери своего покойного друга; из ответного письма стало известно, что сестра Таламини Маргарита, которую она знала в Париже, умерла еще в 1943 г.
Последнее коротенькое письмецо, написанное рукой Эльвеции, пришло в Ленинград в апреле 1968 г., когда Полонская уже не отвечала на письма и телефонные звонки.
Кавказские пленники
Это рассказ о последнем пылком романе Е.Г. Полонской, начавшемся в Тифлисе летом 1924 г. и прерванном по причинам совершенно внешним, неумолимым и жестоким, а потом продолженном и снова оборванном, уже окончательно…
В домашнем архиве Е.Г. Полонской отыскались письма, существенно прояснившие эту напряженную драматическую историю. Прежде всего — письма М.С. Ферберга. Он был на 5 лет младше Полонской (родился 7 марта 1895 г. на Кавказе, где прожил всю жизнь вплоть до гибели в 1938 г.). Со своей будущей женой Соней Аш (кузиной Елизаветы Григорьевны) он познакомился за границей и привез ее на Кавказ, там она с тех пор и жила, пока этапом ее не отправили в иные края. В 1923 г. Соня Аш-Ферберг с сыном Витей гостила в Петрограде у тети Шарлотты, сестры своей матери. Вот с этого и началась переписка ее мужа Миши Ферберга с Лизой Полонской. Письма, фрагменты которых здесь приводятся, с перерывами почти двадцать лет приходили на Загородный, 12. Для читателей этой книги они практически не нуждаются в комментариях. Ответные письма Полонской не уцелели; но об их содержании нередко можно догадаться.
Тифлис, 16 ноября 1923 г.
«Милая Лиза
<…> Соня говорит, что Вы не изменились, и я живо вспоминаю наши встречи-знакомства в 1916 году за чашкой чая в Вашей столовой. Разрешите мне, милая Лиза, сделать Вам чуточку позднее признание (только, чур! по большому секрету):
Вы мне тогда очень понравились <…>.
Вот приехали бы сюда и посмотрели б на наших кавказцев. Впрочем, на мой взгляд, — Кавказ ничего не потерял бы от их отсутствия. Наши горы, леса, зеленые скалистые берега, шумливые реки и молчаливые горные вершины лучше болтливых обитателей. Приедете — увидите <…>».
4 марта 1924 г. (в письмо вложена веточка мимозы)
«Милая Лиза
Как жаль, что Вы с Соней в родственных отношениях. Если б я знал об этом раньше — не о том, что Вы родственники, а о Вашем желании „отбить“, — я принял бы меры к разрыву <…>.
Ваше твердое желание посетить наши края меня радует».
29 мая 1924 г. (на бланке: «СССР. Добровольный флот. Закавказское отделение»).
«…К августу месяцу я поеду к своим в Манглис отдохнуть месяц. Как я понял, Вы приедете к концу июня, чтоб использовать двухмесячный отпуск (июль — август). Затея превосходная. Никакие Крымы Вам не нужны. Манглис прекрасный уголок в 60 верстах от Тифлиса. Ехать туда придется автомобилем по винтовой дороге (узкой и покатой в сторону пропасти) между висящими скалами, глубокими обрывами. Я помню Манглис по пребыванию там 17 лет назад. Сам Манглис — старый военный курорт, с сосновой рощей, парком — расположен в горах на лощине. 4000 футов над уровнем моря. Итак, без шуток я придаю очень большое значение Вашему приезду. Одно Ваше присутствие, не говоря уже о влиянии советами, успокоит Соню. Вы пробудете у нас июль-август, а там к сентябрю-октябрю, м.б., Цецилии Ильиничне [Мейлах-Аш — мать Сони] удастся приехать и присутствовать при великом акте воспроизводства. Соня, на сей раз, менее спокойно относится к предстоящим родам, чем 6 лет тому назад к Витиному рождению <…>. Ваш приезд для меня и Сони вопрос решенный.
На всякий случай сообщаю мой домашний адрес: Тифлис, Малая Судебная (Бывшая Зубаловская) ул., д. 11. Телеграфировать Тифлис Доброфлот Ферберг.
Ваш кузен (Соня разрешает Вам называть меня „дорогим кузеном“) Миша».
20 июня 1924 г.
«Милая Лиза
<…> Мне кажется, что у нас найдется, о чем потолковать с Вами, поспорить, как говорят, поругаться. И еще хочется просто посмотреть на Лизу, в которую так влюблена Соня. А может быть, Ваша фотографическая карточка вызывает во мне какие-то неосознанные ассоциации тихих, ласковых бесед при редких встречах за уютным столом Шарлотты Ильиничны».
17 июля 1924 г.
«<…> В Тифлисе у нас две комнаты, одна с балконом и видом на город будет в Вашем распоряжении».
Здесь в письмах перерыв. Именно к этому времени и относится содержание главы «Тифлис» о поездке 1924 г., а также эпизод из главы о Тынянове, где речь идет о поездке в Тифлис и ее печальном конце, и, конечно, цикл стихотворений «Еще любовь». Сразу после подавления «меньшевистского восстания» М.С. Ферберг был арестован. Полонская вернулась в Ленинград в состоянии страшной тревоги за него. Успокоила ее лишь следующая телеграмма:
Тифлис, 12 сентября 1924
«Вернулся=Миша».
Следом было отправлено подробное письмо:
Тифлис 16 сентября 1924 г.
«Два приятных слова Вашей телеграммы получили. Ваша радость меня крайне растрогала. Моя расплывшаяся от удовольствия физиономия даже вызвала критическое замечание Сони. Неделя отсидки — вещь, конечно, не вредная, но в более интересной компании, чем была со мной, и при менее напряженном состоянии умов и сердец. Да и теснота камеры — очень неприятна. На мою долю приходилось 1¼ кв. аршина площади камеры. Приходилось сокращаться до невозможности, потому что все возможности были превзойдены. Уже при Вас друзьями были приняты меры к выяснению недоразумения. Маркман, Агамалов, Гогоберидзе оказали должное воздействие. Но все-таки неделю отсидеть пришлось. Последние дни сидения, вернее — стоянья (сидели по очереди) и были сравнительно легче. Тяжелы первые два дня, первые две ночи. Не только причастные к авантюре лица чувствовали себя, скромно выражаясь, тревожно, но и таким, как мне, было не по себе — не как дома и не как в гостях. Теперь занят ликвидацией недоразуменья. Оно осложнилось на службе, что, впрочем, я ожидал. Возможно, что уеду из Тифлиса. Мне крайне неприятно, что Ваше пребывание в Тифлисе было отравлено непредвиденными событиями. Но еще хуже, что оно отразилось на Ваших ленинградских делах. Это меня огорчает, и я чувствую себя без вины виноватым. Хочу думать, что Вам удалось ликвидировать Ваши служебные неприятности. <…> Я немного похудел, но не огорчаюсь: Вы нашли, что худоба мне к лицу. С удовольствием думаю, что будущая наша встреча произойдет при более благоприятных условиях во многих отношениях. А пока с радостью буду получать от Вас письма, которые Вам не придется начинать с фамильного „ума не приложу“. Пишите о Ваших ленинградских делах и перспективах.
В камере вспоминал Вашего „Беглеца“. [Н.С.] Тихонов в воскресенье (13-го) уехал в Новороссийск <…>
P.S. Ночь последняя, проведенная с Вами на балконе, не забыта мной. Я не пишу о ней и о том, что с ней связано, как не говорил о том, что много было понято в первые же дни Вашего приезда в Тифлис. Я не люблю говорить. Не правда ли? Пока пишите мне по адресу Доброфлота».
Тифлис, 20 октября 1924 г.
«Милая Лиза.
Великое торжество в семье Ферберг-Аш. Сегодня в 3 часа 45 м. дня исполнится семь дней моей дочурке — Аллочке. <…>
Что в России пить не умеют — сам видел. Но неужели и до сего времени способны говорить о роли русской интеллигенции? Или это только в нетрезвом состоянии. Тогда — простительно.
Здесь в „Заре Востока“ после всех гостивших Сейфуллиных, Маяковских и Есениных — протрезвление. Сжимают накладные расходы. Переборщили и теперь каются. Сейфуллина продолжает свои путевые очерки. Она уже в Константинополе. В первом константинопольском очерке слезливо рассказала, как ее чуть-чуть в публичный дом русские проститутки не затащили. Второй очерк был посвящен (буквально весь „подвал“ газеты) турецкому околоточному надзирателю — его румяным щекам и серой папахе. <…>
У меня почти без перемен. На днях распрощаюсь с Доброфлотом. Неизвестность еще продолжается. <…>»
Письмо С.В. Аш-Ферберг. Тифлис, 20 ноября 1924 г.
«Миша сейчас много дома (безработный) и очень помогает мне в уходе за дочкой. <…> Твоя же книжка [„Под каменным дождем“] мне очень нравится, особенно „Беглец“ и „Принесла кукушка“. Она мне нравится больше „Знамений“».
Баку, 11 марта 1925 г.
«Милая Лиза! Уже две недели торчу в Баку по делам скучным наркомфинским… я знаю, что я свинья. Но, честное слово, я не виноват… Верьте моему честному слову, что, несмотря на мое молчанье, Елизавета Полонская для меня: милая Лиза».
Москва, 19 сентября 1925 г.
«Милая Лиза. К сожалению, не могу точно ответить на прямо поставленный вопрос — приеду ли я в Ленинград действительно? Приехать — это мое желание. Повидаться с Вами, побывать в Вашей квартире, поглядеть на Ваши беззвучно смеющиеся губы, поболтать с Вами и повеселиться, вспомнить балкон Зубаловской, 11 (у вас нет таких балконов!) — все это доставит мне большое удовольствие. И, наконец, сам Ленинград — за год моей жизни в Питере я полюбил его. И сейчас, присматриваясь к Москве, я все больше убеждаюсь в преимуществах Вашего града. <…> Москва — скучная, грязная. Вчера был на „Кармен“. Музыка и много красок на сцене только и оставляют приятное впечатление. Голоса — посредственные. Игра — мелкопровинциальная. Приезжайте, будем ругать вместе».
Следующее письмо написано после встречи в Ленинграде; впервые на «ты». Другого такого письма Полонская не получала.
В поезде, 3 ноября 1925 г.
«Подъезжаю к Таганрогу. Пока пальто, чемодан и корзина на месте. Дорога сносная, хотя и скучная. Между сном, едой и неизменными беседами о том, как раньше ездили, какая ближайшая станция, буфете, кражах и т. п., — думал о последнем дне в Ленинграде.
Собственно думал не о дне. Он — повод. Думал о хороших людях, вроде Коли Т[ихонова]. Он удивительно хороший человек. Именно человек — с большим запасом истинно человеческих „недостатков“. Ему — не только по внешнему виду, но и по душевному складу — совсем были бы не к лицу: волнистая длинная шевелюра, глубокие глаза и святость во взоре. Человек настоящий, хороший Коля Т. Но в промежутках между борщом и вопросом „а скоро ли Никитовка?“ — я думал не о хорошем Коле Т., а о плохом. И даже вообще не о К.Т., а о людях, ему подобных. Независимо от масштаба их работы и „профессии“. Я думал о людях, специальность которых создавать общественность. Вот у этих нынешних создавателей общественности, скажем, творцов и проводников современной мысли недостает одного доброго качества — немного угрюмости, некоторой замкнутости в вопросах их спец’ства. Не совсем удобно мне, коренному провинциалу, говорить о провинциализме людей столичных. Однако осмелюсь. Помню: мне было лет 16, жил я в Баку, соседи — хорошие провинциальные артисты часто приглашали гостей. Любопытство — порок, и от него все качества: я нередко подслушивал их шумные беседы. О чем говорили они, эти люди, талантливые артисты до самых разнообразных ролей. Ведь они на сцене бывали и Гамлетами и шутами, Норой и Кармен, они шесть раз в неделю умели быть там. в театре, такими разнообразными, всегда новыми, неповторимыми. Беседа их была всегда одна: театр, театр и театр — первая и последняя тема разговора.
Вот у многих наших культуртрегеров — литераторов, публицистов, художников и прочая и прочая — есть этакий провинциализм: говорить о своей деревне. — „Вы курские будете?“ — „Не, мы рязанские“. — „А про наше село Болтуново Говорливой волости не слыхали? Нет? А у нас…“ — и поехало и поехало. Не остановишь.
Я очень редко, к сожалению, встречал творцов художественного слова, сцены и т. п. людей искусства, которые бы по своей инициативе завели всерьез и надолго беседу не о предмете своей специальности.
Может быть, здесь сказывается ограниченность моего ума, но я, например, органически не могу говорить обязательно и исключительно о своей „экономике“. Надеюсь, Лиза, я и тебе, милая, никогда этим не наскучил. Но. поверь, стихия „экономики“ моя так уж лет 10–12 представляет интерес для меня, равноценный прекрасным стихам К.Т. и твоему „Беглецу“.
Вот — почти все. Еще одна маленькая черточка, один мазок. Но, может быть, он и не создает всю картину, т. е. без этого мазка не бросалась бы в глаза и вся картина.
Что значит — отсутствие некоторой замкнутости? Всякое человеческое творчество имеет свои каналы, свои пути к выявлению. Артист свои артистические таланты проявляет на сцене. Вот смеху было бы, если б Москвин явился к своим приятелям коллежским регистратором и разыграл бы печальную сцену на балу. Мою „экономику“ я проявляю на заседаниях, в статьях, и было бы смешно говорить о ней на музыкально-вокально-танцевально-бокальном вечере. Примеры эти, конечно, преувеличены, шаржированы. У современных художников-мыслетворцов, очевидно, отсутствует достаточно ясное представление о путях творчества. Я не понимаю, как можно за стаканом чая, на улице, за рюмкой коньяку излагать свои будущие мысли. Как можно много, слишком много, слишком много и детально говорить, рассказывать историю своего вчерашнего и планы завтрашнего творчества. Разве каждая родившаяся во мне мысль не должна обязательно пройти предначертанный ей путь (книга, сцена, деловое заседание, полотно, трибуна), прежде чем дойти до других, слушателей, оппонентов, публики. Я, конечно, говорю о мыслях творческих. О них — вне свойственных им путей — можно говорить случайно, невзначай, вскользь, в общих фразах и, во всяком случае, не по своей инициативе.
Теперь тебе ясно, в чем сущность моего требования некоторой замкнутости, и мне кажется, что оно вполне основательно.
Нехорошо распылять своих чувств и мыслей. Глубокое становится мелким, если оно не облачено в подобающую ему форму.
Впрочем, может быть, я несколько сгущаю краски. Может быть, здесь сказалась моя молчаливость. Может быть? Но, право, как приятно молчать, слушать чужие речи. Являются мысли, о которых совсем не догадывается речистый собеседник. Мысли по существу, по поводу и вскользь услышанного.
Ну, вот и все.
Я с удовольствием вспоминаю последний вечер в Ленинграде. Милая Ш.И. смотрела на меня с некоторым удивлением. Почему?
К.Т. опять понравился мне. В нем много теплоты. К нему совсем не идет пиджак. Он хитер и ласков. У него в глазах уживается доброта и ирония. Они переплетаются и в словах, и в смехе. Он умен, но не по-европейски. У него ум здорового мужика, побывавшего на фабрике. Но — самое главное — он здорово основательно талантлив. Из него талант не сочится, а бьет фонтаном, горящим фонтаном, какие бывают на наших промыслах. И жаль, что он дал мне основание так длинно (извиняюсь) писать об отсутствии необходимой замкнутости.
Шура был очень милым кузеном. Его папиросы — знак внимания и заботливости — не могут быть проданы даже дороже выставленной на них цены.
Ну, а ты. Шоколад был очень вкусен. Но лестница гораздо лучше. Подъезжаю к Ростову.
Мой адрес: Тифлис, Закнаркомфин. Управление госдоходами. М.С. Ферберг».
Тифлис, 17 декабря 1925 г.
«Милая
Непредвиденное — редкая редкость. Только в рассказах О. Генри неожиданность финала — явление частое. Приятное исключение.
Твой иронический ответ — шутливо дружески-иронический, конечно, — не был этим приятным исключением. Я ожидал, что буду понят не совсем так, как хотелось быть понятым. Вопрос — следует ли из моего дорожного письма вывод, что предпочтительно говорить о том, чего не знаешь, — этот вопрос тобой разрешен с резкой прямолинейностью схематично. В жизни так не бывает. Отчасти, вероятно, я сам виноват в твоей „непонятливости“. Слишком неумело управляю своей речью… Вот и все о дорожном письме. Да. Я, конечно, исключение. Я вообще молчаливый человек. Вчера получил твое второе письмо, адресованное Его Бенгальскому] Вел[ичеству][731] <…>. Я — 17-летний юноша. Приятно слышать. Но сегодня я не брит и в щетине много седых волос…
Что это Ваши ленинградцы бунтуют[732]? Очень рад буду получить комплект „Ленинградской правды“ со статьями Сафарова и других Ваших вожаков. А моей рабыне — приказ: меня никогда не забывать. Мы же будем постоянно пребывать в неустанных заботах о верноподданных наших. Миша 1-ый».
Тифлис, 27мая 1926 г.
«<…> Два письма с адресом „Загородный, 12“ я не послал тебе. Одно, первое, — я написал его в дни после смерти Есенина. Сейчас не припомню всего, что писал, помню, что писал не столько о Есенине, сколько о себе, обывателе, виновнике его самоубийства… Второе письмо было о „Кавк[азском] Пленнике“, о посвящении. Я был рад ему, но оно не понравилось мне. Оно неискренне: благочестие тебе не к лицу. <…> Но самого главного, удовлетворения в работе, не вижу. Стал поэтому халатен, безынициативен, а все это родит свои последствия, и они накапливаются. <…> В моей жизни я столкнулся с двумя тяжелыми вопросами: личной жизни (любовь, семья, женщина — вообще) и жизни общественной (политическая работа) <…>. Я почти без перемен, только старею и очень скучно. Хоть топись, так скучно…»
Баку, 7 июня 1926 г.
«<…> я уже неделю в Баку. Дела — служебные. Но здесь, как и в Тифлисе, скучно. Не то чтоб вообще — город и люди скучные. Другим — весело. Может быть, это оттого, что я много думаю и мало говорю, много фантазий и мало дела».
Тифлис, 29 августа 1926 г.
«Хотел начать письмо с обычного „милая Лиза“. Но ты — злая и нехорошая — обещала 25—28-го быть в Тифлисе, и нет тебя. А я ждал эти дни».
Москва, 20 октября 1926 г.
«Буду рад видеть тебя здесь или в Ленинграде».
Тифлис, 4 февраля — 7 марта 1927 г.
«<…> В нашей переписке мы оба привыкли к одной манере — не отвечать вовремя, извиняться и прощать. <…>
Лиза, многочисленность их [корреспонденток М. Ферберга] несколько тобой преувеличена. Всего — три, а ведь по последней переписи половина населения СССР — женщины. Но, правду надо сказать, настоящая „корреспондентка“, т. е. всегда и во всем умеющая меня понять, — только Лиза. Другие понимают во мне одни лишь небольшие уголки, переулочки и закоулочки (не всегда достаточно освещенные). Но ведь на то я и состою Е.Б.В.».
Тифлис, 11 апреля 1927 г. [733]
«<…> Ждем Цецилию Ильиничну. Послали ей вызов[734] <…>. Мы уже почти два года не виделись. А я что расскажу тебе интересное, когда увидимся. Три романа напишешь».
Тифлис, 13 августа 1927 г.
«<…> Ведь мне всего 33-й год. В Англии мужчина моего возраста — юноша, начинающий свою самостоятельную жизнь У нас, нелепо, в 30 лет мужчина считается солидным, определившимся и достигшим своей вершины. А я еще не хочу. Я — еще юноша. Я еще хочу расти, учиться, заниматься спортом, нравиться красивым и умным женщинам».
Тифлис, 5 ноября 1927 г.
«<…> Вчера вечером [в связи с приездом тещи] много говорили о Мовшенсонах, о тебе особенно. Это было приятно. У меня к тебе просьба: ты, наверно, хорошо знаешь, где, когда и что было напечатано из вещей Тихонова. Напиши мне. Хорошо? Нетрудно будет?»
Тифлис, 11 ноября 1927 г.
«<…> Когда Вильгельм II переселился в Голландию и я читал описание его жизни там, я думал: в конце концов, и свергнутому императору живется неплохо. И только после твоего письма я понял, как неприятно стать „бывшим“ величеством. Ничего не поделаешь — придется примириться. Революция коснулась и бенгальского величества. Но где истоки революции? И привела она к керенщине или диктатуре? Оппозиция или, говоря ее языком, большевики-ленинцы меня очень интересуют. Сейчас читаю дискуссионную литературу, захлебываясь. Вначале (диск[уссионный] листок. № 1) вся эта история произвела на меня удручающее впечатление: обе стороны ругались, брыкались, лаяли, визжали, мычали. Сущность же разногласий оставалась в тумане. Конечно, я знал о ней по тем отрывкам, выдержкам, намекам, которые проскальзывали в речах и статьях Сталина, Бухарина и других цекистов. Но из последующих дискуссионных листков позиция оппозиции постепенно становится яснее. Мне кажется: по существу оппозиция в некоторых своих положениях (работа в деревне) права. Большинство ЦК вынуждено под давлением оппозиции менять направление своей работы. Тезисы ЦК, которые предстанут перед съездом, будут в значительной степени продиктованы (по существу) оппозицией. Так будет на деле. На словах же оппозиция будет всячески опорочена. И окажется (на съезде), что оппозиция во многом ломится в открытые двери: ей уже (во многом) не к чему быть в оппозиции.
Отчего все это происходит? Мое мнение: весь фокус событий разворачивающейся борьбы оппозиции — в партийном режиме.
При ином режиме невозможно было бы, чтобы ЦК, принимая позицию меньшинства, одновременно стремился к его изоляции от партии, к исключению из нее, чтобы для меньшинства создавалось такое положение, когда оно вынуждается совершать не только антипартийные, но и антисоветские преступления.
Диктатура партии — это еще нужно. Но диктатура верхушки партии внутри ее стала уже невозможной и ненужной. Большинство ЦК этого не признает. От этого — по-моему — и все беды и болячки. И если завтра Троцкого, Зиновьева и К° исключат из партии, все равно послезавтра вопрос о „демократизации“ партии будет еще более актуальным и диктатура верхушки и аппарата будет заменена правом каждого иметь свое мнение в пределах программы. Тогда все разногласия будут изживаться внутри. И новые взгляды будут приниматься ЦК без того, чтобы новаторов подвергали гонениям.
Вот что я думаю об оппозиции. Да, еще. Не все выводы оппозиции правильны. Многое в ней ошибочно (критика внешней политики ЦК). Из „Правды“ узнал о какой-то демонстрации за оппозицию и против ЦК, организованной в Ленинграде. Напиши, что там было. Из газеты не пойму никак <…>».
Тифлис, 31 декабря 1927 г. [735]
«Милая Лиза. Как видишь, я не пишу — „бывшая милая Лиза“. Жаль, что я был твоим „величеством“, а не милым. Ты бы никогда не написала „бывший милый“ — звучит слишком немузыкально, режет слух. [Далее Ферберг пишет о странном предновогоднем своем волнении.] Зол на окружающих, на невозможность наполнить жизнь тем содержанием, какое меня интересует; зол и на себя за недостаточное упрямство, за слабоволие… Вызвал удивление у сослуживцев расспросами о хорошем психиатре (ведь внешне я спокоен, я умею владеть собой). Но чувствую, что, если не произойдет какой-либо перемены, придется что-то предпринять. И очень нехорошо, что нет кого-либо, кто помог мне, хотя бы уже одним тем, что заставил бы меня говорить. И как нехорошо, что именно теперь я стал твоим „бывшим“. Ты не только врач, но и художник, ты поймешь, что это письмо настоящее…
P.S. Я знаю, Лиза (ты тоже знаешь), — ты умеешь писать хорошие письма. Напиши мне хорошее письмо. Но тоже — настоящее».
Тифлис, 13 августа 1928 г.
«<…> а я числю тебя в моих полных друзьях и никогда не начну своего письма — „полумилая полулиза“ <…> Сонина поездка в Белосток не осуществилась. Из польского мин[истерства] иностр[анных] дел был получен отказ — въезд не разрешен… Разреши попросить тебя, поцелуй себя за меня (выбор предоставляю твоему усмотрению; предпочитаю — губы)».
Из Москвы в Кисловодск, 13 сентября 1929 г.
«<…> Приготовь свои стихи. Ведь ты мне не дала их на вокзале <…>».
Здесь начинается неожиданный поворот в сюжете, который вскоре свел переписку на нет. Регулярно приезжая по рабочим делам в Москву, Ферберг всегда останавливался на квартире у брата своей жены Бори Аша. В итоге он влюбился в его жену Олю Рахманову; у обоих были дети, но они готовы были бросить свои семьи ради этой любви. Они сказали об этом своим «половинам», но и Соня Ферберг, и Боря Аш категорически не согласились их «отпустить».
Тифлис, 12 апреля 1930 г.
«<…> Ты знаешь, что я всегда — сквозь юмор твоих писем и насмешливую улыбку — видел в тебе хорошего друга. Я знаю, что было и есть еще и другое в наших отношениях. Но мне кажется (не думаю, чтоб я ошибался), что дружеские чувства — основное. Так или иначе, Лиза, решил обратиться к тебе за помощью. Может быть, эта миссия будет тебе вдвойне неприятна. Тем не менее я все же обращаюсь именно к тебе. Ты одна сейчас можешь помочь мне. И не только мне, но и Соне. Может быть, ей больше, чем мне. Мое решение начать жить с Олей я хочу осуществить так, чтобы Соня могла начать устраивать свою жизнь по-новому. Прошу тебя, если у тебя есть малейшая возможность, приехать (писать Соне из Ленинграда бесполезно, даже вредно) — приезжай сюда, помоги мне. Я еще хорошо не знаю, как на деле твоя помощь выльется, в чем, в каких формах. Ничего не обдумал. Приедешь — обо всем этом поговорим <…>. Я не хочу думать, что допускаю ошибку, написав тебе это письмо. <…> Об этом письме Соня не знает…»
Письмо С.В. Аш-Ферберг. Тифлис, 13 июня 1930 г.
«Сейчас, Лизочка, получила Твое письмо от 25 V. Я очень ждала его, а оно такое куцее. И так долго шло. <…> Рядом со мной живет мучительно близкий мне человек, а он совсем чужой. Говорит только о повседневно насущном, а его настоящей жизни я не знаю. Только оболочка. Я дошла до отчаяния. Я умоляла его положить конец этому невыносимому положению: пусть либо уходит на все четыре стороны, либо изменит свое отношение ко мне. Но эти разговоры, кроме мучений для нас обоих и унижений для меня, ничего не приносят. Он либо молчит как истукан, либо еще нападает на меня за то, что я хочу „форсировать события“. <…> И ведь всего ужаснее то, что мы и физически близки даже сейчас. Я этим как бы плачу за возможность приблизиться к нему, но радости мне от этого мало. Много унизительного идти на его зов, а не пойти нет сил. Ведь знаешь, Лизочка, я ничего не подозревала. В письме от 19/IV он писал, что хочет произвести ремонт квартиры нашей. <…> 21/IV писал, что хочет домой, что стосковался, 24/IV он выехал. Что могло произойти за эти 3 дня? Напиши мне, Лизочка, что ты знаешь. Я хочу сейчас последовательно вспомнить все после его приезда. На вокзале меня поразил его вид: худой он был, изможденный; но поцеловал меня и детей, как всегда. В автомобиле оглядел меня внимательно, нашел, что я очень поправилась, хорошо выгляжу и уронил: „А тебе, видно, впрок идет быть без меня“. <…>».
Письмо С.В. Аш-Ферберг. Тифлис, 30 июля 1930 г. [736]
«<…> Хоть и взяла с него обещание у Бори не бывать, да и вообще с ней не видеться. Но нет веры в его слово. <…> Я слепо верила ему и в него, возвела его на какой-то недосягаемый пьедестал, а он оказался обыкновенненьким подленьким человеком, мужчиной, который не смог спокойно прожить пару месяцев рядом с женщиной, не захотев ее, не смог устоять перед заигрыванием малой бабенки. Не тот человек, которого я любила всю жизнь. Что скрывать, я и сейчас люблю его даже таким. <…> Лиза, к тебе у меня просьба — пришли мне его письма; я тебе их верну, но я хочу сама прочесть, как он на все это смотрит. Понимаешь? Говорить нам об этом трудно было. Потому-то он и написал тебе. Я просила его об этом, но он сказал, чтобы я сама сделала, сама позвала тебя, и сам, украдкой от меня, все же написал <…>».
Москва, 21 января 1932 г.
«Милая Лиза. Я все еще в Москве. <…>
Времена романтики давно прошли, когда говорят о том, что ты в одном из писем отрицала как „настоящую“ любовь.
Я, очевидно, безнадежный романтик в очень старом смысле этого слова…
Сегодня на улице встретил Борю [Аша]. Я и он — мы не узнали друг друга. Почему я должен был на тебя сердиться? За „отрезвляющие“ письма. В конце концов, это было неплохо, хотя в первый момент и обидно. В Ленинграде, вероятно, буду на днях. Мне надо по делам в институт металлов. До свиданья. Миша».
В 1937 г. в Москве был арестован и осужден на 10 лет Б.В. Аш; из своего ничтожного лагерного заработка он посылал деньги детям; его жена О. Рахманова с арестованным мужем быстро развелась.
В 1938 г. в Баку был арестован М.С. Ферберг.
Письмо С.В. Аш-Ферберг на имя Ш.И. Мовшенсон. Баку, 30 мая 1938 г. [737]
«Единственный светлый луч — его записочки в дни передач, когда видишь его почерк, читаешь заветное слово „здоров“. И хоть немножко отлегает щемящая забота о его физическом самочувствии. Скорее все бы уже кончилось! Многие, очень многие вернулись домой… Когда же придет Мишина очередь? Ты знаешь, Лизочка, я еще никогда так отчетливо-сно не чувствовала, как Миша мне дорог. Я не мыслю себе жизни без него. Гораздо, гораздо дороже, чем дети. Может быть, это и противоестественно, но это так. <…> Отчего вы все перестали мне писать? Меня так поддерживали морально ваши, пусть редкие, письма. И потом, не собирается ли кто из вас ко мне погостить? У нас, особенно в Арменкенде, сейчас хорошо».
Письмо В.М. Ферберга. Баку, 15 января 1940 г. [738]
«От мамы на днях получили двенадцатое по счету письмо, где пишет, что была от счастья на седьмом небе, получив от вас письмо. Посылаем ей с помощью тети Тубы и дяди Вени посылки каждый месяц. Просит витамин С. Адрес: Мордовия, ст. Потьма, поселок Явас. <…> О папе из Главной Военной прокуратуры ответа о разборе дела еще нет. Так что о судьбе папы ничего не знаем. Деньги Алла [Ферберг] передает тете Тубе. Алла, конечно, свинья, и большая, что не удосужилась Вам ни разу написать. Живу в Арменкенде, часто обедаю у тети Тубы, бабушка [Ц.И. Аш из Белостока] нам часто пишет <…>».
Ц.И. Мейлах-Аш погибла в 1941 г. при оккупации немцами Белостока.
Во время Отечественной войны В.М. Ферберг был призван в армию, тяжело ранен и умер в госпитале.
С.В. Аш-Ферберг вернулась из мордовского лагеря в 1944 г., поселилась в азербайджанском селении Исмалли, в том же 1944-м тяжело заболела и умерла.
Оставшаяся в живых ее дочь А.М. Ферберг пережила свои собственные беды, окончила в Азербайджане вечернюю школу, а потом смогла приехать в Ленинград и поступить на филфак университета; некоторое время она жила у Е.Г. Полонской и до конца ее дней поддерживала с кузиной матери самые близкие отношения…
Борис ФрезинскийИллюстрации
Г.Л. Мовшенсон. 1908 г.
Семья Мейлахов (матери Е.Г. Полонской). 1897 г.
Сидят (справа налево): Ш.И. Мовшенсон с дочкой Лизой, Э. Мейлах, его жена, Ц.И. Аш с дочкой Соней. Стоят (слева направо): В.Г. Аш, Ф.И. Мейлах, С.И. Мейлах-Фин, И.И. Фин
Е.Г. Мовшенсон в Белостоке
С. Мовшенсон — бабушка Е.Г. Полонской по отцу
Двинск
Свидетельство о проживании Е.Г. Мовшенсон в г. Лодзь
Женни и Маркус Закгеймы с детьми Розой и Артуром
Териоки. Вокзал
Петербург. Загородный проспект
Петербург. Скорбященская церковь
Париж. Медицинский факультет Сорбонны
М.А. Ингбер
Е.Г. Мовшенсон с матерью. Париж, 1911 г.
И.Г. Эренбург. Париж, 1912 г.
О.М. Лещинский
М.Н. Левина с сыном Берти. 1917 г.
М.М. Шкапская
А. Таламини. 1940-е гг.
В лаборатории. 1909 г. Е.Г. Мовшенсон 2-я справа во втором ряду
Е.Г. Мовшенсон (сидит 4-я слева) со студентами. Сорбонна. Апрель 1910 г.
Студенческий билет Е.Г. Мовшенсон (медицинский факультет Сорбонны)
Железнодорожный билет Е.Г. Мовшенсон на поезд Париж-Нанси на 31 августа 1914 г.
Нанси. Военный госпиталь
В госпитале Нейи. Е.Г. Мовшенсон стоит 4-я слева.
Е.Г. Мовшенсон. Нанси, 16 октября 1914 г.
Нанси, осень 1914 г. Стоит Н. Пылкова, сидит в центре Е.Г. Мовшенсон, вторая слева — мадам Тереза.
Л.В. Берман
Ж. Друлен, весна 1917 г.
Студенческий билет Е.Г. Мовшенсон. Юрьевский университет. 1915 г.
Открытка, присланная профессором P. Бланшаром в Юрьев
Семья, оставшаяся без отца. Петроград, лето 1915 г.
Е.Г. Полонская с сыном. Петроград, лето 1917 г.
Билет Е.Г. Полонской для посещения студии «Всемирной литературы». 1919 г.
Билет слушательницы литературной студии Дома Искусств Е.Г. Полонской. 1920 г.
Группа «Серапионовы братья». Стоят (слева направо): М.М. Зощенко, И.А. Груздев, Н.С. Тихонов, Е.Г. Полонская, Н.Н. Никитин, В.А. Каверин. Сидят (слева направо): М.Л. Слонимский, К.А. Федин, В.В. Иванов, Л.Н. Лунц.
Редколлегия издательства «Всемирная литература».
Стоят (слева направо): А.А. Смирнов, В.М. Алексеев, Н.О. Лернер, Б.Я. Владимирцов. Сидят (слева направо): М.Л. Лозинский, А.Н. Тихонов-Серебров, А.Л. Волынский, И.Ю. Крачковский, С.Ф. Ольденбург, Е.И. Замятин. Внизу: В.А. Сутугина-Кюнер и К.И. Чуковский
А.Г. Мовшенсон. 1920 г.
Членский билет Е.Г. Полонской. Петроград, 1922 г.
Справка типографии о перечислении издательством «Эрато» денег за печатание книг К.Н. Державина и М.М. Зощенко
В.Б. Шкловский
Ю.Н. Тынянов
Беловой автограф обращенного к В.Б. Шкловскому стихотворения Е.Г. Полонской «Баллада о победителе».
Тифлис. 1920-е гг.
П.А. Павленко. 1920-е гг.
Т. Табидзе
М.С. Ферберг
Беловой автограф начала поэмы Е.Г. Полонской «Кавказский пленник» с посвящением М.С. Фербергу
С.В. Аш-Ферберг с детьми Виктором и Аллой. 1930-е гг.
Авиабилет Е.Г. Полонской на рейс Тифлис-Манглис. 1924 г.
Е.Г. Полонская. Фото М.С. Наппельбаума
Н.П. Акимов. Портрет Е.Г. Полонской. 1927 г.
Открытка А.Л. Векслер, присланная из Берлина. 1928 г.
Э.И. Выгодская. Ленинград, 1935 г.
Приглашение на устный литературный альманах. 20 июня 1941 г. Ленинград
Конверт от последнего письма Л.Д. Полонского из Киева (18 августа 1941 г.), пересланного Е.Г. Полонской в эвакуацию в Пермь
Пропуск Е.Г. Полонской в Москву. 1943 г.
Е.Г. Полонская с сыном после его ранения. Действующая армия. 24 ноября 1943 г.
Е.Г. Полонская (справа) и М.Н. Киреева. Комарово, 1962 г.
Е.Г. Полонская с своей «домоправительницей» А.П. Козловой. Комарово, 1960-е гг.
Е.Г. Полонская. Ленинград, 1960-е гг.
Именной указатель[736]
Абовян Хачатур (1805–1848) — армянский писатель, педагог и этнограф 318
Абрамовичи — одесские богачи, основатели газеты «Южное обозрение» 50
Адалис Аделина Ефимовна (урожд. Ефрон; 1900–1969) — поэтесса и переводчица 465–468, 562, 611
Адам — учащаяся лодзинской женской гимназии 59
Адамович Георгий Викторович (1892–1972) — поэт, участник объединения «Цех поэтов» 11, 361, 600
Азеф Евно Фишелевич (1869–1918) — агент Департамента полиции с 1893 г.; в 1899 г. вступил в Заграничный союз эсеров; с 1901 г. один из организаторов партии эсеров. 24 декабря 1908 г., узнав о своем разоблачении, скрылся 161, 162, 572
Александр I (1777–1825) — российский император с 1801 г. 314
Александр II (1818–1881) — российский император с 1855 г. 40, 70
Александр III (1845–1894) — российский император с 1881 г. 322
Алексеева Надежда Николаевна (1890 — после 1943) — партийный работник, автор нескольких книг для детей (1927–1928) 185, 333, 334, 336, 574, 575
Алексинский Григорий Александрович (1879–1967) — участник социал-демократического движения, депутат 2-й Государственной думы, публицист; с 1918 г. эмигрант 25, 139–141, 153
Альберти Рафаэль (1902–1999) — испанский поэт, республиканец, участник Гражданской войны в Испании 442
Альтенберг Петер (1859–1919) — австрийский писатель, врач по образованию; мастер малых форм, представитель австрийского импрессионизма 389
Альтман Натан Исаевич (1889–1970) — живописец, скульптор, график 247, 597
Альфонс XIII (1886–1941) — король Испании, свергнутый в 1931 г. 442
Ангарский Николай Семенович (наст. фамилия Клёстов; 1873–1943) — издатель, критик 248, 579
Андерсен Ханс Кристиан (1805–1875) — датский писатель 353, 358
Андреев Леонид Николаевич (1871–1919) — писатель 7, 82, 97, 177, 189, 198, 566, 574
Андреев — учитель рисования в лодзинской женской гимназии 204
Аничков Евгений Васильевич (1866–1937) — критик, историк литературы, в 1900-е гг. подвергался тюремному заключению за связь с освободительным движением 130
Анна Иоанновна (1693–1740) — российская императрица с 1730 г., племянница Петра I 61
Анненский Иннокентий Федорович (1856–1909) — поэт, литературный критик 458, 592, 610
Антоненко А. — см.: Макаренко Антось Н.
Аполлинер Гийом (1880–1918) — французский поэт, прозаик 478
Арабажин Константин Иванович (1866–1929) — критик, историк литературы 130
Арский Павел Александрович (1886–1967) — писатель, участник революционного движения с 1905 г. 96, 566
Архипенко Александр Порфирьевич (1887–1964) — скульптор, один из основоположников кубизма; с 1908 г. работал за границей 247, 248
Ахматова Анна Андреевна (наст. фамилия Горенко; 1889–1966) — поэт 9—11, 22, 250, 311, 359, 372, 376, 406, 420, 431, 432, 478, 528, 585, 592, 598, 602, 604
Аш Борис Викторович (1900–1953) — сын Ц.И. и В.Г. Ашей, кузен Е.Г. Полонской 323, 325, 326, 557–559, 580
Аш Виктор Гиршевич (1860 — ?) — врач, муж Ц.И. Аш 106, 107, 114, 115, 567
Аш Софья Викторовна (по мужу Ферберг; 1892–1944) — дочь Ц.И. и В.Г. Ашей, кузина Е.Г. Полонской 468, 474, 480, 486–488, 493, 494, 547–560, 588, 611, 613
Аш Цецилия Ильинична (урожд. Мейлах; ? — 1941) — сестра Ш.И. Мовшенсон, погибла во время оккупации Белостока гитлеровцами 106, 107, 323, 548, 555, 560, 561, 587, 588
Ашингер — владелец сети закусочных в Берлине 103
Бабель Исаак Эммануилович (1894–1940) — писатель 52
Бакрылов Владимир Васильевич (1893–1922) — журналист, секретарь Вольфилы (Полонская ошибочно назвала его Насоновым) 358, 595
Балмашев Степан Валерианович (1881–1902) — студент, эсер-террорист 332
Бальзак Оноре де (1799–1850) — французский писатель 196, 600
Бальмонт Константин Дмитриевич (1867–1942) — поэт, переводчик 42, 43, 407, 502, 614, 615
Барклай де Толли Михаил Богданович (1761–1818), князь — полководец, генерал-фельдмаршал 316
Басс Илья (Гилель) Маркович (1891? — 1925) — инженер, начальник московской телефонной станции, близкий друг М.М. Шкапской 249, 460
Бауман Николай Эрнестович (1873–1905) — революционер, член РСДРП(б) 131, 568
Бах Иоганн Себастьян (1685–1750) — немецкий композитор и органист 54
Бебель Август (1840–1913) — один из основателей германской социал-демократической партии и II Интернационала; депутат рейхстага 104, 134
Безыменский Александр Ильич (1898–1973) — член РСДРП(б) с 1916 г.; комсомольский поэт 333, 334, 590
Бейленсон Адольф Моисеевич — врач-венеролог, брат Г.М. Бейленсона 52–56, 562, 584
Бейленсон Гилярий Моисеевич (? — 1914) — муж Ф.И. Бейленсон, издатель одесской газеты «Южное обозрение» 17, 50–53, 99, 100, 104, 543, 562, 572
Бейленсон Леля Гиляриевна — дочь Г.М. и Ф.И. Бейленсонов 53
Бейленсон Фанни Ильинична (урожд. Мейлах) — сестра Ш.И. Мовшенсон 33, 52–53, 99, 100, 103, 104, 561
Бейленсон Регина — жена А.М. Бейленсона, певица 52–56, 307, 584
Бекер Мэри — американская благотворительница 286–288, 290
Бёклин Арнольд (1827–1901) — швейцарский живописец-символист 205
Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848) — литературный критик, публицист 66, 150, 499, 565
Белых Григорий Георгиевич (1906–1938) — прозаик, детский писатель 421, 604
Белый Андрей (псевд. Бориса Николаевича Бугаева; 1880–1934) — поэт, прозаик 9, 348, 352–354, 359, 462, 464–467, 478, 595, 609–611
Берг — нэпман 349—352
Берлиоз Гектор Луи (1803–1869) — французский композитор 214
Берман Лазарь Васильевич (Зоря; 1894–1980) — поэт, с 1921 г. секретарь Союза поэтов 348–352, 359–361, 364–370, 596
Бернар Сара (1844–1878) — французская драматическая актриса 256, 257
Берто — однокурсница Полонской на медицинском факультете Сорбонны 175
Бетховен Людвиг ван (1770–1827) — немецкий композитор, пианист и дирижер 214
Бехер Иоганнес (1891–1958) — немецкий поэт, член Коммунистической партии Германии; с 1935 по 1945 г. жил в Москве 14, 22, 401, 403
Бианки Виталий Валентинович (1894–1959) — писатель, автор книг для детей о животных 430
Бизе Жорж (1838–1875) — французский композитор 215, 577
Биркенгейм Александр Моисеевич — участник Парижской группы содействия большевикам 188, 575
Бланшар Рафаэль Анатоль Эмиль (1857–1919) — французский паразитолог, профессор Сорбонны 267, 268, 289, 302, 583
Блерио Луи (1872–1936) — французский авиатор, первым перелетевший через Ла-Манш в 1909 г. 186
Блок Александр Александрович (1880–1921) — поэт 19, 197, 310, 324, 342, 343, 352, 353, 359–363, 400, 414, 431, 432, 458, 464, 502, 585, 593, 595–597
Блок Любовь Дмитриевна (урожд. Менделеева; 1881–1939) — актриса, жена А.А. Блока 359, 595
Блюмина Любовь — учащаяся лодзинской женской гимназии 59, 66, 80, 90, 91, 93–95, 567
Богданов Александр Александрович (наст. фамилия Малиновский; 1873–1928) — врач, философ, экономист, деятель революционного движения 203
Богданов А.Н. — владелец табачного производства в Петрограде 484, 613
Боголепов Николай Павлович (1846–1901) — министр народного просвещения (1898–1901) 6, 499, 564
Бодлер Шарль (1821–1867) — французский поэт 251
Бородин Александр Порфирьевич (1833–1887) — композитор и ученый-химик 249
Боцяновский Владимир Феофилович (1869–1943) — критик, драматург, историк литературы 414
Браун — учащаяся лодзинской женской гимназии 59
Браун Николай Леопольдович (1902–1975) — поэт и переводчик 435
Брехт Бертольт (1898–1956) — немецкий поэт и драматург, режиссер 14, 22, 440, 616
Брик Лиля Юрьевна (урожд. Каган; 1891–1978) — литератор, возлюбленная В.В. Маяковского 433
Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924) — поэт, переводчик, прозаик 49, 194, 195, 205, 346, 401,431, 465, 468, 478, 502, 601, 611
Буачидзе Самуил Григорьевич (1882–1918) — член РСДРП с 1902 г.; с марта по июнь 1918 г. председатель Совета народных комиссаров Терской Советской республики 328, 329, 589
Бублиев Михаил Иванович (партийная кличка Миша Иванов; 1888 — после 1969) — член РСДРП с 1906 г. 7, 138–140, 146, 147, 154, 569, 571
Букет — владелец трикотажной фабрики в Лодзи, отец Г. Букет 64
Букет Густава — учащаяся лодзинской женской гимназии 64, 66, 88, 92
Бунимович Фрима Ильинична (сценич. псевд. Ирина Александровна Бунина; 1897–1963) — актриса Ростовского театра, затем Ленинградского театра под руководством Вейсбрема; первая жена А.И. Шварца 462
Бунин Иван Алексеевич (1870–1953) — писатель 407
Бунина — см.: Бунимович Ф.И.
Бурдель Эмиль Антуан (1861–1929) — французский скульптор 18, 246–248, 574, 579
Бурцев Владимир Львович (1862–1942) — публицист, основатель журнала «Былое», разоблачитель агентов охранки в революционном движении 162, 183, 574
Буткевич — учащаяся лодзинской женской гимназии 59
Бухарин Николай Иванович (1888–1938) — деятель большевистской партии, экономист, редактор «Правды» (1918–1929) и «Известий» (1934–1937) 25, 556
Буш Вильгельм (1832–1908) — немецкий поэт-юморист и художник-карикатурист 63, 563
Бялик Хаим Нахман (1873–1934) — еврейский поэт 97, 566
Вагинов Константин Константинович (1899–1934) — поэт и прозаик, близкий к группе ОБЭРИУ 11, 23, 469, 603, 604
Валентинов Н. — см.: Вольский Н.В.
Вальдман Вера Семеновна (1884–1962) — переводчица немецкой и французской литературы 441
Варламов Константин Александрович (1849–1915) — актер Александрийского театра 65
Васильев — десятник Г.Л. Мовшенсона 305
Васильева Елизавета Ивановна (урожд. Дмитриева; псевд. Черубина де Габриак; 1887–1928) — поэтесса 458, 459, 471, 472, 610
Васильева Маруся — петербургская гимназистка, знакомая Е.Г. Полонской 126–131
Ватсон Мария Валентиновна (1848–1932) — поэтесса, переводчица, биограф С.Я. Надсона 352
Введенский Александр Иванович (1904–1941) — поэт, член ОБЭРИУ 422
Вега Карпьо Лопе Феликс де (Лопе де Вега; 1562–1635) — испанский драматург 399
Вейнберг Петр Исаевич (1831–1908) — поэт, переводчик, историк литературы 134
Вейнрейх Эсфирь — подруга Ш.И. Мовшенсон 39
Векслер Александра Лазаревна (1901–1965) — литератор, участница Вольфилы и ОПОЯЗа 20, 23, 352–357, 359, 418, 517, 593–595
Венгров Натан (наст. имя и фамилия Моисей Павлович Вейнгров; 1894–1962) — автор стихов для детей, литературовед 364, 597
Верлен Поль (1844–1896) — французский поэт 345, 592
Верн Жюль (1828–1905) — французский писатель 45, 258
Вернер — владелец кондитерский в Юрьеве 317
Вертгейм — владелец универмага в Берлине 103
Веселовский Юрий Алексеевич (1872–1919) — литературовед, писатель, переводчик 407
Виленкина Людмила Николаевна (урожд. Изабелла Вилькина; 1873–1920) — поэтесса, прозаик, переводчица; жена поэта Н.М. Минского 250
Вильгельм II (1859–1941) — в 1888–1918 гг. германский император и прусский король 118, 317, 556, 585
Виртенберги — рижские купцы 75, 76
Виталий — см.: Елькин А.Я.
Витмер Ольга Константиновна — владелица частной женской гимназии в Петербурге 249, 579, 580
Витте Сергей Юльевич (1849–1915), граф — министр финансов с 1892 г., председатель Комитета министров 1903–1905 гг. 82
Вишняк Яков Израилевич — участник Парижской группы содействия большевикам 184, 574
Владимир II Мономах (1053–1125) — великий князь киевский с 1113 г. 80
Вовси — сосед Мовшенсонов в Лодзи 78, 79, 94
Войнич Этель Лилиан (урожд. Буль; 1864–1960) — английская писательница 152
Волкова-Порошина Прасковья Ивановна — петроградский врач 323, 324, 588
Волконский Сергей Григорьевич (1788–1865), князь — генерал-майор, декабрист 419
Володарский В. (наст. имя и фамилия Гольдштейн Моисей Маркович; 1891–1918) — участник революции 1905 г., член РСДРП(б) с 1917 г.; комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Петрограда 332
Волошин Максимилиан Александрович (наст. фамилия Кириенко-Волошин; 1877–1932) — поэт, критик, художник 458–463, 467–472, 610, 611
Волошина Мария Степановна (урожд. Заболоцкая; 1887–1976) — вторая жена М.А. Волошина 460–463, 466–468, 470–472
Вольский Николай Владиславович (псевд. Н. Валентинов; 1879–1964) — публицист, социал-демократ; с 1930 г. — в эмиграции 147
Вольтер (наст. имя и фамилия Мари Франсуа Аруэ; 1694–1778) — французский писатель и философ 169
Вольф Маврикий Осипович (1825–1883) — издатель, книгопродавец и типограф; основанное им в 1882 г. издательство на паях «Товарищество М.О. Вольф» просуществовало по 1918 г. 450–452, 608, 609
Волынский Аким Львович (наст. фамилия Флексер; 1863–1926) — искусствовед и литературный критик 352, 378, 381, 438, 593
Вотель Клеман Анри (1876–1954) — французский журналист и писатель 263
Врубель Михаил Александрович (1856–1910) — живописец и график 410
Вштуни А. — см.: Мамиконян А.С.
Выгодская Эмма Иосифовна (1899–1949) — детская писательница, жена Д.И. Выгодского 437, 439–443, 529, 607, 608
Выгодский Давид Исаакович (1893–1943) — поэт, переводчик, литературовед 21, 352, 437–443, 607, 608
Выгодский Исаак Давидович (Асик) — сын Д.И и Э.И. Выгодских 442, 608
Вышинский Андрей Януарьевич (1883–1954) — в 1933–1939 гг. зам. генпрокурора и генпрокурор СССР 493, 613
Вяльцева Анастасия Дмитриевна (1871–1913) — исполнительница цыганских романсов 45
Габбе Тамара Григорьевна (1903–1960) — писательница, фольклористка, редактор 422
Габриак Черубина де — см.: Васильева Е.И.
Габричевский Александр Георгиевич (1891–1968) — историк искусства, литературовед, переводчик 462, 466
Газенклевер Вальтер (1890–1940) — немецкий поэт и драматург 440
Гайдар Аркадий Петрович (наст. фамилия Голиков; 1904–1941) — детский писатель 373
Галахов Алексей Дмитриевич (1807–1892) — историк литературы, критик, педагог 44, 562
Гаммер — лодзинский бухгалтер, отец Я. Гаммер 208–210
Гаммер Янина (по мужу Новицкая) — учащаяся лодзинской женской гимназии, потом студентка Сорбонны 89, 92, 204–211
Ганзен Анна Васильевна (1869–1942) — переводчица 352, 353, 358, 414, 417
Гапон Георгий Аполлонович (1870–1906) — священник, агент охранки, инициатор шествия к Зимнему дворцу 9 января 1905 г. 92
Гариди — парижский студент из Турции 253
Гарина Вера Сергеевна — секретарь С.Г. Буачидзе 328, 329
Гарсиа Лорка Федерико (1898–1936) — испанский поэт 442
Гарт Френсис Брет (1836–1902) — американский писатель 471, 612
Гаршин Всеволод Михайлович (1855–1888) — писатель 45
Гауптман Герхарт (1862–1946) — немецкий драматург 131, 609
Геган Бертран — студент медицинского факультета Сорбонны, затем журналист 214–216, 256-258
Гед Жюль (1845–1922) — французский политический деятель, депутат парламента с 1893 г., один из лидеров созданной в 1905 г. социалистической партии Франции 265
Гей-Люссак Жозеф Луи (1778–1850) — французский химик и физик 166, 169, 170
Гейне Генрих (1797–1856) — немецкий поэт и публицист 6, 49, 134, 135, 162, 195, 403, 416, 417, 423, 429, 605
Гельфман Геся Мироновна (1852? — 1882) — революционерка, народница, участница покушения на Александра II, приговорена к вечной каторге, умерла в тюрьме 39
Генкина Елена — двоюродная сестра А.Л. Векслер 357
Герасимов Михаил Прокофьевич (1889–1939) — поэт, член РСДРП с 1905 г., в 1907–1915 гг. жил во Франции; участник Гражданской войны в России; один из организаторов литературного объединения «Кузница» 248, 251, 581
Герценштейн Михаил Яковлевич (1859–1906) — профессор-экономист, один из теоретиков кадетской партии по аграрному вопросу, депутат 1-й Государственной думы 6, 120, 121, 567
Герцо-Виноградский Петр Титович (псевд. Лоэнгрин; 1867–1929) — журналист, драматург, прозаик 50–52, 543
Гершанович Елена — парижская приятельница Е.Г. Полонской 175–177, 220, 247, 252, 254, 255
Гёте Иоганн Вольфганг (1749–1832) — немецкий поэт, писатель, мыслитель и естествоиспытатель 37, 105, 500, 580
Гилярий — см.: Бейленсон Г.М.
Гиршман — хирург в госпитале г. Нанси 280, 282
Гитри Саша (1885–1957) — французский драматург, киносценарист и режиссер 256
Глазунов Александр Константинович (1865–1936) — композитор 54
Глюк Кристоф Виллибальд (1714–1787) — австрийский композитор 246, 579
Гогоберидзе Леван Давидович (1896–1937) — член РКП(б) с 1916 г., в 1923–1924 гг. заместитель председателя Совнаркома Грузии, в 1926–1930 гг. секретарь ЦК КП Грузии 486–488, 490–492, 494, 549
Гоголь Николай Васильевич (1809–1852) — писатель 59, 368, 410, 416, 498, 568
Годин Яков Владимирович (1887–1954) — поэт, в 1905–1906 гг. печатался в журналах политической сатиры 127, 129
Голицын Александр Николаевич (1773–1844), князь — министр духовных дел и народного просвещения (1817–1824) 428
Голощекин Филипп Исаевич (1876–1941) — член РСДРП с 1903 г., участник революции 1905–1907 гг.; с 1912 г. член ЦК партии большевиков; в 1917 г. член Петроградского ВРК; далее — на партийной и советской работе; в 1939 г. репрессирован 153–155, 500, 614
Гончаров Иван Александрович (1812–1891) — писатель 80, 333
Горбунов Алексей Петрович — брат Н.П. Горбунова 334, 335
Горбунов Николай Петрович (1892–1938) — государственный деятель, химик, академик (с 1935 г.); с ноября 1917 г. секретарь Совета народных комиссаров и личный секретарь Ленина, с 1920 г. управделами СНК, в 1935–1937 гг. непременный секретарь Академии наук 185, 334
Городецкий Сергей Митрофанович (1884–1967) — поэт 431
Горфинкель Даниил Михайлович (1889–1966) — переводчик с немецкого, английского и французского языков 441
Горький Максим (наст. имя и фамилия Алексей Максимович Пешков; 1868–1936) — писатель и общественный деятель 158, 189, 341, 347, 373, 379, 383, 386, 389, 392, 414, 420, 438, 504
Готье Теофиль (1811–1872) — французский поэт, прозаик и критик; сборник его стихов «Эмали и камеи» (1852) перевел Н.С. Гумилев 398, 600, 607
Гофман Эрнст Теодор Амадей (1776–1822) — немецкий писатель 371, 373, 430, 597
Грекова — портниха в Двинске 74
Грелюше — владелица меблированных комнат для студентов Сорбонны 171,177,190
Гренцион Эдгар Е. (1906 — ?) — киноактер, сын второй жены В.Ф. Ходасевича Анны Ивановны от первого брака 393, 600
Гржибовский Максимилиан Александрович (1871 — ?) — детский врач в Петрограде 457, 609
Грибоедов Александр Сергеевич (1795–1829) — писатель и дипломат 412, 422, 423, 475
Григорьян (Тер-Григорьян) Камсар Нерсесович (1911–2004) — литературовед; специалист по русской и армянской литературам XIX–XX вв.; в частности, изучал русско-армянские литературные связи 407
Грин Александр Степанович (наст. фамилия Гриневский; 1880–1932) — писатель 378
Гринберг Изабелла Иосифовна (1898–1956) — детская писательница, переводчица 427–429, 441
Громов Василий Федулович (1798–1874) — владелец лесной биржи в Петербурге (после его смерти — фирма «Громов и Кº») 305
Гроссман Леонид Петрович (1888–1965) — писатель, историк литературы 462
Груздев Илья Александрович (1892–1960) — литературный критик, биограф Горького 22, 341, 368, 371, 372, 379, 380, 410, 522, 524, 526, 595, 602
Груздева Татьяна Кирилловна — жена И.А. Груздева 410
Грушко Наталия Васильевна (1892–1974) — поэтесса 361, 596
Губер Петр Константинович (1886–1941) — писатель, литературовед, переводчик; в начале 1920-х гг. член правления Союза писателей 414
Гуляницкая Зинаида Андреевна — учительница французского языка в лодзинской женской гимназии 64, 79, 88, 91
Гумилев Николай Степанович (1886–1921) — поэт 9, 10, 19, 26, 250, 311, 341, 345–347, 360–363, 398, 458, 459, 466, 520, 580, 591, 592, 596, 597, 600, 604, 607, 610–612,616
Густав II Адольф (1594–1632) — король Швеции с 1611 г. 314, 585
Гэпейн — французский хирург, профессор 286, 287
Гюго Виктор (1802–1885) — французский поэт, прозаик, драматург 47, 252, 253, 441, 499, 580, 581
Давыдов Владимир Николаевич (1849–1925) — актер Александрийского театра 65
Данаев Герман — меньшевик-интернационалист, поэт 194–199, 201, 206, 248, 251
Данаева В. — см.: Левкович В.
Данте Алигьери (1265–1321) — итальянский поэт 405
Дантон Жорж Жак (1759–1794) — деятель Великой французской революции 168
Данько Елена Яковлевна (1898–1942) — поэтесса, секретарь правления Ленинградского отделения Всероссийского Союза писателей 414
Дебюсси Клод (1862–1918) — французский композитор 214, 252
Дембо Александр Григорьевич (1908–1995) — терапевт, кардиолог, доктор медицинских наук (1954) 413
Деребизов — петроградский архитектор 43
Державин Константин Николаевич (1903–1956) — литературовед, критик, переводчик 365, 368—370
Диккенс Чарлз (1812–1870) — английский писатель 211, 305
Динесманы — семья родственников Полонской со стороны отца, жившая в Париже 161, 572, 573
Дмитревский Владимир Иванович (1908–1978) — прозаик, литературовед, в 1957–1964 гг. зав. отделами публицистики и прозы журнала «Нева» 387, 388
Добролюбов Николай Александрович (1836–1861) — литературный критик и публицист 66, 80
Дойл Артур Конан (1859–1930) — английский писатель 45, 562
Доля — см.: Лифшиц О.Г.
Донхин Александр Маврович — раввин, преподаватель иудаизма в лодзинских мужской и женской гимназиях 57, 58, 543
Достоевский Федор Михайлович (1821–1881) — писатель 258, 498
Дрейфус Альфред (1859–1935) — французский офицер Генерального штаба, еврей по происхождению, против которого в 1894 г. было сфабриковано дело по обвинению в шпионаже в пользу Германии. Суд приговорил Дрейфуса к пожизненной каторге. Под давлением общественного мнения в 1899 г. Дрейфус был помилован, а в 1906 г. реабилитирован 62
Дрейцер Евгения — подруга Е.Г. Полонской в Лодзи 61, 66, 563
Дрейцер Софья — подруга Е.Г. Полонской в Лодзи, сестра Е. Дрейцер 61, 66, 563
Дрейцер Фанни Григорьевна — мать Е. и С. Дрейцер 51, 66, 563
Друлен Жермена — спутница Е.Г. Полонской в ее путешествии из Марселя в 1915 г. 294–300, 309
Дубовская Фелиция — учащаяся лодзинской женской гимназии, впоследствии жена Г. Данаева 80, 89, 90, 251
Дункан Айседора (1878–1927) — американская танцовщица, жена С. Есенина 433
Дункан Раймон (1874–1966) — американский художник, теоретик искусства, брат А. Дункан 433, 606
Дюма-сын Александр (1824–1895) — французский писатель 44, 259
Екатерина II (1729–1796) — российская императрица с 1762 г. 124, 316
Елисеевы — владельцы торгового дома «Братья Елисеевы», учрежденного в 1858 г. Степаном Петровичем (1806–1879) и Григорием Петровичем (1804–1892) Елисеевыми; с 1896 г. во главе дела стоял Григорий Григорьевич Елисеев (1858–1942) 393, 599
Елькин Абрам Яковлевич (партийная кличка Виталий; 1882–1909) — революционер, член РСДРП с 1903 г. 196–201, 502, 576
Есенин Сергей Александрович (1895–1925) — поэт 14, 16, 43, 431–437, 554, 606, 607
Ефремов Иван Антонович (1907–1972) — писатель и палеонтолог 387, 599
Жамм Франсис (1868–1938) — французский поэт 250, 251, 478, 581, 612
Железнов Владимир Яковлевич (1869–1933) — экономист 84, 101, 124, 566
Желябов Андрей Иванович (1851–1881) — революционер, создатель и руководитель партии «Народная воля»; организатор покушения на Александра II 70
Жермена — см.: Друлен Ж.
Жеромский Стефан (1864–1929) — польский прозаик и драматург 65
Жирмунский Виктор Максимович (1891–1971) — филолог, с 1966 г. академик 353, 415, 418
Житков Борис Степанович (1882–1938) — писатель, автор книг для детей 430
Житомирский Яков Абрамович (партийная кличка Отцов; 1880 — ?) — провокатор, проникший в русское социал-демократическое движение; разоблачен в 1917 г. 180–183, 574
Жорес Жан (1859–1914) — лидер Французской социалистической партии, основатель газеты «Юманите» 265, 272–274
Жоффруа — владелица меблированных комнат в Севре 268–271
Жуков Иннокентий Николаевич (1875–1948) — скульптор, работал в Париже 247
Жуковский Василий Андреевич (1773–1852) — поэт 456
Заблудовская Берта Иосифовна (урожд. Фин) — сестра И.И. Фина 39
Заблудовский Павел Ефимович — врач, сын Б.И. Заблудовской, двоюродный брат Сильвы Фин 43
Зайфен (Зейфен) — врач, выпускник Женевского университета 319, 585
Зайцев Петр Никанорович (1889–1970) — поэт, редакционно-издательский работник, мемуарист 462
Закгейм Артур (1886–1931?) — немецкий режиссер и театральный деятель, кузен Е.Г. Полонской 105, 272, 500, 508, 543, 562, 567, 581
Залкинд Иван Абрамович (1885–1928) — большевик с 1903 г., в 1908 г. студент юридического факультета Сорбонны; участник Октябрьской революции, после 1917 г. — сотрудник Народного комиссариата иностранных дел 180–183, 203, 326
Залкинд Татьяна (урожд. Иоффе) — жена И.А. Залкинда 180–183
Заменгоф Людвик (1859–1917) — врач-окулист из Польши, создатель эсперанто, автор словарей эсперанто, хрестоматий и переводов на эсперанто мировой классики 39, 41
Замятин Евгений Иванович (1884–1937) — прозаик, драматург, публицист 9, 22, 341, 352, 372, 414, 522, 592, 603
Зеленый (Зеленой) Павел Алексеевич (1833–1909) — контр-адмирал (1882), генерал-лейтенант (1891), таганрогский градоначальник (1882–1885), одесский градоначальник (1885–1897) 51
Землячка Розалия Самойловна (урожд. Залкинд; 1876–1947) — деятельница РСДРП с 1896 г., после 1917 г. находилась на партийных и государственных постах до конца жизни 102, 131–133, 135
Зенкевич Михаил Александрович (1891–1973) — поэт и переводчик 250, 311, 571, 585
Зиновьев Григорий Евсеевич (наст. фамилия Радомысльский, партийная кличка Товарищ Григорий; 1883–1936) — чл. РСДРП с 1901 г. В 1908–1917 гг. в эмиграции, с 1912 г. член ЦК. С 1917 по 1926 г. председатель Петроградского Совета, в 1919–1926 гг. — председатель Исполкома Коминтерна, в 1921–1926 гг. член Политбюро ЦК 7–9, 14, 17, 25, 145, 152, 179, 203, 332, 500, 554, 556, 570, 571, 574, 614
Золя Эмиль (1840–1902) — французский писатель 69
Зоргенфрей Вильгельм Александрович (1882–1938) — поэт и переводчик 361, 414, 597, 603
Зощенко Вера Владимировна (урожд. Кербиц-Кербицкая; 1896–1981) — жена М.М. Зощенко 377, 591
Зощенко Михаил Михайлович (1895–1958) — писатель 341–343, 365, 368–372, 374–380, 393–395, 408, 439, 522, 523, 526, 591, 595, 598, 616
Зуккау Герберт Августович (1883–1937) — юрист, переводчик на русский язык романа Я. Гашека «Бравый солдат Швейк» (1927), сотрудник «Rote Zeitung»; в 1935 г. арестован и сослан, в 1937 г. снова арестован 414
Ибсен Генрик (1828–1906) — норвежский драматург 131, 353
Иван IV Васильевич Грозный (1530–1584) — русский царь (с 1547 г.) 61
Иванов Александр Андреевич (1806–1858) — художник, с 1831 г. жил и работал в Италии 410
Иванов Всеволод Вячеславович (1895–1963) — прозаик 14, 25, 371, 379, 381–388, 393, 408, 523, 526, 598, 599
Иванов Вячеслав Всеволодович (р. 1929) — лингвист, филолог, академик РАН, сын Вс.В. Иванова 386, 599
Иванов Вячеслав Иванович (1866–1949) — поэт 458
Иванов Георгий Владимирович (1894–1958) — поэт, участник объединения «Цех поэтов» 11, 13, 361, 362, 607
Иванов Михаил — см.: Бублиев М.И.
Иванов Михаил Всеволодович (1927–2000) — художник, приемный сын Вс.В. Иванова 386
Иванова Тамара Владимировна (урожд. Каширина; 1900–1995) — жена Вс.В. Иванова, автор воспоминаний «Мои современники, какими я их знала» (1984) 386
Иванов-Разумник (наст. имя и фамилия Разумник Васильевич Иванов; 1878–1946) — публицист, литературный критик, фактический руководитель Вольфилы 352, 357–359, 414, 595, 603, 610, 611
Ивнев Рюрик (наст. имя и фамилия Михаил Александрович Ковалев; 1891–1981) — поэт 431
Иври Колетта — помощница Е.Г. Полонской по работе в госпитале Нейи 287, 288, 290
Иголкин Исаак — член РСДРП, участник Парижской группы содействия большевикам 180, 574
Иловайский Дмитрий Иванович (1832–1920) — историк, автор учебников по русской и всеобщей истории; с 1905 г. член «Союза русского народа» 79
Ильин — главный врач госпиталя на Лермонтовском пр. Петрограда в 1919 г. 337
Ильин М. (наст. имя и фамилия Илья Яковлевич Маршак; 1896–1953) — инженер по образованию, автор занимательных детских книг о технике 430
Ильин Федор Николаевич (1876–1944) — член РСДРП с 1897 г., находился в эмиграции с 1900-х гг. 179, 180, 202
Инбер Вера Михайловна (1890–1972) — поэтесса, прозаик 248–250, 420, 579, 571
Ингбер Мирон (Меер-Хаим) Айзикович — меньшевик-эмигрант, заведующий русской социал-демократической библиотекой в Париже 176, 177, 198, 232, 235, 239, 240, 573
Ионов Илья Ионович (наст. фамилия Бернштейн; 1887–1942) — поэт, член РСДРП с 1904 г.; шурин Г.Е. Зиновьева; после 1917 г. издательский работник, директор Ленгиза 417
Каверин Вениамин Александрович (наст. фамилия Зильбер; 1902–1989) — прозаик, мемуарист 19, 20, 22–24, 371, 379, 385–387, 425, 430, 454, 522, 524, 525, 594, 605, 606, 616
Кайзер Георг (1878–1945) — немецкий драматург-экспрессионист 440
Кайранский А. — см.: Койранский А.А.
Кальдерон де ла Барка Педро (1600–1681) — испанский драматург 442
Каменев Лев Борисович (наст. фамилия Розенфельд; 1883–1936) — большевик с 1903 г. С 1908 г. в эмиграции. В 1911 г. читал лекции в Партийной школе в Лонжюмо (под Парижем), направлен в 1914 г. в Петербург для руководства газетой «Правда» и деятельностью большевистской фракции 4-й Государственной думы. Член Политбюро ЦК в октябре 1917 и в 1919–1925 гг. В ноябре 1917 г. председатель ВЦИК. В 1918–1926 гг. председатель Моссовета 6, 7, 14, 25, 178, 179, 203
Каменева О.Д. — см.: Розенфельд О.Д.
Каминская Эстер-Рохл (1868–1925) — драматическая актриса, основательница польского еврейского театра; много гастролировала по городам России и Польши 65
Капота Теодора — воспитательница Густавы Букет 65, 66
Карамзин Николай Михайлович (1766–1826) — историк, писатель 429, 605
Карасале Леон — студент-медик, приятель А. Таламини 234–238, 578
Каспшек Ян — белостокский лесник 109–114
Каспшекова — жена Я. Каспшека 112
Кенержи — хирург парижской городской больницы 221
Киплинг Джозеф Редьярд (1865–1936) — английский поэт, прозаик 14, 343
Кирмиссон Эдуар Франсис (1848–1927) — французский педиатр-хирург, профессор 224, 225
Киров Сергей Миронович (наст. фамилия Костриков; 1886–1934) — деятель большевистской партии, с 1926 г. руководитель ленинградской партийной организации, член Политбюро 328, 589, 601
Кирсанов Петр Николаевич — участник революционного движения в Петербурге 133–136, 139, 145, 146, 148, 154, 155, 158, 159, 162, 328, 500, 614
Киселев Игорь Николаевич (р. 1943) — сын И.А. Фрог от первого брака, выросший в семье Полонских 26, 29, 35, 538, 561
Киселева — врач-невропатолог, лечившая М.М. Зощенко 377, 378
Китс Джон (1795–1821) — английский поэт 211
Клодт Петр Карлович (1805–1867) — скульптор 430
Клюев Николай Алексеевич (1887–1937) — поэт 431, 432
Клячко Лев Моисеевич (1873–1934) — журналист, затем издатель детской литературы 20, 420, 457, 604, 611
Книппер-Чехова Ольга Леонардовна (1868–1959) — актриса МХТ, жена А.П. Чехова 433
Кнопова Е. — журналистка, заведующая редакцией журнала «Работница и крестьянка» 447, 448, 455
Козиненко-Присецкая Зинаида Алексеевна — секретарь большевистской организации Палевского подрайона в Петербурге 140–143, 148–150, 153–155, 569
Козлова Анастасия Петровна (? — 1974) — с середины 1920-х гг. и до конца дней домоправительница и близкий человек в семье Полонских 561
Койранский Александр Арнольдович (Ааронович) (1884–1968) — беллетрист, поэт, критик 248
Кок Поль де (1793–1871) — французский писатель 44
Кокка — финн, сдававший комнаты дачникам в Териоках 119
Колбасьев Сергей Адамович (1898–1942) — писатель 23, 465, 466, 603, 611
Колетт Габриэль Сидони (1873–1954) — французская писательница 259
Коллонтай Александра Михайловна (урожд. Домонтович; 1872–1952) — литератор, публицист; в 1906–1915 гг. примыкала к меньшевикам, с 1915 г. большевичка; в советское время — дипломат, посол в Норвегии и Швеции 156–158
Колонн Эдуар (1838–1910) — французский дирижер и скрипач, пропагандист современной французской музыки; «Концерты Колонна» в театре Шатле были основаны им в 1874 г. 214, 215, 252
Колчак Александр Васильевич (1874–1920) — адмирал; один из руководителей Белого движения в Гражданскую войну 382
Комаров Николай Павлович (наст. имя и фамилия Федор Евгеньевич Собинов; партийная кличка Товарищ Сергей; 1886–1937) — рабочий, в 1917 г. — член Петроградского комитета РСДРП(б), затем председатель Ленсовета 140, 142, 143, 569
Комаровский Василий Алексеевич (1881–1914), граф — поэт 346, 592
Комби Жюль (1853–1947) — педиатр, специалист по лечению недоношенных младенцев, профессор 225–227
Конан-Дойль — см.: Дойл А.К.
Копо Жак (1879–1949) — французский актер и режиссер 258
Коржанский Александр — участник Парижской группы содействия большевикам 184
Корнель Пьер (1606–1684) — французский драматург 211, 252, 581
Кошон — предводитель парижских квартиронанимателей 264, 265
Кравчинский — см.: Степняк-Кравчинский С.М.
Крайский Алексей Петрович (наст. фамилия Кузьмин; 1891–1941) — пролетарский поэт 436, 446, 447, 449, 606
Краснов Петр Николаевич (1869–1947) — генерал-лейтенант русской армии, с 1918 г. атаман Войска Донского, в 1919 г. эмигрировал в Германию 328
Кржевский Борис Аполлонович (1887–1954) — лигературовед-испанист 414
Крупская Надежда Константиновна (1869–1939) — член РСДРП с 1898 г., жена В.И. Ленина, с 1917 г. деятельница народного просвещения 156, 194, 202
Крыленко Николай Васильевич (партийная кличка Товарищ Абрам; 1885–1938) — член РСДРП(б) с 1904 г., участник русских революций 1905 и 1917 гг., с 1917 г. государственный деятель 17, 141, 142, 570
Куделли Прасковья Францевна (1859–1944) — с 1878 г. участница революционного движения, с 1903 г. — член РСДРП 156
Кудрявцев Алексей Павлович — эсер, эмигрант 162–166, 199, 233, 576
Кузьмин Александр Александрович — участник социал-демократического движения в Петербурге, большевик 146, 147
Кузмин Михаил Алексеевич (1875–1936) — поэт, прозаик 10, 250, 352, 359, 360, 414, 420, 431, 458, 596, 604
Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна (урожд. Пиленко; 1891–1945) — поэтесса; с 1919 г. — в эмиграции; в 1931 г. постриглась в монахини под именем мать Мария; участница движения Сопротивления во Франции во Вторую мировую войну 310, 311, 432, 585
Кулишер Анна Семеновна (1888–1961) — переводчица, в 1919–1920 гг. переводила французских авторов для «Всемирной литературы», в 1930-е гг. переводила русскую литературу на немецкий язык 441
Купер Джеймс Фенимор (1789–1851) — американский писатель 45
Купреянов Николай Николаевич (1894–1933) — график 364, 366, 368
Куроки Тамэмото (1844–1923) — японский генерал, в Русско-японскую войну командовавший 1-й японской армией, выигравшей 3 сентября 1904 г. сражение у русской армии под Ляояном и Мукденом 83
Куропаткин Александр Николаевич (1848–1925) — генерал от инфантерии, военный министр в 1898–1904 гг.; командовал русскими войсками в Маньчжурии и потерпел 3 сентября 1904 г. поражение под Ляояном и Мукденом 83
Кусов Иван Николаевич — артист балета Мариинского театра 122, 568
Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797–1846) — поэт, декабрист 418, 419, 430, 604
Лавренев Борис Андреевич (1891–1959) — прозаик и драматург 424, 454
Лаженесс Эрнест — студент медицинского факультета Сорбонны 222, 223, 225, 227, 228, 272, 275, 276
Лажечников Иван Иванович (1792–1869) — писатель, автор исторических романов 60
Ландузи Луи Теофиль Жозеф (1845–1917) — профессор Сорбонны, декан медицинского факультета 277, 289, 578
Лансере Евгений Евгеньевич (1875–1946) — график и живописец, участник объединения «Мир искусства» 472
Лапин — врач Государственного банка, отец Л. Лапиной 122
Лапина Лиля — учащаяся гимназии Хитрово 122, 123, 131
Ларошфуко Франсуа де (1613–1680) — французский писатель-моралист 219
Лассила Майю (1868–1918) — финский писатель 377
Латам Юбер (1883–1911) — французский авиатор; в 1909 г. предпринял неудачную попытку перелететь Ла-Манш 186
Лафон Нелли — парижская приятельница Полонской 220–230, 233, 239, 247, 272, 275, 276, 289, 290, 514, 546
Лебело — швейцарский врач, муж Д. Сандберг 39
Леблан Морис (1864–1941) — французский прозаик 217, 263
Левеф Андре — хирург, преподаватель медицинского факультета Сорбонны 277-283
Левина Мария Николаевна (по первому мужу Пумпянская, по второму мужу Киреева; 1889–1973) — подруга Полонской, участница социал-демократического движения в России (партийная кличка Наташа), преподаватель, мемуаристка 9, 195–197, 199–201, 308, 309, 324, 539–543, 576, 580, 585, 588
Левина Раиса — учащаяся лодзинской женской гимназии 66, 67, 72, 79–82, 84–90, 94, 564
Левинсон Михаил Иванович — врач Комиссии по эвакуации и оздоровлению Петрограда в 1918 г. 330, 331
Левитанская — врач в Петрограде 456
Левкович Вера (урожд. Данаева) — жена С. Левковича 195
Левкович Герман — сын В. и С. Левкович 195
Левкович Семен (Яковлевич?) (псевд. Яворский) — журналист, муж В. Левкович 195
Леже — портниха в Париже 231
Лейзарова — жительница Лодзи 68
Леконт де Лиль Шарль (1818–1894) — поэт и общественный деятель 398
Лемберг Раиса Григорьевна (урожд. Лифшиц; партийная кличка Товарищ Елена; 1883 — после 1963) — участница российского социал-демократического движения, писательница (псевд. Р. Григорьев), педагог 102, 125, 144, 509, 568
Ленин Владимир Ильич (наст. фамилия Ульянов; 1870–1924) — политический деятель. На 2-м съезде РСДРП (1903) возглавил фракцию большевиков. С 1907 г. в эмиграции. Возглавил руководство Октябрьским восстанием в Петрограде. С 1917 г. председатель Совнаркома, с 1918 г. одновременно председатель Совета рабочей и крестьянской обороны. В 1922 г. тяжело заболел, с 1923 г. не участвовал в политической деятельности 7–9, 14, 145, 147, 149, 150, 185, 188, 194, 202–204, 266, 327–329, 333, 334, 375, 422, 423, 427, 456, 457, 501, 570, 577
Леон Мария Тереса (1905–1988) — испанская писательница, жена Р. Альберти 442
Леонов К.И. — конторщик, участник революционного, социал-демократического движения в Невском районе Петербурга 139, 154
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) — поэт, прозаик 33, 49, 64, 500, 584
Лесгафт Петр Францевич (1837–1909) — основоположник научной системы физического воспитания, педагог, врач, с 1886 г. профессор Петербургского университета 137, 140, 569
Лесков Николай Семенович (1831–1895) — писатель 45
Лессинг Готхольд Эфраим (1729–1781) — немецкий драматург и литературный критик 65, 105, 564
Лещинский Марк Моисеевич — поэт, младший брат О.М. Лещинского 249, 580
Лещинский Оскар Моисеевич (1892–1919) — член РСДРП с 1911 г.; поэт, автор книги стихов «Серебряный пепел» (Париж, 1914), художник, сотрудник редакции художественного журнала «Гелиос» (Париж, 1913); вернулся в Россию в 1917 г.; с начала 1918 г. уполномоченный по организации Красной армии на Северном Кавказе 187, 188, 248–250, 327–329, 458, 459, 575, 589
Ливингстон Дэвид (1813–1873) — английский исследователь Африки 60
Лившиц Бенедикт Константинович (1887–1939) — поэт, переводчик, мемуарист 414
Лилина Злата Ионовна (партийная кличка Маруся; урожд. Бернштейн; 1882–1929) — первая жена Г.Е. Зиновьева, после 1917 г. возглавляла петроградские органы народного образования 17, 500, 614
Липперт Юлиус (1839–1909) — австрийский историк культуры 69, 84, 124, 565
Лифшиц Владимир Александрович (1913–1978) — поэт, пародист, автор книг для детей; отец поэта Льва Лосева 442
Лифшиц Ольга Григорьевна (Доля) — сестра Р.Г. Лемберг, участница революционного движения 144, 500
Лихачев Иван Алексеевич (1903–1972) — переводчик, литературовед, переводил французскую, английскую и испанскую литературы 441
Лозинская Татьяна Борисовна (урожд. Шапирова; 1885–1955) — ученица академика Гревса по историко-филологическому факультету Бестужевских курсов, педагог, экскурсовод (в частности, по Литературному музею ИРЛИ), жена М.Л. Лозинского 400, 402–404, 406, 602
Лозинский Михаил Леонидович (1886–1955) — поэт, переводчик 9, 11,16, 341, 360, 395–407, 414, 420, 596, 600–602, 604
Лопе де Вега — см.: Вега Карпьо Л.Ф. де
Лордкипанидзе Константин (1904–1986) — грузинский поэт и прозаик 492, 493, 613
Лукашевич Иосиф Дементьевич (1863–1928) — член террористической фракции партии «Народная воля», участник покушения 1 марта 1887 г. на Александра III; приговорен к вечной каторге, до 1905 г. отбывал заключение в Шлиссельбургской крепости. С 1920 г. профессор геологии Вильнюсского университета 39
Луис Пьер (1870–1925) — французский прозаик 214, 256
Луначарский Анатолий Васильевич (1875–1933) — деятель РСДРП с 1895 г., после 1917 г. нарком просвещения, литератор 7, 181, 188, 193, 194, 203, 248, 607
Лунц Лев Натанович (1901–1924) — прозаик, драматург 9, 25, 26, 371, 373, 391–394, 522, 524, 526, 566, 567, 599, 600
Льдов Константин (наст. имя и фамилия Витольд-Константин Николаевич Розенблюм; 1862–1937) — поэт, прозаик, переводчик 63
Любарская Александра Иосифовна (1908–2002) — писательница, редактор 422
Людовик XV (1710–1774) — король Франции с 1715 г. 278
Ляпунов Федор (Илья?) — рабочий, участник революционного движения в Петербурге 138–140, 146, 147, 153–155, 328, 569
Майн Рид — см.: Рид Т.М.
Майоль Аристид (1861–1944) — французский скульптор 248
Макаренко Антон Семенович (1888–1939) — педагог и писатель 421
Макаренко Антось Н. — участник Парижской группы содействия большевикам 190, 191, 575
Маковский Сергей Константинович (1877–1915) — поэт, журналист, художественный критик 458, 471, 472, 592, 610
Максвель Давид — владелец прядильной фабрики в Петербурге 152, 571
Малларме Стефан (1842–1898) — французский поэт-символист 251
Мамиконян Азат Сетович (псевд. Азат Вштуни; 1894–1958) — армянский поэт, учившийся в Стамбуле, а в 1911–1914 гг. на литературно-философском факультете Сорбонны 253, 581
Мандельштам Осип Эмильевич (1891–1938) — поэт 9, 10, 19, 320, 462, 592, 610
Мантейфель — владелец гостиницы в Лодзи 98, 130
Мариампольский — работник райкома РКП(б) в Петрограде 357
Маринетти Филиппе Томмазо (1876–1944) — итальянский писатель, глава и теоретик итальянского футуризма, сподвижник Б. Муссолини 371
Мария-Антуанетта (1755–1793) — французская королева, жена Людовика XVI 268
Маркс Адольф Федорович (1838–1904) — издатель журнала «Нива» и в приложении к нему собраний сочинений русских классиков, книгопродавец 73, 589
Маркс Карл (1818–1883) — экономист, философ, революционер 73, 101, 102, 147, 188, 242, 500
Маршак Самуил Яковлевич (1887–1964) — поэт, переводчик 16, 23, 420–422, 429-431, 605
Маслов Семен Леонтьевич (1873–1943) — экономист и публицист, правый эсер. В 1917 г. министр земледелия Временного правительства 147
Матвеев Александр Терентьевич (1878–1960) — скульптор, участник объединений «Мир искусства» и «Голубая роза» 394
Матвеева Нюша — участница большевистской группы на прядильной фабрике Паля 143-145
Матильда Орлеанская — французская принцесса 287, 288
Маторина Лидия Петровна — редактор журнала «Работница и крестьянка» до декабря 1934 г. 447–449, 453–455, 608
Мах Эрнст (1838–1916) — австрийский физик и философ, основатель эмпириокритицизма 202, 203
Маяковский Владимир Владимирович (1893–1930) — поэт 14, 19, 46, 406, 420, 433, 470, 598, 602
Медведев Павел Николаевич (1892–1938) — критик, литературовед, с 1935 г. профессор Ленинградского университета 7, 435, 496–503, 614
Мейер Александр Александрович (1875–1939) — философ и переводчик, лектор, участник Петербургского религиозно-философского общества 414
Мейлах Берта Ильинична — сестра Ш.И. Мовшенсон 37–42, 108, 243
Мейлах Исаак Ильич — брат Ш.И. Мовшенсон 38
Мейлах Марта Ильинична — старшая сестра Ш.И. Мовшенсон 35, 36, 40, 78
Мейлах Матильда — жена И.И. Мейлаха 38
Мейлах С. — см. Фин С.И.
Мейлах Ф. — см.: Бейленсон Ф.И.
Мейлах Ц. — см.: Аш Ц.И.
Мейлах Элиа (? — 1901) — дед Е.Г. Полонской по матери 33, 37–41, 71, 106, 488, 489, 497
Мельников Павел Иванович (псевд. Андрей Печерский; 1818–1883) — писатель 45
Менжинская Вера Рудольфовна (1872–1944) — учительница, деятельница революционного движения, сестра В.Р. Менжинского 156
Менжинская Людмила Рудольфовна (1878–1933) — учительница, деятельница революционного движения, сестра В.Р. Менжинского 156
Менье Константен (1831–1905) — бельгийский скульптор и живописец 193
Мережковский Дмитрий Сергеевич (1866–1941) — писатель, с 1920 г. — в эмиграции 359
Микаэлян С. — литературный редактор 401, 601
Миль Михаил Леонтьевич (1909–1970) — авиаконструктор 470, 612
Минкевич Иван Феофанович — учитель русского языка, истории и географии и секретарь педагогического совета лодзинской женской гимназии 80, 89, 90
Минский Николай Максимович (наст. фамилия Виленкин; 1856–1937) — поэт, драматург, переводчик, публицист. В 1905–1914 гг. и с 1917 г. жил в Париже 250, 580
Миролюбов Виктор Сергеевич (1860–1939) — литератор, журналист, издательский деятель 352
Мирон — см.: Ингбер М.А.
Михельсон Мориц Ильич (1825–1908) — составитель сборников русских пословиц, поговорок, крылатых выражений 90, 566
Мовшенсон Александр Григорьевич (Шура; 1895–1965) — брат Е.Г. Полонской; искусствовед, театровед, переводчик, преподаватель 31, 34, 56, 104–106, 306, 307, 309, 321, 323, 324, 335, 365, 366, 425, 426, 432, 529–531, 538, 539, 553, 561, 573, 581, 587, 594, 596, 608, 612, 616, 617
Мовшенсон Григорий Львович (1861–1915) — отец Е.Г. Полонской, инженер-путеец 5, 32, 42, 44–46, 61, 68, 72–74, 78, 98, 106, 117–119, 123, 150, 151, 160, 210, 243, 304, 305, 495, 497–499, 503, 561, 573
Мовшенсон Людмила Яковлевна — дочь Я.Л. Мовшенсона 73
Мовшенсон Мари (тантэ Мари) — вдова старшего из братьев Мовшенсонов, проживавшая с его матерью в Двинске 69
Мовшенсон Михаил Яковлевич — сын Я.Л. Мовшенсона 73
Мовшенсон Сарра (урожд. Кадышевич; 1835–1916) — бабушка Е.Г. Полонской по отцу 69, 565
Мовшенсон Шарлотта Ильинична (Элиовна) (урожд. Мейлах; 1861–1946) — мать Е.Г. Полонской 5, 31–43, 46, 55–57, 71, 72, 74–76, 78, 81, 82, 93, 98, 103–114, 117–119, 123, 131, 151, 152, 193–195, 243–245, 305, 306, 321, 335, 355, 356, 426, 497, 505–507, 539, 547, 548, 553, 560, 561, 572, 587, 588, 608, 611–613, 616
Мовшенсон Эмма (урожд. Виртенберг) — жена Я.Л. Мовшенсона 73–77
Мовшенсон Яков Львович — брат Г.Л. Мовшенсона 44, 73, 75–78, 305
Мольер Жан Батист Поклен (1622–1673) — французский комедиограф 211, 253,254
Монтегюс Гастон (1872–1952) — французский шансонье 266, 267
Монтень Мишель Эйкем де (1533–1592) — французский писатель и философ 219
Монтепен Ксавье де (1823–1902) — французский писатель, автор авантюрно-приключенческих романов 44, 69, 500, 562
Морозов Николай Александрович (1854–1946) — революционер-народник, участник покушения на Александра II, в 1882 г. приговорен к вечной каторге, до 1905 г. находился в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях; ученый и литератор 419
Моррисон — одна из патронесс женского студенческого клуба в Париже 213, 233
Мосашвили Ило (1896–1954) — грузинский поэт 492, 493, 613
Мультатули (наст. имя и фамилия Эдуард Дауэс Деккер; 1820–1887) — нидерландский писатель 441, 443
Муне-Сюлли Жан (1841–1916) — французский актер, с 1872 г. играл в «Комеди Франсез» 255
Мурузи Александр Дмитриевич (1907–1880), князь — петербургский домовладелец 341, 347, 348, 365, 591
Мусина-Пушкина (возможно, Любовь Михайловна) — спутница Полонской в 1915 г. 297, 300–302, 304, 584
Мямлина Лидия Николаевна (1890–1966) — художница, жена О.М. Лещинского 250, 328
Надсон Семен Яковлевич (1862–1887) — поэт 49, 105, 195, 197, 403, 405, 497, 500
Наполеон I (Наполеон Бонапарт; 1769–1821) — французский император в 1804–1815 гг. 47, 48, 257
Наппельбаум Ида Моисеевна (1900–1992) — поэтесса, мемуаристка, дочь М.С. Наппельбаума 469, 604, 611
Наппельбаум Моисей Соломонович (1869–1958) — фотограф, мастер фотопортрета 420, 611
Наппельбаум Фредерика Моисеевна (1901–1958) — поэтесса, дочь М.С. Наппельбаума 469, 604, 611
Насонов — см.: Бакрылов В.В.
Наташа — см.: Левина М.Н.
Невский Владимир Иванович (партийная кличка Товарищ Владимир: 1876–1937) — член РСДРП с 1897 г.; в 1907–1908 гг. член Петербургского комитета РСДРП от Невской заставы; с 1924 г. — директор Ленинской библиотеки в Москве 152, 153, 500, 571, 614
Некрасов Николай Алексеевич (1821–1877) — поэт 6, 32, 33, 49, 50, 57, 63, 64, 105, 197, 497, 498, 543, 561, 563
Нельдихен Сергей Евгеньевич (1891–1937) — поэт, участник объединения «Цех поэтов» 361, 596
Никитин Николай Николаевич (1895–1963) — прозаик, драматург 17, 371, 379, 388–391, 408, 522, 524, 525, 598, 599, 616
Никитина Зоя Александровна (урожд. Гацкевич; 1902–1973) — редакционно-издательский работник, первая жена Н.Н. Никитина 385, 386, 390, 598, 599
Нико Жанна — бонна Е.Г. Полонской 46–49, 56, 57, 84, 252, 498
Николай I (1796–1855) — российский император с 1825 г. 332
Николай II (1868–1918) — российский император с 1894 г. 83, 88, 92, 96, 118, 397, 567
Николя — профессор медицинского факультета Сорбонны 222, 223, 578
Новицкий Ян — микробиолог, муж Я. Гаммер 206-211
Обино — владелица меблированных комнат в Париже 200, 201
Обноскова — жена старосты церкви Владимирской Божьей Матери в Петрограде 325
Одоевцева Ирина Владимировна (1895–1990) — поэтесса, участница группы «Звучащая раковина» 361, 607
Озол Ян Петрович (1879–1937) — большевик, депутат 2-й Государственной думы 143, 570
Окорокова Любовь Петровна — учительница русского языка, истории и географии в лодзинской женской гимназии 79
Оксенов Иннокентий Александрович (1897–1942) — поэт, переводчик, критик 365, 368, 370, 597
Окулов Алексей Иванович (1880–1939) — прозаик, участник российского социал-демократического движения 203, 577
Олейников Николай Макарович (1898–1937) — поэт, участник группы ОБЭРИУ 422
Ольга (ок. 890–969) — великая княгиня киевская, жена князя Игоря 446
Онушенок Полина — начальница районного отделения милиции Ленинграда в 1930-е гг. 455
Орджоникидзе Григорий Константинович (партийная кличка Серго; 1886–1937) — деятель большевистской партии, член Политбюро с 1930 г. 328
Островская Мария Ильинична — сестра Н.И. Островской 185, 186, 248, 332, 333, 335
Островская Надежда Ильинична (1881–1933) — член РСДРП(б) с 1903 г., скульптор, близкая подруга Е.Г. Полонской 9, 14, 18, 19, 21, 184–186, 188, 246–248, 327. 329–336, 574, 575, 590, 591
Островский Александр Николаевич (1823–1886) — драматург 65, 66
Островский Алексей Ильич — брат Н.И. Островской 185, 332
Отт Дмитрий Оскарович (1855–1929) — акушер-гинеколог, профессор, основатель Клинического повивально-гинекологического института в Петербурге 152
Отцов — см.: Житомирский Я.А.
Оцуп Николай Авдеевич (1894–1958) — поэт, участник объединения «Цех поэтов» 361
Павленко Петр Андреевич (1899–1951) — писатель 479, 480, 491–494
Павлович Надежда Александровна (1895–1980) — поэтесса, переводчица, автор воспоминаний о Блоке 409
Паль Карл Яковлевич — купец 1-й гильдии, владелец прядильной фабрики в Петербурге 152, 570
Панина Варвара Васильевна (1872–1911) — певица, исполнительница бытовых романсов и цыганских песен 45
Панина Софья Владимировна (1871–1956), графиня — благотворительница, в 1903 г. на свои средства создала Литовский Народный дом для рабочего населения; впоследствии стала членом ЦК партии кадетов, в 1917 г. арестована и осуждена, вскоре освобождена и эмигрировала 156
Пантелеев Леонид (наст. имя и фамилия Алексей Иванович Еремеев; 1908–1987) — писатель 421, 604
Панфилов Евгений Андреевич (1902–1941) — пролетарский поэт 446
Парушев — болгарин, врач в Петрограде в 1921 г. 368
Паскаль Блез (1623–1662) — французский философ, писатель, физик и математик 219
Пастер Луи (1822–1895) — французский биолог, основоположник микробиологии 207, 308
Пастернак Борис Леонидович (1890–1960) — поэт, лауреат Нобелевской премии 401, 601
Паустовский Константин Георгиевич (1892–1968) — писатель 52
Пеги Шарль (1873–1914) — французский поэт и публицист 478
Педаль Генрих Фердинандович — учитель математики в лодзинской женской гимназии 60
Перовская Софья Львовна (1853–1881) — революционерка, создатель и руководитель партии «Народная воля»; организатор и участница покушения на Александра II 70, 377
Перро Шарль (1628–1703) — французский писатель 271
Пестель Павел Иванович (1793–1826) — полковник, декабрист 419
Пинар Адольф (1844–1934) — французский профессор-акушер 260
Пирогов Николай Иванович (1810–1881) — анатом, хирург, основоположник военно-полевой хирургии 316, 585
Писарев Дмитрий Иванович (1840–1886) — публицист и литературный критик 66, 67, 150, 497, 565
Плеханов Георгий Валентинович (1856–1918) — философ, пропагандист марксизма, с 1880 г. — за границей, один из основателей РСДРП 135
Плещеев Алексей Николаевич (1825–1893) — поэт, прозаик, критик, переводчик 403
Познанский — лодзинский фабрикант 67, 82, 84
Познер Владимир Соломонович (1905–1992) — поэт; в 1921 г. эмигрировал с семьей за границу, впоследствии — французский писатель 372, 393, 523, 593, 598
Полетаев Николай Гурьевич (1872–1930) — большевик, депутат 3-й Государственной думы 147, 153
Полонская Анна Григорьевна (урожд. Мороз; ? — 1932) — вторая жена Л.Д. Полонского 516, 586, 615
Полонский Александр Михайлович (р. 1949) — младший внук Е.Г. Полонской, сын М.Л. Полонского и И.А. Фрог 29, 46, 561
Полонский Лев Давидович (1885–1941) — инженер, муж Е.Г. Полонской 17, 321, 322, 586, 587, 615
Полонский Михаил Львович (1916–1995) — сын Е.Г. Полонской, инженер, участник Отечественной войны 14, 26, 35, 321, 322, 325, 335, 425, 456, 457, 468, 472, 473, 476, 489, 503, 538, 539, 561, 575, 579, 587, 604, 608, 611, 616
Понсон дю Террайль Пьер Алексис (1829–1871) — французский писатель, автор авантюрно-приключенческих романов 500
Порто-Риш Жорж де (1849–1930) — французский драматург и романист 256
Пренан — хирург парижской городской больницы 221
Пугачев Емельян Иванович (1740? — 1775) — донской казак, предводитель восставших крестьян (1773–1775) 411, 435
Пумпянский Леонид Моисеевич (1889 — после 1943) — экономист, социал-демократ, первый муж М.Н. Левиной. В 1919–1922 гг. — профессор Петроградского университета и Института народного хозяйства. В 1922 г. выслан за границу, с 1925 г. жил в Эстонии 308, 541, 576, 588
Пурин Эрнест Юрьевич — участник Парижской группы содействия большевикам 189, 190
Пушкарев Константин Константинович — рабочий Семянниковского завода в Петербурге 133, 139, 145, 159, 569
Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — поэт 33, 49, 64, 66, 410, 419, 422, 424, 428, 429, 498, 500, 563, 565, 580, 605
Пылкова Нина — студентка медицинского факультета Сорбонны, затем ассистент хирурга в госпитале г. Нанси 278, 280–282
Пюви де Шаванн Пьер (1824–1898) — французский живописец-символист 193
Пюифулу — студент медицинского факультета Сорбонны 214–216
Пяст Владимир Алексеевич (1886–1940) — поэт, переводчик, мемуарист 13, 352, 378
Радищев Александр Николаевич (1749–1802) — писатель 411
Раев Николай Павлович (1856–1919) — обер-прокурор Синода (1916–1917), основатель Высших женских историко-литературных и юридических курсов в Петербурге 128, 130, 568
Расин Жан (1639–1699) — французский драматург 211, 252, 255, 581
Раскольников Федор Федорович (наст. фамилия Ильин; 1892–1939) — член РСДРП(б) с 1910 г., участник революции 1917 г., командующий Волжской флотилией, полпред в Афганистане, странах Прибалтики и в Болгарии; стал невозвращенцем. Муж Л. Рейснер 361
Ратнер — врач в Двинске, отец М. Ратнер 70
Ратнер Мария (1886? — 1932) — революционерка, эмигрировала, не закончила медицинского образования, жила и умерла в Париже 70, 72
Редькина — учащаяся лодзинской женской гимназии 59, 94, 563
Рейснер Лариса Михайловна (1895–1926) — поэтесса и прозаик, член РКП(б) с 1918 г. 22, 361
Рейснер Михаил Андреевич (1868–1928) — социолог, профессор, отец Л.М. Рейснер 361
Реклам Антон (1807–1896) — немецкий издатель, основатель в 1867 г. дешевой «Универсальной библиотеки», содержавшей классические литературные произведения разных стран и народов 195
Реклю Жан Элизе (1830–1905) — французский географ и социолог, участник Парижской коммуны 222
Реклю Поль (1847–1914) — хирург, анестезиолог, профессор 220–222, 243, 244, 246
Ремарк Эрих Мария (1898–1970) — немецкий прозаик 440
Ренье Анри Франсуа Жозеф де (1864–1936) — французский поэт и прозаик 251
Репин Илья Ефимович (1844–1930) — художник 410
Рерих Николай Константинович (1874–1947) — художник 259
Рид Томас Майн (1818–1883) — английский писатель, автор приключенческих романов 60, 563
Ричиотти Владимир (наст. имя и фамилия Леонид Осипович Турутович; 1899–1939) — поэт-имажинист и прозаик-маринист 434, 436
Ришелье Арман Эмманюэль дю Плесси (1766–1822) — французский герцог, эмигрировавший в Россию во время Великой французской революции; в 1805–1814 гг. генерал-губернатор Новороссии 53, 562
Роден Огюст (1840–1917) — французский скульптор 193, 248, 409
Рождественский Всеволод Александрович (1895–1977) — поэт 360, 378, 435, 436, 469, 607, 611
Розенфельд Ольга Давидовна (урожд. Бронштейн; 1883–1941) — первая жена Л.Б. Каменева, сестра Л.Д. Троцкого; после 1917 г. руководила театральным отделом Наркомпроса 179, 574, 576
Роллан Ромен (1866–1944) — французский писатель, публицист и музыковед 440, 607
Ронсар Пьер де (1524–1585) — французский поэт 229
Росси Эрнест (1827–1896) — итальянский актер 260
Ростан Эдмон (1868–1918) — французский поэт и драматург 256
Ротштейн Эндрю (наст. имя и отчество Андрей Федорович; 1898–1994) — общественный деятель, историк и публицист, член английской компартии, автор книг об СССР, в 1932–1945 гг. зав. Лондонским отделением ТАСС 101
Рубинштейн Антон Григорьевич (1829–1894) — пианист, композитор, дирижер 197, 593
Рылеев Кондратий Федорович (1795–1826) — поэт, декабрист 419
Сабашников Василий Никитич — купец, торговец чаем, отец издателей М. и С. Сабашниковых 203
Сабашникова Маргарита Васильевна (1882–1973) — художница, двоюродная племянница издателей М. и С. Сабашниковых, первая жена М.А. Волошина 203
Савинков Борис Викторович (1879–1925) — руководитель Боевой организации партии эсеров, писатель, военный министр во Временном правительстве 329
Садофьев Илья Иванович (1889–1965) — пролетарский поэт 436, 437, 606
Самба Марсель (1862–1922) — французский политический деятель, публицист; с 1904 г. один из лидеров Французской социалистической партии, депутат парламента; в 1914–1918 гг. министр труда 265
Самэн Альбер (1858–1900) — французский поэт-символист 251, 398
Сандберг Дина — знакомая Ш.И. Мовшенсон 39, 41, 356
Санина Сима — учащаяся лодзинской женской гимназии 59, 87, 563
Саркизов-Серазини Иван Михайлович (1887–1964) — врач-гигиенист, коллекционер, знаток Крыма 469, 611
Саянова Екатерина — соседка И. Гринберг в Молотове 428
Свирский — скульптор, работавший в Париже в начале XX в. 247, 248, 579
Святухин Алексей Михайлович — заведующий лодзинской женской гимназией, учитель русского языка, истории и географии 58, 65, 80, 87, 563
Сегаль Лидия Максимовна (по мужу Бродская; 1892–1977) — художница, переводчица, дочь М.И. Сегаля 310, 432, 585
Сегаль Максим Ильич (1860 — ?) — архитектор-художник 309, 585
Сейфуллина Лидия Николаевна (1889–1954) — прозаик 439, 607
Сельвинский Илья Львович (1899–1968) — поэт 334, 590
Cелье Антуан-Мари — пациент больницы Труссо 186
Семенов Сергей Александрович (1893–1942) — прозаик 439, 607
Семянников Петр Федорович (1821–1874) — совладелец Невского судостроительного и механического завода в Петербурге 132, 569
Сенкевич Генрик (1846–1916) — польский писатель 90
Сен-Поль Одетта (? — 1941) — парижская подруга Полонской 212, 213, 216–220, 230, 231, 233, 247, 289, 290, 308, 577
Сен-Поль — отец О. Сен-Поль 218, 219, 577
Сен-Санс Камиль (1835–1921) — французский композитор, пианист и дирижер 252
Сервантес Сааведра Мигель де (1547–1616) — испанский писатель 441
Сергеев Михаил Алексеевич (1888–1965) — географ, исследователь Севера и Дальнего Востока; в 1926–1927 гг. возглавлял издательство «Прибой». Е.Г. Полонская поддерживала с ним дружеские отношения 441
Серов Валентин Александрович (1865–1911) — живописец 410
Cипягин Дмитрий Сергеевич (1853–1902) — министр внутренних дел России (1900–1902) 332
Скотт Вальтер (1771–1832) — английский писатель 45, 60, 79, 211, 212, 563
Слонимский Михаил Леонидович (1897–1972) — прозаик 10, 19, 23, 25, 369, 371, 373, 377–379, 381–383, 408, 523, 524, 526, 598, 605, 616
Слонимский Юрий Иосифович (1902–1978) — балетный драматург, автор работ по истории русского балета 34
Смирнов Александр Александрович (1883–1962) — литературовед-медиевист, шекспировед, переводчик, профессор Ленинградского университета 399, 441
Смирнов Михаил (партийная кличка) — участник революционного кружка за Нарвской заставой 138, 328
Смирнов-Кутачевский Алексей Матвеевич (1876 — ?) — педагог, литературовед, фольклорист 122
Собинов Леонид Витальевич (1872–1934) — певец 45
Сокольников Григорий Яковлевич (наст. фамилия Бриллиант; 1888–1939) — деятель большевистской партии, после 1917 г. нарком финансов, затем дипломат 7, 576
Сологуб Федор Кузьмич (наст. фамилия Тетерников; 1863–1927) — поэт и прозаик 352, 353, 358–360, 417, 603, 604
Спасский Сергей Дмитриевич (1898–1956) — поэт, переводчик, прозаик 469
Спехина — учащаяся гимназии Хитрово в Петербурге 122
Ставский Владимир Петрович (наст. фамилия Кирпичников; 1900–1943) — писатель и журналист 479
Сталин Иосиф Виссарионович (наст. фамилия Джугашвили; 1879–1953) — деятель большевистской партии, с 1922 г. генеральный секретарь ЦК 15, 18, 306, 424, 554, 556, 589, 591, 599, 604
Старков (Старкопф) Антон Рейнович (1889–1966) — эстонский скульптор и живописец 247
Стеклов Юрий Михайлович (наст. фамилия Нахамкес; 1873–1941) — публицист, член РСДРП с 1893 г., первый главный редактор «Известий» с 1917 по 1925 г. 156, 157
Степанов Николай Леонидович (1902–1972) — литературовед 425
Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович (наст. фамилия Кравчинский; 1851–1895) — публицист и прозаик, член организации «Земля и воля», убивший шефа жандармов Мезенцова, бежал за границу 70, 101, 152, 237, 565, 566
Стерн Лоренс (1713–1768) — английский писатель 348
Стравинский Игорь Федорович (1882–1971) — композитор 259
Страхова Евгения Николаевна (1900–1972) — актриса Московского передвижного театра драмы и комедии 462
Струве Петр Бернгардович (1870–1944) — экономист, философ, историк, публицист, теоретик «легального марксизма», один из лидеров кадетов 101, 566
Стэнли Генри Мортон (1841–1904) — английский журналист, исследователь Африки 60
Сулла (138—78 до н. э.) — римский полководец 346
Суриков Василий Иванович (1848–1916) — живописец 410
Cуфло Жермен (1713–1780) — французский архитектор 168, 169
Суханова Варвара — секретарь большевистской организации Фарфоровского подрайона в Петербурге 148–150
Cю Эжен (1804–1857) — французский писатель 44
Сюлли-Прюдом Франсуа Арман (1839–1907) — французский поэт, член Французской академии 458, 610
Сюннеберг Константин Александрович (псевд. К. Эрберг; 1871–1942) — поэт, прозаик, художественный критик 352
Табидзе Тициан (1895–1937) — грузинский поэт 477–479, 491, 494, 612, 613
Таганцева Лидия Степановна — владелица женской гимназии в Петербурге 71, 565
Таламини Альфредо (1878–1956) — итальянский журналист 231–247, 257, 259, 268–270, 272, 273, 290, 515, 543–546
Таламини Маргарита (? — 1943) — сестра А. Таламини 243, 245, 246, 546
Талов Марк Владимирович (1892–1969) — поэт и переводчик; с 1913 г. — в Париже, в 1922 г. вернулся в Россию 248, 574
Танненбаум Владек — учащийся лодзинской гимназии 66, 67, 80, 150, 151, 570
Теннисон Альфред (1809–1892) — английский поэт 211
Теплицкая Анна — учащаяся лодзинской женской гимназии 63, 64, 67
Теплицкий — владелец ткацкой фабрики в Лодзи, отец А. Теплицкой 63
Тиберий (42 до н. э. — 37 н. э.) — римский император 346
Тиняков Александр Иванович (1886–1934) — поэт, критик 420
Тихонов Николай Семенович (1896–1979) — поэт 11, 14, 23–25, 334, 372, 379, 408, 422, 424, 430, 436, 465, 468, 476–488, 492–494, 524, 525, 551–553, 555, 592, 598, 603, 605, 611–613, 616
Толлер Эрнст (1893–1939) — немецкий драматург и поэт; участник немецкой революции 1919 г. 440
Толстой Алексей Константинович (1817–1875), граф — поэт, прозаик, драматург 60
Толстой Алексей Николаевич (1882–1945), граф — писатель, академик 390, 424, 605
Толстой Лев Николаевич (1828–1910), граф — писатель 416, 437
Томашевский Борис Викторович (1890–1957) — литературовед, профессор Ленинградского университета 415
Торнтон Джеймс — английский купец 1-й гильдии, основатель в Петербурге в 1841 г. суконной и одеяльной фабрики 145, 570
Трубецкой Паоло (1866–1938), князь — скульптор 322
Трубецкой Сергей Петрович (1790–1860), князь — гвардии полковник, декабрист 419
Труссо Арман (1801–1867) — французский терапевт, один из основоположников учения об инфекционных болезнях; его имя носит парижская детская больница 186, 223–226, 272, 274
Тургенев Иван Сергеевич (1818–1883) — писатель 59, 80, 176, 333, 498, 573, 601
Туркельтауб Беатриса — знакомая Ш.И. Мовшенсон 61, 62
Тынянов Юрий Николаевич (1894–1943) — литературовед и писатель 9, 16, 19, 20, 353, 413–430, 443, 548, 594, 603-605
Тынянова Елена Александровна (урожд. Зильбер; 1894–1944) — музыковед, жена Ю.Н. Тынянова и сестра В.А. Каверина 425, 427, 429
Тынянова Инна Юрьевна (р. 1917) — литературовед, переводчица испанской, португальской и латиноамериканской поэзии, дочь Ю.Н. Тынянова 427
Тынянова Лидия Николаевна (1902–1984) — писательница, автор исторических повестей для юных читателей; жена В.А. Каверина, сестра Ю.Н. Тынянова 386, 387
Тэффи Надежда Александровна (урожд. Лохвицкая; 1872–1952) — писательница, автор юмористических рассказов 127, 129,
Тюшин — рабочий фабрики Торнтон в Петербурге 145
Уайльд Оскар (1854–1900) — английский поэт, прозаик, драматург 478
Уитмен Уолт (1819–1892) — американский поэт 405
Ульянова Анна Ильинична (в браке Елизарова; 1864–1935) — участница революционного движения, старшая сестра В.И. Ленина 149, 150, 570
Урицкий Моисей Соломонович (1873–1918) — юрист, деятель революционного движения с 1890-х гг., член ЦК РСДРП(б) с 1917 г., с 1918 г. председатель Петроградской ЧК 332, 572
Ушков Михаил Константинович (1881 — ?) — золотопромышленник, меценат, один из организаторов и издатель журнала «Аполлон» 458, 610
Уэллс Герберт (1866–1946) — английский писатель-фантаст 45, 562
Фадеев Александр Александрович (1901–1956) — писатель; в 1926–1932 гг. один из руководителей РАПП, в 1939–1944 гг. секретарь правления Союза писателей, в 1946–1954 гг. — генеральный секретарь Союза писателей 386, 605
Фарина Иоганн Мария (1685–1766) — итальянец, создатель одеколона 162
Фарман Анри (1874–1958) — французский летчик и авиаконструктор; в 1909 г. организовал около Парижа международную авиашколу 186
Федин Константин Александрович (1892–1977) — прозаик 23–25, 371, 372, 378–381, 383–387, 390, 408, 439, 523–525, 598, 599, 617
Федина Нина Константиновна (р. 1922) — актриса, дочь К.А. Федина 386
Федоров Андрей Венедиктович (1906–1997) — литературовед, критик, переводчик с французского и немецкого языков 441
Федоров Вячеслав Максимович (партийная кличка Илья) — председатель профсоюза металлистов в Петербурге 154, 155, 158
(Федорова?) Поля — большевистский секретарь Стеклянного подрайона в Петербурге, жена В.М. Федорова 154, 158
Фейгина Бронислава (Бронка; 1890–1944) — врач 22, 307–309, 311–315, 319, 320, 585, 586
Ферберг Борис Соломонович — младший брат М.С. Ферберга 487, 490–494, 613
Ферберг Виктор Михайлович (1918–1943) — сын М.С. Ферберга 488, 547, 560
Ферберг Михаил (Моисей) Соломонович (1895–1938) — муж кузины Полонской С.В. Аш; по образованию экономист, член РСДРП — первоначально меньшевик, затем большевик; в 1924 г. ответственный сотрудник наркомата финансов Грузии; к нему обращен ряд стихотворений Полонской 468, 474–476, 480—482, 484, 486, 487, 490–494, 532–537, 547–560, 604, 611–614
Фердинанд — см.: Франц Фердинанд
Феррари — приятель А. Таламини 234, 236
Фигнер Николай Николаевич (1857–1918) — певец 571
Филатов Владимир Петрович (1875–1956) — одесский офтальмолог и хирург, разработавший способы пересадки роговицы глаза, член Академии медицинских наук 54
Филипп IV Красивый (1268–1314) — французский король с 1285 г. 37
Философов Дмитрий Владимирович (1872–1940) — критик, публицист, с 1920 г. жил в Варшаве 359
Фин Исаак Иосифович (? — после 1917) — муж Софьи И. Фин, владелец московской аптеки 39, 41, 42, 43, 78, 131, 305, 306, 312, 561
Фин Сильвия Исааковна — кузина Е.Г. Полонской, дочь Софьи И. и И.И. Фин 41, 43
Фин Софья (Сарра) Ильинична (урожд. Мейлах; 1866–1941) — врач акушер-гинеколог, родная сестра Ш.И. Мовшенсон 34, 38–42, 71, 78, 131, 305, 312, 486, 561, 565
Финк Виктор Григорьевич (1888–1973) — прозаик; в 1909 г. поступил и в 1913 г. окончил юридический факультет Сорбонны; волонтером участвовал в Первой мировой войне на Западном фронте, в 1916 г. вернулся в Россию 248
Фор Поль (1872–1960) — французский поэт 478
Форе Габриэль (1845–1924) — французский композитор 252
Форш Ольга Дмитриевна (1873–1961) — писательница, автор исторических романов 19, 352, 357, 378, 407–413, 438, 602
Форш Дмитрий Борисович (1904 — ?) — сын О.Д. Форш 393, 409–411
Франк Сезар (1822–1890) — французский композитор, органист 214, 252
Франс Анатоль (наст. имя и фамилия Анатоль Франсуа Тибо; 1844–1924) — французский писатель 213, 253, 577
Франц Фердинанд (1863–1914) — эрцгерцог Австро-Венгрии 272, 581
Франциск Ассизский (1181–1226) — итальянский проповедник, автор религиозных поэтических произведений; канонизирован католической церковью в качестве святого 250
Фредерикс Владимир Борисович (1838–1927), барон — генерал-адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного совета (1905), министр двора с 1897 г. 132, 137, 568
Фрейд Зигмунд (1856–1939) — австрийский психолог, основатель психоанализа 234
Фрог Изабелла Абрамовна (1918–1985) — жена М.Л. Полонского, мать И.Н. Киселева 35, 561
Фройд — см.: Фрейд 3.
Харитон Борис Иосифович (1877–1941) — журналист, член правления Дома литераторов 359
Хармс Даниил Иванович (наст. фамилия Ювачев; 1905–1942) — поэт и прозаик, член ОБЭРИУ 422
Хачатрянц Яков Самсонович (1884–1960) — литератор, муж М.С. Шагинян 394, 600
Хитрово Вера Николаевна (в замужестве Самоцвет; 1870 — после 1922) — основательница и директриса женской гимназии в Петербурге 121, 122, 495, 503, 568
Ходасевич Владислав Фелицианович (1886–1939) — поэт 359, 361, 580, 600
Ходасевич Гарик — см.: Гренцион Э.Е.
Холопов Георгий Константинович (1914–1991) — писатель; с 1957 г. — главный редактор журнала «Звезда» 328, 589
Хрусталев Петр Алексеевич (наст. имя и фамилия Георгий Степанович Носарь; 1877–1918) — участник революционного движения, член РСДРП, председатель первого Петербургского Совета рабочих депутатов в 1905 г. 26 ноября 1905 г. был арестован, в октябре 1906 г. осужден на вечное поселение в Сибирь, в 1907 г. бежал из Тобольской губернии за границу 176, 237–241, 578
Цадкин Осип (1890–1967) — русский скульптор 247, 579
Цатурян Александр Овсепович (1865–1917) — армянский поэт-демократ 401–407, 602
Цветков (возможно, Иван Григорьевич; 1878 —?) — анархист, председатель Комиссии по эвакуации и оздоровлению Петрограда в 1918 г. 330
Цеге-фон-Мантейфель Вернер Германович (1857–1926) — профессор хирургии Юрьевского университета 314
Цензор Дмитрий Михайлович (1877–1947) — поэт 127, 129, 352
Чаадаев Петр Яковлевич (1794–1856) — мыслитель и публицист 428, 429
Чайковский Петр Ильич (1840–1893) — композитор 54
Чапыгин Алексей Павлович (1870–1937) — прозаик, автор исторических романов 352, 595
Чарская Лидия Алексеевна (наст. фамилия Чурилова; 1875–1937) — детская писательница 446–455, 608, 609
Чеботаревская Анастасия Николаевна (1877–1921) — писательница, переводчица, жена Ф.К. Сологуба 352
Черепов — врач 315
Черногорова — ученица гимназии Хитрово в Петербурге 122
Черномордик Моисей Борисович — родственник Г.Л. Мовшенсона 305
Чернышевский Николай Гаврилович (1828–1889) — публицист, писатель, литературный критик 67, 152, 497
Черубина де Габриак — см.: Васильева Е.И.
Чехов Антон Павлович (1860–1904) — писатель 45, 69, 333, 433, 543
Чиковани Симон (1903–1966) — грузинский поэт 480, 492, 494
Чиркин — рабочий Обуховского завода в Петербурге, меньшевик 145
Чистяков Павел Петрович (1832–1919) — живописец и педагог 410, 412, 602
Чичерин Георгий Васильевич (1872–1936) — нарком иностранных дел (1918–1930) 472
Членов — большевик, парижский эмигрант 188
Членов — сын большевика, скрипач 188
Чуковская Марина Николаевна (1905–1993) — жена Н.К. Чуковского 462, 463, 610
Чуковский Корней Иванович (наст. имя и фамилия Николай Эммануилович Корнейчуков; 1882–1969) — литературный критик, историк литературы, детский поэт, переводчик, мемуарист 9, 20, 22, 24, 340–344, 372, 410, 416, 420, 430, 452, 457, 591–593, 595, 599, 602, 605, 609
Чуковский Николай Корнеевич (1904–1965) — поэт, прозаик, переводчик, мемуарист; сын К.И. Чуковского 11, 19, 372, 410, 418, 462, 463, 610, 611
Чулков Георгий Иванович (1879–1939) — писатель, литературовед, мемуарист 359
Чупров Александр Иванович (1842–1908) — экономист, статистик и публицист, профессор Московского университета 147
Шагинян Магдалина Сергеевна (1890–1961) — сестра Мар.С. Шагинян 394
Шагинян Мариэтта Сергеевна (1888–1982) — поэтесса, прозаик, мемуаристка 13, 16, 21, 24, 372, 376, 378, 382, 394, 395, 438, 439, 598, 600
Шагинян Мирель Яковлевна (р. 1918) — художница, дочь Мар.С. Шагинян 382, 394
Шадурская Зоя Леонидовна (1873–1939) — журналистка, переводчица, редактор, экономист. С 1905 г. принимала участие в революционном движении, работала в правлении Союза металлистов в Петербурге 156, 330
Шайблер — лодзинский фабрикант 82, 84, 94
Шаляпин Федор Иванович (1873–1938) — певец 45, 255, 571
Шапшал — братья, владельцы табачной фабрики «Братья Шапшал» в Петрограде (один из них — Михаил Михайлович) 484, 613
Шатобриан Франсуа Рене де (1768–1848) — французский писатель 211
Шварц Антон Исаакович (1896–1954) — артист, чтец, кузен Е.Л. Шварца 361, 462
Шварц Евгений Львович (1896–1958) — драматург 14, 361, 392–395, 410, 420, 596, 605, 616
Шекспир Уильям (1564–1616) — английский драматург и поэт 131, 258, 399, 401, 410, 601
Шервинский Сергей Васильевич (1892–1991) — переводчик 462
Шиллер Иоганн Фридрих (1759–1805) — немецкий поэт и драматург 37, 65, 105, 451
Шимкевич С. — литератор, знакомый Е.Г. Полонской в Париже 248, 276
Ширяев Петр Алексеевич (1888–1935) — прозаик, участник революции 1905 г.; в 1907 г. бежал из сибирской ссылки за границу, в 1917 г. вернулся в Россию 248
Шишков Вячеслав Яковлевич (1873–1945) — прозаик 352
Шкапская Мария Михайловна (1891–1952) — поэтесса, журналистка 248, 249, 435, 458–463, 469, 580, 586, 604, 605, 607, 608, 610
Шкапский Глеб Орестович — муж М.М. Шкапской 249
Шкловский Виктор Борисович (1893–1984) — писатель, историк и теоретик литературы, организатор ОПОЯЗа 9, 10, 16, 19–22, 341, 347–357, 372, 373, 378, 415, 416, 418, 522, 545, 592–594, 598, 603
Шлиман Генрих (1822–1890) — немецкий археолог 79
Шмерельсон Григорий Бенедиктович (1901–1943?) — поэт, участник литературной группы имажинистов в Ленинграде 434, 436, 606
Шмидт Екатерина Оттовна (по второму мужу Сорокина; 1889–1977) — первая жена И.Г. Эренбурга 326, 544, 581, 588, 612
Шнеерсон Эстер (1888 —?) — лодзинская знакомая Е.Г. Полонской 89, 90
Шнеерсон Ноях — брат Э. Шнеерсон, член Бунда 89
Шопен Фридерик (1810–1849) — польский композитор и пианист 50, 54
Штейнберг Аарон Захарович (1891–1975) — философ, публицист, ученый секретарь Вольфилы 353, 354, 357, 414, 518, 594
Штейнберг Софья Владимировна (1885–1966) — жена А.З. Штейнберга 354, 594
Штейнер Рудольф (1861–1925) — немецкий мыслитель, основатель антропософии 464
Штеренберг Давид Петрович (1881–1948) — живописец и график 247
Штрейхер Любовь Львовна (1888–1958) — композитор, преподаватель Ленинградской консерватории, затем Государственного музыкального училища им. Гнесиных в Москве 335, 590
Щеголева Ирина Валентиновна (урожд. Тернавцева; 1906–1991?) — жена историка П.П. Щеголева, затем — художника Н.И. Альтмана 390
Щекотихина-Потоцкая Александра Васильевна (1892–1967) — художница по фарфору 409
Щитов Александр Яковлевич — владелец петербургского пароходства 165, 572
Эйгер Юлия Яковлевна (по мужу Мошковская; 1892–1969) — историк, член-соревнователь Вольфилы, мемуаристка 310, 432, 580, 585, 595
Эйхенбаум Борис Михайлович (1886–1959) — литературовед 9, 10, 369, 372, 415, 418, 590, 597, 603
Эмар Гюстав (1818–1883) — французский писатель, автор историко-приключенческих романов 45
Энвер-паша (1881–1922) — турецкий военный и политический деятель, активный участник Младотурецкой революции 1908 г. В сентябре 1918 г. турецкие войска под его командованием осуществили антисоветскую интервенцию на Кавказе и захватили Баку. После подписания Турцией Мудросского перемирия 1918 г. бежал в Германию 480
Эрберг — см.: Сюннерберг К.А.
Эрберг Олег Ефимович (1898–1956) — писатель 352
Эрдман Анна Павловна (урожд. Боголепова) — надзирательница лодзинской женской гимназии 65, 81, 90, 91, 499, 564
Эредиа Жозе-Мария де (1842–1905) — французский поэт 251, 398, 399, 600, 601
Эренбург Илья Григорьевич (1891–1967) — поэт, прозаик, публицист, мемуарист 5, 7–9, 15, 16, 24, 25, 191, 200, 248–251, 311, 326, 414, 415, 432, 442, 478, 501, 502, 510–514, 541–546, 561, 573, 575–577, 579–581, 588, 602, 603, 605, 608, 612, 614, 615, 617
Эренбург Ирина Ильинична (1911–1997) — дочь И.Г. Эренбурга и Е.О. Шмидт 326, 544, 546, 588
Эрлих Вольф Иосифович (1902–1944) — поэт, приятель С.А. Есенина 434–436, 606
Эрлих Пауль (1854–1915) — немецкий врач, бактериолог и биохимик, один из основоположников иммунологии и химиотерапии 54
Эткинд Ефим Григорьевич (1918–1999) — литературовед, переводчик, профессор Ленинградского педагогического института им. Герцена 399
Юденич Николай Николаевич (1862–1933) — генерал, один из руководителей Белого движения в Гражданскую войну 333, 338, 339, 367, 444, 590
Юрин Михаил Парамонович (1893–1966) — поэт, входивший в литературную группу рабоче-крестьянских писателей «Молодая гвардия» 477, 491, 612
Яблоновский Александр Александрович (наст. фамилия Снадзский; 1870–1934) — журналист, публицист, писатель 50, 52
Яворский — см.: Левкович С.
Якубинский Лев Петрович (1892–1945) — языковед и литературовед, участник ОПОЯЗа 353, 415, 603
Яремич Степан Петрович (1869–1939) — живописец, график, искусствовед и музейный деятель 410, 602
Яроцкая Александра Ивановна — классная дама в лодзинской женской гимназии 58, 59, 65, 80–83, 85, 87–94, 204, 205, 499, 563
Яроцкий Александр Иванович (1866–1944) — профессор патологии и клиники Юрьевского университета 314
Ясинский Иероним Иеронимович (1850–1931) — писатель и журналист, мемуарист 420
Яшвили Паоло (1895–1937) — грузинский поэт 477–479, 491, 494, 612, 613
Примечания
1
Личный архив Е.Г. Полонской.
(обратно)2
Там же.
(обратно)3
Мемуары Т.И. Вулих хранятся в фонде Б.И. Николаевского в Гуверовском институте войны, революции и мира (Стэнфордский университет, США). Их текст предоставлен мне Дж. Рубинштейном.
(обратно)4
См.: Зиновьев Г. Из книги о Ленине // Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 166.
(обратно)5
Цит. письмо С.С. Подольского к Е.Г. Полонской от 16 января 1967 г. // Личный архив Е.Г. Полонской.
(обратно)6
Цит. письмо С.С. Подольского к Е.Г. Полонской от 16 января 1967 г.
(обратно)7
Статью М. Кузмина 1922 г. «Парнасские заросли» цитирую по: Кузмин М.А. Стихотворения и проза. М., 1989. С. 401.
(обратно)8
Рецензия. Книжный угол. Пг., 1921. № 7. С. 40–42.
(обратно)9
Чуковский Н. О том, что видел. М., 2005. С. 92.
(обратно)10
Рецензия. Цех поэтов. Пг., 1922. № 3. С. 67–68.
(обратно)11
Собрание автора.
(обратно)12
Пяст В. Два ожерелья // Жизнь искусства. 1921. № 810. 27 сент.
(обратно)13
Шагинян М. Литературный дневник. М.; Пг., 1923. С. 141.
(обратно)14
Троцкий Л. Литература и революция. М., 1991. С. 169–170.
(обратно)15
Как рассказал автору М.Л. Полонский, обнаруживший пакет в архиве матери и в испуге уничтоживший его.
(обратно)16
Шварц Е. Живу беспокойно. Л., 1990. С. 292.
(обратно)17
В статье «Наше место», напечатанной 11 августа 1943 г. в «Биробиджанской звезде», Эренбург писал: «Мы можем уступить другим наше место на праздничном торжестве. Одно место мы не уступим: место среди обвинителей. Мы настоим, чтобы никто не отнял у нас права сказать: встаньте, палачи детей! Встаньте и выслушайте приговор! Его диктует наша совесть, его пишут пули наших солдат!»
(обратно)18
Цит. по: Почта Ильи Эренбурга: Я слышу все… 1916–1967. М., 2006. С. 129.
(обратно)19
Цит. по: Почта Ильи Эренбурга: Я слышу все… 1916–1967. М., 2006. С. 566.
(обратно)20
Там же. С. 571.
(обратно)21
Сталин И. Сочинения. М., 1947. Т. 6. С. 308.
(обратно)22
Берия Л. К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье. М., 1936. С. 155.
(обратно)23
Серж В. От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера. Оренбург, 2001. С. 215.
(обратно)24
РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 436. Л. 38.
(обратно)25
Засады на квартирах питерской интеллигенции — привычный метод действий ЧК. К.И. Чуковский в Дневнике упоминает абсурдную засаду на квартире издателя детских книжек Л.М. Клячко в сентябре 1922 г. (см.: Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. М., 2006. Т. 12. С. 56).
(обратно)26
Каверин В. Эпилог. М., 1989. С. 7—27.
(обратно)27
Личный архив Е.Г. Полонской
(обратно)28
Там же.
(обратно)29
См.: Шагинян М. Дневники. 1917–1931. Л., 1932.
(обратно)30
Свидетелем этого разговора был К.И. Чуковский (см.: Чуковский К. Дневник 1930—1969. М., 1994. С. 48).
(обратно)31
Каверин В. Указ. соч. С. 29–31.
(обратно)32
Лотман Ю.М. Письма 1940–1993. М., 1997. С. 121. В комментариях составитель книги Б.Ф. Егоров замечает: «…это было крылатое выражение в нашем кругу, означающее репрессивные акции сверху».
(обратно)33
Личный архив Е.Г. Полонской; процитированные письма напечатаны в книге: Фрезинский Б. Судьбы Серапионов. СПб., 2003.
(обратно)34
Здесь и далее разрядка заменена болдом (прим. верстальщика).
(обратно)35
Чудакова М. По строгим законам науки // Новый мир. 1965. № 10. С. 250.
(обратно)36
Личный архив Е.Г. Полонской.
(обратно)37
Личный архив Е.Г. Полонской.
(обратно)38
Имеются в виду А.М. Полонский и И.Н. Киселев.
(обратно)39
Публикуется впервые.
(обратно)40
Ш.И. Мовшенсон.
(обратно)41
Имеется в виду А.Г. Мовшенсон.
(обратно)42
Г.Л. Мовшенсон.
(обратно)43
Цитируется стихотворение Н.А. Некрасова «Эй, Иван» (1867).
(обратно)44
Ф.И. Мейлах (по мужу Бейленсон) с 1905 г. жила в Германии.
(обратно)45
В рукописном «Открытом письме к редактору» (19 мая 1967) Полонская сообщает, что учитель Георгий Иванович был из ссыльных.
(обратно)46
Имеется в виду срок заключения.
(обратно)47
Сохранилась черновая запись Полонской: «В Белостоке мама учила русской грамоте и арифметике многих мальчиков бесплатно. Ее учеником был и маленький Макс Валлах (будущий Максим Литвинов), отец которого служил приказчиком в конторе. После Октябрьской революции мамины сестры часто напоминали ей об этом, но мама не хотела напомнить ему о себе».
(обратно)48
Имеется в виду А.Г. Мовшенсон.
(обратно)49
С.И. Фин.
(обратно)50
21 января 1946 г. Полонская писала И. Эренбургу: «Скончалась моя мама. Очень грустно и пусто стало. Даже недвижимая и без языка, борющаяся со смертью, она была источником тепла и жизни. Единственный друг, который не предаст. Я хотела написать тебе сразу, как получила твое письмо, но не могла» (Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916–1967. М., 2006)
(обратно)51
Упомянута А.П. Козлова.
(обратно)52
То есть М.Л. Полонского.
(обратно)53
Речь идет про И.А. Фрог.
(обратно)54
Ц.И. Аш.
(обратно)55
Высшее учебное заведение для женщин, готовившее врачей и учителей. Открыты в Петербурге в 1878 г.; назывались Бестужевскими по имени их руководителя историка К.Н. Бестужева-Рюмина.
(обратно)56
То есть учащегося реального училища. Речь идет об И.И. Фине.
(обратно)57
От слова «грюндер» — учредитель, снимающий пенки с пускаемого им в ход предприятия.
(обратно)58
Платье с обтягивающим лифом и двойной юбкой; четырехугольный вырез спереди позволял видеть блузку с жабо; длинные рукава оканчивались широкими отложными манжетами, окаймленными узкой оборкой и украшенными пуговицами.
(обратно)59
Общественная организация, созданная в Москве в 1903 г. на базе семейного детского дома М. Станиславской.
(обратно)60
Имеется в виду, по-видимому, открытый в 1906 г. медицинский факультет Московских высших женских курсов, существовавших с 1872 г.
(обратно)61
Имеется в виду «Дом свободного ребенка» — экспериментальное учебно-воспитательное учреждение для детей 5—10 лет, созданное в Москве в 1906 г. по замыслу К.Н. Вентцеля как самоуправляюшаяся педагогическая община, объединяющая на равных началах детей, учителей и родителей; при этом упор делался не столько на знаниях, сколько на развитии творческого труда детей. В 1909 г. был закрыт.
(обратно)62
Основан в 1582 г. Ливонским орденом как крепость Динабург; город расположен на реке Даугаве, которая до 1917 г. называлась Западной Двиной; в 1893–1917 гг. — Двинск; с 1918 г. — Даугавпилс.
(обратно)63
Книгу Ксавье де Монтепена с таким заглавием нам разыскать не удалось.
(обратно)64
Имеется в виду многократно переиздававшаяся составленная А.Д. Галаховым «Историческая хрестоматия нового периода русской словесности» (В 2 т. СПб, 1861–1864).
(обратно)65
Полонская ошибается, произведения А.К. Дойла и Г. Уэллса не издавались в качестве приложения к «Ниве».
(обратно)66
Песня на стихи поэта Н. Языкова; музыка К. Вальбоа.
(обратно)67
Опера Пьетро Масканьи «Сельская честь» (по-итальянски «Kavalleria Rusticana»).
(обратно)68
Имеется в виду Царскосельская юбилейная выставка 1911 г.; на ней был в том числе Технически-строительный отдел.
(обратно)69
Белосток.
(обратно)70
Речь идет о войне 1870–1871 гг.
(обратно)71
Начало написанного в 1932 г. стихотворения «Ненависть» (опубликовано в книге Полонской «Новые стихи», 1937), обращенного к другу ее детства и юности кузену Артуру Закгейму (см. примеч. 86#).
(обратно)72
Имеется в виду Г.М. Бейленсон. Он был издателем «Южного обозрения», а в качестве редактора на газете был обозначен Н.П. Цакни.
(обратно)73
Имеются в виду Э. Багрицкий, М. Тарловский, 3. Шишова, А. Адалис, Ю. Олеша, В. Катаев и др.
(обратно)74
Имеется в виду французский герцог Арман Эмманюэль дю Плесси Ришелье.
(обратно)75
В одном из вариантов главы о 1905 г. Полонская писала: «Моего дядю судили и приговорили к каторге, но ему удалось бежать в Берлин».
(обратно)76
А.М. Бейленсон, как свидетельствует справочник «Весь Петербург на 1914 год», принимал пациентов по мочеполовым болезням и сифилису по адресу Разъезжая, 15 (недалеко от Лиговки).
(обратно)77
Имеется в виду часть Польши по среднему течению Вислы, присоединенная к России после разделов Польши в конце XVIII в.; Лодзь была уездным городом Петроковской губернии.
(обратно)78
А.М. Святухин был директором лодзинской женской гимназии (официально — «заведывающим»; см.: Памятная книжка Петроковской губернии на 1904 год. Петроков, 1904. С. 247).
(обратно)79
В неопубликованной документальной повести о лодзинской женской гимназии Полонская говорила об этом так: «Теперь я думаю, что и ему было нелегко обучать русской речи десятилетних девочек, у которых по большей части все домашние говорили по-польски, по-немецки или же на ломаном наречии, составленном из смеси древнееврейских слов с немецкими, русскими и польскими. Впоследствии, через много лет, это наречие стало узаконенным „новоеврейским“ языком и получило название „йидиш“. Появились горячие защитники этого „йидиша“, на нем писали повести и стихи, на нем издавались газеты и журналы. Но во времена моего детства над этим наречием, особенно процветавшим в населенных еврейской беднотой городках и местечках Западного Края, потешались не только любители „еврейских анекдотов“, но и приверженцы „чистого“ библейско-еврейского языка, да и многие ученые филологи».
(обратно)80
В повести о лодзинской гимназии Полонская рассказывала: «Из этого списка учениц я поняла впоследствии, что большинство учениц нашего класса были еврейки. Имелось несколько немок, некоторое количество полек и очень малое число православных. Православной была Чернякова, читавшая молитву, и Редькина, дочка околоточного надзирателя, что по-нынешнему означает старший милицейский чин района».
(обратно)81
«Яроцкая любит покричать, все это знают, но она не злая, и даже любит свой класс и, если можно, даже выручает. Она только очень обидчивая, ей все кажется, что девочки над ней смеются, а она этого не переносит. Если нашалишь — лучше признаться, чем оправдываться, Курка может простить. Она не терпит, когда ей прекословят. А вот у одной девочки, Саниной, не было денег, чтобы заплатить за второе полугодие, и ее хотели исключить из гимназии, но Курка внесла за нее деньги из собственного кармана. А ведь она сама небогата, живет на учительское жалованье» (из повести Полонской о лодзинской гимназии).
(обратно)82
То есть курица (польск.).
(обратно)83
Журнал «Юный читатель» выходил в Петербурге в 1899–1906 гг.
(обратно)84
Романы Т. Майн-Рида (1866) и В. Скотта (1823).
(обратно)85
Речь идет о Жене и Соне — дочках лодзинского зубного частного врача Фанни Григорьевны Дрейцер (младшая, Женя, училась в одном классе с Лизой).
(обратно)86
Сцена «Ночь. Сад. Фонтан» из «Бориса Годунова» А.С. Пушкина.
(обратно)87
«Русские женщины» — поэма Некрасова (1871–1872).
(обратно)88
Во многих странах, в том числе и в России, пользовалась большой популярностью детская книга Вильгельма Буша о проделках двух сорванцов «Макс и Мориц» (СПб., 1890); тогда же вышли переводы избранных его произведений для детей «Веселые рассказы про шутки и проказы».
(обратно)89
«Веселая вдова» — оперетта венгерского композитора Ф. Легара (1905).
(обратно)90
А.П. Эрдман занимала должность надзирательницы лодзинской женской гимназии, ее брат М.П. Боголепов был директором лодзинской мужской гимназии (см.: Памятная книжка Петроковской губернии на 1904 года. Петроков, 1904. С. 247), другой ее брат, Н.П. Боголепов, был министром народного просвещения.
(обратно)91
«Минна фон Барнхельм» — комедия Лессинга (1767).
(обратно)92
О Рае Левиной Полонская рассказывала в уже цитированной повести про лодзинскую гимназию: «От Раи Левиной я узнала, что полякам не разрешают говорить в гимназии на родном языке. Только на польском уроке им разрешается читать по-польски, но учительница обязана вести преподавание на русском языке.
— Но ведь это глупо! — закричала я.
Рая посмотрела на меня с удивлением:
— Но ведь по-еврейски тоже не разрешается.
— Как это по-еврейски? По-еврейски никто не говорит.
Рая еще больше удивилась:
— Мы все говорим дома по-еврейски. А ты?
Пришлось признаться, что у нас дома не говорят по-еврейски. И мама, и отец, и брат — мы говорили только по-русски. А с мадемуазель Нико, с той по-французски. Она француженка.
Рая пожала плечами. Кажется, она не поняла, как это могло быть. Она жила у дедушки, объяснила она, дедушка работает мастером на фабрике Познанского. Рая — та приехала из Белоруссии, где осталась ее родная мать, но дедушка взял Раю к себе и воспитывает, как родную дочь. У них дома говорят только по-еврейски. Этого я тоже не могла понять.
Придя домой, я спросила маму о моих недоумениях. Конечно, не сразу, а под вечер, когда мы уселись с ней вдвоем на маленький диванчик, который стоял в спальной родителей. Папы опять не было, мадемуазель Нико укладывала спать моего братишку, а для меня с мамой настали те „особенные“ минуты, когда я говорила с ней откровенно обо всем. Я очень любила это время и знала, что и маме было приятно, когда мы сидели так, обнявшись, как две подруги, и беседовали.
Я спросила маму, почему мы евреи. Мама не удивилась моему вопросу. Тогда я спросила ее, верят ли она и папа в еврейского бога. Мама грустно улыбнулась мне и ничего не ответила.
— Мама, а почему ты и папа не крестились?
— Потому что принимать христианство ради выгоды нельзя. Это неблагородно! Когда я была молодой, старики считали, что креститься — грех, и проклинали тех евреев, которые крестились. Но мое поколение не считало грехом креститься из-за любви. Другое дело креститься из-за выгоды! Мое поколение считало это позором. — Больше я не стала расспрашивать, но в глубине сердца согласилась с мамой. Мое поколение тоже считало, что менять веру из выгоды — стыд».
(обратно)93
О Любе Блюминой Полонская писала в повести про лодзинскую гимназию: «Люба Блюмина жила недалеко от меня, и мы часто возвращались вместе домой. Однажды она сказала, что зайдет ко мне вечером, у нее ко мне вопрос. Оказалось, что она хотела просить меня, не возьмусь ли я заниматься французским языком с ее сестренкой. Она рассказала дома, что я хорошо знаю французский, и ее отец решил, что я могу взять на себя урок.
— Мы не можем много платить, но папа сказал, что, может быть, ты согласишься давать урок за два рубля. Ведь такие деньги тоже не валяются на улице.
Я так была поражена этим предложением, что просила Любу поговорить с моей мамой. Больше я ничего не могла придумать! Моя мама посмеялась над этим предложением, но сказала, что может заниматься с сестренкой Любы бесплатно. Она постарается найти подходящее время, а мне пока еще нельзя учить других. Надо учиться самой!
Мы даже не сказали моему отцу о том, что мне предложили платный урок. Он бы, конечно, рассердился».
(обратно)94
Речь идет о статье Д.И. Писарева «Пушкин и Белинский» (1865).
(обратно)95
Имеется в виду сокращенный перевод на русский язык двухтомного труда австрийского историка культуры Ю. Липперта, который под названием «История культуры» вышел в одном томе в Петербурге в 1894 г.
(обратно)96
Имеется в виду С. Мовшенсон.
(обратно)97
От фр. tante — тетя.
(обратно)98
Журнала с таким названием тогда в России не было; в 1891–1908 гг. в Петербурге выходил журнал «Вестник иностранной литературы», но журнальная публикация русского перевода романа «Нана» состоялась в 1880 г. в петербургском журнале «Слово».
(обратно)99
Имеется в виду Женский медицинский институт в Петербурге, в 1918 г. преобразованный в Первый медицинский институт.
(обратно)100
Книга с таким названием принадлежит не Степняку-Кравчинскому, а П.А. Кропоткину (впервые она вышла в 1902 г. в Лондоне; в ней идет речь, в частности, и о Степняке-Кравчинском).
(обратно)101
Частная женская гимназия Л.С. Таганцевой помещалась на Моховой, 27.
(обратно)102
Как извещал справочник «Вся Москва на 1914 год», С.И. Фин принимала пациентов у себя дома на Пречистенке, 6 ежедневно с 11 до 2 ч. дня, а во вторник и четверг еще и с 6 до 7 вечера.
(обратно)103
Бунд — Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России. Основан в Вильно в 1897 г.; в 1898–1903 гг. и в 1906–1912 гг. был составной частью РСДРП; в 1920 г. отказался от борьбы с большевистским режимом и в 1921 г. самораспустился.
(обратно)104
Разыскать пьесу с таким названием нам не удалось.
(обратно)105
Блокада Порт-Артура началась 28 апреля 1904 г., а осада — 17 июля. 20 декабря русское командование подписало акт о капитуляции.
(обратно)106
Антивоенный рассказ Л. Андреева «Красный смех» напечатан в «Сборнике товарищества „Знание“ за 1904 год» (Кн. 3. СПб., 1905).
(обратно)107
Портсмутский мир завершил Русско-японскую войну; он был заключен в Портсмуте (США) 5 сентября 1905 г.; по нему Россия отдавала Японии Южный Сахалин, Порт-Артур и Дальний.
(обратно)108
«Симплициссимус» — немецкий иллюстрированный сатирический еженедельник, издавался в Мюнхене в 1896–1942 гг.
(обратно)109
Згержская буда — коммерческое училище в Згерже (город в Лодзинском уезде).
(обратно)110
См.: Железнов В.Я. Очерки политической экономии. СПб., 1902.
(обратно)111
Имеются в виду книги М.И. Михельсона «Ходячие и меткие слова: сборник русских и иностранных цитат, пословиц, поговорок, пословичных выражений и отдельных слов (иносказаний)» (СПб, 1894) и «Русская мысль и речь: Свое и чужое. Опыт русской фразеологии» (В 2 т. СПб., 1902).
(обратно)112
«Русские ведомости» — одна из крупнейших российских газет, издавалась в Москве в 1863–1918 гг., с 1870-х орган либеральной интеллигенции.
(обратно)113
Строки из стихотворения П. Арского «Красное знамя» (1905), распространявшегося в виде листовки.
(обратно)114
Трансвааль — южно-африканская провинция, на территории которой в 1856 г. буры (африканеры) создали свою республику. Здесь речь идет об Англо-бурской войне (1899–1902), в результате которой Великобритания аннексировала Трансвааль.
(обратно)115
Имеется в виду поэма «Сказание о погроме» Х.Н. Бялика, написанная в 1904 г. после кишиневского погрома; поэма получила тогда широкую известность в России в переводе Вл. Жаботинского (см.: Бялик Х.Н. Песни и поэмы / Авториз. пер. с еврейского и введение Вл. Жаботинского. СПб., 1914).
(обратно)116
Рипс (или репс) — ткань с поперечными или продольными рубчиками; использовалась, в частности, для обивки мебели.
(обратно)117
Фольварк — усадьба, поместье.
(обратно)118
Лизол (раствор креозола в калийном мыле) применяется для дезинфекции помещений, предметов обстановки, белья, игрушек, ванн, туалетов.
(обратно)119
Редактируемый П.Б. Струве журнал «Освобождение» издавался в 1902–1904 гг. в Штутгарте, а в 1904–1905 гг. — в Париже.
(обратно)120
Степняк С. (С.М. Кравчинский). Андрей Кожухов / Пер. с англ. Предисл. Г. Брандеса. Женева: Изд. Фанни Степняк, 1898.
(обратно)121
Работа эта была написана К. Марксом в 1851–1852 гг.
(обратно)122
Маркс приводит это выражение, ссылаясь на Гегеля.
(обратно)123
Артур Закгейм — впоследствии немецкий режиссер и театральный деятель; о дружеских отношениях его с Полонской свидетельствуют и ее стихи, обращенные к нему, и то, что, когда больной Л. Лунц уезжал в Германию, Полонская дала ему адрес Артура, рекомендуя непременно с ним познакомиться (Лунц писал ей 10 ноября 1923 г. из Гамбурга: «Ваш кузен здесь подвизается в лучшем театре <…>» (Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 313).
(обратно)124
В.Г. Аш родился в местечке Заблудове Белостокского уезда в 1860 г.; в 1886 г. окончил Московский университет и получил звание уездного врача (его диплом, сохранившийся в архиве Полонской, подписан, в частности, деканом медицинского факультета Н.В. Склифосовским).
(обратно)125
В «гигантских шагах» на вершине столба находилась вертушка, к которой привязывались веревки с петлями на концах. Продев в такую петлю ногу, сильно отталкивались другой ногой и делали очень большие шаги.
(обратно)126
От польск. «flinta» — охотничье ружье.
(обратно)127
От польск. «pewnie» — вероятно.
(обратно)128
От польск. «podróż» — поездка.
(обратно)129
Полностью публикуется впервые. Сокращенный вариант под названием «До Октября еще десять лет» печатался в: Звезда. 1965. № 7. С. 143–157.
(обратно)130
Видимо, речь идет о «Европейских меблированных комнатах» на Невском, 54.
(обратно)131
В то время Зимний дворец был окрашен в оранжево-красный цвет; красная цветовая гамма окраски была заменена зеленой (поначалу серо-зеленой) в 1927 г. — к десятилетию революции.
(обратно)132
Имеется в виду расстрел 9 января 1905 г. мирной демонстрации рабочих на Дворцовой площади.
(обратно)133
«Биржевые ведомости» — петербургская газета (1880–1917).
(обратно)134
Теперь Зеленогорск.
(обратно)135
«Речь» — ежедневная газета, центральный орган кадетской партии, издавалась в 1906–1917 гг. в Петербурге под редакцией И.В. Гессена и П.Н. Милюкова.
(обратно)136
В «Речи» № 131 от 20 июля (2 августа) 1906 г. опубликованы материалы памяти профессора-экономиста, одного из теоретиков кадетской партии по аграрному вопросу, депутата 1-й Государственной думы М.Я. Герценштейна, застреленного вечером 18 июля 1906 г. в Териоках (Финляндия), когда он с женой и дочерью прогуливался по берегу Финского залива; убийца был подослан черносотенцами.
(обратно)137
Герценштейн был временно захоронен в Териоках.
(обратно)138
9 (22) июля 1906 г. Николай II издал манифест о роспуске I Государственной думы в связи с принятым ею аграрным законом.
(обратно)139
«Выборгский манифест» с призывом к населению отказаться от уплаты налогов и воинской повинности приняли 182 депутата Думы (представители оппозиции — кадеты, меньшевики и трудовики).
(обратно)140
«Волна» — легальная большевистская газета, издававшаяся в Петербурге с 26 апреля по 24 мая 1906 г.; заменила запрещенную 16 декабря 1905 г. газету «Новая жизнь». После запрещения «Волны» издание возобновилось под названием «Вперед» (с 26 мая по 14 июня), затем под названием «Эхо» (22 июня — 7 июля) и т. д.
(обратно)141
В.Н. Хитрово, окончившая в 1886 г. Смольный институт, обучалась также в Санкт-Петербургской консерватории. Семиклассная женская гимназия, созданная ею, помещалась в доме 3 Первой роты Измайловского пр. и была женским учебным заведением 2-го разряда с пансионом. Гимназия пользовалась всеми правами гимназий Министерства народного образования; в ней было семь основных классов, два приготовительных и 8-й дополнительный класс (правила приема и учебные программы всех классов см. в: Санкт-Петербургская частная женская гимназия В.Н. Хитрово. СПб., 1914). О гимназии Хитрово вспоминали многие петербурженки (см., напр.: Грудцова О.М. Довольно, я больше не играю… // Минувшее. М.; СПб., 1996. Вып. 19. С. 18–19). Изучение русской литературы XIX в. начинаюсь Карамзиным и кончалось Гоголем и Кольцовым.
(обратно)142
Плата за обучение приходящих (то есть не живших в пансионате при гимназии) учениц 4–7 классов составляла 160 рублей в год.
(обратно)143
И.Н. Кусов жил неподалеку от гимназии на Забалканском, 20 (теперь Московский пр.).
(обратно)144
Музыкальная школа была основана Хитрово еще до гимназии, она сама преподавала там с 1899 г.
(обратно)145
Стихотворение Полонской, написанное в 1938 г. и посвященное старой большевичке Р.Г. Лемберг, называется «Моей наставнице» (см. Приложение 2). Лемберг выпустила около трех десятков книг в 1905–1964 гг., включая романы «На ущербе» (СПб., 1913) и «Недавнее» (Пг., 1920), изданные под псевдонимом Р. Григорьев. С 1941 г. педагогические книги Р.Г. Лемберг выходили в Алма-Ате (по-видимому, после ареста она отбывала ссылку или находилась на поселении в Казахстане).
(обратно)146
Имеются в виду улицы, которые назывались Ротами Измайловского полка, а после 1917 г. — Красноармейскими.
(обратно)147
Так в книге; скорее всего, гимназистов (прим. верстальщика).
(обратно)148
Высшие женские историко-литературные курсы, директором которых был действительный статский советник Н.П. Раев (помещались на Гороховой, 20).
(обратно)149
Большой меблированный дом «Пале-Рояль» помещался на Пушкинской, 20; он содержал 170 меблированных комнат и столовую с домашними обедами.
(обратно)150
«Петербургский листок» — ежедневная городская газета, издавалась с 1864 г.
(обратно)151
Похороны революционера Н.Э. Баумана, убитого черносотенцем, прошли в Москве 20 октября 1905 г., в них участвовало 300 тысяч человек.
(обратно)152
Доходный дом барона В.Б. Фредерикса был расположен на углу Литовского проспекта и 2-й Рождественской улицы.
(обратно)153
Империал — верх конки.
(обратно)154
Церковь «Всех Скорбящих Радость» (архитектор А.И. фон Гоген) находилась на Шлиссельбургском проспекте между домами 58 и 60; была освящена в 1898 г. и взорвана в 1934 г.
(обратно)155
Завод Семянникова (по фамилии владельца, вместе с горным инженером Полетикой в 1857 г. купившего чугунолитейный завод у англичанина Томсона) — Невский судостроительный и механический завод (после революции 1917 г. переименован в Невский машиностроительный завод им. Ленина).
(обратно)156
Дом К.К. Пушкарева в справочнике «Весь Петербург» значится по адресу Шлиссельбургский пр., 103б, за ним располагался еще дом № 103в, а дальше начинался Невский машиностроительный завод.
(обратно)157
Трактир «Перепутье» был расположен по адресу: Шлиссельбургский участок, село Смоленское, № 49 — и принадлежал А.М. Кокореву.
(обратно)158
Высшие курсы воспитательниц и руководительниц физического образования Лесгафта (ныне Университет физической культуры им. П.Ф. Лесгафта); были основаны в Петербурге в 1896 г.
(обратно)159
В черновике предисловия к следующей части воспоминаний, упомянув публикацию в журнале «Звезда» летом 1965 г. этих страниц, Полонская написала: «К моей величайшей радости вскоре после этой публикации я получила письмо от бывшего рабочего Невского Судостроительного завода, который, узнав мой адрес в редакции, прислал мне привет, сообщая, что он был одновременно со мною в партийной организации, что я описала его как Мишу Иванова (а его настоящая фамилия Бублиев), и подтвердил все, что было рассказано мною». М.И. Бублиев — член РСДРП с 1906 г.; с осени 1906 г. — член Семянниковского подрайонного, а вскоре и Невского районного комитета РСДРП, в 1907–1909 гг. член Петербургского комитета РСДРП от Невского района. В мае 1908 г. арестован в лесу за Невской заставой, где должна была состояться городская конференция большевиков; избит и просидел месяц в тюрьме. 1 марта 1909 г. арестован на заседании Петербургского комитета РСДРП и приговорен к бессрочному поселению в Сибири; в 1917 г. был освобожден и работал в Красноярске.
(обратно)160
М.И. Бублиев в письмах Полонской 14 сентября и 3 декабря 1965 г. называет Федю Ляпунова Ильей Ляпуновым и сообщает, что в 1938 г. он жил неподалеку от Семянниковского завода.
(обратно)161
Настоящие имя и фамилия этого знакомого Полонской — Федор Евгеньевич Собинов.
(обратно)162
Киновийский монастырь (киновия, или кеновия, — монастырь небольших размеров, находящийся в отдаленном и уединенном месте и подчиненный какому-нибудь главному монастырю; так, в Петербурге была Лаврская киновия) и кладбище Киновия располагались на правом берегу Невы возле села Клочки, в двух километрах от Малой Охты и напротив расположенного на левом берегу Невы Семянниковского завода.
(обратно)163
В одном из черновых вариантов Полонская сообщает, что Зинаида Алексеевна Козиненко-Присецкая родилась в 1887 г. в Сорочинцах в семье учителя; училась в Петербурге на курсах Лесгафта, была членом РСДРП с 1905–1906 г.; в старости сильно бедствовала.
(обратно)164
Имеется в виду Пятый съезд РСДРП, проходивший в Лондоне.
(обратно)165
Речь идет о Н.В. Крыленко, который, будучи студентом историко-филологического факультета Петербургского университета, вел революционную работу, о чем писал в автобиографии: «Партийная работа сосредоточилась уже исключительно в рабочих районах и среди пролетарских масс, в особенности на Выборгской стороне на Металлическом заводе и на всех крупнейших заводах за Невской заставой, где, под кличкой „Абрама“, я был известен в рабочих кругах, ежедневно проводя митинги и борясь от имени Питерской организации большевиков против влияния эсеров» (Деятели СССР и революционного движения России. М., 1989. Ч. I. К. 240).
(обратно)166
Руководителем социал-демократической фракции 2-й Государственной думы был меньшевик И.Г. Церетели; Я.П. Озол — депутат-большевик.
(обратно)167
2 (15) июня 1907 г. за день до роспуска 2-й Государственной думы были арестованы депутаты думской социал-демократической фракции.
(обратно)168
Прядильная фабрика Паля была основана в 1837 г. на Шлиссельбургском тракте в селе Смоленском; после 1917 г. переименована в прядильно-ткацкую фабрику им. В.П. Ногина.
(обратно)169
Имеется в виду больница св. Николая Чудотворца для умалишенных (на углу Пряжки и Мойки).
(обратно)170
В работе Пятого съезда РСДРП, проходившего в мае 1907 г. в Лондоне, принимали участие как большевики, так и меньшевики. После выборов Центрального комитета делегаты-большевики избрали еще и Большевистский центр во главе с Лениным.
(обратно)171
Г.Е. Зиновьев в 1905–1908 гг. вел революционную работу в Петербурге и в 1907 г. на Лондонском съезде РСДРП был избран в ЦК РСДРП.
(обратно)172
Основанная в 1866 г. на правом берегу Невы суконная фабрика Торнтон после 1917 г. была переименована в фабрику шерстяных изделий «Красный ткач», а затем в комбинат им. Тельмана.
(обратно)173
Имеется в виду Смоленская земская школа, располагавшаяся на Шлиссельбургском проспекте, с. Смоленское, 43; о ней см. в главе «Легальные возможности».
(обратно)174
Тогдашний адрес семьи Мовшенсонов в Петербурге — Боровая улица, 14.
(обратно)175
В одном из черновых вариантов написано: «В советское время он был директором Комакадемии».
(обратно)176
Нападение на трактир «Тверь» (Прогонный пер., д. 15), где в 1905 г. находилась штаб-квартира черносотенцев, было осуществлено боевой дружиной большевиков 27 января 1906 г.; брошенными в дом бомбами было убито 2 и ранено 15 человек (см.: Ленинград. Путеводитель. Л., 1933. Т. 2. С. 225).
(обратно)177
Имеется в виду А.И. Ульянова-Елизарова — старшая сестра Ленина.
(обратно)178
Нелегальная большевистская газета, печатавшаяся в Выборге в 1906 г.; выходила под редакцией Ленина.
(обратно)179
Скорее всего, в памяти Полонской соединились гимназист Владек, занимавшийся с ней и ее лодзинскими подружками русской литературой, и ученик из Згержской буды, руководивший кружком, где изучали политэкономию (этот кружок Владек посещал).
(обратно)180
Клинический повивально-гинекологический институт, построенный в 1899—1904 гг. по проекту Л.Н. Бенуа на Менделеевской линии, 3. Ныне носит имя своего основателя профессора Д.О. Отта.
(обратно)181
Теперь площадь Ломоносова.
(обратно)182
Г.Е. Зиновьев весной 1908 г. был арестован на Васильевском острове на собрании редакции нелегальной газеты.
(обратно)183
М.И. Бублиев писал Полонской 14 сентября 1965 г.: «Вы называете т. Владимира — это, очевидно, Владимир Иванович Невский».
(обратно)184
Две прядильные фабрики, принадлежавшие англичанам Максвелям, были созданы в 1840 и 1844 гг.; после 1917 г. объединены в прядильно-ткацкую фабрику «Рабочий».
(обратно)185
На Александровском заводе, созданном в 1826 г., занимались вагоностроением и чугунным литьем; после 1917 г. он был переименован в Пролетарский ремонтный завод Октябрьских железных дорог.
(обратно)186
Ныне Фарфоровый завод им. Ломоносова.
(обратно)187
В одном из черновых вариантов мемуаров говорится: «Его настоящая фамилия была Вячеслав Максимович Федоров, об этом я узнала только теперь» (из письма М.И. Бублиева).
(обратно)188
«Было бы неплохо добавить, — писал Полонской Бублиев, — о наших хождениях в театр — Вы, Поля и я, где мы смотрели и слушали Шаляпина и Комиссаржевскую». В наброске дополнения к главе 14 января 1966 г. Полонская писала: «Бублиев напомнил мне также, как в 1908 году с Полей и с ним мы предприняли то, что теперь бы назвали культпоходом, а тогда было заурядным посещением двух театров: Народного дома, где мы слушали Шаляпина, и театра Комиссаржевской, где смотрели какую-то пьесу, по-видимому, Метерлинка. Должно быть, это была „Принцесса Малэн“. Смутно вспомнила, что пьеса мне не понравилась, так как тогда я еще не понимала символистов, а приобщалась к их пониманию много позже, в Париже. Что касается Народного дома, то, очевидно, мы тогда смотрели и слушали „Евгения Онегина“ с Шаляпиным и Фигнером. На Шаляпина я не обратила внимания, так как никогда не любила Гремина, а Фигнера запомнила навсегда и даже рассказывала об этом спектакле моему брату, который, помню, мне не поверил. А я помню, как Фигнер — Ленский пел без голоса и в трудные минуты подымал голову кверху и дергал себя за адамово яблоко. В театр Миша и Поля пришли рано, заняли для меня сидячее место за „красной портьерой“, отгораживавшей дешевые места „по десяти копеек“ от остальной публики. Я же пришла позднее, и мы сидели по очереди на этом стуле, потому что места за занавеской были переполнены».
(обратно)189
Имеется в виду конституция, «дарованная» царем России в октябре 1905 г.
(обратно)190
Так назывался район Рождественских улиц.
(обратно)191
Имеется в виду Литовский народный дом, созданный графиней С.В. Паниной.
(обратно)192
Табачная фабрика товарищества «Лаферм» на Васильевском острове; после 1917 г. переименована в 1-ю государственную табачную фабрику им. М.С. Урицкого.
(обратно)193
Героиня одноименной новеллы Проспера Мериме (1845). В 1923 г. Полонская написала небольшую поэму «Кармен», посвященную бедовой работнице питерской табачной фабрики в пору революции 1917 г.
(обратно)194
Ныне — Таллинн.
(обратно)195
То есть в бумажку из оловянной фольги.
(обратно)196
Публикуется впервые.
(обратно)197
Подробности поездки изложены не вполне точно. Сохранилась открытка, отправленная автором из Берлина родителям в Петербург 14 октября 1908 г.: «Мои дорогие. Сейчас приехала в Берлин вместе с Гил[ярием] Моис[еевичем]. Еще рано, и мы сидим на вокзале. В 11 ч. пойдем к Литвинам. Поеду вечером в 10 ч. и в Кельне буду в 8 ч. утра. Чувствую себя великолепно. Если не верите мне, сие подтверждает мой достойный опекун. Лиза». Далее следует приписка: «Вышесказанное подтверждаю. Сердечно кланяюсь. Гилярий». Таким образом, в Германии ее встретил и до Берлина сопровождал дядя Гилярий.
(обратно)198
Воспроизводится транскрипция фамилии в немецкой газете. Речь идет о Е.Ф. Азефе. Полонская писала матери в Петербург: «Меня очень удивило, что дело Азефа свободно обсуждается на страницах русских газет».
(обратно)199
Имеются в виду суда, принадлежавшие пароходству А.Я. Щитова в Петербурге.
(обратно)200
Посреди Сены два острова: Сен-Луи и Сите, на котором расположен собор Парижской Богоматери.
(обратно)201
В архиве Полонской сохранилось письмо, которое она отправила из Парижа матери с описанием своего первого парижского дня: «Сегодня утром приехала в Париж и пошла искать себе комнату. Искала я недолго, т. к. решила, что возьму пока на неделю и буду пока подыскивать себе подходящую по уюту и удобствам комнатку. Взяла пока комнату за 10 фр. в неделю в меблированных комнатах. Наз[ывается] Hôtel Henri IV rue Gay-Lussak, 12. Искала я не одна, а со здешним русским, с которым познакомилась в вагоне. Сейчас я привезла вещи с вокзала, переоденусь, помоюсь и пойду к Динесманам. Я только стала переодеваться, как вдруг вспомнила вас всех, и мне стало так грустно и тяжело на душе. Когда же мы с тобой снова увидимся, моя хорошая? Но я, право, веду себя как маленький ребенок и сейчас разревусь. Лучше расскажу тебе о чем-нибудь другом. Была в университете, узнала форму прошения и время начала занятий. Вообрази, начинаются они 9 ноября, и у меня впереди много времени. Прошение подается министру, и ответ бывает через 2—3 недели. Завтра я подам прошение, а затем буду ждать ответа. Ты верно заметила, что я пишу теперь из другого места, другими чернилами. Пишу я от Динесманов, где никого не застала. Это письмо мне еще раз пришлось прервать, так как кто-то пришел и раньше сегодняшнего утра мне не пришлось приняться за него. Я ночевала у Д[инесманов] и утром получила твое письмо. Обрадовалась я страшно, и мне сейчас стало хорошо. Сегодня пойду к себе в комнату, возьму багаж и, вынув бумаги, подам их. Затем буду ждать. Знаешь, какая у меня вышла история с холерой. 3 часа меня держали на вокзале — осматривали мои вещи и меня. Затем, по петербургскому паспорту, признали меня угрожаемой по холере и предписали медицинский осмотр в течение 5 дней. Так как я дала адрес Д[инесманов], мне нужно было сегодня переменить его и идти с этой целью в „Mairie“ (мэрию. — фр.). По дороге я сдала телеграмму; ведь письмо прибудет только во вторник, и вы будете беспокоиться. Шуре я послала краски через Литвина и сегодня пошлю открыток. Поцелуй его крепко за меня, также и папу. Пиши почаще, ведь ты знаешь, как много значат для меня твои письма. До свиданья, моя славная, крепко-крепко целую тебя. Твоя Лиза»
(обратно)202
Physique, Chimie, Naturelles sciences.
(обратно)203
От фр. absence — отсутствие.
(обратно)204
Тургеневская библиотека была создана в Париже в 1875 г. при непосредственном участии И.С. Тургенева, передавшего ей книги из своей библиотеки (а также средства, вырученные при проведении Литературно-музыкального утра с участием Тургенева, Г. Успенского, Н. Курочкина и П. Виардо). Библиотека пополнялась не одним поколением читателей-эмигрантов. В начале Второй мировой войны русские писатели, жившие в Париже, передали на хранение в Тургеневскую библиотеку свои архивы. Во время оккупации Парижа библиотека была вывезена в Германию и погибла. После войны восстановлена и существует в Париже по сей день.
(обратно)205
М.А. Ингбер заведовал эмигрантской библиотекой в Париже, которой пользовались и русские социал-демократы. В повестке дня собрания 2-й Парижской группы содействия РСДРП от 15 декабря 1908 г. значится: «3. Вопрос о библиотеке „Мирона“» (РГАСПИ. Ф. 366. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 5). Илья Эренбург в 10-й главе первой книги мемуаров «Люди, годы, жизнь» писал об эмигрантской библиотеке и о Мироне: «Библиотека помещалась на авеню де Гобелен, в глубине грязного двора. Я поднялся по винтовой лестнице в помещение, походившее на длинный сарай. Там стояли полки с книгами, лежали русские газеты, там я познакомился с библиотекарем товарищем Мироном (Ингбером). Он был меньшевиком, это меня огорчило; но вскоре я понял, что он озабочен одним: не хочет, чтобы читатели зачитывали библиотечные книги. <…> Потом он относился ко мне благосклонно: я начал писать стихи, а он обожал поэзию. Это был близорукий тихий и доброжелательный человек. Каждый вечер он отправлялся в маленькую пивную на улице Брока, там ел сосиски и работал — составлял каталог зарубежных изданий».
(обратно)206
Драма Л. Андреева «Жизнь человека» была впервые напечатана в кн. 1 альманаха «Шиповник» за 1907 г.
(обратно)207
Трик-трак — игра в кости с шашками на доске с треугольниками двух цветов; на востоке ее называют нардами.
(обратно)208
Имеется в виду О.Д. Розенфельд (Каменева).
(обратно)209
Имеется в виду Г.Е. Зиновьев.
(обратно)210
Партийная кличка Я.А. Житомирского.
(обратно)211
Фамилия Иголкин встречается в протоколах собрания комитета 2-й Парижской группы содействия РСДРП за ноябрь 1908 г. (см.: РГАСПИ. Ф. 366. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 1). В сохранившейся в архиве Полонской ее неопубликованной статье «Автобиографические материалы (Открытое письмо редактору)», в том месте, где речь идет о Парижской группе содействия большевикам, говорится: «Там были могучие натуры, рабочие с даром оратора, с острым умом. Помню Иголкина — он был слеп на один глаз, видел и вертел одним глазом, бросаясь на невидимых врагов, меньшевиков или бундовцев».
(обратно)212
В архиве Парижской группы содействия РСДРП сохранилось много счетов из ресторанов 1910 г., представленных Житомирским (РГАСПИ. Ф. 366. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 73 и др.).
(обратно)213
В № 2 (август 1917 г.) журнала «Былое», который редактировали В.Л. Бурцев, B. В. Водовозов, Е.В. Тарле и П.Е. Щеголев, были помещены материалы, разоблачавшие 10 секретных агентов охранки («Секретные сотрудники в автобиографиях». C. 232–261), но имени Житомирского среди них не было.
(обратно)214
Поэт М.В. Талов, подружившийся в Париже в 1916 г. с большевиком В.А. Антоновым-Овсеенко, вспоминал: «Владимир Александрович жил у большевика Я.И. Вишняка на улице Эрнест Крессон в клетушке для прислуги, в мансарде. Внизу вместе с Вишняками жил Троцкий» (Талов М.В. Воспоминания. Стихи. Переводы. М., 2005. С. 42).
(обратно)215
Н.И. Островская — член РСДРП с 1901 г., с 1905 г. член Ялтинского комитета большевиков, с января по май 1907 г. член Севастопольского комитета большевиков, с 1907 по 1914 г. в эмиграции; в Женеве и Париже. Живя в Париже, училась скульптуре у Бурделя. В 1914 г. вернулась в Россию, вела партийную работу в Петербурге, Москве, Геленджике. В 1917 г. член исполкома Севастопольского Совета; в 1918 г. председатель ВЦИК Кубано-Черноморской республики, затем секретарь Владимирского губкома партии, член ВЦИК 6-го и 7-го созывов; была начальником политотдела X армии. В 1927 г. на XV съезде ВКП(б) исключена из ВКП(б), как участница левой оппозиции, в дальнейшем подвергалась репрессиям.
(обратно)216
В кооперации Н.И. Островская работала с 1921 по 1931 г.
(обратно)217
В 1920 г. Н.И. Островская была назначена членом коллегии Отдела работниц ЦК. РКП(б).
(обратно)218
Полонская, ничего не выбрасывая, сохранила и пылкие письма Алексеевой 1923–1936 гг. (11 апреля 1924 г. Алексеева писала об Островской: «Ей тяжело, она бьется, страшно одинока, и я отошла от нее последнее время. Отошла, но забыть не могу». Ее письмо 1935 г. объясняет этот «отход»: «Я живу, борюсь, работаю, страшно больно реагирую на последние события: смерть Кирова, Куйбышева… А страшно подумать, что все эти события ложатся на сердце великого человека нашего времени т. Сталина» — эти слова поясняют, почему Алексеева «отошла» от Островской). Приехав в Москву в 1943 г., Полонская пыталась разыскать Алексееву через адресное бюро, но неудачно.
(обратно)219
О «Русской академии», организованной художницей Марией Михайловной Васильевой (1884–1957) на авеню дю Мэн, вспоминали многие ее постоянные участники и гости. Обстоятельно пишет о ней художница Маревна в мемуарах «Моя жизнь с художниками „Улья“» (М., 2004. С. 37–42) — о двух залах для работы и о зимних балах в пользу нуждающихся. И. Эренбург в 26-й главе первой книги мемуаров пишет о столовой, организованной Васильевой для русских художников, которую посещал, а в 13-й главе пишет о парижском кружке русских литераторов с тем же составом участников, что и в воспоминаниях Полонской. Но этот кружок и столовую Васильевой он никак не связывает друг с другом.
(обратно)220
Разница в возрасте Островской и Полонской составляла 8–9 лет.
(обратно)221
По одному из вариантов мемуаров, весь материал, относившийся к Лещинскому, включая пересказ фрагментов книги Г. Холопова «Грозный год», Полонская предполагала собрать в виде отдельной главы — этот вариант мы с М.Л. Полонским опубликовали, см.: Нева. 1988. № 4. С. 193–195.
(обратно)222
Не исключено, что Полонская допустила двойную ошибку: в написании фамилии и в партийной принадлежности, поскольку это может быть А.М. Беркенгейм (1880–1932) — эсер, деятель кооперации, после февраля 1917 г. — председатель Московского продовольственного комитета; эмигрировал в 1922 г.
(обратно)223
В архиве Полонской сохранилось письмо, напечатанное на машинке на телеграфном бланке Штаба 9-й армии, о котором она, надо полагать, не помнила, когда работала над воспоминаниями: «Врачу Элизе Мовшенсон — Петроград. Очень прошу Вас, если получите настоящую заметку, откликнуться на нее, сообщив Ваш адрес мне. Мне было очень приятно узнать, что Вы прибыли из Парижа на родину. К великой досаде, мой приезд в Петроград совпал с Вашим отсутствием. Помните ли Вы меня? Должно быть, уже забыли Антося из Нанси и наши встречи в Париже. Завтра я вновь уезжаю на фронт. Адрес: Д[ействующая] Армия. Технический Отряд штаба IX Армии. Начальнику Электротехнического Отдела, инж.-электр. Прап. А.Н. Макаренко. Телегр[афный] адр[ес] Д[ействующая] Армия техно Штарм 9. Мне.
Буду очень признателен и благодарен Вам за весть о себе. Пишите, что делаете и как теперь живете. Примите искренний и горячий привет. Ваш А. Макаренко. 8/V.17. P.S. Сейчас я уезжаю в Черновцы (Буковина) А.М.». Нет сомнения, что военный инженер Антось Макаренко и есть Антось Антоненко.
(обратно)224
От фр. gentille — миловидный, любезный.
(обратно)225
На этом текст обрывается. В одном из черновых вариантов Полонская упоминала среди крупных деятелей Парижской группы и тогда еще не реабилитированного Г.Я. Сокольникова.
(обратно)226
Базилика Сакре-Кёр была заложена в 1875 г. и открыта в 1889 г.
(обратно)227
Фонтенбло — загородная резиденция французских королей с дворцовым ансамблем и парком, расположена к югу от Парижа.
(обратно)228
Партийная кличка А.Я. Елькина. Музыкально одаренный человек, сын владельца типографии в Челябинске, А.Я. Елькин учился на вокальном отделении Екатеринбургского театрального училища. В 1903–1906 гг. он стал одним из создателей и руководителей большевистской организации в Челябинске. После поражения революции 1905 г. вел подпольную работу в Самаре и на Украине, где в 1907 г. был арестован, но отпущен под залог и бежал за границу. Большевиком был также его младший брат Соломон, погибший в 1918 г. Именем братьев Елькиных в Челябинске была названа Азиатская улица, на которой они жили, а на доме 24 установлена памятная доска. Сведения об А.Я. Елькине мне сообщила в 1983 г. из Свердловска его племянница А.М. Липлавк. О Виталии Полонская рассказывала в автобиографии, написанной для П.Н. Медведева (см. Приложение 1 к наст. изд.).
(обратно)229
Имеется в виду И. Эренбург.
(обратно)230
Бытовая драма из жизни студентов «Дни нашей жизни» впервые была напечатана в 26-м выпуске сборника «Знание» (СПб., 1908).
(обратно)231
Судя по воспоминаниям М.Н. Киреевой (Левиной) «Илья Эренбург в Париже 1909 года» (Вопросы литературы. 1982. № 9. С. 152), речь идет о жене Л.Б. Каменева Ольге Давидовне, которая возражала против постановки пьесы Л. Андреева, а потом уступила настояниям Виталия.
(обратно)232
«Тихое семейство» и «Бывшие люди» — так назывались сатирические журналы, которые во второй половине 1909 г. выпускали И. Эренбург и Е. Полонская, после чего их отлучили от Группы содействия РСДРП (см.: Фрезинский Б. Парижские журналы Ильи Эренбурга (1909–1914) // Рус. мысль. Париж, 1996. № 4132–4134, июнь — июль).
(обратно)233
М. Киреева утверждает иное: «Спектакль большого успеха не имел, но все же удалось собрать некоторое количество денег» (Вопросы литературы. 1982. № 9. С. 152). Вопрос о финансовых результатах спектакля, состоявшегося 6 февраля 1909 г., обсуждался комитетом Группы содействия 4 марта 1909 г. Прибыль составила 106 франков 45 сантимов (РГАСПИ. Ф. 366. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 9). Окончательные итоги были подведены комитетом 15 марта, было решено, что «неорганизованное ведение расходов привело к некоторым излишним расходам группы» (Там же).
(обратно)234
Здесь Полонская на полях сделала следующее примечание: «Кудрявцев (Мирский) — известный эсер, в 1920-х годах служил в Наркомпросе».
(обратно)235
Прозвище главной героини пьесы «Дни нашей жизни» Ольги Николаевны.
(обратно)236
Речь идет о Л.М. Пумпянском.
(обратно)237
Имеется в виду И. Эренбург.
(обратно)238
Рассказывая о тяготах эмигрантской жизни в 12-й главе первой книги «Люди, годы, жизнь», Илья Эренбург вспомнил и начало 1909 г.: «Повесился Виталий. Говорили, что он запутался, залез в долги, выдавал чужие стихи за свои; мне он часто говорил, что ему „тошно“ в Париже».
(обратно)239
Имеется в виду И. Эренбург.
(обратно)240
Имеется в виду кафе на авеню д’Орлеан.
(обратно)241
Журнал «Тихое семейство», который издавался в 1909 г. при участии Полонской, поместил именно такую карикатуру на Ленина.
(обратно)242
И. Эренбург, перечисляя своих парижских знакомых 1910-х гг., писал в 13-й главе первой книги «Люди, годы, жизнь»: «А.И. Окулов, человек очень одаренный, смелый и непутевый, много в те годы пивший».
(обратно)243
Сарты — оседлая с древних времен часть узбеков.
(обратно)244
Студенческое общежитие (англ.).
(обратно)245
От фр. «fort ou faible» — «крепкий или слабый».
(обратно)246
От фр. «Du lait, s’il vous plait» — «Молоко, пожалуйста».
(обратно)247
Роман А. Франса «Пьер Нозьер» написан в 1899 г., а роман «Восстание ангелов» — в 1914-м.
(обратно)248
«Шехерезада» — сочинение для оркестра Н.А. Римского-Корсакова.
(обратно)249
Имеется в виду оркестровая сюита на основе музыки Ж. Бизе к драме А. Доде «Арлезианка».
(обратно)250
Имеются в виду развалы букинистов на берегу Сены.
(обратно)251
Стихотворение написано в 1924–1925 гг.; публиковалось с купюрой (как третье стихотворение цикла «Прощальная ода», в черновой тетради посвященного И. Эренбургу) в альманахе «Ковш» (1926. № 4. С. 134), в таком же виде повторено в книгах «Года» (1935) и «Стихотворение и поэма» (Л., 1960).
(обратно)252
В архиве Полонской сохранились письма Одетты Сен-Поль 1920-х — начала 1930-х гг., написанные характерным изящным, вытянутым почерком на красивой светло-серой бумаге, присланные в фирменных конвертах со знаками ее мужа инженера-химика A. Maurourd’a и неизменным парижским адресом 126, Rue d’Asses.
(обратно)253
О том, что случилось с отцом Одетты, Полонская 13 января 1915 г. писала брату в Петроград: «Вчера у меня случилась неприятность. Отец Odette St.Paul, о которой я тебе рассказывала, внезапно заболел. У него сделался паралич. Пришлось идти ночевать к ним. Ты не представляешь себе, как странно видеть без памяти человека, с которым встречаешься часто и которого себе не представляешь больным. Я подумала, что, случись это с кем-нибудь из моих близких, невозможно было бы перенести такое состояние. Человек делается сразу чужим. Вот самый сильный аргумент в пользу бессмертия души».
(обратно)254
Обезьянки-уистити размера белки водятся в Южной Америке, были завезены в Европу и стали там очень популярны.
(обратно)255
Кретон — плотная бумажная ткань с набитыми на ней узорами.
(обратно)256
1 декабря 1911 г. Полонская в письме к матери так описывала беспорядки на лекциях: «К русским здесь теперь страшная вражда возникла, т. к. на лекциях присутствуют только полиция, шпики и русские девицы. Уже несколько дней мы не работаем. По всей вероятности, факультет будет закрыт, т. к. вчера враждебные действия перенеслись на декана Landouzy. Дело в том, что нужно было помешать профес[сору] Nicolas читать лекцию, но в аудитории это невозможно, так как на каждой скамейке сидит 3 полицейских и несколько шпиков. <…> Поэтому вчера студенты осадили лабораторию Nicolas и не дали ему пойти на лекцию. Полиция же не смогла проникнуть во двор. Декана тоже не выпустили, а без него совет профессоров не может ничего постановить. Его окружала толпа, а когда он стал толкаться, сбили шляпу (цилиндр). На улице арестовали 5–6 человек. Вообще — весело».
(обратно)257
От английского tub, перешедшего и во французский, — лохань, широкий плоский таз, употребляемый для мытья вместо ванны.
(обратно)258
Речь идет о Марии Дюпен, которой посвяшена «Вторая книга любви» Ронсара.
(обратно)259
Першероны — порода лошадей-тяжеловозов, выведенная во Франции в XIX в.
(обратно)260
«Аванти!» — ежедневная газета Социалистической партии Италии, основанная в 1896 г.
(обратно)261
Судя по уцелевшей в архиве Полонской открытке, которую Карасале (Сагаssale) отправил ей в Петроград 10 июля 1915 г. (обратный адрес: Paris, rue Ernest Cresson, 16), его звали Леон.
(обратно)262
Иллюстрированный еженедельный журнал, выходивший в Париже в 1843–1944 гг.
(обратно)263
В 1905–1907 гг. взаимоотношения Хрусталева-Носаря, претендующего на абсолютное лидерство в рабочем движении, с РСДРП были напряженными и недоброжелательными. В 1907 г. сосланные деятели Петербургского совета обратились с письмом к руководству РСДРП, заявив, что «по своим политическим и нравственным качествам Хрусталев не может занимать никакого ответственного поста в партии» (см.: Сверчков Д. Три метеора. Г. Гапон, Г. Носарь, А. Керенский. Л., 1926. С. 140). В 1913 г. Хрусталев-Носарь был арестован в Париже по обвинению в краже часов и белья; тогда же социал-демократическая газета «Луч» (Париж. 1913. № 67. 21 марта) опубликовала статью Л. Троцкого «Хрусталев» («Личная судьба Георгия Носаря, — писал в ней Троцкий, — глубоко трагична. История раздавила этого нравственно нестойкого человека, взвалив на него тяготу невмоготу. Обывательская фантазия создала, при содействии прессы, романтическую фигуру Хрусталева. Георгий Носарь разбил эту фигуру вдребезги и… разбился сам. Несчастному Носарю рабочие не откажут в сочувствии. Но о разрушении легенды Хрусталева они жалеть не станут…»).
(обратно)264
Имеется в виду Русско-французский словарь Н.П. Макарова, который впервые вышел в 1867 г. и затем многократно переиздавался; А. Александров — коллективный псевдоним авторов Полного русско-английского словаря, впервые изданного в Петербурге в 1879 г. и затем многократно переиздававшегося (им тоже пользовалась Полонская).
(обратно)265
Педагогический и научно-популярный журнал; выходил в Петербурге (1892–1909).
(обратно)266
Речь идет о состоявшемся в 1910 г. Стокгольмском международном социалистическом конгрессе.
(обратно)267
Имеется в виду опера «Орфей и Эвридика» одного из реформаторов оперы XVIII в. композитора Глюка.
(обратно)268
См.: Нева. 1987. № 4. С. 195–197 (Публикация М. Полонского и Б. Фрезинского).
(обратно)269
Свирский — скульптор-любитель, уехавший из Парижа в начале войны в Петербург.
(обратно)270
«Салон независимых» был открыт в Париже в 1884 г.; в отличие от других художественных салонов, в нем не было жюри и могли экспонировать свои работы все желающие.
(обратно)271
Здание Театра Елисейских Полей было построено в Париже на Елисейских Полях в 1915 г. (архитектор О. Перре, скульптор Э.-А. Бурдель).
(обратно)272
Видимо, ошибка памяти автора, так как в указанные годы издатель и критик Н.С. Ангарский (Клестов) находился в России и нет информации о том, что он когда-либо написал какой-нибудь роман (см.: Русские писатели. 1800–1917: Биогр. словарь. М., 1992. Т. 2. С. 551–552).
(обратно)273
Литературно-художественные сборники «Недра» издавались под редакцией Н.С. Ангарского в Москве в 1923–1931 гг.; всего вышло 20 сборников.
(обратно)274
Первый сборник стихов Веры Инбер «Печальное вино» вышел в Париже в 1914 г.; перед тем Эренбург напечатал в № 2 своего поэтического журнала «Вечера», наряду со стихами Полонской (под псевдонимом Е. Бертрам), и четыре стихотворения Инбер. Вера Инбер вспоминала: «В связи с обострением процесса в легких в конце 1912 года врачи направили меня в Давос, в Швейцарию. И Эренбург взял на себя заботу о моей первой книге „Печальное вино“. В Давос стали приходить его письма. Он писал мне о том, что мое „Печальное вино“ он запивал с русскими рабочими типографии веселым французским вином, чтобы те быстрее набирали мои стихи. Надо сказать, что редкий издатель относился с такой заботой к начинающему поэту, как Эренбург ко мне. Это он привлек к оформлению „Печального вина“ такого же молодого в ту пору Осипа Цадкина…» (Инбер В. Страницы дней перебирая. М., 1977. С. 377).
(обратно)275
В 1903 г. это учебное заведение, принадлежавшее О.К. Витмер, было четырехклассным училищем 2-го разряда для девочек, впоследствии оно стало семиклассной гимназией с правами гимназий для девочек Министерства народного просвещения. В 1914 г. оно называлось Женской гимназией Л.И. Загорской (бывш. О.К. Витмер).
(обратно)276
См. его перепечатку в: Русская поэзия Серебряного века. 1890–1917. М., 1993. С. 746–747. Тут стихотворение датируется 1916 годом. Возможно, Полонская слышала его после возвращения в Россию.
(обратно)277
Речь идет о Сергее Александровиче Дианине, члене социал-демократической ученической организации при Петербургском комитете РСДРП, отец которого был профессором химии Военно-медицинской академии, а мать — приемной дочерью композитора А.П. Бородина (см.: Заря надежды. Л., 1982. С. 54). Участница социал-демократического движения учащихся в Петербурге Ю.Я. Эйгер вспоминала: «На собрании у Сергея Дианина я встречалась с молодежью, которая мне была незнакома. Среди них я помню Марию Михайловну Шкапскую, впоследствии известную поэтессу <…>. Весной 1912 года на моей квартире М.М. Шкапская. Дианин и я составляли первомайское воззвание» (Ленинградская панорама. 1990. № 12. С. 29).
(обратно)278
Марк Лещинский также стал писать стихи, и в 1922 г. в петроградском издательстве «Голос труда» вышла его книжка «Стихи. Книга вторая», которую он подарил Полонской с надписью: «Елизавете Полонской от автора. Петроград 14 ноября 1922».
(обратно)279
Сборники «Чтец-декламатор» включали прозу и стихи как российских авторов, включая современных, так и переводы иностранной классики. Их содержание систематически обновлялось; так, в сборнике за 1911 г., включающем стихи Пушкина, Вяземского, Дельвига и Гюго, Байрона, Гете, были напечатаны также стихи совсем тогда молодых Гумилева, Ходасевича, Цветаевой, Эренбурга; причем в подборке стихотворений Минского его стихотворения «Тянутся по небу…» не было. Эренбург во 2-й главе третьей книги «Люди, годы, жизнь» также пишет о Минском, что «барышни зачитывались его стихами, попавшими в „Чтец-декламатор“».
(обратно)280
Другие две строфы этой пародии приводятся в воспоминаниях М.Н. Левиной-Киреевой (Вопросы литературы. 1982. № 9. С. 153); там же среди авторов пародии называются Полонская и Эренбург.
(обратно)281
Полонская и Эренбург расстались в 1910 г., и самых первых книжек стихов Эренбурга, изданных в 1910–1912 гг., у Полонской не было. Первая подаренная ей Эренбургом книга «Будни» вышла в апреле 1913 г., надпись на ней датирована 1914-м: «Милому Пятиугольному Эренбург 1914» — видимо, так ее звал Эренбург в 1909 г. по рассказу о том, что в Петербурге семья Мовшенсонов жила в районе Пяти углов.
(обратно)282
Речь идет о журнале стихов «Вечера», выходившем в 1914 г. в Париже на средства поэта Валентина Немирова, — см. 13-ю главу первой книги «Люди, годы, жизнь». Вышло два номера журнала, но начавшаяся война издание остановила.
(обратно)283
Четыре стихотворения Полонской напечатаны под псевдонимом Елизавета Бертрам («Улыбнулся издали, может быть не мне…», «Над решеткой Вашего окна…», «У тебя при каждом резком слове…», «Когда я буду старой, я уеду…») во втором номере «Вечеров», вышедшем в июне 1914 г. В том же номере напечатаны стихотворения Арсения Альвинга, Михаила Герасимова, Веры Инбер и Михаила Зенкевича.
(обратно)284
Об этой встрече Эренбург рассказал в статье «У Франсиса Жамма» (Новь. 1914. 26 февр.) и в 13-й главе первой книги «Люди, годы, жизнь». Жамму посвящен сборник стихов Эренбурга «Детское» (Париж, 1914). В 1913 г. в Москве вышла книга: Жамм Ф. Стихи и проза (в которой стихи перевел Эренбург, а прозу его жена Екатерина Шмидт).
(обратно)285
На полях чернового варианта главы Е.Г. Полонская написала карандашом: «Написал Шура. Изменено. Лиза. 1/IX 63 года. Эльва». В другом месте она записала, что ее брат Шура — театровед А.Г. Мовшенсон — настаивал, чтобы она обязательно описала свои театральные впечатления парижских лет. Видимо, поскольку она долго не делала этого, А.Г. Мовшенсон предложил ей рассказать о театральных впечатлениях с тем, чтобы он этот рассказ записал, а она затем такую запись отредактировала. Окончательный вариант главы совершенно не совпадает с записью рассказа автора, сделанной ее братом.
(обратно)286
Имеется в виду Императорский Александринский драматический театр в Петербурге.
(обратно)287
От фр. «crémerie» — «молочная».
(обратно)288
Главный герой одноименной драмы Гюго (1830) — благородный разбойник, объявленный королем вне закона.
(обратно)289
Названы главные герои пьес Гюго «Рюи Блаз» (1838) и «Марион Делорм» (1831).
(обратно)290
Азат Вштуни — псевдоним А.С. Мамиконяна.
(обратно)291
См. главу «Париж, 1910-й год»; возможно, имеется в виду роман Франса «Восстание ангелов».
(обратно)292
Трагедия Корнеля (1659).
(обратно)293
Трагедия Расина (1677).
(обратно)294
Ежедневная французская газета «Matin», выходила в 1884–1944 гг.
(обратно)295
От фр. «vautour» — «ястреб».
(обратно)296
Газета «L`Humanité» выходила в 1904–1920 гг. как орган Социалистической партии Франции, потом — как орган Французской коммунистической партии.
(обратно)297
Анофелес — малярийный комар.
(обратно)298
28 июня 1914 г. в результате покушения в Сараеве были убиты эрцгерцог Австро-Венгрии Франц Фердинанд и его супруга. Убийство совершил боснийский серб, студент Гаврила Принцип, связанный с сербской националистической организацией «Черная рука». Это событие стало поводом к началу Первой мировой войны.
(обратно)299
Имеется в виду Артур Закгейм (см. примеч. 123).
(обратно)300
Публикуется впервые.
(обратно)301
Так Полонская первоначально именовала третью часть книги.
(обратно)302
С 5 по 12 сентября 1914 г. англо-французские войска под командованием генерала Жоффра остановили наступавшие германские войска на реке Марне (между Парижем и Верденом), а затем вынудили их начать отступление. План быстрого разгрома Франции был сорван.
(обратно)303
Это произошло 2 сентября 1914 г., но уже 18 ноября правительство вернулось в Париж.
(обратно)304
В ночь на 19 января 1915 г. Полонская писала отцу, находясь на дежурстве в госпитале Нейи: «Вот уже три дня, как я получила твои открытки и собираюсь тебе написать, да столько работы нахлынуло, что все не удается. Все ночи прибывают раненые — приходится дежурить и делать первую перевязку; а днем — операции, обходы, отчеты. В моей больнице пять докторов, даже шесть — а я одна на всех. По правилам, я им одинаково помогаю и присутствую при их обходах, но т. к. они все приходят в одно и то же время, а я не вездесуща, приходится разрываться на клочки <…>. Кроме того, в моей больнице около 60 дам, которые друг друга терпеть не могут, администратор, который ненавидит главного врача, главный врач, который ненавидит президентшу, и президентша, которая ненавидит аптекаря. Я самый мирный человек из всей больницы, и <…> все приходят ко мне изливаться. Увы. приходится запираться на ключ, ибо излияния не готовят меня к экзаменам, а мне нужно готовиться, ведь поблажек не будет, несмотря на войну. Мои экзаменаторы теперь все в мундирах военных врачей — как бы они по-военному меня не срезали.
Сегодня 19 января, т. к. сейчас уже 1 час ночи; мне спать не приведется, наша повозка уже привезла пять раненых и снова отправилась ждать следующего санитарного поезда. Раненых я перевязала и распределила по залам; выпила полоскательную чашку черного кофе и жду следующей партии — т. е. 3 часов утра».
(обратно)305
Это произошло 6 апреля 1917 г., после парламентских и президентских выборов.
(обратно)306
Еще в январе 1915 г. Полонская писала отцу из Нейи: «Здесь продолжают носиться слухи о студентках, допущенных к государственным экзаменам в России с 14 инскрипциями и получивших командование санитарным отрядом. Здесь у меня сравнительно недурное место, и жаль только, неплатное, а плата „натурой“. Зато — почет. Скорее бы кончить и уехать к вам и взять работу в России. Как бы только не закрылись дороги в апреле месяце; напрасно мама думает, что война к этому времени кончится. Здесь совсем другое рассчитывают».
(обратно)307
Россия объявила войну Турции еще 2 ноября 1914 г., а Франция и Великобритания — 5 ноября. 18 марта 1915 г. британские и французские войска предприняли попытку прорваться через Дарданеллы, но турецкие береговые батареи отразили их атаку.
(обратно)308
Из Юрьева Полонская написала Бланшару о своих делах, и он 8 июля 1915 г. любезно ответил ей (частично по-русски): «Mademoiselle El. Movchenson (Мовшенсон) Ревельская 34 Юрьев. Chere mademoiselle, Ваша почтовая карточка мне делала большое удавольств.; я вам благодарю от глубины сернца. Bonne chance à vos examens et par la suite! et gardez un bon souvenir à la Francero. Да здразвуют Франция и Русь святая! Prof. R. Blanchard».
(обратно)309
В личном архиве Полонской хранится написанный ею от руки еще по дореволюционной орфографии текст «Из Парижа в Петроград». Уцелело лишь его начало, повествующее о части пути (Париж — Бухарест) и обрывающееся на середине фразы. При работе над воспоминаниями Полонская, судя по всему, эти заметки не перечитывала. В них упоминается группа молодых английских военных врачей — спутников Полонской: «Ехали они в Сербию на войну. Везли с собой какое-то громадное количество карболки, сулемы, ваты, и всем об этом с гордостью рассказывали. Рассказывали о том, как внезапно получили приказание ехать в Сербию, как собрались в двадцать четыре часа. С отрядом ехал полковник, пожилой известный хирург, по-отечески заботившийся о всей этой молодежи, вечно дававший им какие-то наставления. В Пирее он не позволил им съехать на берег — все-таки нейтральная страна, а они в военной форме, — хотя все они собирались переодеваться в штатское платье и возмущались нарушением личной свободы. Все же остались на пароходе и, пока мы ездили в Афины, печально глядели с палубы на стоящий в гавани греческий флот».
(обратно)310
1 ноября 1913 г. Италия подписала военно-морской договор о Тройственном союзе с Германией и Австро-Венгрией, но 2 августа 1914 г. она объявила о своем нейтралитете в начавшейся войне, а 26 апреля 1915 г. заключила секретное соглашение с Англией и Францией о вступлении в войну и 4 мая вышла из Тройственного союза с Германией и Австро-Венгрией. 23 мая 1915 г. она объявила войну Австро-Венгрии, 25 августа — Турции, 28 августа 1916 г. — Германии.
(обратно)311
Имеется в виду Вторая балканская война, начавшаяся 29 июня 1913 г. нападением Болгарии на Сербию, Грецию и Черногорию. 10 июля Россия объявила войну Болгарии; против Болгарии выступили также Румыния и Турция. Война закончилась поражением Болгарии; по мирному договору, подписанному в Бухаресте 10 августа 1913 г., Болгария уступила часть своей территории странам-победительницам.
(обратно)312
Приведу фрагмент из уже цитировавшейся рукописи Полонской «Из Парижа в Петроград», касающийся проезда через Сербию: «В русском консульстве [в Салониках] нам посоветовали запастись провизией, водой и свечами; ведь по Сербии ехать придется двадцать четыре часа — а там ничего не достанете. Стали покупать и пришли в ужас. Такой дороговизны не было и в Париже, когда ждали осады! Всегда ли такие цены или по случаю военного времени — так мы и не узнали. Англичане закупили целые горы хлеба и всю минеральную воду — сколько ее было в Салониках. И все это пригодилось. Когда после четырех пересадок мы наконец попали в сербский поезд, стало жутко от темных узких вагонов, от холода, от резкого запаха какого-то дезинфекционного средства, несущегося от скамей и пола. Англичане волновались — они еще из Лондона заказали для отряда два вагона первого класса; но, увы, — вагонов первого класса не оказалось в Сербии, и им пришлось разместиться во втором, в единственном вагоне второго класса, бывшем в нашем поезде… И медленно потянулись перед нашими глазами покрытые снегом горы разоренной страны. Снег выпал накануне, но было тепло; цвели белым цветом какие-то деревья в полях. А поля голые, нераспаханные. Пустые, покинутые землянки с заснеженными крышами, огороды с покосившимися заборами. Плохо одетые бородатые солдаты сторожили путь. На станциях пусто, нет буфетов — ничего не достать. Я сидела у окна с англичанами. Они смотрели и не понимали, и все казалось им смешным и диким. <…> На одной из станций подсели к нам в вагон два солдата и офицер. Офицер вошел в купе, а солдаты остались на площадке. Оттуда сейчас же понеслось заунывное пенье. Темнело. <…> Англичане уже зажгли свечи, поставили во всех углах вагона; раскупорили вино, минеральную воду и ели сандвичи, принесенные полковником в огромной желтой корзине. Дали хлеба солдату. Он бережно спрятал его в сумку и ушел к товарищу на площадку. Стали мы ужинать. Офицер сидел в углу и смотрел и смотрел на нас блестящими глазами. Предложили и ему сандвичей. Он взял сразу два сандвича, сконфузился по-детски и сейчас же заговорил. Говорил по-сербски, медленно, так, что я все понимала и переводила англичанам. „Хлеба у нас нет, совсем нет. В четыре дня раз едим…“ В Нише простились мы с англичанами. Поезд шел медленно, и видно было, как они все уходили в город по узкой немощеной улице с низкими домиками, молодые, сытые, хорошо одетые. Позади полковник — высокий и костлявый, поминутно заботливо оглядывающийся то на них, то на далеко отставшую подводу с желтыми крепкими кожаными чемоданами…»
(обратно)313
Ныне — Витебский вокзал.
(обратно)314
Россия, Англия и Франция объявили войну Турции еще в ноябре 1914 г. Турция объявила войну России только 30 августа 1916 г. Румыния 27 августа 1916 г. объявила войну Австро-Венгрии.
(обратно)315
Перифразировано название фильма И. Пырьева «В шесть часов вечера после войны» (1944).
(обратно)316
По-видимому, речь идет о неверном слухе, поскольку Италия с самого начала войны объявила о своем нейтралитете, а в мае 1915 г. вступила в войну на стороне Антанты.
(обратно)317
Цитируется стихотворение Лермонтова «Прощай, немытая Россия…» (1841).
(обратно)318
Турция вступила в войну на стороне Германии, а Италия на стороне Антанты.
(обратно)319
Возможно, речь идет о Любови Михайловне Мусиной-Пушкиной, проживавшей на Забалканском пр., 4–6.
(обратно)320
Имеется в виду А.М. Бейленсон — о нем и его жене Регине см. в первой части в главе «Моя Одесса».
(обратно)321
Сына М.Н. Левиной-Пумпянской привезла в 1917 г. в Петроград из Англии тогдашняя жена И.М. Майского деятель эсеровской партии Н.П. Высоцкая (см. письмо М.Н. Левиной к И.М. Майскому от 2 сентября 1943 г.: Майский И.М. Избранная переписка с российскими корреспондентами. М., 2005. Т. 2. С. 130).
(обратно)322
М.И. Сегаль — архитектор-художник, член Совета 3-го Санкт-Петербургского общества взаимного кредита.
(обратно)323
Автографы и письма Блока к Л.М. Сегаль не сохранились; некоторые ее письма Блоку (1908, 1913 и 1914 гг.), как и записанный в 1946 г. Э.Г. Герштейн ее рассказ о Блоке, цитируются в: Лит. наследство. М., 1982. Т. 92, кн. 3. С. 432, 530, 531).
(обратно)324
См. ее воспоминания о молодых годах: Эйгер-Мошковская Ю.Я. Надеждой были полны юные сердца // Ленинградская панорама. 1990. № 11. С. 32–35; № 12. С. 26–29.
(обратно)325
В 1912 г. в издательстве акмеистов «Цех поэтов» вышли сборники стихов Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки», М.А. Зенкевича «Дикая порфира» и А.А. Ахматовой «Вечер».
(обратно)326
В 20-й главе первой книги воспоминаний «Люди, годы, жизнь».
(обратно)327
Остеология — раздел анатомии, изучающий строение, развитие и изменения костного скелета.
(обратно)328
Судя по письмам, сохранившимся в личном архиве Полонской, мужа Лены звали Яша.
(обратно)329
Дерптский (в 1893–1918 гг. — Юрьевский, с 1918 г. — Тартуский) университет был основан в 1802 г.; его предшественник Академия Густавиана основана в 1632 г. шведским королем Густавом II Адольфом (1594–1632).
(обратно)330
Участник этой компании Яша, которого Полонская именует Гришей, в письме из Юрьева от 4 июля 1915 г., перечисляя общих знакомых, заметил: «Зейфен все грозит покончить с собой, а пока доводит Асю до слез (вчера уехал)» — и еще через несколько дней: «Зейфен далек, „занят“, и несимпатичен, перестал угрожать самоубийством и успокоился на более доступных „проблемах“ — я редко с ним встречаюсь».
(обратно)331
Упомянутый в предыдущем примечании Яша в письме Полонской обращался и к Бронке: «Милая Бронка, Вы правы, каюсь, бью себя в перси — нужно выливать кофейную гущу, Лиза упряма, непочтительна», — сама Полонская в не отправленной в Варшаву открытке писала Бронке в 1928 г.: «Бронка милая, хочу тебе сказать, что помню и люблю тебя, как в те времена, когда мы не выбрасывали кофе из кофейника. А ты, должно быть, уже забыла!»
(обратно)332
См.: Анатомические изображения наружного вида и положения органов, заключающихся в трех главных полостях человеческого тела, назначенные преимущественно для судебных врачей с полным объяснением Н. Пирогова. СПб., 1846.
(обратно)333
В очерке «Из Парижа в Петроград» (примерно 1915–1916 гг.) Полонская цитировала другие строки этой песенки: «Вильгельм, Вильгельм, если он не перестанет, / У него пруссаков совсем не станет. / Перестань, Вильгельм, перестань, Вильгельм, / Твоих пруссаков не осталось совсем».
(обратно)334
Речь идет об армянах, живших в 1915 г. на территории Османской империи. Когда французские и английские войска предпринимали наступательные операции в Турции, там весной 1915 г. было принято решение о депортации 1,8 миллионов армян в Сирию и Месопотамию; в процессе «депортации» значительная часть армян была уничтожена.
(обратно)335
Всероссийский Земский союз был создан в июле 1914 г. для помощи правительству в организации снабжения российской армии. 10 июля 1915 г. для той же цели был создан объединенный комитет Земского и Городского союзов (Земгор). который ведал мобилизацией мелкой и кустарной промышленности (упразднен в январе 1918 г.).
(обратно)336
Цитируется стихотворение «Tristia» (1918).
(обратно)337
О дальнейшей судьбе Б. Фейгиной повествует лишь сохранившаяся в архиве Полонской открытка, отправленная из Монако 1 июня 1928 г.: «Лиза, твоя открыточка, которую получила сегодня утром, меня очень тронула. С утра все думаю о нашей жизни в Юрьеве, о нашей отдаленной квартире, о людях, которых тогда встречали. <…>. Дорогая, я очень рада, что Ты меня не забыла и что написала. Письмо твое мне прислали из Варшавы. Я временно в Monaco Musée Oceanographii. Остаюсь здесь до 10–15 июля, а потом вернусь в Варшаву <…>. Кланяйся. Твоя Бронка». Отметим, что в 1940 г. (после оккупации Польши) Полонская написала небольшую поэму «Правдивая история доктора Фейгина» (вошла в книгу «Времена мужества» — Л., 1940), возможно, сюжетно связанную с семьей Б. Фейгиной.
(обратно)338
Тарнополь — с 1944 г. Тернополь. Станислав — с 1962 г. Ивано-Франковск. Коломыя — райцентр на Станиславщине.
(обратно)339
Л.Д. Полонский в 1915 г. работал инженером Земского союза в Киеве, где в него влюбилась служившая врачом одного из эпидемиологических отрядов Земсоюза Е.Г. Мовшенсон. Они расстались в 1917 г., поскольку Е.Г. не могла ему простить его малодушия и нерешительности (Л.Д. Полонский был красивым, но слабовольным мужчиной). В архиве Полонской сохранилось много недатированных писем ее мужа 1915–1917 гг., содержащих многочисленные упреки и увещевания. В 1922–1923 гг. они встречались в Киеве; их переписка возобновилась в 1932 г. после смерти его второй жены Анны Полонской (урожд. Мороз), оставившей ему дочь. Тогда-то Л.Д. Полонский предложил Е.Г. восстановить семейные отношения, но это предложение было отвергнуто. Во второй половине 1930-х гг. Полонская писала М.М. Шкапской о бывшем муже: «Мишин отец исключительно честный и добрый человек. Он глубоко несчастен и одинок. Но он не хочет вернуться к жизни. Помните Фауста, который уговаривает Маргариту бежать из темницы. Друг мой, я работаю в роли Фауста. Уже много лет. Я всегда, с юности еще ненавидела эту сцену в опере, сердилась на Маргариту, а пение ангелов меня очень раздражало. В жизни — все это приводило меня в отчаяние, когда я была моложе; теперь я только печалюсь и усмехаюсь иронически над своим упорством. Может быть, случись на моем месте другая женщина, все было бы иначе, нормально, „по-человечески“. Теперь уже жизни осталось немного, хотелось бы, уходя из нее, оставить что-то — хоть запись голоса на пластинке патефона. Но вместо того, чтобы работать, я трачу мысли и чувства попусту и снова и снова прихожу в отчаяние» (РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 437. Л. 75). Тем не менее переписка Е.Г. с Л.Д. Полонским продолжалась до августа 1941 г. Е.Г. ожидала его в эвакуации в Перми, куда выехала с началом войны, но выбраться из Киева Л.Д. Полонский не смог и погиб. С историей этих сложных отношений связано стихотворение Полонской «Повесть» (см. Приложение 2).
(обратно)340
Сын Миша родился 20 ноября (3 декабря по новому стилю) 1916 г.
(обратно)341
Приведем фрагменты сохранившихся в архиве Полонской открыток ее брата А.Г. Мовшенсона. 15 декабря 1916 г.: «С час тому назад отправил тебе письмо — ты вольна сердиться, — я не отказываюсь ни от одного слова. У Даши (кормилица Миши. — Б.Ф.) 37,6, это утром. При растерянности (хронической) всех наших, ты понимаешь, что за Мишей смотреть некому — мама лежит и чувствует себя очень скверно. За все, что бы ни произошло, ответственны Лева и ты. Пойми же ты, что чтобы распутывать всю сложность нужна la bonne volonté [большое желание. — фр.] со всех сторон, а если его у кого-нибудь нет — это грозит катастрофами разного рода. Несомненно, что я раскис в этой идиотской атмосфере, но ничего не попишешь, а что ты, уезжая, чувствовала себя неправой — это по твоему носу видно было»; 21 декабря 1916 г.: «Lise, милая девочка! ты уехала вот уже свыше недели, и, кроме телеграммы, что ты прибыла в Киев, которая пришла на четвертый день, от тебя никаких признаков жизни. Не сердись на меня за глупое письмо, которое ты получишь в субботу или в воскресенье, — многое в нем все-таки правда. Только что принесли твое письмо — так был рад, что ты на меня не сердита. Даше куда лучше. <…> Миша здоров и спокоен, за последние пять дней он в весе прибавил почти на полфунта. Ты не волнуйся там, все мало-помалу налаживается, и хотя бы мама и скулила немножко, она сама тоже очень рада <…>. Пиши почаще. Целую тебя крепко. Поклон Леве. Шура»; 2 января 1917 г.: «7 Армия 132 почтовая полевая контора. Врачу 28 эпидем[иологического] отряда Вс[ероссийского] Зем[ского] Союза Е.Г. Мовшенсон. С новым годом! Кисочка, будь счастлива и не дуйся. Я тебе писал как-то — ты вольна сердиться, но не прибавил, что это будет глупо. Вероятно, потому, что я позабыл, ты и осердилась. Но даже если ты была сердита — не будь больше, а напиши, получила ли ты все мои письма. Миша здоров вполне, sa voix est claire [у него голос чистый. — фр.], глазки тоже, только они светлеют, были ведь как вакса, а теперь уже не так. Он подрос очень, растолстел. <…> Целую тебя. Шура».
(обратно)342
Имеется в виду Чрезвычайный Пироговский съезд врачей, проходивший в Москве 4–8 апреля 1917 г. Пироговские съезды собирались раз в два года: с 1885 по 1913 г. прошло 12 съездов.
(обратно)343
Цецилия Ильинична Мейлах-Аш после революции вернулась в Белосток, отошедший к Польше, и оказалась отрезанной от двоих детей, оставшихся в России; в 1927 г. ей позволили приехать в СССР и навестить дочь в Тифлисе и сына в Ленинграде, но в ответном визите к ней детей и в 1928-м, и затем в 1934 г. польские власти отказали. В 1939 г. Белосток был включен в состав СССР и улица, на которой жила Ц.И. Аш, получила название улицы Ленина, при этом в большую квартиру Ц.И. вселили чужих и очень грубых по отношению к ней людей, оставив ей крошечную комнату. К тому времени все дети Ц.И. были арестованы, и она, чем могла, помогала осиротевшим внукам, регулярно писала детям в лагеря, переписывалась с сестрами и племянниками; последнее ее письмо на Загородный, 12 датировано 4 июня 1941 г. Очевидно, она погибла сразу после оккупации Белостока гитлеровскими войсками. О ее дочери — Софье Викторовне Аш — см. в 6-й части в главе «Тифлис».
(обратно)344
Б.В. Аш в октябре 1937 г. был арестован и отправлен в Каргопольский концлагерь с ограничениями в праве переписки, его жена Ольга вышла замуж, разведясь с арестованным мужем, но из своей ничтожной зарплаты заключенный Аш посылал ей деньги для детей; в начале 1947 г. Аша освободили и он приехал в Ленинград, а затем перебрался в Ростов Великий, но в 1949 г. его снова арестовали и сослали в Красноярский край, где он и умер. С 1938 г. Ш.И. Мовшенсон ежемесячно отправляла ему посылки, а его жене и детям в Москву — деньги; в 1938 г. Е. Полонская написала обращенные к нему и зашифрованные стихи «На дальнем Севере зимует друг», которые были опубликованы лишь в 1985 г. (Поэзия: Альманах. № 42. С. 123).
Б. Аш писал Ш.И. Мовшенсон 29 июля 1940 г.: «Все еще живу уверенностью, что ошибка, незаслуженно допущенная в отношении меня, будет исправлена и мы с Вами еще увидимся». Встреча состоялась в начале 1947 г.; после нее Б. Аш писал Полонской: «Благополучно добрался до Москвы. Моя верхняя полка в общем вагоне при помощи проводника и кредитного билета превратилась в удобное спальное место с бельем и т. д. Отдыхал, спал, вспоминал ваше трогательное гостеприимство <…>. В дни, которые провожу у вас, как-то забываю сильно тяготящее меня одиночество».
(обратно)345
П.И. Волкова-Порошина; справочник «Весь Петербург» за 1914 г. сообщает о ней: «Прием: Весельная, 4».
(обратно)346
М.Н. Левина (тогда — Пумпянская) жила на Васильевском острове вместе со своим мужем Л.М. Пумпянским, работавшим управляющим отделом рынка труда Министерства труда Временного правительства и одновременно (до ноября 1917 г.) сотрудничавшим в ежедневной «Рабочей газете» (органе петроградской организации РСДРП меньшевиков).
(обратно)347
Трамвай № 5 шел по Невскому через Дворцовый мост мимо университета и по 8-й линии сворачивал на Большой проспект, а по нему и до Весельной улицы.
(обратно)348
Речь идет о дочери И.Г. Эренбурга Ирине (1911–1997).
(обратно)349
С Е.О. Шмидт Илья Эренбург познакомился в Париже в конце 1909 г., когда она была, как и Полонская, студенткой-медичкой Сорбонны.
(обратно)350
Он был репрессирован.
(обратно)351
Речь идет о начале октябрьского переворота (25 октября 1917 г.).
(обратно)352
Решением Временного правительства от 9 августа 1917 г. выборы в Учредительное собрание были назначены на 12 ноября 1917 г. Эта дата была подтверждена 27 октября 1917 г. Советом народных комиссаров. Выборы прошли 12 (25) ноября 1917 г. 59 % проголосовало за эсеров, 25 % за большевиков, 5 % за кадетов, 3 % за меньшевиков; всего избрали 715 депутатов. Учредительное собрание открылось в январе 1918 г., не поддержало декретов большевиков и было ими разогнано.
(обратно)353
Оба стихотворения вошли в первую книгу Полонской «Знаменья» (Пг., 1921).
(обратно)354
См.: Холопов Г. Грозный год. М., 1955.
(обратно)355
Правительство партии «Мусават» («Равенство»), правившее Азербайджаном с сентября 1918 по апрель 1920 г.
(обратно)356
Терская Советская республика со столицей во Владикавказе была создана в марте 1918 г. и просуществовала по февраль 1919 г.
(обратно)357
События излагаются (в соответствии с романом Холопова) неверно. В апреле 1919 г. Лещинский (тогда член РВС 11-й армии, в мае его сменил Киров) был направлен в Дагестан в помощь Дагестанскому подпольному комитету РКП(б) для организации восстания и свержения Горского правительства. В мае 1919 г. он был арестован в г. Темир-Хан-Шура (тогда столица Республики горцев Северного Кавказа, местопребывание Горского правительства; с 1922 г. — Буйнакск) и расстрелян 19 сентября 1919 г. (см.: Гражданская война и военная интервенция в СССР: Энциклопедия. М., 1983. С. 330). В 1960-е гг. ленинградский коллекционер М.С. Лесман показал мне письмо О. Лещинского, написанное карандашом на двух сторонах листочка бумаги, переданное кому-то из товарищей в дагестанской тюрьме. Фотокопию одной странички этого письма Лесман мне подарил. В этом письме Лещинский просит сообщить в Ростов о том, что с ним случилось, и добавляет: «Хорошо было бы сообщить в Баку, в партийный комитет через Булата — Ковалева (это можно сделать через Пашу), чтобы в случае возможности послать комиссару Сталину для Кирова сведения о моей судьбе. Вот, пожалуй, все, что я прошу вас по возможности выполнить. Я умру спокойный. Борьба тяжка, уходить из жизни молодым больно — но законы этой жизни непреодолимы. Целую вас и желаю скорее быть свободным для жизни, для любви и счастья. Моя фамилия Оскар Лещинский — но никому не говорите. Жму руку».
(обратно)358
С.Г. Буачидзе, председатель Совета народных комиссаров Терской Советской республики, хорошо знал О. Лещинского, помогавшего С.М. Кирову доставлять — дважды в 1918 г. — транспорты с оружием для Терской республики.
(обратно)359
Марка роскошного по тем временам автомобиля, аббревиатура: Завод имени Сталина.
(обратно)360
Имеется в виду издание А.Ф. Маркса.
(обратно)361
См. примеч. 23 к части 3 (примеч. 218).
(обратно)362
Стихотворение «Тревога», написанное 16 октября 1919 г., вошло в сборник Полонской «Знаменья» (1921), потом печаталось под названием «Тысяча девятьсот девятнадцатый». О том, как было написано это стихотворение, Полонская писала: «Лежа на койке после сыпного тифа, схватившего меня в петроградских казармах в голодную зиму 1919 года, я слушала, как гудят фабричные гудки, возвещая о том, что Юденич подходит к Пулкову. В ту ночь я написала „Тревогу“» (Полонская Е. Избранное. М., 1966. С. 7). Наступление Юденича на Петроград началось в мае 1919 г.
(обратно)363
Это не так. В 1921 г. в рецензии Б.М. Эйхенбаума на книгу «Знаменья» (где книга в целом оценивалась высоко) говорилось: «Совсем слабая вещь — „Тревога“, написанная короткими строками и испещренная отрывочными восклицаньями. Это — не в духе Полонской» (Книжный угол. 1921. № 7. С. 42)
(обратно)364
Стихотворение это было помещено 19 апреля 1923 г. в «Правде» с посвящением: «Троцкому. Молодежи». Стихотворение начинается советски-хрестоматийно:
Только тот наших дней не мельче, Только тот на нашем пути, Кто умеет за каждою мелочью Революцию Мировую найти.Далее автор повествует, с какой гордостью он принял в ЦК ордер на получение котиковой шапки. Вполне бытовая история завершается символически:
Будет день! Мы предъявим Ордер Не на шапку — На мир.По-видимому, разговор с Островской о Безыменском состоялся не в 1922-м, а в 1923 г.
(обратно)365
Заключительные строки стихотворения «Вор» (1922); вошло в кн.: Сельвинский И. Рекорды. М., 1926.
(обратно)366
Эта эпиграмма относится, скорей всего, к 1924 г., когда в качестве предисловия в книге Безыменского «Как пахнет жизнь» (М.: Красная новь, 1924) была написана и напечатана в высшей степени комплиментарная заметка Троцкого о поэзии Безыменского.
(обратно)367
Это, надо полагать, попытка обмануть цензуру, поскольку Полонская несомненно знала, что речь идет о Троцком.
(обратно)368
Композитор Л.Л. Штрейхер в музыке увлекалась темами Востока; она — автор детской оперы-игры на стихи из книги Полонской «Часы» (см.: Штрейхер Л. Часы. Соч. 5. Текст Е. Полонской, рисунки Н. Лапшина. М.: Гос. изд. Музыкальный сектор, 1927).
(обратно)369
Последние два уцелевшие письма Островской датированы ноябрем 1932 г.; в письме 9 ноября 1932 г. есть такая фраза: «Цените — я пишу из такой смолы своего „так было, так будет“, которое зовется моим путем — о каком Вам и не снилось, к счастью для Вас и стихов»; а в 1933 г. Островской не стало. Между тем в архиве Полонской отсутствуют письма Островской с июля 1927 г. (9 июля она писала: «У меня жизнь как всегда интересна и полна борьбы») по октябрь 1932 г., которые, видимо, и были уничтожены. В архиве Л.Д. Троцкого, находящемся в Гарвардском университете, хранятся открытки Островской, отправленные ею в 1928 г. из Москвы, Воронежа, Рязани и Ростова в Алма-Ату на имя сына Л. Троцкого Л.Л. Седова (с пометами «Отв[ечено]»), указывающие на симпатии ее к взглядам Троцкого. По справке, полученной нами в РГАСПИ, в материалах ЦК КПСС Островская значилась как деятель оппозиции.370
(обратно)370
Речь идет о Сталине. Эти слова произвели на Полонскую столь сильное впечатление, что она их запомнила, хотя данное письмо уничтожила.
(обратно)371
Северная Коммуна (то есть Союз коммун Северной области) — административно-территориальное объединение Петроградской, Новгородской, Псковской, Олонецкой, Архангельской, Вологодской, Северо-Двинской и Череповецкой губерний. Была создана в апреле 1918 г. на 1-м съезде Советов Северной области.
(обратно)372
Начало первой редакции стихотворения «Выкуп» (вошло в книгу «Под каменным дождем»).
(обратно)373
Стихотворение «Тревога» в рабочей тетради Полонской датировано 16 октября 1919 г., когда в Петроград для организации обороны города уже прибыл Л.Д. Троцкий. В 20-х числах октября Юденич был разгромлен.
(обратно)374
Имеется в виду район Детского Села возле Софийского собора.
(обратно)375
Впервые (в несколько иной редакции, под названием «Студия „Всемирной литературы“») опубликовано в: Простор. 1964. № 6. С. 110–113.
(обратно)376
Студия переводчиков «Всемирной литературы» открылась в июне 1919 г.; главным инициатором ее создания был Н.С. Гумилев.
(обратно)377
А.Д. Мурузи был сыном румынского князя, служившего в России.
(обратно)378
См.: Зощенко М. Конец рыцаря печального образа // Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994. С. 78–81.
(обратно)379
28 февраля 1964 г. вдова Зощенко Вера Владимировна в ответ на посланные ей воспоминания о Зощенко прислала Полонской 12 страниц машинописи статьи «Конец рыцаря печального образа». «Только мне непонятно, — писала она в сопроводительном письме, — почему при ее чтении Чуковским так смеялись „серапионы“. Очевидно, за счет интонаций Корнея Ивановича. Статья, по-моему, не веселая, а скорее — печальная».
(обратно)380
По-видимому, имеется в виду повесть Зощенко «Мишель Синягин» (1930).
(обратно)381
Когда в октябре 1960 г. вышел сборник избранного Полонской, она послала его в Москву К.И. Чуковскому, он ответил ей благодарственным письмом, похвалил книжку, но заметил: «Конечно, жаль, что сюда не вошел Ваш отличный перевод „Oh, The East is East and the West is West“. Почему?»
(обратно)382
Первый номер журнала «Современный Запад» (редакторы Е. Замятин, А. Тихонов и К. Чуковский) вышел не позже 2 октября 1922 г. (см.: Литературная жизнь России 1920-х годов. Москва и Петроград. 1921–1922 гг. М., 2005).
(обратно)383
В домашнем архиве Полонской (в тетради за 1920–1922 гг.) сохранилась карандашная запись того, что она запомнила на этом занятии и в чем участвовав:
Ехали медведи На велосипеде А за ними сто ворон А за ними слон А за ним комарики На воздушном шарике А за ними бегемот Двух детенышей везет А за ним лягушки На чугунной пушке А за нею раки На кривой собаке. (обратно)384
По этому поводу К.И. Чуковский писал Полонской в ноябре 1963 г.: «У Вас вышло так, будто я, не будучи в силах написать „Тараканище“, обращался к студистам за помощью. Этого не было. В „Тараканище“ нет ни одной чужой строки».
(обратно)385
Впервые (в несколько иной редакции) в кн.: Жизнь Николая Гумилева. Воспоминания современников. Л., 1991. С. 157–161.
(обратно)386
Эти статьи Н. Гумилева печатались в журнале «Аполлон» с 1909 г.; они составили посмертно изданную книгу: Гумилев Н. Письма о русской поэзии. Пг., 1923.
(обратно)387
Цитируется стихотворение Верлена «Поэтическое искусство».
(обратно)388
В.А. Комаровский, с конца 1890-х гг. живший в Царском Селе; наряду с И. Анненским оказал большое влияние на акмеистов (Гумилева, Ахматову, Мандельштама). Гумилев писал о книге В. Комаровского «Первая пристань» в «Письмах о русской поэзии»: «Все стихи с 1909 года — уже стихи мастера, хотя отнюдь не учителя». Вторая строка его стихотворения «Где лики медные Тиберия и Суллы / Напоминают мне угрюмые разгулы…», которое, кстати, Гумилев приводил в своем «письме», процитирована Полонской неточно. Как пишет хорошо знавший Комаровского С.К. Маковский (Маковский С. На Парнасе серебряного века. Нью-Йорк, 1986. С. 223–250), Комаровский умер в больнице во время буйного припадка.
(обратно)389
Нынешнее местонахождение автографа неизвестно; цитируемый далее текст отличается от окончательной редакции.
(обратно)390
Петроградское отделение Всероссийского Союза поэтов (1918–1929) было создано летом 1920 г., просуществовало до 1922 г., в 1924 г. воссоздано.
(обратно)391
Впервые (под заголовком «Дуэль»; фамилия Шкловского была заменена литерой Ш.): Простор. 1964. № 6. С. 116–117.
(обратно)392
На выпущенной в 1921 г. брошюре Шкловского «Розанов» значится: «Из книги „Сюжет как явление стиля“».
(обратно)393
Впоследствии — ул. Рубинштейна.
(обратно)394
Печатается впервые.
(обратно)395
В квартире 22 по Фонтанке, д. 50 собрания Вольного философского общества проходили начиная с конца 1920 г., а до того — на Литейном, д. 21, потом на Чернышевой пл., д. 2.
(обратно)396
Имеется в виду Петроградский отдел (председатель А.Л. Волынский; заявление о регистрации подано 7 сентября 1921 г.) Всероссийского профессионального союза писателей, куда Полонская вступила 8 апреля 1922 г.
(обратно)397
Неточно. В Вольфиле Блок читал свой доклад «Крушение гуманизма» (на первом открытом заседании 16 ноября 1919 г.), причем это было второе его чтение (первое — 9 апреля 1919 г. в издательстве «Всемирная литература»); статья, написанная на основе доклада, была опубликована в Москве: Знамя. 1921. № 7, 8. К.И. Чуковский упоминает среди слушавших доклад Блока в Вольфиле и Полонскую с братом (Чуковский К. Дневники 1901–1929. М., 1991. С. 125).
(обратно)398
Хронику и протоколы с некоторыми выступлениями А.Л. Векслер в Вольфиле см.: Белоус В.Г. Вольфила: В 2 т. М., 2005.
(обратно)399
Роза Александровна Векслер (урожд. Лейбович).
(обратно)400
В.Б. Шкловский писал в «Сентиментальном путешествии»: «Елизавета Полонская носила вместе с А. Векслер черные перчатки на руках, это был знак их ордена» (Шкловский В. Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 268).
(обратно)401
Заключительные строки стихотворения «Ты с холодностью мартовского льда…» (вошло в книгу Полонской «Знаменья» (Пб., 1921), с опечаткой в фамилии Векслер).
(обратно)402
Работа В.Б. Шкловского «Как сделан „Дон-Кихот“» включена в его книгу «Развертывание сюжета» (Пг., 1921).
(обратно)403
Доклад А.Л. Векслер о «Серебряном голубе» А. Белого был сделан, возможно, на заседании ОПОЯЗа.
(обратно)404
Отношение Шкловского к Векслер поясняет текст сохранившегося в архиве Полонской «Слова, не произнесенного В.Б. Шкловским над аллегорическим гробом А.Л. Векслер» с припиской: «Александре Лазаревне на память от Владмира Познера»:
Скажу надгробное я слово В честь той, что в лучший мир недавно отошла, Она разрушила с упорством все основы; Зато композиционную спасла; Она по лестницам ходила осторожно, Чтобы случайно не упасть; Имела чудный слог и почерк невозможный, И к голубям* питала страсть; Питья и пищи для нее потребней За правду было преломить копье; Она питала ненависть к Потебне; Мир праху славному ее.(* Особенно серебряным.)
(обратно)405
Имеется в виду С.В. Штейнберг — жена А.З. Штейнберга (см. публикацию Н. Портновой писем А. Штейнберга к жене в: Новый мир. 2006. № 1. С. 127–141).
(обратно)406
А.З. Штейнберг жил на 8-й линии (д. 49а, кв. 41).
(обратно)407
Адрес А.Л. Векслер, сохранившийся в документах Вольфилы: Загородный, 30. кв.11.
(обратно)408
События в Петрограде описаны умышленно неточно; они относятся к 1922 г., проводимые обыски и организованные засады были не уголовного, а политического содержания — искали деятелей эсеровского подполья (в данном случае В.Б. Шкловского; аналогичную засаду на квартире Тынянова описал В. Каверин в книге «Эпилог», изданной в 1989 г.).
(обратно)409
Боязнь Полонской, что письма Шкловского будут обнаружены при обыске, объясняется именно тем, что Шкловский был причиной обыска и засады у нее в квартире.
(обратно)410
Имеется в виду «Печальная история Полоскушкина» в 5 частях, с посвящением «Ираиде Генриховне Бахта, в чьей квартире и нынче живет душа Полоскушкина»; написана в 1921 г.
(обратно)411
Имеется в виду восстание в Кронштадте 28 февраля — 18 марта 1921 г.
(обратно)412
В.Б. Шкловский бежал из Петрограда по льду Финского залива 14 марта 1922 г.; с 4 по 14 марта ВЧК устраивала на него засады в городе, а он скрывался от них (см. письмо Шкловского Горькому от 24 марта 1922 г., опубликованное А.Ю. Галушкиным, — De Visu. 1993. № 1. С. 30).
(обратно)413
Неточно. А.З. Штейнберг выехал в Берлин за два года до ликвидации Вольфилы, в то время как А.Л. Векслер уехала весной 1924 г. — действительно незадолго до этого.
(обратно)414
В архиве Полонской сохранилась фотооткрытка с видом ночного Берлина, датированная 5 мая 1928 г., она написана А.Л. Векслер и поэтессой Р.Н. Блох: «Милая Лиза, четыре года не писала, но часто думала о тебе. Мы с Раисой Ноевной сейчас шатаемся по Берлину и читаем стихи. А. Векслер. Совсем, как бывало с Вами по дороге из студии домой. Как бы хотела получить от Вас известие. Все в конце концов встречаются. Ваша Р. Блох».
(обратно)415
В этом месте рукописи поставлено: «25.I.63. Комарово», а последующие строки завершаются фразой: «Лена живет на Коломенской, и ее адрес записан в длинной черной книге. 19.V.65».
(обратно)416
Печатается впервые.
(обратно)417
В полном списке 79 членов-соревнователей Вольфилы, составленном (не по алфавиту) в марте 1920 г., Е.Г. Полонская значится под № 47, ее брат А.Г. Мовшенсон под № 49 (в 1920 г. он иногда печатал заметки о вечерах Вольфилы в «Известиях Петроградского совета»), А.Л. Векслер — под № 51; из других знакомых Полонской в списке представлены М.М. Зощенко (№ 21), И.А. Груздев (№ 22), а также Ю.Я. Эйгер (№ 35), фамилия которой ошибочно написана как Эйчер. В то время Вольфила помещалась еще на Чернышевой пл.; Полонская же отчетливо запомнила лишь последний ее адрес, где она располагалась дольше всего — Фонтанка, 50.
(обратно)418
У Вольфилы было два секретаря: ученый и административно-хозяйственный. Ученым секретарем Вольфилы являлся А.З. Штейнберг, административно-хозяйственным — журналист В.В. Бакрылов. Фамилию Бакрылова Полонская вспомнить не смогла, она назвала его Насоновым. Между тем деятельность Бакрылова в Вольфиле она помнила точно (ср. ее описание работы «Насонова» с характеристикой Бакрылова из письма Иванова-Разумника председателю Вольфилы А. Белому от 7 декабря 1923 г.: «…он был если не душой, то телом Вольфилы, без него мы сразу потеряли опору, стержень-костяк» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 264)).
(обратно)419
В написанной в гитлеровской Германии книге «Писательские судьбы» Иванов-Разумник не вспомнил стихи Полонской начала 1920-х гг.; ее имя упомянуто в главке «Приспособившиеся» в связи с поданным Полонской (вместе с прозаиком А. Чапыгиным) заявлением о приеме в РАПП перед самым его роспуском. Иванов-Разумник называет Полонскую «посредственной поэтессой, счет которых ведется дюжинами» (Иванов-Разумник. Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки. М., 2000. С. 60).
(обратно)420
Ошибка памяти Полонской. Отношение Иванова-Разумника к Блоку и к поэме «Двенадцать» никогда не было «враждебным» (см. вступительную статью А.В. Лаврова к публикации переписки Блока и Иванова-Разумника: Лит. наследство. М., 1981. Т. 92, кн. 2. С. 366–391).
(обратно)421
Иванов-Разумник Р. Испытание в грозе и буре // Наш путь. 1918. № 1. А.А. Блок, прочитав эту статью Иванова-Разумника, решил поместить ее в издание «Двенадцати» и «Скифов» (Блок А. Записные книжки. М., 1965. С. 400).
(обратно)422
Такого издания не было. Выходила «Летопись Дома литераторов» (1921–1922), которую сменил журнал «Литературные записки», но Иванов-Разумник в них не печатался.
(обратно)423
Возможно, речь идет о вечере Блока 5 июля 1920 г. в Доме искусств, о котором К.И. Чуковский записал, что когда Л.Д. Блок прочитала «Двенадцать» и сидела в гостиной Дома искусств, Блок «вошел к ней из залы с любящим и восхищенным лицом» (Чуковский К. Дневник 1901–1929. М., 1991. С. 180)
(обратно)424
Вечер А. Белого в Вольфиле состоялся 7 июля 1920 г., на нем Белый читал отрывки из «Котика Летаева».
(обратно)425
Видимо, имеется в виду сообщение А.Л. Векслер о «Петербурге» Белого на заседании кружка Иванова-Разумника, посвященного русской литературе XX в., в Вольфиле 5 марта 1921 г.
(обратно)426
Впервые частично опубликовано в составе главы «Студия „Всемирной литературы“» в: Простор. 1964. № 6.
(обратно)427
См.: Берман Л. Неотступная свита. Пг., 1915. 32 с.
(обратно)428
В приемную комиссию входил не Сологуб, а Гумилев (см.: Лит. наследство. М., 1987. Т. 92, кн. 4. С. 684).
(обратно)429
Вопрос о приеме Полонской в Союз поэтов рассматривался 27 августа 1920 г.; она была принята кандидатом («членом-соревнователем»). Письменные отзывы членов приемной комиссии сохранились. А. Блок писал: «Довольно умна, довольно тонка, любит стихи, по крайней мере, современные, но, кажется, голос ее очень слаб и поэта из нее не будет»; М. Лозинский: «По-моему, Е.Г. Полонскую принять в Союз следует, хотя бы в члены-соревнователи. Ее стихи не хуже стихов Вс. Пастухова»; Н. Гумилев: «В члены-соревнователи, я думаю, можно»; М. Кузмин: «По-моему, можно». Заметим, что по поводу кандидатуры пианиста Вс.Л. Пастухова, частого посетителя «Бродячей собаки», какие-либо публикации стихов которого составителю неизвестны, Блок выразился недвусмысленно: «По-моему, надо принять в действительные члены» (Лит. наследство. М., 1987. Т. 92, кн. 4. С. 688, 695).
(обратно)430
Стихотворение вошло в первую книгу Полонской «Знаменья» (Пг., 1921), в дальнейшем не перепечатывалось.
(обратно)431
Слова молодого исландца Лаге из пятой сцены первого действия драматической поэмы Гумилева в четырех действиях «Гондла»:
Ночью кошки и черные серы, А отважным удачливый путь! Что за нежные губы у Леры И какая высокая грудь…В сохранившейся в архиве Полонской вырезке поэмы из журнала «Русская мысль» (1917. № 1; принадлежала А.Г. Мовшенсону) эти слова Лаге отчеркнуты на полях. Полонская приводит их по памяти.
(обратно)432
Первая жена Е. Шварца актриса Г.И. Холодова вспоминала, что в первой половине 1921 г. спектакль «Гондла» посмотрел в ростовской «Театральной мастерской» Н.С. Гумилев и, вернувшись в Петроград, добился вызова коллектива театра в качестве Литературного театра при Петроградском Союзе поэтов. Театр прибыл в Петроград из Ростова 5 октября 1921 г. и вскоре начал играть на Владимирском, 12, открывшись «Гондлой»; но просуществовал меньше одного сезона (см.: Житие сказочника: Евгений Шварц / Сост. Е.М. Биневич и Л.В. Поликовская. М., 1991. С. 190–191).
(обратно)433
Имеется в виду последняя строфа стихотворения «Из облака, из пены розоватой…» (1920), вошедшего в третью книгу поэта «Сады» (Пг., 1921):
Но это длится только миг единый: Вот снова комнатная тишина, В горошину кисейные гардины И Каменноостровская луна. (обратно)434
Первая строфа стихотворения Н. Грушко «Носочки» (1916), включенного в ее книгу «Ева» (Пг., 1922), приведена неточно: в оригинале цвет носочков черный.
(обратно)435
Стихотворение В.А. Зоргенфрея «Над Невой» (Дом искусств. 1921. № 2. С. 31–32) процитировано неточно:
— Что сегодня, гражданин, На обед? Прикреплялись, гражданин, Или нет? — Я сегодня, гражданин, Плохо спал: Душу я на керосин Обменял… (обратно)436
Цитируется первая строка стихотворения без названия С. Нельдихена, написанного в 1919–1920 гг. и вошедшего в его книгу «Органное многоголосие» (Пб., 1922), приведена неточно, нужно:
От старости скрипит земная ось; На ней вертится долгими веками Тяжелый шар, дымящийся парами, Водой, огнем пропитанный насквозь. (обратно)437
Швейцарская фирма, выпускавшая шоколад высокого качества.
(обратно)438
Н.С. Гумилев был арестован 3 августа 1921 г. и через три недели расстрелян.
(обратно)439
Блок умер в воскресенье 7 августа 1921 г., хоронили его в среду 10 августа.
(обратно)440
Эти стихи были написаны 5 августа 1921 г., за два дня до смерти Блока, и первоначально названы «Эрато»; после смерти Блока они были посвящены ему и опубликованы без названия с посвящением поэту; потом, в 1930-е, Полонская безуспешно пыталась включить их в книгу «Года», назвав «Голос из хора», но сняв посвящение, цензура не пропустила их и в ее «Избранное» (М.; Л., 1966).
(обратно)441
Впервые (с купюрами) — в составе публикации Полонской «Начало двадцатых годов» (Простор. 1964. № 6. С. 117–119).
(обратно)442
Имеется в виду книга: Венгров Н. Зверушки: Стихи маленьким. Рисунки Н. Альтмана, Ю. Анненкова и др. М.: Гиз, 1921. 36 с.
(обратно)443
Родившийся в 1897 г. И.А. Оксенов печататься в «Журнале для всех», выходившем в Петербурге в 1901–1906 гг., не мог. Возможно, речь идет о «Новом журнале для всех».
(обратно)444
«Зажженная свеча» — первая книга стихов Оксенова (Пг., 1917); издательство «Эрато» выпустило вторую книгу его стихов — «Роща» (Пб., 1922).
(обратно)445
Местонахождение книги неизвестно.
(обратно)446
Рецензия Б.М. Эйхенбаума была помещена в журнале «Книжный угол» (1921. № 7. С. 40–42).
(обратно)447
Впервые (в несколько иной редакции): Простор. 1964. № 6. С. 113–114.
(обратно)448
Из первой редакции стихотворения «Выкуп», опубликованной в книге «Под каменным дождем» (1923).
(обратно)449
Речь идет о романе Э.Т.А. Гофмана «Серапионовы братья», впервые изданном по-русски в 1874 г.
(обратно)450
Имеется в виду период после доклада Жданова «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», представлявшего собой разнос Зошенко и Ахматовой.
(обратно)451
По другим версиям, Полонская стала членом кружка раньше Тихонова, которого приняли последним (см.: Фрезинский Б. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 14–15).
(обратно)452
В.С. Познер, уехав с семьей в 1921 г. во Францию, вступил во Французскую коммунистическую партию и получил возможность приезжать в СССР, сохраняя дружеские отношения с товарищами по литературной группе; сохранилось несколько его писем к Полонской.
(обратно)453
Сохранилась обширная переписка М. Шагинян с Полонской с конца 1920-х. В гранках второй книги стихов Полонской стихотворение «Что мне за дело…» было посвящено М. Шагинян, но в книге напечатано без посвящения.
(обратно)454
Стихотворение написано 1 февраля 1922 г., в первую годовщину «Серапионовых братьев».
(обратно)455
Прозвища были, но не у всех «серапионов». Слонимский именовался «Братом-Виночерпием», Никитин — «Братом-Ритором», Вс. Иванов — «Братом-Алеутом».
(обратно)456
Статья В.Б. Шкловского «Серапионовы Братья» впервые опубликована в петроградском журнале «Книжный угол» (1921. № 7. С. 18–19); см. републикацию в Шкловский В. Гамбургский счет. М., 1990. С. 139–141.
(обратно)457
Имеются в виду З.А. Никитина, Л.Б. Харитон, И.И. Слонимская и М.С. Алонкина.
(обратно)458
Впервые: Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 139. Труды по русской и славянской филологии. VI. 1963. С. 382–388 под заголовком «Мое знакомство с Михаилом Зощенко».
(обратно)459
М.М. Зощенко действительно закончил войну в звании капитана.
(обратно)460
Цитируемая здесь ода написана в 1926 г.
(обратно)461
См.: Зощенко М. Возвращенная молодость. Л., 1933.
(обратно)462
Источник цитаты не установлен.
(обратно)463
На этом собрании 14 августа 1946 г. с докладом о Зощенко и Ахматовой выступил А.А. Жданов.
(обратно)464
См.: Правда. 1946. 21 авг.
(обратно)465
Партизанские рассказы Зощенко были помещены в № 9 «Нового мира» за 1947 г.
(обратно)466
Выражение, заимствованное из первого вступления в поэму «Во весь голос» Маяковского.
(обратно)467
Ошибочное утверждение; первый двухтомник Зощенко был издан в СССР через 10 лет после смерти писателя: Зощенко М. Избр. произведения: В 2 т. Л., 1968.
(обратно)468
Впервые (в несколько иной редакции и под заголовком «О Константине Федине»): Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 139. Труды по русской и славянской филологии. VI. 1963. С. 379–382.
(обратно)469
Дом искусств был открыт 19 ноября 1919 г. в доме купцов Елисеевых на углу Невского и Мойки. В нем устраивались лекции, концерты и выставки. 10 декабря 1919 г. там начала работать Литературная студия под руководством К. Чуковского. В Доме искусств было устроено также общежитие для литераторов и художников, не имевших жилья.
(обратно)470
Стихотворение Полонской «Sterbstadt» было опубликовано единственный раз в ее книге «Под каменным дождем» без эпиграфа, но с посвящением К. Федину.
(обратно)471
См.: Федин К. Сад. Л.: Государственное издательство, 1924. Рисунки и обложка В.М. Конашевича. На экземпляре Полонской надпись: «Елизавете Полонской — Конст. Федин в 1924 году в декабре».
(обратно)472
Начало воспоминаний вошло в публикацию Полонской «Начало двадцатых годов» (Простор. 1964. № 6. С. 115–116); с купюрами напечатано в двух изданиях книги «Всеволод Иванов — писатель и человек» (2-е изд. М., 1975. С. 96—101).
(обратно)473
Роман печатался в «Новом мире» (1934. № 4—10; 1935. № 1–6).
(обратно)474
Федин был секретарем правления Союза писателей СССР, а с 1959 г. — первым секретарем.
(обратно)475
Домашнее прозвище Вячеслава Всеволодовича Иванова.
(обратно)476
Съезды КПСС, на которых продолжалось осуждение Сталина, начавшееся на XX съезде в 1956 г.
(обратно)477
Этот замысел не был реализован.
(обратно)478
Роман палеонтолога и писателя И.А. Ефремова «Лезвие бритвы» был напечатан в «Неве» в 1963 г.
(обратно)479
Повесть Вс. Иванова «Вулкан», над которой он начал работать в 1940 г., впервые была опубликована (в сокращении) в журнале «Сибирские огни» (1966. № 6); полностью — в: Иванов Вс. Избр. произведения. М., 1968. Т. 2.
(обратно)480
Печатается впервые.
(обратно)481
Имеется в виду Зоя Александровна Гацкевич.
(обратно)482
См.: Никитин Н. Это было в Коканде. М., 1948; Он же. Северная Аврора. Л., 1951.
(обратно)483
От латинского «et caetera» — «и так далее».
(обратно)484
В молодости Николая Николаевича Никитина звали Ник. Ник. Ник.
(обратно)485
В этом месте примечание Полонской: «(но то уже было поздно)».
(обратно)486
Впервые (в несколько иной редакции) — в составе публикации Б. Фрезинского «Елизавета Полонская и Лев Лунц» (Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 314–319).
(обратно)487
В рабочей тетради Полонской за 1924 г. имеется существенно более свободная запись о «Серапионовых братьях»: «Это мои друзья, лучший из них Лунц. Он умер совсем молодым. Он был лучшим из пришедших в русскую литературу еврейских мальчиков. В нем были ирония и смех и острый ум. Но ирония, что у него была, заражала всех. Он весь искрился. Он знал 8 языков. Он любил слово, чувствовал его свежесть и вкус. Мы собирались с ним переводить Бальзака… В годы войны он поддерживал в нас веселье» (Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 311).
(обратно)488
Рассказ Лунца «В пустыне» был опубликован в: Серапионовы братья. Альманах первый. Пб., 1922. Пьесы: Вне закона // Беседа. Берлин. 1923. № 1; Обезьяны идут // Веселый альманах. Пг.; М. 1923; Бертран де Борн //Город. Пг. 1923. № 1. Кроме того, при жизни Лунца были опубликованы рассказы «Родина» и «Исходящая № 37». Пьеса «Город правды» напечатана посмертно (Беседа. 1924. № 5).
(обратно)489
Среди них статья «Почему мы Серапионовы Братья», чистовая рукопись которой, хранившаяся у Полонской, содержала ряд острых мест, опущенных при первой публикации; полный текст статьи впервые напечатан нами в «Вопросах литературы» (1995. № 4).
(обратно)490
См.: Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 311—325.
(обратно)491
Из стихотворения Полонской «Лавочка великолепий», написанного в 1925 г. (в рабочей тетради под беловиком стоит дата 3/II 1925) и посвященного памяти Льва Лунца.
(обратно)492
«Кабинет доктора Калигари» (1919) — фильм немецкого режиссера Роберта Вине; «Багдадский вор» (1924) — фильм американского режиссера Рауля Уолша; «Знак Зорро» (1920) — фильм американского режиссера Фреда Нибло.
(обратно)493
Эдгар (Гаррик) Е. Гренцион — сын первой жены В.Ф. Ходасевича Анны Ивановны от первого брака.
(обратно)494
Печатается впервые.
(обратно)495
Имеется в виду повесть М. Шагинян «Перемена», написанная в 1922–1923 гг. (издана в 1924 г.) — беллетризованная хроника Гражданской войны на Юге России.
(обратно)496
П.Я. Шагинян.
(обратно)497
Я.С. Хачатрянц.
(обратно)498
Печатается впервые.
(обратно)499
Последняя строфа стихотворения Готье «Искусство» (перевод Гумилева впервые опубликован в: Аполлон. 1911. № 9).
(обратно)500
М.Л. Лозинскому за перевод «Божественной комедии» была 26 января 1946 г. присуждена Сталинская премия 2-й степени.
(обратно)501
Лучшие переводы из Эредиа, выполненные Студией Лозинского, составили существенную часть издания книги «Трофеи» в серии «Литературные памятники» (М., 1973). В примечаниях к этому изданию приводится и состав участников Студии Лозинского, переводивших «Трофеи»: Г. Адамович, Р. Блох, О. Брошниковская. М. Бронников, Т. Владимирова, Н. Гумилев, Г. Иванов, А. Курошева, В. Лейкина, К. Липскеров, Е. Малкина, А. Оношкович-Яцына, А. Пиотровский, М. Рыжкина, Н. Сурина.
(обратно)502
Сонет «Старый резчик» в указанной книге напечатан в переводе Лозинского, и первая строфа выглядит так:
Искусней мастеров Дамаска и Тавриза, Вернее, чем Руис, Хименес, Бессерил, Я оправлял рубин, и жемчуг, и берил, На вазах выбивал узор колец и фриза.Отметим, что 10 ноября 1922 г. М.Л. Лозинский писал Е.Г. Полонской: «Когда-то очень давно Вы собирались перевести для русских „Трофеев“ сонет „Le Lir“. В настоящее время я в ускоренном порядке заканчиваю сборник, кот[орый] в недалеком будущем выйдет в свет, и очень прошу Вас сообщить мне о судьбе этого сонета: переведен ли он у Вас, будет ли переведен, или же считать его свободным. Первое в этом году собрание „эредианцев“ состоится в среду, 15 XI, в 7 час. веч[ера], во „Всемирной Литературе“ (Моховая, 36). Был бы очень рад видеть Вас на нем. Если этого нельзя, то не откажите занести лишь ответ относительно „Le Lir“ или в Публичную Библиотеку (Садовая, 18) [Лозинский служил в Публичной библиотеке с 1914 по 1937 г.], или в редакцию „Всемирной Литературы“. Может быть, у Вас есть другие переводы из Эредиа?»
(обратно)503
Теперь снова — Каменноостровский проспект.
(обратно)504
В Кировский проспект улица была переименована в конце 1934 г. после убийства С.М. Кирова.
(обратно)505
Речь идет об издании Собрания сочинений Шекспира в 8 томах, которое осуществлялось издательством «Искусство» в разгар антипастернаковской кампании в СССР, вызванной присуждением Б.Л. Пастернаку Нобелевской премии.
(обратно)506
Полонской в разное время пришлось иметь дело с двумя редакторами по фамилии Микаэлян. К.С. Микаэлян сотрудничал с ней при публикации переводов армянских поэтов; сохранилось его письмо из Москвы от 10 января 1936 г. касательно расчетов с издательством «Academia», там же сообщалось: «О Ваших переводах Г. Сарьяна я передал Шенгели. Он просил прислать их». Русское издание стихов Цатуряна в 1940 г. вел зав. русским сектором Госиздата Армении однофамилец или родственник москвича — С. Микаэлян; 10 февраля 1940 г. он писал Полонской: «Срок окончания перевода стихов Цатуряна установим 25 марта. Думаю, Вы будете довольны. Ритмическая транскрипция к первым 40 стихам будет Вам послана завтра. Письмо М.Л. Лозинского также получено. Имея в виду, что редактура будет произведена постепенно, по частям, то срок окончания работы устанавливаем ему на 10 апреля. Необходимо обязательно придерживаться установленных сроков, чтобы книга вышла в свет своевременно».
(обратно)507
Имеется в виду антология «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней» (М., 1916), вышедшая под редакцией и с предисловием В. Брюсова.
(обратно)508
Выражение заимствовано из эпиграммы И.С. Тургенева на переводчика Шекспира на русский язык Н.Х. Кетчера: «Кетчер, друг шипучих вин, — // Перепер он нам Шекспира // На язык родных осин».
(обратно)509
28 марта 1940 г. Лозинский писал Полонской: «Дорогая Елизавета Григорьевна, спасибо за Ваши милые слова. Вы слишком добры ко мне. Возвращаю очередную охапку Цатурьяна. Как видите, моя при Вас должность окончательно превращается в синекуру. Дивлюсь тому, как верно Вы уловили верный тон. Получается подлинно живая книга, с наивным ароматом недавней старины. Под Вашими перстами Цатурьян заиграл всеми цветами радуги. Просто прелесть. А сами Вы не начнете писать, как он? Смотрите, берегитесь…
Искренне Ваш М. Лозинский».
(обратно)510
По-видимому, речь идет об издании «Ада» Данте с комментариями А.И. Белецкого (М., 1940), поскольку в последующих изданиях печатались примечания самого Лозинского.
(обратно)511
Л.К. Чуковская пишет: «Михаил Леонидович Лозинский скончался 31 января 1955 года; жена его, Татьяна Борисовна, убедившись, что он — накануне кончины, приняла яд. Оба они умерли в один и тот же день и в один день похоронены» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. 1952–1962. М., 1997. С. 109).
(обратно)512
Имеется в виду Ленинградский Дом писателей им. Маяковского на Шпалерной (тогда ул. Воинова).
(обратно)513
Впервые (с купюрами; под заголовком «На память о подворотнях») — в кн.: Ольга Форш в воспоминаниях современников. Л., 1974. С. 94—100.
(обратно)514
О. Форш печаталась с 1907 г. под псевдонимом А. Терек; в 1908–1910 гг. она поместила ряд рассказов в «Русской мысли» под своей фамилией.
(обратно)515
Эту книгу, написанную в октябре 1930 г., Издательство писателей в Ленинграде издало в 1931 г.; Форш подарила ее Полонской, надписав: «Милой женщине, хорошему поэту (редкое и достойное поощрения сов-мес-ти-тельство!) Лизавете Полонской от Ольги Форш на память. 1931».
(обратно)516
См.: Форш О. Современники. М.; Л, 1926.
(обратно)517
См.: Форш О., Яремич С.П. Павел Петрович Чистяков. Л., 1928.
(обратно)518
Надпись на книге Форш «Обыватели. Рассказы» (Пг.: Былое, 1923).
(обратно)519
Надпись на книге Форш «Московские рассказы» (Л.: Прибой, 1926).
(обратно)520
16 декабря 1931 г. К.И. Чуковский записал в дневнике о Форш: «Живет она теперь у Груздева — в чинной, чистоплюйной и бонтонной семье. Груздевы в ужасе от ее богемной неряшливости» (Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. М., 2006. Т. 12. С. 449).
(обратно)521
Дочь Ольги Форш Надежда жила в Париже; в 1927 г. Форш получила разрешение туда съездить, на обратном пути она посетила Горького в Италии.
(обратно)522
См.: Форш О. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962–1964.
(обратно)523
Публикуется впервые; написано в 1964–1966 гг., в главу автором включены и те сюжеты, которые по первоначальному плану должны были войти в ненаписанную главу «Война Отечественная. Эвакуация».
(обратно)524
См.: Эренбург И. Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников: мосье Дэле, Карла Шмидта, мистера Куля, Алексея Тишина, Эрколе Бамбучи, Ильи Эренбурга и негра Айши, в дни мира, войны и революции, в Париже, в Мексике, в Риме, в Сенегале, в Кинешме, в Москве и в других местах, а также различные суждения Учителя о трубках, о смерти, о любви, о свободе, об игре в шахматы, о еврейском племени, о конструкции и о многом ином. Берлин: Геликон, 1922.
(обратно)525
Полонская вспоминала в письме к И. Эренбургу 21 сентября 1961 г.: «…ты прислал мне „Хулио Хуренито“, и Иванов-Разумник упросил меня прочесть доклад об Эренбурге и Хуренито. Я сказала: могу только пересказать роман подробно. Он согласился, и я пересказала. Было много народу, Сологуб, Замятин, Зоргенфрей, серапионы, какие-то критики. Комната была освещена плохо, кухонной керосиновой лампочкой у меня и коптилкой на столе президиума. Пошли споры. У меня заболели глаза, и я больше не могла читать отрывки из книги (шрифт был неясный, бумага желтая, краска плохая). На другой день я показалась глазнику, и он мне велел носить очки для занятий» («Я слышу все…»: Почта Ильи Эренбурга 1916–1967. М.: Аграф, 2006. С. 469). Чтение реферата Е.Г. Полонской «О романе И. Эренбурга „Хулио Хуренито“» состоялось в Вольфиле 23 октября 1922 г., а через неделю, 30 октября, там прошел вечер поэтов, на котором Полонская читала свои новые стихи наряду с К. Ватиновым, С. Колбасьевым, Н. Тихоновым и др. (см.: Белоус В.Г. Вольфила. М., 2005. Т. 2. С. 374, 375).
(обратно)526
См.: Эренбург И. Стихи. Париж, 1910.
(обратно)527
В книге Эренбурга «Огонь» (Гомель, 1919) «поэмы о России» нет. Видимо, Полонская имеет в виду книгу Эренбурга «Молитва о России», изданную в Москве весной 1918 г.
(обратно)528
В ОПОЯЗ, существовавший с середины 1910-х по середину 1920-х гг., входили Е.Д. Поливанов, Ю.Н. Тынянов, В.Б. Шкловский, Б.М. Эйхенбаум, Р.О. Якобсон, Л.П. Якубинский.
(обратно)529
Названы петербургские иллюстрированные еженедельники «Нива» (1870–1917), «Синий журнал» (1910–1916), «Солнце России» (1910–1916), «Лукоморье» (1914–1916) и литературно-художественный журнал «Вершины», пять номеров которого вышли в 1914–1915 гг.
(обратно)530
См.: Эйхенбаум Б. Мелодика русского лирического стиха. Пг., 1922; Слонимский А.Л. Техника комического у Гоголя. Пг., 1923.
(обратно)531
См.: Шкловский В. Лев Толстой. М., 1963.
(обратно)532
См.: Тынянов Ю. Кюхля: Повесть о декабристе. Л., 1925.
(обратно)533
В 1956 г. Гослитиздат начал выпускать собрание сочинений Гейне в 10 томах. В первых трех томах, содержащих поэтические произведения, напечатано немало переводов Тынянова, но поэма «Германия. Зимняя сказка», стихотворения «Невольничий корабль», «Бродячие крысы» и несколько других, прежде переведенных Тыняновым, напечатаны в переводах В. Левика; есть там и не слишком удачные переводы Б. Тимофеева.
(обратно)534
Перевод Юрия Тынянова поэмы Гейне «Германия. Зимняя сказка» был выпушен ГИХЛом в 1933 г. отдельной книгой.
(обратно)535
Помещается по адресу Невский пр., д. 28.
(обратно)536
Возможно, эти строки принадлежат перу Полонской (ср., например, с ее серапионовскими одами и эпиграммами (Вопросы литературы. 1993. № 6. С. 356–366; публикация М. Полонского и Б. Фрезинского).
(обратно)537
См.: Кюхельбекер В. Соч.: В 2 т. / Ред., вступ. статья и примеч. Ю.Н. Тынянова. Л., 1939.
(обратно)538
«Звучащая раковина» — литературная группа поэтов Петрограда, образованная младшими (по сравнению с участниками «Цеха поэтов») слушателями Н.С. Гумилева в начале 1921 г. Гумилев до своего ареста был руководителем группы. В нее входили 12 человек: К. Вагинов, Н. Чуковский, сестры Наппельбаум — Фредерика и Ида, В. Лурье и др. Группа вначале собиралась в Студии Гумилева в Доме искусств, а затем на квартире фотографа М.С. Наппельбаума. «Понедельники» группы посещали Кузмин, Сологуб, Ахматова, Лозинский и другие поэты.
(обратно)539
«Полярная звезда» — петроградское частное издательство, существовавшее в 1919–1924 гг., выпускало книги по литературоведению, театру, художественную литературу; выпустило первую книгу, проиллюстрированную В. Фаворским («Озорные рассказы» Бальзака); в 1923 г. выпустило вторую книгу стихов Полонской «Под каменным дождем». «Радуга» — издательство детской литературы, принадлежавшее Л.М. Клячко, существовало в Петрограде — Ленинграде в 1922–1930 гг., выпускало множество детских книг в оформлении лучших книжных графиков того времени: В.М. Конашевича, В.В. Лебедева, Б.М. Кустодиева, Ю.П. Анненкова и др.
(обратно)540
Имеется в виду детская книжка «Улита едет» (рис. Э. Крипмера; Пг., 1925; 2-е изд. — 1926), написанная Владимиром Мазуркевичем (см. о нем: Писатели Ленинграда: Биобиблиогр. справочник. 1934–1981. Л., 1982. С. 195–196).
(обратно)541
См.: Белых Г., Пантелеев А. Республика Шкид. Л., 1927.
(обратно)542
В книге Полонской «Упрямый календарь» (Л., 1929) напечатаны «Отрывки из поэмы „Пленник“» с посвящением Е.Б.В. (видимо, Евгению Багратионовичу Вахтангову). Посвящение, как не раз случалось у Полонской, должно было сбить со следа: уже самые ранние черновики поэмы содержат первую главку с посвящением М.С.Ф., т. е. М.С. Фербергу, в первый раз арестованному во время «меньшевистского восстания» в Грузии (история написания поэмы и посвящения изложена в послесловии). Другие фрагменты поэмы печатались также в «Ленинградской правде» (1 января 1925 г.) и журнале «Ленинград» (1925. № 15).
(обратно)543
Несколько измененная редакция последнего (шестого) стихотворения из цикла Полонской «Еще любовь», вошедшего в книгу «Упрямый календарь».
(обратно)544
Подробнее см. в главе «Тифлис» 6-й части.
(обратно)545
См.: Полонская Е. Поездка на Урал. Л., 1927.
(обратно)546
Имеется в виду, что кампания в печати по «борьбе с космополитизмом», развернутая по указанию Сталина в 1949 г., Полонскую не затронула.
(обратно)547
13 февраля 1939 г. Полонская сообщала Шкапской в Москву: «Вчера мы чествовали Ю.Н. Тынянова. Было торжественно и мило. Ю.Н. даже взволновался. Юбилей немного похож на похороны, и каждому интересно и жалостно присутствовать на собственных похоронах. В заключение юбиляр прочел два отрывка из „Пушкина“ — „Жена Карамзина“ и „Молодая вдова“ — это исключительно по силе изобразительности, и хотя, конечно, холодно, но волнует вас какими-то неуловимыми обнаженностями (как в „Вазир-Мухтаре“, помните?). Потом, очевидно, банкет, но я не осталась, так как решила вести трудовой образ жизни. Пора взяться за ум! пора!» (РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 436. Л. 42–43).
(обратно)548
См.: Детство //Литературный современник. 1935. № 1–4; Лицей // Там же. 1936. № 10–12; 1937. № 1–2.
(обратно)549
Последняя строфа стихотворения Полонской «Домик в городе Пушкине» (май 1940 г.).
(обратно)550
См.: Юность // Знамя. 1943. № 7–8.
(обратно)551
Имеется в виду паника в Москве в середине октября 1941 г., когда гитлеровские войска подошли к городу.
(обратно)552
25 ноября 1942 г., когда жизнь ее в эвакуации стала уже совсем невыносимой, Полонская писала в Киров М.М. Шкапской: «Доведенная до отчаяния, я дала три телеграммы — Вам, Фадееву и Эренбургу. Жизнь в этом городе сплошной бред. Мне все время не давали постоянной прописки. Слонимский, как Вам известно, мало интересуется своими товарищами, а он стоит во главе Союза (имеется в виду Ленинградское отделение Союза писателей. — Б.Ф.). Он устроил себе комнату в гостинице, для семьи и домработницы. Получает вроде пайка и обеды, а на всех прочих ему наплевать» (цит. по: Фрезинский Б. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 328). Положение Полонской изменилось (она была прописана в гостинице) после вмешательства И.Г. Эренбурга.
(обратно)553
Свояк Тынянова В.А. Каверин писал о доме Тынянова и его жене (своей сестре): «Все в доме давно было соотнесено с ее — а не его — интересами, с ее делами, надеждами, привязанностями…» (Каверин В. Эпилог. М., 1989. С. 222).
(обратно)554
Эпиграмма датируется 1817–1820 гг.; приводятся ее последние 4 строки.
(обратно)555
С 1848 г. до смерти Гейне, болевший прогрессивным параличом, не покидал своей квартиры и постели, которую называл «матрацной могилой» (так называется и одноименный цикл его стихов).
(обратно)556
Архив Ю.Н. Тынянова хранится в РГАЛИ.
(обратно)557
Впервые: Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 139. Труды по русской и славянской филологии. VI. 1963. С. 388–389.
(обратно)558
К.И. Чуковский, прочитав воспоминания Полонской о Маршаке, написал ей 7 ноября 1963 г.: «О Маршаке очень верно, хотя есть и недомолвки… Маршак поэт огромного масштаба. Он вдохновлял очень многих писателей, призывая их писать для детей: Алексея Толстого („Золотой ключик“), Хармса, Шварца и т. д. Но к Тыняновской „Кюхле“ он не имел никакого отношения» (Фрезинский Б. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 363).
(обратно)559
Сборник рассказов Тихонова, написанных в 1927 г. на основе военно-кавалеристского опыта автора в Первую мировую войну (Тихонов Н. Раскованный человек. Рассказы. Л., 1927).
(обратно)560
Имеются в виду повесть В. Каверина «Конец хазы» (1926) и его роман «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» (1929).
(обратно)561
Речь идет о романе В. Каверина «Два капитана» (Кн. I. М.; Л., 1940).
(обратно)562
«Новый Робинзон» — двухнедельник, выходивший в 1923–1925 гг. как орган пионерской организации и Ленинградского губкома РЛКСМ.
(обратно)563
Публикуется впервые; написано в 1966–1967 гг.
(обратно)564
Имеется в виду приезд из Парижа во время университетских каникул.
(обратно)565
Петроградское литературно-художественное кабаре «Бродячая собака» существовало с 31 декабря 1911 по 3 марта 1915 г. См.: Парнис А.Е., Тименчик Р.Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры. Новые открытия. 1983. Л., 1985. С. 160–207.
(обратно)566
Имеется в виду художник Раймон Дункан.
(обратно)567
Впервые опубликованы в: Лит. наследство. М., 1958. Т. 65.
(обратно)568
То есть «центральном органе».
(обратно)569
Статья публициста Л. Сосновского «Развенчайте хулиганство» была напечатана 19 сентября 1926 г. в «Комсомольской правде» и в «Правде».
(обратно)570
Стихотворение «Сергею Есенину» было опубликовано в газете «Жизнь искусства» (1924. № 11), оно вошло в сборник «Упрямый календарь» (1929) вместе со стихами памяти поэта.
(обратно)571
В. Эрлих — автор воспоминаний о Есенине. На «Книге стихов» (Л., 1934), подаренной Полонской, он написал: «Елизавете Григорьевне Полонской на добрую память — всю злость, которую я успел зарифмовать. I4/VI 34. В. Эрлих».
(обратно)572
Сохранилась подаренная имажинистом Шмерельсоном Полонской книга «Шиш» (содержит по одному стихотворению Шершеневича и Шмерельсона; Пг., 1924) с надписью: «Лирический ШИШ глубокоуважаемой Елизавете Григорьевне Полонской Шмерельсон. 22 IV 24».
(обратно)573
Речь идет о 28 декабря 1925 г.
(обратно)574
В 1980-е гг. интерьеры здания гостиницы были перестроены.
(обратно)575
Третья строфа стихотворения «Ты был нашей тайной любовью…», напечатанного в «Избранном» (1966) Полонской.
(обратно)576
Сохранилось подаренное Садофьевым Полонской издание его поэмы «Огни» (с рисунками Вл. Милашевского; Л., 1924) с надписью: «В каждом теле есть закваска / Незабвенных грозных дней. Товарищу поэту Е. Полонской. В победу над прошлым Илья Садофьев. 17/III — 24 Ленинград». В наброске главы о Пролеткульте Полонская писала: «Из пролетарских поэтов все очень уважали Илью Садофьева. Помню, что, когда я собирала вторую книжку своих стихов, я пришла к нему посоветоваться, что включить в нее. Садофьев был и остается до сих пор честным человеком, но стихи его всегда страдали и страдают некоторой абстрактностью и вялостью».
(обратно)577
В первоначальном плане книги воспоминаний Полонская предполагала написать отдельную главу, посвященную Крайскому.
(обратно)578
Последние строфы стихотворения Полонской памяти Есенина; две последние строки публикуются впервые — цензура их не пропустила.
(обратно)579
Публикуется впервые.
(обратно)580
Сохранилась детская книжка Полонской «Часы» (Л., 1925) с надписью: «Дорогому и милому Давыду Выгодскому от бедного неудачного (не у дачного) часовщика. 20.VI. 1925. Е. Полонская» (Собрание М.С. Лесмана).
(обратно)581
Имеются в виду коммунистические восстания в Берлине (с 5 по 15 января 1919 г.) и в Баварии (13 апреля — 3 мая 1919 г.), кончившиеся поражением восставших.
(обратно)582
Речь идет про коммунистическое восстание в Венгрии (21 марта — 1 августа 1919 г.), приведшее к созданию Венгерской советской республики, которая была разгромлена силами Антанты (Будапешт взяли румынские войска).
(обратно)583
См.: Семенов С. Голод. Пг., 1922; Сейфуллина Л.Н. Правонарушители // Сибирские огни. 1922. № 2.
(обратно)584
Журнал критики «Книжный угол» выходил Петрограде в 1918–1922 гг.
(обратно)585
Имеется в виду «Летопись Дома литераторов».
(обратно)586
Полонская ошибается. Журнал «Книга и революция» издавался в Петрограде в 1920–1923 гг.; а журнал «Печать и революция» — в Москве с 1921 по 1930 г.
(обратно)587
Речь идет об издательствах: «Время» — кооперативная «издательская артель работников науки, литературы, книжной графики и издательского дела»; издательство возглавлял И. Вольфсон, редсовет — А. Луначарский; существовало в Петрограде (Ленинграде) с 1922 по 1934 г.; выпустило собрания сочинений Р. Роллана и С. Цвейга. «Мысль» — кооперативное издательство, существовавшее в Петрограде (Ленинграде) в 1918–1930 гг.; выпускало «Библиотеку иностранной литературы» и «Театральную библиотеку»; в 1922 г. выпустило книги стихов Г. Иванова, И. Одоевцевой, М. Шкапской, а также с предисловием Н. Гумилева книгу избранных стихов Т. Готье в переводах Вс. Рождественского. «Атеней» — частное издательство, существовало в Петрограде в 1921–1925 гг.; организовано Б.Л. Модзалевским; выпускало историко-литературную, пушкиноведческую, экономическую и историко-революционную литературу; в 1924–1926 гг. выпускало и одноименный историко-литературный временник.
(обратно)588
«Прибой» — кооперативное рабочее издательство, существовало в Петрограде (Ленинграде) с 1922 по 1927 г. «Земля и Фабрика» (ЗиФ) — акционерное кооперативное издательство, существовало в Москве с 1922 по 1930 г. Руководил им поэт В. Нарбут. Выпускало, в частности, собрания сочинений современных русских писателей и классиков.
(обратно)589
Это вторая книга Э. Выгодской (1931), первой была повесть «Приключения Марка Твена» (1930).
(обратно)590
«История Эдварда Деккера» (1936) Э. Выгодской была переиздана в 1949 г. под названием «Пламя гнева».
(обратно)591
Неверно, одну книжку своих стихов Выгодский выпустил: Выгодский Д. Земле. Гомель, 1922. 24 с.
(обратно)592
См.: Эренбург И. Испания. М., 1932. Экземпляр Полонской с автографом: «Лизе с неизменной любовью. Илья Эренбург. Ленинград, 1932. Paris 15-е. 34, rue du Cotentin».
(обратно)593
Мятеж военных, приведший к гражданской войне, начался 18 июля 1936 г.; Эренбург отправился в Испанию в начале сентября 1936 г.
(обратно)594
Последнее письмо, полученное Полонской от Д. Выгодского, было отправлено из Абхазии в конце лета 1937 г. Полонская писала Шкапской в Москву 15 марта 1938 г.: «Очень грустим мы с мамой о Давиде. Все же я твердо надеюсь, что правосудие наше разберется в его невиновности» (РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 436. Л. 19 об., 39).
(обратно)595
См.: Выгодская Э. Дочь Панди // Костер. 1941. № 4–6; продолжение из-за начавшейся войны не было напечатано.
(обратно)596
В архиве Полонской сохранилось полученное ею на пермской ст. Полазная письмо Э. Выгодской из Пензенской области от 21 августа 1942 г.: «Милая Лизавета, спасибо за письмо. Я уже думала, что совсем ты меня забыла. Как здоровье твое, мамино, как Шура? Я уже почти восстановилась и даже пишу стихи. Давид в Караганде, пишет, жив. Асик в Омске и будет там до 1 ноября. Что Миша? Мы отсюда, возможно, поедем на Алтай. Оттуда напишу. О нашем любимом городе расскажу при встрече. Прости, что пишу так, — нет бумаги. Что ты делаешь в Полезной? Часто ли бываешь в Молотове? Кого видишь? Я здесь с родными. Добуду бумагу — пришлю стихи. Пиши мне! Целую тебя, Шуру и мамочку. Привет. Твоя Эмма».
(обратно)597
Полностью вместе с другими стихами Д. Выгодского 1941 г. стихотворение опубликовано в: Фатхуллина Р. Материалы к биографии Давида Выгодского // Лица: Биогр. альманах. М.; СПб., 1992. Вып. 1. С. 78—110.
(обратно)598
Печатается впервые.
(обратно)599
Ошибка: очерк Полонской «Через мост и обратно. Киевские впечатления» был напечатан в «Ленинградской правде» 4 сентября 1925 г. и посвящен поездке в Киев в 1925 г. В этом очерке упоминается поездка Полонской в Киев в 1923 г.
(обратно)600
Опубликовано в сокращении — под заголовком «Из литературных воспоминаний» (публикация и предисловие В. Бахтина): Час пик. (СПб.). 1994. 21 сент. С. 15.
(обратно)601
В одном из вариантов главы Полонская писала: «Не могу не рассказать здесь и о судьбе Лидии Петровны Маториной. В 1937 или 1938 году ее сняли с руководства журналом, не знаю, за что. Кажется, это было связано с концом жизненной карьеры ее мужа, который был директором „Антирелигиозного музея“. Он был арестован и выслан, кажется, в Среднюю Азию, а за ним [выслали] и Лидию Петровну».
(обратно)602
То есть рабочих и крестьянских корреспонденток.
(обратно)603
Рассказ апокрифичен, поскольку к 1893 г. (когда Чарская окончила Павловский женский институт) М.О. Вольфа давно не было в живых — он умер в 1883 г. Издательство «Товарищество М.О. Вольф», созданное в 1882 г., действительно в большом числе печатало книги Чарской, и «Записки институтки» были впервые опубликованы в выпускаемом им журнале «Задушевное слово» (в 1901 г., отд. изд. — 1902 г.).
(обратно)604
Чарская играла в Александрийском театре с 1898 по 1924 г.
(обратно)605
Речь идет о стихотворной драматической сказке Г. Гауптмана «Потонувший колокол» (1896).
(обратно)606
Героини повестей Чарской для юношества «Люда Влассовская» (1904), «Княжна Джаваха» (1903) и «Вторая Нина» (1907).
(обратно)607
Помимо «Княжны Джавахи» Чарская написала для детей также книгу «Газават. Тридцать лет борьбы горцев за свободу» (1906) — о войне с Шамилем на Северном Кавказе.
(обратно)608
Имеется в виду статья К. Чуковского «Лидия Чарская», напечатанная 9 (22) сентября 1912 г. одновременно в газетах «Речь» и «Современное слово» (см.: Чуковский К.И. Собр. соч.: В 6 т. М, 1969. Т. 6. С. 150–162). Чуковский писал: «Чарская — институтка. Она и стихами, и прозой любит воспевать институт, десятки книг посвящает институту, и вот здесь-то ее душевная пошлость вскрывается во всем великолепии: она так-таки ни разу не заметила, что, по ее же рассказам, институт есть гнездилище мерзости, застенок для калечения детской души… Вся эта система как будто нарочно к тому и направлена, чтобы из талантливых, впечатлительных девочек выходили беспросветные пошлячки, с куриным мировоззрением и проплеванною душой».
(обратно)609
У Полонской сохранилось 7 писем Чарской — точнее, записок, которые она доставляла сама (средств на почту у нее не было, да и жила она неподалеку). Приведенное письмо Полонская датирует 1936–1937 гг.; в других, как правило карандашных, записочках (редко датированных, это — годы 1931-й и 1933-й) — неизменные благодарности за заботу: выхлопотанные разовые денежные пособия, бесплатные талоны на столовские обеды, готовность помочь: позвонить и переговорить с кем-либо из чиновников и напомнить о бедствующей старой писательнице.
(обратно)610
Впервые (под названием «Петроград — Ленинград — Коктебель»): Новое литературное обозрение. 1996. № 21. С. 194–208 (публ., предисл. и примеч. Б.Я. Фрезинского). По первоначальному плану глава должна была называться «Андрей Белый в Коктебеле».
(обратно)611
М.А. Гржибовский до революции был школьным врачом, служил в амбулатории при Общине св. Евгении, в Клиническом институте великой княгини Елены Павловны, врачом Дирекции императорских театров, имел большую частную практику.
(обратно)612
См.: Полонская Е. Зайчата / Рис. А. Радакова. Пг.; М.: Радуга, 1923.
(обратно)613
Второе издание «Зайчат» (1924) иллюстрировал Ю. Хржановский, а третье (1926) — В. Сварог.
(обратно)614
«Разбитая чаша» — самое известное стихотворение из первого сборника французского поэта-парнасца Сюлли-Прюдома «Стансы и стихотворения» (1865).
(обратно)615
М.К. Ушков был в 1911–1917 гг. соиздателем Маковского по «Аполлону».
(обратно)616
См.: Волошин М. Путник по вселенным. М., 1990. С. 216.
(обратно)617
Там же.
(обратно)618
Аполлон. 1909. № 2. С. 3—10.
(обратно)619
Псевдоним Е.И. Васильевой. Подробнее о ней см.: Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1998.
(обратно)620
Имеется в виду заметка «Гороскоп Черубины де Габриак» Волошина, она вошла в его книгу «Лики творчества».
(обратно)621
Приведена первая строфа стихотворения «Твои руки» (см.: Черубина де Габриак. Указ. соч. С. 74).
(обратно)622
Вторая подборка ее стихов была помещена в: Аполлон. 1910. № 10. С. 3—14.
(обратно)623
Видимо, имеется в виду продолжение статьи И. Анненского «О современном лиризме», появившееся в «Аполлоне» после первой публикации стихов Черубины де Габриак (Аполлон. 1909. № 3).
(обратно)624
Дуэль была вызвана заявлением Гумилева, что у него был роман с Е.И. Васильевой, что Васильева отрицала. О дуэли см.: Волошин М. Указ. соч. С. 228–229; Маковский С. Черубина де Габриак // Маковский С. Портреты современников. М., 2000. С. 214–217.
(обратно)625
О чтении Волошиным его новых стихов у Шкапской в его приезд в Петроград в 1924 г. см.: Чуковский Николай. О том, что видел. М., 2005. С. 142–143.
(обратно)626
Имеется в виду М.Н. Чуковская, которая составила и подготовила к печати написанные в 1959 г. «Литературные воспоминания» Н.К. Чуковского, включавшие и главу «Коктебель».
(обратно)627
Неточно: у Мандельштама «На каменных отрогах Пиэрии…» — первые строки стихотворения без названия (1919).
(обратно)628
Видимо, имеются в виду стихи из цикла М. Волошина «Путями Каина. Трагедия материальной культуры» (1922–1923).
(обратно)629
Речь идет об антропософском храме в Дорнахе (Швейцария), в создании которого в 1914 г. принимали участие Волошин и А. Белый.
(обратно)630
В письмах А. Белого Иванову-Разумнику из Коктебеля 17 июля 1924 г. и из Москвы 8 декабря 1924 г., где рассказывается о его летнем отдыхе у Волошина, упоминается Полонская (среди других гостей Волошина) — см.: Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 295, 304.
(обратно)631
Н.К. Чуковский вспоминал, что Белый «приехал в Коктебель не один, а с пятью дамами средних лет, пятью антропософками, пылкими его поклонницами. Имен и фамилий их я не помню, но — странное совпадение — по отчеству они все были Николаевны» (Чуковский Н. О том, что видел. М., 2005. С. 155). 17 июля 1924 г. Белый сообщал из Коктебеля Иванову-Разумнику: «Я живу на одной веранде с О.Н. Анненковой и К.Н. Васильевой; и мы друг другу не мешаем».
(обратно)632
Речь идет о цикле Волошина «Путями Каина. Трагедия материальной культуры». Геологический термин делювиальный (в 1910—1920-е гг. писали «дилювиальный») — от лат. deluo — смываю, означает в геологии делювиальные отложения, т. е. скопления на склонах и у подошвы возвышенностей продуктов выветривания горных пород, смытых дождями, а в библейском смысле — относящийся к всемирному потопу.
(обратно)633
Неверно; первая книга стихов Адалис (Власть. М., 1934) вышла через 10 лет после смерти Брюсова.
(обратно)634
Лейтенант, водивший канонерки Под огнем неприятельских батарей, Целую ночь под южным морем Читал мне на память мои стихи.Это стихотворение вошло в книгу Н. Гумилева «Огненный столп» (1921). В 1921 г. С. Колбасьев издал в Севастополе книгу стихотворений Гумилева «Шатер».
(обратно)635
С.В. Аш (по мужу Ферберг).
(обратно)636
2 августа 1924 г. Ш.И. Мовшенсон писала дочери в Коктебель: «Вчера около полуночи получила твою телеграмму, а сегодня утром отправила тебе телеграфом 100 р. Напрасно ты, родная, не просила раньше об этом; из-за своей оплошности осталась без денег и без писем <…>. С Тихоновым говорила сегодня по телефону: он поедет или во вторник [5 августа], или самое позднее в субботу 9-го. <…> От Клячко получила 75 рублей, и столько же он обещался дать через месяц; книжка [второе издание „Зайчат“] уже вышла». 8 августа Ш.И. Мовшенсон, сообщив из Москвы М.С. Фербергу, что послала им с Тихоновым посылку, писала: «Надеюсь, что Лиза с Мишенькой уже у вас, не повезло им в Коктебеле, может, у вас поправится».
(обратно)637
Ошибка; в Москве Волошин был в феврале 1927 г., а в Ленинграде — с 31 марта по 18 апреля 1927 г.
(обратно)638
Вс. Рождественский гостил у Волошина в Коктебеле и впоследствии написал воспоминания «Коктебель (М.А. Волошин)» (См.: Рождественский В. Страницы жизни. Л., 1962. С. 304–340).
(обратно)639
Имеются в виду дочери фотографа М.С. Наппельбаума Ида и Фредерика — поэтессы, участницы группы «Звучащая раковина».
(обратно)640
И.М. Саркизов-Серазини познакомился с Волошиным в Петрограде в 1924 г. По сведениям из личного архива В.П. Купченко, в доме Волошина в Коктебеле сохранилось несколько популярных книжек Саркизова-Серазини 1920-х гг. с его дарственными надписями Волошину и немало его писем; публикация Саркизова-Серазини 1924 г. о Волошине в журнале «Гигиена и здоровье рабочей семьи» неизвестна.
(обратно)641
Речь идет о конструкторе вертолетов М.Л. Миле.
(обратно)642
Черубина — имя героини рассказа Ф.Б. Гарта «Тайна Телеграфного Холма».
(обратно)643
Имеется в виду Н.С. Гумилев.
(обратно)644
Полностью публикуется впервые. Ранее печатались только фрагменты: Нева. 1966. № 1 (под названием «В Тифлисе»); Воспоминания о Н. Тихонове. М., 1986. С. 143–150 (под названием «Незабываемые встречи»).
(обратно)645
В архиве Полонской сохранились два письма, позволяющие уточнить время приезда Полонской и Тихонова в Тифлис. Вернувшись домой из Москвы в Ленинград утром 12 августа 1924 г., Ш.И. Мовшенсон тут же написала дочери: «Шура [А.Г. Мовшенсон] мне передал, что ты уже в Тифлисе». Следовательно, Полонская прибыла в Тифлис не позже 11 августа. С другой стороны, сохранилась адресованная М.С. Фербергу открытка Ш.И. Мовшенсон, отправленная из Москвы 8 августа и доставленная в Тифлис 13 августа, в которой сообщалось об отправленной в Тифлис с Тихоновым посылке — на этой открытке чернильная помета рукой М.С. Ферберга: «Тихонов пока не приехал. 14 VIII Миша». Так что Тихонов приехал не раньше 14 августа (т. е. выехал из Ленинграда не раньше 9 августа), и следовательно, не меньше трех дней Полонская в Тифлисе провела до его приезда. Фактически глава о поездке в Тифлис описывает лишь время, проведенное там Полонской вместе с Тихоновым (описаны примерно 12 дней).
(обратно)646
Скорее всего, имеется в виду «Иллюстрированный практический путеводитель по Кавказу» Г.Г. Москвича (Одесса, 1897), выдержавший более 20 изданий.
(обратно)647
«Заря Востока» — ежедневная газета на русском языке, орган Закавказского крайкома РКП(б), издавалась в Тифлисе с 1922 г.
(обратно)648
Речь идет о книге: Юрин М. Маки: Стихи: 1922–1923. Тифлис: Изд. Заккрайкома РКСМ, 1923.
(обратно)649
«Голубые роги» — литературное объединение грузинских символистов, возникшее в 1916 г. В объединение «Голубые роги» входили поэты В. Гаприндашвили, Т. Табидзе, П. Яшвили, Н. Мицишвили, Г. Леонидзе, прозаик и эссеист Г. Робакидзе и др.
(обратно)650
Филологический факультет МГУ в 1917 г. окончил Т. Табидзе, а П. Яшвили в 1913 г. после окончания гимназии приехал в Париж, где изучал живопись в Институте искусств при Лувре.
(обратно)651
Имеется в виду издание: Жамм Ф. Стихи и проза / Пер. И. Эренбурга и Е. Шмидт. М., 1913.
(обратно)652
Закавказская Федерация — существовавшее с 12 марта 1922 г. (с 30 декабря 1922 г. в составе СССР) по 5 декабря 1936 г. объединение республик Азербайджана, Армении и Грузии.
(обратно)653
Закавказский краевой комитет РКП(б).
(обратно)654
Неточная цитата из начала поэмы «Мцыри» (правильно: «Обнявшись, будто две сестры, / Струи Арагвы и Куры…»).
(обратно)655
Так в 1924 г. был назван город Александрополь, который до 1840 г. именовался по-армянски: Кумайри.
(обратно)656
Имеются в виду петроградские Товарищества по производству табачных изделий: «Лаферм» (Васильевский остров, 9-я линия), «А.Н. Богданов и Кº» (4-я Рождественская) и «Братья Шапшал» (Херсонская, 6).
(обратно)657
Сазандари (сазандар) — народный инструментальный ансамбль на Кавказе.
(обратно)658
Скорее всего, ошибка памяти Полонской, так как еще 20 июня М. Ферберг сообщал ей, что его брат Борис выехал из Ленинграда в Тифлис, куда едет на практику. А 17 июля, когда вопрос о приезде Полонской в Тифлис из Коктебеля был решен, М. Ферберг писал ей, что, отправив жену в Манглис, живет с братом на положении дачного мужа. Здесь, возможно, описан приезд не из Ленинграда, а из какой-то поездки по Грузии, связанной с практикой Б. Ферберга.
(обратно)659
13 октября 1924 г. у Фербергов родилась дочь Алла. После ареста и расстрела отца, а также ссылки матери она жила, работала и училась в Баку, а после войны перебралась в Ленинград к Е.Г. Полонской и жила в ее семье; в Ленинграде А.М. Ферберг окончила филологический факультет университета.
(обратно)660
В понедельник газеты не выходили.
(обратно)661
Меньшевистское восстание в Грузии началось рано утром 28 августа с захвата города Чиатуры, ареста всех городских властей, провозглашения независимой Грузии и создания правительства. Уже утром 29 августа восставшие в Чиатурах были арестованы, при этом 24 человека расстреляны. 30 августа в газете «Заря Востока» было напечатано заявление Совнаркома Грузии по данному вопросу.
(обратно)662
Действительно, о событиях в Тифлисе, свидетелем которых стала Полонская, в «Заре Востока» не сообщалось. Еще 8 августа было сообщено об аресте «меньшевистских бандитов» В. Джугели (он при меньшевиках был руководителем Народной гвардии Грузии) и др., нелегально проникших на территорию Грузии, а 29 августа были опубликованы его обращения к товарищам, написанные из заключения в Закчека, о необходимости прекратить вооруженную борьбу с советской властью, а 30 августа — сообщение СНК Грузии о подавленном восстании в Чиатурах и в некоторых сельских районах Грузии. По сообщению официальных органов, в крупных городах, и прежде всего в Тифлисе, никаких выступлений меньшевиков не было.
(обратно)663
12 сентября М. Ферберг телеграфировал Полонской, что вернулся из заключения, а 16 сентября подробно написал ей о своем недельном заключении (см. послесловие).
(обратно)664
М. Ферберг сообщил Полонской, что 13 сентября Тихонов уехал из Тифлиса.
(обратно)665
Машашвили — возможно, имеется в виду грузинский поэт Ило Мосашвили, стихи которого впоследствии переводил Тихонов (но Мосашвили не принадлежал к кругу пролетарских поэтов).
(обратно)666
Реплика Лордкипанидзе содержит намек на участие членов литературной группы «Голубые роги» в «меньшевистском восстании». Судя по роману Григола Робакидзе «Хранители Грааля» (Литературная Грузия. 1990. № 1–4), на который обратила мое внимание Т.Л. Никольская, и Табидзе (в романе — Авала), и Яшвили (в романе — Мамиа Одилиани) были связаны с идеологами восстания.
(обратно)667
Сохранилось письмо Ш.И. Мовшенсон к дочери от 12 августа 1924 г.: «Не знаю, застанет ли тебя еще мое письмо, так как по моему расчету ты должна 20-го выехать <…>. Я нашла твое письмо из Феодосии с удостоверением о болезни Мишеньки; для фабрики удостоверение не нужно. В лечебницу пойду завтра, хотя Шиперович мне сказал, что продолжит твой отпуск неофициально».
(обратно)668
Слова жены Ферберга вызывают сомнения: нет сведений, что у А.Я. Вышинского был брат; А.Я. Вышинский был на 15 лет старше Ферберга и в 1924 г. не занимал сколько-нибудь важную должность. Кроме того, Вышинский в 1903–1920 гг. был меньшевиком, а потом перешел к большевикам — такой же путь проделал и Ферберг, что объясняет причину его ареста. Возможно, фраза Сони о необходимости обращения к Вышинскому прозвучала после ареста Ферберга в 1937 г., когда Вышинский был генеральным прокурором, и Полонская эти два случая перепутала.
(обратно)669
Печатается впервые по рукописи из личного архива Полонской.
(обратно)670
Разыскать это издание нам не удалось.
(обратно)671
Печатается впервые по машинописи из личного архива Полонской.
(обратно)672
Публикации стихов Полонской 1919 г. не выявлены.
(обратно)673
Книга была издана только в 1929 г.
(обратно)674
Зайчата. М.: Радуга, 1923; Гости. Л.: Книга, 1924; Про пчел и про Мишку медведя. Л.: Гиз, 1926.
(обратно)675
Публикуется впервые по авторской рукописи из личного архива Е.Г. Полонской; текст писался в 1924 г. и П.Н. Медведеву передан не был.
(обратно)676
См.: Полонская Е. О себе // Литературные записки. 1922. № 3.
(обратно)677
Волховстрой (с 1940 г. — Волхов) — город на берегу реки Волхов, построенный в связи со строительством Волховской ГЭС (1921–1926).
(обратно)678
Эльзас и Лотарингия — французские земли, отторгнутые в 1871 г. Германией в результате Франко-прусской войны и возвращенные в 1918 г. по окончании Первой мировой войны.
(обратно)679
Здесь перечислены Г.Е. Зиновьев, З.И. Лилина, Ф.И. Голощекин, В.И. Невский, П.Н. Кирсанов, О.Г. Лифшиц.
(обратно)680
То есть социалистов-революционеров.
(обратно)681
См.: Фрезинский Б. Парижские журналы Ильи Эренбурга // Рус. мысль (Париж). 1996. 27 июня — 17 июля. № 4132–4134.
(обратно)682
Стихотворение из книги К. Бальмонта «Под северным небом» (1894).
(обратно)683
Первая строка второй строфы стихотворения «Лебедь» из книги К. Бальмонта «В безбрежности» (1895).
(обратно)684
В рукописи зачеркнута следующая фраза: «Тогда Эренбург написал свое первое стихотворение».
(обратно)685
Цитируется стихотворение Ф.И. Тютчева «Цицерон» (1830).
(обратно)686
Печатается по машинописи из личного архива Полонской.
(обратно)687
Ленинградская ассоциация пролетарских писателей.
(обратно)688
Публикуется впервые.
(обратно)689
Публикуется впервые.
(обратно)690
По поводу первых строк редактор «Красной нови» В.В. Ермилов писал Полонской 17 февраля 1935 г.: «Ваше очень хорошее стихотворение „Другу“ мы печатаем в третьей книжке, которая уже сдается в печать. Непонятны первые строки: почему нам всем осталось от века в наследство „арийское слово, иудейское детство“? Фраза звучит в острой политической связи, как Вы понимаете, и нельзя оставлять ничего двусмысленного. Поэтому просьба: срочно пришлите другое начало — срочно, чтобы успеть в третью книжку!» Полонская исправила первую строку на: «Мы оба с тобой получили в наследство», но в книге «Года» вернулась к первоначальной версии.
(обратно)691
Река, впадающая в Северное море.
(обратно)692
Публикуется впервые.
(обратно)693
Впервые — в книге «Знаменья».
(обратно)694
Опубликовано нами: Вопросы литературы. 2000. № 1. С. 289). Jardin des Plantes — Ботанический сад (фр.).
(обратно)695
Впервые — в книге «Упрямый календарь».
(обратно)696
Опубликовано нами: Арион. 2007. № 1. С. 90–91.
(обратно)697
Впервые — Стихотворения и поэма. Л., 1960.
(обратно)698
Публикуется впервые.
(обратно)699
Публикуется впервые.
(обратно)700
Публикуется впервые.
(обратно)701
Опубликовано нами: Арион. 2007. № 1. С. 89–90. Обращено ко второй жене Л.Д. Полонского Анне.
(обратно)702
Впервые — в книге «Знаменья».
(обратно)703
Опубликовано нами: Звезда. 2006. № 11. С. 110.
(обратно)704
Впервые напечатана (под названием «Баллада о беглеце») во второй книге Полонской «Под каменным дождем» (Пг., 1923) без даты и с посвящением «Памяти побега П.А. Кропоткина»; в изданиях 1960 и 1966 гг. печаталось с посвящением большевику Я.М. Свердлову, причем датировалось 1917 годом.
(обратно)705
Опубликовано нами: Звезда. 2006. № 11. С. 113.
(обратно)706
В незавершенном варианте 1922 г.:
И мне видится берег проклятый. Низкий берег холодной земли. Где неведомые солдаты Гумилева на смерть повели. (обратно)707
Опубликовано нами (совместно с М. Полонским): Вопросы литературы. 1993. № 6. С. 356–366.
(обратно)708
Имеется в виду книга Зощенко «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» (Пг.; Берлин, 1922).
(обратно)709
Зильбер (по-немецки Silber — серебро) — настоящая фамилия В.А. Каверина.
(обратно)710
«Дрезина» — сатирический журнал (М.; Пг., 1923–1924).
(обратно)711
Имеются в виду очерки Н. Никитина «Сейчас на Западе. Берлин — Рур — Лондон» (Л., 1924).
(обратно)712
Н. Никитин тогда, как и Полонская, работал очеркистом «Петроградской правды».
(обратно)713
Обыгрывается название книги Каверина «Мастера и подмастерья» (М., 1923).
(обратно)714
Имеется в виду, скорей всего, «Баллада об отпускном солдате» (1922) Н. Тихонова; неточность названия, наверное, объясняется тем, что как раз в ту пору Полонская перевела «Легенду о мертвом солдате» Б. Брехта, близкую тихоновским стихам.
(обратно)715
Речь идет о поездке М. Слонимского и Е. Шварца в Донбасс (июнь 1923 г.).
(обратно)716
Имеется в виду роман В. Каверина «Девять десятых судьбы» (Л., 1925).
(обратно)717
См. повесть В. Каверина «Конец хазы» (Л., 1925).
(обратно)718
Рассказ Н. Никитина «Могила Панбурлея» (1924) дал название и сборнику его рассказов, и сценарию фильма.
(обратно)719
Большой драматический театр в Ленинграде, для которого Никитин писал пьесы.
(обратно)720
Сборник рассказов М. Слонимского «Машина Эмери» (Л., 1924).
(обратно)721
Тогдашний адрес М. Слонимского (теперь — улица Марата).
(обратно)722
Написано в начале 1925 г.; вошло в третью книгу Полонской «Упрямый календарь» (Л., 1929).
(обратно)723
В другой редакции впервые — альманах «Поэзия». 1985. № 42. С. 121–122 (Публикация М. Полонского и Б. Фрезинского).
(обратно)724
В последние годы жизни Е.Г. Полонская написала немало стихов, обращенных к брату А.Г. Мовшенсону, который, не имея своей семьи, всю жизнь прожил вместе с матерью и сестрой. Первое стихотворение (Звезда. 2006. № 11) написано еще при жизни брата, остальные — после его смерти и печатаются здесь впервые.
(обратно)725
От англ. Highbrow — аристократ ума, высоколобый.
(обратно)726
А.Г. Мовшенсон умер в конце апреля 1965 г. в Комарове. Из писем Е. Полонской 1965 г. И. Эренбургу: 5 апреля 1965 г.: «Не писала тебе давно, прости. Брат с ноября был в больнице, и я должна была его вытащить оттуда. Было нелегко, ведь у меня немного сил осталось, да разбалывалась я за последние годы… Дома его нельзя было оставить и пришлось поместить в больницу, где он пролежал до середины марта. Так как я самая молодая в семье, пришлось взять на себя все, что полагается, врачей, консультанта, сестер, нянечек, лекарства и сидеть в больнице утром и вечером. Оказалось, у меня хватило духу на три месяца. Но когда брата привезли домой, я сдала». 20 декабря 1965 г.: «У меня был очень трудный год, и я стараюсь держаться как могу. Вчера, девятнадцатого декабря, мы отмечали день рождения Шуры, ему должно было исполниться семьдесят лет. Как мало он сделал из того, что мог, что было задумано, сколько ему пришлось воевать со всякой дрянью, чепухой. Даже некролог в журнале „Театр“ мне пришлось пробивать сильно действующими средствами! Как известно, когда похороны по четвертому разряду, то покойник сам правит» (см.: «Я слышу всё…»: Почта Ильи Эренбурга 1916–1967. М., 2006). 9 мая 1965 г. К.А. Федин писал Полонской: «Очень, очень взволновало меня сообщение о кончине дорогого Александра Григорьевича. Шлю свое душевное участие в этом горе и обнимаю Вас со всею старой, неизменной в долгих годах дружбой… Я так ясно увидал за Вашим письмом хорошо памятный мне облик Александра Мовшенсона — жизнеобильный, ласковый и добрый по-настоящему… Помню его со времен [журнала] „Книга и революция“, куда он заходил нередко в начале 20-х годов. Помню по другим встречам и — раньше всего — по тем, не слишком частым, но запечатленным Серапионовским вечерам у Вас на Загородном. Брат Ваш — хоть он и не был серапионовым — удивительно просто, легко „сливался“ с нашей средою и непосредственно участвовал в наших пересмешках своим остроумием, своим иронически-мягким веселым смехом… Я вижу его живым!»
(обратно)727
Впервые: Полонская Е. Упрямый календарь. Л., 1929. Второе стихотворение этого цикла связано с И. Эренбургом.
(обратно)728
Впервые (без посвящения): Полонская Е. Новые стихи. Л., 1937.
(обратно)729
Печатается впервые по рабочей тетради Полонской.
(обратно)730
Почта Ильи Эренбурга. 1916–1967. М. 2006.
(обратно)731
Так в письме к Фербергу расшифровывала Полонская напечатанное ею посвящение «ЕБВ» поэмы «Кавказский пленник», которую она на самом деле посвятила Фербергу.
(обратно)732
Речь идет о руководимой Зиновьевым ленинградской оппозиции ЦК ВКП(б) — фактически Сталину и правым.
(обратно)733
На бланке З.С.Ф.С.Р. Народный Комиссариат финансов.
(обратно)734
Теща Ферберга Ц.И. Аш жила в Польше, в Белостоке.
(обратно)735
Штемпель «Спешная» и талончик поезда (№ 109).
(обратно)736
Написано после отъезда мужа в Москву.
(обратно)737
Пишет, что носит мужу в тюрьму передачи.
(обратно)738
М.С. Ферберг уже расстрелян, но это семье не сообщают, С.В. Аш-Ферберг арестована и отправлена в мордовский концлагерь.
(обратно)739
В указатель не внесены имена мифологических и литературных персонажей, лиц, названных в тексте только по имени, а также упомянутых только в предисловии и комментариях.
(обратно)
Комментарии к книге «Города и встречи», Елизавета Григорьевна Полонская
Всего 0 комментариев