«Стойкость. Мой год в космосе»

Стойкость. Мой год в космосе (fb2) - Стойкость. Мой год в космосе (пер. Наталья Колпакова) 13653K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Маргарет Лазарус Дин - Скотт Келли

Скотт Келли, Маргарет Дин Стойкость. Мой год в космосе

Переводчик Наталья Колпакова

Научный консультант-переводчик, научный редактор кандидат филологических наук Елена Серых Хэнсен

Редактор Юлия Быстрова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры М. Ведюшкина, С. Чупахина

Компьютерная верстка А. Фоминов

Арт-директор Ю. Буга

Фото на обложке: Marco Grob/Trunk Archive, NASA/Scott Kelly

Дизайн обложки: Chip Kidd

© Mach 25 LLC, 2017

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2019

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Посвящается Амико, разделившей со мной этот путь

Как только преодолена очередная планка, надо готовиться к взятию следующей.

Сэр Эрнест Шеклтон, исследователь Антарктики, капитан корабля «Эндьюранс», 1915 г.

Пролог

Я сижу во главе стола в нашем доме в Хьюстоне. Ужин подходит к концу. Вся семья в сборе: моя давняя спутница жизни Амико, мои дочери Саманта и Шарлотт, мой брат-близнец Марк с женой Гэбби и дочерью Клодией, наш отец Ричи и сын Амико Корбин. Что может быть обыденней, чем ужинать за семейным столом с близкими людьми! Многие даже не осознают того, о чем я мечтал почти год. Столько раз представлял, каково это – есть домашнюю еду, что теперь, когда я наконец здесь, все кажется немного нереальным. Лица любимых, которых я давно не видел, беседа нескольких людей сразу, звон столовых приборов, плеск вина в бокале – я отвык от всего этого. Даже ощущение земного притяжения, удерживающего меня на стуле, кажется незнакомым, и всякий раз, как я опускаю на стол стакан или вилку, я мысленно ищу кусочек ленты-ворсовки велкро или скотча, чтобы их закрепить. Я вернулся на Землю 48 часов назад.

Опираясь на стол, я с усилием поднимаюсь, словно старик из глубокого кресла:

– Проверьте меня вилкой, я спекся!

Все смеются и убеждают меня пойти отдохнуть. Я пускаюсь в путь до спальни – примерно 20 шагов от стула до кровати. На третьем шаге пол как будто кренится подо мной, и я врезаюсь в кашпо. Разумеется, пол не виноват – это вестибулярный аппарат пытается приспособиться к земному притяжению. Я снова привыкаю ходить.

«Первый раз вижу, как ты споткнулся, – замечает Марк. – Ты молодец». Он по собственному опыту знает, что значит вновь оказаться под воздействием гравитации после пребывания в космосе. Проходя мимо Саманты, я кладу ладонь на ее плечо, и она отвечает улыбкой.

Я благополучно добираюсь до спальни и закрываю дверь. Болит каждая клетка. Все суставы и мышцы восстают против сокрушительного воздействия гравитации. Меня подташнивает, но не до рвоты. Я стаскиваю одежду и забираюсь в постель, смакуя ощущения от прикосновения постельного белья, легкого давления одеяла, мягкости подушки. Всего этого мне отчаянно не хватало. Из-за двери доносятся приглушенные голоса счастливых близких – целый год я не слышал их без помех отраженного спутникового сигнала. Я погружаюсь в сон под их умиротворяющие разговоры и смех.

Меня будит проблеск света. Уже утро? Нет, это Амико вошла в спальню. Я проспал всего пару часов, но чувствую себя как в бреду. С трудом удается прийти в себя настолько, чтобы пошевелиться и сказать, как мне плохо. Меня сильно тошнит, лихорадит, боль усиливается. После предыдущего полета такого не было. Сейчас гораздо хуже.

– Амико…

Мой больной голос пугает ее:

– Что с тобой?

Она накрывает мою ладонь своей, трогает лоб. Ее рука кажется холодной, настолько сильный у меня жар.

– Мне плохо, – признаюсь я.

Я четыре раза летал в космос, и дважды она была рядом во время всего процесса, поддерживая меня во всем, – в прошлый раз в 2010–2011-м, когда я провел 159 дней на космической станции. Возвращение на Землю и тогда не прошло бесследно, но ничего похожего на нынешние ощущения я не испытывал.

Я с усилием поднимаюсь. Нащупываю край кровати. Опускаю ноги. Сажусь. Встаю. С каждым движением я как будто продираюсь сквозь зыбучие пески. Когда мне, наконец, удается выпрямиться, боль в ногах становится невыносимой, и на ее пике я замечаю еще более тревожный симптом: вся кровь отливает к ногам. Так кровь приливает к голове, когда делаешь стойку. Я чувствую, как они распухают. Бреду в ванную, с невероятным трудом перенося вес с одной ноги на другую. Левая. Правая. Левая. Правая.

Добравшись до цели, включаю свет и рассматриваю ноги. Это уже и не ноги вовсе, а разбухшие подпорки. Они словно чужие, не мои.

– О черт! Амико, посмотри!

Она опускается на колени, сжимает рукой мою лодыжку, и та сплющивается, будто шарик, наполненный водой. Амико вскидывает на меня полные тревоги глаза:

– Даже кость не прощупывается.

– И кожа горит, – сообщаю я.

Амико лихорадочно осматривает меня. У меня непонятная сыпь по всей спине, а также сзади на ногах, голове и шее – на всех участках, соприкасавшихся с постелью. Прохладные ладони скользят по моей воспаленной коже.

– Похоже на аллергию, – замечает она. – Типа крапивницы.

Воспользовавшись туалетом, я шаркаю обратно в спальню и думаю, как быть. В обычной ситуации я обратился бы за медицинской помощью, но вряд ли в больнице кто-нибудь знаком с симптомами реакции на годичное пребывание в космосе. Я медленно заползаю в постель и пытаюсь улечься так, чтобы воспаленные места не контактировали с бельем. Амико роется в аптечке и возвращается с двумя таблетками обезболивающего и стаканом воды. Она старается взять себя в руки, а я вижу ее тревогу за меня в каждом движении, каждом вздохе. Мы оба знаем риски полета, на который я согласился. После шести лет совместной жизни я понимаю ее как самого себя и слова не нужны.

Я пытаюсь заставить себя уснуть в мыслях о том, страдает ли от отечности ног и болезненной сыпи мой друг Михаил Корниенко – мы с Мишей провели почти год в космосе, сейчас он дома в Москве. Думаю, с ним творится то же самое. Собственно, для этого мы и вызвались участвовать в эксперименте – чтобы узнать, как влияет на человека длительный космический полет. Ученые будут исследовать наши с Мишей данные до конца наших дней и даже дольше. Космические агентства не смогут отправить человека, например, на Марс, пока мы не укрепим самое слабое звено в цепочке, от которого зависит дальность космических полетов, – тело и разум человека. Меня часто спрашивают, почему я вызвался участвовать в этой программе, зная обо всех опасностях – при запуске, при выходе в открытый космос, при возвращении на Землю и в каждое мгновение жизни в металлическом контейнере, летящем по земной орбите со скоростью 28 000 километров в час. У меня есть несколько ответов на этот вопрос, но ни одного исчерпывающего.

В детстве меня преследовало удивительное видение.

Я словно заключен в крохотное помещение, где едва хватает места, чтобы лечь. Откуда-то я знаю, что долго пролежу здесь, свернувшись в клубочек. Выйти невозможно, но меня это не тревожит, – я чувствую, что располагаю всем необходимым. Нечто в этом тесном пространстве, ощущение, что я решаю сложную задачу, просто обитая в нем, нравится мне. Я на своем месте.

Как-то поздним вечером, когда мне было пять лет, родители растолкали нас с Марком, увлекли в гостиную к телевизору и объяснили, что расплывчатые серые пятна на экране – это люди, идущие по Луне. Помню, как слушал искаженный помехами голос Нила Армстронга и пытался осмыслить его слова о том, что он сейчас находится на сияющем диске, висящем в летнем ночном небе над Нью-Джерси за моим окном. Просмотр трансляции прилунения астронавтов наградил меня странным и страшным сном: будто бы я готовлюсь опуститься в ракете на Луну, но не сижу в кресле в полной безопасности, а вишу, притянутый ремнями, в носовой части, прижавшись спиной к головному обтекателю и глядя прямо в небеса. Луна надвигается, грозно разверзаются гигантские кратеры. Я жду обратного отсчета и знаю, что вряд ли переживу момент включения двигателя. Всякий раз я просыпался, потный и перепуганный до смерти, за секунду до того, как двигатели ударят в небо огненными струями.

В детстве я жаждал опасности, и не по безрассудству, а потому, что все прочее навевало скуку. Я спрыгивал, откуда возможно, забирался, куда возможно, заключал пари с мальчишками, катался на коньках и съезжал с горки, плавал и переворачивался на лодках, порой рискуя жизнью. В шесть лет мы с Марком начали лазать по водосточным трубам и наблюдать за родителями с крыши на высоте двух-трех этажей. Вся наша жизнь состояла из преодоления трудностей. Безопасные, заведомо выполнимые задачи и занятия казались пустой тратой времени. Меня бесила способность некоторых сверстников спокойно сидеть весь учебный день, просто дыша и моргая, без настоятельной потребности вырваться на волю и исследовать мир, делать что-то новое, рисковать. Что творилось у них в головах? Разве можно изведать в классе нечто, хотя бы отдаленно напоминающее ощущения человека, летящего по склону холма на неуправляемом велосипеде?

Я был никудышным учеником, вечно глазеющим в окно или на часы в ожидании конца уроков. Учителя сначала ругали меня, потом стали наказывать и, наконец, игнорировать. Родители, офицер полиции и секретарша безуспешно пытались призвать нас с братом к порядку. Бо́льшую часть времени – после школы, до возвращения родителей с работы и утром в выходные дни, когда они отсыпались, – мы были предоставлены самим себе и вольны делать все, что захочется, а хотелось нам риска.

В старших классах я впервые занялся тем, что удавалось мне и одобрялось взрослыми, – стал специалистом-техником скорой помощи. Я пришел на медицинско-технические курсы, и оказалось, что мне хватает терпения, чтобы сидеть и учиться. Начав волонтером, я за несколько недель дорос до работы с полной занятостью и всю ночь проводил в машине скорой, не зная, с чем столкнусь в следующий раз: с огнестрельным ранением, сердечным приступом или переломом. Как-то раз я принял роды в социальном жилье: убогая постель с застиранными простынями, болтающаяся под потолком голая лампочка, гора грязной посуды в раковине. Головокружительное ощущение опасности в ситуациях, когда можно полагаться только на себя, опьяняло меня. Я решал вопросы жизни и смерти вместо изучения скучных – и, на мой взгляд, бессмысленных – школьных предметов. По утрам я часто ехал домой и ложился спать, вместо того чтобы идти в школу.

Школу я все-таки сумел кое-как окончить и начал посещать единственный колледж, куда меня взяли (не тот, в который собирался подать документы, что ярко характеризует мою способность к сосредоточению). Учеба в нем интересовала меня не больше, чем в старших классах, а для развлечений типа «спрыгнуть с крыши сарая» я стал староват. Место рискованных затей заняли вечеринки, но удовольствие было не то. Когда взрослые спросили, кем я хочу стать, я ответил: «Врачом». Записался на подготовительные курсы при медицинском колледже, но меня выгнали после первого семестра. Я просто тянул время, понимая, что пора чем-то заняться, а я понятия не имел чем.

Однажды я зашел в книжный магазин кампуса купить что-нибудь поесть – кроме литературы, там продавали сэндвичи. Одна книга приковала мое внимание. Казалось, слова на ее обложке ведут меня прямиком в будущее. «Парни что надо» – вот как она называлась. Я не был книгочеем – если в школе задавали что-нибудь прочитать, разве что пролистывал книгу, отчаянно скучая. Иногда заглядывал в хрестоматию и запоминал ровно столько, чтобы сдать тест, а иногда не утруждал себя и этим. В общем, редко я брал в руки книгу по своей воле, но эта чем-то меня привлекла.

Первая же строчка перенесла меня в зловоние дымящегося поля на авиационной базе ВМФ в Джексонвилле, где только что погиб, обгорев до неузнаваемости, молодой летчик-испытатель. Его самолет врезался в дерево, и «голова от удара треснула, как арбуз». Настолько захватывающего чтения мне прежде не попадалось. Происходящее казалось близким и знакомым, хотя я не понимал почему.

Я купил книгу и остаток дня провалялся в кровати в общежитии, читая с колотящимся сердцем, захваченный бешеной энергией текста Тома Вулфа. Меня покорило жизнеописание военных летчиков-испытателей, молодых асов, катапультирующихся из кабин самолетов, тестирующих недоработанные машины, налегающих на выпивку, – в общем, отчаянных сорвиголов.

Это братство опиралось на убеждение, что человек способен устремиться ввысь в грохочущей железяке, поставив на кон свою шкуру, и что в последний миг ему хватит дерзости, быстроты реакции, опыта, хладнокровия вернуть аппарат на землю – и снова взлететь на следующий день, и в каждый из дней, даже если череда полетов окажется бесконечной, все равно совершаются они ради цели, значимой для тысяч людей, для народа, государства, человечества, Бога.

Это был не просто интересный приключенческий роман, а руководство, рассказывающее, как прожить жизнь. Эти парни, летавшие на боевых реактивных самолетах, делали реальное дело в реальном мире. Некоторые стали астронавтами – это тоже реальное дело. Я понимал, что попасть на такую работу трудно, но кому-то удалось! Значит, это возможно. Меня в военных летчиках привлекло не то, что они «крутые», не особые качества, отличавшие эту горстку храбрецов. Меня манило преодоление невероятных трудностей, когда ты рискуешь жизнью и побеждаешь смерть, как в ночное дежурство на скорой помощи, если бы она перемещалась со скоростью звука. Взрослые, побуждавшие меня стать медиком, считали, что я хочу работать на скорой потому, что мне нравится мерить давление и фиксировать переломы, но меня в этой работе заводил азарт, борьба, неизведанное. В книге я нашел то, что и не чаял найти, – цель всей жизни. Поздним вечером я закрыл книгу другим человеком.

В последующие десятилетия меня многократно спрашивали, как начался мой путь в космос, и я отвечал – почти честно, – что в детстве увидел трансляцию высадки на Луну или запуск первого шаттла, но никогда не рассказывал о 18-летнем мальчишке в душной комнатенке общежития, зачарованном тугим, как сжатые пружины, повествованием о давно ушедших из жизни летчиках. Это и было начало.

В отряде подготовки астронавтов я от многих коллег слышал воспоминания из раннего детства, похожие на мои. О том, как они спустились в пижаме в гостиную, чтобы увидеть по телевизору высадку человека на Луну. Именно тогда большинство из них и решили когда-нибудь полететь в космос. В те времена нам обещали, что к 1975 г., к моему 11-летию, американцы побывают на Марсе. Мы отправили человека на Луну и теперь для нас все возможно! Затем НАСА лишилось большей части финансирования, и мечты о космосе с годами поблекли. Тем не менее нашему отряду была обещана роль первопроходцев в полете на Марс, о чем свидетельствовали даже шевроны на летных куртках: маленькая красная планета восходит над Луной и Землей. С тех пор НАСА приняло участие в сборке Международной космической станции – самом трудном предприятии в истории человечества. Слетать на Марс и обратно будет еще труднее, и я провел в космосе год – больше времени, чем займет полет к Марсу, – чтобы ответить на часть вопросов о том, как выжить в таком путешествии.

Как и в юные годы, риск – мой образ жизни. В моих детских воспоминаниях царят неподвластные человеку законы физики, стремление подняться выше, еще выше, бросить вызов гравитации. Астронавта подобные воспоминания, с одной стороны, тревожат, с другой – успокаивают. Всякий раз, рискуя собой, я выживал и возвращался. Всякий раз, подставив себя под удар, выходил сухим из воды.

В течение года на МКС я часто размышлял о том, как много значили для меня «Парни что надо», и решил позвонить Тому Вулф – наверняка ему будет приятно ответить на звонок из космоса. Мы многое обсудили, в том числе я поинтересовался, как он пишет книги. Как мне подступиться к этому делу, как облечь все пережитое в слова?

«Начните с начала», – ответил он. Так я и сделал.

СХЕМА МЕЖДУНАРОДНОЙ КОСМИЧЕСКОЙ СТАНЦИИ

1. Грузовой корабль Dragon (SpX–6). Апрель-май 2015 г. SpaceX. США

2. Экспериментальный модуль «Кибо». Япония

3. Лабораторный модуль («Лэб», «Дестини»). США

4. Интегрированная ферменная конструкция. США

5. Герметичный многофункциональный модуль (PMM). США

6. Жилой модуль «Транквилити» («Ноуд-3»). США

7. «Союз» (ТМА-17М). Июль – декабрь 2015 г. Россия

8. Грузовой корабль «Прогресс» (62П). Декабрь 2015 г. – июль 2016 г. Россия

9. Узловой модуль «Хармони» («Ноуд-2»). США

10. Лабораторный модуль «Коламбус». Европа

11. Узловой модуль «Юнити» («Ноуд-1»). США

12. Шлюзовой отсек «Квест». США

13. Функционально-грузовой блок «Заря». Россия

14. «Союз» (ТМА-16М). Март – сентябрь 2015 г. Россия

15. Солнечные батареи (8). США

16. Радиаторы (2 шт). США

17. Союз (ТМА-18М). Июль – декабрь 2015 г. Россия

18. Малый исследовательский модуль «Поиск» (МИМ-2). Россия

19. Служебный модуль «Звезда». Россия

20. Малый исследовательский модуль «Рассвет» (МИМ-1). Россия

21. Стыковочный отсек «Пирс». Россия

22. Грузовой корабль «Прогресс» (61П). Октябрь 2015 г. – март 2016 г. Россия

23. Грузовой корабль «Прогресс» (60П). Июль – декабрь 2015 г. Россия

24. «Союз» (TMA-19M). Декабрь 2015 г. – июнь 2016 г. Россия

25. Грузовой корабль Cygnus (ОА-4). Декабрь 2015 г. – февраль 2016 г. Orbital АТК. США

26. Обзорный модуль «Купола». США/Европа

27. Грузовой корабль HTV (HTV-5). Август-сентябрь 2015 г. Япония

Глава 1

20 февраля 2015 г.

Чтобы покинуть Землю, нужно забраться на край земли. С 2011 г., когда программа «Спейс-шаттл» была свернута, доставить нас в космос могут только русские, и путешествие приходится начинать с космодрома Байконур в безводных степях Казахстана. Сначала я отправляюсь из Хьюстона в Москву – привычный 11-часовой перелет, – а оттуда в микроавтобусе в Звездный Городок – 70 км и от одного до четырех часов, в зависимости от московских пробок. Это российский аналог Космического центра имени Джонсона (КЦД), здесь уже 40 лет тренируются космонавты (в последние годы и астронавты, которым предстоит лететь в космос вместе с ними).

Звездный – небольшой город с собственными мэрией и церковью, музеями и жилыми кварталами. Здесь установлена гигантская статуя Юрия Гагарина – человека, совершившего в 1961 г. первый космический полет. Простой и непритязательный, выполненный по канонам соцреализма памятник изображает космонавта шагающим с букетом цветов за спиной. Несколько лет назад Роскосмос построил специально для нас, американцев, линию таунхаусов, жить в которых – все равно что в декорациях к фильму, воплощающему русские стереотипы о нас. Огромные холодильники, огромные телевизоры, но все словно ненастоящее. Я провел в Звездном Городке много времени, в том числе в качестве представителя КЦД, но мне там до сих пор неуютно, особенно в разгар жестокой русской зимы. После первых недель подготовки меня охватило желание вернуться в Хьюстон.

Из Звездного Городка мы совершили 2560-километровый перелет на Байконур, в прошлом секретный стартовый комплекс советской космической программы. Отныне словом «глухомань» я называю исключительно Байконур. Космодром был построен в деревне, именовавшейся Тюратам в честь потомка Чингисхана, но в целях конспирации назывался Байконуром, как и поселок, находящийся в нескольких сотнях километров. Теперь Байконуром называют только космодром. В прошлом Советы называли свой стартовый комплекс Звездным Городком, чтобы еще больше запутать Соединенные Штаты. Мне, американцу, выросшему и выучившемуся на военного летчика на излете холодной войны, странно сознавать, что я приглашен в самое сердце бывшей советской космической программы и скоро узнаю ее секреты. В настоящее время в Байконуре живут главным образом казахи, потомки тюркских и монгольских кочевников, а этнические русские, оставшиеся здесь после распада Советского Союза, составляют меньшинство. Технические объекты Россия арендует у Казахстана. Российский рубль – основная валюта, на всех транспортных средствах российские номера.

С высоты кажется, что сооружения Байконура случайным образом разбросаны по сухой степи. В уродливых бетонных зданиях чудовищно жарко летом и немилосердно холодно зимой, между ними ржавеют горы брошенной техники. В тени аэрокосмического оборудования клянчат еду стаи бродячих собак и дикие верблюды. Эта бесприютная суровая местность для большей части мира – единственный действующий космодром для пилотируемых запусков.

Я прилетаю на Байконур на борту Ту-134, старого российского военного транспортника. Возможно, когда-то этот самолет был оборудован бомбодержателями и в час испытаний мог поработать бомбардировщиком, то есть являлся частью арсенала, созданного Советами для нападения на мою страну. Теперь он возит международные экипажи космических путешественников – русских, американцев, европейцев, японцев и канадцев. Мы, бывшие враги, стали членами одной команды на пути к космической станции, которую построили вместе.

Носовая часть салона отведена основному экипажу (двое моих русских товарищей и я) и нескольким высокопоставленным лицам. Временами я направляюсь в хвост, где сидел во время прежних рейсов на Байконур. Все начали пить с самого утра, сразу после вылета из Звездного Городка, и сейчас в хвосте у русского обслуживающего персонала веселье в полном разгаре. Русские никогда не пьют без закуски: к водке и коньяку предлагаются помидоры, сыр, сосиски, маринованные огурцы, тонкие ломти соленой вяленой рыбы и соленого свиного жира, который называется сало. В первую поездку в Казахстан в 2000-м, когда я пробирался через празднующую в хвосте компанию к уборной, меня остановили и заставили стопками пить самогон, русский крепкий алкоголь кустарного производства. Пьяные техники шатались от турбулентности и спирта, проливая выпивку на себя и на пол самолета. При этом все курили сигарету за сигаретой. Счастье, что мы добрались до Казахстана, не превратившись в гигантский огненный шар из самогона и авиационного керосина!

Сегодня тоже все крепко пьют, и мы порядком набираемся к моменту, когда самолет вываливается из облаков над плоской ледяной пустыней и касается единственной в Байконуре посадочной полосы. Мы выползаем наружу, моргая от холода, и видим группу встречающих – официальных лиц из Роскосмоса (Российского космического агентства) и «Энергии», компании, строящей космические корабли «Союз», один из которых доставит нас на орбиту для стыковки с Международной космической станцией. Здесь же мэр Байконура и другие местные шишки. Мой русский товарищ по экипажу Геннадий Падалка делает широкий шаг вперед и чеканит, пока остальные изображают внимание: «Мы готовы к следующим шагам нашей подготовки».

Это ритуал, один из множества в сфере космических полетов. У нас, американцев, тоже есть знаковые моменты на аналогичных этапах предстартовой подготовки. Между ритуалом и суеверием пролегает тонкая граница, а в таком опасном для жизни деле, как полеты в космос, суеверия помогают даже неверующим.

На краю взлетной полосы мы замечаем необычную, но приятную картину – группу казахских детей, маленьких послов с края Земли: круглощеких, черноволосых, с преобладанием азиатских черт, в яркой пыльной одежде и с воздушными шариками. Русский врач рекомендует нам держаться от них подальше: есть подозрения, что в этом районе эпидемия кори, а если один из нас заразится, последствия будут серьезные. Нам всем сделаны прививки, но русские врачи экипажей очень осторожны: никто не должен улететь в космос с корью. Обычно мы слушаемся врача, тем более что в его власти отстранить нас от полета, но сейчас Геннадий решительно выходит из ряда.

«Нужно поздороваться с детьми», – твердо говорит он по-английски.

Я знаком с Геннадием и третьим членом экипажа Михаилом Корниенко (Мишей) с конца 1990-х, когда начал ездить в Россию для работы над совместной программой двух стран по созданию космической станции. У Геннадия шапка седых волос и острый, все подмечающий взгляд. Ему 56, он командир нашего «Союза». Это прирожденный лидер, умеющий решительно отдать приказ, когда это необходимо, и внимательно выслушать, если вам есть что сказать. Я доверяю ему безоговорочно. Однажды в Москве, возле Кремля, я видел, как он отделился от группы космонавтов, чтобы отдать дань уважения месту, где был убит оппозиционный политик, возможно, приближенными Владимира Путина. Для космонавта, государственного служащего, это был рискованный поступок. Другие русские в нашей компании, как мне показалось, не хотели даже говорить об этом убийстве, но не Геннадий.

54-летний Миша, который станет моим спутником на целый год, совсем другой – простой, спокойный и задумчивый. Отец Миши, пилот военного вертолета, служил в отряде поиска и спасения космонавтов и разбился, когда сыну было всего пять лет. Страшная потеря лишь укрепила мечту Миши полететь в космос. Отслужив в воздушно-десантных войсках, он хотел в дальнейшем получить диплом в Московском авиационном институте, чтобы стать бортинженером. Но поступить туда было сложно, особенно если ты не проживал в Московской области. Поэтому Миша пошел служить в московскую милицию, чтобы получить прописку и льготы для поступления в институт. В 1998 г. прошел отбор в отряд космонавтов.

В голубых глазах Миши ясно читаешь, что для него нет ничего важнее, чем услышать и понять тебя. Он более открыт, чем другие знакомые мне русские. Будь он американцем, я бы сравнил его с хиппи из Вермонта в неизменных биркенштоках.

Мы подходим к казахским детям, здороваемся с ними, обмениваемся рукопожатиями и принимаем букеты, возможно кишащие возбудителями кори. Геннадий увлеченно болтает с детьми, лицо озаряет его знаменитая улыбка.

Вся компания – основной и дублирующий экипажи, а также обслуживающий персонал – грузится в два автобуса и едет на карантинную базу, где мы проведем следующие две недели. (Основной и дублирующий экипажи всегда путешествуют отдельно по той же причине, что и президент с вице-президентом.) Пока мы размещаемся, Геннадий шутки ради усаживается на место водителя, и все мы фотографируем его на телефоны. Много лет назад команды приезжали на Байконур, проводили здесь день за проверкой космического корабля «Союз» и возвращались в Звездный Городок на две недели в ожидании старта. Теперь в целях экономии количество перелетов сведено к одному, и нам придется остаться здесь. Я сажусь у окна, вставляю в уши наушники и прислоняюсь головой к стеклу в надежде подремать в пути на карантинную базу, больше похожую на отель. Дорога в ужасном состоянии – всегда была такой и становится все хуже: асфальт сплошь в рытвинах и заплатах, я бьюсь головой о стекло, что не способствует сну.

Мы минуем обветшавшие жилые комплексы советской эпохи, громадные заржавленные спутниковые тарелки, поддерживающие связь с российским космическим кораблем, горы мусора, одинокого верблюда. День ясный, солнечный. Проезжаем байконурский памятник Юрию Гагарину – здесь он изображен с поднятыми руками, и в этом жесте не триумф, как у гимнаста после безупречного завершения элемента, а чистая радость ребенка, готового сделать кувырок. Он улыбается.

Далеко на горизонте пусковая вышка поднимается над обветшалой бетонной площадкой, с которой Юрий впервые в истории оторвался от Земли, чтобы устремиться в космос. Отсюда покидал Землю практически каждый российский космонавт, а через две недели улечу и я. Иногда мне кажется, что русские уделяют больше внимания традициям, чем внешнему виду или функциональности. Этот стартовый стол, который они называют «гагаринским стартом», пропитался прошлыми успехами, и они не собираются его менять.

Наш с Мишей полет – год на МКС – беспрецедентен. Стандартная экспедиция на космическую станцию длится от пяти до шести месяцев, и ученые накопили достаточно данных о том, что происходит с телом человека в космосе за это время. О том, как развиваются события после шестого месяца, почти ничего не известно. Скажем, симптомы могут резко обостриться на девятом месяце или, наоборот, сойти на нет. Существует лишь один способ это выяснить.

Я и Миша будем снимать с себя разнообразные данные для исследований, уделяя этому существенную часть времени. Поскольку мы с Марком однояйцовые близнецы, я участвую в еще одном объемном исследовании: в течение года нас с братом будут сравнивать по разным параметрам вплоть до генетического уровня. Международная космическая станция – это орбитальная лаборатория мирового класса, и, помимо исследования человеческого организма, одним из главных объектов которого я стану, мне за этот год предстоит посвятить много времени другим экспериментам, в частности из области физики жидкостей, ботаники, окисления органических веществ и наблюдения Земли.

Рассказывая слушателям о Международной космической станции, я неизменно подчеркиваю значимость научной деятельности, которая там ведется. Для меня, однако, столь же важно, что станция является плацдармом нашего биологического вида в космосе. Там мы можем узнать, как проникнуть глубже в космос. Затраты высоки, как и риски.

В течение предыдущей экспедиции на станцию продолжительностью в 159 дней я потерял костную массу, у меня атрофировались мышцы, а кровь перераспределилась в теле, так что стенки сердца деформировались и усохли. Более того, возникли проблемы со зрением, как у многих астронавтов. Я получил дозу радиации, в 30 раз превышающую земную норму, как если бы делал десять рентгеновских снимков грудной клетки ежедневно. Это увеличило для меня риск заболеть смертельной формой рака. Но все перечисленное меркнет по сравнению с главным риском: что с кем-то из любимых случится беда, пока я нахожусь в космосе без какой бы то ни было возможности вернуться домой.

Глядя в окно на причудливый байконурский пейзаж, я понимаю, что за все время, проведенное здесь, – целые недели – фактически ни разу не видел самого города. Я бывал только в особых местах по служебной необходимости: в ангарах, где инженеры и техники готовят к полету наш космический корабль и ракету, в залитых флуоресцентным светом комнатах без окон, где мы облачаемся в скафандры «Сокол», в зданиях, где располагаются наши инструкторы, переводчики, врачи, повара, управленцы и другой обслуживающий персонал, а также в ближайшем доме, где мы живем, – американцы любовно именуют его «дворцом Саддама». В этой пышной резиденции, построенной для главы Российского космического агентства, его сотрудников и гостей, разрешено селиться членам экипажей во время пребывания на Байконуре. Это место приятнее других построек и несравненно комфортнее спартанских помещений в офисном здании Космического центра имени Кеннеди во Флориде, где астронавты шаттлов когда-то отбывали карантин. Во «дворце Саддама» хрустальные люстры, мраморные полы и у каждого четырехкомнатный номер с джакузи. В здании имеется баня, русская сауна с холодным бассейном, куда можно нырнуть после парной. В начале двухнедельного карантина я заглянул в баню, где голый Миша хлестал голого Геннадия пучком березовых веток. Увидев это зрелище впервые, я несколько оторопел, но, как только сам попарился в бане, окунулся в холодную как лед купель и затем выпил домашнего русского пива, оценил ее в полной мере.

Есть во «дворце Саддама» и обширная столовая с отглаженными белыми скатертями, тонким фарфором и плазменными телевизорами на стенах, где вечно крутят старые советские фильмы, видимо любимые космонавтами. Русская еда хороша, но американцам через какое-то время она может поднадоесть – борщ почти каждый день, мясо с картофелем, другое мясо с картофелем, все засыпано тоннами укропа.

– Геннадий, – завожу я речь за обедом через несколько дней после заселения, – зачем столько укропа?

– А что? – спрашивает он.

– Вы суете укроп во все. Некоторые блюда были бы очень вкусными, если бы не тонули в укропе.

– А, ясно. – Геннадий кивает, на его лице проступает характерная улыбка. – Это оттого, что русский стол состоит главным образом из картошки, капусты и водки. Укроп избавляет от газов.

Потом я погуглил – так и есть! Замечу, очень разумно избавиться от газов перед тем, как оказаться запертыми на много часов в крохотной железной банке вплотную друг к другу, так что я перестал сетовать на обилие укропа.

На следующий день после прибытия на Байконур у нас была первая «примерка». Для нас это возможность оказаться внутри спускаемого аппарата «Союз», пока он еще в ангаре, не соединенный с ракетой-носителем, которая выведет нас в космос. В огромном, как пещера, ангаре, известном под названием «здание 254», мы надеваем скафандры «Сокол». Это невероятно трудоемкий процесс. Единственный «вход» в скафандр находится на груди: нужно вползти ногами вперед через эту нагрудную дыру, с усилием протолкнуть руки в рукава, вслепую нашарить головой разъемное кольцо. Для меня этот процесс часто заканчивается царапинами на макушке. В данном случае отсутствие волос – это минус. Затем входное отверстие герметически закрывается, причем этот процесс поражает примитивностью: края материала складываются гармошкой и скрепляются эластичной тесьмой. Знакомясь с этой системой, я не мог поверить, что какие-то резинки станут нашей единственной защитой в космосе. Когда я оказался на космической станции, то узнал, что точно такими же резиновыми лентами русские в космосе стягивают горловины мешков для мусора. С одной стороны, меня это насмешило, с другой – я оценил прагматизм русских в отношении технологии. Зачем менять то, что работает?

«Сокол» конструировался как спасательный скафандр, его единственная функция – уберечь нас в случае пожара или разгерметизации «Союза». В ходе полета я пользовался при выходах в открытый космос другим скафандром, намного более солидным и технологичным, – своего рода маленьким космическим кораблем. Скафандр «Сокол» имеет то же назначение, что и оранжевый скафандр разработки НАСА, в котором я летал на шаттле. НАСА представило этот скафандр только после катастрофы «Челленджера» в 1986 г.; прежде астронавты обходились обычными комбинезонами из ткани, как и русские до аварии 1971-го, когда в результате разгерметизации погибли три космонавта. С тех пор космонавты (равно как и астронавты, летящие вместе с ними в «Союзе») должны быть в скафандрах «Сокол». Странное чувство вызывают эти свидетельства трагедий – запоздалые усовершенствования, которые могли бы спасти астронавтов и космонавтов, рисковавших так же, как рискуем мы, но проигравших.

Сегодня у нас нечто вроде генеральной репетиции: мы облачаемся в скафандры, их проверяют на герметичность, затем нас пристегивают привязными ремнями в персональных креслах, выполненных по гипсовым отливкам с наших тел. Это нужно не для нашего удобства, которому русские не придают особого значения, а в целях безопасности и экономии места: незачем делать сиденье просторнее минимально необходимого. Кресла, изготовленные по индивидуальным размерам, поддержат наши позвоночники и примут на себя часть удара при жесткой посадке на Землю через год после старта.

Несмотря на все время, проведенное в макетах «Союза» в Звездном Городке, я изумляюсь тому, как трудно втиснуться в кресло, когда на тебе скафандр. Всякий раз я сомневаюсь, что помещусь, и всякий раз помещаюсь. Еле-еле. Приподнявшись в ложементе, я бы ударился головой о стену. Интересно, каково более рослым коллегам? Пристегнувшись с помощью привязной системы, мы тренируемся пользоваться оборудованием, дотягиваться до кнопок, считывать показания с экранов, брать свои планшеты. Мы обсуждаем, что хотели бы подогнать под себя, вплоть до деталей, например, где предпочитаем разместить таймеры (для хронометража работы двигателя), карандаши и кусочки ленты-ворсовки велкро, чтобы закрепить предметы, когда окажемся в космосе.

Закончив, мы выбираемся из люка и осматриваем пыльный ангар. Вон очередной грузовой корабль «Прогресс», очень похожий на «Союз», поскольку русские не станут создавать две конструкции, если годится одна. Через несколько месяцев «Прогресс» доставит нам на МКС оборудование, снаряжение для экспериментов, запасы продовольствия, кислород и подарки из дома. В июле стартует «Союз» с новым экипажем из трех человек. Где-то в этом ангаре собирается из деталей следующий «Союз», за ним еще один и так далее. Русские начали запускать «Союзы», когда мне было три года.

Космический корабль «Союз» (Soyuz – то же слово, что в названии страны «Советский Союз») предназначен для маневрирования в космосе, стыковки со станцией и сохранения жизни людей, а ракета-носитель – это «рабочая лошадка», придуманная человечеством, чтобы вырваться из-под власти земной гравитации. Ракеты (по непонятной причине также называемые «Союзами») готовят к запуску в зоне сборки и проверки напротив ангара – на площадке № 112. Мы с Геннадием и Мишей переходим дорогу, минуем группу российских журналистов и в очередном громадном, как пещера, здании оказываемся рядом с нашей ракетой. Серая, как оружейный металл, она лежит на боку. В отличие от шаттла и его предшественницы, колоссальной связки «Аполлон – Сатурн», космический корабль и носитель «Союз» соединяются в горизонтальном положении и в нем же выкатываются на стартовый стол. Лишь там за пару дней до запуска их поднимут и установят вертикально, в направлении на цель. Это очередной пример различия подходов русских и американцев. Данная процедура не столь парадна, как у НАСА, когда на старт торжественно выдвигается вертикальная громада, закрепленная на могучем гусеничном транспортере.

При длине 49,5 м эта ракета, «Союз-ФГ», заметно меньше шаттла в сборе, но и ее размеры впечатляют. Мы надеемся, что этот гигант высотой с многоэтажный дом оторвется от Земли, унося нас со скоростью, в 25 раз превышающей скорость звука. Темно-серый листовой металл ее корпуса в грубых заклепках выглядит непривлекательно, но его функциональность внушает уверенность. «Союз-ФГ» – «внучка» советской «Р-7», первой в мире межконтинентальной баллистической ракеты. «Р-7» была создана во время холодной войны для доставки ядерных зарядов к целям в Америке, и я не могу забыть свое детское восприятие: Нью-Йорк и мой родной пригород Уэст-Ориндж в Нью-Джерси неизбежно одними из первых будут атакованы и сметены с лица земли при ударе Советов. Сегодня я стою с двумя русскими в их некогда секретном здании, и мы собираемся доверить друг другу свои жизни, отправляясь в космос на бывшем оружии уничтожения.

Все мы – Геннадий, Миша и я – были военнослужащими, прежде чем пройти отбор для космических полетов, и, хотя это никогда не обсуждается, мы знаем, что могли бы получить приказ уничтожить друг друга. Теперь мы участвуем в крупнейшей в истории программе мирного сотрудничества. Когда меня спрашивают, стоит ли космическая станция денег, которые на нее тратятся, я всегда на это указываю. Двое бывших непримиримых врагов переделывают оружие в транспортное средство для исследований и развития науки – сколько это стоит? Враждовавшие страны превращают своих воинов в членов одного экипажа и друзей на всю жизнь – а это сколько? В деньгах не оценишь, но, на мой взгляд, данное обстоятельство окупает любые затраты на проект и даже смертельный риск для нас.

История МКС началась в 1984 г., когда президент Рейган в ежегодном обращении к конгрессу объявил, что НАСА разрабатывает проект космической станции «Фридом», которую планирует вывести на орбиту в течение 10 лет. Поскольку проект многократно урезался и перекраивался из-за сопротивления конгресса, «Фридом» так и не приблизилась к этапу реального строительства, и в 1993-м президент Клинтон сообщил о ее объединении с проектируемой станцией Российского космического агентства «Мир-2. К проекту подключились космические агентства Европы, Японии и Канады, составив международную коалицию из 15 стран. Потребовалось более ста запусков для вывода всех компонентов на орбиту и свыше сотни выходов в открытый космос, чтобы собрать их на орбите. МКС – впечатляющий результат технологического развития и международного сотрудничества. На ней постоянно живут люди с 2 ноября 2000 г. – иначе говоря, уже 14 лет Земля не является единственным местом обитания всего человечества. МКС с большим отрывом возглавляет список самых длительно эксплуатируемых обитаемых объектов в космосе, на ней побывали 200 с лишним человек из 16 стран. Это крупнейший международный проект после Второй мировой войны.

В последнее утро на Земле я просыпаюсь около семи и провожу ранние часы за разбором чемоданов: один будет встречать меня в Казахстане, остальные вернутся в Хьюстон. Удивительно, чем забита голова! Что мне понадобится сразу после приземления? А что не сразу? Не забыл ли я записать номера кредитки и счета для оплаты коммунальных услуг? Непросто все это утрясти, но нужно убедиться, что я не просрочу выплаты по ипотеке и смогу купить подарки Амико и дочкам, когда буду в космосе.

Последний завтрак на Земле представляет собой байконурский эксперимент в области американской кулинарии: яйца «в мешочек» (поскольку мне так и не удалось объяснить казахскому повару, что значит «глазунья средней прожарки»), тост и «сосиски к завтраку» (в действительности хот-доги, разогретые в микроволновке). Сборы в день старта длятся намного дольше, чем можно предположить, – это относится ко многим сторонам космических полетов. Я напоследок захожу в баню расслабиться, затем делаю предполетную клизму – в космосе кишечник поначалу перестает функционировать, и русские рекомендуют заранее освободиться от всего лишнего. Космонавтам эту процедуру проводят их врачи с помощью теплой воды и резиновой груши, я же предпочитаю приобрести все нужное в аптеке и действовать в уединении, чтобы ничем не омрачать дружбу с моим врачом. Теперь можно поблаженствовать в джакузи и вздремнуть, поскольку наш запуск назначен на 1:42 ночи по местному времени. Проснувшись, я не торопясь принимаю душ. Я знаю, как мне будет не хватать контакта с водой весь предстоящий год.

Русский врач экипажа, которого мы зовем Доктор Нет, заглядывает вскоре после того, как я выхожу из душа. Прозвище он получил потому, что именно от него зависит, смогут ли близкие навестить нас в карантине. Его решения деспотичны, порой злонамеренны и бесповоротны. Сейчас его задача – обтереть нас с головы до ног спиртовыми салфетками. Это спиртование, изначально предназначенное для истребления микробов, пытающихся прокатиться «зайцами» на телах космических путешественников, превратилось в очередной ритуал. Подняв бокал шампанского за удачу вместе с верхушкой руководства и другими важными лицами, мы минуту сидим в тишине по русской традиции перед дальней дорогой. Когда мы выйдем из здания, русский православный священник благословит нас и брызнет святой водой в лицо. Каждый космонавт проходит все эти шаги, пройдем и мы. Я не религиозен, но всегда говорю, что, если вы готовитесь улететь в космос, благословение не помешает.

Мы совершаем ритуальное шествие мимо журналистов под традиционное музыкальное сопровождение – русскую песню «Трава у дома». В ней поется о том, как космонавты тоскуют по родному дому, а звучит она, как если бы советский военный оркестр заиграл на карнавале:

И снится нам не рокот космодрома, Не эта ледяная синева, А снится нам трава, трава у дома – Зеленая, зеленая трава.

Мы садимся в автобус, который отвезет нас в здание, где надевают скафандры. Как только двери автобуса закрываются, веревку, удерживающую толпу провожающих, перерезают, и все кидаются к нему. Царит хаос, в котором я сначала не могу разглядеть своих родных, но наконец вижу их в первом ряду: Амико, Саманту, Шарлотт и Марка. Кто-то поднимает 11-летнюю Шарлотт, чтобы она могла прижать ладони к окну автобуса, и я прикладываю к ним свои через стекло, пытаясь выглядеть счастливым. Шарлотт улыбается во всю круглую белокожую мордаху. Если она и грустит из-за того, что не увидит меня целый год, боится смотреть, как я покидаю Землю в почти неуправляемой бомбе, знает, со сколькими опасностями я должен буду столкнуться, прежде чем смогу вновь ее обнять, то не показывает этого. Вот она уже стоит вместе со всеми на асфальте и машет. Я вижу улыбку Амико и слезы у нее на глазах. Вижу Саманту, ей 20. Широкая улыбка не скрывает ее страха перед грядущим. Тут автобус с шипением и свистом трогается, и мы уезжаем.

Я сижу на кушетке, покрытой кожзаменителем, в здании 254 в 30 минутах езды от «дворца Саддама» и жду облачения в скафандр. На плоском экране в углу идет дурацкое русское телешоу, на которое никто из нас не обращает внимания. Нам приготовили еду: холодную курятину, пирожки с мясом, сок и чай – и, хотя сам я выбрал бы другое для последней земной трапезы на год вперед, я съедаю немного.

Первым в соседнюю комнату вызывают Геннадия: раздеться, надеть памперс, датчики сердечной деятельности и свежий комплект белого белья с длинными рукавами и штанинами (оно будет впитывать пот и защищать нас от соприкосновения с резиной скафандра «Сокол»). Когда Геннадий возвращается, за памперсом отправляется Миша. Следом я. Всякий раз, проделывая это, я даю себе зарок, что никогда больше не окажусь в памперсе, разве что в глубокой старости. Теперь пора надевать скафандры. Нам помогают русские специалисты в белых костюмах и хирургических масках. Они умело запечатывают отверстия в наших скафандрах, заложив края в складки и закрепив смешными резиновыми лентами.

Мы втроем идем в другую комнату, разгороженную стеклом. За перегородкой сидят рядами наши близкие, руководители Российского космического агентства (Роскосмоса), верхушка НАСА и представители СМИ. По ощущениям это напоминает пресс-конференцию в НАСА, и тем не менее в этот момент я неизменно чувствую себя гориллой в зоопарке.

Я моментально выхватываю взглядом Амико, Марка и дочерей в первом ряду. Амико и девочки здесь уже несколько дней, а Марк только что прибыл. Все они улыбаются и машут мне. Не в первый раз я чувствую признательность к брату за то, что он рядом с ними. Будучи опытным астронавтом и зная меня, как никто, он лучше всех объяснит им, что происходит, и поддержит, если понадобится.

Амико счастливо улыбается и указывает на кулон, который я подарил ей перед отъездом из Хьюстона, – серебряную реплику эмблемы экспедиции «Год в космосе». У Саманты и Шарлотт тоже серебряные кулоны. Я привезу такие же, только из золота с сапфирами, и вручу всем троим, когда вернусь. Счастливая улыбка Амико искренна, но я так хорошо ее знаю, что замечаю усталость, и дело не только в смене часовых поясов. Амико второй раз вместе со мной переживает процесс подготовки к долгосрочному полету и знает, чего ждать. Она тоже работает в НАСА, в отделе по связям с общественностью, и лучше большинства спутниц жизни астронавтов осведомлена, с чем я столкнусь в полете. Иногда это будет ее поддерживать, но чаще – в том числе сегодня – ей было бы проще, знай она меньше.

Мы с Амико давно знакомы. Она работала в тесном сотрудничестве с моим братом и имеет много общих друзей с моей бывшей женой Лесли. В начале 2009 г. мы с Амико оба развелись, не зная о разводе друг друга, а много месяцев спустя несколько раз случайно пересеклись. По словам Амико, на одной из вечеринок ее впечатлило, что я, шутливо признав ее красоту, все-таки отказался завалиться в джакузи вместе с ней и другими гостями и отправился пораньше лечь спать, ведь завтра рано утром у меня намечалась тренировка. Через несколько недель я снова повстречал ее на вечеринке и на сей раз не отказался от джакузи в ее компании. Мы проговорили с ней весь вечер, но событий я не форсировал, что снова произвело на нее впечатление. Любой, кто видел Амико, знает, что мужчины одолевают ее вниманием, и я, видимо, выделялся тем, что проявил интерес к ее личности. Однако я не идиот и не забыл в тот вечер взять ее номер телефона.

Мне всегда было интересно, как люди находят свое дело в жизни, особенно если они в нем так же хороши, как Амико. Меня поразило, как она отличается от многих сотрудников пресс-службы НАСА, подчас склонных к консерватизму и неприятию перемен. Я спросил, как она нашла свою дорогу, и ее рассказ, пусть и весьма краткий, очень меня тронул. В 15 лет, взбунтовавшись против материнских побоев, она оказалась выброшенной на улицу, в 18 вышла замуж, а в 23, уже будучи матерью двоих детей, устроилась на работу в секретариат НАСА. С этого момента она билась за то, чтобы попасть в очень востребованную программу переподготовки персонала, в рамках которой агентство оплачивает многообещающим сотрудникам обучение в колледже. Пройдя отбор, Амико получала в каждом семестре максимальный балл, работая полный рабочий день с двумя маленькими сыновьями на руках, и получила диплом специалиста по коммуникациям с великолепным итоговым результатом и всеми наградами, доступными выпускнику. Я уже знал, какая она талантливая умница, но чем больше знакомился с историей ее жизни, тем больше ее уважал. Два ее сына, на тот момент старшеклассники, хорошо учились, а она продолжала свой путь к новым вершинам. Немногие справились бы с трудностями, выпавшими на ее долю, но ум, выдержка и самоотверженность позволили Амико построить жизнь, о которой она мечтала. Я сомневался, что она с готовностью откажется от этой жизни ради мужчины, хоть бы и астронавта во всем блеске обаяния.

Той осенью мы начали встречаться, и к октябрю 2010-го, когда я полетел в космос, наши отношения стали серьезными. То были моя первая долгосрочная экспедиция на Международную космическую станцию и ее первая миссия в качестве подруги, оставшейся на Земле, – серьезнейшая проверка на прочность для недавней связи. К нашему обоюдному удивлению, разлука лишь сблизила нас. Я мог положиться на нее как на своего партнера на Земле, и мы с удовольствием пользовались возможностью уделить друг другу внимание, около часа в день разговаривая по телефону. Я вернулся в полной уверенности, что мы созданы друг для друга. Знаю, что некоторые друзья удивляются, почему мы не поженились, ведь мы вместе уже пять с половиной лет, бо́льшую часть которых живем одной семьей. Я всегда готов помочь ее сыновьям, она – моим дочерям. Мы преданы друг другу, как любые супруги, но, поскольку оба не особенно привержены традициям и уже побывали в браке, не видим смысла проходить эту процедуру вновь. В СМИ Амико иногда называют моим «давним партнером», и нас обоих это устраивает.

Рядом с Амико сидит Саманта. Я удивился ее новому облику, когда она появилась на Байконуре с длинными кудрями, выкрашенными в черный цвет, с густо подведенными черным глазами, темно-красной губной помадой и в черном с головы до ног. После того как мы с ее матерью развелись, наши отношения с Самантой переживали нелегкие времена и до сих пор не безоблачны. Ей было 15, когда Лесли, вопреки моему желанию, увезла девочек из Хьюстона в Вирджиния-Бич, – особенно трудный возраст для подобных перипетий. Саманта винит меня в разводе и во многих проблемах, последовавших за ним. Сегодня, глядя на нее сквозь стекло, всматриваясь в ее голубые глаза, мерцающие под густой подводкой, я вспоминаю, как она выглядела в 1994-м, когда я впервые ее увидел в родильной палате госпиталя на базе ВМС «Патаксент-Ривер», где служил летчиком-испытателем. У Лесли были долгие тяжелые роды, и, чтобы Саманта наконец появилась на свет, пришлось экстренно делать кесарево сечение. Впервые заглянув в ее крохотное розовое личико – один глаз прищурен, другой открыт, – я испытал неодолимую потребность ее защитить. Сейчас она взрослая, но я чувствую то же самое.

Шарлотт родилась, когда Саманте почти исполнилось девять, при такой разнице в возрасте им легко ладить. Саманте явно нравится, что рядом обожающая ее союзница, а Шарлотт имеет возможность отправиться в любое место, куда старшая сестра захочет ее взять, – включая Байконур. Ее появление на свет было еще более трудным, я находился рядом в операционной и до сих пор помню, как врач выкрикивает экстренный код, обозначающий угрозу гибели матери и ребенка. Когда Шарлотт, наконец, вызволили, она была безжизненной и ни на что не реагировала. Никогда не забуду крохотную серую безвольную ручонку, показавшуюся из хирургического разреза. Врачи предупредили, что у нее может быть церебральный паралич, но она выросла здоровой, яркой, сильной и великодушной. Я знаю, что сегодня она должна испытывать бурю эмоций, но она выглядит счастливой и спокойной, сидя рядом с сестрой, отводя от лица светло-каштановую челку и улыбаясь мне. Я благодарен Амико за то, что мои дочери могут на нее опереться и под ее руководством пройти все испытания этой недели.

Я замечаю Спэнки – Майка Финка, друга и коллегу по отряду подготовки астронавтов, отвечавшего за содействие моей семье, пока я находился в карантине. Между полетами астронавты выполняют различные задания на Земле, и Спэнки, который сам летал на МКС и, вероятно, полетит снова, старательно заботился о моих близких: отвечал на вопросы, выполнял просьбы, при любой возможности сообщал об их желаниях НАСА. Спэнки во второй раз оказывает мне эту услугу.

По нашу сторону стекла стоят макеты кресел «Союза» в натуральную величину, в которые мы, Геннадий, Миша и я, один за другим укладываемся на спину. Техники проверяют наши скафандры на герметичность. Я лежу так 15 минут: гермошлем закрыт, колени прижаты к груди, а вокруг большая комната, полная людей, частью незнакомых, наблюдающих с вежливым вниманием. Понятия не имею, почему мы должны проделывать это перед зрителями – очередной ритуал. После мы садимся в ряд на стулья перед стеклянной перегородкой, чтобы в последний раз пообщаться с семьями с помощью микрофонов.

Что мы хотели бы сказать любимым, возможно, в шаге от гибели в огненном шаре над Казахстаном? Совсем не то, что станешь говорить перед несколькими рядами журналистов из разных стран, ловящих и записывающих каждое твое слово. Нелепость ситуации дополняет то, что у нас общая аудиосистема, и каждой семье приходится ждать своей очереди, иначе все перекрикивали бы друг друга. Однако я не хочу, чтобы моим дочерям запомнился отец, цедящий в микрофон банальности, и ищу золотую середину – стараюсь, сказав немного, многое донести иными способами. Самый простой жест может быть красноречив. Я подаю Амико и девочкам знак, указывая на свои глаза, а затем на них. Они улыбаются в ответ. Он означает: «Я слежу за вами».

Ритуал завершен, и мы выходим наружу, в темень и пронизывающий холод. Ослепленные прожекторами, мы идем на стоянку в окружении журналистов и зрителей, которых едва различаем. Скафандры «Сокол» рассчитаны на нахождение в позе эмбриона в запускаемом «Союзе», а не на пешую прогулку, и мы бредем, как троица горбатых пингвинов, изо всех сил стараясь выглядеть достойно. Мы несем вентиляторы системы охлаждения, нагнетающие воздух в скафандры, как астронавты «Аполлонов» на старых съемках НАСА. На каждом две пары тонких белых перчаток, чтобы мы не увезли в космос микробы (во всяком случае, таков замысел). Верхние мы снимем непосредственно перед посадкой в «Союз».

Автобус, который отвезет нас к стартовому комплексу, ожидает поблизости, подсвеченный прожекторами в клубах выхлопного газа. Мы расходимся по трем маленьким белым квадратам на асфальте, подписанным согласно должности: «командир корабля» – для Геннадия, «бортинженер» – для Миши, «бортинженер-2» – это мой. Мы стоим на своих квадратиках и ждем, когда глава Российского космического агентства в очередной раз спросит каждого из нас по очереди, готовы ли мы к полету. Это напоминает бракосочетание, с той разницей, что на любой вопрос отвечаешь не «Да, согласен», а «К полету готов». Уверен, что русским показались бы столь же странными американские ритуалы. Перед стартом шаттла мы должны были облачиться в оранжевые скафандры для пуска и посадки, собраться вокруг стола в монтажно-испытательном корпусе и сыграть в своеобразную версию покера-лоуболла. Мы не вышли бы на стартовый стол, пока командир не проиграет раунд (взяв самую старшую комбинацию) и не истратит свое невезение на сегодняшний день. Никто не знает, откуда пошла эта традиция. Вероятно, какой-то экипаж, проделавший это впервые, вернулся живым, и с тех пор все остальные должны были следовать его примеру.

Мы садимся в автобус: основной экипаж, наши врачи, руководители Центра подготовки космонавтов им. Гагарина и несколько техников, отвечающих за скафандры. Садимся у борта, обращенного ко всем прожекторам и галдящим людям. Я бросаю последний взгляд на семью и машу ей на прощанье. Автобус медленно трогается, и они остаются позади.

Вскоре мы в пути, покачивание автобуса вгоняет нас в медитативное состояние. Через некоторое время автобус замедляется и останавливается довольно далеко от стартового стола. Мы киваем друг другу, выходим и выстраиваемся. Все уже разворошили конструкцию из резиновых лент, столь тщательно публично проверенную на герметичность всего час назад. Я располагаюсь перед правым задним колесом и копаюсь в своем «Соколе». На самом деле мне не хочется отлить, но такова традиция: на пути к стартовому столу перед своим эпохальным полетом Юрий Гагарин попросил разрешения облегчиться – в этом самом месте – и оросил правую заднюю шину автобуса. После этого он полетел в космос и вернулся живым, так что теперь все мы должны делать то же самое. Традиция соблюдается столь свято, что женщины – члены экипажа берут с собой бутылочку мочи или воды, чтобы опрыскать колесо, не выбираясь из скафандра.

Благополучно исполнив ритуал, мы возвращаемся в автобус, и последний переезд возобновляется. Через несколько минут автобус останавливается, чтобы пропустить железнодорожный состав, только что заправивший нашу ракету. Дверь автобуса открывается, и появляется неожиданное лицо – мой брат.

Это нарушение карантина: брат, еще вчера побывавший во множестве кишащих микробами мест – от Соединенных Штатов до Москвы и Байконура, – может быть переносчиком всевозможных ужасных заболеваний. Доктор Нет всю неделю твердит «нет» и вдруг видит моего брата и говорит «да». Русские непреклонно соблюдают карантин, но разрешают моему брату нарушить его из сентиментальных соображений, проводят ритуал герметизации скафандров и позволяют нам открыть их, чтобы помочиться на колесо. Временами их непоследовательность сводит меня с ума, но этот подарок – возможность увидеться с братом, когда я меньше всего этого ожидаю, – очень много для меня значит. Мы с Марком почти не разговариваем, сидя бок о бок несколько минут до выхода на стартовый стол, – двое мальчишек из рабочего пригорода в Нью-Джерси, забравшихся так далеко от дома.

Глава 2

Мои самые ранние воспоминания – это теплые летние ночи, когда мать пыталась убаюкать нас с Марком в доме на Митчелл-стрит в Уэст-Ориндже. На дворе еще светло, в раскрытые окна проникает аромат жимолости и звуки с соседних участков: возгласы старших детей, шмяканье баскетбольных мячей о подъездные дорожки, шелест ветерка в вершинах деревьев, отдаленный шум автомобилей. Я помню чувство невесомого парения где-то на стыке лета и сна.

Мы с братом родились в 1964 г. Все члены нашей многочисленной семьи со стороны отца – тетушки, дядья, двоюродные братья и сестры – жили неподалеку. Городок был разделен холмом. Более благополучные обитали на холме, а мы под холмом, хотя далеко не сразу узнали, что это значит в социально-экономическом отношении. Однажды мы с братом – совсем малыши, лет двух, – проснулись ранним утром. Родители спали, мы были предоставлены сами себе. Заскучав, мы сумели открыть заднюю дверь и ушли из дома исследовать мир. Мы добрались до автозаправки и играли в луже смазки, пока нас не обнаружил владелец. Он знал нас и вернул домой, не разбудив родителей. Проснувшись наконец и спустившись на первый этаж, мама с изумлением увидела, что мы перепачканы автомобильной смазкой. Позже владелец заправки рассказал ей, что случилось.

Однажды во второй половине дня, когда мы с братом были детсадовцами, мать наклонилась к нам, демонстрируя белый конверт с таким видом, словно это поощрительный приз, и сказала, что у нее для нас есть важное поручение. Мы должны опустить письмо в почтовый ящик прямо напротив нашего дома, через дорогу. Переходить проезжую часть посередине улицы опасно, можно угодить под машину, объяснила она, поэтому нужно дойти до угла, перейти там, вернуться по той стороне улицы, отправить письмо и проделать путь в обратном направлении. Мы заверили ее, что все поняли. Дошли до угла, посмотрели в обе стороны и перешли через дорогу. Прошли в направлении нашего дома до почтового ящика по другой стороне, Марк приподнял меня, чтобы можно было дотянуться до тугой синей ручки, и я гордо опустил письмо в щель. Затем мы пустились в обратный путь.

– Не буду я столько идти до угла, – заявил Марк. – Перейду улицу прямо тут.

– Мама сказала, чтобы мы переходили на углу, – напомнил я. – Тебя машина собьет.

Марк уперся.

Я в одиночку пустился в обратный путь, довольный, что меня похвалят за следование инструкциям. (Теперь я понимаю, что следование инструкциям, которые кажутся бесcмысленными, – прекрасное начало подготовки астронавта.) Я добрался до угла, перешел через улицу и повернул к дому. В следующий миг я услышал визг тормозов и звук удара и краем глаза уловил, как нечто, размером и формой с ребенка, подлетает в воздух. Еще мгновение, и ошеломленный Марк сидит посреди улицы, а перепуганный водитель хлопочет над ним. Кто-то побежал к нашей матери, примчалась скорая, его увезли в больницу, а я провел остаток дня с дядей Джо, размышляя о выборе, который сделали мы с Марком, и о том, к каким разным результатам это привело.

Детство шло, и мы продолжали совершать безумно рискованные поступки. Оба получали травмы. Обоим накладывали швы так часто, что иногда врач в один заход снимал предыдущий и делал новый, но только Марк удостаивался госпитализации. Я всегда завидовал вниманию, которое он получал, пока лежал в больнице. Марка сбила машина, Марк сломал руку, когда скатывался по перилам, у Марка был аппендицит, Марк наступил на осколки разбитой бутыли с червями и получил заражение крови, Марка возили в большой город на серию анализов, чтобы узнать, нет ли у него рака (рака не было). Мы оба вовсю играли с пневматическим оружием, но только Марк заработал пулю в ногу, а затем осложнение из-за неудачной операции.

Когда нам было около пяти лет, родители купили летний домик на побережье Нью-Джерси, с которым связана часть моих лучших детских воспоминаний. Это была хибарка без отопления, но нам нравилось туда ездить. Родители поднимали нас среди ночи, когда отец возвращался с работы, и перекладывали, в пижамах и с одеялами, на заднее сиденье семейного универсала, где мы снова засыпали. Движение автомобиля убаюкивало, за окном тянулись телефонные провода и проплывали звезды.

Утром на побережье мы с Марком ехали на велосипедах в шлюпочную мастерскую «У Уитни» купить приманку для ловли крабов и весь день просиживали на мостках за нашим домиком в ожидании, когда краб возьмет наживку. Мы строили плоты из досок, оставшихся от изгороди, и отправлялись в плавание от дома у лагуны возле входа в залив Барнегат. У нас была свобода, которой никогда не имели мои собственные дети. Помню, как я свалился с мостков, не успев научиться плавать, и ушел в темную мутную воду лагуны. Я не знал, что делать, и просто наблюдал за пузырьками, уносящими ввысь остатки воздуха из моих легких. Тут отец, заметивший мою белую макушку под самой поверхностью воды, схватил меня и вытащил.

Отец был алкоголиком, и у него иногда случались долгие запои. Однажды, когда мы проводили выходные на побережье, он исчез, оставив нас троих без еды и без цента. На нашей единственной машине он уехал в бар, но нам каким-то образом удалось туда добраться и найти отца. Это было задрипанное местечко в заболоченной низине, окружающей залив Барнегат. Его покрытые коричневой пропиткой стены выбелил соленый воздух. Отец отказался дать денег или уехать с нами. Помню, с каким лицом мать выводила нас оттуда. Она была убита, но на лице читалась решимость. В те выходные мы не ели, и я никогда не забуду, что это такое. И по сей день у меня сжимается сердце, когда я слышу о людях, которым не хватает на еду. Физическое чувство голода было ужасным, но отчаяние от того, что не знаешь, когда это кончится, оказалось еще хуже.

Когда мы с Марком были во втором классе, родители продали участок на побережье, чтобы купить дом «на холме». Они хотели, чтобы я и Марк ходили в школу получше. Мы переехали на улицу, обсаженную гигантскими зелеными дубами. Называлась она, естественно, Гринвуд-авеню («Лиственная»). Как она благоухала по весне, когда деревья покрывались молодой листвой, а кусты азалии становились розовыми и пурпурными от цветов! Удивительно, но после переезда мы практически перестали видеться с родственниками с Митчелл-стрит. Отец часто ссорился с друзьями и близкими и, возможно, порвал все отношения с родней еще до переезда.

Теперь мы жили на холме, но в социально-экономическом отношении оставались «под холмом», подобно персонажам телесериала о подростках из Беверли-Хиллз. Мы явно отличались от соседей – богатых еврейских семей. Я и брат то и дело задирали соседских детей: обстрелы снежками, камнями, падалицей с яблонь. Мы швыряли эти боеприпасы и во взрослых. Правда, вскоре обнаружилось, что немолодой дядька из соседнего дома запускает их в ответ очень крепкой рукой. Мы вели себя как малолетние правонарушители, вечно избегающие ареста, возможно, потому, что были детьми полицейского.

Летом отец с приятелями-копами устраивали барбекю в парке поблизости. Это было весело – по крайней мере, в начале, – мы ели хот-доги и играли в софтбол. Но день шел своим чередом, куча пустых бутылок и банок из-под пива становилась все выше, и, когда 20 упившихся копов начинали выяснять отношения, было уже не до веселья. В конце концов пьяный до полусмерти отец заталкивал нас в машину и ехал вниз по Плезант-Вэлли-уэй, то и дело выезжая на встречную полосу, а мы кричали ему, чтобы не разбил машину.

Иногда сослуживцы отца приходили к нам домой на вечеринку и, перебрав, хватались за пистолеты. Однажды отец решил продемонстрировать напарнику новую пушку, выбрав в качестве мишени деревянную статуэтку, которую я только что сделал на уроках в школе. Я принес ее домой, с гордостью показал родителям и был просто раздавлен мыслью, что папа наделает дыр в моем шедевре.

Мы с Марком ночевали раз в неделю у любимых дедушки и бабушки со стороны отца, чтобы наши родители могли сходить куда-нибудь выпить. Бабушка Хелен, крупная дама, безупречно одевалась и носила неизменный парик. Она была очень рада, что мы приходим каждые выходные, всегда добра и заботлива, разрешала смотреть по телевизору то, что нам нравилось, и пела колыбельные. Дедушка во Вторую мировую войну служил на эскадренном миноносце на Тихом океане, и меня удивляло, что после такого яркого этапа биографии он вернулся домой и всю оставшуюся жизнь проработал на матрасной фабрике. Но он был всем доволен, отличался удивительным чувством юмора и обеспечил хорошую жизнь себе и семье, хотя окончил только шесть классов. По утрам дедушка и бабушка всегда водили нас завтракать в одну и ту же закусочную. Потом мы часами бродили по цветочным садам, окружающим исторические здания на севере Нью-Джерси. Я полюбил цветы, и это пригодилось во время годичного пребывания в космосе, когда я выполнял эксперимент по выращиванию цинний и сумел спасти едва не погибшие растения. Не меньше, чем завтрак и цветы, я любил заведенный порядок – одни и те же действия в одной и той же последовательности, – стабильность жизни с родителями отца.

Нам с братом было лет девять или десять, когда родители решили, что нам уже не нужна ничья забота, пока они сидят в баре. Они возвращались глубокой ночью, пьяные и ругающиеся. У детей крепкий сон, и звуки проникали в мои сны: выкрики и удары, сначала тихие, может быть почудившиеся. Однако постепенно скандал нарастал, мы с Марком, проснувшись, вглядывались в темноту и с замиранием сердца прислушивались к воплям, вскрикам и грохоту вещей, швыряемых о стены.

Бывало, мать из страха перед отцом убегала с нами из дома. Мы бежали несколько миль до дома бабушки и дедушки, барабанили в дверь и, разбудив их среди ночи, просили нас приютить. В итоге мы всегда возвращались домой на следующий день. Помню эти утра: мы приближаемся к дому с чувством, что все, возможно, было дурным сном, но видим осколки разбитых вещей на полу. Иногда мы с братом принимались чинить их – тарелки, мебель, безделушки – в надежде, что, склеив разбитое, сумеем каким-то образом справиться с самой проблемой. Пустые надежды!

Подростком я пытался положить конец насилию между родителями. Я никогда воочию не видел, как отец бьет мать, но иногда замечал у нее синяки. Однажды ночью в разгар очередной ссоры я вошел в гостиную и увидел пьяного отца, сующего ствол себе в рот и грозящего покончить с собой. Брат тоже прибежал, и мы вдвоем уговорили его положить пушку. Удивительно, что он пережил те годы.

Иногда я думаю, что мой отец, не пойди он в полицейские, стал бы преступником. Он любил рассказывать, как он, еще молодой коп, приехал глубокой ночью на ложное срабатывание сигнализации в магазин автопокрышек. Более опытный напарник открыл багажник полицейской машины, достал запаску и разбил ею окно магазина. Они заполнили машину новыми покрышками, доехали до дома напарника, где вывалили добычу на газон, и вернулись за следующей партией. Позвонили сослуживцам, занятым на дежурстве, чтобы и те могли помародерствовать, и, наконец, вызвали владельца: «Ваш магазин ограбили».

Несмотря на поведение отца, ребенком я уважал и даже, можно сказать, боготворил его. Какими бы плохими ни были иногда ваши родители, других не будет. Трезвым мой отец был импозантным и обаятельным, а мне казался кем-то вроде детектива из телесериала – выдающейся личностью, грозой плохих парней и защитником справедливости. В те времена я не понимал, что он обычный работяга, который тянет лямку всю неделю, чтобы заработать на выходные, и весь год, чтобы выслужить пенсию. Бывают люди, которые нуждаются в конфликтах, жаждут их и создают, где бы ни появились. Я слышал, что дети конфликтных людей растут в стремлении обрести эмоциональный контроль, отсутствовавший у родителей, и даже что у драчунов вырастают миротворцы.

Мои родители несколько раз покупали лодки, всегда в плачевном состоянии. Мы уходили на них в Атлантический океан, далеко за горизонт, в любую погоду, иногда в непроглядный туман, не имея никаких навигационных приборов, кроме компаса, и без исправного радио. Мы рыбачили весь день, а когда понимали, что пора возвращаться, держались за зафрахтованными рыбацкими лодками, идущими назад в бухту. Если мы теряли их из виду из-за того, что они двигались несравнимо быстрее, то устремлялись на запад и шли вверх или вниз вдоль побережья в поисках знакомой приметы. Часто изношенный мотор ломался, и мы дрейфовали, пока не удавалось остановить другую лодку, с радиостанцией, и связаться с Береговой службой, чтобы нас взяли на буксир. Случалось набирать воды с риском утонуть. Всякий раз мы возвращались домой, поздравляя друг друга со спасением и мечтая пуститься в море при первой возможности. У нас и мысли не возникало отказаться от этого риска, потому что мы всегда выходили сухими из воды и приобретали опыт.

Когда мне было около 11 лет, мать решила стать полицейским. Пока мы были маленькими, она временами подрабатывала поварихой или нянькой, потом пошла в секретарши, но эта работа приносила слишком мало удовлетворения и денег. Теперь ей захотелось сделать карьеру. Местное отделение полиции, как и многие учреждения в 1970-е, объявило о вступительных экзаменах для женщин. Многим полицейским-мужчинам не понравилась бы мысль, что и жена может стать сотрудником полиции, но не моему отцу. К его чести, он поддержал маму.

Подготовка к экзамену для поступающих на государственную службу требовала времени и усилий. Сдав экзамен, мать должна была пройти тест на физическое соответствие. Нормативы были те же, что и у мужчин, – огромная трудность для миниатюрной женщины. Отец устроил полосу препятствий на заднем дворе, где она каждый день тренировалась: бегала вокруг врытых в землю конусов с нагрузкой в виде ящика для инструментов, набитого утяжелителями, таскала меня через двор (вместо манекена, которого придется тащить на настоящем экзамене).

Самым сложным препятствием была стенка 2,3 м высотой. Зная об этом, отец соорудил тренировочную стену немного выше. Сначала матери не удавалось даже коснуться ее верха. Прошло много времени, прежде чем она смогла, подпрыгнув, за него ухватиться. Постепенно она научилась подтягиваться, перебрасывать через стену ноги и, отрабатывая этот прием на ежедневных тренировках, стала брать стену с первой попытки. В день экзамена она справилась со стеной лучше большинства мужчин. Она стала одной из немногих женщин, сдавших тест, что произвело на нас с Марком огромное впечатление: мать поставила себе цель, казавшуюся недостижимой, и добилась ее благодаря собственной решимости и поддержке близких. Я до сих пор не нашел для себя цели, к которой стремился бы с такой же страстью, но, по крайней мере, знаю, что это такое.

Мои воспоминания о школе сводятся к тому, что я сидел в классе, словно в ловушке, одуревший от скуки, и думал только о том, как выбраться. Практически все 12 классов я игнорировал учителей и грезил наяву. Я не представлял, кем хочу стать, знал только, что это будет нечто исключительное и уж точно не имеющее ничего общего с историей, английским языком или алгеброй. Ни на одном предмете я не мог сосредоточиться. В семь лет я читал намного хуже, чем положено, и родители попросили бабушку с материнской стороны, коррекционного педагога, подтянуть меня. Позанимавшись со мной несколько дней, она сдалась и объявила меня безнадежным.

Сейчас такому ребенку наверняка поставили бы диагноз «синдром дефицита внимания и гиперактивность». В те времена я был просто плохим учеником. Я научился худо-бедно выезжать на врожденной смекалке, хотя никогда не делал уроков. Брат вспоминает день в старших классах, когда отец объявил, что устроит нас в профсоюз сварщиков, когда мы вырастем. Рабочая профессия для нас самое лучшее, раз мы так плохо учимся. Марк усвоил, что если он хочет от жизни чего-то более увлекательного или прибыльного, чем сварка, то нужно улучшить оценки, и с того самого дня буквально впрягся в учебу. Я не помню этого разговора – видимо, прослушал его, глазея в окно на белку.

Директор школы Джерри Тарнофф уговаривал меня не бросать курс тригонометрии: я же способный парень, нужно только сосредоточиться. Невыполнимая задача – сосредоточиться на этом предмете, да и на всех остальных! Его слова были для меня пустым звуком. Я бросил тригонометрию. Всякий раз после этого, замечая его в коридорах школы, я старался не попадаться ему на глаза. Я сам удивился, как стыжусь, что не оправдал его ожиданий. Сам директор не поставил на мне крест. Спустя годы он приезжал на оба мои старта на шаттле. Думаю, для него было важно, что оправдалась его вера хотя бы в одного ученика.

Единственное, чем я сумел увлечься и в чем преуспел, – работа на скорой помощи. Марк тоже трудился в местной волонтерской скорой. Со временем отец, выкрутив кому-то руки (надеюсь, в переносном смысле), пристроил нас на оплачиваемую работу на скорой помощи в соседнем Ориндже, городе с более суровыми нравами, чем Уэст-Ориндж. Мы получили возможность познакомиться с новыми видами состояний, требующих экстренной помощи, и кое-чему научиться. Лето сразу после школы я проработал медтехником в Джерси-Сити, что было равносильно переходу из новичков сразу в высшую лигу. Я нашел дело, которое считал важным и которое хорошо мне давалось. Я решил стать врачом и не сомневался, что буду хорошим доктором, если выдержу десять лет обучения.

Ошибившись при подаче документов в колледж, я оказался в Мэрилендском университете округа Балтимор (вместо Колледж-Парка). На первом курсе я приступил к учебе в твердой надежде, что сумею все изменить и стать хорошим студентом. Так начинался каждый мой учебный год, но решимости и в этот раз хватило лишь на несколько дней. Я осознал, что не способен ни сконцентрироваться на занятиях в классе, ни учиться самостоятельно, и каждое утро, проснувшись, пытался понять, зачем мне идти на занятия, все равно я ничего из лекции профессора не усвою. Часто я никуда и не шел. Как можно было надеяться получить диплом, тем более набрать высокие баллы, необходимые для поступления в медицинскую школу?

Все изменилось в тот день, когда я купил книгу «Парни что надо». Ничего подобного я не читал. Иногда, описывая литературное произведение, говорят о «голосе» автора, так вот я буквально слышал этот голос у себя в голове. «Даже посреди болотной топи, – писал Вулф, – в гниющем месиве стволов ананаса, покрытых пеной разводий, мертвых плетей повилики и комариных кладок, даже в этой преющей гигантской выгребной яме запах плоти, “обгоревшей до неузнаваемости”, перебивал все прочие». Меня покорила мощь этих слов, хотя некоторые пришлось смотреть в толковом словаре. Погибель, неофит, вирулентный. Я чувствовал, что нашел свое призвание. Я хотел быть как парни из этой книги, способные ночью посадить реактивный самолет на палубу авианосца. Я хотел стать военным летчиком. При этом оставался запутавшимся 18-летним недоучкой с позорными оценками, ничего не знавшим о самолетах, но книга приоткрыла передо мной жизненный путь.

Глава 3

Через похрустывание в системе связи доносится пение Пола Маккартни. Мы уже послушали Coldplay, Брюса Спрингстина, Роберту Флэк. Мне, в принципе, нравится «Убей меня нежно», но трудно отделаться от мысли о неуместности выбора этой песни с учетом обстоятельств. Я втиснут в правое кресло «Союза» и почти физически ощущаю под собой 280 тонн взрывчатого вещества. Через час мы устремимся в небо. Пока рок-музыка отвлекает нас от болезненных ощущений, вызванных теснотой капсулы.

Когда мы вышли из автобуса на стартовой площадке, стояла полная тьма, и прожектора так ярко освещали ракету-носитель, что ее можно было увидеть за несколько миль. Я видел эту картину уже трижды, но и сейчас испытываю незабываемые ощущения. Я впитываю взглядом величину и мощь машины, призрачные клубы конденсата переохлажденного топлива, окутывающие наши ноги. Как всегда, я изумляюсь множеству людей вокруг стартового стола, памятуя о том, как опасно соседство с полностью заправленной ракетой – в сущности бомбой. В Космическом центре имени Кеннеди всегда очищали от необязательного персонала трехмильную зону, и даже группа, закрывающая командный модуль за астронавтами, уезжала на безопасный наблюдательный пункт, пристегнув их ремнями к креслам. Сегодня вокруг ошиваются десятки людей, некоторые курят, а несколько останутся наблюдать за стартом в опасной близости. Однажды, будучи дублером, я следил за взлетом «Союза» вне бункера всего в нескольких сотнях метров отсюда. Когда включились двигатели, руководитель стартового стола сказал нам по-русски: «Откройте рот и приготовьтесь к удару».

В 1960 г. в результате взрыва на стартовой площадке погибли десятки людей. В НАСА подобная катастрофа привела бы к всестороннему расследованию и появлению множества новых правил. Советы сделали вид, что ничего не случилось, и на следующий год отправили в космос Юрия Гагарина. Советский Союз признал факт аварии только в 1989-м после снятия с информации о ней грифа секретности.

По традиции проводится еще один, заключительный ритуал: Геннадий, Миша и я поднимаемся на несколько ступеней к лифту и оборачиваемся, чтобы попрощаться с собравшейся толпой, напоследок еще раз помахать землянам.

Теперь мы сидим в «Союзе» в ожидании. Каждый уже имеет этот опыт и знает собственную задачу и дальнейшие события. Я ожидаю мучительной боли в коленях, которую ничем не облегчить, и пытаюсь отвлечь себя делом: проверяю системы связи и подаю в модуль кислород через ряд клапанов. Это одна из моих прямых обязанностей в качестве второго бортинженера – я предпочитаю называть себя помощником помощника командира корабля. Геннадий и Миша тихонько переговариваются по-русски, некоторые слова выделяются из их бормотания: zajiganiye, obed, kislorod, blyad (последнее – универсальное русское ругательство). Мы ждем, модуль греется. Песня, которую мы слушаем теперь, – «Пора прощаться» Сары Брайтман, собиравшейся посетить Международную космическую станцию позднее в том же году, но впоследствии вынужденной изменить свои планы. Следом звучит русская композиция «Авиатор»[1].

Дрему прогоняет резкий стук, свидетельствующий об активации системы аварийного спасения. Система аварийного спасения – это отдельная ракета, прикрепленная к верхней части космического корабля и во многом близкая своему аналогу в старом комплексе «Аполлон – Сатурн», который должен был освободить пилотируемый модуль в случае взрыва на стартовой площадке или аварии во время запуска. (Спасательная ракета «Союза» использовалась однажды, в 1983 г., и уберегла двоих космонавтов от смерти в огненном шаре.) Турбонасосы системы подачи топлива и окислителя начинают разгоняться с визжащим воем – во время взлета они подадут в двигатели громадные объемы жидкого кислорода и керосина.

Российский Центр управления полетами предупреждает нас, что до взлета осталась минута. На американском космическом корабле мы бы узнали об этом сами, поскольку перед глазами на экране часов шел бы обратный отсчет. В отличие от НАСА, русские не считают обязательным эффектное действо с обратным отсчетом. В шаттле я никогда не знал наверняка, полечу ли сегодня в космос, пока не чувствовал, как подо мной срабатывают твердотопливные ускорители, – отмен всегда было больше, чем запусков. В случае с «Союзом» такого вопроса нет. Русские ни разу с 1969 г. не отменили взлет после того, как экипаж занял места и пристегнулся.

– Мы готовы, – отвечает по-русски Геннадий в шлемофон.

– Зажигание, – говорит ЦУП.

Ракетные двигатели первой ступени с ревом выходят на полную мощность. Несколько секунд мы остаемся неподвижными на стартовой площадке в грохоте и тряске могучих двигателей – нужно выжечь часть топлива, облегчив вес, чтобы ракета могла взлететь. Затем спинки кресел с силой вдавливаются нам в спины. Некоторые астронавты описывают этот момент как «пинок в зад». Удар ускорения – за одну минуту мы разгоняемся от нуля до скорости звука – будоражит и пьянит, не оставляя сомнений, что мы несемся вертикально.

Сейчас ночь, но и днем мы бы ничего не увидели в иллюминаторы. Модуль заключен в металлический цилиндр, так называемый обтекатель, защищающий нас от аэродинамических нагрузок вплоть до выхода из атмосферы. Внутри темно и шумно, мы потеем в скафандрах. Остекление моего гермошлема запотевает, мешая читать бортовую документацию.

Через две минуты мягко отделяются четыре боковых ускорителя, теперь четырехкамерному двигателю второй ступени предстоит вытолкнуть нас в космос. Перегрузки уже в три раза превышают земное притяжение, сокрушительная сила распластывает меня в кресле и мешает дышать.

Геннадий сообщает в Центр управления полетами, что мы чувствуем себя хорошо, зачитывает данные с мониторов. У меня горят колени, но эмоциональный подъем отвлекает от боли. Двигатели второй ступени включаются на три минуты, и когда мы ощущаем их тяговое усилие, срабатывают пиропатроны, отстреливая разделившийся на две части обтекатель. Теперь можно посмотреть, что творится снаружи, но в иллюминаторе возле своего локтя я вижу прежнюю тьму.

Внезапно нас швыряет вперед, на привязные ремни, и вновь отбрасывает на сиденья. Вторая ступень отработала, и включилась двигательная установка третьей. После бурных предыдущих этапов взлета мы чувствуем небольшие поперечные колебания, слабую раскачку вперед-назад, не вызывающую тревоги. С хлопком выключается последний двигатель – толчок, как при небольшой автоаварии. А потом – ничего.

Наш талисман нулевой гравитации – мягкая игрушка-снеговик младшей дочери Геннадия – парит на веревочке. Мы в невесомости. Этот момент мы называем ВГД – выключение главного двигателя. Это всегда потрясение. Космический корабль находится на орбите Земли. После воздействия мощных и странных сил неожиданная тишина и покой кажутся противоестественными.

Мы обмениваемся улыбками и тянемся друг к другу для тройного «дай пять!», счастливые от того, что живы. Теперь мы нескоро вновь испытаем воздействие гравитации.

Что-то кажется необычным, и вскоре я понимаю, в чем дело. «Мусора нет», – указываю я Геннадию и Мише, и они соглашаются, что это странно. Обычно при ВГД высвобождаются фрагменты инородного происхождения, скопившиеся в неровностях на поверхности космического корабля и державшиеся там благодаря силе гравитации: забытые гаечки и болтики, скобы, металлическая стружка, кусочки пластмассы, волосы, пыль – все, что мы называем посторонними объектами и для чего у НАСА, разумеется, есть аббревиатура, FOD (foreign object debris – «посторонний мусор»). В Космическом центре имени Кеннеди были особые сотрудники, очищавшие космические челноки от этого мусора. Проведя немало времени в ангаре, где «Союзы» проходят предполетную подготовку, не отличающемся чистотой по сравнению с монтажно-сборочным комплексом шаттлов, я поражен столь высоким уровнем предотвращения FOD.

По бокам приборно-агрегатного отсека «Союза» раскрываются солнечные панели, развертываются антенны. Теперь у нас полностью функциональный орбитальный корабль. Ненадолго можно перевести дух.

Мы открываем гермошлемы. Одновременно работающие вентилятор и компрессор так гудят, что нам трудно расслышать друг друга. Я, разумеется, запомнил это по предыдущему полету на МКС, но все равно удивляюсь, как здесь шумно. Не могу поверить, что смогу к этому привыкнуть.

– Несколько минут назад я понял, Миша, что наша жизнь без шума закончилась, – замечаю я.

– Мужики! – говорит Геннадий. – Целый год!

– Не напоминай, Гена, – по-русски отвечает Миша.

– Вы герои, б…

«Гребаные герои».

– Да, – кивает Миша. – Полный трындец.

Сейчас идет фаза сближения. Соединение двух объектов, летящих по разным орбитам с разной скоростью (в данном случае «Союза» и МКС), – долгий процесс. Хотя мы хорошо его знаем и не раз осуществляли, это все равно сложно. Над Европой мы принимаем непонятное сообщение:

…рассеянная облачность на тысяче четырехстах футах. Температура один девять. Точка росы один семь. Альтиметр два девять девять пять. Информация АТИС «О»…

Трансляция терминала какого-то аэропорта, информирующая пилотов о погоде и условиях на входе в зону аэродрома. Мы не должны были ее получить, но система связи на «Союзе» ужасная. Всякий раз, когда с нами говорит ЦУП, мы слышим характерное пиканье сотового телефона. Хочется заорать: «Да выключите, наконец, мобильные!» – но во имя международного сотрудничества я сдерживаюсь.

Прошло несколько часов полета, но мое зрение в норме, ничего не расплывается, – добрый знак. Начинает, однако, ощущаться, что заложен нос, из-за прилива крови и перераспределения жидкости в теле, как и в предыдущих полетах. Ноги сводит судорогой после нескольких часов заключения в тесноте кресла, плюс неизбывная боль в коленях. После ВГД можно отстегнуть ремни, но сдвинуться все равно некуда.

Геннадий открывает люк в бытовой отсек, еще одну обитаемую часть «Союза», где команда может находиться, если до перехода на станцию проходит больше нескольких часов, но и там ненамного просторнее. Я отсоединяю медицинский пояс – ремень, пересекающий грудную клетку и позволяющий следить за моими дыханием и сердцебиением во время взлета, и плыву в бытовой отсек, чтобы воспользоваться туалетом. Практически невозможно помочиться, когда половина тела остается в скафандре. Не представляю, как это делают женщины. Вернувшись в кресло, я слышу вопль из ЦУПа с требованием подключить медицинский пояс. Мы снова пристегиваемся за несколько часов до стыковки. Геннадий пролистывает бортдокументацию на своем планшете и начинает вводить команды в системы «Союза». Процесс по большей части автоматизирован, но командир должен постоянно контролировать его на случай, если что-то пойдет не так и придется взять управление на себя.

Наступает момент активации стыковочной штанги, но ничего не происходит. Мы ждем. Геннадий что-то быстро говорит Центру управления на русском. Ему отвечают, вроде бы с раздражением, и голос тонет в помехах. Мы не уверены, что нас услышали. До МКС еще далеко.

– Гребаное б… – рычит Геннадий.

До сих пор никаких признаков выдвижения штанги. Это может стать проблемой.

Процесс стыковки двух космических кораблей мало изменился со времен «Джемини»[2]: один корабль (в данном случае наш) выдвигает штангу, вставляет ее в ответную часть – стыковочное гнездо, расположенное на другом корабле (МКС), и сцепка состоялась. Все отпускают непристойные шуточки, мы проводим проверку стыковочного интерфейса на герметичность, после чего открываем люк, и станция приветствует новых членов команды. Процесс был безотказным последние 50 лет, но на сей раз штанга, похоже, не сработала.

Мы втроем обмениваемся взглядами, говорящими: «Мать твою, поверить не могу!» Скоро в иллюминаторе появится МКС с восемью солнечными панелями, сверкающими на свету, похожими на лапки гигантского насекомого. Однако без стыковочной штанги мы не сможем соединиться со станцией и попасть на борт. Придется вернуться на Землю. В зависимости от того, когда будет готов следующий «Союз», ожидание затянется на недели или месяцы. Мы рискуем вообще упустить свой шанс.

Мы сетуем на перспективу возвращения. Какая нелепость – выбираться из этой капсулы, встречаться с людьми, только что проводившими нас в самый дальний путь, доступный человечеству! Связь с Землей прерывистая, и ЦУП мало чем поможет нам в выяснении того, что происходит. Я оборачиваюсь к Мише. Он разочарованно качает головой.

Геннадий и Миша переводят программное обеспечение в другой режим, и мы видим, что стыковочная штанга выдвинута. Бортовой компьютер просто «пошутил».

Облегченный выдох. День прожит не зря, мы продолжаем путь к космической станции.

Стыковочный узел МКС приближается, я слежу за происходящим по расплывчатому черно-белому изображению на мониторе и гадаю, действительно ли со штангой все в норме. Заключительная часть сближения с МКС восхитительна и намного более динамична, чем любая стыковка шаттлов. Шаттл приходилось стыковать вручную, это был медленный сложный танец, практически не позволявший ошибаться, а «Союз» стыкуется с МКС автоматически, в последние минуты причаливания слегка подкручиваясь для корректировочного включения двигателей. Хотя для нас все это не внове, происходящее приковывает внимание, и я смотрю в иллюминатор на приближающуюся станцию, металлический корпус которой ослепительно сияет в лучах солнца, словно она охвачена огнем. На короткое время включаются двигатели, мы слышим и чувствуем, как они придают нам ускорение. Спущенные остатки топлива мерцают на солнце. Когда двигатели отработали, мы оказываемся в положении для причаливания к стыковочному узлу.

Когда мы, наконец, входим в контакт со станцией, раздается физически ощущаемый потусторонний звук, с которым штанга нащупывает, а затем прокладывает путь в стыковочное гнездо, – скрежет металла о металл, завершающийся умиротворяющим лязгом. Теперь и МКС, и «Союз» переводятся в режим свободного дрейфа – они не смогут свободно управлять своей ориентацией и вращением в пространстве, пока не будет достигнуто более надежное соединение. Штанга втягивается, теснее сближая два корабля, из стыковочного узла выходят стыковочные крюки для более прочного захвата. Дело сделано. Мы хлопаем друг друга по плечу.

Я присоединяюсь к Геннадию в бытовом отсеке, где мы с трудом выбираемся из скафандров «Сокол», надетых почти 10 часов назад. Уставшие и взмокшие, мы счастливы при мысли, что прикрепились к новому дому. Я стаскиваю памперс, бывший на мне с самого отлета, и кладу в русский мешок для влажных отходов для дальнейшей утилизации на МКС. Надеваю синий летный костюм, который называю костюмом Капитана Америки из-за огромного американского флага во всю грудь. Ненавижу эти костюмы – русским, которые шьют их годами, невозможно втолковать, что в космосе тебя разносит на дюйм или два, и через несколько недель наряд Капитана Америки будет давить мне на яйца.

Нам не терпится поздороваться с новыми членами экипажа, но сначала необходимо убедиться в надежности стыка между «Союзом» и МКС. Проверка герметичности занимает почти два часа. Пространство между двумя состыкованными отсеками нужно заполнить воздухом и посмотреть, не падает ли давление. Если падает, значит, уплотнитель не в порядке и при открытии люка из МКС и «Союза» начнет улетучиваться атмосфера. Ожидая, мы временами слышим, как по другую сторону люка выбивают приветственное послание, и отстукиваем ответ.

Наконец, проверка завершена, Геннадий открывает крышку люка с нашей стороны. Антон Шкаплеров, единственный россиянин на борту МКС, – со своей. Я чувствую странно родной и безошибочно узнаваемый запах – крепкий запах раскаленного металла, как от фейерверков в День независимости. Предметы, подвергающиеся действию космического вакуума, приобретают этот уникальный запах, похожий на запах сварки, – аромат космоса.

Нас уже ждут трое: командир и единственный американец, кроме меня, Терри Вёртс (47 лет), Антон (43 года) и представляющая Европейское космическое агентство итальянский астронавт Саманта Кристофоретти (37 лет). Я знаю их всех, кого-то лучше, кого-то хуже. Скоро все мы познакомимся гораздо ближе. Терри я помню с его отбора в отряд астронавтов в 2000 г., хотя мы мало пересекались по работе. С Антоном и Самантой я сблизился лишь в последний год, во время подготовки к этой экспедиции. В предыдущий раз мы с Антоном пересекались в Хьюстоне перед моим последним полетом. Мы здорово набрались в баре возле моего дома и заночевали у приятеля, поскольку никто из нас не мог сесть за руль.

За предстоящий год в космосе мы с Мишей встретим и проводим 13 человек. В июне «Союз» улетит с Терри, Самантой и Антоном, на смену которым в июле прибудет новая тройка. В сентябре к нам присоединятся еще трое и нас станет девять – что необычно, – но всего на 10 дней. В декабре три человека улетят, а замена им прибудет через несколько дней. Мы с Мишей надеемся, что смена состава экипажа привнесет разнообразие и облегчит для нас этот год.

В отличие от начала эры космических полетов, когда решающее значение имели навыки пилотирования, главными при отборе астронавтов XXI в. являются умения решать много разных задач и хорошо ладить с людьми в условиях длительного стресса и тесноты. Каждый член экипажа для меня не только партнер в ряде разнородных сложных работ, но и сосед по комнате, и замена всего человечества.

Геннадий первым проплывает через люк и обнимает Антона. Подобные встречи – всегда большая радость. Мы точно знаем, кого увидим, когда люк откроется, но все-таки поразительно, что можно улететь с Земли, проделать путь в космосе и встретить друзей, уже живущих там. Крепкие объятия и широкие улыбки, которые вы видите в трансляции момента открытия крышки люка по NASA TV, глубоко искренни. Пока Геннадий и Антон приветствуют друг друга, мы с Мишей ждем своей очереди. Мы знаем, что на нас смотрит много людей на Земле, включая наших близких. Прямая трансляция доступна для всех желающих на Байконуре, в Центре управления полетами в Хьюстоне и в интернете. Видеосигнал отражается от спутника, а от него идет на Землю, как во всех системах связи. У меня появляется идея, и я поворачиваюсь к Мише:

– Давай войдем вместе. В знак солидарности.

– Отлично придумано, брат. Это наше общее дело.

На пару протискиваться через тесный люк неудобно, но все присутствующие на той стороне встречают нашу задумку улыбками. Когда мы оказываемся на станции, я обмениваюсь рукопожатием с Антоном.

Я обнимаю Терри Вёртса, Саманту Кристофоретти. Первая итальянка-астронавт, скоро она установит и рекорд длительности пребывания женщины в космосе.

Наши семьи на Байконуре ждут телеконференции, которую мы сможем провести из русского служебного модуля. Я пускаюсь в путь и сворачиваю не туда. Как странно снова здесь оказаться! Парение внутри станции вызывает знакомые чувства и в то же время дезориентирует. Идет лишь первый день.

Когда пропадает аромат космоса, я различаю уникальный запах МКС, такой же знакомый, как запах дома, где прошло мое детство. Он складывается главным образом из газов, выделяемых оборудованием и всем прочим, – на Земле мы подразумеваем нечто подобное, когда говорим про «запах новой машины». Здесь этот запах сильнее, поскольку частицы пластика невесомы, как и молекулы воздуха, и примешиваются к каждому вдоху. Кроме того, немного пахнет мусором и человеческим телом. Мы запечатываем мусор предельно тщательно, но избавиться от него можем лишь раз в несколько месяцев, когда прибывает грузовой корабль, превращающийся в мусоровоз после разгрузки.

Шум вентиляторов и гудение электроники оглушительны и непрерывны. Кажется, нужно напрягаться, чтобы тебя услышали, хотя по опыту я знаю, что привыкну. В этой части русского сегмента особенно шумно. К тому же здесь темно и холодновато. Я вздрагиваю, осознав, что проведу здесь почти год. Во что я ввязался? Мгновение я думаю, что это самый глупый поступок в моей жизни.

Добравшись до cлужебного модуля, я сразу замечаю, что в нем намного светлее, чем в прошлое мое пребывание. Очевидно, русские перешли на более эффективные лампочки. И не такой беспорядок, как тогда. Видимо, Антон старался продемонстрировать Геннадию свои организационные навыки. Геннадий помешан на чистоте и аккуратности русского сегмента МКС.

Во время телеконференции наши семьи могут видеть и слышать нас, а мы их только слышать. Раздается громкое эхо. Связь организована не лучшим образом. Шарлотт делится впечатлениями от запуска, я коротко разговариваю с Самантой, с Амико. Здорово слышать их голоса, но я понимаю, что мои русские коллеги ждут своей очереди, чтобы пообщаться с близкими.

По окончании звонка я отправляюсь вместе с Терри и Самантой Кристофоретти в американский сегмент, где проведу бо́льшую часть предстоящего года. Хотя МКС представляет собой единую конструкцию, русские живут и работают преимущественно на своей половине, а все остальные – в «американском сегменте». У нас гораздо темнее, чем я ожидал, – перегоревшие лампы никто не менял. Это не вина Терри и Саманты, а следствие консервативного подхода Центра управления полетами к нашему снабжению, который я наблюдал еще во время моей предыдущей экспедиции. Я решаю сделать одной из задач на грядущие месяцы совершенствование использования ресурсов, поскольку мне предстоит пробыть здесь очень долго и хорошее освещение жизненно важно.

Терри и Саманта показывают мне модуль, напоминая, как все здесь работает. Начинают они с оборудования, с которым особенно важно освоиться, – туалета, так называемого санитарно-гигиенического блока WHC (Waste and Hygiene Compartment). Мы проводим краткий инструктаж по технике безопасности, который повторим в развернутом виде через пару дней, когда я немного привыкну. Аварийная ситуация – пожар, утечка аммиака, разгерметизация – может возникнуть в любой момент, и я должен быть готов справиться с ней даже в первый день на МКС.

Мы возвращаемся в русский сегмент на традиционное торжество – праздничный ужин, устраиваемый каждую пятницу, а также по особым случаям, включая национальные праздники, дни рождения и прощание с отбывающими на «Союзе». Чествование вновь прибывших – один из таких поводов, и Терри разогревает мое любимое блюдо, говядину барбекю, которую я приклеиваю к кукурузной лепешке благодаря поверхностному натяжению соуса (мы едим тортильи, поскольку они долго хранятся и не крошатся). Есть и традиционные для совместных пятничных застолий блюда: измельченное крабовое мясо и черная икра. У всех приподнятое настроение. Для нас троих, только что прилетевших, это был долгий трудный день, фактически два дня. Скоро мы желаем друг другу спокойной ночи, и я вместе с Терри и Самантой отправляюсь обратно в американский сегмент.

Я нахожу свою каюту (CQ – crew quarters) – единственную часть космической станции, которая будет принадлежать только мне. Она размером с телефонную будку былых времен. В модуле «Ноуд-2» расположены четыре каюты: на потолке, на полу, по левому борту и по правому борту. Мне достается левый борт, во время прошлой экспедиции моим был потолок. В каюте чисто и пусто, но в течение предстоящего года здесь будет царить обычный для любого дома беспорядок. Я забираюсь в спальный мешок и застегиваю молнию, с удовольствием отмечая, что он совершенно новый. Подкладку я пару раз поменяю, но сам спальник прослужит без замены и чистки целый год. Я выключаю свет и закрываю глаза. Спать в невесомости нелегко, особенно после перерыва. Хотя глаза закрыты, поле зрения временами озаряется вспышками: космическое излучение, сталкиваясь с сетчаткой глаз, создает иллюзию света. Этот феномен впервые заметили астронавты эпохи «Аполлонов», но его причина до сих пор не вполне ясна. Я привыкну и к этому, но пока вспышки становятся неприятным напоминанием о радиации, воздействующей на мозг. Некоторое время я безуспешно пытаюсь заснуть и наконец откусываю кусочек таблетки снотворного. Соскальзывая в беспокойную дрему, я успеваю понять, что это первый из 340 раз, когда мне придется засыпать здесь.

Глава 4

Остаток осени 1982 г. я ходил по кампусу Мэрилендского университета в округе Балтимор с новым взглядом на жизнь. Прежде я недоумевал, что заставляет студентов рано утром выбираться из постели и идти на занятия. Многие из них уходили с вечеринок, когда музыка еще играла и не все банки пива были откупорены. Теперь я знал – у каждого такого человека есть своя цель. Наконец, она появилась у меня, и это было здорово. Мне повезло наткнуться на книгу, ясно показавшую, к чему стремиться, и я намеревался добиться всего, о чем мечтаю. Я стану не только пилотом ВМС, но, возможно, и астронавтом. У меня никогда не было настолько смелых и заманчивых целей, и руки чесались взяться за дело. Одна проблема: чтобы стать летчиком ВМС, нужно выдержать высочайшую конкуренцию, а я был хроническим отстающим с ужасными оценками. Я собирался получить офицерское звание по итогам обучения в университете, но на эту возможность претендовало множество успешных молодых людей, с блеском окончивших школу и получивших направление в Военно-морскую академию США от своего конгрессмена или сенатора. Они набрали высшие баллы в тесте на проверку академических способностей (SAT), я же в старших классах спал с открытыми глазами на занятиях, и моего уровня базовых знаний не хватало даже на то, чтобы начать обучение по нужным мне направлениям: математический анализ, физика, инженерное дело. Более того, даже если я пойду на подготовительный курс, скорее всего, не смогу удержаться на нем. При всей силе мотивации мне не хватало навыков, необходимых, чтобы учиться.

Меня окружали студенты, способные слушать часовые лекции, задавать умные вопросы и писать конспекты. Они вовремя сдавали домашние задания, где все было решено правильно. Брали учебник или конспект лекций и «учились» – так это у них называлось. Затем успешно сдавали экзамены. Я представления не имел, как к этому подступиться. Ужасное чувство полного бессилия.

Мой брат учился на первом курсе в училище моряков гражданского флота в Академии торгового флота в Кингс-Пойнте, штат Нью-Йорк. Наш дедушка по материнской линии во Вторую мировую войну был офицером гражданского флота, а в дальнейшем капитаном брандера в Нью-Йоркском управлении пожарной охраны. Марк подумывал пойти по его стопам, но без фанатизма, просто его грела мысль, что диплом морской академии станет отличным стартом, какой бы путь он ни выбрал. С учетом моих новых целей это и для меня была хорошая отправная точка, поскольку Кингс-Пойнт открывал путь к комиссии по зачислению в ВМС. Даже если я не смогу поступить в военную академию, в Кингс-Пойнте я окажусь в среде военного типа с ее дисциплиной, как я сознавал, необходимой мне. Самое лучшее – там уже есть свой человек, который поможет мне освоиться после перевода. В рождественские каникулы я договорился о встрече с консультантом по переводу и зачислению.

В тот январский день я явился в кампус в самой официальной одежде из своего гардероба – брюках цвета хаки и рубашке поло – и был встречен самим деканом, облаченным в военную форму. Я никогда прежде не имел дела с офицером в форме (кроме, разумеется, полицейских). Он пригласил меня в просторный кабинет, в котором, казалось, все было из дерева: деревянная мебель, деревянные полки для книг, деревянные стулья, модели кораблей и прочие сувениры морской тематики на стенах. Потускневший медный агрегат, не то корабельный двигатель, не то телеграф, одиноко высился в дальнем углу. Декан посмотрел мне в глаза и спросил, почему я хочу сюда перейти.

– Ну, сэр, я хочу стать кадровым офицером ВМС. Моя цель – летать на истребителях и сажать их на палубы авианосцев.

В моем представлении это была совершенно ясная и желанная цель. Однако пока я говорил, взгляд офицера остекленел, а сам он стал посматривать на часы, словно обдумывая следующее дело или, возможно, меню предстоящего ланча. Он упорно смотрел в окно за моей спиной, избегая моего взгляда. Когда я смолк, декан откашлялся и закрыл лежащую перед ним на столе папку с описанием моих жалких достижений.

– Видите ли… – начал он и остановился.

Скверный знак!

– Оценки за среднюю школу у вас просто ужасные. Результаты SAT ниже средних для наших нынешних первокурсников. Баллы в первом семестре колледжа не лучше, чем в школе. Просто нет ни одного доказательства того, что вы способны справиться с нашей, очень сложной, программой.

– Теперь я намерен улучшить оценки. Я знаю, что мне это по силам. А SAT… Я к нему даже не готовился. Думаю, я сдам тест гораздо лучше, если сделаю еще одну попытку.

– Вам нужно сдать тест блестяще, чтобы итоговый результат дотянул до нашего среднего. И даже этого не хватит, чтобы компенсировать остальные ваши оценки.

Я несколько иначе представлял этот разговор.

Я рассказал о детстве в семье двух копов, о дырявых лодках родителей, о работе на скорой. Рассказал, как прочел «Парни что надо» и понял, чем хочу заниматься, как нашел, наконец, верный путь в жизни. Заговорил о реактивных самолетах и авианосцах, о риске. Заметил, что все это, возможно, начнется в Кингс-Пойнте. И спросил, что я должен сделать, чтобы его ответ изменился.

Он лишь покачал головой:

– Прости, сынок. С такими оценками… Здесь у тебя ничего не выйдет.

Он встал, поблагодарил меня за визит и добавил, что согласился встретиться со мной исключительно из уважения к моему брату, выдающемуся курсанту. Пожал мне руку и проводил к двери.

Снова оказавшись на ослепительном солнце, я заморгал и огляделся, глубоко ошеломленный. Мне не суждено воссоединиться с братом, не суждено начать отсюда новый путь в жизни. Никогда еще на своей памяти я не был так близок к тому, чтобы расплакаться.

Теперь я понимаю, что декану приходилось тратить много времени на молодых людей, рассуждающих о великих целях, достичь которых им не хватало ни таланта, ни упорства, и в его глазах я ничем от них не отличался. Возможно, так оно и было. Сегодня я могу поставить себя на его место, но тогда его равнодушие убило меня. Кингс-Пойнт казался мне единственной надеждой: в любом другом месте, куда бы ни обратился, я мог рассчитывать только на отказ. Разумеется, мне ничего не светит в Военно-морской академии в Аннаполисе! Запасного плана у меня не было. Между тем мои сверстники-конкуренты рвутся вперед, и я отстану от них на долгие годы. Мне придется положить много времени, просто чтобы добраться до отправной точки. Возможно, я уже не буду нужен ВМС, поскольку существуют возрастные ограничения для поступления во флот.

Все, что я до сих пор делал в жизни, например работа на скорой, я делал с опорой на свои сильные стороны. Новая цель должна была обнажить каждую мою слабую сторону.

Во втором семестре в Мэрилендском университете я записался на большее число сложных предметов и впервые в жизни попытался приложить усилия. Помню, как входил в класс на первое занятие по алгебре и началам анализа – программа примерно совпадала с курсом тригонометрии в старшей школе, который меня убеждал не бросать директор Тарнофф, – с мыслью: «Сейчас все и решится. Если я не смогу доказать, что способен здесь учиться, у меня не будет шанса продвинуться дальше». Во время первого семестра я взял самый простой курс математики, алгебру, чтобы только выполнить требования, и тот едва сдал. Теперь мне предстояло пройти курс, опиравшийся на знания, которые я ранее не смог усвоить, и показать гораздо лучший результат.

После первого занятия я засел за домашнюю работу, чувствуя, как давит на меня груз принятых решений. Мне пришлось заставлять себя оставаться на месте. Я не мог отрешиться от мыслей о каких-то делах, которые ждут меня в другой комнате, о поводе спуститься в холл общежития. Нужно очинить карандаш. Попить воды. Я, однако, усидел на стуле. Снова и снова я заставлял себя читать главу. Прочитанное во многом оставалось пустым звуком из-за множества терминов, которые я должен был выучить еще в школе. Я заставлял себя выполнять задания: на самые простые вроде бы смог дать правильный ответ, но более сложные ставили меня в тупик. Я закончил глубокой ночью, стараясь не думать о том, что одногруппники справились с заданием за 15 минут. Я решил сосредоточиться на том, что поставил перед собой цель – прочитать главу, ответить на вопросы – и достиг ее. Погасил свет с ощущением, что рано или поздно сумею все изменить.

Через несколько недель, выполняя домашнее задание, я понял, что оно дается мне немного легче. По-прежнему казалось, что я пытаюсь пробить стену головой, но кое-какой материал, с которым я сражался неделей раньше, показался чуть более осмысленным. Сам процесс учебы становился несколько менее мучительным и более обнадеживающим с каждой задачей, которую мне удавалось одолеть. Мне до сих пор приходилось прилагать отчаянные усилия, чтобы усидеть на стуле, и на занятиях я получил всего лишь оценку B[3]. Однако на тот момент данная оценка стала одним из главных моих достижений в жизни. Я решил стараться еще больше и научился учиться.

Тем временем я подал запрос о переводе в два учебных заведения: Ратгерский университет и Морской колледж Университета штата Нью-Йорк. Оба находились поблизости и давали возможность стать кадровым офицером ВМС.

Морской колледж – это небольшое учебное заведение военной направленности в Бронксе, которое готовит офицеров кораблей для морского судоходства. Это первый морской колледж в стране, открытый в форте Шуйлер (назван в честь генерала Филипа Шуйлера, отчима Александра Гамильтона). Форт был построен для защиты Манхэттена от атаки с моря в войну 1812 года. Я ничего этого не знал, когда поступал, просто воспользовался одной из немногих возможностей. Получив предложение о переводе, я немедленно его принял, благо со скрипом, но «вписался» в требования к среднему баллу успеваемости.

В Ратгерс меня не приняли. Когда пришло письмо, его распечатали родители и выбросили, ничего мне не сказав, – не хотели меня огорчать. Они много лет хранили секрет и открыли его, когда я давно прошел отбор в астронавты.

Я перебрался в форт Шуйлер летом 1983-го. Я знал, что начну год с двухнедельной вводной программы, но имел о ней лишь смутное представление, навеянное фильмами: меня бреют наголо, старшекурсники орут мне в лицо, я совершаю марш-броски, меня заставляют снова и снова чистить всякую всячину, вроде обуви и ременных пряжек. Так все и вышло, один в один.

Кампус Морского колледжа, оказавшийся на удивление красивым, расположен на полоске земли между проливом Лонг-Айленд и Ист-Ривер под подвесным мостом. Просторный и ухоженный, кампус раскинулся вокруг величественного старого форта, обрамленный по периметру новыми зданиями. Все мое имущество при переезде составляли ящик с одеждой, переносной магнитофон и кассеты с записями Journey, Брюса Спрингстина, Grateful Dead и Supertramp. Я нашел свою комнату, бежевый кубик с двумя односпальными кроватями, двумя столами и двумя шкафами. Мой сосед уже раскладывал вещи. Он представился Бобом Келманом (в колледже все было упорядочено по алфавиту, поэтому Келли и Келман должны были жить в одной комнате и идти друг за другом всегда и во всем). Боб был – и остается – дружелюбным и компанейским парнем, но с саркастической усмешкой и язвительным юмором. Мы немного поговорили, разбирая вещи.

– Чем собираешься заняться, когда выйдешь отсюда? – спросил Боб.

– Стану астронавтом, – ответил я без тени улыбки, глядя ему прямо в глаза.

Я пытался приучить самого себя воспринимать эту мысль всерьез. Боб прищурился и смерил меня взглядом.

– Да неужели?

– Точно, – заявил я с каменным лицом.

Он картинно покивал.

– Ну что ж, а я собираюсь стать индейским вождем.

И расхохотался над собственной шуткой. Мне он показался придурком, но вскоре мы сдружились и, вспоминая об этой его реакции, всегда смеялись, особенно когда я действительно стал астронавтом.

Распаковывая вещи, мы с Бобом обсуждали период предварительной подготовки, который вот-вот должен был начаться. Каким он будет? Я пошутил насчет того, что нас побреют наголо.

– Что? – Боб оцепенел со стопкой книг в руках. – Ничего нас не побреют. Ты ведь шутишь?

Я заявил, что совершенно уверен.

– Это как посвящение в военнослужащие. Разве военные не обязаны брить голову?

Боб поразмыслил над этим предположением и отверг его.

– Нет! Нам бы сказали. В смысле дали бы что-нибудь подписать.

На следующий день нас с Бобом в пять утра разбудили старшекурсники, колотящие по кастрюлям, сковородам и крышкам от мусорных баков и орущие нам в лицо. Нам давалось пять минут на переход от глубокого сна к тому, чтобы, надев спортивный костюм и заправив койки, выстроиться в холле в полном сознании. То утро, как и все последующие, началось с часа бега и общей физической подготовки. И до рассвета было жарко и душно, а с восходом жара стала невыносимой.

В первые дни мы заучивали наизусть цитаты и фразы, посвященные истории школы. Первым стало высказывание, начертанное над входной аркой старого форта: «Но обязанность мужчин и офицеров, как бы ни страдали их чувства, подчиняться приказам, немедленно и без колебаний, есть не только живая кровь армии, но и безопасность государств; как и принцип, что в каких угодно обстоятельствах [мысль], будто любое сознательное неподчинение может быть оправдано, есть предательство общего блага. “Каменная стена” Джексон». (По сути, все эти цитаты говорили об одном: «Выполняй приказ». Если бы Джексон был менее многословным, подготовительный период дался бы мне гораздо легче.) Мне больше нравилось лаконичное и вдохновляющее высказывание: «Море избирательно, оно медленно воздает должное усилиям и дарованиям, но быстро топит негодных». Я помню эти фразы до сих пор.

В первое утро мы промаршировали в другое здание, где по одному входили в маленькую комнату. Поскольку все делалось в алфавитном порядке, мне довелось увидеть реакцию Боба, когда меня усадили в кресло и стали брить голову. Я по волосам не горевал, но по сей день помню выражение лица Боба – беспомощный ужас. Я так хохотал, что парню с машинкой пришлось прикрикнуть, чтобы я сидел спокойно. Через несколько минут черные кудри Боба посыпались на пол рядом с моими волосами.

Я быстро привык к военной дисциплине. Думаю, мне отчаянно не хватало системы, и оказаться в положении, когда тебе говорят, что делать и как, было облегчением. Многие соученики подвергали сомнению обоснованность и справедливость каждого элемента нашей подготовки, пытались хитрить, ныли и жаловались. Я же начал понимать, что должен сталкиваться с трудностями, чтобы иметь возможность себя проявить. Учеба по-прежнему давалась мне с трудом, но следование указаниям внушало чувство уверенности. Я это ценил.

Окончание подготовительного периода было отмечено торжественной церемонией. Приехали мои родители в лучшей одежде, а также дедушка и бабушка со стороны отца. Когда мы маршировали строем, я всех их увидел на трибуне, откуда они с гордостью смотрели на меня. Я удивился, поняв, как много значит для меня их присутствие, возможность дать им хоть какой-то повод для гордости. Понимал я и то, какой долгий путь мне еще предстоит пройти.

Когда начался полноценный учебный год, я выбрал шесть предметов. По сути, я снова стал первокурсником, поскольку программа резко отличалась от случайного набора гуманитарных и научных дисциплин, которые я посещал в Мэриленде. Я записался на математический анализ, физику, электротехнику, мореходство и военную историю. Программа обучения была трудной даже для моих одноклассников, превосходно окончивших среднюю школу, и я радовался тому, что держусь на плаву.

С приближением Дня труда мне позвонил один из школьных приятелей и пригласил на вечеринку в общежитии их братства в Ратгерсе. Я обещал прийти и позвонил брату:

– Поехали в Ратгерс, оттянемся с Питом Матерном в «Сигма Пи».

– Не могу, – тут же ответил Марк. – У меня тест на носу.

Я несколько минут пытался его переубедить, пока он не прервал меня:

– Тебе самому разве не нужно сдавать что-нибудь? Ты уже несколько недель отучился.

– Нужно, – признал я. – Первый экзамен по матанализу в конце следующей недели. Но я подготовлюсь, когда вернусь. У меня будет вторник, среда, четверг…

Мыслями я уже стоял на обочине автострады со спортивной сумкой на плече и поднятым большим пальцем.

– Ты, мать твою, из ума выжил? – заорал Марк. – Ты студент. Ты должен идеально сдать этот экзамен и все остальные, если хочешь чего-то добиться. Все эти выходные ты обязан просидеть за столом и выполнить каждое задание из каждой главы, которые будут на этом экзамене.

– Правда? – спросил я. – Целые длинные выходные?

Мне это казалось несправедливым.

– Все выходные, – отрезал он. – Плюс всю следующую неделю.

Я обдумывал слова Марка в гнетущей тишине. Мне не понравилось, что брат-близнец орет на меня. Так и подмывало обозвать его про себя ботаником и отмахнуться. Я был очень близок к бунту – мне до сих пор не по себе от этого воспоминания, словно я балансировал на краю обрыва. Однако, как бы ни хотелось на вечеринку, в глубине души я понимал, что он прав и что его прямолинейность сослужила мне добрую службу. Марк тоже был когда-то неусидчивым и равнодушным, но решил выбиться в люди задолго до меня, и ему это удалось. Я никогда не спрашивал, как он это сделал, но сейчас он сам решил поделиться со мной опытом. Поколебавшись, я решил прислушаться к нему.

Я просидел весь уик-энд за учебой – это было очень трудно! – выполняя каждое задание из каждой главы, как и советовал Марк, и, наконец, справился со всеми. Придя в пятницу на экзамен, я впервые в жизни чувствовал, что понимаю все вопросы и, кажется, могу более-менее правильно на них ответить. Непривычное ощущение. На следующей неделе, когда нам раздали тесты с результатами, я увидел наверху моего листа заключенные в красный круг сто баллов. Я бесконечно долго смотрел на них, пытаясь осмыслить случившееся. Я получил наивысший балл в первый раз за всю жизнь, причем за тест по математике. Так вот как добываются хорошие отметки! Казалось, передо мной распахнулась дверь.

С этого момента мне понравилось преодолевать сложности в учебе. Я научился упорно трудиться и радоваться результатам своего труда. Как ни странно, мне было проще получить высший бал, чем средний. Стремиться к более низкой оценке было бы все равно что метить в более легкую мишень. «Нормально» – это как вдеть нитку в иголку. «Максимум, на что способен», – гораздо более обширный список целей. Я решил постараться узнать максимум. Тогда я всегда буду получать лучшую оценку.

Телефонный разговор с Марком стал поворотным пунктом в моей жизни почти в той же мере, что и прочтение «Парней что надо». Книга помогла мне понять, кем я хочу стать, совет брата – как этого добиться.

Вскоре после начала занятий я пришел в учебную часть факультета вневойсковой подготовки офицеров резерва и сказал, что хочу поступить в группу. Я узнал, что могу посещать их уроки и тренировки, но право на стипендию получу не раньше чем по окончании одного семестра с хорошими оценками. Итак, я начал тренироваться вместе с другими кадетами: строевая подготовка, тренировки по выходным, занятия по лидерству, системам вооружений и военному этикету. Помимо этого всем студентам колледжа нужно было готовиться к получению квалификации от Береговой службы США – это обязательное условие, чтобы стать моряком гражданского флота. (Я в конце концов получил лицензию Береговой службы и продлеваю ее по сей день.) Мы изучали навигацию по звездам и наземным ориентирам, мореходство, метеорологию для моряков и морские «правила дорожного движения». Окончив первый семестр с общим средним баллом почти 4.0, я получил предложение стипендии для прохождения вневойсковой подготовки офицеров ВМС в обмен на минимум пять лет военной службы – даже больше, если я пойду в летную школу. Я был рад настолько приблизиться к своей конечной цели, а родители, разумеется, довольны тем, что дальнейшее мое обучение будет оплачено.

В конце учебного года мы несколько недель занимались подготовкой учебного корабля к нашему первому походу. «Эмпайр Стейт V», в прошлом корабль ВМС США «Барретт», был списанным транспортником, которым мы учились управлять. Каждый имел на борту определенные обязанности. Когда мы, наконец, начали движение, я стоял смотровым на носу. Серый пролив Ист-Ривер развернулся перед кораблем, выбравшимся из доков и направившимся в туман залива Лонг-Айленд. Я напряженно вглядывался в густую пену, как будто корабль и каждая жизнь на его борту зависели от меня. Мне внушили, что впередсмотрящий – это не только глаза корабля, но и уши, и я прислушивался к звукам других кораблей, готовый сообщить на мостик, если увижу или услышу любой признак возможной угрозы. Когда в машинном отделении прибавили хода, в воздухе появился характерный запах котельного мазута. Пока я стоял на вахте, мы прошли Сити-Айленд и Нью-Хейвен и двинулись в направлении Монтока. Мы обошли мыс и устремились на восток, направляясь в Северную Атлантику. Я глубоко вдохнул океанский воздух. Мы были в море. Я наконец чего-то достиг. Было ощущение, что это отправная точка в долгом пути, на котором меня ждет множество захватывающих приключений и открытий. Я не ошибся.

В голове не укладывалось, что мы идем в Европу. Если бы чуть больше года назад мне сказали, что именно так я проведу свое 19-е лето, я бы не поверил. Жилые помещения на борту были темными, обшарпанными и плохо вентилировались. В столовой я часто видел народ, блюющий в большие мусорные баки вдоль стен. По ночам однокашники маялись на койках тошнотой. Оказалось, я не подвержен морской болезни, поэтому надеялся, что вестибулярный аппарат не подведет меня и в воздухе, а в дальнейшем – в невесомости.

Мы работали по трехдневному циклу: один день – обслуживание корабля, один день – вахта и один – учеба. Лучше всего было нести вахту у штурвала, когда появлялась возможность по-настоящему поуправлять кораблем. Быть впередсмотрящим означало просто вглядываться в пространство над водой, пытаясь заметить другие корабли. Вахтенный на корме должен был следить, не упал ли кто-нибудь за борт, но никто не падал. В учебные дни мы набивались в маленькие комнатки, заставленные школьными партами. Часть занятий была интересной – навигация, метеорология, действия при аварийных ситуациях, например при пожаре или в поисково-спасательных операциях. Я не собирался становиться офицером гражданского флота, но считал это хорошим стартом, поэтому слушал внимательно и старался, как мог. Ночью мы оттачивали навыки навигации по звездам: учились определять положение корабля, измеряя с помощью секстанта угол между горизонтом и определенной звездой или планетой. При этом использовалась сложная математика, и освоить эту премудрость было непросто, но необходимо для мореплавания (а также, как я впоследствии узнал, для космических полетов).

Первым портом, куда мы зашли, стала испанская Майорка. (Там прекрасные пляжи.) Затем Гамбург. (Единственный привезенный мною оттуда сувенир – полное и неистребимое отвращение к яблочному шнапсу.) Затем мы остановились в английском Саутгемптоне и поездом поехали в Лондон. (Поразительно, какую дрянь едят в этом большом полиэтническом городе!)

На пути в родной порт я полностью освоился с обязанностями на борту и с изучаемым материалом. Мы вернулись в колледж более сильными, выносливыми и компетентными, чем были до выхода в море, научились действовать в команде в сложных ситуациях, реагировать на неожиданности и выживать. Я понимал, что целью похода было научить нас мореходному делу, лидерству и командной работе, но все равно удивлялся, как много сумел узнать. С борта «Эмпайр Стейт V» я сошел другим человеком.

Вскоре по окончании первого похода я сел на самолет до Лонг-Бич в Калифорнии, чтобы в рамках вневойсковой подготовки офицеров принять участие в походе на военном корабле на Гавайи. Я летел вместе с морскими кадетами из других учебных заведений, в том числе из Военно-морской академии, впервые выходившими в море. Хотя я по опыту опережал их всего на несколько месяцев, разница казалась грандиозной.

Это было мое первое настоящее знакомство с военно-морскими силами. Первокурсники отделений вневойсковой подготовки и курсанты Академии ВМС должны были выполнять обязанности моряков, состоящих на действительной военной службе, чтобы, став офицерами и получив под свое руководство военнослужащих, хорошо знать, что от них требуется. Я снова жил в переполненной каюте, где на койках в три яруса спали почти 20 парней. Отличная подготовка к будущему, когда мне придется жить в тесных помещениях. Как и на «Эмпайр Стейт V», мы выполняли много физической работы, что вызывало у некоторых протест. Меня, однако, это не раздражало, и я был счастлив, что нахожусь на корабле и приближаю свою карьеру к службе в ВМС.

Во втором походе на «Эмпайр Стейт V», летом между вторым и третьим годами в Морском колледже, я выполнял более ответственные работы на борту и располагал большей самостоятельностью. В первый вечер в испанском порту Аликанте мы с однокашниками устроили в своей каюте вечеринку. Пить на борту не разрешалось, но мы не создавали никаких проблем и надеялись, что и у нас проблем не будет. Через несколько часов все порядком набрались. Я прикончил бутылку водки, последнее, что у нас было, и решил, что должен отметить это событие, разбив бутылку о переборку. Бутылка, однако, не разбилась, а отскочила и ударила одну из моих соучениц по затылку. Она едва не потеряла сознание, и, вероятно, нужно было обратиться за медицинской помощью, но все мы, включая ее, решили, что это была всего лишь нервная реакция.

Горя желанием продолжить вечеринку, мы разработали блестящий план: взять штормтрап (подвесную лестницу из каната и деревянных планок), свесить с кормовой части корабля, спуститься, доплыть до причала и юркнуть в ближайший бар. Мы отрядили двоих в носовую часть найти и притащить трап. Они присоединились к нам на корме, волоча трап, весивший почти 50 кг. Пока мы его прилаживали, я заспорил с однокашником, кто из нас спустится первым. Мы вопили, не желая уступать, и едва не подрались. Наконец я убедил его, что идеально подхожу для этого дела, и триумфально перелез через леер проверить, надежно ли закреплен штормтрап. На самом деле он вообще не был закреплен, и я, а также полцентнера канатов и дерева рухнули с 10-метровой высоты в темную воду. Я погрузился в холодную черноту, словно пробив асфальт, как ни странно, оставшись в сознании, но скоро тяжелый трап, в котором я запутался, потянул меня ко дну. С огромным трудом мне удалось вынырнуть. Я сумел доплыть до технического причала, используемого для погрузки припасов на пришвартованный корабль, где меня поджидали кадеты инженерной специальности, чтобы вытащить из воды. Меня вконец развезло после удара о воду, не говоря уже о выпитой водке, но товарищу удалось протащить меня через люк. Я незамеченным пробрался в кормовую часть, и начальство так и не узнало о нашем приключении. В противном случае меня бы точно исключили и я потерял бы единственный шанс, за который столько боролся.

Глава 5

3 апреля 2015 года.

Мне снилось, что я работаю на заводе по капитальному ремонту автомобилей во времена СССР вместе с советскими солдатами, одетыми в долгополые шинели из шерсти защитного цвета и русские шапки. На заводе реставрируют старые советские машины то ли для повторной продажи, то ли с другими низменными целями. Моя задача – чистить двигатели громадным парогенератором. С каждой струей пара по всему помещению разбрызгивается машинное масло, и я сомневаюсь, все ли правильно делаю. Как будут отмывать цех?

Бо́льшую часть взрослой жизни моей целью было пилотировать самолеты и космические корабли. Поэтому иногда меня поражает, что Международная космическая станция вообще не требует пилотирования. Пытаясь объяснить это людям, почти ничего о ней не знающим, я говорю, что она больше похожа на корабль, плывущий по Мировому океану, чем на самолет. Это нечто вроде подводной лодки «Ла-Хойя», на которой я, будучи студентом колледжа, служил несколько дней в качестве курсанта, – полная автономия плюс собственный источник питания. Мы не «летаем» на космической станции, ею управляет программное обеспечение, и даже в случаях, требующих участия человека, его действия контролируются бортовыми или наземными компьютерами. Мы живем на космической станции, как вы живете в здании. Мы в ней работаем, как ученые работают в лаборатории, а также работаем на ней, подобно тому как механика работала бы на судне, дрейфующем в международных водах и не доступном для Береговой службы.

Иногда о МКС говорят как об объекте: «Международная космическая станция – самый дорогой объект, созданный человечеством», «МКС – единственный объект, элементы которого были изготовлены в разных странах и собраны в космосе». Это во многом верно, но, живя на ней долгие месяцы, перестаешь воспринимать станцию как объект. Это место, очень своеобразное место с собственным характером и особенностями. У него есть внутренняя и наружная области и комнаты над комнатами, каждая из которых имеет собственное назначение, оборудование и компьютеры, а также особую эмоциональную атмосферу и запах. У каждого модуля своя история и свои хитрости.

Я провел на станции уже неделю. Просыпаясь, я быстрее понимаю, где нахожусь. Знаю, что, если болит голова, значит, я слишком удалился от вентилятора, подающего свежий воздух. Я пока часто не понимаю, как сориентировано в пространстве мое тело, – пробуждаюсь в уверенности, что вишу вверх ногами, потому что в темноте и отсутствии гравитации внутреннее ухо обречено гадать, какое положение занимает тело в тесном пространстве. Когда я включаю свет, возникает своего рода оптическая иллюзия: кажется, что комната быстро вращается, меняя свою ориентацию вокруг меня, хотя я знаю, что в действительности мой мозг перестраивается в ответ на новую информацию от органов чувств.

Освещению в моей каюте требуется минута, чтобы достичь полной яркости. Пространства едва хватает для меня и моих вещей: спального мешка, двух ноутбуков, кое-какой одежды, туалетных принадлежностей, фотографий Амико и дочерей, нескольких книг в бумажных обложках. Не вылезая из спальника, я бужу один из компьютеров, закрепленных на стене, и записываю свой сон, пока помню. После предыдущего полета люди проявляли интерес к описаниям ярких сюрреалистических сновидений, посещающих меня в космосе, но я почти все забыл, поэтому решил в этот раз методично вести журнал снов.

Я просматриваю расписание на сегодня. Проверяю электронную почту, потягиваюсь и зеваю, нашариваю в мешке для туалетных принадлежностей, прикрепленном к стене под левым коленом, зубную пасту и щетку. Чищу зубы, не покидая спального мешка, после чего глотаю зубную пасту и запиваю глотком воды из пакета с соломинкой. В космосе невозможно нормально сплюнуть. Еще несколько минут я знакомлюсь с суточной сводкой из Центра управления полетами в Хьюстоне – электронным документом, в котором описывается состояние космической станции и ее систем, задаются вопросы, появившиеся с прошлого вечера, и сообщаются важные детали плана работ на сегодняшний день. Документ завершается комическим рисунком, чаще всего подшучивающим над нами или над Центром. Судя по сегодняшней сводке, день предстоит трудный, и мне это по душе.

Планируя наш день, ЦУП разбивает его на интервалы вплоть до пяти минут в программе OSTPV (Onboard Short Term Plan Viewer, программа просмотра бортового краткосрочного плана), регламентирующей наше существование. В течение дня линия из красных точек неумолимо движется по окну OSTPV на экране ноутбука, проходя временные блоки, выделенные Центром для каждой задачи. Сотрудники НАСА по натуре оптимисты, и, к сожалению, этот оптимизм распространяется на оценки времени, необходимого на ту или иную работу: скажем, отремонтировать прибор или поставить эксперимент. Если мне потребуется больше времени, этот излишек придется отнять от какого-то другого пункта в расписании: приема пищи, тренировок, краткого периода в конце дня, когда я предоставлен самому себе (OSTPV называет его «Операции перед сном»), или, что хуже всего, сна. У большинства из нас в итоге складываются непростые отношения с красной линией в окне программы OSTPV. Иногда, если дело сложное, линия словно ускоряется – бьюсь об заклад, что-то с ней происходит. Бывает, она утихомиривается и наше восприятие времени совпадает. Конечно, если бы мне удалось увидеть свое расписание в перспективе, охватывающей целый год, линия ползла бы настолько медленно, что я бы вообще не замечал ее движения. План работ на сегодня выглядит продуманным, но в нескольких моментах возможны сбои. Для нас с Терри и Самантой значительная часть сегодняшнего дня будет посвящена одной большой задаче – захвату грузового корабля Dragon.

Со стороны Международная космическая станция напоминает ряд гигантских банок из-под газировки, приставленных друг к другу торцами. Основная часть станции – это пять продольно соединенных модулей, три американских и два российских. Еще несколько, в том числе европейский, японский и американский, прикреплены в качестве боковых ответвлений к левому и правому бортам, а у русских есть еще три, сверху и снизу (мы называем эти направления зенитом и надиром). Со времени моей первой экспедиции на МКС она увеличилась на семь модулей, что составляет значительную часть ее объема. Станция растет не бессистемно, а в соответствии со схемой сборки, разработанной в самом начале осуществления проекта, в 1990-х. Каждый раз, когда к МКС причаливает очередной корабль – космический грузовик, например российский «Прогресс», американский Cygnus, японский HTV или SpaceX Dragon, – на время появляется новая «комната», обычно со стороны, обращенной к Земле. Чтобы попасть туда, нужно повернуть не вправо или влево, а «вниз». Эти помещения сначала становятся просторными, когда мы распаковываем груз, а затем пространство в них снова уменьшается по мере того, как они заполняются мусором. Нельзя сказать, что нам не хватает места. Станция кажется довольно обширной, особенно в американском сегменте, мы даже можем терять друг друга из виду. Однако появление новых помещений – и последующее исчезновение, после того как мы их отшвартуем, – производит странное впечатление. Прежде все автоматические грузовые корабли были одноразовыми и после отделения от станции сгорали в атмосфере. Относительно новый SpaceX Dragon способен вернуться на Землю, что дает нам больше гибкости.

Возможность побывать за пределами станции появится у меня только во время первого из двух выходов в открытый космос, который состоится не ранее чем через семь месяцев. Это одна из сторон жизни на космической станции, которую многим людям трудно осознать, – я не могу покинуть ее, когда захочу. Надевание скафандра и выход в открытый космос – это многочасовой процесс, требующий полной сосредоточенности как минимум троих человек на станции и нескольких десятков на Земле. Выходы в открытый космос – самое опасное, что мы делаем на орбите.

Если станция охвачена огнем или заполнена ядовитым дымом, если в нее ударил метеорит и воздух, которым мы дышим, улетучивается, единственная возможность спастись с МКС – это капсула «Союза», безопасный отлет которой также требует подготовки и планирования. Мы регулярно отрабатываем действия в нештатных ситуациях и в соответствии со многими сценариями мчимся готовить «Союз» к отлету. Никому пока не приходилось использовать «Союз» как спасательную шлюпку и, все мы надеемся, не придется.

Космическая станция – международный проект и находится в общем пользовании, но почти все время я провожу в совокупности модулей, которые вместе с американскими и японскими прибывающими грузовиками мы называем американским операционным сегментом МКС. Мои коллеги-космонавты почти всегда находятся в российском сегменте, состоящем из российских модулей и прилетающих кораблей «Прогресс» и «Союз».

Модуль американского сегмента, в котором проходит значительная часть моего дня, официально называется Destiny, «Судьба», но мы обычно зовем его просто «Лэб». Это и есть суперсовременная научная лаборатория, стены, пол и потолок которой заставлены оборудованием. Из-за отсутствия гравитации любая поверхность пригодна для хранения вещей. Здесь проводятся научные эксперименты, располагаются компьютеры, кабели, видеокамеры, приборы, канцелярские принадлежности, морозильные камеры – занят каждый клочок пространства. «Лэб» кажется захламленным – людям с обсессивно-компульсивным расстройством было бы сложно жить и работать здесь, – но я могу за считаные секунды найти вещи, которыми часто пользуюсь. Много и таких, которые я не смогу отыскать, даже если меня попросят, – в отсутствие гравитации предметы регулярно уплывают, и Земля часто шлет нам на электронную почту списки пропавших вещей, наводящие на мысль об уведомлениях «Разыскиваются», которые ФБР бросает в почтовые ящики. Иногда кто-нибудь из нас вдруг находит инструмент или вещь, которые годами считались пропавшими. Действующий рекорд – восемь лет.

Большая часть помещений, где я провожу время, не имеет окон и естественных источников освещения, только яркие флуоресцентные лампы и больнично-белые стены. Лишенные земных красок, модули имеют неуютный и сугубо функциональный и даже тюремный вид. Поскольку солнце встает и садится каждые 90 минут, мы не можем отмерять по нему время. Если бы не часы, установленные по Гринвичу, и не ежедневный список работ, жестко структурирующий день, я бы совершенно утратил чувство времени.

Трудно объяснить тому, кто никогда не жил здесь, как нам не хватает природы. Когда-нибудь появится слово для особой разновидности ностальгии – по всему живому. Всем нам нравится слушать записи звуков природы: влажного тропического леса, птичьих голосов, шума ветра в листве. (У Миши есть даже запись комариного звона, что, по-моему, немного чересчур.) При всей стерильности и безжизненности здешнего пространства у нас есть иллюминаторы, в которые открывается потрясающий вид Земли. Не могу описать, каково это, смотреть из космоса на нашу планету. Мне кажется, я знаю Землю очень близко, как не знают ее большинство людей, – береговые линии, рельеф суши, горы, реки. Некоторые части мира, особенно в Азии, так плотно затянуты загрязняющими воздух веществами, что выглядят больными, нуждающимися в лечении или хотя бы в шансе на исцеление. Линия атмосферы над горизонтом тонка, как контактная линза на глазу, и эта уязвимость взывает к защите. Один из моих любимейших видов Земли – Багамы, большой архипелаг, поражающий контрастом светлого и темного. Переливающаяся глубокая синь океана сочетается со светлой бирюзой, тронутой почти чистым золотом там, где солнце отражается от песчаных отмелей и рифов. Всякий раз, как на станцию впервые прибывают новые члены экипажа, я обязательно отвожу их в «Куполу» (Cupola – модуль, целиком состоящий из иллюминаторов, обращенных к Земле) и показываю Багамы. Эта картина всегда заставляет меня остановиться и восхититься видом Земли, какой мне посчастливилось ее увидеть.

Иногда, глядя в иллюминатор, я понимаю: там, внизу, все, что для меня важно, там каждый человек, когда-либо живший и умиравший. В другие моменты я сознаю, что сейчас человечество для меня исчерпывается людьми, живущими вместе со мной на станции. Говорю ли я с кем-нибудь лично, смотрю в глаза, прошу о помощи, делю трапезу – это всегда один из них.

С тех пор как программа «Спейс-шаттл» была свернута, НАСА нанимает частные компании для разработки космического корабля, способного доставлять на станцию грузы, а в недалеком будущем и экипажи. На сегодняшний день самым успешным частным подрядчиком является Space Exploration Technologies, более известная как SpaceX, производитель корабля Dragon. Недавно Dragon был успешно запущен Космическим центром имени Кеннеди и с тех пор находится на орбите на безопасной дистанции 10 км. Сегодня утром наша задача – захватить его роботом-манипулятором и соединить с причальным портом станции. Захват прибывшего транспортного средства напоминает сеанс на игровом автомате, за исключением того, что здесь задействовано настоящее оборудование стоимостью в миллионы долларов, летящее с немыслимыми скоростями. Ошибка грозит нам не только потерей «Дракона» и ценных припасов на его борту – неверное движение манипулятора, и корабль врежется в станцию. Грузовик «Прогресс» однажды столкнулся с прежней русской станцией «Мир», и ее команде повезло, что никто не погиб из-за быстрой потери атмосферы.

Автоматические ракеты – единственное средство доставки с Земли необходимых ресурсов в должном количестве. Корабль «Союз» способен отправить в космос трех человек, но в нем практически не остается места ни для чего больше. На данный момент SpaceX добилась больших успехов с кораблем Dragon и ракетой-носителем Falcon и в 2012 г. стала первой частной компанией, получившей доступ на Международную космическую станцию. Она надеется в последующие годы начать доставку астронавтов на МКС. Если SpaceX справится, то станет первой частной компанией, которая доставляет на орбиту людей, и астронавты впервые стартуют с территории Соединенных Штатов после 2011-го, когда были прекращены полеты шаттлов.

Dragon везет почти две тонны необходимых нам грузов. Это пища, вода и кислород; запчасти и ресурсы для систем, поддерживающих наше существование; медицинские инструменты, например иглы и вакуумные трубки для забора крови, контейнеры для образцов, лекарства; одежда, полотенца и гигиенические салфетки – все это мы выбрасываем после, насколько это возможно, долгого использования. Кроме того, Dragon доставляет все необходимое для новых научных экспериментов и образцы для продолжения ведущихся. Среди экспериментального обеспечения стоит отметить группу из 20 живых мышей, на которых мы будем изучать влияние невесомости на кости, мышцы и зрение. На каждом грузовом корабле имеются небольшие посылки из дома, которые мы всегда ждем с нетерпением, а также ценные припасы – свежие продукты, радующие нас всего несколько дней, пока они не закончатся или не испортятся. Похоже, фрукты и овощи портятся здесь быстрее, чем на Земле. Я не знаю причин, но опасаюсь, что нечто подобное происходит с клетками моего тела.

Мы особенно ждем прибытия Dragon, потому что предыдущий грузовой корабль, Cygnus, другого частного подрядчика – Orbital ATK – в октябре взорвался сразу после старта. Поскольку запасы на станции всегда намного превышают потребности экипажа на данный момент, нам не грозила явная опасность остаться без еды или кислорода из-за потери груза, однако за многие годы это был первый случай аварии ракеты, снабжающей МКС, когда погибло оборудование стоимостью миллионы долларов. Утрата жизненно необходимых ресурсов, таких как продукты питания и кислород, заставила всех всерьез задуматься о последствиях череды неудач. Через несколько дней после этого взрыва экспериментальный космолет разработки Virgin Galactic разбился в пустыне Мохаве, унеся жизнь второго пилота Майкла Элсбери. Разумеется, эти катастрофы никак не связаны, но из-за совпадения возникло ощущение, что после многолетней белой полосы начинается полоса черная.

Одеваясь, я в очередной раз просматриваю пункты процедуры захвата корабля Dragon. Все мы тщательно отработали этот процесс до полета, захватив множество виртуальных «Драконов» на тренажерах, и сейчас я просто освежаю его в памяти. Одеться, не имея возможности сесть или встать, довольно сложно, но я привык. Труднее всего натянуть носки в отсутствие гравитации, помогающей нагнуться. Выбрать наряд несложно, поскольку я каждый день ношу одно и то же: брюки хаки со множеством карманов и полосками лент-ворсовок велкро на бедрах, совершенно необходимых, если ничего нельзя «положить на пол». Я задумал эксперимент: хочу узнать, сколько проживет моя одежда, памятуя о замыслах полета на Марс. Можно ли носить комплект белья не два дня, а четыре? Носки – месяц? Брюки – шесть месяцев? Я намерен это выяснить. Я надеваю любимую черную футболку и хлопковый спортивный свитер, сопровождающий меня уже в третьем полете, – самый заслуженный путешественник в истории одежды.

Одетый и готовый к завтраку, я открываю дверь каюты. Отталкиваюсь от черной стены, чтобы из нее вылететь, и случайным ударом отправляю в свободный полет книгу в мягкой обложке. Это «Лидерство во льдах»[4] Альфреда Лансинга. Я брал эту книгу и в предыдущий полет и иногда пролистываю ее в конце долгого дня, размышляя об испытаниях, выпавших на долю полярных исследователей ровно 100 лет назад. На долгие месяцы они оказались заперты в дрейфующих льдах, были вынуждены съесть собак и едва не замерзли насмерть. Они преодолели горы, которые казались непроходимыми полярникам, лучше экипированным и не живущим впроголодь. Поразительно, что ни один член экспедиции не погиб.

Пытаясь поставить себя на их место, я думаю, что худшим бедствием была неопределенность. Сомневаться в шансах на выживание тяжелее, чем терпеть голод и холод. Читая о перенесенных ими испытаниях, я думаю, насколько им пришлось хуже, чем мне. Иногда я открываю книгу именно с этой целью. Когда меня тянет пожалеть себя из-за разлуки с семьей, неудачного дня или надоевшей изоляции, достаточно прочесть несколько страниц об экспедиции Шеклтона, чтобы вспомнить: даже если мне нелегко, мои трудности несопоставимы с тем, что пережили эти люди.

В «Ноуде-1», модуле, служащем нам главным образом кухней и гостиной, я открываю контейнер с продуктами, прикрепленный к стене, и выуживаю упаковку сублимированного кофе с сахаром и сливками. Подплыв к раздатчику горячей воды на потолке «Лэба», втыкаю иглу в верхушку пакета. Когда пакет полон, я меняю иглу на трубочку для питья, дополненную клапаном, позволяющим ее запечатать. Поначалу кофе, который приходится тянуть из пластикового пакета через трубочку, разочаровывал меня, но теперь все нормально. Я просматриваю припасы в поисках любимой овсянки с орехами и медом. К сожалению, похоже, что она нравится не мне одному. Приходится залить горячей водой из того же раздатчика сублимированные яйца и разогреть сосиски в подогревателе пищи, похожем на металлический «дипломат». Я вскрываю пакет и очищаю ножницы, облизывая их (у нас нет раковины для мытья посуды, и у каждого свои ножницы). Перекладываю яйца из пакета в кукурузную лепешку – хорошо, что поверхностное трение удерживает их на месте, – добавляю сосиску и немного острого соуса, сворачиваю ролл и ем буррито, знакомясь с утренними новостями по CNN. Все это время приходится легонько цепляться большим пальцем правой ноги за поручень на полу, чтобы никуда не улететь. Поручни прикреплены к стенам, полам и потолкам в каждом модуле, а также у люков, соединяющих модули друг с другом, что позволяет нам либо пролетать через модули, либо оставаться на месте, не рискуя оказаться дрейфующими в неизвестном направлении.

В жизни в невесомости много забавного, но к приему пищи это не относится. Мне не хватает возможности сесть на стул, расслабленно и неторопливо пообщаться за столом. Есть на космической станции, своем рабочем месте, трижды в день, постоянно паря и держась за что-нибудь, – совсем другое дело. Буррито с яйцами улетит, если я выпущу его из рук, как и все остальное: ложка, ошметки яичницы, мягкая бутылочка горчицы, доставленной с предыдущей партией груза, крохотная, идеально круглая капля кофе. У «стола», за которым мы едим, имеются ворсовка велкро и клейкая лента, чтобы фиксировать предметы, но справиться со всеми мелочами, готовыми улететь, очень трудно. Я ловлю плавающий в воздухе шарик кофе и проглатываю его, прежде чем он столкнется с каким-нибудь оборудованием, другим членом экипажа или моими собственными штанами (они же должны прослужить шесть месяцев). Самую большую проблему создают кусочки пищи, прилипающие к уплотнителям межмодульных люков, один из которых находится в непосредственной близости от моего обеденного стола. Мы должны иметь возможность быстро закрыть и загерметизировать этот люк при аварийной ситуации.

Пока я ем, вплывает Терри, желает мне доброго утра и ищет кофе. Он пришел в отряд астронавтов в 2000 г. – неудачное время, поскольку катастрофа «Колумбии» поставила крест на полетах наших кораблей как раз тогда, когда астронавты его набора завершили первый этап обучения и получили право летать. Терри десять лет ждал возможности отправиться в космос на шаттле. Он был пилотом STS-130, экипаж которого доставил на Международную космическую станцию два последних модуля – «Ноуд-3» и «Куполу». Это должно было открыть Терри путь в командиры шаттла, но вскоре программа была окончательно свернута. Следующего полета – нынешнего – пришлось ждать еще четыре с половиной года.

Как и я, Терри до службы в НАСА был летчиком-испытателем, но в ВВС. У него густые светло-каштановые волосы, приятная манера поведения и неизменная улыбка. Его позывным был Фландерс в честь любвеобильного Неда Фландерса из «Симпсонов». У Терри есть все положительные качества Неда – оптимизм, энтузиазм, дружелюбие – и ни одного отрицательного. Один из немногих истинно верующих астронавтов, он молится вслух, и, хотя некоторых моих коллег это раздражает, у меня никогда не было трений с Терри ни по этому, ни по любому другому поводу. Я постоянно убеждаюсь в его компетентности, его стиль руководства – искать консенсус, а не диктовать свою волю. Поскольку я уже летал на МКС, причем командиром, он уважает мой опыт и всегда готов выслушать предложения, как лучше сделать то или это, не уходя в оборону и не борясь за власть. Он любитель бейсбола, и на каком-нибудь ноутбуке всегда идет матч, особенно если играют «Хьюстон Астрос» или «Балтимор Ориолс».

Пока я доедаю буррито, Терри слизывает кленовый сироп с маффина. Мое следующее блюдо – пакет сублимированных овсяных хлопьев с изюмом. Порции маленькие, чтобы ничего не оставалось недоеденным, и мы часто съедаем несколько разных блюд за один присест. Нам предстоит долгое утро, и неизвестно, когда удастся сделать перерыв на ланч.

Мы с другими членами экипажа собираемся в американском «Лэбе» на ежедневную DPC (Daily Planning Conference) – конференцию по планированию – с Центром управления полетами в Хьюстоне, сотрудниками других площадок НАСА и их коллегами из России, Японии и Европы. Я замечаю, что адаптируюсь быстрее, чем в прошлый раз, как физически – к жизни в невесомости, – так и к соблюдению процедур, пользованию оборудованием, выполнению работ. Зная, что пробуду здесь очень долго, я иначе воспринимаю время. Бегу марафон, а не спринт. Поскольку я настроился на годичное пребывание, приходится постоянно напоминать себе, что иногда лучшее – враг хорошего.

Обычно конференция начинается в 7:30 утра по времени МКС. Я здороваюсь с Самантой. Из российского сегмента участвуют Геннадий, Миша и Антон. Когда все в сборе, Терри берет микрофон, прикрепленный липучкой к стене.

– Хьюстон, станция на канале связи «борт – Земля» – 1, мы готовы к DPC.

Космический центр отвечает жизнерадостным «Доброе утро, станция!», хотя в Хьюстоне сейчас 2:30 ночи. Несколько минут мы сверяем планы на день, главным образом связанные с захватом корабля Dragon. Временные рамки уже заданы, и мы окончательно определяемся, во сколько должны начать операцию, в каком состоянии находится грузовой корабль, соответствует ли его поведение ожидаемому, когда он окажется в определенном положении относительно станции. Когда все вопросы с Хьюстоном решены, нас передают Космическому центру им. Маршалла в Хантсвилле (штат Алабама). Хантсвилл сменяется Мюнхеном для координации действий с Европейским космическим агентством. Затем мы говорим с J-COM, японским Центром в городе Цукуба. Подходит очередь России, и Терри уступает место космонавтам, произнеся по-русски: «Доброе утро, ЦУП, Москва. Антон, пожалуйста». Антон берет микрофон, поскольку он отвечает за российский сегмент и руководит планеркой с русскими. Их стиль совещания резко отличается от нашего: Земля спрашивает космонавтов, как они себя чувствуют, что в моем представлении пустая трата времени, поскольку в ответ неизменно слышится «khorosho». Иногда я подбиваю космонавтов ответить «не особенно», «так себе» или даже «дерьмово», но не помогает даже подкуп.

Космонавты сообщают об атмосферном давлении на станции, хотя сотрудники их ЦУПа видят всю информацию на рабочих мониторах. Затем они должны зачитать список параметров схода с орбиты, который опять-таки уже есть у Земли, – они нам его и прислали. Потеря времени сводит меня с ума, но, возможно, это повод поговорить с членами экипажа и скрытно оценить их настроение и внутреннее напряжение.

Система оплаты труда космонавтов, принятая в Российском космическом агентстве, также совершенно не похожа на нашу. Их базовые оклады значительно ниже, но за каждый день пребывания в космосе начисляется денежная премия. (Мои суточные – всего $5, но ставка существенно выше.) Премиальные, однако, уменьшаются при каждой совершенной «ошибке», причем ошибки определяются весьма произвольно. Я подозреваю, что жалоба, даже самая обоснованная, может быть расценена как ошибка, что грозит потерей денег, а то и возможности снова полететь в космос. Поэтому все всегда khorosho.

Может показаться, что координация работ с учреждениями по всему миру поглощает много времени (бывает и так), но никто никогда не предложит поменять эту систему. Когда сотрудничает так много агентств, важно, чтобы каждый знал, что делают все остальные. Планы быстро корректируются, а недопонимание может привести к катастрофе или трагедии. Мы проходим полный цикл конференций с центрами управления полетами каждое утро и каждый вечер пять дней в неделю. Я решил не думать о том, сколько раз проделаю это, прежде чем вернусь на Землю.

Dragon находится на своей орбите в 10 км над нами, двигаясь с той же скоростью, что и мы, 28 000 км/ч. Через внешние камеры мы наблюдаем его огни. Скоро Центр управления полетами SpaceX в Хоторне (штат Калифорния) подведет его к нам на расстояние 2 км и передаст полномочия центру в Хьюстоне. На пути имеются точки остановки: на 350 м, на 250 м, затем на 30 м и, наконец, точка захвата в 10 м от нас. В каждой точке наземные команды будут проверять системы грузового корабля и оценивать его положение, прежде чем разрешить или не разрешить переход на следующий этап. Когда между нами останется 250 м, мы включимся в процесс: убедимся, что транспортник находится в безопасном коридоре, ведет себя согласно расчетам и что мы готовы, при необходимости, аварийно завершить работу. Когда Dragon подойдет вплотную, Саманта захватит его одной из механических рук станции. Это крайне медленное и ответственное действие – одно из многих, радикально отличающихся в кино и в жизни. В фильмах «Интерстеллар» и «2001 год: Космическая одиссея» прибывающий корабль проскальзывает в космическую станцию, причаливает, распахивается крышка люка и люди проходят внутрь – все это за считаные минуты. В действительности мы действуем, сознавая, что один космический корабль всегда остается смертельно опасным для другого, – и чем они ближе, тем опасность выше, – следовательно, все действия должны выполняться очень медленно и с полным контролем.

Сегодня Саманта управляет роботом-манипулятором (его официальное название Canadarm2, поскольку он изготовлен Канадским космическим агентством) из робототехнической рабочей станции в «Куполе», Терри страхует, а я помогаю в ходе сближения и причаливания грузового корабля. Мы с Терри втискиваемся в тесное помещение вместе с Самантой, следя поверх ее плеча за цифрами на экране. Они показывают скорость и положение транспортника в пространстве.

Саманта Кристофоретти – одна из немногих женщин, служившая летчиком-истребителем в итальянских ВВС, – безупречно профессиональна. Она дружелюбная, смешливая и обладает редким талантом к языкам. На английском и русском, двух официальных языках МКС, она говорит как носитель и иногда выступает переводчиком между космонавтами и астронавтами при обсуждении каких-либо тонкостей или сложностей. Она также знает французский, немецкий, изучает китайский. Для некоторых людей, желающих полететь в космос, язык становится проблемой. Все мы должны владеть по крайней мере одним иностранным языком (я годами учу русский, а мои русские товарищи по экипажу говорят на английском гораздо лучше, чем я на их языке), но на европейцев и японцев ложится дополнительное бремя: им приходится учить два языка, если они еще не владеют английским или русским.

Знакомясь с Самантой, я увидел перед собой продвинутую молодую европейку; в ней ярко ощущался дух космополитизма и ителлектуальности. Впоследствии я узнал, что в юности она участвовала в программах международного обмена: год училась в школе в Миннесоте, провела много времени в Германии, подростком ездила на одно лето в Космический лагерь в Алабаме, где воспроизводится программа обучения астронавтов. В ней немало эксцентричного. Так, она часто пишет твиты о фантастических произведениях вроде «Доктора Кто» и «Автостопом по галактике», многих людей поразило и тронуло ее селфи в униформе из «Звездного пути», выложенное, когда скончался актер Леонард Нимой. Меня впечатляет умение Саманты находить общий язык с Центром управления полетами Европейского космического агентства в Мюнхене. Иногда его сотрудники кажутся равнодушными и невнимательными к тому, чем мы занимаемся на борту МКС, и это деморализует. Саманта умеет юмором скрасить самые скучные или раздражающие ситуации.

Перед отлетом Саманта привела Терри в парикмахерскую в Хьюстоне, чтобы ее мастер показал, как выполняется ее стильная асимметричная стрижка. Стрижка – одна из множества услуг, которые приходится оказывать друг другу членам экипажа МКС (включая медицинские тесты, взятие крови, ультразвуковые обследования и даже простые стоматологические процедуры). Терри и Саманта разместили в «Твиттере» фотографии урока в салоне, и их поклонники не остались равнодушны к тому, что Терри, будущий командир МКС, готовится временно переквалифицироваться в парикмахера. На середине их совместного полета великий день настал. Саманта решила, что слишком обросла, и попросила Терри взяться за инструменты. Недопустимо, чтобы в воздухе летали остатки состриженных волос, создавая опасность задохнуться, поэтому наше парикмахерское снаряжение включает пылесос. Терри старался, как мог, но все-таки не справился. Оформленные стилистом «ступени» из прядей, которые, казалось, ничего не стоит повторить в условиях земной гравитации, не дались астронавту, и волосы летали по всему отсеку. Саманта отказалась от идеи стрижки, и до конца полета ее густая темная шевелюра торчала щеткой, напоминавшей мне русскую меховую шапку.

Сегодня главный оператор связи, ведущий с нами переговоры из ЦУПа, – Давид Сен-Жак, канадский астронавт. «Главный» на сленге называется «капком» (CapCom – от capsule communicator) со времен ранней программы космических полетов «Меркурий», когда астронавты отправлялись в космос в отделяемых капсулах и кому-то в Центре управления поручалось вести все переговоры с этой капсулой, то есть выступать единственным лицом, обменивающимся с астронавтом в космосе голосовыми сообщениями. Capsule communicator сократилось до «капком», и название закрепилось. Сегодня Давид будет обговаривать с нами весь процесс захвата Dragon, сообщая о положении грузового корабля при сближении, контролируемом с Земли на каждой запланированной остановке.

– Станция, Хьюстон на канале связи «борт – Земля» – 2. Dragon вошел в 200-метровую сферу безопасности.

Сфера безопасности – это воображаемая сферическая граница вокруг станции, внутри которой мы должны быть защищены от случайных столкновений.

– Экипажу дается право аварийного прекращения работ.

Это означает, что мы можем остановить процесс захвата грузовика по собственному решению, если потеряем связь с Хьюстоном или Dragon выйдет из «коридора». По мере приближения корабля к станции свет раннего утра выхватывает из темноты зазубренные вершины Гималаев, над которыми мы пролетаем. Кажется, Земля несется под нами с немыслимой скоростью.

– Хьюстон на канале связи – 2 для сближения, – говорит Терри. – Хьюстон, условия для захвата подтверждаем. Мы готовы к захвату Dragon. Готовы к шагу четыре.

– Принято. Приготовьтесь к захвату. Что бы вы понимали: мы предполагаем уложиться минут в пять-шесть.

Речь здесь идет об окончательном решении наземных команд о продолжении или прекращении захвата.

Когда до Dragon остается 10 метров, мы отключаем двигатели станции во избежание непреднамеренных толчков. Саманта принимает управление роботом-манипулятором, левой рукой задавая его смещение (ближе, дальше, вверх, вниз, вправо, влево), а правой – вращение (тангаж, крен и рыскание, иными словами – наклон и поворот относительно горизонтальной и вертикальной осей).

– Станция на канале связи – 2 для сближения, – слышим мы из ЦУПа. – Переходите к последовательности захвата.

– Принято, – отвечает Саманта.

Она выдвигает механическую руку (иначе – концевой захват), следя за монитором, на который передается изображение с камеры на манипуляторе, и еще двумя дисплеями, где отображаются данные о положении и скорости корабля Dragon. Кроме того, можно увидеть происходящее в большие иллюминаторы «Куполы». Саманта отводит механическую руку от станции очень медленно. Дюйм за дюймом сокращая расстояние между двумя космическими кораблями, она действует решительно и ни разу не сбивается с курса. На центральном экране постепенно увеличивается сцепка транспортника. Саманта выполняет очень тонкую корректировку, чтобы транспортник и робот-манипулятор оказались точно на одной линии.

Медленно, очень медленно выползает манипулятор, почти касается грузового корабля. Саманта нажимает на спусковое устройство и объявляет:

– Есть захват.

Идеально!

– Подтверждаем штатный захват в 5:55 утра по центральному времени во время пролета станции и Dragon над северной частью Тихого океана к востоку от Японии.

Круглое лицо Саманты могло бы стать символом сосредоточения, яркие карие глаза, казалось, перестали моргать. Как только захват подтвержден, она широко улыбается и хлопает меня и Терри ладонью в ладонь.

– Хьюстон, захват завершен, – сообщает Терри. – Саманта великолепно заарканила Dragon.

– Вас поняли, согласны с вами. Отличная работа, друзья. Поздравляем!

Саманта берет микрофон.

– Хочу сказать спасибо людям из SpaceX и вам, в Хьюстоне. Было восхитительно наблюдать за запуском корабля и знать, что он направляется сюда и скоро постучится в нашу дверь. Он был надежен как скала, и мы просто счастливы, что он здесь. Замечательно, что к нам пристыковался новый корабль SpaceX. Там много всего для научных исследований и даже кофе. Просто здорово! Еще раз огромная благодарность всем за прекрасную работу.

– Спасибо, Сэм, и тебе спасибо, Терри, здесь на Земле целая толпа людей благодарны вам за то, как гладко все прошло. Отличная работа!

Теперь управление переходит к специалисту по робототехнике в Хьюстоне (мы зовем его Робо), который переведет Dragon в положение для соединения с причальным портом на обращенной к Земле стороне «Ноуда-2». Робо управляет манипулятором, вводя данные об углах наклона суставов. Прежде чем команды будут выполнены, их анализирует особая программа, гарантируя безопасность траектории. Когда Dragon будет размещен как нужно, я снова подключусь – буду следить, когда грузовик приблизится к станции достаточно близко для «мягкой» стыковки (четыре 23-сантиметровые защелки выдвинутся, захватят Dragon и приблизят его к МКС до полного контакта), за которой последует «жесткая» стыковка (16 болтов, пройдя через стык космической станции и грузовика, надежно сцепят оба корабля).

Процесс наддува «большой полости» – пространства между кораблем Dragon и МКС – занимает несколько часов. Важно, чтобы он проходил правильно: Dragon все еще представляет опасность для станции, и ошибка может привести к разгерметизации. Мы с Самантой осуществляем процесс шаг за шагом. Сначала проверяем целостность уплотнителя между станцией и кораблем, постепенно подавая воздух в промежуток между ними. Как и во время нашего прибытия на «Союзе», если давление в тоннеле хотя бы немного упадет, это будет свидетельствовать, что уплотнитель пропускает воздух, и открыть крышку люка означает выпустить в космос воздух, которым мы дышим.

Мы несколько раз повторяем этот процесс – подаем воздух, ждем, измеряем давление – и объявляем, что уплотнитель надежен, но открытия люка придется ждать до завтра. Этот этап, в свою очередь, складывается из нескольких обязательных шагов. Иногда экипажам МКС приходится заставлять себя выполнить их все, поскольку им не терпится получить посылки из дома и свежие продукты. Тем не менее процесс длится несколько часов, и спешить с ним не следует, особенно после того, как посвятил все утро захвату грузового корабля, – слишком велик риск ошибки. На полную разгрузку транспортника уйдут следующие пять недель.

Заплывая ненадолго в свою каюту проверить электронную почту, я впервые за день получаю возможность сделать паузу и поразмыслить. Сегодня на станции высокое содержание углекислого газа, почти 4 мм ртутного столба. Можно посмотреть в компьютере точную концентрацию СО2 в нашем воздухе, но в этом нет необходимости – я это чувствую. Я определяю содержание с высокой точностью по одним лишь симптомам, которые прекрасно изучил: головная боль, заложенный нос, жжение в глазах, раздражительность. Возможно, самый опасный симптом – угнетение когнитивной функции. Мы должны быть способны в любую минуту приступить к выполнению заданий, требующих огромной сосредоточенности и внимания к деталям, а в нештатной ситуации, которая может наступить когда угодно, у нас не будет второй попытки. Утрата даже малой части способности концентрироваться, делать расчеты или решать проблемы может стоить нам жизни. Кроме того, отдаленные последствия вдыхания такого большого количества углекислого газа до сих пор не выяснены. Возможно, когда-нибудь это обернется неизвестными пока проблемами с сердечно-сосудистой системой или другими нарушениями.

У меня сложные отношения с углекислым газом с тех пор, как я начал летать в космос. Во время первого, семидневного, полета на шаттле я отвечал за замену емкостей с гидроксидом лития, поглощающим СО2 из воздуха на борту. Помню, что всякий раз, когда их менял – дважды в день, утром и вечером, – я вскоре ощущал, каким свежим стал воздух, и лишь тогда осознавал, насколько плохим воздухом мы дышали. В ходе подготовки к полету на шаттле мы испытывали и учились распознавать симптомы высокого содержания СО2, – в особой кабине в клинике космической медицины дышали через маску смесью, в которой постепенно увеличивалась концентрация углекислого газа.

Во время моего второго полета на космическом шаттле я стал лучше понимать, как на меня действует СО2, и расспросил других членов экипажа об их симптомах. Я обнаруживал моменты наивысшей концентрации СО2 по самочувствию и решил добиться более серьезного обсуждения последствий этого. Вскоре после возвращения на Землю я сумел организовать визит недавно назначенного руководителя программы МКС на военную подводную лодку, находившуюся во Флоридском проливе. На мой взгляд, подводная лодка во многом похожа на космическую станцию, и я попросил коллег обратить особое внимание на то, как военные справляются с углекислым газом. Эта вылазка обернулась открытием: на подводных лодках ВМС воздухоочистители включаются, когда концентрация СО2 превысит 2 мм ртутного столба, несмотря на то что их шумная работа грозит демаскировать субмарину. Для сравнения, согласно международному соглашению, предельная концентрация на МКС достигает 6 мм ртутного столба! Старший механик подлодки объяснил, что симптомы высокого содержания углекислого газа в воздухе представляют опасность для работы экипажа и удержание его на низком уровне является приоритетной задачей. Я подумал, что НАСА следует занять такую же позицию по этому вопросу.

Готовясь к первому полету на МКС, я познакомился с новой системой удаления углекислого газа. Картриджи с гидроксидом лития были безопасны и надежны, но их приходилось выбрасывать после применения, что непрактично, поскольку за одну шестимесячную экспедицию расходуется несколько сотен картриджей. Теперь мы используем вместо них особое устройство – систему удаления двуокиси углерода, или «Сидру» (carbon dioxide removal assembly – CDRA), ставшее проклятием моей жизни. Их у нас два – в американском «Лэбе» и в «Ноуде-3». Каждое весит около 226 кг и внешне напоминает двигатель автомобиля, покрытый зеленовато-коричневым изоляционным материалом. «Сидра» представляет собой совокупность электронных блоков, датчиков, нагревательных элементов, клапанов, вентиляторов и абсорбирующих слоев. В абсорбенте из кристаллов цеолита углекислый газ отделяется от воздуха, после чего «Сидра» «Лэба» сбрасывает CО2 в космос через вакуумный клапан. «Сидра» в «Ноуде-3» смешивает извлеченный из СО2 кислород с водородом, являющимся отходом при работе нашей системы регенерации кислорода, в устройстве, которое называется системой Сабатье. В результате получаются вода, которую мы пьем, и метан, также стравливаемый за борт.

«Сидра» – капризная тварь, требующая очень много внимания и сил. Прошло не меньше месяца моего первого пребывания на МКС, когда я начал соотносить свои симптомы с определенными уровнями концентрации СО2. При 2 мм ртутного столба я чувствую себя нормально, около 3 мм начинается головная боль и закладывает нос, при 4 мм жжет глаза и затрудняется мышление. Пытаясь выполнять сложную работу, я чувствую отупение – на космической станции такое самочувствие внушает тревогу. Если концентрация углекислоты поднимается выше 4 мм, выраженность симптомов становится недопустимой. Концентрация может увеличиваться по разным причинам. Иногда «Сидру» приходится отключать, поскольку ориентация станции в пространстве не позволяет получать достаточно энергии от солнечных панелей для ее питания. Например, при стыковке грузового корабля «Прогресс» солнечные панели необходимо разворачивать ребром, чтобы выхлопы двигателей малой тяги грузовика не повредили их поверхность. Бывает, «Сидра» бастует по непонятным причинам, а иногда просто ломается.

По большей части ею можно управлять с Земли, как и многими другими агрегатами на станции. Центр управления полетами посылает оборудованию сигнал через те же спутники, с помощью которых мы обмениваемся электронными письмами и телефонными звонками. Но иногда требуется более серьезный ремонт силами астронавтов. Это сложный процесс. Прибор необходимо выключить и дать ему остыть. Затем удалить все электрические разъемы, линии водяного охлаждения и вакуумопроводы в днище стойки, в которой размещается «Сидра», – выкрутить все крепежные болты, чтобы ее можно было выдвинуть. В предыдущем полете я с силой потянул прибор, но он не шелохнулся, словно был приварен. Пришлось запрашивать помощь Земли, но и там никто ничего не знал. В следующие несколько дней в Космическом центре имени Джонсона прошло множество совещаний, на которых специалисты пытались разобраться в проблеме.

В тот раз я перепроверил все болты и нашел один, удерживающийся последним витком резьбы. Проблема была решена. Я вытащил падлюку, а затем вынужден был полностью снять изоляционное покрытие, чтобы получить доступ к еще большему числу электрических разъемов, линий подвода воды и на редкость сложносочиненных соединений Hydro Flow. Работать со сложным оборудованием в космосе несоизмеримо труднее, чем на Земле, где можно отложить инструменты и детали и они останутся на месте, а сложного оборудования на МКС очень много – по оценкам НАСА, мы тратим четверть времени на техобслуживание и ремонт. Самое трудное в ремонте «Сидры» – полная замена изоляции, напоминающая собирание огромного трехмерного пазла, все детали которого летают. Когда мы снова включили установку, она заработала. Я не представлял, какие еще сюрпризы она для меня готовит.

В этом полете две «Сидры» подкинули нам новые головоломки. Та, которую мы использовали особенно активно, в «Ноуде-3», отключалась, если ее клапаны забора воздуха – подвижные детали – забивались цеолитом и застревали в неправильном положении. В «Сидре», находящейся в «Лэбе», периодически случались короткие замыкания, и мы не могли понять, чем это вызвано. Иногда в течение дня уровень СО2 начинал медленно расти, особенно когда кто-нибудь тренировался, и у меня закладывало нос, появлялись резь в глазах и легкая головная боль. Я снимал симптомы судафедом и африном, но они дают лишь временное облегчение, и к ним быстро привыкаешь. Через несколько дней я спросил Терри и Саманту, как они себя чувствуют, и оба отвечали, что заметили: при высокой концентрации углекислоты они не слишком хорошо соображают. Меня удручало, что мы вряд ли получим с Земли какую-то помощь в решении этого вопроса.

Отчасти мое раздражение объяснялось тем, что при наличии двух аппаратов очистки воздуха Земля разрешала нам включать только один, держа второй в резерве для страховки. Мы пользовались «Сидрой» в «Ноуде-3», поскольку она работала относительно надежно. Только если она отказывала или на борту оказывалось больше шести человек (как в сентябре), мы получали право включить обе установки. Одно движение тумблера в Хьюстоне привело бы уровень СО2 у нас на станции к приемлемому значению, но мы не могли убедить их пойти на это. Иногда я не мог отделаться от подозрений, что вторую «Сидру» держали выключенной, чтобы наземным службам не пришлось возиться с ее техобслуживанием. Трудно заставить себя симпатизировать операторам полетов, принимающим такое решение, когда они дышат относительно чистым земным воздухом. Мне этот уровень кажется безобразно высоким. Русские руководители утверждают, что содержание СО2 надо сознательно поддерживать на высоком уровне, поскольку это защищает экипаж от вредного влияния радиации. Если это заявление имеет под собой научную основу, мне только предстоит в этом убедиться, а поскольку космонавты (я подозреваю) расплачиваются за жалобы штрафами, они не жалуются.

Если мы хотим полететь на Марс, то должны найти гораздо более эффективное решение проблемы углекислого газа. С нашей нынешней капризной системой экипаж марсианской экспедиции будет в большой опасности.

Последняя конференция по планированию пройдет в 7:30 вечера, вскоре после нее будет ужин. Сегодня пятница, и мы, как обычно, готовимся к совместному ужину в российском сегменте. Мише обычно не терпится начать уик-энд, и во второй половине дня он приплывает на американскую часть МКС обсудить планы.

– Во сколько начнем, брат? – спрашивает он с огнем в широко распахнутых голубых глазах.

– Может, в восемь?

– Давайте в семь сорок пять!

Я соглашаюсь.

Вечером, завершив DPC и проверив, как идет эксперимент, я быстро звоню Амико. «Собираюсь в Boondoggles», – под названием нашего местного бара в Хьюстоне я подразумеваю российский сегмент МКС, и Амико понимает шутку. Я собираю все необходимое для пятничного ужина в большой пакет со струнным замком. Кладу личные столовые приборы: ложку и ножницы для открывания пакетов с пищей. Беру угощение для общего стола из моего дополнительного продовольственного контейнера и из запасов, взятых из дома: консервированную форель, мексиканское мясо и плавленый сыр, похожий на Cheez Whiz, который нравится Геннадию. Русские всегда делятся черной, как смола, икрой, к которой я пристрастился, и консервированным крабовым мясом. Саманта тоже приносит отличные закуски – у европейцев самая лучшая кухня.

С пакетом припасов под мышкой я направляюсь в «Ноуд-1», потом проплываю через РМА-1 (Pressurized Mating Adapter, герметизированный стыковочный адаптер) – короткий темный тоннель между американским и русским сегментами. Он не отличается ни красотой, ни просторностью: около двух метров в длину, скошенный под острым углом, он спроектирован узким и стал еще теснее из-за груза, который мы храним здесь в белых тканевых мешках. Я миную российский модуль ФГБ (функционально-грузовой блок) и попадаю в cлужебный модуль, где Геннадий и Саманта смотрят фильм на ноутбуке, а Антон «висит» в горизонтальном по отношению к ним положении, заканчивая эксперимент на стене. На экране мерцает лицо молодой женщины, перекошенное от дурных предчувствий, мужской голос за кадром грозно говорит по-русски.

– Что смотрите? – спрашиваю я.

– «Пятьдесят оттенков серого», – откликается Саманта. – В русском дубляже.

Геннадий по-английски здоровается со мной и благодарит за принесенные продукты, потом по-русски пытается убедить Саманту, что «Пятьдесят оттенков» – великое литературное произведение.

– Это нелепо, – отвечает она, не отрываясь от экрана.

На беглом русском они с Геннадием полушутя спорят о месте романа «Пятьдесят оттенков» в литературе, когда из туалета возвращается Миша. Приплывает Терри с собственным пакетом припасов и здоровается со всеми.

Антон приглашает нас к столу. Он пилотировал МиГ в российских ВВС до отбора в отряд космонавтов, и, если бы в 1990-х геополитический расклад сложился иначе, я мог бы встретиться с ним в бою. Основательный и надежный в плане как физической, так и технической подготовки, он питает пристрастие к глуповатым шуткам и задушевным разговорам, любовь к которым у него чрезмерна даже для русского. По-английски он говорит, делая паузы в самых неожиданных местах предложений, но я уверен, что мой русский звучит намного хуже. Однажды я спросил Антона, что бы он сделал, если бы его МиГ-21 и мой F-14 в роковой день встретились на одной прямой, – какой маневр совершил бы, чтобы получить преимущество надо мной? В летной школе и на службе в истребительной авиации нам с товарищами часто задавали вопросы о МиГах и их возможностях. Все, что у нас было, – догадки, основанные на знании военного дела. Оказалось, точно так же гадала и советская сторона. Из разговоров с Антоном и другими космонавтами у меня сложилось впечатление, что они не слишком много знали о наших самолетах и что обучение воздушному бою, в котором мне противостоял очень опытный пилот на F-16, изображавшем МиГ, было в значительной мере избыточным. Русские пилоты не менее талантливы, просто они имели гораздо меньше налета, чем мы (я налетал более 1500 часов на F-14, а Антон – в лучшем случае 400 часов на МиГе), скорее всего из-за ограниченного бюджета.

С тех пор как Геннадий появился на МКС, Антон и Миша ведут себя так, словно он главный, хотя официально командиром российского сегмента является Антон. Геннадий, как всегда, великолепен, все само собой налаживается рядом с ним, так как он прирожденный лидер. Он не предпринимает ни малейших попыток взять власть, но что-то заставляет других прислушиваться к нему.

С Мишей тоже пока что летать одно удовольствие. Он искренне сопереживает людям и, регулярно спрашивая, как у меня дела, действительно хочет это знать. Ему не все равно, что происходит в жизни его друзей, как они себя чувствуют и чем он может помочь. Главные его черты – умение дружить и дух товарищества, он привносит чувство солидарности во все, что делает.

Меня часто спрашивают, как мы ладим с русскими, и, кажется, не верят, когда я отвечаю: «Без проблем». Люди из наших стран ежедневно сталкиваются с культурным взаимонепониманием. Русским американцы на первый взгляд представляются наивными и слабыми, американцам русские – каменными и отчужденными, но я понял, что это лишь видимость. (Я часто вспоминаю вычитанное однажды определение русского характера: «братство обездоленных». Оно говорит о том, что русских связывает история, полная войн и бедствий. Мне казалось, что это из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова, но я так и не смог найти это место ни в одном переводе. Мы стараемся узнавать и уважать культуру друг друга и согласились вместе осуществить этот огромный сложный проект, поэтому стараемся понимать и видеть лучшее друг в друге. От членов экипажа, с которыми я летаю, зависит практически каждый аспект моего полета. Если работаешь с правильным человеком, то и самый тяжелый день проходит благополучно, с неправильным – простейшее задание станет неподъемным. В зависимости от того, кто находится рядом, год в космосе может стать мучительным, заполниться конфликтами или омрачиться ежедневным раздражением из-за человека, с которым не находишь общего языка и от которого в то же время тебе некуда деться. До сих пор мне очень везло.

Когда все мы собираемся за столом, Геннадий откашливается, и по его серьезному виду становится понятно, что он собирается произнести тост. Русские очень серьезно относятся к тостам, и первый за вечер – самый важный. Он всегда посвящен присутствующим и причине, собравшей их вместе.

– Ребята, – начинает он, – можете поверить, что мы действительно здесь, в космосе? Мы шестеро здесь единственные люди, представители Земли, и я горжусь тем, что я один из вас. Это потрясающе. Давайте выпьем за нас и нашу дружбу.

– За нас, – подхватываем мы все, и вечер официально открывается.

Шестерым трудно есть одновременно в таком тесном пространстве, но мы предвкушаем возможность разделить трапезу всем экипажем. Ленты-ворсовки велкро и скотч фиксируют нашу еду, но всегда найдется какой-нибудь ускользнувший от хозяина отщепенец – мягкий контейнер с питьевой водой, ложка, печенье, – который приходится ловить. Это тоже часть ужина – хватать чей-нибудь напиток, проплывающий мимо твоей головы. За едой мы слушаем музыку, обычно мой плейлист на взятом в космос iPad: U2, Coldplay, Брюс Спрингстин. Русским особенно нравится Depeche Mode. Иногда я подсовываю слушателям что-нибудь из Pink Floyd или Grateful Dead. Русские не возражают против рока 60-х, но хип-хоп их не интересует, хотя я много раз пытался познакомить их с творчеством Jay-Z и Эминема.

Мы обсуждаем, как нам работалось на этой неделе. Русские расспрашивают о захвате корабля Dragon, а мы их о том, когда придет следующий «Прогресс» для пополнения запасов. Мы разговариваем о семьях и о текущих событиях в наших странах. Важных новостей, затрагивающих одновременно Соединенные Штаты и Россию, например их участие в событиях в Сирии, все касаются слегка, стараясь не углубляться в детали. Иногда русских захватывает какой-то американский новостной сюжет. Например, когда двое заключенных сбежали из тюрьмы к северу от Нью-Йорка, Геннадий и Миша проявили живой интерес к их судьбе и постоянно спрашивали меня, удалось ли их поймать. Я заметил, что они охотно следят за обновлениями новостей CNN на нашем проекционном экране, когда следуют через «Ноуд-1».

Вечер продолжается, и русские произносят второй тост, обычно посвященный чему-то конкретному, например текущим событиям. Сегодняшний тост – за Dragon и запасы, которые он нам доставил. Третий тост традиционно провозглашается за жен или других близких и за семьи. Пока Антон произносит его, все мы замираем и думаем о своих любимых.

Заходит разговор о возвращении на Землю на «Союзе». Большинство присутствующих уже испытывали это хотя бы однажды – рекордсмен Геннадий даже четыре раза, – но для Терри и Саманты возвращение в мае станет первым. Это суровое испытание, и четверо бывалых делятся опытом. Геннадий вспоминает, как в один из предыдущих его полетов капсула «Союза» ударилась о землю и перекатилась, так что космонавты оказались вверх ногами. Один из членов экипажа попытался тайком провезти в скафандре кое-какие сувениры с орбиты, и из-за этого лишнего груза вкупе с необычным положением при приземлении вес тела этого, оставшегося неназванным, космонавта пришелся на паховую область. Боль у него была такая, что Геннадий отстегнул ремни, рискуя свернуть шею при падении на голову, и помог несчастному изменить положение, чтобы облегчить его муки. Терри и Саманту этот рассказ, похоже, не вдохновил.

Пятничный ужин обязательно завершается десертом. Русский космический десерт – почти всегда просто банка яблочного пюре. Обитатели американского сегмента МКС имеют больший выбор, хотя наши десерты не шедевры кулинарного искусства. Сам я предпочитаю закрытый пирог с вишней и черникой, а у русских неизменным успехом пользуется шоколадный пудинг, поэтому я захватил его в качестве угощения. Меня бесит, что наши специалисты по питанию требуют снабжать нас одинаковым количеством шоколадных, ванильных и карамельных пудингов, хотя фундаментальный закон природы гласит, что шоколадный исчезает гораздо быстрее. Ни у кого в космосе не развивается ванилиновая зависимость (как, впрочем, и на Земле).

Мы прощаемся и возвращаемся в американский сегмент, не забыв захватить свои ложки и остатки трапезы. В каюте я просматриваю план на завтрашний день, субботу. Как часто случается в космосе, работа захватит часть выходных, а мне вдобавок нужно будет выполнить обязательный комплекс спортивных упражнений. Я снимаю брюки и фиксирую их на стене, подсунув под эластичный крепежный трос, футболку решаю не менять, чищу зубы. Надеваю головную гарнитуру и звоню Амико поговорить несколько минут перед сном. У нее еще ранний вечер. Я рассказываю о захвате корабля Dragon, о «Пятидесяти оттенках серого», о том, как меня снова донимает углекислый газ, о курьезном приземлении Геннадия в капсуле «Союза». Она о своем рабочем дне, значительную часть которого посвятила записи серии онлайнового сериала НАСА «Космос вызывает Землю». Недавно она поделилась со мной, что старший сын Корбин убеждает ее перестать все время думать о космической станции: «Твою работу заполняет космос и домашнюю жизнь тоже заполняет космос. Ты никогда от этого не отдыхаешь». Так и есть! Она по-прежнему помогает другому сыну, 18-летнему Тристану, справиться с последствиями автомобильной аварии с возгоранием, заботится о моей дочери Саманте и выполняет поручения моего отца. Какое счастье, что Амико занимается всеми моими делами на Земле, жаль только, что я почти ничем не могу ей помочь! Этот год в космосе – испытание на стойкость и для Амико, важно об этом помнить.

Странное ощущение, когда просыпаешься в выходные, даже более странное, чем в будние дни, потому что по выходным отчетливее понимание, что спишь на рабочем месте. Я просыпаюсь в субботу, и я все еще на работе, просыпаюсь в воскресенье – на работе. Пройдут месяцы, а я по-прежнему буду здесь. По выходным нам обычно дают время заняться своими личными делами: устроить телеконференцию с семьей, проверить частные электронные письма, почитать, немного отдохнуть от неостановимого движения красной линии OSTPV, в общем, для того, чтобы мы могли приступить к следующей длинной неделе изматывающей работы.

Однако некоторые задания посягают и на наши выходные. Пара часов физических упражнений хотя бы в один из дней обязательны, поскольку невесомость, разрушающая тело, не соблюдает уик-эндов и праздников. Нужно проводить техобслуживание станции, которое не терпит до понедельника или на которое в понедельник не будет времени. В выходные дни мы наводим чистоту, а в невесомости это дело нетривиальное. На Земле пыль, ворсинки, волосы, обрезки ногтей и крошки падают и можно практически полностью избавиться от них с помощью тряпки и пылесоса. На космической станции крупинка грязи может оказаться на стене или на потолке, прилипнуть к дорогому прибору. Немало крошек попадает в фильтры системы вентиляции, и, когда их скапливается слишком много, нарушается циркуляция воздуха. Из-за загрязнения и влажности на стенах образуется плесень, споры которой не оседают на полу, а парят в воздухе, которым мы дышим, что грозит серьезными заболеваниями. Поэтому каждый уик-энд мы должны очищать пылесосом и антисептическими салфетками практически все, к чему регулярно прикасаемся. Кроме того, мы берем пробы со стен, выращиваем культуру в чашках Петри и отсылаем на Землю на анализ. До сих пор они не нашли ничего смертельного, но узнавать, что именно мы разводим на стенах, одновременно противно и интересно.

Наконец, субботним утром мы занимаемся наукой. В мой прошлый полет на МКС четыре года назад у членов экипажа была возможность поучаствовать в дополнительной научной работе по утрам в субботу. Эту идею предложил один астронавт, желавший посвятить часть своего свободного времени экспериментам, до которых иначе не доходили руки. С того момента астронавты, интересующиеся наукой, могли принимать участие в экспериментах, но тех, кому, как и мне, требовалось больше времени на восстановление после стрессов трудовой недели, чтобы быть готовым к экстренным ситуациям, ни к чему не принуждали. Теперь субботняя наука уже не добровольное дело. Помимо прочего, пора разгружать Dragon. Часть груза на его борту не может ждать (прежде всего, живые мыши и свежие фрукты). Проснувшись и повысив уровень кофеина в крови, мы с Терри и Самантой собираемся в «Ноуде-2», вооружаемся регламентами и камерами (фотоаппаратом, чтобы документировать каждый шаг нашей работы для последующего анализа в НАСА и SpaceX, и видеокамерой, позволяющей Центру управления полетами следить за нашими действиями в реальном времени) и, полностью готовые, вызываем Землю.

Когда Саманта открывает крышку люка, ведущего к кораблю Dragon, и отодвигает в сторону, открывая нам путь, мне в нос ударяет запах, который ни с чем не спутаешь, – с привкусом гари и металла, – запах космоса. Саманта тоже его узнает и улыбается мне. Она уже сталкивалась с этим ароматом, когда прежние партнеры по экипажу открывали люк «Союза», на котором она прилетела, и позднее, во время выхода двоих из них в открытый космос.

Мы снимаем холщовое покрытие, защищающее крышку люка. Совместными с Самантой усилиями убираем четыре агрегата, которые подают питание на защелки и болты, сцепляющие корабль и станцию. Чтобы правильно рассоединить все разъемы и поставить на них заглушки, нужно много времени и внимания. Главная опасность – повредить один из разъемов или потерять заглушку, что, к сожалению, очень легко, когда все вещи парят вокруг тебя. Мы соединяем кабели питания и обмена данными между двумя космическими кораблями и сообщаем на Землю об успешном завершении этих шагов.

– Станция, Хьюстон на канале связи «борт – Земля» – 2. Даем разрешение на переход к шагу шестому, входу в Dragon, – говорит главный оператор связи.

– Принято.

Прежде чем открыть люк грузового корабля, мы надеваем защитные очки и респираторы, чтобы защититься от возможных пыли и мусора. Саманта отодвигает крышку, включает свет внутри транспортника. Первая задача – убедиться, что воздух, содержащийся в двух космических кораблях, смешался. Существует определенная опасность, что в Dragon имеется воздушный мешок углекислого или иного газа, и, поскольку в отсутствие гравитации воздух не перемешивается, нам приходится ставить воздуховоды, поддерживающие постоянную циркуляцию воздуха здесь, как и повсюду на станции. Мы берем пробы воздуха внутри Dragon, чтобы отослать на анализ на Землю. Русские снимают собственные пробы (поскольку НАСА иногда подвергало сомнению стандарты качества воздуха, которых придерживаются в Роскосмосе, они настояли на том, чтобы проверять и наш воздух). Мы проводим визуальный осмотр зоны вокруг обоих люков, убеждаясь в отсутствии повреждений. Эти стыковочные порты использовались многократно, и меня восхищает, что пока ни один не отказал и не имеет никаких признаков износа. Все идет строго по плану, согласно которому нам предстоит разобрать почти 2 тонны грузов.

Деликатный груз – мыши, свежие продукты и мороженое – четко помечен и легко доступен. Мы с Терри раздаем посылки из дома, чувствуя себя Санта-Клаусами. Эти посылки несколько месяцев назад собрали наши родственники и друзья, чтобы их погрузили в Dragon. Подарки астронавтам должны быть маленькими, легкими и непортящимися. Свою посылку я оставляю в каюте, чтобы позднее вскрыть в уединении.

В упаковках со свежими продуктами яблоки, персики, красный и зеленый сладкий перец. Какой аромат! Следующие несколько дней мы будем есть их практически в каждую трапезу, пока они не испортятся.

Я распаковываю мышей и по одной пересаживаю из временного обиталища в более просторное и удобное жилище в американском «Лэбе». Они беспорядочно возятся, пытаясь освоиться в невесомости. Я всматриваюсь в их мордочки и гадаю, могут ли их крохотные мозги постичь перемену участи. Как и люди, поначалу они выглядят не лучшим образом.

Весь груз, извлеченный из корабля Dragon, нужно упаковать в тканевые мешки с этикетками. На этикетках нанесены штрихкоды, как на продуктах в магазине, а также напечатанный текст с перечислением содержимого. У каждой вещи свое назначение и место – не просто определенный модуль, но конкретный мешок или полка на конкретной стене (либо на полу или на потолке) этого модуля. Здесь все так легко теряется, что, положив предмет не на место, мы, скорее всего, никогда его больше не увидим. Это делает разгрузку Dragon одновременно занятием монотонным и нервным – сочетание, характерное для многих процессов на Международной космической станции. После нескольких часов в переходе между грузовым кораблем и станцией я замечаю, что мои руки пахнут космосом.

Сегодня суббота, и у меня немного больше времени на личные звонки друзьям и домашним. Я ловлю себя на мыслях о матери. Сегодня три года, как она умерла, и, хотя обычно я не уделяю особого внимания датам и годовщинам, я жалею, что она не может увидеть меня здесь. Она так гордилась Марком и мной, когда мы стали астронавтами, приезжала на все наши шесть запусков во Флориде! Чем дальше продвигалась моя карьера, тем яснее я понимал: то, чему она научила нас с Марком в наши детские годы, сыграло громадную роль в моей жизни. Когда она поставила перед собой почти недостижимую цель – сдать мужские физкультурные нормативы, чтобы поступить на работу в полицию, – и добилась ее, это стоило всех духоподъемных речей в мире. Помню, как она заполняла план тренировок, вывешенный на холодильнике: в какие дни она поднимет такой-то вес или столько-то пробежит. По мере того как шли недели и выполнялись пункты плана, мы видели, как растет ее сила. Она не стремилась подать Марку и мне пример, но ее достижения стали для нас примером.

Все, что я слышал о годах полицейской службы мамы, убедило меня, что она была лучшим типом копа. Она искренне сопереживала людям, с которыми контактировала, и ставила их безопасность выше собственной. Часто ей удавалось разрулить ситуацию вниманием, а не угрозами, и она руководствовалась состраданием, даже если проще было арестовать подозреваемого. Она терпеть не могла отправлять людей в тюрьму, нередко возвращалась с работы очень поздно, потому что подвозила кого-то домой, вместо того чтобы ехать самой. На службе мама получила много ранений и травм. Через 10 лет проблемы со спиной обострились настолько, что она уволилась по нетрудоспособности и больше не работала. Со службой она рассталась без сожалений: работа полицейского оказалась очень сложной, хотя она гордилась работой, а мы гордились ею, – и с радостью посвятила себя живописи, а со временем внукам.

Улучив возможность заглянуть в свою каюту, я вижу, что Амико прислала мне письмо. Она сходила на могилу моей матери, принесла туда цветы и сфотографировала, чтобы прикрепить к письму. Рассматривая имя матери на могильном камне, яркие лепестки цветов, зелень травы вокруг, я будто возвращаюсь на Землю. Фотография напоминает мне о простых чудесах этого мира вроде цветов и травы и вместе с тем о том, что мы обречены терять любимых людей. Самое трогательное – это поступок Амико. По выходным у нее много дел, но она вспомнила о годовщине и съездила на кладбище, потому что я этого сделать не мог.

– Спасибо, – говорю я во время телефонного звонка. – Это очень много для меня значит.

Я хотел бы сказать больше, но не нахожу слов. Амико была рядом со мной, когда жизнь моей матери подходила к концу. Была рядом, когда я узнал, что буду участвовать в этом полете. Как никто другой, кроме моего брата, она знает, что чувствовала бы моя мать, если бы могла увидеть меня сейчас.

– Я вспомнил, что хотел тебе сказать. Я весь день провозился в SpaceX, и теперь у меня руки пахнут как космос.

– С ума сойти! Какой он, этот запах?

Амико знает, я ей уже рассказывал. И слушает снова.

Мы продолжаем разгружать Dragon в воскресенье. Я разбираю несколько мешков медицинских принадлежностей, одежды и продуктов питания. Делаю перерыв, чтобы прибраться, – все-таки уик-энд! – и вскоре слышу сигнал пожарной тревоги.

Астронавтов трудно испугать, и этот сигнал не вызывает у меня страха, но, безусловно, приковывает внимание. Огонь входит в короткий список того, что может невероятно быстро убить вас на орбите. Пожар на прежней российской станции «Мир» за несколько секунд лишил членов экипажа возможности видеть и дышать, и, если бы не их быстрая реакция, они могли бы погибнуть. Некоторые космонавты старшего возраста, в том числе Геннадий, в космосе отказываются стричься, потому что пожар на «Мире» начался, когда Саша Калери стригся. Едва сигнализация начинает трезвонить, я понимаю, что дело во мне: я чищу воздушный фильтр и наверняка упустил немного пыли, вызвав срабатывание чуткого детектора дыма. Однако тревога есть тревога, и каждый должен действовать согласно процедурам. Земле не сразу удается отменить отключение вентиляционной системы, которое происходит автоматически при срабатывании пожарной сигнализации. К тому времени, когда проблема решена, мое настроение сильно подпорчено.

Утром в понедельник недели две спустя я готовлюсь к началу работ по эксперименту с грызунами. Его целью является изучение негативного влияния космического полета на физиологию млекопитающих с тем, чтобы научиться его предотвращать. Вредные последствия во многом напоминают эффект старения: атрофия мышц, потеря костной массы, ослабление сердечно-сосудистой системы. Решения, выработанные на основе этих исследований, будут полезны человечеству во многих отношениях, и не только в космосе.

Я беру скальпели, кровоостанавливающие зажимы, пинцеты, ножницы, зонды, шприцы с седативными препаратами для обезболивания и фиксаторы для консервации образцов тканей. Устанавливаю «перчаточный ящик» – герметизированный рабочий бокс с вмонтированными в переднюю стенку перчатками, позволяющими проводить манипуляции с содержимым, не допуская его контакта со средой станции. На Земле герметизированный бокс для подобной работы не понадобился бы, но в невесомости лучше не допускать, чтобы скальпели и прочее летало по всему «Лэбу». Я уже обнаружил, что жилище мышей функционирует небезупречно, и мне постоянно приходится ловить парящие повсюду маленькие коричневые НЛО.

Ученые-разработчики экспериментов, которые ставятся на станции, стараются, чтобы они требовали от астронавтов минимума времени и внимания. Здесь идет много экспериментов, о которых я совершенно ничего не знаю, потому что они возложены на других членов экипажа или вообще не нуждаются в участии человека и сами собой целый год продолжаются внутри или вне МКС. В других от меня требуется лишь нажать кнопку или время от времени загружать новый образец. Некоторые, например этот эксперимент с грызунами, отнимают больше времени. Мне придется провозиться с мышами весь день, и это очень точная и ответственная работа. До полета я учился выполнять ее под руководством ученых, отвечающих за данное исследование, осваивая препарирование.

Терри вынимает из вивария первую мышь и быстро сует в маленький контейнер, чтобы перенести в герметичный бокс. Поскольку держаться не за что, она медленно описывает круги в невесомости, бестолково перебирая лапками. Понаблюдав за возней мышей, я нахожу, что они адаптировались и научились жить в новой среде с новыми физическими законами. Даже их физическое состояние улучшилось со времени прибытия. Я устанавливаю камеры для прямой трансляции ученым в Алабаме и Калифорнии, которые будут общаться со мной в реальном времени в ходе работы. Я опускаю мышь на кусок проволочной сетки, поскольку им явно нравится возможность за что-нибудь держаться, захватываю свободно висящую кожу у нее на загривке, как берут за шкирку кошку, придерживая хвост между мизинцем и безымянным пальцем, втыкаю иглу и ввожу ей в брюхо полный шприц седативного.

Когда лекарство действует, Терри кладет мышь в маленький рентгеновский аппарат. После этого я вскрываю ее брюшную полость, обнажая внутренние органы, ввожу шприц в сердце и забираю кровь в крохотную трубочку, как беру собственную кровь для исследований с участием человека, за исключением того, что это действие умерщвляет мышь. Я кладу трубочку в пакет и тщательно подписываю. Теперь извлекаю левый глаз мыши, следуя инструкциям с Земли. Он отправляется в контейнер и тоже получает этикетку. Отделяю от тушки задние лапы. Эта серия экспериментов направлена на получение данных о деградации глаз, костей и мышц. Для меня не секрет, что все биологические процессы, влияющие на эту мышь, протекают и в моем организме.

В начале карьеры астронавта я сомневался, что хочу полететь на Международную космическую станцию. На станции занимаются главным образом наукой, а я все-таки пилот. В астронавтику меня привело желание управлять все более сложными летательными аппаратами, пока я не дошел до самого трудного, на чем можно было летать, – космического шаттла. Препарирование мыши невероятно далеко от посадки шаттла – как и разгрузка транспортника, ремонт системы очистки воздуха или изучение русского языка, а я и всем этим занимаюсь. Я научился ценить в этой работе то, что она заставляет меня делать не какое-то одно сложное дело, а множество сложных дел.

За время этой экспедиции на МКС будет проведено больше 400 экспериментов, разработанных учеными разных стран и относящихся к разным областям знания. Большинство так или иначе изучают эффекты гравитации. Практически все, что мы знаем об окружающем мире, обусловлено гравитацией, но, удалив этот элемент из эксперимента – на чем бы он ни ставился, на мышах, салате-латуке, жидкости или пламени, – вы получаете доступ к совершенно новой переменной. Поэтому на станции ведутся разнородные научные исследования. Мало найдется направлений науки, которым незачем расширять знание о влиянии гравитации на предмет изучения.

Ученые НАСА делят научную деятельность на МКС на две основные категории. К первой относятся исследования, способные улучшить жизнь на Земле: изучение свойств химических соединений, которые можно использовать для новых лекарств, изучение процессов горения, чтобы научиться эффективнее использовать топливо, создание новых материалов. Эксперименты второй категории ориентированы на будущее освоение космоса: тестирование нового оборудования для жизнеобеспечения, решение технических проблем космических полетов, поиск новых способов удовлетворения потребностей человеческого организма в космосе. Все эксперименты, в которых главным испытуемым являюсь я, относятся ко второй категории. Это годичное сравнительное исследование меня и Марка, братьев-близнецов, изучение эффектов годичного пребывания в космосе на нас с Мишей, наблюдение за последствиями для моих глаз, сердца и сосудов. Изучаются мои сон и питание, будет проанализирована ДНК для лучшего понимания воздействия космического полета на человека на генетическом уровне. Некоторые исследования относятся к сферам психологии и социологии и посвящены эффектам длительной изоляции в замкнутом пространстве.

Наука занимает треть моего времени, на три четверти это изучение человеческого организма. Я должен брать кровь у себя и других членов экипажа для анализа на Земле и вести дневник наблюдений за всеми сторонами своей жизни, от рациона до настроения. В разные моменты дня я проверяю свои реакции. Провожу ультразвуковое обследование кровеносных сосудов, сердца, глаз и мышц. В дальнейшем я буду участвовать в эксперименте под названием «Перемещение жидкостей» с использованием прибора, перекачивающего кровь в нижнюю часть тела, как в норме это делает гравитация. Он позволит протестировать господствующую теорию, объясняющую вредное влияние невесомости на зрение некоторых астронавтов.

Две категории научных исследований во многом пересекаются. Если мы научимся противодействовать потере костной массы в условиях микрогравитации, это может пригодиться при лечении остеопороза и других заболеваний костей. Если узнаем, как сохранить здоровое сердце в космосе, то добьемся этого и на Земле. Последствия пребывания в космосе во многом напоминают эффекты старения, затрагивающие всех. Позже в этом году мы будем выращивать салат ради будущих космических путешественников – астронавтов, которые полетят на Марс, не имея свежих продуктов, кроме тех, которые смогут вырастить, – но эти знания позволят повысить эффективность сельского хозяйства на Земле. Закрытая система водоснабжения, разработанная для МКС и превращающая нашу мочу в чистую воду, жизненно необходима для полетов на Марс, но также имеет многообещающее применение в области земной водоочистки, особенно там, где чистой воды не хватает. Пересечение целей научных исследований не ново. Капитан Кук плавал по Тихому океану, чтобы открывать новые земли, но ученые, путешествовавшие с ним, по пути собрали коллекции растений и совершили переворот в ботанике. Какой была экспедиция Кука, изыскательской или научной? В конечном счете это не важно. Ее будут помнить в обоих качествах, и я надеюсь, это относится к моему пребыванию на космической станции.

К концу дня, посвященного работе с мышами, я получаю коллекцию упаковок с образцами, которые с нетерпением ждут ученые на Земле. Им придется потерпеть, пока мы не отправим Dragon обратно, но ходом препарирования они безмерно довольны. Терри помещает образцы в холодильник. Я измучен после целого дня полной концентрации и однообразного положения с руками, находящимися внутри «перчаточного ящика», но приятно сознавать, что твоя работа полезна. Я навожу порядок, убираю все принадлежности, памятуя о том, что инструмент не на своем месте ничем не лучше отсутствующего инструмента, и отправляюсь в «Ноуд-1» поужинать. Мы не бросаем дела ради совместной трапезы, кроме как в пятницу, поскольку безумное расписание работ этого не позволяет. Я разогреваю порцию облученного мяса, приправляю горячим соусом и ем в тортилье, зависнув перед экраном, где идет серия «Комиков за рулем в поисках кофе». Когда с ужином почти покончено, появляется Терри.

– Эй, не забыл, что на SpaceX пришло мороженое?

Он отлетает к крохотному холодильнику на потолке «Лэба» и возвращается с брикетом Klondike для каждого. Это настоящее мороженое, не сублимированное нечто, выдаваемое за «мороженое астронавтов», которое мы на самом деле не едим в космосе. До сих пор у меня ни разу не было возможности угоститься мороженым в полете – в нашем рационе нет ничего холодного. Восхитительно!

В каюте я снова просматриваю содержимое посылки из дома, которую привез Dragon. Стихотворение и шоколад от Амико (она знает, что в космосе я тоскую по шоколаду, хотя на Земле равнодушен к сладостям); бутылочка острого соуса от Фрэнка; почтовая открытка от Марка – два маленьких рыжеволосых близнеца демонстрируют средний палец; карточка от Шарлотт и Саманты – их характерный почерк, черная ручка с нажимом вдавила буквы в рыхлую бумагу.

Я съедаю дольку шоколада и убираю все остальное. Еще раз проверяю почту. Парю в своем спальнике, думая о детях – как они там без меня, – и проваливаюсь в сон.

Глава 6

В пять утра, когда еще совсем темно, я проскальзываю в общежитие. Тихо открываю дверь пропахшей носками и по́том комнаты на третьем этаже, где храпят двое 18-летних первокурсников Морского колледжа. Нависаю над мальчишкой с левой кровати, той самой, на которой спал сам два года назад. У другой стены возле бывшей кровати Боба Келмана встает второй ответственный за учебную подготовку. По моему сигналу мы ударяем одна о другую крышками мусорных баков и вопим во всю мощь: «Подъем, морды! Вставайте, ленивые ублюдки!»

Меня назначили старшим ответственным за учебную подготовку, главным среди тех, кто устраивает новичкам веселую жизнь, состоящую из зубрежки и изнурительных тренировок. Это сложное, но почетное поручение свидетельствует, что мои начальники видят во мне задатки лидера. Я полон решимости доказать, что они правы. Для меня это первая возможность стать лидером.

Я должен обучать 250 новых «морд» (так, по созвучию с аббревиатурой MUG – Midshipmen Under Guidance, называют курсантов-новобранцев). Моя обязанность – познакомить их с традициями и требованиями колледжа и помочь привыкнуть к жизни вдали от дома. Поскольку я отвечаю за дисциплину, то решаю проявить себя как лидер строгий, но справедливый. Постараюсь, чтобы все курсанты добились максимума в обучении, при этом буду непредвзято подходя к каждой ситуации и с готовностью выслушивать чужую точку зрения.

Однажды я получаю анонимную записку: кто-то из курсантов советует не приближаться ночью к леерам во время очередного выхода в море. Такая угроза сбросить меня за борт – первый урок того, что лидер не может нравиться всем. Понятно, почему новичкам, с которыми я работаю, правила кажутся обременительными, но я давно пришел к убеждению, что такие, казалось бы, мелочи, как начищенные до блеска ботинки и отполированные ременные пряжки, прививают внимание к деталям, необходимое для безопасных и эффективных действий в море.

Каждое лето мы шли на «Эмпайр Стейт V» в новые порты, а сразу после возвращения из похода я отправлялся в следующий, уже на военном корабле. Одним летом я участвовал в программе CORTRAMID по профориентации и обучению морских курсантов. Мы провели по одной неделе среди моряков надводного и подводного флота, летчиков и морских пехотинцев, чтобы составить впечатление о разных видах военно-морской службы. С морской пехотой я наблюдал за показательными взрывами и бегал ночные кроссы по лесу с винтовкой М16, в гостях у летчиков летал на Е-2С Hawkeye, прошел изнурительную полосу препятствий вместе с «морскими котиками» и провел три дня на подводной лодке.

На четвертый год обучения я был назначен командиром батальона корпуса вневойсковой подготовки офицеров резерва. В то время я проходил самый трудный курс, посвященный главным образом электротехнике. Теперь я умел учиться и получал от учебы удовлетворение и даже удовольствие. Я изучал проектирование электрических цепей, схемотехнический анализ и другие сложные области инженерной науки. Я бы охотно изменил профилирующий предмет на физику, если бы в мореходке была такая возможность, и иногда размышлял, что, если бы мне суждено было стать преподавателем колледжа, я обучал бы первокурсников физике или математическому анализу. От этих базовых предметов зависит судьба студентов, и мне кажется, получаешь огромное удовлетворение, прокладывая молодежи дорогу к освоению дисциплин, которые я постигал самостоятельно.

Я по-прежнему ставил перед собой цель стать военным летчиком, а именно пилотом самолета авианосного базирования. В колледже я делал все возможное, чтобы к ней приблизиться, в том числе заботился о зрении. Многие мои друзья, надеявшиеся стать пилотами, обсуждали способы сохранения стопроцентного зрения, и мы слегка зациклились на этом. Каждый будущий пилот знаком с бедолагой, всю жизнь мечтавшим о военной авиации и признанным негодным из-за легчайшей близорукости. Я старался не перенапрягать глаза и читал только при хорошем освещении. Хотя сейчас я понимаю, что на самом деле мне просто повезло и, если зрению суждено было начать портиться, никакие ухищрения бы не помогли.

В начале четвертого курса я прошел стандартизованный «Авиационный квалификационный тест / испытания для оценки пригодности к летной службе». Первая часть напоминала тест на IQ, а вторая включала интуитивно решаемые головоломки-пазлы и раздел на логику зрительного восприятия: виды горизонта из кабины, к которым нужно подобрать соответствующие изображения ориентации самолета.

Я сознавал значение этого теста для своего будущего и самоотверженно к нему готовился. Учебных пособий не было, и я сделал собственное, рисуя самолеты и виды из кабины. С экзамена я ушел с ощущением, что сделал все, что мог. Мне предстояло несколько недель ждать результатов и еще несколько месяцев – информацию о том, к какому роду войск в ВМС я буду прикомандирован. Даже хороший результат теста не гарантировал, что меня отберут в авиацию, тем более что я буду летать на реактивных самолетах.

Однажды холодным январским днем мы с соседом по комнате Джорджем Лэнгом сидели у себя после ланча и смотрели «Звездный путь» по крохотному цветному телевизору, стоявшему рядом с аквариумом. Показ сериала бы прерван экстренным выпуском новостей: космический челнок «Челленджер» взорвался через 73 секунды после старта. Мы снова и снова видели, как шаттл на экране разносит в пыль сразу после команды из центра управления «Увеличивайте мощность». (Тогда я не представлял, что значит эта фраза; намного позже научился сам на нее отвечать, подтверждая, что на шаттле слышат Землю.) Пройдет несколько недель, прежде чем будет выдвинута версия, что из-за необычайно холодной погоды во Флориде было повреждено резиновое уплотнительное кольцо в одном из твердотопливных ускорителей.

– Ты все еще этого хочешь? – спросил меня Джордж после нескольких часов непрерывного просмотра.

– В смысле?

– Этот шаттл… По-прежнему хочешь на них летать?

– Конечно! – совершенно искренне ответил я.

Моя решимость пилотировать сложные в управлении летательные аппараты усиливалась по мере того, как я больше узнавал об авиации, а шаттл был самым сложным воздушным (и космическим) транспортным средством в мире. Гибель «Челленджера» ясно показала, что космические полеты опасны, но я и так об этом знал. Я был убежден, что НАСА найдет причину взрыва челнока, устранит ее и шаттл станет лучше. Как ни странно, наглядная демонстрация того, как рискованны космические полеты, лишь сделала их еще более притягательными для меня.

Прошло немало лет, прежде чем я понял, что «Челленджер» угробило дефектное управление в той же мере, что и дефектный уплотнитель. Инженеры-разработчики твердотопливных ускорителей неоднократно высказывали опасения по поводу надежности уплотнительного кольца в холодную погоду. В ходе телеконференции накануне запуска «Челленджера» они пытались убедить менеджеров НАСА отложить полет, пока не станет теплее. Их рекомендации не просто проигнорировали, а исключили из отчета, представленного руководству, принимающему окончательное решение о запуске. О проблемах с уплотнительными кольцами и о предупреждениях инженеров не знали ни высшие руководители НАСА, ни астронавты, рисковавшие жизнями. Президентская комиссия по расследованию причин катастрофы рекомендовала усовершенствовать конструкцию твердотопливных ускорителей, но главное – внести масштабные изменения в процесс принятия решений в НАСА, которые (по крайней мере, временно) перестроили ее культуру.

Спустя годы один из первых инструктажей, прослушанных мной в качестве астронавта-новичка, был посвящен трагедии «Челленджера». Хут Гибсон, учившийся вместе с тремя членами экипажа погибшего челнока, подробно рассказал, что произошло в тот январский день и что, вероятно, испытывала команда в последние минуты жизни. Он хотел, чтобы мы осознали риски, которым будем подвергаться, если начнем летать в космос. Мы серьезно отнеслись к его словам, но никто не отказался от своей цели.

По окончании колледжа в 1987 г. мне пришлось взять паузу и подумать. Поступление стало для меня эпохальным событием, и я никогда о нем не забуду. То, чему я научился – в классе, в море, у соучеников и преподавателей, – изменило мою жизнь. Я теперь не имел ничего общего с растерянным мальчишкой, который вошел в эти стены четыре года назад. Я чувствовал себя обязанным колледжу всем и грустил, расставаясь с местом, с которым было связано столько прекрасных воспоминаний. В дальнейшем я старался поддерживать связь со школой. Со времени моего выпуска ее престиж возрос: если финансовые журналы публикуют рейтинги колледжей, выпускники которых имеют самые высокие зарплаты, Морской колледж Университета штата Нью-Йорк почти всегда оказывается в первых строках рядом с Гарвардом и Массачусетским технологическим институтом, а нередко и на самом верху.

Я набрал высокий балл в авиационном квалификационном тесте, был зачислен в летную школу в Пенсаколе (штат Флорида) и летом 1987 г., уложив вещи в старый белый BMW, отправился на юг. Пенсакола находится на длинной узкой полосе земли, которую часто называют «Ривьерой реднеков», и больше похожа на Алабаму, чем на Флориду в расхожих о ней представлениях. Это маленький город, главным предприятием которого является военная авиабаза, а основной сферой деятельности, помимо обучения военных летчиков, – туризм. В целом это типичный военный городок: трейлерные стоянки, ломбарды и винные магазины, – но антуражем для всего этого служат прекрасные пляжи.

В первый день в летной школе, явившись на проверку зрения, я увидел четырех офицеров в военной форме, хотя рассчитывал на одного уставшего врача, который усадит меня читать строки таблицы и (я надеялся) даст добро. Четыре офицера в высоких званиях с каменными лицами взирали на меня в течение всего времени проверки. Их присутствие отвлекало, и я постоянно сомневался, правильно ли отвечаю, – возможно, этого они и добивались. В результате я получил справку, что у меня идеальное зрение. Спустя годы летный военврач, находившийся в кабинете в тот день, подтвердил, что некомфортная ситуация для испытуемого создается специально.

Учебная подготовка военных летчиков начинается с нескольких недель жесткого физического тренинга: общая физическая подготовка, плавание, курс выживания. Мы должны были пробегать кросс по пересеченной местности, укладываясь в норматив, преодолевать полосу препятствий, перепрыгивая через барьеры, пролезать под заграждениями, ползать по песку, карабкаться на стены. Фильм «Офицер и джентльмен»[5] довольно точно показывает, что такое подготовительная часть обучения пилота ВМС. Как и героям фильма, нам, летчикам-курсантам, через несколько недель пришлось познакомиться с «окунанцем». Это тренажер, воссоздающий неприятный опыт аварийной посадки или падения в воду. В полной летной экипировке и шлеме мы пристегивались в кресле модели кабины самолета, которая скатывалась по крутому рельсу в глубокую часть бассейна. Нас предупредили, что удар об воду может быть достаточно сильным, чтобы сбить дыхание, и что после погружения у нас будет лишь несколько секунд, чтобы выбраться, прежде чем кабина перевернется вверх дном. Следовало отсоединить от шлема коммутационный провод, освободиться от пристяжных ремней и нырнуть глубже, чтобы не угодить в топливо, горящее на поверхности океана при реальном приводнении. Несколько человек, которые шли передо мной, не смогли выбраться, и ныряльщикам-спасателям пришлось вытаскивать их из кабины. Нам, стоящим в строю в ожидании своей очереди, это наглядно показало опасность этого упражнения, но я, оказавшись в воде, сумел найти выход с первой попытки.

Нам пришлось упражняться на аналогичном тренажере для отработки крушения вертолета с падением в воду. Мы пристегивались в модели вертолета, которая падала в бассейн, опрокидывалась и шла ко дну. Мне снова удалось отстегнуть ремни и выплыть, хотя вертолетный «окунанец» оказался гораздо более сложным испытанием, поскольку несколько курсантов вслепую выбирались через одну дверь. Люди захлебывались в этом тренажере, и я слышал, что некоторых приходилось реанимировать при остановке сердца. Мы сидели, пристегнутые, наблюдали, как медленно прибывает вода, и делали последний вдох, когда она доходила до носа. Начинать освобождаться от ремней можно было не раньше, чем повиснешь вниз головой и движение прекратится. Я старался приметить поручень или другую конструкцию внутри салона в качестве ориентира, чтобы знать, за что хвататься, когда перестану видеть, но, когда оказываешься вверх тормашками, все словно меняется местами. Вдобавок я неизбежно получал удар в лицо от кого-то, прокладывавшего путь к двери, или тычок в живот, так что перехватывало дыхание. Я уверен, что тоже пинал тех, кто был позади. Сдав тест, я был счастлив как никогда, хотя знал, что мне придется проходить его повторно каждые четыре года (у НАСА тоже есть тренажер для отработки навыков выживания в воде, но он значительно проще). Так сложилось, впрочем, что эти умения мне ни разу не пригодились, ни на службе в ВМС, ни в НАСА.

Еще более строгими были нормативы по плаванию. Мы должны были проплывать милю и держаться на плаву 15 минут в полном летном снаряжении и ботинках. Я легко одолевал милю, но вторая часть оказалась для меня убийственно сложной. Остальным, казалось, плавучесть дана от природы, а я в этом отношении был не лучше кирпича. Я тренировался без устали и, наконец, сумел еле-еле, но сдать норматив.

Я освоил различные приемы выживания в воде, например, умел стаскивать штаны и делать из них спасательный плот, туго связывая штанины и надувая их. Научился подолгу держаться на воде, спокойно дрейфуя лицом вниз и медленно приподнимая рот над поверхностью, только когда необходимо сделать вдох. Узнал, как выпутаться из строп парашюта, накрывшего тебя в воде, и как обвязаться так называемым хомутом, чтобы спасательный вертолет вытащил тебя из воды. Хуже всего были струи воды, поднимаемые вертолетом и хлещущие в лицо, так что казалось, что вот-вот захлебнешься.

Однажды нас разбили на группы для знакомства с барокамерой, герметизированным помещением, где медленно понижается давление воздуха вплоть до того, которое наблюдается на высоте 7,5 км. При этом нехватка кислорода не угрожает жизни, но появляется возможность познакомиться с симптомами гипоксии, в том числе покалыванием в конечностях, посинением ногтей и губ, нарушениями речи и спутанностью сознания. После нескольких сеансов в барокамере я попробовал зайти дальше, чтобы узнать, насколько плохо мне может стать. Сначала был эффект легкого опьянения и отупения, неопределенно приятное ощущение, быстро перешедшее в эйфорию. Эйфория сменилась дезориентацией, вскоре возникло туннельное зрение, и следующее, что я помню, – наблюдатель за безопасностью эксперимента кладет мне на лицо кислородную маску. Я уже не смог бы сделать это сам. Так я узнал, что при нехватке кислорода грань между жизнью и смертью очень тонкая. Периодически проходя переосвидетельствования в барокамере, я никогда больше не приближался к этой грани.

Кроме того, мы очень много учились: аэродинамика, авиационная физиология, самолетные двигатели и системы, авиационная метеорология, навигация, летные нормы и правила. По большей части это был новый для меня материал, но не радикально отличавшийся от того, что я изучал в колледже. Некоторым соученикам, получившим в колледжах гуманитарное образование, пришлось сложнее. Я знал, однако, что в этой части учебной подготовки могу добиться наивысших результатов, если постараюсь, – и старался. Оценки, которые мы получали, учитывались не так, как средний академический балл в колледже, но я понимал, что чем лучше проявлю себя в каждой составляющей подготовительного этапа обучения летчиков, тем больше шансов получить распределение на реактивные самолеты.

В ходе освоения навыков выживания нас на несколько дней оставили в лесу, где мы учились строить шалаши, разводить сигнальные костры, ориентироваться на местности и питаться исключительно тем, что сможем добыть или собрать. Нам не удалось найти ничего съедобного, кроме гремучей змеи, которую мы убили длинной палкой.

Пенсакола казалась центром мира молодому офицеру вроде меня, впервые получившему денежное содержание – целых $ 15 000! – не имеющему семьи и никаких обязательств, кроме как перед вооруженными силами. Я бродил по городу, богатый как рок-звезда, и спускал немалую часть довольствия в барах. «У Торгаша Джона», в скупо освещенной забегаловке, кирпичные стены пестрели фотографиями пилотов и других знаменитостей мира авиации, а над головой болтались кое-как закрепленные металлические модели самолетов. В баре «У Макгвайра» свешивались с потолка, словно стая спящих летучих мышей, сотни тысяч однодолларовых купюр, подписанных клиентами, к которым я добавил свою.

После того как мы успешно прошли теоретический и физический подготовительный курс продолжительностью около шести недель, пришло время учиться управлять самолетами. Мы начали летать на Т-34С Turbo Mentor, винтовом учебном самолете послевоенной эпохи – маленьком, с тандемной компоновкой кресел: одно впереди, второе за ним. Руководства по летной эксплуатации, которые нам пришлось изучить, были толщиной с телефонный справочник, набиты таблицами и графиками и пестрели незнакомыми терминами и аббревиатурами. Материал был сухой и скучный, но нужно было овладеть им в совершенстве, чтобы получить возможность летать.

Моя учебная стратегия состояла в том, чтобы делать все, заданное на сегодня, а также заранее прочитывать завтрашний материал. Я заучивал наизусть порядок действий в аварийных ситуациях и, если инструктор спрашивал, что я буду делать при отказе двигателя своего Т-34, мог отбарабанить: «Рычаг управления мощностью в положение малого газа, Т-образная рукоятка – вниз, скоба на месте, насос резервного топлива включить, стартер включить, мониторы N1 и внутренней температуры турбины – на индикацию запуска, стартер выключить при пиках ВТТ или отсутствии индикации запуска». Я не пилотировал Т-34 почти 30 лет и налетал на нем всего 70 часов, но до сих пор могу повторить это не задумываясь. Я до сих пор мог бы справиться с отказом двигателя и целым рядом других аварийных ситуаций на этом самолете.

Когда меня признали готовым, начался первый этап реального обучения пилотированию. В комнате для инструктажа я познакомился с лейтенантом Лексом Лолеттой, моим летным инструктором, – высоким светловолосым парнем, поздравившим меня с искренней улыбкой. Я сразу почувствовал себя свободно, поскольку слышал, что некоторые инструкторы – настоящие вонючки, особенно по отношению к таким, как я, рвущимся в реактивную авиацию. Лолетта в прошлом был пилотом Р-3 и нарабатывал налет, чтобы уйти в гражданскую авиацию. С ним я проведу большинство своих первых полетов, он будет следить, чтобы я не свернул себе шею, а заодно учить и направлять меня. Он же выставит мне оценку, от которой, как ни от чего другого, зависит, стану ли я пилотом реактивного самолета или меня посадят на вертолет, более крупный летательный аппарат с неизменяемой геометрией крыла, а то и вовсе погонят в шею.

В тот день в комнате для инструктажей мы говорили об учебном плане, о том, чем займемся в следующий раз, и о ходе моей подготовки. Я впервые примерил личный «зеленый мешок» – летный костюм. Для меня это было приобщением к униформе, которая до конца моей профессиональной карьеры будет демонстрировать окружающим, что я чертов военный летчик. Следующие девять лет я редко шел на работу не в летном костюме.

Затем мы впервые пошли к самолету. Было холодное, туманное осеннее утро, при такой погоде мне бы не позволили долго летать в одиночку. Пристегиваясь, я чувствовал восторг, но сильно нервничал. Я так много поставил на то, чтобы стать профессиональным летчиком, столько работал, чтобы дойти до этого момента, но совершенно не представлял, смогу ли действительно управлять самолетом. Некоторые не могут, сколько бы ни старались, и ты об этом не узнаешь, пока не поднимешься в воздух.

На летном поле стояли в ряд, один за другим, сотни Т-34, уходя за горизонт, их характерные каплевидные фонари покрывал конденсат. Лейтенант Лолетта узнал, какой из них наш, и по дороге преподал мне первый урок о том, как не погибнуть: никогда не проходи через пространство, овеваемое винтом, даже если знаешь, что винт не вращается. Найдя предназначенный нам самолет, он вскочил на крыло, открыл обе кабины и бросил мешки со шлемами в кресла – свой в заднее, мой в переднее.

Под его руководством я впервые провел предполетную проверку. Мы обследовали крылья, закрылки и рули управления полетом, открыли обтекатель и проверили двигатель, в том числе уровень масла. Убедились в отсутствии повреждений лопастей винта. Удостоверились, что шины накачаны как положено, а тормозные колодки не имеют недопустимого износа. Мы сошлись на том, что все в норме, хотя по факту я бы не смог ничего сказать даже при наличии неисправности – лейтенант Лолетта сам максимально подробно объяснил, что ищет. Настало время подниматься в самолет.

Первый момент, когда я оказался в кресле пилота, был реальным и нереальным одновременно. С одной стороны, вот он, итог долгого пути, начавшегося в тот вечер, когда я впервые открыл книгу «Парни что надо». Много раз с тех пор казалось, что у меня ничего не получится. Теперь очевидно, что все получилось, – я курсант военной авиации. С другой стороны, это начало совершенно новой череды трудностей.

Лолетта помог мне правильно пристегнуться, и мы оба закрыли кабины. Я штудировал диаграммы кабины Т-34 в летном руководстве, как если бы от этого зависела моя жизнь (собственно, так оно и было), изучил расположение органов управления и отработал пользование ими на тренажере. Теперь мне показалось, что они умножились в количестве, превратившись в тысячи кнопок, тумблеров, датчиков и рукояток. Пришлось приказать себе: «Берись за дело, ты готов». Пора было запускать двигатель самолета.

Слушая указания Лолетты, я включил мотор и двинулся вперед. Руление оказалось сложнее, чем я предполагал, поскольку у самолета отсутствовала возможность рулить передним шасси. Для управления мне приходилось использовать дифференциальное торможение, то есть частично задействовать тормозные колодки только с левой стороны, чтобы повернуть налево, и только с правой для поворота направо. Это было настолько непривычно, словно я учился ездить на велосипеде, пытаясь удержать равновесие, тогда как кто-то неотрывно следил из-за плеча за моими действиями и оценивал меня. Я с трудом справлялся.

Пилот также должен научиться пользоваться радио, а это труднее, чем может показаться. Говорить и делать что-либо одновременно нелегкая задача, поскольку при этом задействуются разные части мозга. Кроме того, мне, разумеется, хотелось звучать в эфире крутым военным летчиком. По подсказке Лолетты я сказал в микрофон: «Белая Башня, Красный Рыцарь четыре – семь – один к взлету готов».

Мне казалось, что это прозвучало недостаточно круто. Я чувствовал себя как ребенок, воплощающий свои фантазии в игре. Однако Башня ответила так, словно получила совершенно обычный запрос: «Вас понял, Красный Рыцарь четыре – семь – один, выруливайте на место и ожидайте». Это означало, что мы можем направиться к взлетной полосе, но взлетать пока не имеем права. Через какое-то время Башня снова вышла на связь: «Красный Рыцарь четыре – семь – один, взлет разрешаю».

Я выжал газ и с ускорением понесся по взлетной полосе, всеми силами стараясь сохранить правильное направление движения самолета, орудуя педальными тормозами. С увеличением скорости стало немного проще управлять с помощью руля, по указанию Лолетты я медленно потянул ручку, направляя нос самолета вверх. Взлетная полоса, здания и деревья опрокинулись и исчезли – мы устремились в небо. Мы немного поныряли, то поднимаясь, то снижаясь, пока я старался найти нужное положение самолета в пространстве, но мы летели. Я ликовал. Я управлял самолетом, пусть очень плохо.

Мы полетели, руководствуясь «курсовыми правилами» – набором предписаний по прокладке курса самолета в соответствии с ориентирами на земле. Цель этих правил – не дать будущим военными летчикам врезаться друг в друга в воздухе. Я отчитывался по радио, сообщая, где нахожусь, чтобы другие пилоты могли нас избегать.

Освоившись в полете, я смог сосредоточиться на овладении самым базовым навыком – удержанием высоты. Я посмотрел в иллюминатор на горизонт, чтобы оценить, где нахожусь: несмотря на скорость менее 200 км/ч, я «дергался» вверх-вниз, пытаясь остаться на высоте 150 м. Спустя годы я буду летать на F-14 в два с лишним раза быстрее скорости звука и управлять многократно более быстрым движением шаттла в атмосфере, это не будет казаться таким трудным, как пилотирование учебного самолета в первом полете. Он словно сопротивлялся каждому моему усилию.

После примерно 45 минут мучений Лолетта, к моему облегчению, направил меня на удаленный аэродром, где мы могли отработать взлет «конвейером». В первый раз он проделал это сам, подробно объясняя свои действия. Он замедлил самолет при приближении к взлетно-посадочной полосе, выпустил шасси, затем опустил закрылки, низко прошел над входной кромкой полосы, после чего убрал газ и показал мне, как сбросить скорость настолько, чтобы приземлиться мягко и без потери управляемости. Затем он прибавил газ и сразу же снова взлетел – выполнил взлет с конвейера. В его исполнении казалось, что это несложный маневр, да и Т-34 относительно прост в пилотировании, почему мы и начинаем с него. Настала моя очередь. При посадке нужно контролировать направление движения самолета, высоту и скорость, чтобы сесть в пределах первых нескольких сот футов полосы, причем мягко, не пробив крылья стойками шасси. Несмотря на маленькие размеры самолета, протяженную взлетно-посадочную полосу и относительно простые и отзывчивые органы управления, совместить в пространстве шасси и поверхность полосы оказалось на удивление трудно. Наконец, я сумел шмякнуть колеса на полосу, не угробив нас, тут же снова взлетел, чтобы сесть снова, затем еще раз и еще, и никаких улучшений не заметил.

Я надеялся, что сразу же начну хорошо летать, но понял, что этому придется какое-то время учиться и ничто не дастся легко. Однако Лолетта сказал, что я очень неплохо справился для первого раза, и он ставит мне выше среднего за умение «работать головой» – за то, что я пришел подготовленный и принимал правильные решения. Это был один из немногих субъективных критериев среди 10–15 категорий, по которым он мог меня оценить. Я подумал, он пытается поощрить меня за правильный настрой. Больше меня не за что было награждать.

Мы начали с занятий по правилам визуального полета, то есть при хорошей погоде, когда пилот может видеть горизонт и обходить любые препятствия или другие самолеты. После 12 полетов с инструктором меня объявили «готовым к одиночному пилотированию».

Первый раз, когда пилот летит один, – это великий день. Я забрался в самолет, не чувствуя особой уверенности. Ночью я плохо спал, мешали мысли о возможных ошибках. Погода оказалась идеальной: чистое небо, слабый ветер. Я хорошо взлетел и провел в воздухе около полутора часов, продемонстрировав умение держать высоту и скорость и ни во что не врезаться. Теперь нужно было сесть. Я вспомнил действия, которые выполнял во время прошлых приземлений. Важно не забыть выпустить шасси, когда скорость будет ниже определенного предела. Я был так поглощен множеством необходимых при посадке манипуляций, что выпустил шасси слишком рано, при такой высокой скорости аэродинамические силы могли повредить шасси, а в худшем случае – разрушить. Я в тот же миг осознал ошибку, но было поздно. Оставалось сознаться.

– Башня, вызывает Красный Рыцарь восемь – три – два.

– Слушаем, Красный Рыцарь восемь – три – два.

– Я поспешил с выпуском шасси, но они раскрылись и зафиксировались.

Я съежился в ожидании ответа.

– Ладно, делайте круг на высоте 50 метров, пока мы думаем, как поступить. Сколько у вас горючего?

Я сообщил уровень горючего с чувством облегчения. Диспетчер вроде бы не обеспокоился, в его голосе, как всегда, звучала скука. Решено было направить меня к башне, чтобы инспектор взглянул на шасси и подтвердил, что они выпущены и целы. Так и оказалось, и мне разрешили посадку.

Курсанты нередко совершают такого рода ошибку во время первого полета, и я знал, что смогу реабилитироваться. Тем не менее я был недоволен. Я-то хотел, чтобы мой первый самостоятельный полет прошел без сучка без задоринки.

В ВМС есть поговорка: «Одни ошибаются, другие тоже ошибутся». Очень легко, видя чужую промашку, сказать: «Я бы такого никогда не сделал». Но вы могли бы это сделать и еще можете. Важно об этом помнить, чтобы избежать особой разновидности самоуверенности, из-за которой гибнут пилоты. Вспоминая, как поторопился с выпуском шасси, я понимаю, что сразу получил полезный урок.

У нас был тренажер Т-34, и некоторые полеты на оценку мы «совершали» на нем, а не на настоящем самолете. Всякий раз, как появлялось новое расписание, я записывался на тренажер первым, стараясь захватить максимум времени. Во всех аттестационных полетах на авиатренажере я показывал исключительно высокие результаты – неудивительно, что моя целеустремленность произвела впечатление на летных инструкторов, которые помогали нам готовить тренажер к занятиям.

После нескольких самостоятельных полетов я начал осваивать фигуры высшего пилотажа. Я снова вышел с инструктором, слушая объяснения маневров, которые он собирался продемонстрировать. Оказалось, у меня к этому настоящий дар, и эта часть обучения – чувство свободы, которую она мне дарила, – стала моей любимой. Мне нравилось летать вокруг больших пушистых облаков, подчинять самолет своей воле, опрокидывая его вверх и направляя в любую сторону, чувствовать, как тебя прижимает к креслу при ускорении, и я никогда не страдал от дезориентации или тошноты, как некоторые начинающие летчики. Было здорово обнаружить область пилотирования, в которой я был на высоте. Освоив эту часть учебного плана, я не мог дождаться занятий по высшему пилотажу на более мощном самолете.

Некоторые курсанты «отсеялись», даже не начав самостоятельно летать: не смогли выполнить нормативы по плаванию, одолеть курс по выживанию или получить допуск к одиночным полетам. Целью программы не было не взять как можно большее число людей: ВМС уже очень много вложили в каждого из нас и хотели, чтобы мы добились успеха. В то же время нужна была уверенность, что мы не подвергнем опасности себя и других. Лишь немногие поступившие в летную школу по окончании ее получили направление в реактивную эскадрилью, и я сделал все возможное, чтобы оказаться среди них.

Мы знали, что результаты распределения будут оглашены в ближайшую пятницу. В тот день мы собираемся в вестибюле, ожидая решения своей судьбы. Я не чувствую нервозности, какую, судя по всему, испытывают некоторые однокашники. Я сделал все, что мог, не жалел себя и сделал все, что было в моих силах. Я готов к любому исходу.

Наконец, секретарь вывешивает на доске объявлений обычный листок. Мы бросаемся к нему. В нем десять имен в алфавитном порядке и рядом с каждым – назначение. Рядом с «Келли, Скотт» я вижу слова «Авиационная база ВМС “Бивилл”». Есть! Я оказался одним из двух курсантов нашей группы, направленных в реактивную авиацию. Несмотря на сочувствие к друзьям, которым это не удалось, меня переполняет восторг. Моя мечта может сбыться!

Глава 7

25 апреля 2015 г.

Мне снилось, что я на Земле – парю в нескольких футах над поверхностью, если быть точным, над Нью-Йорком. Пролетаю над мостом Джорджа Вашингтона, вниз по Пятой авеню, сквозь тоннель Холланда, направляюсь в Нью-Джерси и облетаю стадион «Нью-Йорк Джайентс». Похоже, никто меня не замечает. В полете я занят чем-то важным, возможно, противодействием террористической угрозе.

Сегодня суббота, почти два месяца моей экспедиции. Терри умерщвляет мышь. Вечером нас вызвали с Земли и сообщили, что одна из мышей «испытывает страдания» и сегодня ее необходимо усыпить. Утром мы первым делом заглянули в виварий и нашли бедного зверька в ужасном состоянии – без одной лапки, очевидно, отгрызенной другими мышами или им самим. Мы быстро организовываем эвтаназию. Печально сознавать, что мышь мучилась целую ночь, пока мы спали. Мы сообщили на Землю, что в дальнейшем хотим сразу же узнавать о подобных ситуациях. На Земле пытались сберечь наше время, но мы предпочли бы сами принять решение. Там, похоже, удивились, что мы приняли случившееся так близко к сердцу. Я избежал ошибки и не привязался к мышам, зная, какая судьба их ждет, однако совершенно не питать к ним интереса невозможно, поскольку их тела претерпевают те же изменения, что и наши. Поначалу они выглядели больными и дезориентированными и странно двигались, но с каждым днем приобретали все более здоровый вид и все лучше осваивали премудрости движения при нулевой гравитации, как и мы.

Прошлым вечером, когда поступил вызов по поводу этой мыши, мы досматривали «Гравитацию» В «Ноуде-1», обращенном к «Лэбу», мы натянули большой экран и собрались перед ним все, кроме Саманты, заканчивавшей тренировку. Странное дело, когда люди смотрят кино в космосе, то инстинктивно занимают по отношению к экрану такое положение, как будто лежат перед ним. В невесомости наше самочувствие никак не связано с положением тела в пространстве, но ассоциативная связь между «посмотреть кино» и «лечь и расслабиться» настолько сильна, что я действительно чувствую себя более расслабленным в этом положении. Фильм оказался великолепным. Нас поразило, насколько реалистично изображена МКС, а наша пятерка в этом отношении необычайно требовательная аудитория. Казалось, мы смотрим кино о том, как горит твой дом, когда ты находишься в его стенах. Когда Сандра Буллок избавилась от скафандра и стала парить в белье, мимо экрана проплыла Саманта в спортивном костюме, и я пожалел, что не сделал фото, где они были бы вместе.

После того как мы усыпили мышь и сообщили об этом на Землю, наступило время первой моей видеоконференции с Шарлотт. В отличие от телефонных звонков, их нужно планировать заранее. В назначенное время я жду с ноутбуком наготове, надев гарнитуру. На экране появляется круглое личико Шарлотт и тут же расплывается в улыбке. Интерфейс аналогичен «Скайпу» или FaceTime: я вижу лицо Шарлотт и комнату за ней в большом окне в правой части экрана моего компьютера, а слева в маленьком окошке – себя, парящего в своей каюте. Я не видел ее с Байконура. Ей 11 лет, и она всякий раз выглядит иначе – кажется, повзрослела на год.

Шарлотт спокойный и созерцательный человек, на редкость уверенный в себе для своего возраста. Мы прекрасно ладим, но общение по телефону не всегда дается легко. Все время, что нахожусь здесь, я пытался достучаться до нее. Спрашиваю: «Как сегодня в школе?» – «Отлично», «Как твоя мама?» – «Хорошо», «Что у вас с погодой?» – «Нормальная». Она к тому же не любит отвечать на письма, хотя пишет прекрасно. Я теряюсь, не видя отдачи. Если Шарлотт страдает, больна или угнетена, скажет ли она мне об этом? Во время нашей видеоконференции дочка гораздо более общительна. Я никогда не бывал в квартире в Вирджиния-Бич, где она живет с матерью, и это первая возможность туда заглянуть. Я вижу маленькую гостиную, диван, книжную полку. На заднем плане ходит туда-сюда Лесли с корзиной белья.

Я посвящаю час знакомству Шарлотт со станцией. Она видела ее в видеоконференциях во время моего прошлого полета, но тогда ей было всего семь. Я плаваю повсюду с ноутбуком, обшаривая камерой модули, в которых работаю и живу, знакомлю дочь с проплывающими мимо членами экипажа и рассказываю о своей работе (за исключением усыпления грызуна). Она кажется искренне заинтересованной: подалась вперед, улыбается, задает вопросы. Здорово видеть ее оживленной и увлеченной. «Купола» – последний пункт нашей экскурсии, и я так рассчитываю время, чтобы оказаться в нем, когда станция будет пролетать над Багамами. Шарлотт впечатлена. За разговором я делаю несколько фотографий, чтобы позже сбросить ей на почту. Она видела много снимков Земли из космоса, но я надеюсь, ей будет приятно получить фото, снятое специально для нее.

Попрощавшись с дочерью, я начинаю готовиться к празднованию дня рождения Саманты Кристофоретти. Дни рождения занимают важное место и в американской, и в русской культуре, поэтому мы обязательно отмечаем их на орбите. Сегодняшнее празднество особенное, поскольку Саманта, Терри и Антон скоро расстанутся с нами. Я буду очень по ним скучать, но не менее сильно мое желание подышать чистым воздухом (количество выдыхающих углекислый газ уменьшится вдвое, и его уровень упадет). Я понимаю, что снижение уровня содержания СО2 создаст видимость, будто проблема решилась сама собой, к сожалению.

Укладывая немногочисленные личные вещи, которые мог взять с собой на год, я захватил оберточную бумагу, поскольку знал, что мне предстоит дарить товарищам по экипажу подарки. Сегодня я красиво заворачиваю для Саманты на 38-летие шоколадку. Как часто бывает на совместных ужинах, мы заводим разговор о языке, а именно о тонкостях английского и русского сквернословия. Сегодня нас вводит в ступор вариативность использования русского слова «б…», и мы решаем позвонить одному из наших преподавателей русского языка в Хьюстоне. На смеси русского и английского Вацлав пытается объяснить нам разницу между blyad и blya. (Мы с ним подружились много лет назад в День святого Патрика, когда пьяный молдаванин завязал драку с людьми из НАСА в баре Звездного Городка.) Затем он переходит к новостям из Хьюстона, а мы рассказываем ему о нашей жизни на станции. Время уже позднее. В какой-то момент кажется, что это обычный земной субботний вечер. Приятно ненадолго забыть, что мне предстоит работать здесь недели и месяцы.

Чтобы слетать на Марс или в любое другое место в космосе, жизненно необходим надежный туалет. Наш туалет не просто емкость для отходов жизнедеятельности – устройство переработки урины превращает мочу в питьевую воду. Подобная система необходима в межпланетных полетах, поскольку взять на Марс тысячи галлонов питьевой воды невозможно. Система водоснабжения Международной космической станции действует практически по замкнутому циклу, лишь изредка нуждаясь в добавлении свежей воды. Часть воды мы очищаем для получения кислорода.

Свежую воду нам доставляют грузовые корабли, но это требуется нечасто. Русские получают воду с Земли, пьют ее, а образующуюся мочу передают нам для переработки в воду. Урина космонавтов – один из товаров в действующей системе натурального обмена продуктами и услугами между русскими и американцами. Они дают нам свою мочу, мы делимся электричеством, вырабатываемым нашими солнечными батареями. Они своими двигателями корректируют орбиту станции, мы помогаем им при нехватке запасов.

Однако наше устройство для переработки сломано уже около недели, и урина просто скапливается в контейнере. Когда он наполнится – на это нужно всего несколько дней, – загорится лампочка. По моему опыту, лампочка имеет обыкновение загораться посреди ночи. Замена контейнера – сущее наказание, особенно для полусонного мастера на все руки, но оставлять его до утра нельзя. Первый проснувшийся не сможет сходить в туалет, а на космической станции так не принято. Когда плывешь туда глубокой ночью и видишь эту горящую лампочку, просто руки опускаются.

Сейчас, при свете дня, я должен заменить сломавшуюся деталь – дистилляционную сборку. Я посоветовался с Землей, и со мной согласились. Если все пройдет гладко, ремонт займет полдня. Я снял «kabin» (стены и дверь) туалета в «Ноуде-3», чтобы добраться до механизмов под ней (мы пишем это слово не по правилам английского языка из-за закрепившейся ошибки транслитерации с русского). Кабина выглядит весьма неприятно, хотя мы стараемся регулярно ее чистить. Я переношу ее в «Ноуд-1», где она будет мешать всем остальным, пока я не поставлю ее на место, – еще одна причина работать быстрее.

Пока я чищу и перемещаю кабину, Земля беспокоится о «приведении оборудования в безопасное состояние», то есть проверяет, чтобы все, с чем я буду работать, было обесточено и я не получил бы удара током и не вызвал короткое замыкание. (Риск электротравмы всегда присутствует на космической станции, особенно в американском сегменте. Мы пользуемся 120-вольтовой системой, более опасной, чем 28 вольт у русских. Мы проходим подготовку с учетом этой опасности и на борту часто отрабатываем приемы сердечной реанимации с использованием дефибриллятора и лекарств, которые должны вводиться в берцовую кость.) Получив с Земли разрешение продолжать работы, я отсоединяю электрические контакты от дистилляционной сборки, надеваю на них защитные колпачки и откручиваю все резьбовые соединения. Дистилляционная сборка похожа на большой серебряный барабан и действует как перегонный куб, выпаривая из урины воду. Это наша единственная резервная деталь, и нужно действовать очень осторожно, чтобы ее не повредить.

Сегодня с Байконура стартовал еще один грузовой корабль, российский «Прогресс». Мои русские коллеги на станции внимательно следили за запуском, получали свежие данные от русского Центра управления полетами, и Антон прилетал сообщить нам об успешном выходе корабля на орбиту. Не проходит и 10 минут, как московский ЦУП сообщает, что произошел серьезный сбой и космический корабль неконтролируемо вращается вокруг своей оси. Несмотря на все усилия, решить проблему не удается.

Мы обсуждаем, чем обернется потеря «Прогресса». Наши ресурсы – пища, чистая одежда, кислород, вода и запчасти – на исходе. Еще одна ракета с грузовым кораблем – американской компании Orbital ATK – взорвалась на стартовой площадке в октябре. У русских мало пищи и одежды, мы должны будем поделиться с ними и в результате тоже окажемся в стесненных обстоятельствах. Миша, Геннадий и Антон весь день сообщают нам новости и с каждым разом выглядят все более озабоченными. На борту «Прогресса» у каждого космонавта были личные вещи, которые дороги им. Иногда в посылках близкие передавали ювелирные изделия и другие уникальные вещи. Миша откровенничает со мной о некоторых предметах на борту грузового корабля, и по его голубым глазам видно, как он встревожен.

– Может, контроль восстановят, – утешаю я, похлопывая его по плечу, хотя мы оба знаем, что с каждой минутой это все менее вероятно.

Я хотел бы уделить больше времени обсуждению проблемы с остальными членами экипажа, но нужно чинить полуразобранный туалет. Я отсоединяю и закрываю заглушками узлы, через которые в сборку поступает наша урина и откуда отводятся жидкие побочные продукты очистки – концентрат и нечто вроде серых стоков. Каждые несколько дней мы откачиваем концентрат из накопителя и храним в русских емкостях, откуда все это впоследствии будет перекачано в опустевшие водяные баки «Прогресса», чтобы после его расстыковки с МКС сгореть вместе с ним в атмосфере. Серые стоки перерабатываются в питьевую воду.

Я извлекаю сломанную дистилляционную сборку, упаковываю в двойной пакет, снабжаю этикеткой и отношу на хранение в PMM (Permanent Multifunctional Module, герметичный многофункциональный модуль), своего рода кладовку рядом с «Ноудом-3», в ожидании отправки на Землю на SpaceX. Там инженеры исследуют ее и, если сумеют, починят, чтобы снова прислать нам. Следующий шаг – поставить на место другую сборку и повернуть ее на определенный угол. Я начинаю снова подключать трубопроводы, очень внимательно следя за тем, чтобы не соединить линии чистой воды и урины, затем подсоединяю электрические кабели и фотографирую свою работу, чтобы на Земле впоследствии убедились, что я все сделал правильно.

Пока я тружусь, из Центра сообщают, что «Прогресс» официально признан потерянным. С дурным предчувствием я плыву в русский сегмент за подтверждением. Миша встречает меня в служебном модуле, и по нему видно, что он получил скверные известия.

– Мы дадим вам все, что нужно, ребята, – говорю я.

– Спасибо, Скотт, – отвечает Миша.

Сомневаюсь, что прежде видел такое отчаяние на лице другого человека. Обычно мы не боимся, что нам чего-нибудь не хватит, но потеря «Прогресса» внезапно заставляет почувствовать, насколько мы зависим от стабильной череды успешных полетов грузовых кораблей. Мы переживем одну-две неудачи, но придется задуматься о нормах потребления оставшихся ресурсов.

Однако больше, чем о запасах, мы беспокоимся о коллегах, которые скоро будут стартовать. Ракета, погубившая «Прогресс», используется и для запуска пилотируемых кораблей. Трое наших новых членов экипажа, которые должны прибыть менее чем через месяц, 26 мая, скоро доверят свои жизни тому же самому «железу» и программному обеспечению. Российское космическое агентство должно установить, что случилось, и убедиться, что авария не повторится. Это скажется на расписании работ на МКС, но никто не хочет лететь на «Союзе», с которым может случиться то же самое, что с этим «Прогрессом». Какая ужасная смерть – бесконтрольно вращаться на низкой земной орбите, зная, что скоро погибнешь от удушающего действия углекислого газа или недостатка кислорода, а твое тело так и останется здесь на долгие месяцы, пока не сгорит в атмосфере!

Я подключил все соединения к устройству переработки урины. Среди груза, потерянного вместе с «Прогрессом», была свежая вода, и если мы не сможем добывать ее сами, то наша шестерка долго не протянет. Я дважды проверяю все соединения и прошу Землю подать питание на прибор. Работает. Центр поздравляет меня, а я благодарю за помощь.

Отложенный запуск следующего «Союза» означает, что откладывается и возвращение Терри, Саманты и Антона. Все они заверили свои космические агентства, что готовы оставаться на станции, сколько потребуется, что, на мой взгляд, характеризует их с хорошей стороны, несмотря на то что у них нет выбора. Я представляю, как им тяжело. Каждый из нас знает, сколько здесь пробудет, и соответствующим образом настраивается. Не представляю, что мне бы пришлось звонить семье и сообщать, что я не вернусь в обещанное время, а когда вернусь, не знаю! Можно лишь посочувствовать товарищам по экипажу. Внешне они держатся бодро и ведут себя профессионально. Терри говорит, что считает это благом: жить в космосе – привилегия, а теперь он проведет здесь больше времени и успеет больше сделать из того, что задумывал, например сфотографировать определенные места Земли и снять фильм в формате IMAX, который так ему нравится. Саманта настолько глубоко не копает. «Что тут поделаешь?» – замечает она и добавляет, что, видимо, побьет мировой рекорд длительности непрерывного космического полета среди женщин, 195 дней.

Покончив с многотрудным делом замены устройства переработки урины, я с удовлетворением думаю, что мы сможем делать из урины чистую воду. Вместе с тем, как ни странно, печально сознавать, что я всего лишь привел все в норму. Ставлю на место кабину, удостоверяюсь, что все болты хорошо затянуты, отсылаю фотографии и на полчаса отправляюсь на беговую дорожку.

Пока я бегаю, раздается громкий сигнал датчика дыма. Лента тренажера у меня под ногами автоматически останавливается. Сигналы экстренного оповещения призваны привлекать наше внимание, и им это удается. Я отцепляю себя от беговой дорожки и тороплюсь отреагировать на сигнализацию, хотя почти наверняка знаю, что привело к срабатыванию датчика: во время бега я, видимо, поднял немного налипшей на тренажер пыли или слегка перегрел мотор, вынужденный усиленно протаскивать ленту транспортера, чтобы заставить мой сердечный ритм ускориться. Пожарная сигнализация автоматически отключает и вентиляцию в «Ноуде-3», из-за чего вырубается наша «Сидра». Едва мы возвращаемся к нормальной жизни после срабатывания сигнализации, Земля сообщает, что не может вновь запустить «Сидру» по неизвестной причине. Я не в восторге от перспективы терпеть повышение уровня СО2, пока мы вновь не заставим аппарат работать.

Весь день я с нетерпением жду видеоконференции с Амико. Раз в неделю мы получаем возможность видеть и слышать друг друга от 45 минут до 1,5 часов. Мы придумали ритуал завершения каждой видеоконференции: Амико с iPad обходит дом, давая мне возможность увидеть каждую комнату. Я чувствую связь с домом, глядя на наши вещи: диван, кровать, бассейн, кухню, – залитые ярким солнечным светом, надежно стоящие благодаря гравитации. Однажды в кухне я замечаю, что на холодильнике горит индикатор – пора менять водяной фильтр. Я обращаю на это внимание Амико, чтобы и у нее была чистая вода.

Сегодня Амико сидит на нашем диване, освещенная льющимся из окна солнцем. Мы рассказываем друг другу о каждом прошедшем дне. Она напоминает о видеоконференции на следующей неделе – к нам домой придут несколько моих друзей, чтобы я мог с ними повидаться, – и добавляет, что, готовясь к вечеринке, обнаружила, что динамики возле бассейна не работают, а почему – непонятно.

– К субботе я это выясню.

– Давай решим вопрос прямо сейчас, – предлагаю я.

Через несколько минут она направляет камеру iPad на паутину проводов позади компонентов стереосистемы в кладовой, а я вглядываюсь в расплывчатое изображение на своем экране, пытаясь понять, какое соединение не в порядке.

– Нажми кнопку слева, – говорю я. – Нет, не эту, соседнюю.

– Я нажимаю. Она просто не работает.

Видеоконференция внезапно прерывается, когда мы выходим из зоны радиосвязи. Картинка на моем экране неподвижна: в большем «окне» Амико – в темной кладовой ее лицо кажется измученным и невыразительным, – в меньшем мое собственное, застывшее на полуслове. Мы оба выглядим до крайности раздраженными. Что, если мы видимся в последний раз? Мгновение я гляжу на наши лица и закрываю ноутбук. Уровень СО2 растет, и я чувствую, как приходит головная боль.

Пару часов спустя, когда связь восстановилась, я звоню Амико на мобильный.

– Я просто извиниться за то, что потратил нашу видеоконференцию на попытку починить динамики, – говорю я. – Это могло подождать.

– Я знаю, как ты не любишь оставлять недоделанные дела, – отвечает Амико.

В ее голосе звучит прежняя теплота. Мы немного беседуем и желаем друг другу спокойной ночи.

На следующий день я посоветовал Амико скачать руководства по эксплуатации динамиков с сайта производителя, и это упростило поиск проблемы. Наша видеовечеринка прошла идеально.

Русские до сих пор ничего не говорят о причинах отказа «Прогресса». Мы не знаем, есть ли у них обоснованная гипотеза, которую нужно лишь подтвердить, или они понятия не имеют, что произошло. Терри, Антон и Саманта по-прежнему в неведении, когда состоится их отбытие. Каждый вечер Терри плывет в русский сегмент темным изогнутым коридором через PMA-1 (Pressurized Mating Adapter – герметизированный стыковочный адаптер) в ФГБ (функционально-грузовой блок) над тоннами груза, прикрепленного к полу. Оказавшись на просторе служебного модуля, Терри притормаживает, чтобы посмотреть в три обращенных к Земле иллюминатора в полу, из-за которых модуль кажется лодкой со стеклянным дном, и спрашивает Антона, всегда работающего за своим компьютером в наушниках, есть ли новости о возвращении «Союза». Антон пожимает плечами и отвечает: «Нет». Геннадий рассказывает нам, что Москва нашла возможного виновника аварии «Прогресса» и что у нашего «Союза» – того самого, на котором мы прилетели сюда и которым Геннадий с двумя спутниками будет возвращаться в сентябре, – может быть та же проблема. Мысль о том, что мы могли погибнуть, отрезвляет. Скверные новости!

Поскольку Земле так и не удалось снова запустить «Сидру» из «Ноуда-3» после срабатывания пожарной сигнализации, сегодня мы с Терри ремонтируем ее вместе. Мероприятие напоминает переборку коробки передач – сложная, кропотливая, требующая внимания работа, – но в данном случае от результатов зависит наша жизнь. Другая «Сидра» ненадежна, и на нас давит груз ответственности: нужно убедиться в работоспособности этой.

Демонтировать чертов агрегат с помощью Терри гораздо легче, чем в одиночку, но все равно, какой же это геморрой! Клапаны расположены в таких местах, что рукой до них не добраться, и приходится многократно пользоваться ключами четырех размеров, каждый из которых поворачивает болт только на 10–12 градусов. На то, чтобы только отвинтить один болт, уходит полчаса, и в процессе Терри так сильно повреждает кожу на тыльной стороне ладони, что приходится делать перевязку. В космосе кровь превращается в шарики, которые, если их не собрать, летают повсюду. Наконец нам удается извлечь «Сидру» из стойки и перенести в японский модуль – там просторнее. Перемещать такой массивный предмет нужно медленно и осторожно. После перерыва на ланч мы идем заканчивать работу. На следующий день, решив, что ремонт окончен, мы снова тащим «Сидру» в «Ноуд-3» и пытаемся вернуть на стойку. Она не влезает. Мы поворачиваем ее так и эдак, пробуем разные приемы, прилагаем больше или меньше силы, упираемся в нее плечами. К нам присоединяется Геннадий, чтобы надавить посильнее. Без толку! Мы с Терри осматриваем монстра и замечаем на днище какие-то шайбы, не имеющие, кажется, никакого иного предназначения, кроме как удерживать агрегат на месте, когда он правильно установлен. (Возможно, их поставили для защиты «Сидры» от вибрации при запуске.) Мне кажется, что, если их снять, аппарат немного опустится и встанет как надо.

Я вызываю Землю и делюсь соображениями по поводу шайб, ожидая услышать типичный ответ НАСА, что вопрос требует дальнейшего изучения и консультаций со специалистами – многодневного обмена электронными письмами и телефонными звонками и ряда собраний, – прежде чем они сочтут решение приемлемым. Склонность НАСА к перестраховке и излишнему анализу – это одновременно хорошо и плохо. Мы предпочитаем делать все как всегда, пока привычный образ действий не убьет астронавтов или не уничтожит ценное оборудование. В то же время эта позиция часто мешает нам опробовать новые подходы, которые могли бы сберечь много времени и избавить от проблем. Сомневаюсь, что Центр управления полетами всегда учитывает, что наши время и силы – ресурсы и порой они растрачиваются впустую.

После краткого обсуждения Земля дает нам указание попытаться снять шайбы. Мы с Терри удивленно переглядываемся: то ли в Центре меняется культура управления, то ли операторы начинают больше доверять мнению астронавтов.

Получив добро, я радостно срываю шайбы с помощью ломика. Терри приходится удерживать «Сидру», пока я орудую инструментом, поскольку в невесомости вес агрегата не оказывает противодействия силе, которую я к нему прикладываю. Теперь мы без проблем задвигаем «Сидру» в стойку, с удовлетворением слыша звук, с которым она скользит на место. Подождем до завтра и попробуем ее включить.

Когда мы убираем инструменты, Терри восклицает с детским восторгом:

– Ух ты! Конфетка!

Маленький кусочек чего-то, по виду съедобного, проплывает мимо. Мы нередко упускаем фрагменты пищи, которые несколько дней спустя являются кому-нибудь в качестве неожиданного перекуса.

– Не забывай о мышах, – предупреждаю я. – Возможно, это не шоколад.

Он присматривается.

– Черт, использованный лейкопластырь.

Терри ловит его и отправляет в мусор. Вечером я пересказываю эту историю Саманте, и она сообщает, что сама на прошлой неделе съела нечто, казавшееся конфетой, и слишком поздно поняла, что ошиблась.

Ночью, когда я парю в спальном мешке с закрытыми глазами, у меня случается нечто вроде судороги, которые иногда бывают у людей, готовых заснуть, когда кажется, что падаешь и пытаешься удержаться. В космосе это выглядит более эффектно, потому что в отсутствие гравитации, прижимающей тело к кровати, оно сильно дергается, – а сегодня особенно, поскольку судорога происходит одновременно с яркой вспышкой космического излучения. Пытаясь снова заснуть, я думаю, вспышка вызвала мышечную реакцию или это совпадение.

На ежедневной планерке мы узнаем, что Терри, Саманта и Антон улетят 11 июня, на месяц с лишним позже запланированного, а новый экипаж прибудет 22 июля. Их «Союз» пристыкован к станции с ноября, а космический корабль может без ущерба для безопасности простаивать лишь какое-то определенное время. Неясно, в какой степени решение продиктовано этими временны́ми ограничениями и в какой – убежденностью, что у «Союза» нет проблем, погубивших «Прогресс». Как бы там ни было, Российское космическое агентство оценило риски и решило, что скоро их отлет.

Сразу после планерки я прохожу этапы подготовки «Сидры» к включению. Когда я сообщаю на Землю, что мы готовы, повисает драматическая пауза.

– Подключаем питание, – говорит главный оператор связи с экипажем. – Будьте готовы.

Мы готовы.

Не работает.

– Твою ж мать!.. – бросаю я, убедившись, что не активировал микрофон, поскольку мы общаемся по открытому каналу.

– Мы подумаем над этим и вернемся, – говорит «капком».

– Принято, – откликаюсь я в унынии.

Поскольку сегодня пятница, нам придется терпеть высокий уровень СО2 все выходные. Когда отказывает одна «Сидра», другой требуется какое-то время, чтобы войти в рабочий режим, а до понедельника операторы полетов даже не начнут искать причину отказа. Весь уик-энд я буду чувствовать себя дерьмово и даже хуже, поскольку не смогу отделаться от мысли о гребаной проблеме с углекислым газом и о том, как мало волнует наше самочувствие руководителей программы МКС.

Я знал, что этот год станет проверкой скорее моей психологической, чем физической выносливости, и считаю, что готов, как никто. Я уже участвовал в долгосрочных полетах и понимаю, как важно распределять силы день за днем и неделя за неделей, что означает в том числе и выбирать причины для огорчения. Но эта ситуация невероятно меня угнетает. Я отправляюсь в свою каюту, чтобы побыть несколько минут в одиночестве и перебеситься.

Я просматриваю часть электронных писем, сознавая, что стучу по клавишам ноутбука чуть сильнее, чем нужно. В одном из писем Амико желает мне счастливой пятницы, и я решаю позвонить ей, прежде чем отправляться в русский сегмент на ужин. Она отвечает после второго звонка, судя по голосу, радуясь мне. Ее рабочий день в разгаре, но она предвкушает выходные. Я пытаюсь скрыть раздражение, но она видит меня насквозь.

– Что случилось? Ты огорчен, – замечает она и, прежде чем я успеваю открыть рот, спрашивает:

– Высокий уровень углекислого газа?

– Да.

Я рассказываю о наших злоключениях с «Сидрой» и о том, какие выходные нас ожидают, и добавляю, что впечатлен ее способностью определять повышение содержания СО2 по моему голосу.

– Дело не только в голосе, но и в поведении, – объясняет она. – Когда ты как будто немного «тормозишь», я понимаю, что концентрация углекислого газа высокая.

Похоже, она единственный человек на Земле, кого это волнует.

За пятничным ужином мы обсуждаем новую дату отлета Терри, Саманты и Антона. Я останусь один в американском сегменте МКС на 6 недель, пока не прибудет их замена. Это долгий срок, но одиночество меня не удручает. Мне нравится, когда рядом друзья, и я с огромным удовольствием работаю с Терри и Самантой, но побыть одному совсем неплохо. Кроме того, каждый отлет и прилет других людей становится очередной вехой моей экспедиции, отмечающей благополучно пройденный этап.

За едой я замечаю:

– Выходит, я смогу летать по американскому сегменту нагишом.

– Летай хоть сейчас, если хочешь, – Саманта хладнокровно пожимает плечами, копаясь в пакете c равиоли.

– Ребята, как считаете, приземление «Союза» точно состоится в июне? – спрашивает Антон у нас с Терри.

Мы переглядываемся и смотрим на него.

– Антон, разве не ты командир «Союза»? – задает риторический вопрос Терри.

– Да, – Антон с улыбкой качает головой, признавая нелепость ситуации. Это мы должны обращаться к нему за информацией, а не наоборот.

– Я подумал, вдруг вы слышали что-нибудь такое, чего не знаю я.

Иногда мне кажется, что Российское космическое агентство намеренно держит космонавтов в неведении.

– Если услышим, обязательно скажем, – обещает Терри.

Думаю, всем нам хотелось бы более эффективных коммуникаций.

Кроме субботних занятий наукой иногда на наши выходные выпадают другие дела, не настолько приоритетные, чтобы выполнять их в будни. Сегодня один из таких случаев. Саманта собирается установить и протестировать новый прибор разработки Европейского космического агентства – кофеварку. Ведь если отправляешь в космос европейцев, изволь обеспечить их хорошим кофе – растворимый не подойдет. После всех процедур, необходимых для доставки нам маленького пакета кофе, включая многочисленные созвоны с Центром управления операциями с полезной нагрузкой в Хантсвилле, наступает исторический момент – получена первая порция эспрессо в космосе. Я фотографирую Саманту, переливающую напиток в особую чашку, из которой можно пить при нулевой гравитации, и, когда она делает первый глоток, объявляю по каналу связи с Землей: «Это один маленький шаг для женщины, но гигантский скачок для кофе». Я доволен своей репликой. На то, чтобы изготовить, сертифицировать для полета и доставить на орбиту эту кофеварку, ушло больше миллиона долларов, и на борту всего 10 пакетиков эспрессо. Саманта пьет очень, очень дорогую чашку кофе, так что ситуация вполне заслуживает аллюзии на историческую фразу[6].

Простое объяснение орбитального движения любого объекта, например МКС, – он движется достаточно быстро, чтобы сила притяжения заставляла его снова и снова совершать обороты вокруг Земли. Мы считаем, что объекты на орбите находятся в стабильном положении, всегда на одном и том же расстоянии от планеты, но в действительности слабое сопротивление атмосферы на высоте 400 км от земной поверхности действует на станцию, несущуюся со скоростью 28 000 км/ч. Если не препятствовать этому, наша орбита будет снижаться, пока мы не разобьемся о поверхность Земли. Однажды, когда НАСА и наши иностранные партнеры решат, что срок эксплуатации станции вышел, это и случится. Ее сведут с орбиты контролируемым образом, чтобы она упала в безопасном районе Тихого океана, и я надеюсь, что смогу это увидеть. Так окончила свое существование русская станция «Мир».

Мы удерживаем МКС на орбите с помощью пристыкованного к ней «Прогресса». Центр управления полетами рассчитывает продолжительность включения его двигателя, необходимую, чтобы вернуть нас на нужную орбиту. Иногда, проснувшись утром, мы узнаем об успешной орбитальной коррекции, осуществленной, пока мы спали.

Сегодня утром, однако, попытка корректировки орбиты не удалась. Двигатель «Прогресса» проработал всего одну секунду, а не несколько минут, как обычно. Снова «Прогресс» не отработал как положено, и снова нам приходится волноваться о возможных последствиях.

Опасность сию минуту разбиться о Землю нам не грозит – пройдет много месяцев, прежде чем наша орбита угрожающе снизится, – но мы используем двигатель «Прогресса» и для уклонения от космического мусора, поэтому у этой неудачи могут быть неприятные последствия. Еще одно свидетельство против оборудования, казавшегося всем надежным как скала, пошатнуло нашу веру в космические корабли «Союз», которые изготавливаются из таких же или похожих компонентов тем же производителем, – включая тот, который должен доставить меня домой.

Теперь, лишившись грузов, ожидаемых с «Прогрессом», мы должны более обдуманно собирать мусор, складируемый в пустых грузовых кораблях, всякий раз убеждаясь, что не выбросили ничего полезного. Мы с Терри проводим некоторое время, проверяя мешки с вещами, отправленными на выброс другими членами экипажа, в поисках пищи, чистой одежды и других запасов. За работой мы обсуждаем, стартует ли сколько-нибудь близко к назначенной дате «Союз», на котором улетит Терри. Перебирая пищевые пакеты, я вдруг замечаю, что держу в руках нечто из ткани. Это же неизвестно чье ношеное белье! Я отправляю его в мусор и даю себе обещание сто раз вымыть руки, заведомо невыполнимое в отсутствие проточной воды.

Есть и хорошие новости: аппарат «Сидра» в «Ноуде-3» заработал. Он бездействовал из-за того, что не запускался вентилятор, прогоняющий воздух через систему. После изучения и обсуждения вопроса Земля нашла решение – заменить только двигатель вентилятора, не извлекая агрегат из стойки. Чудесным образом это сработало, и мы снова дышим чистым воздухом. Поразительно, как это поднимает дух.

В эту пятницу мы ужинаем в русском сегменте, зная, что это один из последних совместных вечеров с Терри, Антоном и Самантой. Терри плывет в американский сегмент за последним мороженым, прибывшим на SpaceX, и возвращается обеспокоенным.

– Скотт, Земля пытается связаться с тобой. Немедленно позвони своей дочери Саманте. Сказали, что это срочно.

– Почему мне не позвонили сюда? – спрашиваю я.

В русском сегменте тоже есть канал связи с Землей.

Товарищи смотрят на меня с тревогой. Они знают, что я получил аналогичный звонок на космическую станцию пять лет назад, когда было совершено нападение на жену моего брата.

– Я уверен, что все в порядке, – говорю я скорее для их, а не своего спокойствия, и спешу в свою каюту, чтобы поговорить без свидетелей.

Только теперь я понимаю, что мы находимся вне зоны радиосвязи и еще 20 минут позвонить не получится. Все это время я думаю о Саманте, вспоминая, какой она была в разном возрасте: малышкой-непоседой, первоклашкой с сияющими глазами, нервным подростком. Я до сих пор виню себя за сложности в наших отношениях с Самантой после того, как мы с ее матерью расстались. Подростковые и ранние юношеские годы – трудное время для многих детей, вдобавок Саманте пришлось справляться с тяжелыми последствиями распада семьи и заботиться о матери и младшей сестре, а я даже не знал о многих испытаниях, выпавших на ее долю. Нам постоянно приходится искать точки соприкосновения и учиться общаться без ссор.

Когда спутники, наконец, занимают нужное положение, я надеваю гарнитуру и кликаю иконку вызова мобильного телефона Саманты. Она отвечает на втором гудке.

– Привет, пап.

Она знает, что это я, потому что все звонки с космической станции проходят через Космический центр имени Джонсона.

– У тебя все нормально? Что случилось? – спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

– Да так… Я у дяди Марка и Гэбби. Все ушли, и мне одиноко.

По ее голосу я понимаю, что все у нее в порядке. Ей просто скучно.

– Это все? Ничего срочного?

Моя тревога уступает место раздражению. Вспоминаются моменты, когда я терял кого-то из дочек в торговом центре и долго не мог найти, поневоле начиная думать о худшем.

Саманта рассказывает, что прилетела в Тусон, штат Аризона, на школьный выпускной двоюродной сестры Клэр, младшей дочери Марка. Она решила приехать, потому что у нее сейчас тяжелое время и она чувствует себя оторванной от семьи, когда меня нет рядом. Надеялась встряхнуться среди родни, но на следующий вечер после выпускного Марк и Гэбби уехали из города, а вскоре отбыла и Клодия, старшая дочь Марка, и Саманта осталась одна в пустом доме. Она чувствовала себя брошенной и хотела домой, написала несколько электронных писем, оставшихся без ответа, и позвонила Спэнки. Он перенаправил ее вызов в ЦУП, а там по ошибке решили, что он экстренный.

От меня не ускользает абсурдность того, что на годичную изоляцию в космосе обречен я, а от одиночества страдает дочь. В то же время, напоминаю я себе, мои близкие многим жертвуют ради этого полета.

Саманта извиняется, что напугала меня, и обещает в следующий раз изъясняться понятнее. Я возвращаюсь в русский сегмент, чтобы вновь присоединиться к празднеству, в несколько омраченном настроении.

Этой ночью я вижу сон, характерный для сумеречного, дремотного состояния. Он почему-то связан со смертью Бо Байдена, сына вице-президента, вчера скончавшегося от рака мозга в 46 лет. Мы ни разу не встречались, но я слышал о нем много хорошего. Его смерть подействовала на меня сильнее, чем можно было ожидать. В полусне мне приходит в голову, что однажды все мы умрем и будем мертвыми намного дольше, чем жили. Я словно бы даже знаю, каково это, поскольку все мы были «мертвыми» до того, как родились. Для каждого из нас наступил момент, когда мы начали осознавать себя, поняли, что живем, и было предшествовавшее этому ничто, ничем особенно не плохое. Как ни странно, это утешительная мысль. Я бодрствую достаточно долго, чтобы написать Амико об этих размышлениях.

Меня часто спрашивают, посещали ли меня в космосе озарения, чувствую ли я особую близость к Богу или единство со Вселенной, глядя на Землю с такой высоты. Некоторые астронавты возвращаются с новым взглядом на роль человечества в космосе, побуждающим их примкнуть к какой-либо религии или вернуться к вере, в которой они были воспитаны. Не стану оспаривать чужой опыт, но сам духовного прозрения не удостоился.

Я человек с научным типом мышления, жаждущий узнать как можно больше о Вселенной. Мы знаем, что в ней триллионы звезд, больше чем песчинок на планете Земля. Эти звезды составляют менее 5 % вещества Вселенной. Остальное – темная материя и темная энергия. Вселенная невероятно сложна. Случайно ли? Я не знаю.

Меня растили в католической вере, и, как бывает во многих семьях, родители уделяли больше внимания религиозному воспитанию детей, чем собственному духовному развитию. Мы с Марком ходили на уроки катехизиса вплоть до девятого класса, когда в один прекрасный день матери надоело нас туда возить. Она позволила нам выбирать, посещать занятия или нет, и мы, как многие тинейджеры на нашем месте, решили бросить. С тех пор в моей жизни не было места институционально оформленной религии. Когда Саманте было 10 лет, она спросила меня однажды за ужином, какой мы веры.

– Наша вера – «Со всеми вести себя хорошо и доедать овощи», – ответил я, довольный, что так метко охарактеризовал свои религиозные воззрения и что мой ответ ее устроил.

Я уважаю верующих людей, в том числе свою тетю-монахиню, но сам религиозных чувств никогда не испытывал.

На этой неделе мы посвятим много времени эксперименту, который называется «Перемещение жидкостей в организме до, во время и после продолжительного космического полета и его связь с внутричерепным давлением и нарушениями зрения», сокращенно «Перемещение жидкостей». Объектами исследования являемся мы с Мишей, а его результаты имеют огромное значение для будущего космических путешествий.

Возможно, самым тревожным негативным эффектом длительного пребывания в космосе является ухудшение зрения астронавтов. Это коснулось и меня в предыдущем полете. Сначала изменения считались временными, однако, когда астронавты стали совершать все более длительные экспедиции, симптомы усилились. У большинства нарушения постепенно исчезали после полета, у некоторых оказывались постоянными. Отправляясь в первый полет на шаттле в 1999 году, я не нуждался в корректирующих линзах, но во время полета заметил, что предметы кажутся расплывчатыми на средней дистанции в три-четыре метра – именно такой размер имеет кабина пилотов шаттла. На Земле все быстро вернулось в норму. Мой второй полет состоялся через восемь лет, когда я уже начал пользоваться очками при чтении. Дня через три в космосе я в них не нуждался. Улучшение зрения сохранялось около трех месяцев после приземления.

Еще через три года, к моменту моей первой долгосрочной экспедиции в 159 дней, я постоянно ходил в очках. После непродолжительного времени на орбите зрение ухудшилось, и мне пришлось перейти на более сильные линзы, чтобы компенсировать это изменение. На Земле зрение за несколько месяцев вернулось к тому состоянию, с которым я улетал, но появились другие тревожные симптомы: отек зрительного нерва и хориоидальные складки. (Хориоид, или сосудистая оболочка глаза, – это насыщенный кровью слой глазного яблока между сетчаткой и склерой, белочной оболочкой, снабжающий внешние слои сетчатки кислородом и питательными веществами. Хориоидальные складки могут повредить сетчатку и привести к появлению слепых пятен.) В этом году симптомы ухудшения зрения пока аналогичны тем, что наблюдались в предыдущем полете, но мы внимательно следим, не будет ли ухудшения.

Если длительные космические полеты грозят серьезным ущербом зрению астронавтов, эту проблему необходимо решить прежде, чем лететь на Марс. Недопустимо, чтобы члены экипажа, которые пытаются высадиться на далекой планете, пилотирующие космический корабль, пользующиеся сложным оборудованием и исследующие незнакомый мир, – плохо видели.

Основная гипотеза объясняет изменение зрения повышением давления жидкости, окружающей головной мозг. В космосе отсутствует гравитация, заставляющая кровь, спинномозговую жидкость, лимфу, слизь, воду в наших клетках и прочие жидкости скапливаться в нижней части тела, к чему мы привыкли. Из-за недостаточного оттока мозговой жидкости увеличивается внутричерепное давление. В первые недели в космосе мы к этому адаптируемся, в большом количестве выделяя излишки жидкости с мочой, но ощущение распирания в голове окончательно не проходит. Представьте, что вы стоите на голове 24 часа в сутки – слегка избыточное давление в ушах, заложенный нос, отечность лица, покраснение кожи. Как и множество других элементов человеческой анатомии, тонкие структуры головы формировались в условиях земной гравитации и не всегда хорошо переносят ее отсутствие.

Избыточное давление жидкости может нарушить форму глазных яблок и вызвать отек кровеносных сосудов глаз и зрительных нервов. Все это пока теория, поскольку в космосе трудно измерить давление внутри черепа (лучший способ измерения внутричерепного давления – люмбальная пункция, которой я во время космического полета решительно предпочитаю не подвергаться и которую не намерен проводить ни одному из членов экипажа). Возможно также, что изменения зрения вызывает или усугубляет высокий уровень углекислого газа, как известно, расширяющего кровеносные сосуды. Может сказываться и обилие натрия в нашем рационе, поэтому НАСА работает над уменьшением его содержания, чтобы выяснить, повлечет ли это какие-либо изменения. Поскольку от ухудшения зрения в космосе страдают только астронавты-мужчины, наблюдения за небольшими различиями в состоянии сосудов головы и шеи у мужчин и женщин также, вероятно, подскажут ученым, где искать корень зла. В противном случае мы будем вынуждены отправить на Марс чисто женский экипаж.

Поскольку долгое время моделировать эффекты нулевой гравитации в лаборатории невозможно, ученые ставят эксперименты на людях, в черепные коробки которых вживлены датчики давления по другим медицинским показаниям. Эксперимент проводится в самолете, где можно кратковременно создать невесомость и измерить, что происходит внутри черепа испытуемого в момент нулевой гравитации. Однако при микрогравитации внутричерепное давление у испытуемых падало, а не росло, как ожидалось. Может быть, для перераспределения жидкостей требуется время, а может, господствующая гипотеза неверна. Перед этим полетом я предложил вживить мне в голову датчик давления, но НАСА отклонило мой запрос. Было бы слишком рискованно проделать отверстие у меня в голове и на год отправить в космос.

В ходе исследования перемещения жидкостей мы с Мишей станем участниками экспериментов, в которых используется приспособление для снижения внутричерепного давления в космосе – штаны-отсосы. Название точно соответствует содержанию! Мы будем по очереди носить устройство под названием «Чибис» – профилактический вакуумный костюм, снижающий давление в нижней части тела. Отчасти он напоминает брюки, но особенно похоже на нижнюю часть робота из «Затерянных в космосе» или штаны из мультфильма про Уоллеса и Громита. Снижение давления в нижней части тела уменьшает количество жидкости в голове. Мы надеемся, что изучение влияния «Чибиса» на наши тела поможет разобраться в этом вопросе.

У одного из русских космонавтов при ношении костюма внезапно упала частота сердечных сокращений, и он потерял сознание. Товарищи по экипажу решили, что у него произошла остановка сердца, немедленно прекратили эксперимент, и все обошлось без последствий. Если прибор однажды вызвал угрозу жизни человека, НАСА старается больше его не использовать, но, поскольку «Чибис» пока лучшее, что у нас есть для изучения проблемы давления, было сделано исключение.

Подготовка к надеванию «вакуумных штанов» занимает целый день. Мы должны сдать контрольные образцы крови, слюны и урины и получить изображения кровеносных сосудов головы, шеи и глаз с помощью ультразвукового аппарата. Все необходимое для этих тестов оборудование имеется только в американском сегменте, и мы несколько часов упаковываем его и перебазируем в русский служебный модуль. Это самый сложный эксперимент на человеке в истории Международной космической станции.

Когда наступает момент надевать устройство, я снимаю брюки и забираюсь в штаны «Чибис», следя за тем, чтобы не повредить пломбировку в области талии. Миша управляет прибором, медленно снижая давление в нижней части моего тела, и с каждым очередным уменьшением я чувствую, как кровь отливает от головы. Это приятное ощущение. Впервые за несколько месяцев мне не кажется, что я стою на голове.

Затем, однако, самочувствие начинает меняться. Я словно оказался в самолете F-14, испытывающем слишком большие перегрузки. Сознание мутится, поле периферийного зрения сужается, как бывает на грани обморока. Штаны не в порядке, и мне кажется, что мои внутренности вот-вот будут извлечены из меня.

– Эй, с этой штукой что-то не то, – сообщаю я Мише и Геннадию. – Я сейчас…

Я хочу сломать пломбу и прервать эксперимент и в тот же миг слышу крик Геннадия:

– Миша, что ты делаешь?

Геннадий не склонен кричать и повышает голос только в экстренных случаях. Я смотрю на индикатор давления. Он не должен подниматься выше 55, но Миша довел его до 80 – максимума отрицательного давления.

К счастью, ни я, ни оборудование не получили неустранимых повреждений, эксперимент можно продолжать. Я остаюсь в штанах пару часов, проходя различные медицинские тесты, например измерение давления, и снимая эхограммы сердца, шеи, глазных яблок и сосудов за висками. Вот и пригодились мои космические татуировки. Незадолго до запуска я сходил в тату-салон в Хьюстоне и набил черные точки на участках тела, чаще всего подвергающихся ультразвуковому исследованию (на шее, бицепсе, бедре и икре), чтобы не приходилось всякий раз выискивать нужное место. Это избавило меня от множества проблем. Мы измеряем давление жидкости в ушной раковине (прибор засовывается в ухо) и внутриглазное давление (датчик давления прикладывается к глазному яблоку при местном обезболивании), исследуем глазные яблоки с помощью лазера, способного зарегистрировать такие изменения, как хориоидальные складки и отек зрительного нерва.

Все это время я чувствую себя хорошо, как никогда в космосе. Постоянная тяжесть в голове ушла, и я сожалею, что пора снимать штаны и завершать эксперимент.

В тот же день я сижу в санитарно-гигиеническом блоке – в отсутствие гравитации этот процесс иногда требует времени. Саманта чистит зубы прямо возле блока, напоминающего кабинку в общественной уборной, и я слышу, как она мурлычет про себя, как часто делает за работой. Я вижу ее ногу в носке – она зацепилась за поручень на стене, чтобы оставаться на месте. Ее пальцы так близко, что их можно пощекотать, но я решаю удержаться.

Эта сценка может показаться диковатой людям, не знакомым с отсутствием приватности на космической станции, но мы к этому привыкли. Я только что читал о том, что участники экспедиции Шеклтона были вынуждены приседать за снежными наносами, а гигиенические процедуры осуществляли, обтираясь кубиками льда, так что мне повезло. Поскольку в ожидании мне нечем заняться, я созерцаю стопу Саманты, с помощью которой она удерживает тело в совершенной неподвижности, и размышляю о том, как сложна эта простая задача. Покажите мне одну только стопу, подсунутую под поручень при нулевой гравитации, и я точно определю, сколько времени провел в космосе ее обладатель. Когда Саманта была здесь новичком, она цеплялась слишком жестко, прикладывала слишком много сил и попусту утомляла лодыжку и большой палец. Теперь она точно знает необходимый минимум давления, а ее пальцы двигаются с изяществом и точностью, как у пианиста.

Прошлым вечером мы прекрасно провели последний совместный ужин с Терри, Самантой и Антоном. Из-за потери «Прогресса» у русских не хватает еды, и, хотя мы уверили их, что поделимся продуктами, какое-то время всем придется жить скромно. Я приношу салями, присланную братом с грузовиком SpaceX, и съедаю одну из последних порций русской курятины в белом соусе, дополнив блюдо американской говядиной. У русских было также нечто под названием «Закуска аппетитная», хотя с этим я бы поспорил.

Некоторые присутствующие признаются, что соскучились по фруктам, и неудивительно, поскольку вскоре после прибытия Dragon свежие продукты в нашем рационе закончились. Высушенные, вакуумированные, консервированные фрукты совсем не то что натуральные. Меня недавно обуяла тоска по дешевому местному пиву в маленьком барном стакане с теплой горьковатой пеной, какое пил мой отец. Дикая мечта: я не пил такое пиво с колледжа и ни за что не выберу этот напиток, снова оказавшись на Земле. Предпочитаю индийский светлый эль. Возможно, мне не хватает каких-то питательных веществ, содержащихся в дешевом пиве? Мы рассуждаем, начнется ли у нас цинга и как именно она проявляется, каковы ее симптомы. Все соглашаются, что само слово «цинга» звучит ужасно. Интересно, страдали ли от цинги участники экспедиции Шеклтона? Нужно заглянуть в книгу перед сном. В конце июня следующий грузовой корабль SpaceX доставит сюда свежие фрукты и овощи, а также ресурсы, в которых мы отчаянно нуждаемся, в том числе самое главное – контейнеры для дерьма, без которых невозможно выжить в космосе. Брат к тому же сообщил, что пришлет мне костюм гориллы. Я спросил, зачем он нужен на космической станции.

– Еще как нужен, – заверил он. – В космосе еще ни у кого не было костюма гориллы. А у тебя будет. Меня ничто не остановит.

Меня смущает, что часть груза будет составлять такая чепуха. Всегда находятся желающие покритиковать НАСА за любую трату, кажущуюся излишней, которые, разумеется, тут же вытащат калькуляторы, чтобы высчитать стоимость доставки костюма гориллы на орбиту. Марк объясняет, что в вакуумной упаковке он будет весить и занимать места не больше хлопчатобумажного свитера с символикой альма-матер или некоммерческой организации, которые иногда присылаются в рекламных целях.

Под конец ужина мы вспоминаем обо всех наших достижениях в этой экспедиции: о прибывших кораблях (включая те, что так и не долетели), о трудном и опасном техническом обслуживании станции с выходом в открытый космос, о важных медико-биологических экспериментах и исследовании грызунов, которое завершится послезавтра. Мы говорим о развитии наших отношений с разными центрами управления полетами – в Хьюстоне, Москве, Европе, Японии – и о восторжествовавшей культуре взаимного восхваления, в моей терминологии. Кажется, нельзя сделать ни единого шага ни в космосе, ни на Земле, не выслушав короткий спич: «Спасибо за ваш самоотверженный труд и потраченное время, потрясающая работа, мы это ценим». Тут надо выступить с ответной речью: «Нет, это вам спасибо, это вы, ребята, были просто великолепны, мы ценим вашу работу» – и так далее, до посинения. Все это диктуется благими намерениями, но мне кажется пустой тратой времени. Часто бывает, что я заканчиваю одно дело и уже перехожу к другому, как меня настигает «выражение признательности». Я должен все бросить, доплыть до микрофона, выслушать благодарности и отсыпать столько же ответных – много раз на дню. С учетом стоимости строительства и обслуживания космической станции культура взаимного восхваления обходится налогоплательщикам в миллионы долларов в год. Я обдумываю, как положить этому конец, когда Терри, Саманта и Антон отбывают.

В среду, накануне отлета «Союза» со станции, Терри должен передать командование МКС Геннадию. Этот небольшой ритуал, восходящий к военно-морской церемонии смены командования, отмечает момент, когда ответственность за станцию переходит от одного человека к другому. Вшестером мы немного неуклюже перебираемся в американский «Лэб», и Терри в это время произносит речь. Он благодарит наземные команды в Хьюстоне, Москве, Японии, Европе и Канаде, научные группы в Хантсвилле и других местах. Благодарит наши семьи за поддержку.

– Хочу сказать несколько слов об экипаже, с которым стартовал, – продолжает Терри. – Об Антоне и Саманте, моих брате и сестре.

Возможно, это кажется преувеличением, но я по опыту знаю, как объединяет пребывание в космосе в одной команде. Терри сделал бы все для них, а они для него.

– Мы провели вместе в космосе 200 дней, включая несколько дополнительных, и я не мог бы желать лучшего экипажа. Итак, с этого момента сорок третья экспедиция становится частью истории, и мы открываем следующую главу, сорок четвертую экспедицию.

С этими словами он передает микрофон Геннадию, и тот проверяет, продолжается ли трансляция.

– Сколько бы полетов вы ни совершили, – говорит Геннадий, – вы всегда словно на новой станции, в первом полете.

Все улыбаются при этих словах, поскольку у Геннадия на счету больше полетов, чем у любого из нас (этот пятый), и скоро он поставит рекорд суммарного пребывания человека в космосе. Геннадий желает Терри, Антону и Саманте «мягкого безопасного приземления и благополучного возвращения домой». Терри сообщает Центру управления полетами, что церемония передачи полномочий завершена. Очередная веха на моем пути пройдена. Следующая церемония пройдет в сентябре, когда Геннадий улетит и командиром стану я.

Вечером Терри спрашивает меня, каково это, возвращаться на Землю в «Союзе». Разумеется, он тренировался и слушал объяснения Антона и инструкторов Звездного Городка, но ему интересен мой опыт. Я задумываюсь, как подготовить его, не слишком напугав.

Мы зовем Саманту, чтобы и она послушала, и я описываю собственные впечатления от предыдущего возвращения. Когда мы врезались в атмосферу, капсулу окружила ярко-оранжевая плазма – это ошарашивает, как если бы вы оказались в нескольких дюймах от оконного стекла, по другую сторону которого некто пытается уничтожить вас с помощью паяльной лампы. Затем, когда раскрылся парашют, капсула дернулась и бешено завертелась во все стороны. Если удастся правильно настроиться, если воспринимать ситуацию как приключение, это даже круто. С другой стороны, некоторые астронавты и космонавты после первого приземления на «Союзе» признавались: их так ужасно швыряло, что казалось, произошла авария и они погибнут. Грань между ужасом и восторгом бывает тонкой, и я хотел, чтобы у Терри и Саманты был правильный настрой.

У Терри был опыт возвращения на Землю на шаттле, и я отметил, что «Союз» входит в плотные слои атмосферы по гораздо более крутой траектории: «Садиться на шаттле – все равно что проехаться в «роллс-ройсе» вниз по Парк-авеню, а на «Союзе» ты словно скатываешься на советской развалюхе по бездорожью с крутой горы».

Это сравнение их позабавило, но оба выглядят немного обеспокоенными.

– Стоит только понять, что не умрешь, и это станет самым веселым аттракционом в жизни, – уверяю я. – Клянусь, спуск настолько захватывающий, что я бы согласился на еще один долгосрочный полет, только чтобы прокатиться еще раз.

Терри и Саманта сомневаются в моих словах… и зря.

Наши товарищи улетают сегодня. Их отбытие сопровождается церемонией закрытия крышки люка, которая транслируется по NASA TV. Ее начало выглядит немного нелепо, поскольку мы, все шестеро, втискиваемся в узкий русский отсек, к которому пристыкован «Союз». Я делаю несколько снимков Антона, Саманты и Терри, позирующих в открытом люке. Остающиеся желают им удачи и мягкой посадки. Антон обнимает Геннадия, которого считает образцом для подражания, потом Мишу и меня. Саманта тоже обнимает Геннадия, Мишу и меня – по-моему, меня особенно крепко, и, когда она исчезает, я понимаю, что рядом со мной не будет женщины следующие девять месяцев. Троица переплывает в «Союз» и еще раз машет нам на прощанье, а мы фотографируем.

Антон и Геннадий протирают уплотнители крышки люка в тоннеле, чтобы никакие посторонние частицы не помешали плотному прилеганию. Геннадий закрывает крышку с нашей стороны, а Антон – со стороны улетающих. Вот и всё. Я вспоминаю, как прощался с Шарлотт в аэропорту. Мы провели столько времени вместе, но вот я обнимаю ее, смотрю, как она уходит по телетрапу, прощальный взмах руки – и она исчезает. Что за дичь: я провел с этими людьми так много времени, но после обмена прощальными словами и объятиями наш совместный опыт оканчивается в одно мгновение!

Я боюсь за отбывающих членов экипажа не больше, чем за себя, но зрелище закрывающейся за ними крышки люка вызывает у меня странное чувство изоляции, даже заброшенности. Если «Сидре» снова потребуется ремонт, мне придется заниматься им без помощи Терри. Заспорим с русскими о литературе – мне придется справляться самому, без Саманты. Впрочем, я предвкушаю единоличное владение американским сегментом и стараюсь сосредоточиться на этом.

Я уплываю в американский «Лэб», русские «уходят» в свой сегмент, и воцаряется тишина. Только я и шум вентилятора. Не болтает Терри, жизнерадостные реплики которого сопровождали любое мое действие с момента прибытия на МКС. Не мурлычет себе под нос Саманта. В какой-то миг я даже не слышу голосов с Земли.

Я обвожу взглядом всякую всячину на стенах «Лэба», вдруг ставшего намного более просторным. Меня преследует ощущение, что я должен был сказать Терри и Саманте еще что-то, о чем-то им напомнить, но о чем?

Тут я слышу голос Терри с середины фразы, словно он здесь, рядом со мной: «…водно-солевые добавки для восстановления жидкости, Антон? Или ты забыл их на станции?»

«Не забыл», – отвечает Антон и выстреливает очередью цифр на стремительном русском, обращаясь к ЦУПу.

Теперь, когда налажена связь с «Союзом», я слышу через систему внутренней связи каждое слово бывших членов моего экипажа так же ясно, как если бы находился рядом с ними. Я подключаюсь к каналу, чтобы напомнить Терри, что идет прямая трансляция и любой человек, имеющий выход в интернет или подключенный к NASA TV, слышит каждое его слово. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь случайно выругался и по возвращении на Землю получил нагоняй. (Для меня особенности нашей коммуникационной системы не пустой звук, поскольку мне самому случалось совершить эту ошибку. Во второй полет на шаттле, воюя с одним устройством в переходном шлюзе, я не удержался и пробормотал: «Твою мать!» Другой член экипажа Трейси Колдуэлл из кабины пилотов предостерегла меня: «Микрофон включен!» – поскольку меня могли услышать по NASA TV. «Дерьмо!» – отреагировал я, нарушив запрет Федеральной комиссии США по связи дважды за 10 секунд.)

Я провожу остаток вечера под голоса Терри, Антона и Саманты. Работая над физическим экспериментом, я слышу, как безотчетно напевает Саманта, и пару раз оборачиваюсь сказать ей что-то, но вспоминаю, где она сейчас.

Через три часа после закрытия крышки люка, когда «Союз» готов отсоединиться от станции и отчалить, я слежу за отлетом на экране ноутбука по NASA TV, как и множество людей на Земле. Я беру микрофон:

– Семь футов под килем, друзья! Было очень приятно находиться здесь с вами. Удачного приземления!

– Спасибо, Скотт, мы уже скучаем по вам, ребята, – отвечает Терри.

Геннадий подключается из русского сегмента:

– Саманта, кажется, ты забыла свитер.

Почти всю их дорогу на Землю я слушаю, как они переговариваются, обмениваются ничего не значащими репликами и сообщают цифры Центру управления полетами. Если бы я не знал, что сейчас они, словно метеор, падают со сверхзвуковой скоростью на поверхность планеты, то ни за что бы не догадался.

Несколько часов спустя они благополучно приземляются в Казахстане. Долгие месяцы они были рядом со мной 24 часа в сутки, а теперь так же далеки и недостижимы, как любой человек на Земле, как Амико и мои дочери, как остальные 7 млрд землян.

Этой ночью, выключив свет и забравшись в спальный мешок, я понимаю, какая стоит тишина. Ни возни в других каютах, ни тихих голосов, разговаривающих с Землей или желающих близким спокойной ночи по телефону. Будь это обычный шестимесячный полет, я бы уже прошел половину дистанции. Меня охватывает то же чувство необозримости предстоящего срока, что и в первый день. Еще девять месяцев. Я редко даю волю подобным мыслям, но, если они берут свое, от них трудно избавиться. Во что я ввязался?

Воскресенье на космической станции редко проходит как нормальный выходной, но сегодняшнее может стать исключением. Вчера я справился как с еженедельной уборкой, так и с тренировками, и сегодня у меня совершенно свободный день. Проснувшись, я читаю суточную сводку, присланную накануне вечером, и узнаю, что сегодня Геннадий устанавливает мировой рекорд продолжительности пребывания в космосе: 803 дня. К моменту отлета их станет уже 879, и я думаю, этот рекорд продержится долго. Я сплю допоздна, завтракаю, немного читаю и решаю почистить почтовый ящик, но, открыв ноутбук, вижу, что интернет-соединение отсутствует. Это постоянная проблема: в субботу вечером Земля удаленно перегружает ноутбуки, и никто не замечает, что соединение отвалилось. Я звоню с просьбой решить этот вопрос в воскресенье утром и слышу, что единственный человек, способный это сделать, придет позже.

На сегодня, на 2:20 дня по времени МКС (10:20 утра во Флориде), назначен запуск SpaceX, который я рассчитывал наблюдать в прямой трансляции, но интернет-соединение к этому времени не будет восстановлено. SpaceX везет многое из того, что мы с нетерпением ждем, и самый важный его груз – международный стыковочный адаптер (International Docking Adapter), механизм стоимостью 100 миллионов долларов, который приведет стыковочные порты, сконструированные для космического челнока, в соответствие с новым международным стандартом стыковки, принятым в 2010 г. НАСА, ЕКА, Роскосмосом, Японским и Канадским космическими агентствами. (В конечном счете его смогут использовать и китайцы, и другие страны.) Без него мы не сможем доставлять на станцию людей кораблями SpaceX или Boeing, пока находящимися в стадии разработки.

На борту SpaceX также находятся пища (у русских она на исходе), вода, одежда для американского астронавта Челла Линдгрена и японского астронавта Кимии Юи, которые прилетят в следующем месяце, снаряжение Челла для выхода в открытый космос (этой осенью он станет моим напарником в работах вне станции), фильтрующие прокладки для удаления загрязнений из воды (ее уже почти невозможно пить из-за большого содержания органики, поскольку комплект столь необходимых нам фильтров взорвался вместе с Orbital) и эксперименты, созданные школьниками (некоторым детям, разработки которых погибли при взрыве ракеты Orbital, был дан второй шанс увидеть, как они сегодня отправятся в космос).

Лично я жду запасную пару обуви для бега, новый привод для беговой дорожки, чистую одежду, лекарства и подарки друзей и членов семьи.

Наступает и минует время ланча. Вскоре после него интернет-соединение моего компьютера восстанавливается. Я ищу трансляцию запуска SpaceX, но соединение недостаточно стабильное для потокового видео. Изображение то застывает, то дергается. Вдруг мой взгляд останавливается на заголовке: «Грузовая ракета SpaceX взрывается во время запуска к МКС».

Что за гребаная шутка?

Руководитель полета по закрытому каналу связи сообщает нам, что ракета потеряна.

– Принято, – отвечаю я.

Я беру паузу, перебирая в памяти утраченный груз. Белье Кимии, мои таблетки, адаптер НАСА за 100 миллионов. Научные эксперименты школьников. Все разлетелось на мелкие кусочки. Я перешучиваюсь с Марком: ни о чем я не буду так скорбеть, как о костюме гориллы. После того как он меня на это подбил, я стал понимать, сколько веселья принесла бы сюда эта штука. Теперь она превратилась в пепел и дождем прольется над Атлантикой, как и все, что было в корабле. Я оглушен потерей, подавлен сознанием того, что она означает для оставшегося срока моего пребывания в космосе и дальнейшей жизни. Но почти столь же сильно раздражение из-за того, что не удалось увидеть старт – и взрыв – в прямом эфире. Нелепо, но меня задевает, что событие, имеющее такие колоссальные последствия для моей жизни, прошло мимо меня.

Я звоню Амико, и она рассказывает, как это было: через две минуты после пуска ракета достигла максимального аэродинамического давления, как и положено, но затем внезапно взорвалась в ясном небе Флориды. За разговором до меня начинает доходить, что мы потеряли три грузовых корабля за последние 9 месяцев, последние два – один за другим. Предметов повседневного спроса, оставшихся у нас, хватит месяца на три, а у русских дела еще хуже.

Мне приходит в голову, что, возможно, следует отложить старт следующего экипажа – после сентябрьского пополнения здесь, пусть на короткое время, соберется девять человек при ограниченных запасах и зашкаливающем уровне СО2. Я также понимаю, что Земле следовало прислушаться ко мне, когда я посоветовал Терри оставить свои перчатки от герметичного скафандра Геннадию на случай экстренного выхода в открытый космос. От меня отмахнулись: новые перчатки прибудут на SpaceX. Теперь от них остались лишь раскаленные крупинки над океаном у побережья Флориды.

Я вспоминаю о школьниках, которые видели, как их работы взорвались, восстановили их и теперь наблюдали за их взрывом на SpaceX. Надеюсь, они получат третий шанс. Думаю, этот урок стойкости, упорства и умения бороться, не опуская рук, пойдет им на пользу.

Глава 8

Весной 1988 г. я переехал в городок Бивилл в штате Техас, царство перекати-поля на полпути между Корпус-Кристи и Сан-Антонио. «Бивилл» – один из немногих мировых центров для молодого военного летчика, желающего летать на реактивных самолетах, и я мечтал там оказаться. Вместе с двумя знакомыми по колледжу, также из летной школы, я разместился в небольшом доме на проселочной дороге напротив ранчо и был готов приступить к учебе.

Занятия начались на двухмоторном T-2 Buckeye. В первый раз забираясь в кабину, облаченный в противоперегрузочный костюм и кислородную маску, я чувствовал, что пробился в высшую лигу. Т-2 прощает ошибки, поэтому мы начали с него. Тем не менее это самый настоящий реактивный самолет, пилотировать его трудно и опасно. Мне пришлось многому научиться. Он развивает бо́льшую скорость, быстрее ускоряется и реагирует на изменения условий, в результате намного проще «отстать от самолета» (когда не пилот, а самолет управляет ситуацией) и попасть в неприятности.

Мне пришлось привыкать к кислородной маске и противоперегрузочному костюму, учиться летать пристегнутым в катапультируемом кресле. Это снаряжение ограничивает движения, и, когда ты его используешь, острее чувствуешь потенциальную опасность. Это оказалось страшнее, чем я думал. С другой стороны, в противоперегрузочном костюме ходишь упругим шагом, с высоко поднятой головой и расправленными плечами. Я готовился стать пилотом боевого реактивного самолета и гордился этим. В скором времени, однако, по моей самоуверенности был нанесен тяжелый удар.

Когда я налетал около 100 часов, настало время попытаться сесть на авианосец – военный корабль с палубой, пригодной для взлета и посадки самолетов. Взлетно-посадочная полоса на авианосце такая короткая, что приходится применять катапульты, чтобы помочь самолету оторваться от нее, и тросы аэрофинишера, чтобы остановиться. Посадка сложна и опасна даже в идеальных условиях.

На этом этапе обучения отсеивается множество пилотов. Я знал это с самого начала благодаря книге «Парни что надо». Поскольку квалификационные вылеты осуществлялись из Пенсаколы, я прилетел туда накануне и встретился с братом и его товарищами по эскадрилье в баре «У Макгвайра», обвешанном долларовыми купюрами. Марк опередил меня на год, так как мне пришлось дважды отучиться на первом курсе колледжа. Он учился летать в Корпус-Кристи, а сейчас сдавал посадку на A-6 Intruder на палубу авианосца. В баре они с товарищами праздновали победу: Марк и еще несколько человек только что прошли тест на дневное и ночное приземление на авианосец. Вскоре Марк отправится к месту службы в Японию.

Полетная палуба авианосца – чрезвычайно опасное место. Здесь нередки случаи смерти или тяжелых увечий, несмотря на высокий уровень подготовки пилотов. Люди гибнут, угодив во вращающиеся лопасти винта, в заборное устройство двигателя, под реактивную струю. Многие операции выполняют 18-летние сопляки, и, чтобы избежать несчастных случаев, каждый должен назубок знать свое дело и хорошо его выполнять. Моим делом было посадить самолет.

Погода оказалась так себе, и я был слишком неопытным, чтобы получить право летать в условиях облачности. Приближаясь к кораблю, одновременно следя за погодными условиями, я заметил рядом моего соседа по комнате на другом Т-2 и сказал ему, что пристроюсь к его правому крылу – полетим строем, чтобы не столкнуться, когда войдем в зону облачности. Это было против правил – мы оба не имели достаточного опыта полетов в строю, – но казалось самым безопасным. Как только мы выйдем из облаков, я отстану от «коллеги» и буду приближаться к кораблю следом за ним.

Глядя вниз на авианосец «Лексингтон», я не мог поверить, что мне предстоит посадить самолет на эту крохотную точку. Взлетно-посадочная полоса аэропорта, как правило, 2 км в длину и 45 м в ширину. Но главное – она неподвижна. ВПП авианосца меньше 300 м в длину и намного уже; вдобавок она постоянно меняет угол тангажа, кренится и подпрыгивает на волнах. Сам корабль тоже движется, и, поскольку зона посадки находится под углом к носу судна, ВПП постоянно «убегает» вперед и вправо от самолета, пытающегося на нее сесть.

Смотреть на авианосец было жутко. Пролетая над ним и выполняя разворот, я недостаточно сильно потянул ручку управления, и меня увело в сторону. Стало намного сложнее занять нужное положение позади корабля. Когда я в первый раз заходил на посадку, у меня создалось обманчивое впечатление, что палуба была достаточно большой по сравнению с моим Т-2. Это меня обнадежило, поскольку садился я пока неидеально. Я сосредоточился на оптической системе обеспечения посадки в левой части полетной палубы – она визуально показывает пилотам, насколько точно они заходят на посадку. Коснулся палубы и включил режим полной тяги, возвращаясь в воздух. Первая попытка прошла неплохо, и я почувствовал себя увереннее. Чтобы пройти квалификацию, мне предстояло выполнить шесть посадок конвейером, садясь и сразу же взлетая, а затем выпустить посадочный гак – хвостовой крюк – и зацепиться за тормозной трос. Я надеялся успеть сделать все это за один день. Выполнив первую посадку с аэрофинишером, я официально стану пилотом палубной авиации, членом уникального братства.

Я без проблем проделал касания и взлеты, но, когда на подлете к авианосцу выпустил гак, яснее увидел опасность ситуации и почувствовал скачок адреналина – скверно! Снижение, касание, полная тяга, как нас учили, – если гак не зацепится за трос, я должен быть готов вновь подняться в воздух, чтобы самолет не свалился с носа корабля в воду. Потрясающе было бы почувствовать, как тормозной крюк захватывает трос, доказывая, что я все сделал правильно, – если бы я не забыл пристегнуться как следует. При зацеплении меня швырнуло вперед и ударило о приборную панель. Ощущения, как будто я попал в автоаварию, в ситуации, когда я впервые в жизни выполняю посадку с аэрофинишером на палубу авианосца, замедлили мою реакцию. Теперь, остановившись, я должен был убрать тягу, но мне не удалось сделать это быстро. Один из техников выскочил перед носом самолета, яростно подавая мне сигнал «Убрать тягу».

Я выполнил вторую посадку с аэрофинишером, затем третью. Еще одна, и требования выполнены! Однако начало темнеть, и нам приказали возвращаться на аэродром. Я рассчитывал на следующий же день завершить тест, но не увидел себя в списке допущенных к завтрашним полетам и решил, что меня завернули. Несколько часов я места себе не находил, уверенный в провале, но затем узнал, что три мои посадки были достаточно хороши, и квалификационное испытание мне зачли без четвертой. Я пилот-палубник!

Скоро я начал летать на А-4 Skyhawk, штурмовике времен Вьетнамской войны, позволяющем приобретать навыки, необходимые в бою: бомбометание, полет на малых высотах, чтобы не дать себя обнаружить, маневрирование в воздушном бою. Как и в случае Т-34 и Т-2, обучение было трудным. От нас требовалось быстро усваивать новое и переходить к следующей задаче. На этом этапе подготовки пилоты, имеющие опыт полетов, утрачивали преимущество, по мере того как остальные сокращали разрыв. Учиться сбрасывать бомбы мы летали из «Бивилла» на авиабазу ВМС «Эль-Сентро» в Южной Калифорнии, оборудованную целями для тренировки пилотов. У меня не обнаружилось способностей к бомбометанию, и ничто не помогало повысить точность. Я привык к шуткам товарищей по этому поводу, однако худшим не был. Иногда кто-нибудь сбрасывал учебную бомбу так далеко от цели, словно метил в наблюдателя, сидящего в будке на краю полигона.

Цели носили странные названия, вероятно для того, чтобы мы могли отличать их одну от другой в радиопереговорах. Я до сих пор помню некоторые, например «Тенистое дерево» или «Багаж Китти». У целей было несколько маршрутов подлета, чтобы отрабатывать разные направления атаки при разном рельефе местности. Каждая цель являлась системой концентрических колец с ясно обозначенным центром, в который нам следовало попасть учебной бомбой Mark 76. Бомбардировочный прицел на А-4 представляет собой неподвижную сетку, свет проецируется на лобовое стекло, и при пользовании им необходимо не только удерживать световое пятно на цели, но и делать поправку на ветер. Сброс бомбы осуществлялся нажатием маленькой кнопки на ручке управления, следовало учесть время падения бомбы с высоты, на которой ты находишься. Из-за этого возникал соблазн лететь пониже, однако нельзя было снизиться настолько, чтобы это грозило катастрофой.

Гораздо лучше мне давался ближний маневренный воздушный бой. Мы начали с самого простого: летишь за инструктором в положении ведения огня и пытаешься сохранить его, когда самолет инструктора начинает непредсказуемо перемещаться. Сначала это было сплошное унижение – инструктор как-то ухитрялся из позиции защищающегося (передо мной) перейти в позицию атакующего (позади меня), – но я быстро приноровился и с усложнением заданий обретал все большую уверенность. Для меня было естественно мыслить тремя измерениями, как это необходимо в ближнем воздушном бою. Я быстро усвоил мудрость военных летчиков: «Если ты не хитришь, значит, не стараешься». Я узнал, что получу небольшое преимущество, есть вычислю точку, где наша схватка начнется на более высокой скорости, чем ожидалось.

Это был один из моих любимых этапов подготовки, и не только потому, что он мне легко давался, – он был захватывающим. В воздушном «бою» я обрел свободу и радость творчества. Мне нравилось подолгу чередовать пикирование с горками, ныряя вверх-вниз в огромных кучевых облаках ранним техасским летом в попытках «убить» противника. В последний свой полет на этом этапе обучения я нанес разгромное поражение одному из инструкторов – во всяком случае, с собственной точки зрения.

Я успешно сдал квалификацию на А-4 и был распределен на выдающийся боевой самолет военно-морских сил F-14 Tomcat.

Примерно через год в «Бивилле» я получил звание пилота. На церемонию приехали родители (брату не позволила служба). Мы, одетые в белую форму, выстроились в ряд. Мать приколола мне значок, сияя гордостью и радостью. Я вспомнил день ее выпуска из полицейской академии, когда она стояла в ряду облаченных в униформу соучеников, вспомнил собственные чувства. Круг замкнулся.

Я получил назначение в летную эскадрилью 101, Grim Reapers, и перебрался на военно-морскую авиабазу «Океана» в Вирджиния-Бич (штат Вирджиния) для прохождения начальной подготовки пилота F-14 Tomcat. Мы с соседом по комнате доехали за ночь, и мое обучение началось практически сразу. Как и на других самолетах, я быстро перешел от ознакомления к освоению боевого порядка и к базовым перехватам, требующим найти другой самолет и засветить его радиолокатором. Затем началось изучение основных маневров ближнего боя, и мы почувствовали себя настоящими военными летчиками. Я учился вести бой с еще одним F-14, другими самолетами (А-4 или F-16 – близкий аналог советского МиГа в американских ВМС) и разным числом противников. Кульминацией любого учебного полета становилась посадка на корабль, гораздо более сложная, чем в случае Т-2 и А-4, из-за низких пилотажных характеристик Tomcat и необходимости сдать тест на ночную посадку.

У F-14 нет учебной версии; у заднего сиденья отсутствует ручка управления, а значит, инструктор не может принять пилотирование на себя. Мы много занимались в классе, изучая системы самолета, и провели долгие часы в тренажере, прежде чем впервые подняться в кабину.

В первых двух моих полетах в заднем кресле сидел опытный пилот с привычкой не вынимать жвачку изо рта, в том числе и во время пилотирования. После я летал только с инструктором RIO (radar intercept officer – оператор радиолокационной аппаратуры перехвата, как Гусь в «Лучшем стрелке»). Забавно, что мои навыки управления самолетом оценивал человек, сам ими не обладавший.

Мы быстро перешли к боевому пилотированию: воздушная стрельба, дневные и ночные базовые перехваты, ближний бой с одним и несколькими противниками и полеты на малых высотах. При обучении воздушной стрельбе множество самолетов летят боевым порядком вокруг одного, тянущего за собой флажок, который остальные пытаются поразить. В этом упражнении использовались настоящие пули, – казалось бы, дикость, но я не знаю ни одного случая, чтобы кого-то случайно подстрелили. У каждого были пули своего цвета, и инструкторы могли установить, кто сколько раз поразил цель. Как и в бомбометании, я в этом деле не блистал, но мне нравился соревновательный элемент.

Ночью накануне первой попытки посадить F-14 на палубу авианосца «Энтерпрайз» у берегов Вирджинии я долго лежал без сна. Инструктор предупредил: «Заснуть вы все равно не сможете, просто полежите спокойно и постарайтесь ни о чем не думать, чтобы отдохнуть». Совет оказался полезным и многократно пригождался мне в последующие годы.

Моя первая посадка оказалась провальной. Я так снизился, что хвостовой крюк ударился о палубу, а это плохо. Вообще говоря, возьми я еще чуть ниже, то разбил бы самолет, прикончив и себя, и своего оператора радиолокационной аппаратуры перехвата. Последующие попытки не были настолько ужасными, но и только. Через какое-то время инструкторы решили, что увидели достаточно, и отправили меня на базу. Я не прошел квалификацию.

Я приземлился на авиабазе «Океана» с чувством полнейшей нереальности происходящего. Мы с напарником спрыгнули на землю, он посмотрел на меня с тревогой. Должно быть, потрясение ясно читалось на моем лице.

– Эй, ты справишься, – сказал он, неловко хлопнув меня по плечу. – Не переживай. Плюнь.

Я что-то промычал в ответ. От этого так много зависело, а я провалился! В раздевалке, стаскивая с себя обмундирование, предмет за предметом, – шлем, ремни, противоперегрузочный костюм, – я поверить не мог, что так облажался. И неизвестно, как действовать при второй попытке – при условии, что мне ее предоставят.

Я размышлял, как распорядиться своей жизнью, если мне не суждено стать пилотом реактивных самолетов ВМС. Помню, в колледже мне попалось на глаза предложение работы в ЦРУ. Наверное, это интересно. Я подумывал о ФБР – на случай, если меня попросту выгонят из авиации вместо того, чтобы пересадить на транспортный самолет, на корабль или, итого хуже, отправить на работу в офис. У меня было две недели на эти раздумья, пока решалась моя судьба.

Наконец мне решили дать второй шанс. Мне предстояло заново пройти квалификационный этап посадки на авианосец в компании инструктора RIO с позывным «Орешек», которым он был обязан недобрым однополчанам, решившим, что его лицо смахивает на мошонку. Орешек славился тем, что помогал пилотам, испытывавшим, как я, трудности с палубной посадкой.

– Слушай, ты можешь хорошо управлять самолетом, но не управляешь им каждый миг полета, – сказал он мне. – Ты умеешь держать высоту и скорость, но ты их не контролируешь в полной мере.

Я был обучен держаться в пределах 60-метрового коридора и не беспокоился, отклонившись от заданной высоты на три метра – или на шесть, или на 15. Однако Орешек объяснил, что из-за этой неточности я в конце концов далеко ухожу от нужной точки и должен тратить много сил, чтобы это отклонение скорректировать. Следует постоянно выполнять небольшие коррекции. Он оказался прав. Мой полет прошел лучше, и его наука впоследствии пригодилась мне во многих других сферах жизни.

Вторая попытка проходила темной безлунной ночью. В паре миль от корабля важность предстоящего испытания начала давить на меня. Я стал отвлекаться от приборов в кабине, стараясь увидеть корабль. Бледные огни авианосца в океане тьмы дезориентировали. За 1,3 км авиадиспетчер велел мне сделать запрос на видимость посадочных огней и приближаться не по приборам, а на глаз. «О черт!» – подумал я, но полетел, как меня научили, понемногу корректируя тягу и свое положение относительно оси ВПП. Освещение полетной палубы, с высоты казавшееся очень тусклым, становилось все ярче, превратилось в сплошное желтое мерцание, и в следующий миг я почувствовал рывок троса аэрофинишера. Впечатление было такое, словно я прибыл на другую планету. Я безопасно и благополучно посадил самолет на палубу авианосца.

День, когда вы проходите это испытание, – великий день, если же это происходит ночью, это тем более выдающееся событие. В моей эскадрилье было принято праздновать подобное и многие другие крупные достижения. Вечеринку устроили у меня дома неподалеку от пляжа в трехэтажной квартире, которую я снимал с двумя сослуживцами. Мы купили море пива, немного чипсов и желе Jell-O для желейных шотов.

Девушка моего соседа привела на вечеринку приятельницу Лесли Янделл. Помню, как Лесли сидела на моей тахте, болтая с друзьями и потягивая пиво. Она была хороша: ослепительная улыбка, кудрявые светлые волосы. Я решил пообщаться с ней и узнал, что она выросла в Джорджии, но теперь живет неподалеку. Ее отчим был дантистом, и она работала в приемной его зубоврачебного кабинета. С ней было легко, она очаровательно смеялась, и я предложил встретиться в следующие выходные. Она согласилась.

В тогдашних ВМС бытовало мнение, что холостой офицер медленнее продвигается по службе, чем женатый. Это было неписаное правило, а может, и вовсе никакое не правило, но все в это верили. Предполагалось, что наличие семьи свидетельствует о стабильности и зрелости. Я знал, что все астронавты первого набора в программу «Меркьюри», о которых писал Том Вулф, были женаты и имели не меньше двух детей. Мне хотелось иметь семью, и казалось, теперь, когда мне 26 лет и я делаю карьеру, наступил подходящий момент. Брат уже был женат, значит, и я должен быть готов к подобному повороту в судьбе.

Мы с Лесли регулярно встречались почти год. Мне полюбились воскресные ужины в доме ее матери и отчима, командира запаса ВМС. Скоро я сдружился с ее братом и сводной сестрой. Естественным следующим шагом было бы влиться в их семью. За бутылкой вина, на садовой скамье у Чесапикского залива я предложил Лесли выйти за меня замуж, и она согласилась.

В сентябре 1990 г. я получил назначение в настоящую боевую эскадрилью VFA-143 с неофициальным названием The World Famous Pukin’ Dogs[7]. Она базировалась в ближайшем ангаре на базе «Океана», и мне не пришлось переезжать. На тот момент эскадрилья была развернута на авианосце «Эйзенхауэр», находившемся в Персидском заливе, поскольку играла важную роль в операции «Щит пустыни», и мне предстояло присоединиться к сослуживцам по их возвращении.

Служба в эскадрилье F-14 в 1990-е представляла собой нечто среднее между карьерой профессионального спортсмена и рок-звезды. Фильм «Лучший стрелок» и близко не передает гонора и бравады, царивших в этой среде. Пьянство и дебоширство не поддаются описанию (к счастью, это уже не принято). В Офицерском клубе каждую среду и пятницу выступали стриптизерши и происходили шумные вечеринки. В первый день службы старший офицер без обиняков заявил: «У нас в эскадрилье занимаются тремя вещами: летают, дерутся и трахаются, и не обязательно именно в этом порядке». Я сказал, что усвоил, – так оно и было, по крайней мере в отношении полетов и (в какой-то мере) секса, – но что касается драк, пребывал в недоумении. Что он имеет в виду: советских и других вражеских солдат или что-то другое? Оказалось, суть в том, чтобы по выходным ходить в бары с намерением устроить драку. На ежегодной конференции летчиков ВМС, Tailhook, разгул вышел на новый уровень. Скажем, кое-кто из пилотов решил превратить смежные номера в апартаменты, попросту прорезав стены цепной пилой. Скорым следствием конференции стали обвинения в сексуальных домогательствах, скандал попал в национальные СМИ и повлек за собой цепную реакцию: расследования, увольнения, пересмотр политики. Я никогда не наблюдал крайностей, подобных тем, что привели к этому скандалу, но многое из увиденного выходило за рамки, и я поражался, как такое возможно в армии. Себе я такого не позволял, однако ничего и не сделал, чтобы этому воспрепятствовать. В долгосрочной перспективе изменения политики оказались во благо. В результате коренной реорганизации, инициированной скандалом, женщины получили право участвовать в боевых вылетах. Это создало более справедливые условия конкуренции и способствовало карьере немногочисленных талантливых женщин-пилотов – некоторые из них в дальнейшем стали моими коллегами-астронавтами. В следующие 20 лет предстояло измениться еще многому.

Я продолжал тренироваться еще год, летал на другие авиационные базы в Ки-Уэсте и Неваде на практические занятия и начал осваивать новые навыки. Вместе с эскадрильей я участвовал в следующем походе на авианосце «Дуайт Эйзенхауэр» (или, коротко, «Айк») в сентябре 1991 г. Мы побывали в Красном море, Персидском заливе и норвежских фьордах. Я уплыл на 6 месяцев, в течение которых практически через день вел на F-14 боевое воздушное патрулирование. Пока мы были в море, распался Советский Союз, и мы не знали, чем это может обернуться.

Темной ночью в одну из первых недель похода мы с оператором РЛ аппаратуры перехвата Уордом Кэрроллом (мы звали его Муч[8]) без сучка без задоринки взлетели и заняли позицию на боевом дежурстве над авианосцем, находившимся в Аравийском море. Нашей задачей было защищать авианосную группу от воздушного удара. Иными словами, мы должны были сбить любой бомбардировщик или штурмовик, если бы он появился возле нас. Кроме того, мы использовали это время для обучения. Когда полуторачасовое дежурство закончилось и пора было возвращаться, я услышал, как Муч вдруг сказал:

– Между нами и кораблем земля.

– Земля?

Я был уверен, что мы не пролетали над какой землей. Плохой погоды на эти сутки не обещали, но горизонта совершенно не было видно. Затем я понял, что «земля», наблюдающаяся на нашем радаре, – это песок: по-арабски – хабуб, гигантская песчаная буря. Она охватила все пространство вокруг, что могло чрезвычайно затруднить нашу посадку.

Когда мы приблизились к кораблю и снизились для захода на посадку, видимость была ужасная. Диспетчер сказал: «Морской пес один – ноль – три, дистанция три четверти мили, запрашивайте посадочные огни». Он ждал подтверждения, что я вижу визуальные средства, помогающие занять правильную позицию для посадки. Я выглянул и ничего не разглядел, затем услышал приказ палубного регулировщика службы наземных сигналов (LSO, landing signal officer), стоявшего в кормовой части, продолжать сближение. Это означало, что он заметил нас, хотя мы его не видим. Мы продолжили снижаться.

Когда до авианосца оставалось меньше полукилометра, я, наконец, увидел его. При скорости 270 км/ч у меня было около 5 секунд на то, чтобы скорректировать положение самолета в соответствии с осевой линией ВПП, а также высоту и скорость и коснуться палубы в нужном месте, точно перед третьим тросом аэрофинишера. Касание. Как обычно, я дал полную тягу – это необходимо на случай, если посадка окажется неудачной и придется сразу взлетать. Я надеялся ощутить успокаивающий рывок троса, который остановит нас, – ничего!

– Уходите на второй круг, на второй круг, гак промазал, – заговорил палубный регулировщик. Это означало, что мы не смогли зацепиться хвостовым крюком самолета за тормозной трос и должны немедленно перейти в максимальный взлетный режим, чтобы снова подняться в воздух, описать круг и предпринять вторую попытку. Мы вернулись в непроглядную тьму насыщенного песком неба. Я был расстроен, поскольку не совершил ошибки – мне просто не повезло. Гак проскочил мимо троса. Мы снова зашли на посадку, и все повторилось. Уход на третий круг окончился запретом посадки: мы подлетали настолько безобразно, что мне не разрешили садиться из опасения, что я разобьюсь. Теперь я уже всерьез злился на себя и нервничал.

Видимость не улучшалась, у нас заканчивалось горючее. Мы сделали еще несколько попыток и всякий раз были вынуждены снова взлетать или вообще не получали разрешения на посадку из-за слишком малой дистанции до переднего самолета или из-за характера выполнения задачи (иными словами, моего дерьмового пилотирования). Наконец, мы оказались в ситуации «сласти или страсти», когда должны были или сесть, или лететь на дозаправку. Я снова промазал. Мы полетели к заправщику.

Заправщиком был А-6 Intruder, оборудованный внешними топливными баками и нарезавший круги на высоте 1000 м, готовый дозаправить самолеты в воздухе. Найти его было само по себе проблемой, поскольку вокруг бушевала песчаная буря. Мы сближались исключительно по радиолокатору – очень рискованная операция, в ходе которой Муч передавал нашу дистанцию, пеленг и скорость сближения. С расстояния около 8 м я сумел разглядеть самолет-заправщик и пристроиться к его крылу. Я выдвинул топливозаправочную штангу, выбитый из колеи почти нулевой видимостью и многочисленными неудачами с посадкой. Подсоединение к заправщику удалось далеко не с первой попытки, и все это время я старался не думать о развитии событий в случае, если мы не сможем дозаправиться: нам придется катапультироваться или надеяться на задерживающее устройство (сетку, натянутую над палубой, чтобы ловить падающий самолет) – и то и другое очень опасно. Наконец, подсоединившись и заправившись, я направился обратно к авианосцу.

Там я промахнулся мимо троса, ушел на второй круг и снова промахнулся. «Я буду делать это всю оставшуюся жизнь», – промелькнуло в голове. В конце концов я посадил самолет на палубу в нужном месте и с облегчением почувствовал, как натягивается трос аэрофинишера, резко прерывая наше движение. Подруливая к месту стоянки, я заметил, что моя правая нога непроизвольно дрожит, столько адреналина выделилось в кровь. Мы с Мучем ушли с полетной палубы тускло освещенными коридорами, пропахшими авиатопливом, и по трапу спустились в залитое ярким светом помещение для дежурных экипажей. Другие пилоты встретили нас аплодисментами. Они следили за нашими злоключениями через монитор.

– Добро пожаловать обратно на «Айк». Мы не чаяли снова вас увидеть.

Я рассмеялся и принял поздравления сослуживцев со словами:

– Одни ошибаются, другие тоже ошибутся.

Второй скверный ночной полет, врезавшийся в память, произошел над Персидским заливом. Та ночь сначала была кристально ясной. Ярко сияла луна – мы зовем такую луну «командирской», поскольку командиры авиаподразделений пользуются преимуществами подобных ночей, чтобы выполнить положенное число ночных посадок в наилучших условиях. Мы с оператором радиолокационной аппаратуры перехвата Чаком Вудартом (с позывным «Ганни») вылетели охранять авианесущую группировку от иранских ВВС. Примерно через час диспетчер разрешил вернуться на корабль раньше обычного, и, поскольку топлива у нас осталось в избытке, я для забавы и скорейшего возвращения включил форсаж и пошел на сверхзвуке. Мы приближались к условной точке в 20 милях позади корабля, после которой движение со сверхзвуковой скоростью не рекомендовано. В норме я не стал бы ускоряться, но такой ясной ночью это казалось безопасным.

Я сразу почувствовал, что «отстаю от самолета». Хотя на высоте видимость была полная, под нами протянулся слой тумана, и к тому моменту, когда мы спустились на 1500 м к воде, мне трудно было контролировать ситуацию. Я был в замешательстве, меня прошиб пот, колотилось сердце. Началась «горячка». Все происходило слишком быстро. Я не поспевал за событиями.

Сработал сигнал высотомера, предупреждая, что мы опустись ниже 1500 м. Затем раздался снова – мы еще ниже. Он отвлекал меня, и я совершил почти смертельную ошибку – выключил его.

Следующее, что я услышал, – крик Ганни: «Набирай высоту!» Не раздумывая, я тут же с силой потянул на себя ручку управления, одновременно бросив взгляд на высотомер и указатель вертикальной скорости. Мы были на высоте 240 м и снижались со скоростью 1200 м/мин. Примерно через 12 секунд самолет врезался бы в воду, став одним из множества «собратьев», так и не вернувшихся на авианосец. Никто и не понял бы, что с нами произошло.

С большим трудом мы с Ганни сумели взять себя в руки и благополучно сесть. В моей каюте мы распили бутылку виски, чтобы успокоиться и отпраздновать избавление от смерти.

Лесли встречала меня, когда я вернулся из плавания, и ее вид поверг меня в трепет. В походе я был столь многого лишен – дорогих мне людей, пива, нормальной еды, уединения. Было здорово вновь все это обрести, хотя мне еще не раз предстояло лишаться всех этих радостей.

Свадьбу назначили на 25 апреля 1992 г., через месяц после моего возвращения из похода. Утром, когда я готовился к торжеству – принимал душ, брился, складывал вещи для путешествия в медовый месяц, – меня охватило необъяснимое уныние. Я снова и снова мысленно возвращался к нему, как трогаешь языком больной зуб. Этот день должен был стать самым счастливым в жизни, как те дни, когда я сел на палубу авианосца, получил значок летчика или окончил колледж, но я испытывал лишь дурное предчувствие.

Завязывая галстук, я вдруг понял, что не хочу жениться.

Я питал интерес к Лесли, хорошо с ней ладил, но честно признался себе, что женюсь на ней не потому, что душа требует. Я вспомнил о шестерых шаферах, готовящихся составить мне компанию на церемонии. Все они служили в ВМС, некоторые были из моего эскадрона, даже не слишком давние знакомцы. Люди, с которыми я вырос и через многое прошел, те, кто был рядом со мной долгие годы, приехали на свадьбу, но в свиту молодоженов не входили. Сам того не замечая, я организовал не столько бракосочетание, сколько флотское мероприятие.

Однако выбора нет. Нельзя разочаровать Лесли, ее и моих родственников. Марк прилетел из Японии, представляю, как он взбесится, узнав, что свадьба отменяется. К нашему с Лесли танцу на вечеринке я сумел прогнать дурные мысли из головы. В конце концов, я не совершаю непоправимой ошибки. Я сделаю все возможное, чтобы наша семья состоялась, но если ничего не выйдет – что ж, всегда можно развестись!

Проведя два с половиной года в эскадрилье Pukin’ Dogs, я подал заявление в школу летчиков-испытателей в Патаксент-Ривер в Мэриленде. Обычно пилоты сначала служат во флотской эскадрилье четыре года, и я ни на что не надеялся, просто хотел показать отборочной комиссии серьезность своих намерений и познакомиться с процессом рассмотрения заявления. Как ни странно, меня приняли, более того, зачислили моего брата, и мы стали однокурсниками. Обучение началось в июле 1993-го. Больше всего меня беспокоили не летные навыки, в которых я был вполне уверен, а полное неумение управляться с персональным компьютером. Я знал, что должен его освоить, и попросил сослуживца помочь мне купить компьютер и научить им пользоваться.

Мы с Лесли перебрались в Патаксент-Ривер (все говорят Пакс-Ривер, так короче), находящийся всего в нескольких часах езды от Вирджиния-Бич. Впервые я стал проводить много времени с представителями других родов войск. В школе обучались пилоты ВВС, морской пехоты и армии США, был пилот F-111 из Австралии и пилот вертолета из Израиля. Некоторые соученики впоследствии стали моими коллегами-астронавтами: Лиза Новак, Стив Фрик, Эл Дрю и, разумеется, Марк. Вскоре после нашего прибытия старший класс устроил для нас вечеринку под названием «Вы еще пожалеете», намекающим, что мы раскаемся в решении стать летчиками-испытателями, – пройти курс будет очень тяжело.

Учеба не показалась мне архисложной, хотя некоторые разделы математики и физики пришлось освежить. Мы изучали летно-технические характеристики, летные качества, системы управления и вооружения воздушных судов, которое предстояло испытывать, а также знакомились с самолетами, на которых будем регулярно летать во время обучения. Для таких, как я, пилотов аппаратов с неизменяемой геометрией крыла это были все тот же Т-2, а также флотская версия Т-38, гораздо более сложного самолета. Вечера пятницы мы проводили в офицерском баре авиабазы или дома у кого-то из однокурсников. Выходные посвящались выполнению домашних заданий.

Когда мы начали осваивать Т-38, оказалось, что приземление представляет для меня особые трудности, поскольку я отвык выравнивать самолет – тянуть назад ручку управления, приближаясь к земле, чтобы погасить скорость снижения до момента касания. При посадке на авианосец сближение и спуск выполняются с постоянной вертикальной скоростью. Кроме того, мы начали летать на других самолетах, обычно с инструкторами или соучениками, которые были с ними знакомы. Мы учились писать технические отчеты, это составляло значительную часть программы. Летчик-испытатель тратит больше времени на эксперименты и сбор данных о качествах самолета и последующее составление подробного отчета о полученных результатах, чем на реальные полеты.

В июле 1994-го я окончил школу и перебрался в Управление испытаний истребителей-штурмовиков, эскадрилью ВМС, тестирующую мощные реактивные самолеты, которая располагалась на той же авиабазе. Моя боевая эскадрилья была настоящим братством, но ценность сообщества летчиков-испытателей – в его неоднородности. Здесь были гражданские (с которыми я прежде на военной службе почти не взаимодействовал), выходцы из разных стран, представители разных культур, этнических групп, люди разной ориентации, пола и предшествующего опыта. К моему удивлению, оказалось, что пестрые команды более крепки, поскольку каждый вносит собственные сильные стороны и представления в общее дело.

Моя дочь Саманта родилась 9 октября 1994 г. в Пакс-Ривер. Во время беременности Лесли стала ранимой и обидчивой, но с рождением Саманты всю себя посвятила дочке, к которой относилась с обожанием. Саманта была чудесной малышкой, общительной и заразительно жизнерадостной.

Марк жил неподалеку и часто приходил с женой к нам в гости или приглашал нас к себе. Я принадлежал к сплоченной группе летчиков-испытателей и инженеров, нам нравилось бывать друг у друга по выходным. Мы с Лесли оба любили общество, что избавляло нас от необходимости много времени проводить наедине. Она пришлась по душе моим коллегам и друзьям, а также их супругам. В общем, сначала мы ладили. Дни благодарения или Рождество в кругу ее или моей семьи всегда проходили великолепно. Я делал дело, о котором мечтал. Казалось, это моя судьба.

В бытность летчиком-испытателем я участвовал в расследовании авиационного происшествия с самолетом F-14, разбившимся при подлете к авианосцу «Авраам Линкольн» во время рядового учебного полета. В катастрофе погибла Кара Халтгрин, пилотесса, с которой я пересекался в летной школе. В «Бивилле» я не имел случая сдружиться с ней, но вовсе не заметить одну из буквально горстки учившихся там женщин было невозможно. Вскоре после нашего выпуска ВМС стали принимать на должности по боевой специальности женщин-пилотов. Кара первой из женщин получила допуск к управлению F-14. Ее достижение привлекло большое внимание, тем большим ударом стала ее скорая гибель 25 октября 1994 г.

Судя по видеозаписи катастрофы, сделанной с полетной палубы авианосца, самолет перелетел установленную точку касания взлетно-посадочной полосы. Кара слишком резко развернула самолет, что вызвало возмущение воздушного потока в левом двигателе с последующим срывом потока в компрессоре – известную проблему F-14А. (F-14 вообще имеет ужасающие летные качества, и сцена гибели Гуся из «Лучшего стрелка», когда самолет врезается в купол парашюта, является одной из самых реалистичных во всем фильме.) Включив форсаж оставшегося двигателя, Кара потеряла контроль над самолетом из-за быстро возникшей несимметричности тяги. Ее оператор радиолокационной аппаратуры перехвата сумел инициировать катапультирование их обоих и выжил, но кресло пилота катапультируется на 0,4 секунды позже, и к этому времени самолет уже опрокинулся кабиной в сторону воды. Прежде чем открылся парашют, Кара ударилась о воду и мгновенно погибла.

Срывы в плоский штопор и трагедии, подобные той, что унесла жизнь Кары, должна была предотвратить разработанная для F-14 новая цифровая система управления полетом, но ее внедрение затянулось и осложнилось техническими заминками и перерасходом средств. Как только наше расследование завершилось выводом, что эта система, вероятно, спасла бы жизнь Кары, работы по проекту интенсифицировались. Скоро система была готова к тестированию.

Обычно первые полеты нового (или существенно модифицированного) самолета выполняются летчиками-испытателями, работающими на компанию-производителя – в данном случае Northrop Grumman. Однако в предшествующий год я летал на Tomcat чаще любого другого пилота, и, хотя был относительно молод, командир нашей эскадрильи отдал первый полет мне – удивив всех, включая меня. За день до предполагаемого полета, проверяя в кабине системы самолета, я нажал кнопку управления триммером на ручке управления и обнаружил, что средство механизации крыла смещается не в ту сторону. Мы с главным инженером по летным испытаниям Полом Конильяро пришли в ужас. На следующий день мне эту штуковину в небо поднимать, а программное обеспечение управления полетом ни на что не годится. Пол до сих пор помнит мои первые слова подрядчику, отвечающему за новую систему: «Выразить не могу, насколько меня это беспокоит».

К утру, когда мы повторно проверяли самолет, ошибка была устранена – оказалось, были перепутаны два провода. В то утро мы с оператором аппаратуры перехвата Биллом «Смоуком» Мничем рулили по взлетной полосе, не зная наверняка, сумеет ли самолет оторваться от нее в управляемом режиме. При скорости 230 км/ч я медленно потянул ручку, и мы взлетели. Вскоре я убрал шасси и закрылки, перевел рукоятку коррекции газа из положения полного форсированного режима и направился к Чесапикскому заливу выполнять маневры. Через полтора часа очень медленного и сосредоточенного полета, шаг за шагом расширяя границы полетных режимов новой системы, мы благополучно вернулись на палубу.

F-14 оставался в строю до 2006-го, и ни один самолет с новой системой больше не упал в плоский штопор и не разбился при посадке на авианосец.

Глава 9

21 июня 2015 г.

Мне снилось, что на МКС прилетает Амико. Для меня это приятный сюрприз. Она здесь по работе – организует PR-мероприятие, и я показываю ей станцию. Здорово видеть ее в месте, о котором я столько рассказывал. Мы обсуждаем, сможем ли уместиться вдвоем в одной каюте и решаем, что нет. Во всяком случае, спать вдвоем там не получится. Она в той же экипировке, в которой прыгала с парашютом.

Оставшись в одиночестве в американском сегменте МКС, я мог за весь день никого не увидеть, если только не было причин посетить русских коллег. Вдруг смолкли разговоры членов моего экипажа друг с другом и каждого из них с Землей. Я ценю тишину и уединение, здесь это почти недоступная роскошь. Можно врубить музыку или наслаждаться полным покоем. Не чувствовать себя одиноким помогает канал CNN, работающий весь день, по крайней мере когда спутники-трансляторы находятся в нужном положении.

Тем не менее мне порой не хватает возможности поговорить, хотя бы просто пожаловаться на плотный график работ или обсудить новости. Часто приходится жалеть об отсутствии помощи то в одном деле, то в другом. Многие задачи в моем расписании по силам одному, но вторая пара рук в ключевые моменты значительно упростила бы их выполнение. Я все вынужден делать сам, и мой рабочий день удлинился. Космонавты бросят все дела и придут на помощь, если понадобится, но у них своя работа, и тонкий обмен помощью в делах, ресурсами и деньгами между нашими космическими агентствами – сложный процесс. Я не хочу дополнительно его осложнять просьбами.

Сегодня день рождения Геннадия, и мы устраиваем в его честь праздничный ужин. Я вручаю ему подарок, который не забыл привезти с собой, – бейсболку с вышитыми крыльями, эмблемой пилота ВМС США. Сегодня еще и День отца, и мы переходим к разговору о детях. У Геннадия три дочери, две уже взрослые, младшей 12 лет, как Шарлотт, есть и внучка почти такого же возраста. Он жалеет, что пропустил детские годы своих дочерей, целиком посвятив себя работе. Сейчас он был бы совсем другим отцом. Мы оба сходимся на том, что будем уделять больше внимания детям, когда вернемся.

Попрощавшись и вернувшись в свою каюту, я вижу электронное письмо от бывшей жены Лесли. Это необычно. Как правило, она избегает прямых контактов со мной. Она решила рассказать о том, что услышала от учительницы Шарлотт. Несколько дней назад класс Шарлотт играл, и ей первой выпало выбрать товарища по команде. Дочка могла бы позвать одну из подружек, но выбрала отстающего в развитии одноклассника, которого никогда никто первым не приглашал. Учительница была так тронута, что придумала для нее специальный приз за то, что она всегда поступает правильно. Благодаря письму Лесли я одновременно почувствовал себя ближе к Земле и дальше от нее и едва не заплакал.

Я просыпаюсь рано, в шесть утра, и плыву из своей каюты через «Лэб» и «Ноуд-1», по дороге включая свет. Сворачиваю направо в «Ноуд-3», а там в санитарно-гигиенический блок WHC, но не сразу приступаю к делу. Сегодня день сбора образцов для исследований, и процесс мочеиспускания еще более сложен, чем обычно. Я беру контейнер для сбора урины – прозрачный полиэтиленовый пакет с прикрепленным с одного конца кондомом, – натягиваю кондом и оборачиваю эластичными повязками, чтобы не протекал. Во время мочеиспускания приходится прикладывать немалое усилие, чтобы открылся клапан на пакете и пропустил урину внутрь. Без клапана здесь, конечно, не обойтись, все просто выплыло бы наружу. Трудно, однако, так рассчитать усилие, чтобы открылся клапан и в то же время урина не просочилась из кондома наружу – вот как сейчас. Моча пропитывает бинты и тут же образует шарики, разлетающиеся по стенам. Позже мне придется их убрать. Сделав дело, я снимаю кондом, стараясь не выпустить на волю новые желтые шарики. В пробирки с поршнями отбираю три образца, помечаю своими инициалами, проставляю дату и время и заношу в систему сканы их штрихкодов, после чего направляюсь в японский модуль, чтобы поместить пробирки в один из холодильников. В следующие 24 часа мне придется проделывать все это при каждом мочеиспускании.

Покончив с образцами, я перемещаюсь в лабораторный модуль «Коламбус» для забора крови. Как большинство астронавтов на МКС, я умею брать у себя кровь. Сначала я уверял инструкторов в Хьюстоне, что не смогу воткнуть иглу в собственную вену, но меня убедили попытаться, а скоро это стало привычным. Геннадий присоединяется ко мне в «Коламбусе», и как раз вовремя, хотя прошлым вечером я сказал, что помогать не обязательно. Я очищаю участок на правой руке, где заметил лучшую вену. Левой рукой прокалываю кожу и ввожу иглу. Короткая красная вспышка в держателе вакуумной системы взятия крови подтверждает, что я попал в вену, но, когда я подсоединяю вакуумную пробирку, кровь не идет. Видимо, я пробил вену насквозь. Сегодня ее уже нельзя использовать, придется попробовать на левой руке. Поскольку третьей руки у меня нет, я прошу Геннадия взять у меня кровь.

Геннадий берет еще одну иглу-бабочку и присоединяет к держателю вакуумной системы, протирает место на моей левой руке, прицеливается и идеально вводит иглу в вену. Однако он плохо прикрепил иглу, и кровь просачивается наружу: трепещущие шарики собираются в алые сферы и разлетаются во все стороны. Геннадий быстро затягивает соединение, а я стараюсь собрать в ладонь как можно больше сгустков. Упущенные шарики придется найти и удалить позже. К счастью, я почти всегда один в американском сегменте, и никто не натолкнется на кровавый сюрприз.

Геннадий меняет пробирки, пока не набирает десять проб. Я благодарю его за помощь, и он возвращается в служебный модуль завтракать. Я помещаю пробирки в центрифугу на полчаса, после чего убираю в холодильник к другим образцам.

Сегодня я буду собирать еще и образцы кала, завтра – слюны и кожи. Мне предстоит до конца года повторять этот процесс каждые несколько недель.

За прошлую неделю у меня образовался и сильно воспалился вросший ноготь большого пальца левой ноги. Почти непрерывно в течение дня, кроме времени сна, мне приходится цепляться одной или обеими стопами за поручни, чтобы оставаться на месте, и от больших пальцев очень многое зависит. Нельзя допустить, чтобы один из них вышел из строя. Я лечу воспаление антибиотиком местного действия – у нас полная аптечка – и внимательно слежу за состоянием пальца.

Теперь, когда в этой части МКС я остался один, уровень СО2 значительно снизился. Головные боли практически прошли, нос больше не заложен, и у меня улучшились настроение и мыслительные способности. Я наслаждаюсь отдыхом от привычных симптомов, пока есть возможность. Боюсь только, Земля решит, будто проблемы не существует. Прибудет следующий экипаж, и все начнется сначала.

Одним из преимуществ жизни в космосе является то, что физические упражнения составляют часть твоей работы, а не дополнительную нагрузку, для которой приходится выкраивать время до или после рабочего дня. (Конечно, есть и оборотная сторона – отлынивать нельзя.) Если я не буду тренироваться шесть дней в неделю, минимум часа по два в день, то буду терять значительную часть костной массы, по 1 % ежемесячно. Двое астронавтов получили перелом бедра после долгосрочного полета, а поскольку риск смерти вследствие перелома бедра увеличивается с возрастом, потеря костной массы – одна из главных опасностей проведенного в космосе года для моего будущего. Несмотря на тренировки некоторая потеря неизбежна, и есть подозрения, что во время долгого пребывания в космосе структура костной ткани претерпевает необратимые изменения (это один из множества вопросов медицинского характера, на который должно ответить наше с Мишей участие в годичном эксперименте). Наши тела мудро избавляются от всего ненужного, и мое заметило, что при нулевой гравитации кости не требуются. Мышцы, которым не приходится выдерживать наш вес, также атрофируются. Иногда я думаю, что наши потомки будут всю жизнь проводить в космосе, и кости вообще станут им не нужны. Они смогут существовать как беспозвоночные. Однако я планирую вернуться на Землю, поэтому должен упражняться шесть дней в неделю.

Когда в моем расписании наступает время тренировки, я плыву в PMM, модуль без окон, который мы используем в качестве большой кладовки, и переодеваюсь в шорты, носки и футболку. Герметичный многофункциональный модуль всегда напоминает мне подвал в доме дедушки и бабушки, такой же темный и заставленный барахлом. Моя спортивная одежда стала довольно пахучей, поскольку я использую ее уже две недели, а постирать здесь негде – мы носим вещи, сколько можем, после чего выбрасываем. Я пытаюсь найти, за что зацепиться стопой, пока буду переодеваться. Одежда до сих пор влажная после вчерашней тренировки, и влезать в нее неприятно.

Я отправляюсь в «Ноуд-3» и устремляюсь к беговой дорожке. На потолке имеется петля, удерживающая комплект для каждого из нас: пару спортивных туфель, крепежный ремень и кардиомонитор. Я надеваю свои кроссовки и шагаю на беговую дорожку, размещенную, по отношению к большей части оборудования, на «стене».

Надев свои ремни, я затягиваю их на талии и груди и пристегиваю к амортизирующей системе, установленной на тренажере. Все это нужно, чтобы оставаться на дорожке во время бега. Без ремней я бы улетел при первом шаге. Изменение натяжения позволяет контролировать воспринимаемый вес бегущего, хотя бежать с нагрузкой, соответствующей нормальному весу тела, невозможно, поскольку давление на бедра и плечи становится слишком болезненным. Я устанавливаю перед собой ноутбук и включаю серию «Игры престолов». Я сознательно не смотрел сериал, когда его впервые показывали и обсуждали, поскольку знал, что в этом году мне понадобится действенное отвлекающее средство. Теперь я смотрю его целиком по второму разу.

В чем-то наша беговая дорожка похожа на земные тренажеры, но вмонтирована в собственную уникальную виброзащитную систему. Силы, создаваемые при интенсивном беге, могут быть неожиданно опасными – станция может развалиться из-за колебаний неудачной частоты. На «Мире» русскому ЦУП однажды пришлось попросить американку Шеннон Люсид бегать в другом темпе во избежание повреждения станции. Во время своего первого полета космонавт Олег Кононенко (скоро он присоединится к нам вместе с Челлом и Кимией) вызвал потенциально опасную осцилляцию только тем, что неосознанно перемещался в воздухе вверх-вниз, легко отталкиваясь ногами от пола и амортизирующего троса.

Я управляю беговой дорожкой с помощью программы в своем ноутбуке: начинаю медленно и постепенно прибавляю темп. Мне нравятся ежедневные тренировки, но для суставов это серьезная нагрузка. В иные дни боль в коленях и стопах почти непереносима, впрочем, сегодня все не так плохо. Я разгоняюсь до своей максимальной скорости. Пот скапливается на бритой голове, как вода на корпусе автомобиля, только что обработанного воском, и я вытираю его полотенцем, уже две недели выполняющим эту функцию. Изредка через модуль проплывают другие люди, тела которых ориентированы перпендикулярно моему. Трудно прошмыгнуть мимо того, кто занимается на беговой дорожке, и не отвлечь или, хуже того, не задеть или не толкнуть его, особенно этим грешат новенькие. К зрелищу человека, бегущего по стене, тоже нужно привыкнуть.

Пока я бегаю, появляется Геннадий, чтобы кое-что проверить. Тут есть КТО (контейнеры твердых отходов, предназначенные для отправления больших надобностей), временно сложенные в большой мешок на полу «Ноуда-1» в ожидании отправки вместе с остальным мусором на уходящем «Прогрессе», и Геннадий заметил, что они попахивают. Он проверяет, хорошо ли закрыта крышка одного из них, но случайно выпускает облако вонючего газа, едва не сшибающего меня с беговой дорожки. Я вспоминаю скетч из «Монти Пайтона», где все вызывали друг у друга рвоту. Весь американский сегмент невыносимо благоухает какое-то время, но меня впечатляет, как быстро система очищает воздух.

– Как только вернусь на Землю, – бормочет Геннадий по-русски, – сразу в отпуск.

Вскоре после его ухода меня вызывает Центр управления полетами.

– Станция, Хьюстон на канале связи «борт – Земля» – 2. Мы переводим канал связи в закрытый режим. Сменный руководитель полета должен с вами поговорить.

Переводим в закрытый режим. При этих словах у любого астронавта холодеет сердце. Это значит, случилось что-то плохое. Я останавливаю беговую дорожку, отцепляюсь от тренажера и хватаю микрофон, чтобы ответить Хьюстону.

В прошлый раз «мы переводим канал связи в закрытый режим» прозвучало, когда взорвался SpaceX. В позапрошлый у моей дочери Саманты был личный кризис. Во время моего предыдущего полета эти слова раздались после покушения на жену брата. Я в тревоге жду известия.

Слышу, как дежурный оператор связи с экипажем Джей Маршке обращается к руководителю операций по траекториям (TOPO, trajectory operations officer). На мгновение меня отпускает. По крайней мере, с семьей все в порядке.

– Красный уровень опасности пересечения при позднем обнаружении, – сообщает Джей. – Точка максимального сближения внутри сферы неопределенности.

– Вас понял, – произношу я в микрофон и, убедившись, что отключил его, добавляю то, что действительно думаю о происходящем:

– Твою мать!

«Пересечение» – это столкновение. В нашу сторону летит космический мусор, в данном случае обломок старого советского спутника. «Позднее обнаружение» означает, что мы не заметили его приближение или неверно рассчитали его траекторию, а «красный уровень» – что он подойдет опасно близко, но точной дистанции мы не знаем. «Сферой неопределенности» называется область, через которую он может пройти, сфера радиусом в 1,6 км. Поскольку столкновение может привести к разгерметизации станции – мы останемся без воздуха и погибнем, – мы должны отправляться в «Союз», который при необходимости станет спасательной шлюпкой. Если летящий в нашу сторону мусор врежется в станцию, все мы можем быть мертвы через два часа.

– Относительная скорость? – спрашиваю я. – Известно что-нибудь?

– Скорость сближения 14 км/с.

– Принято, – говорю я в микрофон (вновь повторяя про себя: «Твою мать!»).

Это худший возможный ответ на мой вопрос. Если бы спутник двигался по аналогичной орбите в одном с нами направлении, скорость сближения могла бы составить несколько сотен километров в час – фатально при автоаварии, но для столкновения в космосе это самый благоприятный сценарий. Однако МКС несется со скоростью 28 000 км/ч в одном направлении, а космический мусор с той же скоростью строго в противоположном – скорость сближения 56 000 км/ч, в 20 раз быстрее скорости пули, вылетающей из ствола. Столкновение будут гораздо более разрушительным, чем в фильме «Гравитация».

При уведомлении за шесть часов космическая станция может сместиться с пути орбитального мусора. ВВС отслеживают местоположение и траекторию тысяч объектов на орбите, по большей части старых спутников, целых или фрагментированных. Как и для всего остального, у НАСА имеется для этого действия аббревиатура PDAM (predetermined debris avoidance maneuvers) – заранее рассчитанный маневр уклонения от обломков: станция запускает двигатели и корректирует орбиту. Мы дважды совершали такой маневр за время моего пребывания на МКС. Сегодня, однако, иной случай. При обнаружении объекта за два часа PDAM невозможен.

Центр управления дает распоряжение закрыть и проверить все крышки люков в американском сегменте МКС. Я отрабатывал это действие во время подготовки к полету и прокручиваю процедуры в памяти, чтобы выполнить все шаги правильно, а главное, быстро. Необходимо проверить даже люки, которые сейчас закрыты, а также неиспользуемые стыковочные порты для прибывающих кораблей. При задраенных люках, даже если один модуль пострадает от столкновения, другие могут уцелеть – по крайней мере их содержимое не вытянет наружу в космический вакуум. В американском сегменте МКС 18 крышек люков, которые необходимо закрыть или проверить. Пока я занимаюсь этим со всей возможной эффективностью, меня вызывает Центр.

– Скотт, Миша, время готовиться к вашему сеансу связи с телестанцией WDRB в Луисвилле, Кентукки.

– Что? – недоверчиво переспрашиваю я. – Сейчас действительно подходящее для этого время?

Миша появляется в американском «Лэбе» для участия в нашем совместном мероприятии по связям с общественностью, как обычно, минута в минуту.

– Мероприятия по связям с общественностью отменять нельзя, – следует ответ.

Телеведущие хотят спросить нас, смотрели ли мы Кентуккское дерби. Скачки проходили почти два месяца назад. Безумие!

– С ума они там посходили, что ли? – обращаюсь я к Мише.

Он лишь качает головой. Земля приняла неудачное решение, но и момент для препирательств с ЦУП неподходящий.

Мы с Мишей, взяв микрофоны, занимаем место перед камерой.

– Станция, Хьюстон, готовы к эфиру? – спрашивает Джей.

– К эфиру готовы, – отвечаю я, стараясь скрыть раздражение.

Следующие пять минут мы отвечаем на вопросы: что мы думаем о зонде, только что достигшем Плутона, пролетаем ли мы сейчас над какими-нибудь земными достопримечательностями и собираемся ли снова смотреть Кентуккское дерби в мае. Подобные интервью – часть нашей работы, но сегодня мы выполняем ее, стиснув зубы.

В ответ на вопрос о перемещении в невесомости мы исполняем для телезрителей Луисвилля кувырки и отключаемся, по-прежнему вне себя от того, что пришлось потратить на все это время в столь угрожающей ситуации. Существует опасность утраты чувства здоровой настороженности по отношению к особенностям жизни на космической станции, и решение провести это интервью, на мой взгляд, свидетельствует именно об этом.

Как только камера выключается, я возвращаюсь к проверке крышек люков. К счастью, ни с одной нет серьезных проблем – на решение у меня не было бы времени. Собираю в американском сегменте вещи, которые будут наиболее необходимы, если столкновение уничтожит часть станции: дефибриллятор, реанимационный набор, свой iPad с загруженными важными процедурами, свой iPod и сумку личных вещей, проверяю, не забыл ли флешку с фотографиями и видео от Амико, которые мне не хотелось бы потерять. Когда все важное собрано, остается около 20 минут до возможного столкновения.

Я плыву в российский сегмент и вижу, что космонавты не задраили люки. Они считают это пустой тратой времени и небезосновательно. Наиболее вероятны два сценария: старый спутник пролетит мимо (и зачем тогда было закрывать крышки люков?) или столкнется с нами лоб в лоб, но в этом случае станция мгновенно испарится, независимо от того, были люки в этот момент открыты или закрыты. Чрезвычайно маловероятно, чтобы один модуль был уничтожен, а другие пережили удар, но просто на всякий случай Центр управления заставил меня потратить больше двух часов на подготовку к этой ничтожной вероятности. Русский подход состоит в том, чтобы сказать «да пошло оно…» и посвятить, возможно, последние 20 минут жизни ланчу. Я присоединяюсь к остальным членам экипажа как раз вовремя, чтобы разделить с ними баночку «Закуски аппетитной».

За 10 минут до вероятного столкновения мы отправляемся в «Союз», который Геннадий подготовил к полету на случай, если нам придется отделяться от станции. Станция находится в тени, и в «Союзе», где мы втиснулись каждый в свое кресло, царит темнота. Здесь тесно, холодно и шумно.

– Знаете, – говорит Геннадий, – дерьмово будет, если в нас ударит этот спутник.

– Да, – соглашается Миша. – Дерьмово!

Сидеть в спасательной шлюпке, как нам сейчас, экипажам за 15 лет приходилось всего четыре раза. Я слышу наше дыхание сквозь шум вентиляторов, нагнетающих воздух в «Союз». Думаю, ни один из нас не испытывает настоящего страха. Каждому случалось оказываться в рискованных ситуациях. Тем не менее мы обсуждаем размер и скорость фрагмента космического мусора, приближающегося к нам, и сходимся на том, что это потенциально фатальный сценарий.

Миша уставился в иллюминатор. Я напоминаю, что он все равно не увидит подлетающий спутник – его скорость намного превосходит возможности человеческого зрения и, кроме того, за бортом темно. Он все равно смотрит, а скоро и я устремляю взгляд в свой иллюминатор. Часы отсчитывают оставшееся время. Когда счет идет на секунды, во мне нарастает напряжение, я чувствую, как перекашивает лицо. Мы ждем. И… ничего. Проходит 30 секунд. Мы переглядываемся, сердце еще колотится в ожидании смертельной опасности, затем напряжение на наших лицах медленно сменяется выражением облегчения.

– Москва, мы еще ждем? – спрашивает Геннадий.

– Геннадий Иванович, уже все, – отвечает московский Центр управления полетом. – Угроза миновала. Вы в безопасности, можете возвращаться к работе.

Мы по очереди выплываем из «Союза», Геннадий и Миша доедают ланч, а я посвящаю почти весь день открыванию крышек люков.

Позже, обдумывая случившееся, я понимаю, что, если бы спутник врезался в нас, мы бы об этом, скорее всего, и не узнали. Когда самолет при плохой погоде влетает в гору на скорости 800 км/ч, потом почти нечего анализировать в поисках причин катастрофы. Это столкновение произошло бы на скорости в 70 раз большей. Участвуя в расследованиях авиационных происшествий в бытность летчиком-испытателем ВМС, я иногда отмечал: экипаж обычно не понимает, что что-то пошло не так. Мы с Мишей и Геннадием за одну миллисекунду превратились бы из ворчунов в холодном «Союзе» в горстку распыленных атомов, разлетающихся во все стороны. Нашей нервной системе не хватило бы времени, чтобы преобразовать поступающие данные в осознанное восприятие. Энергия столкновения двух массивных объектов при скорости 56 000 км/ч была бы эквивалентна энергии взрыва атомной бомбы. Я вспоминаю момент, когда едва не влетел на F-14 в воду и не исчез без следа.

Не знаю, успокаивает меня это или тревожит.

Через 11 дней прибудет новый экипаж. Я стараюсь не думать о том, насколько больше времени мне еще предстоит здесь провести, от мыслей только хуже. Мой год в космосе почти точно делится на четыре части по три месяца каждая, и появление на МКС Челла, Кимии и Олега ознаменует всего лишь четверть моего срока.

Глава 10

24 июля 2015 г.

Мне снилось, что я на Земле, мы с Амико приехали в Нью-Йорк. Сели в такси, и я заметил, что Амико держит большую корзину, в которой сидит несколько огромных пауков, размером с птицееда-голиафа по кличке Скиттлз, которого я купил Саманте на день рождения несколько лет назад. Водителем нашего такси была женщина по имени Дженни, рассказавшая, что она почтовая служащая, вечерами подрабатывающая таксистом. У нее даже лежали в багажнике конверты, ожидающие доставки. Я о чем-то заспорил с Дженни, и она вышвырнула нас из машины и уехала, а пауки Амико так и остались на заднем сиденье. Я погнался за машиной и вернул Амико ее пауков, а затем рассмеялся, заметив, что у Дженни спустило колесо.

Сегодня прилетел экипаж 44-й экспедиции. После недавних отказов «Прогресса» их успешный старт вызвал общее облегчение, стыковка прошла идеально. Когда мы открыли крышку люка и новички вплыли внутрь станции, ошеломленные, как свежевылупившиеся птенцы, я вспомнил день, когда сам прибыл сюда в «костюме Капитана Америки» и мы с Мишей вместе протискивались через люк, словно сиамские близнецы. Кажется, это было несколько лет назад. Дни пролетают быстро, а недели едва тянутся.

Троим вновь прибывшим понадобится много помощи, чтобы привыкнуть к здешней обстановке, освоиться и научиться здесь работать. Опытные астронавты, впервые оказывающиеся на МКС, адаптируются дольше тех, кто уже жил здесь, а люди, впервые полетевшие в космос, как Челл Линдгрен и Кимия Юи, еще дольше. (Для Олега Кононенко этот космический полет уже третий.) Я по году готовился к каждому полету на шаттле, в деталях отрабатывая действия каждого дня двухнедельного полета. В эпоху МКС, огромного космического корабля и долгосрочных экспедиций, наша подготовка приняла более общий характер. Мы не знаем точно, что будем делать в каждый из дней. Это намного сложнее, и главные трудности представляет начало экспедиции.

Больше двух третей космических путешественников испытывают определенную степень двигательной тошноты, иногда изнурительной, с которой ничего нельзя поделать, только ждать, когда само пройдет. Челл и Кимия в первый день чувствуют себя довольно скверно и будут страдать от тошноты и ограниченной дееспособности до тех пор, пока их тела не приспособятся к дезориентации в условиях нулевой гравитации. Вплоть до полной адаптации они будут неуклюжими и неуверенными, как дети, которые учатся ходить. Им будет требоваться помощь в простейших вещах; даже перебраться из одного модуля в другой, ничего не сшибив со стен, – сложная задача. Им нужно будет помогать говорить с Землей, готовить еду, пользоваться туалетом. Поначалу содействие нужно даже для того, чтобы проблеваться. Чтобы полностью войти в норму, потребуется от четырех до шести недель.

Вскоре после того, как парни вплыли в люк, мы провели короткую видеоконференцию с Землей, и они поприветствовали свои семьи, все еще находящиеся на Байконуре. На большую часть вопросов с Земли можно дать один короткий ответ: «Я в порядке. Это было путешествие всей моей жизни». Мише приходит в голову мысль пустить яблоко и апельсин парить за спиной Кимии в качестве наглядного пособия, пока тот общается.

Я знаю, что в первую ночь Челл и Кимия будут спать плохо. Среди ночи я лечу в туалет и вижу Челла, роющегося в сумках с вещами в одном из складских модулей.

– Привет, что ищешь? – спрашиваю я.

Здесь практически невозможно ничего отыскать даже при включенном свете, а Челл из вежливости его погасил.

– Честно говоря, мне нужны еще пакеты для рвоты, – отвечает Челл. – Мои закончились.

– Где-то должны быть еще.

Я заглядываю в несколько самых вероятных мест, затем обращаюсь к компьютерной системе управления складскими запасами. Запрашиваю Хьюстон, где искать, и через минуту слышу, что заначки блевотных пакетов на борту не предусмотрено. Они не были включены в число отправленных на станцию запасов, поскольку обычно русские привозят их на «Союзе». Я ободряю Челла:

– Что-нибудь придумаем.

Как и все здесь, рвотные массы норовят разлететься повсюду, и не обойтись без мешка, который впитает их и удержит в одном месте. Хорошо также, когда есть чем вытереть лицо, поскольку поверхностное натяжение удерживает любые жидкости на коже в отсутствие гравитации, которая заставила бы их скатить вниз.

Порывшись в запасах, я мастерю для Челла требуемое из пакета с застежкой, выложенного прокладками-макси. Работает!

Что бы ни делали Челл и Кимия во второй день на МКС, я должен находиться рядом, подсказывая следующие шаги и предлагая содействие в освоении перемещений при нулевой гравитации. Первое задание Челла – инвентаризировать запчасти, прилетевшие на «Союзе», и разместить их на МКС. На Земле это было бы просто: ставишь сумку на пол, все из нее вынимаешь и отмечаешь каждое изделие в списке, кладя его обратно. В космосе, быстро убеждается Челл, стоит вам открыть сумку, как содержимое выскакивает наружу и разлетается. Только на то, чтобы вернуть вещи под контроль, может уйти все время, отведенное на работу.

Когда занимаешься всеми делами сообща, уходит много времени, но в перспективе это окупается. Я учу Челла универсальным приемам, которые понадобятся ему во время пребывания в космосе, например убирать вещи на место. Объясняю, что содержимое контейнера не выплеснется на него при открывании, если медленно вращаться на месте вокруг своей оси: центробежная сила прижмет содержимое к дну емкости и удержит его на месте. Сладить с запчастями при инвентаризации несколько сложнее, но я показываю, как зафиксировать их с помощью сетчатого мешка, не позволив разлететься по всему «Лэбу» и, возможно, кого-нибудь травмировать. После учета каждую вещь можно будет переложить из сетчатого мешка в тот, где она хранилась. Для мелких и хрупких предметов я советую использовать длинную полосу липкой ленты клеящим слоем вверх, прикрепленную к стене короткими отрезками того же скотча. Если лепить предметы на ленту, они не разлетятся. В нужных местах по всем стенам стратегически размещены полосы ленты-ворсовки велкро, и новые предметы часто доставляются на станцию с прикрепленными к ним квадратиками такой же ворсовки. Не описать, насколько они облегчают существование. Когда что-то прибывает без квадратиков велкро, я раздражаюсь настолько, что на Земле это, наверное, кажется чрезмерным. Однако каждый предмет, на котором нет ворсовки, притязает на мое время, терпение и изобретательность, а всего этого нам порой не хватает.

На сегодняшний день Челл демонстрирует отменный настрой и с энтузиазмом берется за любое дело, хотя и выглядит бледным, с темными кругами под глазами. То и дело он со смущенным видом, извинившись, исчезает – у него рвота. Первые дни в космосе сведут с ума любого, но Челл, судя по всему, ни на миг не забывает, что сейчас сбывается его детская мечта, и не утрачивает позитивного настроя.

Челл родился на Тайване, его мать – китаянка, а отец – американец шведского происхождения. Они переехали на американский Средний Запад, а оттуда в Англию, где Челл провел большую часть детства. Он вырос с мечтой стать астронавтом и в возрасте всего лишь 11 лет написал письмо в военно-авиационное училище с просьбой о приеме. Снова подав заявление в выпускном классе школы, он был зачислен и прекрасно учился. Его план был аналогичен моему: стать летчиком, военным пилотом реактивного самолета, летчиком-испытателем, поступить на работу в НАСА и летать на космических шаттлах.

Когда Челл окончил авиационную академию и поступил в летную школу, у него обнаружили астму, а это повод для дисквалификации. Челл не чувствовал никаких симптомов, но приговор летного врача был окончательным. Казалось, парню не суждено летать на военных самолетах. Он составил новый план жизни: стал ученым, исследующим влияние космических полетов на сердечно-сосудистую систему, и получил диплом врача. Окончил ординатуру по неотложной и авиакосмической медицине, защитил магистерскую диссертацию по здравоохранению населения. Пошел работать в НАСА врачом экипажа, следя за здоровьем астронавтов, готовящихся к полету.

Некоторые новые коллеги Челла удивлялись, что ему запретили летать, и даже высказывали сомнения в обоснованности этого решения. Он по-прежнему не испытывал никаких симптомов астмы, никогда не принимал лекарств, был завзятым бегуном и отличался превосходным здоровьем. Некоторые сослуживцы в Космическом центре имени Джонсона подсказали: хотя его отсеяли из военной авиации, в НАСА свои правила. Они убедили Челла подать заявку, когда был объявлен новый набор в отряд астронавтов. Медицинское освидетельствование не выявило ни малейших признаков астмы, и в 2009 г. Челл был зачислен в отряд.

Я познакомился с Челлом в Звездном Городке, когда он был врачом экипажа, а я готовился к 25–26-й экспедициям. Это искренний и увлеченный человек без тени фальши или расчетливости. Для астронавта он высоковат, отличается военной стрижкой и выправкой, но с его лица никогда не сходит улыбка. Челл религиозен, но терпим и уважает чужую веру. Он один из самых позитивных людей из всех, кого я знаю.

У Кимии Юи за плечами путь, который планировал пройти Челл. Он окончил японскую военную академию и поступил на службу в Воздушные силы самообороны Японии, летал на реактивном истребителе F-15, стал летчиком-испытателем. Как и Челл, он поступил в отряд астронавтов в 2009 г. Это была первая группа новичков, которые присоединились к НАСА, зная, что им не суждено летать на шаттлах. Кимия – выдающийся пилот. Он также один из самых трудоспособных людей среди моих знакомых. Тяжело изучать системы космической станции, внутреннее устройство «Союза» и иностранный язык, причем одновременно, но Кимия выучил два – русский и английский.

Кимия – один из семи действующих японских астронавтов (в США около 45 астронавтов, еще 16 представляют Европейское космическое агентство). Когда я познакомился с ним во время подготовки, мне показалось, что он держится очень официально. Впрочем, мне не с чем было сравнивать, поскольку прежде я не сталкивался с японскими астронавтами. Он звал меня «Келли-сан» – это формальный (хотя и не самый формальный) способ обращения в Японии. Я пытался убедить его звать меня просто Скотт, он перешел на «Скотт-сан», а со временем вообще перестал как-либо ко мне обращаться. Кимия понимает, что американцы ценят непринужденность и равенство – во всяком случае, в межличностных взаимодействиях, – и пытается идти нам навстречу, даже если ему от этого неловко. Вчера, пользуясь кулером, он краем глаза увидел, что я приближаюсь к нему, и, поздоровавшись, посторонился, делая вид, словно занят чем-то другим. Но как только я набрал воды и отплыл, он вернулся к кулеру, чтобы долить свою порцию.

Олег Кононенко – опытный космонавт и блестящий инженер. Это спокойный вдумчивый человек, на него всегда можно положиться. Мы с ним одногодки, у него дети-близнецы того же возраста, что и Шарлотт, мальчик и девочка.

Челл и Кимия хорошо узнали друг друга во время предполетной подготовки, включая курс выживания National Outdoor Leadership School, участников которого помещают в стрессовые ситуации наподобие тех, с которыми можно столкнуться в космосе. Я этот курс не проходил, поскольку изначально не предполагалось, что мы окажемся в одном экипаже, и нам предстоит близко познакомиться здесь, на станции. Осенью нас с Челлом ждут два выхода в открытый космос, и наше выживание будет зависеть от совместных действий.

Сегодня мы с Челлом и Кимией сдаем кровь, сепарируем образцы в ультрасовременной центрифуге и убираем на хранение для последующей отправки на Землю.

Русские сегодня тоже сдают кровь, и я лечу в их служебный модуль за несколькими образцами, которые они попросили пристроить в наш холодильник. Сразу за люком, ведущим в российский сегмент, модули становятся меньше и теснее, оборудование шумнее, а освещение желтее. Однако на сей раз картина хуже: как раз в момент моего появления русские запустили свою центрифугу, ревущую как цепная пила. Все трое космонавтов смеются, видя мою реакцию.

– Ушам своим не веришь? – спрашивает Геннадий, указывая сначала на центрифугу, затем на собственные уши. – Гребаное б...

– Эта штука так воет, как будто сейчас взорвется, – замечаю я, вызывая новый взрыв смеха.

Если бы центрифуга действительно разлетелась на части, то могла бы разнести корпус служебного модуля, и мы все погибли бы.

Я возвращаюсь в американский сегмент, качая головой, в ушах звенит. Краткое знакомство с шумом вызвало ужасные ощущения – как провести гвоздями по стеклу, только намного хуже.

Это очередной пример различия подходов наших стран к оборудованию станции. Неизменная цель Российского космического агентства – сделать работу максимально дешево и эффективно, и нельзя не признать, их экономные решения некоторых проблем впечатляют. Великолепным примером является «Союз», доставляющий нас в космос и обратно, – дешевый, простой и надежный. Однако в конечном счете сравнительная простота оборудования русских ограничивает их возможности заниматься наукой на орбите и в такие моменты, как сегодня, заставляет меня сомневаться в безопасности их приборов.

Челл и Кимия начинают привыкать к странной стерильности жизни в космосе. Сейчас у нас хотя бы есть кое-какие растения. В европейском модуле мы начали эксперимент по выращиванию латука с помощью светодиодных ламп и омывания «подушки» растений питательным раствором с контролируемым впрыском. Мы все больше узнаем о сложностях выращивания пищи в космосе – важного дела, если человечество решит совершить путешествие на Марс.

Я уже провел здесь столько времени, что чувствую тонкости в состоянии станции. Я замечаю слабую разность температур между двумя частями одного модуля, ощущаю малейшие изменения вибрации поручней. Звуки работы оборудования – непременное стрекотание, жужжание, гудение – почти неуловимо меняются. Бывает, я останавливаю проплывающих мимо Челла или Кимию: «Слышишь свист?» – и зачастую оказывается, что они ничего не слышали, пока я не привлек их внимание. Эта сверхчувствительность не слишком приятна, очередное свидетельство неспособности отвлечься и отключиться, признак того, что я никогда по-настоящему не отдыхаю от работы. Однако это, возможно, делает нашу жизнь безопаснее: если какое-то оборудование на грани поломки, я вовремя об этом узнаю.

Недавно я заметил, что мой мозг переключился на жизнь в невесомости: я одинаково воспринимаю предметы во всех направлениях. Если я располагаюсь «вверх ногами» относительно модуля, то окружение не выглядит незнакомым и не сбивает с толку, как было бы, если встать на голову в забитой оборудованием лаборатории на Земле. Теперь я мгновенно понимаю, где нахожусь, и могу найти все, что нужно. Во время предыдущего полета подобный переход так и не произошел, хотя я пробыл в космосе 159 дней. Возможно, дело в шести неделях, проведенных в одиночестве в американском сегменте, когда я не видел другого астронавта, развернутого в пространстве «правильно», и адаптация прошла успешнее, либо на такой переход человеческому мозгу требуется больше шести месяцев. Тогда это один из результатов, пусть и скромный, ради которых мы с Мишей находимся здесь.

Я обратил внимание, что Миша по-другому облегчает себе прохождение этого года. Он часто объявляет точное число оставшихся дней, выводя меня из себя, но я не показываю вида. Я предпочитаю считать прошедшие дни, а не оставшиеся, как бы коллекционировать их как нечто ценное.

Сегодня я веду чат в «Твиттере», отвечая на вопросы интересующихся «в прямом эфире». Поскольку интернет-соединение бывает медленным, я диктую ответы Амико или другому сотруднику отдела по связям с общественностью, и они размещают их в «Твиттере» практически в реальном времени. Я отвечаю на обычные вопросы о еде, физических упражнениях и виде Земли, как вдруг получаю твит от пользователя с ником @POTUS44, «Президент Обама».

Он пишет: «Привет, @StationCDRKelly, отличные фото. А бывает так, что просто смотришь в иллюминатор и от этого башню сносит?»

Мы с Амико разделяем этот приятный момент: президент следит за моим полетом. Поразмыслив, я прошу Амико написать: «Моя башня всегда на месте, господин президент, кроме случаев, когда Вы пишете мне в “Твиттер”».

Это великое событие в истории «Твиттера», незапланированное и неподготовленное, оно получает тысячи лайков и ретвитов. Довольно скоро появляется реплика База Олдрина: «Он в 249 милях над Землей. Подумаешь! Мы с Нилом и Майком пролетели 239 000 миль до Луны. #Apollo11».

Невозможно выиграть спор в «Твиттере» с героем Америки, я и не пытаюсь. Просто мысленно отмечаю, что экипаж «Аполлона-11» провел в космосе 8 дней, пролетев полмиллиона миль; на моем счету моменту возвращения будет, в общей сложности, 520 дней и более 200 млн миль – это все равно как слетать к Марсу и обратно. Лишь позднее, когда чат завершился, я осознаю, что меня только что подколол второй человек на Луне сразу после диалога с президентом!

Через несколько дней можно собирать урожай. Мы с Челлом и Кимией собираемся в европейском модуле и съедаем латук с растительным маслом и уксусом – удивительно вкусно. Впервые американские астронавты едят выращенный в космосе урожай, хотя русские уже растили и ели зеленые овощи во время предыдущих полетов. Как часто бывает, меня удивляет реакция общественности на космический салат. Людей захватывает мысль о растениях на орбите, тогда как выход Миши и Геннадия в открытый космос совершенно никого в Соединенных Штатах не интересует. Позднее Кимия признается, что заставлял себя есть латук на камеру. Он вырос на ферме, где его производили, и летом был вынужден сутками убирать его. С тех пор он ненавидит латук.

Этим вечером мы приносим русским свежий салат к пятничному столу. Главная тема разговора – «Союз», который скоро должен прибыть, и нас станет девятеро. Мы обсуждаем пополнение – Сергея, Энди и Айдына, – и я замечаю, что не знаком с Айдыном и даже не знаю, как он выглядит. Это крайне необычно: прежде чем полететь в космос с кем-либо, даже из другой страны, обычно проходишь совместную подготовку, хотя бы недолгую.

Геннадий предлагает показать мне фотографию, но мне кажется забавным не иметь представления о внешности человека, пока он не покажется в люке. Олег с Геннадием соглашаются, что это будет занятно.

Около часа ночи меня пробуждает от глубокого сна отказ одного из каналов электропитания. Отключение оставило без половины мощности «Ноуд-3», где мы храним большую часть оборудования системы жизнеобеспечения: генератор кислорода, одну из «Сидр» (ту, которую я ненавижу) и всю аппаратуру переработки урины в воду, в том числе сам туалет. Взять ситуацию под контроль удается только после двух часов взаимодействия с Землей, после чего я предлагаю остальным членам экипажа вернуться ко сну и по собственной инициативе бодрствую еще полтора часа, пока Земля пытается восстановить вентиляцию и нормальную работу датчиков задымления. Виновником оказывается регулятор мощности на дальнем сегменте фермы. Возвращаясь в свою каюту, я понимаю, что смогу поспать самое большее пару часов.

Позже в разговоре со мной Амико рассказывает, что была в Центре управления полетами, когда отключилось питание. Мне не приходило в голову, что она могла быть там, за консолью, и видеть, как вспыхивают, словно рождественская елка, индикаторы на экране, сообщая об отказе оборудования у нас на борту. Мы почти не обсуждали тот факт, что из-за работы в НАСА она рискует оказаться в ситуации, когда должна будет вживую наблюдать, как жизни ее партнера угрожает опасность.

– Наверняка тебе было страшно, – говорю я.

– Да, немного. Но я оставалась за консолью, пока не убедилась, что все в порядке.

Вскоре после этого, рассказывает Амико, руководитель полета Майк Ламмерс подошел к ней узнать, как она себя чувствует. Майк был главным руководителем полета и во второй части моей предыдущей экспедиции на МКС. Я полностью доверяю ему, именно его считаю своим руководителем, пока нахожусь на борту космической станции. В отличие от многих других руководителей полета, побывавших в Центре управления, он проявляет внимание к Амико, поздравляет ее с нашими достижениями и поддерживает ее как моего партнера.

На следующий день я разговариваю с Шарлотт по телефону. Она до сих пор не любитель телефонного общения, и, как обычно кажется, звонок отвлек ее от чего-то, возможно, от телевизора. Она не бывает грубой или неприветливой, но отвечает коротко и неопределенно. Вскоре я исчерпываю темы для разговора и начинаю закругляться:

– Ладно, мне пора. Я просто хотел узнать, как у тебя дела.

Я предполагаю, что она в ответ попрощается, но слышу паузу. Секунду мне кажется, что связь прервалась.

– Расскажи, как у тебя дела, папа, – говорит Шарлотт, и я вдруг ощущаю, что она общается со мной, как взрослая.

Я рассказываю об отказе питания прошлой ночью и том, как мы с этим справились. Она проявляет заинтересованность и задает вопросы. Я подробнее рассказываю о членах моего экипажа и о ходе их адаптации, о некоторых экспериментах, над которыми работаю, и о том, как выглядят облака и конденсационные следы самолетов над Европой, когда я смотрю на них за утренним кофе. Когда наш разговор заканчивается, я понимаю, что стал свидетелем этапного момента во взрослении Шарлотт, подобного ее первому шагу или первому слову. Кажется, за время телефонного разговора она стала старше на несколько лет. Это еще одна веха, которую я проживаю вдали от Земли.

По выходным я не ставлю будильник, давая себе возможность проснуться естественным образом, может, на час позже обычного. Однажды утром в воскресенье в середине августа, медленно пробуждаясь, я улавливаю приятные звуки, которых я не слышал много лет. Наверное, мне снятся утра выходных в мои детские годы в Нью-Джерси, когда на футбольном поле находящейся рядом школы играли волынщики. Звук проникал в мою комнату и будил меня, доставляя удовольствие, в отличие от шума родительской драки, нарушавшего мой сон по ночам.

Совершенно проснувшись, я понимаю, что нахожусь в спальном мешке в своей каюте на МКС, а не в детской кровати в доме по Гринвуд-авеню. Тем не менее я слышу волынку: звучит «Шотландская похоронная». Я покидаю «Ноуд-2», следую на звук и вижу неожиданную картину: Челл парит в дальнем конце японского модуля, играя на волынке. Астронавты возят в космос музыкальные инструменты десятилетиями, по крайней мере с 1965 г., когда исполнили «Jingle Bells» на губной гармошке. Насколько я знаю, Челл – первый волынщик в космосе.

– Прости, – говорит он. – Я тебя разбудил?

– Нет, это здорово. Играй, когда захочешь.

Сегодня мы с Геннадием и Мишей перегоняем «Союз», тот, на котором Геннадий полетит домой, в хвостовую часть космической станции: сложная серия перестановок призвана оптимизировать использование стыковочных портов. Геннадий мог бы сделать это сам, но мы с Мишей обязаны сопровождать его в этом полете, поскольку этот «Союз» – наша спасательная шлюпка, а после расстыковки нет гарантии, что нам удастся снова вернуться на станцию.

На Земле переместить «Союз» было бы не сложнее, чем перепарковаться. Здесь, забираясь в скафандры «Сокол», мы шутливо называем предстоящее короткое путешествие своим летним отпуском вдали от МКС. Мы отсутствуем на станции всего 25 минут, но процесс со всеми приготовлениями занимает несколько часов. В качестве члена экипажа, сидящего в правом кресле, мне особо нечем заняться, и я беру с собой iPod, чтобы послушать подборку классики: Моцарт, Бетховен, Чайковский, Штраус и «Адажио для струнного оркестра» Сэмюэла Барбера. Я почти забыл, как скверно пребывание в «Союзе» сказывается на моих коленях, – не предполагал, что окажусь в нем раньше, чем через семь месяцев, когда мы будем покидать станцию в последний раз.

Когда мы отталкиваемся от станции и начинаем облет, я понимаю, как странно снова видеть ее со стороны. Я был снаружи пять месяцев назад. Пусть это всего лишь шутка насчет «отпуска», выбраться наружу, что ни говори, приятно. Совсем как земной отпуск, этот кажется слишком коротким, и я почему-то чувствую себя еще более усталым, чем до вылета.

Глава 11

Как-то ранним вечером в начале 1995 г. я сидел на своем рабочем месте в испытательной эскадрилье – в трейлере, пристроившемся к ряду ангаров времен Второй мировой и району стоянки и обслуживания самолетов, где ждали готовые к вылету машины F-14 Tomcat и F/A-18 Hornet. Заметив на столе одного из коллег толстую стопку бумаг, я спросил, чем он занят.

– Заполняю заявку в отряд астронавтов.

Разумеется, я и сам намеревался когда-нибудь заполнить такую заявку, но считал, что пока не готов и не буду готов еще лет десять. Чуть больше года назад окончил школу летчиков-испытателей, мне всего 31, я слишком молод и неопытен для пилота-астронавта! К тому же у меня до сих пор не было магистерской степени, а я считал это обязательным требованием. Тем не менее я попросил коллегу показать мне его заявку. Было интересно, каковы требования, а особенно то, почему бумаг так много. Просматривая их, я узнал, что НАСА интересует самая разнообразная информация: копии документов, рекомендательные письма, подробное описание нынешних должностных обязанностей. Я также заметил, что коллега включил в заявление все, чем занимался в жизни. Он был одним из самых квалифицированных среди нас.

Я подумал: почему бы не попробовать? Познакомлюсь с процессом рассмотрения, а отказ не повредит моим будущим шансам. В отличие от коллеги я решил вписать только то, что считаю важным. Если мое заявление будет кратким и четким, возможно, тот, кто будет его читать, усвоит всю информацию и получит ясное представление обо мне. Минималистский подход казался привлекательным еще и потому, что близился крайний срок подачи документов.

Я заполнил заявление на должность госслужащего и подал его. Спустя несколько месяцев коллега, бумаги которого я просматривал, поделился новостью: его вызывают на собеседование в НАСА в первую неделю их проведения. В то время бытовало убеждение, что первыми НАСА приглашает самых перспективных кандидатов, и те, кто пройдет интервью в первом круге, имеют наиболее высокие шансы получить работу. Я поздравил его и отметил, что сам вестей не получал.

Через несколько недель Марк с женой пришли на ужин к нам с Лесли. Посреди ужина Марк объявил, что и его пригласили на интервью претендентов на должность астронавта.

– Потрясающе, поздравляю! – сказал я.

Это было сказано совершенно искренне. Я был убежден, что он этого заслуживает. Его квалификация, безусловно, выше моей, – как-никак, магистр самолетостроения. Я решил умолчать о том, что тоже подавал заявление, поскольку решил, что все равно не буду вызван на собеседование, и не хотел своей неудачей отвлекать внимание от его достижения.

– Хочу попросить тебя. – сказал Марк. – Нет у тебя костюма? Я бы одолжил.

Костюм у меня был – я только что купил его ради свадьбы друга, – и я выполнил просьбу Марка.

Через месяц, когда я вошел в офис после испытательного полета, меня остановила секретарша и выпалила:

– Привет, Скотт, ты пропустил звонок Терезы Гомес из НАСА.

Тереза была давним помощником по административным вопросам в отделе отбора астронавтов. Ее имя было известно всему сообществу летчиков-испытателей. Если она звонит, когда идут собеседования, – это добрый знак.

Я сразу же перезвонил, и Тереза спросила, не желаю ли я пройти собеседование.

– Да, конечно! – ответил я, стараясь не кричать. – Могу приехать, когда хотите.

Собеседование назначили через две недели. Тем временем Марк вернулся со своего с ощущением, что хорошо себя проявил. Он подробно рассказал мне, к чему готовиться, чем очень мне помог. Благодаря информации Марка я продумал, как вести себя на каждом этапе этого пугающего процесса и как отвечать на вопросы. Вместе с Дэйвом Брауном, знакомым пилотом ВМФ, также проходившим собеседование в НАСА в первой группе, мы по вечерам ставили камеру в зале совещаний школы летчиков-испытателей и записывали тренировочные интервью. Марк и Дэйв задавали мне вопросы, которые ставила перед ними комиссия, я отвечал, затем мы устраивали критический разбор видеозаписи.

– Сильнее подавайся вперед, – призывал Дэйв. – Больше воодушевления.

Они не просто оказали мне огромную помощь, но и поступили великодушно с учетом того, что мы были конкурентами.

Я напомнил Марку, что комиссия по отбору астронавтов уже видела единственный имеющийся у меня костюм.

– Придется тебе купить мне новый! Мало того, что мы выглядим одинаково, так еще и одеты будем в одно и то же! Мы станем посмешищем.

Марк, молодой прижимистый лейтенант ВМС, отказался выкладывать деньги на обновку. Готовясь к собеседованию, я уложил тот же самый костюм.

Я уже предвкушал, как поеду в Хьюстон, когда правительство внезапно прекратило работу. Была осень 1995 г., и из-за противостояния президента Клинтона и республиканского конгресса не был принят бюджет, что привело к нескольким приостановкам деятельности правительства с ноября по январь. НАСА оказалось одним их множества правительственных агентств, временно прекративших прием новых сотрудников.

В декабре, в промежутке между перерывами в работе правительства, я, наконец, поехал на собеседование. Забронировал номер в отеле «Кингз Инн» около Центра космических полетов имени Джонсона, где должны были остановиться все соискатели из моей группы и где обычно жили астронавты в период отбора. Собеседования и тесты продлились целую неделю, и группы претендентов по 20 человек успели близко познакомиться. Для претендентов имеется аббревиатура, как и для всего прочего: ASHOs, произносится «асс-хоз», причем между «о» и «з» как бы подразумевается звук «л»[9]. Зарегистрировавшись в отеле, я заметил несколько других таких же, ошивавшихся в фойе, и представился. С остальными кандидатами я познакомился поздним вечером в баре отеля. Чувствовалось, что каждый присматривается к другим, оценивая возможных конкурентов. В то же время мы понимали, что можем стать коллегами и товарищами по экипажу космического корабля.

Собеседования и отбор – изматывающий процесс, и неслучайно. Мы отвечали на вопросы, сдавали письменные тесты и проходили всестороннее медицинское освидетельствование. Проверка зрения была еще более тщательной, чем в ВМФ, хотя на сей раз в кабинете присутствовал лишь один врач, а не команда из четырех человек, и он не пытался заставить нас нервничать.

Многие тесты были обычны для медосмотра: анализ крови и мочи, проверка рефлексов, семейный анамнез и прочее в том же духе. Некоторые оказались более серьезными. Все мы были к этому готовы. Ясно, что астронавты должны находиться в исключительно хорошей физической форме и иметь минимальный риск возникновения заболеваний. Кандидатов в астронавты могут отсеять даже из-за второстепенных проблем со здоровьем. Например, единственный камешек в почках лишит вас возможности полететь в космос. НАСА не может допустить риск рецидива, который сделает астронавта недееспособным или потребует дорогостоящего преждевременного возвращения на Землю. Межпозвоночная грыжа, шумы в сердце или любое из целого ряда заболеваний и травм, обычно излечивающихся без последствий, грозят дисквалификацией. Интересно, что претендент, в прошлом имевший камни в желчном пузыре, будет отсеян, а отсутствие желчного пузыря препятствием не является.

Медицинские тесты пугали. К ним невозможно было подготовиться или как-то повысить свои шансы – только находиться в наилучшей форме. С тех пор как мне позвонили и пригласили на собеседование, я каждый день бегал во время ланча. Поскольку ситуация с приостановкой работы правительства затянулась на несколько месяцев, я так набегался, что сердце начало пропускать удар примерно каждую минуту. Я поговорил об этом с Дэйвом Брауном. Он рассудил, что мой сердечный ритм в покое стал настолько медленным, что нарушился механизм обратной связи, следящий за тем, чтобы оно не остановилось совсем. В качестве компенсации сердце стало пропускать следующее сокращение, и возникла так называемая предсердная экстрасистола. Это состояние не угрожает моему здоровью, но может оказаться достаточной причиной для дисквалификации. Имея множество кандидатов, НАСА может позволить себе роскошь отказывать тем, кто имеет даже ничтожнейший шанс развития болезни сердца.

Частью нашего обследования в Хьюстоне являлось ношение в течение 24 часов холтеровского монитора – прибора, записывающего сердечную деятельность. Пока он был на мне, я замечал каждый момент, когда мое сердце пропускало удар, и гадал, разрушит ли это мои надежды стать астронавтом. Врач НАСА, которому было поручено собеседование со мной, Смит Джонстон, сообщил мне все, что мог, не нарушая правил (ему было запрещено говорить кандидатам, признаны ли они годными по результатам медицинского освидетельствования). Смит дал понять, что мои экстрасистолы могут стать проблемой, но он сделает все возможное, чтобы убедить медицинскую комиссию не заворачивать меня. Он также упомянул, что у меня необыкновенно низкий уровень холестерина, – кто бы мог подумать, что холестерин может быть слишком низким? – что я приписал действию диеты на основе крольчатины, которой придерживался последние месяцы. Как и в отношении бега, я настолько преисполнился решимости ничего не оставить на волю случая, что перестарался.

Самым запоминающимся обследованием стала ректосигмаскопия – аналог колоноскопии, заходящий не столь далеко и без применения седативных или обезболивающих. Это было больно и унизительно и, как многие другие испытания той недели, заставляло задуматься, не оценивают ли нашу душевную стойкость наряду с физическими кондициями. Я лежал на диагностическом столе, вошел гастроэнтеролог и поздоровался со мной; я заметил за ним монитор, а на мониторе изображение пары ботинок. Я не сразу сообразил, что вижу носки ботинок врача, и что на монитор передается изображение с камеры на конце длинной гибкой трубки, которую он держит. Спустя миг изображение изменилось: я смотрел на собственную задницу. Я никогда прежде не видел этого зрелища (и надеюсь больше не увидеть), но созерцать его слишком долго не пришлось, вид сменился с внешнего на внутренний.

Боль была ужасная. В дополнение ко всему, врачу приходилось закачивать в меня воздух, чтобы что-нибудь разглядеть, и по окончании малоприятной процедуры, когда мне разрешили встать и одеться, воздух остался внутри. Следующим пунктом расписания стояла экскурсия по Космическому центру имени Джонсона в Хьюстоне, куда я и отправился, стараясь не исторгнуть наружу воздух (и все прочее) заметным для окружающих образом. В очередной раз я гадал, не является ли трудная задача – не испачкать прилюдно штаны – частью теста. Действительно, в жизни астронавта, особенно на космической станции, физических унижений выше крыши.

Наконец, наступило время собеседования с отборочной комиссией. Я стоял в холле возле зала для совещаний, когда Дуэйн Росс, глава отдела по отбору астронавтов, сидевший в зале, читал мое эссе на тему, почему я хочу стать астронавтом. Ожидая, я вспоминал фрагменты текста, которые писал и переписывал так одержимо, словно от этого зависела моя жизнь.

Главная причина, по которой я хочу стать астронавтом, заключается в том, что я не знаю более трудной и увлекательной работы. Я хочу стать неотъемлемой частью самого смелого начинания в истории человечества и убежден, что мне есть что предложить программе освоения космоса с участием человека.

В современном обществе дети отчаянно нуждаются в образцах для подражания, вдохновляющих и стимулирующих их добиваться наивысших результатов в естественных науках и математике. Жажда исследования и достижений, которую сегодня пробудит в наших детях программа освоения космоса с участием человека, выльется в бесчисленные нематериальные выгоды для будущих поколений. Я хочу быть частью этого будущего и чувствую, что программа освоения космоса с участием человека является наилучшим источником ролевых моделей для наших детей.

Амбициозные цели всегда вдохновляли Америку на достижения во всех сферах жизни. В нашем веке умение человека летать стало, благодаря стремлению летать быстрее и дальше кого бы то и когда бы то ни было, основным показателем технологического развития. «Флаер» братьев Райт, Spirit of St. Louis и Bell X-1 – примеры выдающихся достижений, вдохновлявших прошлые поколения. Программа освоения космоса с участием человека отныне и навсегда станет источником вдохновения для нашей страны, и я хочу быть ее неотъемлемой частью.

Всему миру нужны космические полеты, способствующие открытиям в медицине, машиностроении, естественных науках и технологии. Как программа «Аполлон» вылилась в бесчисленные материальные выгоды, улучшившие повседневную жизнь, программа освоения космоса с участием человека необходима, если мы хотим продолжить историю наших великих технологических достижений. Было бы честью внести свой вклад в любое открытие, сделанное благодаря этой программе.

Я гадал, не слишком ли часто употребил словосочетание «программа освоения космоса с участием человека». Я хотел показать, что знаю: НАСА занимается не только полетами людей в космос, а выражение «пилотируемый космический полет» устарело. Это эссе далось мне неимоверно трудно, поскольку я знал, что мой ответ на вопрос «Почему вы хотите стать астронавтом?» практически не отличается от ответов других соискателей. Все мы хотели делать нечто трудное, захватывающее и важное. Что тут добавить? Как одному кандидату показать свое отличие от других? Теперь, поработав в комиссии по отбору астронавтов, я знаю, что эссе не оказывает заметного влияния на судьбу кандидата, ни положительного, ни отрицательного, разве только является совсем уж из ряда вон выходящим. Но тогда мне казалась важной любая мелочь.

В черновой версии я попытался ответить честнее: «Подлинной причиной моего желания стать астронавтом является то, что в десятом классе, будучи на экскурсии в Космическом центре имени Кеннеди во время семейной поездки, я хотел посмотреть фильм о программе пилотируемых космических полетов. Родители сказали: «Очередь такая длинная, что мы пошли бы на фильм только в том случае, если бы мы с Марком в нем участвовали»».

Беспристрастно оценив написанное, я решил, что слишком рискованно шутить или оригинальничать, и вернулся к прежнему замыслу. Пусть это клише, все равно это правда.

От Марка и Дэйва я знал, что меня будет оценивать группа аж из 20 человек, в том числе глубоко уважаемый мною Джон Янг – единственный астронавт, летавший на кораблях трех разных типов: «Джемини», «Аполлон» и космический шаттл. Он в одиночестве оставался на орбите Луны в «Аполлоне-10» и ходил по ее поверхности в программе «Аполлон-16», был назначен командиром экипажа в первом полете челнока, став одним из двух людей в мире, наряду со своим пилотом Бобом Криппеном, запущенных в космос на ракете, предварительно не испытанной в беспилотных запусках. Астронавт из астронавтов, живая легенда! Я хотел быть похожим на него. Я также узнал Боба Кабану, главу Офиса астронавтов (Astronaut Office) – он приветствовал нас за несколько дней до этого, – и астронавтов Джима Уэтерби и Элен Бейкер.

Я устроился на стуле перед Т-образной формы столом, окруженным участниками комиссии, и поздоровался, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и уверенно.

– Думаю, эта картина кажется вам знакомой, ребята, – сказал я со смехом. – Вы уже видели этот костюм.

Я объяснил, что одалживал его брату, который пожадничал и не купил мне другой. Впрочем, он оделил меня ботинками.

Шутить на собеседовании при приеме на работу опасно, но все засмеялись, и я немного расслабился. Возможно, их смущало, что мы с Марком, братья-близнецы, одновременно претендуем на место в отряде, и я хотел показать, что к нам можно относиться точно так же, как к любым другим кандидатам.

Разговор повел Джон Янг, сказав просто:

– Расскажите о себе.

Мысли замельтешили у меня в голове. Какие стороны моей жизни его интересуют? Насколько издали нужно начать?

– Ну, когда я окончил колледж в 1987-м…

– Нет, – прервал меня Янг. – Начните раньше. Начните со средней школы.

Задним числом я полагаю, что они прерывали ответ каждого и заставляли начинать с разных моментов времени, чтобы увидеть реакцию человека на вмешательство в его речь. Для меня описание средней школы было не лучшим началом. Я не собирался признаваться, что глазел в окно и хватал «тройки». Вместо этого я вспомнил, как чинил лодки с отцом, как учился на младшего техника по оказанию неотложной медицинской помощи и что повидал, работая на «скорой», как получил в колледже лицензию капитана гражданского флота, как учился действовать в боевой обстановке и какие препятствия преодолел. Во время этой речи я старался так подать свой опыт, чтобы он отличал меня от других кандидатов. Я летчик-испытатель, и это реальное достижение, но оно не выделяет меня из числа других летчиков-испытателей. Однако никто из них не чинил лодку-развалюху в открытых водах Атлантики и не принимал роды в кишащих тараканами трущобах Джерси-Сити.

– Частота системы управления продольным движением Tomcat? – спросил Джон Янг.

В заявлении я упомянул, что участвовал в разработке новой цифровой системы управления полетом для F-14. Кроме того, пилот F-16, проходивший собеседование на той же неделе, что и мой брат, шепнул мне, что капитан Янг любит спрашивать об этой характеристике, и я подготовился.

– 50 герц.

Янг кивнул, подтверждая. Желание отборочной комиссии понять, владею ли я технической стороной своей работы, вполне объяснимо, но мне также кажется, он обожал самолеты и всегда хотел больше о них узнать.

Официальное собеседование продолжалось около 50 минут, ведущую роль в нем играли капитал Янг и Боб Кабана. В общем, мне казалось, что я произвел хорошее впечатление, хотя в какой-то момент заметил, что Элен Бейкер, кажется, вот-вот заснет. Я был первым после ланча и надеялся, что ее сонливость вызвана чем-то съеденным, а не тем, что мои рассказы навевают скуку.

Частью процесса отбора являлось психологическое тестирование, показавшееся мне интересным, хотя и стрессовым, поскольку от него зависело очень многое. Я пытался догадаться, какие ответы будут «правильными». Угадать ответ на вопрос «Слышали ли вы когда-нибудь голоса, указывающие вам, что делать?» было несложно, но я понял, что тест был построен так, чтобы выявлять лгунов. Например, помню один вопрос: «Что вы предпочтете, совершить кражу в магазине или ударить собаку?» Вынужденный выбрать вариант, я сказал, что лучше украду. На вопросы такого рода невозможно ответить правильно или неправильно, но ответы на них должны согласовываться с другими, похожие вопросы, а «хитрец» выдаст себя. Спустя много лет один из врачей сказал мне, что я едва не провалил тест по этой причине – мои ответы свидетельствовали, что я пытаюсь угадать, что от меня хотят услышать.

Были и необычные испытания. Поскольку у астронавта не должно быть клаустрофобии, все мы прошли простую проверку: с прикрепленным кардиомонитором забирались в мешок из плотной резины размером не больше свернувшегося в клубок взрослого, который закрывался на молнию и запирался в шкаф, и лежали там, не представляя, сколько это продлится. Я провел в мешке минут 20 и с удовольствием вздремнул. Другим заданием было прийти на неделе в Офис астронавтов и завести разговор с кем-то из астронавтов. Я добросовестно отправился туда в один из дней, представился первому встречному и быстро убрался. Особого прока от этого упражнения я не вижу: во время краткого разговора невозможно произвести достаточно хорошее впечатление, чтобы это пошло вам на пользу, но легко чем-то не понравиться, понизив свои шансы.

Одним из мероприятий в нашем расписании был ужин в Pe-Te’s Barbecue, популярном у свободных от работы астронавтов и других сотрудников НАСА. Именно его неформальный характер стал источником беспокойства. Я понимал, что отборочной комиссии не нужны люди, разнузданные и непрезентабельные вне рабочей обстановки, но не хотел и выглядеть сухарем, не умеющим отдыхать. Над одеждой на этот вечер я раздумывал дольше и сосредоточенней, чем на любом другом этапе отбора. Я даже просмотрел фотографии астронавтов на неофициальных сборищах, чтобы понять, как они одеваются, и по результатам расследования выбрал брюки хаки и полосатую рубашку-поло Ralph Lauren. В ресторане я столкнулся с еще более озадачивающим выбором. Пить только воду, демонстрируя верность здоровому образу жизни? Выпить кружку пива, чтобы показать, что могу остановиться на одной? Или две – могу остановиться на двух? Социальный аспект также меня волновал. Разговаривать с астронавтами как с равными, рискуя, что это сочтут за неуважение, или относиться к ним как к высшим с опасностью показаться подхалимом? Вообще не общаться и рисковать тем, что меня не запомнят? Я видел, что остальные кандидаты заняты такими же расчетами.

В конце недели мы простились и разъехались по домам. Пройти собеседование в НАСА должны были, в общей сложности, шесть групп, я был в третьей, и мне следовало набраться терпения. Я считал, что хорошо показал себя, но это лишь осложняло ожидание. Если бы я знал, что завалил что-нибудь, или врачи заподозрили у меня проблемы со здоровьем, незачем было бы и нервничать.

Шли недели, я получил новое назначение от ВМС, в боевую эскадрилью на авиационной базе в Японии. При любых других обстоятельствах я был бы в восторге, и Лесли была готова к приключению, но я еще не получил известий из НАСА и не хотел раньше времени перевозить семью.

Транспортная компания-контрактник ВМС предложила мне назначить дату упаковки вещей.

– Может, подождете недельки две? – попросил я, и перевозчики неохотно согласились.

Вскоре они перезвонили: дату они назначили сами и не собирались ее сдвигать. Я убедил их отложить еще раз. И еще. В следующие несколько недель я получал известия от людей, указанных мною в качестве источников информации обо мне: к ним обращались для проверки сведений, которые я о себе сообщил. Это обнадеживало, но меня по-прежнему смущало, что я проходил собеседование в третьей, а не в первой группе. Я спросил коллег, с которыми познакомился на собеседовании, когда НАСА будет оглашать результаты. Никто ничего не знал.

За несколько дней до Дня поминовения мне домой позвонили.

– Скотт, это Дэйв Листма.

Дэйв, один из астронавтов, с которыми я встречался в Хьюстоне, являлся директором операций летных экипажей – непосредственным начальником главы Офиса астронавтов.

– Слушаю, сэр, – ответил я.

– Хотите выполнять полеты для нас?

Я помедлил, потому что не был совершенно уверен, что это тот самый звонок, которого я ждал. Я знал, что НАСА нанимает много пилотов, не являющихся астронавтами. Что, если Дэйв предлагает мне быть пилотом, а не астронавтом?

– Да, возможно, – ответил я. – Полеты на чем?

Он ответил со смехом:

– На космическом шаттле, конечно.

Трудно описать, что я почувствовал. Это не стало полным потрясением, поскольку я знал, что произвел хорошее впечатление, и полагал, что меня могут выбрать. В то же время я в полной мере прочувствовал, чего мне стоило добиться этого, дойти от прочтения «Парни что надо» и постановки, казалось бы, недостижимой цели до этого момента. Вдобавок на меня давило величие роли, которую мне предстоит взять на себя.

– Очень хотел бы, – ответил я. – Вы уже звонили моему брату?

Когда я пересказывал этот разговор, знакомых забавляло, что я с места в карьер, не успев осмыслить собственный успех, кинулся спрашивать о брате. Однако его судьба волновала меня почти так же, как и собственная.

– Я только что с ним говорил, – сказал Дэйв. – Да, он тоже принят.

Впервые НАСА наняло родственников. Мы беспокоились, что агентство не захочет взять на работу братьев, еще и близнецов, и в глубине души я подозревал, что выберут лишь одного.

– Марк тоже спрашивал о вас, и я сообщил, что собираюсь звонить вам.

Итак, брат узнал, что я стану астронавтом, раньше меня самого, но я был не в обиде.

Поговорив с Дэйвом, я повесил трубку и сказал Лесли: «Я стану астронавтом». Она была счастлива за меня. Потом я набрал номер брата, и мы несколько минут поздравляли друг друга и обсуждали планы переезда. Я позвонил родителям и совершенно их ошеломил. В нашей маленькой семье новости распространяются быстро, и к следующей встрече с нами престарелая бабушка уже украсила бампер своей машины сделанной по спецзаказу наклейкой: «Мои внуки-близнецы – астронавты». Наверное, окружающие принимали ее за ненормальную.

На следующий день я сообщил коллегам, что прошел отбор. Мне было особенно приятно поделиться новостью с Полом, моим другом, инженером по летным испытаниям, поскольку я знал, что он будет очень рад за меня. Он подпрыгнул и воскликнул, просияв: «Да ты гонишь!» – и тут же добавил: «Пригласишь меня во Флориду на запуск?» Я пообещал. Все были в таком восторге от моего успеха, что я сам стал понемногу его осознавать. Моя жизнь только что изменилась. У меня будет шанс полететь в космос.

Когда журналисты узнали, что НАСА наняло нас обоих, то позвонили в отдел по отбору астронавтов. Репортер спросил Дуэйна Росса: «Вы знали, что берете близнецов?»

Тот ответил: «Нет, мы взяли двух очень одаренных летчиков-испытателей, оказавшихся близнецами».

Глава 12

Жарким днем в начале июня 1996 г. мы с Лесли уложили вещи в две машины и поехали из Пакс-Ривер в Хьюстон. Саманте почти исполнилось два года, она была прелестной бойкой малышкой. Мы быстро нашли дом по вкусу и 1 августа заселились. Марк с семьей переехал позже нас, поскольку ждал завершения строительства его дома поблизости.

Помимо обустройства семьи и знакомства с окрестностями, я много тренировался, каждый день совершая пробежки. Хотел появиться в НАСА в хорошей форме. В глубине души я чувствовал, что до сих пор добиваюсь приема на работу, и в определенном смысле так и было, поскольку меня пока не включили в экипаж. Я по-прежнему считал себя парнем с данными ниже средних, вступающим в слишком высокую для себя должность, и знал, что должен произвести впечатление на определенных людей, если хочу стать одним из лучших в группе и заслужить право летать.

Вечером последней пятницы перед рабочей неделей, когда должно было начаться наше обучение, мы пошли на вечеринку, где встретили моих новых соучеников. Теперь мы были ASCANs – кандидатами в астронавты – и превратились бы в полноправных астронавтов, в первый раз выйдя за пределы земной атмосферы. Вечеринку устроил Пэт Форрестер, отобранный в нашу группу, но уже работавший в НАСА армейский офицер. Поскольку он знал все ходы и выходы, то стал нашим официальным лидером.

Только на этой вечеринке я узнал, что с нами будут учиться иностранцы. Нас было 35 американцев и 9 астронавтов из других стран – самая большая группа в истории НАСА. Общаясь с Марком и несколькими другими соучениками, я услышал незнакомый голос с акцентом. Я подумал, что это, возможно, один из наших иностранных коллег, подошел, протянул ему руку и сказал: «Привет, я Скотт Келли».

Прежде чем он успел ответить, его отпихнула в сторону женщина, ответила на рукопожатие и представилась: «Я ваша одногруппница. Меня зовут Жюли Пейетт». Мужчина, которого она оттеснила, был ее мужем. Оба происходили из французской Канады, одинаково хорошо владели французским и английским, и ей надоело, что за кандидата в астронавты все принимают ее супруга. Нас с Жюли ждала большая дружба. В тот вечер я общался со множеством человек, не только с одногруппниками, но и их супругами и другими близкими, астронавтами из предыдущих выпусков, их партнерами и людьми из НАСА, связанными по работе с Офисом астронавтов. Было невероятно здорово осознавать, что мы будем играть огромную роль в жизни друг друга и, возможно, вместе побываем в космосе.

В первый день мы заполняли много бумаг и знакомились с основами работы в НАСА. Руководил нашей адаптацией Джефф Эшби, астронавт из предыдущего выпуска. Нас представили сотрудникам Офиса астронавтов и показали наши рабочие места. Мне предстояло делить кабинет с одногруппниками Пэтом Форрестером, Жюли Пейетт, Пегги Уитсон и Стефани Уилсон.

Наше обучение началось с теории, и все 44 новичка скоро поняли, какой огромный объем знаний придется усвоить. Мы слушали лекции по геологии, метеорологии, физике, океанографии и аэродинамике, знакомились с историей НАСА, изучали учебный Т-38 и реактивные самолеты, на которых летают астронавты.

Больше всего времени уделялось изучению космического челнока. Нам рассказали, как он функционирует в целом, и читали специализированные лекции по каждой из множества его систем: их устройстве, штатной работе, возможных сбоях и наших действиях в этих случаях. Мы отрабатывали ситуации разнообразных отказов при выполнении процедур в ходе реальных полетов, проработали главные двигатели, электрооборудование, систему обеспечения жизнедеятельности. Овладеть теорией было трудно, но еще труднее стало, когда мы перешли к комплексному тренажеру для экипажа шаттла, в котором все системы объединяются друг с другом в программах каждого этапа полета: предполетной подготовки, выведения на орбиту, периода после выведения, орбитальных операций, подготовки к сходу с орбиты, входа в атмосферу, приземления и периода после посадки.

Инструкторы вбивали нам в головы знания о неисправностях, с которыми мы можем столкнуться во время настоящего полета. Критическим является период после запуска, когда шаттл выходит на орбиту. Мы должны превратить летательный аппарат, запущенный как ракета, в полноценный орбитальный корабль – перенастроить компьютеры, открыть громадные створки отсека полезной нагрузки, чтобы их радиаторы охлаждали электрооборудование, развернуть антенну Ku-диапазона для связи с Землей, активизировать робот-манипулятор, убедиться, что все работает нормально, и приготовиться к орбитальным операциям.

Невероятно сложной оказалась фаза выведения шаттла на орбиту. При реальном старте, когда все шло как надо, экипажу практически ничего не надо было делать, кроме как следить за системами, но НАСА должно было подготовить нас к любой неожиданности. Именно на этом этапе становилось ясно, кто усвоил материал, а кто нет. Мы отрабатывали орбитальную фазу, на которую приходилась большая часть времени настоящего полета. Отрабатывали операции с полезной нагрузкой, например выведение спутника на орбиту и его возвращение. Отрабатывали сближение и стыковку с «Миром» (Международной космической станции еще не существовало).

Мы изучали подготовку к сходу корабля с орбиты, повторяющую действия в период после выведения, но в обратном порядке, и позволяющую превратить орбитальный корабль в аппарат, способный вернуться в плотные слои атмосферы Земли и приземлиться, в космический самолет. Учились выпускать антенну и робот-манипулятор, закрывать створки отсека полезной нагрузки, настраивать компьютеры для заключительной фазы полета, программировать тормозной импульс, снижающий скорость до нескольких сотен миль в час и позволяющий войти в атмосферу. Будучи пилотом, я отрабатывал возвращение в плотные слои атмосферы и посадку шаттла тысячи раз. Мы практиковались непрерывно. На этом этапе полета любой сбой может иметь самые серьезные последствия, и я должен был быть готовым ко всему. Помню, как впервые проходил возвращение в атмосферу на тренажере. Я сидел в кресле пилота, за мной наблюдали опытные астронавты. На меня давила необходимость сделать все правильно, поскольку это была моя первая попытка продемонстрировать настоящим астронавтам мои недавно обретенные навыки астронавта. Я напутал с запуском вспомогательных силовых установок, питающих аппаратуру управления тремя двигателями шаттла и поверхностями управления: элеронов, руля и закрылков. Вспомогательные силовые установки выпускали посадочные шасси и подавали электричество на тормоза, и, чтобы сесть, хотя бы одна должна была работать. При моем способе включения одна из установок, вероятно, взорвалась бы. Неудачное начало. Впрочем, я и в последующих процедурах показал себя не лучшим образом. Я пребывал в убеждении, что изучаемые нами детальные процедуры являются чем-то вроде общих рекомендаций, но ошибался. В довершение всего посадка в моем исполнении, возможно, убила бы весь экипаж. Космический челнок – один из самых сложных для посадки летательных аппаратов в истории, и в этой части упражнения я заслуживал небольшой форы, но остальные промахи были непростительными.

Сама сложность шаттлов была причиной моего желания на них летать. Однако изучение этих систем и занятия на тренажере, во время которых мы учились правильно реагировать на бесчисленное множество взаимосвязанных отказов, показали мне, насколько сложен этот аппарат. В кабине было больше 2000 переключателей и автоматов защиты и почти столько же возможностей ошибиться.

Чтобы из кандидатов в астронавты превратиться в пилота и совершить первый космический полет, мне пришлось овладеть примерно таким же объемом знаний, что и при соискании докторской степени. По вечерам я наскоро ужинал с Лесли и Самантой и возвращался учиться. Просматривал конспекты лекций и собственноручно сделанную учебную тетрадь, которую продолжал штудировать и заполнять новыми данными по мере продвижения вперед. По меньшей мере один выходной каждую неделю целиком уходил на то, чтобы освежить в памяти пройденный материал.

Мы выезжали в различные центры НАСА – Эймс в Калифорнии, Гленн в Огайо, Годдард в Мэриленде, Мишу в Луизиане, Маршалл в Алабаме, штаб-квартиру в округе Колумбия, Кеннеди во Флориде. Мы должны были узнать, чем в них занимаются и как сводятся воедино все проекты НАСА, не всегда непосредственно связанные с шаттлами. В качестве астронавтов мы представляли НАСА и должны были уметь объяснить людям, в чем состоит деятельность агентства. С другой стороны, было важно, чтобы сотрудники этих площадок знали нас, людей, жизнь которых зависит от их работы.

Мы с одногруппниками при каждой возможности задавали кучу вопросов. 44 человека, соперничающих за шанс совершить полет, пытались произвести впечатление на руководство глубокомысленными вопросами, демонстрирующими приверженность учебе и свободное владение технической стороной дела. Перед самой поездкой в Эймс, Центр аэродинамических исследований НАСА, к нам на лекцию вбежал Си Джей Стеркоу, астронавт из предыдущего набора, офицер морской пехоты, одетый в камуфляжную форму.

– Ну вот что, – заявил он, вытаскивая из ножен огромный нож и кидая его на стол. – Вы всех утомили своими вопросами! Считаете себя умниками, а сами лишь тормозите процесс. Через несколько дней в Эймсе я хочу слышать только вопросы, на которые можно ответить «да» или «нет», типа: «Это ваша самая большая аэродинамическая труба?»

Затем он забрал нож и ушел, не добавив ни слова. Кое-кого в нашем классе оскорбила или взбесила эта воинственная выходка, но я оценил его прямоту.

Каждый из нас должен был проходить активную подготовку к полету каждые несколько лет. В промежутках мы выполняли особые функции в Офисе астронавтов. Большинство отвечало за определенную систему шаттла. Нужно было досконально изучить эту систему, участвовать в ее реконструкции или усовершенствовании и доносить до инженеров точку зрения астронавтов. Эта практика существовала со времен «Джемини», когда космический корабль впервые стал настолько сложным, что один астронавт не мог знать о нем все.

Мне досталась система оповещения и предупреждения космической станции, казалось бы, важная штука. Но дело в том, что космической станции еще не существовало. Я пытался узнать максимум о космическом шаттле, поскольку готовился на нем летать. Пилот и командир рискует совершить множество на первый взгляд незначительных ошибок, чреватых потерей корабля и экипажа, и самым важным для меня было научиться их не совершать. Космическая станция была для меня на втором плане.

За некоторыми из нас были также закреплены отдельные фазы полета, требующие особой компетенции. Мне достался этап сближения. Меня это обрадовало, поскольку давало отличный шанс когда-нибудь попасть в экипаж, задачей которого будет сближение с космической станцией или спутником. В этой области я получил гораздо лучшую подготовку, чем мои одногруппники, что в последующем мне очень помогло.

В те времена в Офисе астронавтов царило оживление, особенно когда к существующему штату добавился наш большой класс. Еще были в строю некоторые очень опытные астронавты, и служить вместе с ними было честью. Джон Янг, астронавт эпохи «Джемини», участник отборочной комиссии, которую я проходил, всегда был в астронавтском спортивном зале, смущая остальных одним своим появлением. Другая легенда космических полетов, Джон Гленн, получил назначение в экипаж шаттла вскоре после того, как я стал астронавтом. Однажды я взял на работу четырехлетнюю Саманту, потому что Лесли нужно было к стоматологу, и, показывая ей все вокруг, увидел Гленна, сосредоточенно работающего в своем кабинете. Я представился ему вместе с Самантой.

Он поднял взгляд и сказал:

– Привет, юная леди. Чем ты сегодня занята?

– Буду обедать с папой.

– А какую еду ты любишь больше всего?

– Макароны с сыром.

Сенатор Гленн всмотрелся в нее, приятно удивленный, и поднял бумаги, над которыми трудился.

– Погляди-ка, я как раз выбираю, что буду есть в космосе, и только что написал: «макароны с сыром». Это и моя любимая еда!

В другой раз, когда я брал Саманту на вечеринку, то подговорил ее расспросить Джона Янга, как он ходил по Луне. Саманта подошла к нему и сказала:

– Папа говорит, вы гуляли по Луне.

Джон ответил:

– Я не гулял по Луне. Я работал на Луне!

Больше года спустя мы смотрели документальный фильм об «Аполлоне» и я указал Саманте на Джона Янга.

– Ты видела его, помнишь? Он гулял по Луне.

Саманта в ту же секунду возразила:

– Нет, папочка, не гулял, а работал на Луне.

Джон Гленн совершил последний полет в октябре 1998-го, после чего я «унаследовал» его место на парковке и пользовался им следующие 18 лет.

Лесли и Саманта легко привыкли к жизни в Хьюстоне. Жена всегда легко заводила друзей и быстро влилась в дамский кружок нашего района. Часто, приходя с работы, я заставал в кухне пять-шесть женщин, попивающих вино под сыр, болтающих и смеющихся. Она возглавила группу жен астронавтов, отвечавшую за организацию мероприятий, прежде всего традиционных праздников в честь супругов – участников следующего полета. Группа также помогала решать проблемы с питанием, поиском няни для детей и прочим всем членам нашего сообщества, кто в этом нуждался, скажем, в связи со смертью в семье или рождением ребенка. Лесли очень подходила эта роль.

Частью программы подготовки кандидатов в астронавты было пилотирование учебного шаттла (STA, Shuttle Training Aircraft) – реактивного самолета класса Gulfstream, переделанного таким образом, чтобы как можно более точно воспроизводить профиль захода на посадку и пилотажные характеристики космического челнока в фазе посадки. Бортовые компьютеры моделировали аэродинамическое сопротивление, которое мы будем испытывать в более тяжелом и неповоротливом орбитальном корабле, переводя двигатели в режим реверсирования тяги во время полета. Левостороннее расположение кабины и системы управления также призваны были дать опыт приземления на шаттле. Обычно STA вылетал из Эль-Пасо в Техасе, и нужно было лететь туда на Т-38 чуть больше часа, садиться в учебный шаттл и лететь еще 30 минут до испытательной базы «Уайт-Сэндс» в Нью-Мехико. Я совершил на этом летательном аппарате много тренировочных заходов на посадку в чаше высохшего озера, прерывая упражнение незадолго до касания взлетно-посадочной полосы. Сначала мы летали на STA раз в несколько недель, обучаясь сажать шаттл, со временем перешли на один раз в два месяца, потом – в три, чтобы поддерживать профессиональный уровень в ожидании назначения в настоящий космический полет.

Однажды в марте 1999-го в Эль-Пасо, когда я завершил десятую учебную посадку и готовился возвращаться в Хьюстон, ко мне подошел один из старших командиров шаттла, Курт Браун, высокий, с намечающимися залысинами и густыми усами, как у Тома Селлека времен 1980-х. Прежде он разговаривал со мной лишь пару раз. Он славился невероятным знанием техники, и его опыт – пять полетов на шаттле за шесть лет – был почти уникальным. Он также имел репутацию высокомерного и неприветливого с теми, кого считал недостойным внимания. Частые полеты и практически непрерывные предполетные подготовки могут приводить к профессиональному выгоранию.

– Эй, иди сюда, – сказал он сурово. – Есть разговор.

Я прошел следом за ним в отдельный кабинет, гадая, чем мог его разозлить. Он закрыл дверь, развернулся ко мне и трижды ткнул меня пальцем в грудь, глядя прямо в глаза:

– Ты вот что, соберись. Нам через шесть месяцев в космос лететь.

Меня одновременно охватили два разнородных чувства: «Я, мать вашу, полечу в космос через шесть месяцев!» и «Ну и дерьмовый способ сообщить человеку, что он получил первое назначение в экипаж».

– Так точно, сэр, – ответил я. – Соберусь.

Курт велел мне держать новость в секрете. Я, конечно, рассказал брату.

Дня через два меня вызвали к Чарли Прекорту, новому руководителю Офиса астронавтов, вместе с Куртом и французским астронавтом Жаном-Франсуа Клерво (мы звали его Билли Боб, поскольку Жан-Франсуа звучало не совсем по-техасски). Чарли выглядел очень серьезным: у нас с Билли Бобом неприятности; несколько месяцев назад мы напортачили во время полета на Т-38, и Федеральное агентство воздушного транспорта обвиняет нас в нарушении правил полетов.

Поскольку я уже поговорил с Куртом и знал о назначении, то был убежден, что они с Чарли просто морочат нам голову, но Билли Боб побелел от страха. Повеселившись, Чарли наконец сказал: «Мы шутим, ребята. Вас обоих назначили в экипаж STS-103 “Дискавери”. Это будет экстренный полет для ремонта космического телескопа “Хаббл”».

Видно было, как у Билли Боба отлегло от сердца. Курт будет командиром экипажа, в который, кроме нас, войдут Джон Грансфелд, Майк Фоул, Стив Смит и Клод Николье. Я стану единственным новичком в экипаже и первым американцем из моей группы, кто полетит в космос. Главной целью полета являлся ремонт отказавших гироскопов «Хаббла» во время четырех выходов в открытый космос, каждый продолжительностью более восьми часов. Чтобы космический телескоп мог вести точные наблюдения, как минимум три из его шести гироскопов должны нормально работать, а три уже отказали.

Космический телескоп «Хаббл» изучает Вселенную с 1990 г. До этого астрономы не могли получить по-настоящему ясного вида ночного неба по причине искажающего действия атмосферы, того самого, из-за которого кажется, что звезды мерцают. Наблюдать звезды и галактики через фильтр земной атмосферы – все равно что пытаться читать книгу под водой. Выведение телескопа на орбиту за пределы атмосферы и светового загрязнения Земли радикальным образом изменило астрономию. Наблюдения дальних звезд позволили ученым оценить скорость расширения Вселенной, ее возраст и состав. «Хаббл» помог открыть планеты в системах чужих солнц и подтвердить существование темной энергии и темной материи. Один этот научный инструмент совершенно перевернул наши представления о Вселенной, и его ремонт – неизбежно сопряженный с риском повредить или даже уничтожить хрупкие компоненты – это огромная ответственность.

В самый разгар обучения мы много времени проводили в тренажерах. Управление моделируемым полетом – единственная возможность для астронавтов получить сотни часов опыта, выполняя действия, которые в реальности мы совершим лишь несколько раз. Тренажеры максимально точно воспроизводят настоящий полет: те же экраны, переключатели и кнопки, те же неудобные сиденья с металлическим каркасом, те же гарнитуры и толстые справочники регламентов. Руководители моделируемых полетов разрабатывали для нас жуткие сценарии: скажем, отказ нескольких взаимосвязанных систем при нормальной работе остальных, хотя датчики ошибочно сообщают и об их поломке. Мы учились быстро решать проблемы. Часто моделирования были так устроены, чтобы на одного из нас обрушился вал проблем, что позволяло оценить, как мы работаем в команде.

Примерно в середине обучения мы отрабатывали на стенде сложную ситуацию отказа оборудования – одновременное отключение всех систем охлаждения. Их органы управления были сосредоточены в левой части кабины, где сидел командир Курт. На него сыпалась одна неполадка за другой, но благодаря таланту и опыту он выявлял самые значимые и сосредоточивался на них. Одновременно отказал компьютер. В обычной ситуации и это стало бы проблемой командира, но я, поскольку был менее загружен и мог дотянуться до клавиатуры, решил вмешаться. Пока Курт разбирался с охлаждением, я ввел команду «Элемент 16, исполнить».

Через несколько минут Курт освободился, взглянул на дисплей и удивился, что сообщение о сбое компьютера исчезло.

– Что случилось с отказом порта на FF-1?

– А я восстановил режим за тебя.

Не этот ответ он предпочел бы услышать!

– Ты сделал что?

– Восстановил режим.

Прошла секунда. Затем Курт повернулся ко мне – непростая задача, если ты одет в скафандр и туго притянут ремнями к креслу, – изо всей силы шмякнул меня по руке и прокричал:

– Никогда больше так не делай!

– Ладно, хорошо, – ответил я. – Больше не буду.

Он добился своего, и хотя я не одобрил его метода, но оценил действенность. И никогда больше не трогал ни кнопки, ни переключателя в его части кабины без его прямого указания.

Айлин Коллинз стала первой женщиной-командиром экипажа космического шаттла, полет «Колумбии» под ее руководством состоялся в июле 1999 г. Как только корабль оторвался от земли, следующим основным экипажем оказались мы и ждали старта 4 октября 1999 г. Однако на этапе выведения «Колумбии» на орбиту возникли проблемы: короткое замыкание вывело из строя цифровой блок управления центрального двигателя. Двигатель продолжил работу благодаря резервному блоку – в этом случае склонность НАСА к избыточности избавила команду от крайне рискованной попытки аварийного прекращения запуска. Тем не менее сбой был очень серьезный, и до прояснения всех обстоятельство отправлять следующий экипаж было нельзя. Полет «Колумбии» был сокращен, и после благополучного возвращения шаттла на Землю началось расследование.

Оказалось, провода в грузовом отсеке истерлись о выступающий болт – яркий пример того, как мало надо для катастрофы. Дальнейшая проверка выявила износ проводов во всех шаттлах, и ни один из них не мог стартовать до устранения неполадки. Наш запуск был перенесен на 19 ноября, а поскольку работы затянулись, на 2 декабря и затем на 6 декабря.

Эти заминки стали испытанием для всех. Когда готовишься к определенной дате, а ее сдвигают, вынуждая вновь концентрироваться на следующей, это опустошает. Однако ноябрь прошел, плановым днем запуска оставалось 6 декабря, и мы почувствовали надежду. Не успели мы вместе с семьями отпраздновать День благодарения, как уже на следующий день простились с близкими и отправились в карантин. Карантин НАСА несколько отличался от русского, будучи более строгим в одних отношениях и менее – в других, но имел тот же смысл: будущие космические путешественники перед запуском изолировались от микробов, чтобы уменьшить риск заболеть в космосе.

Как в Хьюстоне, так и в Кейпе имелись практически одинаковые помещения для экипажей, где астронавты жили во время карантина. Они больше напоминали офис, чем отель, и условия там были спартанские. Сближение шаттла с космическим телескопом должно было состояться глубокой ночью по флоридскому времени, и нам требовалось перестроить внутренние часы. Для облегчения адаптации в помещениях для экипажей было мало окон, и в периоды бодрствования их заливал ослепительный свет. Еду для нас готовили повара, имелся спортивный зал.

В карантине почти нечем было заняться, разве что просматривать бортовые инструкции (сложенные стопкой, они возвышались метра на полтора). Мы имели возможность познакомиться с частью оборудования для выхода в открытый космос и для фотографирования. Приходилось подписывать наши фотографии – не меньше тысячи – для сотрудников, обеспечивавших наш полет. В конце рабочего дня, а на самом деле утром, мы вместе смотрели фильмы.

Пока мы были на карантине, дата нашего запуска вновь была перенесена с 6 на 11 декабря. Немного раздражало, что пришлось просидеть в карантине лишних четыре дня, которые можно было пробыть дома, но все понимали, что без задержек космических полетов не бывает. Потом снова перенос на 16 декабря. К утру 16-го мы находились в карантине 20 дней и жаждали отправиться в космос или по домам. Очередная отмена! Инспекторы обнаружили дефект сварного шва внешнего топливного бака. Рабочим нужен был день на его устранение, и старт перенесли на 17 декабря.

Проснувшись тем утром, я посмотрел прогноз погоды: низкая сплошная облачность, дождь, возможно, гроза. Вероятность благоприятной для запуска погоды всего 20 % – шансы невелики, но погода в Центральной Флориде меняется быстро, поэтому обратный отсчет был продолжен. Рабочие начали заполнять внешний топливный бак, это дело многих часов. Мы снарядились и отправились к стартовой площадке. Обратный отсчет продолжается – все-таки летим! Мы заняли места, пристегнулись и начали готовить шаттл к запуску; обратный отсчет должен бы продолжаться до 20:47, планового времени нашего отрыва от земли. В обратном отсчете предусмотрено несколько «окон» – моментов, когда допускается потратить дополнительное время, то есть остановить часы и без спешки убедиться, что все идет как надо. Одно из таких окон – «Т-минус 9 минут» – за 9 минут до запуска – последний шанс оценить все факторы, которые учитываются в решении о разрешении или запрете старта. Мы долго пробыли в окне «Т-минус 9 минут»: плановое время старта наступило и миновало. В 20:52 руководитель запуска принял решение отменить старт из-за плохой погоды. Нам предстояла еще одна попытка назавтра.

18 декабря запуск снова был отменен, на сей раз мы даже не одевались. Мы уже просидели в карантине 22 дня. Если бы мы знали, сколько будет переносов, то вернулись бы в Хьюстон, чтобы освежить навыки на тренажерах и повидаться с родными. Поскольку я летел впервые, то пригласил во Флориду практически всех знакомых вместе с их друзьями, в общей сложности человек 800, и с каждой задержкой группа усыхала, у всех были свои дела. Утром перед каждой попыткой запуска друзья и родственники звонили и спрашивали: «Каковы шансы, что вы улетите сегодня?» Я понимал их нетерпение, но не знал, что ответить, и просто говорил: «Пятьдесят на пятьдесят. Либо улетим, либо нет».

Поговорить с нами пришел Джим Уэтерби, астронавт, занимавший должность директора Управления операций летного состава. Мы расселись вокруг стола для совещаний, и Джим сказал: «Мы собираемся покончить с этой волынкой и попробовать в следующем году». До Рождества оставалась всего неделя, и в НАСА решило позволить нам разъехаться по домам на праздники. С другой стороны, руководство хотело бы благополучно вернуть нас на Землю до 1 января 2000 г., поддавшись массовому страху, что из-за Проблемы-2000 оборудование будет сбоить. Мы шутили: НАСА боится, что компьютер шаттла совершит операцию деления на ноль и отправит нас через «кротовую нору» на другую сторону Вселенной, но в реальности смешного было мало. Тревогу вызывала вероятность того, что нам придется садиться на базе ВВС «Эдвардс» в Калифорнии. Все наземное вспомогательное оборудование Космического центра имени Кеннеди было уязвимо для Проблемы-2000, как и сам орбитальный корабль, но оборудование в Эдвардсе еще не было сертифицировано. Лично мне казалось, что для успокоения общественности НАСА, агентству, отправившему человека на Луну и создавшему многоразовый ракетоплан, следовало продолжать полеты.

– Мы не приняли окончательного решения, – сказал Джим, – но на 99 % уверены, что отложим запуск.

Он ушел, а мы заговорили о последствиях этой отсрочки для нас. Все члены моего экипажа были довольны – они хотели домой, только я не желал переноса запуска. Я приехал сюда в надежде полететь в космос и не хотел ждать еще долгие недели. Мы уложили вещи. Сотрудник, принимающий у астронавтов на хранение бумажники на время полета, пришел раздать их. Казалось, все решено. Я приготовился к возвращению в Хьюстон.

Джим вернулся примерно через час и собрал нас.

– Ребята, мы передумали. Запуск завтра.

Это стало ударом для моих товарищей, которые в мыслях уже вырвались на волю и разъехались по домам. Я же был счастлив, поскольку единственный еще ни разу не летал в космос.

На следующий день, 19 декабря, мы экипировались для запуска. Вероятность благоприятной погоды оценивалась в 60 %, но обратный отсчет продолжался весь день. За несколько часов до назначенного на 19:50 старта мы вышли из монтажно-испытательного комплекса и, жестами приветствуя журналистов, пошли к «Астровэну», автобусу, похожему на дом на колесах и служившему исключительно для того, чтобы провезти астронавтов 16 км до стартового комплекса. Космический челнок, полностью заправленный жидким кислородом и водородом, представлял собой фактически гигантскую бомбу, поэтому после заправки зона вокруг него освобождалась от персонала, за исключением самого необходимого. Стартовая площадка, обычно кишащая сотнями рабочих, предстала перед нами жутковато безлюдной, на это впечатление накладывался шум заправленного шаттла – жужжание насосов и двигателей и скрип металла, реагирующего со сверхохлажденными компонентами ракетного топлива.

На лифте внутри пусковой вышки мы поднялись на 58,5 м, и Курт первым вошел в орбитальный корабль. Криогенное топливо, проходя через топливопроводы, вызывало образование конденсата, при замерзании превращавшегося в снег, и, несмотря на теплую погоду, некоторые из нас успели сразиться в снежки, пока другие предпочли сходить в туалет – «Последний Туалет на Земле».

Затем мы один за другим вошли в Белую комнату, стерильное помещение вокруг крышки входного люка. Когда настала моя очередь, я влез в лямки своего парашюта и приладил на голове гарнитуру системы связи. Потом опустился в люке на колени, и команда закрытия отсека сняла с меня бахилы, которые мы надеваем, чтобы не занести грязь в космический корабль. Кабина была ориентирована вертикально, и мне пришлось ползти не по трапу, а через трап к приборной доске и своему креслу, казалось свисающему с потолка. Я сумел перекинуть правую ногу через рукоятку, подтянулся и принял нужное положение в кресле, лежа на парашюте, колеблющаяся масса которого ощущалась как посторонний предмет под спиной. Члены команды закрытия отсека, в том числе мой друг и товарищ по группе подготовки астронавтов Дэйв Браун, максимально туго притянули нас привязными ремнями и помогли подключить все соединения: системы связи, охлаждения и подачи кислорода.

Мы лежали на спинах в положении для старта, колени выше головы, глядя прямо в небо. Мы были счастливы, что находимся в космическом корабле, но было очень неудобно, особенно из-за тугих ремней.

Подготовка к старту – один из самых хлопотных этапов для пилота. Я отвечал за готовность многих систем к пуску, то есть должен был установить в нужное положение переключатели и прерыватели, запустить двигатели и насосы и замкнуть электрические цепи. Я настроил реактивную систему управления и систему маневрирования орбитального корабля (двигатели, с помощью которых шаттл перемещается на орбите). У меня было множество возможностей ошибиться: из-за одних ошибок мы бы сегодня не отправились в космос, из-за других не отправились бы никуда и никогда. Существовала опасность включить правильные тумблеры, но в неправильном порядке (пилотам случалось ошибиться, даже принимая осознанное решение не переключать тумблер). Я приучился точно следовать инструкциям, даже когда считал, что знаю их назубок, поскольку должен был быть чрезвычайно осторожным – однако не настолько, чтобы выбиться из графика: если не достигнуты определенные настройки в установленный момент обратного отсчета, запуск не состоится. Когда мы были заняты, казалось, что отсчет ускоряется, в то время как в моменты бездействия он еле полз.

Часы обратного отсчета показывали, что до запуска оставалось 9 минут. Космический шаттл, полностью заправленный криогенным топливом, скрипел и стонал. Скоро эту конструкцию высотой с 16-этажный дом вознесет над Землей сила управляемого взрыва. В какой-то миг я мысленно сказал себе: «Черт возьми, вот уж по-настоящему безумный поступок!»

Я слышал, что у астронавтов космического шаттла риск погибнуть был таким же, как у участников высадки десанта союзников в Нормандии. Я знал, как погиб экипаж «Челленджера», и понимал, что сейчас рискую так же. Я не чувствовал страха, но сознавал все опасности.

К этому моменту наше ожидание уже длилось несколько часов, и некоторым пришлось воспользоваться одноразовыми памперсами, надетыми под скафандры. (Когда Алан Шепард ждал старта, череда задержек из-за технических проблем так затянулась, что ему понадобилось в туалет. Ему велели просто сделать дело в скафандр, и первый американец в космосе оторвался от Земли в мокрых штанах. С тех пор большинство астронавтов пользуются памперсами или мочеприемниками.) Наконец часы обратного отсчета дошли до последней минуты. На 30-й секунде отсчет времени до запуска взяли на себя компьютеры шаттла. На 6-й секунде ожили три главных двигателя, развив тягу в 450 000 кг, но мы не сдвинулись с места, поскольку ракету удерживали на стартовой площадке 8 гигантских болтов. На нулевой сработало зажигание твердотопливных ускорителей, и болты, полуразрушенные подрывом пиропатронов, освободили ракету. Мгновенно созданное усилие в 3 млн кг оторвало нас от стартовой площадки. Из видеозаписей и личных наблюдений за стартами я знал, что сначала подъем шаттла кажется очень медленным. Секунду мы стояли на стартовой площадке совершенно неподвижно, а в следующую нас увлекало строго вверх так быстро, что это казалось невозможным. Я словно был пристегнут к сиденью в сошедшем с рельсов и бесконтрольно разгоняющемся товарном поезде, меня бешено болтало во всех направлениях. Мы разогнались от нуля до скорости, превышающей скорость звука, меньше чем за минуту.

На этой стадии полета командиру и пилоту практически нечего делать, разве что следить за состоянием систем, проверяя, все ли идет как надо, и сохранять готовность действовать, если потребуется. Некоторые ошибочно полагают, что мы «пилотируем» шаттл, манипулируя органами управления, и что мы могли, при желании, перемещать «Дискавери» в небе, как самолет. В действительности, пока работали твердотопливные ускорители, мы были просто пассажирами. Невозможно изменить тягу или выключить их.

После отделения твердотопливных ракет через две минуты после отрыва от стартовой площадки мы летели на трех главных двигателях и могли в некоторой степени контролировать ситуацию. Мы продолжали тщательный мониторинг всех систем, поднимаясь все выше и быстрее. В первые две минуты полета мы были готовы при серьезном сбое – прежде всего, отказе главного двигателя – развернуться и сесть на взлетно-посадочную полосу Космического центра имени Кеннеди. Этот режим аварийного прекращения запуска назывался «возвращением на стартовый комплекс», и для его осуществления шаттл должен лететь задом наперед со скоростью 7 Махов. Никто до сих пор не предпринимал такой попытки и не хотел бы предпринять. (Джон Янг, когда готовился стать командиром первого запускаемого шаттла, выразил надежду, что ему не придется выполнять этот маневр, поскольку для его успеха необходима «череда чудес вперемежку с Божественными вмешательствами».) Поэтому все мы были счастливы, достигнув момента «возвращение невозможно», когда появляются другие, менее рискованные, варианты аварийного прекращения запуска.

Расходуя компоненты топлива, шаттл становился все легче, отчего ускорение возрастало. Когда перегрузки достигли трехкратной величины, стало трудно дышать, а парашют и кислородные баллоны, закрепленные на спине на случай нештатной ситуации, сильно тянули привязные ремни, перехватывающие грудь. Двигатель уменьшил тягу, чтобы не выйти за предел структурной целостности космического корабля.

По мере ускорения Курт при содействии Билли Боба следил за состоянием всех систем на трех экранных дисплеях, чтобы быть готовым предпринять доступные действия через долю секунды после того, как узнает об их необходимости.

Когда шаттл вышел на расчетную орбиту, настало время выключения главного двигателя – ВГД; затем практически пустые внешние топливные баки отделились, чтобы сгореть в атмосфере. ВГД – великий момент, означающий, что мы пережили фазу запуска, один из самых рискованных этапов всего полета. Мы разогнались от нуля до 28 000 км/ч всего за 8,5 минуты и теперь парили в космосе. Я выглянул в иллюминатор.

Коснувшись плеча Курта, я указал на то, что было снаружи, и спросил:

– Это что за чертовщина?

(С языка рвались более сильные выражения, но я не был уверен, что наши разговоры не записываются.)

– Восход солнца, – ответил Курт.

Мой первый восход на орбите! Я не представлял, сколько их еще увижу. На сегодняшний день видел несколько тысяч, и это зрелище по-прежнему захватывает дух.

До сих пор был так сосредоточен на наших действиях, что ни разу не посмотрел в иллюминатор, а если бы и посмотрел, ничего не увидел бы. Мы стартовали в темноте, и здесь, наверху, тоже царила тьма – Земля заслоняла от нас солнце. Когда мы пролетали над Европой, я заметил сине-оранжевую линию, охватившую горизонт и становившуюся все шире. Она показалась мне нарисованной сияющими красками на зеркале прямо у меня перед глазами, и в тот момент я понял, что Земля – самое прекрасное, что мне суждено увидеть в жизни.

Я отстегнулся от кресла и поплыл головой вперед по проходу, смакуя незнакомое ощущение невесомости. На средней палубе обнаружились двое членов экипажа, погрузившие головы в мешки для рвоты. Они были опытными астронавтами, но некоторым приходится всякий раз заново привыкать к космосу. Мне очень повезло, что я не страдаю от изнурительной тошноты и головокружения.

На вторые полные сутки в космосе мы достигли космического телескопа «Хаббл». Он находится на гораздо более высокой орбите, чем бо́льшая часть спутников, с которыми возможно сближение, – на 240 км выше космической станции. Орбита «Хаббла» является очень высокой, и полеты к нему более рискованны, чем полеты по нижележащим орбитам.

На многих стадиях полета за системы управления шаттлом отвечал Курт как командир экипажа, а я был страхующим. Однако во время сближения с «Хабблом» он переместился в кормовую часть корабля, чтобы оттуда наблюдать за сближением и подготовиться к фазе ручного пилотирования. Ему предстояло на глаз оценивать сокращающееся расстояние и обговаривать со мной процесс сближения, тогда как я должен был следить за выполнением процедур и правильным прохождением этапов сближения.

Когда мы вышли на заданную орбиту, оба экипажа ВКД (внекорабельная деятельность, то есть выход в открытый космос) вместе с оператором механической руки Билли Бобом развили бурную деятельность. Я помогал им, чем мог, а также делал фотографии «Хаббла» для последующего изучения на Земле. Билли Боб был в неизменном восторге, полон энтузиазма и всегда находил время помочь мне или просто полюбоваться космосом. Не каждый, кому выпадает шанс побывать в космосе, пользуется этой возможностью. Он стал моим наставником в том полете и научил меня множеству важных мелочей, связанных с жизнью и работой в космосе, к которым невозможно подготовиться на Земле, – скажем, перемещениям в невесомости, организации рабочего пространства в условиях, когда все вокруг летает, и забавным трюкам, вроде умения помочиться вверх ногами. Эти уроки я преподал другим, когда сам стал опытным астронавтом.

Билли Боб не отказывал себе в удовольствии подшутить надо мной. В конце концов, я был салагой. Отправившись к своему шкафчику переодеться, я обнаружил, что на весь полет у меня имеется только один комплект белья. Остальное спрятал Билли Боб. Полагаю, он рассчитывал, что я запаникую, но сам стал посмешищем – меня пропажа нисколько не взволновала. Впоследствии он признался мне в своей проделке. Вспоминая этот эпизод, я думаю, что многодневное ношение одного и того же исподнего помогло мне подготовиться к годичному пребыванию в космосе.

Когда мы оказались на орбите, пришлось научиться делить крохотное жилое пространство с шестью людьми. В шаттле было два «этажа» – полетная палуба и средняя палуба, – каждый более тесный, чем внутреннее пространство минивэна. Мы работали, ели и спали друг у друга на головах. По крайней мере, наш восьмидневный полет был одним из самых коротких. Самый продолжительный полет шаттла длился 17 дней.

Один из аспектов жизни в космосе, удививших меня, – там трудно сосредоточиться. Я снова и снова отрабатывал на тренажере множество операций, но, оказавшись в космосе, заметил, насколько сложнее стало сконцентрироваться. С одной стороны, это было всего лишь следствием неопытности. Кто сумел бы сосредоточиться на процедурах, когда за иллюминатором вращается прекрасная Земля? С другой стороны, самые простые действия в невесомости сильно осложняются, причем нейтрализовать этот эффект нельзя ничем, кроме как закладывая некоторый запас времени при планировании.

Наблюдались и физические эффекты. Впервые почувствовать, как жидкости перераспределяются в теле, скапливаясь в голове, было странно и временами неприятно. Во время коротких полетов все астронавты испытывают трудности с концентрацией внимания – то, что мы называем «космические мозги», – и я не стал исключением. Проведя в космосе несколько недель или месяцев, адаптируешься и привыкаешь работать, несмотря на последствия повышенного уровня СО2, проблемы с вестибулярным аппаратом, плохой сон и другие факторы. Я не мог допустить, чтобы самочувствие сказалось на работе, поскольку моя ошибка имела бы серьезные последствия.

Одним из первых действий после выхода на орбиту стало открывание огромных створок грузового отсека шаттла. Это необходимо сделать на первых витках, чтобы обеспечить охлаждение электрических систем. Нужно было активировать и проверить механическую руку, без которой мы бы не смогли захватить «Хаббл». Не сумев развернуть или активировать антенну Кu-диапазона, мы бы остались без связи с Землей или осложнили сближение с телескопом. Даже такие дела, как посещение туалета, требовали полного внимания. Я постоянно был начеку, поскольку туалет можно повредить, в том числе непоправимо, что означало бы преждевременное возвращение на Землю.

На третий день Стив Смит и Джон Грансфелд совершили первый выход в открытый космос и успешно заменили гироскопы. На следующий день Майк Фоул и Клод Николье заменили главный компьютер «Хаббла» и датчик системы точного наведения. На шестой день снова настала очередь Стива и Джона, они установили передатчик и регистрирующий прибор нового поколения. Был запланирован четвертый выход, отмененный, чтобы мы успели вернуться на Землю до наступления Проблемы-2000.

Седьмой, предпоследний, день полета был знаменателен тем, что экипаж шаттла в первый (и, как оказалось, в последний) раз встречал Рождество на орбите. Мы активировали «Хаббл», выслушали поздравления Земли, и Курт решил обратиться к Центру управления полетами с праздничной речью. Он вынул из кармана лист бумаги, откашлялся и заговорил в микрофон официальнейшим тоном:

Всем известный рассказ о Рождестве напоминает нам, что не одно тысячелетие люди разных вероисповеданий и культур смотрели в небеса и вглядывались в звезды и планеты в поиске лучшего понимания жизни и мудрости… Мы надеемся и верим, что уроки, которые Вселенная может нам преподать, отвечают стремлению, которое, как мы знаем, всегда живет в сердце человека, – стремление к миру на Земле, к доброй воле всего человечества. Стоя на пороге нового тысячелетия, мы посылаем вам всем свои поздравления.

В исполнении любого другого – скажем, Билли Боба – эта речь вышла бы сердечной и трогательной, но Курт не отличался эмоциональностью. Мы украдкой переглядывались, пока он говорил. Впрочем, речь Курта была замечательна хотя бы тем, что ему удалось избежать любого намека на религиозность. Возможно, он вспомнил, как члены экипажа «Аполлона-8» по очереди читали «Бытие» на орбите Луны в канун Рождества 1968 г. Это был прекрасный момент для многих людей, как христиан, так и нехристиан, но группа атеистов засудила НАСА за нарушение закона об отделении церкви от государства. Ничто сказанное Куртом не дало бы фанатичным сторонникам Первой поправки повода для обиды.

И в кабине, и на Земле повисла долгая мучительная пауза. Обычно главный оператор связи с экипажем благодарит командира за прекрасную речь и подтверждает, что дух гуманизма пронизывает программу «Спейс-шаттл», ну или что-нибудь в этом роде. Мы же слышали только шум помех. Через мгновение оператор Стив Робинсон опомнился и сказал просто: «Вас понял, ПЛТ переходит к операции по уплотнению отходов».

Это означало, что ПЛТ (пилот, то есть я) согласно расписанию работ отправляется уплотнять содержимое туалета – проще говоря, прессовать дерьмо.

Позже вечером все собрались на ужин на средней палубе. Билли Боб продемонстрировал особые французские лакомства, которые захватил в полет: мясо перепелки в соусе из красного вина, фуа-гра, крохотные шоколадки, начиненные ликером. Никто не захотел их попробовать, кроме меня. Мы с Билли Бобом разогрели угощение и перебрались с ними на полетную палубу. Потушили свет, включили Моцарта и, любуясь проплывающей под нами прекрасной Землей, поедали потрясающие блюда и рассуждали, как нам повезло – мы празднуем Рождество на орбите впервые в истории полетов на шаттлах.

Когда настало время возвращаться домой, я решил отплатить Билли Бобу за розыгрыш и спрятать его белье с длинными рукавами и штанинами, которые мы надеваем под скафандр перед входом в плотные слои атмосферы. Ничего не подозревая, он начал одеваться и вдруг с выражением паники зарылся в сумку с одеждой, снова и снова перебирая ее содержимое. Он был сокрушен мыслью, что не сумеет вовремя экипироваться для посадки, и я над ним сжалился.

Фаза посадки была самой сложной для командира и пилота. Когда космический челнок на скорости 28 000 км/ч ударяется о молекулы воздуха, то из-за трения разогревается до температуры свыше 1500 °С. Нам оставалось правильно выполнить все процедуры и надеяться, что теплоизоляционные плитки на поверхности корабля защитят нас от опасного перегрева.

Мы дали тормозной импульс в теневой зоне на высоте 640 км над Землей. Перейдя в освещенную область, мы оказались пугающе невысоко над Нижней Калифорнией. Мы снизились с 640 км до всего 80 км в полной темноте. Курт пошутил:

– Мы так низко, что, похоже, не дотянем до Флориды.

– Но попыток у нас еще много, – ответил я. Несмотря на малую высоту, мы все еще неслись со скоростью 25 Махов.

Примерно через 12 минут вокруг космического корабля скопились раскаленные ионизированные газы. Мы услышали сигнал тревоги: один из датчиков воздушных параметров, измеряющий давление воздуха и передающий данные системам управления орбитальным кораблем в атмосфере, не активизировался. Это была экстренная ситуация, но неопасная, поскольку датчиков два и второй сработал правильно. Курт и я при содействии Билли Боба выполнили действия, которые отрабатывали на тренажере при данной неисправности, оценивая отклонения от протокола и выбирая дальнейшие безопасные действия. В необходимости отреагировать на сигнал тревоги была определенная польза. Я проникся уверенностью в полученной подготовке и в том, что мы сможем справиться с любым препятствием.

Когда мы опустились ниже и атмосфера стала плотнее, решающее значение приобрела конструкция планера шаттла. До этого момента он мог иметь форму капсулы, но теперь Курт готовился посадить ракетоплан в темноте на ВПП Космического центра имени Кеннеди. Сажать шаттл было трудно главным образом потому, что у него не было двигателей, которые могли бы развить тягу и дать нам вторую попытку. Пока Курт занимался органами управления, у меня было множество обязанностей в качестве пилота, роль которого на шаттле аналогична роли второго пилота самолета: наблюдать за системами корабля, передавать информацию Курту и выпустить тормозной парашют.

В нужный момент я подготовил к работе и выпустил посадочные шасси, и вскоре мы услышали еще один сигнал тревоги: датчик давления в шинах предупреждал, что одна, возможно, лопнула. Шины космического челнока были сконструированы таким образом, чтобы перенести запуск, неделю или две пребывания на орбите в вакууме и посадку тяжелого летательного аппарата на невероятно высокой скорости. Если одна из шин лопнула, посадка может обернуться катастрофой. Сигнализация продолжала звучать, но я предложил Курту не думать о давлении в шинах. Все равно мы ничего не могли с этим сделать, а ему нужно было сосредоточиться на посадке. «Я скажу тебе, если следующий сигнал тревоги будет по другой причине», – пообещал я.

Он совершил идеальное приземление, шины выдержали, и мы, прокатившись, остановились.

– Отличная посадка! – сказал я, завершая выполнение одной из самых важных своих обязанностей за весь полет.

Наше путешествие завершилось. Меня поразило, как скверно я себя почувствовал, вернувшись во власть земной гравитации. Попытавшись отстегнуть ремень и встать, я понял, что едва могу пошевелиться. Казалось, я вешу килограммов 300. Мы перебрались из шаттла в переоборудованный жилой автофургон, где могли освободиться от скафандров для взлета и посадки и пройти короткий медосмотр. Пытаясь снять снаряжение, я почувствовал еще бо́льшую дурноту, все вокруг закружилось, как карусель.

Некоторым членам моего экипажа было особенно плохо, их лица побледнели и блестели от пота. Нас привезли в помещения для экипажей в Космическом центре имени Кеннеди, где можно было принять душ, прежде чем увидеться с семьями и друзьями. В тот вечер я пошел в Fishlips, ресторан морепродуктов в Порт-Канаверал, вместе с гостями, прибывшими меня встречать. Удивительно было сидеть за длинным столом, пить пиво и смаковать рыбные такос всего через несколько часов после того, как несся к Земле на сумасшедшей скорости в огненном шаре раскаленных до 1500 °С газов. Вернувшись на следующий вечер домой, мы устроили вечеринку для друзей в Хьюстоне, а еще через пару дней я явился на работу – настоящим астронавтом.

Глава 13

4 сентября 2015 г.

Мне снилось, что на станцию прибыли еще люди и нас стало девять. Было так тесно, что пришлось делиться каютами. Мой сосед, незнакомый парень, принялся варить мет. Мне пришлось спать в респираторе. Другие члены экипажа насторожились при виде желтого дыма, выползающего из-под двери, а я почему-то старался его скрыть. Сосед обещал перестать, но не переставал. В конце концов я заманил его в шлюзовой отсек, закрыл крышку люка и выбросил в космос.

Сегодня редкий случай стыковки с «Союзом», которой незадолго до этого не предшествовало отбытие другого «Союза». На корабле, прибывающем сегодня, я улечу на Землю через шесть месяцев, но прежде его экипаж увеличит нашу общую численность до девяти человек. Я радуюсь возможности увидеть новые лица, но в то же время беспокоюсь из-за «Сидры» – как она справится с углекислотой, которую выдыхают девять человек вместо шести, – нагрузки на туалет и другое жизненно важное оборудование. К такой многолюдности придется привыкать.

Нашими новыми членами экипажа станут Андреас (Энди) Могенсен, Айдын Аимбетов и Сергей Волков. Сергей пробудет до конца моей экспедиции и станет командиром «Союза», на котором в марте мы с ним и Мишей вернемся домой, а Энди и Айдын прилетают всего на 10 дней – краткий период, изначально запланированный для Сары Брайтман. Когда ей пришлось отказаться от полета на очень поздней стадии подготовки, ее место досталось Айдыну, казахскому космонавту. Российское космическое агентство давно обещало отправить казаха на МКС в качестве признательности за использование Байконура (в дополнение к ежегодной арендной плате в размере $115 млн). Айдын – третий казах в космосе, но первый, полетевший под своим, а не под российским флагом.

Первым вплывает в люк Сергей Волков. Я хорошо его знаю, поскольку мы относимся к одному поколению. Я попал в набор НАСА 1996 г., а он в набор Роскосмоса 1997 г., и мы шли наравне. Сергей назначался в полет STS-121 вместе с моим братом, и в ходе подготовки они прошли курс выживания National Outdoor Leadership School – за неделю в Вайоминге в ужасную погоду выковывается дружба навек. Я ближе познакомился с Сергеем при отработке совместного возвращения на «Союзе», но до него еще столько времени, что большую часть тренировок мы оставили на время полета. Сергей был дублером Миши в годовой экспедиции и, пока мы на Байконуре ждали запуска, находился там же. Сергей часто просит меня передать привет Марку.

Следующим в люк проплыл Энди, астронавт ЕКА из Дании, с которым я знаком много лет. Дружелюбный блондин с неизменной улыбкой, он провел детство в разных странах мира, старшую школу и колледж окончил в Соединенных Штатах. Его жена шутит, что по-английски он говорит лучше, чем по-датски.

Когда наступает черед Айдына, я наблюдаю с интересом. Он на миг застывает в люке, позируя в героической позе Супермена, пока Геннадий и Олег помогают ему оставаться неподвижным. Он выглядит так же, как люди, которых я видел в Казахстане, скорее азиатом, чем европейцем. Он моложе меня, 43 года, но по виду старше (возможно, дело в нулевой гравитации). Он начал свой путь летчиком-истребителем, дослужившись до пилота советского Су-27, в 2002 г. прошел отбор в первую официальную группу казахских космонавтов и с тех пор ждал полета, то из-за отмен полетов, то из-за отсутствия у Казахстана средств на его подготовку и полет. Думаю, каждый, летавший в космос, чувствовал, что прошел долгий путь, – нередко американские астронавты много лет ждут полета после окончания курса подготовки, – но ожидание Айдына действительно затянулось.

Айдын выглядит дезориентированным. Он не может найти дорогу в «Союз» и оказывается в американском лабораторном модуле, на следующий день не может попасть в японский модуль. Я застаю его за поисками 3D-принтера в американском сегменте, и мы пытаемся это обсудить, но он не знает английского, а русский является вторым языком для нас обоих, и наш диалог не ладится.

Сегодня у нас церемония передачи командования, и я официально становлюсь командиром МКС. Главный оператор связи с экипажем на Земле поздравляет меня с руководящей ролью на следующие шесть месяцев, и ее слова потрясают меня: шесть месяцев – долгий срок. Я пытаюсь не зависать на мысли о том, сколько мне еще осталось. Я здесь уже так давно, и это лишь половина пути.

Утром я показываю Энди вид на Багамы из «Куполы». Позднее он приходит спросить, должны ли защитные крышки иллюминаторов оставаться закрытыми. Сначала его вопрос ставит меня в тупик – я знаю, что крышки открыты. Мы летим в «Куполу» – снаружи царит полнейшая тьма, и я объясняю, что мы оказались над Тихим океаном во время безлунной орбитальной ночи, а внешнее освещение станции по какой-то причине выключено.

Утром Геннадий с чувством приветствует меня: «Доброе утро, товарищ командир!» Я буду скучать по нему, на следующей неделе он улетает. Он был прекрасным командиром, и я многому у него научился.

Сегодня пятница, и нас так много, что мы устраиваем пятничный ужин в «Ноуде-1», а не в русском служебном модуле. Энди привез консервированную солонину и кочанную капусту – самое оно, я истосковался по сэндвичу с солониной нью-йоркской сети Carnegie Deli. Когда мы расправляемся с едой, Энди протягивает каждому по датской шоколадке. Нежданное удовольствие! Мы разворачиваем обертки, и каждый находит внутри записку близкого человека – в моей стихотворение Амико. Со стороны Энди это была великолепная идея и тонкий жест.

Дни футбола, мокрая трава, холодное купание голышом Массаж стоп, и ты в поцелуе мои губы нашел Мягкость полотенец, домашняя еда, тихая музыка струнных Бургеры и сдоба вместо мечтаний, пустых и безумных Раскаты грома, глухие шоры, машины несутся Ладони в царапинах, пахнет глиной, и звезды – не дотянуться! Влажный ветер в ночи, пиво наспех в закусочной на автостраде Медленный-медленный танец при полном параде Теплый песок на закате – ух ты, шикарная задница! Острый соус – гора или капелька, как тебе нравится Ранним утром роса и тихий разговор у огня… Вот тебе шоколадка с сюрпризом от меня Будет слаще, когда вернешься на склоне дня!

В воскресенье мы знакомимся с традиционными казахскими блюдами – в космической упаковке: супом из конины, сыром из молока кобылиц и кумысом – кобыльим молоком. Конина припахивает, но я съедаю всю порцию. Сыр очень соленый, и это приятное разнообразие на фоне обычной низкосолевой диеты. Я отмечаю, что кобылье молоко сладкое, – как командир, я считаю себя обязанным в качестве жеста доброй воли попробовать все блюда, – и Айдын сообщает, что по вкусу оно наиболее близко к человеческому грудному молоку, чем сражает меня наповал. Теперь я ломаю голову, как поступить с почти полным пакетом непастеризованного кобыльего молока. Я говорю Айдыну, что хочу убрать напиток в холодильник, где мы храним соусы и некоторые научные эксперименты, и пить по утрам за завтраком. Когда он не видит, я прячу питье в три пакета и кладу в емкости для всего самого пахучего.

На следующий день, направляясь в служебный модуль поговорить с космонавтами, я застаю Айдына в переходном отсеке между российским и американским сегментами: втиснувшись между приборами, закрепленными на полу, он читает русский журнал об автомобилях. Я хватаю его и со словами «Следуй за мной» увлекаю вниз в «Куполу», где показываю, как открывать и закрывать защитные крышки иллюминаторов.

– Можешь прилетать сюда и сидеть здесь, когда захочешь.

В конце концов, второй возможности полюбоваться таким зрелищем у него не будет.

В отличие от Айдына, Энди очень занят. Европейское космическое агентство прислало вместе с ним множество научных экспериментов. Мне его ужасно жаль, поскольку он почти все время пропадает в одиночестве в европейском модуле «Коламбус», где иллюминаторов нет. Я часто его навещаю, чтобы узнать, не нужна ли помощь, и всегда вижу, что он прекрасно справляется. Когда Энди не работает, то проводит время с нами за телевизором и разговорами. Я убеждаю его чаще выглядывать в иллюминатор, но, похоже, быть частью экипажа ему хочется ничуть не меньше, чем любоваться видами. Меня подмывает напомнить, что он здесь всего на 10 дней и должен проводить все свободное время, приникнув к стеклу иллюминатора, но я не вправе ему указывать. Во время десятидневных полетов на шаттлах все торчали у иллюминаторов, сколько могли, охая и ахая.

Как бы я ни радовался новым лицам, безусловно, чувствуется, что нас слишком много. С согласия НАСА Сергей спит в американском шлюзовом отсеке. Не спрашивая разрешения Японского космического агентства, я устраиваю Энди в японском модуле, чтобы он не сидел безвылазно в глухом «Коламбусе». Айдын ночует в бытовом отсеке «Союза», на котором вернется домой.

Под конец 10-дневного пребывания на орбите Энди замечает:

– Боже мой, до чего мне нужен отпуск!

– Знаешь что, – отвечаю я, – не тому жалуешься.

Он понимает и смеется над собой.

Через несколько дней я делаю себе прививку от гриппа – это первая вакцинация в космосе. Здесь нет возбудителей инфекций, и прививка нужна не для того, чтобы меня защитить. Это часть сравнительного исследования близнецов, Марка и меня. Он получит ту же вакцину в то же время – более того, настаивает на том, чтобы ввести ее самому себе, – затем будет проведено сравнение наших иммунных ответов. Мы оба пишем твиты о том, что привились от гриппа, и получаем неожиданно шумный отклик. Я даже удостаиваюсь ретвитов Центра по контролю и профилактике заболеваний США и Национальных институтов здравоохранения. Кажется, всех восхищает сам факт того, что я ввел себе вакцину. Порой внимание общественности привлекает самая обыденная сторона жизни в космосе.

12 сентября мы собираемся на проводы участников краткосрочной экспедиции. Как всегда, странно, что приходится прощаться с улетающими. Узы, связывающие нас здесь, – общие тяготы, риски и неповторимые впечатления – очень крепки. Геннадий подготовил «Союз» к отлету, члены экипажа облачились в белье, которое прилагается к скафандрам «Сокол». Мы устанавливаем камеры в служебном модуле, чтобы на Земле могли наблюдать за нашим сборищем, и поддерживаем разговор, коротая ожидание. Когда для отбывающих наступает момент перебираться в «Союз», я обнимаю каждого на прощание, Геннадия особенно крепко и со словами, что буду по нему сильно скучать. Когда они в «Союзе», я вплываю следом, словно хочу прокатиться зайцем: «С меня хватит, ребята. Я решил вернуться с вами!» – и под общий смех возвращаюсь на станцию.

Мы закрываем крышку люка, и через пару часов они улетают.

Три дня спустя я переваливаю через середину своего полета.

Глава 14

В начале 2000 г., возвращаясь к обычной жизни после первого полета в космос, я смог подвести промежуточный итог своей карьеры. Что дальше? Большую часть прожитых лет я положил на то, чтобы стать одним из немногих людей, слетавших в космос, и добился цели. Я хорошо справился с задачей, наша экспедиция была успешной, мы благополучно вернулись, и мне не терпелось полететь снова. Но когда это случится?

Один из членов моего экипажа в этом полете, Майкл Фоул, летал на «Мире», поэтому прекрасно говорил по-русски и имел хорошие связи в Российском космическом агентстве. Он являлся заместителем администратора в Космическом центре имени Джонсона и тесно взаимодействовал с директором Центра Джорджем Эбби, так что мог на него повлиять. Вскоре после нашего возвращения НАСА стало подбирать нового представителя КЦД в России – астронавта, который жил бы в Звездном Городке под Москвой и служил координатором между двумя космическими агентствами. Представитель КЦД занимался вопросами подготовки американских астронавтов к полетам на российском космическом корабле и являлся непосредственным руководителем обучавшихся в России астронавтов. Международная космическая станция пока находилась на начальном этапе строительства, и мы наращивали темпы подготовки международных экипажей в Хьюстоне и Звездном Городке, а также в Европе и Японии. Майк сказал, что мистер Эбби видит в должности представителя КЦД меня. Я был польщен, но колебался, поскольку все-таки считал себя пилотом шаттла, а не обитателем станции. Брату я втайне признался, что не хочу взваливать на себя возню с космической станцией – трудно будет вырваться, значит, я буду реже летать на шаттле.

Тем не менее, когда мне предложили эту должность, я согласился. В случае нежелательного назначения я действовал стандартно: рассказывал о своих сомнениях и предпочтениях, но, если предложение взяться за трудное дело оставалось в силе, делал все возможное, чтобы в нем преуспеть. Я должен был приступить к работе всего через несколько месяцев.

Вместе со мной в Россию полетел Майк, чтобы помочь мне адаптироваться. Нас встретил в аэропорту русский водитель по имени Ефим, крепко сбитый быковатый мужик. Впоследствии я узнал, что Ефим сделал бы все, чтобы защитить нас и наших близких, включая применение физической силы, если потребуется; кроме того, он готовил великолепный шашлык – русское барбекю. Ефим загрузил нас в минивэн «Шеви-Астро», один из немногих западных автомобилей в Москве в те времена, и я рассматривал городские виды, мелькавшие за окном. Громоздились высокие сугробы, было сумрачно из-за автомобильных выхлопов и других загрязнений. Когда мы поехали на северо-восток от Москвы мимо старинных русских домов в сельском стиле с резными украшениями и затейливо уложенной черепицей, снег постепенно стал белым. Вскоре мы въехали в ворота Звездного Городка.

Вниз по узкой дороге, обрамленной березами, мимо блочных жилых домов в старом советском стиле и гигантской статуи Гагарина, держащего букет за спиной и делающего шаг вперед, мы приехали к ряду несуразных таунхаусов на западный манер, построенных для НАСА (мы называли их «коттеджами»). Был вечер пятницы, и, оставив вещи, мы сразу пошли в «Бар Шепа» – перестроенное цокольное помещение Коттеджа № 3. Место было названо в честь Билла Шепарда, ветерана НАСА, совершившего три полета на шаттле, который на тот момент проходил подготовку в Звездном Городке, готовясь стать первым командиром Международной космической станции. В прошлом «морской котик», он, уже будучи астронавтом, дал в интервью легендарный ответ на вопрос, что умеет делать лучше любого из присутствующих: «Убивать людей ножом». Билл имел обыкновение укладывать собутыльников под стол, играя с ними в «верю не верю» на выпивку, и в первый вечер в России я должен был участвовать в забаве. Я не стал спорить, тем более что имел небольшое преимущество, поскольку играл в эту игру в бытность летчиком-истребителем. Шеп обошелся с нами, новичками, немилосердно, и я наблюдал, как астронавты-исследователи, впервые приехавшие в Россию, валятся со стульев один за другим. Шепу не нужен был нож, чтобы убивать, хватало игральных костей.

Я не ударил в грязь лицом, но следующее утро было ужасным. Мне пришлось подняться очень рано и четыре часа трястись в автобусе, пропахшем горелым машинным маслом. Я лег на заднее сиденье и попытался уснуть, пока мы ехали в Руссу, дальнюю деревню, где космические путешественники отрабатывали ситуацию приземления «Союза» в холодную погоду. Сначала я должен был только наблюдать, затем принять участие в русском курсе зимнего выживания.

В правление Ивана Грозного Русса была процветающим городом, но сильно пострадала во Второй мировой войне, и теперь здесь почти не на что смотреть, кроме «санатория» – характерного русского сочетания больницы и отеля, с точки зрения американцев, более всего напоминающего старинный курорт. Эта территория славится озерами, питающимися водой подземных источников, которая считается целебной.

Без моего ведома и вопреки возражениям НАСА меня подвергли той же процедуре психологического тестирования, что и русских космонавтов. Это стало моим первым делом в первый рабочий день. Разумеется, НАСА тоже проводит психологическое тестирование, но русское имеет некоторые отличия. Первый тест, в котором я участвовал, начался с того, что мы с психологом сели друг напротив друга под лампочкой без абажура на жесткие деревянные стулья. Казалось, меня вот-вот начнут допрашивать, как Фрэнсиса Гэри Пауэрса, пленника времен холодной войны.

Психолог, на вид упитанная версия Зигмунда Фрейда, объяснил смысл теста: я должен по внутреннему ощущению отсекать различные интервалы времени – останавливать секундомер, не глядя на него, когда мне покажется, что прошло 10 секунд, затем 30 секунд, затем одна минута. Я взял у него секундомер и положил его рядом с собой для первого испытания. Скоро я понял, что со своего места вижу часы врача, в том числе секундную стрелку, и идеально определил все интервалы «по внутреннему ощущению». Психолог был потрясен и рассыпался в похвалах моему чувству времени.

Когда тест окончился, я больше не мог видеть его часы и задумался, не было ли это на самом деле проверкой моей честности или, возможно, умения адаптироваться. Я решил не волноваться по этому поводу. По-моему, умение использовать любое доступное средство для достижения наилучших результатов ничуть не менее важно, чем слепое следование правилам. Я не оправдываю мошенничество, но важно быть изобретательным при решении проблем. Теперь, познакомившись с русской культурой, я считаю свой подход правильным.

Прожив несколько дней в сырой комнате в компании врача НАСА, наблюдавшего за тренировками предыдущей команды, я был включен в группу из трех человек наряду с американским астронавтом Дагом Уилоком и космонавтом Дмитрием Кондратьевым. Тогда я еще не знал, что намного позже слетаю в космос с ними обоими. Даг был армейским офицером и пилотом вертолета, невозмутимым и бесконфликтным, Дима – летчик-истребитель, летавший на МиГе-29, один из тех, с кем я мог бы сойтись в воздушном бою на раннем этапе нашей биографии. Много лет спустя мы выяснили, что однажды стояли по разные стороны советской границы в Скандинавии: он защищал русские стратегические бомбардировщики «Медведь»[10], а я на F-14 Tomcat – многоцелевую группу авианосцев.

Курс на выживание оказался изматывающим. Нас отправили в поля с использованной посадочной капсулой «Союза», имитируя приземление в удаленном районе, не снабдив ничем, кроме НЗ, положенного для космического корабля. Дима не очень владел английским, а мы с Дагом не блистали в русском, но все трое общались достаточно сносно, чтобы справиться с испытанием. Мы построили шалаш, развели костер и постарались не замерзнуть насмерть в ожидании «спасателей». В первую ночь было так холодно, что мы не могли спать и стояли у костра, медленно поворачиваясь, чтобы ничего не отморозить. В пять утра Дима поступил нетипично для русского, предложив в нарушение протокола построить вигвам для сохранения тепла. Валить деревья с помощью мачете в ледяной тьме зимней ночи было сущим бедствием, но к семи утра мы соорудили хижину из березовых стволов и парашюта «Союза». Теперь мы не умирали от холода, однако вигвам быстро наполнился дымом. Мы опустили головы как можно ниже, чтобы дышать во сне.

В последний день мы совершили марш-бросок через лес – это было упражнение на ориентирование, воссоздававшее встречу с поисковой партией. Пейзаж был ошеломляющий: стволы берез высились на фоне неба, все вокруг укрыто свежим пушистым снегом, снежинки сверкают в утреннем свете. Мы вышли из леса к большому замерзшему озеру. Был мороз, над озером стоял пар, повсюду на льду виднелись русские старики, рыбачившие у лунок. Эта картина запомнилась мне как квинтэссенция всего истинно русского. Словно застывший во времени, как масштабная сцена из фильма «Доктор Живаго», трогательный образ навсегда запечатлелся в моей памяти.

В мае я переехал в Россию, чтобы начать работу в качестве представителя Космического центра имени Джонсона. НАСА и Роскосмос учились совместно готовить интернациональные экипажи к работе на Международной космической станции, и в этом масштабном начинании имелось много возможностей борьбы за власть, конфликтов вследствие различия культур и проявлений самодурства людей с большим самомнением с обеих сторон. Однако мне нравилась работа в Звездном Городке, и я легко прижился там. Я поселился на восьмом этаже одного из панельных советских жилых домов и каждый день шел пешком от дома мимо статуи Гагарина и таунхаусов, где жили американские астронавты во время подготовки к полету, к профилакторию (или просто «профи») – зданию в Звездном Городке, где проходят карантин космонавты и где НАСА были выделены кабинеты.

Иногда мне было трудно разрешать вопросы между русскими и американцами. Разные языки, разные технологии, разные представления о том, как нужно летать в космос. Но мне понравились русские, с которыми я познакомился, и всерьез заинтересовала их культура и история, что стало фундаментом нашего будущего сотрудничества на МКС.

Первый модуль Международной космической станции, функционально-грузовой блок, был выведен в космос с Байконура в ноябре 1998 г. Через две недели за ним последовал «Ноуд-1», первый американский модуль, доставленный шаттлом «Индевор». Их соединение стало огромной победой интернациональной команды. Новорожденная космическая станция еще не была готова к постоянному проживанию людей, поскольку отсутствовали такие важные вещи, как система жизнеобеспечения, кухня и туалет. Она оставалась пустой на орбите следующие полтора года, пока не была дополнена русским служебным модулем, что сделало ее пригодной для обитания.

Лесли и Саманта прилетали ко мне в Россию на лето. В конце октября 2000 г. я поехал на Байконур на запуск Экспедиции 1 – первой долгосрочной экспедиции на МКС. Билл Шепард летел на «Союзе» с двумя русскими космонавтами, Юрием Гидзенко и Сергеем Крикалевым. Это был лишь второй полет американца на «Союзе». Еще один экипаж из трех человек должен был заменить их в марте, и не верилось, что отныне станция постоянно будет обитаемой. Я по-прежнему считал, что моя судьба прочно связана с шаттлами, и не предполагал участвовать в долгосрочной экспедиции на станцию, но надеялся, что скоро попаду в экипаж шаттла, снова пилотом. Затем, если повезет, я совершу еще два полета в качестве командира шаттла, и на этом моя карьера астронавта, вероятно, завершится. Проведя в общей сложности восемь дней в космосе, я и помыслить не мог, что проживу на космической станции хотя бы день, не говоря уже о том, чтобы ставить рекорды пребывания.

Вечером накануне старта «Союза» было праздничное застолье. Менеджер из НАСА, приехавший на Байконур, сильно перебрал – очень сильно, – и я весь день за ним ухаживал, потому что в таком ужасном состоянии его нельзя было оставить одного. На следующее утро я коротко повидался с Шепом, когда он шел снаряжаться к запуску.

– Что за дерьмо вчера творилось? – спросил он. – Как в гребаной общаге, визги, крики, кто-то колошматил мне в дверь. Я едва смог поспать.

– Прости, дружище, – сказал я. – Удачи в космосе.

«Союз» в тот день благополучно улетел, но я не смог этого увидеть, помогая своему голому коллеге, когда его рвало в ванной. Жаль было пропускать старт, но я радовался уже тому, что нахожусь на Байконуре в этот знаменательный день. Мне понравилось жить и работать в России больше, чем я ожидал. По телевизору в старой гостинице для космонавтов я наблюдал, как космический корабль превращается в крохотную точку в небе, еще не представляя, какую важную роль «Союз» и это место сыграют в моем будущем.

Вскоре после моего возвращения из России Чарли Прекорт, руководитель Офиса астронавтов, предложил мне стать дублером Пегги Уитсон в пятой экспедиции на МКС, старт которой был запланирован на июнь 2002 г. Обычно дублирующий экипаж летит через две экспедиции после основного, естественным образом переходя от тренировок в качестве дублеров к подготовке к собственному полету. Из-за необычных обстоятельств я бы не был включен в основной экипаж для следующего полета, и поэтому предложение стать дублером выглядело сомнительным. Моей первой реакцией было отклонить предложение. Полет на Международную космическую станцию очень отличается от того, чему я учился, и во многом далека от главного для меня стимула стать астронавтом – от полетов на ракетоплане.

– Честно говоря, я не уверен, что хотел бы провести шесть месяцев на космической станции, – сказал я Чарли. – Я пилот, а не специалист. Наука не для меня.

Чарли понял, он тоже был пилотом. Он объяснил, что никого не смог уговорить стать дублером Пегги, перебрав большинство более опытных астронавтов, и предложил мне сделку: если я соглашаюсь, что означает возвращение в Россию на продолжительное время для изучения русских систем МКС и «Союза», то он делает меня командиром шаттла в моем следующем полете, а после этого командиром Международной космической станции. Я долго думал и вернулся в его кабинет со списком причин, по которым считал себя неподходящим для этой задачи. Чарли терпеливо выслушал.

– Несмотря на все вышесказанное, я никогда не отвечал отказом, когда меня просили сделать что-нибудь трудное, – подытожил я. – И если вы меня попросите, я не отвечу «нет».

– Такой ответ я не приму, – сказал Чарли. – Тебе придется ответить «да».

– Ладно, – согласился я нехотя. – Да, я это сделаю.

Я получил назначение позже обычного и вынужден был не только взяться за работу, к которой не лежала душа, но и наверстывать упущенное. Я очень много тренировался в России, осваивая «Союз» и российскую часть МКС, а также старался усовершенствовать русский, всегда казавшийся мне чудовищно трудным. Вдобавок мне пришлось изучить американский сегмент космической станции, невероятно сложный, научиться управлять роботом-манипулятором и совершать выходы в открытый космос.

Я прошел русский курс выживания на воде с Димой Кондратьевым, с которым мы вместе «выживали» зимой, и космонавтом Сашей Калери – моими новыми товарищами по дублирующему экипажу. Рано утром 11 сентября 2001 г. мы вылетели на старом русском военном самолете из Сочи, поросшего пальмами города на побережье Черного моря у подножия Кавказских гор. Пока самолет неспешно летел в сторону моря, нас познакомили с кораблем и показали, как пользоваться оборудованием. Туалетная бумага была запрещена, поскольку засоряла санитарно-гигиеническую систему. Вместо нее нам предложили щетку, отмокавшую в антисептике рядом с туалетом. «Общая щетка для задницы? – подумал я. – Вот дерьмо!»

Курс выживания на воде оказался ненамного приятнее зимнего испытания. Старый «Союз» спустили на воду, и нам пришлось забираться в него в скафандрах «Сокол», используемых во время взлета и посадки. Крышка люка за нами закрылась, и мы сидели в удушливой жаре, пока не получили указания снять скафандры и надеть зимнее аварийно-спасательное снаряжение, а сверху резиновый гидрокостюм. Было почти невозможно выполнить эти указания в тесноте «Союза». Диме, Саше и мне пришлось по очереди ложиться на колени остальным, чтобы вылезти из одного костюма и влезть в другой. Капсула подпрыгивала вверх-вниз на катящихся волнах Черного моря, и я подумал, что мы не справились бы с этой задачей, вернувшись из космоса, ослабленные пребыванием в невесомости. В дополнение к моей зимней одежде – а в «Союзе» было жарко, как в сауне, – я натянул еще и полный гидрокостюм, включая несколько слоев шапочек и капюшонов. Мы утопали в собственном поту и были вымотаны еще до того, как вылезли из «Союза» и прыгнули в море. Это, по сути, не было освоением оборудования или действий; как и зимний курс выживания, водный был почти исключительно психологическим тренингом и опытом сколачивания команды путем совместного преодоления трудностей. На мой взгляд, было бы лучше открыто это признать – больше смысла.

По окончании тренировки мы вернулись на корабль, на мостике которого капитан предложил отметить наш успех водкой. Как поразила бы меня эта сцена всего несколько лет назад! Я, офицер ВМФ США, пью спиртное на капитанском мостике русского военного корабля в компании капитана и Димы, пилота российских ВВС.

Когда мы вернулись на берег, раздался звонок из Звездного Городка: два самолета врезались в башни Всемирного торгового центра. Мы были потрясены, как и весь мир. Для меня было ужасно находиться так далеко от родной страны, когда ее атакуют. Мы кинулись к ближайшему телевизору, и, как большинство моих соотечественников, я провел много часов, следя за информационными выпусками и пытаясь осмыслить случившееся. Русские проявили себя с наилучшей стороны, всеми силами стараясь помочь нам. Они приносили еду, переводили русские новости, чтобы мы могли понять, что происходит, и даже отменили оставшиеся тренировки, чтобы как можно быстрее доставить нас домой. Мы вылетели из Сочи на следующий день. Меня поразило, насколько ужесточились меры безопасности в аэропорту, хотя террористическая атака произошла в другой стране, в другой части света. Ожидая в Москве возобновления рейсов в Соединенные Штаты, мы видели огромные кипы цветов перед входом в американское посольство, знак солидарности, который я никогда не забуду.

Находясь в России, я пообщался и с основным экипажем: Пегги Уитсон, моей одногруппницей, а также Сергеем Трещёвым и Валерием Корзуном. Валерий, будущий командир 5-й экспедиции, оказался нетипичным русским с приветливой улыбкой и морем обаяния.

Частью нашей подготовки было освоение механической руки – робота-манипулятора канадского производства, и мы с Валерием отправились в Монреаль на одном из НАСАвских реактивных Т-38. Для русского космонавта это была редкая возможность полетать на Т-38, а меня забавляло, что я лечу с бывшим русским летчиком-истребителем. По завершении обучения в Монреале я захотел побывать на своей бывшей базе ВМФ «Пакс-Ривер» на ежегодной встрече выпускников школы летчиков-испытателей. Там я мог повидаться со старыми друзьями, например Полом Конильяро, и я подумал, что Валерию интересно будет познакомиться с летчиками-испытателями американских ВМС, а им с Валерием. Прежде чем сесть на американской военно-морской базе в компании действующего полковника российских ВВС, я заручился всеми необходимыми разрешениями, а также организовал прибытие таможенника к нашему самолету, поскольку мы летели прямиком из Канады.

Когда мы сели и поставили самолет на летном поле в непосредственной близости от Чесапикского залива, таможенный чиновник еще не прибыл. Позвонив, я услышал, что он еще не выехал из офиса – в 90 минутах езды, в Балтиморе. Он грозно запретил нам покидать самолет до его прибытия, но день выдался холодный, ниже нуля, и ветреный, а на нас с Валерием были только синие летные костюмы НАСА и легкие куртки. Я заявил чиновнику, что мы не собираемся замерзнуть насмерть, дожидаясь его, и что он найдет нас в офицерском клубе, и нажал отбой под его протестующие крики. Имей мы все необходимое, построили бы вигвам.

Мы отправились в бар и провели два часа за пивом и летными байками. Валерий рассказал, что значит быть русским летчиком-истребителем и космонавтом и очаровал моих бывших коллег. В конце концов в офицерский клуб явился таможенный чиновник, заверяя всех, кто готов был слушать, что собирается упечь нас с Валерием в тюрьму за нарушение его распоряжения. Командир знал меня с тех времен, когда я был летчиком-испытателем, а Валерий ему понравился, так что таможеннику было велено заполнить бумаги и выметаться с его авиабазы. Валерий впоследствии стал замдиректора Центра подготовки космонавтов им. Гагарина в Звездном Городке и неизменно меня поддерживал.

Старт Пегги в июне 2002 г. прошел идеально, а вскоре я получил назначение в свой второй космический полет на шаттле командиром STS-118, целью которого была доставка нового оборудования на Международную космическую станцию. Мы должны были вылететь на «Колумбии» в октябре 2003 г. и провести в космосе 12 дней. Верный слову, Чарли Прекорт проследил, чтобы я был назначен командиром, хотя он уже и не возглавлял Офис астронавтов.

Поскольку это был лишь второй мой полет на шаттле и я еще не бывал на МКС, новый руководитель астронавтов хотел поставить в экипаж пилота с опытом космических полетов. Казалось бы, простое требование, но все пилоты, летавшие в космос хотя бы раз, были моими одногруппниками, а одногруппникам обычно не поручают командовать друг другом, особенно если у них одинаковый опыт. Кент Роминджер, новый шеф, обсудил со мной варианты. Единственными пилотами, не зачисленными на тот момент в экипажи, были Чарли Хобо, Марк Полански и мой брат. Я считал, что именно брат подходит лучше всех: мы прекрасно ладили (во всяком случае, с 15 лет, когда перестали драться), понимали друг друга и знали, что принадлежность к одному выпуску не станет для нас проблемой. НАСА было всецело за.

С приближением срока официального назначения я лучше обдумал ситуацию. История о братьях-близнецах, ставших командиром и пилотом одного экипажа, привлечет огромное внимание. Разумеется, с какой-то стороны это хорошо – НАСА всегда искало способы расшевелить общественность и пробудить у людей интерес к космическим полетам, – но я не хотел, чтобы этот полет считали пиар-ходом. Сюжет о близнецах в космосе не должен отвлекать внимание от нашей экспедиции и от других членов экипажа.

Другое опасение было личного характера. Мы оба с Марком знали, что рискуем всякий раз, когда летим в космос. Для меня мысль о том, что моя дочь может остаться без отца, всегда немного смягчалась убеждением, что, если случится самое плохое, у нее останется дядя Марк, который заменит ей отца, – будет напоминать ей обо мне. Когда в космос летел Марк, я знал, что, если понадобится, сделаю то же самое для своих племянниц. Если мы с Марком летим вместе, то наши дети могут потерять одновременно отца и дядю. Чем больше я об этом думал, тем меньше мне нравился этот план.

Оставались два кандидата, Чарли Хобо и Марк Полански. Полански не интересно было лететь со мной пилотом, и неудивительно, поскольку формально он был опытнее меня, имея за плечами полет на МКС. Оставался Скорч – Чарли Хобо. Скорч славился прямотой: если он считает тебя неправым, не колеблясь об этом скажет. Он ответил, что без проблем полетит под началом одногруппника – он ценит любую возможность полететь в космос, – и я знал, что это правда.

Итак, мой экипаж был утвержден. Скорч – пилот и пятеро специалистов: Трейси Колдуэлл, Барбара Морган, Лиза Новак, Скотт Паразински и Дэйв Уильямс.

Меня больше всего беспокоила Лиза, которую я знал дольше большинства моих коллег, лет 15, – мы вместе учились в школе летчиков-испытателей в Пакс-Ривер. Она была блестящим бортинженером, но в последнее время демонстрировала одержимость в отношении мелких деталей, не имевших особого значения: например, что съесть сегодня на ланч. Она могла зациклиться на чем-нибудь несущественном и с трудом переключалась. На Земле это не составляло проблемы, но успех космического полета зависит от каждого члена экипажа, а странности Лизы начали меня тревожить.

Утром 1 февраля 2003 г. я стоял на лужайке перед домом и смотрел на север. Была суббота, почти девять утра, и на Землю возвращался шаттл с семью моими коллегами, включая троих одногруппников. Я подумал, что смогу увидеть огненную полоску при входе «Колумбии» в атмосферу к северу от Хьюстона по пути к взлетно-посадочной полосе Космического центра имени Кеннеди. Было туманно, но, глядя в небо, я заметил в разрыве тумана яркую вспышку. «Колумбия»! Я вернулся в дом и съел миску хлопьев. Ближе к плановому времени посадки я стал поглядывать на экран телевизора. Орбитальный корабль еще не приземлился, и NASA TV переключалось с прямых трансляций из Центра управления полетами на ВПП Центра им. Кеннеди и обратно. В ЦУПе я заметил Чарли Хобо – в тот день он был главным оператором связи с экипажем, – и обратил внимание, что он обмяк на стуле. Это было странно, особенно для него, эталонного морского пехотинца, – он не стал бы сидеть на работе, развалившись. Я написал ему по электронке, полушутя посоветовав выпрямиться, поскольку его показывают по телевидению. Затем услышал его голос: «“Колумбия”, вызывает Хьюстон, проверка связи». Долгая пауза. Нет ответа. Что-то не так.

Чарли заговорил снова: «“Колумбия”, вызывает Хьюстон, проверка связи. “Колумбия”, проверка связи в УВЧ-диапазоне». Он переключился на резервную систему связи. По-прежнему никакого ответа. Мое сердце забилось быстрее. Часы обратного отсчета дошли до нуля и начали прямой отсчет. «Колумбии» уже полагалось приземлиться, и у планирующего летательного аппарата было мало возможностей прибыть позже. Чарли снова и снова повторял вызов. Я прыгнул в машину и помчался в Космический центр, названивая брату на мобильный. Мой звонок разбудил его. Уже начали поступать сообщения, что фрагменты ракетоплана падают примерно в 160 км к северу от Хьюстона. Мы с Марком говорили о парашютах, о шансах экипажа выжить благодаря порядку действий при аварийном покидании корабля, разработанному после катастрофы «Челленджера». Все последующие экипажи шаттлов учились выдвигать из люка выносную штангу, скользить по ней против ветра и приземляться на парашюте. Никто, разумеется, не делал этого в реальности. Мы с Марком надеялись, что это сработало, сами себе не веря.

Скоро стало ясно, что произошло. Внешний топливный бак шаттла, нечто вроде гигантского оранжевого термоса, покрывался пенистым материалом для теплоизоляции криогенного топлива и предупреждения обледенения наружной поверхности. Практически с начала программы «Спейс-шаттл» кусочки этой изоляции осыпались из-за вибраций при запуске и давлении воздуха при разгоне, и инженеры не смогли полностью устранить эту проблему. Обычно изоляция падала далеко от челнока или отходила такими крохотными фрагментами, что не причиняла особого ущерба. Однако при запуске «Колумбии» отвалился довольно крупный кусок, размером примерно с портфель, и угодил в переднюю кромку левого крыла орбитального корабля, в то самое место, повреждение теплозащитного покрытия которого было особенно нежелательно. Менеджеры и инженеры на Земле наскоро обсудили возможные последствия и пришли к выводу, что опасности нет. Экипаж «Колумбии» участия в этой дискуссии не принимал; астронавтов проинформировали о случившемся и уверили, что последствия удара проанализированы и «вход в атмосферу не вызывает абсолютно никаких опасений».

Семнадцать лет назад комиссия по расследованию катастрофы «Челленджера» винила в трагедии исподволь отравившее программу «Спейс-шаттл» пренебрежение вопросами безопасности. Вследствие этого культура НАСА претерпела огромные изменения, но, похоже, все вернулось на круги своя. Нельзя сказать, что никто не бил тревогу. Ветеран программы «Аполлон» Джон Янг, командир первого шаттла и живая совесть Офиса астронавтов, всегда брал слово на наших утренних собраниях по понедельникам и напоминал об опасности изоляционной пены на топливном баке. Я помню, как он недвусмысленно заявлял: «Проблему необходимо решить, или какой-нибудь экипаж погибнет».

Я вспомнил тех, кто летел на «Колумбии». Дэйва Брауна я знал дольше большинства одногруппников, поскольку он учился в Пакс-Ривер одновременно со мной. У него была потрясающая щербатая улыбка и кажущаяся несерьезность, опровергавшаяся невероятными достижениями – он был зачислен в элитную программу, позволившую врачам экипажей становиться пилотами палубной авиации. Он помог подготовиться к собеседованию в НАСА Марку, а когда я получил приглашение, то, не раздумывая, и мне.

Лорел Кларк, прежде чем стать астронавтом, являлась врачом ВМС, наши семьи сблизились вскоре после переезда в Хьюстон. У нее был сын Иэн, сверстник Саманты. Лорел часто брала Саманту по субботам и везла вместе с Иэном в зоопарк. Лорел и ее муж Джон входили в ближний круг, часто собиравшийся на вечеринки в доме Марка. Лорел любила вино, как и остальные в нашей компании, и мы провели вместе много прекрасных вечеров. Мы прозвали ее «Флорал» за пристрастие к цветистым нарядам и садоводству. Дома она создала ковер из фиалок, и в последовавшие за трагедией недели и месяцы каждый ее одногруппник получил горшочек фиалок, чтобы ухаживать за цветами и вспоминать ее. Большинство держали их на подоконниках в своих кабинетах, и Лиза Новак часто заходила и поливала фиалки за нас, если они начинали чахнуть.

С Уилли Маккулом, моим собратом, пилотом палубной авиации, я ненадолго пересекался в Пакс-Ривер до того, как мы оба прошли отбор в астронавты. Он завершал путь летчика-испытателя, когда я свой только начал. Помню, как увидел его в списке нового набора и подумал, что лучшего имени для астронавта не придумаешь. Уилли отличала заразительная жизнерадостность, исключительный ум и неподдельное внимание к окружающим.

Других членов экипажа я знал несколько хуже, поскольку они не учились в одном наборе со мной. Рик Хасбенд – командир, прекрасный семьянин, пилот ВВС; Калпана Чавла – первая женщина-астронавт индийского происхождения, специалист по аэрокосмической технике; Майк Андерсон – пилот ВВС, всегда готовый улыбнуться; Илан Рамон – израильский летчик-истребитель, избранный представлять свою страну в этом полете шаттла. Илан стал национальным героем, оказавшись самым молодым летчиком, участвовавшим в рискованном воздушном налете на иракский ядерный реактор в 1981 г. Впоследствии он стал одним из первых израильских пилотов F-16. В общей сложности у погибших членов экипажа осиротели 12 детей.

По моему опыту, когда коллеги гибнут в катастрофах, мы начинаем размышлять о том, какими прекрасными людьми они были. Однако эта утрата стала особенно тяжелым ударом. Потерять семерых таких сердечных, великодушных и добрых людей! Казалось, мы лишились семерых самых уважаемых и всеми любимых коллег.

В тот день мы с братом решили по собственной инициативе собрать астронавтов для прочесывания местности, где падали фрагменты корабля. Это было весьма дерзко с нашей стороны, поскольку мы не занимали особо высоких позиций в Офисе астронавтов. Мы позвонили Джорджу Эбби, на тот момент бывшему директору Космического центра имени Джонсона, сохранявшему большое влияние в Хьюстоне. Он посоветовал позвонить констеблю полиции округа Харрис, который связал нас с Береговой службой в Эллингтон-Филд. Марк и один из наших коллег-астронавтов сели в вертолет и скоро прочесывали территорию Восточного Техаса в поисках остатков корабля и тел наших друзей и сослуживцев.

Я остался с большой группой коллег разрабатывать план мероприятий по поиску останков, чтобы можно было восстановить картину случившегося. После гибели «Челленджера» фрагменты космического челнока, поднятые с океанского дна, послужили физическим свидетельством, раскрывающим картину катастрофы, и мы, как и в том случае, решили собрать фрагменты шаттла в ангаре Космического центра имени Кеннеди во Флориде. Когда я вернулся вечером домой, мы с Лесли пошли в дом моего брата, чтобы побыть с Джоном Кларком, мужем Лорел, и восьмилетним Иэном. Они только что вернулись из Флориды после ужасного, бесплодного ожидания у взлетно-посадочной полосы. Смотреть на них и пытаться утешить было мучительно. Наша одногруппница Жюли Пейетт временно жила в доме Марка, и мы с ней старались внушить Джону и Иэну, что гибель экипажа была безболезненной. Мы, разумеется, не могли этого знать наверняка, но хотели увериться в этом не меньше, чем убедить убитую горем семью Лорел. Впоследствии мы узнали, что члены экипажа, по всей видимости, находились в сознании менее 10 секунд после того, как корпус герметичного отсека был пробит. Никому из них не хватило времени закрыть гермошлем, следовательно, разгерметизация произошла очень быстро. Когда с места трагедии была доставлена одна из приборных панелей, специалисты, расследовавшие катастрофу, сделали вывод, что Уилли пытался перезапустить два вспомогательных источника энергии, то есть они, во всяком случае, заподозрили неладное.

На следующий день я поехал на машине на север и включился в поиски обломков техники и человеческих останков. Я присоединился к оперативной группе ФБР по сбору доказательств, участвовавшей в идентификации жертв уничтожения Всемирного торгового центра. Они работали с собаками, умевшими различать останки людей и животных. Стоя посреди лесистой местности, куда упали фрагменты, я думал о других авиакатастрофах, унесших жизни моих друзей и коллег. Запах гари, поиск остатков разбившегося летательного аппарата, обгорелые части совершенной летающей машины – все это напомнило мне начальные страницы книги «Парни что надо». За все годы, что я летал и терял коллег, я впервые оказался участником поисковой группы, как пилоты – герои Тома Вулфа. Я не думаю, что Том когда-либо видел такие обломки, но могу засвидетельствовать, что он все описал точно.

По Космическому центру имени Джонсона распространились слухи о поиске, и многие сотрудники НАСА вызвались в нем участвовать. Однако район падения остатков катастрофы охватывал много тысяч квадратных миль от Центрального Техаса до Луизианы, и требовалось еще больше людей. Поисковики со всей страны, среди которых было много коренных американцев-пожарных из западных штатов, прибыли на место поисков и быстро развернули палаточные лагеря с полным собственным снаряжением. Я был впечатлен их самоотверженностью, организованностью и профессионализмом, проявленными при выполнении детальных схем поиска в густых лесах Восточного Техаса. Он нашли тысячи фрагментов «Колумбии», и каждый осколок должен был помочь нам выяснить, что произошло.

Сотрудники Космического центра имени Кеннеди начали раскладывать фрагменты на контурном рисунке шаттла на бетонном полу ангара. Когда я в первый раз вошел туда взглянуть на обломки, зрелище потрясло меня. В том, что космический корабль может удариться об атмосферу и сгореть, но от него останутся обломки, которые можно идентифицировать и воссоздать из них его форму, было нечто жуткое. Я был включен в экипаж следующего полета «Колумбии», и было дико видеть орбитальный корабль, которым я должен был командовать, искореженным и обгорелым, на бетонном полу. Впоследствии я узнал, что жребий решил, кто из нас – Уилли Маккул или я – станет пилотом экипажа по ремонту космического телескопа «Хаббл», а кто – участником рокового полета «Колумбии».

Зона поиска остатков корабля была настолько велика, что прочесать ее, передвигаясь пешком, не представлялось возможным. Недели через две мне было поручено возглавить воздушный поиск, в котором задействованы самолеты и вертолеты для обнаружения крупных фрагментов. Казалось бы, части космического корабля легко опознать с первого взгляда даже с воздуха, но мы теряли время на обследование старых автомобилей, ванн, заржавленной бытовой техники и всевозможного мусора, издали казавшихся имеющими отношение к шаттлу. Ходили слухи, что во время поисков были обнаружены останки жертв убийств и места, похожие на лаборатории по производству метамфетамина, хотя я так и не узнал, имели ли они под собой почву.

Некоторые найденные нами фрагменты «Колумбии» были на удивление неповрежденными. Я нашел в лесу принтер Canon с корабля без единой царапинки – той же модели, с которой мне в будущем пришлось повоевать на космической станции. Мы нашли образцы поставленных экипажем научных экспериментов в полной сохранности – вплоть до того, что ученые могли бы некоторые из них завершить. Катастрофу пережила даже чашка Петри, полная червей.

Каждый день, что я занимался поисками, нам помогала Армия спасения, снабжая едой и кофе и оказывая любую посильную помощь. С тех пор в рождественские дни я никогда не прохожу мимо их волонтеров с колокольчиками, не опустив пожертвование в красный котелок.

Несколько врачей-астронавтов в местном морге оберегали останки наших погибших коллег в ожидании транспортировки. Мне выпало сопровождать тело Лорел на базу ВВС «Барксдейл» на вертолете Black Hawk. Спускаясь из кабины вертолета, я с удивлением увидел генерала ВВС в парадной форме, энергично отдающего честь, и за его спиной все подразделение офицеров и авиационных специалистов по стойке смирно. Я был тронут этим проявлением уважения к покрытому флагом гробу, переносимому в ангар. Останки Лорел были помещены на борт самолета и доставлены на базу ВВС «Довер» в Делавере, в военный морг, для судмедэкспертизы.

Пока шли поиски, произошла вторая трагедия – разбился участвовавший в операции вертолет Службы охраны лесов. Два человека погибли, еще трое получили ранения. Расследование установило, что пилот нарушил эксплуатационный предел вертолета, вероятно пытаясь достичь труднодоступного района. Никто не заговорил о прекращении поисков фрагментов и останков, но эта авария стала еще одним трагическим напоминанием о рисках, неотъемлемых от авиации.

Трое членов экипажа были похоронены на Арлингтонском национальном кладбище, остальные – в своих родных штатах. НАСА арендовало или одолжило самолеты, чтобы доставить тех из нас, кто был наиболее близок к покойным, на церемонии в Арлингтоне и в других местах. Ветреным днем, который должен был стать 42-м днем рождения Лорел, она была погребена рядом с двумя товарищами по экипажу «Колумбии». На торжественной церемонии с полными воинскими почестями, наблюдая, как гроб медленно опускается в землю, я полностью осознал нашу потерю и, как никогда остро, риск, на который мы идем, отправляясь в космос. Много раз до этого я терял друзей и коллег в авиакатастрофах. Я перестал вести точный счет, когда число перевалило за 30. Теперь их уже больше 40, но я еще никогда не лишался такого близкого друга, как Лорел Блэр Кларк.

Я готов поклясться, что катастрофа «Колумбии» ни на секунду не стала для меня поводом задуматься об увольнении. Однако гибель коллег напомнила, что моя дочь может вырасти сиротой, как дети членов экипажа «Колумбии». Программа полетов шаттлов будет приостановлена, пока комиссия по расследованию катастрофы не придет к выводу о причинах случившегося, размышлял я, и следующие шесть месяцев мне почти нечего будет делать. Впоследствии мне было поручено руководить работами по интеграции космической станции во главе группы астронавтов и инженеров, принимавшей решения по оборудованию и процедурам, используемым на МКС, которая на тот момент была постоянно обитаемой уже два года. (Все еще маленькая, она представляла собой зачаток той разросшейся конструкции, которую мне предстояло посещать.) Я старался узнать все, что мог, о том, как сделать функционирование станции максимально экономным и эффективным.

В августе 2003 г. комиссия по расследованию обстоятельств катастрофы шаттла «Колумбия» огласила результаты. Требования полностью закрыть программу полетов на шаттлах, как боялись некоторые, не последовало, но она не могла продолжаться вечно. Комиссия рекомендовала после окончания сборки Международной космической станции, ожидаемого в 2010 г., подвергнуть орбитальные шаттлы повторной сертификации для продолжения полетов. Для этого потребовалось бы целиком разобрать и заново собрать все три корабля. Повторная сертификация была бы настолько сложной и дорогой, что у НАСА не было шансов убедить конгресс выделить на это деньги, поэтому мы знали, что с шаттлами, скорее всего, будет покончено. Кроме того, НАСА хотело сосредоточиться на разработке нового аппарата для исследования космоса (из этого проекта выросли сегодняшняя ракета Space Launch System корабль Orion) и не смогло бы ее полноценно финансировать одновременно с шаттлами и космической станцией. Чем-то предстояло пожертвовать, а именно программой «Спейс-шаттл». Я согласился с этим решением, хотя знал, что мне ее будет не хватать.

В октябре 2003 г. Лесли родила нашего второго ребенка, Шарлотт. Роды оказались еще более тяжелыми, чем предыдущие. Шарлотт появилась на свет путем кесарева сечения, без сердцебиения и дыхания. Я до сих пор помню, как ее крохотная безжизненная синяя ручонка свешивается из хирургического разреза, а врач громко зовет помощников. Я прошел очень серьезную подготовку и получил большой опыт в области экстренной медицины, но то, что происходило в операционной, было настолько пугающим, что мне пришлось уйти. Мой брат и Саманта сидели в комнате ожидания, по их словам, я вышел из операционной белый как стена. Я прождал вместе с ними, казалось, вечность, пока не пришел врач и не сообщил, что Лесли и Шарлотт в безопасности, хотя какое-то время положение было критическим. Он предупредил меня, что из-за кислородного голодания у Шарлотт по мере роста могут проявиться проблемы со здоровьем, в том числе церебральный паралич. Он не мог предсказать, как обернется дело, и его профессиональной обязанностью было предупредить меня обо всех возможных последствиях, но, когда я спросил его личное мнение, он ответил: «Не думаю, что у нее будет церебральный паралич. Мне кажется, с ней все будет в порядке». Он оказался прав.

Наш полет был перенесен на сентябрь 2006-го, а вскоре еще на июнь 2007-го. Перестановки дали мне возможность пересмотреть состав экипажа. Я предложил включить Лизу Новак в другой, более ранний полет по двум причинам: ее порывистость и упрямство тревожили меня, и если бы она дожидалась STS-118, то с момента ее зачисления в астронавты до первого полета прошло бы почти 10 лет. Я настаивал на ее включении во второй космический полет после возобновления программы шаттлов, который должен был состояться задолго до нашего. Так распорядилась судьба, что в ней участвовал мой брат Марк.

Одновременно с переводом Лизы ушел и Скотт Паразински, чтобы полететь сразу после нас под командованием Пэм Мелрой. Место Скотта занял Рик Мастраккио, до поступления в отряд астронавтов работавший оператором полетов в ЦУП и разработавший многие процедуры аварийного прекращения полета, которые мы отрабатывали на тренажерах. Я знал, что это сделает его незаменимым членом экипажа на этапах выведения шаттла на орбиту и возвращения в плотные слои атмосферы, тем более что он был исключительно компетентен в технических вопросах.

Если вы астронавт, состояние вашего здоровья контролируется особенно строго. Каждый год в феврале, в месяц своего рождения, я проходил ежегодное обследование на годность к полетам, и февраль 2007 г. не стал исключением. После медосмотра мне сказали, что у меня слегка повышен уровень простатитоспецифического антигена (ПСА). У всех мужчин в крови содержится определенное количество этого энзима, и его содержание подвержено естественным колебаниям, но повышенный уровень может свидетельствовать о раке простаты. У меня этот показатель не был очень высоким, и я был слишком молод для такого диагноза, поэтому решил отложить углубленное обследование до времени после завершения моего ближайшего полета.

Целью STS-118 была доставка на Международную космическую станцию нескольких чрезвычайно важных компонентов: сегмента малой фермы, наружной платформы для хранения оборудования и нового силового гироскопа – устройства, позволяющего контролировать пространственное положение станции. Мы также везли ресурсный модуль SPACEHAB, набитый запасами. По возвращении он доставил бы научные образцы, сломанную аппаратуру и мусор. Наш полет должен был стать шестым после гибели «Колумбии», причем несколько промежуточных шаттлов получили повреждения теплозащитных плиток из-за мусора, образующегося при запуске. Всякий раз инженеры изучали повреждения и придумывали новые способы их избежать, но на следующий раз все повторялось. Я бы предпочел, чтобы теплозащитные плитки оставались целыми, но был рад, что к проблеме относятся серьезно, и полагал, что делается все возможное, чтобы свести риск к минимуму.

Наш экипаж окончательно определился: Скорч, Рик Мастраккио, Барбара Морган, Дэйв Уильямс, Трейси Колдуэлл и присоединившийся позже всех Элвин Дрю.

Барбара Морган, будучи преподавательницей начальной школы в Айдахо, в 1985 г. стала финалисткой программы «Учитель в космосе». Для проведения урока с борта «Челленджера» была выбрана Криста Маколифф, Барбара стала ее дублершей. Она тренировалась вместе с Кристой и экипажем «Челленджера» целый год, готовясь совершить полет, если Криста по какой-то причине не сможет лететь. Она видела, как «Челленджер» взорвался в воздухе с семью ее друзьями на борту – после такого потрясения многие предпочли бы отойти в сторону. Барбара, к ее чести, выразила желание отправиться в турне по стране, которое должна была провести Криста по возвращении из космоса, посещая школы и рассказывая о программе полетов на шаттлах и важности образования. Барбара хотела, чтобы школьники увидели человека, разделяющего мечту Кристы о полетах и не разуверившегося в программе освоения космоса. Барбара официально вступила в отряд астронавтов в 1998 г. и занимала ряд должностей, прежде чем была назначена в первый полет – под мое командование. Она летела в космос через 21 год после катастрофы «Челленджера».

Барбара оказалась единственным астронавтом, зачисленным в отряд в обход процесса отбора комиссией, поэтому некоторые наши коллеги относились к ней скептически. Я решил повременить с выводами до более близкого знакомства и правильно сделал: Барб работала как про́клятая. Она мастерски овладела всеми тонкостями своего дела и стала ценным членом экипажа, превзойдя мои ожидания.

Дэйв Уильямс, канадский астронавт, в прошлом трудился врачом-реаниматологом. Он гордится валлийскими корнями и провел первую трансляцию из космоса на валлийском языке во время полета на шаттле. Он человек потрясающего самообладания.

Для Трейси Колдуэлл это был первый полет. Она прошла отбор в НАСА в 29 лет, как только получила докторскую степень в области химии. Она выглядела моложе своих лет, и многие коллеги относились к ней несколько покровительственно, однако ее результативность была выше всяких похвал. Ответственная, чрезвычайно внимательная к деталям и серьезная, но в то же время веселая, Трейси отметила 38-летие на шестой день нашего полета.

Элвин Дрю был включен в наш экипаж всего за три месяца до полета. Он пилотировал боевой вертолет в Войсках специального назначения, затем стал летчиком-испытателем вертолетов. Элвина трудно было выбить из колеи, и тот факт, что он так поздно начал готовиться к полету, его, очевидно, не беспокоил, хотя ему пришлось потрудиться, наверстывая упущенное.

Для меня подготовка к полету в качестве командира стала совершенно новой задачей. Я должен был выполнять собственную функцию, а также нести ответственность за экипаж – удостовериться, что каждый знает свое дело, выявить сильные и слабые стороны каждого, сплотить экипаж и помочь новичкам. Поскольку трое из семерых (Барб, Трейси и Элвин) летели в космос впервые, мы оказались одним из самых неопытных экипажей в истории программы «Спейс-шаттл».

Мы поступили на карантин в Хьюстоне за 10 дней до старта, последние четыре дня карантина провели во Флориде. В НАСА существует традиция разыгрывать новичков, к которой одни экипажи относятся более, другие менее серьезно. Когда Astrovan привез нас на стартовую площадку, я небрежно сказал Трейси, Барб и Элвину:

– Эй, вы же не забыли посадочные талоны?

Они недоуменно переглянулись, а мы, четверо ветеранов, вытащили из карманов заготовленные «документы».

– Только не говорите, что не взяли посадочные талоны! Без них вас не пустят в шаттл! – настаивал я.

На лицах троицы промелькнула паника, но они быстро поняли, что к чему.

Команда закрытия отсека помогла нам пристегнуться, покинула шаттл и закрыла крышку люка. Точнее, попыталась закрыть. Как объявил руководитель запуска, техники не могли гарантировать, что крышка закрыта.

Проблемы с крышкой входного люка у шаттлов случались и раньше. Команда закрытия, знавшая оборудование как никто, считала, что люк полностью закрыт, но никто не хотел рисковать нашими жизнями, чтобы в этом убедиться. Крышку открыли, закрыли снова, потом повторили. Все мы были туго притянуты к креслам и не могли посмотреть на люк и убедиться, что все в порядке. Стартовое окно закрывалось.

В конце концов Рик Мастраккио, сумевший вытянуться со своего центрального кресла у приборной доски и взглянуть на крышку люка, сообщил, что она закрыта, но у нас появился восьмой член экипажа. Один из техников вошел в шаттл вместе с нами, чтобы проверить болты, соединяющие крышку с окружающей ее поверхностью, а люк захлопнули. Техник подтвердил, что все в норме, и люк снова открыли, чтобы он мог выпрыгнуть. Остроумное и простое решение, до которого я не додумался!

На сей раз я представлял, как происходит запуск, и мог получить от него чуть больше удовольствия, даже поглядывал в иллюминатор. Прошло почти восемь лет с моего предыдущего полета, но все было по-прежнему: двигатели выдавали сумасшедшую мгновенную мощность, горизонт отдалялся немыслимо быстро. Мы благополучно вышли на орбиту и, как в прошлый мой полет, успешно справились с напряженной работой по превращению ракеты в космический корабль.

Перед сном я получил электронное письмо от главного руководителя полета, в котором сообщалось, что с внешнего топливного бака оторвалось девять фрагментов изоляционной пены, три из которых, считали на Земле, попали в систему тепловой защиты в нижней части корабля – туда же, куда и кусок, погубивший «Колумбию». Однако в том случае было повреждено критически значимое усиленное углерод-углеродное ТЗП передней кромки крыла. В НАСА не считали, что у нас проблемы, – удары фрагментов теплоизоляционной пены часто обходятся бесследно, – но предпочли перестраховаться и проинформировать меня.

На следующий день мы в поисках повреждений осмотрели нижнюю сторону шаттла с помощью камеры и лазерных сканеров на штанге, закрепленной в механической руке манипулятора. Изображения получились недостаточно информативными. Еще через день мы подошли к МКС и совершили разворот на 360° в вертикальной плоскости – сальто назад, – чтобы экипаж станции мог сфотографировать теплозащиту шаттла с бо́льшим увеличением. На снимках обнаружилась подозрительная область на критически значимой части днища корабля возле правой створки ниши шасси, достаточно обширная, чтобы в НАСА решили обследовать ее детально с помощью лазера на выдвижной штанге, когда мы пристыкуемся. Обследование выявило дыру примерно 7,5 × 7,5 см, проходящую насквозь через кремниевые теплозащитные плитки до нижележащего волокна.

Когда мы просканировали область лазером и увидели изображения соединенной с ним камеры, моей первой мыслью было: «Вот дерьмо!» Казалось, дыра идет насквозь через алюминиевый сплав, из которого сделан планер. Позже вечером Земля прислала мне на почту фотографии повреждения. Я распечатал самые интересные изображения и носил их в кармане следующие два дня.

На Земле вспыхнул яростный спор о том, как повреждение скажется при входе в атмосферу. Выбирать было не из чего. Можно попытаться выйти в открытый космос и заделать пробоину особым составом, который никогда не испытывался в полете, или положиться на судьбу и садиться, как есть. Я обсудил оба варианта с экипажем, главным образом со Скорчем, технические знания которого оценивал особенно высоко, а также с двумя участниками выходов в открытый космос, Риком и Дэйвом, поскольку именно им пришлось бы заниматься ремонтом. Мы решили, что при необходимости устраним повреждение, но доверимся Земле, если результаты анализа укажут на возможность безопасного возвращения в плотные слои атмосферы. В прессе немедленно написали, что над нами нависла смертельная опасность.

Команды экспертов на Земле изучали пробоину и тепловое воздействие на плитки. Они сделали макет поврежденной зоны в натуральную величину и доставили на испытательный полигон, где можно было нагреть газы до очень высоких температур и воспроизвести влияние сверхзвуковых скоростей с помощью электрической дуги, имитируя условия входа в атмосферу. Я проникался все большей уверенностью, что повреждение неопасно и нам лучше оставить все как есть. Некоторые эксперты НАСА возражали и настаивали на ремонте. Меня беспокоило, что один легкий удар инструмента или гермошлема члена экипажа может увеличить дыру или проделать новую и что материалы и процедуры ремонта еще не опробованы. И конечно, любой выход в открытый космос опасен сам по себе.

В день возвращения на Землю мы не зацикливались на риске. Мы подготовили космический челнок и его системы, снарядились и пристегнулись в креслах и начали процесс входа в атмосферу. Корабль врезался в атмосферу и стал нагреваться; мы следили за раскаленной плазмой, обволакивающей иллюминаторы, и думали о том, как она атакует теплозащиту шаттла. Все понимали, что может случиться, если мы приняли неверное решение.

– Максимальный нагрев пройден, – спокойно сказал Скорч.

Это был тот самый момент, когда начала разрушаться «Колумбия».

– Понял тебя, – ответил я.

Примерно через 20 секунд мы миновали момент, когда узнали бы о прогорании теплозащитного покрытия шаттла, если бы оно произошло.

– Похоже, проскочили, – сказал я, не в силах избавиться от мыслей о наших друзьях, погибших в «Колумбии». Убежден, остальные члены экипажа тоже думали о них.

Теперь мы находились в земной атмосфере, и, когда скорость упала ниже скорости звука, я отключил автопилот и принял управление на себя. Я впервые пилотировал космический челнок в атмосфере и знал, что у меня будет лишь одна попытка его посадить.

Поскольку траектория нашего снижения была в семь раз круче, а скорость в 20 раз выше, чем у самолета, я испытывал воздействие гравитации: вестибулярное головокружение и визуальный симптом – нистагм, ритмические подергивания глазных яблок вверх-вниз. Приближаясь к отметке 600 м, я постарался отвлечься от этих физических проблем.

– Высота 600 м, далее предварительное выравнивание, – сказал Скорч.

– Принято, предварительное выравнивание, – отозвался я, подтверждая, что услышал его. – Приготовиться выпустить шасси.

Когда мы спустились ниже 600 м, я начал медленно и сосредоточенно поднимать нос корабля, переходя на значительно более пологую траекторию планирования и ориентируясь все в большей мере по визуальным средствам обеспечения посадки сбоку от ВПП и в меньшей – по приборам корабля.

На 100 м я сказал Скорчу:

– Выпустить шасси.

Скорч нажал соответствующую кнопку:

– Шасси выпущены.

С момента выпуска шасси до приземления остается лишь около 15 секунд. В этот короткий промежуток времени я старался жестко контролировать планирование шаттла, чтобы пересечь границу взлетно-посадочной полосы на нужной высоте (7,8 м) и иметь в момент касания нужную скорость (370 км/ч) и вертикальную скорость снижения не более 0,6 м/с. Посадку осложнял сильный боковой ветер. Я не сумел добиться касания строго на средней линии, но к моменту остановки мы были ровно посередине полосы. Я думаю, большинство командиров шаттлов, являвшихся также пилотами палубной авиации – летчиками ВМС и морской пехоты с опытом ночной посадки на палубу авианосца, – согласятся, что при прочих равных сажать орбитер проще. Тем не менее это одна из самых сложных задач для пилота. Особенная трудность в том, что ты должен совершить безупречную посадку после пребывания в космосе, страдая от усталости, тошноты и обезвоживания. Вдобавок на тебя смотрит весь мир.

Через несколько месяцев после завершения космического полета STS-118 я приехал в округ Колумбия на встречу с членами конгресса и поужинал с невестой Марка – конгрессменом Габриэль Гиффордс. Я познакомился с Гэбби в Аризоне пару лет назад, приехав встречать Марка в аэропорт. Она оказалась дружелюбной, сердечной и страстно увлеченной своей работой на посту сенатора от штата Аризона. Наша краткая встреча произвела на меня такое впечатление, что я подшучивал над Марком, вопрошая, что она в нем нашла.

Когда мы сидели за столиком, зазвонил мой телефон. На экране высветился номер Стива Линдси, главы Офиса астронавтов. Будучи невестой астронавта, Гэбби знала: если руководитель ведомства звонит вам в неурочный час, вы должны ответить.

– Скотт, я бы хотел назначить вас в долгосрочный полет, 25-ю и 26-ю экспедиции. Вы будете командиром 26-й.

Я поколебался, прежде чем ответить. Получить полетное задание всегда здорово, но пять или шесть месяцев на Международной космической станции – не совсем то, на что я рассчитывал.

– Честно говоря, я бы предпочел снова командовать шаттлом. Это возможно?

Я знал космический челнок от и до, а «Союз» и МКС только в основах. «Союз» очень сильно отличается от шаттла, и это еще слабо сказано. Иногда я шутил, что «Союз» и шаттл похожи тем, что люди летают на них в космос, – на этом сходство заканчивается. Начать с того, что инструкции и бортдокументация «Союза» написаны на русском. Кроме того, мне пришлось бы больше узнать и об МКС, значительно разросшейся в последние годы как внутри, так и снаружи.

Я помолчал. Потом спросил:

– Когда старт?

– В октябре 2010-го.

– Ясно. Дайте мне поговорить с Лесли и детьми, и мы вернемся к этому вопросу.

Пять или шесть месяцев вдали от дома – это много, а Шарлотт еще такая маленькая! Но я сознавал, что приму любое полетное задание. Лесли и девочки согласились, что такую возможность упускать нельзя.

Прежде чем сосредоточиться на новом назначении, следовало завершить несколько дел, в том числе разобраться с повышенным уровнем ПСА. Он не был катастрофически высок, но вырос по сравнению с предыдущим показателем, и скорость изменения могла свидетельствовать о наличии проблемы. Я обратился к урологу, доктору Брайану Майлсу из Методистской больницы в Хьюстоне, предложившему два варианта на выбор. Можно подождать шесть месяцев и посмотреть, продолжит ли расти уровень ПСА, – это даст больше информации о том, есть ли у меня рак простаты, и если да, насколько он агрессивен, – либо сейчас же сделать биопсию. Я спросил, насколько опасна биопсия.

– Имеется небольшой риск инфицирования области взятия образца тканей, и это единственная опасность. Однако некоторые тянут до последнего, потому что процедура неприятная.

– Насколько неприятная?

Доктор Майлс задумался.

– Как будто получаешь слабый разряд тока через стенку прямой кишки.

– Кажется, это хуже, чем неприятно, – ответил я, – но делать нечего.

Процедура оказалась гадкой, как он и предупреждал, но я не хотел потерять полгода и узнать, что у меня рак. Если я болен, нужно как можно скорее начать лечение. Промедление ставит под угрозу мои шансы на следующий полет или расписание работы МКС.

Через несколько дней я узнал, что у меня довольно агрессивный штамм рака простаты. Некоторые виды опухолей растут так медленно, что с ними можно жить десятилетиями безо всякого ущерба. Моя разновидность какое-то время не оказывала бы негативного воздействия, но в отсутствие лечения, скорее всего, убила бы меня лет за 20 (мне было 43).

Когда вам сообщают, что у вас рак, тем более агрессивный, разум моментально срывается с катушек. Эта боль в руке – метастаза? Рак уже подбирается к мозгу? Думаю, это нормальная реакция даже для людей, имеющих доступ к первоклассному медицинскому обслуживанию. Меня немедленно направили на компьютерную томографию всего тела, не выявившую никаких признаков распространения рака, что здорово меня успокоило.

Одним из первых, с кем я поделился, стал мой одногруппник Дэйв Уильямс, сам оперировавшийся по поводу рака простаты. Он был врачом и мог дать хороший совет. Дэйв несколько раз приходил вместе со мной на прием, чтобы обсудить с хирургом варианты лечения, одновременно консультируясь с врачами экипажей НАСА.

Я позвонил брату и посоветовал ему также сдать анализы. Мы были близнецами и имели практически одинаковый генетический набор, следовательно, и общие риски. Марк обследовался, и у него обнаружили ту же разновидность рака простаты.

Я остановился на роботизированной радикальной простатэктомии – хирургической операции по полному удалению простаты с длительным периодом реабилитации. Она также была сопряжена с риском негативных последствий вроде импотенции или недержания. Имелись не столь радикальные варианты лечения: радиационная терапия или сочетание менее серьезной операции и облучения. Однако потребовалось бы до двух лет, чтобы узнать, справилась ли радиотерапия с раком, а я не хотел так долго ждать полета. Что еще важнее, поскольку астронавты в космосе подвергаются воздействию радиации, наши врачи следят за тем, чтобы накопленная каждым из нас суммарная лучевая нагрузка не превысила предельно допустимый уровень. Я не собирался получить пожизненную дозу, если этого можно избежать. Роботизированное хирургическое вмешательство давало наибольшие шансы навсегда избавиться от рака с минимальным риском для карьеры.

Я был прооперирован в ноябре 2007 г. Реабилитация заняла долгое время, как и предупреждал хирург, и не была детской прогулкой. Неделю я носил мочевой катетер и несколько недель – дренаж в боку для отвода лимфы. Один из врачей НАСА однажды вечером заехал ко мне домой посмотреть, как идет выздоровление, и решил, что дренажный катетер пора удалять. Стоя посреди гостиной, он просто дернул его изо всех сил, едва предупредив меня. Я и не подозревал, что эта штука метровой длины, пока не увидел, а затем не ощутил, как ее из меня вытаскивают, и почувствовал себя Уильямом Уоллесом из «Храброго сердца» во время казни через потрошение.

Несмотря на долгий общий период реабилитации, я активно добивался подтверждения квалификации астронавта и в январе был готов вернуться к полетам. Но в бассейн-гидролабораторию для отработки выходов в открытый космос я попал значительно позже, поскольку имелись опасения, что скафандр будет давить на область, которая еще не зажила. Благодаря профессионализму доктора Майлса и врачей экипажей НАСА я пришел в форму в нужное время. На следующий год я находился в операционной, когда доктор Майлс оперировал Марка. Опухоль у него имела зеркальное расположение по сравнению с моей, как и родимые пятна у нас на лбах.

В начале 2008 г. я всерьез начал готовиться к полету на космическую станцию. Мне предстояло стартовать с двумя русскими, Сашей Калери и Олегом Скрипочкой, присоединившись на орбите к Шеннон Уокер, Дагу Уилоку и Федору Юрчихину. Через три месяца Шеннон, Даг и Федор вернутся домой, а на смену им прилетят Кэди Коулман, итальянский астронавт Паоло Несполи и Дима Кондратьев. Я часто ездил в Россию, Японию и Германию проходить подготовку в космических агентствах этих стран.

У меня имелся большой опыт работы с русскими в Звездном Городке, и это было хорошо, поскольку немного снижало мою учебную нагрузку, но мне все равно приходилось проводить там много времени. Я многое узнал о различиях наших культур: что русские демонстрируют по отношению к незнакомцам безразличие вплоть до холодности, которое в Америке считалось бы грубостью, но стоит сблизиться, и отношение к тебе становится теплым и дружеским. Меня связала с тамошними людьми тесная дружба, на создание которой в Америке потребовались бы годы.

Инструкторы, работавшие с нами в Европейском центре подготовки астронавтов в немецком Кёльне, происходили из разных стран Европы. Взаимодействие со столь пестрой группой людей расширяло кругозор, но культура обучения, как таковая, была сугубо немецкой – педантичной почти до абсурда. Временами это могло бесить человека вроде меня, не интересующегося нюансами приготовления съеденной им сосиски. Я предпочитаю узнать, что нужно сделать и как, а в тонкости предоставляю вникать земным службам. В Кёльне я обучался четыре недели и был очарован его архитектурой, особенно кафедральным собором Святого Петра, колоссальным зданием XIII в., горделиво возвышающимся над берегами Рейна.

По сравнению с коллегами из России и Европы японцы отличались формальной вежливостью и почтительностью к незнакомцам, но требовалось значительно больше времени, чтобы пройти этап политеса и сколько-нибудь сблизиться. Поскольку японские коллеги были вежливы со всеми, я никогда не знал наверняка, удалось ли мне добиться прочного профессионального контакта. Это беспокоило меня, поскольку я знал, что моя прямота часто интерпретируется неправильно, а некоторых и отталкивает.

Чтобы пройти обучение в Японском космическом агентстве, я ездил в Цукуба, город с населением около 200 000 человек примерно в 80 км от Токио. Там меня встретили будущий товарищ по экипажу Даг Уилок и Трейси Колдуэлл из моего экипажа STS-118, которых я теперь дублировал в ожидании собственного полета. Как-то вечером по дороге в ресторан мы прошли мимо закусочной на колесах, на одном борту которой заметили надпись по-английски. Под крупными буквами «Marchen & Happy for You» шло причудливое подобие стихотворения в прозе:

Вначале была всего одна машина. Фумипасу Хасебе, основатель, когда ему было 23 года, Мало-помалу создавал метод торговли с колес, совершенно новый метод, Идя путем проб и ошибок в 1998 г. Сотворение продуманного до мелочей интерьера и пространства для веселья. Возможность для посетителя ощутить не только вкус, но и стиль. Это желание дать многим людям шутливый стиль вдобавок к изумительному десерту. Это язык и «Marchen & Happy for You». Теперь они неизменны, но не старомодны. Это не меняется никогда. И являет собой Вершину торговли с колес, и это не просто так, и ведет дела в разных частях страны. Это наш корабль – теперь и в вашем городе.

Увидев этот грузовик впервые, мы остановились и прочли «стихотворение» вслух, дивясь почти осмысленному подобию разговорного английского. Грузовик «Marchen & Happy for You» стал достопримечательностью для англоговорящих гостей Цукуба, и мы не забывали показать его вновь прибывшим, наблюдая, как они читают надпись и пытаются ее осмыслить. Однажды я сфотографировал надпись на телефон и показал инструктору в Космическом центре в Цукуба, прекрасно говорившему по-английски. Я прочитал ему текст и спросил:

– Вы видите в этом какой-то смысл?

– Конечно, – ответил он. – Что именно вам непонятно?

Это лишь усилило нашу привязанность к автолавке с мороженым и к лингвистическим и культурным различиям, которые она символизировала. До сих пор, по прошествии многих лет, когда мы с бывшими коллегами собираемся и вспоминаем былое, особенно обучение в других странах, рано или поздно кто-нибудь обязательно откроет на экране телефона картинку и громко прочтет: «Вначале была всего одна машина» … Смех гарантирован, порой до слез. Стихотворение на борту закусочной на колесах напоминает о «трудностях перевода» как неизбежной составляющей пребывания американца в Японии, а также о напряженном периоде подготовки к экспедиции на МКС и об общем опыте, сплотившем нас.

Подобно большинству браков, начавшихся с размышлений жениха, нельзя ли отвертеться от свадебной церемонии, наш с Лесли брак не был счастливым. Лесли была хорошей матерью и продолжала заботиться о домашнем очаге, давая мне возможность работать в НАСА по жесткому графику с частыми отъездами. После рождения Саманты я периодически пытался завести речь о том, чтобы покончить с нашими отношениями, но разговор не складывался. Кончалось всегда угрозами Лесли разрушить мою карьеру и навсегда лишить меня возможности видеться с ребенком. Эти угрозы потрясали и удручали меня, однако я понимал, что это больной вопрос и нам обоим есть что терять.

Мы решили обратиться к семейному консультанту. Сначала я опасался, что это уменьшит мои шансы полететь в космос. Во время отбора в астронавты меня спрашивали, прибегал ли я к помощи психотерапевта или психиатра. Я честно ответил отрицательно и не хотел, чтобы сейчас ответ изменился. Астронавты никогда наверняка не знают, почему получают или не получают назначение в полет, и инстинктивное стремление избегать негативного внимания или спорных ситуаций естественно. Однако я согласился на попытку, тем более что и Лесли этого хотела. В день первого визита к консультанту, когда мы ждали в приемной, дверь его кабинета открылась, выпуская астронавта из числа высшего руководства и его жену, – каменные лица обоих свидетельствовали об эмоциональном напряжении. Мы промолчали, хотя узнали друг друга. Я боялся, что эта встреча может иметь нежелательные последствия, зато понял, что астронавт, нуждающийся в помощи из-за неудачного брака, вовсе не диковина.

Семейный консультант был бессилен, и наш брак продолжал разрушаться, но всякий раз, как Лесли переходила к угрозам, я оставлял разговор о разводе. Когда родилась Шарлотт и «ребенок» превратился в «детей», ставки повысились. Мы остановились на полудружеском соглашении: она заботится о детях и доме, а я занимаюсь карьерой. Я часто отсутствовал, что сводило к минимуму взаимное напряжение и склоки, а поскольку нам обоим нравилось развлекаться и бывать на людях, даже когда я был дома, у нас почти не оставалось возможностей для серьезных разногласий. Так длилось годами.

Весной 2009 г. я снова приехал в Японию. Я ждал этой поездки, но по прибытии почувствовал себя дерьмово, да и погода оказалась пасмурной и хмурой. Я сильно простудился, страдал от сдвига часовых поясов и был в паршивом настроении. Я заставлял себя весь день отдавать занятиям и тренировкам, а ночью проваливался в сон в крохотном дешевом номере. Именно тогда я понял, что, чувствуя себя несчастным в Цукуба, все равно не хочу возвращаться домой к Лесли. Я предпочитал тоску в деловой поездке тоске в собственном доме.

В Соединенных Штатах я первым делом поехал навестить бабушку. Мать моего отца, Хелен, дом которой служил сокровенным приютом для нас с Марком в детстве, была теперь старушкой за 90 и жила в доме престарелых в Хьюстоне. Она сильно сдала, и я, сидя рядом и держа ее хрупкую руку, размышлял о том, каким успокоительным было для нас ее присутствие, когда она водила нас, маленьких, в ботанический сад и пела нам колыбельные. Это было 40 лет назад, и вот возраст отнял у нее жизненные силы. Где буду я, достигнув ее лет, через несколько десятилетий? Если мне посчастливится дожить до глубокой старости, какой мне будет видеться прожитая жизнь? Как я собираюсь распорядиться остатком своего земного срока?

На следующий же день я позвонил Лесли с работы и сообщил, что рано приеду домой и хочу поговорить с ней наедине. Дома я сказал, что всегда буду уважать в ней мать моих детей и заботиться о дочерях, но хочу развестись.

Она ожидаемо повторила угрозы и напомнила, что у нее имеются доказательства моей неверности.

– Я понимаю, что ты злишься, – ответил я, – но решение принято. Надеюсь, ты сможешь оставить прошлое позади, однако поступай, как считаешь нужным.

Ради дочерей я рассчитывал разойтись мирно. Саманте было 14 лет, возраст особой восприимчивости к семейным неурядицам, а Шарлотт пять. Я считал важным показать девочкам, что взрослые могут решать свои проблемы спокойно, великодушно, идя навстречу друг другу и заботясь в первую очередь об интересах детей. Этим надеждам не суждено было сбыться.

Когда дочери вернулись домой из школы, я взял себя в руки и поговорил с ними насколько мог спокойно, попытавшись представить новость в позитивном ключе, хотя лицо их матери красноречиво свидетельствовало об обратном. Саманта расстроилась сильнее, чем Шарлотт, поскольку она была достаточно взрослой, чтобы понять, как сильно все изменится. Я постарался убедить ее, что сделаю все возможное, чтобы ее жизнь оставалась стабильной. Шарлотт не проявляла интереса к разговору и играла с эластичным бинтом, то наматывая на запястье, то сматывая, занавесив глаза кудряшками. Немного погодя, Лесли спросила, есть ли у нее вопросы.

Шарлотт подняла круглую мордашку, встретилась со мной взглядом – я попытался прочесть выражение ее глаз, – протянула мне бинт и спросила только:

– Это твоя резиновая лента?

В этом была она вся! Она попыталась перевести разговор с темы, причиняющей всем столько боли, и, пока я тревожился о дочерях и о том, что их мир вот-вот рухнет, она старалась сделать что-нибудь для меня.

Тем вечером, опуская голову на подушку, я чувствовал себя более умиротворенным, чем в предшествующие месяцы и даже годы. Возможно, я больше не полечу в космос, но попытаюсь прожить жизнь, о которой мне не придется сожалеть в старости.

Лесли осуществила одну из угроз, уехав с детьми, но в конечном счете наш развод, вопреки моим опасениям, не повредил моей карьере. Она до сих пор злится на меня за то, что я положил конец нашему браку. Однако, когда я начал встречаться с Амико, Лесли отнеслась к ней на удивление доброжелательно. Она не перенесла на Амико свою враждебность ко мне, как поступило бы большинство людей на ее месте.

Некоторое время назад Лесли и Амико обсуждали по телефону детали поездки Шарлотт, и Лесли сказала:

– Я хочу, чтобы ты знала: с тобой всегда было приятно делить родительские заботы. Мои девочки тебя обожают, поэтому и я тебя люблю.

Когда Амико завершила разговор, у нее были слезы на глазах. Она через многое прошла вместе с моей семьей, и услышать подобное признание было очень важно для нее. Я знаю людей, заявляющих после сложного развода, что лучше бы брака вообще не было и даже что они предпочли бы никогда не знать своих бывших. Со всей искренностью говорю, что никогда ничего подобного не испытывал. Лесли была важной частью моей жизни, и, хотя я хотел бы, чтобы отношения между нами были лучше, я никогда не жалел о решении жениться на ней и вечно буду благодарен ей за Саманту и Шарлотт.

Глава 15

28 октября 2015 г.

Мне снилось, что мы с Челлом вылетели на самолете, чтобы совершить затяжной прыжок. Пока я стоял у открытого проема, Челл выпрыгнул без парашюта. Я увидел, как изменилось его лицо, когда он понял свою ошибку, – как его охватывал ужас, пока он падал, медленно удаляясь. Я еще не надел парашют и метался в поисках, чтобы прыгнуть следом и поймать Челла, прежде чем он упадет на землю. Я лихорадочно рылся в кучах хлама, заполнявшего самолет. В какой-то момент я понял, что уже слишком поздно, но продолжал поиски, пока не проснулся.

Облаченный в скафандр весом 113 кг, я парю в американском шлюзовом отсеке, откуда медленно откачивается воздух. Лица Челла не видно, потому что мы втиснуты в пространство размером с микролитражку в странных положениях – он вверх ногами, головой на уровне моих ног. Я провел в скафандре уже четыре часа. На Челле единственный на станции скафандр сверхбольшого размера, потому что просто в большой он не влез. Вынужденный довольствоваться скафандром, который мне очевидно мал, я чувствую себя, как 5 кило картошки, всунутые в пакет на 2 кг. Я уже устал и взмок.

– Ты как, Челл? – спрашиваю я, уставившись на его ботинки.

– Отлично.

Челл подтверждает это короткой демонстрацией большого пальца, которую я едва могу увидеть сквозь нижнюю часть остекления шлема. Любой нормальный человек, находясь в шлюзовом отсеке, откуда откачивается воздух, испытывал бы неприятное чувство от тревоги до ужаса, но мы с Челлом долго тренировались перед этим, первым для нас, выходом в открытый космос, поэтому чувствуем себя подготовленными и доверяем оборудованию и людям, обеспечивающим нашу безопасность.

Неожиданно в шлюзе раздается серия громких вибрирующих ударов – в ходе подготовки я никогда не слышал этого звука, – как будто кто-то громко и настойчиво барабанит в дверь. Затем наступает тишина. Что-то случилось? Мы должны что-нибудь сделать? Я сообщаю о звуке на Землю и получаю ответ, что это нормально и что такое случается при откачивании воздуха. Никто не озаботился предупредить нас об этом, возможно, просто забыли, а может, и говорили, но я сам забыл. Я многократно отрабатывал этот этап в Космическом центре имени Джонсона, погружаясь в скафандре в гигантский плавательный бассейн, в котором находится макет МКС, но в реальности – в космосе, без аквалангистов-спасателей, готовых прийти на помощь в любой момент, – все воспринимается совершенно иначе.

Когда в шлюзе почти вакуум, мы с Челлом проводим серию проверок скафандров, чтобы убедиться в их герметичности. Этот процесс состоит из нескольких переключений тумблеров и передвижений рычажка, что в герметичных перчатках столь же трудно, как поменять колесо автомобиля в бейсбольной рукавице. Ситуация усугубляется тем, что мы не видим средства управления скафандром и вынуждены контролировать свои действия, глядя в зеркала, закрепленные на запястьях (переключатели подписаны задом наперед, чтобы их можно было прочитать).

Продолжая просматривать процедуры, я вижу наш следующий шаг: как только в шлюзовом отсеке установится полный вакуум, каждый из нас должен будет запустить циркуляцию воды в системе охлаждения скафандра. Этого нельзя делать раньше времени, поскольку вода может замерзнуть и разорвать трубки. Пока стравливается воздух, я задумываюсь, не напомнить ли Челлу, что переключатель подачи воды легко задействовать случайно. Он находится справа от точно такого же на вид переключателя, которым мы часто пользуемся, чтобы отключить звуковую сигнализацию или прокручивать статус-сообщения на маленьком ЖК-дисплее. Однако Челл подготовлен к этому выходу в открытый космос так же хорошо, как и я, и не нуждается в контроле с моей стороны.

Полный вакуум еще не достигнут, когда Челл говорит:

– Хьюстон, Скотт, я только что случайно задел переключатель подачи воды.

Проклятье! Я не говорю этого вслух. Делаю вдох, чтобы успокоиться.

– Ты запустил циркуляцию?

Именно то, против чего я решил его не предостерегать.

– Ага.

Нашим главным оператором связи во время этого выхода является Трейси Колдуэлл-Дайсон, член моего экипажа во втором полете на шаттле. Теперь у нее новая фамилия, поскольку она вышла замуж.

– Хьюстон, принято, – отвечает Трейси. – Челл, можешь сказать, как долго она была включена?

– Меньше чем полсекунды.

В его голосе звучит уныние. Мы посвятили несколько часов сегодня – и целые рабочие дни в предыдущие две недели – подготовке к этой операции. Не хочется все начинать сначала, тем более думать о том, что скафандр стоимостью $12 млн может быть поврежден.

Пока специалисты по скафандрам на Земле совещаются, я казнюсь, что не призвал Челла к осторожности. Мы знаем, как работает НАСА, и понимаем, что нам едва ли разрешат продолжать. Это будет означать, что эксперты не могут гарантировать безопасность Челла и самое важное следствие запрета – мы оба к концу этого дня будем живы. На тот маловероятный случай, что НАСА разрешит нам выйти в космос, нужно, чтобы Челл был в норме.

– Такое уже случалось, Челл, – говорю я. – И еще случится.

– Ага, – тоскливо откликается он.

– Не думай об этом, – убеждаю я, жалея, что не могу посмотреть ему в глаза и оценить его состояние.

– Никаких проблем, – отвечает Челл убитым голосом, совершенно не соответствующим его словам.

Подобные ошибки поставили крест на карьере не одного астронавта.

– Все будет нормально, – внушаю я самому себе в той же мере, что и ему.

Специалисты по скафандрам на Земле все еще спорят, можем ли мы продолжать и какие меры предосторожности должны принять. Тем временем нам разрешают открыть крышку люка и полюбоваться видами. Коснувшись рукоятки, я понимаю, что не представляю, что сейчас снаружи, день или ночь. Я разблокировываю рукоятку крышки люка и поворачиваю ее, освобождая «собачки» – болты, которые прижимают люк к шпангоуту. Теперь нужно одновременно потянуть крышку к груди и развернуть ее в направлении головы – непростая задача, поскольку мне не за что зацепиться стопами и я столько же подтягиваю себя к крышке, сколько тащу ее к себе.

Я вожусь несколько минут, наконец крышка приоткрывается. Отраженный свет Земли врывается внутрь, такой резкий, потрясающе ясный и яркий, какого я никогда еще не видел. На Земле мы смотрим на все сквозь фильтр атмосферы, приглушающей солнечный свет, но здесь, в космической пустоте, он раскален до белизны и сияет, как бриллиант. Солнечное сияние, отражающееся от Земли, ошеломляет. Только что я клокотал раздражением из-за неподатливого оборудования, а теперь застыл в благоговении перед прекраснейшим зрелищем.

В скафандре чувствуешь себя словно в крохотном космическом корабле, а не в одежде. Верхняя часть тела парит внутри твердого корпуса, голова заключена в гермошлем. Я слышу успокаивающее жужжание вентилятора, гоняющего воздух в полости скафандра. В гермошлеме ощущается слабый запах химикатов, который нельзя назвать неприятным, – скорее всего, антиконденсационный концентрат, которым покрыт смотровой щиток. Через наушники, встроенные в шлемофон, я слышу голоса Трейси из Хьюстона и Челла, находящегося всего в нескольких футах от меня в открытом космосе, а также странно усиленный звук собственного дыхания.

Поверхность планеты находится в 400 км под нами и несется со скоростью 28 000 км/ч. Проходит около 10 минут, прежде чем с Земли поступает распоряжение выйти из люка, чтобы я на просторе осмотрел скафандр Челла на предмет утечек. В космическом холоде утечка выглядит как снег, выходящий из ранцевой системы жизнеобеспечения скафандра. Если я не увижу снежинок, возможно, нам разрешат продолжить.

Я хватаюсь за поручни по обе стороны от головы, готовясь вытолкнуть себя наружу. Люк шлюзового отсека обращен к Земле, в том направлении, которое мы назвали бы «низом». При тренировках в бассейне-гидролаборатории люк смотрел на дно, всегда воспринимавшееся «низом». Хотя в бассейне я всегда имел нейтральную плавучесть, гравитация все равно увлекала меня к центру Земли, создавая ясное чувство, где находится верх и где низ. За сотни часов подготовки к этому выходу в открытый космос я привык именно к такому восприятию пространства.

Однако, когда я наполовину выхожу из люка, ощущения меняются. Внезапно появляется чувство, что я карабкаюсь вверх, словно вылезая из люка в крыше автомобиля. Огромный голубой купол Земли висит над головой, как будто я попал в научно-фантастический фильм и приблизился к загадочной чужой планете, которая вот-вот свалится на меня. На мгновение я теряю ориентацию. Я должен найти точку фиксации карабина фала – маленькое кольцо, к которому прикреплю свой страховочный фал, – но понятия не имею, где он находится.

Как любой пилот с высоким уровнем подготовки, я умею отделять важное от второстепенного, отбрасывая мысли, не помогающие выполнению поставленной задачи. Я сосредоточиваюсь на том, с чем имею дело в данный момент, – на своих перчатках, поручнях, маленьких наклейках на внешней поверхности станции, содержание которых запомнил за бесконечные часы подготовки, – и игнорирую свечение Земли надо мной и вызываемое ею чувство дезориентации. У меня нет на это времени, и я, отбросив лишние мысли, принимаюсь за работу. Я беру карабин страховочного фала с малого рабочего места – высокотехнологичного держателя инструмента, прикрепленного к передней части скафандра, – зацепляю за одно из колец наружной оболочки станции возле самого шлюза и удостоверяюсь, что карабин закрыт и надежно заблокирован. Как выпуск шасси самолета перед посадкой, это одна из процедур, в которой меньше всего хочется напортачить.

Во время моего предыдущего долгосрочного полета на МКС два русских космонавта, Олег Скрипочка и Федор Юрчихин, осуществляли совместный выход в открытый космос для монтажа оборудования на внешней стороне российского служебного модуля. По возвращении на станцию оба, особенно Олег, были явно не в себе. Сначала я подумал, что у Олега это реакция на первый выход в открытый космос, и только в ходе нынешнего годичного полета узнал, что произошло в тот день. Оказывается, фал Олега отцепился и он начал отдаляться от станции. Он спасся только потому, что налетел на антенну, его отбросило обратно к станции, и он смог ухватиться за поручень. Я часто размышлял, как бы мы поступили, если бы узнали, что он улетает прочь без шанса вернуться. Возможно, удалось бы устроить ему сеанс связи с семьей через коммуникационную систему скафандра, чтобы он мог попрощаться с близкими, прежде чем потерять сознание из-за повышения концентрации СО2 или кислородного голодания. В преддверии собственного выхода в открытый космос погружаться в подобные размышления совершенно не хотелось.

Американские скафандры имеют простые реактивные двигатели, позволяющие маневрировать в космосе в случае повреждения страховочного фала или ошибки самого астронавта, но не хотелось бы зависеть от них и, откровенно говоря, в принципе ими пользоваться. В ходе предполетной подготовки мы отрабатывали применение реактивных ранцев исключительно в виртуальной реальности, и в некоторых сценариях астронавт расходовал все топливо или промахивался мимо станции. Я прекрасно понимаю, что если я отцепился и топливо закончилось, то неважно, какое расстояние разделяет кончики моих пальцев и станцию, один дюйм или целая миля. Результат будет один – я погибну.

Удостоверившись, что мой фал надежно закреплен, я отцепляю от себя фал Челла и присоединяю его к точке крепления карабина снаружи станции с тем же вниманием и двойной проверкой. Челл по одной передает мне сумки с оборудованием для работы, и я цепляю каждую к кольцевому поручню на внешней стороне шлюза. Когда у нас есть все, что нужно, я даю Челлу разрешение на выход. Первое, что мы делаем, когда оба оказываемся снаружи, – осматриваем скафандры друг друга сверху донизу. Трейси руководит процедурой из Центра управления полетом, диктуя мне шаг за шагом процедуру проверки ПСЖ Челла (портативная система жизнеобеспечения – «ранец», который прикрепляется к скафандру сзади) на присутствие следов замерзшей воды в теплообменнике-сублиматоре. Все в норме, ни единой снежинки, о чем я с радостью сообщаю на Землю. Мы с Челлом облегченно вздыхаем – выход в открытый космос будет продолжен. (Впоследствии мы узнаем, что некоторые инженеры требовали его отменить, но руководитель полета взял верх.) Мы проверяем друг у друга нашлемные фонари и видеокамеры, малые рабочие места, ручки реактивных ранцев – все ли правильно размещено. Одна из ручек реактивного ранца Челла была частично разблокирована во время выхода из шлюзового отсека – как и моего. Вернув их в нужное положение, мы еще раз проверяем страховочные фалы. В отношении страховки никакая предосторожность не будет лишней. Почти через пять часов после того, как были надеты скафандры, мы готовы приступить к работе.

Почти столько же времени, сколько человек летает в космос, он стремится выбраться из космического корабля в открытое пространство. Отчасти им движет стремление осуществить мечту об одиноком парении в безграничности космоса, во время которого он связан с кораблем лишь фалом, словно пуповиной с матерью. Однако выходы в открытый космос имеют и практический смысл. Способность передвигаться от одного корабля к другому, исследовать поверхность планет или (особенно в отношении Международной космической станции) осуществлять техобслуживание, ремонт и сборочные работы за бортом имеет решающее значение для длительных космических путешествий.

Первым в открытый космос вышел космонавт Алексей Архипович Леонов в 1965 г. Он открыл крышку люка корабля «Восход», выплыл наружу на жгуте шлангов и сообщил Москве: «Земля совершенно круглая», – вероятно, разочаровав сторонников идеи плоской Земли во всем мире. Это был триумфальный момент советской космической программы, но через 12 минут Алексей Архипович обнаружил, что не может вернуться в корабль через люк. Из-за сбоя или конструктивного недостатка его скафандр так раздулся, что не проходил через узкое отверстие. Космонавту пришлось выпустить из скафандра часть драгоценного воздуха, чтобы протиснуться внутрь, причем давление настолько снизилось, что он едва не потерял сознание. Не слишком многообещающее начало эпохи выходов в открытый космос! Однако с тех пор больше 200 человек благополучно парили в этой безграничной черноте.

Хотя некоторые аспекты выходов в открытый космос упростились, они не стали менее опасными. Всего несколько лет назад гермошлем астронавта Луки Пармитано стал наполняться водой, что едва не закончилось трагической нелепостью – смертью в космосе от утопления. Выходы в открытый космос намного опаснее любого другого нашего занятия на орбите: так много переменных факторов, так много оборудования, которое может отказать, и процедур, которые могут пойти наперекосяк. Снаружи мы крайне уязвимы.

Как пилот и командир космического шаттла, я не имел возможности совершить выход в открытый космос. Астронавты-специалисты проходили сотни часов подготовки к работе вне корабля, пока я учился летать и командовать экипажем. Большую часть эры шаттлов мы, пилоты, знали, что из-за разделения труда нам не представится шанс надеть скафандр и выйти в космос. Шаттл мог безопасно вернуться после гибели или ранения специалиста, но без пилота или командира возвращение значительно усложнилось бы. Сейчас, однако, другая эпоха, и в этой экспедиции на МКС мне повезло.

Подготовка к выходу из корабля занимает очень много времени. Мы заранее планируем со всей возможной тщательностью, что будем делать и в каком порядке, чтобы свести к минимуму проблемы и к максимуму – эффективность и результативность. Мы готовим скафандры, проверяем и перепроверяем все компоненты, поддерживающие нашу жизнь в космическом вакууме, подбираем и подготавливаем инструменты – все они специально разработаны для использования при нулевой гравитации в неповоротливых перчатках.

Сегодня утром я встал в полшестого и все делал в спешке, чтобы весь день идти с опережением циклограммы. Надел памперс и костюм водяного охлаждения (КВО), который мы надеваем под скафандр, – нечто вроде белья с длинными рукавами и штанинами и со встроенной системой кондиционирования, работающей при условии подключения к скафандру. Затем я наскоро позавтракал продуктами, отобранными с вечера для экономии времени, и направился в шлюзовой отсек облачаться в скафандр. Я стремился возможно раньше оказаться в шлюзе, поскольку убежден: в случае сложной работы, если вы не опережаете график, значит, вы уже от него отстали.

Мы с Челлом час дышали чистым кислородом, снижая содержание азота в крови, чтобы не страдать от декомпрессии (кессонной болезни). Кимия – оператор поддержки этого выхода в открытый космос, и его задача – помочь нам снарядиться, проконтролировать процедуру десатурации и проследить за шлюзовым отсеком и его системами. Казалось бы, скромная роль – прочитать процедуры из нескольких сотен шагов, – но критически значимая для Челла и меня. Без посторонней помощи надеть и снять скафандр практически невозможно, и, если Кимия совершит малейшую ошибку – например, неправильно наденет на меня ботинок, – я рискую погибнуть страшной смертью. В скафандр встроена система жизнеобеспечения, поддерживающая циркуляцию кислорода, поглощающая выдыхаемый углекислый газ и прокачивающая охлаждающую воду через трубки, покрывающие тело, чтобы я не перегрелся. Несмотря на невесомость, скафандр все-таки имеет массу. Кроме того, он жесткий и неповоротливый и в нем сложно двигаться.

Я натянул нижнюю часть скафандра, и Кимия помог мне втиснуться в жесткую кирасу. Едва не вывихнув плечи, до предела выпрямив локти, я протолкнул руки в рукава, а голову – в шейное кольцо. Кимия подключил фал коммуникаций костюма водяного охлаждения, затем герметично соединил штанины и кирасу скафандра. От каждого соединения между элементами скафандра зависит жизнь. Последнее действие – надевание гермошлема. Мой смотровой щиток дополнен линзами Френеля, чтобы я хорошо видел без очков или контактных линз. Очки могут соскользнуть, особенно если вспотеешь, а поправить их, когда на тебе гермошлем, невозможно. Контактные линзы допустимы, но мои глаза плохо на них реагируют.

Когда мы были одеты, Кимия отбуксировал в шлюз сначала меня, затем Челла, чтобы мы сберегли силы для предстоящей работы. Мы парили там и ждали, пока из шлюзового отсека перекачают воздух в пространство станции. Воздух – ценный ресурс, и мы стараемся не выбрасывать его за борт.

Тишину нарушает голос Трейси:

– Итак, ребята, Скотт ведет, начинайте перемещение к своей рабочей зоне.

«Перемещение» означает, что мы должны передвигаться, перебирая руками, по сплошным линиям поручней, прикрепленных к наружной поверхности станции. На Земле ходят с помощью ног; в космосе, особенно за бортом, используют руки. В том числе и поэтому перчатки – исключительно важная часть снаряжения при выходе в открытый космос.

– Вас понял, – отвечаю я Трейси.

Я перемещаюсь к своей первой рабочей площадке на правой стороне гигантской фермы космической станции, периодически оглядываясь на фал, чтобы проверить, как он движется и не зацепился ли за что-нибудь. Сначала возникает ощущение, словно я, переставляя руки, ползу по полу. Как повреждена внешняя оболочка станции! Микрометеориты и космический мусор бомбардируют ее 15 лет, оставляя мелкие углубления и царапины, даже сквозные, с зазубренными краями, пробоины в поручнях. Это немного тревожит, особенно когда ты снаружи, защищенный от очередного удара только несколькими слоями скафандра.

Пребывание вне космической станции, безусловно, неестественное состояние. Мне не страшно, думаю, это свидетельствует об уровне подготовки и о моей способности отвлекаться от второстепенного. Если бы я на мгновение погрузился в рефлексию, то мог бы совершенно утратить присутствие духа. Когда появляется солнце, я ощущаю его жар. Через 45 минут оно заходит, и я чувствую всю глубину провала в холод, от плюс до минус 132 °С за считаные минуты. Чтобы пальцы не замерзали, в перчатках есть нагревательные элементы, но пальцы ног лишены этого преимущества. (К счастью, мой вросший ноготь за несколько недель зажил сам без дополнительного лечения, иначе сейчас мне пришлось бы еще тяжелее.)

Потрясают цвет и яркость нашей планеты, ее сияющий ореол. Я бесчисленное множество раз любовался Землей из иллюминатора космического корабля, но отличие между наблюдением изнутри, через несколько слоев пуленепробиваемого стекла, и отсюда, снаружи, такое же, как между взглядом, брошенным на гору из окна машины, и восхождением на ее вершину. Я почти прижимаюсь лицом к тонкому прозрачному пластиковому щитку, и периферийное зрение словно растягивается во все стороны. Я пожираю глазами головокружительную синеву, текстуру облаков, разнообразие ландшафтов, сияющий обод атмосферы на горизонте – узкую полоску, сделавшую возможным существование всего живого на Земле. Вокруг нет больше ничего, кроме черноты космического вакуума. Я хочу поделиться впечатлениями с Челлом, но не нахожу слов.

Моя первая задача – снять изоляцию с коммутационного блока сборных шин, гигантского предохранителя, передающего энергию от солнечных батарей на оборудование станции, чтобы в дальнейшем робот-манипулятор мог демонтировать блок. В норме для этой работы также необходимо выходить в открытый космос, но мы стараемся препоручать больше операций механической руке.

Первое задание Челла – накрыть термоодеялом AMS (Alpha Magnetic Spectometer, магнитный альфа-спектрометр), оборудование для эксперимента из области физики элементарных частиц. Оно отправляет на Землю данные, которые могут изменить наши представления о Вселенной, но, если мы хотим получать их и впредь, его нужно защитить от солнечных лучей – он начинает перегреваться. Спектрометр был доставлен на станцию в 2011 г. во время последнего полета шаттла «Индевор» под командованием моего брата. Ни он, ни я и подумать не могли, что через пять лет я возглавлю выход в открытый космос, предпринятый с целью продлить жизнь этого прибора.

Космический телескоп «Хаббл» и другие инструменты, такие как AMS, в последние годы трансформировали наши знания о Вселенной. Мы всегда предполагали, что звезды и другая наблюдаемая материя – 200 млрд галактик, каждая из которых содержит в среднем 100 млрд звезд, – представляют собой все существующее вещество. Теперь мы знаем, что на самом деле для наблюдения доступно менее 5 % материи Вселенной. Перед астрофизиками встала задача обнаружения темной энергии и темной материи (всего остального сущего), и AMS собирает данные для ее решения.

Снять и сложить изоляцию коммутационного блока сборных шин относительно простая работа, однако, как и все, что мы делаем в невесомости, это труднее, чем может показаться: представьте, что пытаетесь упаковать чемодан, прибитый к потолку. Даже простейшее дело в космосе требует изнуряющей степени сосредоточенности, как при посадке F-14 Tomcat на палубу авианосца или космического шаттла на ВПП, но я должен сохранять эту сосредоточенность не несколько минут, а целый день.

Три самые важные вещи, за которыми я должен сегодня следить, – это фалы, текущая задача и циклограмма. Каждое мгновение я должен знать, что происходит с моим фалом и надежно ли он закреплен. Ничего важнее для моего выживания нет. В среднесрочной перспективе необходимо фокусироваться на работе и на том, чтобы как следует ее выполнить. В долгосрочной – учитывать общую циклограмму выхода ВКД (внекорабельная деятельность), последовательность задач с временно́й привязкой, разработанную так, чтобы наилучшим образом использовать ограниченные ресурсы скафандров и наши силы.

Сняв изоляционное покрытие и уложив его в сумку, я принимаю поздравления Земли с хорошо выполненной работой. Впервые за долгие часы я делаю глубокий вздох, потягиваюсь, насколько это возможно в жестком скафандре, и оглядываюсь. Время ланча, но не сегодня. Я могу пить воду через трубочку в гермошлеме, и только. Я показываю хорошее время, все еще чувствую в себе много сил и думаю: «Этот выход в открытый космос пройдет на ура». Однако день продолжается, и скоро станет ясно, что уверенность меня подвела.

Следующая моя задача связана с работой на концевом захвате– «руке» манипулятора. Без него мы не можем ловить и подтягивать к станции прибывающие космические корабли, снабжающие американский сегмент МКС продуктами питания и прочими необходимыми вещами. Надежно закрепившись на фиксаторе для ног, я вдруг понимаю, как мне повезло: вместо того чтобы смотреть на внешнюю поверхность американского модуля, куда обычно направлен взгляд работающих в открытом космосе (именно туда сейчас смотрит Челл), я вижу перед глазами Землю. Работая, я могу созерцать ошеломляющую картину, развертывающуюся под ногами по мере вращения Земли, вместо того чтобы поворачиваться и поглядывать на нее краем глаза в редкие свободные моменты. Я чувствую себя как персонаж Леонардо Ди Каприо на носу «Титаника» – властелином мира.

Готовясь к этому полету, я тренировался смазывать копию концевого захвата с помощью таких же инструментов, как и те, которыми пользуюсь здесь. Во время отработки на мне были дубликаты перчаток от моего скафандра. Но теперь, когда я, шприц для смазки и сама смазка парят в космосе, зрелищные восходы и закаты солнца повторяются каждые 90 минут, а под ногами величественно вращается планета, все выглядит настолько иначе, что это сбивает с толку. Шприц для смазки хорошо спроектирован, это продвинутая версия шприца для заделки швов, который можно купить в любом хозяйственном магазине, но им ужасно неудобно пользоваться в герметичных перчатках с толстыми пальцами. Несколько часов я вожусь с этим громоздким инструментом, словно пятилетний ребенок, пытающийся рисовать краской с помощью пальцев. Смазка попадает куда угодно. Ее капельки разлетаются из пистолета, словно одержимые страстью к исследованию космоса. Некоторые летят в мою сторону, и это может стать серьезной проблемой: если смазка попадет на остекление моего гермошлема, я перестану видеть и не смогу найти обратную дорогу. Это задание отнимает намного больше времени, чем на него отведено, а руки так болят, что я едва могу ими пошевелить. В этом выходе в открытый космос много утомительного, но хуже всего то, сколько усилий приходится затрачивать из-за перчаток. Костяшки пальцев стерты в кровь, мышцы перегружены, а мне еще многое предстоит сделать. Я работаю в тандеме с Кимией, который тонко управляет механической рукой, располагая ее именно там, где мне нужно. Я наношу смазку на конец длинного проволочного инструмента и засовываю его в темную дыру в концевом захвате. Ничего не видно, остается лишь надеяться, что смазка попадет в нужное место, куда я ощупью, вслепую, целю.

Работа настолько затягивается, что некоторые другие задачи этого выхода в открытый космос я уже не успею выполнить. Челл тоже отстает от графика. Он прокладывает кабели, чтобы обеспечить возможность стыковки будущим кораблям, прилетающим на станцию, и сталкивается с не меньшими трудностями, чем я в борьбе со шприцем для смазки. Давно минует рубеж в шесть с половиной часов, прежде чем мы начинаем закругляться и готовимся к возвращению в шлюз. Хотя ресурсов нам хватило бы еще на несколько часов, нужно оставить достаточный запас времени на любые неожиданности.

Нам предстоит самая сложная часть выхода в открытый космос – возвращение в шлюз. Челл движется первым и проходит в своем массивном скафандре сквозь отверстие, ни за что не зацепившись. Оказавшись внутри, он закрепляет скафандровый фал. Тогда я отцепляю его страховочный фал, все еще зацепленный за кольцо снаружи космической станции, прикрепляю его к себе и отцепляю собственный фал. Перевернувшись вверх ногами, я в таком положении влетаю в шлюз, чтобы оказаться лицом к крышке люка и иметь возможность ее закрыть.

Когда мы оба оказываемся внутри, то тяжело дышим от усталости. Закрыть крышку – абсолютная необходимость! – намного труднее, чем открыть, поскольку сказывается усталость. Руки меня почти не слушаются.

Первый шаг – закрыть теплозащитное покрытие внешнего люка, сильно поврежденное солнцем, как и почти все наше оборудование, испытывающее воздействие жесткого излучения. Покрытие больше не прилегает вплотную – оно деформировалось, приняв форму картофельного чипса, – и требуется большая ловкость, чтобы надежно его закрепить. Когда теплозащитное покрытие закрыто, нужно заново подключиться к фалу коммуникаций, подающему в наши скафандры кислород, воду и электричество от систем станции вместо собственной системы жизнеобеспечения скафандра. Это далеко не просто, но через несколько минут мы правильно устанавливаем соединения.

Несмотря на усталость, мне удается надежно закрыть и зафиксировать крышку люка. Пока вокруг свистит нагнетаемый воздух, мы с Челлом пытаемся отдышаться после утомительного возвращения на станцию. Нам придется подождать около 15 минут с несколькими проверками на герметичность, чтобы убедиться, что люк полностью закрыт, а в шлюзовом отсеке тем временем устанавливается такое же давление, как и везде во внутренних помещениях станции. Пока длится ожидание, я пытаюсь нормализовать давление на барабанные перепонки, прижимаясь носом к подушечке внутри гермошлема и с силой выдувая через него воздух (это устройство позволяет зажать нос без помощи пальцев, чтобы продуть уши приемом Вальсальвы). Для этого требуется гораздо больше сил, чем я предполагал, – впоследствии я обнаружу, что у меня из-за перенапряжения лопнуло несколько кровеносных сосудиков в глазных яблоках.

Мы провели в скафандрах уже 11 часов.

В какой-то момент в процессе наддува шлюзового отсека мы теряем связь с Землей. Это означает, что некоторое время нас не будет в трансляции NASA TV и можно говорить, что хочешь.

– Гребаное безумие, – отзываюсь я о нашем выходе в открытый космос.

– Точно, – соглашается Челл. – Я умотался.

Мы оба знаем, что через девять дней должны будем повторить выход.

Крышка люка открывается, и мы видим улыбающегося Кимию – дело почти сделано. Кимия и Олег тщательно осматривают наши перчатки и многократно фотографируют их, чтобы отослать снимки на Землю. Перчатки – самая уязвимая часть экипировки, подверженная порезам и истиранию, и специалисты хотят узнать как можно больше о том, как они перенесли сегодняшнее испытание. Любые дырочки легче заметить, когда в скафандрах еще поддерживается давление.

Когда мы готовы снять скафандры, Кимия помогает нам сначала избавиться от гермошлемов. С одной стороны, это облегчение, с другой – нам будет не хватать чистого воздуха: поглотители СО2 в скафандрах гораздо лучше справляются со своей задачей, чем «Сидра». Выбраться из скафандра было сложно даже на Земле, где нам помогала гравитация, удерживавшая наши тела на полу. В космосе мы со скафандром парим как одно целое, и необходимо, чтобы Кимия с усилием тянул за рукава, одновременно толкая штанины ногами в противоположном направлении. Высвобождение из кирасы приводит на ум роды у лошади.

Освободившись от скафандра, я вдруг осознаю, насколько утомительно было просто находиться в нем, не говоря уже о целом дне изматывающей работы. Мы с Челлом направляемся в PMM, где снимаем длинное нижнее белье и избавляемся от использованных памперсов и биомедицинских датчиков. Мы быстро «принимаем душ» (обтираем засохший пот влажными салфетками и насухо вытираемся полотенцами) и едим впервые за 14 часов. Я звоню Амико и рассказываю, как все прошло. Она наблюдала за нашим выходом из Центра управления полетом, но хочет услышать от меня, что я чувствовал. Этот выход в открытый космос беспокоил ее больше любой другой задачи моей экспедиции.

Когда она отвечает на звонок, я говорю:

– Привет, это было нечто. Даже не знаю, как это описать. Чертово безумие.

– Я так горжусь тобой! – говорит она. – Я извелась, наблюдая.

– Ты извелась? – подшучиваю я, хотя понимаю, что она имеет в виду.

Она находилась в ЦУП с трех часов ночи по времени Хьюстона, не ела и даже не отлучалась в туалет, пока я благополучно не вернулся на станцию.

– Даже больше, чем во время запуска. По крайней мере, я могла попрощаться с тобой перед стартом. Сегодня я знала, что, если что-нибудь случится, мне придется смириться с тем, что мы не виделись семь месяцев.

Она рассказывает, как счастлива за меня, что мне удалось выйти в открытый космос после стольких лет в качестве астронавта, и добавляет, что все в НАСА разделяли ее воодушевление.

– Я едва жив. Не уверен, что хочу это повторять.

Я признаю, что это было веселье «второго типа» – которое чувствуешь уже после того, как все закончится, – но знаю, что к моменту нашего следующего выхода в открытый космос опять буду готов. Прежде чем нажать отбой, я говорю, что люблю ее.

Этим вечером мы идем в российский сегмент на небольшое торжество. Успешный выход в открытый космос – одно из событий, наряду с праздниками, днями рождения, прибытиями и отлетами членов экипажа, требующих особого ужина. Сегодняшний будет коротким, поскольку мы с Челлом устали. За едой мы обсуждаем день: что удалось, что нас поразило, что мы в другой раз сделаем иначе. Я хвалю Челла, понимая, что он до сих пор пережевывает момент с несвоевременным включением охлаждения. Он знает, что я не расточаю незаслуженных похвал, и надеюсь, это поможет ему завершить сегодняшний день с чувством удовлетворения. Я снова говорю Кимии, как безупречно он обеспечил внутрикорабельную поддержку нашего ВКД, и еще раз благодарю русских за помощь. В такие дни очевидно, что наш экипаж стал настоящей командой, и это одна из наград за самый трудный день в моей жизни.

После того как мы пожелали друг другу спокойной ночи, я забираюсь в спальный мешок, выключаю свет и пытаюсь заснуть. Завтра исполнится 100 дней, как Челл, Кимия и Олег находятся в космосе. Нам с Челлом понадобится какое-то время восстанавливать силы, прежде чем начинать подготовку ко второму выходу в открытый космос. Он будет еще более сложным и изматывающим. Но сейчас можно отдыхать. Одно из главных испытаний этого года позади.

Как-то вечером, позвонив отцу спросить, как дела, я узнаю, что умер мой дядя Дэн, мамин брат. Большую часть жизни он страдал тяжелым заболеванием костей, и его смерть не становится неожиданностью, но все-таки кажется ранней, ведь он всего на 10 лет старше меня. Когда нам с Марком было около десяти, дядя Дэн какое-то время жил у нас в цокольном этаже, и, поскольку по возрасту он был ближе к нам, чем к маме, я всегда видел в нем скорее старшего брата, нежели дядю. В разговоре с отцом я замечаю, что, пока я в космосе, смерть проявляет не больше терпения, чем жизнь. То, что я не смог попрощаться с Дэном и вернусь нескоро после похорон, напоминает, что я пропускаю моменты, которые не смогу наверстать.

Через несколько дней я останавливаю Челла, пролетающего через американский «Лэб», и с серьезным выражением лица прошу уделить мне минуту.

– Конечно, что случилось? – соглашается Челл с обычной своей жизнерадостностью.

Подобное оживление и оптимизм иногда кажутся искусственными, но, проработав с Челлом много времени в тесном пространстве и в тяжелых обстоятельствах, я убедился, что он абсолютно искренен. Его жизнелюбие неподдельно. Думаю, эта черта часто помогала в бытность врачом-реаниматологом и не менее ценна в долгосрочном космическом полете.

– Речь о следующем выходе в открытый космос, – говорю я со всей серьезностью и делаю паузу, словно подбирая слова.

– А что? – спрашивает Челл, на сей раз с оттенком обеспокоенности.

– Мне придется тебе сказать… Боюсь, тебе не быть вторым оператором выхода экипажа в открытый космос.

Во время нашего первого выхода именно Челл был вторым оператором. Первым, или ведущим оператором как более опытный астронавт был я, хотя мы оба впервые оказались в открытом космосе.

На лице Челла мелькает обеспокоенность, быстро сменяющаяся огромным разочарованием.

– Ну, ладно… – откликается он и ждет продолжения.

Я решаю, что достаточно покуражился.

– Челл, ты будешь первым оператором.

Шутка жесткая, но дело того стоит – достаточно видеть его облегчение и восторг, когда он понимает, что получил повышение. У Челла еще будут полеты, возможно и выходы в открытый космос, и опыт руководства станет для него бесценным. Я абсолютно убежден, что он справится с этой ролью, о чем ему и сообщаю. Нас ждет обширная подготовка.

3 ноября, в день промежуточных выборов на Земле, я звоню в избирательную комиссию по месту жительства – округ Харрис в Техасе – и получаю пароль для открытия PDF-файла, высланного мне ранее. Я заполняю бюллетень и отправляю обратным письмом. Кандидатов в бюллетене нет, только вопросы референдумов. Тем не менее я горжусь, что исполняю долг избирателя, находясь в космосе, и надеюсь, это послужит напоминанием о важности голосования (неудобство не может быть достаточно веской причиной, чтобы пропускать выборы).

Из космоса я слежу за новостями, особенно политическими, и у меня создается впечатление, что президентские выборы следующего года будут не похожи ни на какие другие. Подобно ураганам, которые я вижу сверху, на горизонте собирается буря, которая изменит наш политический ландшафт на грядущие годы. Я пристально слежу за праймериз обеих партий и, хотя не отличаюсь тревожностью, начинаю беспокоиться. Иногда перед сном я смотрю из окон «Купола» на планету внизу. Что за чертовщина там творится? Однако нужно сосредоточиваться на вещах, которые мне подконтрольны, и все они здесь, наверху.

Глава 16

У русских совершенно другая система медицинского допуска к полету, и, поскольку мы летаем на «Союзах», то должны подчиняться их правилам. Когда мой новый врач экипажа Стив Гилмор представил меня в качестве участника полета в корабле «Союз» на Международную космическую станцию вскоре после моего излечения от рака, возникла проблема.

Российские варианты оперативного и консервативного лечения рака простаты не столь продвинуты, как в США, вследствие чего у них совсем другая статистика выживаемости и выздоровления. Российские врачи переоценивали вероятность возникновения у меня тяжелых последствий операции или раннего рецидива рака. Особенно их беспокоило, что я внезапно потеряю способность мочиться в полете, что потребует дорогостоящего и сложного раннего возвращения с орбиты, и не хотели идти на такой риск.

Стиву пришлось потрудиться, чтобы убедить российских врачей, что операция у меня прошла успешно и что в космосе с моим мочеиспусканием все будет в порядке. Мы звали Стива «Дуги» из-за моложавости или «Счастливчик» за жизнерадостный нрав. Он бился над этой проблемой больше года. НАСА было бы проще заменить меня, и я благодарен Агентству, что оно настояло на моей кандидатуре. В конце концов русские согласились отправить меня в полет, признав превосходство нашего умения и опыта в этой области, однако заставили меня взять с собой в «Союз» комплект с мочевым катетером.

Я начал готовиться к полету на космическую станцию в конце 2007 г., запуск был назначен на октябрь 2010 г. Полеты на МКС были разбиты на экспедиции в составе шести членов экипажа, и мое пребывание на станции должно было охватить время 25-й и 26-й экспедиций. В 2008 г. я начал тренироваться с Сашей Калери, командиром «Союза», и Олегом Скрипочкой, которому предстояло лететь в левом кресле в качестве бортинженера. Саша – спокойный серьезный парень с обильной проседью в густой темной шевелюре. Один из самых опытных космонавтов, он провел три длительные экспедиции на «Мире» и еще одну на МКС – в общей сложности 608 дней. Кроме того, он оказался носителем классических представлений и традиций, вплоть до того что среди его личных вещей, с которыми он прибыл на посадку в «Союз», нашлось место для нескольких маленьких советских флажков. Судя по всему, он с ностальгией вспоминает коммунистическую систему, что, конечно, казалось мне странным. Тем не менее он мне понравился. Для Олега этот полет был первым. Прилежный и прекрасно подготовленный, он старался во всем брать пример с Саши, который, в свою очередь, относился к нему как к сыну или младшему брату.

Я, разумеется, не впервые тренировался вместе с русскими. Я был дублером 5-й экспедиции 2001 г., затем, также в составе дублирующего экипажа, готовился к полету, который предшествовал нашему. Я досконально знал, в чем подходы Российского космического агентства к подготовке космонавтов аналогичны подходам НАСА (в частности, активным использованием тренажеров) и в чем отличаются (например, акцентом на теории, а не на практике, причем в крайней степени). Если бы НАСА учило астронавта отправлять посылку, то взяло бы коробку, положило туда что-нибудь, показало дорогу на почту и отправило его выполнять задание. Русские начали бы в лесу с обсуждения пород деревьев, древесина которых идет на коробки для почтовых отправлений, чтобы затем перейти к изложению подробнейшей истории изготовления коробок. Рано или поздно вы доберетесь до нужной информации о том, как отправить посылку, если только еще не заснули. Мне кажется, это часть их системы ответственности – каждый участник подготовки космонавтов должен подтвердить, что экипаж обучен всему, что, может быть, понадобится. Если что-то пойдет не так, это уже будет вина экипажа.

Прежде чем получить право лететь на «Союзе», мы должны были сдать устные экзамены, которые оценивались баллами от одного до пяти, точно так же, как экзамены во всей системе российского образования. Наш заключительный комплексный экзамен оценивала большая комиссия в составе почти 20 человек в присутствии многочисленных зрителей. Про себя я называл устные экзамены «публичным побиванием камнями». Частью процесса является обсуждение итогов экзамена, на котором члены экипажа отстаивают свое ви́дение результата, стараясь свести к минимуму или вообще снять с себя ответственность за любую ошибку. Спор о баллах чем-то напоминает спортивное состязание, и мне кажется, что нас оценивали отчасти по умению защитить свою позицию, как в суде. Я никогда не спорил – был готов на любую оценку, которую инструкторы захотят мне поставить, потому что знал: в конечном счете все равно скоро окажусь в космосе.

Наша подготовка проходила на разных площадках, поскольку мы учились всему, от ремонта оборудования до проведения экспериментов по многим научным дисциплинам. Однажды в Космическом центре имени Джонсона я был на занятии со специалистом по материаловедению, который учил группу астронавтов пользоваться на МКС новым прибором – печью для нагревания материалов при нулевой гравитации. Рассказывая о свойствах печи, он продемонстрировал образец размером с мячик для гольфа, подвергнутый «прокаливанию», и многократно повторил, что он стал «тверже алмаза». Я усомнился и попросил разрешения проверить. Он с улыбкой протянул мне образец.

– Он действительно тверже алмаза? – уточнил я.

Услышав подтверждение, я положил образец на пол и занес над ним ногу, вопросительно глядя на ученого.

– Смелее! – подбодрил он.

Я с силой опустил ногу, во все стороны разлетелись осколки образца. Он явно не был «тверже алмаза». Этот случай стал частью стереотипных представлений обо мне, распространившихся среди определенного круга людей в НАСА, – будто я не уважаю научную работу, которая ведется на космической станции. Действительно, я не ученый и научные исследования никогда не были главной причиной моего стремления в космос. Однако, даже если не наука побудила меня стать астронавтом, я с огромным уважением отношусь к научному поиску и ответственно подхожу к собственному участию в нем. В конце концов, испытание того образца из печи было примером использования научного метода с целью приобретения знаний.

Еще одним сугубо русским элементом подготовки к космическому полету было изготовление индивидуального ложемента для каждого члена экипажа. Впервые став членом дублирующего экипажа, я поехал в компанию «Звезда», которая делает кресла «Союза» и скафандры «Сокол», а также скафандры для выхода космонавтов в открытый космос и катапультируемые кресла для российских военных самолетов. Вместе с врачом экипажа НАСА и переводчиком-специалистом по медицинской терминологии я поехал из Звездного Городка на другой конец Москвы через многие мили московских пригородов. На огороженной и охраняемой территории компании «Звезда» мне помогли улечься в контейнер наподобие маленькой ванны и всего залили теплым гипсом. Когда гипс затвердел, мне помогли выбраться и предоставили возможность посмотреть, как работает старый, повидавший виды техник с бородой, как у Толстого, больше похожий на художника, чем на техника. Его огромные огрубелые руки с длинными чуткими пальцами скульптора вырезали лишний гипс, создавая идеальный шаблон моей спины и ягодиц.

Через несколько недель я снова приехал на «Звезду» для примерки нового ложемента и последующей ужасающей процедуры проверки герметичности – полтора часа в индивидуальном скафандре, куда подано давление, лежа на спине в индивидуальном же ложементе. Кровообращение в нижней части ног оказалось нарушенным, и испытание стало пыткой. Все космонавты и астронавты боятся этой процедуры, но если кто-нибудь жалуется, то слышит категоричное: «Если вы не можете вытерпеть эту боль сейчас, как справитесь с ней в космосе?» Я никогда его не оспаривал, однако аргумент неубедительный: в космосе вы терпите неудобство, зная, что это спасает вам жизнь. Через несколько недель я снова участвовал в проверке на герметичность, на сей раз в вакуумной камере – этот ритуал призван вселить в нас уверенность в надежности скафандра. Подобные мероприятия могут казаться скорее ритуалами посвящения, чем технической необходимостью, как и многие традиции российской космической программы. В ближайшие годы мне предстояло пройти эти болезненные ритуалы еще дважды.

Мы прилетели на Байконур за две недели до назначенного времени старта. Утром в день старта прошли процедуру надевания скафандров и проверки их герметичности, а также поговорили с нашими близкими через стеклянную стену. Приехали на гагаринскую стартовую площадку, по дороге пописав на колесо автобуса, и забрались в капсулу. Среди прочих действий, необходимых для обеспечения готовности к полету, была конфигурация параметров системы подачи кислорода – это задача второго бортинженера, в данном случае моя. К концу обратного отсчета, когда я работал с одним из кислородных клапанов, мы услышали громкий визжащий звук. Предположили протечку сжатого кислорода в кабину и оказались правы. Я немедленно закрыл клапан, но масштабная утечка возобновлялась бы при каждом его открывании, неизбежном по время полета.

По указаниям Земли Саша попытался взять ситуацию под контроль, стравив кислород через клапан люка в бытовой отсек над нами и далее за борт через клапан, выходящий наружу. Он отстегнул ремни, чтобы сесть и дотянуться до клапана, расположенного прямо у него над головой. Я следил за данными на наших LCD-мониторах, обращая пристальное внимание на парциальное давление кислорода в сравнении с общим. Проделав ряд вычислений в уме, я пришел к выводу, что содержание кислорода в капсуле близко к 40 %, при котором многие материалы могут легко воспламениться даже от маленькой искры.

Все астронавты знали, что экипаж «Аполлона-1» погиб во время тренировки при пожаре в своей капсуле, поскольку она была заполнена чистым кислородом, и крохотная искра вызвала воспламенение спускаемого аппарата, обклеенного изнутри ворсовыми лентами велкро. НАСА навсегда отказалось от идеи использования в капсулах кислорода под высоким давлением. Более того, крышка люка корабля «Аполлон» была переделана так, чтобы открываться наружу – как и во всех последующих пилотируемых средствах выведения на орбиту. Но не у русских. Крышка люка нашего «Союза» открывается внутрь, и, если бы возник пожар, расширяющиеся горячие газы оказывали бы огромное давление на нее, поймав нас в ловушку, как команду «Аполлона-1». Пока Саша пытался дотянуться до клапанов, ерзая в кресле, металлические застежки его ремней звякали о голый металл внутренностей капсулы. Помню свою отчетливую мысль: «Лучше сейчас быть подальше отсюда».

Когда Саша вернулся в кресло и стало ясно, что пожар нам не грозит, мы обсудили ситуацию. Я решил не озвучивать опасение по поводу опасности возгорания и заметил только:

– Скверно, что сегодня мы не улетим.

– Да, – согласился Саша. – Мы будем первым с 1969 г. экипажем, чей полет отменили после пристегивания ремней.

Это потрясающая статистика, если вспомнить, сколько раз отменялись старты шаттлов за считаные секунды до запуска и даже после включения главных двигателей.

Нас прервал голос из Центра управления полетами:

– Ребята, приступайте к проверке «Соколов» на герметичность.

Что? Мы с Сашей переглянулись с одинаковым выражением: «Какого черта!» Уже шел отсчет последних пяти минут перед запуском. Саша поспешно начал пристегиваться. Уже была активирована система аварийного спасения, и в случае опасности ракета катапультировала бы нас без предупреждения. Не будучи пристегнутым, Саша, скорее всего, погиб бы. Мы закрыли гермошлемы и лихорадочно провели проверку герметичности. Менее чем за две минуты до старта мы были готовы и устроились в креслах в ожидании расставания с Землей.

Ощущения при запуске были не такие, как в шаттлах. Капсула «Союза» меньше и проще кабины шаттла, и экипажу нужно совершать меньше действий. При этом «Союзы» намного более автоматизированы, чем космические челноки. Ничто не сравнится с мощью твердотопливных ускорителей шаттла, уносивших нас от Земли с невероятным усилием свыше 2 млн кг в момент отрыва, но любой взлет с планеты – очень ответственное дело.

По достижении орбиты мы обречены на почти полное двухдневное бездействие в холодной консервной банке в ожидании стыковки с космической станцией. Корабль то входил в зону связи, то покидал ее, Солнце вставало и садилось каждые 90 минут, и мы быстро утратили нормальное ощущение времени, то задремывая, то пробуждаясь. Бытовой отсек был тесным и спартанским, обшитый ворсовыми лентами велкро уныло-желтого цвета, кое-где открывавшей взгляду металлические рамы или конструкции, мгновенно покрывшиеся конденсатом. У нас даже не было хорошего вида Земли, поскольку «Союз» постоянно поворачивался вокруг оси, ориентируя панели своих батарей на Солнце для подзарядки. У меня был iPod, но он быстро разрядился в нуль. Большую часть времени я парил в центре бытового отсека, чувствуя себя так же, как в детстве, когда меня оставляли в продленке после уроков, и я, глядя на часы, с тоской ждал, когда пройдет день. Когда наступил день стыковки, я был счастлив, но, взглянув на наручные часы, понял, что мы проплывем через люк космической станции лишь через 18 часов: «О, черт! Чем, мать вашу, мне заниматься еще 18 часов?» Ответ был очевиден – ничем. Просто висеть в невесомости. Я утверждал, что каждый день в космосе хорош, и был искренен, но два дня в «Союзе» оказались не особенно хороши.

Это был мой первый старт, за которым наблюдала Амико. Прежде чем мы с ней сблизились, она видела три запуска шаттлов, в том числе с моим братом в экипаже. (Она запомнила меня, хлопотавшего вокруг заснувшей золотоволосой малышки Шарлотт, по предстартовой вечеринке в Коко-Бич во Флориде.) В общем, опыт не был для нее незнакомым, но отличие состояло в поездке на Байконур и наблюдении за тем, как это принято у русских. Кроме того, разумеется, совсем другое дело – видеть запуск космического корабля, на борту которого находится близкий человек. Брат рассказал мне, когда я уже благополучно достиг орбиты, что во время старта она плакала. Это удивило меня; мы были вместе больше года, но я никогда не видел ее плачущей. Амико объяснила мне, что не ожидала от себя такого взрыва эмоций, но была ошеломлена красотой и ужасающей мощью старта и бесконечно счастлива за меня. Она знала, что значило для меня полететь в космос и сколько я ради этого трудился.

Спустя годы я узнал больше о том, что происходило в тот день на стартовом комплексе Байконура. Кто-то из Центра управления запусками рассказал, что они разобрались в нашей проблеме и нашли частичное решение – приоткрывать кислородный клапан и закрывать, не дожидаясь полного открытия, чтобы попробовать приладить упрямую деталь на место. За несколько минут до запуска официальные лица передавали друг другу листок бумаги, ставя на нем свои подписи, чтобы засвидетельствовать, что дают добро на старт несмотря на утечку кислорода и попытки Саши выровнять давление, пока тикает обратный отсчет. Меня, как члена экипажа, готового в тот момент умчаться в космос, это несколько напрягло.

Вплывая через люк на МКС, чтобы официально присоединиться к 25-й экспедиции, я ликовал – начиналась моя долгосрочная экспедиция. Это был долгий путь: представитель КЦД, дублер в 5-й экспедиции, катастрофа «Колумбии», мое участие в полете STS-118, рак простаты, второй цикл подготовки в качестве дублера и, наконец, включение в основной экипаж – целых десять лет.

На борту МКС находились двое американцев и один русский. Даг Уилок – командир станции, после которого командование МКС перейдет ко мне. Начать работу на МКС под началом Дага было здорово. Он придерживался политики невмешательства, предоставляя каждому возможность проявить себя.

Вторым членом моего экипажа в американском сегменте станции была Шеннон Уокер. До этого полета я не особенно хорошо ее знал, но, увидев в космосе, удивился изменению ее облика: в ее давно не крашенных волосах стала заметна седина. Шеннон готовилась к полету в левом кресле «Союза», что означало, что она должна была достаточно хорошо знать системы корабля, чтобы принять управление на себя в случае экстренной ситуации, которая вывела бы из строя российского командира. Поэтому она провела в Звездном Городке намного больше времени, чем я. На борту МКС я был впечатлен ее способностями. Это был ее первый полет, и сразу по прибытии я относился к ней как к новичку, но скоро сообразил, что она уже пробыла в космосе почти в 10 раз дольше меня и это мне впору прибегать к ее помощи. В НАСА есть понятие «экспедиционное поведение», под этим обобщающим термином подразумевается способность позаботиться о себе и о других, прийти на помощь при необходимости и держаться в стороне, когда вмешательство не требуется, – сочетание личных качеств и навыков общения, которым трудно дать точное определение и трудно обучить, но отсутствие которых представляет собой серьезную проблему. Шеннон обладала ими в полной мере.

Российский космонавт Федор Юрчихин, невысокий и коренастый, с широкой улыбкой, уже был на борту. Федор – один из всего лишь двух людей, с которыми я встречался в космосе чаще одного раза (второй Эл Дрю). Федор родился в Грузии в семье этнических греков, что необычно для отряда космонавтов, состоящего по большей части из русских. Он страстно увлекался фотографией и любил делать снимки Земли. Еще больше ему нравилось показывать фотографии остальным членам экипажа, чем бы они ни пытались в это время заниматься. Космонавты на МКС обычно живут по менее сумасшедшему расписанию, чем американцы, и иногда эта разница проявляется в том, что они могут позволить себе общаться в течение дня, плавая вокруг обеденного стола за совместным кофе или перекусом, пока мы торопимся перейти от выполнения одного задания к следующему.

В этой экспедиции я усвоил разницу между посещением космоса и жизнью в нем. В долгосрочном полете работаешь в ином ритме, лучше осваиваешься с перемещениями, лучше спишь и ешь. Проходили дни, и меня не переставало удивлять, как мало сил я, оказывается, затрачиваю, чтобы передвигаться и оставаться на месте. Легкого движения пальца руки или ноги было достаточно, чтобы пересечь весь модуль и оказаться именно там, где нужно.

Одним из первых моих заданий по прибытии стал ремонт системы Сабатье, которая делает воду из кислорода, извлекаемого «Сидрой» из углекислоты, и водорода, служащего побочным продуктом работы агрегата, вырабатывающего кислород. Система Сабатье – важный элемент почти замкнутой среды обитания на космической станции. Я должен был отладить ее, проделав кропотливую многодневную работу с использованием счетчиков-расходомеров и других диагностических приборов. Тогда мне казалось, что я хорошо с ней справился, но спустя годы, с высоты накопленного опыта, я вижу, как мне помогла Шеннон, заранее приготовив все необходимые инструменты и детали, проверяя, как у меня дела, если замечала затруднения, и подбадривая, когда я падал духом. Без ее содействия такое задание в самом начале экспедиции оказалось бы для меня практически неподъемным.

Я впервые отпраздновал День благодарения на космической станции незадолго до того, как должен был в первый раз принять командование МКС. На следующий день Шеннон, Даг и Федор улетели на Землю, а мы с Сашей и Олегом остались.

Через несколько недель прибыл следующий экипаж. Американский астронавт Кэди Коулман была полковником американских ВВС в отставке и имела докторскую степень по химии, а также, как я вскоре узнал, играла на флейте. Некоторые наши общие знакомые полагали, что мы не уживемся в одной команде или что я попросту убью ее, поскольку мы пришли из разных миров – летчик-истребитель и ученый. На деле мы с Кэди стали большими друзьями, и она оказалась прекрасным членом экипажа, хотя мне так и не удалось заставить ее вовремя ложиться спать. Случалось, я просыпался в будни в три часа ночи, чтобы сходить в туалет, и обнаруживал ее в «Куполе» с флейтой. Кэди научила меня лучше разбираться в чувствах, собственных и других людей, с которыми мы взаимодействовали на Земле. Она же показала мне плюсы большей публичности, позволяющей людям разделить с нами восторг от того, что мы делаем в космосе. Это чрезвычайно пригодилось мне в годовом полете.

Третьим членом нового экипажа был итальянский астронавт Паоло Несполи, талантливый инженер с прекрасным чувством юмора. Паоло очень рослый – слишком рослый, чтобы нормально умещаться в «Союзе», и Европейское космическое агентство доплатило русским за переделку его кресла, которое было установлено под более крутым углом, чтобы он мог вписаться в капсулу.

Командиром «Союза» стал Дима, с которым мы были дублерами 5-й экспедиции и проходили курс выживания десять лет назад. Это был его первый космический полет. Еще когда нас с Димой зачислили в один дублирующий экипаж, он утверждал, что должен командовать МКС, поскольку является командиром «Союза» и военным офицером. Саша Калери с его обширным опытом космических полетов гораздо лучше подходил на роль командира, но не имел воинского звания. Дима был так убежден, что с ним поступили несправедливо, что написал руководству два письма в очень сильных выражениях, доказывая, что Саша не справляется со своими обязанностями на должной высоте и должен быть исключен из экипажа. Следствием столь вопиющего нарушения протокола стало многолетнее отлучение Димы от полетов, несмотря на его выдающиеся технические навыки.

Я слышал о случаях, когда члены экипажа не ладили во время космического полета, но лично с ними не сталкивался – до этого момента. Однажды я заглянул в российский сегмент с каким-то вопросом, и Дима попросил меня помочь с русским агрегатом, который пытался починить, – «Электроном», генерирующим кислород из воды. В этом не было ничего необычного, кроме того, что он обратился ко мне, хотя рядом находился Саша. Саша, надо отдать ему должное, предложил свою помощь, но Дима сделал вид, что не слышит. Не представляю, каково это, работать, есть и спать бок о бок четыре месяца при таких трениях. Отсутствие взаимодействия осложняло их работу и в аварийной ситуации могло стоить жизни им и, теоретически, нам.

Когда я пробыл в космосе несколько месяцев, в прессе появились сообщения, что Саша Калери привез с собой Коран, подаренный ему Ираном. Ходили слухи, что это символический ответ на недавнюю волну осквернения Коранов в Соединенных Штатах в годовщину террористической атаки 11 сентября. Руководитель программы МКС хотел знать, правда ли это. Когда меня спросил об этом глава Офиса астронавтов, я ответил, что меня не интересует, какие книги берут в полет члены экипажа, и выразил недоумение, что НАСА интересуется подобными мелочами. Я сказал, что не собираюсь никого расспрашивать о личных вещах, и думал, что история на этом закончится. Однако вскоре я получил непосредственно от руководителя программы космической станции недвусмысленное требование выяснить, есть ли у Саши этот Коран.

Обычно я только один раз высказываю несогласие с требованием Земли (если, конечно, речь не идет о вопросах безопасности), но, когда она настаивает, поступаю, как велено. Это проще, чем раздувать конфликт из любого разногласия, и экономит душевные и физические силы на случай, если они действительно понадобятся. Однако на сей раз я был глубоко убежден, что не должен уступать.

На следующий день я отправился в российский сегмент и нашел Сашу в тесном пространстве российского шлюзового отсека за работой над одним из скафандров.

– Привет, Саша, – сказал я. – Я обязан тебя кое о чем спросить, хотя лично меня не заботит, что ты ответишь.

– О’кей, – сказал он.

– Я должен спросить, есть ли на борту станции иранский Коран.

Саша поразмыслил и благожелательно откликнулся:

– Это не твое дело.

– Точно, – ответил я. – Не бери в голову.

Я вернулся в американский сегмент и передал этот ответ своему руководству. Больше я об этом деле не слышал.

8 января 2011 г. в Тусоне, штат Аризона, ярко светило солнце, но на космической станции погода была такой же, как всегда, а я чинил туалет. Мне пришлось разобрать его и закрепить детали вокруг себя, чтобы они не разлетались, и я ничем больше не смог бы заниматься, пока не покончу с этой работой. Мы можем при необходимости пользоваться туалетом в российском сегменте, но это неблизкий путь, особенно глубокой ночью, и лишняя нагрузка на ресурсы русских. Туалет – одно из устройств, требующих наибольшего внимания. Если оба сломаются, останется туалет в «Союзе», но надолго его не хватит. Если бы мы летели к Марсу и не смогли починить отказавший туалет, то погибли бы.

Я так погрузился в работу, что не заметил, как телевизионная трансляция была прервана. Мы то и дело теряем сигнал, когда космическая станция уходит с линии визирования между нашими антеннами и спутниками связи, и меня это не обеспокоило. Затем с Земли поступил вызов.

ЦУП сообщил, что глава Офиса астронавтов Пегги Уитсон должна со мной поговорить и будет звонить по каналу связи в закрытом режиме через пять минут. Я не представлял, в чем дело, но ничего хорошего не ждал.

Пять минут – большой срок, если проводишь его за размышлениями, что стряслось на Земле. Возможно, умерла бабушка? Пострадала одна из дочерей? Я не связал мертвый телевизионный экран и телефонный звонок – НАСА намеренно прервало трансляцию, оберегая меня от дурной вести.

Прежде чем отправиться в этот полет, я решил, что в любой экстренной ситуации моим представителем должен быть Марк. Он знал меня, как никто, и я доверил ему решать, что и когда я услышу от него или от другого человека, скажем, врача экипажа или кого-то из астронавтов. Он понимал, что в случае кризиса я, скорее всего, захочу узнать все, и как можно быстрее.

Пегги вышла на связь.

– Не знаю, как сообщить тебе об этом, – начала она. – Просто скажу, как есть. Стреляли в твою невестку, Гэбби.

Я был оглушен. Новость была такой дикой, что казалась нереальной. Пегги сказала, что больше ничего не знает, и я заверил ее, что хочу слышать любые новости и что не нужно беречь меня, утаивая правду. Даже если информация будет неподтвержденной или неполной, я хочу ее получить.

Закончив разговор, я рассказал о случившемся Кэди и Паоло, а затем космонавтам. Постарался уверить всех, что я в норме, но предупредил, что мне нужно побыть одному, но по телефону я доступен. Они были потрясены и расстроены и, конечно, предоставили мне свободное пространство, в котором я нуждался. Мне не хотелось препоручать жизненно важную задачу починки туалета Кэди и Паоло, но выбора не было, пришлось положиться на них.

Гэбби понравилась мне с первой встречи, и с годами я еще больше к ней привязался. Она ко всем относится одинаково заинтересованно, независимо от происхождения и политических взглядов, стремится помочь каждому и всю себя отдает работе в качестве члена конгресса, где представляет интересы жителей Аризоны. Поэтому случившееся не укладывалось в голове. Никто не должен становиться случайной жертвой насилия, но мысль, что это произошло именно с ней, ранила особенно сильно.

Я позвонил Марку. Разговаривая со мной, он лихорадочно собирал вещи в Хьюстоне и искал возможность как можно скорее вылететь в Тусон. Ему позвонила Пиа Карусоне, начальница секретариата Гэбби, и сообщила, что Гэбби ранили на публичном мероприятии: общее число убитых и раненых не установлено, состояние Гэбби неизвестно, и ему нужно немедленно ехать в Тусон. Марк сказал, что понял, повесил трубку, сразу же перезвонил Пиа и попросил повторить сообщение. Невозможно было принять ужасную мысль, что в его жену стреляли. Пришлось выслушать сообщение Пиа еще раз, чтобы осознать случившееся.

Мы с Марком договорились связаться, как только он приземлится в Тусоне. Вскоре мне позвонили из ЦУП и сказали, что, по сообщению Associated Press, Гэбби умерла.

Я сразу же попытался дозвониться до Марка, но он уже летел в Тусон вместе с нашей матерью и своими двумя дочерями. Наш близкий друг Тилман Фертитта предоставил им личный самолет, чтобы они как можно быстрее добрались до места. Тилман на многое готов ради друзей, и я всегда буду благодарен ему за то, что в тот день он пришел нам на помощь. Я позвонил Тилману спросить, что ему известно.

– Гэбби не умерла, – заявил он. – Я в это не верю.

– Откуда ты знаешь? – спросил я. – Все СМИ твердят об этом.

– Я не знаю наверняка, но это просто бессмысленно. Ее отвезли в операционную, и она все еще там.

Что мне нравится в Тилмане, так это его умение замечать в любом дерьме зерно истины. Даже в вопросах, выходящих далеко за рамки его компетенции, например нейрохирургии, он ничего не принимает на веру и почти всегда оказывается прав. Его слова вселили в меня надежду.

Следующие несколько часов оказались одними из самых долгих в жизни. Мыслями я без конца возвращался к брату – что́ он должен чувствовать, не зная, увидит ли жену живой. Я позвонил Амико и дочерям и повторил им слова Тилмана: что бы ни твердили по телевизору, утверждение, что Гэбби мертва, не имеет смысла. Вскоре после того, как Марк приземлился в Аризоне, я дозвонился до него.

– Что происходит? – спросил я, едва он принял вызов. – Говорят, Гэбби умерла.

– Знаю. Я смотрел новости в самолете. Но я только что говорил с больницей. Это ошибка. Она жива.

Невозможно описать облегчение, которое испытываешь при известии, что дорогой тебе человек жив, когда несколько часов считал его погибшим. Мы знали, что Гэбби предстоит долгий и трудный путь к исцелению, но главное, ее сердце продолжает биться, – лучшая новость, которую мы могли бы получить.

В тот и следующий день я сделал еще десятки звонков: брату, Амико, матери и отцу, дочерям, друзьям. Иногда задумывался, не слишком ли много звоню, не становлюсь ли навязчивым в стремлении быть рядом с ними. В первый день я узнал, что в ходе стрельбы были ранены еще 13 человек и шестеро убиты, в том числе девятилетняя девочка – ее звали Кристина-Тейлор Грин, она интересовалась политикой и мечтала встретиться с Гэбби. В тот день я звонил Марку и Амико без конца.

На следующий день у нас была давно запланированная видеоконференция с Владимиром Путиным. Меня удивило, как много времени он посвятил разговору лично со мной, сказал, что люди России мыслями с моей семьей и что он окажет любую возможную помощь. Он выглядел искренним, и я это оценил.

В понедельник президент Обама объявил национальный траур. В тот же день я должен был из космоса объявить минуту молчания. У меня крепкие нервы, но эта ответственность легла на меня тяжким грузом. Первое публичное заявление нашей семьи! Когда момент приближался, я позвонил Амико на работу в Центр управления полетами в Хьюстоне и поделился своими затруднениями. Я не знал, сколько именно должно длиться молчание, и почему-то зациклился на этом несущественном вопросе.

– Оно должно длиться столько, сколько ты сочтешь нужным, – заверила она. – Сколько тебе покажется правильным.

Ее поддержка помогла мне. В положенное время я появился перед камерой. Я кратко записал основные мысли на бумаге, но хотел выступить так, чтобы стало ясно, что я говорю от души, а не читаю по бумажке заготовленный текст. Ведь так оно и было!

«Сегодня утром я хотел бы уделить немного времени и почтить минутой молчания жертв трагического инцидента в Тусоне, – начал я. – Прежде всего позвольте мне сказать несколько слов. Здесь, на Международной космической станции, у нас уникальный наблюдательный пункт. В иллюминаторе я вижу очень красивую планету, которая выглядит гостеприимной и мирной. К сожалению, это лишь видимость».

«В наши дни мы постоянно наблюдаем свидетельства того, какими невероятно жестокими мы можем быть и какой вред способны причинить друг другу не только действиями, но и безответственными словами. Но мы выше этого. Мы обязаны стать лучше. Экипаж двадцать шестой экспедиции на МКС и центры управления полетами во всем мире хотели бы почтить минутой молчания всех жертв, среди которых и моя невестка Габриэлль Гиффордс, внимательный и самоотверженный служитель народа. Прошу вас разделить этот момент со мной и другими участниками двадцать шестой экспедиции».

Те из нас, кому посчастливилось увидеть Землю из космоса, начинают комплексно воспринимать планету и людей, для которых она является общим домом. Я как никогда остро чувствую, что мы должны стать лучше.

Я склонил голову и задумался о Гэбби и других жертвах стрельбы. Как Амико и говорила, было нетрудно уловить момент, когда пора прервать молчание. Я поблагодарил Хьюстон, и мы вернулись к работам этого дня. На космической станции все шло свои чередом. Однако я знал, что на Земле что-то изменилось навсегда.

Мой брат получил назначение в предпоследний полет на шаттле с целью доставки компонентов на Международную космическую станцию. Он должен был лететь 1 апреля, менее чем через три месяца после стрельбы. Состояние Гэбби было стабильным, но ей предстояло много операций и длительное восстановление. Он понимал, что если хочет отказаться от полета и уступить кому-нибудь командование кораблем, то должен сделать это как можно быстрее, чтобы новый командир успел войти в курс дела.

Было неясно, примет ли решение руководство НАСА, или Марку будет предоставлен выбор, и эта неопределенность усиливала его напряжение. Вскоре после стрельбы он не знал наверняка, что выбрал бы, имей такую возможность. Он хотел быть рядом с Гэбби, начинающей долгий путь восстановления после тяжелого ранения, но вместе с тем считал себя обязанным отвечать за свой экипаж, который готовился к совместному полету долгие месяцы. Новый командир не знал бы ни задачу, ни команду так хорошо, как знал Марк. Мы многократно обсуждали это по телефону, но в конце концов все решила Гэбби. Она не могла допустить, чтобы из-за ее ранения он потерял последнюю возможность побывать в космосе. Она убедила его лететь.

Астронавты всегда должны быть готовы к тому, что могут погибнуть во время полета, и Марку следовало по-новому взглянуть на свои обязательства по отношению к Гэбби. Перед предыдущим полетом Марк привел все свои дела в порядок и написал письмо, которое должно было быть доставлено Гэбби в случае, если он не вернется. Отныне, однако, он был не только мужем Гэбби, но и ее главным попечителем и опорой. Его внезапная гибель ударит по ней гораздо сильнее, чем прежде.

Обсуждая с Марком его полет и вероятность гибели, мы не могли не заметить иронии судьбы. Мы с Марком были астронавтами, и риск полетов в космос был частью нашей жизни. Ни одному из нас не приходило в голову, что работа едва не будет стоить жизни Гэбби, а не Марку.

В феврале «Дискавери» отправился в свой последний полет и пристыковался к станции. Было радостно наблюдать, как члены экипажа шаттла появляются на борту МКС, совсем как я не так давно, влетая в позе Супермена – горизонтально, а не в более близком к вертикальному положении опытных участников долгосрочных экспедиций. Новоприбывшие во все врезались и без конца сбивали оборудование со стен. На следующий день после их прибытия я навестил «Дискавери», на котором совершил свой первый полет. Последний раз я был на его борту вечером 28 декабря 1999 г., когда выбирался наружу по окончании космического полета. Кажется, прошла целая жизнь.

Оглядывая среднюю палубу, с ностальгией вспоминал время, проведенное здесь. Три оставшихся орбитальных корабля были чрезвычайно похожи друг на друга, особенно «Дискавери» и «Индевор», прошедшие одинаковый апгрейд после сборки «Колумбии». Но мы, летавшие на них, безошибочно находили различия. Когда я летал на «Индеворе» несколькими годами раньше, он выглядел новехоньким, хотя пробыл в строю уже 16 лет. 27-летний «Дискавери» был самым старым шаттлом, рабочей лошадкой, выполнявшей свой 39-й и последний поход. Однако мне он виделся не пережившим лучшие годы, а вечно любимой классикой, изысканной, словно старинный автомобиль.

Я перелетел на полетную палубу, где пилот Эрик Боу, пристегнутый в кресле, просматривал бортдокументацию. Поздоровавшись, он вновь погрузился в работу.

– Слушай, Эрик, ты не против, если я минутку посижу в твоем кресле? Хочется почувствовать, каково это.

Эрик парень проницательный.

– Твой первый полет был на «Дискавери», верно? – спросил он и с улыбкой пустил меня.

Я вплыл в кресло и пристегнулся, оглядывая свое былое рабочее место. Оглядел бесконечные переключатели, кнопки и прерыватели, управлявшие множеством сложных систем, за которые я отвечал много лет назад. Я смог бы полететь на этом корабле и сейчас, если бы мне позволили. Я помнил, как сидится в этом кресле, но мое прошлое «я» казалось отчаянно молодым и неопытным в сравнении с сегодняшним, проведшим в космосе намного больше времени. Я и не догадывался, что готовит мне будущее.

Экипаж «Дискавери» совершил несколько выходов в открытый космос, один из которых был связан с японским грузом, называвшимся «Послание в бутылке». Это не был научный эксперимент, просто стеклянная бутылка, которую Эл Дрю открыл в определенный момент пребывания за бортом, чтобы «набрать космоса». По возвращении на Землю бутылку предполагалось выставлять в музеях по всей Японии, чтобы заинтересовать детей космическими полетами (лично я скептически оценивал шансы увлечь детей пустой стеклянной бутылкой). Когда выход в открытый космос был завершен и бутылка вернулась на станцию, японский Центр управления полетами захотел узнать, надежно ли я «упаковал» ее содержимое (мне было поручено закрепить крышку клейкой лентой, чтобы она случайно не открылась). Я был занят множеством дел, но японцы допытывались, пока я не вышел на связь: «“Послание в бутылке” находится на борту “Дискавери”, я открыл его, чтобы убедиться, что внутри ничего нет». Повисла пауза. «Шучу», – прибавил я.

Вскоре после возвращения на Землю с «Дискавери» предполагалось снять двигатели и отправить его в Смитсоновский национальный музей авиации и космонавтики в Вашингтоне в состав постоянной экспозиции. «Дискавери» покидал Землю чаще любого космического корабля в истории, и я думаю, этот рекорд еще долго не будет побит.

Мы с Олегом и Сашей должны были вернуться на Землю 16 марта 2011 г. Я еще ни разу не спускался на «Союзе» и испытывал любопытство. По непонятной до сих пор причине люди не делятся впечатлениями от возвращения на «Союзах» так активно, как мы обсуждали возвращения на шаттлах. Возможно, потому, что среди астронавтов, летавших на «Союзах», до недавнего времени не было бывших летчиков-испытателей и они не испытывали того жгучего интереса к летным качествам космических кораблей, которое терзает пилотов шаттлов. Я получил несколько разнородных отзывов: «Ужас!», «Нормально» и «Очень весело, как аттракцион в Диснейленде».

В тот день всех беспокоила погода, поскольку в месте приземления была метель. Наша капсула шмякнулась на твердую заледенелую поверхность голой казахской степи, отскочила, перевернулась и проползла сотню метров, увлекаемая парашютом. Я никогда не попадал в автоаварию с кувырканием автомобиля, но, думаю, приземление в «Союзе» в тот день было очень похожим – чудовищной серией сотрясений и ударов. Для меня это чувство было пьянящим.

Через некоторое время поисковики свернули и унесли парашют, прежде чем он утащил нас еще дальше. Вскоре крышка люка открылась, и в капсулу ворвалась метель – первая порция свежего воздуха за шесть месяцев, невероятно освежающая. Никогда не забуду это ощущение.

Через несколько дней после моего возвращения на Землю мы с Амико поехали проведать Гэбби в клинику TIRR Memorial Hermann, где она проходила лечение. Сначала меня потрясло, как она изменилась. Она сидела в инвалидном кресле, на голове защитный шлем, поскольку из-за отека головного мозга пришлось удалить часть черепа. Волосы стали короткими – ей обрили голову перед операцией, – и лицо выглядело иначе. Мне не сразу удалось осмыслить чудовищность того, что с ней произошло. Услышав, что в нее стреляли, я понял это разумом, но совсем другое дело – увидеть свою жизнерадостную невестку не только физически изменившейся, но и не способной нормально говорить. Иногда на лице Гэбби возникало выражение, словно она пытается что-то сказать, и, когда мы замолкали и смотрели на нее в ожидании, она могла произнести что-нибудь вроде: «Цыпленок». Закатывала глаза – она совсем не это имела в виду! – и делала еще одну попытку:

– Цыпленок.

Я видел, как это угнетает Гэбби, привыкшую выступать перед тысячами людей с речами, вдохновлявшими их и завоевывавшими их голоса. Марк объяснил, что у нее афазия, речевое расстройство, мешающее говорить, хотя способность понимать речь, интеллект и, главное, индивидуальность не пострадали. Она понимала все, что ей говорили, но с огромным трудом могла выразить собственные мысли словами.

Мы вместе поужинали в больнице, и оказалось, что Гэбби не утратила теплоту и чувство юмора. После визита, обсуждая со мной состояние Гэбби, Амико заметила, что та выглядит прекрасно, с учетом того, что ее ранили совсем недавно, и напомнила, как долго пришлось ее сестре учиться ходить, говорить и возвращать свое «я» после травмы головного мозга в автомобильной аварии. Амико не хотела быть преувеличенно оптимистичной, но знала по опыту, что люди в ужасном состоянии способны на колоссальные улучшения. Гэбби оставалась сама собой, и это позволяло надеяться на полное выздоровление.

«Я вижу в Гэбби Гэбби» – так выразилась Амико и оказалась права.

Менее чем через два месяца я стоял рядом с Гэбби на крыше Центра управления запусками в Космическом центре имени Кеннеди, наблюдая за подготовкой к последнему старту шаттла «Индевор», которым командовал Марк. Гэбби уже присутствовала на запусках шаттлов, а я, разумеется, видел их множество. Это незабываемый опыт. Земля сотрясается, воздух трещит от мощи двигателей, и факелы ракеты пылают в небе яростным оранжевым пламенем. Когда объект размером с высотный дом вертикально устремляется в небо на сверхзвуковой скорости, это впечатляет, а если на борту человек, которого ты любишь и за которого тревожишься, – вдвойне. В тот день небо укрывали низкие облака, «Индевор» пробил их, на миг окрасив в оранжевый цвет, и исчез. Через восемь минут он был на орбите Земли.

Когда Марк решил принять командование этим кораблем, Гэбби поставила себе целью достаточно оправиться, чтобы прилететь во Флориду его проводить. Это был чрезвычайно смелый план, и она его выполнила. Для Гэбби просто находиться там стало достижением, сравнимым с запуском шаттла. Казалось, она расцветала, преодолевая огромные трудности.

Вскоре после этого полета космический челнок «Индевор» ушел на покой во исполнение решения комиссии по расследованию катастрофы «Колумбии». Мне было тяжело это наблюдать. Шаттл обладал уникальным спектром возможностей: мощный грузовой корабль с высокой грузоподъемностью, научная лаборатория, орбитальная мастерская по обслуживанию и ремонту неисправных спутников. Это был звездолет, которым я научился управлять и который полюбил. Ничего подобного мне до конца своих дней не увидеть.

В 2012 г. НАСА узнало, что Россия собирается отправить космонавта на космическую станцию на год. Причины были скорее логистического, чем научного характера, но, раз уж решение было принято, НАСА оказалось перед выбором: либо объяснять, почему американский астронавт не способен на подобное испытание, либо объявлять о собственной экспедиции «Год на МКС». К чести агентства, был осуществлен второй вариант.

Теперь предстояло выбрать астронавта. Сначала я сомневался, что хотел бы им стать. Я прекрасно помнил, какими долгими мне показались 159 дней на космической станции. Я провел шесть месяцев в море на борту авианосца, и это был долгий срок, но шесть месяцев в космосе тянутся дольше. В два раза больше времени на орбите, думал я, будут восприниматься как период времени, увеличивающийся в геометрической прогрессии. Я знал, что буду скучать по Амико, дочерям и своей жизни на Земле. Я знал, что́ испытываешь на орбите, когда с кем-то из дорогих людей случается несчастье, потому что уже прошел через это. А ведь отец был в преклонном возрасте и не самого крепкого здоровья.

Однако я давным-давно решил всегда отвечать «да», какую бы трудную задачу передо мной ни поставили. Годичный полет стал бы самым трудным испытанием в жизни, и, поразмыслив, я понял, что хочу его пройти.

Многие другие астронавты проявили заинтересованность. В конце концов, возможность слетать в космос выпадает не каждый день. К претендентам выдвигались многочисленные требования: предшествующий опыт долгосрочного полета, сертификация на выход в открытый космос, способность выполнять функцию командира, соответствующая физическая форма и сама возможность покинуть Землю на этот год. Частое сито отсеяло почти всех, оставив лишь двух кандидатов – Джеффа Уильямса, одного из моих сокурсников по группе подготовки астронавтов, и меня.

Примерно в это же время НАСА искало нового главу Офиса астронавтов, поскольку Пегги Уитсон покинула пост, чтобы самой претендовать на участие в годовом полете. Я предложил свою кандидатуру на руководящую должность. На собеседовании меня спросили, что бы я предпочел: возглавить Управление или провести год в космосе? Без колебаний я ответил: «Возглавить Управление». Я подумал, что шанс побывать в космосе мне еще представится, но стать главой ведомства астронавтов – едва ли. Возможно, мои предпочтения учитывались, но руководители решили иначе. Через несколько недель я узнал, что полечу на орбиту на год.

Через 24 часа после назначения мне сказали, что после углубленного изучения моя кандидатура была отвергнута по медицинским соображениям, и полетит Джефф. Во время предыдущего полета у меня ухудшилось зрение, и НАСА не хотело больше рисковать. По прошествии шестимесячного рубежа могло возникнуть неожиданное и быстрое усиление негативного воздействия на глаза, в результате чего моему зрению мог быть нанесен непоправимый ущерб. Я считал опасность преувеличенной и был разочарован, но согласился с принятым решением.

Вернувшись в тот вечер домой, я сообщил Амико о медицинском отводе. Вместо ожидаемого разочарования я увидел на ее лице недоумение.

– Значит, они собираются послать кого-то, кто побывал в двух длительных полетах и не испытал ухудшения зрения? – спросила она.

– Именно.

– Но если цель этого полета – узнать, что происходит с организмом во время длительного полета, – продолжила она, – зачем отправлять человека, заведомо невосприимчивого к одному из факторов, который они собираются изучать?

Это был веский аргумент.

– За все время, что я тебя знаю, – сказала Амико, – ты ни разу не смирился с отказом.

Тем вечером, когда Амико заснула, я просмотрел свое медицинское досье из НАСА – чудовищную кипу бумаг в полметра высотой с данными за много лет. Во время моей первой долгосрочной экспедиции у меня наблюдалось незначительное ухудшение зрения, но по возвращении на Землю оно вернулось в норму, хотя некоторые структурные изменения все же остались. Амико права: мы сможем больше узнать о влиянии космоса на зрение на примере такого, как я, чем любого другого, кто от этой проблемы не страдает. Я решил привести свои аргументы руководству. Меня выслушали и, к моему удивлению, передумали.

Во время подготовки к пресс-конференции, на которой нас с Мишей должны были представить в качестве участников годового полета, я задал невинный, на мой взгляд, вопрос о генетических исследованиях. Я отметил момент, до сих пор не обсуждавшийся: Марк будет идеальным контрольным участником исследования. Мое замечание принесло огромные плоды. Поскольку НАСА было моим работодателем, то не имело права запрашивать у меня информацию о моих генах. Однако поскольку я сам это предложил, появилась возможность изучения влияния космических полетов на наследственность. Таким образом, важной частью научной работы, выполняемой на станции, стало сравнительное исследование близнецов. Многие предполагали, что меня выбрали из-за наличия брата-близнеца, но это лишь совпадение.

В ноябре 2012 г. было объявлено о годовой экспедиции на МКС с участием Миши и меня.

Я в полной мере осознал, что покидаю Землю на год, лишь за пару месяцев до отлета. 20 января 2015 г. я присутствовал на ежегодном послании к конгрессу «О положении страны» по приглашению президента Обамы. В своей речи он собирался упомянуть о моем годичном полете. Для меня было честью оказаться в зале заседаний палаты представителей вместе с членами конгресса, Объединенного комитета начальников штабов, кабинета министров и Верховного суда. Я сидел на галерее, в ярко-синей летной куртке НАСА, надетой поверх рубашки с галстуком. Президент описал цели годичной экспедиции – решение проблем путешествия к Марсу – и обратился лично ко мне: «Удачи, капитан! Не забывайте выкладывать подробности в Instagram! Мы гордимся Вами».

Члены конгресса в полном составе встали и начали аплодировать. Я тоже поднялся, неловко кивнул и помахал рукой. Я был взволнован, видя правительство в таком единении, пусть хотя бы в физическом смысле, и был счастлив лично убедиться в поддержке представителей обеих партий, которой часто удостаивается НАСА.

Я сидел рядом с Аланом Гроссом, который провел пять лет в кубинской тюрьме. Он посоветовал: когда я буду в космосе, считать дни – прожитые, а не оставшиеся. Так легче, сказал он. Я последовал его совету.

Глава 17

6 ноября 2015 г.

Мне приснилось, что я снова на Земле и получил разрешение вернуться в ВМС и летать на палубных F-18. Я ликовал, поскольку думал, что мне эти полеты уже не светят. Я вернулся в свою бывшую эскадрилью, Pukin’ Dogs, где нашлись все те же старые друзья, нисколько не изменившиеся. Было здорово, что мне позволили оказаться в положении младшего офицера, хотя я был уже в чине капитана. Благодаря огромному опыту полетов мне все давалось легко, сверхъестественно легко, особенно посадка на палубу авианосца.

В ноябре исполняется девять лет после моей операции, и я осмысляю тот факт, что провел больше года жизни в космосе после обнаружения и лечения рака. Я не считаю себя «выжившим раковым больным» – я просто человек, у которого возникла опухоль простаты и ее удалили. Но я буду рад, если моя история послужит другим, особенно детям, примером того, как можно многого достичь несмотря ни на что.

Мы с Челлом опять посвятили много дней подготовке скафандров и оборудования, повторению процедур и совещаниям с земными экспертами. У этого выхода в открытый космос будет две цели. Во-первых, нужно восстановить первоначальную конфигурацию системы охлаждения, чтобы сохранить незадействованный радиатор в неприкосновенности для использования в будущем. Во-вторых, долить в нее аммиак (электрооборудование космической станции охлаждается концентрированным аммиаком). Звучит скучно, во многом так оно и есть. Однако сама история обеспечения охлаждения космической станции – летящего в космическом пространстве гигантского куска металла, ничем не защищенного от жесткого солнечного излучения, поджаривающего его в течение 45 минут из каждых 90, пока громадные солнечные батареи вырабатывают электричество, – это история инженерного триумфа с важными последствиями для будущих космических полетов. Работа, которую Челл и я проделаем сегодня, чтобы система охлаждения продолжала функционировать, является маленьким фрагментом общей картины, как и усилия других астронавтов и космонавтов, осуществивших сотни выходов в открытый космос за годы существования станции.

День нашего второго выхода за пределы МКС начинается почти так же, как и первого: ранний подъем, короткий завтрак, десатурация, одевание. Сегодня я решаю надеть очки, потому что при первой вылазке линзы Френеля на смотровом щитке себя не оправдали. Когда запутался фал одного из инструментов, я видел узелок недостаточно четко и не мог его распутать. К счастью, он распутался сам. Использование очков связано с определенным риском – если они сползут, у меня не будет ни малейшей возможности их поправить, пока надет гермошлем, поэтому я предусмотрительно прикрепляю их к голове. Мой голый череп подходит для этого идеально. Жаль, что я не привык к контактным линзам.

Я надеваю шлемофон и напоследок чешу все, что чешется, прежде чем гермошлем будет закрыт. Мы с Челлом входим в шлюзовой отсек. Теперь ни один из нас не включит циркуляцию воды раньше времени, а мне не придется воевать с крышкой люка – это обязанность ведущего оператора ВКД.

Наша сегодняшняя рабочая зона находится в самом конце фермы в 50 м от шлюза – так далеко, что приходится использовать полную длину обоих наших страховочных фалов, чтобы туда добраться. Когда мы отправляемся в путь вдоль поручня, переставляя руки, я снова замечаю, как сильно станция снаружи повреждена микрометеоритами и орбитальным мусором. Поразительную картину представляют собой сквозные отверстия в металлических поручнях, похожие на следы от пуль. Это вновь шокирует меня.

Сегодня наземный оператор, обеспечивающий поддержку внекорабельной деятельности, – Меган Макартур, ветеран астронавтики, которую я знаю 15 лет. Хотя при поступлении в отряд она была одной из самых молодых, всего 28 лет, но всегда отличалась спокойной уверенностью в себе даже в стрессовой ситуации. Сегодня она направляет нашу работу, и с ее помощью мы с Челлом добираемся до места и доставляем туда инструменты.

Первая задача – снять чехол с металлической коробки и вывернуть болт, открыв клапан, контролирующий циркуляцию аммиака, – требует участия нас обоих. Челл и я входим в размеренный ритм, словно читая мысли друг друга, и, кажется, Меган находится здесь же, работая с нами плечом к плечу. Мы трудимся сообща с потрясающей эффективностью. Почти прижавшись друг к другу смотровыми щитками, мы с Челлом неизбежно встречаемся взглядами, и в такие мгновения я чувствую, что он думает, как я. Я не суеверен, но боюсь сглазить случайным «все идет отлично» или «оказывается, это проще простого». Нужно продолжать в том же духе, пока не закончим работу.

Вернув чехол на место, мы на некоторое время расходимся выполнять отдельные задания. Челл продолжает перекраивать аммиачные трубопроводы, а я тружусь над системой вентиляции на обратной стороне фермы МКС. У каждого сложная задача, и мы погружаемся в них с головой. Этот не тот аммиак, который бабушки, бывало, хранили дома под умывальником, а в сотню раз более концентрированное и летальное вещество. Если этот аммиак проникнет внутрь станции, все мы можем погибнуть в течение нескольких минут. Утечка аммиака – одна из аварийных ситуаций, к которой мы готовимся особенно тщательно. Поэтому работу с системой охлаждения и аммиачными трубопроводами особенно важно выполнить правильно с первого раза. Мы должны убедиться, что ни капли аммиака не попало на скафандры.

Я подтверждаю наблюдение, сделанное при первом выходе в открытый космос, – концентрация на своих действиях за бортом должна быть абсолютной. Каждый раз, когда я регулирую положение фала, передвигаю инструмент на малом рабочем месте или просто смещаюсь, то должен сосредоточивать все свое внимание на том, чтобы правильно совершить нужное действие в нужный момент, проверяя и перепроверяя, что не запутаюсь в страховочном фале, не улечу от станции и не упущу инструмент.

Через несколько часов я направляюсь к тележке СЕТА (Crew and Equipment Translation Aid) – средству перемещения экипажа и оборудования. Внешне напоминающее ручную дрезину, которые когда-то использовались на железных дорогах, это устройство помогает перемещать вдоль фермы крупное оборудование. На этапе подготовки к этому ВКД я высказал сомнение в целесообразности задания – подвязывания рукояти тормоза, чтобы невозможно было случайно заблокировать тормоза. Это намного менее важно, чем наша главная задача – изменение конфигурации аммиачного трубопровода, что заставляет меня сильно удалиться от Челла. Возникни у него проблемы, я окажусь слишком далеко, чтобы помочь ему, как это было в моем сне о скайдайвинге. Ведущий руководитель полета настаивал, чтобы мы оба одинаково хорошо умели выполнять и то и другое задание.

Я вожусь с рукояткой тормоза, сверяясь с процедурами, закрепленными на запястье. Я работаю по большей части самостоятельно, поскольку Меган сосредоточена на помощи Челлу в его значительно более сложной задаче. Слышно, как Челл воюет с соединениями трубопровода. Эти детали требуют максимального напряжения сил даже от такого крепкого человека, как он, к тому же являются технически сложными: на соединение и рассоединение каждого может понадобиться до 20 шагов, и все это время нужно внимательно следить, чтобы аммиак не начал бить наружу и не попал на скафандр. Каждый раз, слыша, как выполнение очередного шага вызывает у него трудности, я задаюсь вопросом, почему занимаюсь тележкой, вместо того чтобы ему помогать.

Я заканчиваю и еще раз напоследок осматриваю свою рабочую площадку, чтобы убедиться, что все в порядке, прежде чем вернуться к концу фермы на помощь Челлу. Перехватывая поручень то одной, то другой рукой, я добираюсь до него за несколько минут. Осматриваю его скафандр в поисках желтых пятен аммиака. Несколько пятнышек вызывают подозрения, но при ближайшем рассмотрении я вижу в местах с нарушенной окраской волокна материала, из которого изготовлен скафандр, что исключает аммиак. Хорошо, что я решил надеть очки, которые не сползли и не запотели, иначе вряд ли сумел разглядеть эту разницу. Мы готовимся продуть аммиачный трубопровод. Челл открывает клапан и поспешно отодвигается. Аммиак под высоким давлением вылетает из космической станции гигантским облаком снега. На наших глазах огромный шлейф окрашивается лучами солнца, частицы замерзшего газа сверкают в черноте космоса. Этот момент неожиданно дарит нам изумительное зрелище, и мы парим рядом, поглощенные им.

Когда продувание закончено, Меган велит нам разделиться. Челл остается очищать инструмент, используемый для стравливания аммиака, а я возвращаюсь к поворотному шарниру альфа солнечной батареи, чтобы снять и убрать на хранение ранее установленную мною перемычку-соединение с системой циркуляции аммиака. Поворотный шарнир СБ постоянно вращается в одном направлении, чтобы панели все время были обращены к солнцу, совершая полный оборот каждые 90 минут и передавая электричество потребителям. Меган руководит мною во время работы. Одно из соединений не желает поддаваться.

– Слушай, Меган, если ручка отведена до упора назад, белая полоса должна быть видна или нет? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает Меган, – белую полосу спереди должно быть видно.

Я тружусь еще несколько минут, добиваясь правильного расположения, и отчитываюсь:

– Готова. Белую полосу спереди видно.

– Отлично, Скотт, принято: белую полосу спереди видно. Убедись, что рычаг фиксатора поднят.

– Поднят.

Когда Меган снова начинает говорить, ее голос меняется.

– Сейчас, ребята, я попрошу вас сделать паузу и выслушать нашу информацию.

Она не объясняет, зачем нужна эта пауза, но мы с Челлом понимаем: Меган только что узнала от других сотрудников в Центре управления нечто, требующее быстрого принятия решения руководителями полета. Возможно, нечто опасное для нас. Она не заставляет нас долго томиться ожиданием.

– Так, ребята, на данный момент руководству представляется, что мы близки в ситуации потери управления ориентацией в пространстве.

Силовые гироскопы, управляющие пространственным положением станции, оказались загрязнены аммиаком при продуве трубопровода. Скоро мы лишимся возможности управлять своей ориентацией в пространстве, после чего быстро потеряем связь с Землей. Как мы и предполагали, ситуация действительно опасная.

Меган продолжает:

– Нужно, чтобы Челл бросил все и отправился к радиатору. Вам предстоит его снова раскрыть.

Если скрепить радиатор как следует не получается, его необходимо вернуть в прежнее, выдвинутое положение.

– Принято, – решительно отвечает Челл.

– Вы, наверное, по циклограмме можете судить, что мы намерены делать, – говорит Меган. – Ты, Челл, очищаешь инструмент стравливания. Ты, Скотт, заканчивай с перемычкой, но крепить радиатор и надевать на него чехол мы сегодня не будем. Это слишком долго.

Мы оба подтверждаем прием информации. Ситуация с гироскопами достаточно серьезна, чтобы поменять планы. Даже в наилучших условиях риск загрязнить гироскопы вызывает мысль: «Вот дерьмо!» Станция не начнет неуправляемо вертеться, как карусель, но остаться без связи с Меган и всеми специалистами на Земле – невеселая перспектива. Сейчас, когда мы двое находимся за бортом, потеря связи делает и без того рискованное положение еще более опасным. В ходе подготовки к этому выходу в открытый космос мы ни разу не рассматривали возможность утраты управления пространственным положением станции из-за продувки аммиачного трубопровода.

В Хьюстоне обсуждают, не передать ли целиком управление ориентацией российскому сегменту МКС. Российские двигатели могут, пусть и не столь элегантно, управлять положением станции в пространстве с помощью ракетного топлива. Но передача управления займет какое-то время, и, пока это делается, мы можем остаться без связи с Землей. Кроме этого, в российских двигателях используется самовоспламеняющееся горючее, очень токсичное и с установленным канцерогенным эффектом. Если гидразин или динитроген-тетроксид попадет на наши скафандры, мы можем занести эти химические вещества внутрь станции.

Однако поддерживать пространственную ориентацию исключительно важно. Если мы не сможем говорить с Землей, то лишимся доступа к знаниям тысяч специалистов в Хьюстоне, Москве и других местах по всему миру, досконально разбирающихся во всех системах, поддерживающих наше существование на орбите. Наши скафандры, система жизнеобеспечения внутри станции, «Союз», который должен благополучно вернуть нас на Землю, научные эксперименты – главная причина нашего пребывания здесь… Система связи – наше единственное средство сообщения с экспертами по всем этим вопросам. Единственная ниточка между нами и Землей. Выбора нет, придется рисковать.

Я думаю, насколько мы с Челлом одиноки здесь, в космосе. Земля хочет помочь нам, но мы, не исключено, не сможем ее услышать. Члены экипажа, оставшиеся на борту станции, сделали бы все, чтобы обеспечить нашу безопасность, но им до нас не добраться. У Челла есть только я, а у меня – он. Наши жизни зависят от нас самих.

Выполняя указания, мы снова вытягиваем запасной радиатор, не тратя времени ни на его фиксацию в сложенном виде, ни на установку теплозащитного чехла. В этом положении он благополучно дождется следующего выхода астронавтов в открытый космос. Мы здесь почти семь часов и по плану должны возвращаться в шлюзовой отсек, но находимся далеко от него, и нам еще многое предстоит сделать. Мы начинаем наводить порядок на своих рабочих площадках, а также проверять сумки с инструментами и малые рабочие места, чтобы ничего не забыть. Когда все уложено и проверено, мы пускаемся в утомительный обратный путь к отправной точке, чередуя руки на поручне.

Примерно на полпути к шлюзовому отсеку я снова слышу в наушниках голос Меган.

– Скотт, если ты не против, нужно, чтобы ты вернулся к клапанам стравливания и убедился, что они находятся в правильном положении. Специалистам не нравятся кое-какие данные.

Это простая просьба, но голос Меган выражает намного больше: она дает мне понять, что это не обязательно и что я могу, ничем не рискуя, отказаться. Эту задачу без проблем можно передоверить астронавтам, которые следующими выйдут в открытый космос, – они прилетают через месяц. Меган знает, что мы уже давно за бортом и очень устали. У меня болит все тело, стопы окоченели, костяшки пальцев на руках ободраны до крови (некоторые астронавты даже остаются без ногтей из-за высоко давления, которое мы испытываем во время выходов в открытый космос). Я обливаюсь потом и страдаю от обезвоживания. А нам еще столько всего предстоит сделать, прежде чем мы окажемся внутри в безопасности, особенно если случится еще что-нибудь непредвиденное.

Я отвечаю сразу, подбавляя в голос бодрости, которой не испытываю:

– Конечно, запросто!

Весь день я убеждаю себя, что прекрасно себя чувствую и у меня в запасе еще много сил. Жизнь Челла и моя собственная зависят от нашей способности преодолевать границы своих возможностей. Я так преуспел в самовнушении, что сумел убедить и наземные службы.

Я снова отправляюсь на обратную сторону фермы проверять клапаны. Мы вошли в тень, становится холодно. Я не трачу силы на настройку системы охлаждения своего скафандра – даже это простое действие вызовет слишком сильную боль в руках. Лучше померзнуть.

В темноте я разворачиваюсь вокруг своей оси и вверх ногами. Видно только то, что находится прямо перед носом, как при погружении в мутной воде, и это совершенно дезориентирует. Во тьме все кажется незнакомым. (Одно из отличий российского подхода к выходам в открытый космос состоит в том, что, когда станция входит в тень, русские прекращают работу. Космонавты просто прикрепляются к боковой стороне станции и отдыхают, дожидаясь очередного восхода солнца. Это безопаснее – снижается риск совершить ошибку и переутомиться, – но они тратят в два раза больше ресурсов и совершают в два раза больше ВКД, потому что работают только половину времени, проводимого за бортом.)

Я начинаю двигаться в направлении, которое кажется мне правильным, затем понимаю, что ошибся, но не могу понять, ориентирован ли в нужную сторону ногами или головой. Я читаю вслух отметки дистанции – цифры на поручнях – в надежде, что Меган поможет мне сориентироваться.

– В темноте все выглядит непривычно, – сообщаю я.

– Поняла тебя, – откликается она.

– Неужели я не продвинулся достаточно далеко назад? Знаешь, дай-ка я вернусь к своему страховочному фалу.

Я предполагаю, что, найдя место крепления карабина фала, смогу сориентироваться.

– Мы работаем над тем, чтобы подогнать тебе солнце, – шутит Меган, – но это займет еще минут пять.

Я смотрю, как мне кажется, в направлении Земли в надежде уловить отблеск огней крупного города в 400 км подо мной. Если бы я знал, где Земля, то разобрался бы и в собственном местонахождении на ферме МКС. Я осматриваюсь, но вижу только черноту. Возможно, я смотрю прямо на Землю, но не обнаруживаю ни огонька то ли потому, что мы пролетаем над безграничными просторами Тихого океана, то ли потому, что мой взгляд устремлен в космос.

Я проделываю обратный путь туда, где прикреплен страховочный фал, но, оказавшись там, вспоминаю, что карабин моего фала крепил Челл, и я не знаю, какая именно это часть станции. Я совершенно дезориентирован. Минуту я просто парю в полной растерянности, раздумывая, что делать дальше.

– Скотт, ты видишь PMM?

Я не вижу, но не хочу сдаваться. Замечаю фал, по-моему, Челла, – если я не ошибаюсь, то смогу выяснить, где нахожусь.

– Скотт, – говорит Меган, – мы собираемся отправить тебя обратно, никакой срочности нет, так что просто возвращайся к точке крепления своего фала и оттуда к шлюзовому отсеку.

Она говорит бодро, словно сообщает хорошую новость, но знает, что я буду разочарован, – в меня не верят.

Наконец я замечаю над собой отблеск. Сначала я не уверен, что́ это, поскольку считал, что там должна быть космическая чернота, но огни фокусируются, и я понимаю, что это города – однозначно узнаваемые ближневосточные огни Дубая и Абу-Даби, растянувшиеся вдоль Персидского залива и ярко выделяющиеся на черном фоне воды и песков пустыни.

Это помогает мне сориентироваться – то, что я принимал за низ, оказалось верхом, – и я испытываю странное ощущение, словно мой внутренний гироскоп возвращается в нормальное состояние. Я вдруг понимаю, где нахожусь и куда двигаться.

– Вижу PMM, осталось недалеко, – говорю я Меган. – Я справлюсь. Предпочитаю сделать эту работу, если вы, ребята, не против.

Пауза. Я знаю, что Меган совещается с руководителем полета, разрешить ли мне продолжать или отдать приказ возвращаться на станцию.

– Хорошо, Скотт, мы тебе доверяем. Мы очень рады, что ты делаешь это.

– Отлично. Я в норме.

Когда я добираюсь до нужного места, сияние солнца, наконец, появляется над горизонтом. Меган шаг за шагом подсказывает мне, как придать правильное положение выпускному клапану резервуара с аммиаком. Когда с этим покончено, Меган отдает нам распоряжение возвращаться в шлюзовой отсек.

Я размышляю, не подшутить ли над Землей, назвавшись Магелланом, – в ВМС мы так называли заблудившихся. Но шутку вряд ли поймут, к тому же Магеллан погиб, так и не вернувшись домой.

Я прибываю к шлюзу, забираюсь внутрь, на сей раз первым, и закрепляю свой страховочный фал, чтобы Челл мог последовать за мной. Он протискивается внутрь позади меня. Пока он воюет с крышкой люка, я пытаюсь подсоединить к своему скафандру фал коммуникаций подачи кислорода и охлаждения, но руки так устали, что не слушаются меня. Ко всему прочему, очки закреплены на мне в таком положении, что я всматриваюсь в соединение между шлангом и скафандром через самый краешек стекол, и искажение мешает ясно видеть. Я вожусь добрые 10 минут, в течение которых Челлу удается извернуться и увидеть коннектор моего скафандра. Совместными усилиями мы подсоединяем шланги. Вот почему в открытый космос выходят парами.

Челл закрывает крышку люка, и вокруг нас начинает свистеть воздух. Судя по показаниям, в скафандре Челла повышено содержание углекислого газа, поэтому, когда наддув шлюзового отсека завершается, Кимия и Сергей спешат в первую очередь снять с него гермошлем. Через смотровой щиток я вижу, что он в норме, кивает и разговаривает. Пройдет еще 10 минут, прежде чем Кимия снимет гермошлем с меня. Мы с Челлом прикреплены к противоположным стенкам шлюза лицом друг к другу, на месте нас удерживают стойки, фиксирующие наши скафандры. Мы пробыли в них почти 11 часов. Пока я вишу в воздухе, дожидаясь, когда с меня снимут гермошлем, нам с Челлом не нужно говорить – достаточно обменяться взглядом, как если бы мы ехали по знакомой улице, болтая о том о сем, и на долю секунды разминулись с прибывающим поездом, который раскатал бы нас в лепешку. Это взгляд понимания, что мы разделили опыт, выходящий за пределы наших возможностей и грозивший нам гибелью.

Когда Кимия снимает мой гермошлем, мы с Челлом наконец видим друг друга не через слои пластика. Слова нам по-прежнему не нужны.

Челл улыбается из последних сил и кивает мне. Его лицо, залитое искусственным светом, бледное и в поту.

Спустя несколько часов мы с Челлом направляемся в американский «Лэб».

– Никакого матча-реванша, – говорю я словами героя фильма «Рокки».

– Я и не хочу, – отвечает Челл и оглушительно хохочет.

Мы еще не знаем этого, но лишь один из нас полностью разделался с выходами в открытый космос.

Через несколько дней я, проснувшись, обнаруживаю в списке задач мероприятие по связям с общественностью: Комитет палаты представителей США по науке, космосу и технологии, с одной стороны, и мы с Челлом – с другой. Нам не дали времени на подготовку и даже не предупредили об участии в таком важном событии, а из-за очень плотного распорядка дня и у меня не будет возможности подготовиться. Хуже того, когда Челл и я выходим на связь, то обнаруживаем, что участвуем в слушаниях комитета и что наши слова будут считаться показаниями. Я в бешенстве, что отдел по связям с общественностью не предупредил меня о предстоящем выступлении перед комитетом, члены которого контролируют деятельность НАСА и определяют размер его финансировании. Приходится держать себя в руках и изображать готовность.

Мы отвечаем на вопросы о том, как живем и чем занимаемся на станции: описываем биомедицинские эксперименты, выращивание латука. Один из представителей замечает, что мы находимся «в сложной геополитической ситуации» с русскими, и спрашивает, делимся ли мы всеми данными с коллегами-россиянами.

Я объясняю, что международное сотрудничество – это преимущество космической станции. «Этим летом я шесть недель был здесь единственным американцем рядом с двумя русскими, – отвечаю я, – и если бы со мной что-то случилось, я бы, не раздумывая, доверил им свою жизнь. У нас замечательные отношения, и я считаю, что международный аспект этой программы всегда являлся одним из ее главных достоинств».

Космический центр имени Джонсона относится к избирательному округу одного из членов комитета – дантиста д-ра Брайана Бэбина. Доктора очень интересует состояние нашей ротовой полости; мы заверяем его, что регулярно чистим зубы щеткой и нитью. Последний вопрос посвящен Марсу. Представитель штата Колорадо отмечает, что в 2033 г. установится благоприятное расположение планет для полета к нему, и спрашивает: «Как вы думаете, это осуществимо?»

По моему личному мнению, осуществимо, отвечаю я, главная проблема в полете на Марс – это деньги. Он понимает меня без дальнейших объяснений: мы сможем это сделать, если его комитет обеспечит финансирование НАСА. «Думаю, такое путешествие стоит вложений, – замечаю я. – По-моему, инвестиции в космос дают нам как материальную, так и нематериальную отдачу, а Марс – достойная цель. И, я совершенно в этом убежден, достижимая».

Недели через две во время нашего завтрака раздается сигнал пожарной тревоги. Хотя за то время, что я нахожусь здесь, было уже много ошибочных срабатываний сигнализации, этот звук все равно приковывает наше внимание. Через несколько минут мы обнаруживаем его источник – европейский модуль, где в ходе биологического эксперимента с вращающимися инкубаторами наблюдается небольшое повышение уровня углекислого газа. Мы обесточиваем экспериментальную установку и убеждаемся в отсутствии других мест с повышенной концентрацией углекислоты. Затем проверяем эксперимент на предмет признаков горения – и видим их. Настоящее пламя!

Странно, но сигналы тревоги даже развлекают меня, если только не раздаются среди ночи, когда я сплю. Тогда я их ненавижу. Тревога – прекрасное напоминание о риске, с которым мы живем, а также возможность оценить и отработать наши действия в аварийных ситуациях. В данном случае пожарная тревога позволила обнаружить ошибку в процедуре, которую мы впоследствии устранили.

6 декабря успешно запущен грузовой корабль Cygnus. Это первый полет усовершенствованной модели с увеличенным герметичным отсеком, позволяющим доставлять на 25 % больше груза. Корабль носит имя «Дик Слейтон II» в честь астронавта программы «Меркьюри» («Дик Слейтон I» взорвался при старте в прошлом году). Помимо пищи, одежды, кислорода и других обычных ресурсов, Cygnus везет экспериментальное оборудование и материалы для проведения исследований в области биологии, физики, медицины и геономии, а также устройство для развертывания микроспутников на орбите и первый микроспутник для выведения с МКС. Важной только для меня частью груза является костюм гориллы, отправленный братом взамен того, что взорвался вместе с SpaceX. Cygnus успешно выходит на орбиту – после неудачных запусков этого года мы уже не считаем, что это гарантировано, – и Челл захватывает его роботом-манипулятором, выполняя эту работу впервые. В принципе, была моя очередь, но я решил уступить ее Челлу и лишился последнего шанса выполнить захват автономного спутника – одно из немногих действий в космосе, которые я не совершал.

Спустя несколько дней, 11 декабря, мы собираемся вместе, чтобы проводить Челла, Кимию и Олега. Помню, как они прилетели сюда около пяти месяцев назад – кажется, что прошла целая вечность. Челл и Кимия, сначала беспомощные, как свежевылупившиеся птенцы, улетают настоящими орлами. Теперь они опытные космические жители, легко перемещающиеся по станции, управляющиеся с любым оборудованием, ставящие эксперименты во многих научных областях и способные справиться почти с любой проблемой без моей помощи. Я имел редкую возможность наблюдать за их становлением. Одно дело – знать, какой колоссальный объем знаний получают астронавты и насколько совершенствуются за одну долгосрочную экспедицию, но другое дело – увидеть это своими глазами от начала и до конца. Я прощаюсь, зная, что у меня впереди еще три месяца. Мне будет не хватать этих ребят.

Юрий Маленченко, Тим Копра и Тим Пик стартуют с Байконура 15 декабря в 11 утра по времени МКС и стыкуются после шести с половиной часов полета. Я наблюдаю из «Купола», как приближается лобастый черно-белый «Союз», раскинувший солнечные панели, словно крылатое насекомое, – этой картиной мне никогда не пресытиться. Сначала капсула кажется игрушечной, уменьшенной моделью самой себя, и словно оказывается в пламени всякий раз, как от ее поверхности отражается солнечный свет, но постепенно увеличивается в размерах и медленно превращается в настоящий космический корабль.

Следя за его приближением, я осознаю какую-то неправильность в угле, скорости или обоих факторах. «Союз» слишком смещен относительно своего стыковочного порта. Всего в нескольких метрах от станции он останавливается, выбрасывая в нашу сторону струи тормозных двигателей для фиксации положения в пространстве. Это ненормально.

Малые двигатели «Союза» обдают иллюминаторы «Купола» несгоревшим топливом, и я поспешно закрываю защитные крышки. Шарики топлива, переотражаясь, скачут между иллюминаторами и крышками, вызывая странное и тревожное ощущение. Я спешу в русский служебный модуль узнать у Сергея и Миши, в чем дело.

– Сбой автоматической системы стыковки, – отвечает Сергей.

Причины не знает никто. Юрий, командир «Союза», берет управление на себя и после нескольких минут выравнивания успешно стыкует корабль всего на девять минут позже расписания. Это наглядное объяснение того, почему мы так долго готовимся к маловероятным событиям. Автоматическая система надежна, но сбой может стоить экипажу жизни, если никто не сумеет заменить автоматику действиями в ручном режиме.

После проверки герметичности, которая всегда кажется более долгой, чем в действительности, – на сей раз потребовалось около двух часов – мы открываем крышку люка и приветствуем на борту МКС новых членов экипажа. Как всегда, первый день для них оказывается очень насыщенным. Я сознаю, что в последний раз принимаю вновь прибывших, и, как ни странно, испытываю грусть, словно меня заранее одолевает ностальгия.

Я не очень хорошо знаю Юрия, хотя он один из самых опытных космических путешественников в истории. У него репутация блестящего технического специалиста, и то, как он осуществил ручную стыковку в нештатной ситуации, эту репутацию только подкрепляет. На его счету пять полетов в космос, в том числе длительная экспедиция на «Мире», полет на шаттле и три предыдущих долгосрочных пребывания на Международной космической станции – в общей сложности 641 день в космосе. Кроме того, он единственный человек, который женился, находясь в космосе. Во время его первой экспедиции на МКС они с невестой Екатериной обменялись клятвами на видеоконференции: он – на станции, она – в окружении друзей и родственников дома в Хьюстоне. (Зная Юрия, я сомневаюсь, что он был без ума от этой идеи, просто решил не возражать.) В его четвертом полете в 2008 г. «Союз» с Юрием оказался так далеко от предполагаемого места приземления, что казахи-пастухи, наткнувшиеся на его дымящийся космический корабль, не имели представления, что это такое. Когда Юрий и остальные члены экипажа – две женщины, Пегги Уитсон и Ли Со Ён, – выбрались из капсулы, казахи приняли его за инопланетное божество, прилетевшее с неба с собственным гаремом. Если бы не прибытие поискового отряда, думаю, пастухи объявили бы его своим вождем.

Тим Копра – бывший армейский летчик и инженер, в 2000 г. поступивший в группу подготовки астронавтов НАСА. Он выпускник Вест-Пойнта и полковник армии США, получивший несколько магистерских степеней: по авиастроению в Технологическом институте Джорджии, по стратегическим исследованиям в Армейском военном колледже и по бизнес-администрированию в рамках совместной программы Колумбийского университета и Лондонской школы бизнеса. Он является астронавтом 15 лет, но это лишь второй его полет. Его экспедиция 2009 г. на МКС была необычайно короткой, чуть больше месяца. Второй раз он должен был лететь на шаттле в 2011 г., но за несколько недель до старта упал с велосипеда и сломал бедро.

Тим Пик, бывший летчик-испытатель вертолетов, стал первым официальным британским астронавтом, выбранным Европейским космическим агентством. Это его первое путешествие в космос, и он единственный новичок в экипаже. Для Великобритании Тим одновременно Юрий Гагарин и Алан Шепард. Это ко многому обязывает, но в ходе нашего совместного полета я смогу убедиться, что он более чем соответствует этим высоким стандартам.

Едва ли не первое, что делает Тим Пик, оказавшись на борту станции, – вскрывает привезенную упаковку с добавочным пайком, выбирает сэндвич с беконом, салатом и помидором и вгрызается в него. Кусочки бекона, разлетаясь во все стороны, причиняют нам адовы муки. Тиму в голову не приходит, что этот сэндвич от Европейского космического агентства никому из нас не доступен. Мы много месяцев не видели нормального сэндвича (лично я – девять месяцев), и смотреть, как он его ест, – это изощренная пытка. Заметив, что мы пожираем глазами его полдник, Тим предлагает нам с Мишей откусить, и мы досматриваем представление, истекая слюной, словно два пса, глядящих на кусок мяса.

Как и все новички на космической станции, оба Тима неуклюжи и неловки, как малые дети. Бывает, я пытаюсь направить их в нужное место или отодвинуть с собственного пути, и оказывается, что самое лучшее – просто обхватить человека за плечи или бедра и передвинуть, как громоздкий груз. Судя по всему, их это не напрягает.

На следующий день во время утреннего DPC – конференции по планированию – я узнаю, что у нас проблема. Заело мобильный транспортер, соединенный с тележкой СЕТА, с которой я работал во время нашего с Челлом второго выхода в открытый космос. Операторы полета стали передвигать транспортер на другой участок возле середины фермы, чтобы можно было использовать робот-манипулятор для некоторых ремонтных работ перед прибытием очередного «Прогресса» на следующей неделе, но его вдруг заклинило в таком положении, что прилетающие корабли не смогут пристыковаться. При этих словах у меня сжимается сердце. Я сразу же понимаю, в чем причина: работая с СЕТА, я, видимо, случайно заблокировал тормоза, когда подвязывал рукояти тормоза.

– Думаю, я знаю, кто напортачил, – сообщаю я Хьюстону.

Позже я разговариваю по телефону со сменным руководителем полета и сообщаю ей, что почти уверен – дело в рукояти тормоза.

На другом конце линии связи повисает пауза.

– Насколько ты уверен? – уточняет она.

– В очень большой степени.

Я понимаю, что означает мой ответ: мне придется совершить незапланированный выход в открытый космос, прежде чем прилетит и пристыкуется «Прогресс», до старта которого остается одна неделя. У нас чудовищно мало времени на подготовку как в космосе, так и на Земле.

Я считаю важным сразу признавать ошибки и не делаю исключений. Мысленно, однако, отмечаю, что на меня вообще не следовало взваливать эту работу, к которой я не мог отнестись с достаточным вниманием. Идея работы с тележкой появилась задним числом, что неприемлемо в открытом космосе.

Если бы в неправильном положении оказалось любое другое оборудование, мы могли бы дождаться ближайшего планового выхода, даже если бы до него оставалось несколько месяцев. Но мобильный транспортер застрял в неудачном месте и недостаточно надежно закреплен, чтобы выдержать нагрузки при стыковке «Прогресса». Мало того, что мы не можем принимать прибывающие корабли, заблокированная тележка не дает нам перемещать саму станцию во избежание столкновений с космическим мусором, включать двигатели для уменьшения углового момента гироскопов и использовать робот-манипулятор. Я начинаю мысленно готовиться к третьей прогулке за борт. Я делюсь новостью с российским экипажем, и мне обещают всяческое содействие. На следующий день НАСА принимает официальное решение: мы совершим экстренный выход в открытый космос и попытаемся решить проблему с транспортером.

Готовиться к выходу трудно даже в идеальных условиях и намного труднее – в спешке и с коллегами, еще не совсем адаптировавшимися к необычной среде обитания. Тим Копра, опытный астронавт, провел на станции всего несколько дней и до сих пор осваивается. Ему придется надеть скафандр и предпринять вылазку вместе со мной. Тим Пик, который еще учится самым простым вещам, например есть и спать в космосе, станет оператором поддержки нашего выхода в открытый космос. У обоих будут сложные задачи практически без права на ошибку.

Я пишу Амико, что должен буду на следующей неделе выйти в открытый космос, и кляну себя, тупицу, за заблокированные тормоза. Она сочувствует мне, зная, как никто, за исключением разве что Челла, какими испытаниями, физическими и психологическими, стали для меня предыдущие выходы. Я также рассказываю о странной привычке Тима Копры все за мной повторять. Если я говорю: «Интересно, есть сегодня футбольный матч?», Тим скажет, будто я ничего подобного не произносил: «Интересно, есть сегодня футбольный матч?» Как-то я сказал Тиму, что у меня за время пребывания на станции сильно усохли икроножные мышцы, и он тут же откликнулся: «У меня тоже сильно усохли икроножные мышцы».

– Но, Тим, – удивился я, – ты же только что прилетел.

– Да, но у меня вообще очень маленькие икры.

Я не замечал за Тимом ничего подобного, работая с ним на Земле, и сейчас не раздражаюсь по этому поводу. Я пробыл здесь очень много времени, ни к кому не испытывая раздражения, что свидетельствует об исключительной терпимости. Амико предполагает, что Тим чувствует себя неуверенно в моем обществе, поскольку я уже очень давно на орбите. Я соглашаюсь и добавляю, что просто хотел убедиться, что ничего странного в таком поведении нет.

Следующие несколько дней русские набивают мусором «Прогресс», который скоро улетит и сгорит в атмосфере. У них остается свободное место, и они предлагают избавиться от части мусора нам. Как многое другое в космосе – кислород, вода, пища, – возможность удаления мусора является ресурсом, которую наши страны используют как валюту. Я передаю пару огромных мусорных мешков, не сообщая об этом Хьюстону. Людям на Земле придется очень много возиться, запрашивая разрешение, которое, скорее всего, не будет получено. Я поступаю так весь год, спихивая мусор со станции, если у русских есть место, и мы оказываем им ту же услугу, когда можем. (Это оборачивается проблемой позднее, когда мы загружаем Cygnus и Хьюстон не досчитывается мусора – у нас должно было скопиться 10 мешков. После долгих расспросов я говорю: «Должно быть, в полночь прилетала мусорная фея». Больше эту тему не поднимают, и прекрасно.) 19 декабря я наблюдаю в русском служебном модуле, как Сергей и Юрий следят на мониторах за убытием «Прогресса», почти незаметно – сантиметр за сантиметром – отдаляющегося от станции. Как и в случае «Союза», они могут перейти в режим ручного управления при сбое, но все идет по плану. Когда «Прогресс» уходит, у нас освобождается место для очередного «Прогресса», который будет запущен через несколько дней. Я осознаю, что в следующий раз, через два с половиной месяца, покидающий станцию корабль будет увозить меня.

Утром я нахожу в электронном почтовом ящике письмо с предложением составить список присутствующих при моем возвращении на Землю. Ограниченное число людей получат доступ в Центр управления полетами в Хьюстоне, чтобы увидеть на большом экране, как «Союз» приземляется в казахских степях. Я начинаю составлять список: Амико, Саманта и Шарлотт. Мой отец, Марк и Гэбби. Начальница секретариата Гэбби Пиа. Сыновья Амико, Корбин и Тристан. Мои друзья Тилман, Тодд, Роберт, Джерри и Алан. Сара Брайтман. Я представляю себе зрительскую конференц-комнату в Центре управления: кресла с пологими спинками за стеклом и толпа моих друзей и родственников, следящих, как наша капсула несется вниз сквозь атмосферу и – надеюсь, благополучно – приземляется в пустынных степях Казахстана.

Меня вдруг озаряет, что составление этого списка – первое, что я делаю, готовясь к возвращению на Землю. Отныне я буду все активнее заниматься подготовкой: выбрасывать ненужные вещи, укладывать нужные, составлять все новые списки, обдумывать, чем займусь дальше в жизни. Мне предстоит еще долго пробыть в космосе, но, начиная с сегодняшнего дня, частичка моего разума уже пребывает на Земле.

Менее чем через три месяца, когда я улечу, Тим, второй Тим и Юрий останутся на МКС. Когда до конца уже близко, остаток моего срока на станции начинает словно бы растягиваться, как тянучка. Я прошел три четверти дистанции, самое трудное позади. Когда я разрешаю себе думать об этом, то вспоминаю первые три месяца: как чувствовал себя, проводив первую группу улетающих, как мне казалось, что я здесь уже вечность, и как давно это было. Я едва помню, как выглядели Терри, Саманта и Антон, какие у них были особенности поведения, голоса, как Саманта мурлыкала себе под нос. Теперь они лишь тень воспоминания, словно старые друзья, с которыми нас давно развела жизнь.

Бегать под дождем, водить машину, сидеть в уличном кафе, чувствовать запах свежескошенной травы, отдыхать с Амико, обнимать детей, решать, что надеть, – я едва могу вспомнить обычные действия достаточно отчетливо. У меня больше не осталось сенсорных напоминаний о них. Я – полностью приспособившееся к своей среде обитания космическое существо, и возвращение кажется не более близким, чем в начале срока. Я еще не один месяц проведу здесь, в этих тесных пространствах.

Вскоре, отвечая на электронные письма, я нахожу приглашение выступить на конференции в апреле. Открыв календарь, я понимаю, что заношу в свое расписание первое событие, которое состоится уже после возвращения на Землю.

В понедельник 21 декабря я просыпаюсь рано утром, надеваю памперс и в третий раз облачаюсь в костюм водяного охлаждения. Мы с Тимом Копрой дышим чистым кислородом, проходя процедуру десатурации; час спустя Тим Пик помогает нам надеть скафандры. Этот выход в открытый космос будет короче предыдущих. Мы расклиним тележку CETA и мобильный транспортер, выполним еще кое-какую работу, которая рано или поздно должна быть сделана (так называемые опережающие задачи), с тем чтобы с пользой распорядиться ресурсами, требующимися уже только на то, чтобы одеться и выйти за дверь в космосе. Тим Пик прекрасно работает в качестве оператора поддержки ВКД (при содействии Сергея). По мере того как он проходит процедуры, помогая нам подготовиться, исчезают все мои опасения, справится ли он с этой ролью, проведя на станции всего лишь шесть дней. Он действует эффективно и уверенно, скоро мы оказываемся в шлюзовом отсеке и начинаем проверку герметичности.

На мне снова скафандр оператора-1 экипажа ВКД – с красными полосами. Когда воздух из шлюза полностью откачан, мы с Тимом Копрой включаем на своих скафандрах электропитание от батареи и выход официально начинается. Для Тима он второй, но первый был давно – еще в 2009 г. Когда мы выбираемся наружу и проверяем скафандры друг друга, я перемещаюсь к тележке СЕТА и пытаюсь передвинуть ее по ферме. Никакой реакции. Тогда я отжимаю рукоять тормоза, и тележка свободно движется в обоих направлениях. Земля довольна.

Как ни странно, но основная задача выполнена всего за 45 минут. Мы заканчиваем некоторые работы, которые нам с Челлом пришлось бросить на полпути, – главным образом, прокладываем кабели до мест, где их позднее можно будет подсоединить к новому оборудованию. Мы возвращаемся через 3 часа 15 минут, и, хотя я не настолько изнурен, как после предыдущих выходов, мое тело все равно ломит от усталости. Усталость ближе к той, что я чувствовал после тренировочных погружений в скафандре в бассейне-гидролаборатории Хьюстона. Сегодня было легче, но все же нелегко.

По возвращении я разговариваю с Амико и проверяю электронную почту. Есть письмо от Челла с сообщением, что он наблюдал за моим выходом в открытый космос по NASA TV. Странно представлять его в Хьюстоне: он смотрит трансляцию в предрассветный час, сидя на стуле или другом предмете мебели, удерживаемом на месте гравитацией. «Ребята, вы отлично справились!» – пишет он. Он выспрашивает подробности со знанием дела и увлеченностью человека, совсем недавно побывавшего на нашем месте. Я в ответ пишу, что этот выход длился менее половины самого короткого из наших, а усилий потребовал в пять раз меньше. Или усталость находится в экспоненциальной зависимости от времени, проведенного в открытом космосе, рассуждаю я, или наши с ним выходы были в разы более тяжелыми.

«Как там Земля? – пишу я под конец. – Ты уже начал забывать, что такое космос? Счастливого Рождества!»

До самого конца экспедиции я временами поглядываю в иллюминатор на ту зону в конце фермы, где мы с Челлом трудились во время второго выхода в открытый космос. Кажется, до нее очень далеко, дальше, чем до дома, отчего у меня возникает странная ностальгия – нечто подобное я испытываю, когда навещаю окрестности своего старого дома в Нью-Джерси. Это не просто место, где я провел какое-то время; это – особое место, неразрывно связанное с сильными переживаниями, знакомое и в то же время далекое, уже недостижимое.

Глава 18

24 декабря 2015 г.

Во сне я встретился с генералом Дэвидом Петреусом, который пытался предупредить о какой-то проблеме, подстерегающей меня в этом полете. Затем я оказался на американском авианосце в Индийском океане у берегов Омана. Мы узнали, что близится ураган со скоростью ветра 320 км/ч. Вскоре он налетел из ниоткуда и опрокинул авианосец, а команда подняла бунт против офицеров.

Сегодня канун Рождества, третьего, которое я встречаю в космосе. Такому не позавидует никто, особенно родители: быть вдали от семьи тяжелее всего в праздник, посвященный семейным узам. Помимо всего прочего, последние две недели совершенно нас вымотали. Отлет предыдущего экипажа, прибытие новичков, помощь им в адаптации, подготовка к выходу в открытый космос и сам выход – все это требовало напряжения сил и шло чередой. Я вкалывал почти две недели без единого выходного и встречаю Рождество далеко не в приподнятом настроении.

Праздник или не праздник, сегодня у нас очередной трудовой день, который становится еще более тяжелым, когда ломается тренажер для упражнений на сопротивление. Это более неотложная проблема, чем кажется, поскольку тренировки почти столь же важны для нашего существования, как кислород и пища. Пропустив даже одну тренировку, мы почти физически чувствуем, как атрофируются мышцы, и это крайне неприятное ощущение. Тим Копра и я тратим почти полдня на ремонт тренажера. Оказывается, сломался амортизатор. Наш рабочий день затягивается почти до восьми вечера, и я пропускаю обе дневные тренировки, отчего настроение становится еще гаже.

Прежде чем отправляться на ужин в российский сегмент, я звоню Амико. Последние несколько дней я чувствую ее раздражение, и подозреваю, что чем-то ей досадил. Возможно, я слишком долго соображал, поскольку у меня не особенно много возможностей досаждать ей из космоса.

Мой звонок застает ее в очереди в кассу продуктового магазина. Не лучшее место для разговора по душам, но в этот сеанс связи у нас остается мало времени, и выбора нет.

– У меня такое чувство, что тебя что-то беспокоит, – говорю я. – Я тебя чем-нибудь обидел?

Пауза, затем долгий вздох. В ее голосе слышна огромная усталость.

– Мне кажется, когда ты вернешься, нам придется заново сближаться, – отвечает она.

«Разумеется, придется, – мысленно отвечаю я, – я же отсутствовал целый год!» – а вслух спрашиваю:

– Что ты имеешь в виду? Что мы отдалились друг от друга?

Амико объясняет, что праздники не задались, поскольку она осталась не только без меня, но и без моих дочерей. Она тащит тяжелый груз обязанностей: заботится о моем отце и своих сыновьях, о нашем доме и о многом другом, с чем я не могу ей помочь. Ее работа, и без того напряженная, стала источником еще большего стресса. Ее вытесняют с руководящей должности в области социальных медиа, а ее начальство прямо заявило, что она не может помогать мне с присутствием в соцсетях в свое рабочее время – контрпродуктивная позиция с учетом того, что у меня больше миллиона подписчиков в «Твиттере» и столько же в других социальных платформах. Ее вынуждают тратить свободное время или свой ежегодный отпуск, чтобы взять интервью, посвященное моему полету, или чтобы просто дойти до Офиса астронавтов, чтобы передать посылку для меня. Вся ее самоотверженная работа не ценится начальством. (Напротив, мои коллеги-астронавты неизменно поддерживают Амико как моего партнера, за что я очень им благодарен.)

Это давило на нее, а Амико все от меня скрывала. Она любит работать вместе со мной над моими кампаниями в соцсетях и гордится их успешностью, но в последнее время многие наши разговоры вертятся вокруг моих просьб сделать то одно, то другое и этим исчерпываются. Порой она чувствует себя моим сослуживцем, а не партнером. Более того, ее начинает беспокоить, что она уже не помнит, как я пахну, что чувствуешь, прикасаясь ко мне, и каково это – общаться со мной лично. Она жалуется, что истосковалась по живому прикосновению. Затем спутник связи уходит, и ее голос обрывается на полуслове.

Я на несколько минут уединяюсь в своей каюте, зная, что еще долго не смогу до нее дозвониться. Я совершенно уверен в наших отношениях, все шесть лет, что мы с Амико вместе, она была неизменно верна и честна. Но слышать о нашем «отдалении» и о «живом прикосновении» просто ужасно. Амико привлекательна и без малейших проблем найдет на Земле возможность удовлетворить потребность в нормальном человеческом контакте. Я не ревнивец, и это не ревность. Я просто позволил своему воображению разыграться, пока нахожусь на земной орбите так далеко от Амико, что дальше и быть не может, и увидел реальность, как она есть. Ей нужна самая простая вещь, – то, чего я не могу ей дать.

Я прибываю в российский сегмент с деланной улыбкой. Русские празднуют Рождество не одновременно с нами – у православных оно приходится на 7 января, тем не менее с удовольствием принимают за праздничным столом остальных. Я обнаруживаю, что специалисты по питанию, отвечающие за наш рацион, не позаботились разработать праздничное меню, и в канун Рождества угощаюсь холодной индейкой в рассоле. Впрочем, у нас есть твердая салями, прибывшая на корабле Cygnus, и знаменитая черная икра от русских плюс свежие лук и яблоки, которые вчера доставил «Прогресс». Все произносят много тостов. Мы слушаем рождественскую музыку и недавно скачанный мною новый альбом Coldplay, который всем приходится по вкусу. Мы пьем за нашу привилегию находиться в космосе, за удачу, приведшую нас сюда, и за то, как много это для нас значит. Пьем за родных и друзей, оставшихся на Земле. Пьем друг за друга, за наш экипаж – единственных шестерых человек, встречающих Рождество не на Земле.

Через полтора часа у меня по расписанию видеоконференция с моими детьми. Саманта поехала из Хьюстона в Вирджиния-Бич провести праздники с матерью и сестрой, и мне приятно, что мои девочки вместе. Похоже, они рады видеть меня, хотя чувствуется, что им не по себе. Квартира выглядит не по-праздничному, но я надеюсь, что девочки отметят Рождество лучше меня.

Позже мне удается снова дозвониться до Амико, и она говорит мне то, о чем до сих пор молчала: я так стараюсь весь этот год в космосе держаться легко и непринужденно, что создается впечатление, будто я не скучаю по ней и не нуждаюсь в ней. Мы оба гордимся своей внутренней силой и умением словно играючи преодолевать трудности. Однако, неся груз в одиночку, я оставляю ее на обочине. Я объясняю: делать вид, что все просто, – единственный способ убедить самого себя, что мне это по силам, но это лишь видимость. Недавно я кое-что понял: Амико приходится скучать лишь по мне, в остальном ее жизнь практически не изменилась. Я скучаю по ней, а еще по дочерям, брату и отцу, друзьям, дому, возможности принять душ, пище, погоде – буквально по всему, что есть на Земле. Иногда тоска по ней может заслоняться тоской по всему остальному, и из-за этого у нее возникает чувство, что она, как ни странно, более одинока, чем я. И она права.

Этой ночью я спал мало и утром бодрствую в спальном мешке, оттягивая начало дня. Рождественскими утрами в Нью-Джерси, где я вырос, мы с братом обычно поднимались до рассвета и в пижамах бежали в гостиную искать подарки. Мои дочери, пока были маленькими, поступали так же. Сегодня меня ждут мероприятия по связям с общественностью, и меня будут спрашивать, что это такое, встречать Рождество в космосе. Я буду отвечать, что пребывание здесь в это особое время позволяет задуматься о смысле этого праздника и почувствовать, какая удача – увидеть нашу планету со стороны. Буду рассказывать, как скучаю по людям, которых люблю. Сейчас я просто парю внутри спального мешка, пока остальные члены экипажа еще спят: передо мной светится экран компьютера, а возле головы громко гудит вентилятор.

Наша долгосрочная экспедиция близится к концу, и тренеры из Космического центра имени Джонсона понемногу увеличивают интенсивность упражнений с отягощением, чтобы наши тела привыкли к нагрузкам, связанным с возвращением в условия гравитации. Я помню это по предыдущему полету – как и свое неудовольствие, – и, сознавая необходимость упражнений, боюсь что-нибудь себе повредить. Если я получу серьезную травму и не смогу тренироваться, моя жизнь в земной гравитации очень осложнится. На следующий день, выполняя приседания с большим отягощением, я чувствую раздирающую боль сзади в ноге и вскоре понимаю, что порвал какую-то из мышц задней поверхности бедра. Боль не проходит, и я больше не могу тренироваться.

Мой врач в этом полете, Стив, назначает мне миорелаксант «Ативан». Наш запас лекарств, включая «Ативан» и многое другое, хранится в сумке на полу лабораторного модуля вместе с медицинским оборудованием. В сумке-аптечке имеются лекарства всех типов: обезболивающие, антибиотики, нейролептики – буквально все, что можно найти в больничном отделении неотложной помощи. На наркотических средствах имеются ярлыки DEA (Drug Enforcement Administration – Администрация по контролю за применением наркотиков), предупреждающие, что применение разрешено только по назначению врача. НАСА учитывает любые возможности, у нас есть даже тест на беременность и мешок для трупа.

На следующее утро я отправляю Амико по почте вид восхода солнца на орбите. Поскольку на станции принято время по Гринвичу, я начинаю день на пять часов раньше и знаю, что изображение будет ждать ее, когда она проснется. Я пишу, что это фото не для соцсетей, а только для нее. Впоследствии она говорит мне, что мечтала о таком виртуальном объятии. Я не могу быть рядом, чтобы облегчить ее жизнь, но в моих силах хотя бы показать, что я о ней думаю.

Во второй половине дня, когда я готовлю ланч, появляется Тим Копра в поисках съестного.

– Вот отличный куриный суп, – подсказываю я.

– Отличный куриный суп! – выдает он, как будто я не произносил ни слова.

– Нда… Я еще возьму говядину барбекю.

Несколько минут мы вместе смотрим CNN и едим.

Вскоре я замечаю:

– Знаешь, если подумать, мне этот суп не нравится.

– Точно, мне тоже, – заявляет Тим.

Покончив с едой, мы возвращаемся к своим делам. Только через несколько минут я осознаю, что привычка Тима повторять за мной не раздражает меня. Не напрягаюсь я и тогда, когда мы теряем сигнал спутника, из-за чего прерывается трансляция репортажа CNN, который я смотрел. И даже когда крохотная коричневая капля соуса барбекю прилетает и садится мне на брюки. Я чувствую себя более спокойным и довольным своим окружением, чем в предыдущие месяцы, возможно, весь год.

Вечером я рассказываю Амико об удивительном эффекте миорелаксанта.

– Ты живешь в большом напряжении, – замечает она. – Конечно, лекарство влияет на тебя.

Я пересказываю слова врача экипажа, что это лекарство иногда назначают при расстройствах настроения и поведения, и утверждаю, что не чувствую настолько большого напряжения. Действительно, с учетом всех обстоятельств, я в норме. Думаю, меня просто достало здесь торчать. Я должен абстрагироваться от стресса, чтобы сосредоточиваться на необходимых действиях, но, поскольку стресс присутствует всегда, то может проявиться неожиданным образом – например, в недовольстве коллегой. Следует также учитывать, что я почти год живу при повышенном уровне СО2, который, как известно, вызывает раздражительность. Как бы то ни было, приятно чувствовать себя более расслабленным, и я стараюсь пользоваться благоприятным побочным действием лекарства, пока оно длится.

Ночью, в спальном мешке, я прочитываю несколько страниц книги Шеклтона. На Рождество 1914 г. старший помощник руководителя экспедиции записал в журнале: «Подходит к концу еще одно Рождество. Хотелось бы знать, как и в каких условиях мы встретим следующее. Температура 30 градусов». Он не представлял, как проведет следующее Рождество, – в походном лагере на дрейфовом льду с минимумом запасов, лишившись корабля экспедиции, «Эндьюранс», раздавленного льдами. При всех тяготах, выпавших на их долю, эти люди открыли в себе способность полагаться на собственные силы. «Можно сказать, они лучше узнали самих себя, – пишет автор книги Альфред Лансинг. – В этом заброшенном краю, в ледяной пустыне обрели, пусть относительное, довольство. Испытание показало, что это люди без страха и упрека».

Погасив свет, я не сразу погружаюсь в сон.

На космической станции канун Нового года – более важное событие, чем Рождество, поскольку представители всех стран отмечают его одновременно. Мы собираемся в российском сегменте на праздничный ужин. Все приносят что-нибудь к столу, кто-то произносит тосты. Застолье продолжается до самой ночи. Мы ненадолго выключаем свет, пытаясь разглядеть отблески земных фейерверков. Во время моей прошлой долгосрочной экспедиции нам удалось заметить крохотные искорки цветных огней, но в этом году ничего не видно. Все равно, мне очень повезло – для меня это уже вторая встреча Нового года в космосе, и я рад, что сохранил способность ценить это место и то, чем я здесь занимаюсь. На следующее утро я просыпаюсь рано и звоню друзьям и близким в США, чтобы пожелать им счастливого 2016-го – года моего возвращения на Землю.

Глава 19

7 января 2016 г.

Мне снилось, что на космическую станцию неожиданно прибыли Амико и несколько моих коллег-астронавтов. Они приехали на автобусе – во сне это казалось логичным. Я направился в американский «Лэб» прибраться и нашел сигарету, которую отец оставил незатушенной. Сигарета стала поджигать вольно летающие повсюду листы бумаги. Я кричал всем, чтобы эвакуировались, а сам остался тушить пожар из садового шланга, бухта которого, к моему удивлению, обнаружилась на стене среди остального снаряжения. Впрочем, толку оказалось мало, поскольку станция была сделана из сухого дерева. Пожар усиливался, меня окружило пламя, и я боролся с ним, пока не проснулся.

Завтра пятая годовщина стрельбы в Тусоне, где была тяжело ранена Гэбби. Приближение этого дня заставило меня вспомнить, чем я занимался, когда в Гэбби стреляли. Я чинил туалет, и теперь он снова сломался.

Как ни странно, мы знали, что этот момент приближается. Насос сепаратора проработал на несколько сотен дней дольше предполагаемого срока эксплуатации, и как раз тогда, когда я почувствовал, что продлевать его существование не имеет смысла, Земля предложила его заменить. Следовало согласиться, поскольку при внезапном отказе устройство выпускает наружу громадное облако урины, смешанной с сернокислотным консервантом, и убирать эту гадость придется мне.

Пять лет назад я был на орбите на 400 км выше своих близких в момент, когда они особенно во мне нуждались. С тех пор изменилось очень многое, однако я нахожусь там же, занятый теми же делами, когда мы минутой молчания чтим память жертв стрельбы.

Сегодня, 15 января 2016 г., на Международной космической станции великий день – день выхода в открытый космос, в котором я не участвую. Я всегда буду рад, что мне выпал шанс испытать восторг парения за бортом, когда между тобой и космосом нет ничего, кроме скафандра, но сейчас меня более чем устраивает пребывание на станции. Рад я и стать свидетелем первого выхода в открытый космос британского астронавта Тима Пика.

Сегодня я оператор поддержки внекорабельной деятельности. Я удостоверяюсь, что оба Тима надели скафандры, как положено, зачитываю шаги, следуя которым они проверяют снаряжение и функциональность скафандров, а также управляю шлюзовым отсеком. Тим и Тим должны поменять регулятор электропитания, сломавшийся еще в сентябре, когда Амико была за консолью в Центре управления полетами, а также проложить кабели. Они благополучно справляются с этими и другими задачами, когда у Тима Копры отказывает датчик уровня СО2. Само по себе это нестрашно, поскольку о содержании углекислоты можно судить по самочувствию, но вскоре он сообщает, что в его гермошлеме плавает пузырь воды. Будь пузырь маленьким, можно было бы предположить, что это капля пота, отделившаяся от кожи, но пузырь большой. Тим также говорит, что, прижимаясь затылком к впитывающей прокладке гермошлема, слышит хлюпанье, – признак того, что в гермошлеме воды больше, чем один пузырь.

Тимы пробыли за бортом всего четыре часа, их ждет еще несколько заданий, но утечка жидкости в гермошлеме означает необходимость – немедленную! – возвращаться. Тим Пик задерживается, чтобы навести порядок на рабочих площадках, а Тим Копра отправляется прямиком к шлюзовому отсеку. Мы хотим быстро вернуть их на станцию, однако спешка увеличивает риск сбоя, поэтому мы методично выполняем каждый шаг процедур, чтобы исключить ошибки. Я вспоминаю услышанную однажды мудрость, которую приписывают «морским котикам»: «Медленно значит эффективно. Эффективно значит быстро. Медленно значит быстро». Вернув парней на станцию, я первым делом снимаю гермошлем Копры. Он как будто в порядке, только немного влажный. Теперь очередь Пика. Оба выглядят усталыми, но не измученными, как мы с Челлом после двух наших первых выходов в открытый космос. Мы пробыли в скафандрах почти в два раза дольше.

Через несколько дней снова ломается «Сидра» в «Ноуде-3». В таких случаях Земле часто удается снова ее запустить, и я весь день на это надеюсь. Я уже размечтался, что успею вернуться на Землю, прежде чем «Сидра» снова потребует внимания, и с тяжелым сердцем принимаю известие, что нам с Тимом Копрой придется ее разобрать и пару дней посвятить ремонту.

На следующий день мы с Тимом выдвигаем проклятую тварь из стойки, перемещаем в «Ноуд-2», закрепляем на верстаке и разбираем. За день нам удается обнаружить проблему. Разборка агрегата с Терри Вёртсом была многодневным мероприятием, в результате которого он поранился, и мы оба были измотанными и злыми. Сегодня я сразу замечаю, что ремонт идет гораздо легче, чем в прошлый раз. Это по-прежнему очень сложная и хитрая работа: передвинуть 220 кг, которые могут повредить уплотнение люка, хрупкое оборудование или поранить человека, уже проблема, но я так поднаторел, что справляюсь с ней очень уверенно и эффективно. Я мог бы, при желании, написать руководство по ремонту чертовой штуковины. Кажется, я знаю ее, как кардиолог знает человеческое сердце.

Мы экономим время, используя хитрости, открытые мною при прошлых ремонтах, и завершаем работу за ничтожную часть времени, которое нам с Терри пришлось потратить на нее в апреле. Я невольно испытываю гордость. Не могу и не пожелать всей душой, чтобы мне никогда больше не пришлось разбирать эту штуковину.

В тот же день, работая в японском модуле, я нахожу за прибором питьевой пакет. Вытаскиваю и вижу инициалы «Д. П.» Здесь нет никого с такими инициалами, и давно не было. Это, должно быть, пакет Дона Петтита, работавшего на МКС еще в 2012 г. Я приберегаю пакет до того момента, когда Дон выполняет функцию главного оператора связи с экипажем, сую находку в камеру и вопрошаю:

– Это твое?

Дон смеется над нелепой ситуацией. Однако, как и все астронавты, он прекрасно знает, как легко теряются вещи на космической станции. Дома невозможно поставить на стол стакан воды и потерять его на три года, но в космосе, при всей внимательности, нет ничего проще, чем потерять напиток или любой предмет. Здесь слишком много вещей, и все они разлетаются.

Через несколько дней я делаю великолепный снимок Хьюстона и северного побережья Мексиканского залива, над которыми мы пролетаем ночью. Я посылаю его Амико с подписью «дом» и с удивлением замечаю, что снова начинаю пользоваться внутренним компасом. Я разрешил себе ждать возвращения. Почти год это было непозволительной роскошью, но теперь даже приятно немного помечтать и погрустить о доме, зная, что скоро будешь там.

В последующих числах января мы ставим крупный ботанический эксперимент. Августовский, с латуком, был относительно простым. Мы установили в европейском модуле «подушечки» с питательной смесью под лампы для подсветки растений, по расписанию поливали ростки и наблюдали, как разрастаются листья, превращаясь в легкий для уборки урожай. Теперь я выращиваю цветущие растения, циннии, с которыми будет сложнее, поскольку они более нежны и капризны. Последовательность экспериментов неслучайна – знания, полученные при уходе за простым и нетребовательным растением, помогут нам вырастить нечто поинтереснее. Требовательность цинний превосходит наши ожидания. Они часто выглядят неблагополучными, и я виню в этом задержку связи между Землей и орбитой. Я делаю фотографии растений и отправляю их земным ученым, которые, изучив и обсудив их, присылают мне инструкции – обычно «полейте их» или «не поливайте». Но к тому моменту, когда я их получаю, ситуация значительно ухудшается. Когда я узнаю, что полив следует прекратить, ростки залиты и плесневеют, а когда до меня доходит рекомендация возобновить полив, они обезвожены и почти засохли. Грустно ухаживать за живым созданием и видеть, как оно страдает без надлежащего ухода. Я выкладываю фото одной из цинний в социальные сети и получаю критику своих способностей садовода. «Вам далеко до Марка Уотни», – пишет некий острослов, имея в виду забытого на Красной планете героя фильма «Марсианин». Это уже наезд!

Я говорю руководителю работ с полезной нагрузкой, что хочу сам решать, когда поливать цветы. Казалось бы, невелика проблема, но только не для НАСА. Если я начну трогать растения и среду, в которой они живут, голыми руками, это будет принципиальное изменение протокола эксперимента. На Земле боятся, что я подхвачу споры плесени, если она окажется на растениях. Сначала мое предложение принимают скептически, но я убежден, что цветы погибнут, если мне не разрешат заботиться о них, как делал бы земной садовник. Невыносимо видеть, как все усилия и затраты, связанные с разработкой этого эксперимента и его доставкой на орбиту, идут прахом. Некоторые облеченные властью лица сомневаются, что я стану проверять растения ежедневно, поскольку это потребует гораздо большего времени и внимания, чем пассивное следование инструкциям. Наконец я добиваюсь своего.

Трудно описать, что я чувствую, когда растения возвращаются к жизни, едва не погибнув. Я сохранил воспоминания о цветах в ботанических садах, куда бабушка и дедушка водили меня в детстве. Эти уик-энды были отдохновением души, и цветы для меня ассоциируются с бабушкой и ее лаской. Я думаю о фиалках Лорел, поселившихся в моем кабинете после ее гибели. Теперь, когда циннии стали моим личным проектом, их благополучие чрезвычайно важно для меня. Я проверяю их при любой возможности. Как-то в пятницу я приношу несколько цветов в российский сегмент и закрепляю посреди стола для украшения.

– Скотт, – недоумевает Сергей, – зачем ты выращиваешь цветы?

– Циннии, – уточняю я.

– Зачем ты выращиваешь циннии?

Я объясняю, что мы хотим однажды научиться растить помидоры, и это один из экспериментов, призванный расширить знания, необходимые для длительного космического полета. Экипаж, летящий на Марс, будет нуждаться в свежей пище и не сможет пополнять ресурсы с Земли, как мы на космической станции. Если мы можем вырастить латук, сумеем и циннии. Если справимся с цинниями, вероятно, нам будут по силам и помидоры, а помидоры имеют настоящую питательную ценность для членов марсианской экспедиции.

Сергей качает головой.

– Растить помидоры – значит попусту тратить время. Если хотите вырастить что-нибудь для стола, займитесь картофелем. На картофеле можно жить.

(И делать водку!) Практичный и простой русский подход имеет свои плюсы.

Когда я выкладываю в соцсетях первое фото здоровых цинний, оно вызывает огромный интерес – 6 млн просмотров. Приятно видеть такой энтузиазм по отношению к предмету моих забот. Я утверждаюсь во мнении, что люди интересуются космосом, если помочь им связать то, что там происходит, с чем-то близким и понятным.

Для меня успех с цинниями со всей очевидностью свидетельствует: если мы рассчитываем когда-нибудь полететь на Марс, члены экипажа должны уметь действовать совершенно автономно. Я делал для цветов гораздо больше, чем планировалось, отчасти потому, что скучал по красоте и хрупкости живой природы, но, скорее всего, из-за высказанных в «Твиттере» сомнений в моих способностях к садоводству – хотелось достойно ответить на вызов.

В конце января я впервые наряжаюсь гориллой, упаковавшись с ног до головы в костюм, пахнущий пластмассой. Первая проделка Космической гориллы носит продуманный характер: я прячусь в каюте Тима Копры и дожидаюсь его появления, а когда дверь открывается, выскакиваю, перепугав его до смерти. После этого отправляюсь в российский сегмент и показываюсь космонавтам – они едва не лопаются от смеха. Космическая горилла уже несет людям радость!

Я решаю, что будет здорово без предупреждения объявиться в костюме перед камерой, чтобы меня увидели в Центре управления полетами. Тихим вечером вторника, когда ничего особенного не происходит, я делаю свой ход: надеваю костюм и плаваю перед камерой в американском «Лэбе», дожидаясь, когда меня заметят. Амико видит меня по NASA TV, но больше никто не реагирует. Какое разочарование!

Я размышляю, как позабавить Космической гориллой детей. Если привлечь их внимание и рассмешить, они заинтересуются и выслушают мой рассказ о космосе и ценности науки, технологий, инженерного дела и математики. Тим Пик соглашается принять участие в коротком видео: он распаковывает груз и находит гориллу-«безбилетницу», которая гоняется за ним по американскому «Лэбу» под главную музыкальную тему «Шоу Бенни Хилла» – Yakety Sax. Видео взрывает интернет и оживляет интерес к нашей работе на космической станции.

28 января я объявляю минуту молчания в память об экипаже шаттла «Челленджер», погибшего ровно 30 лет назад. Мы с двумя Тимами собираемся в американском «Лэбе», я произношу несколько слов об экипаже и о том, что дух этих людей живет в наших нынешних достижениях в космосе. Склонив голову, я не могу не вспоминать холодное утро, когда мы с соседом по комнате, Джорджем, снова и снова наблюдали взрыв орбитального корабля на экране крохотного телевизора. Тридцать лет, целая жизнь! Мне и в голову не могло прийти, где я буду сегодня. Помню, как Джордж спросил, по-прежнему ли я хочу полететь в космос, и что я жаждал этого, как никогда.

Через несколько дней один из российских коллег находит меня в американском сегменте и жалуется, что у него шатается зуб. Это коронка на импланте, маленький металлический колышек среди передних зубов. Единственный путь домой – зубодробительный спуск в «Союзе», и он небезосновательно опасается, что непрочно держащийся имплант провалится в горло или потеряется, но не хочет и возвращаться без него, поскольку мы сразу после посадки без конца фотографируемся. Я достаю стоматологический набор, тщательно просушиваю и зуб, и штифт марлей, смешиваю немного зубного цемента и приклеиваю зуб на место. Довольный коллега широко улыбается. Командир всегда на посту!

Воскресным утром я плыву в российский сегмент и приветствую завтракающих космонавтов.

– Скотт! – восклицает Миша с озорной улыбкой, – знаешь, какой сегодня день?

– Да, – отвечаю я. – Мой день рождения. Двадцать первое февраля.

В прошлый раз, когда я отмечал день рождения дома в Хьюстоне, мне было 50. Сегодня мне 52.

– С днем рождения, Скотт, но я не об этом! Нам осталось всего девять дней!

Весь этот год я избегал считать оставшиеся дни. Удивительно, но как-то незаметно их осталось меньше десятка. Очевидно, моя стратегия сработала. Девять дней – совсем немного.

– Скотт, – с воодушевлением продолжает Миша, – мы выдержали!

– Миша, – замечаю я, – у нас не было выбора!

Сергей, Миша и я проведем несколько отработок в «Союзе» и будем готовы к посадке. Мише, как бортинженеру-один, нужно освежить навыки, чтобы дублировать Сергея, – прошло очень много времени.

Мы начинаем укладывать вещи и готовиться к отлету. Мне нужно решить, что отправится вместе со мной в «Союзе», – маленькая упаковка, не больше полкило, в том числе золотые кулоны для Амико, Саманты и Шарлотт и серебряные для секретаря экипажа Брук Хитман, планировщика экипажа Дженнифер Джеймс и моего преподавателя русского языка Елены Хэнсен. Больше вещей можно будет отправить на SpaceX позже, весной. Я должен тщательно прибраться в каюте, чтобы подготовить ее для следующего жильца. Поскольку в космосе что угодно может летать где угодно, нужно вычистить стены, потолок и пол. Приходится буквально разобрать маленькое помещение на части и пропылесосить вентиляционные отверстия – покрытые годичным слоем пыли, они особенно грязны. Наконец, я прячу пластмассового таракана, чтобы его нашел мой «наследник» Джефф Уильямс.

Амико рассказывает, что вызвала техника проверить оборудование бассейна и гидромассажной ванны. Нагреватель воды в бассейне сломался посередине моей экспедиции, а она и не заметила, пока не начала готовиться к моему возвращению. Она знает, что я предвкушаю момент, когда смогу нырнуть в бассейн. Она просит прислать список вещей, которые хотел бы получить, как только вернусь. Печатая список, я еще глубже погружаюсь в мысли о доме: постельном белье, душе, бассейне и джакузи на заднем дворике. Весь этот год я пытался не тосковать по дому, а теперь сознательно это себе разрешаю. Удивительное чувство.

Я отсылаю список.

Тема письма: Что бы я хотел дома

энерджайзер «Гаторейд» (классический, из зеленых)

пиво Dogfish Head 60 Minute India Pale Ale

плюс блок из шести банок Miller High Life (помните, я упоминал, что мне его отчаянно не хватало!)

зеленый виноград без косточек

клубника

зеленые салаты

каберне

шардоне «Ла Крема»

бутилированная вода

Когда я в космосе даю интервью или общаюсь с журналистами, меня часто спрашивают, чего, оставшегося на Земле, мне не хватает. У меня есть несколько ответов на этот вопрос, уместных в любой ситуации: дождь, времяпрепровождение с семьей, отдых дома. Все это правда. Однако в течение дня я время от времени чувствую тоску по самым разным вещам, порой таящуюся где-то в глубине сознания.

Я скучаю по готовке. По возможности резать свежие продукты, по запаху овощей, вскрытых ножом. Скучаю по аромату кожицы невымытых фруктов, по виду свежей провизии, громоздящейся на прилавках гастрономов. Скучаю по гастрономам, где пестрят яркими упаковками стеллажи, блестят кафельные полы и бродят в проходах незнакомые люди. Я скучаю по людям. По возможности встречать новых людей и сближаться с ними, узнавая их жизни, непохожие на мою, и слушая рассказы об их опыте, которого никогда не переживал лично. Скучаю по звуку детских игр, всегда одинаковому, независимо от языка. По разговорам и смеху из соседней комнаты. По комнатам. По дверям, дверным коробкам и скрипу деревянного пола в старых домах. Мне хочется посидеть на своем диване, на стуле, на барном табурете. Хочется ощутить, как отдыхает тело после целого дня воздействия гравитации. Мне не хватает шуршания газет, шороха переворачиваемых страниц книги. Возможности пить из стакана. Класть вещи на стол, зная, что там они и останутся. Я тоскую по внезапному толчку ветра в спину, по теплу солнечных лучей на лице. Скучаю по душу. По текущей воде во всех видах – когда умываешься, моешь руки. По сну в кровати – прикосновению простыней, весу одеяла, гостеприимному изгибу подушки. По цвету облаков в разные моменты дня и разнообразию земных рассветов и закатов.

Я также задумываюсь, чего здешнего мне будет не хватать на Земле. Это странное чувство – ностальгия авансом, грусть по всему тому, что я все еще испытываю ежедневно и что сейчас меня нередко раздражает. Я знаю, что буду скучать по дружбе и товариществу 14 человек, с которыми делил годовой полет. По виду Земли из «Куполы». По ощущению, что выживаю собственными усилиями, что в любой момент могу столкнуться с угрозой жизни и буду готов с ней справиться, что абсолютно все, что я делаю, важно и каждый день может стать последним.

Как странно укладывать багаж перед отлетом из космоса! Много вещей отправляется в мусор, то есть набивается в Cygnus, который позже в этом месяце сгорит в атмосфере. Выбрасывается много неиспользованной одежды – я справился с поставленной перед самим собой задачей обойтись необходимым минимумом и оставшиеся неиспользованными футболки, свитера, белье, носки и штаны, которыми можно наполнить туристический рюкзак, служат тому доказательством.

На выходных я нахожу время сфотографировать вещи, которые меня просили взять разные люди, – футболки, шапки с логотипами, фотографии, рисунки, украшения. Все это я отношу в «Куполу». Открываю защитные крышки и замечаю отблеск рыжеватого песка, по цвету и фактуре которого угадываю, над какой частью планеты мы пролетаем: равнины Сомали к северу от Могадишо. С одной стороны, приятно сознавать, что я досконально изучил Землю; с другой – это свидетельство того, что я пробыл здесь слишком долго.

Один за другим я беру предметы, привезенные в космос ради людей, и пускаю их свободно парить на фоне Земли, чтобы сфотографировать каждый. Это нетрудно да и времени почти не отнимает – одно из дел, до которых вечно не доходили руки и они откладывались до лучших времен… до сих пор.

Есть еще кое-что, что я хотел сделать, но не находил подходящего момента. Размышляя о жизненном пути, приведшем меня сюда, я неизменно вспоминаю, как важно для меня было прочесть в юности «Парни что надо». Я убежден, что ничего не добился бы, если бы мне не попалась эта книга – если бы Том Вулф ее не написал. Тихим субботним вечером я звоню Тому Вулфу, чтобы сказать спасибо. Судя по голосу, он в восторге от моего звонка. Я рассказываю, что мы пролетаем над Индийским океаном, сообщаю нашу скорость, описываю систему связи. Мы обсуждаем книги, Нью-Йорк и первое, что я собираюсь сделать, когда вернусь (нырнуть в бассейн). Договариваемся о совместном ланче, и теперь уже это – дело, которого я больше всего жду.

29 февраля 2016 г. я передаю командование Международной космической станцией Тиму Копре. Завтра я покину станцию и вернусь на Землю.

Глава 20

1 марта 2016 г.

Мне приснилось, что я в открытом космосе вместе с братом. Сначала мы вышли в обычной одежде, потому что так можно, если недолго. Затем вернулись, и он надел американский скафандр, а я российский, «Орлан». Мне понравился «Орлан», но смущало, что я не обучен работать в нем. Мы снова прошли через шлюзовой отсек и увидели, что космическая станция снаружи засыпана снегом, как в волшебной зимней сказке.

Мы вшестером собираемся в российском сегменте и делаем очередную несуразную фотографию, зависнув перед люком «Союза». В назначенное время Сергей, Миша и я по очереди обнимаем Тима, Тима и Юрия и прощаемся. Они фотографируют, как мы проплываем через люк. По огромному опыту я знаю, как странно себя чувствуешь, говоря «до свидания» по ту его сторону, зная, что останешься в космосе, а твои друзья вернутся на Землю. Проведя столько времени вместе в такой тесноте, мы закрываем за собой дверь, которая больше никогда не откроется.

Непосредственно перед тем, как Сергей закрывает за нами крышку люка, Миша оборачивается и, протянув руку, в последний раз касается стены космической станции. Он похлопывает ее, как похлопывают лошадь. Я знаю, он думает, что, возможно, мы сюда не вернемся, и чувствует ностальгию по этому месту, которое так много для него значило.

Полет в космос – бешеный и некомфортный процесс, а возвращение из космоса – вдвойне. Спуск в посадочной капсуле «Союза» станет одним из самых опасных моментов этого года и столь же изматывающим. Атмосфера Земли оказывает естественное сопротивление объектам, проникающим в нее из космоса. Двигаясь с высокой скоростью, которую он имел на орбите, любой объект испытывает силу трения о воздух, такую, что большинство объектов попросту сгорают от перегрева. В общем, это для нас благо, поскольку защищает планету от метеороидов и орбитального мусора, не давая им сыпаться нам на голову. Мы пользуемся этим, набивая прибывшие грузовые корабли мусором и отпуская их упасть в атмосферу и сгореть. Но это же делает возвращение из космоса трудным и опасным. Нам троим предстоит пережить падение сквозь атмосферу, при котором возникнут температуры до 3000 °С и четырехкратные перегрузки. Атмосфера в силу своего «устройства» должна нас убить, однако капсула «Союза» и процедуры рассчитаны так, чтобы сохранить нам жизнь.

Возвращение на Землю займет около трех с половиной часов, в течение которых мы должны успешно выполнить много действий. Оттолкнувшись от станции, мы запустим двигатель, чтобы немного затормозить и облегчить себе вход в верхние слои атмосферы, приобретя нужные скорость и угол начала спуска. Если вход окажется слишком крутым, мы будем падать слишком быстро, и нас убьет либо перегрев, либо перегрузки. При слишком пологой траектории мы рискуем срикошетить о поверхность атмосферы как камень, пущенный по глади озера, и войти снова уже под гораздо большим углом, вероятно с катастрофическими последствиями. Если импульс схода с орбиты пройдет штатно, атмосфера выполнит основную часть работы по нашему замедлению, между тем как тепловая защита (мы надеемся) не позволит температуре убить нас, парашют (мы надеемся) замедлит наш спуск, когда до поверхности останется 10 км, после чего (мы надеемся) сработают двигатели мягкой посадки, еще сильнее затормозив нас за несколько секунд до касания земной поверхности. Многое должно пройти идеально, или мы погибнем.

Сергей посвятил немало дней размещению груза, который мы берем с собой в «Союз», – маленьких пакетов с личными вещами, проб воды, крови и слюны для исследования. Мы сносим в бытовой отсек «Союза» кое-какой мусор, требующий утилизации, и я добавляю туда голову Космической гориллы, не желая нести ответственность за ее дальнейшие проделки. Почти все место, отведенное в капсуле для груза, занимают вещи, без которых мы надеемся обойтись: радио, компас, мачете, аварийное снаряжение для выживания в холоде на случай неточного приземления и необходимости ждать поисково-спасательную группу.

Поскольку наша сердечно-сосудистая система все это время не испытывала нагрузки со стороны гравитации, то ослабла, и по возвращении на Землю нас ждут симптомы низкого артериального давления. Один из способов противодействия этому эффекту является прием водно-солевых добавок с тем, чтобы повысить объем плазмы крови перед спуском. У русских и американцев разные представления об идеальной схеме нагрузки жидкостью. НАСА предлагает выбор, включающий куриный бульон, сочетание солевых таблеток и воды, а также Astro-Ade – восстанавливающий жидкость напиток, разработанный специально для астронавтов. Русские предпочитают больше соли и меньше воды, в том числе потому, что стараются не пользоваться памперсами во время спуска с орбиты. Выяснив во время предыдущих полетов, что для меня самое лучшее, я отдаю предпочтение обильному питью воды и памперсу.

Я втискиваюсь в свой скафандр «Сокол» – здесь это еще труднее, чем на Байконуре, где мне помогали гравитация и технические специалисты. Мы пользовались скафандрами, когда перемещали «Союз» незадолго до отлета Геннадия; я надевал свой еще раз несколько дней назад для примерки; все остальное время – целый год – он терпеливо дожидался меня в бытовом отсеке «Союза». Я тяну через голову разъемное кольцо и пытаюсь вспомнить день, когда надел этот скафандр перед стартом, день, когда позавтракал свежими продуктами, принял душ и повидался с семьей. Тогда я видел множество других людей – в общей сложности несколько сотен, в том числе незнакомцев, которых не встречал раньше и больше никогда не встречу. Сейчас это обстоятельство кажется самым странным. Воспоминания о том дне словно бы не связаны со мной, как увиденный когда-то фильм о постороннем человеке.

Я готовлюсь забраться в капсулу, чтобы лететь домой, готовлюсь вновь втиснуться в тесное пространство. Один за другим мы вплываем в центральную часть «Союза», спускаемый аппарат. Сначала туда втягивается долговязый Миша, частично закрыв крышку люка, чтобы уместиться в левом кресле. Справившись с задачей, Миша открывает крышку передо мной, и я протискиваюсь через люк, надеясь, что мой скафандр не поцарапал уплотнитель люка. Я забираюсь в центральное кресло, закрываю крышку, чтобы она не перегораживала дорогу, и неловко переползаю в правое. Заняв свое место, я вновь открываю крышку люка, и Сергей устраивается в центральном кресле. Мы сидим, прижав колени к груди.

Ложементы изготовлены по индивидуальным шаблонам наших тел, и сейчас они играют более важную роль, чем в день запуска. Менее чем за 30 минут наша скорость упадет с 28 000 км/ч до нуля, и кресла, наряду со многими другими элементами «Союза», должны отработать штатно, чтобы мы вышли победителями из схватки с силами природы. Мы как можно надежнее пристегиваемся с помощью привязной системы, состоящей из пяти ремней, что проще сказать, чем сделать, поскольку ремни парят вокруг нас, а мы при малейшем толчке норовим вылететь из сидений. По-настоящему туго пристегнуться трудно, но, как только мы устремимся к Земле, перегрузка вдавит нас в кресла и поможет затянуть ремни до упора.

По команде из Центра управления полетами в Москве отводятся крюки, крепившие «Союз» к МКС, и вскоре пружинные поршни отталкивают нас от станции. Оба эти процесса настолько деликатны, что мы ничего не чувствуем и не слышим. Теперь мы движемся относительно станции со скоростью около 5 см/с, хотя и остаемся на общей орбите. Отойдя на безопасное расстояние, мы включаем малые двигатели «Союза», отталкивающие нас еще дальше от МКС.

Теперь нужно подождать. Мы почти не разговариваем. Стиснутое положение, как всегда, вызывает у меня мучительную боль в коленях, к тому же здесь жарковато. Охлаждающий вентилятор гоняет в полости наших скафандров воздух, но этого благодатного дуновения недостаточно. Я вспоминаю, как сидел в правом кресле другого «Союза», перешучиваясь с Мишей, что наша жизнь без шума вентилятора закончилась. Это было так давно! Теперь я уже не помню, что такое находиться в тишине, и страстно желаю снова это испытать.

Мне трудно бороться с дремотой. Не знаю, в чем тут дело, в усталости этого дня или всего минувшего года. Иногда не чувствуешь, насколько утомительным было дело, пока его не закончишь и не позволишь себе перестать игнорировать усталость. Я смотрю на Сергея и Мишу – их глаза закрыты – и тоже опускаю веки. Встает солнце. Через 45 минут оно садится.

Когда с Земли сообщают, что настало время тормозного импульса, мы совершенно бодры и в ясном сознании. Этот этап важно пройти правильно. Сергей и Миша идеально дают импульс схода с орбиты, включая тормозной двигатель на четыре с половиной минуты, что сократит скорость «Союза» на 480 км/ч. Теперь мы в свободном падении и через 25 минут вонзимся в атмосферу Земли.

В момент, когда возвращаемый отсек – крохотная, конической формы, капсула, в которой мы находимся, – должен отделиться от остальных частей «Союза», мы замираем. Три модуля отстреливаются друг от друга. Фрагменты бытового и приборно-агрегатного отсеков пролетают за иллюминаторами, некоторые ударяются о стенки нашего спускаемого аппарата. Никто из нас об этом не говорит, но все знают, что именно этот момент спуска «Союза» в 1971 г. стоил жизни трем космонавтам. Во время разделения раскрылся клапан между возвращаемым и бытовым отсеками, и экипаж задохнулся вследствие разгерметизации. Миша, Сергей и я одеты в скафандры, которые защитят нас при аналогичной аварии, но этот момент последовательности спуска остается одним из тех, про которые приятно знать, что они уже позади.

Мы чувствуем, как начинает возвращаться гравитация, сначала медленно, затем все быстрее по нарастающей. Все становится непривычно тяжелым, слишком тяжелым: бортовая документация, собственные руки и голова. Наручные часы наливаются тяжестью на запястье, становится трудно дышать из-за перегрузки, сдавливающей трахею. Капсула нагревается, горящие частицы теплозащитного экрана проносятся за иллюминатором, почерневшим от жара.

Мы слышим снаружи гул, с которым плотный воздух атмосферы обтекает капсулу, следовательно, близится момент раскрытия парашюта. Это единственный полностью автоматизированный этап входа в плотные слои атмосферы, и мы сосредоточиваемся на мониторе в ожидании, когда загорится подтверждающий индикатор. Это длится недолго – может быть, одну-две секунды до того, как мы почувствуем рывок от вышедшего парашюта, но мы все равно смотрим. Теперь все зависит от парашюта, изготовленного на старой фабрике под Москвой рабочими столь же преклонных лет по стандартам качества, унаследованным от советской космической программы. После всего, что я испытал за этот год, – долгих дней, изнурительных выходов в открытый космос, пропущенных дней рождений и праздников, личных и профессиональных проблем – все зависит от парашюта. Мы падаем со скоростью звука. Падаем, ждем и смотрим на монитор.

Резкий рывок, парашют подхватывает нас, капсулу бешено болтает и швыряет. Я слышал, как эти ощущения сравнивают с крушением поезда с последующей автокатастрофой и завершающим падением с велосипеда. Я бы описал собственный опыт как подобие спуска по Ниагарскому водопаду в бочке, охваченной пламенем. При неправильном умонастроении это был бы сплошной ужас, и мне приходилось слышать, что некоторые люди в этой ситуации его и испытывали. Однако мне это нравится. Это катание на ярмарочной карусели, прокачанной стероидами.

Бортовая документация Миши отрывается от страховочного фала и летит мне в голову. Я подаюсь вперед и хватаю его левой рукой. Мы трое восхищенно переглядываемся.

– Захват левой, достойный Суперкубка! – восклицаю я, не успев сообразить, что Сергей и Миша могут и не знать, что такое Суперкубок.

Этот момент не только позволяет мне похвастаться физической формой, но и убедительно демонстрирует, что «Союз» не вертится и не болтается с такой бешеной скоростью, как нам кажется. В значительной степени ощущение движения вызвано чрезмерной реакцией вестибулярного аппарата на воздействие гравитации.

После шума и тряски падения минуты, что мы дрейфуем по прихоти парашюта, поражают странным покоем. После я увижу фотографию нашего «Союза», висящего под бело-оранжевым куполом над пушистым одеялом облаков. Сброшенный тепловой экран увлек за собой сгоревшее защитное покрытие иллюминаторов. Солнечный свет льется в иллюминатор у моего плеча, и земная поверхность неуклонно приближается.

Из кружащих поблизости вертолетов спасатели через систему связи ведут отсчет расстояния, отделяющего нас от приземления.

«Откройте рот», – напоминает чей-то голос по-русски. Если не отодвинуть язык от зубов, его можно откусить при ударе о землю. Когда мы всего в 5 м от поверхности, включается двигатель «мягкой» посадки (таково название, хотя я по опыту знаю, что посадка – какая угодно, только не мягкая). В момент касания тяжелый удар о Землю отдается мне в позвоночник. Голова отскакивает от кресла и снова ударяется в него, как в автомобильной аварии. Сели. Мы приземлились в таком положении, что крышка люка обращена вверх, а не в сторону, – это редкость. Нам придется прождать на несколько минут дольше обычного, пока спасатели не принесут лестницу, чтобы вызволить нас из обгоревшей капсулы.

Когда крышка люка открывается, «Союз» заполняет насыщенный аромат воздуха и бодрящая зимняя стужа. Фантастический запах! Мы обмениваемся приветствием кулак о кулак.

После того как Сергей и Миша покинули капсулу, я с удивлением обнаруживаю, что могу самостоятельно отстегнуть ремни, выбраться из кресла и дотянуться до люка над головой, несмотря на сокрушительную мощь гравитации. Я помню возвращение из полета STS-103 после всего 8 дней – казалось, я вешу килограмм 300. Сейчас с небольшой помощью спасателей я выбираюсь из капсулы и, сев на край люка, оглядываю окружающий ландшафт. Потрясающе, как здесь много людей – возможно пара сотен. Неописуемо странно видеть одновременно больше горстки человек, и меня ошеломляет это зрелище. Я в приветственном жесте поднимаю вверх ладонь, сжатую в кулак. Я дышу, воздух наполнен фантастическим запахом, сладковатой гарью оплавленного «Союза» и жимолостью. Российское космическое агентство обязывает участников поисково-спасательной службы помочь нам спуститься из капсулы и усадить на раскладные стулья поблизости, чтобы нас осмотрели врачи и медсестры. Мы соблюдаем правила русских, когда летаем с ними в космос, но я бы хотел, чтобы мне позволили самостоятельно уйти с места посадки. Я совершенно уверен в своих силах. Здесь мой врач экипажа Стив Гилмор, я вспоминаю, как много значили для меня его медицинский опыт и дружба. Долгие годы он и другие врачи трудились в поте лица, чтобы я оставался в состоянии готовности к полету, и позволили мне благополучно летать, хотя было бы проще списать меня. Я замечаю Криса Кэссиди, главу Офиса астронавтов, и моего друга Джоэла Монтальбано, заместителя руководителя программы МКС. Рядом с Сергеем и Мишей я вижу отца Сергея, бывшего космонавта, и Валерия Корзуна. Чуть дальше сотрудники поисково-спасательной службы – с некоторыми я познакомился в России в 2000 г., проходя зимний курс выживания, оценил их преданность делу и привык на нее полагаться. Я замечаю, что Миша улыбается и машет им, и не сомневаюсь, что он вспоминает своего отца, некогда одного из них.

Крис подает мне спутниковый телефон. Я звоню Амико на мобильный, зная, что она сейчас в Центре управления полетами в Хьюстоне, где вместе с Самантой, моим братом и близкими друзьями смотрела трансляцию на огромных экранах (Шарлотт следила за нашим приземлением из дома в Вирджиния-Бич).

– Как все прошло? – спрашивает Амико.

– Это было чертовски допотопно, – отвечаю я, – но эффективно.

Я говорю, что чувствую себя прекрасно. Если бы я был участником первой экспедиции к Марсу и только что коснулся поверхности Красной планеты после годичного пути и бешеного спуска в пламени сквозь атмосферу, то смог бы выполнять любые необходимые действия. Один из самых важных ответов, который должен был дать мой полет, – короткое «да» или «нет»: можно ли прилететь на Марс работоспособным? Я бы не хотел строить жилище или шагать десять миль, но знаю, что смог бы постоять за себя и других в нештатной ситуации, и это триумфальное чувство.

Я говорю Амико, что мы скоро увидимся, и впервые за целый год не кривлю душой.

Эпилог: жизнь на Земле

Меня часто спрашивают, чему я научился за год в космосе. Иногда кажется, люди хотят услышать о выдающемся научном открытии или прорыве, о чем-то таком, что поразило меня (или ученых на Земле), словно космический луч, угодивший в мозг в кульминационный момент полета. Я не в силах оправдать их ожидания. К чему я готовился, то, по большей части, и произошло. Сейчас, когда я пишу эти строки, результаты еще анализируются, и ученые в восторге от того, что успели узнать. Генетические различия, проявившиеся у нас с братом за этот год, обещают принести новые знания, и не только о том, что космический полет делает с нашими телами, но и о нашем старении здесь, на Земле. Проведенные нами с Мишей исследования перемещения жидкостей в организме также являются многообещающими в плане укрепления здоровья астронавтов в длительных экспедициях. Мои наблюдения за состоянием собственных глаз – судя по всему, не испытавших дальнейшей деградации, – подскажут ответ на вопрос о том, что́ повреждает зрение астронавтов, углубят понимание анатомии и болезней глаз в целом.

Результаты и научные статьи по итогам 400 экспериментов, поставленных нами за год, будут появляться еще несколько лет и даже десятилетий. Миша и я, два человека, – слишком маленькая выборка, намного больше астронавтов должны дольше пробыть в космосе, чтобы можно было сделать окончательные выводы. Мне все-таки кажется, что я совершил открытия, однако эти открытия невозможно полностью отделить от того, чему научили меня другие полеты в космос, другие периоды жизни, другие трудности и испытания.

Я много работал над научными экспериментами, но не меньше узнал о практических сторонах проведения долгосрочной исследовательской экспедиции. Члены экипажа МКС занимаются этим постоянно – мы не только решаем проблемы и пытаемся улучшить условия собственного космического полета, но и ищем возможности будущих усовершенствований. Таким образом, даже самые незначительные решения, которые я принимал, переговоры с Землей, которые вел, были подчинены общим задачам управления ресурсами. Главные проблемы моего полета – прежде всего, контроль содержания СО2 и поддержание в рабочем состоянии «Сидры» – будут иметь большее значение в дальнейших экспедициях на космическую станцию и на космических кораблях будущего. НАСА согласилось довести концентрацию углекислого газа до значительно более низких целевых значений, разрабатывающиеся сейчас поглотители углекислоты однажды заменят «Сидру» и облегчат жизнь будущих космических путешественников, за что я благодарен агентству.

Мое личное открытие – нет ничего прекраснее воды. Когда мой самолет сел в Хьюстоне и я наконец оказался дома, то сразу выполнил давнее обещание самому себе. Я вошел в дом в переднюю дверь, вышел в заднюю и прыгнул в плавательный бассейн, не снимая полетного костюма. Невозможно описать, что чувствуешь, целиком погружаясь в воду после годичного перерыва. Никогда больше я не буду принимать воду как данность. Миша говорит, что испытывает то же самое.

С 1999 г. я практически непрерывно участвовал в космических полетах или в подготовке к ним. Нужно привыкнуть, что моя жизнь больше не будет регулироваться космическими экспедициями. Появляется возможность осмыслить свои открытия.

Я узнал, что могу сохранять неподдельное спокойствие в сложных ситуациях. Я ощущал эту способность с детских лет, но теперь окончательно в ней убедился.

Я научился лучше отделять главное от несущественного, что означает не забывать о переживаниях, а сосредоточиваться на том, что можешь контролировать, и игнорировать то, что тебе неподвластно.

На примере моей матери, тренировавшейся, чтобы стать полицейским, я узнал, что маленькие шаги складываются в огромные достижения.

Я узнал, как важно сидеть за общей трапезой с другими людьми. Будучи в космосе, я однажды увидел по TV группу людей, садящихся за стол, чтобы вместе поужинать. Эта картина поразила меня. Внезапно я остро захотел оказаться за столом со своей семьей, как те люди на экране, чтобы гравитация удерживала на поверхности стола свежеприготовленную пищу, позволяя ею насладиться, а нас – на стульях, чтобы мы могли отдохнуть. Я попросил Амико купить стол в столовую. Она купила и прислала мне фотографию. Через два дня после приземления я сидел во главе нового стола, застеленного красивой скатертью, которую прислал мой друг Тилман, а вокруг собралась вся семья: Амико, Саманта, Шарлотт, Марк, Гэбби, Корбин, мой отец. Я мог видеть их всех, не поворачивая головы. Все было именно так, как мне представлялось. В какой-то момент послеобеденной беседы Гэбби стала нетерпеливо указывать попеременно на Марка и на меня. Она заметила, что мы с Марком сделали один и тот же жест, сложив руки на макушке. Я узнал, что значит снова оказаться в кругу семьи.

Я понял, что большинство проблем не связано с ракетной техникой, а по тем, что связаны, можно проконсультироваться у специалиста по ракетной технике. Иными словами, все знать невозможно, и я научился просить совета и помощи и прислушиваться к специалистам. Оказалось, за каждым личным достижением стоит ум и труд сотен, а то и тысяч человек и стать олицетворением этой работы – большая честь.

Я узнал, что русский язык богаче английского на нецензурную брань, а также на слова, связанные с дружбой.

Я узнал, что год в космосе предполагает немало противоречий. Год вдали от любимого человека, с одной стороны, ограничивает ваши отношения, а с другой – по-новому их укрепляет. Я узнал, что сесть в ракету, которая может тебя убить, означает бросить вызов собственной смертности, но это и приключение, как никакое другое позволяющее почувствовать себя живым. Узнал, что в настоящее время Америка как космическая держава стоит на перепутье: мы можем либо возродить свою решимость стремиться к большему, развивать успехи и ставить перед собой все более трудные задачи, либо понизить планку и умерить амбиции.

Я узнал, что трава потрясающе пахнет, ветер дарит упоительные ощущения, а дождь – чудо. Я постараюсь до последних дней сохранить память о том, как все это прекрасно.

Я узнал, что мои дочери – замечательные и невероятно стойкие люди, что часть жизни каждой из них прошла мимо меня и это невосполнимо.

Я узнал, что, если следить за новостями из космоса, Земля кажется средоточием хаоса и конфликтов и что наблюдать деградацию окружающей среды по вине человека невероятно тяжело. Узнал и то, что наша планета – самое красивое, что я видел в жизни, и что нам очень с ней повезло.

Я усвоил, что добровольная люмбальная пункция – это совсем не весело.

Я заново открыл в себе способность сопереживать, в том числе людям, с которыми не знаком или не согласен. Научился показывать людям, что ценю их, чем порой шокирую их с непривычки. Мне это не слишком свойственно. Однако я рад, что приобрел это качество, и надеюсь его сохранить.

Сказав врачу экипажа Стиву, что чувствую себя достаточно хорошо, чтобы приступить к работе сразу по возвращении из космоса, я не кривил душой, но через считаные дни мне стало значительно хуже. Вот что значит пожертвовать свое тело науке. Я останусь объектом научных исследований до конца жизни.

Несколько месяцев спустя мое состояние значительно улучшилось. Я продолжу участвовать в исследовании близнецов по мере нашего с Марком старения. Наука – дело небыстрое, и пройдут годы, прежде чем полученные данные приведут к большому открытию или прорыву. Иногда ответами на вопросы науки становятся другие вопросы. Меня это отнюдь не беспокоит, я оставляю науку ученым. Достаточно того, что я внес вклад в развитие человеческих знаний, даже если это лишь один шаг значительно более долгого пути.

Я езжу по стране и миру с рассказами о своем опыте пребывания в космосе и с удовлетворением наблюдаю, какой интерес вызывает моя экспедиция, как остро ощущают дети, что полеты в космос – это счастье и чудо, и как много людей разделяют мое мнение, что Марс – наша следующая цель.

Летом моему отцу был поставлен диагноз «рак гортани», и началась радиационная терапия. В октябре ему стало гораздо хуже. Однажды вечером он позвонил Амико, что ее не удивило. Он очень зависел от ее поддержки, пока я был в космосе, и они продолжали часто общаться. Однако в тот день он ни о чем конкретном не просил.

«Я просто хотел, чтобы ты знала, как я тебя люблю, солнышко, – сказал он. – Как я рад, что вы со Скоттом есть друг у друга. Вы многого добились вместе, и тебе пришлось многое пережить, но дело того стоило». Амико показалось, что это для него необычный жест, однако, сказала она, его голос звучал заметно бодрее, чем в последнее время. Через несколько дней его состояние резко ухудшилось, и, пока Марк, Амико и я были за рубежом, он скончался в реанимации в присутствии моей дочери Саманты через четыре с половиной года после смерти моей матери. Я благодарен Саманте за то, что в тот момент она была рядом с ним.

Я убежден, что он прожил ровно столько, чтобы увидеть завершение моего полета и отпраздновать мое возвращение. Для него было очень важно поддерживать нас с Марком и радоваться нашим достижениям, он гордился всеми своими внучками, которых обожал. Как большинство людей, с годами он стал мягче, и на закате его жизни наши отношения уже ничто не омрачало.

В моем компьютере хранится подборка всех фотографий, сделанных товарищами по экипажу и мной на Международной космической станции за время моего пребывания на ней. Я иногда просматриваю их, когда хочу вспомнить какую-то подробность. Это бывает утомительно, поскольку их очень много – полмиллиона, но часто вид конкретного человека в определенный день запускает сенсорную память, и я вдруг вспоминаю запах космической станции, смех товарищей или фактуру подбитых мягким наполнителем стен моей каюты.

Однажды поздним вечером, когда Амико уже спит, я сажусь просмотреть фотографии: Миша и Сергей в русском служебном модуле, улыбаясь, готовятся к пятничному ужину; Саманта Кристофоретти сияет улыбкой с беговой дорожки на стене; переливается пурпурным и зеленым северное сияние, которое я снял посреди ночи. Вот эпицентр урагана, сфотографированный сверху; грязный фильтр вентилятора, предназначенный на выброс, с клубком из пыли, ворсинок и одного очень длинного светлого волоса, безусловно оставшегося от Карен Найберг, покинувшей станцию более чем за год до моего прибытия; ряд фотографий соединений «Сидры», снятых мной и Терри в ходе ремонта для информирования специалистов на Земле; парящий в «Куполе» на фоне величественных нагромождений облаков iPad с незнакомым новорожденным младенцем на экране; Тим Пик, готовящий скафандр к первому выходу в открытый космос: на рукаве скафандра – британский флаг, на лице Тима – мальчишеская улыбка; Челл, летящий как Супермен через американский «Лэб»; мы с Геннадием за разговором в «Ноуде-1», радующиеся минуте отдыха и обществу друг друга. Год складывается из миллиона образов, которые мне ни разу не удавалось увидеть все одновременно.

Одной фотографии нет в моем компьютере, но я буду помнить ее всегда. Это вид из иллюминатора «Союза», в котором Сергей, Миша и я отчаливаем от Международной космической станции. Внутри я знаю станцию прекрасно, а снаружи видел считаные несколько раз. Она выглядит причудливо: поблескивающая отраженным солнечным светом, длинная, как футбольное поле, с солнечными панелями, раскинутыми на площади больше 0,2 га. Это уникальная структура, собранная космическими путешественниками, летевшими над Землей в вакууме со скоростью 28 500 км/ч при экстремальных температурах плюс и минус 150 °С, результат работы 15 стран в течение 18 с лишним лет, тысяч человек, говорящих на разных языках и придерживающихся разных инженерных методов и стандартов. Некоторые модули станции ни разу не соприкоснулись на Земле, но в космосе идеально подошли друг к другу.

Мы оглядываемся, и я знаю, что никогда больше не увижу это место, где прошло больше 500 дней моей жизни. Пока я жив, ничего подобного в моей жизни уже не появится, и я всегда буду благодарен судьбе за то, что участвовал в истории МКС. В мире компромиссов и неопределенности эта космическая станция является триумфом инженерной мысли и сотрудничества. Доставить ее на орбиту, заставить работать и поддерживать в работоспособном состоянии – ничего сложнее человечество еще не делало, и это доказывает: если преисполниться решимости сделать трудное дело и работать сообща, мы можем все, в том числе справиться с проблемами здесь, на Земле.

Я также знаю: если мы захотим полететь на Марс, это будет невероятно трудно, дорого и, возможно, будет стоить человеческих жизней. Однако теперь я убежден, что, если такое решение будет принято, мы сможем его осуществить.

Благодарности

Однажды Амико сказала мне: «Работа в команде делает мечту реальностью». Космонавтика – величайший командный вид спорта: чтобы кто-то пробыл в космосе сколько-нибудь времени, необходимо участие и сотрудничество тысяч людей. Поблагодарить их всех, от инструкторов, обучавших нас, операторов и руководителей полетов, трудившихся в центрах управления полетами, до друзей и родных, поддерживающих мою связь с жизнью Земли, не хватит места в этой книге. Придется ограничиться одним большим «спасибо».

Прежде всего я должен поблагодарить свою возлюбленную – теперь уже невесту – Амико Каудерер. Надеюсь, из этой книги станет ясно, как много для меня значило, что она была со мной день за днем весь этот полет, разделяя испытания и победы, взлеты и падения. Я попытался показать, что в успехе этой экспедиции она играла решающую роль, но слова бессильны описать ее значение в моей жизни в течение минувших восьми лет. Спасибо, Амико!

Мои дети, Саманта и Шарлотт, многим пожертвовали ради своего отца – от пропущенных дней рождения и праздников до серьезных потрясений в жизни, когда они принимали неизбежные риски космических полетов и делили папу со всем миром. Они проявили себя смелыми, адаптивными и жизнестойкими. Я это оценил и горжусь их душевной силой и великодушием в этих обстоятельствах. Спасибо!

Мой брат Марк был рядом со мной с самого рождения, подначивая и поддерживая на протяжении всей жизни. Тоже побывавший в космосе, он понимает восторг, испытания и трудности этого путешествия. Я привык полагаться на его помощь и советы и высоко их ценю. Спасибо тебе!

Моим родителям пришлось многое вынести, наблюдая, как их сыновья улетают в космос, и дожидаясь нашего благополучного возвращения на Землю, – моей матери, Патриции, в общей сложности семь раз, а отцу, Ричарду, восемь. Я благодарен матери еще и за то, что она личным примером показала мне, чего стоит достижение высокой цели.

Моя бывшая жена Лесли с готовностью поддерживала меня, неся тяготы жизни матери-одиночки, заботясь о безопасности наших дочерей и оберегая их всякий раз, когда я улетал работать за пределами планеты. Спасибо!

Написание книги – также коллективный труд. Это мой первый писательский опыт, а также первое участие моего соавтора Маргарет в работе над чужой книгой. Несмотря на это, наше сотрудничество оказалось исключительно продуктивным и комфортным. С самого начала Маргарет проявила себя надежным человеком, не только обеспечивая конфиденциальность, но и давая мне возможность раскрываться и делиться сокровенными эмоциями, которые помогли этому произведению появиться на свет. Спасибо, Маргарет, за то, что помогла мне справиться с этой работой, и за твою дружбу.

Наш редактор, Джонатан Сигал, сыграл решающую роль в создании проекта и итогового текста. Спасибо, Джонатан. Я также должен поблагодарить литературного агента Элис Чини – она не только организовала мой контракт с издателем, но и была наставником и другом.

Мой врач экипажа, д-р Стив Гилмор, заслуживает особого упоминания за заботу о моем здоровье в космосе и на Земле в течение многих лет и за ценный вклад в работу, связанную с медицинским аспектом книги.

Я хочу сказать спасибо людям, высказавшим свое мнение об описываемых мною событиях и разрешившим поведать их истории. Многие помогали мне, добавляя детали, делясь своими отзывами о рукописи и оказывая иную помощь в большом и в малом. Спасибо, Билл Бэбис, Крис Бергин, д-р Стив Блэкуэл, Бет Кристман, Пол Конильяро, Саманта Кристофоретти, д-р Трейси Колдуэлл-Дайсон, Тилман Фертитта, Стив Фрик, д-р Боб Гибсон, Марко Гроб, Ана Гузман, Марта Хэндлер, д-р Елена Хэнсен, Брук Хитман, Кристофер Геберт, Жизель Хьюитт, д-р Эл Холланд, Акихико Хошидэ, Билл Инголлс, Омар Изквирдо, д-р Смит Джонстон, д-р Джефф Джонс, Боб Келман, Сергей Клинков, Натан Кога, Майк Ламмерс, д-р Челл Линдгрен, д-р Джойя Масса, д-р Меган Макартур, д-р Брайан Майлс, Роб Навайас, д-р Джеймс Пикано, д-р Джули Робинсон, Джерри Росс, Том Сантанджело, Дарья Щербакова, Кирк Шайерман, Скотт Стовер, Джерри Тарнофф, Роберт Тиджерина, Терри Вёртс, Сергей Волков, д-р Шеннон Уокер, д-р Лиз Уоррен, Даг Уилок и д-р Дэйв Уильямс.

Наконец, я должен поблагодарить Тома Вулфа[11] за вдохновение, полученное в юности. Я глубоко убежден, что если бы не прочитал «Парни что надо» в 18 лет, то не написал бы эту книгу и не получил редкой возможности летать в космос.

Об авторах

Скотт Келли – бывший военный летчик-истребитель и летчик-испытатель, инженер, капитан ВМС США в отставке. Ветеран-астронавт, участник четырех космических полетов, командир Международной космической станции (МКС) в трех экспедициях и участник годовой миссии на МКС. Во время экспедиции «Год на МКС» он поставил рекорд суммарной продолжительности пребывания в космосе и продолжительности полета среди американских астронавтов. Проживает в Хьюстоне, штат Техас.

Маргарет Лазарус Дин – автор книг The Time It Takes to Fall («Сколько времени длится падение») и Leaving Orbit («Покидая орбиту»), адъюнкт-профессор Университета Теннесси. Проживает в Ноксвилле, штат Теннесси.

Источники иллюстраций

Пролог: Nathan Koga; главы 3, 5, 12, 16: NASA; глава 5: NASA/Scott Kelly

NASA (вверху и внизу), Scott Kelly, U.S. Navy (внизу), NASA, NASA (вверху и внизу), NASA (вверху и внизу), NASA (вверху и внизу), NASA (вверху и внизу), Scott Kelly (вверху слева), Stephanie Stoll/NASA (вверху справа), NASA (внизу)

NASA/Bill Ingalls (вверху), NASA (внизу), NASA (вверху), NASA/Bill Ingalls (внизу), NASA/Bill Ingalls (вверху), NASA (внизу), NASA (вверху), NASA/Bill Ingalls (внизу), NASA/Bill Ingalls (вверху и внизу), NASA/Bill Ingalls (вверху), NASA (внизу), NASA (вверху и внизу), Scott Kelly/NASA (вверху), NASA (внизу), NASA (вверху), NASA/Scott Kelly (внизу), (вверху), NASA/Scott Kelly (внизу), NASA/Scott Kelly (вверху), NASA (внизу), NASA/Scott Kelly (вверху и внизу), NASA/Scott Kelly (вверху и внизу), NASA/Bill Ingalls (вверху и внизу), NASA/Bill Ingalls, NASA

Сноски

1

По всей видимости, имеется в виду песня за авторством и в исполнении Олега Митяева. – Прим. ред.

(обратно)

2

Американский пилотируемый космический корабль, первый запуск которого состоялся 8 апреля 1964 г., а последний – 11 ноября 1966 г. – Прим. ред.

(обратно)

3

Соответствует отметке 4 в российской системе оценивания знаний. – Прим. ред.

(обратно)

4

Лансинг А. Лидерство во льдах. Антарктическая одиссея Шеклтона. – М.: Манн, Иванов и Фербер, 2014. – Прим. ред.

(обратно)

5

Художественный фильм-мелодрама 1982 г. режиссера Тэйлора Хэкфорда, повествующий о трудной жизни курсанта школы морской авиации. – Прим. ред.

(обратно)

6

Приводится аллюзия на знаменитую фразу астронавта Нила Армстронга, произнесенную, когда он впервые ступил на Луну 20 июля 1969 г.: «Это один маленький шаг для человека и огромный скачок для человечества». – Прим. ред.

(обратно)

7

«Знаменитые блюющие собаки» – прозвище обязано своим возникновением жене командира, у которой эмблема эскадрильи, крылатый лев с опущенной головой и раскрытой пастью, вызвала именно такие ассоциации. – Прим. пер.

(обратно)

8

От англ. mooch – халявщик. – Прим. пер.

(обратно)

9

Грубоватая шутка, основанная на игре слов ASHOs (astronaut hopefuls – претендент в астронавты) и asshole (анус). – Прим. ред.

(обратно)

10

Bear, по классификации НАТО, – Ту-95. – Прим. пер.

(обратно)

11

Том Вулф скончался 14 мая 2018 г. – в период подготовки русского перевода книги к печати. – Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Эпилог: жизнь на Земле

Благодарности

Об авторах

Источники иллюстраций Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg