«Самолеты уходят в ночь»

Самолеты уходят в ночь (fb2) - Самолеты уходят в ночь 1153K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марина Павловна Чечнева

Марина Павловна Чечнева Самолеты уходят в ночь

Когда победный ветер наш

Развеет дым пожарищ,

На долгий путь оглянемся

И скажем мы с тобой:

— Немало нами пройдено,

Военный мой товарищ,

Вовек мы не расстанемся,

Товарищ верный мой!

Б. Ласкин.

Марина Павловна Чечнева. Герой Советского Союза

От автора

Эти записки, не претендуя на исчерпывающий охват событий, рассказывают о небольшом периоде моей жизни в авиации. Короткий по времени, для меня этот период является весьма значительным. Именно в эти восемь — девять лет судьба подарила мне редкое счастье встретиться и узнать многих замечательных людей — летчиков и летчиц, чьи славные дела вписали в летопись нашей Родины немало героических страниц.

Их много, этих людей, разных характерами и судьбами, знаменитых и неизвестных, но воспоминания о них одинаково дороги мне. Каждого привела в небо, как и меня, мечта летать. Одновременно со многими из них двадцать с лишним лет назад переступила я порог заветной двери аэроклуба, за которой простиралась безбрежная, влекущая к себе даль.

Всех нас властно звала к себе эта даль. Вместе со многими я осваивала тогда азы нашей нелегкой, но прекрасной профессии. Вместе с ними делила горести и радости, росла и мужала, вместе прошла по дорогам войны.

Мне не забыть этих людей. Им всем — прославленным и неизвестным — посвящаю я этот скромный труд.

М. Чечнева.

Воздушная даль зовет

С юных лет, как и большинство моих сверстников, я увлекалась подвигами смелых, отважных людей. Мое детство совпало с тридцатыми годами, которые были насыщены героикой и романтикой. Все вокруг было необычно и грандиозно. Мощное эхо первых пятилеток будило сознание людей. Ежедневно радио, газеты, журналы приносили вести о пуске новых фабрик, заводов, шахт и электростанций, о трудовых подвигах советских людей. Я видела, как новый труд и новый человек очищали нашу землю от старого хлама, освобождая место новой жизни. Все это захватывало и порождало стремление скорее вырасти и встать в одну шеренгу с теми, кто закладывал первые кирпичи светлого будущего человечества — коммунизма.

А сколько чувств и мыслей порождали у молодежи замечательные дела наших славных авиаторов, штурмовавших небо, утверждавших славу молодой республики как первоклассной авиационной державы! Имена героев летчиков Чкалова, Байдукова, Громова, Ляпидевского и многих, многих других не сходили с уст. Вместе с ними мы — мальчишки и девчонки — в мыслях спасали челюскинцев, совершали дальние перелеты, прокладывали воздушные трассы над Арктикой. А как волновала нас эпопея самолета «Родина», подвиг первых летчиц Героев Советского Союза — Валентины Гризодубовой, Полины Осипенко, Марины Расковой!

Вот под влиянием всего этого у меня постепенно и складывалась мысль о том, что профессия летчика, пожалуй, особенно романтичная, интересная и для меня самая подходящая. Может быть, мечтам о полетах в какой-то мере способствовало то, что жили мы на Хорошевском шоссе, недалеко от Центрального аэродрома. Там круглый год шла таинственная увлекательная жизнь. Беспрерывно гудели моторы, в небе проносились юркие машины, медленно ползли в голубую высь аэростаты, вспыхивали в синеве белые купола парашютов. Впечатления детства постепенно накапливались в моем сознании и наконец вылились в определенное, четкое желание.

В 1938 году мне удалось поступить в аэроклуб Ленинградского района Москвы на отделение пилотов. Началась интереснейшая жизнь. Утром занятия в школе, вечером изучение теоретического курса в аэроклубе. День был загружен до предела, приходилось отрывать время от сна. Но молодость и задор выручали. Не беда, что не высыпалась, а, когда возвращалась домой, ноги подкашивались от усталости. Зато спала хоть и мало, но крепко, без сновидений. А утром по звонку будильника опять на ногах. И снова школа, аэроклуб, общественные поручения.

Впрочем, так жила не одна я, так жили все. Мы не ходили, а летали по земле. Трудности? Да разве у нас оставалось время, чтобы думать о них, замечать их! Жизнь властно звала вперед. Страна наращивала темпы, обгоняла время. Недаром Валентин Катаев одну из своих книг так и назвал: «Время, вперед!»

Так жили мы. И, как отзвук на происходящее, я писала, отражая в неумелых, простеньких стихах свое настроение:

Я мечтаю быть пилотом В нашей радостной стране, Обогнать на самолете Птицу в синей вышине.

Поэтессы из меня, конечно, не получилось, да я и не собиралась ею стать. А если иногда и писала стихи, то только затем, чтобы в поэтической форме выразить свои чувства и мечты.

С таким настроением я и стала осваивать основы авиационного дела. Помню, во вступительной лекции начальник учебного отдела аэроклуба Александр Иванович Мартынов знакомил нас, курсантов, с программой учебы. Он называл дисциплины: самолетовождение, теория полета, аэронавигация. От всего этого уже веяло небом, простором, вышиной! А потом начался урок. Раскрыв тетрадь, я стала записывать лекцию. Первая запись! Первая ступенька в авиацию! Сколько их ждало меня впереди!

Время бежало незаметно. Вот уже сданы экзамены по теоретической подготовке и началась наземная практика. Меня зачислили в звено Анатолия Сергеевича Мацнева, в группу инструктора Михаила Павловича Дужнова. Дужнов был хорошим летчиком, веселым и общительным человеком и пришелся курсантам по душе. Он пользовался большим уважением не только у подчиненных, но и у командования.

Аэродром клуба находился под Москвой, в живописной местности. Над пожелтевшим от зноя полем с восхода до захода солнца стоял неумолчный гул моторов. Самолеты то уходили в прохладную синеву неба, направляясь в пилотажные зоны, то стремительно неслись навстречу горячей земле.

В центре летного поля, неподалеку от деревни трепетал на ветру пестрый осоавиахимовский флаг. Здесь располагался командный пункт аэродрома, а попросту — КП. Невдалеке от него красными флажками обозначался «квадрат», где учлеты — юноши и девушки в синих комбинезонах — дожидались своей очереди сесть в кабину самолета. Здесь же мы занимались самоподготовкой, вели споры, в перерывах между занятиями выпускали газету «Стартовка».

Лето в тот год выдалось жаркое. Нещадно пекло солнце. Ветер, поднятый винтами самолетов, нес пыль и сорванную жухлую траву, сушил губы. Лишь иногда внезапно, точно разбойник, набегала свинцовая туча. Тогда в небе громыхало, полыхала молния и мы, не успев добежать до лагеря, промокали до нитки. А через полчаса небо очищалось, вновь сияло солнце.

Мимолетные грозы умывали землю, очищали воздух. И мы снова собирались в «квадрате». Под руководством инструкторов учились правильно занимать свое место в кабине, управлять педалями и ручкой, как это делается при взлете, полете и посадке. Вначале осваивали простейшие упражнения. Затем стали отшлифовывать полет по кругу, разворот, построение маршрута. С каждым разом инструктор усложнял задания, приучая нас к самостоятельной работе. Но все это происходило пока что на земле.

Потом начались настоящие полеты. Это было более интересно. Но все же пока что мы летали с инструктором. Он находился в задней кабине и через дублированное управление исправлял ошибки учлетов. Со временем ошибок становилось все меньше и меньше.

И вот, наконец, было объявлено, что нам разрешили совершить самостоятельный полет. Первый самостоятельный, без инструктора! У кого из нас не замирало сердце при одном воспоминании об этом?

Обычно на выходной день курсанты разъезжались по домам и возвращались в лагерь лишь утром в понедельник. На этот раз нам предложили возвратиться заранее — в воскресенье вечером. Все уже знали, что инструктор наметил несколько человек для самостоятельного вылета. Но кого? Каждый втайне надеялся, что выбор Дужнова падет на него.

Воскресенье я провела в мечтах о завтрашних полетах. Думала: а вдруг и меня включили в первую группу? В самом деле, почему бы и нет? Ведь полеты с инструктором мне удавались неплохо.

Утро в день полетов выдалось на редкость тихое, ласковое. Я проснулась рано, вышла из палатки.

На лугу под солнцем сверкала обильная роса, предвестница теплого, сухого дня. Над тихой гладью реки стлались космы тумана, а в просветы между ними на другом берегу мелкими волнами перекатывалась молодая рожь. И мне даже казалось, будто я улавливаю ее легкий зеленый звон, который не могла заглушить льющаяся с небес незамысловатая песня жаворонка.

Со стороны деревни доносился невнятный гомон голосов, тянуло горьковатым дымом. На реке гулко шлепал по мокрому белью валек.

Начинался новый день. Родившись у далеких берегов Тихого океана, он, разгоняя ночную тьму, стремительно шагал через всю страну, золотил горные вершины, спускался в долины и шагал, шагал все дальше. Звоном будильников и протяжным пением заводских гудков новый день врывался в города и деревни, зовя людей на трудовые дела, на новые свершения. Он звал и меня. И я как-то по-особенному, остро почувствовала значимость этого нового дня.

Я представила себе, как сегодня ворвусь в прохладную гладь небес, взбудоражу ее ревом мотора и, склонив голову, увижу оттуда ту самую землю, по которой хожу, которая дала мне жизнь и которой я, если понадобится, не задумываясь, отдам ее. Отдам вот за это самое чудесное мгновение, за это утро, за его свежесть, за тихий перезвон зеленой ржи и пение жаворонка и за все-все то, что вмещается в одно коротенькое, но необычайно емкое слово — Родина.

Долго я стояла на берегу реки, поглощенная своими мыслями. Но вот прозвучал сигнал подъема. Лагерь пробудился, зашевелился.

После завтрака учлеты разошлись к самолетам. Дужнов разъяснил нам задачи дня. В первый полет он ушел сам, захватив с собой техника. Мы знали, для чего он это делает. Перед полетами учлетов нужно опробовать самолет, уточнить, все ли в нем исправно. Курсант должен с первого раза навсегда поверить в машину. Поэтому в первом его полете не должно быть никаких случайностей и заминок.

Приземлившись, инструктор зарулил машину на старт и с минуту основательно «погонял» мотор. Потом вылез из кабины, не спеша подошел к курсантам, медленно обвел всех глазами, словно испытывая наше терпение и выдержку.

— Что ж, друзья, — наконец произнес Михаил Павлович, — сегодня у нас по плану самостоятельные вылеты. С кого же мы начнем? Пожалуй…

Дужнов сделал небольшую паузу, наши глаза встретились.

— Чечнева, к самолету!

Привычно, но не так быстро, как во время учебных занятий на земле, влезаю в кабину, пристегиваю себя ремнями. Самолет стоит на линии предварительного старта. Поворачиваю голову и вижу: к машине направляются Дужнов и Мацнев.

Сразу в голову лезут разные мысли. Закрадываются сомнения, сжимают и леденят сердце. В самом деле, почему идет Мацнев? А вдруг он отменит решение инструктора и не разрешит мне лететь первой! Скажет: «Пусть вначале поднимутся ребята, а девушки в другой раз». Напряженно всматриваюсь в лицо командира звена, пытаясь прочитать на нем ответ. Но оно, как всегда, строго и бесстрастно. Дужнов не смотрит в мою сторону, что-то горячо говорит Анатолию Сергеевичу. От волнения у меня вспотели ладони. Наконец Мацнев кивает Дужнову головой и, легко вскочив на плоскость, опускается на инструкторское место. Михаил Павлович объясняет, что перед самостоятельным полетом два круга со мной сделает командир звена.

— Спокойнее, Чечнева. Все будет в порядке, — говорит он.

Легко сказать «спокойнее». При взлете я, конечно, волнуюсь и лишь в воздухе постепенно обретаю уверенность. Все пока идет как надо. Я не могу обижаться на самолет. Он ведет себя хорошо. Успокаивало также и то, что за спиной у меня опытный летчик, в случае чего всегда придет на помощь. Главное теперь — четко и грамотно, как меня учили, выполнить все элементы полета, показать, на что ты способна.

Полет прошел благополучно. Во всяком случае, мне так кажется. Однако, приземлив самолет, с замиранием сердца жду, что скажет командир звена. А он, не проронив ни слова, покидает кабину и жестом показывает, чтобы на инструкторское место положили для сохранения центра тяжести мешок с песком.

Дужнов улыбается, одобрительно кивает мне головой и указывает рукой вперед. Я прибавляю оборотов винту, и самолет трогается с места. Дужнов пока идет рядом с машиной, держась за нижнюю плоскость. Но вот старт дан. Ревет мотор, У-2 набирает скорость и отрывается от земли. За спиной никого. В воздухе только я и мой верный друг, видавший виды старенький У-2.

Я улыбаюсь и мысленно прошу: «Не подведи, дружище!». В ответ он мерно рокочет мотором и, послушный моей воле, ложится в разворот. Два круга, четырнадцать минут. Заруливаю на старт, а сама неотрывно слежу за тем местом, где стоят начальники. Хочется поскорее узнать, как они оценивают мой полет. Дужнов машет руками и показывает большой палец. Значит, все в порядке! С плеч словно свалилась большая тяжесть. Выключаю мотор, хочу быстрее покинуть кабину и не могу — от радостного волнения подкашиваются ноги. Все же овладеваю собой, подбегаю к инструктору и срывающимся от радости и возбуждения голосом докладываю о выполнении задания.

Самолеты поднимаются и садятся. Это летают мои товарищи и подруги. Сколько их уже поднялось в воздух, а я все еще лежу на земле, подложив руки под голову, и не могу прийти в себя…

В последующие дни мы отрабатываем элементы полета по кругу, тренируемся в зоне, осваиваем искусство пилотажа. Иногда со мной летает Дужнов. Мелкий вираж, спираль, змейка, штопор, боевой разворот — все усваивается постепенно. Я стараюсь выполнять фигуры чисто и грамотно. А как хочется порой дать полный газ и пронестись над самыми крышами! Однако я сдерживаю себя: без дисциплины в нашем деле нельзя.

Подступила осень 1939 года. Пожелтела трава, первый багрянец тронул лес, в прозрачном воздухе поплыли серебряные нити паутины. Ночи стали холоднее, а блеск звезд в густом черном небе ярче. Кончилось лето, а с ним и учеба в аэроклубе. Выпускные экзамены сдала на «отлично».

Взволнованные, замерли мы, учлеты, в строю, слушая приказ о присвоении нам звания пилота. Первое летное звание! Сбылась наконец моя мечта. Но к радости примешивалась и грусть. Распадалась наша дружная комсомольская семья. Виктор Любвин, Виталий Грачев, Николай Гусев, Владимир Чалов, Николай Косов и многие другие ребята уезжали в истребительные школы. Мне тоже хотелось туда. Думалось, что в Осоавиахиме делать больше нечего и только военное училище сможет открыть дорогу в большую авиацию. Но девушек в военные училища не принимали.

Когда я рассказала о своей заботе Дужнову, он разубеждать меня не стал, а посоветовал не спешить и поучиться еще в аэроклубе. Я послушалась его совета и через год получила звание летчика-инструктора.

Событие это совпало с окончанием средней школы.

Передо мной встала задача, что делать дальше. Идти в институт? Но тогда прощай мечта стать военным летчиком. Я ломала голову и наконец, казалось, нашла выход. «Раскова поможет мне поступить в военное училище», — думала я.

Прославленная летчица в то время готовилась к новому перелету, и, конечно, была занята. Подруги отговаривали меня:

— Все равно в военную школу тебя не примут, да и Расковой не до тебя. Не станет она заниматься каждой аэроклубницей.

Я не соглашалась. Для меня Марина Михайловна была не только замечательной летчицей. Я обожала ее как человека. В моем представлении она олицетворяла все самое лучшее, что есть в советских людях, и уж кто-кто, а она-то должна меня понять.

Однажды, набравшись смелости, я позвонила Расковой домой. Когда в трубке раздался ее голос, я, сбиваясь и торопясь, попросила ее принять меня.

— Пожалуйста, заходите, — ответила Марина Михайловна.

— Ой, большое вам спасибо! — от радости крикнула я.

Должно быть, это рассмешило Раскову. Голос ее вдруг сделался мягче, стал не таким официальным. Она дала свой адрес и объяснила, как быстрее и лучше проехать к ней. Марина Михайловна жила на улице Горького, около Охотного ряда, в доме, где сейчас размещается магазин подарков. Тогда там еще ходили трамваи.

Раскова встретила меня просто, радушно. Она внимательно выслушала мою не очень-то складную речь. Конечно, никаких серьезных доводов в ней не было, искренности же и задора — хоть отбавляй.

— Марина Михайловна! — горячо закончила я свою исповедь, — ну помогите мне стать истребителем! Клянусь, я не подведу вас.

— Я верю вам, дорогая. Но, к сожалению, помочь ничем не могу. Правила приема в военные школы никто изменить не может. К тому же вы глубоко заблуждаетесь, считая, что добиться больших успехов сможете только в военной авиации. Ведь вы хотите летать не только быстро, но и хорошо?

— Конечно.

— А научиться хорошо летать можно и в аэроклубе. Да и вообще, я думаю, что сейчас ваше место в Осоавиахиме.

Марина Михайловна помолчала немного, видимо что-то обдумывая, и добавила:

— Обстановка в мире накаляется. Фашисты наглеют с каждым днем, и нам нужно укреплять оборону. Авиации требуется много летных кадров. Вот вы, летчик-инструктор, и старайтесь как можно лучше готовить курсантов для военных училищ. Пока Осоавиахиму вы нужнее, чем армии.

Что я могла возразить? Конечно, Раскова была права. Но мне от этого не легче. Я чувствовала, как рушилась моя мечта, и приуныла.

Раскова заметила это.

— Ну-ну, выше голову, истребитель! — ласково пожурила она. — На прощание скажу вам: кто очень хочет, тот обязательно добьется! Желаю успеха.

Я, конечно, осталась в Осоавиахиме. Работа в аэроклубе, полеты все больше захватывали меня, и я стала подумывать о том, чтобы отказаться от обязанностей старшей пионервожатой, которые выполняла в 144-й средней школе. Возникали мысли и об институте, разумеется авиационном. Отец поддержал меня в этом. Ничего окончательно не решив, я все же стала понемножку почитывать учебники.

В июне сорок первого года мне дали отпуск, и я уехала в Крым. Это был первый мой отдых. Я радовалась и немножко гордилась этим.

Черное море. Ласковый шелест набегающей на берег волны, горы и солнце, непривычно жгучее для северянки, но благодатное солнце юга.

Двадцать второго июня я раньше обычного убежала на море. До этого два дня подряд немного штормило и купаться не разрешали. Когда появилась на пляже, он был пуст. Волны намыли высокую грядку гальки, о которую с едва уловимым шорохом ласкалась прозрачная, как в роднике, вода.

Долго плавала, потом грелась на солнце. На душе было удивительно легко и свободно, а в то же время я иногда ловила себя на том, что меня вроде бы что-то тревожит. Солнце уже поднялось довольно высоко, обычно к этому времени на пляже собиралось большинство отдыхающих, а сейчас он пустовал. Это-то и породило в душе моей смутное беспокойство. Еще больше насторожилась, когда, возвращаясь в санаторий, попала на его необычно пустынную территорию. Первое, что бросилось в глаза, — это какая-то неживая тишина. Все вокруг словно вымерло, нигде не видно было ни одного человека. Тут я поняла — что-то случилось.

Прибавила шагу и почти бегом влетела в помещение. Встретившаяся мне нянечка молча, мне показалось, даже осуждающе посмотрела на меня и быстро удалилась. Взволнованная, ворвалась я в палату, где жили мои подруги по санаторию Валя Пономарева и Тамара Кончухидзе, и не поверила своим глазам: они укладывали чемоданы.

— В чем дело, девочки? — удивленная, спросила я. — Что случилось?

— А ты не знаешь? Началась война, — ответила Валя.

— Война?! — я оторопело уставилась на подруг. — Какая война?

— С Германией. Фашисты уже бомбили первые приграничные города. Собирайся и ты домой. Отдых кончился.

Вырваться в Москву было не так-то просто. В первую очередь отправляли мужчин. Пономарева и Кончухидзе, зная о моей профессии, посоветовали обратиться в местный военкомат.

Я так и сделала. Зашла к военкому и прямо заявила, что хочу на фронт. Он окинул меня сердитым взглядом и попросил удалиться из комнаты.

— Ах, летчица? — переспросил он. — Все вы летчицы! Много вас тут таких вояк ходит. Давай, девочка, не мешай работать. Иди домой.

— Но я же вам сказала, что дом мой действительно в Москве, что я имею звание летчика-инструктора. А здесь отдыхаю в санатории.

Военком посмотрел на меня внимательными, усталыми глазами, потер ладонью лоб и произнес:

— Ну ладно, давай документы.

Летных документов при мне не оказалось, я, конечно, оставила их дома.

— Тогда остается только затребовать из Москвы, — насмешливо посоветовал военком.

Я чуть не расплакалась от досады и зло выпалила:

— Стыдно в такое время смеяться!

— А ты не устраивай здесь спектакля. Понимать надо, мы не в бирюльки играем. Вот отправим военнообязанных, тогда можно будет и с вами заняться.

Минуло несколько дней, горячка улеглась, и из Ялты понемногу стали отправлять иногородних. Я уехала одной из первых.

В Москве меня ждала новость. Наш аэроклуб соединили с Центральным аэроклубом имени Чкалова. Учебные полеты над столицей запретили, и нас переводили под Сталинград.

Незадолго до отъезда, в ночь на 22 июля, несколько фашистских самолетов прорвались в город. Зажигательные бомбы угодили в наш дом. Потушить пожар не удалось. Рядом занялось еще несколько строений. Пожарных машин не хватало, а мы с ведрами ничего не могли поделать.

Пожар стих лишь к утру. Сильно уставшая и какая-то опустошенная, я медленно побрела, направляясь к заводу, где работал отец. В это время он обычно возвращался с ночной смены. От усталости меня слегка пошатывало, бил легкий озноб. Чтобы согреться, я ускорила шаг. Навстречу шли люди со смены. Я искала глазами отца и все-таки не заметила. Почувствовала только, как тяжелая ласковая рука легла на мою голову. Припав лицом к его груди, я с трудом вымолвила:

— Все… все сгорело, папа!

Не сдержалась и горько разрыдалась. Накопившаяся в сердце боль рвалась наружу в глухих судорожных рыданиях, которые вот-вот могли перейти в истерику. Почувствовав это, отец вдруг сильно встряхнул меня за плечи и сурово, жестко сказал:

— Перестань! — А затем уже мягче: — Не разводи плесень, дочка. За все это они нам заплатят.

Мы — солдаты!

Страна поднималась на смертный бой, и каждому было место на поле брани. Фронт был всюду: не только на передовых позициях, но и в тылу. Он проходил у пышущих жаром мартеновских печей, через шахты горняков и через колхозные поля. На передовых солдаты — люди в серых шинелях — шли в бой, истребляя ненавистного врага. В тылу такие же люди, но в спецовках, ватниках шли в атаку, чтобы получить больше металла, угля, хлеба, всего того, без чего немыслима победа на полях сражений. Жили одной мыслью, одним желанием — все для победы!

Мой фронт был в небе под Сталинградом. Здесь мне дали группу курсантов и сказали: «Учи!»

Собралось много известных и неизвестных стране летчиков-спортсменов и планеристов. Здесь я встретилась с Валерией Хомяковой, Марией Кузнецовой, Ольгой Шаховой и другими летчицами-инструкторами, знакомыми по Москве. Вновь собралась дружная семья авиаторов, и это помогало в работе. Чувство товарищества, уверенность, что в любую минуту у друзей можно найти совет и помощь, вливали энергию, прибавляли сил. А это было так важно.

Страна переживала тяжелое время. Радио и газеты ежедневно приносили печальные сообщения: пал еще такой-то город, враг продвинулся в глубь нашей территории еще на столько-то километров. Отлично налаженная, никем еще не битая военная машина гитлеровской Германии, не останавливаясь, надвигалась на Москву, на Кавказ, неумолимо отжимала наши войска к Волге. Тут было над чем задуматься. И все-таки народ не падал духом, не проявлял ни малейшего признака растерянности. Каждый понимал: война — это не только победы, но и неудачи, поражения.

Правда, мы не могли не задумываться над тем, почему враг так быстро продвигается вперед, почему, несмотря на ожесточенные кровопролитные бои, которые стоят им немалых жертв, гитлеровцы все же наступают широким фронтом от Балтийского до Черного моря. Ясно, в чем-то существенном мы просчитались, что-то проглядели. Но каковы бы ни были ошибки, они не могли поколебать нашу веру в окончательную победу.

Дни бежали за днями. Полеты, разборы, теоретические занятия. К вечеру уставали так, что засыпали, едва голова касалась подушки. А утром, чуть свет, вновь на ногах. И опять полеты, полеты, полеты…

Однажды, это было в октябре сорок первого, до Владимировки дошла весть, всколыхнувшая всех летчиц. Я ее услышала от Валерии Хомяковой. Повстречав меня как-то на аэродроме, она спросила:

— Маринка, новость слышала?

— Нет. А что такое? — поинтересовалась я.

— Расковой поручили формировать женское авиационное соединение. Чуешь, чем пахнет? Воевать скоро будем, Маринка, фрицев бить. — И, не дав мне опомниться, Валерия умчалась на старт.

Через несколько дней мы узнали все подробности. Оказалось, что уже с начала войны в Центральный Комитет партии хлынул поток писем от летчиц Осоавиахима, Гражданского воздушного флота и просто от девушек из различных авиационных предприятий и учебных заведений с просьбой направить их на фронт.

Партия пошла навстречу желаниям советских патриоток, и в сентябре состоялось решение о создании женских авиационных полков, костяк которых должны были составить летчицы-спортсменки и пилоты ГВФ.

Вскоре из Москвы пришел вызов на некоторых из наших летчиц. Первыми от нас уезжали Валерия Хомякова, Ольга Шахова, Мария Кузнецова, Раиса Беляева — те, кто имел большой летный опыт. Мы, молодые летчицы, с завистью провожали старших подруг. В эти дни я ходила расстроенная. Дужнов и Мацнев при встречах только разводили руками, давая понять, что помочь ничем не могут, требуется распоряжение. Наконец пришла долгожданная телеграмма: «Чечневу откомандировать в распоряжение Расковой».

Город Энгельс. Здесь началась моя дружба со многими из девчат, с которыми мы затем вместе прошли по долгим дорогам войны. Большинство девушек (я говорю здесь лишь о тех, кто впоследствии вошел в состав нашего полка) уже были знакомы друг с другом — либо раньше встречались, либо учились вместе. Наиболее многочисленной была группа москвичек. Ирина Ракобольская, Аня Еленина, Катя Рябова, Женя Руднева, Дуся Пасько, Руфина Гашева, Полина Гельман, Леля Радчикова были студентками Московского университета. Галя Докутович, Наташа Меклин и Рая Аронова занимались в авиационном институте. А Таня Сумарокова и Катя Доспанова готовились стать врачами.

С прибытием в соединение во мне вновь пробудилась старая мечта стать истребителем. Правда, я знала, что в истребительную группу отбирали только летчиц с большим летным стажем, но чем черт не шутит! Уповая на «знакомство» с командиром соединения, я рассчитывала получить ее поддержку. Мне казалось, что достаточно попасть к ней на прием — и я сумею упросить ее поддержать мою просьбу.

Встреча с Расковой состоялась раньше, чем я могла надеяться. Как-то, идя по коридору, я услышала обращенные ко мне слова:

— Вы уже тут? Ну, здравствуйте, истребитель!

Я обернулась. Знакомое милое открытое лицо, светящиеся умом ласковые глаза, решительный росчерк бровей, высокий красивый лоб, гладко зачесанные назад и собранные в тугой пучок волосы.

— Марина Михайловна! Товарищ командир соединения, — тут же поправилась я, — летчик-инструктор Чечнева прибыла в ваше распоряжение.

Раскова улыбнулась и протянула мне руку:

— Рада вас видеть. Вот и сбылось то, о чем вы мечтали в тот вечер. Помните?

Помнила ли я? Разумеется, помнила до мельчайших подробностей.

— А вы повзрослели, возмужали, — продолжала Марина Михайловна. — Это хорошо. Ну-ка зайдем ко мне в кабинет, поговорим.

Раскова долго расспрашивала меня о прошлой работе. Узнав, что я летаю ночью, удивленно вскинула брови:

— Даже так? Это чудесно, такие летчики нам очень нужны.

— Для ПВО? — обрадованно спросила я, имея в виду истребительную авиацию.

— Не только для ПВО. — Раскова помолчала и неожиданно предложила: — Хотите летать на ночных бомбардировщиках ближнего действия?

Я не сразу поняла ее.

— Разве такие имеются?

— Конечно. И вы их отлично знаете, только не догадываетесь. Это ваши У-2.

У меня вытянулось лицо.

— Ну вот и разочарование. А работа предстоит интересная. В соединении будет создан полк ночников, оснащенный У-2. Цель его — оказывать помощь наземным войскам непосредственно на передовой. Хорошая маневренность этой машины, неприхотливость в эксплуатации, простота в управлении позволят проводить на ней такие операции, которые быстроходным или тяжелым машинам вовсе недоступны. К примеру, бомбежка с малых высот огневых точек противника, его ближних тылов и коммуникаций, разведка. Опасно, но увлекательно! Я не тороплю вас с ответом. Подумайте, а потом приходите ко мне.

Но я согласилась не раздумывая, сразу же. В конечном счете впереди меня ждал фронт. А это главное.

И вот началась учеба. Нас распределили по группам. В летную вошли пилоты из Осоавиахима и ГВФ, в штурманскую — студентки вузов. Кто имел техническое образование, стал обучаться на авиатехников, остальных определили в вооруженцы.

День и ночь над аэродромом гудели самолеты. Фронт не ждал, и мы, не жалея сил, занимались по тринадцати часов в сутки и более. Уставали страшно. Переутомление нет-нет да и давало о себе знать.

Однажды я вернулась из ночного полета в подавленном состоянии — очень неудачно приземлилась и едва не разбила машину.

— Не выйдет из меня ночника! — сгоряча выпалила я.

Поблизости оказалась Раскова. Она подошла и сказала жестко:

— Надо сделать так, чтобы вышел, Чечнева!

— Все равно не выйдет! — упрямо стояла я на своем.

Марина Михайловна внимательно посмотрела на меня. Я потупила взгляд.

— Это у нее пройдет, Марина Михайловна, — сказал кто-то. — Устала, наверное, вот и разнервничалась.

— Вовсе нет, — упрямо, но уже без раздражения ответила я.

— Выше голову, Чечнева! Хочу видеть на твоей груди после войны не меньше двух орденов.

Марина Михайловна повернулась и зашагала к другому самолету. Я видела, как она с завидной легкостью вскочила на плоскость и стала что-то объяснять летчице.

Такой она была всегда. В любое время суток Раскову можно было застать на аэродроме. Она проводила разборы, летала, беседовала с людьми, отдавала распоряжения, внимательно присматривалась к своим подчиненным, учила их. Казалось, она никогда не отдыхает, во всяком случае, ее всегда можно было видеть за делом. И все-таки мы не замечали ее усталой. Она умела владеть собой, только иной раз чуть рассеяннее становился взгляд ее глаз, менее решителен жест, тише голос.

В феврале сорок второго года из группы формирования выделили наш ночной полк легких бомбардировщиков, все должности в котором занимали женщины.

Пока он состоял из двух эскадрилий. Командиром полка назначили Евдокию Давыдовну Бершанскую.

Опытная летчица, она несколько лет работала инструктором в Батайском авиационном училище, до тонкостей знала учебный процесс, умела быстро сходиться с людьми. Еще в 1937 году за успешную преподавательскую деятельность Бершанскую наградили орденом «Знак Почета».

Перед войной Евдокия Давыдовна работала в отряде специального применения. Она обслуживала колхозы, летала на пассажирских и почтовых линиях, одновременно, как депутат Краснодарского городского Совета, вела большую общественно-политическую работу.

Начальником штаба полка стала бывшая студентка четвертого курса МГУ Ирина Ракобольская, инженером — Софья Озеркова, а штурманом — Софья Бурзаева. Это были надежные, авторитетные командиры. Но особенно мы были довольны, узнав, что комиссаром назначена Евдокия Яковлевна Рачкевич. Она уже была известна как обаятельный человек, и очень скоро мы между собой стали называть ее «нашей мамочкой». Возможно, это звучит сентиментально, но Рачкевич действительно стала для нас не только командирам, старшим товарищем, но и близким, родным человеком. С ней мы могли делиться любыми, самыми задушевными мыслями, любыми своими переживаниями. Мы совершенно спокойно доверяли ей самые сокровенные тайны.

Евдокия Яковлевна имела огромный жизненный опыт. Дочь бедняка, она рано познала нужду и горе. Уже в детстве Дуся отличалась удивительно сильным для ребенка характером. Ей, одиннадцатилетней девочке, доверяли винницкие партизаны, поручая некоторые задания. Отец, опасаясь репрессий, ругал дочку, нередко колотил ее. Но Дуся не отступала от своего. Нашелся предатель, который донес петлюровцам на ребенка. Однажды бандиты ворвались в дом ее родителей, учинили там погром, а девочку увезли с собой. На допросе ее избили, пытаясь выяснить, что она знает о партизанах. Дуся молчала.

Через две недели партизанам удалось освободить свою юную помощницу. Дуся вернулась домой. Отец принял ее холодно, обозвал «чертовой большевичкой», запретил иметь дело с партизанами. Однако Дуся не послушалась отца и на этот раз. Вскоре она помогла народным мстителям выследить и разгромить банду.

В 1920 году, будучи не в состоянии терпеть издевательств отца, Дуся навсегда покинула дом и стала воспитанницей пограничного отряда. Здесь она вступила в комсомол, затем в партию, отсюда уехала в Киев на юридические курсы. Закончив их, стала работать судьей в Каменец-Подольске, где ее несколько лет подряд избирали членом бюро окружного комитета партии.

С этого времени Евдокия Яковлевна постоянно находилась в самой гуще жизни. В 1932 году она — на военной службе в кавалерии. Через пару лет ее направляют учиться в Военно-политическую академию имени В. И. Ленина, которую она заканчивает с отличием. Затем Рачкевич работает преподавателем в военном училище связи в Ленинграде. Война застала ее в адъюнктуре академии. Партия посылает ее комиссаром формирования женских авиационных частей, а затем — в полк ночников.

С первых же дней своей работы в полку Евдокия Яковлевна стремилась внести в наш коллектив атмосферу сердечности и настоящей дружбы. И это ей удалось.

Вскоре нас распределили по экипажам. Вместе со штурманом Ольгой Клюевой я попала в эскадрилью бывшей летчицы гражданского флота Серафимы Амосовой. В Амосовой все дышало благородством. С первого же знакомства в ней угадывалась большая внутренняя сила. Немногословная, выдержанная, Амосова никогда не повышала голоса, не раздражалась, работала без сутолоки, спешки. Красивые серые глаза ее были всегда спокойны и внимательны, но иногда взгляд их становился холодным и острым. Только глаза и выдавали ее настроение, а сама она по-прежнему оставалась спокойной и рассудительной. И все же мы, ее подчиненные, хорошо знали: провинишься — пощады от командира не жди.

Под стать командиру эскадрильи была и комиссар Ксения Карпунина, дочь потомственного пролетария.

Отец ее сражался в дивизии Щорса и погиб на фронте, когда Ксения только училась ходить. Поэтому жизнь рано преподала ей свои суровые уроки. К тому времени, когда она пришла к нам, Карпунина имела уже, несмотря на молодость, большой жизненный опыт и солидную практику комсомольской и партийной работы.

Итак, полк сформирован. Но нужно было еще его сколотить. Снова началась напряженная учеба. Теперь мы учились летать под лучами прожекторов, осваивали искусство противозенитного маневра, бомбежку с низких высот.

Зима в тот год выдалась на редкость суровой. Стояли сорокаградусные морозы. Доставалось всем — и нам, летчицам, но особенно техникам и вооруженцам. Они готовили машины в пургу и метель. На ветру замерзали лица, даже сквозь теплые рукавицы от металла коченели руки, но девушки не уходили, пока не была проверена каждая гайка, каждый винтик. И я не припомню случая, чтобы в полку в тот период из-за технической неисправности у чьей-либо машины отказал мотор. Именно здесь, в суровых испытаниях, родилась наша дружба со специалистами наземной службы, твердая уверенность в боевых подругах.

В конце февраля произошло важное событие в жизни полка. Те из нас, кто еще не принимали военную присягу, теперь присягали на верность Родине, своему народу. В большом зале, где проходила эта торжественная церемония, мы стоим в ровных, как по линейке, рядах. Вынесли знамя. Минута тишины — и вот уже повторяемые сотнями голосов слова присяги мощным эхо разносятся по всему зданию.

Вместе со всеми произношу: «Я, дочь Союза Советских Социалистических республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь…»

Вот теперь мы стали настоящими бойцами. С теми, кто уже проливали на полях войны свою кровь, мы связаны нерушимым воинским долгом и честью. И если мы нарушим присягу, пусть всеобщее презрение и смерть покарают каждую из нас.

Наступила весна сорок второго. Потемнел и осел на пригорках снег. Днем на солнце звонко барабанила хрустальная холодная капель. Шальной ветер расшвыривал тяжелые плотные облака, среди которых все чаще и чаще сверкали голубые «окна». Оттуда лились на озябшую землю тепло и свет. Но зима не сдавалась без боя, отходила медленно. Из-за часто меняющейся погоды летчицам приходилось быть настороже. И все же избежать ее коварства не удалось.

Полк уже готовился к отправке на фронт. В ночь на 9 марта все эскадрильи уходили в последний учебный полет по маршруту. Ночь выдалась теплая. Над землей висела дымка, и горизонт просматривался плохо. Но особых затруднений не предвиделось. Метеорологи предсказали хорошую погоду, и мы со спокойной душой поднялись в воздух.

Вначале действительно все шло хорошо. Но, когда мы уже совершили большую часть пути и находились на подходе к аэродрому, погода вдруг резко изменилась. Видимость совсем пропала. В этой обстановке два экипажа потеряли пространственную ориентировку и разбились.

На следующий день хоронили погибших подруг. Склонив обнаженные головы, с тяжелым сердцем смотрели, как комья твердой с морозной проседью земли вырастают в четыре небольших холмика над могилами Лили Тормосиной, Нади Комогорцевой, Ани Малаховой и Марины Виноградовой.

Первые потери! Смерть прошла рядом и жестоко напомнила о себе. Это случилось настолько неожиданно, что многие девушки растерялись и несколько дней ходили подавленные, молчаливые.

После катастрофы стало ясно, что всем нам нужно еще много учиться, накапливать опыт, шлифовать мастерство, если мы хотим стать настоящими летчицами.

Смертью подруг была омрачена радость от сознания скорого вылета на передовую. И так всегда — горести и радости шагают рядом. И те, и другие оставляют заметный след. Но жизнь неумолимо идет вперед, диктует свои законы. Затягиваются раны, и человек вновь с нетерпением заглядывает вдаль, в будущее.

Нашей ближней далью был фронт. Там, через всю страну, от северного студеного моря до сверкающих горных вершин Кавказа, протянулась искромсанная и истерзанная войной, пропитанная гарью и кровью полоса земли, где жизнь со смертью наравне. Она звала нас. Попасть туда я хотела коммунисткой. В кандидаты партии я вступила раньше. Теперь, в мае, перед самым вылетом подала заявление о приеме меня в члены партии.

На партийное собрание пошли вместе с парторгом полка Марией Рунт. Конечно, волнуюсь. Рунт это видит, успокаивая меня, шутит:

— Какая же ты трусиха! А казалась такой боевой. Вот не думала-то.

— Ну, Мария Ивановна, вы же понимаете, — твержу я всю дорогу. — А вдруг не примут?

В небольшой комнате уже собрались все коммунисты. Они смотрят на меня. От этого я теряюсь еще больше. Словно сквозь сон слышу, как парторг читает мои анкету, рекомендации, заявление. Каким-то чужим хриплым голосом рассказываю биографию. К удивлению моему, вопросов мне не задавали. С мест слышится:

— Знаем ее. Чего много разговаривать!

— Прошу голосовать. Кто за то, чтобы принять Чечневу Марину Павловну в члены ВКП(б), поднимите руки, — говорит председатель.

Принята единогласно. Тут же на собрании поздравляют, жмут руки. Когда вернулась в общежитие, Рунт громко объявила:

— Товарищи, сержант Чечнева принята в ряды Коммунистической партии!

В те майские дни в партию вступили многие наши девушки.

В мае все было подготовлено к перебазированию на фронт. Раскова вылетела в Москву с докладом. Дожидаясь ее возвращения, мы тщательно изучали маршрут предстоящего большого и трудного перелета.

Наконец в солнечный день 23 мая самолеты вырулили на старт, выстроились поэскадрильно. Взлетает звено за звеном. Лидирует в воздухе сама Раскова. Мы делаем круг над аэродромом и ложимся на заданный курс.

Прощай, Энгельс! Мы долго будем тебя помнить. Ведь здесь мы стали солдатами. Здесь нам вручили машины, отсюда мы уходим в бой. Кончилась учеба, начинается боевая страда. Мы перешагнули порог войны. Так закончился еще один период в моей летной биографии и начался другой, боевой, самый трудный — испытание на мужество в огне сражений.

Во имя жизни

Раскова проводила полк до фронтового аэродрома и, передавая его в состав 218-й ночной бомбардировочной дивизии, на прощание сказала: «Свою преданность Родине вы доказали в учебе, теперь докажите ее в бою. Имейте в виду: это будет потруднее». В правоте последних слов Марины Михайловны девушки убедились очень скоро.

В новом соединении к нам сразу отнеслись настороженно, подчас даже не скрывали иронии. Первое время командование, да и летчики, побаивались «женских капризов», не очень-то верили в наши силы. Да и в самом деле, одно — летать в мирном небе на гражданских самолетах, другое — быть солдатом, каждый день идти навстречу смерти, зная, что так было сегодня, так будет завтра, послезавтра, в течение недель, месяцев, лет, до тех пор, пока где-то там, на западе, на чужой земле, не отгремит последний выстрел.

Справедливости ради следует сказать, что мы сами в какой-то мере дали повод относиться к нам с недоверием и иронией. Произошло это как раз тогда, когда наш полк совершал перелет из Энгельса на Южный фронт.

Стоял тогда солнечный жаркий день. Еще не опаленное зноем небо было удивительно чисто. Внизу, под нами, расстилалась степь — без конца и края. Зеленый колышущийся океан. Земля еще не прогрелась, болтанки нет, и лететь одно удовольствие.

Соблюдая ровные интервалы, в боевых порядках мы приближаемся к станице Морозовской. Полет протекает нормально, идем точно по графику. Я оборачиваюсь назад к штурману Оле Клюевой:

— Ну, как летим? Правда, здорово?

В ответ она улыбается и показывает большой палец. Но тут же, я вижу, улыбка ее сглаживается:

— Маринка! — в голосе Оли звучит тревога. — Смотри.

С запада на нас стремительно несутся какие-то черные точки. Мозг обжигает мысль: «Фронт поблизости — фашисты!»

Что делать? Я смотрю на ведущего. Самолет командира эскадрильи Амосовой спокойно продолжает полет. Неужели она не видит?

— Маринка, — кричит по переговорному аппарату Клюева, — посмотри: соседнее звено рассыпается!

Сомнений больше нет — впереди вражеские истребители. Я покачиваю плоскостями, привлекая внимание ближайшей соседки Нади Тропаревской. «Вижу», — отвечает она, тоже покачиванием. Одновременно мы производим маневр. Звено тотчас рассыпается. Самолеты резко теряют высоту и идут почти на бреющем полете. Теперь на фоне желто-зеленой степи наши камуфлированные машины заметить трудно.

Истребители с воем пронеслись над нами, сделали боевой разворот и вновь устремились в атаку на беззащитные У-2. Про себя отметила, что почему-то не слышно тарахтения пулеметов. Сволочи, еще издеваются! От волнения даже забыла взглянуть на опознавательные знаки.

Минут через пять в воздухе появились наши истребители. Спасибо, выручили! И только на аэродроме выяснилось, что никаких вражеских самолетов и не было, а мы своих приняли за фашистов. Истребителей послали встретить нас на подступах к аэродрому. Летчики же, зная, что летят необстрелянные «птички», как они тотчас прозвали нас, решили проверить нашу выдержку и ринулись в атаку на тихоходные У-2.

За озорство летчикам нагорело, но нам от этого было не легче. Весть о нашем конфузе разнеслась по всей воздушной армии генерала Вершинина. Это прибавило острякам пищи.

Вскоре в полк прибыл командир дивизии Дмитрий Дмитриевич Попов. Появился он перед строем хмурый, сердитый. Ни слова не говоря, прошел от самолета к самолету и удалился с Расковой и Бершанской в штаб полка. По всему чувствовалось, что принимал он нас в свою дивизию далеко не с распростертыми объятиями. Девушки расстроились. Рачкевич тотчас заметила наше подавленное состояние и сказала:

— Ну-ка, не киснуть! Тоже мне кисейные барышни. Понимаю, горько, конечно, но унывать не следует. На ошибках учатся, а впереди достаточно времени, чтобы посрамить маловеров и доказать им, что они поспешили с выводами. Ясно?

— Ясно, — не очень уверенно ответило несколько голосов.

Во время дислокации в поселке Труд Горняка, под Ворошиловградом, началась боевая деятельность полка. Тогда как раз шли ожесточенные сражения в южной части Донбасса, по реке Миус, у Таганрога. Гитлеровцы рвались к Дону, вбивая в оборону наших войск клинья с разных направлений.

Полк бросили в самое пекло — в район станиц Константиновской, Мелеховской и Раздорской. Впрочем, действовать мы начали не сразу, нам дали время ознакомиться с районом полетов. Вначале мы совершали лишь ознакомительные полеты к линии фронта, отшлифовывали технику вождения машин в свете прожекторов. Короче, привыкали к фронтовой обстановке.

Но нам не терпелось приступить к делу. И состояние летчиц нетрудно понять. Фронт был рядом, его дыхание мы ощущали постоянно. Круглые сутки с запада, как неумолчный шум прибоя, доносился глухой рокот передовой. По ночам в темной звездной вышине надсадно завывали моторы вражеских самолетов. Они шли всегда одним и тем же курсом — точно на восток, фашистские бомбы рвались в Каменске и Ворошиловграде.

М. М. Раскова, командир группы формирования

Е. Д. Бершанская, командир полка

Е. Я. Рачкевич, комиссар полка

Наши вернулись! Серафима Амосова, заместитель командира полка по летной части (слева), и Герой Советского Союза Руфина Гашева наблюдают за приближающимися У-2.

Мария Рунт, парторг полка

Ирина Ракобольская, начальник штаба полка

На горизонте то и дело вспыхивали отблески пожаров. В такие минуты я невольно вспоминала ночь на 22 июля, первую бомбежку Москвы, объятый пламенем родной дом, кучки людей, роющихся на пепелищах.

Поступил наконец долгожданный приказ.

Первыми вылетали открывать боевой счет полка сама Бершанская со штурманом Бурзаевой и экипажи командиров эскадрилий Амосовой и Ольховской.

Накануне в полку состоялось партийное собрание. На нем присутствовали командир дивизии Попов и начальник политотдела. Выступавшие говорили немного, но взволнованно, от всего сердца. Собрание приняло резолюцию, в которой обращалось ко всему личному составу с призывом работать так, чтобы полк стал одним из лучших на Южном фронте.

— Ого! — заметил Попов. — Куда сразу махнули!

— Вы плохо знаете наших девушек, — ответила Рачкевич.

— Что ж, постараемся узнать. А впрочем, одобряю. Цель конкретная, что уже само по себе неплохо. Действуйте, а командование со своей стороны поможет вам.

Провожать в первый боевой путь своих товарищей вышли все. На старте присутствовало также командование дивизии. Такое внимание обрадовало девушек, оно в какой-то степени уменьшило горечь первых дней пребывания в дивизии.

Тут же на поле состоялся короткий митинг. Открыла его Рачкевич. Евдокия Яковлевна как-то по-своему, просто, но образно сумела высказать наши чувства и мысли. Она говорила о том, что у нас сегодня радостное событие — начало боевой деятельности полка. Учеба кончилась, и настало время проявить свои способности и мужество в боях. Каждая бомба должна лечь точно в цель. Каждый экипаж, в какой бы трудной и сложной обстановке он ни очутился, должен биться до последнего вздоха, пока видят глаза, слышат уши, пальцы держат ручку управления.

— Вот так, Маринка! — прошептала Клюева.

В ответ я слегка сжала руку подруги. Смысл речи Рачкевич всем был ясен. Да, только так могли биться с врагом настоящие патриоты, до последнего вздоха! Когда-то считалось, что один в поле не воин. Мы, советские солдаты, обязаны доказать обратное. История подвергла нас самому сильному и безжалостному испытанию. Речь шла о жизни и смерти молодого советского государства. Рассчитывать нам было не на кого. Значит, каждый из нас должен бить врага за двоих — троих.

Как мне, да и не только мне, а и моим подругам, хотелось в ту ночь подняться в воздух! Как мы завидовали нашим командирам! Но мы не имели права обижаться. Так и должно быть — идущие впереди указывают дорогу, ведут за собой. Первые бомбы с надписью «За Родину!» подвешены под плоскости, сомкнулись стальные челюсти бомбодержателей. Взревели моторы. И вот уже самолеты уходят в ночь. Я скорее угадываю, чем вижу, как от земли отрываются их темные силуэты. Постепенно стихает рокот моторов.

«Счастливого пути, товарищи!» — мысленно произносит каждая. Девушки разбиваются на группы, сперва молчат, долго всматриваясь в даль. Потом кто-то роняет слово, кто-то откликается и постепенно завязывается разговор. Говорим о самом обыденном, но по всему чувствуется, что мысли всех сейчас заняты теми, кто в воздухе.

С нами, как всегда, Евдокия Яковлевна Рачкевич. Она незаметно подходит то к одной, то к другой группе, постоит, послушает, скажет несколько слов и идет дальше.

Время тянется удивительно медленно, но никто не уходит. И вот наконец вдали послышался характерный рокот мотора. Разговоры моментально оборвались, все вглядываются в темное небо, тщетно стараясь отыскать в нем маленькие самолеты. Шум все нарастает, приближается и вдруг делается глуше.

— Пошла на посадку, — произносит кто-то рядом со мной.

Уже слышно, как дробно стучат шасси по сухой земле аэродрома. Обороты винта реже. Почихивая из патрубков отработанным газом, первый самолет медленно подруливает к линии предварительного старта.

Мы молчим и ждем. Заложив руки за спину, всматриваясь в темноту, как и другие, ждет командир дивизии Попов. Наконец раздаются шаги, и из плотной чернильной густоты ночи появляется фигура пилота. По походке узнаю — Бершанская. Поравнявшись с Поповым, Евдокия Давыдовна доложила о выполнении задания и не спеша, видимо желая, чтобы каждое ее слово дошло до нас, стала рассказывать, как протекал полет.

При подходе самолета к цели фашистские зенитчики обстреляли его. Маневрируя по курсу, Бершанская вывела У-2 к намеченной цели и на высоте около шестисот метров отбомбилась. Следом за ней сбросил бомбы экипаж Амосовой.

В это время зенитный обстрел усилился. Несколько осколков угодило в самолет Бершанской, но, к счастью, ни один не попал в мотор.

Возбужденные и обрадованные первыми успехами, мы с нетерпением ожидали возвращения последнего экипажа. Кончилось расчетное время, а самолет Любы Ольховской все не появлялся. Напрасно мы напрягали слух, стараясь уловить отдаленный шум мотора. Небо над нами молчало. Лишь в бездонной глубине его холодно мерцали звезды да временами на горизонте вспыхивали отблески не то далекой грозы, не то взрывов.

В тревоге прошла ночь. Заалела заря, заклубился над полем туман, а мы все не расходились.

Утром командование связалось со штабом дивизии, но и оттуда ничего утешительного не сообщили.

Минуло еще несколько дней. Надежд больше не оставалось. Война взяла от нас двух наших подруг. Мы долго не имели о них никаких сведений и не знали подробностей их гибели. Лишь после войны со слов местных жителей удалось восстановить, и то далеко не полную, картину происшедшего в ту памятную ночь.

А произошло вот что. Люба Ольховская и Вера Тарасова попали под плотный зенитный огонь. Уйти от него им не удалось. Осколками снарядов летчиц тяжело ранило. Истекающая кровью Ольховская сумела посадить У-2, но выбраться из кабины ни она, ни Тарасова не смогли. Утром жители ближайшего села нашли подруг мертвыми. Это произошло в районе шахты номер один, под поселком Красный Луч.

На место выбывшей из строя Ольховской командиром эскадрильи назначили Дину Никулину, а штурманом к ней бывшую студентку физико-математического факультета Московского университета Женю Рудневу.

На следующую ночь после гибели Ольховской и Тарасовой в воздух поднялся весь полк — двадцать экипажей. Первый массированный удар по врагу посвящался памяти павших подруг. Их преемники — Никулина и Руднева пожелали пойти в свой первый бой коммунистами. Заявления свои они вручили Марии Рунт перед вылетом, тут же, у самолетов.

Это наш первый боевой вылет. Взлетаем с интервалами в три минуты. Жду своей очереди.

Ольга Клюева так загрузила кабину осветительными бомбами — сабами, что ей трудно повернуться. Она долго возится за моей спиной, устраиваясь поудобнее, и при этом потихоньку ворчит.

— Скоро ли ты устроишься? — тороплю я ее.

— Сейчас. Тут никак не развернешься.

— Еще бы! Можно подумать, что ты весь фронт иллюминировать собираешься.

Наконец все готово. Дано разрешение на взлет. Самолет, набирая скорость, бежит по влажной, покрытой росой земле. Еще несколько секунд, и тряска наконец прекращается.

Полет начался. Я стараюсь не перегружать мотор, веду машину на умеренном режиме. Под плоскостями сто восемьдесят килограммов бомб. Это не так уж много, но и не мало. Во всяком случае, если все их положить в цель, то этого вполне достаточно, чтобы разметать вражескую батарею, пустить под откос железнодорожный состав или навсегда вогнать в землю несколько десятков фашистских вояк.

Мотор работает ровно. Тугая струя воздуха бьет в козырек, и он чуть вибрирует. Фосфоресцируют в темноте кабины цифры на приборных досках. Внимательно слежу за показаниями приборов, то и дело посматриваю на часы. Уже скоро фронт. Еще немного — и в небо вонзятся иглы прожекторных лучей, залают внизу вражеские зенитки.

— Приготовься, — говорю Ольге, — мы на подходе. Засекай огневые точки.

Но засекать ничего не пришлось. Когда пересекали линию фронта, враг не произвел ни единого выстрела. Подходим к цели, ждем ураганного огня, а его нет и нет. Высота 900 метров. Впереди по курсу экипаж Макаровой сбросил осветительные бомбы, а немного погодя раздались взрывы. Но удивительное дело — противник снова почему-то молчит.

— Слушай, штурман! Не сбились ли мы с курса?

— Нет, все время шли абсолютно точно.

— Тогда почему не стреляют?

— Понятия не имею, — помедлив, произнесла Ольга.

— Может быть, еще не дошли до цели?

— Это исключено, — утверждает Клюева, — цель под нами. Расчетное время истекло. Присмотрись к ориентирам.

Однако я настояла на своем, и мы пролетели немного дальше. Ориентиры стали уже явно незнакомые. Пришлось развернуться и возвращаться назад. Не дождавшись моей команды, Ольга сбросила сабы. В свете их, выхваченная из мрака, отчетливо показалась цель.

— Я же говорила, что летели правильно! — торжествующе воскликнула она. — Даю боевые.

Самолёт чуть вздрогнул. И тут же внизу загрохотали взрывы. И опять враг упорно молчит. Еще толчок: оторвались последние бомбы.

Теперь можно и домой. Начало сделано, хотя и не так, как думалось. Крещение огнем не состоялось, но задание выполнено.

— Поздравляю, Оля, с нашими первыми, — кричу я в переговорный аппарат.

— Спасибо. Тебя также.

Постепенно полк втягивается в боевой ритм. Вылеты следуют за вылетами. Но нас по-прежнему удивляет молчание врага. Он упорно не реагирует на наши самолеты. Так, громыхнет изредка случайный выстрел, и вновь тишина. Мы стали уже думать, что командование дивизии нарочно поручает нам обрабатывать незначительные малоукрепленные объекты, чтобы постепенно, без потерь ввести полк в боевой строй, дать нам возможность привыкнуть к фронтовой обстановке. Но потом выяснилось, что фашисты подтягивали в район наших действий крупные силы и старались не демаскировать себя.

Впрочем, затишье это продолжалось недолго. Однажды мы вылетали на бомбежку вражеских войск в район станции Покровская, вблизи Таганрога. Вместо Клюевой в кабину сзади меня села штурман эскадрильи Лариса Розанова. Меня это нисколько не удивило — Лариса регулярно облетывала экипажи, проверяя мастерство летчиц. Ольга же сразу насупилась. Она сердито бросила свой планшет на сиденье и зашагала прочь.

— Ты чего? — остановила я подругу.

— Нашли время для проверки! Сейчас не учеба, а война, — сердито ответила Ольга.

— Розанова для тебя же старается. Опыта у нее больше, и недостатки мои она заметит скорее, чем ты. Так что ты напрасно дуешься.

— Да я и не дуюсь, — смягчилась Ольга. — Просто самой летать хочется.

— Успеешь, налетаешься еще. Будешь рада, когда кто-нибудь подменит тебя в кабине.

— Может быть, ты и права, но сейчас у меня нет желания отсиживаться на аэродроме.

Ольга передернула плечами и скрылась в темноте. В это время подошла Розанова. Вероятно, она слышала последние слова Клюевой и спросила, что между нами произошло.

— Так, ничего особенного, — уклонилась я от прямого ответа.

И вот мы в воздухе. Пересекаем линию фронта, проходящую по реке Миус. Штурман дает выход на боевой курс.

Повисли в небе первые сабы. Лариса сбросила бомбы — ждем взрывов. И вдруг самолет попадает в перекрестие прожекторов. Тотчас загрохотали зенитки. Не сразу осознав, что случилось, хотела посмотреть, откуда стреляют, и тут же луч прожектора, точно бритвой, резанул по глазам. Я на мгновение растерялась и машинально отжала ручку управления. Самолет стал пикировать.

Какая неосторожность! Нужно моментально исправить ошибку, иначе врежемся в землю. Выравниваю машину и веду ее по приборам. Розанова то и дело командует: «Влево! Вправо!». Но вырваться из перекрестия лучей не удается. А снаряды рвутся все ближе. В свете прожекторов мельком замечаю в плоскостях несколько рваных дыр от осколков. От напряжения сильно стиснула зубы. Самой нет ни малейшей возможности следить за обстановкой. Все внимание приковано к приборам и командам штурмана, которые, не переставая, звучат в переговорном аппарате.

— Держи скорость! Скорость! — кричит Лариса. — Еще вправо! Быстрее маневрируй!

Ревет мотор, сквозь его рокот я, кажется, слышу, как остервенело лают внизу зенитки. Кругом мрак, а в центре его, в свете прожекторных лучей, мечется во все стороны наш маленький У-2.

Враг явно нервничает. Это чувствуется по всему. Высота у нас меньше тысячи метров, скорость небольшая, но снаряды идут мимо.

И все-таки так долго продолжаться не может. Уже минут пять мечемся мы, намертво схваченные объятиями прожекторных лучей. Чувствую, как угодно, но выбираться из этого ада нужно, иначе «гостинца» не миновать. Даю ручку от себя, затем бросаю машину в крутой вираж и вдруг словно проваливаюсь в темную бездонную пропасть. Перед глазами сразу же поплыли радужные круги.

— Молодец, Маринка! — слышу в трубке возбужденный голос Розановой.

Обратный путь был нелегок, израненный самолет плохо слушался рулей. В довершение всего испортилась погода, видимость резко ухудшилась, а до аэродрома еще далеко. Дотянем ли? Я смотрю на приборы. Пока все идет хорошо. Горючего в баках достаточно, мотор работает отлично.

— Все в порядке, — изредка подбадривает меня Розанова, — идем нормально.

Я усмехаюсь, но молчу. Лариса не хуже меня видит, в каком состоянии самолет. И все же я благодарна ей за поддержку. Хорошо, когда с тобой верный товарищ и друг. Тогда невозможное становится возможным, прибавляется сил и уверенности. Но вот наконец и аэродром.

Внизу зажигаются фонари «летучая мышь», обозначающие посадочный знак. Они все ближе. Лицо обдает ночной сыростью, дробно стучат по земле колеса. Заруливаю на заправочную линию, выключаю мотор и минуты две, не шелохнувшись, сижу в кабине. От сильного перенапряжения нет сил даже шевельнуть пальцем. Наконец прихожу в себя, выбираюсь из кабины. На КП нас уже ждут.

— Товарищ командир полка, — докладываю Бершанской, — боевое задание выполнено!

Евдокия Давыдовна по-матерински обняла нас и расцеловала.

— Поздравляю с первым настоящим боевым крещением.

На разборе командование полка отметило успешную работу экипажей и поздравило нас с хорошими результатами.

— Служим Советскому Союзу! — прозвучал в ответ хор голосов.

Мы с Клюевой с нетерпением ждали, когда отремонтируют наш У-2.

— Ну, как дела? — то и дело приставали мы к нашему технику Кате Титовой. — Скоро закончишь?

— Ой, девчата, — отмахивалась она испачканными в масле руками. — Не мешайте! Идите лучше отдыхать!

— Может быть, помочь тебе? — предлагали мы.

— Ничего не надо, только отстаньте, пожалуйста, — незлобиво просила Титова.

Пожалуй, действительно нам лучше было уйти. Катя Титова была замечательным техником и сама могла все сделать быстрее и лучше нас. Перед войной она окончила Харьковское техническое училище и прекрасно разбиралась в моторах. Худенькая, живая, никогда не унывающая, она была нам с Ольгой верным другом и товарищем. Да и не только нам. Часто, закончив свою работу, она тут же шла помогать техникам других звеньев, и не потому, что ее просили, а просто уж такой беспокойный был у нее характер. Не могла она обходиться без дела, сидеть сложа руки, когда другие были загружены работой по горло.

Катя любила стихи, и часто мы замечали, как она их шепчет за работой. Бывало, подойдешь, спросишь:

— О чем ты?

Она посмотрит отсутствующим взглядом, этак тяжело вздохнет и промолвит:

— Замечательные стихи. Вот бы мне так писать.

Зная ее слабость, мы иногда подтрунивали над нашим техником:

— А ты попробуй, не боги ведь горшки обжигают.

— Вот именно, горшки! — с ноткой недовольства ответит Катя. — А здесь поэзия! Тоже мне, летчиками называетесь, а простых вещей не понимаете. Да и вообще, читали ли вы когда настоящие стихи?

— Нет, Катя, не читали, — шутила Ольга, — мы неграмотные.

…Наконец самолет отремонтировали, и в ночь на 20 июля мы поднялись в воздух. Курс на знакомую крупную железнодорожную станцию Покровское. Здесь противник сосредоточил много техники и живой силы. Он укрепил подступы к станции, но свою ПВО приспособил для борьбы с нашей тяжелой авиацией. Против У-2 такая система не могла быть эффективной, и именно поэтому командование нацелило на эту станцию наш полк.

Но даже при таких условиях приходилось быть осторожными. Поэтому мы действовали так. Перед станцией набирали высоту несколько большую, чем нужно было для бомбометания, а к цели подходили с приглушенными моторами, чтобы заранее не обнаружить себя. В полете непрерывно маневрировали, отклоняясь то вправо, то влево, меняли высоту. Расчет наш строился на внезапности. И этого мы достигали. Враг не мог предугадать заранее, когда на него обрушатся бомбы.

Лето сорок второго года на Южном фронте отличалось исключительно ожесточенными боями. Враг бешено рвался к Сталинграду и на Кавказ. Наши войска отходили, цепляясь за каждый рубеж, за каждую высоту. В этих условиях линия фронта непрерывно менялась, и нам все труднее было определять передний край. Того и гляди всадишь бомбы в свои же позиции.

Работы в это время нам прибавилось. Кроме обычных полетов на бомбометание, приходилось выполнять дневные разведывательные полеты, которые доставляли куда больше хлопот и переживаний, чем ночные.

И это вполне понятно. Ведь ночью имеешь дело только с зенитчиками, да и тем в темноте вести прицельный огонь трудно. А днем, кроме зенитчиков, приходилось остерегаться истребителей, против которых у нас никакого оружия не было.

Да и вообще, что такое У-2? Образно выражаясь, кусок перкали и фанеры, летящая мишень. Единственная защита при встрече с противником — хорошая маневренность машины да выдержка пилота. Поэтому летишь и непрерывно следишь за воздухом. Появится на горизонте черная точка. Вот и гадаешь, свой или чужой? И тут же на всякий случай высматриваешь балку или овраг, чтобы при атаке вовремя туда нырнуть.

Вплоть до лета сорок четвертого года мы летали без парашютов. Преднамеренно, конечно. Предпочитали вместо парашютов брать с собой лишние два десятка килограммов бомб. О том, что самолет могут сбить, мы не то чтобы не думали, а как-то не придавали этому большого значения. Считали: война есть война, и этим все сказано. Все-таки иной раз сердце щемило, возникала мысль: а не напрасно ли мы пренебрегаем парашютом? Правда, днем от него все равно толку было мало, так как летали мы на очень малой высоте, едва не на бреющем полете. Ну а ночью он, конечно, мог пригодиться.

Я уже говорила, что линия фронта менялась непрерывно, едва ли не каждые сутки. Бывало и так, что за ночь, пока мы вылетали на задание, передовые части противника почти вплотную подходили к району базирования полка. Помню, например, так случилось под поселком Целина. Не успела я приземлиться после очередного вылета и зарулить самолет на место заправки, как подошла Бершанская. Она приказала немедленно перелететь на другую площадку, расположенную вблизи какого-то конного завода.

— Зачем? — удивилась я.

— Немцы на подходе, — ответила Бершанская. — Слышите, канонада совсем близко?

Вообще-то говоря, мы нигде подолгу не задерживались. Лишь несколько дольше обычного стояли в станице Ольгинской, под Ростовом-на-Дону. Место это особенно мне запомнилось. Расположились мы здесь привольно, свободно. Но было в этом размещении одно существенное неудобство: под жилье нам отвели бывший коровник. И как мы ни чистили его, как ни старались, в помещении всегда стоял тяжелый специфический запах. В шутку девчата назвали наше общежитие «гостиницей «Крылатая корова».

После Ольгинской полк перелетел на Ставрополье. Отсюда уже чувствовалось дыхание Кавказа. Затуманенные дымкой, белели вдали его гордые вершины.

Фашисты ожесточенно бомбили Пятигорск, Минеральные Воды. Там, где раньше мирно прохаживались больные, теперь свистели осколки, содрогались от взрывов стены лечебниц и санаториев.

Мы расположились в станице Ассиновской, очень живописной, утопавшей в зелени садов. Самолеты рассредоточили прямо под фруктовыми деревьями. Для взлета служила небольшая площадка, окруженная с трех сторон глубокими канавами. Чтобы можно было выкатить самолеты на взлетную площадку, через канавы пришлось перекинуть мостки.

В Ассиновской полк базировался до января следующего года. Здесь наши девушки обжились, сдружились с местным населением, в шутку говорили: «Пустили глубокие корни». Хотя разместились все в общежитии, у каждой из нас была «своя хозяйка». К ним мы ходили погладить, постирать, а иногда просто так, поговорить, помочь по хозяйству. Хозяйки, в большинстве своем пожилые замужние женщины, относились к летчицам очень тепло, заботились о них, с нетерпением ждали девушек из полетов, волновались и переживали за них, как за родных. Все они удивлялись, как это мы, такие юные, совсем девочки, воюем наравне с мужчинами.

Однажды, занимаясь чем-то, я заметила, что хозяйка долго, изучающе смотрит на меня.

— И не страшно тебе летать к фашистам? — неожиданно спросила она.

— Конечно, страшно, — ответила я. — Но ко всему привыкаешь.

— Я вчера мужу письмо отправила. Там о тебе пишу. Пусть прочитает, может, ему и полегчает, когда узнает, какие у нас отважные девчата…

Лето было на исходе. Облака все чаще заволакивали небо, а при них труднее стало ориентироваться в воздухе. И до сих пор нам было нелегко, ибо никому не приходилось летать в горах, а теперь работа наша еще больше усложнилась. Особенно досаждали изменчивые воздушные течения и сильные туманы.

Погода менялась настолько быстро, что не было никакой возможности уследить за ней. Бывало, вылетаешь — ночь ясная, ориентироваться легко, на обратном же пути попадешь в такой туман, что летишь, как в молоке, приземляешься уже при свете ракет. А при нашей маленькой площадке это совсем плохо, чуть «промазал» — и либо в арык угодишь, либо скапотируешь.

Работали мы в то время и с «подскока». Так называлась взлетная площадка, которая находилась на некотором удалении от аэродрома — ближе к фронту. Ночью летчицы перегоняли туда свои машины, а с рассветом улетали на основную базу, в Ассиновскую.

Постепенно враг стал приспосабливаться к нашей тактике. До сих пор мы действовали в одиночку, а с одиночным самолетом ему легче было бороться.

Решено было применить новый прием — полет парами. При этом самолетам предстояло действовать одному за другим с интервалом в полторы — две минуты. Первый должен был пронестись над целью на полном газу и вызвать на себя огонь ПВО. После этого второй начинает планировать на цель с приглушенным мотором. Враг, конечно, тотчас оставляет в покое первый самолет и весь огонь сосредоточивает на втором. А это нам как раз и нужно. Теперь первый экипаж спокойно разворачивается и атакует объект либо с тыла, либо с фланга.

Первым применить этот метод поручили мне и Наде Поповой. К тому времени мы с Поповой отлично слетались, у нас выработалось взаимопонимание в воздухе, чувство локтя. А это немаловажное обстоятельство для успеха в любом деле.

На старте уточняем с Надей подробности взаимодействия над целью. Объект для бомбежки нелегкий — переправа через Терек у Моздока. Переправа для фашистов имеет большое значение и поэтому основательно прикрыта средствами ПВО. И днем и ночью прорваться к ней весьма и весьма трудно.

По плану мой самолет ведущий, он вызывает на себя огонь противника. Начнет же бомбежку Попова. Интервал по времени между машинами нужно выдержать очень строго.

Мы сверяем часы и расходимся по самолетам. Выпускать нас в воздух пришла сама Бершанская. Значит, волнуемся не только мы, волнуется и командование. Да это и понятно. Ведь от того, как мы с Поповой справимся с заданием, будет зависеть, выдержит ли испытание новый тактический прием. Во всяком случае, первая неудача может подорвать у летчиц веру в него. Стало быть, нужно сделать все, чтобы полет увенчался успехом. Спортсмены говорят в таком случае: «Надо выложиться».

Линию фронта пересекли на высоте 1200 метров. Смотрю на часы — по времени мы должны быть над целью. Даю ручку от себя, прибавляю газ. Вражеская оборона подозрительно молчит. Скорей бы уж начинали. Конечно, страшно неприятно, когда лучи прожекторов слепят глаза, а зенитки лупят по тебе со всех сторон. Но еще хуже мгновения неизвестности, когда не знаешь, где враг и что он задумал.

Ко всему можно привыкнуть: к ожесточенному орудийному огню, свисту осколков, к рваным дырам в плоскостях, сумасшедшей пляске мрака и света, к ночным посадкам, когда земля угадывается каким-то особым шестым чувством. Ко всему привыкаешь, что таит в себе явную опасность, сама эта опасность не так страшна, если ты не раз шел ей навстречу, преодолевал ее. И в то же время человек не может побороть в себе давящее ощущение ожидания этой опасности. Сколько я ни летала и в какие переплеты ни попадала, для меня всегда было страшнее предчувствие опасности, чем сама опасность.

Шквал огня внезапно обрушивается на наш маленький У-2. В небе начинается свистопляска прожекторных лучей. Веду самолет змейкой, уклоняясь то влево, то вправо. Нельзя позволить врагу надолго поймать его в перекрестие лучей и в то же время, как это ни рискованно, нужно подольше «поводить» прожектористов. Ведь главная моя задача сейчас — обеспечить, чтобы на подходе не засекли Попову.

Снаряды ложатся все плотнее. Осколки рвут плоскости, и совершенно непонятно, как это они миновали пока нас самих, не попали в двигатель. Но вот сзади под нами слышатся глухие взрывы, какие производят только бомбы. И тотчас наш самолет окутывается мглой, обстрел прекращается.

— Они сработали! — кричит Ольга. — Теперь нам пора. Жми быстрей!

И я жму. Резко набираю высоту и с тыла планирую на цель. Бомбы ложатся точно. Вновь грохочут зенитки, лезвия лучей вспарывают небо. Но уже поздно. Задание выполнено, мы уходим на восток.

В ту же ночь вылетели на бомбежку парами еще несколько экипажей. Новый прием полностью себя оправдал.

Вообще любые наши действия, и особенно действия парами, обязательно предполагали хорошее боевое содружество между экипажами, взаимную помощь, взаимную выручку. И в самом деле у нас существовала крепкая спайка. В полку не было случая, чтобы кто-то из летчиц оставил подругу в опасности. Девиз: «Сам погибай, а товарища выручай» — стал для всех непреложным законом. Порой это помогало экипажам выходить победителями из самых невероятных положений.

Однажды во время задания под Моздоком самолет Санфировой попал под сильный перекрестный зенитный огонь. Как летчица ни маневрировала, ей не удавалось вырваться из освещенного прожекторами пространства. Положение самолета казалось безнадежным. Вот-вот один из снарядов должен был угодить в него. И тогда командир звена Нина Распопова приняла отчаянно рискованное решение отвлечь огонь врага на себя. Снизившись до предела, она направила свою машину на вражеские прожекторные установки.

Воспользовавшись замешательством врага, Ольга Санфирова вывела машину из зоны огня. Но самолет Распоповой попал в самую его гущу.

На аэродром Нина Распопова не возвратилась. Неужели за жизнь подруг ей пришлось заплатить своей жизнью? Наши опасения были напрасны. Вскоре из штаба дивизии сообщили, что летчицы нашлись. А через несколько часов Распопова и ее штурман Лариса Радчикова приехали в полк.

Доклад девушек Бершанской был коротким. Во время боя их ранило осколками снарядов. Оказалась пробоина в бензобаке. Из-за недостатка питания мотор заглох. Самолет быстро терял высоту. Распопова, решив, что дотянуть до расположения своих передовых частей не сможет, направила машину в сторону Терека.

— Зачем? — осведомилась Бершанская.

— Хотела утопить его, — ответила Нина.

К счастью, произошло почти невероятное — девушек выручил воздушный поток. Как раз, когда до земли оставалось метров десять, он вдруг подхватил машину и перебросил через позиции противника. Летчицы приземлились на нейтральной полосе.

— Вот и все, — закончила свой рассказ Распопова.

На другой день мы узнали, что из скромности Нина о многом умолчала. Когда самолет приземлился, враг открыл по нему сильный огонь. Подруги отползли в сторону, чтобы переждать обстрел. Но уходить совсем они не собирались. Девушки рассчитывали, что хотя бы из любопытства к самолету подползут наши пехотинцы и с их помощью удастся перетащить У-2 подальше от фашистов. Но помощь не приходила, а силы оставляли — сказывалась потеря крови. Когда их положение стало совсем тяжелым, обессиленные девушки поползли к своим. У передовой теряющих сознание летчиц подобрали пехотинцы. Их тут же хотели отправить в госпиталь, но подруги наотрез отказались от этого и потребовали доставить их в полк.

В августе меня назначили командиром звена, а Ольгу Клюеву его штурманом. В состав звена входили Надя Тропаревская и Нина Худякова со штурманами Катей Тимченко и Лидой Свистуновой.

В этот период наш полк взаимодействовал с 11-м стрелковым корпусом, который прикрывал подступы к Орджоникидзе и Грозному. Хотя больших наступательных операций враг не вел, бои шли не затихая.

Мы уже хорошо освоились с действиями в условиях гор и теперь за ночь вылетали на бомбежку по пять — шесть раз. При подготовке к очередному полету дорожили буквально секундами. Летчицы даже не покидали самолетов и сведения о результатах боевых действий передавали штабным работникам тут же на старте, пока техники осматривали машины и заправляли их горючим, а вооруженцы подвешивали новые бомбы.

Интенсивная работа уже начала сказываться на технике. Моторы часто стали «барахлить». В сентябре в полевые авиамастерские на «поправку» улетело несколько самолетов. Первыми в положении всадников без коней оказались Ира Себрова и Ольга Санфирова. Но унывать им пришлось недолго. Коллектив 44-х полевых авиационных мастерских, руководимый Федором Степановичем Бабуцким, отнесся к заказам нашего полка очень внимательно. Сверх ожидания, машины Себровой и Санфировой вышли из ремонта значительно раньше срока.

С тех пор, уверовав в мастерство и энтузиазм коллектива ПАМ, отправляя машины в ремонт, мы уже не опасались, что надолго останемся без работы. Вообще наши самолеты всегда ремонтировались быстро, часто даже вне очереди. А в канун 25-й годовщины комсомола коллектив мастерских собрал и подарил полку новенький У-2. Его вручили одному из лучших экипажей — Тане Макаровой и Вере Велик.

В ходе боев росло мастерство наших девушек. Теперь летчики из соседних полков, встречаясь с летчицами, не величали их больше «птичками небесными». А между нашим и мужским полком, тоже летавшим на У-2, завязалась даже крепкая фронтовая дружба. Но эта дружба на земле не мешала нам быть яростными соперниками в воздухе. Между нашими полками шла упорная борьба за первенство в дивизии.

В сентябре у нас подводились первые итоги боевых действий. Со 2 июля по 5 августа летчицы полка совершили 711 ночных вылетов, в результате которых возникло 58 пожаров, 16 сильных взрывов, были разбиты две крупные речные переправы. Но данные эти были далеко не полными. О работе авиации, особенно ночной, судить очень трудно. Единственные свидетели — глаза вслед идущих экипажей. Правда, восполнять данные о нашей работе в какой-то мере помогала наземная разведка.

27 сентября нам вручали первые фронтовые награды. Ордена Красного Знамени, Красной Звезды и медаль «За отвагу» получила большая группа летчиц, штурманов, техников и вооруженцев. Наградили и нас с Клюевой. Но особенно я радовалась за нашего техника Катю Титову. Таким, как она, скромным, незаметным труженикам мы во многом были обязаны своими успехами. Как врачи, они постоянно держали руку на пульсе нашего второго сердца. И это сердце мощностью более сотни лошадиных сил никогда нас не подводило, хотя частенько мы не жалели его. Чем напряженнее становилась борьба, тем больше доставалось его могучим железным мускулам.

В сентябрьские дни меня вместе с радостью посетило большое горе. Я узнала о гибели Валерии Хомяковой. Она была прекрасным педагогом, моим товарищем по работе в аэроклубе, замечательным летчиком, превосходным виртуозом пилотажа. Помню, что, как одну из лучших летчиц Осоавиахима, ее всегда назначали на воздушные парады в Тушине и поручали ей наиболее ответственные номера программы.

И просто как человек Валерия была удивительно приятной. Она всегда отличалась завидной жизнерадостностью и умела заражать всех, кто с ней сталкивался, своей неутомимой энергией. В аэроклубе мы ее так и звали — «неугомонная».

В Валерии Хомяковой нас, молодых летчиц аэроклуба, подкупала ее собранность, умение подчинить всю себя основной цели. Она окончила Московский химико-технологический институт, и ей прочили судьбу прекрасного специалиста-химика. Но Валерии захотелось летать, и она, не задумываясь, ушла в авиацию. Здесь, на новом поприще, во всем блеске раскрылся ее незаурядный талант летчицы. И так всегда — за что бы она ни бралась, ей все удавалось одинаково хорошо, потому что в любое дело она вкладывала свою душу. Отличалась Валерия и в спорте. Она хорошо плавала, играла в волейбол, баскетбол, участвовала в велогонках, отлично прыгала с парашютом.

Война разминула наши дороги. Я стала ночником. Валерию же, как опытную летчицу, зачислили в группу истребителей и направили в 586-й истребительный полк ПВО.

И в истребительной авиации Валерия проявила себя отважной летчицей. В ночь на 24 сентября сорок второго года группа вражеских бомбардировщиков Ю-88 прорвалась к Саратову. В составе дежурного подразделения истребителей Хомякова тотчас же поднялась в воздух. Прожектористы нащупали в темном небе фашистские самолеты, и к одному из них устремилась Валерия. Яростно отстреливаясь, фашист пустился наутек. Но тщетно. Одна, вторая атака — и, завалившись на крыло, оставляя за собой шлейф пламени и черного дыма, Ю-88 сорвался вниз. Хомякова стала первой женщиной-летчицей, сбившей в ночном бою вражеский самолет.

Много славных боевых дел совершила Валерия Хомякова. Но война есть война. И вот, выполняя боевое задание, она погибла смертью храбрых.

Приближались октябрьские торжества. Незадолго до них полк посетили командующий фронтом генерал И. В. Тюленев и командующий 4-й воздушной армией генерал К. А. Вершинин. Помню, генералу Тюленеву очень не понравился внешний вид летчиц. И действительно, ходили мы тогда в мужском армейском обмундировании, которое нам было совсем не по росту. Тюленев тут же приказал сшить всему личному составу полка шерстяные юбки и гимнастерки.

— Раз уж ваш полк женский, так вы должны быть женщинами во всем, — сказал нам генерал. — А иначе вы и сами забудете, что принадлежите к прекрасному полу.

Вручив награды, гости уехали.

Времени до праздников оставалось в обрез, и мы деятельно готовились к ним. Полковой врач Ольга Жуковская в отчаянии только охала, наблюдая, в каких количествах истребляли наши «артисты» марлю и акрихин.

— Пощадите, девушки! — молила она. — Не шейте себе таких пышных сарафанов.

Наконец все было готово. Вечером приехали гости: наши «братцы» из полка Бочарова и все командование 218-й дивизии во главе с Поповым, которого к тому времени произвели в генералы. В небольшом зале нашего импровизированного клуба яблоку негде было упасть. Но в тесноте — не в обиде. И если на одном стуле умещались двое, а кое у кого затекали от неудобного положения ноги, все равно никто не жаловался.

Все шло как и положено. Война не исключала отдыха. Она оторвала нас от семей и родных, разбросала по землянкам, окопам, фронтовым аэродромам, по дальним и ближним тылам, но не смогла лишить наши души самого главного — жажды жизни, любви к ней. Напротив, она еще больше обострила это чувство и заставила каждого полнее осознать простую, но прекрасную истину — он человек, и ничто истинно человеческое ему не чуждо.

И когда Валя Ступина, открывшая праздничный вечер, закончила свое выступление песней «В землянке», в зале на мгновение установилась непередаваемая словами, полная мыслей и чувств тишина. В простых, бесхитростных словах этой песни каждый узнавал свою судьбу. Как и безыменный герой песни, каждый наперекор суровой вьюге войны помнил о голубом небе и солнце, о счастье и любви, обо всем, ради чего он недосыпал, мерз в окопах, поднимался в атаку и, если надо, бросался грудью на амбразуры вражеских дотов.

Такие думы и чувства рождала песня у слушателей. Вообще песня на фронте была нашим неизменным спутником, верным другом, она звала и вела за собой, помогала нам жить и сражаться. Часто перед полетами, когда плотные сумерки южной ночи спускались на землю, мы собирались у самолетов и пели. Нередко первой начинала Бершанская. Евдокия Давыдовна хорошо знала народные мелодии, а ее мягкий приятный голос был удивительно созвучен их вольным лирическим напевам.

Эти ночи как наяву встают передо мной. Призывно мерцают в бездонной вышине звезды, с гор тянет холодком, издали доносится неясный шум передовых, а по аэродрому движутся тени, иногда раздается стук падающего инструмента. Песня льется, льется и не кончается. На смену одной спешит вторая, третья… И каждая рождает в душе свой отклик. Одна печалит, другая радует, третья навевает лишь легкую грусть и как бы вызывает сожаление о чем-то далеком и неясном. Сколько песен, столько и чувств. Но есть в песнях одно общее, что роднит их, — к ним нельзя быть равнодушным. Особенно остро я почувствовала это на фронте.

Однако я отвлеклась. А кстати говоря, в репертуаре праздничного вечера преобладали песни. Выступили все наши солисты: Дина Никулина, Рая Аронова, Люба Варакина, Рая Маздрина. Шумный успех выпал на долю Ани Шерстневой и Аси Пинчук. Они исполнили «Саратовские частушки». Закончился концерт чтением поэмы о нашем полке, которую написала Ирина Каширина.

…И так мы воюем, и летчики-«братцы» «Сестричками» девушек наших зовут. В семье боевой мы, как равные, драться За Родину будем, за радостный труд. Пока хоть один из фашистов проклятых На нашей земле будет воздух смердить, Мы вахту почетную, сестры, не сменим, За нами народ, мы должны победить!

Эти два последних четверостишия нам особенно понравились большим оптимизмом, глубокой верой в нашу окончательную победу.

Праздник Великого Октября мы провели весело, интересно. А затем для нас вновь наступили боевые будни.

Ненастная осенняя погода сильно затрудняла полеты. Но командир нашей эскадрильи отличный пилот Серафима Амосова уверенно водила в бой свои экипажи. Может быть, мы были пристрастны, но Амосову считали лучшим комэском в полку. Во всяком случае, мы научились у нее многому. Летчицы любили и уважали ее не только как требовательного начальника, но и как хорошего товарища, верного, отзывчивого друга.

Амосова имела солидный летный опыт. Окончив Тамбовскую летную школу, она до войны служила в Гражданском воздушном флоте и летала на сложной трассе Москва — Иркутск.

И еще за одно мы уважали своего командира. Летчицы нашей эскадрильи знали, что, в какой бы трудной и опасной обстановке они ни оказались, Амосова всегда придет на помощь. Ведь когда под Моздоком Таня Макарова и Вера Белик попали под ураганный зенитный огонь противника, выручила их Серафима Амосова. Рискуя врезаться в землю, она спикировала на вражеские прожекторные установки. Взрывной волной ее самолет сильно подбросило, и она едва не потеряла управление. Но свет на земле погас, и это спасло Макарову и Белик. Зато и другие себя не жалели, когда надо было помочь командиру.

Как раз в том же бою, где она выручила девушек, Амосова попала в лучи прожекторов. Напрасно бросала она машину то вправо, то влево — прожектористы держали ее крепко. Когда гибель уже казалась неминуемой, вверху вспыхнула спасительная САБ — это кто-то из эскадрильи привлек внимание врага на себя. Два луча тотчас взметнулись вверх. Теперь Амосова бросила машину в крутой разворот, и тьма укрыла ее маленький У-2.

В ненастную осеннюю погоду нам довелось бомбить аул Дигора, у подножия Казбека, где фашисты сосредоточили большое количество танков и много различной боевой техники. Задача была нелегкой. Мало того, что враг простреливал все подходы к аулу. Расположение его было чрезвычайно неудобно. Чтобы понять обстановку, нужно представить себе огромный кувшин с узким донышком и широкими краями, а на дне его песчинку. Так вот этой песчинкой был аул Дигора, а стенками кувшина — окружавшие его со всех сторон горы. Тут и днем-то развернуться сложно, того и гляди врежешься в скалы, а о трудностях ночных полетов и говорить не приходится. Вероятно, поэтому под покровом ночи враг чувствовал себя в ауле спокойно. Мы это учитывали, и наш расчет строился на внезапности.

Вылетели мы в середине ночи, когда облачность начала рассеиваться. Как и предполагали, фашисты не ждали ночного визита. Наше появление над Дигорой застало их врасплох. Зенитные установки молчали. Еще при подходе к аулу у меня мелькнула мысль, что лучше всего обрушиться на мотоколонну, двигавшуюся из аула в ущелье. Так можно было надолго задержать ее, а тем временем сюда подоспели бы другие экипажи. Нужно лишь подобраться к цели на малой высоте.

— Как думаешь, стоит рискнуть? — спросила я у Клюевой, коротко рассказав ей свой план.

— Давай попробуем, — ответила Ольга. — Игра стоит свеч.

Я только хотела повернуть к ущелью, как над ним вдруг вспыхнули осветительные бомбы, а немного погодя оттуда донеслись взрывы. Оказывается, кто-то опередил нас.

— По-твоему, кто это? — окликнула я Клюеву.

— Наверное, Нина Худякова. Она шла следом за нами, а потом вдруг свернула к ущелью. Я еще подумала: зачем?

Удар был внезапным, и враг растерялся. Мы действовали не спеша, старались класть бомбы как можно точнее. В какие-нибудь пятнадцать минут мотомеханизированная колонна противника была разгромлена. За этот вылет полк получил от командования благодарность.

Результаты наших бомбежек, проводившихся в самых сложных условиях, окончательно убедили командование армии в том, что полк оправдал свое назначение и теперь есть все основания укомплектовать его полностью. Поэтому в декабре в состав полка ввели третью эскадрилью.

Близилась к завершению гигантская битва под Сталинградом. 23 ноября сорок второго года фашистские войска оказались в плотном кольце. На выручку окруженным из-под Ростова и астраханских степей в район Котельниково противник срочно перебросил две танковые, четыре пехотные и две кавалерийские дивизии, не считая сводных отрядов. Всю эту группу фельдмаршала Манштейна назвали «Дон» и приказали ей прорваться к частям Паулюса.

Но свой замысел противник осуществить не смог. Измотав в жестоких боях группировку «Дон», советские войска рванулись с севера, разметали пехоту противника, взяли Котельниково и погнали фашистов на Ростов.

К тому времени в наступление перешли и другие фронты. Враг растерялся. Не зная, откуда ожидать очередного удара, он перебрасывал свои резервы с одного участка на другой. Центральный, Воронежский и Ленинградский фронты начали вгрызаться в долговременную оборону противника. Юго-Западный фронт перешел в наступление по всему среднему течению Дона.

2 января тронулся с места и наш Северо-Кавказский фронт. Стояла на редкость плохая погода. Снегопады, туманы и низкая облачность почти исключали действия авиации. Но и без того обескровленный враг почти не оказывал сопротивления. За четверо суток советские войска продвинулись без малого на сто километров. Наш полк готовился к перебазированию.

— Ну, дочка, — сказала мне на прощание хозяйка, — желаю тебе удачи. Кончится война, вспомни тогда про нашу Ассиновскую и приезжай в гости.

— Спасибо вам. Спасибо за все.

Мы тепло распрощались, я подхватила свой чемодан с немудреным скарбом и зашагала к аэродрому. На повороте дороги обернулась — женщина все еще стояла на крыльце и смотрела мне вслед.

Полк стал гвардейским

И вот мы снова в Екатериноградской. Здесь нас постигло большое горе. Утром 7 января на общем построении Ракобольская сообщила о гибели Расковой. Через несколько дней пришли центральные газеты. В траурной рамке портрет Марины Михайловны. Те же глаза, то же милое, знакомое до мельчайших подробностей лицо. С трудом сдержала слезы.

Долго смотрела на портрет, а перед мысленным взором проходили эпизоды, связанные с ее именем. Вот подруги отговаривают меня от встречи с Расковой, но я получаю право на свидание и морозным новогодним вечером сломя голову спешу к ней, затем долгая беседа у нее на квартире, телеграмма о моем вызове в Энгельс и встреча с Мариной Михайловной в штабе соединения.

Неожиданно припомнился летний солнечный день 1939 года. Я шла по улице Горького, все было спокойно. И вдруг толпа зашумела, подалась на мостовую. Я обернулась. В окруженной народом машине сидела Раскова. На ней был светлый костюм и, как всегда, темно-синий берет. Шофер сердито сигналил, но на это никто не обращал внимания. Марина Михайловна растерянно оглядывалась по сторонам и улыбалась.

К месту происшествия уже спешил милиционер. По его решительному виду было видно, что с уст его были готовы сорваться традиционные слова: «Прошу разойтись, граждане!». Но узнав героиню, он остановился и откозырял ей.

Это было давно. Но я так явственно представила себе эту картину, что к горлу подступил комок и сердце сдавило. Опять смерть! Когда же, наконец, кончатся на нашей земле страданий и горе?!

Из Екатериноградской летали мало — все еще стояла пора распутицы и туманов. В те дни мы бомбили только колонны противника на дорогах.

Враг откатывался быстро, и нам приходилось часто менять аэродромы. Это сильно изматывало людей. Особенно доставалось техническому персоналу, так как основная тяжесть перебазирования лежала на его плечах. Командам, составленным из техников и вооруженцев, приходилось заранее выезжать к линии фронта, подыскивать площадки, оборудовать их для приема самолетов.

А как доставалось им при перевозке имущества! Машины, доверху нагруженные, то и дело вязли в грязи.

— Ну вот, опять сели, — точно от зубной боли, морщилась Мария Рунт при очередной такой оказии. — Давай, девчата, качнем.

Она первой вылезала из кабины и вместе со всеми, проваливаясь по колено в жидкую грязь, наваливалась плечом на кузов машины.

— Раз-два, ухнем! — командовал кто-нибудь.

— Еще разик! Еще раз! — подхватывали девчата.

Медленно, словно нехотя, буксуя и надрывно рыча мотором, засевший грузовик выползал на твердое место.

— По машинам! — неслось вдоль дороги. Колонна трогалась, но через некоторое время все повторялось снова.

Проходившая мимо пехота подшучивала над девчатами:

— Смотри, какие вояки в юбках!

— Осторожней, не испачкайте хромовых сапожек!

— Чем зубоскалить, лучше бы помогли, — урезонивали девушки.

— А что, ребята, и в самом деле, подсобим красавицам!

Серые, замызганные шинели лезли в грязь, со всех сторон облепляли машины.

— Навались, хлопцы! — громыхал чей-нибудь бас. — А ну, дружней!

И вдруг над дорогой проносилась резкая, как выстрел, команда:

— Во-оздух!

Людей сдувало, словно ветром. Солдаты и девушки моментально разбегались, падали на землю, инстинктивно закрывая руками головы. Нарастал рев моторов, со зловещим свистом рассекая воздух, на колонну обрушивались вражеские бомбы. Они взметали тонны жидкой грязи, решетили осколками борта машин.

В одну из таких бомбежек погибла механик самолета Людмила Масленникова. Помню, смерть ее подействовала на меня удручающе. Нас не связывала тесная дружба. Больше того, я и знала-то ее мало — она прибыла в полк перед самым наступлением. Но было в ней что-то такое, что вызвало у меня чувство большой симпатии.

Совсем еще девочка, Людмила с восхищением смотрела на ветеранов, с большим уважением относилась к летчицам. Как-то при очередной перебазировке, когда загружали машины, мы с ней случайно разговорились. Узнав, что я училась в аэроклубе и летаю уже четыре года, Масленникова робко, словно позволила себе нечто бестактное, дерзкое, сказала, что тоже мечтает стать летчицей.

— Жаль только, что сейчас это невозможно… — с огорчением заметила девушка.

— Это ты напрасно так думаешь, — перебила ее я. — Можно и сейчас понемногу осваивать азы. Присматривайся к тому, что делает пилот, когда сидит в кабине, расспрашивай подруг. А хочешь, я буду с тобой заниматься?

— Ну что вы! У вас и времени-то не будет. Вам и так спать некогда.

— А все-таки давай попробуем. Согласна?

Она кивнула головой, и я была уверена, что научу ее летать. Мне было радостно за эту простую, милую русскую девушку, которую в самый разгар войны вдруг властно позвало к себе хмурое, опаленное всполохами взрывов фронтовое небо.

И вот теперь она ушла от нас. Когда ее хоронили, у меня было такое ощущение, словно вместе с ней в темную сырую землю опускают часть меня самой, мои лучшие надежды…

Из Екатериноградской полк перелетел в Александровскую. Здесь мы провожали бригадного комиссара Горбунова, уезжавшего на другую работу. Летчицы с сожалением расставались с этим человеком, который стал им настоящим отцом и другом.

После первой же встречи осенью прошлого года мы почувствовали к нему глубокое расположение. Горбунов присутствовал тогда на полковом собрании. Он внимательно слушал выступавших, интересовавшее его записывал в блокнот, изредка задавал вопросы. Причем делал он это просто, без признаков начальственного тона, словно разговор происходил в тесном кругу друзей. Потом он выступил сам. Говорил понятно, тепло, от души.

После этого в полку Горбунов стал частым гостем. Появлялся всегда незаметно, без помпы, бывал на аэродроме, беседовал с людьми, заглядывал в общежитие, столовую. Он старался вникать в каждую мелочь нашей жизни и боевой деятельности, но делал это спокойно, не навязчиво. Его присутствие никого не смущало и не нервировало, как это нередко бывает, когда в часть прибывает высокое начальство.

Перед отъездом Горбунов присутствовал на партактиве полка. После собрания завязалась оживленная беседа, и тут он раскрыл нам один секрет. Оказывается, что вначале нас просто не хотели брать в дивизию.

— Вы-то, конечно, непричастны к этой оппозиции, — уверенно заметил кто-то.

— А вот и не угадали, — ответил Горбунов. — Я тоже был в числе противников. Знаете, уж очень необычным было ваше появление на фронте. Теперь вижу, крепко ошибались мы, недооценили советских женщин.

— Это не ново, — заметила я. — До войны многие летчики-инструкторы тоже не хотели обучать девушек.

— В самом деле?

— Спросите любую аэроклубницу.

— Ага, значит, ошибались не мы одни, — заулыбался бригадный комиссар. — Все же хотя и небольшое, но утешение.

На прощание Горбунов пожелал нам первыми в дивизии стать гвардейцами.

— Это будет последним и сокрушительным ударом по маловерам, — пошутил он.

В то время мы не придали серьезного значения его словам и, во всяком случае, никак не думали, что они могут сбыться так быстро. Ведь минуло всего восемь месяцев, как наш полк прибыл на фронт. Правда, за это время мы неплохо поработали, себя не жалели, получили не одну благодарность от командования. Но так действовали и другие. Борьба шла не на жизнь, а на смерть, и каждый вкладывал в нее все свои силы.

Так мы считали. И потому, когда о нас заговорили в печати, когда девчата стали получать письма от родных и знакомых с обращениями как к героям, сперва все посмеивались, а потом стали недоумевать.

— Ну что это такое! — как-то с горечью обратилась ко мне Женя Руднева. — Кажется, мои родичи совершенно разучились мыслить и писать просто, по-русски.

— О чем ты, Женя?

— Ну как же, — протянула она мне письмо отца и матери, — это не послание от любимых, а передовица газеты.

Я быстро пробежала глазами несколько фраз.

— Что-то я не вижу ничего особенного.

— А ты вот тут читай, — Женя ткнула пальцем в середину тетрадочного листка, проговорила с издевкой: — Героиня, героические дела! Да никаких героических дел я не совершаю, просто честно, как и все мы, бью фашистов. Они лезут, а я бью. Что тут особенного!

Подошла Наташа Меклин:

— Чего, Женя, расшумелась?

— Героем быть не желает, — пошутила я, — возмущается, почему ее так незаслуженно величают.

Наташа усмехнулась:

— У Рудневой по этому поводу, наверное, свое понятие. Вот если бы кто первым полетел на Марс или на другую планету, того она, не задумываясь, назвала бы героической личностью.

— И правильно! Ничего ты, Наташка, не понимаешь, — горячо возразила Женя. — Нельзя легко бросаться такими словами, как «герой», «героизм».

— Как бросаться? А ты что же считаешь, что герой должен обязательно обладать какими-то сверхъестественными качествами? А вот ты сама, кого бы ты могла назвать героем?

— Ну, хотя бы… — Женя замялась.

— Так кого же? — допытывалась Наташа.

— Во всяком случае, человека не обычного, а такого, который, не задумываясь, может броситься с гранатами под танки, закрыть собой амбразуру дота или, как Гастелло, взорвать экипаж на собственных бомбах, врезавшись во вражескую колонну.

Привлеченные спором, подошли другие девушки. Тема о героях и героизме заинтересовала всех. Мнения разошлись, и разгорелась настоящая дискуссия. В конце концов, как нередко бывает в тех случаях, когда спорят люди, еще не определившие своего отношения к вопросу, все запуталось. Неожиданно многие, кто вначале возражали Рудневой, вдруг стали ее поддерживать, а те, кто соглашались с ней, оказались в лагере Меклин.

Увлеченные разговором, мы не заметили появления Рачкевич. Наверное, она долго слушала наш спор, пока не вмешалась в него.

— Суть здесь, девушки, не в названии, — услышали мы вдруг ее, как всегда, спокойный голос, — а в делах, и прежде всего в отношении к своему долгу. Нагляднее всего это отношение к долгу проявляется в критические, опасные моменты, когда требуется, может быть, рисковать жизнью. Пример высокого сознания показал, например, Александр Матросов. Но самопожертвование, как и другие сильные проявления человеческого духа, возникает не вдруг, не по мановению волшебной палочки. Оно рождается из будничных, повседневных дел, вроде того, как здание складывается по кирпичику.

Сознательно относиться к порученному делу, постоянно, день за днем, вкладывать в него все свои силы, отдавать ему весь жар своего сердца — это не менее трудно и прекрасно, чем совершить что-то необычное, яркое, ослепляющее, как блеск молнии. Так, кстати, поступаете и вы, каждую ночь по нескольку раз вылетая навстречу смерти. И вас поэтому справедливо называют героинями. Это поймите. А главное — будьте скромны, помните, что честь, слава ваша как советских воинов и граждан проявляется в делах ваших…

Этот случайно возникший разговор оставил в сердцах девушек глубокий след.

…В начале февраля полк перебрался в станицу Челбасскую. Погода по-прежнему не баловала. Летчицы непрерывно дежурили у самолетов, ожидая прояснения.

Восьмого января особенно непогодило. Плотные черно-серые тучи нависли над прокисшей от сырости землей, ветер как сумасшедший носился над аэродромом, вздувая парусами брезентовые полотнища, которыми покрывались моторы машин. Небольшими группами, мы коротали время за разговорами, негромко напевали любимые песни. И вдруг появилась Ракобольская, какая-то необычная, возбужденная. Срывающимся голосом объявила общее построение. Все встревожились — уж не провинились ли в чем? Тем более, видим: от штаба идет человек десять офицеров.

— Маринка, — толкает меня Клюева, — кажется, сам Попов.

Действительно, всмотревшись, я узнаю командира дивизии.

Когда офицеры подошли и Ракобольская доложила, генерал Попов вышел вперед. Ветер рвал из его рук лист бумаги.

Шагах в трех позади Попова стояла Бершанская, рядом с ней Рачкевич. Лица их были сосредоточенны, торжественны. По тому, как они смотрели на строй, изредка перебрасываясь словами, чувствовалось, что произошло что-то важное для нас, приятное.

И действительно, окинув строй взглядом, генерал громко прочитал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении нам гвардейского звания и переименовании нашего полка в 46-й гвардейский. Тут же на поле состоялся митинг. Выступали многие. Говорили просто, но от всего сердца. Еще бы! Ведь нам первым в дивизии оказали такую честь. Да и не только в дивизии. Наш полк стал первой женской гвардейской частью во всей армии!

Вечером в общежитии было особенно оживленно. Девушки возбужденными, шумными стайками бродили по комнатам, шутили, смеялись. Исключение составляла лишь Наташа Меклин. Уединившись в укромном уголке, она что-то сосредоточенно писала, бросая сердитые взгляды на тех, кто пытался ей помешать. Казалось, что происходящее ее вовсе не интересует.

— Что, Наталка, — шутливо бросила Женя Руднева, — милому письмо строчишь? Хвастаешься гвардейским званием?

— Отстань, пожалуйста! — с досадой буркнула Наташа, строго посмотрев на Женю своими красивыми, с зеленоватым оттенком глазами. — Не мешай!

Дина Никулина, с которой Женя летала в одном экипаже, дернула подругу за рукав гимнастерки:

— Пойдем. Разве ты не видишь, что у нашего штурмана сегодня поэтическое настроение?

— Вот еще… Откуда вы взяли? — смутившись, выдала себя Меклин.

— Разве не ясно: у каждого поэта, когда он творит, характер становится сварливым, как у старой девы. Представляю себе, какой семейный рай ожидает твоего будущего супруга!

И, рассмеявшись, Дина с Женей удалились из комнаты.

На другой день, когда мы с Клюевой дежурили на аэродроме, на старт, запыхавшись, примчалась Катя Титова.

— Ой, девчата! — издали закричала она. — Бежим скорее марш слушать!

— Какой там еще марш? — недовольно отозвалась Оля.

— Самый настоящий, гвардейский. Наш, понимаешь, наш!

Наверное, вчера Наташка настрочила, — догадалась я и посмотрела на небо. Оно по-прежнему хмурилось. Не было ни малейшей надежды на улучшение погоды.

— Пошли, — предложила я Клюевой. — Гвардейцам положено иметь свой марш.

— Будет нам марш, если вдруг объявят вылет, — заметила Ольга, нехотя вылезая из кабины.

— Не объявят. А вообще-то ради такого случая не жалко разок и выговор схлопотать.

— Быстрей, вы, копуши! — тормошила нас Катя. В общежитии к нашему приходу было уже битком.

Кто-то, невидимый за склоненными над столом головами, не спеша, с чувством читал:

На фронте встать в ряды передовые Была для нас задача нелегка. Боритесь, девушки, подруги боевые, За славу женского гвардейского полка.

— А что, неплохо! — произнесла Ира Каширина. — Ну-ка, девочки, все разом:

Вперед лети С огнем в груди…

Десятка полтора голосов подхватили за Ирой:

Пусть Знамя гвардии алеет впереди. Врага найди, В цель попади, Фашистским гадам от расплаты не уйти. Никто из нас усталости не знает, Мы бьем врага с заката до зари, Гвардейцы-девушки в бою не подкачают, Вперед, орлы! Вперед, богатыри!

Некоторые уже успели переписать марш. Копии песни тотчас разошлись по рукам. Не прошло и пяти минут, как гремел настоящий девичий хор:

Врага найдем мы в буре и тумане, Нам нет преград на боевом пути. Громи, круши его налетным ураганом, Спеши от Гвардии «подарок» отвезти. Гвардейцы с честью выполнят заданье, Отыщут, выследят, разведкой донесут, Никто к врагу не знает состраданья, На зуб попался, знай: тебе капут. Мы слово «гвардия», прославленное слово, На крыльях соколов отважно пронесем, За землю русскую, за партию родную, Вперед за Родину, гвардейский женский полк!

Вначале пели на произвольный мотив. Потом подобрали подходящую мелодию. Песня Наташи Меклин понравилась всем и отныне стала полковым гвардейским маршем.

Вынужденное безделье донимало. Зато как обрадовались все, когда погода наконец смилостивилась, хотя и не надолго. Все же меньше чем за неделю мы сумели совершить несколько десятков боевых вылетов. Наверное, с таким ожесточением и жадностью мы никогда не работали.

В середине февраля полк перебазировался в станицу Ново-Джерелиевскую. На Кубань в это время пришла весна, со страшной распутицей, непролазной грязью. Грязь преследовала нас всюду: на улицах, на аэродроме, в садах. Она неотступно следовала за нами в дом, в кабину самолета. На залепленные грязью самолеты больно было смотреть. Грязь мешала работать. При рулежке шасси самолета зарывались в грунт настолько, что машины приходилось вытаскивать на собственных плечах.

Погода стояла отвратительная. Днем часто шел снег, а ночами выдавались заморозки. Летчики и штурманы не знали, во что обуваться. В унтах по грязи ходить тяжело, сапоги же моментально промокали и смерзались в воздухе, сковывая и леденя ноги.

Из-за распутицы затруднен был подвоз горючего и продовольствия. Питались мы в основном кукурузой. Как же она нам осточертела! Две недели одна кукуруза в сухом, вареном и жареном виде. Ни соли, ни хлеба, ни мяса, ни масла. Кукуруза на первое, на второе и на третье. Кукуруза на завтрак, на обед, на ужин. Даже спали на кукурузе.

Штурман эскадрильи Дуся Пасько шутила:

— Помните, философ Кант говорил о непознаваемости мира. Представляете, кукуруза как вещь в себе. Я бы хотела, чтобы он с недельку посидел, как мы, на одной кукурузе, сразу бы познал эту непознаваемую вещь в себе.

Действовали мы в этот период преимущественно отдельными экипажами, нанося удары по живой силе и технике противника в населенных пунктах и на дорогах. Иногда летали на разведку. В один из вылетов Полина Макагон прямым попаданием уничтожила переправу у поселка Красный Октябрь, а Ольга Санфирова, обрабатывая в том же районе вражеские мотоколонны, вызвала три сильных взрыва.

В марте мы покинули грязную, надоевшую всем Джерелиевскую и перебрались в станицу Пашковскую, под Краснодаром. Здесь закончилась подготовка прибывшего еще в декабре прошлого года пополнения летчиц, штурманов, техников и вооруженцев. Они влились в составы боевых экипажей, и полк с новыми силами приступил к боевым действиям над «Голубой линией».

«Голубой линией» враг назвал сильно укрепленную полосу, протянувшуюся от Новороссийска до Азовского моря. Фашисты до предела насытили ее средствами противовоздушной обороны, сюда они стянули отборные авиационные части.

Стремясь любой ценой удержать преддверие Крыма — Таманский полуостров, враг сопротивлялся с небывалым ожесточением.

Вскоре здесь разыгрались знаменитые воздушные бои.

Наша работа необычайно усложнилась. Приходилось действовать в условиях отвратительной неустойчивой погоды кубанской весны, под сильным заградительным огнем хорошо организованной системы ПВО противника, а также в сфере действия вражеской истребительной авиации. Нельзя было не учитывать и того обстоятельства, что летали мы в свете прожекторов собственной противовоздушной обороны, над вздернутыми дулами своих орудий. В горячке и суматохе боя, мы-то отлично знали, всякое может случиться. Попробуй разберись сразу в той кутерьме, которая творится в воздухе, когда в небе одновременно действуют десятки своих и чужих самолетов. Немудрено было попасть и под свой снаряд, тем более ночью.

В районе аэродрома соблюдалась максимальная осторожность, так как к нам частенько наведывались фашистские самолеты. Поэтому, как правило, на посадку шли, ориентируясь лишь по тщательно замаскированным наземным световым сигналам. И вот, выключишь мотор, идешь на посадку, а кругом тьма, сплошная густая тьма. Земли не видно, угадываешь ее приближение только тогда, когда в нос начинает бить запах сырости и чернозема. Но какая под тобой высота? Может, тридцать метров, а может, всего один метр. Еле приметные по курсу посадочные огни только вводят в заблуждение, увеличивая впечатление темного провала под плоскостями.

Вся в напряжении. Ловишь звуки и опасаешься, не раздастся ли поблизости характерный свист воздуха, рассекаемого плоскостями другого У-2. Увидеть его невозможно, так как бортовых огней не зажигали. А вверху, надсадно воя мотором, ходит фашист в ожидании лакомой добычи.

Опасность всюду: над тобой, под тобой, впереди и сзади. Она со всех сторон сжимает тебя тисками, давит, гнетет. И, приземлившись, долго приходишь в себя, пока немного освободится от перенапряжения нервная система. А через три — пять минут опять в бой, опять грохот разрывов, свистопляска орудийного огня и света. К концу полетов, а их за ночь бывало по четыре — шесть, нервы напрягались до предела. И так каждую ночь. Не всякий, даже испытанный, побывавший в переделках пилот выдержит долго подобную адову работу.

В одну из таких боевых ночей под Пашковской полк потерял сразу два экипажа. Была это «ночь-максимум», как говорили у нас, когда вылеты следовали один за другим до рассвета.

Мы только что приземлились и, сидя в кабине, ждали, когда вооруженцы подвесят под плоскости новые бомбы. Я отдыхала, наслаждаясь тишиной, ни о чем не думая, выключив сознание. Молчание нарушила Ольга Клюева:

— Слышишь, Маринка, кажется, фашист идет.

— Опять! — с досадой вырвалось у меня. — А через несколько минут девочкам садиться.

— Ничего, не привыкать.

— А ты побывай на месте летчиц при посадке, тогда узнаешь!

— Не сердись. Я понимаю, что трудно, но ведь ничего не поделаешь.

Мы помолчали.

— Маринка!

=— Да.

— О чем ты сейчас думаешь?

— О соленых огурцах.

— Я серьезно.

— И я не шучу. В Москве у соседки знаешь какие огурцы были! Вот бы сейчас попробовать!

— Ты попросись в отпуск. На попутном самолете туда и обратно — быстро.

— Скажешь тоже! А вообще-то, неплохо бы пройтись сейчас по ее затемненным улицам, в театр сходить, — мечтательно произнесла я. — Интересно, какая сейчас Москва? Оля, ты была в Москве?

— Нет. Думала побывать, а тут война. Когда училась в Саратовском аэроклубе, надеялась прилететь в Москву на воздушный парад. Но после войны обязательно побываю. Ты меня в гости пригласишь. Хорошо?

— Хорошо, Олечка. А вот, кажется, и наши «старички» тарахтят.

Где-то далеко-далеко во мраке мерно рокотали моторы У-2. А фашист все кружил и кружил над аэродромом.

— Готово, Маринка! — донесся из тьмы голос Кати Титовой. — Давай на взлет. Только без дыр прилетай.

Я только собиралась включить зажигание, как воздух потряс вдруг сильный взрыв.

— Маринка, что же это такое? — крикнула Ольга. — Неужели это наши?

Она не договорила и рванулась из кабины.

— Клюева, на место!

— Маринка, это же они…

— Штурман, прекратить разговоры! Титова, контакт!

— Есть, контакт!

Я нажала сектор газа, мотор чихнул несколько раз, взревел. Оторвавшись от земли и набрав высоту, легла на боевой курс.

— Оля, — тихонько обратилась к подруге, — не надо. Возьми себя в руки — мы в полете.

— Прости, Маринка, — глухо прозвучал в переговорном аппарате ее голос, и мне показалось, что Клюева всхлипнула.

Только утром мы узнали, что при заходе на посадку в воздухе столкнулись самолеты Макагон — Свистуновой и Пашковой — Доспановой. Трое скончались сразу. Катю Доспанову в тяжелом состоянии отправили в госпиталь.

На другой день мы прощались с погибшими. Похоронили их в центре станицы. Три холмика, и над ними три пропеллера, треск ружейных выстрелов воинского салюта, обнаженные головы подруг. И как последняя память — стенная газета в траурной рамке. Она висела на стенде до самого нашего отлета из Пашковской. Каждый раз, проходя мимо, я смотрела на портрет улыбающейся Юли Пашковой и вспоминала стихи, посвященные ей Наташей Меклин. Там были такие строчки:

Ты стоишь, обласканная ветром, С раскрасневшимся смеющимся лицом, Как живая, смотришь на портрете, Обведенном черным траурным кольцом. Слышен был нам каждую минутку Голос чистый, звонкий, молодой: «Ты успокой меня, скажи, что это шутка…»

«Ты успокой меня, скажи, что это шутка». Это строки из любимой песенки Юли, которую она всегда напевала в минуты грусти. Я всегда с удовольствием слушала Юлю. Ее приятный, душевный голос успокаивал, навевал на меня такое ощущение, словно кто-то шепчет на ухо теплые, ласковые слова.

Хорошее стихотворение посвятила Наташа Юле Пашковой. Вообще Меклин слыла в нашей среде признанной поэтессой. Не берусь судить о настоящей художественной ценности ее стихов. Впрочем, какое это тогда имело значение! Главное, у нее, да и у других девушек, было желание писать. Они писали, и хорошо делали. Значит, не зачерствели на войне их сердца, глаза и уши по-прежнему оставались чуткими и восприимчивыми ко всему, что украшает человека и его жизнь.

На место погибших назначили командиром 3-й эскадрильи Марию Смирнову, работавшую перед войной в Калинине летчиком-инструктором, а штурманом — бывшую студентку Московского университета Дусю Пасько. Кстати, у Пасько на фронте сражались шесть братьев. Пятеро из них погибли в боях смертью храбрых.

В апреле экипажи часто вылетали на бомбежку под Новороссийск. Ночи стояли лунные, светлые, и враг стал широко использовать против нас своих истребителей. В одну из таких ночей погибла бывшая воспитанница Николаевского аэроклуба, заместитель командира эскадрильи Дуся Носаль.

Действовали мы по скоплению гитлеровских войск. Наш с Клюевой самолет уходил в третий вылет. Вырулив на линию предварительного старта, я запросила разрешение на взлет. Вдруг вижу: мигает красный фонарь. Минуту спустя подошла дежурная по старту.

— Почему задержка? — недовольно спросила я.

— Приказано всем выключить моторы.

— В чем дело?

— Кажется, случилось что-то с экипажем, идущим на посадку.

Всмотревшись туда, куда указала дежурная, в свете луны я увидела У-2. С машиной действительно происходило что-то неладное. Словно огромная ночная птица, кружила она над аэродромом. Несколько раз заходила на посадку, но тут же взмывала вверх и вновь шла на круг. Только на пятый или шестой раз самолет наконец приземлился. Все, кто находились на старте, бросились к нему.

Когда мы с Клюевой подбежали, врач Ольга Жуковская стояла на плоскости. На земле несколько подруг поддерживали Ирину Каширину. Подошла Бершанская. Каширина взяла было руку под козырек, но тут же уронила ее и тихо, дрогнувшим голосом произнесла:

— Убили… Дусю Носаль. Мы возвращались назад с бомбежки.

После мы узнали, как было дело. Отбомбившись, самолет лег на обратный курс. Все шло нормально. Как всегда, в небе плясали лучи прожекторов, внизу остервенело лаяли зенитки. Бой как бой. Таких на счету экипажа было немало. Подчас доставалось и крепче.

— Вот что я думаю, Ира, — обратилась к штурману Носаль, когда машина вырвалась из огненного пекла, — до Новороссийска уже дотопали. А впереди Крым. Чудесное место! После войны давай вместе поедем на его золотистые пески отдыхать. Согласна?

— Разве после войны ты меня вспомнишь? — пошутила Каширина. — С мужем ведь в Крым поедешь. Тогда для тебя, кроме него, и существовать-то никто не будет. Недаром его фотографию вместо часов на приборную доску повесила. Кстати, как он?

— Воюет, пишет, что все в порядке. Меня героиней величает. Я ему тоже часто пишу.

— Да, наверное, хорошо, когда, пусть даже далеко, есть кто-то очень близкий, кто постоянно думает о тебе, пишет ласковые, теплые слова. Я тебе, Дуся, часто по-хорошему завидую.

— А ты выходи замуж и перестанешь завидовать. Тоже повесишь фотографию мужа в кабине. Как трудно придется, посмотришь на нее, сразу легче станет. А, черт! — выругалась вдруг Носаль.

Самолет качнуло, и он юркнул вниз, словно провалился в яму. Правда, вскоре Дусе удалось выровнять машину. Но мощные нисходящие потоки воздуха неумолимо прижимали маленький У-2 к земле. Стало ясно, что теперь перескочить горную гряду не удастся.

— Придется возвращаться назад, — заявила Носаль, — иначе нужной высоты не наберем.

При развороте Каширина заметила невдалеке темный сигарообразный предмет. Когда он стрелой проносился мимо их самолета, впереди у него что-то засветилось, и тут же в кабине командира разорвался огненный шар.

Каширину на мгновение ослепило. Пока она приходила в себя, машина начала беспорядочно падать. Не осознав еще, в чем дело, Ирина окликнула Дусю, но та молчала. Чувствуя неладное, Каширина стала тормошить летчицу.

— Дуся! Ну, что же ты? Очнись! Сейчас в штопор свалимся.

Поняв все, штурман в отчаянии схватила ручку управления и рванула ее на себя. Самолет нехотя выпрямился, приняв нормальное положение. Но ручка поддавалась с трудом, Носаль то и дело сползала с сиденья и прижимала ее своим телом. Напрягшись, Ирина подтянула мертвую подругу, посадила и так, придерживая одной рукой ее, а другой управляя, развернулась и повела машину к линии фронта. Впервые ей довелось вести самолет, притом в таких условиях.

Когда У-2 перетягивал через передовые, фашисты нащупали его и обстреляли ураганным огнем. Но все кончилось благополучно. А вот наконец и аэродром. Долго кружила Каширина над полем, пока ей удалось приземлиться. Перед самой посадкой, когда самолет на мгновение завис в воздухе, Каширина не выдержала и, чтобы дать отдых онемевшей руке, на секунду перестала поддерживать Дусю. Это чуть не привело к беде. Тело летчицы соскользнуло с сиденья, и ноги ее прижали педали. К счастью, колеса уже дробно застучали по земле. А вскоре, натужно чихнув несколько раз, заглох мотор — кончилось горючее.

Так ушла от нас одна из лучших летчиц Дуся Носаль. Она погибла во время своего 354-го боевого вылета. Дуся мечтала стать первой «тысячницей» в полку и достигла бы своего, если бы вражеский снаряд не оборвал ее жизнь. Ей посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Не став первой «тысячницей», она стала первой, кого в нашем коллективе удостоили этого высшего воинского отличия. Ирину Каширину за проявленное ею в полете мужество наградили орденом боевого Красного Знамени.

Наступил последний день апреля. Утром на общем построении полка Бершанская зачитала первомайский поздравительный приказ, а затем сообщила, что командир дивизии генерал-майор Попов прибудет вручать гвардейские значки. Задолго до его приезда девчата вычистили и наутюжили свою форму, подшили свежие воротнички, до блеска начистили сапоги.

День как раз выдался по-настоящему праздничный, солнечный, теплый. Над ослепительно яркими роскошными шапками цветущих садов стлалась голубоватая дымка утренних испарений. Пышная южная красавица природа щедро одаривала нас всем тем, чего мы лишены были в ненастные месяцы, — обилием тепла, ярких красок, света, благоухающего запаха пробужденной земли.

И понятно, что сейчас никому не сиделось в комнатах. Как только привели себя в порядок, все высыпали в сад, возбужденные, счастливые прохаживались между деревьями, весело переговаривались, перебрасывались шутками.

Такова уж, видимо, беспечность молодости. Ведь совсем недавно многие из девушек совершали исключительно опасные полеты, через несколько часов, с наступлением темноты, они вновь отправятся навстречу опасности. Но сейчас об этом никто не вспоминает, то тут, то там слышатся вспышки веселого, задорного смеха.

Наконец приехал командир дивизии. Полк построили. Попов произнес небольшую речь и начал вручать значки. Первыми получили их Бершанская и Рачкевич. Затем генерал пошел вдоль строя. Пожимая каждой руку, он произносил: «Поздравляю» — и приветливо улыбался. Многим вместе со значками Попов вручил боевые ордена.

Первое мая решили отметить особенно, по-боевому, — в ночь накануне праздника совершить максимум вылетов. Действовали по сосредоточению вражеских войск северо-восточнее Верхнего Адагуна. Попутно разбрасывали листовки в занятых противником населенных пунктах.

Чтобы умалить нам радость первомайского праздника, фашисты решили сорвать нашу бомбежку. В эту ночь они не жалели снарядов и поставили перед самолетами сплошную стену заградительного зенитного огня. В дополнение всего они подняли против нас истребителей.

Но, несмотря ни на что, У-2 прорывались через заслоны и наносили врагу урон. Правда, прорывались с большими трудностями, маневрируя, используя различные хитрости.

Во время одного из полетов наш самолет также подвергся нападению вражеского истребителя.

Обычно в воздухе, пока все оставалось спокойным, мы со штурманом переговаривались. Не знаю, может, это отвлекало от мрачных мыслей, а может, просто помогало коротать время. В этот раз Клюева затянула наш гвардейский марш, я подхватила. Так мы летели, беспечно напевая. И вдруг слух мой резанул торопливый крик Ольги:

— Маринка, быстрее жми вниз! Фашист догоняет.

Инстинктивно прибавила газ, отдала ручку от себя, и У-2, взревев мотором, устремился к земле. Над нами раздался вой вражеского «мессера», и тут же снаряды пропороли воздух рядом с правой плоскостью. Пока гитлеровский летчик разворачивался для следующего захода, я изменила курс и снизилась еще. Фашист потерял нас и, сделав пару кругов, умчался отыскивать другую жертву.

— Допелись «артистки»! — сердито бросила я в переговорный аппарат.

— Ничего, — спокойно ответила Ольга, — злей будем.

Отбомбились мы, действительно, зло, угодили в самую колонну. В свете подвешенных осветительных бомб хорошо просматривалась дорога, по которой двигались моточасти противника. Горевшие машины создали пробку, началась паника. Следом летел экипаж Санфировой — Гашевой. Оля сбросила еще одну САБ, ориентируя подруг. Мы уже легли на обратный курс, когда сзади прогрохотали взрывы.

Санфировой и Гашевой пришлось нелегко. Только они вышли на цель, как в двигатель их машины угодил снаряд. Но подруги не растерялись. Лишь сбросив на врага все бомбы, они повернули назад.

Самолет быстро терял высоту, и, не дотянув до фронта, летчицы приземлились в тылу врага. Двое суток добирались они до своих. Руфина Гашева потом так писала о своих скитаниях:

«Завтра день Первого мая, день весны. Днем вручали гвардейские значки. Лелю (Санфирову) наградили орденом Красного Знамени. Решили во что бы то ни стало сделать больше всех вылетов. Летим уже на третий боевой, а впереди еще целая ночь. Бомбим сегодня скопления автомашин и живой силы противника в пункте Верхний Адагун. Пролетели Кубань. До цели осталось немного. Вот изгиб дороги, здесь наша цель. Развернулись для захода на боевой курс, как вдруг прямо в мотор потянулась огненная трасса. Круто отвернули, но мотор перестал работать. Цель под нами, бросаю бомбы, самолет вздрогнул, и снова совсем тихо. Высота уменьшается с неимоверной быстротой. Пожарища станицы Крымской сзади, еще немного — и линия фронта. Но вот уже земля. Самолет на территории, занятой врагом. Поднялась неистовая стрельба. Значит, нас заметили. Взяв планшеты, быстро выскочили из самолета — и в траву, отползли в сторону и ползком же стали пробираться по звездам на восток. Кто-то повесил САБ над Крымской, стало светло. Пришлось переждать, пока бомба не погаснет. Подползли вплотную к железной дороге. Здесь через каждые 30–50 метров немецкие патрули. Временами они освещают дорогу ракетами. Выбрав благоприятный момент, мы быстро пересекли дорогу. За ней изрытое снарядами поле. Нельзя поднять головы — сразу же автоматная очередь. Скоро рассвет, а мы на открытом поле. И вдруг — о радость! Заквакали лягушки. Значит, близко болото, значит, есть где укрыться.

Были уверены, что доберемся до своих. Усталости не чувствовали, но надо быть осторожными. Хотели пристроиться у одного раскидистого куста, но автоматная очередь заставила искать другого пристанища. Нашли укромное местечко, затянули потуже ремни и сидим. Медленно светает. Сегодня — Первое мая. Хочется жить. Кругом так красиво! Что-то делают наши девушки? Вероятно, беспокоятся за нас. Вдруг страшный рокот потряс воздух. Это идут наши штурмовики. Сзади ударили зенитки. Рядом плюхаются осколки от снарядов. Мы теснее прижались друг к другу. Вот уже полдень. Наши самолеты беспрерывно бомбят и штурмуют позиции врага. Прямо над нами завязался воздушный бой. Наблюдаем и радуемся за своих. Небо покрылось тучами. Моросит дождь, холод забирается под гимнастерки. Стало совсем тихо. Стемнело, пора идти. Обошли стороной зенитку. Над головой слышен гул наших маленьких самолетов. Чувства радости и гордости заполнили сердце — это летят наши подруги.

Бесшумно раздвигаем камыш и идем почти в полный рост, скользя по дну. Болото кончилось, перед нами лес. Что-то жуткое было в его безмолвном величии. Идем по кустам. Поднимается невероятный треск. Замрешь на минуту, послушаешь, и опять дальше на восток. Весенняя холодная вода, в которой мы провели ночь, дала себя знать — Леля простыла, ее душит кашель. Она тихо кашлянула и вдруг сзади, совсем близко, раздался ответный сдержанный кашель и вслед за ним хруст веток. Мы замерли. Когда шаги смолкли, быстро пошли прочь от этого места. Так прошла вторая ночь. Просидели в кустах еще один день. У Лели сегодня, второго мая, день рождения. Поздравила, подарила четыре семечка подсолнуха, случайно обнаруженных в кармане брюк.

В эту ночь пришлось пробираться через кучи сваленных деревьев, противотанковый ров, две небольшие речушки. Третьего мая на рассвете вышли на наши артиллерийские позиции. Нас очень хорошо встретили, вкусно накормили и помогли добраться до полка. Мы среди своих близких родных подруг!»

Прибыв в полк, Санфирова и Гашева отказались от отдыха и в первую же ночь вылетели на бомбежку. Бои с каждым днем становились все ожесточеннее, не до отдыха было.

В начале июня из Пашковской перебрались в станицу Ивановскую. Действовали с «подскока» у станицы Славинской. Здесь, на большом аэродроме, вместе с нами базировались истребители. Днем работали они, ночью — мы. В этот период наш полк, помимо бомбежек, вел разведку, для чего чаще всего использовались экипажи Амосовой, Худяковой, Поповой, Тихомировой, Пискаревой и наш с Клюевой.

В Ивановской 10 июня полку вручили гвардейское Знамя. На церемонии вручения присутствовал командующий 4-й Воздушной армией генерал К. А. Вершинин.

Перед строем полка был зачитан Указ Президиума Верховного Совета СССР о преобразовании нашего полка в гвардейский. Затем член Военного совета армии генерал А. Я. Фоминых освободил Знамя от чехла и передал его Бершанской. Евдокия Давыдовна чуть наклонила древко, чтобы нам видны были вышитые на алом бархатном полотнище слова: «46-й гвардейский авиационный полк». Потом она припала на колено, коснулась губами края Знамени. Минута торжественной тишины. И вот уже звучат слова гвардейской клятвы:

— Товарищи гвардейцы! Принимая гвардейское Знамя, дадим клятву советскому народу, Коммунистической партии, что высокое звание гвардейцев оправдаем с честью в жестоких боях с врагом. Мы, женщины-воины, гордо пронесем гвардейское Знамя через фронты Отечественной войны до окончательного разгрома врага. Будем преданно служить Родине, защищать ее мужественно и умело, не щадя своих сил, крови и самой жизни.

— Клянемся! — ответил командиру хор сотен голосов.

— …Будем свято хранить и множить славные боевые традиции русской гвардии, советской гвардии…

— Клянемся!

— …Мы не пожалеем жизни, чтобы отомстить фашистским извергам за разрушение наших городов и сел, за истребление советских людей…

— Клянемся!

— …Клянемся своим гвардейским именем, своей гвардейской честью, что, пока видят наши глаза, пока бьются наши сердца, пока действуют наши руки, мы будем беспощадно истреблять фашистских разбойников. Мы не успокоимся до тех пор, пока не лишим врага его последнего дыхания.

— Клянемся!

— …Проклятие и смерть фашистским оккупантам! Слушай нас, родная земля! С гвардейским Знаменем под водительством Коммунистической партии пойдем к победе до полного изгнания врага из пределов нашей любимой Родины!

— Клянемся!

Знамя вручают знаменосцу Наташе Меклин. Рядом с нею, справа и слева, — ассистенты Ира Каширина и Катя Титова. Вперед вышла Бершанская, за ней Рачкевич. Алое полотнище медленно поплыло вдоль строя. Вслед ему дружно гремело «ура».

В эти минуты волнение охватило меня. Гвардейское Знамя! Внешне все просто — кусок алого бархата, позолота бахромы и букв. Тот, кто делал его, наверное, видел в нем прежде всего вещь, артикул такой-то. Но для нас оно символ высшей воинской доблести. В нем — наша жизнь, слава, честь, гордость. Прежде чем на этом полотнище выткали золотом наименование нашего полка, была бесконечная вереница напряженных боевых ночей, ожесточенные обстрелы, кровь и смерть.

Смерть! Каждую ночь она незримо витает над нами и ждет. Иногда она вырывает из наших рядов кого-нибудь из подруг. Но это не поражение. Побеждаем все-таки мы. Ибо, предав земле тело товарища, мы храним в себе его мысли и чувства, и они торжествуют над смертью. Вот и гвардейское Знамя, которое полощется сейчас над нашими головами, — результат этого торжествующего гимна, пренебрежения к смерти и беспредельной любви к своей земле, к своему народу.

Через несколько дней после вручения нам гвардейского Знамени полк посетил командующий фронтом генерал-полковник И. Е. Петров.

Боевая ночь накануне его визита прошла успешно. Летчики и штурманы отдыхали, у самолетов остались только техники и вооруженцы. Все было спокойно, и вдруг с командного пункта передали: «Боевая тревога». Девушки, заспанные, но в полном снаряжении, бросились к машинам. Уже через несколько минут наши У-2 взмыли в воздух.

Неизвестность всегда тяготит. Недоумевали и мы со штурманом.

— Посмотри-ка, Оля, — попросила я Клюеву, — уж не сбросили ли фашисты вблизи аэродрома десант.

Но в поле нашего зрения на земле было спокойно. А вскоре в небо взвилась ракета — сигнал «Приземляться». И только на земле рассеялось наше недоумение. Оказывается, генерал Петров, проезжая мимо аэродрома, заметил, что наши машины стоят без присмотра и боевого охранения. Он подошел к одному самолету, забрал из кабины ракетницы, и никто этого не заметил. Разгневанный, генерал направился на командный пункт и объявил боевую тревогу.

Весь состав полка построили тут же на поле. Командующий прошелся вдоль строя, внимательно осматривая каждую из нас. Временами он хмурился, видимо, крепко досадуя, но продолжал хранить молчание. Потом подозвал Бершанскую и что-то сказал ей. Нас тут же разделили на группы, установили мишени и приказали стрелять из личного оружия. Результаты, как и следовало ожидать, оказались скверными. Генерал помрачнел еще больше.

Затем полк вновь построили, и тут Петров учинил такой разнос, который нам надолго запомнился. Потеря бдительности, отвратительная строевая выправка, разнокалиберная форма, неумение владеть личным оружием — в каких только смертных грехах он нас не обвинял!

— Хорошая боевая работа, — заявил командующий, — еще не дает вам права быть разгильдяями, пренебрегать правилами, установленными в армии. Стыдитесь, гвардейцы!

После отъезда генерала в полку состоялось партийное собрание. Критика была острой. Увлекшись боевой работой, мы основательно запустили учебу. Теперь пришлось наверстывать упущенное, тем более что срок на исправление недостатков генерал дал очень жесткий — всего месяц. Хорошо, что в этот период наступило относительное затишье и количество полетов сократилось.

Теперь все свободное время мы посвящали боевой подготовке: учились стрелять из пистолетов, совершенствовали знания по аэронавигации, теории полета и, хотя нам этого очень не хотелось, под руководством инженера полка Софьи Озерковой занимались строевой подготовкой. Ежедневно по два часа. В связи с этим Наташа Меклин сочинила шуточное стихотворение, которое у нас назвали «Молитвой летчика». В нем, обращаясь к богу, мы просили избавить нас от занятий и зачетов, молили, чтоб быстрей возобновилась боевая работа. Помнится, там были такие строчки:

Выведи из ада в рай, Дай бомбить передний край, Дай нам вместо строевой Цели на передовой.

Ад — это учеба, а рай, конечно, полеты.

Но как бы там ни было, мы понимали: раз надо, так надо. Занятия шли, к учебе мы относились добросовестно. Через месяц в полку провели инспекторский смотр. На этот раз все оказалось в порядке, и репутация наша была восстановлена.

В июле для авиации вновь наступила горячая пора. Наши войска подтягивали резервы, перегруппировывались. Противник тоже не терял времени даром — перебрасывал на Таманский полуостров из тыла новые части, технику, укреплял «Голубую линию».

К тому времени превосходство нашей авиации в воздухе становилось все более ощутимым, и, не надеясь на свою истребительную авиацию, гитлеровское командование подтягивало сюда мощные зенитные средства.

О насыщенности обороны противника зенитными и прожекторными установками можно судить по тому, что только в районе станицы Трудовой мы засекли до 50 прожекторов и до 40 огневых точек.

В те дни мы понесли потери. Не вернулся с задания экипаж Полины Белкиной — Тамары Фроловой. Еще три самолета были выведены из строя. Командир эскадрильи Дина Никулина и ее штурман Лариса Радчикова получили ранения. Их самолет попал в «вилку» сразу из шести прожекторов. Снаряды разворотили борт и плоскости, вызвали пожар. Скольжением Никулиной удалось сбить пламя, но дотянуть до аэродрома самолет не смог. Пришлось приземляться вблизи передовой на обочину дороги, ориентируясь по случайной вспышке автомобильный фар.

Но потери не могли остановить нас. Взаимодействуя с тяжелой ночной авиацией, мы не давали противнику ни минуты покоя. С заката до рассвета висели наши маленькие легкие машины над позициями врага, над его коммуникациями. Авиация наносила удары не только по укреплениям и технике, она действовала также и на психику гитлеровских вояк. В течение нескольких недель вражеская оборона находилась под непрерывным огневым воздействием. Ночью наши У-2 обрабатывали ее с минимальной высоты. Когда взрывы следовали один за другим через три — четыре минуты, гитлеровцам было не до сна. А днем их беспокоили орудийный и пулеметный огонь, частые налеты штурмовиков.

Присмотревшись к действиям наших ночников, гитлеровцы перестроили свою систему противовоздушной обороны. Теперь они свели прожекторы в группы — более мощные по два — три, слабые — по четыре — пять установок. Причем располагались группы на таком удалении, чтобы можно было передавать друг другу пойманный в «вилку» самолет. Кроме того, специально для борьбы с ночниками на Таманский полуостров прибыла эскадрилья фашистских асов. Летчикам обещали за каждый сбитый У-2 железный крест.

В ночь с 31 июля на 1 августа противник применил новую тактику. Эта ночь была трагической и запомнилась мне на всю жизнь.

Экипажи вылетали с обычными интервалами в 3–5 минут. Наш самолет шел восьмым, и, может быть, это спасло нас. Будь мы впереди, вероятно, этот вылет стал бы для нас последним.

Уже на подходе к цели мне бросилась в глаза странная работа вражеских прожекторов — они то включались, то выключались. Зенитного огня почему-то не было. «Наверное, первые экипажи еще не дошли до цели», — подумалось мне. Но тут впереди прямо по курсу в лучах прожекторов показался У-2. Судя по времени, это был самолет Жени Крутовой. Я ждала, что вот-вот, как всегда, зенитки начнут обстрел, но они упорно молчали. И вдруг произошло что-то непонятное: в полнейшей тишине самолет Крутовой вдруг вспыхнул, а прожекторный луч тотчас погас.

Через минуту по небу вновь загуляли яркие всполохи. Прожектористы быстро нащупали следующую машину. Вела ее, кажется, Аня Высоцкая — недавно вошедшая в боевой строй молодая летчица. И вновь зенитные установки хранили подозрительное молчание. Но тут сбоку от самолета Высоцкой замелькали вспышки. У-2 загорелся, стал падать. И снова свет погас.

— Маринка, — крикнула Клюева, — так ведь они своих истребителей наводят на нас. Потому и зенитчики молчат, чтобы в своих не угодить!

Я и сама уже догадалась об этом. Неожиданно в памяти всплыли подробности гибели Дуси Носаль. Приказала Ольге быть внимательнее и почаще просматривать задний сектор.

Это было нечто новое, неожиданное. Фашисты и раньше применяли против наших У-2 истребителей. Но тогда вражеские летчики рассчитывали лишь на случайные встречи с нашими самолетами. Было видно, что теперь противник разработал действенную систему взаимодействия истребителей с прожектористами.

Что же делать? Если от зенитного огня можно уйти, применив маневр, то от истребителей спасения нет. У-2 весь перед ними как на ладони. Лучше мишени и не придумаешь. Истребитель может зайти с любой стороны и уверенно прошить тихоходную машину снарядами своих пушек.

Пока я ломала голову в поисках выхода из создавшегося положения, прожекторы включились вновь. Кого они поймали на этот раз? И когда тьму опять прорезали вспышки пушечной очереди, я невольно содрогнулась, словно фашист всадил свои снаряды в наш У-2.

А цель все ближе. Как быть? Набрать высоту и спланировать? Не годится. Фашисты знают высоту нашего бомбометания и наверняка подстерегают нас именно там. А что, если…

— Оля, остается один выход — подойти к цели на самой малой высоте. Тогда истребитель не нападет — побоится врезаться в землю.

Клюева соглашается.

Стрелка высотомера ползет медленно: 1000, 800, 700, 600 метров. Нет, еще рано! 500 метров.

— Маринка, что ты делаешь? Подорвемся на своих же бомбах!

— Крепись, штурман! Двум смертям не бывать.

450 метров. Все еще отдаю ручку от себя. Наконец 400! Дальше нельзя. По шлангу переговорного аппарата слышу — Ольга тяжело дышит. Нелегко ей сейчас. Наверное, как и у меня, вспотела ладонь, сжимающая скобу бомбодержателей. Бомбы-то мгновенного действия, и взрывная волна достигнет нас быстрее, чем мы успеем миновать зону ее распространения.

— Давай! — кричу я. — Чего медлишь? Все разом!

У-ух! — раскатилось внизу. Самолет сильно подбросило. Тотчас включились прожекторы, их лучи заметались по небу.

Я все еще планирую. Лишь отлетев подальше, даю полный газ, разворачиваюсь и беру курс на свой аэродром. Но враг не желает отпускать. Сверху хорошо видно, как потянулись к нам нити трассирующих снарядов. Совсем как светлячки в темную майскую ночь. Прожекторы нас не нащупали, но зенитчики ведут огонь по вспышкам у выхлопных патрубков мотора.

Это была страшная ночь, она дорого обошлась полку. Погибло сразу четыре экипажа: летчицы Женя Крутова, Аня Высоцкая, Соня Рогова, Валя Полунина и их штурманы Лена Саликова, Галя Докутович, Женя Сухорукова и Ира Каширина.

Урон, понесенный полком за последние месяцы, был весьма ощутим. Срочно требовалось пополнение. И когда мы стояли в Ивановской, прибыли молодые летчицы Люся Горбачева, Катя Олейник, Паша Прасолова, Лера Рыльская. На штурманов готовились вооруженцы Лена Никитина, Тося Павлова и Надя Студилина.

Пользуясь кстати наступившей небольшой передышкой, командование полка срочно готовило к вводу в боевой строй новое пополнение. С этой целью была создана отдельная учебная эскадрилья. Меня назначили ее командиром, а штурманом Катю Рябову. В дальнейшем наша эскадрилья стала называться учебно-боевой и до конца войны сочетала боевую работу с учебно-тренировочной.

В сентябре советские войска в районе Новороссийска начали решительный штурм укреплений «Голубой линии». Сюда на помощь наземным частям перелетели восемь экипажей У-2. Эта группа под командованием Серафимы Амосовой базировалась в Солнцедаре, на берегу моря. Основные же силы полка продолжали действовать на Таманском полуострове.

16 сентября Новороссийск был освобожден и «Голубая линия» оказалась прорванной на участке Новороссийск — Молдаванская. Началось быстрое изгнание фашистов с Таманского полуострова.

Полк перебазировался на очень пыльный, наспех разминированный аэродром, у станицы Курчанской. Теперь мы летали на косу Чушку добивать противника, спешно эвакуировавшего свои потрепанные части в Крым.

В этот период мы работали с полным напряжением сил. Нередко за ночь совершали по шесть — восемь вылетов. Доставалось нам от вражеских зенитчиков! Но, пожалуй, больше зениток досаждал шальной осенний ветер. Он вздымал с полей песчаную пыль и желтым маревом заволакивал небо. Песок, мельчайший песок Приазовья можно было обнаружить всюду: в пище, на зубах, под одеждой, в кабинах. От него некуда было укрыться. Но самое страшное было даже не в этом. Опасность заключалась в том, что песок попадал в двигатели, ухудшал их работу, увеличивал износ. В течение суток техникам по нескольку раз приходилось тщательно просматривать двигатели и очищать их.

Наконец наступил долгожданный день. В ночь на 9 октября, вылетев на бомбежку, мы не нашли ни одной цели. Чушка словно вымерла, дороги, ведущие к Керченскому проливу, опустели. Кругом все голо, пусто. Лишь там да сям темными пятнами выделялась на засыпанной песком земле брошенная врагом техника. Может быть, у наспех сколоченных причалов застряло какое-нибудь судно? Нет, тоже пусто.

А днем 9 октября пришло сообщение о том, что Таманский полуостров полностью очищен от гитлеровских войск.

В признание заслуг дочерей полка к его имени прибавилось слово «Таманский». Отныне он стал называться 46-м гвардейским Таманским авиационным полком.

Так завершился еще один период его истории. В предрассветном тумане полк поэскадрильно покинул аэродром в Курчанской. Недолгий перелет — и вот мы уже у Азовского моря, с которым расстались год назад. С ласковым ворчанием подкатились к ногам девушек вспененные волны, обдав их солеными брызгами. Ровной чередой накатывались они на берег и все шли и шли, подгоняемые ветром, рожденным в горах Крыма.

Крым! Он ждал нас и слал из туманной дали эти волны, как свой привет.

К лазурным берегам

Пересыпь, типично рыбацкий поселок, лежал в руинах. В единственном чудом уцелевшем каменном домике разместился штаб полка. Под жилье отвели полуразвалившиеся хибарки, несколько просторных землянок. Меня поместили вместе с Рябовой, Амосовой, Никулиной и Рудневой. Засучили рукава, привели халупу в относительный порядок, и жизнь потекла своим чередом.

Советские войска готовились к форсированию Керченского пролива. А враг спешно сооружал полосу обороны. Было ясно, что без жестокого сражения Крыма он не отдаст. Бои обещали быть тем более кровопролитными, что фашистам не оставалось ничего другого, как принять их. К тому времени части 4-го Украинского фронта, прорвав оборону противника в полосе Запорожье — Мелитополь — озеро Молочное, рванулись вперед и к первому ноября вышли к Перекопу. Крымская группировка оказалась отрезанной, и отступать ей можно было только морем.

Окончательно уступив господство в воздухе, враг стремился компенсировать эту потерю усилением противовоздушной обороны. Все важные коммуникации и места сосредоточения своих войск он обеспечил большим количеством прожекторных и зенитных установок. Противовоздушная оборона гитлеровцев схематично выглядела так: зенитные пулеметы и малокалиберная зенитная артиллерия располагались в центре и по окраинам узлов обороны и населенных пунктов, а крупнокалиберная артиллерия и прожекторы — на расстоянии одного — двух километров от них. Особенно мощное прикрытие они создали по линии Керчь — Катерлез — Булганак — Тархан — Кезы — Багерово.

В дни подготовки операции полк проводил разведку побережья, а также бомбил крупные скопления вражеских войск, их тылы, шоссейные дороги, железнодорожные узлы.

Аэродромом нам служила узкая полоска морского берега. Взлетная полоса шириной около 300 метров тянулась с запада на восток. Вдоль южной стороны аэродрома проходило шоссе с линией высоковольтной передачи. Последнее обстоятельство требовало от пилотов большой точности и внимательности при взлете и посадке во время темных осенних ночей.

Аэродром имел и еще одно существенное неудобство — он не был защищен от ветра. Резкий, сильный, временами достигавший 30 метров в секунду ветер гулял здесь совершенно свободно. А поскольку он дул всегда сбоку — либо с севера, со стороны Азовского моря, либо с юга, со стороны Черного, — то легко понять, как сильно затрудняло это нашу работу. При взлете и посадке ветер всегда мог бросить самолет на крыло, и тогда авария неизбежна. Не легче было и в полете. Все хорошо понимали, что в случае отказа мотора ветер мог свободно унести легкий У-2 в открытое море.

Нужно сказать, что не меньше ветра нам досаждали в то время проливные дожди и туманы. Помню, возвратились мы как-то с Рябовой из полета, мокрые, продрогшие. Катя не выдержала, в сердцах говорит:

— Лучше в лютые морозы летать, чем в такой сырости. Это же не туман, а черт знает что. От дождей да туманов и заплесневеть не мудрено.

— А ты профилактику делай, — пошутила подошедшая Руднева, — на ночь смазывайся отработанным маслом. Все равно оно пропадает.

— Ничего, Катя, — в тон Рудневой заметила я. — Зато теперь ты и огнем прожженная, и влагой пропитанная, против любой болезни устоишь.

Катя бросила на меня сердитый взгляд, хотела что-то сказать, но только вздохнула и отошла. Она все еще переживала свой перевод в учебно-боевую эскадрилью и почему-то обижалась на меня, словно я была повинна в этом.

Тогда, при назначении нас в новую эскадрилью, у Рябовой произошел резкий разговор с командиром полка. Нас вызвали в штаб, и Евдокия Давыдовна сообщила нам решение командования.

— Уверена, — сказала она, — с работой справитесь, оправдаете оказанное вам доверие. — Затем, перейдя с официального тона на обычный, товарищеский, добавила: — А теперь, девушки, от себя лично, не как командир, а как друг, поздравляю с повышением. Если трудно будет, обращайтесь без стеснения — всегда поможем.

Ни меня, ни Рябову новое назначение не обрадовало. Нас не пугали трудности новой работы. Дело было в другом. Я уже слеталась со своим звеном, изучила летчиц и штурманов, знала, на что каждая из них способна. Они привыкли ко мне, я к ним, и звено работало, как хорошо отрегулированный механизм. А тут все начинай сначала. Но приказ есть приказ, и я приняла его как должное. Катя же вдруг заупрямилась и заявила, что отказывается от своего назначения.

— Причина? — коротко спросила Бершанская.

Разумеется, веских доводов у Рябовой не нашлось.

Просто ей не хотелось расставаться с командиром своего экипажа Надей Поповой — прекрасным товарищем, опытной летчицей. Несмотря на то что все мы, девушки, крепко дружили, друг друга любили и уважали, каждый экипаж представлял собой единое, нераздельное целое в этом дружном большом коллективе. Любой штурман считал своего летчика самым лучшим в полку, а пилоты лучшим признавали своего штурмана. Это вполне естественно. Сама фронтовая обстановка рождала такую спайку, заставляла девушек дорожить друг другом, ибо нет лучшей проверки человека, чем под огнем, в бою, где жизнь каждого зависит от мастерства и выдержки товарища по оружию.

Я хорошо понимала Катю и потому, когда она спорила с Бершанской (иначе ее разговор с командиром нельзя было назвать), хранила молчание, даже сочувствовала ей. Но, когда Евдокия Давыдовна отпустила нас, я все же сказала Рябовой, что вела она себя неправильно, проявила эгоизм.

— Знаешь, ты выглядела как кустарь-одиночка, — не скрывая, выложила я ей свои чувства. — Тебе безразличны, видно, интересы полка, а волнуют только личные успехи. Может, ты думаешь, мне хочется расставаться с Клюевой?

— Ты меня не агитируй! — запальчиво ответила Рябова. — Мораль можешь новичкам читать, а меня оставь в покое.

— Как тебе не стыдно!

Но Катя круто повернулась и быстро зашагала прочь. С тех пор отношения мои с Рябовой были несколько натянутыми, холодными. Однако это не мешало нам в работе и в Ивановской, и в Пересыпи.

В первый период базирования на берегу Керченского пролива наша эскадрилья летала на боевые задания не часто. На фронте выдалось относительное затишье. И мы это время использовали для тренировок — осваивали полеты в новых условиях, вводили в строй пополнение. Чтобы улучшить учебную работу, в эскадрилью назначили опытных летчиков и штурманов: Веру Тихомирову, Нину Худякову, Клаву Серебрякову, Марту Сыртланову, Ольгу Клюеву и Таню Сумарокову. Руководила всей летной подготовкой Серафима Амосова.

Окидывая мысленным взором прошлое, я с удовлетворением отмечаю, что полк наш был дружным, монолитным, в целом дисциплинированным коллективом. Но в Пересыпи произошла неприятная и, более того, позорная для воинской части история. У нас никогда не было, чтобы кто-то не выполнил приказа. А тут один из молодых штурманов, младший лейтенант, отказалась идти в караул. Я умышленно не называю ее фамилии, считая, что с ее стороны это была ошибка, а не проявление злого умысла.

Недавно придя в армию, она не успела еще проникнуться сознанием того, что армейская жизнь должна протекать в строго обусловленных уставами рамках, определяться правилами, несоблюдение которых чревато очень большими неприятностями. Девушка полагала, что в армии с командирами, как и в школе с подругами, можно спорить, убеждать их, доказывать. К тому же характером она была вспыльчива, упряма.

Как мне потом передавали, Мэри в тот день просилась в полет, а ее назначили в наряд.

— В караул не пойду, — упрямо заявила она. — Я мало летала, а скоро начнутся бои, и мне нужно потренироваться.

— Выполняйте приказание! — строго сказала Ракобольская.

— Не буду.

— Вы знаете, чем вам это грозит?

— Все равно не пойду. Делайте со мной что хотите.

В назначенный час на пост она не явилась. На другой день состоялся офицерский суд чести. Все были возмущены происшедшим. Раздавались даже голоса о необходимости предать ее суду военного трибунала. После долгих прений сошлись на том, чтобы ходатайствовать перед командованием о лишении Мэри офицерского звания. Может быть, наше командование и не согласилось бы с этим решением, возможно, девушку постигла бы к более суровая кара, если бы вскоре в полк не приехал генерал-полковник Петров.

Как всегда, нагрянул он внезапно, прошел на КП и тут же объявил боевую тревогу.

Генералу понравился образцовый воинский порядок, который, наученные опытом, мы теперь завели на аэродроме и на КП.

— Отлично! — сказал он Амосовой, замещавшей в тот день отсутствовавшую Бершанскую. — Значит, мой первый приезд не забыли.

Затем Петров проверил нашу строевую подготовку. Выправкой он также остался доволен, но внешний наш вид ему не понравился. Да и в самом деле выглядели мы неважно. Форму, сшитую по приказанию Тюленева, мы сделали выходной, надевали ее только в торжественных случаях. В остальное время ходили в мужском, не по росту обмундировании. Занятые боевой работой, мы не обращали на это внимания, а со стороны, свежему человеку, изъяны в экипировке сразу бросались в глаза.

Командующий медленно шел вдоль строя и временами морщился, точно у него болел зуб. Вдруг он остановился против работницы штаба Раисы Маздриной, прищурился.

— Та-ак, — протянул он, — та-ак… — И вдруг скомандовал: — Старший лейтенант, три шага вперед, марш!

Маздрина с раскрасневшимся лицом повернулась к строю.

— Ну что это за заправка? Вот как нужно.

Командующий одернул гимнастерку на Маздриной и так сильно затянул на ней ремень, что наша Рая стала едва ли не вдвое тоньше.

— Как, гвардейцы, — громко обратился к нам Петров, — не правда ли, лучше? И стройнее, и красивее.

Когда генерал отошел, Маздрина ослабила ремень и облегченно вздохнула.

— Так затянул, что дышать нечем, — под общий сдержанный смех проговорила она.

— Вот теперь ты знаешь, что такое петровская заправка, — пошутил кто-то.

Так с тех пор у нас и повелось туго перетянутую талию называть «петровской заправкой». И надо отдать должное генералу, урок, преподанный им, пошел на пользу: девушки стали внимательнее следить за своим внешним видом.

Не ограничившись внушением, Петров приказал составить заявку на обмундирование соответствующих размеров и потребовал доложить ему, если она не будет удовлетворена.

— Но с вас я потребую, — предупредил он. — Учтите, дорога на фронт проходит рядом с вашим аэродромом, езжу я на передовые часто и, если в следующий раз застану подобную «экзотику», разговор будет неприятным. Ну, а теперь докладывайте, как дела.

Амосова рассказала о проступке Мэри.

Командующий помолчал немного, что-то обдумывая, затем спросил:

— Это первая ее провинность или были другие?

— Первая, товарищ генерал.

— А как она в полетах, не трусит?

— В работе она горячая, смелая. Сама рвется в бой.

— Это хорошо. Вызовите ее из строя.

Невысокого роста, худенькая, внешне совсем ребенок, Мэри, сгорбившись, подошла к генералу и срывающимся голосом доложила:

— Гвардии младший лейтенант… явилась по вашему приказанию.

— Как же вы, гвардеец, позволили себе ослушаться командира? — Сурово спросил генерал. — Своим проступком вы опозорили светлое имя гвардейца, запятнали честь своего славного боевого полка. Как это у вас произошло?

— Сама не знаю. Глупость совершила.

— Значит, сознаете свою вину?

— Сознаю.

— Тогда поклянитесь перед товарищами, что искупите ее в боях.

Мэри произнесла слова клятвы.

— Ну вот, — сказал в заключение генерал, — а за совершенный вами грубый проступок я лишаю вас офицерского звания. Можете идти.

Такое решение командующего нас удивило и обрадовало. Откровенно говоря, мы жалели девушку и опасались, что, несмотря на большое расположение к нам, он отдаст ее под суд.

…В октябре я отметила свой первый юбилей в полку — пятисотый боевой вылет. Это знаменательное для меня событие совпало с высадкой на Крымский берег советского десанта. Операция производилась в районе поселка Эльтиген. Полк в месте высадки десанта непрерывно бомбил вражеские прожекторные установки, которые мешали десанту. Самолеты следовали друг за другом с небольшим интервалом. Конечно, далеко не каждая наша бомба попадала в цель. Важно было уже то, что во время бомбежки враг либо вовсе гасил прожекторы, либо переключал их на самолеты. А тем временем десантники под покровом темноты могли высаживаться на берег.

Однако на море разыгрался шторм, сильный ветер и волны задерживали катера. Операция затягивалась, и нам приходилось работать с максимальной нагрузкой.

Я заранее подсчитала, что мой пятый за эту ночь вылет станет пятисотым. Хотелось отметить его получше, а это значит побольше ущерба причинить врагу.

Погода же едва не испортила мой праздник. С севера приползли тяжелые плотные тучи. Они безжалостно прижимали самолет к земле, и стрелка высотомера все время дрожала где-то между 350 и 400 метрами. Но даже и с такой высоты земля просматривалась плохо: в воздухе висела тончайшая водяная пыль, ухудшая и без того отвратительную видимость. Пришлось снизиться еще на несколько десятков метров.

При обработке целей с такой высоты можно было легко подорваться на собственных бомбах, и никто не осудил бы меня, вернись я на аэродром. Но мне подумалось тогда, что если бы советский человек всегда действовал, только исходя из возможного, прежде всего думал о личных интересах, о личном благополучии, то наверняка мы не построили бы Днепрогэс, Сталинградский тракторный, десятки других гигантов индустрии, не проложили бы тысячи километров железных дорог, не сумели бы отстоять от врагов свои завоевания.

Словно угадав мои мысли, Катя произнесла в переговорный аппарат:

— Давай, командир, жми. Братишки нас ждут внизу.

— А что, если в своих угодим? Не видно ведь ничего. Может, десантники продвинулись в глубь берега.

— Тогда заходи с тыла.

Я согласилась с Рябовой. Под крылом промелькнули строения Эльтигена.

На несколько секунд приглушила мотор, чтобы по звукам канонады и выстрелов хоть приблизительно определить, где идет бой. В это время ночную тьму прорезали вспышки прожекторов. Лучи заметались над волнами, выискивая десантные корабли.

— Вот гады! — крикнула Рябова. — Катер поймали.

Я обернулась в сторону моря. Километрах в полутора от берега на вспененных белых гребнях прыгало в лучах прожекторов небольшое судно. Поблизости от него уже вздымались столбы воды. Снаряды ложились все ближе. Один из них разорвался у самого носа, и катер повалился набок. Но тут же выпрямился, метнулся вправо и на мгновение выскочил из полосы света. Однако вражеские прожектористы вновь поймали его.

Медлить было нельзя. Я ввела самолет в левый крен и дала полный газ. Все решали секунды. Рев мотора всполошил врага, два луча переключились и зашарили по небу. Но один прожектор продолжал упорно преследовать катер с десантниками.

— Выходим на цель, — предупредила Катя. — Будем бомбить с такой высоты.

— Ничего не поделаешь, — согласилась я.

Луч одного из прожекторов описывал круги, постепенно приближаясь к нам. И вдруг меня словно чем-то тяжелым ударили в переносицу, перед глазами поплыли круги. Поймал все-таки! Я втянула голову в плечи, чуть подалась вперед. Теперь лучи проходили под козырьком, упираясь в центроплан. Немного дала ручку от себя и тут же почувствовала легкий толчок — бомбы оторвались от плоскостей.

Взрывной волной ударило в низ фюзеляжа, самолет клюнул носом и чуть завалился на правое крыло. Так не мудрено и в штопор сорваться, а на такой высоте в штопор войдешь — обязательно в землю врежешься. Чтобы предупредить падение, рули поставила нейтрально и начала уходить в сторону.

— Ну как, отбомбилась? — осведомилась я у штурмана.

— Все в порядке. Видишь, прожекторы погасли. Может, и не разбили их, а все же братишек выручили. Так что, поздравляю тебя, пятисотница. Настоящий боевой вылет, им не стыдно отметить такое событие.

— Спасибо, Катя.

А утром в столовой на столе меня ожидал огромный арбуз. В кожуре его белела вырезанная цифра 500.

— Это от Бершанской к Рачкевич, — пояснила Рунт. — Специально раздобывали.

В столовой собралась вся наша эскадрилья, подошли и другие свободные от полетов девушки. Первые «пятисотницы» полка Смирнова, Меклин и Рябова подняли арбуз и торжественно передали его мне.

— Принимай «корону», — заявила Смирнова. — Желаем тебе до конца войны еще одну заслужить.

Арбуз тут же подвергся уничтожению. С аппетитом уплетая сочные и сладкие куски, девушки шутили:

— Хорошо бы каждую ночь появлялись новые «пятисотницы»!

Внезапным ударом первый эшелон десантников ворвался в поселок Эльтиген и укрепился в нем. Но разыгравшийся шторм задержал дальнейшее десантирование. На вражеском берегу почти в окружении оказались небольшие подразделения моряков и армейцев.

Противник предпринял несколько попыток сбросить десантников в море, но тщетно. Эльтиген, маленький белокаменный городок, встал на его пути несокрушимой крепостью.

У десантников кончались продукты, боеприпасы, нечем стало перевязывать раненых. Прекратилась связь со своими, так как осколками снаряда разворотило рацию, убило радиста. А свинцовые волны бурлили не переставая. Вновь и вновь рвались к Эльтигену наши катера с людьми, оружием, боеприпасами, продуктами и опять вынуждены были ни с чем возвращаться к своим причалам.

И тогда на помощь осажденным пришли У-2. Нагрузив самолеты мешками с сухарями и сушеной рыбой, ящиками с патронами и медикаментами, мы стали ночами вылетать в сторону Эльтигена. Грузы сбрасывали во двор школы. Здесь для нас каждую ночь зажигали небольшой костер, выкладывали опознавательный сигнал.

Эта своеобразная «бомбежка» требовала от пилотов большой точности. Ведь стоило немного отклониться, неправильно учесть силу и направление ветра, как драгоценные грузы могли либо упасть в море, либо достаться фашистам. Поэтому к месту назначения подлетали на высоте не более 50–70 метров.

Бывало, с середины пролива уже убираешь газ и планируешь до самого берега. Фашисты лупят из автоматов и крупнокалиберных пулеметов, иной раз до десятка дыр насчитаешь в обшивке плоскостей. А самолет тянет и тянет. И вот уже под крылом заветный огонек. Перегибаешься через борт кабины и что есть мочи кричишь:

— Принимай гостинцы, пехота! У нас картошка и медикаменты, следующий сбросит патроны.

А штурман добавляет:

— Привет от 46-го женского гвардейского!

В ответ с земли тоже что-то кричат, но за свистом ветра и за шумом морского прибоя разобрать слова невозможно. Хорошо уже и то, что голоса слышим. Значит, живы наши.

Наконец груз сброшен. Разворачиваемся над самыми головами гитлеровцев. Иногда даже кажется, что видишь, как вверх вскидываются десятки автоматных и ружейных стволов, слышишь, как трещат выстрелы. Но изрешеченные, с продырявленными плоскостями маленькие скромные труженики У-2 спокойно тянули и тянули.

Однажды в море, выдержав шторм, но потеряв управление, легли в дрейф несколько десантных судов. На розыски потерпевших бедствие вылетели экипажи Санфировой, Смирновой, Тихомировой, Поповой, Худяковой и мой. Погода не благоприятствовала. Непрерывно дул холодный северный ветер, быстро леденивший плоскости и фюзеляж. Надрывно, с перебоями работал двигатель, с трудом осиливая сопротивление ветра и дополнительную ледяную нагрузку. Иногда, когда он начинал «чихать» особенно часто, сердце невольно сжималось и замирало. Я понимала: откажи мотор, заглохни — и не видать нам больше ракушечных домиков Пересыпи.

Рябова в это время тренировала пилотов, и на поиски катеров мне приходилось летать с молодыми штурманами. Вот тогда-то особенно почувствовала, как необходимы в нашем деле слетанность, уверенность в товарище. И неплохо как будто овладели девушки своей профессией, в воздухе работали старательно, но все же мне постоянно приходилось быть настороже, самой следить за обстановкой в воздухе, за курсом. В густом тумане, который подолгу висел над морем, не мудрено было столкнуться со своими самолетами, вдоль и поперек прочесывающими заданный квадрат. Постоянно грозила также опасность подвергнуться нападению вражеского стервятника, так как поиски производились днем.

Однажды так и случилось. Увлекшись поисками, я не заметила, как немного прояснилось. Горючего в баках оставалось мало, и я решила набрать высоту, чтобы в случае чего дотянуть до берега на планировании. Задрав нос, У-2 по спирали полез вверх. Как раз над нами тучи слегка разошлись и сквозь рваную их пелену небо чуть-чуть голубело.

«Окошко» все ширилось, прояснялось, один край его уже загорался румянцем под лучами солнца. Хорошо бы добраться туда, хоть на секунду взглянуть, что творится там, за толстым слоем облаков. Жаль только, «потолка» не хватит.

— Товарищ командир! — прервал мои раздумья испуганный голос штурмана. — Поглядите-ка, фашист, наверное.

Я и сама уже заметила мелькнувший в разрыве туч двойной фюзеляж «рамы», как прозвали фронтовики быстроходный, необычной формы вражеский разведчик. А заметил он нас или нет? Во всяком случае я сразу же положила машину на крыло и скольжением повела ее вниз. Только бы войти в «молоко»! Если успеем — спасены: фашист побоится низко висящего над морем тумана и оставит нас в покое.

А может быть, он нас не заметил и мои страхи совершенно напрасны? Но нет. Темную кромку облаков прочертили вдруг трассы пуль. Я бросила взгляд вверх, и мурашки поползли по спине: накренившись и беспрерывно строча из пулеметов, на нас стремительно падала фашистская «рама». Расстояние быстро сокращалось.

«Кажется, не успею, — мелькнуло в голове. — А, была не была!»

До фашиста оставалось совсем мало, когда я в отчаянии перевела самолет в пикирование. Это было опасно: ведь до воды могли быть считанные метры и тогда гибель неизбежна. Но иного выхода не было!

Герой Советского Союза Екатерина Рябова, штурман эскадрильи

На фронте затишье. С радостью вышли погулять боевые подруги (слева направо): Мария Смирнова, Надежда Попова, Наталья Меклин, Евгения Жигуленко, Александра Акимова и Татьяна Сумарокова

Герой Советского Союза Лариса Розанова, штурман полка

Герой Советского Союза Ольга Санфирова, командир эскадрильи

Ольга Клюева, штурман экипажа

Юля Пашкова, летчик

Тра-та-та — застучали над головой пулеметные очереди. И все мимо. А вот и туман. Густая пелена уже плотно обхватила нас. Я тут же взяла ручку на себя, и У-2 нехотя, как разгоряченный конь, почувствовавший стальные удила, стал замедлять свой бег. Описав плавную дугу, он перешел в горизонтальный полет. И вовремя — под крылом уже показались вспененные гребни волн.

В наушниках послышался вздох облегчения — для молодого штурмана это было трудное испытание.

Бои за плацдарм на берегу Крыма продолжались.

В конце концов советскому командованию удалось перебросить в Эльтиген подкрепление. Преодолевая ожесточенное сопротивление врага, десантники медленно, но верно вгрызались в оборону противника и постепенно расширили плацдарм. Мы оказывали пехотинцам посильную помощь — из ночи в ночь обрабатывали вражеские позиции.

Женя Руднева, штурман полка, периодически отправлялась в контрольные полеты с командирами звеньев и эскадрилий. В одну из ночей она вылетала со мной.

— Посмотрим, товарищ Чечнева, не разучились ли вы в шашки играть? Есть ли еще у вас порох в пороховницах? — шутливо проговорила она, забираясь в кабину сзади меня.

— Что ж, посмотрим, товарищ командир, — в тон ей ответила я, — не отсырел ли ваш порох?

К слову сказать, я любила летать с Рудневой, хотя и не часто это удавалось. Исключительно спокойная, выдержанная, Женя не терялась ни при каких обстоятельствах. С ней всегда чувствуешь себя уверенно, знаешь, что с таким штурманом с курса не собьешься, да и в бою она не подведет.

У Рудневой было исключительно развито чувство долга, ответственности. Уверовав во что-то, она твердо шла к своей цели, не признавала никаких компромиссов. Требовательная к себе, она и другим не давала ни в чем поблажки, не стеснялась сказать в глаза самую горькую правду, всегда действовала прямо и открыто. И вместе с тем она была заботливым, чутким товарищем.

Ко всему прочему Женя была человеком разносторонних интересов, приятным собеседником. Она не только хорошо разбиралась в своей области знаний, ее увлекали литература, искусство, философия. Обладая незаурядной памятью, Женя хранила тысячи дат, событий и имен. Наш «ученый муж» — ласково называли мы ее между собой.

Но астрономия была ее слабостью. С кем бы, о чем бы Руднева ни говорила, мы знали: все равно она сведет беседу на астрономию.

Однажды, еще когда мы стояли в Ассиновской, я застала Рудневу в общежитии в слезах.

— Что с тобой?

Женя молча ткнула пальцем в газетную полосу. Я быстро пробежала корреспонденцию из Ленинграда. В ней говорилось о разрушении фашистами Пулковской обсерватории. Очень вежливая по натуре, не терпевшая ничего грубого, вульгарного, Женя не сдержалась:

— Сволочи!

Она взволнованно прошлась между койками, потом присела к столику, вырвала из тетради лист бумаги и начала быстро писать. Строка за строкой, чуть загибаясь у обреза, ложились на обычный ученический лист в синюю косую линейку. Женя писала просто, без громких слов, но мне хорошо известно, сколько человеческой боли скрывалось за этой простотой.

Спустя много лет письмо это попало мне на глаза. Рудневой уже не было в живых. Но, читая и перечитывая его, я словно наяву видела перед собой нашу милую Женьку, ее упрямо сжатые губы, высокий лоб и тонкий росчерк бровей.

Мне хочется привести это письмо полностью. Адресовано оно профессору С. Н. Блажко, у которого Женя занималась до войны.

«Уважаемый Сергей Николаевич!

Пишет Вам ваша бывшая студентка Женя Руднева — из той астрономической группы, в которой учились Пикельнер, Зигель, Мазон. Эти имена, возможно, Вам более знакомы. А вообще группа у нас была маленькая, всего из 10 человек, и мы были на один год моложе Затейщикова, Брошитэке, Верменко. Простите пожалуйста, что я к Вам обращаюсь, но сегодняшнее утро меня очень взволновало. Я держала в руках сверток, и в глаза мне бросилось название газетной статьи «На Пулковских высотах».

На войне черствеют, и я уже давно не плакала, Сергей Николаевич, но у меня невольно выступили слезы, когда я прочла о разрушенных павильонах и установках, о погибшей Пулковской библиотеке, о башне 30-дюймового рефрактора. А новая солнечная установка? А стеклянная библиотека? А все труды обсерватории? Я не знаю, что удалось оттуда вывезти, но вряд ли многое, кроме объектива. Я вспоминала о нашем ГАИШе[1]. Ведь я ничего не знаю. Цело ли хотя бы здание? После того как Вы оттуда уехали, мы еще месяц занимались (я была на четвертом курсе). По вечерам мы охраняли институт, я была старшиной пожарной команды из студентов. В ночь на 12 октября я также была на дежурстве. Утром я, еще ничего не зная, приехала в университет, оттуда меня направили в ЦК ВЛКСМ — там по рекомендациям комитетов комсомола отбирали девушек-добровольцев. И вот 13 октября исполнился год, как я в рядах Красной Армии. Зиму я училась, а теперь уже несколько месяцев, как на фронте. Летаю штурманом на самолете, сбрасываю на врага бомбы разного калибра, и, чем крупнее, тем больше удовлетворения получаю, особенно если хороший взрыв или пожар получится в результате.

Свою первую бомбу я обещала им за университет — ведь их бомба попала в здание мехмата прошлой зимой. Как они смели! Но первый мой боевой вылет ничем особенным не отличался: может быть, бомбы и удачно попали, но в темноте не было видно. Зато после я им не один крупный пожар зажгла, взрывала склады боеприпасов и горючего, уничтожала машины на дорогах, полностью разрушила одну и повредила несколько переправ через реки…

Мой счет еще не окончен. На сегодня у меня 225 боевых вылетов. И я не хвалиться хочу, а просто сообщаю, что честь университета я поддерживаю — меня наградили орденом Красной Звезды. В ответ на такую награду я стараюсь бомбить точнее. Мы не даем врагу на нашем участке фронта ни минуты покоя. А с сегодняшнего дня я буду бить и за Пулково — за поруганную науку. (Простите, Сергей Николаевич, послание вышло слишком длинным, но я должна была обратиться именно к Вам, Вы поймете мое чувство ненависти к захватчикам, мое желание скорее покончить с ними, чтобы вернуться к науке.)

Пользоваться астроориентировкой мне не приходится: на большие расстояния мы не летаем. Изредка, когда выдается свободная минутка (это бывает в хорошую погоду при возвращении от цели), я показываю летчице Бетельгейзе или Сириус и рассказываю о них или еще о чем-нибудь, таком родном мне и таком далеком теперь. Из трудов ГАИШа мы пользуемся таблицами восхода и захода Луны.

Сергей Николаевич, передайте мой фронтовой горячий привет Н. Ф. Рейн и профессору Моисееву. Ему скажите, что он ошибался: девушек тоже в штурманы берут.

Как Ваше здоровье, Сергей Николаевич? Если Вам не будет трудно (мне очень стыдно затруднять Вас и вместе с тем хочется знать!), напишите мне о работе ГАИШа, о том, что осталось в Москве, что удалось вывезти из Пулкова. Я очень скучаю по астрономии, но не жалею, что пошла в армию: вот разобьем захватчиков, тогда возьмемся за восстановление астрономии. Без свободной Родины не может быть свободной науки!

Глубокоуважающая Вас

Руднева Е.»

В этом письме Женя — вся как в жизни — энергичная, страстная, непримиримая.

Но я отвлеклась. Итак, мы с Женей поднялись в воздух.

— Приготовься, — предупреждаю я, — фашисты сегодня злы, как черти. Чуть обнаружат, бьют вовсю, без прицела.

— Тем хуже для них, значит, нервы сдают. Доканали мы их все-таки. А помнишь, Маринка, как летом прошлого года они нас гнали? Не успевали аэродромы менять.

— Да и сейчас мы не очень задерживаемся.

— Ну, таких бы перебазировок побольше и почаще, до самого Берлина… Влево, влево давай! — вдруг крикнула Женя. — Прожекторы!

Скользнув вправо и вверх, мощный луч ударил по глазам. Тут же к нему присоединился другой. Почти одновременно с разных сторон к нам потянулись светящиеся нити трассирующих снарядов. Со стороны, когда во тьме повиснут световые дуги, это выглядит, должно быть, красивым зрелищем, вроде огненных лент серпантина в карнавальную ночь. Нам же в то время было не до любования красотой.

— Как самочувствие, штурман? — спросила я. — Здорово шпарят, а ведь мы даже пролива не миновали. То ли еще ожидает над сушей. Как, напрямик пойдем или вернемся назад, наберем побольше высотенку и спланируем?

— На подъем времени много уйдет. Разворачивай в открытое море. Создай видимость, будто у нас что-то произошло, они и отстанут. А там решим, как дальше быть.

— Это ты отлично придумала, Женя! Так и сделаем.

Я резко с левым креном спикировала, имитируя падение. Несколько секунд лучи следовали за нами, затем переметнулись вправо. На подходе был уже другой экипаж, и вражеские прожектористы принялись ловить его по шуму мотора.

— А теперь набирай высоту и планируй до самой цели, — приказала Руднева. Она указала курс в градусах. — Так и держись. Выскочим над южной окраиной Керчи.

Через несколько минут Женя сбросила осветительные бомбы. Нам повезло — на окраине города в узком переулке хорошо видна была медленно двигавшаяся колонна танков. Разжались замки бомбодержателей, и сто килограммов взрывчатки угодили в самую середину колонны. Тотчас затарахтели зенитки, взметнулись вверх лучи прожекторов. Я круто развернулась и повела самолет к проливу.

— Куда?! — закричала Женя. — Заходи еще раз — не все бомбы сброшены. Пока у них там паника, успеем ударить по хвосту колонны.

Но прожектористы намертво вцепились в самолет. Я бросала машину влево, вправо, вверх, вниз — и все напрасно. Да разве на такой черепашьей скорости от них избавишься? Ведь, перекрещиваясь, несколько лучей захватывают и контролируют большое пространство вокруг самолета. Тут и истребителю уйти от них не так-то просто.

— Ничего не выйдет, Женя. Отпустят нас только у самой Чушки, так не однажды бывало. А к тому времени танков мы не застанем. Впрочем, если ты настаиваешь, попробую вырваться. Приготовься.

Только что я хотела свалить машину в пике, как левее и выше нас вспыхнула САБ. Это кто-то из подруг подоспел на помощь.

Отпустив наш уходивший в сторону моря самолет, прожектористы принялись ловить У-2, летевший боевым курсом. Кто бы это мог быть? Видимо, Макарова с Велик. По счету их экипаж сегодня работает третьим. «Спасибо, девочки, — мысленно поблагодарила я подруг. — Спасибо тебе, Вера Велик, за настоящую дружбу, за солдатское мужество. Не знаю, доведись мне бомбить родной город, так ли я была бы спокойна и выдержанна, как ты». Мне вспомнился наш разговор накануне вылета.

— Знаешь, Маринка, ведь Керчь мой родной город, — сказала Вера. — Будешь над южной окраиной города, посмотри внимательно, большие ли там разрушения? — Вера помолчала немного, а потом тихо, будто стесняясь своих чувств, пояснила: — Мама все спрашивает в письмах, как наш домик. Надеется, что уцелеет, — и грустно улыбнулась.

— Обязательно постараюсь все рассмотреть, — ответила я. — И вообще нет ничего удивительного, что мать интересуется городом.

— Чудачка она у меня. Пишет: «Ты уж пожалей свой домик и подругам накажи». Будто мы дома бомбим. Вот как бывает — бегаешь девчонкой босиком по пыльной улице, а потом самой эту улицу разрушать… Когда училась в Московском педагогическом институте, мечтала вернуться сюда с дипломом, детей учить…

— Не надо, Вера.

— Нет надо! — вдруг жестко сказала она. — Не для сочувствия и жалости к себе говорю, а чтобы злей быть. Ты вспомни, как горел твой дом. Так его они, фашисты, подожгли, а я родное мне вынуждена сама уничтожать. Разве можно это забывать! Только за одно то, что эти гады по улицам Керчи ходят, я готова там все с землей сровнять. А мама о каком-то домишке беспокоится…

Слова Веры прозвучали как упрек, и я тогда промолчала. Но сейчас, находясь над Керчью, скажу:

«Ты права, друг и товарищ мой по оружию. Я вот забывать стала то июльское утро в Москве, когда пламя пожирало мой дом. И напрасно! Не имею права, не должна забывать, пока не отгремит последний выстрел!

Под плоскостями еще сто килограммов. Что же, Вера, за твою Керчь, за домик, у окон которого цвела душистая акация, за ту самую тихую уличку, где ты бегала босиком и тонкая пыль, прогретая знойным южным солнцем, нещадно жгла твои маленькие пятки. Может быть, сейчас бомбы разорвутся рядом с твоим домом. Но ты не осудишь нас, не осудит и твоя мама. Ты твердо знаешь — будет мирное небо над нами, будет и новая крыша над головой, будет и новое счастье. Обязательно все это будет!

Помнишь, ты, я, Руднева, твой командир Макарова, Меклин и еще кто-то из девушек мечтали о том, чем каждая займется после войны, спорили, так ли много времени, как после гражданской, потребуется на ликвидацию разрухи, говорили о счастье, в чем оно заключается. За шаткой стеной нашей хибарки глухо шумело осеннее море. Вдруг дверь с треском распахнулась, и в помещение ворвался холодный сырой ветер. Он загасил керосиновую лампу, стало темно. Разговор оборвался, все повернулись к чуть бледневшему провалу двери. В туманном ее просвете где-то далеко-далеко небо прочертила ракета. Описав дугу, она распалась на десятки маленьких зеленых огоньков. И тогда Наташа Меклин звонко, с вызовом продекламировала:

Ночь. Тьма. Лишь яркий свет ракет Порой то вспыхнет, то погаснет. Нет! Не забыли солнце мы и свет, Мы вырвем у врага утерянное счастье!

Ты права, Вера. Нужно быть злой и ничего не забывать, иначе не скоро вырвешь у врага то, чего он лишил нас ранним июньским утром сорок первого…»

Последние пятидесятикилограммовые бомбы рухнули вниз, в тот же переулок, на те же танки. И грохот их разрывов слился с грохотом других бомб. Это Вера сбросила свой груз где-то здесь, поблизости, тоже над южной окраиной города и, быть может, над крышей своего домика.

За счастье!

В ноябре погода резко ухудшилась. Частые снегопады, перемежающиеся с дождем, туманы, низкая облачность — все это сильно мешало полетам.

На фронте тоже наступило временное затишье. Потеряв надежду сбросить советских десантников в море, враг усиленно укреплял свою оборону. Наши части на Керченском полуострове тоже окопались и ожидали подкреплений.

Командование полка решило использовать короткую передышку для отдыха летного состава. Меня и Катю Рябову послали на две недели в Кисловодск.

— Смотрите, не влюбитесь, — шутливо напутствовала Бершанская. — В санатории много офицеров, нас уже знают, и каждому будет лестно познакомиться с летчицами. Так что держитесь стойко, по-гвардейски.

— Ничего, — ответила Катя, — у нас до конца войны одна-единственная, неизменная любовь к бомбежкам.

— Ой ли? — улыбнулась Ракобольская. — Когда-то и я так думала. А стал на меня в университете заглядываться один паренек, и чуть было не лишилась свободы.

— Так то в мирное время.

— А на войне тем более стоскуешься по теплой улыбке и ласковым словам. Да и что в этом плохого? Я сама давно влюбилась бы в какого-нибудь бочаровского парня, да вот Евдокия Давыдовна не разрешает. Говорит, начштабу, да на фронте — любить не положено.

— Не соблазняйте девушек, Ирина Вячеславовна, — усмехнулась Бершанская, — иначе наша часть превратится в полк влюбленных. Ну, гвардейцы, желаю хорошо отдохнуть.

Перед отъездом в Кисловодск нам по служебным делам пришлось побывать в станице Ахтанизовской, где располагался батальон аэродромного обслуживания и базировался полк штурмовиков. Как раз так совпало, что у летчиков тогда был праздничный день — им вручали правительственные награды. По такому случаю после торжественной части устроили танцы. Ну и нас, конечно, затащили туда. Как мы ни отнекивались, ссылаясь на дела, пришлось уступить настойчивым просьбам. Особенно старался, упрашивая нас, один старший лейтенант со звездой Героя на новенькой гимнастерке.

Вообще-то я была не прочь потанцевать, и меня особенно уговаривать не требовалось, но Катя заупрямилась. Впрочем, на это у нее была причина. У Кати засорился и болел глаз, ходила она с перебинтованной головой. Какие уж тут танцы! Да и вид у нас был далеко не праздничный — потрепанные шинели, рабочие брюки и гимнастерки. Ну, а девушке праздник не в праздник, если она не принарядится.

— Все равно мы вас не отпустим, — стоял на своем летчик и тут же громогласно объявил: — Товарищи, у нас в гостях гвардейцы Бершанской. Нужна срочная помощь, иначе эти жар-птицы упорхнут.

И не успели мы оглянуться, как оказались в плотной толпе смеющихся штурмовиков.

— А теперь познакомимся. Григорий Сивков.

— Знаешь, Маринка, — шепнула Катя, снимая шинель, — а он, как видно, боевой парень.

— Что, так быстро заинтересовалась?

— Ты о чем? — насторожилась Катя.

— А разговор с Бершанской забыла?

— Ну вот еще! Что ж теперь, прикажешь волком на мужчин смотреть? И потом, ведь я не хотела оставаться. В этом ты виновата.

— Значит, если влюбишься, тоже меня винить станешь?

— Не тебя, а Сивкова, — задорно ответила Катя и ушла в круг танцевать с Григорием.

Домой мы возвращались в сумерках. Старенький «газик», до бортов залепленный грязью, нещадно швыряло на колдобинах выбитой дороги. Но Катя не замечала болтанки. Сидя на ящиках с патронами, она молчала, временами на лицо ее набегала счастливая улыбка.

— Как думаешь, Маринка, — вдруг спросила она, — это совпадение или он нарочно так сделал?

— Кто он и что сделал? Может быть, ты сумеешь объяснить более доходчиво?

— Понимаешь, — Катя помялась немного, — он… ну, одним словом, Сивков тоже едет отдыхать в Кисловодск. И в один с нами санаторий.

— М-м… — Я хотела и не могла удержаться от смеха, губы мои сами собой расползлись в широкую улыбку.

— Чего ты мычишь! Ну, понравился он мне, ну и что? Разве у меня сердце каменное!

Катя замолчала, отвернулась, наверное, обиделась.

…Отдохнуть в Кисловодске мне не удалось. На другой день после приезда туда у меня вдруг поднялась температура. Сивков и Катя отвезли меня в Ессентуки в армейский госпиталь. Высокая температура держалась десять дней. Катя навещала меня ежедневно, но ее не пускали в палату, думая, что у меня дифтерия.

На мое счастье, в госпитале лечилась инженер одной из эскадрилий нашего полка Татьяна Алексеева. Она добилась разрешения от главного врача дежурить возле меня. И делала это весьма добросовестно. Когда бы я ни открыла глаза, Таня находилась рядом. Есть я ничего не могла, лишь с огромным трудом глотала жидкий шоколад с молоком, которым с ложечки она меня поила. Я похудела и буквально задыхалась. Врачи были не в состоянии поставить диагноз и только беспомощно разводили руками. Одни утверждали, что у меня дифтерия, другие отрицали, но сами определить болезнь не могли.

Случайно я услышала разговор Тани Алексеевой с медсестрой. Из него поняла, что врачи опасались за мою жизнь. Неужели смерть? Обидно и горько было умирать, лежа на больничной койке. В бою еще куда ни шло, там мы привыкли смотреть смерти в глаза. Но расстаться с жизнью так нелепо…

Еле-еле нацарапала на клочке бумаги просьбу известить отца о моем положении. Но Таня лишь рассердилась, махнула рукой и быстро вышла из палаты.

А вечером она привела незнакомого высокого, с черными как смоль волосами человека.

— Вирабов, — тихо сообщила мне Таня, пока он мыл руки под краном, — опытный отоларинголог, кандидат медицинских наук.

Титул Вирабова ничего мне не говорил, заинтриговало только длинное и непонятное слово «отоларинголог». Обладатель же этого титула бесцеремонно проник в мое горло инструментом и сердито пробурчал:

— Двусторонняя фолликулярная ангина в тяжелой форме…

И тут же добавил что-то еще, чего я не расслышала. По всей вероятности, далеко не лестное в адрес своих коллег, так как стоявший рядом госпитальный доктор густо покраснел. Вирабов раскрыл мне рот, просунул в него лопаточку, надавил где-то, мне казалось, у самого мозжечка, что-то щелкнуло, и дышать сразу стало легче.

— Все, гвардеец, — произнес мой спаситель, — теперь дело за калориями. Медицина вам больше не нужна.

Через несколько дней я встала на ноги. И вовремя. В начале декабря наши войска, находившиеся в Эльтигене, внезапным стремительным ударом прорвали оборону противника и вышли в район южнее Керчи. Полк вновь начал работать с полной нагрузкой. Теперь действия наши перенеслись в глубь полуострова. Мы бомбили вражеские коммуникации западнее Керчи, железную дорогу Керчь — Владиславовна, укрепленные пункты Катерлез, Тархан, Багерово и Булганак, где находились крупные вражеские склады горючего и боеприпасов.

После болезни я чувствовала себя неважно, быстро утомлялась, от истощения часто кружилась голова. Бершанская не загружала меня работой. Но каждый летчик был на счету, и я старалась летать чаще. В конце концов молодость взяла свое, и через неделю я уже работала в полную силу.

За время пребывания в госпитале я забыла о дружбе Рябовой с Сивковым. А когда вернулась в полк, сразу свалилась масса дел по эскадрилье, потом начались полеты и, конечно, мне было не до этого. Да и Катю, видимо, занимали совсем другие мысли, переживания, во всяком случае, она не обмолвилась ни единым словом о своих взаимоотношениях с Григорием.

Однажды, отбомбившись по эшелонам на железнодорожной станции Багерово, где нас чуть было не сбили, на обратном пути я вспомнила о лихом штурмовике и спросила Рябову:

— Что, Катя, любви, надежды, тихой славы недолго тешил нас обман?

— О чем ты? — не поняла она.

— Притворяешься? Не о чем, а о ком.

— A-а, понятно… Давай сверни на Ахтанизовскую, тогда узнаешь.

— Зачем на Ахтанизовскую?

— Дорогая Мариночка, ну, я очень прошу. Там он ждет меня.

— Ты с ума сошла! Да разве мы имеем право садиться там! Нет, Катя, дружба дружбой, а служба службой.

— Садиться и не надо. Мы только пролетим над ним, он и поймет.

— Ну если так, то можно.

При подходе к Пересыпи я нарочно растянула «коробочку» — маршрут при заходе на посадку — и почти на бреющем пролетела над Ахтанизовской.

— Помигай бортовыми огнями, быстрей! — попросила Катя.

Я исполнила ее желание.

— На месте, — вырвался у Рябовой вздох облегчения.

— Ты что, как сова, в темноте стала видеть?

Катя рассмеялась.

— Посмотри влево, сама увидишь.

Я склонила голову за борт. На земле кто-то мигал нам карманным фонариком.

— Это Гриша. Мы заранее условились и так вот иногда «встречаемся».

— А как же насчет единственной и неизменной любви к бомбежке? Доложить, что ли, Евдокии Яковлевне?

— Посмей только!

— Ну и что же, всю войну так и будете перемигиваться? Или иногда встречаетесь?

— Какие сейчас встречи? Переписываемся через полевую почту. Расстояние пять километров, а письма неделями ждешь. Возмутительно!

— А ты их сбрасывай на поле. Пусть с фонариком ходит и ищет.

— Да ну тебя! — рассердилась Катя. — У тебя все шуточки. Напрасно только я свой секрет выдала. Еще проболтаешься, а тогда девчата прохода не дадут.

— Успокойся, никто не узнает. А тебя я буду регулярно доставлять к милому, пока не проболтаешься сама. Но, если Бершанская узнает о наших ночных вояжах, чур, тебе одной сидеть на губе.

Так пришла к Рябовой большая, настоящая любовь. Катя заслужила ее, и я радовалась за подругу. Но иногда почему-то на меня находила грусть. Не от зависти, нет! Это была хорошая, легкая грусть, навеянная хотя и чужим, но близким мне счастьем, грусть, полная девичьих надежд и ожиданий того, что и твое счастье бродит где-то, может быть, совсем рядом.

Вскоре меня постигло большое горе. Оно надолго выбило из колеи, еще больше ожесточило.

Это случилось в декабре. Ночь выдалась нелетная — на море бушевал шторм, плотные черные тучи низко ползли над оголенной землей. Не переставая шел крупный снег вперемешку с дождем. Мы с унылым видом сидели в землянке и предавались невеселым мыслям.

Сквозь вой ветра донеслось тарахтение грузовика. Спустя несколько минут снаружи обрадованно крикнули: «Передвижка!». В полк привезли новый кинофильм «Два бойца».

В самой большой землянке на стене повесили простыню, установили киноаппарат. Всем хотелось попасть на первый сеанс, поэтому народу набралось столько, что яблоку негде было упасть. Передних совсем притиснули к экрану, а сзади все напирали.

— Да что, землянка резиновая, что ли! — ворчали счастливчики.

— Ничего, растянется! — задорно кричали в дверях. — Раз-два — ухнем!

Глядишь, и еще два — три человека втискивались в землянку. Точь-в-точь, как в Москве в часы «пик», когда все устремляются на работу и через силу вталкиваются в вагоны метро. Одним словом, набилось нас как сельдей в бочке, рукой пошевелить невозможно. Но началась картина, и стало как будто совсем сносно.

Удивительное дело, сам воюешь и вроде бы не замечаешь войны. А вот со стороны все выглядит иначе, как-то значимей, и удивляешься, и восхищаешься, и сердце щемит от того, на что обычно и внимания не обращаешь. Значит, искусство действительно как бы очищает, просветляет твои мысли и чувства, пропуская их через свое волшебное сито.

Затаив дыхание я смотрела на мелькавшие на экране знакомые картины фронтовой жизни, и сердце наполнялось благодарностью и любовью к простым людям, волей судьбы ставшим солдатами.

И вдруг в дверях громкий голос:

— Чечневу на выход!

Нехотя выбралась я из землянки, на секунду задержалась у порога. Артист Марк Бернес только что взял в руки гитару и запел:

Шаланды, полные кефали, В Одессу Костя приводил…

Лица Бернеса я уже не видела — его заслоняла притолока. Двигались по струнам только пальцы, и тихо, задушевно звучал голос:

…Синеет море за бульваром…

Я подавила вздох, вышла из землянки, и сырая промозглая тьма сразу окутала меня. Постояла немного. В ушах все еще звучал голос артиста, и мне представлялось спокойное, сверкающее под солнцем море, то самое море, над которым я летаю теперь почти каждую ночь и которое сейчас с грохотом, яростно долбит обрывистый берег за кромкой аэродрома.

Спасибо тебе, Марк Бернес, за простую песенку. Я не дослушала ее до конца, но то, что слышала, вошло в меня и наполнило сердце большой любовью, вселило в него мужество и веру в таких людей, как Костя из Пересыпи. Не ведая того, ты этой песней поддержал меня в самую трудную минуту моей жизни. Когда я читала в тускло освещенной комнатке штаба письмо, извещавшее о смерти отца, мне все еще слышался голос артиста, звучала в ушах мелодия песни, виделись суровые лица тех, кому «до смерти четыре шага».

Долго ли я стояла в оцепенении, не знаю. Но хорошо помню двойственность ощущений. С одной стороны, словно далекое видение, в дымке мне представлялось, как «синело море за бульваром», и тут же рядом темный леденящий провал — смерть самого дорогого на свете и близкого мне человека. Он был мне не только отцом, но и товарищем, настоящим, большим другом.

Отец много видел и много знал, несмотря на то, что был простым малообразованным рабочим. Он гнул спину на богатеев, участвовал в Октябрьской революции, бил контрреволюционеров в гражданскую войну, потом теми же руками помогал расти Советской власти. «Нашей с тобой власти, Маринка», — как он часто говорил мне.

Нам не очень легко жилось, но я ни разу не слышала от отца слов недовольства. Помню, он страшно сердился, когда кто-нибудь жаловался, сетовал на трудности.

— Зачем ты его так? — иной раз вступалась я за человека. — Ведь ему действительно трудно.

— Пойми, дочка, все эти разговоры не от трудностей, а от того, что многие еще по старинке живут. Натерпелись в нищете в свое время, а теперь, благо власть своя, хотят получить больше, чем она может пока дать. Это все равно, как месячного ребенка заставлять ходить. Понимать ведь надо, котелком варить. Да и какие у него трудности? Я живу лучше, чем раньше, ты будешь еще лучше, а внукам совсем будет легче и веселее нашего. Так, как я жил, никто больше жить не будет. Запомни это хорошенько, дочка!

Да, я хорошо запомнила твои слова, отец, друг и товарищ мой. Поэтому я работала и училась, поэтому стала летать, поэтому пошла на фронт. Всегда и всюду я думала о тебе. Ты и миллионы подобных тебе крепко вели меня по земле, ты был моей самой большой любовью и радостью. И вот тебя не стало. И все же мы не расстанемся с тобой. Такие, как ты, и мертвые остаются живыми.

Незаметно подошел новый, сорок четвертый год. В ночь на 1 января мы совершили только по три вылета и закончили боевую работу до двенадцати часов. Отбомбившись в третий раз, я повела самолет к Пересыпи. В запасе было еще более сорока минут, но Катя торопила.

— Понимаешь, — возбужденно говорила она в трубку, — сегодня Григорий приедет. Нужно привести себя в порядок. Ты уж, Маринка, постарайся выжать из нашего «старикашки» все возможное.

И я выжимала. Все равно ресурсы мотора были на исходе, самолет скоро предстояло перегонять в капитальный ремонт. Приземлившись, быстро зачехлили машину — и бегом к своей хибарке. В поле стояла непролазная грязь. И когда Катя вдруг поскользнулась и упала, то перемазалась основательно.

— Ну вот, ну вот! — обиженно сказала она. — Ты все виновата. Теперь за неделю не отмоешься.

— Ладно, будет тебе ворчать, иначе скажу Григорию, какой у тебя сварливый характер.

В общежитие, уже переодевшись, мы заявились минут без пяти двенадцать. Все уже сидели за столом. Девчата где-то раздобыли маленькую елочку, украсили ее самодельными игрушками и поставили в угол на табурет.

Все было как на передовой. Низкий потолок, дощатые столы, новогодние подарки из тыла с трогательными надписями. Даже трещал в тесной печурке огонь и только на поленьях не выступала смола, так как дровами нам служили высохшие до черноты доски.

Кому-то не досталось кружек, и тот пил вино из консервной банки. Под нестройный веселый говор сдвинули разом наши «бокалы», чокнулись, выпили, и новогодний праздник вступил в свои права.

А в следующую ночь нам пришлось работать с двойной нагрузкой. Противник вдруг предпринял несколько контратак. Вот мы и летали на бомбежку его войск и огневых точек на передовой. В темноте с воздуха по вспышкам выстрелов не составляло особого труда определять местонахождение вражеских орудий и пулеметов. Прицельное бомбометание с малой высоты было эффективным и действовало на гитлеровцев угнетающе. Дошло до того, что, как только в воздухе раздавался гул наших самолетов, противник тотчас прекращал обстрел. А так как действовали мы с минимальными интервалами, то фактически почти заставили его замолчать.

Зима прошла в напряженной работе. Досталось от распутицы и летному составу и особенно техникам, вооруженцам. Было видно, что девушки просто изматываются, к концу работы едва стоят на ногах. Чтобы хоть как-то облегчить их труд, старший инженер полка Софья Озеркова предложила ввести метод бригадного обслуживания самолетов. Теперь пока одна группа техников и вооруженцев работала, другая отдыхала.

К весне действия советских войск активизировались. Усилились удары и нашей авиации. Днем через Керченский пролив нескончаемой лавиной проносились истребители, штурмовики, бомбардировщики, а с наступлением темноты поднимались в воздух наши У-2. Все укрепленные пункты противника в районе Керчи подвергались ожесточенной бомбардировке.

Незаметно наступил апрель, а с ним пришла и теплая ясная погода. Теперь летать стало легче, но и работы прибавилось, вылеты следовали каждую ночь. Увеличился радиус наших действий. Мы все дальше забирались в тыл врага. Нарушали его сообщение по железнодорожной линии Керчь — Владиславовна.

В одну из ночей полк в полном составе участвовал в бомбежке станции Багерово, западнее Керчи, куда, как донесла разведка, противник подтягивал подкрепления. Ставя задачу, Бершанская сообщила, что каждый экипаж может действовать самостоятельно, исходя из обстановки. Невысокая облачность и лунная ночь мало благоприятны были для полетов подразделениями. Кроме того, на фоне светлых облаков самолеты выделялись, как на экране, и гитлеровцы в таких случаях вели сильный зенитный огонь, не включая прожекторов.

На этот раз я летела со штурманом звена Таней Сумароковой. Чтобы миновать сильный заградительный огонь с фронта, как и обычно, повела машину вдоль северного побережья Керченского полуострова. Над морем свернула на запад. Бомбить Багерово в лоб не было никакого резона. Все подходы к нему, особенно с востока, были сильно укреплены. Да и высота не позволяла идти напролом — стрелка высотомера все время колебалась около 600 метров.

Большую часть маршрута мы летели в облаках, лишь изредка ныряли вниз, чтобы уточнить курс. Когда были на подходе к станции, включились вражеские прожекторы. Мощные лучи насквозь пробивали тонкий слой облаков, создавая фантастическую игру света и тени. А над нами, как огромное серебряное блюдо, висела луна, заливая бледным сиянием медленно проплывавшие внизу всклокоченные озорным весенним ветром облака.

Далеко-далеко, в иссиня-черной бездонной глубине, призывно мерцали звезды. Крупные и необыкновенно яркие, они приковывали к себе внимание, а их льющийся из бесконечности холодный свет невольно рождал мысли о вечности. Я думала о том, что, может быть, через много лет история человечества, которая, по подсчетам ученого, не знала ни одного мирного дня, будет казаться людям далекого будущего смешной и нелепой.

Что ж, со своей точки зрения, на той стадии развития они будут правы. Но все-таки и они должны будут понять, что, не будь на этой планете нас, кто первыми произнес войне твердое «нет!», еще не известно, насколько бы отдалилось от людей то время, когда слову «мир» в языке не сохранится его антипода — «война», когда мир и всеобщее счастье станут такими же естественными и обыденными явлениями, как утренний туман над тихой речкой, как блеск росы на траве, как восход солнца.

Разорвавшийся вблизи снаряд прервал ход моих мыслей. Самолет сильно тряхнуло. Огонь усилился — значит, цель близка, пора выходить на боевой курс. Даю ручку управления от себя, приглушаю мотор, и мы вываливаемся из облаков прямо над станцией. Внизу неясно просматриваются длинные темные линии — железнодорожные эшелоны. Сумарокова сбрасывает осветительные бомбы. Так и есть — все станционные пути забиты составами. Тут и теплушки с людьми, и открытые платформы, заставленные автомашинами, орудиями, танками, ящиками с боеприпасами. Сотни фашистов суетятся внизу, спешно разгружая эшелоны.

Штурман сбрасывает бомбы в самую гущу железнодорожных путей. Мне очень хочется посмотреть, в какой именно состав они угодят — в тот, где больше техники, или туда, где под брезентовыми полотнищами топорщатся ящики со снарядами и патронами? Хорошо, если бы бомбы подорвали эшелон с боеприпасами: тогда и техника взлетит на воздух, и рельсы разметает, и разгрузочным командам достанется.

Но только я склонилась над краем борта, как по глазам резанули лучи прожекторов. Тотчас отпрянула назад, пригнулась и повела самолет по приборам, слушая команды штурмана.

Тут же сильный грохот потряс воздух, потом еще и еще. К глухим плотным взрывам рвавшихся снарядов примешался сухой треск патронов.

Молодец Таня! Недаром у нее за плечами пятьсот боевых вылетов. А Сумарокова командует:

— Вправо! Влево! Еще влево!

Прожекторы крепко схватили самолет, мне не удается вырваться из их перекрестия. Маневрировать трудно, до земли всего пятьсот метров. А разрывы все ближе и ближе. Сильно пахнет гарью. Выжимаю из мотора до последней сотой лошадиной силы. «Ну же, дружище, не подкачай! — хочется попросить его. — Выручай, как это ты не раз делал. Знаю, тяжело тебе, стальные мускулы твои тоже не вечны — поизносились, ослабли, и шум твой — как в сердце больного человека. Но ничего, потерпи еще несколько вылетов, а там Бабуцкий подлечит тебя в своем ПАРМе. Поставит новые клапаны, сменит поршневые кольца, и вновь пульс твой станет ритмичным, четким».

Зенитный огонь постепенно ослаб. И пора бы — ведь мы уже ушли далеко в море. Но лучи прожекторов все еще преследуют. Остервенели, должно быть, фашисты, не верится им, что из такого кромешного ада можно выйти целым, и потому надеются, что самолет вот-вот упадет в море.

А вот и аэродром. При лунном свете он хорошо виден. Приземляюсь, заруливаю на линию предварительного старта.

— Ну и кромсают вас сегодня! — встречает нас старший техник эскадрильи Мария Щелканова.

— А что?

—. Сама посмотри — не плоскости, а чистое решето. А полюбуйся, что со «стариком» Меклин сделали. Она пересаживается на другую машину.

Наташа Меклин и ее штурман Нина Реуцкая как зачарованные молча смотрят на свой истерзанный У-2. Один его лонжерон перебит, на другом клочьями свисает перкаль. Левая плоскость просвечивает насквозь, а в гаргроте огромная дырища. Кажется невероятным, чтобы после такой переделки самолет еще мог дотянуть до своего аэродрома.

— Да-а, — задумчиво тянет Меклин и устало трет ладонью глаза. Потом резко встряхивает головой и говорит: — Двум смертям все равно не бывать. Пошли, Нина!

Реуцкой, совсем молодому штурману, еще не доводилось бывать в таких переделках, и она стоит притихшая, словно скованная. А когда говорит, голос у нее слегка дрожит. Знакомое состояние! Когда-то и я чувствовала себя не лучше. Впрочем, и сейчас бывает не по себе. Только теперь я научилась владеть собой, во всяком случае, внешне ничем не выдаю своего состояния. Со временем и Реуцкая научится этому. Тут все дело в привычке. Еще четыре — пять таких вылетов, и дыры в плоскостях будут занимать ее внимание не более чем прошлогодний снег.

Меклин с привычной легкостью забирается в кабину и командует:

— Контакт!

— Есть, контакт! — отвечает техник.

— Ни пуха ни пера! — кричу я Наташе.

— К черту! — доносится сквозь чиханье мотора ее голос.

Подняв за собой столб пыли, самолет развернулся и стал удаляться. А на посадку уже спешил другой экипаж, где-то над морем слышался рокот мотора. Была обычная боевая ночь.

С 9 на 10 апреля полк бомбил Багерово и Тархан. Опять выдалась лунная ночь. Облачность располагалась двумя слоями: на высоте 800–900 метров — десятибалльная, значительно ниже — двух-, трехбалльная, но не сплошная. Сильный северный ветер затруднял выход самолетов из зоны зенитного обстрела, и потому командование изменило курс над целью с правого круга на левый.

Руднева вылетела проверять молодую летчицу Прокофьеву. У Жени это был ее 645-й боевой вылет. Даже не каждый из летчиков мог похвастаться таким «капиталом». А ведь Женя уже год являлась штурманом полка, работы у нее и без вылетов по горло. И все-таки при малейшей возможности она поднималась в воздух. Любила машину, любила свою профессию. Не засосали ее бумажки, канцелярия, как опасалась она, получая новое назначение.

Да, это был 645-й и последний ее вылет. Кто знает, веди самолет опытная летчица, быть может, и не произошло бы несчастья. Впрочем, снаряду не прикажешь. А в ту ночь обстрел был очень плотным.

Самолет Рудневой поймали сразу несколько прожекторов. Вероятно, снаряд попал в бензобак, так как машина падала, объятая пламенем. От огня воспламенились ракеты, и из кабины во все стороны летели снопы разноцветных огней.

Ушла от нас Женя Руднева — замечательный штурман, командир, верный товарищ и друг. Через некоторое время в газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о посмертном присвоении нашей Жене звания Героя Советского Союза.

Еще раньше, в конце марта, похоронили Володину и Бондареву. С точки зрения статистики, полк потерял немного — за пять месяцев четверых. Но сердцу и чувствам язык цифр непонятен.

11 апреля сорок четвертого года войска Отдельной Приморской армии, прорвав оборону противника в районе Керчи, рванулись на север, на соединение с частями 4-го Украинского фронта. Ночью полк наносил массированные удары по отступающим колоннам гитлеровцев. Мы произвели рекордное количество вылетов — 194 и сбросили на врага около 25 тысяч килограммов бомб.

На другой день получили приказ перебазироваться в Крым. Вначале обосновались у спаленной немцами деревни Чурбаш. Но линия фронта быстро отодвинулась, и полк перебрался под Карагез.

Оттуда мы чаще всего действовали по целям в районе Ялты. Летать приходилось далеко, и главное — через горы. Молодым, только что введенным в боевой строй летчицам такие полеты были еще не под силу. Поэтому командование посылало на задания наиболее опытные экипажи.

Не удержавшись на акмонайских позициях, противник стремительно откатывался к Севастополю. Чтобы не потерять с ним боевого контакта, мы перелетели под самый Симферополь, в деревню Карловку.

Это был тихий красивый уголок. Раскинув свои домики вдоль дороги узкой полоской в несколько километров, деревня протянулась по дну живописной долины, окаймленной горами. Уже цвели сады, и вся Карловка утопала в белоснежных пышных шапках.

Здесь мы пробыли до конца апреля. Карловка понравилась всем. Это был уцелевший от фашистского разгрома населенный пункт. Не потому, конечно, что гитлеровцы пощадили этот чудесный уголок. В этом районе хозяйничали партизаны. Они-то и не дали возможности врагу спалить деревню.

Население встретило нас очень радушно, гостеприимно, как говорится по русски, — хлебом-солью. Не успели мы появиться в Карловке, как женщины разобрали нас по квартирам. Мы только диву давались, глядя на угощения. Творог, молоко, куличи, мясо, даже печенье каждый день появлялись на нашем столе.

— Уж не скатерть ли у вас самобранка в каждом доме? — шутили девушки.

Но объяснилось все очень просто. Оказалось, что партизаны разгромили крупную фашистскую колонну и в числе трофеев захватили большой обоз с продовольствием.

Словом, жилось нам в то время неплохо. И работать стало проще. Наша авиация полностью господствовала в воздухе. Это как-то ослабило нашу бдительность, мы перестали маскироваться на аэродроме, даже наземной охраны не имели. Но если мы забыли о противнике, то он решил нам напомнить о себе.

Как-то после боевой ночи, когда летный состав отдыхал, а техники и вооруженцы готовили самолеты к новым полетам, в безоблачном небе раздался гул мотора. Девушки еще не сообразили, в чем дело, как затарахтели крупнокалиберные пулеметы и тут же вспыхнула одна из машин, а кое-кто из техников получил легкие ранения. Растратив боеприпасы и повредив несколько самолетов, фашистский истребитель «Фокке-Вульф-190» убрался восвояси.

Бершанская немедленно сообщила о случившемся в штаб армии. Оттуда пришло распоряжение срочно перебазироваться в Изюмовку. Но не успели мы подготовить самолеты, как в воздухе появились теперь уже четыре вражеские машины. Не меняя курса, они стали заходить на аэродром.

Я спокойно сидела в кабине, ожидая разрешения на взлет. Вдруг Бершанская сигналом приказала мне выключить мотор.

— В чем дело, не знаешь? — обернулась я к Марии Щелкановой, занимавшей место штурмана.

Та вместо ответа указала рукой влево. Я посмотрела туда и едва не ахнула — прямо на нас пикировал фашистский истребитель. Быстро отстегнула ремни, выскочила из кабины и, отбежав метров на тридцать, бросилась на землю. Рядом упала Щелканова.

Затарахтели пулеметы. Мельком заметила, как на нас падал какой-то черный предмет, и тут же рядом что-то глухо стукнулось о землю. Несколько комьев упало мне на спину. «Все, — пронеслась мысль. — Теперь будет взрыв». К счастью, сброшенная врагом кассета с маленькими бомбами не раскрылась.

Отбомбившись, фашисты улетели. Правда, в этот раз им не удалось поджечь ни одного самолета, но несколько У-2 получили серьезные повреждения. Техники тут же приступили к ремонту, а остальные машины поднялись в воздух.

И только мы легли курсом на Изюмовку, как из-за гор вынеслась девятка «фокке-вульфов». Что делать?

Положение действительно было драматическое. На небе ни облачка, за которое можно было бы спрятаться, на земле ни одной балки, куда можно было бы нырнуть, до гор далеко. А на ровном месте приземляться бесполезно: все равно подожгут либо при посадке, либо на остановке. А тут вдруг Маша как крикнет в переговорный аппарат:

— Смотри, путь нам отрезают!

Я повернула голову: с другой стороны прямо наперерез нам стремительно приближались еще несколько точек. А, была не была! Отжала ручку от себя и, снизившись до предела, едва не цепляясь колесами за каменистую почву, направила самолет к горам. В сознании теплилась надежда: «Авось дотяну до них, а там уж скроюсь в распадках».

Но в чем дело? Черные точки вдруг круто взмыли вверх и, минуя нас, стали пикировать на фашистов.

— Так это же наши! — раздался обрадованный голос Щелкановой. — «Лавочкины».

Бой был недолгим. Потеряв три самолета, «фокке-вульфы» развернулись и пустились наутек.

В Изюмовке мы узнали, что выручили нас из беды летчики Героя Советского Союза В. Максименко. Запоздай они на минуту, и трудно сказать, что сталось бы с нами. Наверное, для многих из нас тот чудесный солнечный день обернулся бы черной ночью.

Во всяком случае, урок, преподнесенный нам гитлеровцами, научил нас осторожности. В Карловку срочно прибыли зенитчики.

К тому времени войска Отдельной Приморской армии и 4-го Украинского фронта обложили Севастополь и готовились к решительному штурму последнего оплота врага на крымской земле. Фашистская авиация фактически прекратила организованные действия. Наше господство в воздухе было безраздельным. Поэтому вскоре 4-ю воздушную армию перебросили в Белоруссию, а в Крыму осталась лишь 8-я.

Наш полк вывели из состава 132-й бомбардировочной дивизии и временно передали 2-й гвардейской ночной бомбардировочной Сталинградской Краснознаменной дивизии. Событие это совпало с награждением нашего полка за успешные действия по освобождению Феодосии орденом Красного Знамени.

— Ну что ж, посмотрим, каковы мои новые орденоносные подчиненные, — промолвил командир дивизии генерал-майор Кузнецов, прибывший в Карловку принимать наш полк.

Признаться, мы не очень обрадовались новому хозяину. Думали, что и здесь повторится то же, что в 132-й дивизии: недоверие, ирония, снисходительные улыбки, оскорбительное любопытство. В прежней дивизии, когда мы вошли в ее состав, за нами утвердилось нелестное название — «несерьезная авиация». И хотя мы сразу доказали, что умеем воевать не хуже представителей «серьезной авиации», заставили переменить о нас мнение, тем не менее до последнего дня оставались в ней инородным телом.

Во 2-й дивизии, вопреки опасениям, встретили нас, как равных, по-деловому. Полки ее имели однотипную с нашей материальную часть — самолеты У-2, и летчики ее по собственному опыту знали, что это за машина и каково летать на ней под зенитным огнем в лучах прожекторов.

Дивизия имела богатый боевой опыт: она участвовала в разгроме фашистов под Москвой, в боях на Дону, в обороне Сталинграда. Мы вошли в ее многочисленную дружную семью равноправными членами.

Здесь мы познакомились с совершенно новыми методами руководства. В прежней дивизии инспекция, наведываясь в полк, знакомилась с работой, проверяла и, только уехав, присылала приказы с выводами и с требованиями исправить то-то, устранить то-то, обратить внимание на то-то.

По-иному строили свою работу представители 2-й дивизии. Они тоже присутствовали на старте, следили за нашими действиями, но не слали приказов и указаний сверху, а тут же помогали исправлять недостатки, советовали, подсказывали и, если надо, требовали.

Опыт передовых летчиков этой дивизии помог нам увеличить бомбовую нагрузку на самолет почти в два раза. До тех пор у нас считалось, что 150–180 килограммов бомб — это максимум того, что могут взять с собой наши машины. Конечно, мы понимали, что У-2 может поднять и больше, но для успешных действий над целью этот груз казался нам предельным. Ведь мало поднять в воздух бомбы, нужно еще учитывать ресурсы мотора, сохранять маневренность машины. Вот мы и считали, что больший груз резко снизил бы пилотажные возможности самолета под обстрелом с земли. Как же мы были удивлены, когда узнали, что во 2-й дивизии бомбовая нагрузка в 250–300 килограммов считается обычным явлением.

После этого среди наших девушек разгорелся спор. Надя Попова заявила, что и мы на своих самолетах можем поднимать такой же груз, и даже больший.

— Материальная часть у нас такая же. Во всяком случае, я уверена, что триста килограммов доступно каждому экипажу.

Я и Дина Никулина поддержали Попову. Мы тут же пригласили техников и вооруженцев. Они произвели соответствующие расчеты и подтвердили наш вывод.

— Если правильно эксплуатировать мотор, — заявила инженер полка Озеркова, — то и триста килограммов далеко не предел. Можно еще подкинуть килограммов семьдесят. Моторы вытянут.

— Как, Надя, рискнем? — обратилась я к Поповой.

— Рискнем, пожалуй!

Не откладывая дела в долгий ящик, мы тут же отправились к Бершанской. Евдокия Давыдовна согласилась не сразу. Вновь вызвали специалистов, узнали их мнение, проверили расчеты. И только когда были взвешены все возможности, мы получили разрешение.

Признаться, я и Надя в ту ночь сильно волновались. Мы не сомневались, что самолет поднимет 300 килограммов. Но ведь дело не только в том, чтобы поднять, важнее всего отлично отбомбиться. А это значит — не дать себя поймать лучам прожекторов или суметь уйти от них, если они все же поймают, это значит — быть в состоянии совершить противозенитный маневр. Но ведь 300 килограммов это не 150. Смогут ли наши «старички» маневрировать с такой нагрузкой?

Волновались мы не из-за боязни личной неудачи. Пугало другое. На нас смотрели все. От нашего успеха или неуспеха зависело многое. Выполним задание — за нами последуют другие и боеспособность полка увеличится почти вдвое. Не выполним — придется краснеть перед товарищами, перед командованием полка, дивизии и, что самое главное, подорвем веру летчиц в свои возможности. Тут было над чем задуматься.

Пока вооруженцы подвешивали бомбы, мы с Надей и с нашими штурманами еще раз уточнили порядок действий над целью, согласовали режим полета, установили больший, чем обычно, интервал между самолетами при заходе на бомбежку. Большим интервалом мы, во-первых, рассчитывали ввести противника в заблуждение, а во-вторых, обезопасить себя от случайностей. Мало ли что могло произойти на маршруте, поэтому и первому самолету, и второму не мешало иметь в запасе лишние полторы — две минуты, чтобы в случае чего лучше осмотреться, оценить сложившуюся обстановку и принять правильное решение.

Бомбить нам предстояло вражеский аэродром в районе Балаклавы. В воздух поднялись до наступления темноты. Все-таки в первый раз взлетать с такой нагрузкой с неровной каменистой площадки при дневном свете было удобнее и спокойнее. Поэтому лететь мы рассчитывали на меньшей скорости, чтобы линию фронта пересечь, когда на смену сумеркам уже придет ночь.

Первым стартует наш с Катей самолет. Взревел мотор, и машина плавно тронулась с места. Из предосторожности я несколько удлинила пробег и, только набрав значительную скорость, слегка, пальцами, потянула ручку управления на себя. У-2 послушно и легко оторвался от земли.

Я облегченно вздохнула: перегрузки нет. Но как поведет себя машина при наборе высоты? Необходимо подняться хотя бы на 800 метров. Внимательно вслушиваюсь в работу мотора. Пока все обстоит нормально, стрелка высотомера плавно движется по кругу.

На самолет медленно наплывает темный массив гор. Скоро линия фронта. Я перегнулась через край кабины, всматриваясь в смутные очертания земли, и только тут заметила, что пока еще достаточно светло. В чем же дело? Неужели мы просчитались? Но посмотрела на часы и поняла все. Оказывается, увлекшись своими мыслями, я совершенно забыла о принятом нами скоростном режиме и нарушила график полета. В результате передний край придется пересекать в сумерках, а значит, и к цели подойдем еще до наступления полной темноты. Это скверно — самолет могут засечь раньше времени. Но делать нечего, назад возврата нет. Будь что будет!

Приглушаю мотор и веду машину на снижение. В голове одна мысль: «Только бы дотянуть до границы Балаклавского аэродрома!» Рябова, словно угадав мое настроение, почему-то шепотом говорит, что до бомбометания остается всего пять минут.

Но эти минуты тянутся удивительно долго. Уже видна взлетно-посадочная полоса. Движения на ней не заметно. Неужели нас засекли, а теперь затаились и ждут, когда мы окажемся под дулами орудий? Стараюсь сохранить спокойствие и спрашиваю штурмана, хорошо ли она видит цель.

— Давай чуть правее! — командует Катя. — У кромки поля что-то поблескивает. Похоже, что истребители.

Еще несколько томительных секунд. И вдруг включаются прожекторы, на нас обрушивается ураганный огонь.

Может быть, от неожиданности я сама качнула самолет, но мне почему-то показалось, что это Рябова сбросила бомбы. Я тотчас развернулась и пошла со снижением.

— Ты что, с ума сошла?! — кричит Катя. — Давай назад!

— Зачем? — спрашиваю я. — Ведь ты отбомбилась.

— Ничего подобного. Все бомбы под плоскостями.

Делаю круг и захожу на цель повторно. Разрывы снарядов все приближаются. Пробую произвести противозенитный маневр — веду самолет змейкой, сворачиваю то вправо, то влево. Он слушается, но реагирует на действия рулей не так быстро, как раньше. Вот они, эти 300 килограммов! Казалось бы, не так много они отняли от машины — всего доли секунды, но как они дороги сейчас!

Нервы напряжены до предела. Так и хочется крикнуть штурману: «Скорей же! Чего медлишь!» Но Катя не торопится. Я знаю, пока она тщательно не прицелится, ни одной бомбы не сбросит.

Разноцветные линии огненных трасс проносятся все ближе и ближе. Одна из них прошла перед самым винтом. Я инстинктивно, до боли сжала ручку управления. Но взрыва не произошло. А через некоторое время самолет сильно тряхнуло. В переговорном устройстве послышался голос Рябовой:

— Вот теперь все. Можно уходить.

Последнее елово я скорее поняла по смыслу, чем услышала, — его заглушил взрыв на земле. По силе его догадалась, что Катя разом сбросила все бомбы. С плеч у меня точно гора свалилась. Эксперимент удался, теперь дело за Поповой.

Она должна быть уже на подходе. Но время идет. Я оборачиваюсь и жду, а вспышек взрывов все нет. Несколько прожекторных лучей еще шарят над аэродромом, пронзая тьму голубоватым светом. Но вот и они погасли, а Надя все не дает о себе знать.

— Неужели с ними случилось что? — спрашиваю я. — Как думаешь, Катя?

— Не будем торопиться с выводами, — ответила Рябова. — Мы вышли к цели раньше времени, а они могли задержаться.

И словно в подтверждение ее слов, сзади нас темноту ночи опять вспороли лучи прожекторов, затарахтели зенитки. А вслед за тем небосвод озарили вспышки взрывов.

Надя приземлилась минут через десять после нас.

— Молодцы, девушки, — встретила нас Рачкевич. — От всей души поздравляю. Считайте, что после вашего полета вместо одного женского полка стало два.

В эту же ночь многие экипажи вылетели на бомбежку с увеличенной нагрузкой. С тех пор и до конца войны мы не подвешивали под плоскости У-2 меньше 300 килограммов бомб, а случалось, брали и больше. И ничего, моторы тянули. Конечно, изнашивались от этого они несколько быстрее. Но наши удары по врагу стали более ощутимыми. А ото в конечном счете было главным.

Борьба за Крым близилась к завершению. В конце апреля полк перебазировался в Чеботарку, что в двух километрах восточнее города Саки. Отсюда мы летали добивать врага в Севастополь, в районы Балаклавы и Байдарских ворот, на мыс Херсонес.

В это время авиация фронта стала использовать новый прием действий — полеты в несколько ярусов. Это позволяло наносить по противнику более концентрированные и мощные удары.

Но полеты ярусами требовали и от штурманов, и от летчиц большой внимательности и точного расчета. Чтобы предупредить столкновения в воздухе, мы летали с бортовыми огнями, а выключали их только при подходе к цели. И, несмотря на повысившуюся сложность работы, исключительную насыщенность вражеской обороны средствами противовоздушной защиты, в боях за освобождение Севастополя полк не потерял ни одного экипажа.

О нагрузке, которую выдержали девушки в этот период, убедительнее всего говорит сухой, неинтересный, но лаконичный и точный язык цифр. Всего за время боев в районе города-героя полк произвел 1147 боевых вылетов, в среднем по 150 вылетов в ночь.

В эти незабываемые дни судьба подарила мне нежданную приятную встречу. Я часто вспоминала своих друзей по аэроклубу, иногда получала от них скупые известия, знала, что кое-кто находится на нашем фронте, рядом со мной. Но ни с кем до сих лор не доводилось встретиться на перепутье фронтовых дорог. А как хотелось хоть на миг увидеть знакомое лицо, — почувствовать крепкое рукопожатие старого товарища, услышать от него несколько слов!

И вот однажды, вернувшись из очередного боевого полета и воспользовавшись какой-то заминкой у вооруженцев с бомбодержателями, я выбралась из кабины, чтобы немного размять затекшие от однообразного сидения ноги.

Ух, до чего же здорово, когда под тобой твердая земля! Особенно если до этого ты в течение более трех часов только и делала, что взлетала, маневрировала под огнем вражеских зенитчиков, садилась и снова взлетала. С наслаждением потянулась, так что хрустнули суставы, сделала несколько шагов. И вдруг голос дежурной:

— Чечневу — на КП, к командиру полка!

Обычно во время боевой ночи летчиц вызовами не тревожили. Что же могло случиться? Обеспокоенная, прибежала на командный пункт.

— Вольно, вольно, — остановила меня Бершанская, увидев, что я собираюсь докладывать. — Тут к вам гость.

Загадочно улыбнувшись, она отошла в сторону и передо мной предстал (могла ли я подумать!) мой первый инструктор. Я буквально остолбенела от неожиданной радости и, наверное, с минуту стояла с раскрытым ртом, не в состоянии вымолвить ни слова.

— Ну, здравствуйте, — услышала я, — здравствуйте, товарищ гвардии старший лейтенант!

— Миша! — невольно вырвалось у меня. — Михаил Павлович!

Дужнов шагнул мне навстречу, и мы долго, молча и улыбаясь, трясли друг другу руки. Вот и сбылось то, о чем я мечтала. Случай оказался более щедрым ко мне, чем я могла ожидать, он свел меня не просто с товарищем, а с другом, любимым учителем и воспитателем.

Дужнов был все таким же стройным, подтянутым, аккуратным и даже начисто выбритым. Война и фронтовые неудобства не изменили его привычек. Таким я увидела его в первый раз шесть лет назад на осоавиахимовском аэродроме, таким же повстречала и на фронтовом, где подчас даже помыться толком негде было.

— Да как же вы здесь? — наконец обрела я дар речи.

— А вы?

— Я в полку Бершанской.

— Стало быть, мы соседи. Наш полк тоже в составе второй дивизии. Вот не чаял, что доведется встретиться со своей ученицей у самых стен Севастополя, да еще в такую жаркую боевую ночь.

— Значит, и вы летаете на У-2? Но как же так, воюем бок о бок и не знаем об этом.

Дужнов развел руками:

— Всякое бывает. А я, откровенно говоря, был твердо убежден, что вы в истребительной авиации. Помните ваши планы?

— Не вышло, Михаил Павлович. Раскова отговорила, сосватала в ночные бомбардировщики.

— Жалеете?

— Пожалуй, немножко жалею. А вы?

— Тоже немножко.

И мы оба рассмеялись, прекрасно поняв друг друга. Встреча наша заняла не более пяти минут. Я спешила в очередной полет, Дужнова тоже ждал самолет. Михаил Павлович оказался в нашем расположении неожиданно — залетел со своей эскадрильей пополнить запас бомб, которые в их полку к тому времени кончились.

— Чечнева, к самолету! — прокричал кто-то.

Мы отошли от КП.

— Ну, Марина, — вдруг впервые назвал меня по имени Дужнов, — желаю тебе успеха. Может быть, свидимся в иной обстановке.

— Почему, может быть?

Дужнов помолчал немного и тихо произнес:

— Война все же… Помнишь Мацнева?

— Анатолия Сергеевича? — сердце сжалось от недоброго предчувствия.

— Да. Вместе сражались. Я вот уцелел, а он погиб под Сталинградом. Ну, бывай!

Дужнов еще раз крепко сжал мою ладонь, повернулся и быстро зашагал в темноту. Я постояла немного, вслушиваясь в звук его удалявшихся размашистых шагов, и медленно побрела к самолету.

И радость, и печаль принесла мне эта неожиданная встреча. Весть о смерти Мацнева омрачила мою радость, но не могла совсем изгнать из моего сердца большого, непередаваемого словами чувства благодарности к судьбе, подарившей мне эту короткую, но приятную встречу.

Минула еще неделя, и наконец свершилось долгожданное. Крым полностью освобожден от фашистской нечисти. Остатки вражеских дивизий, в предсмертных судорогах цеплявшиеся за мыс Херсонес, были разгромлены. Над Крымом вновь простерлось мирное небо, залпы орудий и взрывы бомб больше не заглушали шума морского прибоя.

Герой Советского Союза Нина Распопова, командир звена (слева), и Лариса Радчикова, штурман

Герой Советского Союза Татьяна Макарова, командир звена

Герой Советского Союза Вера Белик, штурман звена

Чтобы мотор не отказал в воздухе, его нужно тщательно проверить на земле. Вот почему так внимательны старшие техники эскадрилий Мария Щелканова и Вера Дмитриенко

Летчики и штурманы совсем недавно возвратились с задания, у них еще не успел остыть боевой пыл. Но прозвучали задорные звуки аккордеона, и перенесенные страхи уже забыты, девушки пускаются в пляс

Солнечным погожим утром встретило нас 12 мая. Мы поставили самолеты на прикол, а сами чистились, мылись, приводили себя в порядок. Надеялись, что полку предоставят по крайней мере недельный отдых. Большинство из нас впервые попали в Крым, и девушки мечтали вдоволь покупаться в море, побывать в живописных уголках южного побережья.

Но не суждено было исполниться нашим мечтам. Уже через два дня пришел приказ: немедленно вылетать на 2-й Белорусский фронт, в 4-ю воздушную армию. Что ж, мы солдаты! Велят — значит, так надо, отдохнем после.

И утром 15 мая полк взлетел с аэродрома Чеботарка, построился поэскадрильно и лег курсом на север. Пока делали круг, я все смотрела на море. Согретое солнцем, оно вело с берегом свой нескончаемый разговор, плетя ленту пышного белого кружева прибоя.

Ну, прощай. Нет, до свидания, Черное море! До встречи, истерзанный, но по-прежнему прекрасный Крым! Я верю — мы свидимся. Только вернемся мы к твоим лазурным берегам не как солдаты. И думаю, что отныне твои берега никто и никогда не осмелится потревожить грохотом новой войны.

Прыжок в Германию

Самолеты идут все дальше и дальше на север. Широкие поля Украины постепенно сменяются перелесками, которые все ширятся, становятся гуще, выше и наконец переходят в настоящие, могучие, без конца и края леса.

Белоруссия! Далеко отсюда до Москвы — сотни километров, но природа ее мне чем-то напоминает мою родную подмосковную. Те же здесь кудрявые веселые березки, ажурные клены, могучие дубы, та же, что и в Подмосковье, тихая, приветливая красота.

А вот и Сеща! Здесь мы останавливаемся. В деревне не сохранилось ни одного целого дома. Но что поделаешь? Нам не привыкать: Хорошо хоть лес под боком, и вокруг аэродрома быстро вырастает городок из землянок.

Обжиться в Сеще нам не удалось — пришлось перелетать на другую площадку, к деревне Пустынка. Вот здесь-то полк и получил более чем трехнедельный отпуск от боевых дел. Но мы не только отдыхали. Свободное время использовали для ознакомления с районом предстоящих действий, для изучения противника, его противовоздушной обороны. Технический состав приводил в порядок материальную часть, основательно потрепанную в Крыму.

Пока полк готовился к предстоящим боям, начались большие события. В ночь на 23 июня сорок четвертого года войска 2-го Белорусского фронта форсировали реку Проня западнее Мстиславля и, прорвав укрепленную оборону противника, погнали гитлеровцев к Могилеву. В начале наступления наши У-2 действовали в районе населенного пункта Перелоги, а когда советские войска расширили прорыв и устремились вперед, бомбили отходящие колонны противника на дорогах, у переправ и железнодорожных станций.

В Белоруссии пришлось действовать в новых условиях. Мы ожидали встретить здесь, как и в Крыму, сильное сопротивление истребительной авиации врага и его зенитной артиллерии. А ничего этого не было. Не потому, что у фашистов недоставало техники. Просто темпы наступления советских войск были столь стремительны и враг отступал так поспешно, что у него не было возможности создать организованную противовоздушную оборону. Во всяком случае, в течение месяца боев наши У-2 почти ни разу не попадали под настоящий зенитный огонь. В этом смысле нынешняя обстановка не шла ни в какое сравнение с той, в которой нам приходилось действовать раньше.

Зато в Белоруссии имелись свои трудности. Начать с того, что в ночное время густые леса и отсутствие сколько-нибудь заметных ориентиров сильно затрудняли визуальное наблюдение и поиск целей. А площадки для полета! Мало-мальски удобных площадок здесь почти не было, их приходилось отыскивать с большим трудом. И если учесть, что мы почти нигде не задерживались больше трех дней, то даже несведущему в нашем деле человеку станет ясно, что неудобство это было весьма существенного свойства.

Но, как бы то ни было мы летали, отыскивали врага и сбрасывали на него сдои «гостинцы». Работали напряженно, совершая по нескольку вылетов за ночь. Когда же под Могилевом, Бобруйском и Ленинском наши войска загнали в котел тридцать фашистских дивизий, к ночным полетам прибавились дневные. Теперь мы вели разведку, отыскивая среди густых лесов разрозненные группы гитлеровцев, а нередко затем и сами принимали участие в их уничтожении. Летчицы полка помогли, например, наземным войскам разгромить крупную блуждающую группировку противника у селения Борки. Более мелкие баталии случались едва ли не каждый день, иногда по нескольку раз в день. Заместитель командира полка Амосова со штурманом полка Розановой однажды установили своеобразный рекорд — за один полет обнаружили семь отрядов противника.

В период боев в Белоруссии у нас было больше хлопот на земле, чем в воздухе. Быт наш можно было смело уподобить цыганскому. В разрушенном, дотла разоренном фашистами крае не могло быть и речи даже о минимальных удобствах. Из-за частых переездов сооружать фундаментальные постройки не хватало времени. Единственной крышей нам были плоскости самолетов. Под ними спасались от дождя, спали, отдыхали. Даже штаб полка, как правило, размещался под открытым небом. Лишь в тех случаях, когда донимали дожди, сооружался большой шалаш. Чего не вытерпит солдат!

Единственно, что удручало нас, портило нервы и настроение, — это взлетные площадки. Часто они были настолько малы, что приходилось и взлет и посадку совершать на одной полосе. По и это бы еще куда ни шло, были бы только сами площадки достаточной длины. А то ведь и таких-то отыскать было чистым мучением. Летишь, бывало, а кругом лес, болота да реки. Мелькнет где-либо прогалинка да и та, как говорится, с гулькин нос.

Вот так под деревней Новоельни искали-искали площадку. Хорошей нет, выбрали из того, что было, самую большую, а она едва не оказалась западней. Сесть-то сели, а взлететь с нее невозможно — места для разбега мало, да и лесом стиснута. Взлететь взлетишь — так за деревья зацепишься. Что делать? Долго ломали голову, пока кто-то предложил использовать принцип катапульты. Решили испробовать. Вырулили на старт самолет, летчица запустила мотор, несколько человек уцепились за нижние плоскости. Когда мотор взревел на полную силу, люди по команде разбежались в стороны. Освободившись от сдерживавшей его силы, У-2 рванулся вперед и почти без разбега оторвался от земли. Но и лес был уже рядом. Зацепится или нет? С замиранием сердца следили мы, как, натужно воя, самолет медленно поднимался, а когда наконец между колесами и кроной показался голубой просвет, у девушек вырвался вздох облегчения. Разумеется, нам пришлось потом искать новый аэродром.

Несколько дольше стояли мы в большом селе Новосады. Село оправдывало свое название: строения его утопали в садах. Между двумя рядами домов тянулась широкая улица. Ее-то, не мудрствуя долго, и приспособили под взлетную полосу. Самолеты завели под деревья, приткнули хвостами к палисадникам.

Ох, какое это было беспокойное время! В окрестных лесах прятались уцелевшие от разгрома гитлеровцы. Одни их группы покорно сдавались в плен, другие же, из наиболее отъявленных нацистов, пытались выйти из окружения, прорваться к своим. Эти были опасны, и нам все время приходилось быть настороже. Ночью выставляли усиленное боевое охранение, спали у самолетов, готовые по первой тревоге подняться в воздух.

Не обошлось и без комического происшествия. Однажды глубокой ночью всех, кто не был в полетах, всполошил душераздирающий визг поросенка. Просто так поросята ночью не визжат. Значит, этого потревожили, и не кто другой, как голодные немцы.

Девушки вскочили на ноги, схватили оружие.

— Бежим на выручку свинины, — крикнул кто-то в темноте. — А то, чего доброго, фрицы оставят нас без продовольствия!

Завязалась перестрелка. Где-то на околице застрочил пулемет, в небо взвилась осветительная ракета. Фашисты (а это были действительно они) вынуждены были ни с чем убраться восвояси.

Вскоре все стихло, и свободные от нарядов легли отдыхать. Примостилась и я, и только было стала засыпать, как вдруг тишину ночи разорвал выстрел. Вновь все всполошились, опять схватились за оружие. Но на этот раз тревога была ложной. Оказалось, что, потревоженный шумом и перестрелкой с фашистами, чей-то теленок выскочил из хлева в сад. И вот он бродил там, пока не приблизился к часовому. Тот перепугался и выстрелил.

Утром группа бойцов из батальона аэродромного обслуживания, вооружившись автоматами и гранатами, отправилась на разведку. Примерно через полчаса началась перестрелка, а вскоре к Бершанской прибежал связной. Он сообщил, что поблизости обнаружена большая группа гитлеровцев и требуется наша помощь.

В воздух поднялись шесть самолетов. Забравшись на ближайший к деревне холм, мы видели, как, снизившись, У-2 кружили над участком леса и время от времени сбрасывали бомбы.

Второго вылета не потребовалось. Через полчаса все было кончено — враг выкинул белый флаг. Более двухсот гитлеровцев сдались в плен. Нестройной колонной они продефилировали по деревне, с удивлением поглядывая на девушек, одетых в форму военных летчиков.

В боях и скитаниях с одного аэродрома на другой дни бежали быстро и незаметно. Наступление советских войск разливалось все шире. 20 июля фашистов выбили из Гродно, а через семь дней наши передовые части ворвались на южную окраину Белостока. Полк перебазировался на аэродром в Главаче, и оттуда мы летали бомбить переправы противника через реку Супрасль.

Кончилась территория Советской Белоруссии. Началось освобождение Польши. До самого вражеского логова осталось уже рукой подать.

В августе стремительное наступление сменилось временным затишьем. Советские войска стали приводить себя в порядок, готовясь к новым наступательным боям. Противник тоже не бездействовал, он создавал оборонительную линию по рекам Висла, Бобра, Буг и Нарев.

На 2-м Белорусском фронте шли лишь бои местного значения. А для нас, летчиков-ночников, это был период напряженных боев. Мы каждую ночь летали обрабатывать передовые противника, мешая ему вести оборонительные работы, беспокоя его войска, нарушая их сон и отдых.

Условия наших действий к тому времени усложнились. Стабилизировав фронт, гитлеровцы создали серьезную противовоздушную оборону. Вдоль всей линии боевого соприкосновения тянулась непрерывная цепь прожекторных установок и зенитных средств. Кроме того, против нас враг вновь стал применять истребительную авиацию.

Больше всего доставалось нам от вражеских истребителей в районе Ломжа — Остроленка. В одну из лунных августовских ночей здесь погиб экипаж Макаровой — Белик. Фашистский истребитель настиг их, когда они уже возвращались на свой аэродром. Пушечной очередью он поджег У-2. Макарова тщетно пыталась сбить пламя.

В конце концов самолет лишился управления, свалился в штопор и врезался в землю.

Гибель Тани Макаровой и Веры Белик явилась для полка тяжелой утратой. Их экипаж был одним из лучших в полку. Макарова к тому времени имела 628, а Белик 813 боевых вылетов.

Похоронили их в саду помещичьего имения. Опять черный провал могилы, небольшой холмик над ней, залпы прощального салюта. Впервые останки наших подруг приняла чужая земля.

А через несколько дней вражеский истребитель подбил самолет Кати Олейник. Пилот и штурман Ольга Яковлева получили ранения. Машину, у которой от стабилизатора остались лишь стойки лонжеронов, раненая летчица с трудом довела до своего аэродрома.

Ночную атаку истребителя пришлось испытать и мне. В это время штурманом ко мне вместо Рябовой была назначена Саша Акимова. Москвичка, студентка педагогического института, она пришла в полк в начале его формирования. Год работала старшим техником по вооружению, а затем переучилась на штурмана. Начитанная, энергичная, очень выдержанная в бою, Саша понравилась мне сразу. Жаль было расставаться с опытной Рябовой, но я и к новому штурману привыкла быстро.

В ту ночь мы бомбили позиции противника в районе Остроленка. Как всегда, после первых же сброшенных бомб включились прожекторы, заговорили зенитки, огонь которых был очень сильным. Наш У-2 долго не выпускали лучи прожекторов, но нам все же удалось вырваться от них.

Сквозь редкие облака светила луна. Видимость была неплохой, и мне подумалось, что лишняя осторожность не помешает. Гибель Макаровой и Белик была еще свежа в памяти. Я предупредила Акимову, чтобы она почаще просматривала задний сектор.

Некоторое время мы летели спокойно. Уже далеко позади осталась линия фронта, и казалось, что полет уже закончился благополучно, как вдруг рядом с самолетом пронеслась огненная трасса, а чуть сбоку и выше мелькнул силуэт вражеского истребителя. Я видела, как он разворачивался, чтобы вновь ринуться в атаку.

Что предпринять? Высота и так маленькая, снижаться дальше опасно. Но это единственный выход. Я резко изменила курс и отжала ручку. Когда до земли оставалось метров двести пятьдесят, гитлеровец снова настиг нас и длинной очередью пропорол плоскости и фюзеляж самолета. В последний момент я успела уклониться в сторону, и следующая очередь прошла мимо. Только когда до земли оставалось метров 100, я выровняла самолет. Теперь было не опасно — темно-зеленая окраска У-2 сливалась с фоном земли.

Участившиеся случаи нападения истребителей на наши тихоходные машины серьезно обеспокоили командование. И вот тут-то, чтобы хоть как-то обезопасить летчиц в случае аварии, нам категорически приказали летать с парашютами. Скрепя сердце мы примирились с этим новшеством. Впрочем, это было разумное и очень своевременное мероприятие, и весьма скоро мы убедились в его необходимости.

Полк перебазировался в хутор Далеке. Вблизи него оборудовали взлетно-посадочную площадку, под жилье заняли большую усадьбу сбежавшего помещика. Здесь мы пробыли довольно долго.

К тому времени погода окончательно испортилась, начался период затяжных дождей и туманов. Черно-свинцовые тучи непрерывной чередой ползли с запада, заливая и без того прокисшую землю холодными потоками воды. Нередко облачность опускалась и стлалась в 50–70 метрах над землей. В нормальных условиях полеты следовало немедленно прекратить. Но война есть война, и, несмотря на почти нулевую видимость, мы продолжали работу.

В Польше нам впервые довелось бомбить вслепую из облаков. Это было что-то в середине октября. Действовали мы в районе Макува.

Продрогшие от сырости и холода, мы с Акимовой сидели в кабине и ждали сигнала к вылету. Уткнувшись носом в воротник теплого комбинезона и поджав ноги, я дремала. Изредка, чтобы не заснуть совсем, приоткрывала то один, то другой глаз, с минуту всматривалась в ночную темень, отыскивая смутные контуры соседних самолетов, и вновь погружалась в сладкое забытье.

Сердитый, колючий ветер Атлантики, пронесшийся через всю Европу и растративший в пути тепло океана, повизгивал в расчалках и тросах, раскачивал плоскости, изредка ронял на туго натянутую перкаль крупные капли. Бум-бум — сквозь дрему отдавалось в моих ушах, и тут же все звуки заглушал пронзительный свист, завывание. «У-уу! Худо, ва-ам, ху-удо», — казалось выговаривал ветер. «Ну и пусть, — думалось мне. — Нашел чем пугать. И похуже видели».

Вдруг кто-то толкнул меня в плечо, я вздрогнула и лениво повернулась:

— Ну, что еще?

— Тебя требуют к Бершанской, — услышала голос Акимовой. — Ты что, заснула?

— Угу.

Поеживаясь от холода, я вылезла на крыло.

— Че-ечневу-у к командиру полка! — нетерпеливо и, видимо, не в первый раз, прокричал кто-то во тьме.

В большой, с высокими потолками комнате, освещенной тусклой, в полнакала, лампой, уже собралось несколько человек. Помимо командования полка, здесь были Никулина, Смирнова, Попова, Амосова, Себрова, Санфирова и еще несколько летчиц.

Бершанская коротко доложила обстановку, ознакомила нас с задачей. Помолчав немного, добавила:

— Метеоусловия чрезвычайно трудные. Облачность низкая. Спускаться ниже ее и бомбить с такой высоты рискованно — осколками можно повредить свои же самолеты. А если выше лететь — цель не видна будет. Вот мы и решили с вами посоветоваться. Как быть, товарищи офицеры?

Наступила долгая пауза. Все задумались. В самом деле, где выход? Для слепых полетов, и особенно для слепого бомбометания, наши машины не приспособлены. Правда, нам приходилось действовать в тумане, но тогда, даже при отвратительной видимости, ориентиры все же хоть как-то просматривались, и это давало возможность вывести машину на цель. А как это сделать сейчас?

Мы молча выжидательно поглядывали друг на друга.

— Ну что, ветераны, или иссяк порох в пороховницах? — пошутила Рачкевич. — Неужели не сумеем выполнить приказ?

Ответом на это был сдержанный ропот недовольства.

— Тогда ищите выход. Вы же командиры, опыт у каждой солидный, воюете не первый год, возможности свои и машин знаете. Предлагайте, а там обсудим, взвесим, глядишь, и отыщем нужное решение.

— Да чего его искать-то? — произнес кто-то. — Он весь на виду как есть. Надо работать из-под нижней кромки облаков.

— Чтобы погубить самолеты и людей? — резко спросила Бершанская.

— Почему непременно погубить? — разом заговорили все. — Что, мы разве не бомбили с малых высот? А Тамань, а Крым?

— Там было другое дело, — заметила Ракобольская.

— Почему? Бомбы другие, что ли?

— И бомбы те же самые, и люди, и машины, а вот случаи эти были единичными. Да и высота, насколько мне помнится, была большей, недосягаемой для осколков. Взрывная волна до машин добиралась, а для осколков угол подъема был велик. При высоте же облачности, которая имеется сейчас, осколков не избежать.

Спор разгорелся. В конце концов решили действовать так: к цели подходить под нижней кромкой облаков, затем подниматься в облака и бомбить уже оттуда, ориентируясь по времени.

И вот мы в воздухе. Акимовой немного не по себе. Я чувствую это по ее голосу, когда она обращается ко мне по переговорному аппарату.

— Да не волнуйся ты, — успокаиваю я ее. — Контрольный ориентир у нас надежный, не пропустим. Цель тебе знакома, путь к ней выверен до секунды, так что в расчетах ты ошибиться не должна. Ну а в случае чего, вынырнем из облаков и еще раз осмотримся.

— Хорошо, — согласилась Саша, — только выдерживай скорость. Постараюсь не промахнуться.

— За нашего «старикана» не беспокойся, не подведет. Бабуцкий основательно подлечил его в последний раз.

Минут через пятнадцать внизу тускло заблестела река Нарев, разделявшая советские и фашистские войска. Это и был наш контрольный ориентир. До цели оставалось рукой подать. Я ввела самолет в облака и стала набирать высоту, внимательно следя за приборами. В лицо тотчас пахнуло холодом и сыростью, точно из глубокого погреба.

— Как дела, Саша?

— Приготовься, осталось немногим больше минуты.

Мерно, чуть глуше обычного, рокотал мотор. Незримо ползла навстречу липкая мгла, оседая на лице холодными каплями. Капли медленно скатывались по щекам, попадали за воротник и разбегались по телу ледяными мурашками, заставляя вздрагивать и поеживаться. Я недовольно ворчала, тихонько поругивая непогоду. Акимова, видимо, услышала мое бормотание, спросила:

— Ты чего?

— Да так. Кусаются, черти!

— Кто кусается? — удивилась Саша.

— Не насекомые, конечно. Капли за ворот попадают. Ну а до цели нам еще далеко?

— Подходим. Сейчас сброшу первые.

Через несколько секунд машину слегка качнуло. Я перегнулась через борт и насторожилась. Пробив толщу облаков, к нам донеслись приглушенные звуки разрывов.

— Бросай остальные! — говорю Саше.

— Подожди. Надо посмотреть вниз. Если прожекторы включатся, значит, попали, можно будет и остальные сбрасывать.

— А если не включатся?

— Тогда придется выходить под нижнюю кромку облака и повторять все сначала.

Но повторять маневр не пришлось. Внизу под нами забегали отсветы прожекторных лучей, и тотчас взахлеб затараторили зенитки. Приятно! Значит, бомбы наши попали в цель. Иначе враг не открыл бы такого плотного огня, а выждал бы более удобного момента. Самолет вновь качнуло — последние бомбы оторвались от плоскостей.

Первая бомбежка вслепую из облаков удалась, и с тех пор мы стали применять ее довольно часто.

Весь октябрь прошел в ожесточенных боях северо-западнее Варшавы, и работы нам хватало. А в ноябре летали мало и, откровенно говоря, были рады неожиданному отдыху.

Мы все еще дислоцировались на хуторе Далеке. В большой помещичьей усадьбе места хватило всем, и мы устроились даже с комфортом.

В октябре у нас часто устраивались конференции, проводилась командирская учеба, возобновили свою работу кружки. В общем, это был период «семейно-академический», как называли его полковые остряки.

Через месяц советские войска вновь развернули активные боевые действия. Враг ожесточенно сопротивлялся, стараясь удержаться на реке Нарев и не допустить нас в Пруссию. Но разве остановишь снежную лавину, сорвавшуюся с крутой горы?

Все видели, что фашистская Германия находится при последнем издыхании, еще одно усилие — и с нацизмом будет покончено. И пусть для многих из нас этот бой станет последним, не все доживут до того счастливого мгновения, когда отгремит последний выстрел, но зато советские воины — люди в серых шинелях — принесут мир на землю.

В ночь на 13 декабря мы работали в районе Носельска. Я вылетала вслед за экипажем Ольги Сапфировой. На старте, пока вооруженцы подвешивали бомбы, мы с Ольгой встретились. Она спешила к самолету, на ходу дожевывая бутерброд.

— Как дела, Марина? — окликнула она меня. — Как Акимова? Довольна ты новым штурманом?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь?

— Да так просто. Настроение у меня сегодня хорошее.

— С чего бы это?

— А ты догадайся сама.

— Нашла время для головоломок.

— Ну, так я тебе скажу. Сколько мы с тобой на фронте? Два года и чуть больше. Сколько боев провели? Много. А этот есть наш последний и решительный. Сколько думала об этом, и вот дожила до него. Понимаешь, дожила! Вот и все. Вот почему мне радостно. Понимаешь теперь, Маринка?

Ольга толкнула меня в плечо и побежала к самолету. Я улыбнулась ей вслед, и мне самой стало как-то радостно от сознания, что война действительно подходит к концу и скоро жизнь восторжествует над смертью.

Но смерть еще посетила нас, и как раз в ту ночь.

Отбомбившись, Санфирова возвращалась на аэродром. У линии фронта самолет снова попал под обстрел. Снаряд угодил в бензобак, и машина вспыхнула. Но Ольга упорно тянула горящий У-2 на свою территорию. Огонь уже охватил плоскости, подбирался к кабине. Когда перелетели линию фронта, Санфирова приказала штурману Руфе Гашевой покинуть самолет. Девушки выпрыгнули и удачно приземлились с парашютами, но на земле Санфирова попала на нашу же противопехотную мину. Взрывом у нее оторвало ногу, разворотило правый бок. В полк Ольгу доставили мертвой.

Во время прощания с покойной я впервые расплакалась, не стесняясь своих слез. Я не могла забыть нашей последней встречи, радости и веры Оли в свое счастье, которые она выразила так просто, по-человечески.

В ночь на 21 декабря соединения фронта прорвали вражескую оборону и форсировали реку Нарев. Полк в это время работал с небывалой интенсивностью. Экипажи совершали по 16–18 боевых вылетов, а в воздухе находились по 12–13 часов.

Захватив плацдармы и укрепившись на западном берегу реки, наши войска начали подготовку к последнему и решительному штурму укреплений Восточной Пруссии.

Но на этот раз передышка оказалась короткой. Внезапное наступление гитлеровских войск в Арденнах застигло армии США и Англии врасплох. Наши тогдашние союзники взмолили о помощи, и двенадцатого января на всем фронте от Балтики до Карпат вновь заговорили советские пушки. Фашистское командование вынуждено было приостановить наступательные операции на Западном фронте и стало спешно перебрасывать свои войска на Восток.

Соединения 2-го Белорусского фронта начали активные действия через день после других фронтов. В ночь на четырнадцатое января наш полк работал в районе Жабичин. Низкая облачность и туманы сильно затрудняли прицельную бомбежку объектов, и все же мы сумели подавить несколько огневых точек противника и вызвать очень сильный взрыв.

К ночным вылетам вскоре прибавились дневные. Они не были обязательными. Просто из дивизии прислали шифровку с просьбой составить список тех летчиц, которые пожелают летать днем. Разумеется, все экипажи тотчас дали свое согласие. И вот несколько суток мы летали днем и ночью, снабжая боеприпасами вырвавшиеся далеко вперед наземные части.

Вот где пригодился опыт боев за Керчь. Но теперь нам приходилось не просто, как раньше, доставлять груз в заранее известные места, а предварительно отыскивать свои части, а для этого летать совсем низко под ожесточенным ружейно-пулеметным огнем противника, совершать посадки в самых непредвиденных, подчас невероятных условиях.

Первой тогда пострадала заместитель командира эскадрильи Зоя Парфенова. В районе Баескенхоф летчицу ранило. Однако она нашла в себе силы и мужество продолжить поиск. Вовремя доставленные ею снаряды выручили наших артиллеристов.

В это же время наш полк обрабатывал вражеские позиции под Носельском, Новы-Двуром, Плоньск-Гура, Воровицы, Плоцком, а также действовал по переправам у Грауденца и Нозенбурга. За десять дней, что мы там работали, У-2 подавили огонь 16 артиллерийских батарей, уничтожили несколько пулеметных и минометных точек, склад боеприпасов, вызвали 10 пожаров и более 30 сильных взрывов.

Наступление советских войск шло успешно, и к исходу января они вышли к границам Восточной Пруссии. Полк перебазировался в Бурше, что вблизи Млавы, а оттуда в начале февраля — в Шарлоттенвердер, уже на территорию самой Германии.

Сбылось то, о чем мы думали все эти годы, ради чего переносили тяготы войны, не жалели жизни. Позади остались истерзанная родная земля, разрушенные и спаленные врагом села и города, могилы тех, кто пал в сражениях. Сердца наши были переполнены гневом. Но в груди воинов клокотала ненависть к фашистам, а не к мирному немецкому населению. Когда вошли на территорию врага, мы не были ослеплены дикой злобой к немецкому народу. Нам, советским людям, были неведомы звериные инстинкты, хотя вряд ли кто-либо и когда-либо имел больше прав на то, чтобы действовать по принципу «око за око, зуб за зуб».

Мы жаждали поскорее покончить с войной и потому били врага еще с большим ожесточением. Если же порой доставалось и мирным жителям, если горели поселки и рушились дома, то в этом мы были неповинны. Не мы первыми подняли меч, но мы последними опустим его. И чем быстрее это случится, тем лучше. Будет меньше жертв и разрушений.

Мы не желали и не собирались делать плохого немецкому народу. К этому призывал нас партийный и гражданский долг. Но нелегко было сразу побороть в себе недобрые чувства, навеянные долгими годами испытаний.

Помнится, эти чувства как-то прорвались и у меня. Это было под Грауденцем. Деревня, около которой мы стояли, была пуста, как и многие другие, встречавшиеся нам на пути. Просто из любопытства я вошла в деревню, свернула во двор первого попавшегося мне на пути домика. Считая, что дверь дома заперта, я потянула ее совершенно машинально. И вдруг дверь открылась. Это меня насторожило. Нас предупредили, что ходить в одиночку опасно, так как были случаи нападения на советских солдат и офицеров. Сильнее инстинкта самосохранения оказался, однако, стыд за внезапное малодушие и трусость. Нужно было выяснить, кто находится в доме. Я решительно перешагнула порог и вошла в помещение.

В глаза мне бросился стол, накрытый простенькой, но чистой скатертью с традиционными в Германии вышивками-пожеланиями. Я задержалась на нем глазами, затем оглядела комнату. Порядок в ней был идеальный. У меня возникло такое ощущение, словно хозяева только что прибрались, а теперь куда-то ненадолго вышли. И вдруг в углу раздался шорох. Я инстинктивно положила руку на кобуру пистолета, резко обернулась.

У стены, обхватив руками мальчика и девочку, стояла женщина средних лет. Заметив мой жест, она прижала к себе детей и смертельно побледнела. Потом тихонько охнула и вымолвила изумленно:

— О, майн гот! Мадам! — На какую-то долю секунды в глазах ее зажглась надежда.

Худые, с бледными лицами детишки испуганно, таращили на меня глазенки, стараясь спрятаться друг за друга, прижимаясь к матери. При одном взгляде на женщину и ее детей, на чистенькую, но убогую обстановку мне без слов стало ясно, что попала я в дом бедняка. Мне вдруг сделалось по-человечески жалко эту чужую мне женщину, фактически ни в чем не повинную, безропотно принимавшую на себя удары, которые обрушивались на нее на протяжении долгих лет, с тех пор как черная свастика стала символом ее родины.

Мне захотелось как-то приободрить хозяйку дома, сделать что-нибудь приятное ей и детям. Я сунула руку в карман, где у меня лежало полплитки шоколаду, и… не вынула ее.

Зина Горман! Меня словно ударило током. Горман! Перед мысленным взором всплыло печальное лицо подруги. Как я могла забыть ее трагедию! Родных Зины убили, как скот на бойне, а ее пятилетнего сына живым закопали в землю. И, быть может, среди тех извергов находился в форме гитлеровского солдата хозяин этого дома, отец этих детей.

Я круто повернулась и выбежала на улицу. И всю дорогу до аэродрома не могла успокоиться. Самые противоречивые чувства обуревали меня. Все было гораздо сложнее, чем казалось на первый взгляд.

Вторая половина февраля застала нас в небольшом городке Слупе. Весна шествовала с далеких берегов Атлантики. Но дыхание ее уже чувствовалось и здесь.

Внезапно наступила оттепель. Аэродром раскис до такой степени, что шасси самолетов увязали в грунте и у моторов не хватало силы, чтобы оторваться от земли. Нам приходилось вытаскивать машины на руках. С трудом вытягивали, а через минуту самолеты вновь вязли в жидкой грязи.

Нужно было что-то предпринять. По предложению Бершанской решили построить для взлетно-посадочной площадки деревянный настил. Интенсивность вылетов, конечно, уменьшилась, но хорошо уже было и то, что полк действовал.

С оттепелью пришла непогода. То сутками моросил надоедливый мелкий дождь, то сыпал мокрый липкий снег. Летать приходилось под самой кромкой облаков, на высоте 400–500 метров. А в таких условиях тихоходные У-2 ничего не стоило сбить из крупнокалиберных пулеметов. Во всяком случае, доставалось нам от них основательно. Сплошь и рядом самолеты возвращались из полетов с изрешеченными плоскостями. Техники латали их на скорую руку, в результате чего крылья многих машин вскоре стали походить на потрепанные лоскутные одеяла.

Но вот что характерно. Как бы тяжело ни было, человек всегда остается оптимистом, его не покидает чувство, юмора. Помню, мы с Сашей Акимовой возвратились из опасного полета. А могли бы и не возвратиться — крылья машины сплошь были посечены пулями, и мы только диву давались, как это ни одна из них не угодила в мотор, а то и в кого-либо из нас. Надо представить себе состояние экипажа после такой переделки! А между тем у Саши еще хватило выдержки, чтобы пошутить. Посмотрела она, пощупала дырки в крыльях, покачала головой и говорит:

— Маринка, теперь нам теплее будет в воздухе, когда заштопают плоскости.

— Боюсь, как бы нам не пришлось довольствоваться обычными одеялами, — ответила я. — Дыр прибавится, придется плоскости перетягивать, а тогда насидимся без дела.

Вскоре предсказания мои едва не сбылись. Мы бомбили тогда вражеские позиции в районе Нойенбурга. Мощная облачность не позволяла подняться выше 400 метров. Дул сильный порывистый ветер, крупный липкий снег залеплял козырек кабины. Земля еле-еле просматривалась.

— Погодка, чтоб ей пусто было! — ворчала всю дорогу Акимова. — Как теперь ориентироваться прикажешь?

— Ничего, — успокаивала я Сашу, — фашисты выручат. Без внимания они нас не оставят. А начнут палить пулеметы — вот тебе и ориентиры.

Враг в самом деле встретил нас еще на подходе к цели сильнейшим огнем крупнокалиберных пулеметов.

— Вот тебе и ориентиры, — бросила Акимова. — Ничего себе, заметные, но я бы предпочитала самой искать цель, чем пользоваться такими указками.

А обстрел был действительно мощным. За шумом мотора я не могла слышать, но, как всегда, каким-то особенным, выработавшимся за годы войны чутьем, безошибочно угадывала, когда пулеметные очереди с сухим треском пропарывали перкаль плоскостей. Несколько пуль наискось чиркнуло по козырьку кабины штурмана, и на нем появилась сплошная трещина. Потом в переговорном аппарате послышался голос Акимовой.

— Тьфу, черт, — ругала она кого-то.

— Что там у тебя? — осведомилась я. — Или пчелы кусают?

— Такие укусят — не скоро заживет! Высотомер разбили, собаки.

Чтобы избавиться от огня, я ввела самолет в облака, а через минуту вновь вывалилась из них. И вовремя. Как раз под нами извилистой черной лентой, резко выделяясь на фоне потемневшего снега, протянулись окопы.

— Действуй! — крикнула я штурману. — Да быстрее!

Возвратились мы тогда благополучно. Но на аэродроме, осмотрев наш самолет, старший техник эскадрильи Маша Щелканова покачала головой:

— Вот это отделали вас — любо-дорого. И без того заплата на заплате на плоскостях, а теперь и вовсе живого места не осталось.

— Что, теперь перетягивать плоскости будете? — испугалась Акимова.

— Посмотрим, может быть, на этот раз обойдется…

В жарких делах дни мелькали за днями. К концу февраля войска 2-го Белорусского фронта продвинулись так, что до берегов Балтийского моря осталось совсем немного.

В это время в полк пришла радостная весть. Девяти нашим лучшим летчицам и штурманам — Надежде Поповой, Руфине Гашевой, Екатерине Рябовой, Ирине Себровой, Наталье Меклин и Евгении Жигуленко — присвоили звание Героя Советского Союза. Ольга Санфирова, Вера Велик и Татьяна Макарова были удостоены этого высшего воинского отличия посмертно. Помимо этого, орденами и медалями была отмечена большая группа девушек.

Вечером 8 марта личный состав полка собрался в театре прусского городка Тухоля. Из зала вынесли кресла, вместо них расставили столы с закусками.

Вручать правительственные награды прибыл командующий фронтом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Мы не ожидали такого высокого гостя, поэтому, когда он появился в зале в сопровождении нескольких генералов, среди которых был и командующий 4-й воздушной армией К. А. Вершинин, мы несколько растерялись. Было похоже, что смутился и сам маршал, особенно когда внезапно наступившую тишину разорвали наши аплодисменты. Он обернулся к Бершанской и с недовольным видом что-то сказал ей. Евдокия Давыдовна развела руками, показывая этим, что от нее это не зависит. Мы захлопали еще сильнее, желая подчеркнуть свое уважение к прославленному полководцу.

Постепенно с лица маршала исчезло сухое, официальное выражение. Он улыбнулся и, улучив момент, громко произнес:

— Ого! Да вы тут все орденоносные.

К. К. Рокоссовский сам вручал награды. Потом на помост вышла комсорг полка Александра Хорошилова. Рокоссовский передал ей Грамоту ЦК ВЛКСМ, которой награждалась комсомольская организация полка. Пожалуй, это был самый неожиданный и приятный для всех сюрприз. Хотя к тому времени большинство из нас стали коммунистами, но по годам мы не вышли еще из комсомольского возраста, с комсомолом нас многое связывало. Все мы были его воспитанницами. В его рядах мы получили первое боевое крещение, возмужали, стали настоящими воинами. Поэтому грамота комсомола была воспринята и как награда всем нам, молодым коммунистам, поэтому-то так долго и громко аплодировал зал этому известию.

Хорошилова от имени присутствовавших поблагодарила Центральный Комитет ВЛКСМ и заверила, что эта высокая награда будет незапятнанной донесена до самого Берлина.

В начале марта гитлеровские войска отошли к Данцигу, отдав нам города Прейсиш, Старгард, Диршау. 10 марта наши войска вплотную подошли к Данцигу и Гдыне, заняли Цопот, Оливц, Колиткен и таким образом расчленили надвое крупную группировку противника.

Погода к этому времени совсем ухудшилась. Влажный ветер принес с собой туманы и обильный снег. И все-таки полеты не прекращались. Сквозь снег и ветер наши легонькие У-2 пробивались к вражеским объектам, и не было случая, чтобы экипажи возвращались на аэродром, не выполнив задания. За весь этот период, несмотря на сложнейшие метеорологические условия и ожесточенный обстрел с земли, полк не имел потерь.

Только однажды не вернулись на аэродром Клава Серебрякова и Тося Павлова. Лишь много позже мы узнали, что с ними произошло. Оказалось, что, когда они возвращались с задания, в баках их самолета кончилось горючее. Сильный ветер отнес машину далеко на восток. При посадке У-2 зацепился колесами за электрические провода, перевернулся в воздухе и упал на землю. Летчицы получили ранения и потеряли сознание.

Утром их случайно нашли немецкие дети. Из ближайшего селения пришли женщины. Они высвободили девушек из-под обломков и оказали им первую помощь. Затем летчиц отправили в госпиталь 3-го Белорусского фронта.

Пока наводили справки, время шло. Мы волновались. Пожалуй, никогда еще в полку так сильно не переживали за пропавших подруг, как в тот раз. Летчицы, едва успев вернуться из очередного полета, сразу же осведомлялись, не отыскались ли Серебрякова и Павлова. Это и понятно: нелегко терять соратников в любое время, но особенно тяжело тогда, когда уже ясно, что основные тяготы и невзгоды войны остались позади и заветное слово «мир» вот-вот готово вырваться из репродукторов, заговорить о себе во всю ширь газетных полос.

С конца марта до середины апреля полк действовал главным образом по Данцигскому котлу и на штеттинском направлении. За активное участие в боях за город Кезлин он был награжден орденом Суворова III степени. Известие это застало нас, уже когда мы перебазировались в Бухгольц, северо-западнее Берлина. Здесь мы отпраздновали это событие и здесь же закончили войну.

К тому времени стрелки часов гитлеровского райха неумолимо приближались к последней черте. Знамя Победы уже взмыло над рейхстагом. Берлин пал, защищавшие его части сложили оружие. Фашистской армии как цельной, организованной машины больше не существовало. Оставались лишь отдельные, разрозненные, хотя еще и опасные в своей предсмертной агонии, но уже обреченные на бесславный конец воинские группировки. Одну из них мы добивали на берегу Балтийского моря в порту Свинемюнде.

Здесь скопилось большое количество вражеских войск и техники. Уцелевшие от разгрома гитлеровские вояки спешно грузились на транспортные суда, чтобы морем удрать к нашим союзникам.

Советская авиация днем и ночью непрерывно бомбила порт. Над городом ни на минуту не смолкала канонада орудий, лихорадочный треск крупнокалиберных зенитных пулеметов.

Ночью 5 мая со штурманом эскадрильи Таней Сумароковой мы поднялись в воздух. Курс на Свинемюнде.

Долетели спокойно. Вот и причалы. Внизу смутно просматриваются темные громады кораблей. Матовым блеском отливает вода. Где-то на востоке небо то и дело озаряется всполохами взрывов. Это на Курляндском полуострове войска 1-го Прибалтийского фронта уничтожают остатки восточно-прусской группировки противника. Там тоже рвутся бомбы, только более мощные, чем наши. Там работают наши товарищи по оружию — летчицы 125-го гвардейского Борисовского ордена Суворова и ордена Кутузова полка пикирующих бомбардировщиков, носящего славное имя Расковой.

Как всегда, самолет качнуло, когда 50-килограммовые «гостинцы», начиненные взрывчаткой, оторвались от плоскостей. И мне вдруг подумалось, что для нас с Таней они могут быть последними. Тогда моя личная фронтовая летопись закончится на 810 по счету боевом вылете.

Предчувствие не обмануло меня. В следующую ночь полетов не было, на другую тоже. И третью ночь мы провели на земле. Но эта третья ночь, пожалуй, выдалась наиболее бурной и бессонной из сотен тех ночей, которые мы провели на фронте.

В помещичьей усадьбе, где разместился полк, все давно спали. Вдруг в комнатах начался переполох. Не успела я стряхнуть сон, как в спальню ворвалась дежурная по полку старший техник эскадрильи Римма Прудникова.

— Девчата! — закричала она во весь голос. — Победа! Мир! Да вставайте же!

Она перебегала от одной кровати к другой, стаскивала со спящих одеяла, тормошила девушек и, словно опьянев от счастья, кричала возбужденным голосом:

— Мир! Мир! Победа! По-о-бе-да!

Мы сперва опешили от неожиданности. На несколько секунд воцарилась мертвая тишина, а потом поднялось такое, что со стороны могло показаться, будто в усадьбе все посходили с ума. В довершение всего во дворе вдруг поднялась стрельба, кто-то достал ракетницы, и звездное майское небо взорвалось вспышками красного, зеленого и белого огня. Ни о каком сне, конечно, не могло быть и речи.

Только к утру девушки несколько угомонились, разошлись по комнатам. И все равно никому не спалось. Все были чересчур возбуждены, лежали с открытыми глазами и либо тихонько переговаривались, либо молча предавались своим думам.

Не брал сон и меня. Я встала, накинула на плечи шинель, вышла на улицу. Было тихо-тихо, как случается только самым ранним утром. А после недавней суматохи, шума и криков тишина казалась словно бы гуще.

Невдалеке, за поломанной оградой, дремал окутанный сизоватым туманом сад. Справа от него поблескивало мокрым асфальтом шоссе, а у самой обочины, задрав вверх наподобие орудийных стволов оглобли, валялась перевернутая телега.

Небо уже поблекло, звезды мерцали не так ярко. Наступал рассвет. Рассвет первого дня мира. Как и положено тому, он надвигался оттуда, где лежала моя земля.

Я долго смотрела, как алел восток, как заря разгоралась все ярче и ярче. Наконец за лугом блеснул диск солнца, взметнулись во все стороны его лучи. Они прошили насквозь плотный туман, заиграли бриллиантами брызг на росистой майской траве. Наступил первый день мира, и солнце спешило приветствовать его.

Как это прекрасно — мир, тишина! Вот они передо мной. Сейчас я будто осязала их, ощущала всем своим существом. Я жадно всматривалась в то незабываемое утро, чутко вслушивалась в его тишину, боясь шелохнуться, смотрела, как растекается с Востока рассвет. А он уходил все дальше, стирая с лица Европы тень ночи, внося в дома и сердца людей долгожданную тишину мира. Изгнанная фашистами, она все же вернулась в эти края, как только пушки, заговорившие на Западе, на Западе же и умолкли. Это советские солдаты принесли мир на землю. Они честно исполнили свой великий долг.

Теперь прощай, оружие. А не рано ли? Я задумалась. Нет, сказать «прощай» — еще не значит навсегда сложить оружие. Оно может потребоваться. Хотя мы твердо верим в свое будущее, мы знаем и то, что за это будущее нужно драться.

Итак, кончилась боевая страда, наступили мирные будни. Вскоре полк перевели в Альт-Резе — курортное местечко под Нойбранденбургом. Чудесное озеро, водная станция, большой тенистый сад — все здесь располагало к отдыху. Больше месяца мы только и делали, что ели, спали, гуляли.

Здесь нас вновь посетил Маршал К. К. Рокоссовский. Он присутствовал у нас на торжестве по случаю трехлетия пребывания полка на фронте.

А через несколько дней мы вылетели в Москву для подготовки к первому послевоенному воздушному параду. Это событие, можно считать, завершило последнюю страницу летописи 46-го гвардейского Таманского авиационного ордена Красного Знамени и ордена Суворова III степени женского полка.

9 октября сорок пятого года в полку было проведено последнее партийное собрание. Мы подытожили свою боевую работу. За три фронтовых года самолеты полка совершили 23 672 боевых вылета и сбросили на врага почти 3 миллиона килограммов бомб. В результате, по далеко не полным данным, было уничтожено и повреждено 17 крупных переправ, 9 железнодорожных эшелонов, 26 складов с боеприпасами и горючим, 176 автомашин, 86 огневых точек, вызвано 811 очагов пожара, отмечалось 1092 взрыва большой силы.

Но это не все. Начав войну совсем молодыми, мы вышли из нее возмужавшими, зрелыми людьми. Война закалила нас не только физически, но и идейно. К концу пребывания на фронте почти все девушки были коммунистками. За три года боевых действий в партию вступило 180 человек. Орденами и медалями был награжден весь личный состав полка, 23 девушки стали Героями Советского Союза.

Через месяц с небольшим после партийного собрания полк был расформирован. С грустью расставались мы друг с другом. Война связала нас крепчайшими узами дружбы. Все эти годы мы жили, как одна семья, радости и горести делили пополам. И потому в сознании как-то не укладывалось, что настала пора разлуки, что отныне наши дороги и судьбы разойдутся.

Что ж, в сущности, так оно и должно быть. Ведь мы и на войну-то пошли для того, чтобы мир восторжествовал на земле, чтобы человек вернулся к созидательному труду, сменил меч на орало. И все-таки сердце сжималось от одной мысли, что недавнее близкое становится далеким прошлым, что нет больше 46-го гвардейского ночного бомбардировочного, что не будет больше ночей, опаленных всполохами выстрелов, искромсанных лучами прожекторов.

В груди тоскливо щемило от сознания, что нет больше девушек летчиков, штурманов, техников, вооруженцев, нет спаянного воинской дисциплиной и долгом боевого коллектива, а есть более двухсот личных непохожих друг на друга жизней, которые теперь вряд ли когда сольются в одну. Судьба разбросает нас по всем уголкам страны, время принесет новые заботы, о прошлом фронтовых лет останутся только воспоминания. На долго ли? Нам хотелось, чтобы навсегда, до конца дней каждой из нас. И потому, расставаясь, мы дали клятву не забывать это прошлое, а с ним и нашу фронтовую дружбу, в установленные дни встречаться всем вместе. И словом своим мы дорожим, как воинской присягой.

Эпилог

Время идет, год сменяется годом. Но, говоря словами песни, «дружбе мы по-прежнему, по-старому верны».

Дважды в год — 2 мая и 8 ноября — мы встречаемся в сквере против Большого театра. И где бы кто ни был, он стремится приехать в Москву. А если почему-либо кто-то не сможет явиться на встречу, он непременно шлет о себе весточку и поздравления подругам. Адрес корреспонденции необычен: «Москва, сквер Большого театра. Бывшим однополчанам 46-го гвардейского — Краснознаменного Таманского ордена Суворова III степени авиаполка ночных бомбардировщиков».

Вначале почтальоны удивлялись таким телеграммам, но потом привыкли. Привыкли к нашим встречам и москвичи, которые в эти дни тоже собираются в маленьком садике в самом центре столицы. И только мы никак не можем привыкнуть к своим традиционным встречам. Они всегда волнуют нас, приносят много радости и приятных известий.

Каждый раз мы узнаем что-нибудь новое друг о друге, и так же, как в прежние годы, мы волнуемся и переживаем за своих товарищей. Их радости — наши радости, а горести — наши горести. Мы постоянно ощущаем узы дружбы, связавшие нас в суровые годы войны. Это помогает нам жить и строить свое счастье.

Не все из нас, конечно, добились одинаковых успехов на мирном фронте, но главное — мы все в строю.

Евдокия Давыдовна Бершанская уже бабушка. Забот у нее прибавилось, но это не мешает ей вести большую общественную работу в Комитете советских женщин и в Комитете ветеранов войны.

Несколько лет назад по состоянию здоровья уволилась в запас и Евдокия Яковлевна Рачкевич. Мы по-прежнему называем ее «нашей мамочкой». Она иногда шутит:

— Я самая многодетная мать на земле.

Во всякой шутке есть доля правды. Для нас Евдокия Яковлевна была и осталась не только самым близким другом и товарищем, но и человеком по-родственному близким, и чувство это с годами нисколько не утратило своей первоначальной свежести и чистоты. Да, она мать в самом всеобъемлющем, благородном значении этого слова, и мы гордимся ею и любим ее, как своих настоящих матерей. Испытанный, верный солдат партии, она, несмотря на плохое здоровье, не стоит в стороне от нашей большой кипучей жизни. Ее часто можно видеть среди школьников, среди молодежи, перед которыми она выступает с воспоминаниями.

Заместитель командира полка по летной части Серафима Амосова сейчас секретарь партийной организации одного из предприятий Москвы. Начальник штаба полка Ирина Ракобольская — ассистент кафедры космических лучей физического факультета МГУ имени Ломоносова. Парторг полка Мария Рунт живет в Куйбышеве. После войны она закончила Академию общественных наук при ЦК КПСС, получила звание кандидата филологических наук и сейчас находится на партийной работе. Штурман Катя Доспанова после окончания Высшей партийной школы уехала в Казахстан. Сейчас она первый секретарь ЦК комсомола республики. Герой Советского Союза Евдокия Пасько — выпускница Московского университета — преподает высшую математику в МВТУ имени Баумана. Комсорг полка Александра Хорошилова живет и работает в Куйбышеве. Она кандидат экономических наук, готовится к защите докторской диссертации.

Приходят вести и из города Октябрьского. Там живет бывшая летчица Клавдия Серебрякова. Трудно ей пришлось. После тяжелой аварии в Германии, когда она и ее штурман Тося Павлова были погребены под обломками самолета, Серебрякова почти два года пролежала в гипсе. Вышла она из госпиталя на костылях. Одна нога стала короче, руки почти не слушались. Но Клава не пала духом, она хотела вернуться в жизнь и стала упорно тренировать свой организм. Физические упражнения помогли ей. Одновременно Серебрякова училась в педагогическом институте, закончила его и теперь работает преподавателем средней школы.

После войны чаще, чем с другими, я встречалась с Надеждой Тропаревской. Как и я, Надя долгое время работала в ДОСААФе, обучая молодежь искусству прыжков с парашютом. Она и сама много прыгала, неоднократно была рекордсменкой страны, за спортивные успехи ей было присуждено звание заслуженного мастера спорта. Сейчас Тропаревская инженер одного из московских заводов.

Старший техник эскадрильи Татьяна Алексеева, которая так самоотверженно ухаживала за мной во время тяжелой болезни, уехала в Херсон, где работает в аэропорту. Недалеко от нее, в Одессе, обосновалась старший инженер полка Софья Озеркова. У нее уже трое детей, и семейных забот ей хватает по горло. Старший техник эскадрильи Мария Щелканова живет в Таллине, где работает начальником отдела технического контроля завода.

Ну, а что поделывают мои штурманы? Кроме Клюевой, остальные три живут и трудятся в Москве. Екатерина Рябова, конечно, вышла замуж за дважды Героя Советского Союза Григория Сивкова. Муж и жена — научные работники. Сивков кандидат военных наук, Рябова окончила аспирантуру Московского университета и сейчас читает лекции в Московском полиграфическом институте. Кандидатом наук стала и Саша Акимова. Она преподает в Московском авиационном институте имени Орджоникидзе. Татьяна Сумарокова окончила полиграфический институт и стала журналистом. Первый мой штурман, Ольга Клюева, обосновалась в Саратове. Здесь она получила высшее образование и сейчас работает инженером-экономистом на заводе.

Бывшие командиры эскадрилий Герои Советского Союза Мария Смирнова и Дина Никулина — на партийной работе. Первая в городе Калинине, вторая — в Ростове-на-Дону.

Герои Советского Союза Руфина Гашева и Наташа Меклин окончили институт иностранных языков и сейчас работают в Москве. Герой Советского Союза Лариса Розанова, заменившая Женю Рудневу на посту штурмана полка, как и Герои Советского Союза Нина Распопова и Надя Попова живут в Москве и ведут большую общественную работу.

Конечно, хотелось бы сказать несколько теплых слов в адрес всех моих однополчан. К сожалению, такое невозможно. И не только потому, что это слишком расширило бы объем книги, но и оттого, что, как мне думается, такой труд одному просто непосилен, если автор, как и я, пользуется только своими воспоминаниями. Память человека не в состоянии удержать все то обилие событий и фактов, из которых слагалась история нашего полка.

Я не ставила перед собой такой задачи, а попыталась лишь поведать о том, что видела сама, что переживала и что сохранила моя память. Хочется надеяться, что мой скромный труд поможет молодому читателю лучше и больше узнать о том, как в годину тяжелых испытаний сражались за Родину молодые советские патриоты.

Примечания

1

ГАИШ — Государственный астрономический институт имени Штернберга.

(обратно)

Оглавление

От автора

Воздушная даль зовет

Мы — солдаты!

Во имя жизни

Полк стал гвардейским

К лазурным берегам

Прыжок в Германию

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg